После обеда с Носорогом Динка привела Асафа в незнакомый ему квартал за рынком. Они прошли между тесными побеленными стенами. Асаф увидел сквозь решетчатую деревянную калитку огромный огненно-красный куст герани, растущий в старой жестяной канистре, и решил, что, когда вся эта история закончится, он обязательно вернется сюда. Его опытный глаз отметил игру пятен света и тени, устремился к черному коту, разлегшемуся среди осколков оранжевого стекла, сиявших на вершине стены, словно драконья чешуя. Во дворах вдоль стен стояли старые кресла, иногда попадались даже диваны, на подоконниках красовались большие банки с солеными огурцами. Асаф с Динкой прошли мимо синагоги, в которой люди тянули полуденную молитву на знакомый ему от отца и деда мотив, мимо уродливого бетонного сооружения — общественного бомбоубежища, расписанного яркими детскими рисунками, мимо еще одной синагоги, подошли к невероятно узкому переулочку, над которым раскинула крону плакучая ива…

Здесь Динка остановилась, понюхала воздух, посмотрела на небо — как поступает человек без часов, когда хочет понять, сколько сейчас времени.

Потом вдруг решилась, улеглась около скамейки под ивой, опустила голову на лапы. Она кого-то ждала.

Асаф сел на скамейку и тоже стал ждать. Кого? Чего? Асаф этого не знал, но уже понемногу привыкал к такому положению вещей. Кто-нибудь да явится. Случится что-то новое. Кто-нибудь еще, связанный с Тамар, возникнет на его пути.

Он только не знал, с какой из двух Тамар — с той, Теодориной, или с той, другой, этого сыщика? А быть может, есть еще и третья Тамар?

Время текло. Четверть часа. Полчаса. Ничего не происходило. Солнце клонилось к закату, все еще пылая последним жаром летнего дня, но в узенький переулочек уже забрел ветерок. Асаф вдруг почувствовал, как он устал. С самого утра на ногах, и чуть ли не все время — бегом. Но это была усталость не только от беготни, физическое напряжение никогда его так не истощало. Тут что-то еще, вроде непрекращающегося возбуждения, этакого внутреннего завода, незатухающего жара. Но Асаф не чувствовал себя больным. Совсем наоборот.

— Динка, — сказал он тихонько, стараясь не шевелить губами (мимо прошли люди, и он не хотел, чтобы они подумали, будто он разговаривает сам с собой). — Знаешь, который час? Скоро шесть. А ты знаешь, что это значит?

Динка подняла одно ухо.

— Это значит, что уже два часа назад Данох запер свой кабинет и ветеринар тоже ушел домой. И я тебя туда сегодня не верну. Получается, что тебе придется ночевать у меня дома.

И, произнеся это, Асаф обрадовался.

— Только проблема в том, что у моей мамы аллергия на собачью шерсть, правда, сейчас родители за границей, но ты уж поосторожнее со своими волосами…

Собака залаяла и вскочила. Молодой, очень худой и слегка скособоченный человек приближался к ним, возникнув из тени плакучей ивы. Асаф выпрямился. Парень тоненьким голоском произнес: «Динка!» — и бросился к ней, приволакивая одну ногу. Что-то странное было в посадке его головы, словно он оттягивал ее назад или видел только одним глазом. В руке он держал тяжелый полиэтиленовый мешок с надписью «Маца Йегуда». Заметив Асафа, парень остановился, и они отшатнулись друг от друга.

Парень — потому, что явно ожидал встретить Тамар, а получил Асафа. Асаф — потому, что разглядел его лицо. Вся левая сторона этого лица была покрыта красно-фиолетовым пятном от ожога — щека, подбородок и левая половина лба. Тонкие, стянутые, белесые губы с левой стороны тоже выглядели неестественно. Казалось, кто-то заново слепил их.

— Извини, — пробормотал парень, быстро отходя. — Я думал, что это знакомая собака.

Он развернулся, мелькнула черная кипа.

— Стой! — Асаф бросился за ним, Динка следом.

Парень, не оборачиваясь, ускорил шаг. Но Динка обогнала его и, лая от восторга и размахивая хвостом, кинулась на грудь. У него не осталось выбора. Собака так радовалась, что пришлось остановиться, наклониться к ней и взять ее большую голову в руки. Динка вылизывала парню лицо, а он смеялся своим странным, тоненьким и дребезжащим голосом.

