Да, это была ревность. С тех пор как Марко впервые увидел дочь графа дель Бальцо, образ скромной и прекрасной девушки преследовал его упорно, неотступно, постоянно, точно навязчивый бред больного.

По-настоящему Марко за всю свою жизнь никого, кроме Эрмелинды, не любил. Со временем, когда исчезла всякая надежда, любовь его угасла, уступив место честолюбию и жажде мести, всем тем высоким и низким побуждениям, которые подвигли его на великие и преступные дела, запечатлевшие его имя в истории. И тем не менее образ Эрмелинды никогда не умирал в его сердце; память о ней умеряла порой бурные порывы его гнева; даруя жизнь поверженному врагу, спасая погибающего, он как бы на мгновение вдруг снова становился другом этого нежного существа и опять чувствовал себя юным Марко, тем Марко, которого время и страсти так сильно изменили.

Когда он впервые встретился с Биче в Милане и увидел, что она так похожа на ее мать, образ которой сохранился в его памяти, он почувствовал, что его влечет к ней непреодолимая сила: душа его потянулась к Биче, как к родному и близкому человеку, а давно остывшее сердце вспыхнуло новым огнем, затрепетало, как в давние дни, привычно подчинившись знакомому очарованию.

Закончив в тот день разговор с Лодризио, во время которого он замыслил отнять у своего племянника Адзоне власть над Миланом, Марко решил поехать в Черульо, чтобы заплатить, как он сказал, из собственного кармана взбунтовавшимся немецким наемникам, и должен был отправиться в путь как можно скорее, но теперь, когда любовь между Отторино и Биче казалась ему несомненной, все его намерения были нарушены. На что решиться, что сделать, чтобы успокоить пожиравшую его страсть? Взять с собой Отторино? Но юноша вышел из повиновения и даже если бы опять стал его слушаться, все равно Марко не смог бы постоянно видеть его перед собой. Отослать его под предлогом переговоров в какую-нибудь дальнюю провинцию, где он задержался бы до его возвращения из Черульо? Но он не смог бы притвориться, что по-прежнему доверяет этой злой змее, ужалившей его в самое сердце. Оставить его здесь, рядом с Биче, а затем вернуться в ореоле славы, выполнив свои планы, и узнать об их браке? Одна мысль об этом приводила его в бешенство, заставляя его жаждать мести и крови… Горе тому, кто попался бы ему под руку в этот миг! Однако после долгих размышлений и колебаний он склонился наконец к более осторожному плану, решив, что все-таки уедет, но перед тем пригласит к себе графа дель Бальцо и запугает его Рускони или чем-нибудь еще пострашнее на тот случай, если Отторино решил бы из-за Биче изменить своему слову. Марко хорошо знал графа и был уверен, что это ему удастся.

После того как он принял это решение, перед ним снова забрезжила надежда, и он предался размышлениям, которые немного рассеяли его первоначальную горькую уверенность. Кто мог поручиться, что Биче отвечает взаимностью на любовь Отторино? Есть ли у него другие доказательства, кроме слишком густого румянца, появившегося на щеках девушки, когда она посмотрела на юношу, гарцевавшего на коне под ее балконом? Этого было достаточно, чтобы Марко потерял способность рассуждать здраво; но не ошибся ли он?

Чтобы выяснить истину, он решил еще раз увидеться с Биче и узнать ее сердечную тайну. Он приказал устроить накануне своего отъезда праздник и пригласил на него графа, дав ему понять, что ждет его непременно вместе с дочерью.

Однако тем временем произошло новое событие, которое легко могло бы заставить Марко изменить принятое решение. Но об этом мы поговорим позже. А пока вкратце расскажем об Отторино.

Хотя Отторино был раздосадован и взбешен суровым и странным приемом, который оказал ему накануне его господин, он все же вернулся в его дом, чтобы как-то оправдаться и принести извинения за то, что он заколебался, когда Марко предложил ему ехать в Тоскану. Он хотел сказать, что готов сопровождать Марко, хотел просить не лишать его столь великой чести, но двери дворца постоянно были для него закрыты, а под конец ему даже дали понять, что он никогда больше не должен приходить в этот дом.

