***

- Не двигаться! Не вставать! Только пошевелись...!

Асаф слышал, но был вынужден пошевелиться. Боялся, что если будет лежать, его мозги вытекут через ухо. Всё это прибавилось к боли от побоев, полученных утром, которая пульсировала у него в голове и которая сейчас проснулась с новой силой от последнего удара, прыгала по всему черепу, радостно предвещая новую боль.

- Кто ты? – закричала Тамар. – Что тебе нужно?

Асаф смотрел на неё, пытаясь соединить в единое целое представшую перед ним картину, но безволосая голова, которую он видел, отказывалась объединяться с голосом, который он слышал. В заполнявшем его голову тумане промелькнула мысль: "Это девочка, не мальчик. Кто она?"

И вдруг ещё одна боль пронзила его: это она. Но где её волосы? Где чёрная грива?

За крутым откосом раздался лай. Тамар – возможно, потому, что была так сосредоточена на Асафе – не слышала. Он хотел сказать ей, что это Динка, но прежде должен был сесть, чтобы притупить очаг боли внутри. Он приподнялся, и Тамар прыгнула и встала прямо над ним, замахиваясь большой доской. Когда он смотрел вверх, у него даже глазницы болели. Из доски торчал ряд ржавых гвоздей, и Асаф надеялся, что они его не поранили. Он потрогал голову над ухом и не почувствовал крови. Только ещё одна большая и горячая шишка для коллекции. Худой парень сидел на земле с закрытыми глазами недалеко от него, прислонясь к скале.

- Зачем ты сюда пришёл? – её голос был сдавленным и пронзительным от напряжения и страха. – Что тебе нужно? – Асаф начал понимать: она думает, что он один из тех, кто её преследует. Нужно ей объяснить. Он с трудом попробовал подняться.

- Только попробуй встать!

Он не знал, что делать. Она металась перед ним, приближаясь и отдаляясь, и казалась дикой, испуганной и опасной. Он посмотрел на неё и подумал, что даже так, с остриженными волосами и гримасой гнева, с доской в руке и в грязном комбинезоне, даже так она намного красивее, чем он думал, или, по крайней мере, чем она писала о себе в дневнике. Он просто сидел и смотрел на неё, пытаясь совместить её вид со всем, что он о ней знал, со всем что воображал, на что надеялся в глубине души, и всё равно она была другая. Её глаза, например, Теодора что-то о них говорила, о её обнажённом и вызывающем взгляде, но ни словом не обмолвилась об их единственном в своём роде цвете, сине-сером (один раз он сфотографировал похожий цвет, осенний туман в небе над горой Скопус в час рассвета), и как далеко они отстоят друг от друга, её глаза, как будто между ними много места и тишины; простор.

Ему так много нужно было ей сказать, а он не раскрывал рта. Не потому, что боялся её, просто потому, что он всегда так с девочками. Почти с каждой. А когда он был с девочкой, которая его по-настоящему волновала, он чувствовал, как смиренно и покорно начинает опускаться по ступеням эволюционной лестницы.

Он сидел, обхватив руками колени, и ждал. Худой парень, закрыв глаза, раскачивался вперёд и назад, они оба казались её пленниками, и, чем дольше длилось молчание, тем больше Асаф злился на себя: после всего этого изнурительного пути, который он к ней проделал, он надеялся, что с ней он будет другим; даже с Леей он чувствовал, что начинает меняться, а что вышло? Что он по-прежнему тот несчастный, который боится рот раскрыть.

Вдруг парень, не открывая глаз, сказал:

- Это не Динка?

- Динка? – вздрогнула Тамар. Посмотрела по направлению лая.

Асаф сказал:

- Я тебе её привёл.

- Ты её привёл? Но как... откуда?..

- Не важно. Я должен был её тебе привести и привёл. – Он сунул руку в карман рубашки и нащупал там эту бумагу, эту форму 76, на которой уже почти ничего невозможно было прочитать. – Не важно, - пробормотал он, скомкал её в маленький бумажный комок и затолкал в карман. Сто пятьдесят шекелей плюс, сто пятьдесят шекелей минус. На телескопический объектив он в этом году уже не соберёт.

Тамар быстро шагнула назад, не сводя с Асафа глаз, и вскарабкалась по склону. Когда она крикнула: "Динка!", - собака просто оторвала ремень от куста и кинулась ей навстречу. Облако пыли поднялось над местом их встречи. Изумлённые крики, скулёж и лай. Асаф смотрел и, невзирая на боль, не мог не улыбаться.

Он с трудом поднялся и стоял, приходя в себя. Он знал, что сейчас он просто уйдёт оттуда, вернётся к себе и всю жизнь будет ненавидеть себя за капитулянтство и трусость, но ничего не мог изменить. Если бы на его месте был Рои, он бы уже давно говорил, очаровывая её авантюрными фантазиями, а, главное, смешил бы её. Только смешил? Заставлял бы её кататься, падать от смеха.

Стоило ему пошевелиться, как она тут же подняла перед собой доску. Асаф сделал два шага вперёд. Пожал плечами, показывая ей, что руки его пусты, пусть только даст ему пройти, и он пойдёт домой. Его миссия здесь завершилась, а завтра – новый рабочий день в муниципалитете. Тамар смотрела на него с удивлением: весь его внутренний спор был написан у него на лице, которое сейчас казалось ей измученным и очень печальным. Она не понимала, кто он, и на мгновение её покинула уверенность, что он для неё действительно опасен, но она всё ещё боялась, и, когда он сделал ещё один шаг в её сторону, с жаром процедила:

- Динка! Фас!

Асаф изумлённо смотрел на неё (он, конечно, не мог знать, что девять лет назад папа Тамар согласился купить ей собаку только при условии, что она пройдёт специальную дрессировку, чтобы могла защитить Тамар в нужную минуту. Теперь, девять лет спустя, Тамар вдруг вспомнила об этой странной истории). Динка подняла уши и не сдвинулась с места.

- Фас, Динка, фас! – испуганно кричала Тамар, невольно копируя южно-африканский акцент дрессировщика. Динка сделала несколько шагов, подошла к Асафу, потёрлась головой о его колено и уткнулась носом ему в ладонь. Тамар была потрясена. Она никогда не видела, чтобы Динка так вела себя с кем-то, кроме неё. Асаф сказал:

- Кто-то нашёл её, бродящей по городу, привёл в муниципалитет, а я там работаю на каникулах...

- В муниципалитете?

- Да, мой папа знает там... не важно. Ну, я и ходил с ней, искал тебя.

Тамар смотрела на Динку, будто ища у неё подтверждения его словам. Динка посмотрела направо, посмотрела налево, облизнулась. Потом поднялась на задние лапы, а передние положила Асафу на грудь.

Тамар уронила доску на землю.

- Я вижу, тебя ещё и били по дороге, - сказала она. Он провёл рукой по выставке своих ранений.

- Обычно я выгляжу по-другому, - смущённо сказал он.

- Обычно я так не дерусь.

Асаф промолчал. Перенёс свой вес с одной ноги на другую. Почесал ботинком щиколотку.

- А, тебе просили передать приветы, - вспомнил он вдруг. – От Теодоры и от продавца пиццы. И от Мацлияха. И от Леи. И от Нои, да, и от Хонигмана, который был у неё, - с каждым именем её глаза становились всё больше, - и от кое-кого из Лифты, от Сергея, и от одного полицейского, который чуть тебя не поймал. И от одной девушки, которая играет на виолончели на бульваре, в красной шляпке.

Тамар шагнула к нему. Он подумал, что у неё глаза, как у умудрённой и грустной волчицы:

- Ты видел их всех?

Он в замешательстве почесал Динку:

- Она привела меня к ним.

В стороне на камне раскачивался и бормотал Шай. Они его не видели. Мир сузился до пары глаз напротив. Тамар подошла к Асафу, сосредоточенно, самозабвенно смотрела на него, будто черпая что-то из его глаз, из лица, из большого, рослого тела. Асаф не шевелился. Обычно такой взгляд причинял ему страдания. Заставлял его извиваться и кипеть. Теперь же он чувствовал только лёгкую слабость в ногах.

- Я Тамар.

- Да, я знаю. – И через секунду, опомнившись: - Я Асаф.

Мгновенное замешательство. Пожать руку? Слишком официально. Они уже были на какой-то миг глубже этого.

Тамар первая преодолела скованность:

- А это мой брат Шай, - показала она.

- Твой брат?!

- Мой брат. А что? Ты не знал?

- Я всё время думал, что он... то есть, что ты и он... но я совсем не знал!

Она поняла сразу:

- Ты думал, он мой друг?

Асаф хмыкнул. Покраснел. Пожал плечами. Одна шестерёнка в его голове завертелась быстрее остальных, издавая что-то вроде: "Если так – значит так". И вообще внутри у Асафа возник какой-то непонятный новый ритм. В душе, в теле, странное ощущение. Как будто в него врывается новый жилец и моментально начинает в бешеном темпе обставлять его изнутри, двигает тяжёлые столы, выбрасывает древние заплесневелые шкафы, вносит что-то лёгкое, воздушное, гибкое, такое бамбуковое. И вдруг Асаф почувствовал, что он обязан сейчас же, немедленно прояснить кое-что важное между ними. Он снял со спины её рюкзак и отдал ей. Она выхватила его, прижала к груди, потрясённо и подозрительно глядя на Асафа:

- И это тоже?..

Он напряг плечи, готовясь к удару:

- Послушай, э... я немного прочитал. В смысле, тетради. У меня не было выхода.

- Ты читал дневник?! – вскрикнула она, отшатнувшись, и его больно задело, что она отдалилась от него, пусть даже на один шаг. – Ты читал мой дневник?! – её глаза почернели от гнева, в один миг в них взвилось знамя войны за неприкосновенность, и Асаф понял, что потерял её в тот самый миг, когда нашёл.

И так же неожиданно она свернула знамя. Только её взгляд, полный боли и разочарования, ожидал разъяснений.

- Я только немножко прочитал, - пробормотал он, - всего несколько страниц. Думал, что, может, с помощью дневника, понимаешь? Что я смогу тебя найти...

Она не ответила. Только задумчиво округлила губы. Даже охваченная бурей гнева, она больше всего была удивлена тем, что он рассказал ей об этом. Что сразу же, как встретил её, признался. Он же мог скрыть это, и она никогда бы не узнала. Странно, думала она, он как будто должен был снять с себя этот груз, как будто хотел, чтобы между ними не было никакой утайки или лжи.

- Значит, читал, - медленно повторила она, пытаясь постичь смысл этого, который всё ещё не до конца был ей понятен: он читал её личный дневник. Это самое ужасное, что кто-нибудь мог с ней сделать. Теперь он о ней знает. Он знает её так, как она знает сама себя. Она осторожно взглянула на него. Непохоже, чтобы он её особо испугался из-за этого. Она растерянно заморгала. Это что-то новое. Ей нужно время, чтобы понять.

Асаф неверно истолковал её молчание:

- Да я уже всё забыл.

Она ощутила странный укол сожаления:

- Нет, нет, ничего не забывай, - быстро сказала она, удивив его, но больше - себя, - всё, что ты там читал – это я. Всё, как есть. Теперь ты знаешь.

Он сказал:

- Не совсем. – Собственно, он хотел сказать: "Я бы хотел узнать больше", - но для него почти невозможно было говорить длинными фразами, не глотая слюну посредине.

- Так что теперь, - спросила она, немного смущённая тем, что он такой большой, и что они продолжают стоять слишком близко, лицом к лицу, - как бы, что будем делать дальше?

Ей вдруг стало не хватать её густых волос, она могла бы спрятаться в них и не чувствовать себя такой открытой, почти голой. И что за глупости она говорит? Что это за "будем делать" такое? Что у них общего? Она попыталась отойти назад и не смогла. Трещины, быстрые разломы побежали вдоль её тела.

- Как ты решишь.

- Что, что ты сказал? – не поняла она. Тепло, исходящее от него, было понятно ей гораздо больше, чем его слегка косноязычные слова. Он молчал. Что он так молчит. Она обняла себя руками, будто ей вдруг стало холодно. Опустила голову и улыбнулась сама себе так, как давно не улыбалась, ведь её же ничего не смешило. Потом посмотрела на его левое ухо, на его правый ботинок. Облизнула пересохшую нижнюю губу. Пожала плечами без причины, пошевелила лопатками, потёрла плечи. Всё это совершенно непроизвольно. Её тело начало двигаться, как будто заучивая какую-то роль в древнем ритуале или танце, по правилам, установленным заранее, за миллионы лет до этого, и она ничего не могла с этим поделать.