— А где же Тамар? — тихо спросил он не то собаку, не то Асафа.

И Асаф ответил, что он тоже ее ищет. Тогда парень распрямился, повернулся к нему и замер напротив в кривой, скособоченной позе. Что это означает — ищет?

Асаф рассказал ему всю историю. Не всю историю, конечно, а только историю с мэрией, Данохом и собачьей ночлежкой. Парень молча слушал. Пока Асаф говорил, он еще немного повернулся, почти незаметно, неуловимыми движениями, пока не оказался к Асафу в профиль, неповрежденной стороной своего лица. Так он и стоял, рассеянно глядя на ветви ивы, будто хотел прийти к каким-то определенным выводам путем созерцания природы.

— Ну, это для нее удар — потерять собаку, — сказал он наконец. — Чего она будет делать без собаки? Как справится?

— Да, — сказал Асаф наудачу, — она наверняка ужасно к ней привязана.

— Ужасно привязана? — Парень хихикнул, точно Асаф сморозил какую-то особенно выдающуюся глупость. — Да что там — ужасно привязана! Она шагу без этой собаки сделать не может!

Нарочито безразличным голосом Асаф спросил, нет ли у парня каких идей, где можно найти Тамар.

— У меня? Да откуда мне знать? Она… она не рассказывает, только слушает. — Парень пнул каменный бордюр. — Она… как бы тебе объяснить… ты с ней говоришь, а она слушает. Ну так чего тебе остается? Ты все и выкладываешь. Такие вот дела…

Голос у него, подумал Асаф, тоненький, как у маленького мальчика, немного плаксивый.

— Ты ей рассказываешь такое, чего никому отродясь не рассказывал. Все потому, что она жуть как хочет тебя слушать, врубаешься? Ей твоя жизнь интересна.

Асаф спросил, где они познакомились.

— Тут, — парень указал рукой на скамейку, — где мне еще знакомиться? Она приходила с собакой, а я вот тут сидел, вот примерно в этот час. Я всегда вечером из дома выхожу. Самое то, — добавил он, торопливо глотая слова. — Не выношу жары.

Асаф молчал.

— А тут, не так давно… Кажись, три месяца тому, что ли? Прихожу я сюда, вижу — она сидит. Заняла мое место, а? Но не нарочно, она же меня еще не знала. Я уже собирался развернуться и уйти, так она меня позвала… — Он замялся. — Спросила чего-то, она кого-то искала очень… — Он снова помялся. — Не суть. Чего-то там ее личное. В общем, то да се, мы разговорились. И с тех пор каждую неделю она сюда приходила, иногда даже пару раз. Сидим, разговариваем, кушаем, чего мама приготовит, — он кивнул на большой полиэтиленовый пакет, который держал в руке. — Здесь и для Динки есть. Я каждую неделю собираю. Дать ей, что ль?

Асаф подумал, что Динка вряд ли станет есть после ресторана, но не захотел его обижать. Парень достал из пакета еще один пакетик, поменьше, и красивую миску и начал наливать в нее навар из картошки и костей. Динка посмотрела на еду, потом на Асафа. Асаф ободряюще подмигнул ей, и она опустила голову и стала есть. Асаф был уверен, что она поняла его намек.

— Эй, а ты кофе хочешь?

Это будет уже третий кофе за день, а он совсем не привык к нему, но Асаф понадеялся, что вместе с кофе продолжится и рассказ. Парень достал термос и налил кофе в два пластиковых стаканчика. На скамейке он расстелил цветастую матерчатую салфетку и поставил на нее блюдце с соленым печеньем и вафлями, тарелку со сливами и нектаринами.

— Это я уж так привык, что она приходит, — извиняясь, улыбнулся он.

— А на прошлой неделе она приходила?

— Нет. И две недели тому, и три, и месяц тому. Я-то из-за этого и волнуюсь. Она ведь не из таких, что так вот просто свалит или бросит тебя, не сказав. Понимаешь? Все время я ломаю голову, чего с ней могло статься?

— И ее адреса у тебя нет?

— Ну, насмешил! Даже фамилии нет. Как раз я-то спрашивал ее, да не, даже несколько раз, но у нее эти, как их… принципы и все такое… ну, неудобно, они очень чувствительные…

— Кто это — они? — не понял Асаф.

