1

— Ночь сегодня так хороша, — вздыхает высокий солдат.

— Да, но вам уже пора.

Трудно понять, что это — приказ, беспокойство или грустное напоминание?

— Завтра мы проходим через город. Вы придете?

— Я не знаю... Хотя да... приду. Сестра говорила, что они пойдут всей конторой, организованно.

— Мы, разумеется, не возглавляем колонны, но, если сможете, приходите все-таки к началу: наша дивизия пройдет первой.

— Ну конечно, я приду к началу.

Они стоят у подъезда двухэтажного деревянного дома. Такие же домики, очевидно, были когда-то и на противоположной стороне улицы. Их лестничные клетки из силикатного кирпича возникают из темноты и укоризненно молчат. Дерево, которым они были обшиты, оказалось слабым и не устояло перед зажигательными бомбами. Одинокие, заброшенные, эти лестницы не имеют никакого применения. Разве только иной раз, в хорошую погоду, они превращаются то в Берлин, то в Великие Луки, в зависимости от того, как решит командование шумливой армии мальчишек. А по ночам они напоминают о домах, которые здесь были совсем недавно, и строители чувствуют их немой упрек.

— Поздно, вам пора идти, — вздохнула девушка.

— Я могу остаться до утра. — Солдат крепко держит за руки свою озабоченную спутницу, словно боится, что она может убежать, не сказав чего-то очень важного. — Я войду.

— Нет, — девушка резко отняла руки.

— Но, Урве, почему? Чего вы боитесь?

— Что подумает мама!

— Ну, мама...

Где-то, очень далеко пели девушки. Из-за поворота показалась тяжелая грузовая машина. Она с грохотом проехала мимо, осветила молодых людей желтоватым отблеском фар и оставила после себя острый запах бензина.

— Ступайте же. Видите, люди идут.

— Что нам до них.

— Ну, тогда хотя бы войдем в подъезд. Я не хочу, чтобы...

В подъезде, разумеется, легче избежать взглядов прохожих.

В темноте их глаза различают сперва лишь светлые ступени лестницы. В стене напротив темнеет четырехугольное углубление с вделанными в него почтовыми ящиками. На них поблескивают маленькие медные номерки. Восемь ящиков. Восемь квартир. Значит, пятая квартира на втором этаже. Две ступеньки ведут в подвал. А если внезапно открыть дверь налево, то свет из комнаты сразу упадет на стоящих в подъезде.

— Здесь прохладнее, чем на улице, — нарушил молчание солдат.

Что-то ведь надо было сказать, что-то надо сделать, чтобы преодолеть возникшую неловкость. Ведь это их первый вечер, первый вечер, проведенный вместе. Неужели бравый ефрейтор будет только молчать и робко смотреть на подругу?

Ефрейтор Рейн Лейзик считал себя знатоком женской натуры. Товарищи по роте относились к этому с легкой завистью. Особенно после того, как Валя — краса и гордость села Денисовки — провожала его на фронт и он утешал ее на перроне вокзала. Из солдат и офицеров полка, расположившегося близ деревни, недотроге Вале понравился именно этот стройный рядовой с веселыми синими глазами.

Однако подлинную славу покорителя женских сердец принесла ему одна довольно-таки неприглядная история. Забравшись однажды в сводчатый подвал развалин имения, принадлежавшего когда-то курляндскому барону, и примостившись там у старого патронного ящика, Рейн строчил ответы на множество писем. Ответы эти должны получиться как можно лиричнее. Но так как ни «письменный стол», ни освещение — дымящая коптилка — не способствовали такому «делопроизводству», часть писем попала не в те конверты, которые были для них предназначены. После этого батальонный экспедитор почти перестал носить Рейну письма. И только конверты, надписанные старательным ученическим почерком, по-прежнему хранили верность адресату. Тогда-то любопытные товарищи и узнали, что у Лейзика кроме младшего брата есть дома и сестра.

Ефрейтор Лейзик серьезно опасался, что ротным друзьям когда-нибудь станет известна история о том, как зимой, когда их дивизия стоила в Таллине, он дал номер своей полевой почты девушке, которой, как ему показалось, было самое малое лет восемнадцать, но о своей школьной жизни в первом же письме она рассказывала как пятнадцатилетняя девочка. Что значит — как! Ей и было пятнадцать, когда они обменялись адресами. И только в феврале минуло шестнадцать; но что такое шестнадцать по сравнению с закаленным в боях мужчиной, который приближается к двадцати трем.

Проще всего было бы не отвечать, но ее письма напомнили ему его собственную школьную жизнь до войны: в письмах встречалось немало метких словечек и даже веселых шуток. А кроме того, Урве Пагар писала, что ей «очень понравился памятный!) вечер танцев» и ей было «ужасно обидно !), что эстонских солдат так скоро отправили на фронт». Ну, разве можно было бы оставить без ответа такие письма?

В своем последнем письме — оно пришло уже в Килинги-Ныммеский походный лагерь — Урве обещала следить за прибывающими под Таллин дивизиями и даже назначила место свидания: Кадриоргский парк. И простой ефрейтор, который в своих письмах к ней невольно превращался в этакое важное и независимое звено в мощной цепи корпуса, теперь вынужден был посвятить в свою тайну товарищей. С их помощью он надеялся одолеть все преграды, возникавшие на пути у тех, кто хотел получить увольнительную в город.

Дверь в конце подвального коридора выходила во двор. Кто-то забыл ее закрыть. Солдат нагнулся, сделал несколько шагов по ступенькам вниз и через открытую дверь увидел темнеющие кусты сирени.

— Покажите мне свой сад! — внезапно оживился Рейн.

— У нас нет сада. Эти грядки и деревья принадлежат хозяйке дома.

— Как? Почему хозяйке дома? Разве этот дом не национализирован?

— Конечно национализирован. Но эта мадам Хаукас — презлющая старуха. Никому не охота связываться с ней. Торгует на рынке яблоками и цветами.

— Но ведь это неправильно. Сад теперь общий. Вот тебе и на, за что же мы тогда воевали! Пошли посмотрим, велик ли участок у этой презлющей хозяйки дома.

Птицы в кустах сирени испуганно зачирикали, заволновались и стали искать более безопасное место, чтобы успеть подремать — летняя ночь коротка.

— Вон куда хватанули, — тихо заметил солдат, разглядывая с видом знатока выходящую во двор стену, пробитую осколками снарядов.

— Ох, вокруг нас так пылало, что мы даже вещи вынесли, — шепотом произнесла девушка и потянула юношу за рукав: тот собирался было сесть на садовую скамейку. — Идите сюда, здесь скамейка получше.

Скамейка «получше» оказалась точно такой же прибитой к столбикам полуистлевшей доской, но густой кустарник скрывал ее от глаз дремлющего в сырой ночи дома.

Ноги горели. Храбрый солдат не боялся дальних и кривых закоулков — он опасался патрулей. А девушка согласилась пойти окольным путем, потому что боялась встретить своих школьных друзей!

А здесь, в саду, было спокойно. Парень гадал, долго ли еще до рассвета, и старался придумать план действий, как бы оказаться хоть чуточку поближе к сидящей рядом с ним высокой девушке с пылающими щеками. Девушка, по-видимому, нервничала. Она несколько раз одернула черную юбку — юбка почему-то все время лезла выше колен. Не по себе было ей и из-за матери, которая — девушка не сомневалась в этом — с кислой миной ждет ее дома. И вместе с тем у нее не хватало мужества оборвать свое первое свидание. По крайней мере это произойдет не раньше, чем...

Чем что — этого шестнадцатилетняя школьница и сама не знала... Девушка могла лишь догадываться, что солдат пододвинется к ней, обнимет ее и попытается поцеловать. Вот тогда-то она и покажет, что годы оккупации испортили далеко не всех девушек, как болтают кругом, и что, во всяком случае, Урве Пагар не позволит первому встречному солдату поцеловать себя.

Уж очень недолго продолжалось их знакомство. Вечер танцев в январе. Через месяц солдаты ушли на фронт. И осталось лишь воспоминание о вечере в чужой школе, куда они с Ютой Зееберг пробрались тайком, да номер полевой почты на вырванном из блокнота маленьком листке, который ей сунул в школьном коридоре солдат. «Пишите мне на фронт, — сказал он. — Очень жду!» Но смела ли она писать? Могла ли скрыть от подруги эту тайну? Что будет, если в один прекрасный день все откроется? Победа осталась все же за солдатом. Он разговаривал с ней, как со взрослой, в его темно-синих глазах — она не могла ошибиться — были страдание и надежда, когда он сказал: «Буду очень ждать». Как можно заставлять ждать такого красивого и вежливого парня, тем более что он ведь мог погибнуть в огне сражений? Так однажды, родилось письмо на фронт.

Сегодняшнее свидание в парке показалось ей сперва просто ужасным. Было стыдно, что ждала она, а не солдат, что и встречу назначила она, а не он. Однако вскоре это ощущение исчезло. Рейн оказался на редкость милым и приятным парнем.

Поглядывая на него сейчас в мягком свете сумерек — разумеется, исподтишка, мельком, — она чувствовала легкое покалывание в сердце. Урве знала, что красива, но не была уверена, сумеет ли поддержать разговор, блеснуть живостью, остроумием. Во всяком случае, она больше слушала, чем говорила.

Она лихорадочно думала, как поступить с той маленькой вещичкой, которую, спеша на свидание, на всякий случай сунула в сумочку. Это был финский ножик с красивым черенком — синим в коричневую полоску; нож подвешивался к поясу на маленькой серебряной цепочке, прикрепленной к ножнам. Застежку украшали серебряные блестки. На кожаных ножнах был вытиснен сложный орнамент. Урве обнаружила этот ножик среди вещей покойного отца уже давно, когда по просьбе матери искала в них какой-то документ. Находку она спрятала в ящик своего стола.

— Как хорошо здесь, — заметил юноша.

У Урве вид старого развалившегося забора, штабелей дров, прикрытых сплюснутыми поржавевшими кусками жести, вызывал сейчас какую-то неприязнь. Без этих цветущих кустов сирени, аккуратно возделанных грядок с овощами, темно-красных тюльпанов и бурно пошедших в рост гладиолусов это был бы весьма непривлекательный двор.

— Да, чудесно. Вот только мама, наверное, ужасно сердится. Я обещала быть дома не позднее девяти.

— Ну, не стоит волноваться. Такие вечера не часто бывают. Знаете, возможно, мы останемся в Таллине. Я слыхал, что некоторые воинские части поступят в распоряжение коменданта города, тогда сможем часто видеться.

— И вы останетесь?

— Надеюсь. А впрочем, черт его знает. Все зависит от генерала Пярна.

— И вы забудете меня, когда отправитесь дальше...

— Урве! Ну зачем вы так... Я вас никогда не забуду.

Молчание.

— Вот, возьмите это... на память, — сказала Урве, держа в руках какой-то темный предмет.

— Что это?

— Да просто так. Мне он не нужен. Думала — вам на память.

Солдат взял нож в свою большую руку, вытащил его из ножен, посмотрел и сунул обратно.

— Нy и ножик! Вы в самом деле хотите...

— Возьмите, пожалуйста, вы солдат. Я хочу, что бы вы взяли.

— О, большое спасибо, но я... Вот видите, а я не догадался, ничего не прихватил.

Девушка судорожно глотнула.

— Да и не надо. Я же не потому... Я просто... Просто мне нечего делать с ним.

Сейчас, сейчас это произойдет, то, чего она все время ждала. Но не мог же солдат, ничего не говоря, взять да и запихать подарок в карман. Должен же он был сказать, что в их роте едва ли не у каждого есть красивый ножик, но такого замечательного, как этот, нет ни у кого.

Но вот он замолчал, а потом внезапно взял руки девушки в свои. Такая вольность показалась ей недопустимой.

— Урве!

Казалось, девушка прислушивается к далекому рокоту самолетов.

— Урве, я люблю вас.

Даже в сумерках ночи острый глаз заметил бы, как отхлынула кровь от лица девушки, но лишь для того, чтобы снова, еще с большей силой, прихлынуть к щекам. Она громко и часто дышала. Юноша придвинулся ближе, теперь и она услышала его дыхание.

Как ей быть? Что ответить? Все разрешилось как-то даже чересчур быстро и неожиданно.

Ее обняли руки, гибкие сильные руки. Такие сильные, что голова шла кругом.

Светлые, аккуратно зачесанные наверх волосы растрепались, когда она внезапным движением отдернула голову. Быстро вскочив, она поправила шелковую лиловую кофточку и пригладила волосы. Увидев, что солдат тоже встал, девушка вытянула вперед обе руки, словно отталкивая его.

— Вы не смеете!

— Но, Урве!

— Я пришла вовсе не для того, чтобы бы со мной...

— Урве, поймите же... — Рейн хотел снова схватить в объятия свое счастье, но руки поймали лишь прохладный сырой воздух, а в ушах отдался стук двери, жестокость которого заставила его вздрогнуть.

Отвергнут.

Он осторожно пошел по темному подвальному коридору, тихонько поднялся по лестнице.

— Урве!

Молчание.

Неужели она действительно убежала домой? Вот так и получается, когда ребенку признаются в любви. Но какой же она ребенок! Писала такие письма, так интересно рассказывала. И к чему этот подарок, если...

Любой, кто открыл бы сейчас дверь, стал бы свидетелем того, как неизвестный высокий солдат по-кошачьи тихо поднимается по лестнице и долго стоит перед квартирой номер пять; затем, глубоко вздохнув, так же тихо спускается вниз. И вдруг, рванув дверь, изо всех сил хлопает ею.

Если б у случайного наблюдателя хватило терпения завершить разведку, он через мгновение увидел бы, как по ступенькам темной чердачной лестницы спускается высокая девушка в черной юбке и лиловой блузке и как она, открыв ключом дверь квартиры номер пять, быстро исчезает за ней.

 

2

Такое может только присниться. Урве была на берегу. Все вокруг казалось желтым, даже море сверкало расплавленным золотом. Люди потоком шли мимо. На песке лежала только она одна. Лийви взволнованно рассказывала ей, что прибыли солдаты. Где-то как будто и правда играл оркестр. Урве хотела встать, она забыла, что ноги ее по колено засыпаны песком, но как случилось, что вдруг она оказалась под кустами пахучей сирени? По зеленой траве прямо на нее шли солдаты. Их было много; один из них, держа в руках гармонь, растягивал ее до предела. Они смеялись.

Только тогда Урве заметила, что на ней ничего нет. Она напрягла все свои силы, пытаясь пробиться сквозь кусты, и... проснулась.

В открытое окно светило яркое солнце. С улицы доносился громкий разговор и звук удаляющейся гармони. Тихий вечер колыхал тюлевые занавески.

Интересно, который теперь час? Стеклянная банка с букетом сирени заслоняла часы.

В кухне Лийви рассказывала матери, как части корпуса шли через город.

Урве откинула свесившееся на пол одеяло и вскочила. Сердце забилось сильнее. Второй час. Корпус давно марширует; вероятно, большая его часть уже прошла. Но самое ужасное — ни матери, ни Лийви нельзя показать даже признаков волнения или спешки.

— Здравствуй, Лийви! — крикнула она, застегивая халатик и входя в кухню. На ее сонном лице непроизвольно появилось то выражение радости, с каким она всегда встречала сестру, когда та, оторвавшись от вечных забот о муже и ребенке, забегала сюда. — Корпус уже идет?

— Ага. Я свой букет сразу же сунула какому-то смуглому солдатику и пошла. Холодно.

— А я еще и не одета! — И Урве побежала к раковине мыться.

— Не нагулялась вчера? — ядовито спросила мать.