- Всё, что я решу? – улыбнулась она, и кто-то в её сердце понёсся скоростным слаломом. Асаф тоже улыбнулся. Пожал плечами. Поднял руки над головой, потягиваясь. У него вдруг свело всё тело. Он потопал слегка, освобождая мышцы ног. Провёл рукой по растрёпанным волосам. Спина, у него ужасно чесалась спина, вверху между лопатками, куда невозможно дотянуться самому.

Её улыбка стала шире:

- Но ты же говорил, что пришёл отдать мне Динку. Ты её отдал, верно? Что дальше?

Он углублённо рассматривал носки своих ботинок, никогда не обращал внимания, какой у них интересный дизайн, какое захватывающее сочетание чёрного верха с белыми подошвами. Через секунду они стали казаться ему глупыми, уродливыми и, главное, до ужаса большими: как он мог целый год ходить в этих чудовищах? Неудивительно, что все над ним смеялись. Неудивительно, что Дафи его стыдится. И сейчас самый важный и значительный вопрос, успела ли Тамар их заметить, или что-то ещё можно спасти? Осторожно, но быстро он поставил один из них позади второго и чуть не потерял равновесие. Только этого не хватало, упасть тут перед ней. Что делать, чёрт побери? Его лицо моментально вспыхнуло. Кто знает, сколько прыщиков выскочило у него в эту минуту. И спина нестерпимо чешется. Что с ним происходит?

Он снова потянулся плечами и всей тяжестью рук, потом сложил их на груди, словно черпая силу из себя самого, и сказал, сам не веря своей смелости:

- Если хочешь... я хотел сказать, может быть, ты хочешь, чтобы я остался?

- Да, да. – Она испуганно замолчала. Откуда вырвались эти два "да"? Это то, чего она хочет? Когда у неё успело возникнуть такое желание? Что у них общего? Она его совсем не знает. Почему она готова посвятить его в самое важное, самое личное своё дело? – Подожди минутку, - принуждённо засмеялась она, становясь вдруг старше него на много лет, - ты вообще знаешь, куда ты влез?

Асаф колебался. Он понимает, что она убегает от кого-то, сказал он, и он видит, что Шай, э... не совсем...

- Он уже почти год на героине, - резко сказала Тамар и ждала его реакции. То, что она увидела на его лице, принесло ей облегчение. – Я здесь с ним с позавчера. Сейчас он в порядке, но перед самым твоим приходом у нас тут было...

- Да, - сказал Асаф, - я слышал. Но почему он так?

- У него ломка. Знаешь, что такое ломка?

Асаф понимающе кивнул. Ещё одна возможность, не менее вдохновляющая, начала вырисовываться в нём. Наркотики, которые она покупала, может быть, они не для неё?

- Сегодня ночью, завтра и завтра ночью будет кризис, - сообщила она твёрдым голосом, тщательно изучая влияние своих слов на него, - кризис ломки. Так мне, по крайней мере, сказали несколько э... специалистов.

- Лея?

- Что?! – от неожиданности её голос лишился официального покрова и остался голым, сбросив с себя всё чуждое. – Да, и Лея тоже. – Молчание. Она вперила в него пронизывающий взгляд, начиная смутно догадываться, что он ещё не раз и по-всякому будет её удивлять, и понимая, что сейчас у неё нет времени, чтобы это усвоить, и будет лучше, если она вернётся на твёрдую почву фактов. – Обычно в таком состоянии, как у него, ломка длится четыре-пять дней. Два с половиной уже прошли. Так что подумай, уверен ли ты, что хочешь остаться, потому что будет нелегко, – и, подождав, добавила с усталой рассудительностью, - да и зачем тебе это нужно.

- Что, нет, всё в порядке. Ты только скажи мне...

- Да? – она уже отошла, чтобы помочь Шаю, который протягивал руки, как слабосильный младенец. Но она отошла ещё и для того, чтобы дать Асафу время уйти, сейчас, когда он всё знает, и до того, как почувствует себя обязанным.

А он уже стоял рядом с ней:

- А почему... почему он в таком состоянии? У него здесь нет наркотика?

- Он пробует здесь избавиться от зависимости. Мы... – она не знала, как сказать, - мы вместе пробуем, чтобы он избавился.

Шай закричал. Острая боль скрутила его. Состояние полусна моментально перешло в болевые судороги и крики. Тамар посмотрела на Асафа. Их интимная минута закончилась. Её глаза говорили: "Ты остаёшься?", и его глаза сказали, да. Она сказала:

- Давай отведём его в пещеру.

У Асафа были ещё вопросы. Ему было, что рассказать ей, о Теодоре, например, которая вышла. Но сейчас он должен был действовать. Решительно действовать и больше ничего. Он подхватил Шая под руки, помогая ему встать, и удивился лёгкости его тела: как будто внутри Шай был совершенно пустой. Он хватался за плечи Асафа, как утопающий. Асаф подумал, что это странно, они ведь даже словом не перемолвились с Шаем, а уже так держатся друг за друга.

Эта мысль снова и снова возникала у него, десятки раз в течение этого вечера и ночи, пока совсем не растаяла. Шай кричал и плакал, его рвало на всё вокруг. Иногда он лежал, глядя в пространство, и до крови расчёсывал себе руки и ноги. Примерно раз в минуту он громко и широко зевал, почти выворачивая челюсти. Засыпал на минутку от слабости, и внезапно его скручивало и почти подбрасывало в воздух от сильной боли. Асаф и Тамар всё время за ним ухаживали. Чистили, мыли, переодевали, поили, вытирали. Асаф не заметил, как зашло солнце, и настала ночь. Время складывалось не из минут, а из действий. Каждое мгновение находилось что-то ещё, что нужно было сделать. В пещере слышался только голос Шая. Тамар и Асаф почти не разговаривали. Они быстро выработали язык взглядов и жестов, как операционная бригада или как два водолаза на глубине. Асаф отбросил все мысли о мире за пределами пещеры. Мира не существовало. Не было дорогих ему людей, не было Носорога, который мог вызвать полицию на его поиски, и не было тех, кто гнался за Тамар и за ним. Когда он думал о двоих сутках, проведённых Тамар здесь, наедине с Шаем, то не понимал, как она это выдержала. Потом ему пришло в голову, что, с тех пор, как она здесь, она, наверняка, не сомкнула глаз. Но он не слышал от неё ни одной жалобы. Она склонилась над Шаем, он передал ей полотенце, она отдала ему пустую ёмкость для воды и показала глазами, чтобы принёс полную. Её губы изобразили слова "туалетная бумага", и Асаф подумал, что губы у неё красивые, как нарисованные. Он пошёл в угол пещеры и принёс два рулона. Она уже сняла с Шая брюки. Асаф взял из её рук грязную бумагу. В ту же минуту они оба заметили, что на Шае надеты трусы со щенком Снуппи, они уставились на них, потом переглянулись, подтверждая, что это правда, Снуппи среди всего этого.

***

Час, ещё один. Три часа, пять часов. Восемь. В те считанные минуты, когда Шай спал, они почти не разговаривали. И от усталости, и оттого, что это выглядело бы странно, вдруг завести вежливую беседу, как будто они только что встретились. Они опускались на землю рядом со спящим Шаем, укладывались поперёк второго матраца, ногами на земле. Глубоко дышали, уставясь в потолок, на стены пещеры, безуспешно пытаясь вздремнуть. Старались не касаться друг друга. Каждый из них чувствовал, что присутствие второго заряжает его новыми силами, подстёгивает, но, в то же время, мешает спать. Иногда Тамар улыбалась ему жалкой, сочувственной улыбкой. Зачем тебе это нужно, извинялась её улыбка, и Асаф улыбался ей в ответ своей самой лучшей, самой уверенной улыбкой. Но она видела, как он сдал, как это его подавляет - не физические усилия, он казался ей неиссякаемым, сделанным из стойкого материала, а страдания Шая и та действительность, в которую он внезапно оказался втянутым без всякой подготовки.

В два часа ночи Шай проснулся и яростно начал искать дозу. Он был уверен, что Тамар припрятала там ещё одну. Он снова и снова допрашивал её: сколько доз она купила у дилера на Сионской площади? Пять, точно? Где пятая? Четыре я уже принял, а пятая где?

Объяснения не помогали. Тысячу раз она ему говорила, что он использовал все пять, когда они были у Леи. Он метался, как зверь, по пещере из угла в угол, переворачивал сложенные ею продукты, рылся в гитаре, которую она принесла из дому, в своих ботинках. Заставил её и Асафа разуться и рылся в их обуви. В своём исступлении он сумел найти тайник с шокером и наручниками. Он долго смотрел на них. Тамар думала, что теперь, когда он обнаружил, вещи, которые она для него приготовила, наивно полагая, что у неё хватит смелости ими воспользоваться, он её просто убьёт. Но его мозг действовал совершенно иначе, его мир сейчас был разделён только на две части: доза и всё, что дозой не является. Наручники его не интересовали. Шокер не воспринимался его мозгом, как что-то, что могло бы ему сейчас помочь. Но Асаф, увидев их, о чём-то догадался, и потрясённо посмотрел на Тамар. Она пожала плечами: разве у меня был выбор? И Асаф наконец-то начал постигать мизерную часть того, что Тамар задумала и сделала.

Потом Шай, отчаявшись, рухнул и начал искать в своём матраце. Он продырявил поролон вдоль и поперёк. Иногда у него вырывался стон надежды, крик радости, а потом он разочарованно бил по матрацу. Асаф и Тамар смотрели на него, не двигаясь. Асаф думал, его совсем не волнует, что я здесь, он совершенно равнодушен к тому, что к Тамар вдруг кто-то присоединился. Только одно его интересует. А Тамар опять подумала, интересно, сколько ещё времени сможет Асаф выдержать это безумие. Когда он сломается и уйдёт или просто исчезнет, не сказав ни слова. Иногда, когда была занята с Шаем, она спиной чувствовала, что Асаф идёт к выходу из пещеры. Осторожно оглядывалась. Видела, что он стоит, потягиваясь всем телом, вдыхая прохладный ночной воздух. Заставляла себя не смотреть. Дать ему возможность сделать ещё один шаг наружу и исчезнуть. Зачем ему это, думала она. Зачем нормальному человеку впутываться в такое дело? Более близкие ей люди, чем он, исчезали в более лёгких ситуациях, чем эта. И сразу же у неё в животе возникали мягкие токи тепла, когда она слышала сзади его тихое покашливание, и он забирал у неё ёмкость для воды, грязную одежду или всё, что мешало ей в эту минуту.

***

Шай с трудом подтянулся и на четвереньках пополз в угол пещеры. Он пытался ногтями рыть твёрдую землю. Несколько минут были слышны царапающие звуки и его пыхтение. Они не могли оторвать от него глаз, это было, как кошмарный сон наяву. Он рыл быстро, комья земли разлетались из-под него. Странное рычание вырывалось из его рта. Вдруг он поднял голову, и его глаза сверкнули лукавой, совершенно осмысленной улыбкой:

- Вы хотя бы говорите мне "тепло-холодно"!

Все трое покатились со смеху от неожиданности, как дети в летнем лагере. Шай тоже смеялся, он сумел на миг взглянуть на себя со стороны, повилял задом, и Тамар легла, упала на спину, раскинув руки, обессиленная от напряжения последних минут, и хохотала до слёз, и сквозь них она увидела Асафа и подумала, что у него приятный мужественный смех.

Потом боли вернулись. Шай жаловался, что от боли у него рассыпаются все кости. Он чувствовал, как они расплющиваются и дробятся. У него начали рваться мышцы, так он сказал, расщепляться, сокращаться и скручиваться внутри тела. Он не знал, что у него есть мышцы во всяких местах, за ушами, например, в дёснах. Тамар, которая ещё из дому помнила его способность описывать каждую лёгкую боль в животе с педантичностью неженки и плаксы, теперь должна была преодолевать отвращение, которое это описание – не сами боли – вызывало в ней. Она пыталась отвлечь его, развеселить. Рассказала ему про диафрагму, что это такая мышца, которую никак невозможно почувствовать и без которой, тем не менее, нельзя петь. Изобразила Алину, когда она требует от неё: "Поддержать! Поддержать диафрагмой!" Устроила ему целое представление, что скажет Алина, когда услышит, что Тамар пела на улице: "Правда? И им это нравилось? Очень интересно... но как ты могла петь так высоко после Курта Вайла? У меня ты никогда не могла, у меня – после Курта Вайла тебе сразу нужен перерыв..." Шай не смеялся. Асаф хохотал. Тамар заметила, что, несмотря на серьёзный вид, его очень легко рассмешить. Она с удовольствием делала это, думая, что Идан никогда не смеялся её шуткам, возможно, даже думал, что у неё нет чувства юмора, а Асаф, со своей стороны, обнаружил сейчас ту ямочку, о которой рассказывала ему Теодора, и начал догадываться, что делала Тамар на улицах весь последний месяц. Он думал, услышит ли он когда-нибудь, как она поёт. Решил, что будет следить за анонсами концертов в печати, и, если найдёт её имя... – и тут же его иллюзия лопнула: это пустые мечты, он даже не знает её фамилии! Но унывать не было времени, так как Шай начал бредить о каком-то червяке, он звал его Дуда, ползающем в нём и высасывающем его изнутри. Он чувствовал, как он ползает и кусается при каждом движении. Ему казалось, что он весь рассыпается на отдельные органы, на волокна мышц, на клетки. Его ноги разбежались в разные стороны и сильно дёргались, потом – и руки тоже. Асаф смотрел, не веря: худое длинное тело как бы разрывалось от судорог. Тамар легла на него и сдерживала силой. Асаф увидел маленькие миндалевидные мускулы на её руках, и его сердце – как обещала ему Теодора – забило крыльями и полетело к ней. Она разговаривала с Шаем без перерыва, говорила, что любит его, что поможет ему, что ещё немного, ещё день или два, и всё пройдёт, начнётся новая жизнь. И вдруг Шай затих внутри кокона из рук и ног и заснул.