— Они… такие, как она. В ее положении… в состоянии…

Наркотики, подумал Асаф, и сердце его упало. Он представил Тамар в одном из таких «состояний» и откусил соленого печенья, будто искал в нем утешения.

— Ну и цирк! — с восторгом хихикнул парень. — Она тоже всегда начинает кушать с печенюшки!

В нем было что-то открытое, незащищенное, как в маленьком ребенке, который еще не научился сохранять дистанцию. Парень помешкал, потом протянул Асафу худую, очень слабую руку:

— Мацлиах.

— Чего?

— Звать меня так. Мацлиах. Бери еще. Это мама делает.

«Мама» он произнес с особой теплотой. Ситуация выглядела куда как странной, но Асафу было приятно сидеть с этим парнем на этой лавке под ивой. Он взял еще печенья. Надо сказать, что он не слишком любил соленое, но мысль о том, что Тамар грызла такие вот печеньки…

Динка подчистила миску и растянулась, отяжелевшая, в сторонке.

Вдруг до Асафа дошло:

— Так ты каждый день приходишь сюда с печеньем и кофе и ждешь ее?

Парень глянул в сторону. Пожал плечами.

— Не каждый. Чего там каждый, ты думаешь, я чего? Каждый день буду приходить?

Воцарилось долгое молчание. Потом он сказал, словно между делом:

— Может, и каждый. Я знаю? А то… если она придет, так я уж буду готов.

— И ты уже месяц ждешь?

— А чего, мне трудно? У меня, так вышло, как раз никакой работы сейчас, так я обычно свободен. В лом мне, что ли, спуститься сюда вечерком, подождать чуток? Время провести…

В конце переулка показался человек. Мацлиах углядел его задолго до того, как Асаф или Динка обратили на прохожего внимание. Он мгновенно развернулся, искривившись всем телом так, что оказался почти спиной к прохожему. А тот — погруженный в собственные мысли старик — прошел, даже не взглянув на них.

Асаф подождал, пока шаги старика стихнут.

— Ну, и вы разговаривали с Тамар?

— Разговаривали? В том смысле, что по-серьезному? — Мацлиах горделиво развел руки в стороны — прямо как рыбак, хвастающийся богатым уловом. — Веришь? Ни с кем на свете так не поговоришь! А то люди, они сразу косо на тебя глядят, ведь так? Сразу думают: а чего это с ним? Для них одна внешность значит. Ну а возьми меня, например. Для меня отродясь внешность ничего не значила, ни-че-го! Ведь правда, главное, что у человека внутри? Точно? Поэтому я тебе говорю: у меня-то друзей нет, и они мне не нужны.

Мацлиах быстро сунул в рот, между изуродованными губами, сразу два печенья.

— Я вот лично, — сказал он, прожевав, — чего мне важно — это знания, да? Как можно больше знаний. Для этого я учусь. Не веришь?

Асаф сказал, что верит.

— Не, это потому, что ты так глянул… Слышь, я звездами интересуюсь.

— Какими звездами? Футболистами? — неуверенно спросил Асаф.

— Какие футболисты? Что за футболисты? — Мацлиах долго приглушенно смеялся, прикрывая рукой половину рта. — В небе звездами! Ну а теперь скажи по правде: ты когда-нибудь думал, что там за звезды? То есть серьезно когда-нибудь думал?

Асаф сознался, что не думал. Мацлиах ударил обеими ладошками по коленям, словно вновь, в тысячный раз, получив подтверждение вопиющей людской бездумности.

— А ты во-обще знаешь, что есть, может, еще миллионы солнц? И галактик? Соображаешь, что во Вселенной целый миллион всего? Не одна несчастная планета, вроде нашего земного шарика, а я тебе говорю, галактики целые!

Он пришел в крайнее возбуждение, так что теперь покраснела и здоровая щека. В переулок свернули трое подростков, обсуждавших какой-то матч. Мацлиах тут же развернулся, отворотил голову, делая вид, что погрузился в размышления.

— Эй, Счастливчик! — окликнул его один из мальчишек. — Как дела?

— Все путем. — Он не повернул головы.

— А что со звездами? Как там Млечный Путь?

— Все путем, — мрачно повторил Мацлиах.