Как зло она встретила Урве этой ночью!

Лийви, благоразумной дочери, надлежало сейчас во всех подробностях узнать, как эта озорница Урве изводит мать. Ушла после обеда, пообещала вернуться не позднее девяти, а явилась после двенадцати. И попробуй сказать что-нибудь этой девчонке! Сразу десять слов в ответ. И вечно права.

Лийви громко рассмеялась. Разве мать сама не была молодой?

Наспех вытирая руки и шею, Урве пыталась оправдаться: думаешь вернуться к обещанному часу, но разве не может случиться, что встретишь подруг, особенно в летние каникулы, заболтаешься и не заметишь, как пролетит время.

— Ну, чего ты швыряешь полотенце!

Все! Больше ни одного движения, которое могло бы выдать ее! Но даже то, как она подняла полотенце, заставило снова заворчать маму:

— Нечего гонку устраивать. Впереди вон еще сколько времени. Насмотришься.

Если б она догадывалась, почему Урве так спешит!

В комнате, перед шкафом, Урве немного призадумалась. Блузка и юбка пусть остаются на спинке стула. Платье, это платье из белого крепа в красную, с бруснику, горошину и шелковые чулки! Рука невольно потянулась за ними к шкафу. Можно предвидеть, как будет ворчать мать, прежде чем разрешит дочери надеть этот праздничный наряд. Затем последует суровый приказ — одеться потеплее. Проклятое лето! Вчера было совсем тепло. Надо же, чтоб именно сегодня подул этот холодный ветер. Все равно! Не должно же у Рейна сложиться впечатление, будто, кроме черной юбки и лиловой блузки, у Урве ничего нет. Рейн, Рейн! Интересно, о чем он сейчас думает? Он хотел поцеловать ее. Хотел поцеловать. Но разве могла она допустить! Ему следовало самому понять это. Он не мог рассердиться, не мог. Как это он сказал? «Урве, я люблю вас».

— Чего ты там роешься в шкафу? — Мать заглянула в комнату.

Лийви, добрая сестра, понизив голос, покровительственно сказала:

— Пусть немного прихорошится. Все принарядились. Весь город пестрый, словно огромная бабочка. Пожалеешь, если тоже не пойдешь.

— Никогда не любила больших сборищ. А сейчас и подавно — голова разламывается, будто ее клещами сдавило.

Урве поняла, на кого возлагалась вина за головную боль. Но ей было не до этого, и она проглотила намек. Одно плечико на рукаве нарядного летнего платья, словно назло, отпоролось, а иголка плохо слушается, когда пальцы дрожат.

В конце концов Урве — средоточие постоянных забот матери — появилась в дверях. Никогда еще она не была так красива. Лийви вытаращила глаза. Она была на девять лет старше Урве и все время считала сестру ребенком. Теперь перед ней бесспорно стояла женщина.

— Ого! — воскликнула она. — Пора, пора вывозить тебя в свет. — И, смеясь, добавила: — Кажется, так выражались раньше в великосветском обществе?

— Раньше и вывозили. А теперь сами лезут, да потихоньку, — недовольно проворчала мать.

Лийви встала.

— Ты уже уходишь? — испугалась Урве, которую обрадовал неожиданный приход старшей сестры — при ней мать не так сердилась.

— Что поделаешь. Надо кормить семью. Дома нет хлеба, а карточки у меня. Придется зайти в дежурный магазин. Да я и без того засиделась.

Матери не нравилось, что Урве ест так торопливо. С мрачным видом растирая виски, она недоумевала: мол, откуда берется у людей столько пылу?

— Неужели ты не понимаешь? — держась за ручку двери, сказала Лийви. — Каждая девушка норовит сейчас быть на улице, чтобы заполучить себе парня.

— Ну, уж ради этого я бы не стала ходить,— непозволительно громко воскликнула Урве и, краснея, почувствовала, что презирает себя. Спасти ее мог только громкий кашель, который появляется, когда глоток кофе попадает не в то горло. Даже стоявшая у двери Лийви бросилась к сестре, чтобы похлопать ее по спине. Все великолепно. Теперь щеки могут пылать сколько угодно.

— Вот что бывает, когда даже поесть некогда!

После ухода Лийви Урве спросила, откуда у них сирень. Оказывается, мать получила ее утром от мадам Хаукас.

— Одним словом, наша, — сказала дочь, вытирая губы.

— Ну да, теперь наша.

— Нет, с самого начала наша. Потому что этот сад общий, он принадлежит всем жильцам дома, а не одной Хаукас.

— Только попробуй заикнись об этом. Никому не охота ссориться с ней, а мне и подавно.

Дочь схватила из банки сирень и выскочила так молниеносно, что мать, собиравшаяся было возразить, так и осталась стоять c раскрытым ртом. Впрочем, она бы и не стала возражать. Сегодня все несли воинам цветы. А чем ее дочь хуже? Почему она должна идти с пустыми руками? У цветочниц сегодня хороший день. Хелене Пагар так и сказала мадам Хаукас, встретив ее утром во дворе как раз в тот момент, когда та, катя перед собой тачку, нагруженную цветами, направлялась в свой деловой рейс. И, словно в награду за проявленное внимание, Хелене Пагар с кисло-сладкой усмешкой протянули три больших ветки розовой сирени. Но ведь не из-за этого же она... Впрочем, поскольку мадам Хаукас любезно предложила, надо было взять. Теперь пригодились.

На северо-западе поднимались синеватые облака, а вверху, над головой, сияло солнце, и прохладный ветер крутил на улицах пыль. Еще не поздно вернуться и взять плащ. Если бы Урве не встретила по дороге ни одной девушки или женщины в платье, она непременно вернулась бы домой и надела этот ненавистный темно-синий плащ. Но таких, как она, было немало.

Звуки марша раздавались где-то совсем уже близко. Вот и Пярнуское шоссе. Толпа встречных и обгоняющих становилась плотнее. Урве забеспокоилась. Как бы протиснуться поближе? Ей же ничего не видно, только слышен стук копыт да грохот колес на мостовой. Урве стала протискиваться вперед и наконец нашла местечко посвободнее.

Как раз в этот момент проезжали тонкоствольные орудия. В солдат с двух сторон летели цветы. Так много цветов, что ими были украшены и упитанные, лоснящиеся лошади, и темно-зеленые пушки.

Из рассказов Рейна Урве знала, что он в пехоте. Все ли пехотинцы уже прошли? Урве спросила об этом у стоящей рядом старушки. Та прокричала сквозь шум, что как раз пехота все время и движется. Лицо у старой женщины сияло от радости, что так много солдат уже прошло и что все это эстонский корпус.

— Поговаривали здесь, будто все погибли, а погляди-ка, сколько их, и знай себе идут да идут.

Оркестр замер где-то вдалеке, и его сразу же сменила зазвучавшая впереди песня. Урве захотелось пойти туда, где пели. Но тут она увидела, как усатый всадник с медным от загара лицом поднял мальчонку лет шести и посадил его перед собой на коня. Очень трогательно было смотреть на этих гордых мужчин: один был горд тем, что едет на настоящем боевом коне, другой — что у него такой большой сын. Всаднику кричали «ура», забрасывали его цветами, а он смеялся в ответ, и белые зубы его сверкали. Затем последовала пушка; на передке сидела маленькая девочка, разодетая как кукла. Ах, бывают дни, иногда матерям прощается их стремление чрезмерно принарядить детей. Впереди верхом ехал, вероятно, отец девочки — он часто оборачивался и улыбался увлажненными глазами.

Урве снова стала продвигаться вперед. Мальчишки толкали ее. Улица поднималась в гору. Конечно, лучше всего наблюдать за тем, что происходит, с крыльца. В конце концов она примостилась на ступеньках какого-то дома, откуда хорошо видны были марширующие солдаты.

Оркестр грохотал уже совсем близко. За пушками на довольно значительном расстоянии ехал офицер — лошадь под ним пританцовывала. За ним шли трое, средний нес в руках знамя. Затем следовал оркестр, а за оркестром — пехота.

— Да здравствуют наши парни! — прокаркал рядом с Урве сухопарый старик. Его голос потонул в оркестре. Затем старик подтолкнул ее в бок: — Чего ждешь, неси свой букет! Или для милого бережешь?

Урве разозлила фамильярность старика, и она зашагала дальше, к бульвару.

Начался дождь. Пооткрывались зонтики, однако толпа не редела. Позавидуешь сейчас тем, кто наблюдает за шествием, свесившись с подоконников.

Какая-то женщина позвала Урве под свой зонтик.

— Господи, они же насквозь промокнут, — запричитала женщина.

— Не беспокойтесь, это же солдаты, — сказал стоящий рядом мужчина, тоже под зонтиком.

С бодрой строевой песней приближалась какая-то воинская часть. Песню пели на несколько голосов, голоса сливались воедино, словно в настоящем хоре, и только один звучный тенор выделялся, придавая песне чуть залихватский характер.

— Ах, как жаль, они так мило поют, а я уже отдала мои тюльпаны, — прокричала обладательница зонтика Урве на ухо. — Вы, очевидно, бережете цветы для кого-нибудь из знакомых?

Урве радостно кивнула. Да, да, конечно же для знакомого. И как бы хорошо они ни пели, им не достанется ни одной веточки из ее букета.

— Пожалуйста, возьмите одну ветку, — вдруг предложила она с неожиданной для самой себя щедростью.

Дождь прекратился. Выглянуло солнце. Над улицами и крышами поднимался пар. Урве мерзла. Идти дальше не было смысла. Да и куда идти?

Сколько же времени все это продолжается?

Она видела, как из толпы то и дело выбегали женщины с цветами и пакетиками, чтобы обнять мужа, брата, знакомого. Были такие встречи. Были.

— Господи, сколько же их! — послышался позади Урве низкий взволнованный голос.

— Ничего, скоро конец, — ответил уверенный бас. — Пройдут танки — и все.

Примерно через полчаса с грохотом поползли тяжелые бронированные машины.

Урве кинула свой букет улыбающемуся танкисту, который, наполовину высунувшись из люка, махал своим замасленным шлемом. Танкист попытался поймать букет, но не дотянулся, и цветы соскользнули с танка на мостовую.

 

3

Ану Мармель, одетая в темное воскресное платье, сидела у раскрытого окна, сложив на коленях руки. Она даже не взглянула на дочь, когда та влетела в комнату:

— Идут!

Лехте была еще ребенок, ей было всего двенадцать лет, но тем не менее она поняла, как неуместна сейчас ее радость. Тихо подойдя к матери, она взяла ее большую рабочую руку и умоляюще сказала:

— Пойдем вдвоем, отец все равно уже не придет.

— Ладно, ладно, иди одна. Не хочется мне что-то.

Между бровями у девочки появилась задумчивая складка. Потом, вскинув голову, она схватила из высокой вазы на комоде букет полевых цветов, которые собрала еще вчера, и, мимоходом взглянув на себя в зеркало, осторожно положила цветы на стол — надо было поправить съехавший на сторону красный галстук. Лехте была пионеркой и понимала всю важность возложенной на нее миссии. Конечно, здорово подпортил настроение отец, который накануне вечером ушел к этому отвратительному дяде Линкману и, наверное, остался там выпивать. Мать хотела дождаться его. Смысла в этом не было, как не было и смысла заводить с отцом ссору. Но Лехте была еще слишком маленькая, чтоб давать советы в такого рода делах. Конечно, разок можно бы попробовать. Она было раскрыла рот, собираясь произнести что-то твердым голосом, но мать опередила ее:

— Иди, иди, доченька. Может, с приходом этих людей наша жизнь изменится и наступят лучшие дни?

— Ну конечно же! Ведь советский строй — самый справедливый на свете. Учительница Оргмаа всегда говорила нам это, и я ей верю. А некоторые делают такие лица, будто они страшно умные и знают все лучше, чем она.

Как приятно высказать то, что думаешь. Жаль, что мама не хочет идти. Бедная мама! Но сейчас Лехте не могла оставаться с ней. Она должна была встретить тех, о ком так хорошо говорила учительница Оргмаа. Ведь даже мать ждала, что в их тяжелой жизни произойдут теперь какие-то прекрасные перемены.

 

4

У капитана Кайвы была привычка во время ходьбы приподниматься на цыпочки, — очевидно, он надеялся немного удлинить свое короткое полное тело. В действительности же у него становилась от этого подпрыгивающая походка, и это выглядело очень комично. Вот так он и шагал сейчас впереди роты. Оркестр играл где-то далеко, слышны были только удары барабана. В такт им солдаты, следовавшие за капитаном, старательно отбивали строевой шаг по асфальту, усыпанному цветами и даже целыми букетами. Цветов было много. Их было столько, что хватало на все. Они падали на мостовую, их ловили руки солдат, и они украшали триумфальные арки с надписью: «Добро пожаловать, фронтовики — доблестные сыны и дочери эстонского народа!»

Таллин приветствовал вернувшихся домой героев.

«Глядите, женщины, вот мы идем, — говорили взгляды шагавших мимо воинов. — Мы видели много горя и честно воевали, о нас говорят, что мы герои, но мы не гордецы. Если б можно было выйти из строя, мы подошли бы к вам и охотно поболтали».

Маленький, с коротко подстриженным затылком пионер протянул капитану большой букет сирени. Капитан поднял лиловый букет высоко над головой, помахал им в воздухе, затем повернулся сверкающей орденами и медалями грудью к роте и, сделав четыре шага назад, скомандовал высоким голосом:

— Запевай!

Точно таким же голосом крикнул он сегодня утром одному из солдат:

— Пять суток ареста.

Солдат, которому столь жестоко предсказали его ближайшее будущее, мрачный и оскорбленный маршировал сейчас в одном строю со всеми. Он был уверен, что в этой части города его никто не встречает, и поэтому, согласно уставу, смотрел взглядом, полным упорства, в затылок шагавшего впереди.

Комсорг роты Юхасоо ткнул его в бок. Утром этот всегда смелый младший сержант сурово взглянул на него и пообещал, как только они прибудут к месту назначения, поставить на комсомольском собрании его персональное дело. А сейчас он толкал Рейна, требуя взволнованным шепотом, чтобы тот затянул песню. Сам запевай, персональное дело!

— Лейзик, начинай!

Пусть капитан Кайва убедится, что не так-то просто затянуть песню, если запевала расстроен несправедливым наказанием. Пять суток ареста за ерундовую «самоволку»!

Именно в этот момент лейтенант Пеэгель оглянулся на свой взвод, и прифранченный Эсси спас положение, затянув «Оплот Калевичей».

Когда они вышли на Карловский бульвар, ефрейтор Лейзик стал внимательнее. Не произойди вчерашняя размолвка так внезапно и неожиданно, они c Урве договорились бы, в каком месте и на какой стороне улицы девушка будет ждать его. А сейчас нужно успевать смотреть и туда и сюда. Пестрая толпа людей, с двух сторон опоясавшая улицу, становилась все гуще.

Ежеминутно из толпы могла выйти красивая девушка в черной юбке и лиловой блузке и протянуть цветы, точно так же как это сделала сейчас вон та девушка в красном непромокаемом плаще. Разумеется, она может и не прийти после того, что случилось вчера. Но как это было бы несправедливо! Четыре года отвоевать, пешком притопать сюда из Курляндии, заработать взыскание — а она не придет! Она же отлично знает, что у него в Таллине никого нет, никого, кроме нее.

