Вначале я родился. И в шесть лет уже бойко зыркал из полуподвала, где размещалось книгохранилище города Биш. «Мама! Папа! Где вы?! Где вы?!» Я не был сиротой, а просто с удовольствием жил у бабушки. То есть успешно скрывался от идиотизма, который стремились привить мне путем воспитания. «Что могут дать родители, кроме сомнительных генов?! – раздумывал я. – И почему им не приходит в голову воспользоваться контрацептивами? А человек после этого борется с наследственной патологией всю свою жизнь!»
Книгохранилище в городе Биш имело жуткую репутацию. Во-первых, все были уверены, что там обитает привидение и разгуливает со свечкой в длинной ночной рубахе. Поэтому, завидя здание городской библиотеки, где находилось книгохранилище, все стремительно переходили на другую сторону улицы, что, безусловно, сказывалось на посещаемости этого «проклятого» места. «Прекрати бродить по ночам, – сетовала бабушка на мой образ жизни, – всех постоянных читателей распугал…» – «А как же Мошка?» – припоминал я. «Он – сумасшедший, – возражала бабушка, – а посему погоды не делает!» Йоган Мошка имел читательский билет под номером два, являлся действительным городским сумасшедшим и служил звонарем в церкви. Он интересовался только специфическими книгами «про девочек». Например, «Марыся и три медведя», «Белыся и семь гномов», «Алыся в Зазеркалье» и так далее… Читательским билетом номер один обладал я. Чем вызывал восхищение у Йогана Мошки, который думал, что по церковной иерархии я важнее архиепископа…
Во-вторых, жители города Биш верили в «черную вдову», которую заживо замуровали в нашем книгохранилище. И, как гласила народная молва, «черная вдова» время от времени испускала леденящие душу звуки и взывала к бывшему мужу: «Йииииржи! Йииииржи! Йииииржи!» После чего две недели в городе Биш никто не хотел жениться. «Пойди накорми поросенка, – говорила тогда моя бабушка, – слышишь, как развизжался?!» Этот свиной бифштекс по кличке Зубарик провалился у нас в погреб и никак не хотел вылезать обратно. Потому что через месяц уже не проходил в дырку. А зарезать его не представлялось возможным и приходилось кормить.
В-третьих, о чем перешептывались в городе Биш, нашу библиотеку посещал антихрист. Во всяком случае из окна музыкальной школы видели, как однажды ночью, во время дождя, антихрист залетел в помещение книгохранилища прямо на огненной колеснице и через две минуты выскочил обратно словно ошпаренный! «Во как!» – отмечали жители скорость, с которой антихрист покинул городское книгохранилище. А на самом же деле это была шаровая молния, которая едва нас не подпалила. И мы с бабушкой сильно рисковали, ведь никакая пожарная команда не отважилась бы войти в книгохранилище в темное время суток.
В шесть с половиной лет я вынужден был отправиться в школу и долгое время придуривался, читая вслух по складам. Дабы никто не догадался, что библиотечное привидение давно изучило Ги де Мопассана, «лишенного иллюзорности при описании чувств…». Однако в шесть с половиной лет я видел из полуподвала больше женских трусов, чем Ги де Мопассан за всю свою жизнь, что, собственно, никак не сказалось на моей иллюзорности, а только выработалась манера задирать на дамах юбки при близком знакомстве.
«А скажи-ка, Мошка, – спрашивал я, – чем же Марыся отличается от Белыси?» – «Если не вдаваться в подробности, – важничал Мошка, перелистывая свои книги, – то надо обобщать!» – «Валяй!» – разрешал я. «Марыси ходят гуськом, – обобщал Мошка, – на довольно далекие расстояния, подтверждая тем самым американскую мудрость, что у семи гномов – Белыся без глаза». – «Ну, ты и начитался!» – удивлялся я. «Так точно! – Мошка по-военному отдавал честь и раскрывал страшную церковную тайну. – У нас батюшка-то – партийный!» Каким образом этот батюшка стал членом коммунистической партии – Мошка не уточнял.