— Ты пересчитай их хорошенько, — посоветовал парень и пнул мяч совсем рядом с ногой Мацлиаха. — Чтоб не сперли. — Он вдруг посмотрел на Асафа: — Знаешь, почему Мацлиах никогда не ездит на Уимблдонский турнир?

Асаф молчал, с тоской подумав, что драки не избежать.

— Потому что боится, что придется голову поворачивать! — проорал мальчишка и захохотал. Его приятели тоже зашлись в диком смехе. Парень цапнул с тарелки нектарин, впился в него зубами, и все трое, гогоча, удалились.

— И я подписался на все журналы по звездам! — сказал Мацлиах, словно никто не прерывал их беседы. Он незаметно приосанился, возвращая себе слегка пошатнувшееся достоинство. — И на английском! Не веришь? Я два года учил английский в Открытом университете. Заочно. Полторы тысячи шекелей. Мама мне оплатила в подарок, чтоб даже из дому не надо выходить. Туда только на экзамены надо прийти, но я не пошел. Чего мне их экзамены сдались. Но ты зайди, глянь у меня в комнате — все номера «Науки» и «Галилея» расставлены как полагается, уже две с половиной полки! А на будущий год, если Господу будет угодно, мама сказала, что купит мне компьютер, и тогда я стану членом Интернета, а там — все знания. Ты даже из дому не выходишь, а все к тебе стекается. Мощно, а?

Асаф молча кивнул. Он подумал, что если бы не Тамар, то прошел бы мимо, глянул на это лицо, может быть, содрогнулся, немного пожалел — и все.

— А с Тамар ты об этом говорил? — спросил он наконец. — О галактиках и все такое?

— Факт! — Улыбка расползлась по лицу Мацлиаха, захватив даже бордовую отметину. — Она… ну! Она все желала услышать, и как там квазары, и чего делается с провалами во времени, и про пульсирующие звезды, и про расширение Вселенной, и то, и это… нет, ты врубаешься? Чтоб девчонка! Да она ни одной звезды в жизни не видала. Так, может, как раз поэтому? Чего скажешь? Может, из-за этой своей психологии она так хочет знать? Логично?

Асаф подумал, что пропустил какую-то важную фразу. Мацлиах не останавливался:

— Сидит тут полчаса, час, не оставляет меня. Когда я после нее домой прихожу, тут же — спать. Выдыхаюсь. Ну… — он натужно хихикнул, обнажив кривые зубы, — может, я, это, не привык много говорить… а то мама, по правде… не очень-то ей интересны звезды.

Асаф все еще пытался нащупать нить. В словах Мацлиаха была какая-то загадка. Или просто путаница.

— Ну вот, — тот слегка наклонился к Асафу, — а я, когда еще был ребенком, младенцем почти… со мной случилась одна маленькая авария… да ничего серьезного. — Мацлиах снова перешел на скороговорку, но какую-то равнодушную, будто рассказывая о ком-то чужом и далеком. — Мама чего-то готовила, суп какой, да и опрокинула на меня по ошибке кастрюлю-то, случается, она не виновата, так я год в больнице валялся, и там, и сям, и операции, и всяко-разно. Но зато узнал, чего такое человек. Да как психиатр стал, куда там! Без книжек и без учебы. И поэтому я могу ее понять изнутри и помочь ей тоже, даже без того, чтоб она почувствовала, что я ей помогаю, врубаешься?

Асаф отрицательно покачал головой.

— Ведь у них своя гордость, и с ними надо говорить как ни в чем не бывало. Как будто это у тебя запросто, что ты сидишь на улице с кем-то и рассказываешь про звезды.

Асаф осторожно спросил, кто это — «они». Ответ он уже знал, но желал услышать его произнесенным вслух. В глубине живота снова заворочалась боль.

— Ну, эти… ну, люди, у которых эта проблема. Так ты должен поддержать их гордость. Между нами говоря, чего у них есть, кроме гордости?

— А ты видел ее в таком… э-э… тяжелом состоянии?

— Не-а! — рассмеялся Мацлиах. — У нее это обычное. Ну, она такая с рождения. Другого состояния она не знает.

— Ты это о чем? — наконец очнулся Асаф. — Какая она с рождения?

— Слепая.

Асаф вскочил.

— Слепая? Тамар?

— А тебе не сказали? Глянь-ка на собаку. Это ж собака для слепых.