Урве должна прийти. Теперь это был вопрос престижа. Что скажут товарищи, если именно для Лейзика не найдется сегодня во всем Таллине ни одного букета? Кто-нибудь сразу же начнет зубоскалить: где, с кем прогулял эту ночь запевала Лейзик? Кто повинен в том, что ему придется отсидеть несколько дней на гауптвахте? Если же Урве придет, то все увидят, что для «самоволки» у него была причина, что у него есть девушка, и какая девушка! Ничуть не похожая на ту простушку, которая осыпала сейчас цветами и ласками командира отделения сержанта Мыйка.

Пожалуй, это была сестра Мыйка, иначе она не рассказывала бы о матери, которая лежала дома с больной ногой.

И все-таки с какой завистью все слушали взволнованную скороговорку маленькой худенькой сестренки, ее отрывочные сообщения о доме, где ждали и не могли дождаться этого счастливчика.

— Рейн, черт побери, смотри направо. Видишь, блондинка в зеленом пальто. Ну, чем не Венера, опустившаяся в Таллин, а?

— Что она делает! — в шутливом отчаянии воскликнул Эсси. — Отдала свои цветы этому горбоносому Хааку. Эх, женщины, женщины, неужели вы не видите настоящего мужчину?!

Толпа все густела. Сгущались и облака на небе. Ну вот, этого еще не хватало. Дождь!

Раскрылись зонтики. Теперь найти знакомое лицо было значительно труднее.

Дождь усиливался.

И вдруг — звонкий женский голос сквозь этот шум:

— Гуннар!

В ту же минуту тонкого как жердь Эрамаа вытащили из строя. Полная женщина в сером костюме под зонтиком крепко держала сына за плечо. «Словно утка, прячущая под крылом своего детеныша», — подумал Рейн. Сравнение вызвало на его лице усмешку — он тут же вспомнил, что утки не боятся воды.

Рядом с Эрамаа возник вдруг длинный тощий мужчина.

— Отпусти парня. Не сахарный — не растает, — сказал он, засовывая сыну под мышку белый пакет.

— Как же это вы... Ты до нитки промокнешь.

— Ладно, мама, мне нельзя отставать.

Рейн все больше мрачнел. Во всем большом праздничном городе у него не было никого. Другое дело, в далеком шахтерском поселке. Там у него мать — она часто болеет, изнурена работой, — отец, который все больше молчит, и брат Эро; за годы войны он здорово вытянулся и ростом почти догнал Рейна. Зимой, когда Рейну дали один день отпуска, он видел всех.

— Послушай, а где же девица, которая должна была засыпать тебя цветами? — полюбопытствовал Эсси, который обычно шутил более удачно.

— Ах, — махнул рукой Рейн, — она не спала всю ночь. Какая нелегкая понесет ее сюда, под дождь?

— Ерунда. Что такое сон или дождь в сравнении с большой любовью!

Рейн и сам отлично знал это, и потому слова друга больно задели его.

Гимнастерка намокла. В сточных канавах журчала вода.

— Запевай!

И первый взвод многоголосо грянул строевую песню собственного сочинения; отраженная стенами каменных домов, она вызвала бурный цветочный ливень. Обидно, что приближалась уже площадь Победы и оркестр, грохотавший на ней, заставил солдат умолкнуть.

Кто-то воскликнул низким взволнованным голосом:

— Господи, сколько же их!

Но песня, видимо, особенно восхитила какого-то сухопарого старикашку, он громко крикнул:

— Да здравствуют наши парни!

Строевой шаг прозвучал на асфальте площади Победы так, словно все эти годы войны люди только тем и занимались, что учились проходить в торжественном марше мимо трибун.

Пестрели лозунги и гирлянды, полоскались флаги. На трибуне правительства генерал-лейтенант Пярн сосредоточенно следил за прохождением частей. Хотел ли он, чтобы ряды были еще прямее? Или испытывал то же чувство гордости, каким были переполнены сердца шагавших победителей, таких, как и он? А может, оттуда, с трибуны, он видел тех, чья доблестная смерть дала свое молчаливое согласие на сегодняшний большой, поистине народный праздник?

— Пламенный привет героям! Ура!

Те, кто проходили, те, кто остались живы, раскатисто кричали: «Уррра-а!»

И только когда они свернули на Пярнуское шоссе, Рейн вспомнил, что, отбивая строевой шаг на площади Победы, он следил лишь за Юхасоо, который маршировал рядом с ним. Если Урве и была где-то здесь, он не мог ее видеть.

Холодные порывы ветра проникали сквозь сырую гимнастерку. Все долгое время, пока они совершали переход к Таллину, жгло солнце, пылили дороги, и только в Сигулде, на берегу славной реки Гауи, где они вечером сделали привал и развели костры, их немного помочил дождик. А теперь льет, как поздней осенью.

На ступеньках Театра драмы Рейн вдруг увидел лиловую блузку. Но женщина в блузке была темноволосая, с лицом цыганки.

Проспала. Не захотела прийти. Одну-единственную попытку поцеловать ее посчитала величайшей дерзостью. Пусть это будет для него уроком. Впредь он не станет связываться c детьми.

На Морском бульваре и на горке толпа, окаймляющая дорогу пестрой лентой, поредела. Но и здесь Урве не было.

Не пришла.

Но мог ли храбрый солдат вешать из-за этого нос? Нет, не мог. Не мог!

Оркестр молчал. Хорошо бы сейчас затянуть песню, которую они всегда пели, возвращаясь c учений, отправляясь на фронт, а иногда — возвращаясь с фронта.

Песня зазвучала внезапно.

не слишком высоко начал Рейн.

Весь взвод подхватил:

Когда они подходили к Балтийскому вокзалу, сквозь дождь уже улыбалось солнце и народ рукоплескал. Вот это молодцы! Так поют, что даже солнце не удержалось, выглянуло. И в колонну снова полетели цветы.

Солдаты прошли с песней до самого Палдисского шоссе. Рейн посмотрел вокруг. Дома, дома, дома. В раскрытых окнах машущие руки. А на оштукатуренных стенах дыры. Полуразрушенные крыши. Дальше — развалины, кое-где в них буйно растет молодая лебеда.

Сейчас хорошо строителям. Сколько здесь работы! Так думал Рейн Лейзик, молодой солдат, у которого не было определенной специальности, но который чувствовал в себе достаточно сил и способностей, чтобы взяться за любое дело.

Палдисское шоссе вело в Палука. О Палука уже и раньше поговаривали в частях, но все считали, что это одни разговоры и ни в какое Палука их не поведут. Однако, судя по всему, эти разговоры имели под собой реальную почву.

Неожиданно в строй протиснулась девочка в красном галстуке и протянула огромный букет полевых цветов Рейну, у которого не было в руках ни единого цветка. Не могла же девчонка знать, что высокий солдат ждал других цветов, предназначенных только ему. И удивительно — когда он потерял всякую надежду получить их, ему преподнесли букет бледно-голубых незабудок.

— Ого! — не без иронии воскликнул Эсси.

Высокий солдат вышел из строя и приветливо, достаточно громким голосом для того, чтобы услышал Эсси, сказал:

— Спасибо, маленькая пионерка. Тебя как звать?

— Лехте, — смело ответила та. — Лехте Мармель.

— Чудесно, Лехте. Возьми и от меня кое-что на память.

Он протянул смущенной девочке нож в коричневых ножнах, с серебряной цепочкой и красивым пестрым черенком. Девочка никак не могла решиться взять подарок.

— Не бойся. Бери смело. Мне он не нужен.

Девочке ничего не оставалось, как поблагодарить и в смущении убежать. Она тоже не знала, что делать с этим ножичком, но это был подарок от чистого сердца, а уж она-то знает цену такому подарку!

 

5

В разгар лета, точнее, в июле, когда все — и воздух, и солнце, и вода — зовет северянина на вольную природу, когда в лесах стоит запах расплавленной смолы, а на полях с каждым днем все желтее становятся хлеба, с лугов же тянет сладким ароматом скошенной накануне травы, — в это время бухгалтеры подводят полугодовой баланс.

Людей надо понимать. Не будем осуждать молодых женщин, если увидим, как прекрасным утром они хмуро толпятся в трамвае или с мрачным видом идут по улице. Это бухгалтеры, которые никогда не могут покинуть город прежде, чем не будет подведен баланс и черным по белому не выявится работа предприятия.

Нерадостные лица были и у подруг Лийви и Ли — трудно иметь дело с цифрами в такой солнечный день. Сегодня подруги молчали, хотя обычно их разговорам не было конца, потому что Ли пользовалась у мужчин успехом.

Ли, эту молодую веселую вдову, постоянно кто-нибудь преследовал, бомбардировал письмами либо просто как-то по-особенному смотрел на нее. Лийви с интересом слушала эти истории и давала советы.

Но одно разделяло их — дети. У Лийви была Майму, у Ли не было никого. В первый год своей жизни с Эльмаром она не хотела ребенка. А на следующий началась война, и Эльмар добровольцем ушел на фронт. Порой Ли обвиняла себя в равнодушии, но что поделать, если малыши ни капли не интересовали ее. Она вечно забывала, сколько лет ребенку подруги, и поэтому не могла оценить остроумия маленькой Майму.

В конторе маленькую Майму знали все, хотя, кроме Ли, никто ее не видел. Матери не могут не говорить о своих детях. И если приятельницы не испытывают большого желания слушать, пусть слушают другие. Всегда найдутся люди, которые сумеют оценить забавные детские истории.

Даже сейчас, в этот июльский день, когда бухгалтерия металась в балансовой горячке и все с раннего утра изнывали от палящего солнца, старший бухгалтер Лийви Айгсаар пришла на работу c целым ворохом новых невыдуманных историй.

— Представьте себе, — весело начала она, — обсуждаем мы с мужем вчера вечером предстоящую Берлинскую конференцию, как вдруг раздается писк: а как же важные дяди нападут в Берлин, если Берлин взят?

— А тебе не стало бы легче, если б ты привела ее к нам в политкружок? — с легкой издевкой спросила Ли.

— Не сомневаюсь, что дело у нас сразу пошло бы веселее, — заметила заместитель главного бухгалтера.

Оказалось, что какая-нибудь веселая история имелась в запасе у всех, за исключением Айли Суме, которая работала в конторе всего лишь вторую неделю и сейчас старательно записывала в картотеку количество пряжи. Она не понимала, как могли остальные с таким беззаботным видом являться на работу и, вынув из ящиков толстые папки, с наслаждением перебрасываться шутками. Старший бухгалтер Айгсаар и секретарь-машинистка Неерут в глазах молодого счетовода были в этом отношении просто виртуозами.

Вскоре в дверях своего кабинета появился главный бухгалтер Мармель. Его преждевременно увядшее лицо, изборожденное сетью тонких и глубоких морщин, никогда не отличалось приветливостью. Мешки под глазами придавали ему сонное выражение. Айли Суме боялась этого человека, как ребенок боится чудовища на картинке. Те, кто уже привык к главному бухгалтеру, знали, что напрасно искать злобу в его маленьких красных глазках. Злоба была в голосе, который в минуты раздражения становился особенно визгливым.

— Айгсаар!

Лийви, сморщив нос, прошла к главному бухгалтеру.

— Страдалица, — вздохнула ей вслед Ли и распахнула вторую половину окна.

На огромном, украшенном резьбой столе Мармеля, прихоти бывшего главного акционера фабрики, царил невообразимый беспорядок. Шкаф с делами и подшивками «Вестника Эстонской ССР» стоял раскрытым, — видно, в нем как следует рылись.

— Почему не перечислено «Октооберу»? Куда вы сунули их счет?

Лийви усмехнулась. Счет «Октообера» старик сам куда-то подевал. Об этом говорили не только следы невероятного беспорядка, но и растерянный вид главного бухгалтера.

— У меня все счета целы, — ответила старший бухгалтер, с наслаждением уничтожая тайную надежду начальства.

— Немедленно выясните. Должен находиться... у вас. Посмотрите в ящиках. Из «Октообера» звонили, ждут, что мы пришлем машину за товаром.

Посмотреть можно, но что это даст? В этом месяце у Лийви не было счетов «Октообера».

Айли Суме в испуге наблюдала за своей веселой и всемогущей начальницей, которая неожиданно сама попала в беду и сейчас один за другим перерывала ящики, давая старику Мармелю весьма нелестные характеристики.

Вдруг Айли, вздрогнув, быстро открыла боковой ящик своего стола, вытащила оттуда скрепленные листы и, встав, робко протянула их распаленной сослуживице:

— Может быть, это?

Лийви с неожиданной силой хлопнула по протянутым перед ней бумагам.

— Для чего вы держали их у себя? Как они попали к вам?

— Позавчера вечером... Все уже ушли, когда он пришел и отдал их мне. Ничего не сказал. Я положила в ящик и... забыла. Я....

Лийви хотелось сказать что-то очень жесткое, но маленькое, красное как свекла личико девушки остановило ее. И потом эти светлые бровки и ресницы. Лийви только сейчас заметила их. Господи, до чего же они некрасивы. И как дрожит ямочка на подбородке. Лийви махнула рукой, схватила счета и отправилась к главному.

— Нашла, — услышали сослуживцы за неплотно притворенной дверью.

— Выходит, они все же были у вас.

— Ничего страшного не произошло, — прозвучал отвергающий все обвинения либерально-уклончивый ответ. — Перечисление уйдет еще сегодня.

— Сегодня. Ну, а Тоолсе... Так Тоолсе вывезет оттуда смазочные?

Лийви некогда было заниматься пустыми рассуждениями. Кассирша недавно ушла в банк. Пока она дожидается там своей очереди, можно успеть оформить перечисление. Пусть виновница отнесет. Но где же Суме? Наверное, удрала в переднюю и плачет там где-нибудь за ящиками. Ну, бог c ней.

В этот момент в дверях появилась Урве. Ей было совершенно необходимо сию же минуту поговорить с сестрой. В ее темно-серых глазах была мольба, а юное нежное лицо выражало страдание. Сердце Лийви сжалось. С таким же лицом пришла однажды к ним Ли и сообщила, что погиб Эльмар.

— Что с тобой? Стряслось что-нибудь дома? С матерью?

— Нет.

Лийви с облегчением вздохнула.

— Подожди здесь или в коридоре на скамейке, я сейчас.

Урве прошла в коридор. Ее отпугивала деловая обстановка конторы. Профессия Лийви казалась ей чем-то таинственным. Язык, на котором здесь разговаривали, был чистейшим эстонским языком, однако она не понимала его. Они же как будто с полуслова понимали друг друга, и Урве порой казалось, что им доставляет удовольствие побахвалиться перед посторонними этим мало кому доступным языком.

Из конторских она знала поближе только Ли Неерут, но недолюбливала ее с тех пор, как Ли при всех, словно в насмешку, сказала: «Из этой девчонки вырастет красавица». Конечно, в насмешку, ведь Урве, в ту пору тринадцатилетняя девчонка, ужасно стыдилась своего пальто, из которого она давно выросла и которое трещало по всем швам, когда она надевала его.

Лийви пришла, но не одна. Рядом с ней в темно-коричневом потертом платьице, покорно опустив голову, шла девушка примерно одних лет с Урве.

— Запомнили теперь, где вам найти Пахкла? — спросила Лийви. — Пройдите сразу наверх, потом повернете направо, в большой зал.

— Я обязательно найду. Вот только...

— Что еще?

— Вы взяли на себя мою вину, я слышала.

— Ах, не болтайте глупости. Бегите-ка побыстрее.

После того как девушка с заплаканными глазами сбежала с лестницы, Лийви присела рядом с сестрой и, облегченно вздохнув, спросила:

— Ну, какое горе привело тебя сюда? Выкладывай, только побыстрее.

Пришлось отказаться от сложного, заранее продуманного вступления:

— Я хочу попросить у тебя совета.

— Проси.

— Но если ты начнешь смеяться, я ничего не скажу.