И в какой-то момент меня стали одолевать разногласия между органами и чувствами. То есть при осязании мною нередко овладевал страх, а при обонянии нашего поросенка – странная печаль. Всё относительно книгохранилища мне виделось потусторонним, и, выходя на улицу, я боялся навсегда потерять гравитацию и улететь к чертовой матери. Тем более что мои опасения подтверждались картинами Марка Шагала про то, как евреи порхают над странной местностью и никак не могут определиться. Я не был евреем, и город Биш – не земля обетованная. Тогда откуда такое необъективное восприятие реальности?!
Неестественное ощущение отчего дома меня абсолютно не радовало. Когда висишь вверх тормашками и все время рискуешь расквасить морду о свою же малую родину. Поэтому я загружался лозунгами для большего тяготения к отчизне: «Партия – наш рулевой!», «Все мы сгинем, а дело еще поживет!» – и опускался на землю, вроде как остальные люди. Работал, служил, защищал, поглаживал, то есть любил свою малую родину, где находились книгохранилище, бабушка и тополь, который я посадил под окнами книгохранилища. А вот с остальной родиной у меня возникали проблемы. Она была слишком большая для любви и совершала поступки выше моего понимания. Я просто думал, что главная родина не пропадет и не заплачет, если придется ее покинуть. Потому что, по всем приметам, у главной родины были свои сволочные дети, которые о ней заботились и наслаждались взаимностью. А ваш покорный слуга, наверное, уродился бастардом и не мог унаследовать дело, к которому не питал ни малейших родственных чувств.
Но главная родина меня не отпускала, скорее всего из вредности. «Заведите себе волнистых попугайчиков!» – нередко предлагал я. Однако такой равноценный обмен по какой-то причине не устраивал главную родину. Она лицемерно корчила из себя мать-героиню и сообщала соседкам, что в дружной семье уродов живется всем хорошо – и родным, и неродным детям. Воспитанные ребята, выйдя из дома, должны были встать посреди двора и показательно помахать маме ручкой, чтобы все видели – как горячо они любят свою героиню. «Я, такой-то сякой-то, в трезвом уме и светлой памяти перед лицом своих товарищей торжественно клянусь!» Тогда главная родина высунет из окна свою морду, помашет в ответ и улыбнется со всех плакатов. Но мне почему-то не нравилось искусственно возбуждать свои чувства, да посреди двора, и поэтому я сидел дома, чтоб не позорить свою главную родину перед соседками…
– Вы знаете, почему помидор красный?!
– Он воплощает в себе чувство долга.
– Кто?! Помидор?!
– Нет. Чувство долга воплощает в себе цвет помидора.
– Почему?
– Потому, что он частичка красного знамени.
– Кто?! Помидор?!
– Ваша мамаша!
– Прекратите истерику! Ответ неправильный!
– Тогда мой ответ – помидор!
– Что «помидор»?
– Все – «помидор»!
– Ну, хорошо… А что вы думаете о зеленом цвете?
– Он воплощает в себе незрелые помидоры!
– Приходите, когда созреете…
И компетентные органы не выпускали меня за пределы родины с такими неадекватными чувствами. «Вы знаете, почему помидор красный?! Вы знаете, почему помидор красный?! Вы хотите об этом поговорить?!» Органы говорили, что за границей другие органы, среди которых нет сердца. Вначале они поиграют на моих чувствах, а потом дадут тридцать долларов. На эти деньги можно купить жевательную резинку и сдохнуть под забором! «Ты хочешь продать свою родину за бубли-гум?!» – интересовались органы, особенно напирая на «тридцать долларов». И скорее всего органы ждали от меня благодарности, что я появился на свет при их непосредственном участии, но чувства пели другое, и я не испытывал благодарности к органам.
«Come together! Right now! Over me!» – пели чувства, а я аккомпанировал им на ударной установке – «Ффшшших! Бум, бум, бууум! Ффшшших! Бум, бум, бууум!», рискуя получить медицинскую справку, как у Йогана Мошки. Ведь, находясь между органами и чувствами, ты болтаешься, как неизвестный предмет в проруби, а компетентные органы умели мастерски находить синонимы такому времяпрепровождению. Можете назвать это космополитизмом, а у меня язык не поворачивается… Я просто отъехал всеми чувствами за границу, а телом остался на исторической родине. «Come together!» И стал называть себя Йиржи Геллером втайне от компетентных органов.