Асаф взглянул на Динку. Верно. Лабрадор. Для слепых. Или почти как лабрадор. В общем-то, не совсем похожа на лабрадора. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но Динка вперила в него особенно многозначительный взгляд и не отводила глаз, будто пытаясь предупредить о чем-то. Асафу показалось, что он сходит с ума. Слепая? А Теодора об этом ни слова? Торговец пиццей сказал, что она ездит на велосипеде. И как она удрала от сыщика?

Мацлиах улыбнулся довольно:

— Ну, теперь я тебя удивил, точно?

Издали послышался женский голос:

— Мацлиах! Скоро семь! Домой!

— Это мама. — Мацлиах встал и начал собирать остатки печенья.

Оставшийся кофе он вылил на землю и все аккуратно упаковал: стаканчики, тарелки, салфетку, Динкину миску. Асаф все торчал столбом, сам не свой от изумления.

— Ладненько. Домой пойду. — Мацлиах закинул пакет за плечо. — Завтра не придешь? Я тут буду. Поговорим, а?

Асаф смотрел на него в замешательстве.

— Еще часок или часок с четвертью. — Мацлиах ткнул пальцем вверх. — Ты глянь на небо. Великое вселенское представление начинается!

Асаф спросил, какие звезды можно узнать с первого взгляда. Он хотел выиграть время. Ему казалось, он начинает что-то понимать. Мацлиах принялся водить рукой, показывая, где появится Венера, где Полярная звезда, Большая Медведица. Асаф не слушал. Нечто поразительное открылось ему. Нечто, связанное с Тамар, с ее безумными поступками. Эта девчонка устанавливала свои личные, особые законы. Мацлиах объяснял, а Асаф, скосив глаза, наткнулся на таинственный взгляд Динки. Он послушно задрал голову. Откуда столько щедрости в этой девчонке? Ведь как еще назвать то, что она сделала для Теодоры и для Мацлиаха.

— Я? — где-то рядом с ним сказал Мацлиах. — О чем я мечтаю? Чтоб когда-нибудь, если Господу будет угодно, можно было скататься в космос. Чтоб космические корабли, вроде автобусов, отправлялись с вокзала. — Он приставил ладонь ко рту: — Корабль на Меркурий отправляется через десять минут! Корабль на Венеру отправляется сейчас!

— И ты полетишь? — спросил Асаф.

— Может, да, а может, нет. Это смотря…

— Смотря что?

— Как настроение будет. — Мацлиах погладил Динку. — Ладненько, я пошел. Если найдешь ее, скажи: Мацлиах собирает информацию. Скажешь ей? Не забудешь? Мацлиах, так меня звать.

Дома на Асафа обрушилось то, от чего он так успешно уклонялся в течение дня. На автоответчике было пять сообщений от Рои, одно — от Даноха, одно — от Носорога и одно — от родителей, извещавших, что они уже долетели и все в порядке. Асаф наконец-то добрался до туалета и долго сидел там, читая свежий номер «Игромании», не вполне понимая слова, плывшие перед глазами. Потом принял душ, позвонил Даноху домой и рассказал, что весь день носился за собакой.

— Так это не кобель? — только и спросил Данох.

Асаф попросил разрешения продолжить беготню и завтра, и разрешение было получено. Потом он позвонил Носорогу, успокоил, что он еще жив, и сознался, что больших достижений в своем расследовании пока не добился. И все же, и об этом Асаф почему-то не мог рассказать Носорогу, у него было ощущение, что он неуклонно приближается к Тамар, движется ей навстречу.

Во время разговора с Носорогом его пронзила какая-то мысль. Мацлиах ведь сказал что-то очень важное, и он еще хотел его переспросить, но разговор как-то так вывернул…

— Асаф. Ты слушаешь?

— Да. Нет. Я тут вспомнил кое-что.

Она ищет кого-то, сказал Мацлиах и тут же испугался, что выдал чужую тайну, и быстро добавил, что это «чего-то ее личное». Кого она ищет? Как он мог его не выспросить? Как мог такое упустить?

— А от стариков что-нибудь слышно? — хмыкнув, поинтересовался Носорог.

— Да пока ничего особенного, — рассеянно ответил Асаф и быстро попрощался, радуясь, что успел поговорить с Носорогом раньше, чем с родителями.