Она скатилась с него. В ней не осталось ни капли силы. Подмышками виднелись пятна пота. Пятна рвоты и мочи Шая покрывали её комбинезон. Асаф почувствовал её запах и знал, что она тоже чувствует его запах. Она лежала, глядя на Асафа этими своими глазами, которые видели слишком много. Совершенно распахнутым взглядом. У неё было чувство, что она вся обнажена перед ним, и это её не трогало, и не было сил понять, что с ней происходит. Вначале, например, её беспокоило, что он видит наготу Шая; и из-за самого Шая, личная неприкосновенность которого была нарушена, но также и потому, что что-то в ней самой обнажалось, когда обнажалось тело её брата, материя, из которой сделана и она сама. За несколько таких часов она к этому привыкла. Теперь она пыталась поспать. Услышала, что Асаф тихо встал и опять подошёл к выходу. Прислушавшись к себе и не почувствовав страха, что он сбежит, она подумала, что они, очевидно, всё-таки перешли вместе какую-то границу. Он вышел наружу. Тьма поглотила его. Динка поднялась и тоже посмотрела. Прошла минута, ещё одна. Тамар отважно подумала, что это очень хорошо, пусть немного проветрится. Пусть даже прогуляется. Может, он вообще пописать вышел? Ещё одна минута прошла. Снаружи не было слышно никаких шагов. Тамар сказала себе, что она всегда будет ему благодарна за то, что он уже сделал, даже если он не вернётся. Потом с удивлением подумала, что не знает его фамилии. Динка начала мотать хвостом, поднимая с пола пыль. Асаф вернулся, проявился из темноты. Динка опять улеглась, а к Тамар вернулось дыхание. Он подошёл и осторожно лёг поперёк матраца, не касаясь её. Она вдруг ощутила, какое удовольствие можно получить даже от хорошего дыхания, она слушала его тихое дыхание, и это почему-то делало её счастливой. Она подумала, что это странный способ познакомиться с кем-то. Подружиться с ним. Ведь это то, что происходит с нами, осторожно подумала она, мы тоже понемногу становимся друзьями, приближаемся друг к другу, непонятно как, ведь мы почти не разговариваем, почти не знакомы, и почти ничего между нами не происходит. Сейчас, когда он лежал так близко, её даже забавляла мысль, что она ничего о нём не знает, где он живёт, например, где учится, есть ли у него друзья, или подруга, ничего о нём ей не известно, и всё же она чувствовала, что кое-что она уже про него знает, и этого ясного и твёрдого знания ей в настоящее время вполне достаточно.

Бывали минуты, когда её коробило это смешение сфер, это чувство, что здесь, возможно, происходит что-то новое, в то время как она обязана быть абсолютно преданной Шаю, не отвлекаясь ни на что. Она была слишком усталой, чтобы точно определить для себя, в чём проблема, в другие времена она, конечно, поспешила бы отточить для себя точную формулировку, острую, как нож, но сейчас у неё не было на это ни сил, ни желания, она только знала, что тут какой-то диссонанс: как будто Шай в некоторые минуты служил только средством, связывающим это новое. Ну вот. Она всё-таки сумела это сформулировать. Она испугалась, села на минутку, глядя в пространство пещеры, увидела затухающее мерцание аварийной лампы, убедилась, что Шай спит, и Динка спит, а Асаф смотрит на неё. Снова легла. Досаднее всего было думать, что Шай даже не замечает того, что витает здесь в воздухе вокруг него. Или, может быть, всё только в её воображении? Может быть, это опять её романтические фантазии, и Асаф совсем ни при чём? Может, он просто хороший парень, который почему-то решил ей помочь? Безмерно усталая, она повернулась, и её рука коснулась груди Асафа. Ой, извини; ничего; я на минутку забыла, что ты здесь; а где же мне быть; я немного посплю, хорошо? Поспи, ты совсем не спала эти два дня, правда? Я не помню, кажется, нет; спи, я посторожу.

И когда он сказал ей, спи, я посторожу, когда так легко и мягко снял с неё груз стояния на посту – нет, лучше ей сейчас об этом не думать. Она чуть не поддалась страшному давлению, сжимающему ей горло, всё ему рассказать, разгрузить немного всё то, что было с ней с тех пор, как она отправилась в путь, и что было с ней здесь в пещере, с Шаем, в эти проклятые два дня; потому что, если существует ад, подумала она, это было здесь, в эти два дня, наедине с ним, пока не пришёл Асаф. Но она чувствовала, что стоит ей только открыть рот, только ещё одну царапинку нанести на свой панцирь, как из неё вырвется такой поток, который моментально её разрушит, а ей нельзя этого пока, нельзя. И, кроме того, сказала она себе с лёгким испугом, она действительно почти его не знает.

Она повернулась на бок, к нему лицом, почувствовала запах его пота и подумала, как приятно будет выкупаться, когда всё закончится. Может быть, они ещё раз встретятся после этого во внешнем мире, скажем, в кафе, придут вымытые, с чистой головой, надушенные. Расскажут друг другу, кто они на самом деле. Может, она купит ему, в качестве шутливого знака благодарности, какой-нибудь дорогой дезодорант. Вот, она опять не думала о Шае и позволила себе помечтать. Как будто всегда кто-то должен быть жертвой, подумала она, чтобы другие могли начать что-то новое. О чём ты говоришь, попеняла она себе, какое новое? Он совсем не думает ни о чём таком с тобой. С этими путаными мыслями она заснула, как была, на земле.

Асаф сел и посмотрел на неё спящую, и его сердце устремилось к ней. Он хотел укрыть её, смахнуть пыль с её лица. Сделать для неё что-то хорошее. Самое лучшее, что он мог для неё сделать – не будить её. Поэтому он не двигался. Только смотрел на неё пристально, не отрываясь, и думал, как она красива. Она вздохнула и свернулась калачиком, подложив под голову обе ладони. У неё были длинные тонкие пальцы. Её грязную щиколотку охватывала тоненькая серебряная цепочка, почти невидимая, он смотрел на неё и не мог насмотреться. Он мысленно разговаривал с ней, вёл оживлённую беседу: знаешь, что таких глаз, как у тебя, я никогда не видел? Да, мне уже говорили и, кстати, знаешь, отчего они стали такими? Оттого, что ты смотрела на мир удивлённо? Ой, с тобой невозможно! Ты просто всё прочитал, правда? Нет, только несколько страниц, урывками; так нечестно, что ты знаешь обо мне такое, а я о тебе ничего не знаю! Ты бы, например, согласился, чтобы я прочитала твой дневник? У меня нет дневника. Но если бы был? Если бы был?.. Да, если бы был, ты бы согласился? Но зачем тебе мой дневник? Я и так могу тебе всё рассказать.

Она приоткрыла глаз, увидела, что он улыбается про себя, и его пальцы по-детски сцеплены, будто загадывает желание, и снова уснула, успокоенная. Асаф встал. Потянулся. Подумал, что на каком-то этапе, не позднее, чем завтра, ему необходимо будет выйти, чтобы позвонить Носорогу и родителям в Америку, пока Носорог не вызвал всю израильскую полицию. Эта мысль вызвала в нём раздражение. Мир протянул извне холодную руку и тронул его за плечо. Снова возник вопрос, как рассказать Носорогу о Рели. Сейчас это казалось ещё сложнее, и он не знал, почему: может, он вдруг понял, что до сих пор не осознавал и ничтожной доли того, что чувствовал Носорог к его сестре? Может быть. Но, может быть, и Рели было трудно с Носорогом, осторожно подумал он и занялся аварийным освещением, неоновая лампа которого начала тускнеть. Он обшарил пещеру и нашёл пакетик с батарейками, приготовленный Тамар. Сразу же увидел, что она купила не те батарейки. Вспомнил, что всегда в душе обвинял Рели в недостаточной любви к Носорогу. Ему, да и всем, в сущности, всегда было ясно, что Носорог любит сильнее, и что невозможно сравниться с ним во всей его любви, заботе и щедрости к ней. Он порылся среди продуктов и консервных банок, нашёл несколько пачек печенья, плотно запечатанных жёсткими зажимами и начал обдирать с них целлофановую обёртку. Мысли не давали ему покоя. Например, Носорог всё время повторял, как он скучает по Рели, так что это уже стало каким-то ритуалом, неизбежной частью их разговоров. Асаф мог повторить слово в слово жалобы Носорога о том, как он потерял Рели, и какую непоправимую ошибку он совершил, что не настоял на их свадьбе сразу же после армии, и каким идиотом он был, когда согласился на её поездку в Америку. Он вытащил металлические проволочки из целлофановых обёрток и скрутил их, образовав два длинных проводка. Из кармана джинсов вытащил рулон чёрной липкой ленты ("Изолента – это тоже, как носовой платок", - говорил его папа), потом сложил вместе шесть маленьких батареек, минус к минусу, плюс к плюсу. Сказать по правде – он приклеил проводки к батарейкам, а их концы подсоединил к лампе, теперь порядок – они никогда в своих беседах не говорили о самой Рели, что она чувствует, подумал Асаф, и ощутил угрызения совести, не понимая почему, за кого из них двоих, испугался, что этими мыслями он как бы предаёт Носорога, и тут же направил себя на размышления о том, что должно произойти, и как Носорог выдержит новости из Америки, как сможет жить дальше, если та, кого он так любит, не будет с ним?

***

Когда он открыл глаза (похоже, он незаметно для себя задремал), Шая не было в пещере. Асаф мгновенно вскочил на ноги. Подумал, не разбудить ли Тамар, и решил, что пока не стоит. Тихонько свистнул Динке и вышел. Снаружи уже светало. В небе на востоке протянулась розовая полоса. Асаф побежал, и Динка за ним. Попробовал в одну сторону – и ничего не нашёл. В другую – и там нет. Постарался сохранить спокойствие. Он знал, что Шай в его состоянии не мог далеко уйти. Даже созванный против себя самого трибунал сумел он отложить на потом. Динка бежала впереди него, искала, нюхала. Асаф надеялся на неё больше, чем на себя самого, он бежал за ней и только сейчас обратил внимание, что с тех пор, как пришёл сюда, Динка как бы отошла на второй план, будто чувствовала, что её роль закончилась в тот момент, когда она привела его к Тамар. И, несмотря на всю срочность, он подозвал её к себе, опустился перед ней. Взъерошил ей шерсть, прижал её голову к своей. Смешал их запахи. И она стояла, снова впитывая его. Одно мгновение – и опять побежали.

По шоссе над ними проехал грузовик. Асаф испугался: нельзя, чтобы Шай добрался до шоссе. Его задавят. А если не задавят, он поймает попутку до города и там уж раздобудет свою дозу, и тогда все первые три дня отвыкания и все невероятные усилия пойдут насмарку. Могло быть и ещё хуже: как только Шай доберётся до города, его обнаружат те, кто его ищет. Асафа бросило в пот. Ему хотелось убить себя за то, что заснул и подвёл Тамар.

У лысой сосны на склоне стоял, согнувшись, Шай. Зелёные брызги изливались у него изо рта. Асаф побежал к нему. Подхватил его за секунду до падения. Его глаза уже закатились, но он все равно прошептал Асафу, чтобы не останавливал его сейчас, что он обязан добраться до шоссе. Даже предлагал Асафу деньги, взятку, если он расскажет ему, где Тамар спрятала дозу. Асаф просунул руку между ногами Шая и взвалил его себе на плечо, как раненого. Спустился с ним обратно в русло ручья и по насыпи скатился к пещере. За мгновение до того, как они вошли внутрь, Шай с силой сжал шею Асафа:

- Будь другом, если она спит, не говори ей, что я выходил, - взмолился он, - не говори ей, не говори ей.

