Познакомимся теперь с подробным описанием — своего рода фотоальбомом, только словесным, — расправы над 16 евреями (возможно, 14 или 18) в селе Гневчина. Это событие было описано его свидетелем Тадеушем Маркелем. Если бы не его сообщение, опубликованное в апрельском номере ежемесячника «Знак» в 2008 г., в исторических источниках мы нашли бы лишь один след этого массового убийства — запись в реестре Главной комиссии по исследованию германских преступлений в Польше о том, что «в Гневчине-Тринецкой в 1942 г. “жандармы из Ярослава убили в доме Лейба Тринчера 16 евреев”». О том, что за это преступление несут ответственность местные жители (факт, хорошо известный всей местной общественности), никто во внешнем мире не имел представления.

В мае 1942 г., местные жители — назовем их группой сельской «элиты»: начальник Добровольной пожарной охраны (избранный еще до войны по общественному мандату), члены охраны, а также ближайшие соседи семьи Тринчеров, сельские старосты и их помощники, так называемые слуги (эти по оккупационному мандату), из обеих частей села — Ланьцутсой и Тринецкой, — а также безыдейное крыло движения Сопротивления, — устроили облаву на местное еврейское население, схватив большинство взрослых и детей. Они посадили несчастных на телеги, словно свиней и телят для ярмарки, и привезли их в дом Лейба и Шангли Тринчер — в центре села, совсем рядом с церковью и домом приходского священника, недалеко от школы. Все были заперты в темной каморке без окна, только с отверстием для вентиляции. <…> стражники использовали камуфляж, обманывали пленников, что оставят их в живых, если те отдадут деньги, золото, а доверенным лицам — одежду, обувь и другие вещи, и если их дети не будут плакать, а взрослые — сопротивляться. <…> [101]

Засветло несчастных выгнали в комнату и держали их под вооруженной охраной, так как каморка, приглушающая звуки и лишенная окон, понадобилась для насилий и пыток. <…> женщин препровождали в каморку, успокаивая их мужей, что это будет только допрос, в то время как на деле их насиловали по одной и группами; мужчин пытали, чтобы те сказали, где они укрыли детали гардероба и деньги. Кухня между этими двумя помещениями служила своего рода дежуркой, где местные собирались, советовались, пили водку. <…>

…чаще всего насиловали двух молодых и красивых женщин: Шанглю, жену хозяина Лейба, мать троих маленьких детей, и дочь Лейзера из Тринецка, жену жителя Ярослава — тоже Шанглю, мать двоих маленьких детей. Именно этой второй Шангле удалось вырваться из рук местных в момент, когда ее вели из комнаты на сеанс насилия.

<…> Она бежала как ошалелая, в надежде оторваться от гнавшегося за ней преследователя. Добежала до ближнего овина Мусялов, при котором была уборная — там и скрылась. Но преследователь вытащил ее оттуда за волосы. Она пыталась его подкупить, обещая золотую цепочку, зашитую в одежде. Она рыдала, умоляла, они были знакомы, как все в деревне, — он был ее ровесником. Однако мрачный ловкач не дал себя умолить, вцепился лапой в ее волосы и потащил обратно. Люди делали вид, что ничего не замечают…

Шангля надеялась найти спасение для двоих своих детей. Может быть, она хотела упасть на колени перед приходским священником или викарием и просить помощи? Этого мы никогда не узнаем. Можно лишь предположить, что она хотела поступить так же, как ее бабка Семкова, которая на другой день прибежала к первой нише церкви и, стоя на коленях у двери, ждала, когда ксендз и первые старушки начнут входить в церковь. Она протянула к ним руки с плачем, умоляя о спасении для дочери и внуков. Бесполезно… И тут же ей пришлось убегать, потому что в деревне уже начиналось движение. <…>

Между тем слуги старост в Ланцутской и Тринецкой частях Гневчины кружили по селу и на основе признаний, вырванных пытками, отбирали зимнюю одежду, спрятанную у доверенных людей, угрожая в случае отказа, что к ним явится гестапо. <…>

Когда местные, отцы семейств и набожные католики, насытились насилием над женщинами, когда всё разграбили, а их жертвы — дети, матери и отцы, — обессилевшие от плача, боли, панического страха, темноты, бессонницы, жажды и голода, были уже на самом дне нечеловеческого отчаяния, — их выдали гитлеровцам, чтобы избавиться от свидетелей. На другой день, поздно вечером, с телефонной будки в полицию оккупантов в поветовом городе Ярославе пришло сообщение: «Накопилось много евреев, целых восемнадцать» [102] .