Ну разве можно было оставаться серьезной, когда... Итак, значит, парень. Уже! И, видимо, всерьез влюблена. Господи, как летит время! Давно ли эта убитая сейчас горем девушка была ребенком и Лийви водила ее во двор играть в песочек.

Ей хотелось сказать: «Хватит болтать. Кончай сперва школу». Но что-то не позволило сказать этого. Возможно, она не сказала так еще и потому, что сама семь лет назад предпочла последнему классу коммерческого училища белое подвенечное платье и пышную свадьбу. Правда, ей было тогда уже восемнадцать, но знакомство и флирт с Мартином начались ведь раньше.

Но чего хочет Урве?

Иное дело, если бы разговор шел о замужестве. Тогда бы она посоветовала сразу же взять власть в свои руки и дать ясно понять свекрови и свекру, что никаких уступок со стороны невестки не будет. Лийви охотно дала бы сейчас сестре подобный совет, потому что такого рода дела вот уже седьмой год были ее кровными делами.

Но что сказать Урве, которая в общем-то ничего еще не знает о своем солдате?

— Значит, он не написал? — спросила Лийви.

— Ни строчки, — ответила Урве и посмотрела на сестру большими укоризненными глазами.

— Молчание еще ни о чем не говорит. А вы не поссорились?

Урве чуть было не крикнула — нет, но прикусила губу. Ведь, собственно, со ссоры все и пошло. Теперь она рассказывала о своем горе так, как больной — врачу, не пропуская не единой подробности своей болезни. Лийви слушала, серьезно кивала головой, а у самой слегка дрожали уголки рта.

— Хотелось бы познакомиться с этим твоим Рейном.

Лийви вдруг вспомнился далекий летний вечер, когда ее Мартин пришел на свидание, держа в руке два билета на футбольный матч. Каких усилий стоило Лийви пойти в тот раз на стадион! Ведь свои отношения с Мартином она хранила от всех в тайне. Понимая, что и Урве переживает сейчас такое же время, она быстро добавила:

— Ты сказала, что он откуда-то с шахты. Ну, демобилизуется, как же тогда? Увезет тебя отсюда, а?

— Глупости! Никуда я не поеду. Что мне там делать? И в конце концов...

Лийви позвали. Вставая, она сказала:

— Напиши ему.

— Снова я... первая?

— Ну и что? Впрочем, поступай как знаешь. А мне пора.

Урве вышла из темного коридора на яркий солнечный свет. Вслед ей из открытых окон четырехэтажного здания фабрики неслось веселое жужжание станков. Они словно смеялись над ничтожностью человеческих бед. Девчонка не имела ни малейшего понятия о годовом плане. И что двенадцать тысяч кип хлопка — это целая гора, она тоже не представляла. Она пришла в бухгалтерию к своей сестре. А бухгалтерия в эти дни заканчивала баланс. И времени серьезно подумать о скорбящих сердцах ни у кого не было.

 

6

К мужской шевелюре законодатели моды никогда всерьез не относились. Очевидно, большой процент лысых заставлял тактично обходить этот вопрос. Однако это вовсе не означает, что вопрос о мужской шевелюре исключен по каким-либо разумным соображениям из круга эстетических вопросов. Современный вкус опирается на традиционную точку зрения, согласно которой в красивой прическе нуждаются представители обоего пола. Холодный антропологический анализ вопроса ничего, по существу, нам не разъяснит. Антропологические исследования, уходящие в глубь веков, приводят нас к логическому на первый взгляд выводу: поскольку род человеческий берет начало от обезьяны, то чем меньше волос, тем больше человеческого, и вывод этот звучит как жалкое упрощенчество, раздутый оптимизм, провозглашение нищеты добродетелью.

Исследовать этот вопрос помотает изучение войсковых уставов. В странах, где уставом предусмотрено наголо обривать головы солдат, это объясняется требованием гигиены. Любой солдат знает, что в трудных условиях фронта гораздо легче избежать нежелательной фауны, если отсутствует соответствующая флора. Понимая это, тем не менее далеко не все горят желанием послушно подставить головы под машинку. Причина понятна. Стрижка приводит к уравниловке, к потере индивидуальности. Следовательно: одним из очевидных признаков индивидуальности человек считает волосы, и он не хочет лишаться их ни в силу естественного процесса, ни с помощью технических средств.

«Индивидуальность» Рейна Лейзика отличалась пушистостью и чуть золотистым тоном. И хотя он был подстрижен коротко, так что зоркий глаз начальства не мог обнаружить под пилоткой «нарушения устава», завитки на макушке все же оставались, и они придавали продолговатому лицу Рейна мягкое и веселое выражение. С такой «шевелюрой» можно было пойти на танцы или, заткнув пилотку за ремень, пружинящей походкой прогуливаться с девушкой.

Первый раз ему обрили голову в морозный зимний день, когда формировалась дивизия.

Из сражений под Великими Луками он бы мог выйти с легким пушком на голове, но за несколько дней до окончания боев был ранен в правую руку — вот и пришлось оставить пушок на полу душевой в больнице маленького русского городка.

Хороший рисовальщик, Рейн Лейзик попал в группу наблюдателей, и солдаты этой группы на свой страх и риск стали пользоваться гребнем.

Перемещение корпуса в тыл Ленинградского фронта повлекло за собой ликвидацию веселой группы наблюдательного пункта, и летом 1944 года после инспекции гребенки в заплечных мешках наблюдателей оказались такими же лишними, как те толстые шерстяные носки в летний зной, что можно было обнаружить в солдатской сумке иного крестьянского парня.

Осенью началось освобождение Эстонии. Бои перенеслись на острова. В городе Куресааре суровый, всегда точный Пауль Хаак впервые показал себя человеком: на свой риск он санкционировал нежный пушок и острую щетину «индивидуальности».

Лето 1945 года было первым послевоенным летом. Предчувствие скорой демобилизации волновало людей. Уже демобилизовались тринадцать старших возрастов, и оставшиеся предвкушали, что в скором времени выйдет закон о демобилизации следующих возрастов. Учения шли по инерции. Таллин превратился в Мекку, куда стремились не только те, кто имел там родных или суженых, но и те, кого там явно никто не ждал. Поезда, прибывавшие по воскресным дням в Палука, привозили нарядных женщин. Комсомольским и даже партийным организациям частей не раз приходилось брать в оборот кое-кого из своих членов из-за только что надетого обручального кольца. Гражданская жизнь напирала со всех сторон, стремясь поломать строгие военные ограничения и дисциплинарные препоны. Необходимо было принять решительные меры.

И вот в такой обстановке Рейн Лейзик однажды услышал рассказ о том, что в какой-то роте всем рядовым снова обрили головы, якобы за самовольные отлучки в город. Естественно, что сердце у юноши похолодело. Волосы! Они висели в полном смысле слова на волоске.

Рейн был наказан и поэтому не имел никаких шансов получить в ближайшее время увольнительную в город. Но он был достаточно хитер, чтобы понимать, как важно уметь маневрировать. Активность на учениях и исключительное усердие, особенно в присутствии старшины Хаака, — вот что позволит ему в самое ближайшее время вежливо попросить увольнительную. Самое главное — это рвение при выполнении приказав. Затем — случайные услуги, разные пустяки. Играя по вечерам в волейбол, люди забывали о чинах, но надо было понимать, что если старшине Хааку не удавалось забить мяч, то только из-за плохих подач.

Кое-какие сдвиги, по мнению Рейна, уже были.

Сейчас он стоял на посту возле оружейной пирамиды в ожидании смены. Все четыре часа ушли у него на размышления о ближайшем будущем, о том часе, когда он получит увольнительную.

Урве ждала, что он напишет или приедет. Урве была все это время ужасно несчастна. Никак не могла решиться съездить в Палука. Да она и не знала, как найти часть, где служит Рейн.

Письмо, неожиданно полученное два дня тому назад, согрело его, словно летнее солнышко, внезапно выглянувшее из-за плотных туч. Жизнь вокруг заискрилась и зазвенела. В письме была карточка размером шесть на девять, и на одном из ее зубчатых уголков стояло: «На память Рейну. Урве».

Рейн не стал докапываться, почему в отношении к нему в девушке произошла такая перемена; не найдя ответа на этот вопрос, он объяснил все неотразимостью своего личного обаяния. Но как быть ему? Что, если сразу же ответить письмом? Нет, ни в коем случае. Ведь тогда не получится сюрприза. В голове уже зрел план поразить ее. Он приезжает к ней, красивый, высокий, улыбающийся. Правда, острие поспешно отданного пионерке ножика — подарка Урве — порою больно кололо его в самое сердце, однако самобичевание не столь уж ощутимо, если налепить спасительный пластырь: незачем было Урве, когда они сидели на скамейке в кустах сирени, разводить обиды.

Он поинтересовался у проходивших мимо ребят с химзавода, который час. Да, пора прийти смене. Рейн начал беспокойно ходить от одного края навеса к другому, прислушиваясь к громким голосам торопящихся на обед парней и вдыхая в себя возбуждающие аппетит запахи и голодных котлов.

Эсси что-то не видно. Что за черт, почему он запаздывает? Рейн обдумывал, как бы покрепче обругать Эсси, когда вдруг увидел его — с автоматом на груди как ни в чем не бывало шел по песчаной дороге к оружейной пирамиде. Крепкие словечки Рейн заготовил зря, так как Эсси с ухмылкой сообщил ему новость, которая обрушилась на беднягу, подобно удару грома.

— К вечеру всему рядовому составу роты обреют головы.

Подбородок у Рейна внезапно опустился, влажный рот, приготовившийся хлебать суп, моментально стал сухим.

— Чепуха!

— Юхасоо уже дали в штабе машинку.

— Но ведь мы в карауле.

— Пусть это тебя не тревожит. Освободившейся смене разрешено встать в очередь. Мастерская Юхасоо расположилась на большом пне за домом офицеров.

— Я не пойду. К черту, мы же в карауле, — крикнул Рейн.

— Говорят, завтра в строю сам капитан будет осматривать. Верь мне, на этот раз не избежать.

Эсси был прав. Он всегда оказывался прав, когда дело касалось каких-то неприятных вещей. За маленькой дачкой, на окруженной кустарником полянке, где обычно проводились ротные комсомольские собрания и где обсуждали персональное дело ефрейтора Лейзика, теперь происходила грустная церемония. Командиру отделения Мыйку уже остригли полголовы, и она поблескивала на солнце, словно поспевшая в тени тыква, а стрекочущая машинка в руках Юхасоо, торжественно шевелившего в такт ей скулами, безжалостно продолжала свое дело.

— Неси и ты свои локоны на алтарь! — крикнул мрачному часовому ожидающий своей очереди Эрамаа и постучал ложкой по пустому котелку.

— На этот раз тебе не вывернуться, — предрек маленький Хальяс.

О Хальясе рассказывали, будто, ступив в Мехикоорма на землю Эстонии, он прикурил от спички из коробка, который три года тому назад захватил из дому. Что для такого волосы!

Рейн Лейзик смотрел на ухмыляющихся солдат и не находил едкого слова. Он считал, что их веселое настроение не что иное, как притворство, пустое бахвальство. Да, по всему видно, что никому из этой истории не вывернуться. Уж если самих командиров отделений заставляют показывать пример! А раз так, то самое умное сразу же выйти вперед. Чем раньше это произойдет, тем скорее отрастут.

— Я только что из караула, у меня преимущество, — серьезно заявил Рейн, и это вызвало такой откровенный хохот, что Рейн и сам засмеялся.

В этот вечер один из солдат сидел на пне, скрытом от посторонних глаз кустами, и, положив кусок фанеры на острые колени, быстро строчил карандашом по бумаге:

«...и вообще не надо бояться, что я Вас когда-нибудь забуду. Нет, дорогая Урве, я Вас никогда не забуду. И еще раз повторяю — в тот вечер я просто ничего не понял. Когда мы расстались, у меня было такое чувство, что Вы больше не хотите видеть меня. Все это время я ужасно грустил. А теперь, разумеется, я очень счастлив и, будь у меня крылья, полетел бы хоть завтра, чтобы встретиться с Вами, но...»

И тут плавно скользивший по бумаге химический карандаш остановился. Молодой человек задумчиво потрогал свою макушку — на ней появилось два лиловых пятнышка. Он сморщил лицо, вспомнил что-то и сосредоточенно продолжал:

«...я не могу. Предстоит одно очень важное государственное задание. Тайное. Писать об этом запрещено, и все то время, пока я буду выполнять его, не смогу встречаться ни с кем из гражданских лиц. Как долго я буду занят, сказать трудно. Надеюсь, что не больше двух месяцев. Итак, я выполняю задание и изнываю от тоски по Вас.

Пишите мне, потому что без Ваших писем мне будет очень грустно.

Очень, очень жду Вашего ответа.

Рейн».

 

7

Звонок на первый урок уже отзвенел, когда Урве Пагар ворвалась в класс.

— Что задано по физике? — задыхаясь, спросила она соседку по парте. Нужно было привлечь к себе внимание.

Юта Зееберг пододвинула ей открытую книгу.

— Световые волны.

— Тут же нечего учить, — важно вмешался Пеэтер Отса. — Если Рооде спросит, я подскажу.

— А, от твоих подсказок никакого толку, — махнула рукой Урве и потянула к себе книгу. Неожиданно заметила в пальце занозу.

Пока товарищи иголкой вытаскивали занозу, Урве рассказала о своем несчастье. Она оставила физику на утро, а матери привезли полную машину дров и свалили их на улице. Пришлось сразу же перекидать в подвал.

Она умолчала о том, что оставила физику на утро по той простой причине, что накануне допоздна писала сочинение. В классе считали, что лучше Урве никто не пишет. Осенью, как только начались занятия, ей поручили вести литературный кружок.

По коридору застучали каблуки учительницы Рооде; распахнулась дверь, блеснули толстые стекла очков, и разом загромыхали стулья.

— Садитесь!

Юта Зееберг была удивительным человеком. Порою она из кожи вон лезла, чтобы помочь товарищу, а порой совершенно забывала о нем. Вот и сейчас она великолепно знала, что соседке по парте необходимо сосредоточиться, и все-таки не могла подождать со своими новостями хотя бы до перемены. Вчера дома у них была генеральная уборка, они с матерью перетрясли все ящики — в результате она стала обладательницей почти новых шелковых чулок. Кроме того, в диванном ящике они обнаружили кусок черной хромовой кожи, из которой выйдут чудесные сапожки. Отец, правда, был против, но ничего не добился: через две недели сапожки будут готовы. Отец ровно ничего не понимает в этом. Подумать только — ему не кожи жаль, просто ему не нравится, когда девчонки разгуливают в высоких сапогах.

— Они сейчас в моде, — сказала Урве, главным образом для того, чтобы показать, что она слушает. Глаза ее не отрываясь смотрели в учебник.

— Нет, дело вовсе не в моде. Просто в наше время это самая практичная обувь.

Урве кивнула, хотя была уверена, что Ли Неерут носит крошечные сапожки только потому, что это модно. Но спорить с соседкой по парте было бессмысленно — ведь кожу уже отнесли к сапожнику, старому знакомому Ютиного отца.

— Это очень хороший сапожник, — шептала Юта. — Он живет в Нымме, мы вчера были там. Пес у него громадный. Частные заказы он теперь не берет, нельзя, но старым заказчикам шьет по-прежнему.

— Зееберг!

Юта вскочила, успев еще протараторить, что примерка состоится на будущей неделе.

— Я вижу, вам очень хочется поговорить. — Учительница Рооде сказала это с легкой насмешкой. — Вот и расскажите нам о световых волнах.