Асаф заколебался, взвешивая. Его преданность Тамар против отчаянного желания Шая не огорчать её.

- О-кей, но это последний раз, что ты пытаешься бежать.

Шай пошевелил своими длинными пальцами, что, очевидно, означало "Да". Асаф уложил его на матрац. Расправил его длинные тонкие конечности, будто укладывал тряпичную куклу. Тамар услышала их движение рядом с собой и проснулась. Открыла глаза. С наслаждением потянулась, на минуту забывшись:

- Ой, как я выспалась... эй, ты почему стоишь?

Асаф молчал. Шай умоляюще смотрел на него. Асаф пожал плечами:

- Просто, захотелось немного выпрямиться.

Тамар улыбнулась ему сладкой утренней улыбкой. Шай благодарно моргнул ему со своего ложа. Проблеск живого, чистого чувства мелькнул в его мутных глазах, и Асаф улыбнулся ему в ответ. Тамар заметила, что они обменялись взглядами. Закрыла глаза и подумала, что всё ещё может наладиться.

***

Наступивший день был немного легче предыдущего. Шай меньше страдал, но всё ещё был вынужден часами искать свою дозу в матраце и в щелях пещеры. Он был уверен, что видел вчера недостающую дозу, в самом деле видел, только ему сейчас трудно вспомнить, где. Асаф и Тамар уже перестали отвечать на его снова и снова повторяющиеся вопросы. Они непрерывно массировали ему ноги, чтобы облегчить боль и усилить кровообращение. Каждый час заставляли его делать несколько глотков, иногда Асафу приходилось держать его силой, пока Тамар капала ему в рот из поилки для новорожденных, и тогда он был похож на большого болезненного птенца. Встретившись глазами с Асафом, она поняла, что он видит ту же картину, что и она, и, возможно, даже думает теми же словами, и почувствовала лёгкое потрясение, будто на миг заглянула в самую сущность Асафа, и сразу же удивлённо вспомнила, что она всегда о себе думала, о той недостающей её душе детали "Лего", которая должна соединить её с другим человеком, но, возможно, этот вопрос требует пересмотра, подумала она.

Внизу, в глубине русла, был маленький родник, тонкий, как ниточка. Она пошла туда, захватив с собой грязные простыни и одежду всех троих. Стоя на коленях и отстирывая в воде бельё, она думала, что с тех пор, как попала в общежитие Песаха, она почти никогда не была одна. Это была одна из самых трудных для неё проблем в общежитии, потому что всегда, с самого детства, ей было необходимо – как воздух для дыхания – уединение хотя бы на час или два в день. Сейчас она была в недоумении: ведь с той минуты, как появился Асаф, она, в сущности, может позволить себе такие маленькие "выходные", побродить по руслу, подышать в одиночестве, и все-таки, неизвестно почему, как будто именно сейчас у неё пропала эта глубокая потребность. Она выкупалась в роднике и встала после мытья, радостная, как ребёнок. "Друзья напоят и польют, как в знойный полдень, родничок... – весело напевала она, развешивая бельё для просушки на ветках кустов в укромном месте рядом с пещерой. - Как в знойный полдень, родничок, и счастлив наш цве..." – и сама вовремя остановилась, смеясь над собственной глупой патетикой, и прибавила ещё несколько резких и горьких слов, короче, заставила себя вернуться к действительности и напомнила себе кто против кого, но все эти несколько минут она стояла, уставясь на свой синий комбинезон, который слегка развевался рядом с футболкой Асафа.

Она заранее приготовила запасную одежду, но у Асафа другой одежды не было. Поэтому он надел часть из одежды, которую она принесла для Шая – то немногое, что на него налезло. Потом, когда и это испачкалось, он надел её большую и широкую футболку из тех, что она принесла специально, чтобы использовать здесь в качестве рабочей одежды; это ещё с той поры, когда она была толстой, сказала она ему, и он сказал, что в это трудно поверить, а она засмеялась, вот увидишь мои фотографии, я была, как слониха, и у него от радости сердце расширилось, потому что в этом "вот увидишь" была крупица будущего.

"Уупс, - подумал Асаф, когда она достала зубную щётку, - а у меня нет".

- Возьми мою, - сказала она, закончив чистить зубы, и Асаф – да, да, если бы его мама узнала, она сочла бы это самым неправдоподобным во всей этой истории – вычистил зубы её щёткой, без проблем.

У Шая прекратились рвота и широченные зевки. Начался понос, это тоже было испытанием, которое надо было преодолеть, и они преодолели его вместе, оба, а, в сущности – втроём, потому что Шай уже начал приходить в себя, к нему вернулся стыд и возник интерес к Асафу, кто это, и что он тут, собственно, делает; и Тамар сказала с абсолютной простотой, это друг.

Но, когда Асаф сказал, что вынужден вернуться в город на пару часов, её лицо стало таким несчастным, что он почти передумал уходить.

- Всё в порядке, иди, - сказала она так, будто сразу и окончательно решила, что он не вернётся. Внезапно обессилевшая, она села к нему спиной и было заметно, что она сердится на себя за то, что поддалась искушению ему поверить. Он подробно объяснил ей, какие дела есть у него в городе. Старался говорить обдуманно и логично, но чувствовал, что она уже отгородилась от него, и не знал, как её успокоить, и как она вообще может в нём сомневаться после такой ночи? Он смотрел на неё со злостью и отчаянием, чувствуя, как путанная и извилистая её часть поднимается и завладевает ею, с каким странным наслаждением поддаётся она крысиной атаке, и понял, что одними словами он её не убедит, никогда.

Когда он вышел из пещеры, она встала и поблагодарила его за всё то, что он для неё сделал. Её вежливость была почти оскорбительной. Он простился с Шаем и, главное, с Динкой, которая тоже забеспокоилась, когда он вышел: бежала за ним и возвращалась к Тамар, снова и снова сшивая разделившую их прореху. Отойдя от пещеры на довольно большое расстояние, он обернулся, так как услышал – или ему показалось, что услышал – что Тамар тихо зовёт его, будто проверяя, сможет ли он её услышать. Он побежал к ней, почти паря на волне болезненного смятения чувств. И Тамар тоже была поражена окатившей её волной, когда увидела, что он возвращается к ней.

- Да, что ты хотела? - спросил он, отдуваясь.

- Почему ты вернулся? – удивилась она.

- Потому что ты меня позвала, и ещё – я забыл отдать тебе письмо от Леи.

- Письмо от Леи?

- Да, она дала мне его для тебя, но, когда я пришёл, была эта история с доской, потом мы занялись Шаем, и я забыл.

Он отдал ей письмо. Они стояли друг против друга. Строгие и измученные. Она сложила письмо и мяла его в руке. Он увидел синеватую жилку, пульсирующую на её шее, и едва удержался, чтоб не дотронуться до неё, успокоить. И только тогда спохватился и спросил, зачем она его позвала.

- Зачем? – удивилась Тамар. – Ах, да. Слушай.

Она спросила, готов ли он сделать ей одно огромное одолжение, последнее. Асаф в отчаянии развёл руками и даже топнул ногой, почему "последнее", почему? Но ничего не сказал, взял телефон, который она ему записала, и выслушал множество подробных указаний и предостережений и вопрос, который она просила им задать. Сказать по правде, эта задача показалась ему слишком трудной и совсем не для него. Она тоже понимала:

- Конечно, это я должна была поговорить с ними, но как? Отсюда?

Он сказал, что сделает это.

- Тогда повтори ещё раз, что ты им скажешь.

И заставила его повторить вопрос именно в таком виде, как она хотела, и он повторил, забавляясь тем, что впервые увидел это её упрямство и жёсткость, но, в то же время, испуганный сложностью отношений в её семье, которые открылись ему сейчас во всей своей неприглядности. Она, разумеется, тоже это почувствовала, и когда он с успехом сдал экзамен по зубрёжке, её руки опустились, и вся её жёсткость улетучилась:

- Подумать только, я говорю с тобой о том, что даже лучшим друзьям не рассказывала.

- Послушай, в три часа я буду здесь.

- Да, да. Мне нужно вернуться к Шаю.

И она повернулась к пещере, до боли реальной, зная, как трудно ему будет вернуться в этот ад после того, как попробует на вкус свою обычную жизнь там, за его пределами.

***

Он выбрался на шоссе, поймал автобус и сразу же по дорожным указателям и названиям улиц начал определять, где он находится, пока точно не выяснил, куда привезла его Лея с закрытыми глазами. Дома он прослушал сообщения на автоответчике (опять звонил Рои и осторожным голосом спрашивал: может, им с Асафом стоит встретиться для мужского разговора? Ему кажется, что Асаф находится в кризисной ситуации, и им стоит об этом потолковать, не так ли? Нет, сказал Асаф и перешёл к следующему сообщению). Родители сообщили, что они выезжают на трёхдневную экскурсию по пустыне, и чтобы он за них не волновался. Асаф улыбнулся: три дня. Даже их отсутствие в его жизни всегда совпадает с его потребностями. Снова послушал их радостные голоса: они уже полностью освоились с разницей во времени. Утром посетили завод-хайтек Джереми, и даже папа, который уже тридцать лет работает электриком, сказал, что такого ещё не видел.

Дальше было семь сообщений подряд от Носорога, последнее говорило, что, если Асаф до двенадцати не позвонит, он, Носорог, звонит в полицию.

Оставалось ещё десять минут. Он выпил три стакана мангового сока один за другим и позвонил в мастерскую. Крик Носорога заглушил на мгновение шум машин, и Асаф сразу же вспомнил, за что он так любит Носорога, если это вообще требовало напоминаний. Асаф всё ему рассказал. Ничего не скрывая, кроме новостей из Соединённых Штатов и, кроме того, что с ним происходит, когда он с Тамар (то есть – кроме главного). Носорог слушал, не перебивая. И это тоже Асаф в нём любил: ему можно было рассказать всю историю, от начала до конца, не боясь, что он будет вклиниваться в рассказ с бесконечными дурацкими вопросами. Когда он закончил, Носорог тихо сказал:

- Так ты сделал это, а? Весь Иерусалим перевернул, но нашёл её... Честно, Асаф? Я не верил, что тебе удастся.

И только тогда, впервые, Асаф по-настоящему понял, что он сумел сделать это, найти Тамар, и странно, что ему раньше не приходило это в голову, может, потому, что, как только он её нашёл, он весь устремился на выполнение новой задачи – уход за Шаем, а потом – вздохнуть было некогда. Носорог быстро, по-военному, задал несколько деловых вопросов: знает ли Асаф, кто эти люди, которые преследуют Тамар и Шая; считает ли Асаф, что Тамар и Шаю угрожает опасность со стороны этих людей; где находится ресторан Леи, и нельзя ли получить несколько ориентиров пещеры, на самый крайний случай. Он трижды повторил Асафу, чтобы хорошенько проверял, не следят ли за ним, потому что, пока он прятался в русле ручья, он был защищён, а сейчас, разгуливая, он обнаруживает себя, и кто-то, наверняка, его тоже ищет. Потом он небрежно спросил, что нового в скорбной чужбине.

Асаф сказал, что ему так и не удалось с ними поговорить. Они только оставили ему сообщение, достаточно сухое, что они уезжают на три дня на экскурсию, но, судя по этому, всё там в порядке. Он чувствовал, что говорит слишком быстро, и надеялся, что Носорог этого не слышит на фоне шума фрезерных и точильных станков.

Затем он набрал номер, который Тамар записала ему на обёртке от "Красной коровы". Этот разговор, который длился всего три минуты, был для него ещё тяжелее предыдущего. Он назначил встречу в кафе, в каньоне на полпути от него к ним, и сообщил свои приметы, чтобы они могли его узнать, не забыв описать последние изменения в своём внешнем виде.

Он полчаса мылся в душе, затем надел чистую одежду и отправился в каньон. Слегка растерянный, ходил он по этому пузырю кондиционированного воздуха среди сверкающих магазинов. Он и сам казался себе там ненастоящим; будто он всего лишь двойник настоящего Асафа, который находится сейчас там, где должен находиться. На деньги, оставленные мамой для непредвиденных расходов в коробке с нитками, он купил четыре гамбургера (один для Динки) и несколько пачек "Мекупелет", "Эгози" и "Киф-кеф" для Шая, который непрерывно поглощал шоколад, а тот запас, что приготовила Тамар, почти иссяк. Проходя между безмятежными людьми, он вспомнил, что он чувствовал, когда заходил иногда в комнату спящей Муки: она спала, как все маленькие дети, на спине, расслабленно раскинув руки и ноги, доступная всему миру. Асаф чувствовал тогда, насколько она наивна и неопытна и испытывал мощную потребность её защитить. И там, в каньоне, он тоже чувствовал, что все эти люди не знают, что на самом деле происходит на столь малом от них расстоянии, и какая эта жизнь опасная, мрачная и хрупкая.