Динка была сыта. Он устроил ей местечко и улегся рядом на ковре. Перебирая ее шерсть, он погрузился в размышления о том, кого же ищет Тамар, и вскоре задремал — сказалась усталость. Проснулся Асаф часа через два, в доме было темно, в воздухе таяли отзвуки телефонных звонков. Асаф приготовил себе «горячее блюдо» в упаковке, прибавил несколько сосисок с кетчупом и половину арбуза. Его почему-то не тянуло есть мамину стряпню. Слегка балдея от своей самостоятельности, Асаф презрел все домашние правила и вместе с тарелкой устроился в гостиной перед телевизором. Он посмотрел запись матча двухмесячной давности, пытаясь загасить ураган этого беспокойного дня. Трижды звонил телефон, Асаф знал, что это Рои, и не поднимал трубку до тех пор, пока не стало совсем уж поздно для прогулок. Тогда он ответил.

— Асаф, выкидыш ты несчастный, где тебя черти носят?

В трубке шум, музыка, смех. Он ответил, что застрял на работе. Рои загоготал и велел немедленно оторвать задницу от дивана и пулей лететь в «Coffee Time», а то Дафи уже заждалась.

— Я не приду.

— Что?! Как ты сказал? — Рои не поверил своим ушам. — Слушай хорошенечко, козел: мы с Мейталь уже три часа шляемся по городу с твоей Дафи, которая, между прочим, сегодня — порношоу в собственном соку, черное бельишко, пирсинг и все такое. Так что ты мне не квакай, будто ты там устал и с ног валишься! Чем ты там вообще занят, яйца чешешь?

— Рои, — тихо сказал Асаф, сам удивляясь своему спокойствию, — я не приду. Извинись за меня перед Дафи. Она не виновата. У меня сейчас не то настроение.

Наступила тишина. Асаф почти слышал, как крутятся колесики у Рои в мозгах. Рои был под градусом, но лишь слегка, так что он прекрасно врубился, что никогда еще Асаф не разговаривал с ним таким тоном.

— Теперь слушай меня, — ядовито зашептал Рои, и Асаф подумал, что сегодня с ним уже кто-то так говорил, вот с такой же злобой. Ну конечно: сыщик. — Если ты не явишься сюда через пятнадцать минут, с тобой все кончено. Понял меня, говнюк? Соображаешь, что я тебе говорю? Не явишься — ты для меня покойник.

Асаф не ответил. Сердце его стучало. Двенадцать лет они дружили. Рои был его первым настоящим другом. Мама Асафа рассказывала, что первый год в детском саду, до появления Рои, Асаф был такой одинокий, что когда однажды подцепил там вшей, она даже обрадовалась — ведь это означало, что он контактировал с кем-то.

— Ты останешься один, — шептал Рои с такой страшной ненавистью, что Асаф поразился: где она скрывалась все эти годы? — Никто в классе, во всей школе, никто в мире даже ссать рядом с тобой не станет, и знаешь почему? Ты действительно хочешь услышать — почему?

Асаф слегка сжался, готовясь к удару.

— Потому что я больше не буду твоим другом.

Никакой боли.

— А теперь ты послушай, Рои, — ответил Асаф, и ему показалось, что сейчас он говорит в точности как Носорог, тихо и веско. — Дело в том, что ты уже давно мне не друг.

Он повесил трубку. Хватит, подумал он равнодушно, кончено.

Асаф пересек гостиную и снова сел на пол возле Динки. Она посмотрела на него своими выразительными глазами. Он лег на ковер, положил на Динку голову, ощутил ее дыхание. Он думал о том, что теперь будет и действительно ли в школе все переменится. Почему-то казалось, что нет. Потому что все последние годы он и так был, по сути, одинок. Ну да, с Рои и остальной компанией ходил на вечеринки и смеялся над анекдотами, часами стучал в баскетбол, развлекался по пятницам в прокуренных кафе или душных комнатах. И чем они там занимались, все эти бесконечные вечера? Сосали пиво, клеились к девчонкам, выкуривали пачки сигарет да притворялись, будто глушат водку, а он иногда вставлял фразу-другую в их болтовню об учителях, родителях, девчонках, а когда в ход шли наргилы, то и он дергал несколько раз и говорил, что полный улет, а когда танцевали, он неизменно болтал у стенки с одним из парней, пока тот не набирался отваги и не приглашал какую-нибудь девчонку. А на каникулах — то же самое, только еще паскуднее: бесконечное мотание по городу, из кафе в кафе, из паба в паб, а он, он что — он, как правило, старательно скрывал свои чувства, делая по минимуму то, что от него требовалось, — только чтобы сохранить доброе имя, и всегда после такого пустого вечера, от которого пухла башка, у него возникало ощущение, что он пуфик, набитый тысячами пенопластовых шариков. Странно, ведь он и вправду был одинок, но ни разу о себе так не думал. Одиноки были другие. Нир Хармец, например, с которым в классе никто не дружил, или снобка Сиван Эльдор. И Асаф всегда их жалел. Но сам-то он что? Что было у него?