Участвовал телом в строительстве коммунизма, сочинял юмористические рассказы, играл в ансамбле на ударных инструментах и продвигал «Камтугезу» в жизнь под видом пародий. Время от времени матерился на популярную мелодию «Запуск и прохождение советской баллистической ракеты сквозь плотные слои атмосферы», которую передавали на частоте радиостанции «Голос Америки». А тонкая пародийная операция с «Камтугезой» проходила без осложнений! Ведь если из песни вырезать непонятные английские слова и заменить на трансплантанты – компетентные органы не отторгались. «Белфаст» превращался в композицию «Про галоши», которых у нас хватало, чтобы обуть Южную и Центральную Африку. И как об этом не догадалась главная родина – снабдить всех галошами по обе стороны от экватора?!
Куплет:
Припев:
Рефрен:
От души:
И никакой трагедии! Подобными глупостями я занимался лет десять, изредка полагая, что напишу об этом очень смешной роман и назову его «Камтугеза». Но время шло, и в двадцать пять я сократил свои сатирические амбиции до повести, а в тридцать уже чувствовал себя на рассказ с подагрой. Говорят, что в конце концов мечтаешь о стакане воды, который тебе подадут компетентные органы. Да что теперь о них вспоминать?!
А чувство со временем начинает выглядеть как старое полупальто, побитое молью. Которое жалко выбросить и которое вышло из моды. Изредка ты достаешь его из кладовки, кряхтя напяливаешь на себя и красуешься на потеху молоденьким девушкам. Ты говоришь, шаркая ножкой: «Позвольте вас пригласить на романтический танец в стиле семидесятых!» – и выглядишь смешно, потому что давно не смотрел на себя в зеркало. А там старое лохматое чучело с непонятными чувствами.
Когда в двадцать восемь лет я устроился на работу администратором танцевального зала во Дворец культуры, еще захаживал на дискотеки один такой плясун. Исполнять балетные номера для умирающего лебедя с песочным отверстием. Его не устраивали тихие ретроспективные вечера «для тех, кому далеко за тридцать». И он потрясал своими пятидесятыми или шестидесятыми чувствами, как старый испорченный экскаватор размахивает ковшом! Больше для выпендрона, чем со смыслом. Поэтому уходил с одышкой, а не с молоденькой танцовщицей. Что весьма характерно, когда мужчина рассчитывает тряхнуть стариной за просто так. Вот мне отдавались во Дворце культуры – еще за контрамарку. И не хлопотно, и с перспективой на абонемент.
В первый, третий и пятый раз – я выписывал этот абонемент на сходное имя. Такое же развлечение было у Александра Македонского с Александриями. Он давал всем завоеванным городам одно название. Но то ж населенные пункты, а это ж – дамы. Поэтому я разделял своих бывших жен на четненьких и нечетненьких, ради удобства, и присваивал им порядковые номера. Получался «каталог кораблей» из «Илиады» Гомера…
«Прима» считала, что сон – лекарство от всех невзгод. Первую половину дня она мирно дрыхла, вторую – рассказывала, что видела во сне. В конце концов, эти половинки у нее перемешались, и Прима стала воспринимать меня как фантом. Думала, что семейная жизнь – это грезы, а наяву я причудливая сволочь. Когда мы расстались – она спала…
«Секунда» выкуривала пачку сигарет минут за сорок и выпивала бутылку вина – еще быстрее. После чего ей был необходим спарринг-партнер для тренировочного боя. Я выстоял против нее целых восемь раундов, покуда в суде нам не сказали «брейк» и не развели по разным углам жизни. Предполагаю, она до сих пор жалеет, что не завершила нашу встречу нокаутом…
«Терция» обучала меня английскому языку, а я, как полагается, прогуливал уроки. Не приходил домой ночевать, выдумывая объективные причины. Что съемки видеоклипов надо обязательно проводить ночью, поскольку в это время аренда телевизионной студии на пятьдесят процентов дешевле.… Был отчислен за неуспеваемость…
«Кварта» все время думала о перспективах. Как станет вдовой, как меня похоронит и в каких это будет тапочках. Мысли о будущем не давали ей покоя, поскольку, по моему некрологу, «Кварте» оставалось все имущество. И когда в сороковой раз она переспросила, какого размера обувь я ношу, мне ничего другого не оставалось, как сделать ноги. Да и бог с ним, с имуществом…
«Квинта» заботилась о моем здоровье. Не разрешала: пить пива больше одного литра в день; общаться с посторонними дамами по телефону; курить без перерыва; есть острое, соленое, перченое и копченое; общаться с посторонними дамами без телефона; распоряжаться самим собой по собственному усмотрению.… Вот я и подумал – а для чего мне такая оставшаяся жизнь?!