После встречи с ними он был таким потным и обессиленным, что готов был вернуться домой и ещё раз принять душ. Не было никакой физической причины так себя чувствовать. Он встретился с двумя очень чистыми, тщательно одетыми и ухоженными людьми. Людьми, которые были немного моложе его родителей и намного образованнее их, очень рациональными, которые почти не дали ему рта раскрыть, и на всё, что он говорил, у них был готов ответ, и вообще – несмотря на то, что это он пришёл, чтобы рассказать им, они вели себя так, будто это они делают ему одолжение. Они даже спорили с ним – в основном мужчина – будто он в чём-то перед ними виноват, прямо боролись за то, чтобы он понял – и признал – насколько они правы и как пострадали. Асаф не знал, как себя с ними вести. Он и не пытался спорить. Передал им то, что его просили. Отказался сообщить дополнительные детали, задал только один вопрос, тот, что просила задать Тамар, и поразился, увидев, каких усилий стоило этому человеку уступить, проявить гибкость, согласиться.

Но, как только это случилось, у него задрожало лицо. Сначала правая бровь затрепетала, как самостоятельное живое существо, потом всё его лицо как бы расползлось, и этот крупный мужчина горько заплакал, уткнувшись в ладони, и женщина тоже зарыдала на глазах у всех, они не прикасались друг к другу, не пытались погладить, утешить, успокоить. Сидели отдельно и обособленно, и каждый плакал о своём горе; Асаф из того немногого, что слышал от Тамар, понял, что присутствует при самом невозможном для этих людей – полном отказе от своего притворства. Он не знал, как их успокоить, и поэтому заговорил о Тамар. Они плакали, а он говорил, сказал, что она им поможет, что на неё можно положиться на тысячу процентов, что всё будет хорошо и тому подобные глупости. Они всхлипывали, не переставая, как видно, слёзы накапливались в них давно, и, успокоившись немного, сидели молча, несчастные и даже трогательные. И тут разговор начался сначала, будто до сих пор они вообще не слышали, что он им говорил. Неуверенным и подавленным голосом задавали они вопросы, на которые у него не было ответов, так как он не слишком много знал о Шае и Тамар и о том, что с ними было до того, как он их встретил. Но и тогда, когда он не мог ответить, они продолжали спрашивать, и он чувствовал, что это те вопросы, которые они всё это время не решались задавать даже самим себе. Он сидел молча, иногда односложно отвечал и, наконец, вынужден был их прервать, потому что гамбургеры остывали, но главное, потому что он знал, что Тамар всё это время находится там, уверенная, что он никогда не вернётся, и эта мысль была для него невыносима.

Уходя оттуда, он думал, как права его мама, которая иногда ужасается, что для того, чтобы заниматься самой трудной и ответственной профессией – быть родителями – не нужно проходить никакой приёмной комиссии или самого маленького экзамена.

***

Они сидели втроём у пещеры и поглощали принесённую им еду. То есть – Асаф поглощал, и Динка вместе с ним, Шай попробовал немного, и только Тамар не могла проглотить ни крошки. Она не сводила с Асафа сияющих и счастливых глаз, как будто Асаф был огромным подарком, который она неожиданно получила. После еды они вздремнули на солнышке, лёжа треугольником – голова Шая на ногах Тамар, её голова на ногах Асафа, а его голова на её рюкзаке – и Шай впервые рассказывал о том, что произошло с ним за этот год. Асаф сквозь джинсы чувствовал, как сжимается Тамар, слушая о тех местах, унижениях и страданиях, через которые прошёл Шай. Иногда Тамар что-нибудь рассказывала, вспоминала что-то забавное о своих выступлениях в Ашдоде или Назарете, говорила о бесконечных поездках, о пении на улице перед чужими. Асаф взволнованно слушал и думал, что не смог бы сделать то, что сделала она, только подумать, как она всё заранее спланировала, не отступила и не сломалась, такая, как она и вправду могла бы быть бегуньей на очень длинные дистанции.

Шай и Тамар начали обмениваться впечатлениями об уличных выступлениях, рассказали о Песахе, и, когда они упомянули о его косе, Асаф понял, что это тот, кто бил Теодору. Но, видя, как легко и весело Тамар, он решил не говорить ей сейчас о том, что там произошло. Тамар рассказала про бульдогов, про карманные кражи, про несчастную русскую, про отца с ребёнком в Зихроне и о многих других, которых ограбили в её присутствии. Потом они с Шаем изображали Асафу, как люди кладут монеты в шапку – Шай давал сценические указания, а Тамар обаятельно их исполняла; показывала тех, кто пытается скрыть от других, как мало они дали, тех, кто бросает тебе это, будто тебя покупает, тех, кто из-за своей душевной тонкости ничего в конце не даёт, тех, кто посылает ребёнка положить монету, тех, кто слушает всю программу, а как только закончишь последнюю песню, прямо с последней нотой – испаряются...

Она играла, смеялась и двигалась с лёгкостью и обаянием, и видно было, как её тело возвращается к жизни, пробиваясь сквозь панцирь, который её покрывает. Она тоже чувствовала это, как будто она, как название той книги Иегуды Амихая, только наоборот – кулак снова становится раскрытой ладонью и пальцами. Закончив, она царственно поклонилась, и Асаф аплодировал и думал, что хорошо было бы, если бы она разрешила ему когда-нибудь её сфотографировать, все выражения её лица.

Шай спросил Асафа, откуда он. Это был первый раз, когда он прямо к нему обратился; спросил, где он учится, вспомнил двух ребят из школы Асафа, с которыми он знаком; Асаф, у которого хорошая память на лица, сказал, что, кажется, он видел Шая однажды на матче "Апоэля". Такое может быть? Шай засмеялся, конечно, может. Асаф поинтересовался, ходит ли он ещё на матчи. Шай сказал:

- Был, у меня сейчас всё во времени "был".

Асаф спросил:

- Тогда при чём здесь "Манчестер Юнайтед", который висит в пещере?

Шай засмеялся:

- Это она принесла, перепутала, думала, что я за них болею, жестокая ошибка, Ватсон! – и бросил в Тамар несколько прутиков.

Тамар улыбнулась:

- Какая разница, Манчестер или Ливерпуль, не всё ли равно?

И оба парня кинулись объяснять ей, что ни один нормальный болельщик "Апоэля" не будет болеть за такую команду, как "Манчестер". Но почему, настаивала она, получая безграничное удовольствие от этого разговора.

- Объясни девочке, почему, - вздохнул Шай, - у меня уже сил нет.

И Асаф объяснил, что настоящий болельщик "Апоэля" никогда в жизни не будет болеть за команду-победительницу, вроде "Манчестера":

- Мы можем поддерживать только лузеров, только те команды, которые почти выигрывают чемпионат, такие, как Ливерпуль, например, (это была команда Шая) или Хьюстон...

- А теперь представь себе, что надо мной висит "Манчестер"! – простонал Шай. – Как я смогу выйти из этого состояния с Бекхэмом и Йорком над головой?

Тамар смеялась от всей души, вспоминая какой-то срочный вопрос, который мучил её недавно, что-то вроде – если в процессе выполнения определённого задания человек решает сделать непроницаемым себя, свою душу, сможет ли он после завершения своего задания снова стать самим собой? Асаф рассказывал об одном своём друге, Рои, тоже болельщике "Апоэля", о бывшем друге, собственно говоря, у которого в комнате нет ничего жёлтого, ни чашки, ни одежды, ни вазы, ни ковра, никакого напоминания о желтизне "Бейтара". Так они продолжали болтать, и Тамар слушала с двойным наслаждением, глотая их разговор, как лекарство от двух разных болезней. Иногда она спрашивала о чём-нибудь, например, об этом "бывшем друге" Асафа, и он рассказывал, ничего не скрывая, Тамар внимательно слушала, и с облегчением думала, что Асаф – полная её противоположность в том, что вызывает у него интерес (или нагоняет скуку), в его темпераменте, в его семье, в полном неумении притворяться. Ей нравилось, например, что он говорит медленно, взвешивая каждый ответ, анализируя всё, о чём говорит, будто берёт на себя ответственность за каждое своё слово. Она никогда не думала, что у неё хватит терпения на такого медлительного человека, как он, и что ей это даже будет нравиться. Он такой, размышляла она, что даже если повернёшься к нему на минутку спиной, он останется таким же, как был. У него чистый голос, сказала она себе, а это не то, чему можно научиться у учителя по постановке голоса. Она ощущала сквозь джинсы, как медленно пульсирует кровь в жилах его бедра, и думала, что он проживёт сто лет и будет всё время расти и меняться, не спеша, и узнает массу вещей с его глубиной и основательностью, и ничего не забудет.

***

Потом им пришлось зайти в пещеру, потому что вдалеке по одной из тропинок, ведущих в русло ручья, начали спускаться двое. Им следовало быть повнимательнее к этим двум мужчинам, одежда которых не соответствовала прогулке по полям, но все трое были так спокойны и довольны, что не слишком присматривались, позабыв об инстинкте недоверия. Поэтому они только быстро собрали всё, что было снаружи, прикрыли кустами вход в пещеру и нырнули в неё.

Сразу же вернулись боли, как будто закончился короткий отпуск, и Асаф с Тамар снова занялись Шаем. Опять появилась боль в мышцах, уже более слабая, но всё еще мучительная, и пещеру заполнила вонь от мази, которую Тамар купила для этого случая. Шай завопил, что от этой мази его бросает то в жар, то в холод, его вдруг снова отбросило назад, в эпицентр боли и полное отсутствие самообладания, и он стал нападать на Тамар: что она над ним издевается, она жестокая, и кому вообще всё это было нужно, разве плохо ему было раньше, он никогда в жизни не сможет играть так, как когда был под кайфом, такое чувство есть только у Бога и у Джима Морисона. И у него оно было, а сейчас пропало. Через минуту ему стало казаться, что он всё-таки сможет достать дозу, что свершилось чудо, и он находится в такси по дороге в Лод. Он лежал и с поразительной живостью описывал им дорогу, вспомнил даже пыльный багрянник у въезда в этот жуткий квартал. Они не понимали, о чём он говорит, но слушали, как под гипнозом. Вот он просит таксиста остановиться и подождать; вот он подходит к дому за высокой стеной; он стучит в дверь. Хозяин, не открывая, вынимает из стены один кирпич. Я его не вижу, но слышу и знаю, что у него в руке, и я передаю деньги через отверстие в стене, и он, о Боже, передаёт мне "пятёрочку", она уже у меня, я уже в такси, вперёд, поехали, отрезаю карманным ножом кончик, о господи, где фитильки, Тамар, где мои фитильки?!

Так он внезапно закричал и начал потирать руки, как будто скатывал бумагу, и вдруг задрожал и, выдохнув: "Какое кино, я больше не могу", - задремал на мгновение, резко проснулся, вскочил на ноги и, стоя на матраце, полный сил, обратился к ним с речью: что такое люди, спросил он, люди – это пустое место, подержанный товар, они до смерти боятся оригинальности, гениальности. Ведь любое человеческое общество преследует только одну цель – оскопить людей, приручить их. Это касается и стран, и народов, и семей, особенно, семей! У него никогда не будет семьи, никогда! Зачем ему этот комок лицемерия, а потом ещё делать детей, ещё одно несчастное поколение? Люди же готовы сожрать своё потомство, только чтобы не портили им их вылизанный вид и не позорили их перед друзьями. Он еле дышал, глаза почти вылезли из орбит. Лицо его казалось покрытым слоем пепла. Тамар знала, что это уже не ломка, а его гнев и ужас, которые теперь, без наркотического заслона, начали высвобождаться и рвались из него потоком. Она хотела подойти и усадить его, и он толкнул её изо всех сил так, что она упала на спину, закричав от боли. Асаф вскочил, чтобы остановить Шая, но Шай больше не бил её, по крайней мере, не руками: он кричал, что она тоже, как они, пытается задушить его гениальность, выдрессировать и приручить его. Чем сильнее был его гнев, тем более жестокими и грубыми становились его слова. Асаф подумал, что он должен прекратить это издевательство, но, взглянув на Тамар, увидел, или почувствовал, что она запрещает ему вмешиваться, что это их с Шаем личное дело, и он подумал, что она истязает и даже наказывает себя с помощью слов Шая так, как она жалила себя в своём дневнике.