Для Юты это было сущим пустяком. Она слегка выпятила губы и, отогнав от себя мысли о шелковых чулках и сапожках, принялась рассказывать об источниках света, ваттах, пространственных углах так же легко и подробно, как только что говорила о генеральной уборке.

Теперь Урве могла спокойно обдумать насущные вопросы жизни, затронутые Ютой. Урве знала, что Рооде ее не вызовет, учительница никогда не спрашивает двоих с одной парты.

Как быть с одеждой? Достать ничего нельзя, все старое уже переделано. Узенькая короткая юбка, перешитая из черных отцовских брюк, износилась. Едва ли выдержит зиму. Грубый шов на ней рвал драгоценное имущество — шелковые чулки; они уже мохнатились на коленях, скоро придется штопать. А где взять новые? У них-то дома нет неразобранных ящиков. Парадные чулки ни под каким видом нельзя надевать в школу, их надо беречь. Девчонки из одиннадцатого класса являлись в школу в длинных штанах, хотя директор явно не одобрял этого. Урве знала, что при ее высоком росте нельзя носить брюки, и все-таки ломала себе голову, думая, из чего бы их сшить.

Ах, в конце концов, любые трудности преодолимы. Жизнь на то и дана, чтоб быть счастливой.

Рейн обещал приехать. Во Вчерашнем письме было ясно сказано: если ничего не произойдет, то в воскресенье. Значит, завтра. До завтра оставалось еще много времени. Ужасно много времени. Целый школьный день, целый вечер, целая ночь, целое утро. Но завтра — это уже что-то реальное. Завтра — это не «в скором будущем» — слова, от которых она чуть не плакала и которые повторялись в каждом письме, все повторялись и повторялись. Наконец-то Рейн освободился. Тайное государственное задание успешно выполнено, и уже завтра, в воскресенье, с дневным поездом он приедет в город. Если только ничего не произойдет? Но ничего не может произойти.

Он приедет! Неужели он действительно приедет? Еще двадцать четыре, нет, целых тридцать часов, потом еще минут пять, не меньше, от станции.

На этот раз его надо познакомить с матерью. Единственный неприятный момент в предстоящей встрече. Но ведь это не долго. Мать быстро уйдет на кухню, а они останутся в комнате. А может быть, мама куда-нибудь отправится. Ходит же она иногда по воскресеньям к приятельницам.

Урве прислушалась к голосу Юты. Учительница Рооде время от времени кивала головой. Вальве, сидевшая у окна, на передней парте, перелистывала учебник. Пеэтер писал сочинение по эстонской литературе. Никто, никто из них ничего не знал о том, что произойдет завтра.

Все произойдет так... Они усядутся рядышком в комнате, где будет тщательнейшим образом прибрано. Надо только что-то придумать, чтобы жалкая комнатенка выглядела наряднее. Ну, да ладно. Сейчас не стоит ломать над этим голову. Они усядутся. Начнут разговаривать. И о чем бы они ни говорили, каждое слово кроме своего прямого смысла будет иметь и второй, скрытый. Например, она скажет Рейну, что нынешнее лето и осень показались ей ужасно длинными; это будет означать, что она все время ждала от него писем или его самого. А если она вскользь удивится тому, как быстро летит сегодня время, то Рейн должен понять: это из-за него, из-за вечернего поезда, с которым он уедет. Тогда Рейн возьмет ее руки в свои, посмотрит на нее чудесными глазами и скажет...

Юта получила твердую пятерку и, торжествуя, села на свое место. Примерно через минуту перед Урве возникла промокашка, на которой было написано:

«Новость! Вальве видели с солдатом!»

Урве почувствовала, как бурно прихлынула кровь к ее щекам. Пожав плечами, она снова осторожно передвинула бумажку к соседке.

— Мне, конечно, нет никакого дела, но я просто не понимаю, — нежнейшим голосом прошептала Юта в пылающее ухо соседки. — Она же против советской власти.

Урве с ужасом ждала перемены. Хватит ли у нее сил скрыть от лучшей подруги свою тайну, если Юта снова заговорит об этом?

Юта заговорила. Она даже не заметила, что Урве, против обыкновения, на редкость безучастна и щеки у нее пылают, хотя в коридоре довольно-таки прохладно. Юта была в превосходнейшем настроении.

— Знаешь, я решила этот вопрос... Ну, ты же знаешь...

— Вступаешь в комсомол? — Почувствовав, что разговор принимает другое направление, Урве облегченно отдохнула.

— Да, мы дома обсудили этот вопрос. Я все обдумала. Что окажет теперь эта Вальве? Можешь не сомневаться, станет обзывать меня карьеристкой, противная ведьма. А я cпрошу у нее тогда с самым невиннейшим видом: кто этот солдат, с которым ты стояла на станции Лиллекюла?

— Она не признается, — заметила Урве. Сама она в эту минуту задумчиво глядела в окно на обелископодобную трубу котельной, из которой в отсыревший небосвод поднимались темные клубы дыма.

— Может, и не признается, но уж покраснеть-то я ее заставлю. И все сразу увидят, кто прав.

— Да, но...

— Солдат! Ну, мы уважаем их и все такое, но что бы девчонка, ученица средней школы, дружила с солдатом... Это... это... все-таки, согласись, чересчур.

— Просто я хотела сказать, что каждый сам знает, как ему поступать.

— Верно. Нет, в самом деле, не будь Вальве такой злющей, не корчи она из себя святошу, я бы и виду не подала. Я никакая не сплетница, только... Слушай, что ты делаешь завтра? Нам принесли радио из ремонта.

— О, я завтра занята весь день. У нас завтра стирка.

— Сочувствую тебе от всего сердца.

 

8

Еще три часа!

А что, если он забыл дом? Но ведь у него есть адрес, вот только на поиски уйдет тогда больше времени.

Ах эта комната! Отвратительный туалетный столик! Огромный шкаф. Кровать. Мебельная лавка, а не комната.

Еще два часа пятьдесят две минуты. Часы немного спешат.

Учебники... Можно, конечно, чинно сесть за них, полистать, но разве это учение...

Урве только утром сказала матери, что к ним в гости приедет Рейн.

Взгляд у матери сразу стал испуганно-вопросительным. Урве начала быстро и многословно говорить, что этот назойливый солдат нисколько ее не интересует.

Мать надолго замолчала, и это не предвещало ничего хорошего. Затем сказала: готовить она не будет, не из чего, а если дочь не может отшить этого солдата, то она, мать, сама позаботится о неприкосновенности их дома.

Неприкосновенность дома!

Урве в отчаянии рассказала все. Если мать думает сохранять «неприкосновенность дома», выгнав Рейна, то она горько пожалеет об этом. Ее дочь достаточно разумна, чтоб понимать, что можно и чего нельзя. И потом эта отвратительная мелочность — не из чего при готовить еду! В подвале целая говяжья кость, можно сварить чудесный суп, а мясо пропустить через мясорубку. Есть мука, которую тетя Паулине привезла из деревни. Стоит только захотеть, и получится великолепный обед. Конечно, другое дело, если мать не хочет. Но пусть тогда не надеется, что дочь останется с ней. Мир большой, и молодежи открыты все дороги. Работы Урве не боится, а жить можно всюду.

Ссориться нехорошо. Но из ссоры можно иной раз извлечь пользу. Высказав все, дочь могла теперь, не стесняясь матери, надеть все самое лучшее, что у нее есть. Новые туфли и чулки, белое, в горошек платье — все это приятно шуршало и шелестело, пока она одевалась. Пусть эта мрачная женщина смотрит и думает что угодно.

Мать ничего не сказала. Она словно забыла о недавней ссоре.

Моросил дождь, мелкий и затяжной. Время от времени мимо дома громыхала машина. Когда проезжали тяжелые грузовики, дом чуть-чуть встряхивало.

Рано было еще выглядывать в окно и вздрагивать при виде торопящихся солдат. Поезд прибывает лишь в два часа.

Девушке, сидевшей у окна, вдруг стало ужасно грустно. Внизу — старая женщина с тяжелой сумкой в руках, с трудом передвигая ноги, старалась обойти лужи, чтобы не замочить рваные ботинки; сама вся серая, под серым дождем, эта женщина, казалось, появилась на улице лишь для того, чтобы юная девушка там, наверху, острее ощутила горячее биение своего сердца. Старуха вскоре исчезла с глаз. Откуда она шла? Куда спешила? Как печальна, вероятно, ее жизнь! Ради чего она живет?..

По улице, громко разговаривая, шли двое — пожилой мужчина в сильно поношенном черном пальто и высокий солдат. Солдат бросил окурок, и он, описав дугу, полетел в развалины, но ветер отшвырнул его назад, на тротуар, и, угодив в лужу, он сразу потух.

Рейн тоже курит! А в доме нет ни одной пепельницы. Во время бомбежки, когда выносили вещи, пепельница — морж с разинутой пастью — упала с туалетного столика и разбилась на кусочки. Позднее, прибирая, Урве со слезами спрятала в ящик стола самый крупный осколок моржа. На память об отце. Отец. У него была жесткая рука рабочего-металлиста, но эта рука становилась очень нежной, когда он гладил по волосам дочурку, обнаруживавшую порой в своем прекрасном детском мире неожиданные противоречия. Отцовских вещей в комнате осталось не так уж много. Только мебель. В подвале в ящиках было больше вещей, напоминавших о нем: топоры, пилы, стамески, рубашки и маленький столярный верстак, вокруг которого раньше лежали пахучие стружки.

А что, если под пепельницу приспособить чайное блюдечко? Не исключено, конечно, что мать заворчит.

Что-то она притихла на кухне? Неужели она действительно скажет Рейну что-нибудь такое и Рейн... Да, но как решиться уйти из дома? Угрожать можно сколько угодно, а выполнить... Это тебе не прогулка. С ее стороны большая смелость пригласить Рейна в дом. Но теперь надо быть твердой как сталь. Нет, сталь хрупкая. Надо быть твердой и в то же время гибкой, как...

Урве тихо прошла на кухню. Мать сидела в очках, склонив над столом полную спину. На чистой клеенке лежал «Таинственный X».

Она не читала, когда дочь открыла дверь. Смотрела в окно. Но, услышав шаги, сразу опустила глаза на пожелтевшие страницы.

— Ну не сердись! Пойми же! — Урве положила руку на полное плечо матери.

— Чего там понимать, — не поднимая глаз, проворчала мать. — Неужели сама не понимаешь? Ведь ты же школьница.

— В феврале мне исполнится семнадцать. Лийви в семнадцать вышла замуж.

— Что ж, и ты хочешь бросить школу?

— Ну, зачем же сразу — бросать! Неужели, если встречаешься с...

— С каким-то солдатом! — повышла голос мать.

— Рейн не какой-то солдат.

— Знаем мы их.

— Вот увидишь, мама! Ты сейчас думаешь, что я...

Резкий звонок. Это, конечно, не Рейн. До прихода поезда еще полтора часа.

— Открой, пожалуйста. Если Юта или еще кто-нибудь, скажи, что меня нет дома и я не скоро буду.

Характер у Урве настойчивый, спорить с ней бесполезно. Мать пошла открывать, а дочь осталась в комнате, готовая в крайнем случае спрятаться хоть под кровать.

В передней послышалось радостное, мужественное «Здравствуйте!» и вопрос:

— Урве Пагар, здесь живет?

Какое счастье, что она с утра надела воскресное платье!

Урве на мгновение приложила руку к бьющемуся сердцу, схватила с туалетного столика гребенку, швырнула ее обратно и кинулась в переднюю.

Это был он!

В длинной серой шинели. Переднюю наполнил незнакомый запах. Он шел от мокрой одежды.

Мать натянуто улыбалась:

— А вот и она сама. Вы уж тут... — и, не договорив, вышла.

— Вам удалось приехать раньше? — спросила Урве, чувствуя, что сердце ее вот-вот разорвется. «Он пришел, он пришел», — звенело в ушах, и поэтому она расслышала только два слова: «С попутной машиной».

Урве думала разом о тысяче вещей. Приехал Рейн. Приехал намного раньше. Значит, они смогут дольше пробыть вместе. В передней надо было ввернуть лампочку поярче. Чуть-чуть коротковато острижен. А какой он высокий! Лицо пылает. Красивые зубы — ну и что ж, что редкие? Когда смеется, вид немного лукавый.

Руки у бедненького покраснели. Умела б вязать — обязательно связала бы ему красивые варежки. Интересно, когда у него день рождения?

— Ну, что же ты — зови в комнату! — крикнула из кухни мать.

— Сейчас, сейчас, человек же приводит себя в порядок.

— Ого! — Гость взглянул на следы, которые он оставил на сером половике мокрыми сапогами. — Вытирал как полагается, но у вас здесь такая чистота!

Снова теплая волна прихлынула к сердцу Урве. Этим маленьким признанием он, сам того не ведая, отворил очень важную дверцу. В голосе матери прозвучала теперь нотка приветливости.

— Ну что вы...

Но Рейн уже выскочил на лестницу и с веселым лицом еще раз вытер ноги.

— Нам придется пройти через кухню. Эта дверь закрыта, — извинилась Урве.

Какое это имеет значение!

Гость, слегка ссутулившись, прошел через кухню и остановился в дверях комнаты.

— У вас тут такая красота и чистота, что я не решаюсь ни ступить, ни сесть.

— Какая уж там красота в комнате рабочего человека, — высоким голосом сказала Хелене Пагар. Тесно у нас, и вещей полно. Кое-что из мебели куплено, а кое-что покойный муж сам смастерил.

— Ваш муж был столяр?

— Да нет, потомственный водопроводчик. Правда, брал в руки рубанок, так, для себя. Вот этот кухонный шкаф смастерил и... — они вошли в комнату, — ...и вот этот туалетный столик, и тот письменный стол. Теперь для Урве пригодился.

— Да, настоящий мастер делал! — Гость потрогал вещи. — Замечательная работа!

Урве убрала со стола свои учебники и поправила подушки на кушетке.

— Чего ты суетишься! Предложила бы гостю сесть, — сказала мать.

Окрестив на груди руки, она стояла возле двери и с готовностью отвечала на вопросы гостя, проявлявшего к ее жизни исключительный интерес. Спохватившись, что заболталась не в меру, она решила разузнать кое-что и о нем. Чем занимаются отец и мать? Есть ли братья и сестры?

Родители Рейна обыкновенные труженики. Отец штукатур, мать раньше не работала, вела хозяйство, а когда пришли немцы и жить стало трудно, пошла уборщицей в общежитие. И по сей день там. Он сам не успел кончить среднюю школу, а брат Эро учится, и так хорошо, что, наверное, пойдет в университет.

— Ну, а сами-то куда, когда со службы отпустят?

— Не задумывался еще над этим, — нерешительно улыбнулся юноша, но, увидев строгие глаза женщины, быстро добавил: — В Таллин тянет. Работы здесь всякой полно, было бы желание.

— Да, да, рабочие руки здесь очень нужны, — оживленно подтвердила Урве.

— С жильем нелегко, — заметила умудренная жизнью Хелене Пагар.

— Трудно, конечно, я не спорю, но уж если с войны вернулся невредимым, то квартира это ерунда. — Рейн нашарил в кармане брюк коробку с папиросами. — У вас, наверное, нельзя курить?

— Дурная это привычка, да ведь вам не обойтись.

— У нас даже пепельницы нет, — вскочив, крикнула Урве и кинулась на кухню.

Мать со строгим лицом отправилась следом за дочерью. Поди знай, что за дорогую посудину вытащит для своего солдата эта сумасшедшая.