Как велико было его огорчение, не стоит и говорить. Вовсе не подозревая настоящей и главной причины, навлекшей на него гнев Марко, Отторино приписал его своему отказу от дочери Рускони, чего действительно было вполне достаточно, чтобы впасть в немилость у такого человека.

Тогда юноша стал серьезно размышлять над своим положением. Отказаться от Биче — об этом не могло быть и речи. Но как же примириться с сеньором? Правда, возвращаясь из Монцы, он хвастал перед графом (не знаю, помнит ли об этом читатель), что, в конце концов, он сам себе хозяин и волен жениться на ком угодно, даже вопреки воле Марко. Но тогда это было скорей бахвальством, а теперь, по здравом размышлении, он чувствовал, что не в силах порвать с этим человеком. Марко Висконти! Мы его уже немного узнали, а Отторино знал его гораздо лучше, чем мы. Не говоря уж о том, что дружба с таким человеком могла усмирить и сделать благоразумным любого, даже самого дерзкого и наглого врага, Отторино не мог перенести, что впал в немилость у Марко, который всегда любил его, как сына, направлял его первые шаги на бранном поприще, выпестовал из него рыцаря и всегда был для него примером, наставником и светочем, озарявшим его путь.

У него была еще и другая причина для размышлений: если бы юноша и попробовал заупрямиться, взять, как говорится, быка за рога и, невзирая ни на что, просить руки Биче, то сам граф отказал бы ему — Отторино прекрасно понимал, что он вовсе не хочет ссориться с Марко; правда, граф об этом не говорил, но догадаться было нетрудно.

Одолеваемый подобными мыслями, Отторино изо дня в день становился еще мрачней и печальней, и, как он ни старался, ему не удавалось скрыть свою грусть от Эрмелинды и ее дочери, с которыми он проводил большую часть своего времени. Они стали расспрашивать его о причине столь внезапной озабоченности; он, однако, избегал объяснений и либо заводил разговор о другом, либо отвечал столь уклончиво, что они начали беспокоиться, не случилось ли с ним какого-либо несчастья.

А что делал в это время отец девушки?.. Что делал граф дель Бальцо? Бедняга! Опьяненный успехами и похвалами, которыми он упивался с утра до вечера, завороженный бесчисленными расшаркиваниями и поклонами, которыми его повсюду встречали как близкого друга Марко, он совершенно не думал ни о жене, ни о дочери и почти забыл об их существовании. И беда, если Эрмелинда пыталась иногда низвести его с его гордой высоты и хоть на миг вернуть к земным делам. Беда, если она пыталась заговорить с ним о Биче, о браке, с которым что-то никак не получалось, о сомнениях, вызванных поведением Отторино, — граф тут же приходил в бешенство. К чему торопиться? Пусть все идет своим чередом! Разве не все в порядке? Какие могут случиться затруднения? Он наденет ей на палец обручальное кольцо, как только та, другая, вернет ему его; ну и что же, что он не торопится?

Спустя несколько дней Отторино начал поговаривать о том, что хотел бы по возможности ускорить помолвку, но тут же туманно намекнул, что об этом никто пока не должен знать. Загнанный в угол Эрмелиндой, решившей выяснить истину, он стал путано ссылаться на Марко, которому якобы не хотелось предавать все слишком скорой огласке, чтобы не создавать впечатления, будто он поссорился с Рускони. Такое объяснение могло быть и правдой, однако графиня на этом не успокоилась: ей казалось, что такой простой причины было бы недостаточно для того, чтобы вызвать столь очевидное смятение в душе юноши. Она засыпала его вопросами, настойчиво допытываясь правды, и в конце концов он сдался и подробно рассказал ей, как обстояли или, вернее, какими ему представлялись его дела. Нетрудно догадаться, как была огорчена и испугана Эрмелинда.