Неожиданно, без всякой видимой причины, Шай успокоился. Опустился и лёг на матрац, прижался к руке Тамар и целовал её, прося прощения за то, что ударил её, и за всё остальное. Он плакал от всего сердца, как она добра к нему, она для него, как мама, всегда была такой, хотя она и младше его на два года, он никогда не позволит ей от него уйти, она единственная в мире его понимает, разве не так было всегда? Разве не так было дома? Только для неё ему стоило жить; вдруг он сел и, как в бреду, поднялся и снова заорал на неё, что она, в сущности, хочет его убить, что она всегда ему завидовала, потому что он более талантлив, более артист, более совершенный и абсолютный, и она знает, что без наркоты он ноль, он станет таким же кастратом, как она, ведь совершенно же ясно, что она в конечном итоге смирится, продаст своё искусство задаром, пойдёт учиться на юриста или врача, выйдет замуж за какого-нибудь лоха, который будет работать в адвокатской конторе, как папа, или ещё хуже – с компьютерами. За кого-то вроде вот этого слабака.

Когда он, наконец, заснул, они вышли наружу и обессилено опустились рядом со стволом фисташкового дерева. Динка сидела перед ними и казалась такой же подавленной, как они. Тамар думала, что ещё одно мгновение, и она взорвётся. Что, если бы это продолжалось ещё секунду, она бы не выдержала и выплеснула бы на него всё, что в ней накопилось. На кончике языка у неё вертелось, что только из-за него она здесь, из-за него лишилась поездки в Италию и, возможно, хора вообще, а может, и всей своей карьеры. У неё всё переворачивалось внутри от ненависти к нему и к этим его идеям, давно ей известным, потому что каждый раз, когда он находился в одном из своих "периодов" или ссорился с родителями, он врывался к ней в комнату, не спрашивая, до него ли ей, и хочется ли ей вообще его слушать; он запирал дверь и начинал читать ей лекцию с какой-то холодной яростью и чужим огнём, иногда по часу говорил, размахивая руками и кипя, цитируя всяких не известных ей философов, говорил о "благородном эгоизме", о том, что в конечном итоге каждый поступает так, как требует его собственное себялюбие, и даже в отношениях между родителями и детьми это так, даже в любви, и не отставал, пока не заставлял её признать, что он прав, и что она боится всем сердцем принять его правоту, потому что тогда всё её маленькое обывательское мировоззрение рухнет. Иногда, особенно в последний год, у неё было чувство, что этим мыслям всё-таки удалось просочиться и отравить её.

Теперь она рассказывала Асафу то, что хранила в себе и даже Лее не рассказывала, чтоб не позорить Шая.

- Иногда я тоже думаю так, как он о человечестве и эгоизме, - сказал Асаф, удивив её, - печально думать, что он в чём-то прав.

- Да, печально, - горько сказала Тамар, - и достаточно трудно сказать, что он совсем, совсем не прав. Что можно ему ответить?

- Есть три ответа, - сказал Асаф, подумав, - во-первых, всякий раз, когда мне удаётся преодолеть свою эгоистичность, я чувствую себя лучше.

- Но ведь именно об этом Шай и его друзья-философы скажут, что ты ханжа! – вскочила Тамар. – Ты боишься поступать не так, как все, ты предпочитаешь чувствовать себя хорошо, потому что просто боишься быть плохим. – Да, подумала она про себя, в этом всё дело: он действительно боится быть плохим, он просто профессиональный "хороший парень". Поэтому он здесь со мной. Ему никогда меня не понять.

- Наоборот, - серьёзно сказал Асаф, - если эгоизм – это что-то общее для всех, то именно тогда, когда мне удаётся преодолеть его, я вдруг чувствую, что я один из всех, нет?

- Правда? – немного удивлённо улыбнулась Тамар. – Постой, это во-первых, а что во-вторых?

- Во-вторых, то, что сказала мне по этому поводу Теодора: понятно, что есть на свете такие люди, каким пытается быть Шай, но есть и другие, например, тот, кто вытащил Шая из болота. Так? – он глубоко и проникновенно посмотрел на неё, и её сердце сделало "флик-флак". – И кстати, Теодора сказала, что именно ради этих других стоит жить.

И как раз в эту минуту у неё промелькнула неприятная, провоцирующая мысль: интересно, что сказал бы об Асафе Идан. Но прежде, чем эта мысль со всеми вытекающими последствиями увлекла её за собой, она подумала, что сейчас её гораздо больше интересует, что скажет Асаф об Идане, если она вообще ему когда-нибудь о нём расскажет.

- А в-третьих? – спросила она.

- А в-третьих, у меня нет ответа на такие философские вопросы. Но рядом с моим домом есть небольшое поле, мне просто необходимо бывает туда ходить. Там такая маленькая старая свалка, полно хлама и стеклянных бутылок. Я ставлю бутылку на большой камень и бросаю в неё камешки. Пару часов так, двадцать-тридцать бутылок, мне это помогает. Очищает. – Он засмеялся. – Чтоб было понятнее, каждой бутылке я даю имя, не только имена людей, но и мыслей, того... – он поколебался, - того, что ты зовёшь "крысами"... – Тамар бросила на него резкий, болезненный взгляд, испуганная его вторжением, и тут же её переполнило приятное удивление (у нас есть тайна, подумала она, у нас появилась общая тайна, как то, что Лея говорила о настоящих парах...), - и я их просто разбиваю, одну за другой, и успокаиваюсь немного, до следующего раза. – Он смущённо хмыкнул. – Такое вот лоховское изобретение.

- Ты не лох, - сказала она, может быть, слишком поспешно. – Возьми меня как-нибудь с собой туда. С удовольствием разбила бы сейчас несколько бутылок.

Они вернулись в пещеру. Шай спал, то и дело вскрикивая сквозь сон, и тело его извивалось, будто во сне его кто-то бил. Тамар и Асаф собирались спать по очереди, но оба не могли заснуть. Во время дежурства Асафа Тамар лежала на матраце, укрывшись тонким одеялом. Глаза её были открыты, она смотрела на него. Не говорила с ним, но видеть его ей было необходимо. Всё время. Как будто его вид, его размашистые неловкие движения, смущённые улыбки, обращённые к ней, были каким-то редким лекарством, которое она обязана принимать, чтобы начать, наконец, выздоравливать.

Шай проспал три часа (но жаловался, что не сомкнул глаз), встал, слопал четыре "Мекупелет" и опять заснул. Он был сердит и, хотя, наверняка, сожалел о своей вспышке, был не в состоянии просить прощения. Около часа ночи он проснулся, взял гитару, вышел и заиграл. Асаф и Тамар слушали, сидя внутри. Асафу это казалось прекрасным, но Тамар хорошо слышала, как он борется со струнами, теряет ритм, отчаянно гонясь за чем-то, что когда-то, даже неделю назад, таилось в его игре. Она подумала, что его звучание стало тупым и скудным. Потом наступила тишина. Тамар жестом показала Асафу, что нужно выйти. Но, прежде чем они успели встать, послышался сильный удар, звук треснувшего дерева и долгое завывание струн. Шай вернулся один, испуганно и обвиняюще посмотрел на Тамар:

- Нет у меня этого, говорил я тебе. Пропало навсегда. Чего я без этого стою?

Он рухнул на матрац, потерянно свернулся и монотонно завыл. Тамар легла рядом, обнимая его всем телом, что-то ему тихонько напевала, будто баюкала, и он, очевидно от ужаса и отчаяния, сразу же заснул.

- Ты не хочешь узнать, что написала Лея в записке? – спросила она позже, во время своего дежурства, когда они сидели, тесно прижавшись, рядом со спящим Шаем, укутанные одним одеялом, и пытались согреться.

- Что она написала? – растерялся Асаф.

Тамар улыбнулась:

- Нет, я хочу, чтобы ты сказал, что тебе любопытно.

- Мне любопытно, конечно, любопытно, ну, что она написала?

Она протянула ему смятую бумажку. "Тами-мами, - прочитал он, - не сердись на меня, но только псих упустил бы такую возможность. Брюс Уиллис и Харви Кайтел в одной упаковке!!! Кстати, посмотри и скажи, правда, рука точно, как у статуи свободы? Нойка тоже подтвердила!"

Асаф не понял. Тамар толкнула его плечом. Хотела услышать, какое впечатление произвела на него Лея, и он рассказал ей о том, что было в ресторане, когда он туда пришёл, и тут, наконец, вспомнил, что ещё не рассказал о Теодоре.

Тамар слушала, сдерживая возглас изумления, и, когда он закончил, попросила рассказать ещё раз, и поподробнее, всю истории его встречи с ней, и что с ней наделали, и её первые шаги вне дома, и как она смотрела на улицу, и какое у неё было лицо. Тамар встала и прошлась по пещере от стены к стене. Сказала, как это бесит, что она не может быть сейчас с Теодорой, сопровождать её на первых шагах вне её домашнего заключения. Про себя она подумала, что если Тео, в конце концов, вышла, то, может быть, и у Шая есть шанс выбраться.

- Но как получилось, что она рассказала тебе, как мы с ней встретились? И как Лея тебе всё рассказала? И все остальные? Что ты с ними сделал?

Он пожал плечами. Честно? Он этому тоже удивлялся, всякий раз заново.

- Ты волшебник. Смотри, как ты заставляешь людей с тобой разговаривать. Какое дарование.

В его голове что зазвучало: воин, вор, рыцарь, маг. Тремя из них я уже был и только рыцаря недостаёт (он на мгновение обеспокоился: у него не было никакой идеи, как стать рыцарем). Вдруг Динка нервно залаяла, и Асаф пошёл посмотреть, что там снаружи, но ничего не увидел. Потом они больше об этом не говорили.

В два часа ночи он должен был заступать на дежурство, и на этот раз Тамар сказала, что всё равно не сможет заснуть. Они вышли из пещеры. Попробовали сесть у входа так, или так, или, может, так? И, наконец, уселись спина к спине, и оба поразились, сколько ощущений, ласки и слов есть у каждого из них в спине (в этой бесстрастной спине!), и это так смутило их обоих, что они совершенно не замечали, что происходит вокруг, и снова заговорили о том, что более всего их занимало в эту минуту; Асаф опять, уже в третий раз, рассказал ей о встрече с её родителями в кафе. Он не утаил ничего, кроме тех слов, которые могли причинить ей боль. Она рассказала ему о событиях последнего года, пытаясь объяснить, что могло заставить таких культурных и здравомыслящих людей, как они, так поступить. Отказаться от своего сына, почти не пытаясь за него бороться. Вырезать его – и сожаление о нём, как будто, тоже – из своей жизни. Рассказала всё о ссорах Шая с ними, о его постоянном чувстве, что они и он живут на двух разных планетах, что года два назад он начал исчезать по целым дням и не приходил ночевать, а когда приходил, ничего не рассказывал; его видели во всяких местах, а родители отказывались верить. Потом - малые и большие кражи, потому что ему нужны были деньги, ещё и ещё денег для наркотика и, наконец, последняя ужасная сцена, когда отец попытался не дать ему уйти, и драка между ними.

- Ну, допустим, в первую неделю папа сердился, был задет и унижен, всё правильно, я понимаю. Но потом? А мама? Как? И за всё это время, больше года, они только два раза обратились в полицию, представляешь? Два раза?! Если бы у них украли машину, они бы звонили, не переставая, не постеснялись бы задействовать все свои связи, а тут – их сын! Когда в полиции сказали, что Шаю уже есть восемнадцать лет, и если он добровольно ушёл из дома, они не могут вмешиваться – они перестали даже пытаться! – она хлопнула себя ладонью по лбу. – Ты можешь их понять? Твои родители могли бы такое допустить?

- Нет, - сказал Асаф, поудобнее устраиваясь спиной к её спине, и подумал, вот бы ей познакомиться с его родителями, и тут же его целиком затопило сознание, как хорошо ей будет у них, как было Носорогу, и он явственно увидел, как она придет к нему домой, как будет играть с Муки и разговаривать с мамой в кухне, и как потом зайдёт в его комнату, и он закроет за ней дверь, и тут же решил убрать из комнаты несколько конфузящих предметов, остатки его прошлой жизни, таких как жуткая коллекция разноцветных боглинов, особенно этот чудовищный "Дойнак", или его фотомонтаж с раввином Кадури и истрёпанные плакаты "", висящие там с тех пор, как ему было десять лет.

Она пошла посмотреть на Шая. Он не спал и попросил у неё воды. Напившись, он лёг, посмотрел на неё и попросил прощения за всё, что он делал и говорил. Потом очень тихо, с леденящей трезвостью, сказал, что без музыки его жизнь теряет всякий смысл. Тамар объяснила, что на этом этапе он, конечно, не сможет играть так, как раньше, но через месяц-другой и это вернётся вместе со всем остальным. Он покачал головой и сказал, что она себя обманывает, но у него нет никаких иллюзий.