В десять лет Йоган Мошка решил заменить мне дядю, которого никогда не было. Смастерил по такому случаю черный цилиндр и заявил, что приехал из Франции. «Ты знаешь, – вкрадчиво сообщил он при встрече, – что я скончался в прошлом году и оставил тебе большое наследство?» Разумеется, что я понятия об этом не имел. «Ггрррьяяяя, ррррьяяяя-ррррьяяяя-ррррьяяяя!» – стал таинственно напевать Мошка и продолжал «рррьякать», покуда я не отдал ему читательский билет за номером один. Правда, в обмен на черный цилиндр и завещание. Другого способа избавиться в тот день от новоявленного «дядюшки» не существовало… А похоронили Мошку осенью, и я присутствовал на этой церемонии в его цилиндре. «Завещаю вам – всё!» – такова была последняя воля Иоганна Себастьяна Мошки…
В городе Биш проживало два маститых писателя. Почти ежедневно они собирались вместе, чтобы культурно провести время. Только у них ничего не получалось – обязательно напьются и морду друг другу набьют. Остальные писатели в городе Биш таковыми не считались, и поэтому им приходилось тихо сопеть в тряпочку. Они гуськом ходили за «монстрами» и следили, чтобы маститые писатели друг друга не изувечили. Подобный кошмар назывался – «Литературное объединение „Паровоз“». Его возглавлял первый маститый писатель, а второй стоял во главе союза «Кондитер». Эти объединения разнились по всем параметрам, потому что одно находилось в Доме культуры железнодорожников, а другое в Клубе работников пищевой промышленности. И только люди непосвященные не видели никаких отличий. «Все поэты – онанисты!» – говорил первый маститый писатель. «Все прозаики – насильники!» – пропагандировал второй. И можно было не разделять какую-то позицию, но никто не хотел возражать обоим, чтобы с позором не вылететь из Литературы.
Но больше всех разбирались в этой Литературе жены маститых писателей. Они хмыкали, шикали, фикали, закатывали глаза и хихикали, как только видели что-нибудь написанное или напечатанное, кроме сочинений своих именитых мужей. А если учесть, что на две жены было Богом отпущено три с половиной извилины, то свою оголтелую критику они выражали только мимически. «Йиржи Геллер?! Фи! Не медведь! Нет! Не медведь! Фи!» Они замеряли стопки исписанной бумаги и судили о всяком писателе по его помету. Большая куча – медведь, маленькая – не медведь. Что в общем-то недалеко от истины, если взять за эталон медведя, например Льва Николаевича Толстого.
– Йиржи Геллер – это ваша фамилия?!
– Нет, псевдоним.
– А почему такой псевдоним?!
– Потому, что помидор красный.
– А как ваша настоящая фамилия?
– Не ваше собачье дело!
– Наше дело правое! А ваше произведение незрелое!
– Зеленое?
– Поганое!