Ему вдруг подумалось, что он почти никогда не разговаривал с Рои про фотографию. А ведь Рои знает, что Асаф каждую вторую субботу, вот уже три года, ходит в серьезную фотостудию, ездит в Иудейскую пустыню, в Негев и на север страны, его работы берут на выставки (хоть он там всех моложе по крайней мере лет на десять). А Рои ни разу даже не поинтересовался, и уж конечно, не пришел ни на одну выставку. И что удивительно — Асаф и не думал рассказывать ему, например, об удовольствии, которое приносит удачный кадр, когда ждешь порой три-четыре часа посреди колосящегося поля, пока тень не упадет именно так, как надо, на какую-нибудь старую автобусную остановку под Михморет, с трещинами в бетоне и торчащими из них кустами каперса. Как-то получалось, что подобным вещам никогда не находилось места ни в разговорах с Рои, ни в их квартете. И тут Асаф подумал о Тамар, о том, что он хотел бы рассказать ей об этом, объяснить, как сильно фотография изменила его жизнь, как раскрыла ему глаза, в буквальном смысле раскрыла — научила видеть людей, красоту, скрытую в мелочах, ничем не примечательных на поверхностный взгляд. Было бы здорово посидеть с ней в каком-нибудь красивом месте, только не в кафе, и поговорить. Поговорить по-настоящему.

Но Асаф понимал — не было у него на этот счет никаких иллюзий, — что буря, которую Тамар подняла в его жизни, прекратится в тот самый миг, когда он ее встретит, когда ему придется держать обычный экзамен на разговорчивость, остроумие, прикольность и обаятельность. Ведь он-то сознает (сознает с безжалостной трезвостью уже не первый год), что в мире, во всей вселенной, существует только одна-единственная ситуация, в которой у него есть хоть какой-то шанс, что кто-нибудь в него влюбится: это если она пробежит с ним бок о бок всю пятикилометровую дистанцию… А может, ему действительно надо изменить тактику и откликнуться на мольбы физкультурника и начать участвовать в соревнованиях, и там, среди бегуний на длинные дистанции, он и найдет себе девушку?

Эти размышления наполнили его беспокойством. Он прошел на кухню и залпом выпил три стакана воды, потом рассеянно просмотрел почту. Увидев зеленый конверт министерства просвещения, Асаф встрепенулся. Два месяца ждали они этого письма, и вот стоило родителям уехать, как оно пришло! Дрожащими руками он вскрыл конверт. «Дорогой/ая уча-щийся/аяся, мы рады сообщить Вам, что Вы успешно выдержали экзамен на аттестат зрелости по английскому языку».

Асаф завопил от радости одновременно с телефонным звонком. На миг он испугался, что это опять Рои, но это был отец, кричавший ему через океаны и материки из Аризоны:

— Асафик, милый, как дела?

— Папа! Я как раз про вас думал! Ну как там? Как было в полете? Мама справилась с дверью в…

Они, как обычно, говорили одновременно, кричали и смеялись. Каждая секунда стоит кучу денег, подумал Асаф, досадуя, что не может поговорить в свое удовольствие. Такая вот минута наверняка стоит половину отцовского рабочего дня, скажем — установку двух подвесных вентиляторов и починку по крайней мере трех тостеров. Неважно, к черту деньги, он хотел их обнять, почувствовать рядом. Да это и так наверняка за счет Релли, а у Релли завелось много денег, разве нет? Эта мысль его успокоила, и он смеялся всю дорогу в Аризону, а папа рассказывал всякие чудеса о полете, и Асаф сказал, что дома все как обычно, не волнуйтесь, питается он хорошо, охраняет дом. И чувства вдруг перенесли его на несколько лет назад, когда субботним утром он прибегал поваляться с ними в постели.