- Почему ты не даёшь мне умереть здесь? – спросил он, и она постаралась, чтобы он не почувствовал, что творится с ней при этих его словах:

- Ты ещё не понял, Шерлок, – она заставила себя улыбнуться, - что я не дам тебе упасть? Что, что бы ты не сделал и как бы ты не старался, я пойду за тобой и поддержу тебя? Ты ещё не понял, что у тебя нет выбора? – их взгляды долго держались друг за друга, и только они двое могли понять то, что было сказано молча, без слов, как всегда, с детства, как будто они были близнецы, два ключа от одного сейфа.

- Ты, правда, будешь меня беречь?

- А ты как думаешь?

- Думаю, да. – Он глубоко вздохнул, расправив тощую грудь, и она знала, что это самый большой подарок, который он может ей дать. – Ладно, - прикрикнул он на неё окрепшим голосом, - пусть скрипки играют потише, принеси-ка мне фрукты или что-нибудь, я умираю с голоду, и иди к своему другу, иди, ну, я же вижу, как тебе не терпится к нему пойти, я тут сам управлюсь.

Она вернулась к Асафу и коротко сообщила ему, что Шаю немного лучше. Несколько минут они сидели молча. Тамар чувствовала, что чем лучше становится Шаю, тем больше места освобождается в ней для Асафа и для себя тоже, для всего того, о чём до этого даже думать было нельзя.

Она рассказала ему о Шели, о её радости жизни, обаянии и юморе и о её саморазрушении. Она говорила почти час без передышки, и Асаф слушал. Она рассказала, как Шели пришла к ней на помощь с матрацем, как взяла её к себе в комнату и как не боялась никого на свете. Только рассказывая о ней, начала она, наконец, понимать весь ужас того, что произошло.

- Шели нет, - сказала она изумлённо, - её нет и больше не будет. Во всём мире больше не будет этого единственного человека, которым она была. Ты понимаешь? Я говорю эти слова, но не совсем понимаю. Почему мне не дано этого постичь? Скажи, со мной что-то не так? Чего-то не хватает?

Оттого, что они сидели спина к спине, она не видела его лица, но подумала, что ещё не встречала мальчика, который умеет так слушать, с таким теплом и преданностью. Потом – она даже не заметила, как – он подвёл её к разговору о пении. Она рассказала об огромной перемене, которая произошла в её жизни три года назад, когда она вынудила родителей записать её в хор. Как она расцвела, почувствовав, наконец, что чего-то стоит. Рассказала об Алине, которая с самого начала поверила в неё и не испугалась ни её колючек, ни нахальства. Асаф сказал, что ничего не понимает в музыке, но что ему труднее всего понять, это как она может петь перед публикой; она засмеялась и сказала, что ей это тоже кажется невероятным, каждый раз заново, но ей любопытно узнать, что он считает самым трудным в этом. Он подумал минуту, две. Она терпеливо ждала.

- Отдавать что-то изнутри, - сказал он, наконец, - что-то, что исходит из тебя самого, отдать незнакомым людям, когда ты не знаешь, как они к этому отнесутся...

- Как ты прав, - сказала она, - но в этом и удовольствие, понимаешь? Каждый раз заново стоять перед чужими и пытаться покорить их...

- Я понимаю, но я другой. Я бы не смог. – Он тихо засмеялся, представив себя поющим перед людьми, и она сильнее прижалась к его спине, чтобы впитать все вибрации его смеха, ни одной не потеряв. – Я бы, наверно, останавливался после каждой строчки и думал – это хорошо получилось? Это плохо? Это так, как надо? – он пожал плечами: - С тобой так никогда не бывает?

- Но это же именно то, чему я пытаюсь научиться все эти годы! – выдохнула она, поражённая, как точно указал он на самое сложное, что занимает её уже несколько лет, и даже Алина не сумела сказать это так. – Я обязана научиться уступать, понимаешь? Обязана отказаться от самопроверки и от этой проклятой требовательности, и я ещё не совсем знаю, как. И стоит мне только остановиться, чтобы подумать о последнем звуке - всё пропало. Я тут же замыкаюсь и застываю, конец.

Он готов был слушать её всю ночь, не понимая, как он может так тихо и смирно сидеть, когда его спина горит огнём, когда ему больше всего хочется пробежать сейчас по всем этим горам, крича во всю мочь, что это происходит, что вся его жизнь до этой минуты была, по сути, только введением, разогрев-группой, и что он, наконец, начинает быть. Она говорила, и он не знал, здоров он или болен, все части его тела болели от того, что прижимало его к ней. Даже зубы болели, даже ногти.

- Но когда ты поёшь хорошо, - спросил он, цепляясь из последних сил за какую-то видимость спокойного и устойчивого голоса, - как тогда, что ты чувствуешь?

- Ой, это лучшее, что может быть, - обрадовалась Тамар, - для меня это почти мистическое переживание. Это такое ощущение, что всё во вселенной находится на своём месте... – как то, что я чувствую сейчас, подумала она. – Скажи, ты хотел бы как-нибудь прийти на мой концерт?

- Конечно. Да. Но тебе придётся перед этим всё мне объяснить.

- Не беспокойся. Ты придешь подготовленным.

Он хотел попросить, чтобы она спела ему сейчас, сейчас чтобы спела. Но постеснялся, чёрт побери, постеснялся!

Раз от разу один из них вставал и шёл проверить, как там Шай. Тот, кто на минуту оставался один, чувствовал, как его тело взывает о прикосновении второго. Динка лаяла и нюхала воздух. Всё время в кустах слышались странные шорохи, но Асаф и Тамар были погружены в своё мгновение, и потом, когда всё кончилось, не переставали удивляться, как слепы и глухи они были к тому, что происходило вокруг, и с какой преступной халатностью покинули свой пост.

Почти непроизвольно прислонились они головой к голове. Тамар спросила, не колют ли его её колючки, и Асаф сказал, что нет, что они мягкие. Он рассказал ей, как поразился, увидев её такой, ведь все готовили его к огромной гриве волос. Она спросила, нравится ли ему так, и он сказал, что да.

- Только "да"? – спросила она, и Асаф сказал, что очень, и что ему вообще неважно, какие у неё будут волосы, что так или так, она всё равно будет красивой. Что он считает ей очень, очень красивой, правда. И замолчал, сам себе удивившись.

Динка залаяла, на этот раз громче. Тамар чувствовала его тяжёлую голову на своей. Наслаждение было почти невыносимым. Ей хотелось встать и отойти, потому что, что будет, когда всё здесь закончится, или если волшебство перестанет действовать, когда они уйдут из пещеры? Она не отодвинулась от него, пока тепло его тела не растопило все эти острые льдинки, и пока наслаждение не разлилось по всему её телу. Это реальность, неясно подумала она, вот, мои фантазии соприкасаются с реальностью, и шарик не лопается прямо мне в лицо. Асаф спросил, что случилось, почему она так вздыхает, и она сказала, что ничего. Но внутри у неё сверкнула странная фраза: "Поздравляем, позволь тебе сообщить, что ты принята в человечество".

- Я раньше хотел тебя попросить, то есть, я не решался, - сказал Асаф (и не поверил, что он может так говорить, как человек с опытом).

- Что? Ты только скажи. – Её голос позади него был мягким и щедрым.

- Чтобы ты мне спела.

- А, это.

Она даже не выпрямилась. Чтобы их тела не отдалялись. Она пела ему совершенно естественно, без всякого усилия или желания произвести впечатление. Она пела "Почему звезда". Ей казалось, что её голос звучит иначе, и она не понимала, почему: "Звезда одна, а я так не смогла бы..." – они сидели спина к спине, закрыв глаза. "Хоть я и не одна..." – пела она тихо, понимая, что что-то в её голосе изменилось, даже с того последнего раза, когда она пела на площади, тончайшее изменение, как будто из него исчезла детская чистота, и появилось что-то новое, что она ещё не умела определить.

В середине песни Динка встала и беспокойно заметалась. Несколько раз она гавкнула во все стороны.

- Может, какой-то зверь сидит в кустах, - сказал Асаф после того, как она закончила петь. Ему приятно было ощущать спиной её тихие вздохи. Он ещё не рассказал ей о своей любви к фотографии, но ему не хотелось говорить о себе.

- Возьмём фонарь и посмотрим?

- Нет, останься так.

Она что-то вспомнила:

- Сегодня, несколько часов назад, в Милане был последний концерт моего хора, - и добавила, - Ади пела моё соло.

- Спой мне его здесь.

- Правда? Ты хочешь?

- Да. Если тебе достаточно такой малочисленной публики.

Она встала. Выпрямилась во весь рост, показала ему, как она надевает своё чёрное концертное платье, величаво повернулась, показывая глубокий вырез на спине, туфли на высоких каблуках, которые делают тебя старше года на три, по меньшей мере, провела рукой по стильной причёске, спадающей волнами. Затем, не спеша, поклонилась сидящим в зале, сидящим на высоких ярусах и в золоченых ложах по бокам. Потом слегка откашлялась, подала знак пианисту...

- Постой, - сказал Асаф, быстро вскочив на ноги, - там всё-таки кто-то ходит.

Тут-то оно и произошло. Быстро, как авария. Асаф до последней минуты отказывался понимать, что именно случилось, ведь они были так близки к счастливому концу, и вдруг всё рухнуло. У него промелькнула дурацкая мысль: такое чувство, будто играешь в "Лестницы и верёвки", доходишь, наконец, до номера 99 и именно там падаешь по верёвке в самый низ, до 13.

И какого 13.

- Как военная операция, - подумал Асаф секундой позже.

- Как кошмар, - подумала Тамар.

Со всех сторон, над насыпью, за скалой. Сначала казалось, что их десятки. Потом выяснилось, что их всего семеро: шесть "бульдогов" и Песах, и в первые мгновения, охваченная страхом, Тамар главным образом мучила мысль, что они всё время были там и слушали, оскверняя своим присутствием самое дорогое мгновение, её и его.

Кто-то ударил Асафа в спину, кто-то бросил Тамар на землю. Они слышали удары и крики из пещеры, потом в отверстии показался Шишко, грубо держа Шая, который был растерян и напуган. Изо рта у него текла кровь.

- Храмовая гора в наших руках, - сказал Шишко, с ненавистью глядя на Тамар. – Теперь займёмся Пещерой праотцев.

Асаф увидел, как сморщилось её лицо, и кто-то сзади снова вдавил его голову в землю. Он подумал, что, в конце концов, привыкнет к её вкусу.

У Песаха был план.

- Посмотри хорошенько, Шай, сердце моё, - сказал он, стоя перед ним, - посмотри, что у меня в правой руке и что в левой.

Шай попробовал сфокусировать взгляд. Асаф поднял голову с земли. На этот раз его не тронули. Увидев косу, понял, что всё пропало.

- Что-то, что ты так любишь, - ласково сказал Песах, - что-то, от чего тебе будет самый кайф.

Тамар издала громкий стон и зарылась головой в землю.

- Что это? - слабо спросил Шай, и ноги сами повели его вперёд. – Покажи, покажи.

- В правой руке у меня "пятёрочка", в упаковке, прямо с фабрики. – Шай испустил жадный недоверчивый стон. Его рука потянулась вперёд. В один миг он совершенно поддался колдовству.

- Не трогать товар! – прикрикнул на него Песах. – Теперь смотри сюда, что у меня в левой руке? Сюрприз! Маленькая симпатичная картонка, золото, а не картонка! Бросает тебя прямо на небо! Ну, что скажешь? С чего начнёшь?

Шай тяжело дышал. Его длинная нежная шея вытянулась вперёд; как шея лебедя, подумала Тамар; которого собираются зарезать, подумал Асаф.

- Я слышал, - продолжал Песах, - мне стало известно из достоверных источников, что твоя милая сестра устроила тебе здесь небольшое лечение своими силами, это так?

Шай кивнул. В лунном свете Асаф видел, как его лицо снова приобретает серый цвет ломки.

- Так, может, тебя больше не интересует то, что мы тебе предлагаем? – спросил Песах с сердечностью, от которой волосы встают дыбом, и, как фокусник, сжал в руках обе дозы. Шай, как заколдованный, отрицательно покачал головой и разочарованно застонал, увидев, как дозы исчезают.

- Шай! – закричала Тамар изо всех сил. – Шай!

Тот, кто держал её, снова ткнул её голову в землю, но её крик подействовал: Шай содрогнулся, отступил назад, широко открыл глаза. Асафу показалось, будто вдруг проявились его настоящие глаза.

