В субботу утром мы шли на рынок. Толкались в очереди за мясом, которое частники рубили, как попало, даже не рубили — кромсали. Потом стояли на привозе в очереди за картошкой, слушали шуточки и ругань по поводу убывающих вёдер и растущих цен, гадали: хватит нам или лучше сразу занять другую очередь. Потом поход по магазинам и снова очереди — в кассы и к прилавкам.

Когда пришло время детского питания, мы поехали в Москву. Столичный магазин детского питания тоже не блистал ассортиментом. Всё же мы наполнили большие балакиревские рюкзаки стеклянными банками, кое-как вынесли наш хрупкий груз и стали ловить такси.

— Куда везти? — спросил таксист и поехал в другую сторону.

— Не крути, — сказал Пётр, — езжай прямо на вокзал. На бутылку и так дадим.

Таксист молча развернулся и подкатил к вокзалу. В камере хранения амбал отворил проход. — Сами тащите и отбейте ещё по чеку. — Пётр положил на стол пятёрку. — Я здесь до восьми. Успеете? — Сама любезность. Мы выбрались из подземелья, перекусили в буфете и двинули в Третьяковку.

Проводница покосилась на наши рюкзаки и промолчала. В Ижевске такси не было — разъехались, пока мы тащились. Пришлось пропустить пару трамваев, толпа схлынула, мы втиснулись и пристроили рюкзаки. Последний отрезок пути, от трамвая до дома, оказался самым тяжёлым. Ноги скользили, мы поддерживали друг друга, боясь упасть, не дай бог, на спину. Добрались до своих дверей, увидели родные лица и обо всём забыли. А память сохранила.

Павлику исполнился год, когда Пётр получил небольшую трёхкомнатную квартиру в новом доме. В следующий дом, в такую же квартиру перебрались и мы. Я утешал себя надеждой, что это последний переезд, а Пётр, похоже, не тяготился устройством быта. Наконец у них появилась возможность принять гостей, Павлик попал в объятья бабушки и дедушки, а Ирина собралась на работу. Тогда же пришло письмо от Татьяны Михайловны.

«Дорогие мои! Я пишу эти строки, чтобы вы знали, как много вы значите для меня, и как я вам благодарна. Рядом с вами я почувствовала, что у меня тоже есть семья, родные люди, о которых я могу думать, заботиться и знать, что и они не забывают меня. Такое эгоистическое желание в конце жизни, отданной детям. С радостью принимаю приглашение провести отпуск с вами. Скажите Павлику, что приедет бабушка со стороны отца. Хочется побывать в Бодье, вспомнить и поплакать.

Я показала работу Людмилы своим соседям. Для них это возможность разрешить вечно больной жилищный вопрос. Они ухватились за эту возможность, и просят меня связать их с Людмилой. Мою комнату она может использовать, как командный пункт. Что же до моих раздумий, надеюсь, вы меня поймёте, я не могу менять обстановку. Вместе со мной здесь ещё живут родные образы — они уйдут, если я их потревожу.

Дорабатываю последний год. Зимой выхожу на пенсию. Время моё прошло, сирот войны сменили дети пьяниц. Они, Петенька, о многом осведомлены лучше меня. Рядом с ними я иногда чувствую себя старой дурой. Всё меньше остаётся надежды поделиться с ними своими идеалами и увлечь их красотой мира. Я завела разговор о пенсии, и никто не возражал. Пора. Надеюсь быть вам полезной. Обнимаю. Ваша Т.М.

Родители Ирины, наконец, расстались с Магаданом. Сама она ещё не приступила к работе. Мы воспользовались удачным стечением обстоятельств и преподнесли нашим женщинам подарок — водный поход. Павлика отвезли в Челябинск, Машу отвели к бабушке, проблемную Катю взяли с собой и отправились осваивать бассейн озера Селигер. Проблема была не в Кате, а в лодках, рассчитанных на четверых. На турбазе нам предложили двух- или трёхдневный поход, в большой двухнедельный поход детей не брали. Желающих грести триста километров набралось немного — несколько молодых пар. Инструктор тянул с отплытием, а тем временем люди знакомились, составлялись компании, список желающих отключиться на две недели редел. В последний момент инструктор решился взять нас при условии, что один из нас будет старостой группы. Пришлось согласиться. Мы подбросили монетку и честь возглавлять коллектив досталась мне.