Солдат мысленно проклинал себя: черт бы побрал эту привычку курить! Не будь ее, с мамашей поладили бы как нельзя лучше. Но как все-таки хорошо получилось, что он сообразил выйти на лестницу еще раз вытереть ноги.

В кухне громыхала посуда, раздавались приглушенные голоса.

Рейн оглядел комнату. Она показалась ему очень просторной. Чистота крашеного пола все еще пугала его. Он взял со стола «Ыхтулехт» и машинально стал читать объявления:

«Кому известно что-нибудь о судьбе Лембита Роозе, прошу сообщить по адресу: ул. Рийзику, 13—4. Леэген».

«Кому известно что-нибудь о судьбе Артура Полля, прошу сообщить по адресу: ул. Лыокесе, 4—12. Урке».

Смешная фамилия. Урке. Интересно, кто это? И вообще кто они все?

Да, люди все еще продолжают искать пропавших без вести. Надеются. И Эсси ищет и не теряет надежды найти свою мать, хотя никаких следов нет.

Рейна Лейзика никто не ищет. Родные знают, что он в Палука. Урве знает, что он здесь.

Жаль этого Урке. Жаль людей, которые все еще ищут.

Урве пришла и, смущаясь, положила на стол крышку от какой-то коробки.

— Ничего другого не нашла.

— Спасибо, чудесная пепельница.

Он сказал это искренне. Ему было так хорошо здесь! Необыкновенно! С его лица ни на минуту не сходила улыбка. Парень вторично рассказал историю с «попутной машиной», и девушка смеялась, потому что только теперь эта история дошла до ее сознания. Бог мой, как много в жизни счастливых случайностей.

— Вы появились так неожиданно. Ведь поезд приходит только в два, — подождав, пока Рейн кончит рассказ, быстро проговорила Урве.

— А я подумал: вдруг напугаю вас своим ранним появлением? А потом махнул рукой. Дело солдатское, тут не до вежливости.

Они рассмеялись.

Урве приумолкла. Она слышала, как мать, звякнув связкой ключей, вышла. Вероятно, в подвал.

Голос девушки звучал грустно, когда она сказала:

— Я так боялась, что вы не придете.

Улыбка исчезла с ого лица.

— Вы боялись?

— Да. Очень!

— Урве! — Рейн встал и взял руки девушки в свои. Он должен был это сделать. Он не мог иначе. Какие холодные у нее руки. И какие тонкие пальцы. — Я не спал всю ночь. Все думал, как мы встретимся.

В следующее мгновение они уже сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, и только стук открываемой двери заставил их прервать свой первый поцелуй.

Урве схватила со столика семейный альбом.

— Кто этот мужчина в форме? — спросил Рейн громко, так громко, что в кухне не могли не услышать.

«Какой он хитрый, этот мой милый Рейн!» — подумала девушка и, стараясь дышать тише, ответила:

— Это мой отец во время мировой войны.

Когда они перевертывали страницу, их руки соприкасались. Быстрое горячее пожатие. Они были заговорщиками. Два молодых безумца против старого благоразумного человека.

Два альбома просмотрены.

На улице ветер рвал тучи. Сквозь тонкую тюлевую занавеску, закрывавшую окно, виднелось холодное зеленоватое небо. Урве легким шагом подошла к окну.

— Проясняется.

В комнате было тепло. В кухне трещал зажженный под плитой огонь, журчала вода, гремели сковороды и кастрюли.

А здесь лежали книги и учебники, и они напомнили Рейну, что после демобилизации обязательно надо закончить среднюю школу. С физикой и математикой он встретился, словно со старыми знакомыми. Он любил эти предметы. Взяв с полки «Финские сказки» Лехтонена, Рейн тут же положил их на место, потому что нечаянно увидел посвящение: «Дорогой Урве в день рождения! Ютс». Правда, книга была подарена давно, но все-таки — Ютс! Урве, очевидно, заметила это:

— В позапрошлом году подарила соседка по парте Юта, — сказала она краснея.

Потом заговорили о школе, и каждый рассказывал свое. А когда мать ходила за чем-либо в кладовку, целовались и шептали друг другу бесхитростные слова о том огромном чувстве, которое никто до них не испытывал. Ни у одной девушки не было такой нежной кожи, такого овального лица, такого тонкого носа, такого алого рта, таких бездонно синих глаз и таких светлых, мягких волос. И нет на свете другого юноши, у которого были бы такие зубы, такая улыбка, придававшая лицу чуть насмешливое выражение даже тогда, когда темно-синие глаза смотрели с мольбой. Нет другого такого, мужественного, нежного.

О девочки! Если бы вы только могли догадываться! Что сейчас для Урве ваше мнение! Она даже не рассмеялась бы вам в лицо, она посочувствовала бы вам.

— Как быстро летит время, — тихо прошептала она.

— Просто невероятно, как оно мчится, — согласился юноша.

 

9

Порой казалось, что никогда и не наступит этот долгожданный февральский день. Но он все-таки наступил. Утро превратилось в день, уроки кончились, нанизались одна на другую минуты тревожного ожидания. Наконец в сумерках за знакомыми улицами, над крышами домов раздался гудок самого прекрасного в мире поезда. Урве хорошо знала этот поезд. Ну вот. Еще четыре минуты. В прошлый раз Рейн дошел от станции за четыре минуты.

Прошло десять минут. Пятнадцать. Двадцать.

Звонок. Нет, это не Рейн. Это Лийви. О, ты пришла с подарками. Но не требуй от своей младшей сестры, чтобы она улыбалась. И ничего не спрашивай.

Тридцать минут. Сорок.

Но ведь в последнем письме было написано: «Приеду обязательно. Все подготовлено, даже на тот случай, если вдруг произойдет что-то неожиданное. Я давно не был в городе и имею право на увольнительную».

Он прав. Он действительно давно не был в городе. Последний раз он приезжал в конце декабря. А сегодня 2 февраля.

Час, мучительный час был на исходе.

Опоздал на поезд? Может, снова приедет с попутной машиной?

Полтора часа!

Самое ужасное, что из-за матери и сестры надо было притворяться веселою и быть приветливой — ведь вокруг кренделя празднично сияют семнадцать свечей.

Лийви спешила. У Мартина было профсоюзное собрание, никто не знал заранее, когда оно кончится, а Лийви боялась ходить по вечерам одна. Говорят, на Ласнамяэ, недалеко от их дома, напали на какую-то женщину и вырвали у нее сумку. Лийви надо было торопиться. С Рейном она познакомится как-нибудь в другой раз.

Как-нибудь в другой раз... Нет, вероятно, другого раза не будет. Человек, который дает такие обещания и не выполняет их, такой человек...

Но что могло произойти? Несчастье? Нет, лучше не думать об этом. И почему именно сегодня он не приехал!

Утром первой ее поздравила Юта. Урве с излишней поспешностью сообщила ей: никакого рождения она справлять не будет, в ссоре с матерью. Наврала. Юта немного обиделась. Не из-за того, что ей сказали неправду, она же не могла знать этого, просто ее обидел тон, в котором ясно ощущалась нотка — не приходи! А ведь дни рождения они всегда проводили вместе. Юта знала, что Урве не могла покупать дорогие подарки, и поэтому сама никогда не дарила подруге дорогих вещей. Так у каждой набралось по стопке книжек с надписями: «На память от Ютс», «На память от Урри». Юта не жаловалась, когда они с матерью жили одни — отец был на фронте и им приходилось туго. Она не стала заносчивой, когда отец вернулся и был назначен на ответственную должность. Вот какой чудесной девчонкой была Юта, и от нее-то приходилось скрывать Рейна. Словно какой-то клин вошел в их такую крепкую до сих пор дружбу.

Лийви ушла. Мать сразу же после ухода Лийви не без ехидства заметила:

— Твой-то так и не пришел.

Глотая слезы, Урве не переставала прислушиваться к быстрым шагам на улице. Внезапный стук хлопнувшей парадной заставил ее вздрогнуть. В десять часов вечера тишину их квартиры нарушил звонок. Урве не сомневалась, что в следующее мгновение увидит в дверях умоляющее о прощении лицо Рейна... Она быстро вытерла глаза и побежала открывать. На пороге стоял Мартин, человек, которого она ненавидела больше всего на свете. Мартин подумал, что еще застанет здесь свою жену. Но поскольку Лийви уже ушла, он просит разрешения поздравить юную свояченицу, не снимая пальто. Почувствовав, что от него несет пивом, Урве с отвращением подумала: «Поздравляй как хочешь, в пальто или без пальто, главное, чтобы ты поскорее убрался».

Потом звонок больше не звонил. Торопливый стук шагов на улице слышался все реже и реже. Еще несколько раз хлопнула парадная дверь. В дом вошла ночь, ничего не сулящая, пустая ночь.

Мать долго сидела в жарко натопленной чистой кухне, читая пожелтевшие, истрепанные страницы «Дочери пастора». Кончив, она тихонько вошла в комнату и сказала:

— Поздно-то как. Теперь уж он едва ли придет.

Дочь смотрела на сонное, увядшее лицо матери. Неужели она ждала и потому так долго не ложилась? Давно Урве не плакала на груди у матери. В такие минуты матери щедры на утешения. Ведь ничего, ничего непоправимого не произошло, вся жизнь еще впереди. Избитые слова, напрасные утешения. Прошла жизнь или она еще только впереди — какая разница? Так можно утешать кого угодно, только не Урве, пожертвовавшую ради любви своим лучшим другом.

Ведь именно Юта внушила ей мысль вступить в комсомол. Конечно, Рейн тоже сыграл какую-то роль. Теперь некоторые ученики считали соседок по парте карьеристками и флюгерами. Это еще больше связывало Юту и Урве: «Что вы вообще знаете о ветрах и карьере, о жизни и принципах!» — усмехались они. Ни Урве, ни Юта еще не знали правописания жизни, но они уже владели ее языком.

Невозможно жить, когда лучший друг не знает самой сокровенной твоей тайны. Что, если во всем признаться Юте? Сказать: да, все так. Юта может не понять ее — и конец дружбе. А если сказать: так было? В таком случае надо навсегда вырвать из сердца Рейна. Навсегда!

Почему Рейн обманул? Летом выполнял какое-то «особое задание». Кто знает, где он на самом деле проводил время? Просто странно. В последний раз, когда он приезжал, совершенно случайно зашел разговор о ножике, который она подарила ему тогда в саду. Он смущенно пробормотал, что нож остался дома, как будто его просили показать. Честный ли он человек? История с ножиком и потом это таинственное задание летом, а теперь еще этот обман...

— Ведет ли себя так честный человек? — спросила она в воскресенье вечером Юту, вся пылая и комкая в руках закладку.

Юта сидела в большом кожаном кресле, поджав под себя ноги. Трудно было сказать, какое впечатление произвела на нее исповедь Урве, — темная прядь волос закрывала ее лицо.

— Знаешь, — сказала она и, тряхнув волосами, вскинула голову, — я наговорила тебе всякой ерунды про Вальве Пяхн. Будто ее и тебя можно сравнивать! В конце концов, любовь, настоящая любовь, не спрашивает, солдат или...

— Вот видишь, значит, не настоящая, — Урве присела на ручку дивана и съежилась. — Он же мог сообщить.

— Он... Скажи... Конечно, ты можешь и не говорить, но... Он целовал тебя?

Трудно было покраснеть сильнее, чем покраснела Урве. Утвердительно кивнув головой, она зарделась еще больше.

— Тогда все ясно! — усмехнулась Юта.

— Ты думаешь, что...

— Разумеется! Знаем мы таких. С одной, потом с другой. Ты читала про... Погоди, у меня эта книга где-то здесь.

Нет, Урве не читала этой книги. И не хотела ее читать. Она устала. Правда, ей стало легче после того, как она во всем призналась Юте, и все же на сердце было пусто и ощущение было такое, как после тяжелой операции.

Когда она вернулась домой, мать подчеркнуто оживленно сообщила, что приезжала тетя Паулине, и не с пустыми руками: привезла огромный яблочный пирог для именинницы, кусок соленой свинины и целый бидон свекольного сиропа!

Урве догадалась — мягкость в голосе матери вызвана не теткиными дарами.

Неужели вправду ей так не нравился Рейн? Сколько горя мамам от неуравновешенных дочек! Так думала Урве в этот холодный воскресный вечер, и сердце ее болезненно сжималось.

 

10

В субботу, 2 февраля, после утреннего завтрака, старшина Хаак построил роту, чтобы идти на стрельбище. Перспектива малоприятная. Лежишь животом на снегу и держишь на заиндевевшем предохранителе посиневший от холода палец. Ледяной ветер выжимает из глаз слезы именно в тот момент, когда появляются мишени. Потом тебя посылают в укрытие — поднимать мишени. С обедом запаздывают, потому что учебная стрельба обычно затягивается дольше, чем предусмотрено.

Через несколько месяцев годовщина окончания войны. Тринадцать старших возрастов уже демобилизованы. Младшие продолжают служить, им сегодня идти на стрельбище.

— Кто там шевелится после команды «смирно»! Ефрейтор Лейзик, старый вояка? — Бодро выкрикнутые Паулем Хааком слова превратились в легкие облачка пара и белым тальком опустились на жесткие уголки воротника его шинели.

Ему что! Построит людей, передаст их офицерам и исчезнет в теплом бревенчатом доме, над которым так весело вьется дымок.

Офицеры не торопились.

Багровый край утреннего солнца зажег в снежном лесу холодный пожар. Коренастый, кривоногий Юхасоо, делая вид, будто ему вовсе не холодно, тихонько бурчал:

— Прекрасное утро, ясное. Хорошо стрелять.

Он старался в любой вещи, в любом положении найти приятное. Рейн Лейзик расценивал это как приспособленчество. Утро, возможно, и красивое, если смотреть на него из окна теплой комнаты. Но стоять в строю на лагерной дорожке, покрытой неровным льдом, или представить сeбe, как ты лежишь на стрельбище, ничком в снегу, — ну нет, перспектива не из приятных. Лучше уж брести по колено в снегу. Так думал ефрейтор Лейзик.

Сегодня вечером ему снова надо в город, и непременно, потому что они твердо договорились с Урве. Для полной гарантии Рейн даже попросил брата прислать ему соответствующее письмо. Эро писал коротко и ясно:

«Похороны бабушки состоятся в воскресенье, 3 февраля. Обязательно приезжай домой в субботу. Ждем тебя».

Рейн был уверен, что письмо возымеет свое действие и он получит не меньше двух свободных дней. Но сейчас печальная весть лежала под шинелью, в нагрудном кармане гимнастерки, и Рейн не решался обнародовать ее. Не потому, что в последнее время стало умирать слишком много бабушек, старых тетей и дядей — кстати, эти прискорбные случаи из семейных хроник вызывали почему-то вместо сочувствия усмешки, — нет, не потому. Когда Рейн писал брату, он еще ничего не знал о гибели Хуго Лиллесалу.

Сообщение о смерти Лиллесалу пришло в роту позавчера, в тот же день, когда принесли письмо от Эро.

Хуго Лиллесалу, добросердечный, любивший шутку старший сержант, покинул роту осенью, вместе с остальными демобилизованными. До войны он работал садоводом в какой-то сельскохозяйственной школе и мечтал вернуться туда. Каждую весну он вспоминал, как пахла земля в школьном саду — совсем особенно.

Но волостной парторг Хуго Лиллесалу не дожил до весны, не успел вдохнуть в себя весенних запахов земли, потому что бандиты убили его в заснеженном лесу, когда он в сумерках возвращался с делянки.

Писарь Поркуни, друг Лиллесалу, начал читать роте письмо, написанное родными погибшего. Но руки у писаря дрожали, губы дергались, и, не в силах справиться с собой, он протянул письмо старшине Хааку.