- Нет, - сказал Шай.

Песах утрированным жестом приложил руку к уху:

- Повтори?!

- Я сказал, нет, - слабо простонал Шай, - я с этим покончил. Я думаю.

- Ты думаешь, что покончил, - сказал Песах подчёркнуто мягко и приблизился к нему, - но тебе известно, что не покончил и не покончишь. Потому что нет, нет на свете силы, которая вытащит тебя из этого. И знаешь, почему? – он склонился к Шаю и положил тяжёлую руку на его щуплое плечо. До Тамар долетел порыв сдерживаемой жестокости, которая начала завихряться вокруг его тела; Асаф посмотрел на остальных мужчин, стоявших там и наблюдавших за представлением, и увидел, как они повторяют мощные движения этого великана. – Ты действительно хочешь узнать, почему никогда не сможешь с этим покончить? Потому что ты – ноль, ноль без палочки без твоей дозы, ты полдня без неё не проживёшь, без дозы ты на улицу не выйдешь, не заговоришь ни с кем, в кафе не зайдёшь, с другом не поговоришь, с девушкой не познакомишься, в постель с ней не ляжешь! С твоими-то комплексами? Не смеши меня. Во сне, может быть, он у тебя встанет без дозы. А я, Песах, я тебе отец и мать, я тебе друг и подруга, твой импресарио и твоё будущее, и я тебе предлагаю – бери, бери по-хорошему.

Всё время, пока он говорил, Шай стоял, опустив голову. С каждой сказанной Песахом фразой Шай становился ниже ростом, как будто его забивали молотком в землю. Когда Песах закончил, Шай выпрямился, стряхнул с глаз остатки шевелюры и сказал "нет".

- Жаль тебя, - сказал Песах, - у тебя пальцы Джими Хендрикса, но как хочешь. – Он отступил на шаг назад и сделал знак Шишко. Тощий мрачный Шишко подошёл и с силой сжал правую руку Шая, ту, что перебирает струны. Шай взвыл от ужаса и попытался вырвать руку.

- Если честно, то я не совсем уверен, - Песах почесал голову, - будет ли первый палец платой за разбитую "Мицубиши" или за нашего друга Мико, который сейчас ест тушёнку на Русском подворье. Как по-вашему? – обратился он к стоящим вокруг мужчинам, которые смотрели, как загипнотизированные. – Может, сначала поломаем, а потом решим?

- Лучше не надо, - сказал новый голос, весомый и неспешный, прямо над пещерой. Асаф подумал, что сходит с ума.

Шишко замер. Шай, всхлипнув, вытащил руку и спрятал её за спиной. Бульдоги нервно озирались по сторонам, Динка бешено лаяла вверх, а Песах отступил в тень, и его глаза забегали.

- Я слегка заблудился, - сказал Носорог, спускаясь с насыпи почти над их головами, - тоже мне, место нашли. У меня там ноги затекли, привет, Асаф. – Разумеется, с ударением на первом слоге.

***

В последующие дни, прогоняя в памяти эту историю, Асаф чувствовал, что конец должен был быть немного другим. Чуть более драматичным. Что-нибудь со столпами огня и дыма и нечеловеческой битвой не на жизнь, а на смерть, и чтобы длилось несколько часов...

Реальность же почти разочаровала: оказалось, что там было девять полицейских в гражданской одежде, которые весь вечер пролежали вокруг, в русле ручья, прячась в кустах и траве, и были изрядно помяты и недовольны. Был там и офицер в чине подполковника полиции из отдела по борьбе с наркотиками, тихий, сухой человек в очках, который служил в танковом экипаже Носорога в Ливане и рассказал потом Асафу, что он, как говорится, обязан Носорогу жизнью. Он записал на магнитофон Песаха, когда тот пытался уговорить Шая снова начать употреблять.

- Да, да, несомненно, есть достаточно свидетельств, - хмыкнул он с невозмутимостью британского полисмена.

Это продолжалось не больше десяти минут. Мир перевернулся, а потом снова встал на ноги. Песах попытался сбежать. При всём своём мощном весе он был быстрым и ловким, и потребовалось четверо полицейских, чтобы его поймать. Но он и тогда не сдался. Завязался тяжёлый бой, Тамар вспомнила, что Песах в молодости был борцом-профессионалом, но, в конце концов, его уложили на землю лицом вниз и связали ему руки. Когда его подняли, он выглядел очень жалким, опустошённым и испуганным. Полицейские закончили надевать наручники на всю компанию, усадили их спина к спине и запретили разговаривать (одни наручники потерялись в процессе борьбы с Песахом, и оказалось, что его нечем связать. Тамар пошла в пещеру, принесла оттуда пару новых наручников и с непроницаемым видом отдала полицейским. Один из них спросил: "Может, у тебя и прибор ночного видения есть? Мой испортился").

Полицейские заглянули в пещеру, пытаясь понять, что там происходило. Подполковник задал Тамар несколько вопросов, записал указания, и по тому, как затуманились его очки, можно было догадаться, что он почти взволнован.

- А если бы у тебя не получилось? – спросил он под конец лишённым оттенков голосом. – Ты же понимаешь, что все шансы были против тебя, что бы ты тогда делала?

- У меня бы получилось, - сказала Тамар, - у меня просто не было выбора.

Шай сидел в сторонке, прислонившись к скале, ошеломлённый и мокрый от пота. Она подошла, села рядом и обняла его за плечи. Они разговаривали шёпотом. Асаф услышал, как она сказала:

- Сегодня, сейчас. Мы отвезём тебя туда, ты постучишься в дверь и войдёшь.

Он сказал:

- Они в жизни не согласятся. Ты же видела, они меня даже не искали.

Тамар сказала, что об этом им всем ещё предстоит поговорить, обо всём этом ужасном периоде, но она знает, что они его ждут. Шай засмеялся и поинтересовался, откуда такая уверенность. Она поманила Асафа, он присел рядом с ними и тихо рассказал Шаю о своей встрече в кафе в полдень. Что он им говорил, и что они говорили, и как они плакали в конце.

- Не могу поверить, - сказал Шай, - он плакал? На людях? Ты в натуре видел слёзы?

Полицейские ушли, ведя перед собой небольшую колонну, разъярённую и сломленную. Носорог остался с тремя ребятами. Предложил отвезти их домой, а завтра можно будет вернуться сюда и при дневном свете всё собрать. Асаф почувствовал, что у него опускается сердце. Что, так всё и закончится? В этом было какое-то очарование, жить здесь с ними, с ней, во всей этой болезненной обыденности с редкими минутами счастья.

Они поднялись по насыпи, Динка бежала впереди, а Носорог поддерживал Шая. Потом Носорог передал Шая Тамар и пошёл рядом с Асафом. Асаф спросил, как он это всё организовал, и как Песах узнал, что они здесь. Носорог сказал, что уже несколько дней, с тех пор, как в Эйлате умерла одна девушка, сбежавшая из общежития, ребята из подразделения по борьбе с наркотиками крепко пасут Песаха, прослушивают его телефонные разговоры и шьют ему хорошенькое дело, не хватало только вишенки на верхушке торта, и, когда Носорог позвонил этому своему другу, этому сухарю, реакция была почти восторженной.

- Потом всё было просто. Сегодня после обеда кто-то позвонил Песаху, не называя себя, может быть, даже я, и сообщил ему, где он может найти двух своих сбежавших птичек. И тогда это действительно стало проще простого.

Луна спряталась. В темноте было трудно что-либо различить. Асаф несколько раз хотел рассказать Носорогу о Рели, но не находил слов. Они продирались сквозь густой кустарник. Слышно было только их дыхание и свист у Шая в лёгких. Асаф бросил взгляд вбок. Носорог казался более задумчивым, чем обычно. Асаф подумал, что разговоры уже не нужны.

Потом они втиснулись в пикап Носорога. Все молчали. Только один раз Шай сказал:

- Я бы не отказался сейчас забить косячок.

И Тамар поняла, как пугает его оказаться совершенно незащищённым, без наркотического заслона, перед тем, что должно произойти. Асаф сидел, глядя на тёмный пейзаж, и думал, что через десять минут всё закончится, через пять, через минуту.

Садик перед домом был освещён только одной лампочкой. Тамар смотрела в окно пикапа и вспоминала, как уходила отсюда месяц назад. Динка почуяла своё место и заметалась внутри машины. А Асаф – он увидел этот красивый дом, ухоженный садик, две серебристые машины на стоянке, и сердце его опустилось.

Шай вышел и остановился у ворот. Динка выскочила наружу и стала носиться по траве. Шай обернулся к Тамар:

- Ну, ты идёшь?

Тамар посмотрела на дом.

- Сначала ты, - сказала она, - тебе нужно поговорить с ними наедине. Я приду завтра утром.

Асаф удивлённо уставился на неё. Носорог сидел к ним спиной, барабаня по рулю. Его спина вдруг стала ужасно большой.

- Я подумала, - неуверенно сказала Тамар, - подумала, что мне нужна ещё одна ночь там. Я ещё не простилась как следует с этим местом.

- Одна? – глухо спросил Носорог. – Как ты там будешь одна?

Молчание.

- Динка пойдёт со мной, - прошептал Тамар.

- Э... я... я тоже, - сказал Асаф с непонятной слабостью.

Носорог пожал плечами. Подпёр руками голову, локтями на руле. Сквозь лобовое стекло они видели, как Шай входит в ворота, идёт по вымощенной дорожке, и понимали, что он только начинает свой путь обратно к жизни, и совсем не были уверены, что у него получится. Дойдя до двери, он на мгновение повернулся к ним. У него был взгляд затравленного зверя. Асаф и Носорог, вместе, показали ему большой палец. Тамар кивнула ему. Он постучал в дверь. Она не открылась. Он ждал ровно секунду и уже повернул назад, сердито и обиженно, но тут в доме зажёгся свет, потом ещё один. Шай остановился. Готовый сразу же убежать. Мгновение спустя они увидели, как дверь открывается. Шай посмотрел внутрь долгим, безрадостным взглядом. Потом, не спеша, шагнул вперёд, и дверь за ним закрылась. Асаф услышал рядом с собой сдавленный голос, увидел мокрое лицо Тамар и подумал, что ещё ни разу не видел её плачущей.

- Я не плачу, - сказала она ему на ухо, боясь, что сейчас сломается. Асаф провёл пальцем по ниточке слёз, сбегавших по её щеке.

- Нет, нет, - улыбнулась она сквозь слёзы, всё еще не сдаваясь, - у меня только немножко, я не знаю, аллергия на грусть.

Асаф попробовал свой палец:

- Это слёзы, - заключил он, и всю дорогу обратно она всхлипывала у него на плече, раздираемая горькими рыданиями, накопившимися за весь последний месяц.

Носорог привёз их на автобусную остановку над пересохшим руслом. Попрощался и уехал. Было ещё темно, но уже начинало светать. Динка бегала вокруг них, размахивая хвостом. Они сошли на обочину, потом спустились в долину, помогая друг другу в трудных местах, ища повод прикоснуться, ухватиться. Они почти не разговаривали. Тамар подумала, что ещё не встречала человека, с которым так легко молчать.

26.11.99

Перевод с иврита Люси Бергер-Винокур, 13.03.2003

В книге использованы фрагменты из песен:

"Мы с моей тенью" – слова и музыка: Иегуда Поликер.

"Сюзан" – слова и музыка: Леонард Коэн.

"Вторая птица" – слова: Натан Зах; музыка: Миша Сегель.

"Ночь на пляже Ахзив" - слова и музыка: Наоми Шемер.

"Милашка" – слова: Цруя Лаав и Гидеон Кафан, музыка: Корина Алаль.

"Где-то в сердце" – слова: Эхуд Манор; музыка: Жорж Брассенс.

"Как безумная птица" – слова: Ицхак Эйнхорн; музыка: Нахум Хайман.

"Глупышка" – слова: и музыка: Эти Анкри.

"Марионетки" – слова: Лея Гольдберг; музыка: Гиль Дор и Ахиноам Нини.

"Экстази дешёвый" и "Щит Давида надвое расколот" – участники группы "Скоро революция".

"Свирель" – слова: Лея Гольдберг; музыка: Давид Захави.

"Урок отечества" – слова: Али Моар; музыка: Эфраим Шамир.

"Любовь моя, всех странников уже я расспросил" – слова: Юваль Банай и Орли Зильбершац-Банай; музыка: группа "Машина" и Реувен Шапиро.

"Почему звезда" – слова: Натан Зах; музыка: Мати Каспи.

"В этом вся прелесть" – слова и музыка: Нимрод Лев.

"Кто-то" – слова: Эхуд Манор; музыка: Мати Каспи. ????