Первый день был тяжёлым. В эту работу надо втянуться, научиться грести телом, а не руками. Я старался выдерживать заданный Петром темп и выбивался из сил. Зинуля с Катей сидели на корме и поочерёдно осваивали технику руления. Тяжело груженная лодка неуклюже маневрировала, не желая держаться в кильватере. На стоянке Пётр успокоил меня: втянешься, появятся навыки, образуются рефлексы, отделишься от гребли и будешь смотреть по сторонам. И действительно всё исполнилось в срок, когда до конца похода осталась неделя. Маленькая победа над собой. Ради неё работники умственного труда ползают по горам, таскают рюкзаки, слагают песни и называют друг друга «мужики». Зигзаг, говорят психологи.

Глушь в центре России. Туристское эльдорадо. Попадались деревеньки, где при тусклом свете лампочки Ильича доживали свой век солдатские вдовы. Совсем рядом, особенно по российским меркам, стояли старинные города, а здесь жизнь угасала вместе с последними старухами.

Мне не часто доводилось париться в деревенских банях. Все они разные. Эта нависала над озером. Вниз вела лестница, за ней мостки. Мы с Петром мылись первыми. Хозяйка дала нам ковшик с мучным квасом, густым, как кисель. «Плеснёте воду, потом квас». Венец блаженства! Квасной дух, покой, разлитый над озером, мягкие угасающие краски… умиротворение. Чистые и лёгкие мы сидели на высоком берегу, смотрели на небо в воде, потом на дорожку заходящего солнца.

— Какое столкновение культур, — вдруг заговорил Пётр, — оседлые люди, привыкшие мыться в бане, париться с берёзовым веником, и кочевники, которые никогда не мылись, смазывались жиром, соскребали пот и грязь. Здесь на этом берегу, у этого озера, под этим небом.

— А кто придумал мыло? — спросила Катя. Так слово за слово беседа наша коснулась вечности, дальше идти было некуда, и мы пошли готовить ужин — наш экипаж дежурил сегодня.

К базе подошли лихо. Все окрепли и хотели показать класс. Катя попала в книгу рекордов, как самый молодой участник похода. Ей вручили удостоверение и значок «Турист СССР». До школы она его не снимала. Кроме нас, группа состояла из москвичей. Нас ждала длинная дорога, и мы тронулись первыми. Вечером за ужином попрощались, с кем увиделись, а утром надели рюкзаки и пошли на пристань. Мы не ожидали увидеть провожающих. Собралась почти вся группа. Нам протягивали записки с адресами и телефонами, приглашали повторить поход в следующем году. Катер отошёл. На причале запели: «А всё кончается, кончается, кончается…» Комок в горле помню, слёз не помню. Может, их и не было.

Тема перешла свой Рубикон, а информационной поддержки всё не было. Мы расходовали средства, проектировали оборудование и не были уверены, что выбрали кротчайший путь. Надежды мы не теряли, дело своё делали, пока однажды не пришёл пакет, рассеявший наши сомнения. В пакете лежал сортамент французской фирмы «FORECREU», и письмо её президента с пояснением, почему нет смысла заводить собственное производство, подробным описанием трудностей, подстерегающих тех, кто на это отважится. Трудности эти были нам хорошо знакомы, мы преодолевали их уже второй год. Зинулю заинтриговала фраза о стали для сердечников, которая доставила им много хлопот. Судьбу предложения о поставках прутков предопределила цена — восемь тысяч долларов за тонну, тогда как наши никак не тянули больше, чем на восемь тысяч рублей.

Название фирмы и имя президента позволили потянуть за ниточку, и клубок начал разматываться. Пётр перевёл все поступившие материалы, убедился, что использовать практически нечего, и отдал их мне для обзорной части диссертации.