Ефрейтор Лейзик сжал кулаки. Гнев и боль горячим клубком подступили к горлу. Жгло и письмо, полученное от Эро. Как можно было прибегать к таким уловкам, когда смерть, страшная смерть, вырывала из жизни лучших товарищей.

Рейн стоял и глядел на облака, медленно окрашивающиеся багрянцем встающего солнца, на красные полосы над ними, которые постепенно розовели и все светлели и светлели, пока наконец незаметно для глаз не слились с ясным зеленоватым небосводом.

Утро, по мнению Юхасоо, было прекрасное.

А Лейзик считал, что такой багровый восход не предвещает ничего хорошего. Стрельбище не было местом, где мог отличиться такой стрелок, как Рейн. Юхасоо — тот да. Эсси тоже. Хорошо попадал в цель и сержант Мыйк. Они могли радоваться—после учений их ожидала слава передовиков, и вечером, будь у них желание, они могли подшить к вороту мундира чистый белый подворотничок, до блеска начистить сапоги и поспешить в штаб за желанной увольнительной.

Офицеры пришли.

Капитан Кайва, розовый после недавнего бритья, пышущий здоровьем, подпрыгивающей походкой шел впереди. Пауль Хаак крикнул в совершенстве отработанное им «Смирно! Равнение направо!» и, скрипя сапогами, поспешил докладывать. Но капитан махнул рукой. Некогда.

— Лейтенант, отберите себе людей, — обратился он к стоявшему позади него широкоплечему, с мечтательными глазами командиру первого взвода.

Лейтенант Пеэгель приказал отделению сержанта Мыйка выйти вперед и отдать мишени. Затем роте скомандовали: «Направо!» и «Шагом марш!» Солдаты отделения сержанта Мыйка с нетерпением ожидали особого задания. Скучное и обычное? Или интересное и опасное?

— Едем в Таллин, — сказал лейтенант Пеэгель и взглянул на людей. Особенно забавным, посмотри он внимательнее, показался бы ему высокий ефрейтор, который, услышав это сообщение, слегка подался вперед, словно ему не терпелось поскорее отправиться. — Через час всем быть готовыми к отъезду. Получить на кухне сухой паек на пять дней, а у старшины роты — по двести пятьдесят боевых патронов на каждого.

Строй в десять человек был словно одно удивленное лицо — хоть что-нибудь узнать!

Лейтенант добавил:

— Едем в Таллин! А дальше — выяснится на месте.

Рейн Лейзик страдальчески глотнул. Дьявольская неувязка. Едут в Таллин, однако сухой паек на пять дней и полное боевое снаряжение. Не иначе как проческа лесов! Он напряженно думал: что, если окажется каких-то полчаса свободных и лейтенант разрешит ему отлучиться? Он хоть сможет предупредить Урве: мол, так сложилось и...

— Еще вот что, — сказал лейтенант, взглянув на часы. — В Таллине нам, возможно, придется задержаться. Никаких отлучек в город. Задание совершенно секретное. Писать письма тоже не рекомендуется. Понятно?

— Понятно! — разом ответили десять человек.

— Молодых супругов нет?

Кто-то фыркнул.

— Кроме меня, кажется, нет, — шутливо заметил лейтенант. Он и в самом деле недавно ездил в отпуск: уехал холостым, а вернулся женатым. — Невесты, разумеется, есть у каждого, ну, да ничего, потерпят. — Он еще раз взглянул на часы. — Сержант Мыйк!

— Здесь, товарищ лейтенант!

— Через пятьдесят минут постройте людей на этом самом месте и доложите мне.

— Есть через пятьдесят минут построить на этом месте и доложить!

— Вольно!

Отъезжали они от штаба полка. Машина тронулась, и вскоре из кузова, крытого зеленым брезентом, послышался бас Юхасоо; песню подхватили и остальные. Один лишь Рейн не пел, хотя ему ничего так не хотелось, как оказаться дома, когда зацветут яблони. Но когда дошли до слов: «Я хочу быть дома, когда землю покроет снежный ковер...» Рейн, взяв на терцию выше, присоединил свой тенор к общему хору.

После того как спели эту заключительную строфу, Эсси громко провозгласил:

— Внимание, Лейзик превозмог себя.

Юхасоо, будучи комсоргом роты, и тут не смог удержаться — он пользовался каждым случаем, чтобы проводить воспитательную работу.

—«Не забывай, что ты солдат и что оружие в твоих руках остыть еще не смеет», —ритмично продекламировал он.

Эсси быстро добавил:

— «Невеста может подождать, — сказал женатый лейтенант, — так пусть об этом помнят рядовые».

Лейтенант смотрел в мутное ветровое стекло. Он ничего не слышал и поэтому не понял, почему смеются.

Вскоре они уже кружили по зимнему Таллину.

Узкие улицы. Высокие сугробы. Торопящиеся пешеходы. И развалины, развалины.

Наконец машина остановилась на асфальтированном дворе, где их встретил элегантный старший лейтенант; поздоровавшись с лейтенантом Пеэгелем, он громко, чтобы слышали все, сообщил, что скоро отправка. Закутанный в шубу часовой впустил замерзших людей в дом. На втором этаже, в помещении команды, было тепло. Солдаты контрразведки еще только готовились к выезду — упаковывали вещевые мешки. Вновь прибывшие надеялись получить от них более точные сведения, но и здесь никто толком не знал, как далеко и куда предстоит ехать.

Зимний день короток. Казалось, только-только солнце сверкало на заснеженных полях и вычерчивало на дороге зубчатые тени высоких елей, и вот уже сумерки.

Затхлое от дыма помещение волисполкома показалось солдатам райским уголком, в особенности в ту минуту, когда смущенная девушка-секретарь поставила на край скамейки дымящийся чайник. Посыпались шутки, зазвучал смех.

Лейтенанты и ответственные работники волости обосновались в кабинете председателя исполкома. Рейна привела туда теплившаяся в нем искорка надежды: вдруг они к вечеру успеют вернуться в город? Само собой разумеется, он не спросил этого, а, просунув голову в дверь, доложил:

— Чай готов.

Старший лейтенант на мгновение отвел глаза от топографической карты на столе и добродушно приказал:

— Что ж, давайте.

Примерно в половине одиннадцатого команда снова тронулась в путь. Впереди и позади скрипели полозья, в лицо дул ледяной ветер, высоко в небе мерцали холодные звезды.

Время от времени офицеры останавливали обоз и при свете карманного фонарика рассматривали карту, а затем оглядывали местность. Все здесь было необычно и в то же время очень знакомо. Та же военная обстановка, к которой никогда не привыкнешь.

Какой-то парень из контрразведки сказал другому:

— Провозимся здесь.

Рейн подошел к ним.

— Почему ты так думаешь?

— «Лесные братья» оседлостью не отличаются. Кочуют из одного уезда в другой. А тут скрещиваются границы четырех уездов.

— Но какое это имеет отношение к нам? — не понял Рейн.

— Немалое, когда люди хотят запутать следы. Дело в том, что...

Разговор оборвался, так как подошел лейтенант Пеэгель и вполголоса сказал:

— Дальше двинемся пешком. Двое останутся стеречь лошадей. Сооранд и Пуйс.

По узкой лесной дорого шли гуськом. В верхушках высоких сосен тихо шелестел ветер, нашептывая на ухо путникам, чтобы они были осторожны.

Незнакомые тропы — всегда кажется, что им нет конца. Далеко ли еще?

Остановка. Дальше. Снова остановка. На этот раз на опушке леса. Окно одинокого хутора светилось. Огонь погас как раз в тот момент, когда Рейн подумал: кто же это так поздно не спит? Был второй час ночи, — значит, уже 3 февраля, воскресенье. Рейн внезапно почувствовал уверенность, что здесь, в этой спокойно спящей раскинутой деревне, они не найдут тех, кого ищут. Если и придется столкнуться с «лесными братьями», то, разумеется, где-то в глубоком лесу: там, в бетонированных бункерах, они живут и хранят награбленное добро. Но, видимо, у старшего лейтенанта, контрразведчика, были какие-то основания, если он решил заглянуть в эту деревню.

О чем сейчас думает Урве? Может быть, и она еще не спит, как не спал на отдаленном хуторе тот, кто только что погасил керосиновую лампу. Урве, наверное, думает: почему Рейн не выполнил обещания, не приехал в день ее рождения?

Но разве мог солдат предвидеть, что в этот день, на расстоянии ста пятидесяти километров от Таллина, он будет молча шагать со своим отделением по глубокому снегу в сторону незнакомой деревни?

 

11

Резкий ветер бушевал на улицах, пригоршнями швыряя в лицо мокрый снег. Удивительно, как еще держались на стенах плакаты и лозунги, напоминающие о том, что в воскресенье, 10 февраля, выборы в Верховный Совет Союза ССР, и призывающие отдать голоса за кандидатов блока коммунистов и беспартийных. Наверное, было не очень холодно, потому что мальчишки, несмотря на метель, устроили снежную войну. Урве мерзла от усталости. Пятница вообще трудный день. Да и всю эту неделю она старательно зубрила и ложилась поздно. Конечно, этот ветер и противный мокрый снег тоже отравляли настроение; его не могли поднять ни хорошие оценки, ни первая премия, полученная на школь ном конкурсе за сочинение по литературе.

Лехте Мармель ходила за ней по пятам, продолжая твердить, что хорошо бы устроить такой литературный конкурс и для младших классов. Это великолепная идея. Вообще, побольше бурных дел, чтобы не ощущать эту боль в сердце, не оставаться наедине со своими мыслями, которые, казалось, только и ждали мига, чтобы накинуться на нее.

В усталости и плохом настроении, безусловно, виноват пустой желудок.

Урве вспомнила о продовольственных карточках, которые она утром сунула в портфель. Как кстати! Иначе пришлось бы снова выходить из дому в эту мокрую метель.

Вместо сахара давали разноцветные леденцы. Урве проглотила слюну. Мать была против того, чтоб брать леденцы. Можно, конечно, воздержаться и подождать. «Ну, а если останешься безо всего?» — пронеслось в практичной голове дитяти военного времени.

Конфеты уместились в портфеле, а хлеб пришлось нести прямо в руках. Не так и далеко.

В подъезде стоял невысокий солдат. Урве вздрогнула и замедлила шаг. Солдат не заговорил с ней, а мимо незнакомого парня девушка должна пройти с гордо поднятой головой.

Солдат медленно поднимался по лестнице.

Ключ в дрожащих руках не сразу нашел замочную скважину.

— Извините, вы не Урве Пагар? — грубым, простуженным голосом спросил солдат.

Сердце на мгновение замерло, а затем бешено заколотилось.

— Вас послал... Рейн?

— Так точно. Рейн Лейзик. Я собрался опустить письмо в почтовый ящик, хотя приказ был — из рук и руки. Но, к счастью, пришли вы, и теперь я смогу быть образцом точности. Прошу, — и, вынув из кармана, он протянул ей чуть помятый конверт.

Урве подумала, что с этим хлебом в руках она выглядит ужасно глупо. К тому же, чтобы взять письмо, ей пришлось положить на пол портфель, который она держала под мышкой. Растерявшись, она не нашлась что сказать и даже не поблагодарила.

Приложив руку к промокшей зимней шапке, солдат откозырял.

— Ну вот, поручение выполнил, — сказал он. — И с вами познакомился. До свидания.

И только когда быстрые шаги зазвучали на ступеньках, Урве, подбежав к перилам, крикнула вниз:

— Благодарю вас!

— Не стоит благодарности, — рассмеялся солдат и весело добавил: — Я очень любопытен!

Письмо было написано твердым карандашом на нескольких тетрадных листках с двух сторон, и потребовалось немало усилий, чтобы разобрать его.

«Дорогая Урве!

Я не смог написать тебе раньше. Не сердись. Не сердись и за то, что пишу тебе «ты», я уже не могу иначе. Я очень люблю тебя. У меня теперь много свободного времени, и я только и делаю, что думаю о тебе».

Следующая строка в том же духе. Урве проглотила ее одним махом, а затем ее сердце болезненно сжалось.

«Лежу в больнице. Раны не опасные, думаю, скоро заживут. Ранили меня в ночь твоего рождения. Война кончена, а классовая война в Эстонии еще продолжается. Да она и не кончится, пока мы окончательно не разделаемся с бандитами. Они еще посылают нам пули из-за угла и мешают жить».

Строчки плыли перед глазами Урве. Рейн раненый, в больнице! А она в это время ходила к Юте жаловаться!

«Это случилось, когда мы окружили хутор. Там оказались бандиты. Офицеры с двумя автоматчиками решили войти в дом. Хозяйка дверь не открыла и потребовала, чтобы кто-нибудь подошел к окну, — видимо, хотела удостовериться, что это красноармейцы. Командир нашего взвода, лейтенант Пеэгель, не подумав, встал к окну. Пусть хозяйка убедится, если не верит. Старший лейтенант успел лишь крикнуть: «Не ходи!» — как из дому раздался выстрел, и наш лейтенант упал в снег. Я стоял на посту у хлева и видел это. Уже неделя, как он лежит в земле. Меньше месяца тому назад он женился».

Как страшно! Ведь такая же участь могла постигнуть и Рейна.

«Мы хотели оттащить лейтенанта от окна, но изнутри открыли бешеный огонь. Они были здорово вооружены: ружья, револьверы, пулемет, гранаты. А дом — из толстых бревен, точно крепость. Старшему лейтенанту удалось вместе с парнями пробраться в хлев. Кидать в дом гранаты мы не решались — могли угодить в лейтенанта Пеэгеля, мы еще не знали тогда, убит он или ранен. Парень, который принесет тебе письмо — его зовут Эсси, он мой лучший друг, — решил, что лейтенанта удастся вынести, если подтолкнуть к окну воз соломы. Сани стояли во дворе около поленницы дров. До саней было несколько шагов. Наши ребята открыли огонь по окнам, а мы с Эсси кинулись к саням и стали тащить их; мы не заметили, как полозья зацепились за чурбан. На помощь к нам подоспели еще несколько человек, но тут из окна бросили гранату, и мне, счастливчику, угодило в обе ноги по осколку. Ты извини, что пишу так путано, но Эсси зашел сегодня проведать меня, и я решил послать тебе с ним письмо.

По почте не хотелось. Ну вот, меня сразу же подобрали, перевязали и все прочее. Позже, в больнице, хирург здорово подшучивал надо мной. Да, ночь была очень холодной, а мне пришлось неподвижно лежать, да вдобавок трястись еще потом на лошадях и в машине. Наверное, от этого поднялась температура».

Урве тихо плакала.

«Теперь дело быстро идет на поправку, надеюсь скоро встать на ноги.

Во всяком случае, бандитское гнездо уничтожено. Огонь сделал свое дело, и все шестеро, хозяйка седьмая, вылезли, подняв руки. Я сам не видел этого, потому что лежал раненый в сарае, скрипел зубами и проклинал дурацкие порядки военных госпиталей. Сейчас узнаешь, в чем дело. Так вот, прими к сведению: когда ты меня увидишь, на моей голове не будет ни одного волоска.

Когда же, когда мы встретимся? И хочешь ли ты еще видеть такого неудачника, как я? Может быть, ты напишешь мне? На всякий случай сообщаю номер нашего медсанбата.

Возможно, что через две-три недели я снова буду в строю и, если мне дадут хоть один день отпуска, немедленно приеду к тебе.

Поздравляю тебя, хоть и поздно, с днем рождения и желаю много счастья! Мой адрес теперь — п/п. 6339. Жду с нетерпением твоего письма и мечтаю о скорой встрече.