Писателей от неписателей отличали по публикациям – одним удалось донести свой бред до читателя, а другим – нет. Если ты тиснул в какой-нибудь газетенке юмористический рассказ – значит, писатель. А если повесть в толстом журнале – медведь! Для остальных был открыт Литературный институт имени самого бурого из медведей. Там намывали писателей из неписателей и по объему отработанной породы судили о грамматических запасах нашей необъятной родины. В институт меня приняли с первой попытки и практически без экзаменов, как урода, чтобы иметь наглядное пособие – до чего человека может довести Литература.
В группе нас было семь человек и девушка, которая сочиняла рассказы про белые кораблики с разноцветными парусами. От этой романтической филологии она в скором времени сильно забеременела и перестала общаться с литераторами. Еще в нашей группе был боевой летчик, которому запретили пилотировать даже «кукурузники», когда он свихнулся на Литературе. Словно Медведь Николаевич Толстой, летчик не кушал ни рыбу, ни мясо, ни колбасу, ходил босиком и только фиксировал на бумаге поток своего сознания. Однажды летчик явился на почту, как водится – без обуви и в толстовке, расфасовал свой поток сознания на четыре мешка и отправил курьерской скоростью в Литературный институт. Там сразу же, без анализов, определили, что больной обратился правильно, то есть в профильное учреждение. Но как на почте никто не сошел с ума – до сих пор понять не могу! Потому что Литература – это болезнь, и не только неизлечимая, но вдобавок очень заразная!
В девяносто третьем году – я занялся рекламным бизнесом…
В семьдесят пятом – окончил школу…
В две тысячи первом – опубликовали мой первый роман…
В восемьдесят втором – у меня родилась дочь…
В девяносто четвертом – построил дом…
В двухтысячном – отдыхал…
В девяносто шестом – лишился дома…
В девяносто втором – сбежал из института…
В две тысячи первом – женился в шестой раз…
Когда мне стукнуло тридцать лет, мимо города Биш стали прокладывать автомагистраль и потревожили отчие могилы, то есть – окончательно разворотили. Тогда я пошел на бывшее кладбище, разыскал череп Иоганна Себастьяна Мошки и притащил домой, чтобы гладить его и приговаривать: «Мой бедный Йоган!» А когда за этим занятием меня застукал режиссер местного драматического театра, он почему-то решил, что я Гамлет. И предложил мне роль «второго фашиста» в третьей страже, но, к сожалению, без слов. На пару с «первым фашистом» мы появлялись на сцене и уводили партизан на расстрел во время поголовной эпидемии гриппа. Что вскоре нам надоело, и мы крупно повздорили с партизанами во время спектакля. Эти недостойные служители Мельпомены всячески нас унижали и говорили, что, если б не эпидемия гриппа – гнать надо со сцены таких фашистов до самого Берлина. И тогда мы вошли, извините, в роль и положили всех партизан в оркестровую яму. В связи с чем в труппе произошло резкое сокращение штата и всех «фашистов» уволили. А театральные партизаны уж больно хлипкие были, не в пример настоящим…
Да если хотите, я с детства мечтал о подмостках! Мы с Мошкой ходили по проволоке, ползали по канату и брызгались водой из велосипедных насосов, изображая клоунов. Для этого бабушка сшила мне специальную шапочку, чтобы я больше походил на полудурка. При встрече с прохожими мы дико хохотали, подпрыгивали и падали на спину, но малоподготовленные люди не слишком-то разбирались в цирковом искусстве. Особенно в вечернее время. Поэтому люди окрестили нас «попрыгунчиками» и перестали встречаться. «Надо поменять амплуа», – предложил Мошка после трех инфарктов, случившихся на нашей улице. И мы добровольно покинули гильдию клоунов и стали эквилибристами, чтобы подбрасывать в воздух разные предметы и ловко от них уворачиваться. Новая труппа «ДВА-МОШКА-ДВА» давала гастроли аж две недели, покуда не выбила все до единого стекла в радиусе километра от книгохранилища. Тогда возмущенные зрители ворвались в помещение библиотеки, нашли под моей кроватью потрепанный чемоданчик с журналами «Цирк», вынесли это добро на площадь и сожгли под общее ликование сограждан… Как бишь назывался этот город?! Как бишь?