Что же после всего этого могла сказать своей дочери любящая мать, когда, оставаясь с ней наедине, она видела ее задумчивой и печальной и догадывалась, какой тайный червь точит ее сердце? Чтобы она больше не думала о свадьбе? Чтобы она забыла Отторино? По правде говоря, она пока еще не считала это необходимым, а, кроме того, хорошо понимала, что говорить об этом уже поздно: разве в сердце ее дочери не разгорелся огонь, с которым она больше не может справиться? Огонь, который безжалостно испепелит ее жизнь.

Поэтому она решила рассказать Биче обо всем. И теперь Отторино, часто втайне советовавшийся с обеими, успокаивал их одной и той же надеждой.

— Марко, — говорил он, — должен скоро уехать в Тоскану, где ему, видимо, предстоит задержаться весьма надолго. Дальность расстояния, новые заботы, с которыми ему придется столкнуться, заставят его позабыть о пренебрежении к его слову. Ему ведь важно не мое обещание, — говорил юноша, — а выполнение его прихоти — такой уж он человек. Но когда Биче станет моей, он со всем примирится. Вот увидите: все пойдет, как надо, и время все уладит. Когда Марко вернемся, ему, вероятно, будет не до Рускони, а тому вряд ли захочется из-за несбывшихся надежд терять дружбу с Висконти, ибо, повторяю, ни я не давал слова, ни сам Марко никогда не связывал себя обещаниями. А кроме того, моя верность ему, моя служба… он таких вещей не забывает.

Эти и другие подобные рассуждения, казалось, утешали Биче, однако у ее матери не становилось спокойнее на душе.

Еще больше угнетала ее мысль о том, что граф, узнай он — боже упаси! — о недовольстве Марко, все перевернул бы вверх дном и скорее отказал бы Отторино от дома, чем рискнул разгневать Висконти. Поэтому лучше было обо всем молчать. Так дело с помолвкой, которая должна была состояться после отъезда Марко в Тоскану, откладывалось и откладывалось, пока в дом графа не прибыл один из оруженосцев Висконти, который передал, что его господин приглашает графа с дочерью на упомянутый уже нами выше праздник. Отторино был очень этому рад, хотя сильно расстроился из-за того, что не попал в число приглашенных но тут же принялся отвергать все доводы Эрмелинды, уговаривавшей мужа не брать с собой Биче, а также и возражения самой девушки, и так настаивал, что было решено принять оба приглашения.

Вечером, в день, назначенный для празднества, граф прогуливался по залам своего дома уже совсем готовый, в платье из расшитого золотом бархата и в сапогах с тупыми загнутыми кверху носами, гораздо шире ног, и золотой цепочкой, спускавшейся с колен. Он самодовольно расхаживал взад и вперед, любуясь собственным изяществом. Одна из его сестер, вызвавшаяся сопровождать Биче вместо матери, сидела рядом с Эрмелиндой и нетерпеливо следила за племянницей, которая нарочно тянула время и, притворившись, будто на голове у нее развязался один из серебряных бантов, велела Лауретте все поправить.

По мере того как приближалось время, когда она должна была предстать перед Марко, душу девушки, знавшей о его немилости к Отторино, все сильнее охватывал тайный страх. Она трепетала при одной только мысли, что ей придется встретиться с этим человеком, вынести его испытующий взор. Она так нуждалась в присутствии Отторино, чтобы почерпнуть в его словах хоть немного смелости. Ведь только ради него она и согласилась пойти на этот праздник, а он до сих пор не пришел; и странно — он не появлялся в течение всего этого дня!

Как только лента была завязана, тетка встала и протянула руку Биче, которая, не найдя больше никаких отговорок, пошла вместе с ней и с графом к двери. Они уже выходили из зала, когда в дом, запыхавшись, вбежал Отторино. С изменившимся лицом он воскликнул:

— Вы знаете, что случилось? Сегодня ночью наемники аббата из монастыря святого Амвросия схватили Лупо, когда он спал, и приговорили его к смерти. Завтра его казнят.