Рейн».

Полчаса спустя в маленькой комнате на красном кожаном диване сидели две девушки. На улице уже совсем стемнело. Ветер, который принес с собой оттепель, довольный, видимо, тем, как он поработал, устремился дальше. Стало слышно, как с крыш в снег падают крупные капли. Внезапно двор наполнился мальчишечьим шумом и гамом — туда ворвались промокшие от снежной войны «ударные части».

— Да, — после долгого молчания вздохнула Юта. — Мы ходим в школу, готовим уроки и даже не подозреваем, не по-до-зре-ваем, какие вещи творятся на свете. Ты только подумай, что переживает сейчас эта женщина, жена лейтенанта?!

Они помолчали.

— В воскресенье мы были ужасно несправедливы к твоему Рейну.

Они снова помолчали.

Со двора донесся сердитый голос женщины. Это мать звала домой «главнокомандующего войск» готовить уроки.

Урве вспомнила, что с самого утра у нее не было во рту ни крошки.

 

12

На перроне толпился народ, в вагонах, жарко протопленных солнцем, была невообразимая суета. Здесь бесцеремонно толкались, протискивались вперед. В проходе стояли большие чемоданы, деревянные ящики с острыми углами, огромные узлы и набитые до отказа мешки, мешки, мешки...

На полном, веснушчатом лице пожилой женщины блестели капельки пота, глаза под выцветшими бровями напряженно искали свободное местечко. Уже в который раз она ездила этим поездом и никак не могла привыкнуть к этому шуму, к этому столпотворению и к мешкам, которые были больше их владельцев.

Чемодан ее был невелик, но очень тяжел, — казалось, он набит свинцом. Ехать к сестре в деревню с пустыми руками было неудобно. Паулине никогда не отпускала ее в город без того, чтобы не нагрузить всяким деревенским добром, да и сама не приезжала к Пагарам без запасов.

На этот раз в чемодане лежал рабочий инструмент покойного Карла. Муж Паулине, Хуго, не раз спрашивал про этот инструмент.

Наконец Хелене Пагар пристроилась на краешке скамейки, где едва-едва было уместиться взрослому человеку. Какой-то мужчина, южанин, затолкнув один из ящиков под скамью, подвинулся, остальные тоже потеснились. Женщина села удобнее.

До сих пор она берегла рабочий инструмент покойного мужа. Одежду, особенно старую, из которой уже ничего нельзя было переделать для Урве, она постепенно выменяла на продукты, хотя при немцах это было нелегко. Настал черед расставаться с рубанками и сверлами. Муж Лийви в них не нуждался, у него в доме всякого инструмента сколько хочешь. Если она до сих пор и хранила их, то только для суженого Урве.

Но разве суженый Урве мужчина? В ноябре, когда впервые пришел в гости, перед тем как войти, старательно вытер о коврик свои солдатские сапоги. И говорил как будто вполне разумные вещи, а в жизни оказался совсем мальчишкой. Не понял, что Урве надо школу кончать, да и сам-то еще солдат. Ни работы, ни крыши над головой.

И чего это они так опрометчиво поженились?

Лийви подшучивает: в нынешние времена мужа найти не легко, а что твое, то твое.

Пожалуй, оно и так. Сколько теперь молодых вдов, а сколько девушек, которые могли стать женами тех, кто покоится в земле.

Лийви сказала: пусть Урве бросает школу, в их конторе нужна сообразительная девушка. А школу можно кончить и работая, было бы желание.

Все это верно. Можно и так. А муж? Рейн? И вообще, разве это муж?

Лийви успокаивает ее: и совсем он не плох, парень как парень, погоди — снимет солдатскую шинель, найдет подходящую работу, не хуже других будет.

Ох, кто знает, кто знает, как еще все обернется, когда не будут совать ему под нос солдатский котелок с похлебкой, когда придется зарабатывать самому — и на еду, и на одежду, и на квартиру, и на отопление.

Да и где он думает жить? Конечно, под крылышком у жены. Все нахваливает: мол, хорошая, большая комната и кухня своя. Так ведь и сделают — себе возьмут комнату, а мать выселят в кухню. Да, так оно и будет. Случилось же так у Виркусов: обоих стариков выселили в маленькую проходную комнатку, а себе взяли большую. Один пискун уже есть, скоро, надо думать, появятся и другие. А старики Виркусы — им скажут: пожалуйста, потеснитесь, а еще лучше — перебирайтесь-ка вообще в Ряхумяэ. Анетте Виркус смеется: молодежи, мол, нельзя мешать жить. Легко сказать. При посторонних еще как-то постараешься сделать веселое лицо, да разве это жизнь! Разве они с Карлом так начинали?! Им и во сне не снилось, что можно начинать жизнь, ничего не имея.

Родной хутор, куда она сейчас ехала в гости, Хелене Пагар покинула давно, еще девчонкой. Нанялась в богатый дом прислугой. Хозяева попались ей требовательные, но работала она на совесть, и они были довольны. Даже жалованье повысили. Она не собиралась всю жизнь служить в людях, у нее были свои планы — выучиться какому-нибудь ремеслу. Но тут явился Карл чинить водопровод, пробил стенки в кухне и в ванной комнате и... И все же несколько лет прошло, прежде чем они поженились. Повенчались они только после того, как Карл уехал от своих родителей и им удалось обзавестись кое-какими пожитками. Тоже трудное было время, еще свежи были в памяти война и немецкий хлеб по карточкам. Но ведь не всем же устраивать пышные свадьбы. Свадьбы устраиваются главным образом для родственников, чтобы все они друг с другом перезнакомились.

А эти и в церковь не пошли! Где там! Ведь комсомольцы оба. Ни венчания, ни свадьбы. Сбегали утром в загс, на улицу Пикк, и дело с концом. Гордые. Позвали только Лийви с Мартином. Их-то зачем? Родственники теперь рты разинут, когда узнают. Урве в глаза не видела родителей Рейна, а те — жены сына...

Лийви столько же было, когда она вышла за Мартина. Тоже бросила учиться, ушла из коммерческого. Но у родителей Мартина свой дом, небольшой хотя, но все же свой. И сад есть с двадцатью плодовыми деревьями и с огородом. Мартин, правда, тянется к стаканчику, но жену не обижает. Себя тоже в обиду не дает. Ухитрился же он увильнуть от службы в немецкой армии, а ведь тогда с бумажной фабрики многих забрали. Теперь на этой же фабрике машинистом работает, неплохая зарплата, да и продуктовые карточки получше, чем у других. Будь свекровь не такой злой, а свекор не таким глупым и жадным, Лийви и желать нечего. Муж у нее человек деловой.

А этот...

Тяжелый вздох...

Раазику. Минутная остановка. Свисток. Дальше. По обе стороны шпал — поля созревшей ржи, каменистые пастбища, хуторские постройки...

Ну какой же Рейн муж? Лицо хитрое, сам длинный, талия узкая, на такого женщины заглядываются. Лийви, и та вела себя на этой их, прости господи, свадьбе, словно какая-то кокетка.

Нет, жизнь, начатая так, — нестоящая жизнь, ничего хорошего из нее не получится. Сколько людей в нынешние времена расходится! Война виновата — разъединила их, смешала все. А сколько поспешных браков! А страдает кто? Малыши страдают. Без отца, а порой и без матери остаются. Отец в том же городе живет, пьянствует да гуляет, а у ребенка словно и нет его.

Хелене Пагар украдкой вытерла глаза и выглянула в окно.

Кехра. Минутная остановка.

В коридорчике молодые люди потягивали пиво. Лица у них раскраснелись, глаза мутно поблескивали. Они вели пустой разговор о том, какой сорт пива лучше.

На следующей станции ей выходить. Она взяла свой старый потертый чемодан и стала медленно пробираться к двери.

 

13

Они и не думали кому-либо причинять боль. Они вообще едва ли о чем-нибудь думали, когда в тот июньский день вышли из города, чтобы остаться вдвоем, подальше от домов, людей, знакомых улиц.

Урве не думала, что все произойдет так. А Рейн до сих пор удивлялся, откуда у него в тот раз взялась вдруг храбрость решительно сказать: «Поженимся».

Несколько часов тому назад их оставили вдвоем. На весь вечер. На всю ночь. На весь завтрашний воскресный день. До чего же это хорошо!

На белом туалетном столике тикали часы. Сквозь желтоватое боковое стекло был виден целый лес зубчатых колесиков. Одно блестящее колесико старательно бегало взад-вперед, будто на нем одном лежала вся тяжесть отсчета времени.

— У нас дома точно такие же часы, — сказал Рейн.

Урве приподняла голову с плеча мужа.

— Думаешь, тебе надо съездить домой?

— Когда? В эти три дня? — Рейн взял со стула спички и зажег недокуренную папиросу.

— Я бы не отпустила тебя. Дали бы тебе даже десять дней отпуска — все равно не отпустила бы. Ты мой муж. Мо-ой муж!

— А ты моя жена!

— И дай мне папироску.

— Урве!

— Ну, дай попробовать. Это, наверно, так интересно — пускать дым и стряхивать пепел в настоящую пепельницу.

— Никогда не учись этой глупости.

— Когда я выбирала эту пепельницу, то думала, что уж одну папироску обязательно выкурю с тобой за компанию. Чтобы стряхнуть пепел. Но если тебе жаль для меня одной папироски...

Оба рассмеялись.

— А вообще я и не хочу папиросы. И ты тоже сейчас не кури... — Урве взяла из рук мужа папиросу и погасила ее о край пепельницы.

Их оставили вдвоем. Собственно, никакой свадебной ночи у них еще не было. Был свадебный день, вернее, следующий за свадьбой день, когда их наконец-то оставили вдвоем на весь вечер. На всю ночь. На все завтрашнее воскресенье.

И вот, слегка утомленные, они лежали в комнате, тишину которой нарушало лишь тиканье часов и назойливое жужжание мух, предвещавшее скорую осень.

Урве подложила руку под голову.

Ее пылающее лицо было мягко и спокойно, когда она сказала:

— Я разобью эти часы.

— Зачем? — вздрогнул Рейн, потянувшийся в этот момент за новой папиросой.

— Они такие же, как у тебя дома.

Искорки смеха в глазах.

— Ты переживаешь, что женился на мне без ведома родителей? — продолжала Урве.

— С чего ты взяла? Нисколько.

— Я не хочу, чтоб тебя что-то беспокоило. Я люблю тебя.

— И я тебя тоже, Урр!

— I love you. Lou are my dear boy, my prince.

— У-у! He говори на этом языке. Я все перезабыл.

— Если ты сразу же начнешь учить его, тебе будет намного легче в вечерней школе.

— Конечно.

— Расскажи, как было у вас в школе. — Урве приподнялась на локтях. — Ты ухаживал за кем-нибудь?

Рейн почувствовал, что если он сразу же не заговорит, то обязательно покраснеет.

— Какие глупости! Мне ведь не так просто было ходить в школу, как тебе. Ты же в городе живешь. А у нас на шахте средней школы и в помине не было. Дети служащих учились в других городах, а дети рабочих, замухрышки, вроде меня, после начальной школы шли работать. Я хотел учиться. Ну, мы дома обсудили, как сделать, чтоб было дешевле. Снять в городе квартиру стоило дороже, чем купить месячный билет на поезд. Каждое утро вставал в половине шестого и три километра топал пешком до станции. Еще и семи не было, когда мы являлись в школу. Для тех, кто приезжал поездом, один класс всегда был открыт. Там мы сидели и позевывали. Кое-кто даже досыпал. Я обычно готовил уроки — дома-то некогда. Всегда находилось какое-нибудь дело, да и читать я любил. После уроков снова ждали поезда. Только к вечеру добирался до дому.

Рейн ни слова не сказал о Меэли Вайкла, избалованной дочке начальника станции. Нежные взгляды, письма, которые они передавали из рук в руки, — все это было так давно. Да и разве можно было сравнить то чувство с тем, что Рейн переживал сейчас.

И Урве никем не увлекалась в школе. Она терпеть не могла мальчишек. В их доме, в квартире этажом ниже, где сейчас живет русский офицер со своей красивой женой, ну, тот, у которого лицо обезображено ожогами, раньше жили Пуустусы. У них был сын Хольгер, отвратительнейший субъект. Он без конца доводил ее. Однажды она пригрозила этому мальчишке ножом, тем самым, который она подарила Рейну прошлым летом, в первое свидание.

— Его... его у меня больше нет, — невнятно сказал Рейн. — Мне ужасно стыдно.

— Рейн, ты глупый.

— Стыдно, что не сумел оберечь, — прошептал он и уткнулся головой в теплую подушку.

— Ты мой большой ребенок, — нежно прозвучало над его ухом.

Урве не интересовало, как и когда потерялся нож. Ее заинтересовало совсем другое.

— Ты хочешь есть?

Рейну давно хотелось есть. Но он скромно сказал:

— Как ты.

Но он тут же почувствовал, как его рот наполняется слюной. Он попытался удержаться от предательского глотка и не смог — глотнул так громко, что Урве весело расхохоталась.

— Сейчас, сейчас поищем чего-нибудь, — сказала она ему, словно ребенку. — Повернись к стенке и не смотри, хорошо?

Рейн безоговорочно подчинился этому распоряжению. Рядом с ним шелестела одежда, щелкали кнопки.

— Теперь можно.

Остатки вчерашнего свадебного угощения — селедка, паштет, хрустящая коричневая корочка свиного жаркого, полмиски винегрета, подсохшие ломти сыра и другая снедь, — все это снова оказалось на столе, который ради этого торжественного дня был поставлен на середине комнаты и накрыт белой скатертью.

Рейн в каком-то лениво-блаженном состоянии следил за быстрыми, изящными движениями жены. Впервые они обедают вдвоем. Да, по такому поводу и за таким богатым столом неплохо бы выпить — кстати, водка тоже осталась. Если сейчас на столе появятся еще рюмка и бутылка, то Урве — настоящая женщина.

Урве присела на край кушетки и, обняв Рейна, сказала:

— Вставай, Rêné, скоро будем кушать. Я пойду разогрею капусту, а ты тем временем оденешься, ладно? Но знаешь, — ее губы сложились в трубочку, — водки мы пить не будем. Не стоит.

— Ну конечно, зачем нам водка.

Рейн натянул на себя солдатские брюки и сапоги.

У него еще не было домашнего костюма, не было и комнатных туфель.

Но у него была жена! И дом!

Из зеркала на него глянуло продолговатое, с волевым подбородком загорелое лицо: лицо улыбнулось и весело, по-дружески подмигнуло. Неужели это он полз когда-то по заснеженным, сулящим смерть холмам Великих Лук и выбрался вместе с раненым товарищем из «рощи смерти»? Неужели это тот самый парень, который еще позапрошлой осенью бежал по шаткому деревянному мосту через Эмайыги и над его головой рвались вражеские шрапнели? Да, это был он, счастливчик. Вот этой рукой, на острове Муху, он пилил мачтовый лес для блиндажа. Если б в тот раз он стоял там, где стоял Альфред Пыйклик? Его бы не было сейчас здесь.

У него не было бы тогда ни дома, ни этой просторной комнаты с уютной кухней, где сейчас хлопочет его жена. И его самого не было бы. Сколько раз жизнь складывалась так, что его могло не быть. Но кто был бы здесь вместо него? Кто стал бы мужем этой удивительной Урве?

— О чем ты думаешь?

Рейн повернулся. Господи, до чего же у нее красивые глаза! Он обнял ее обеими руками за плечи и вздохнул:

— За что мне такое счастье?

— А мне за что?

Капуста на электрической плитке зашипела. Молодожены могли садиться за стол.