Никто из этих восемнадцати не уцелел.

Крупный план преступления в Гневчине демонстрирует два характерных явления, из которых одно известно, а другое требует размышлений. Память об убийствах евреев во время войны очень хорошо сохранилась в польской провинции и даже передается из поколения в поколение. Еще до того как преступление в Едвабне стало предметом острой дискуссии в прессе, и так называемые «защитники доброго имени», во главе с приходским священником, решили спрятаться за стеной забвения, журналисты без труда выясняли из разговоров с местным населением, что это «наши», а не немцы, перебили евреев в июле 1941 г. Авторы этнографических работ, касающихся разных сторон польско-еврейских отношений, — Алина Цала и Иоанна Токарская-Бакир, которые спустя десятилетия после войны проводили в сельской местности исследования, касавшиеся периода оккупации, — выяснили то же самое. Можно допустить: это было потому, что убийство евреев было настолько обычным делом, что воспринималось как своего рода норма, хоть и шокирующая. В то же время мало столь же значительных событий происходило когда-либо в малых местечках или селах. Поэтому такие преступления на много лет становились навязчивой темой разговоров, закрепляя память о них даже у поколения, родившегося после войны.

Другая существенная черта преступления в Гневчине, о которой свидетельствует Т. Маркель, — это пытки, которым подвергали евреев перед смертью. Можно допустить, что пытки евреев, а также пытки и изнасилования евреек были тогда всеобщим явлением.

В послевоенных судебных делах мы читали о жестокостях и насилиях над евреями, убитыми в Келецком краю. Однако польско-еврейские отношения во время оккупации выглядят иначе со слов этномузыковеда, который десятилетиями собирает фольклор сельских музыкантов, любит польское село и имеет там много друзей:

Самым болезненным для меня является отношение деревни к евреям и всеобщий триумф от того, что евреев нет. Всеобщий. И еще одно, о чем я мало писал и что составляет для меня страшное знание: убийство крестьянами евреев, скрывавшихся в лесах. Число тех случаев и преступлений, о которых я знаю… это страшный груз. В книге я привожу только ужасающий рассказ о том, как «отец» певца С. замучил до смерти двух еврейских девочек, как затем со своей бандой изнасиловал и убил еврейку, прятавшуюся в лесу. Однако была и такая история, одна из многих, о которых я не писал: молодая, красивая еврейка бежала с двумя маленькими детьми из транспорта под Бялобжегами. Ее знали, все это подтверждали. Она направилась к лесу, а за ней парни с палками, в ее возрасте. Еврейке могло быть двадцать три года, одному ребенку — четыре, другому — три года. Но двадцать мужиков забило их палками из чистого удовольствия, никто из них с этого ничего не получил [105] .

Историки обычно не обращали внимания на такие подробности, отмечая только факт преступления. Однако почему бы местному населению при удобном случае было не приложить все усилия, чтобы разведать у евреев, где они прячут свое мифическое золото?

В местности Холежин (недалеко от нынешнего аэропорта Балице под Краковом) прятался некий Мариан Хаба. Он скрывался до тех пор, пока до местных не дошли слухи, что где-то он прячет золото. Вызванный крестьянами гранатовый полицейский после войны дал показания: «Когда я пришел на место, то увидел не человека, а только бесформенную массу. Лица совершенно нельзя было распознать. Люди говорили, что этого еврея убили, потому что он где-то прятал 5 кг золота» [106] .

Понемногу мы начинаем понимать, откуда взялось часто встречающееся в еврейских воспоминаниях о том времени мнение, что «местные» (это могли быть украинцы, литовцы или поляки) «были хуже немцев», хотя хорошо известно — и евреи знают это лучше других, — что Холокост был делом рук нацистов, охватившим Европу во время войны в результате германской оккупации. Эту странную черту еврейской памяти можно понимать так, что смерть от руки своих сопровождается особыми мучениями — в моральном смысле слова, из-за очевидного акта предательства, жертвой которого становится человек. И многое также указывает на то, что — безо всякого переносного смысла — смерть от рук соседей должна была быть попросту очень болезненной.