Услыхав, что ее любимому брату грозит смерть, Лауретта, похолодев от ужаса, побежала предупредить родителей. Все остальные застыли, как громом пораженные.

— Я умолял, угрожал, обещал все, что угодно, — продолжал Отторино. — Но напрасно: видимо, аббат заручился согласием Марко, иначе он и пальцем не посмел бы тронуть моего оруженосца.

— Послушайте, Отторино, — сказал, запинаясь, граф, — я же вам говорил, а вы все делали по-своему…

Но жена и дочь тут же заставили его замолчать: надо было спасать Лупо и тратить время на пустые разговоры не приходилось.

— А почему бы вам не обратиться к Марко? — вновь сказал граф Отторино. — Оскорбление нанесено вам, а он ваш друг и близкий родственник…

— Я был у него, но он отказался меня выслушать.

— Что-что? Как вы сказали? Марко не захотел вас выслушать?

Охваченный горем, юноша отбросил все предосторожности и откровенно рассказал, как обстоят дела. Он признался, что Марко уже давно не желает его видеть.

— Так, значит, вы в немилости у Висконти? — воскликнул отец Биче. — Ну, вот теперь я понимаю, к чему клонила Эрмелинда: чтобы я ни на что не намекал Марко, не заговаривал с ним ни о назначенной свадьбе, ни об Отторино и ни о чем! Так вот в чем дело! Хоть бы словечко мне сказали, а? Ну, раз вы мне ничего не говорили, то и с меня ничего не спрашивайте: я умываю руки и ни во что не желаю вмешиваться.

— Неужели вы даже не помешаете казнить сына вашего слуги и не замолвите словечка, чтобы спасти его жизнь? Ту жизнь, которой он добровольно рисковал ради своей деревни и ради вас? — спросила Эрмелинда.

— Боже мой! Вы же сами знаете, что аббат и так меня подозревает… И при чем тут я? Разве я властен над сердцем Марко, чтобы позволить себе такую смелость?

Но тут на помощь заступникам Лупо пришла сестра графа.

— Как? — сказала она. — Разве не вы самый близкий друг Марко? Разве не вы человек, которому он больше всех доверяет? Не вы ли сами об этом столько раз говорили? Кто же этого не знает! И вы хотите промолчать, когда речь идет о жизни вашего слуги?

— Но боже мой! Если бы я мог…

— Вы можете и должны это сделать, — настаивала сестра.

— Послушайте, — не отступал Отторино, — ночью, когда Марко станет прощаться со своими друзьями, веселый после праздника, он не сможет отказать вам в первой же милости, которую вы у него попросите… У него доброе сердце… Скажите ему, что это храбрец, осужденный на смерть за то, что он пытался спасти свою деревню, за то, что он вырвал невинных людей из лап разнузданных негодяев. Скажите ему, что это солдат, сражавшийся под миланскими знаменами и обагривший их своей кровью, что нельзя допустить, чтобы доблестный воин погиб смертью преступника, и что у Лупо есть отец и мать.

Тут граф дель Бальцо повернулся к двери, из-за которой все громче слышались чьи-то рыдания и всхлипывания. Через мгновение она распахнулась, и все увидели сокольничего, Марианну и Лауретту, заплаканных, бледных, потрясенных страшной вестью. Амброджо бросился к ногам господина, обхватил его колени, обратил к нему умоляющий взор и хотел что-то сказать, но изо рта его вырвался лишь глухой, невнятный стон. Побелевшие губы старика дрожали, и слышно было, как судорожно стучат его зубы. Глаза всех присутствовавших обратились к нему. Даже его дочь и жена, казалось, забыли о своей боли, подавленные еще более невыносимым горем, которое было написано у него на лице.

— Мой сын! Мой сын! — воскликнул наконец старик, с трудом выговаривая слова. — Спасите моего сына!

Граф наклонился, чтобы поднять его с пола, но тот покачал головой и махнул рукой.