Три года длилась эпопея с прутками и подошла к концу. Прутки хорошо смотрелись. Их экспонировали на выставках, присуждали медали и дипломы, дарили, как сувениры. Осталось поставить жирную точку — защитить диссертацию — плод коллективного труда и моих усилий придать ей достойный вид.

Остановились у родителей Ирины. Женщины занялись банкетом, мы с Петром ещё раз прошлись по плакатам, отрепетировали моё выступление и ответы на возможные вопросы. Всё прошло на удивление гладко. У нас были впечатляющие декорации: государственный заказ, экзотическая продукция, внушительный эффект, авторские свидетельства, публикации и отзывы, отзывы… И никто не задал вопрос, который я ждал, готов был ответить и понимал, что ответ мой не может быть убедительным. Пока мы ожидали результатов голосования, Зинуля нервничала больше меня.

— Вот видишь, всё обошлось, никто не спросил, зря боялся.

— Чего он боялся? — спросила её Ирина.

— Найдётся умник, встанет и скажет: «Какого чёрта вы нам голову морочите? Всё это давно известно. Рядовая инженерная работа. Пожать вам руку и дело с концом.»

Ирина повернулась к Петру. — Такое возможно?

— Нет, — ответил Пётр, — во-первых, работа хорошая, одна сердечниковая сталь чего стоит, во-вторых, если подходить с такой меркой, можно очень далеко зайти, и, наконец, — у него было хорошее настроение, — мы же все в одной консервной банке.

Проголосовали единогласно.

На этом роман с прутками иссяк, остались приятные воспоминания о прожитом времени и о людях.

В семьдесят пятом году родилась Танечка. Бытовала версия, что девочку назвали в честь Татьяны Михайловны. Я тоже так думал, пока однажды Ирина не призналась: «… толком я её рассмотрела, когда принесли кормить. Серьёзная и такая деловая, ну, точно Татьяна». Нянек у Танечки хватало. Так, сменяясь, они дотянули её до садика. А поскольку няньки были не простые — образованные, к этому времени Танечка была развита не по годам.

После многих лет работы в детском доме за весьма скромное вознаграждение, выйдя не пенсию, Татьяна Михайловна оказалась за чертой бедности. На шестьдесят два рубля пятьдесят копеек, по словам самой же Татьяны Михайловны, «можно как-то прожить, но нельзя жить». Под жизнью она понимала лекции в музеях, абонемент в филармонию и книги о жизни, творчестве и судьбе Александра Сергеевича. Заботу о духовном деликатно взяли на себя Ирина с Петром.

Я уже не помню, как стеклись обстоятельства, и почему я поехал в командировку с директором, Смолиным и Германом, но саму поездку запомнил хорошо. Состав ещё не тронулся, когда директор раскрыл портфель и достал первую бутылку «Столичной». Сидевший рядом Герман хлопнул себя по бёдрам: — Блин! Стаканы забыл! — Смолин порылся в своём портфеле, вынул складной стакан с крышечкой, складной нож с вилкой и ложкой, банку сайры и бутылку. Выставил всё на стол со словами: — Джентльменский набор.

Пили по очереди. Я вежливо отказался, принёс бельё для всех и забрался на верхнюю полку.

Поселили нас в квартире, приспособленной под гостиницу для чиновного люду. Директор взял у Германа командировку и втроём мы направились на завод. Договорились встретиться в четыре у главного металлурга и разошлись по своим делам. «Постучишь», — предупредил меня Смолин. В четыре я ткнулся в запертую дверь, вспомнил и постучал. Бригада трудилась. На столе стояли мензурка со спиртом и графин с водой, закусывали пирожками из столовой. Протокол уже составили, ждали только моих предложений. Выпили на посошок и всей компанией отправились в гостиницу.

Очевидно, разыгрывался давно обкатанный сценарий, где каждый хорошо знал свою роль. Посреди стола дымилась большая кастрюля картошки. На плоской тарелке покоилась селёдка, укрытая кольцами лука и политая подсолнечным маслом, там же — вскрытые банки консервов, зелень пучками и, пожалуй, всё. Герман сиял, доставая из холодильника запотевшие бутылки и припасённую баночку маслят, маленьких, один к одному, собственного приготовления. Я выпил с полстакана водки, хорошо поел и незаметно удалился — дабы не торчать случайной занозой. Кроме того, мне было неловко: мы оккупировали кухню, и солидные дядечки вынуждены были бочком протискиваться к плите с чайником в руках. Переоделся, раскрыл книгу и мирно уснул, не прочитав ни строчки.