— Нет, — сказал он, — оставьте меня здесь, оставьте меня умереть здесь, я не встану, пока вы не пообещаете спасти его.

— Я сделаю все, что смогу, — сказал граф. — Встань же, Амброджо, соберись с силами; я обещаю, что буду просить и умолять за него. Ну, успокойся!

— Ты слышал, — сказала тогда Марианна, — господин обещал спасти твоего сына. Успокойся. Будем уповать на милосердие божие.

— Вы мне обещаете? Вы обещаете? О, скажите человеку, в чьих руках находится жизнь моего Лупо, человеку, одного слова которого достаточно, чтобы вернуть мне сына, скажите ему, что и у него был отец и этот отец любил его… Если же аббат жаждет мщения, то пусть его жертвой буду я — ведь у меня та же кровь и та же плоть… Это я его послал, и вся вина моя, а он послушался своего отца. — Заметив в этот миг Отторино, которого он в первое мгновение от волнения не увидел, старик внезапно поднялся на ноги и направился к нему скорее с решительным, чем с почтительным видом. — Это вы, — сказал он, — должны позаботиться о его спасении, ибо вы довели его до такого несчастия…

— Можно ли, — оборвала его жена с укоризной, — можно ли говорить так с добрым рыцарем, который все делает для твоего сына и который пришел сюда ради его спасения?

— О, да благословит вас господь! — воскликнул Амброджо, немного успокоившись. — Простите меня. Пожалейте бедного отца, который от горя лишился ума и сам не знает, что делает и говорит. Скорей, не теряйте время, идите… идите, а потом вернитесь, чтобы возвратить мне жизнь.

Граф вытер глаза.

— Не сомневайтесь, — сказал он. — Я сделаю все, что мог бы сделать для своего собственного сына.

Он сделал знак Биче и сестре, чтобы они следовали за ним, и они направились к выходу. Лауретта, которая до сих пор лишь плакала и причитала, подбежала к Биче в тот самый миг, когда она выходила из зала, схватила ее руку и поцеловала, обливая ее слезами, не в силах вымолвить ни слова, но взглядом, выражением лица, всем своим видом моля ее спасти брата.

Едва они переступили порог, как в следующем зале наткнулись на Бернардо, второго сына сокольничего, который, вытянувшись, словно на часах, ждал своей очереди.

Надо сказать, что, едва услышав роковую новость, которую Лауретта принесла, когда все были дома, Марианна, потрясенная этой вестью больше всех на свете, вскочила и, обращаясь к своему любимцу Бернардо, воскликнула:

— Ты, только ты можешь его спасти! Беги скорей к хозяину: ты умеешь хорошо говорить Мы народ простой, а ты ему скажешь все, как положено.

Нерасторопный парень сначала заколебался — а как, а что?.. Но тут Амброджо бегом бросился вниз по лестнице, а жена с дочерью устремились за ним.

В то время как бедный отец, простершись у ног господина, молил его исторгнутыми из глубины души словами, перед которыми не могло устоять ни одно сердце, словами, перед которыми замирает в восхищении искусство, тщетно пытающееся им подражать, жена сокольничего упрямо продолжала повторять про себя: «О боже! Он только и делает, что плачет да сетует. Разве этим поможешь? Я тоже могла бы все это сделать. Был бы здесь Бернардо, он бы нашел, что сказать!» Вот почему, когда, выходя вместе со всеми из первого зала, она увидела его у двери, она сразу приободрилась и, схватив его руку, торопливо промолвила:

— Скажи же ему: мы ведь сами ничего не сумели сказать.

Тогда Бернардо преградил путь графу и громким ледяным голосом ученика, затвердившего наизусть молитву, начал:

— Несмотря на то, что Лупо… Хотя мой заблудший брат…

Но тут отец, схватив его за плечо, рванул к себе и закричал:

— Да пропусти же ты их во имя всевышнего!

Воспользовавшись этим, граф прошел дальше, а Бернардо остался стоять на месте как столб и, опустив руки, долго-долго смотрел ему вслед с раскрытым ртом.