Поднял меня Смолин. Мне показалось, что ночью.

— Пойдём. Поможешь.

Выпили они прилично. Пустых бутылок было больше, чем людей. Директор подпирал голову рукой, а второй тормошил Германа: — В каком классе? Помнишь? Девок напоили… и в бане…, - он пытался изобразить что-то рукой. — Ну, Герка… — Герка мычал и норовил устроить голову в тарелке. Смолин ловко убрал тарелку, голова ударилась о стол и затихла. Мы подхватили директора с двух сторон, и он послушно пошагал спать, сбросил туфли, лёг на бочок и подложил сложенные ладони под голову, как мальчик-паинька. Герман тоже удобно устроился на половике под столом, храпел, подвывая при каждом вдохе. Мы пытались поднять его, но он отчаянно упирался. Поднаторевший в таких делах Смолин предложил отволочь его на половике. Я и сейчас, когда вспоминаю, как мы волокли его по коридору и через два порога, не могу удержаться от смеха, а тогда мы оба смеялись до слёз.

Воленс-ноленс, а честь мундира обязывает — я вернулся на кухню и принялся заметать следы пребывания научного десанта.

— Пойдём, Герман заперся в сортире, храпит, всех разбудит, — Смолин устал, сам еле держался на ногах, но роль свою помнил. На стук сиделец не реагировал. Я подёргал дверь, понял, что она на крючке, и пошёл на кухню. Нашёл нож с тонким лезвием, изогнул его и, после нескольких попыток, открыл дверь. Герман спал на унитазе, прислонившись к трубе, он даже не сделал попытки использовать его по назначению. Крючок я на всякий случай вывернул. Вдруг директор вполне членораздельно произнёс: — Недоперепил бедняга, — и сочувственно вздохнул.

— Как это? — спросил я Смолина.

— Выпил меньше, чем хотел, но больше, чем мог, — ответил, со стоном облегчения упал на кровать и затих. А я пошёл на кухню заметать следы. Из сна я выбился окончательно. Заварил чай и устроился читать на кухне. Немного погодя приполз Смолин с флаконом соды. — Не могу заснуть. Изжога. — Он выпил свою соду, уселся напротив и стал ждать, когда подействует. — Не удивляйся, — сказал он, зевая, — мужики на свободу вырвались.

Меня давно занимал вопрос: что объединяет эту троицу? Обстановка располагала, Смолин сам напрашивался на разговор. Откровенничать я не стал. Пётр как-то заметил походя: «Косит под серого кардинала.» Спросил осторожно: — Директор толковый человек, с полуслова понимает, что к чему, зачем ему Герман нужен?

— Ну, это понятно, — ответил Смолин, не колеблясь, — они из одного помёта. Он ему доверяет. С тобой ведь не поговоришь по душам.

— Это почему?

— Потому, что души у вас разные. А Герка — он свой.

— «Мы с тобой одной крови…», — подумал я и спросил: — А вы?

Смолин ответил не сразу: — Стараюсь сохранить статус кво, по возможности. Зачем мне другой директор? И тебе тоже.

Утром дама с кобурой, глядя в помятое лицо директора, приказала:

— А ну, дыхни! — Он показал ей свой красный пропуск, и она отступилась.

Протокол должен был утвердить главный инженер завода. Директор начал читать, руки его подрагивали, и язык местами заплетался.

— Я лучше понимаю, когда сам читаю, — сказал главный инженер и протянул руку за протоколом. Прочитал, утвердил и сразу встал. — Спасибо. Хорошо поработали, и город наш, я вижу, понравился.

На Петра мой рассказ не произвёл впечатления. — Выйдешь на пенсию, будет что вспомнить. — Как в воду глядел.