— Папа, слушай, сегодня пришел ответ из министерства просвещения…

— Стой, стой, Асафик, ничего мне не говори! Скажи это маме напрямую!

Он услышал, как кладут трубку, и удаляющиеся шаги — там, похоже, очень большой дом, — и полную тишину, и попытался угадать, какие разговоры в этот момент летят через океан по параллельным линиям. Может быть, кто-то с Аляски просит чьей-то руки в Турции? Может, Фил Джексон из «Лейкерс» в эту самую минуту сообщает Папи Турджеману из «Апоэля», что он задрафтован на будущий сезон? И тут в трубке возникла мама — со всей широтой души и тела и раскатистого смеха:

— Асафенок-медвежонок, я уже так соскучилась! Как я выдержу две недели?

— Мама, ты сдала экзамен!

Молчание, а за ним — взрыв ликующего хохота:

— Пришло письмо? Официальное? Ты проверил печать? И они говорят, что я сдала? Шимон, слышишь? Ай дид ит! Есть аттестат! Ай хэв май зрелостэйшн!

Пока они там в Аризоне плясали и обнимались, пуская на ветер ползарплаты, маленькая Муки подкралась к телефону.

— Асафик? — осторожно прошептала она, проверяя, не изменилось ли в нем что-нибудь из-за того невероятного расстояния, которое она пролетела, — ты в какой стране?

И он объяснил ей, что остался на месте, это она уехала. И Муки зачастила про полет, как у нее болели ушки, и какую игрушку подарила стюардесса, и что есть в Америке, а в Америке есть белочка. И белочка такая красивая. Целый выводок белочек можно было привезти в Израиль за те деньги, которые стоит этот разговор, но ведь на самом деле платит Релли, а может, и не одна она, сейчас узнаем. И Асаф успокаивается и слушает, как Муки рассказывает про «гватемал», которых ей там купили, таких малюсеньких тряпичных куколок, которых дети в стране Гватемала кладут ночью под подушку и каждой куколке рассказывают про одну свою проблему, а утром проблемы уже нет. А Асаф, который с радостью передал бы свои проблемы этим загадочным гватемалам, осторожно попросил Муки вернуть трубку маме, потому что есть еще одна важная вещь, о которой они не поговорили.

— Что тебе сказать, Асафенок, — более сдержанным голосом произнесла мама. — Мы с ним встретились.

Молчание. Асаф ждал. Он уже все понял.

— Он чудесный, Асафенок. Он тонкий. Он шарман. И похоже, его мама наполовину из наших. Он — то, что нужно Релли. И тут у него огромный дом, ты бы видел, с настоящим бассейном, с джакузи, и такая страстная мексиканка, которая ему готовит, и Релли научила ее готовить хамин, как у нас, и он тут самый главный в какой-то компьютерной фирме…

Асаф скрючился. Сел. Вцепился пальцами в Динкину шерсть. Как он расскажет об этом Носорогу? Как тот переживет? Как вынесет всеобщее предательство? Ну, Носорог ведь и подозревал, что они поехали именно для этого — познакомиться с новым Реллиным другом.

— Асафик, ты слышишь?

— Да.

— Асафенок-медвежонок, я прекрасно понимаю, что ты сейчас думаешь, и что ты чувствуешь, и чего тебе хочется. Но это, похоже, уже невозможно. Ты слушаешь?

— Да.

— И я тебе не стану рассказывать, как мы любим Цахи и что он всегда-всегда останется нам как сын. Но Релли решила, и все тут. Это ее жизнь, ее решение, и нам нужно его принять.

Асафу хотелось завопить, наорать на Релли, оттаскать ее за волосы, напомнить ей, как Носорог заботился о ней в ее худшие годы, когда она еще не была такой уж суперчувихой, как он обожал ее с восьмого класса, и в армии, и целых два года потом, со всеми ее заморочками, и с этим простором, который ей позарез необходим, и как он постепенно стал как старший брат в их семье, и помогал папе, когда у того случалась запарка с работой, и маме во всяких делах, начиная с покупок и кончая ремонтом квартиры, и именно это-то в конце концов и достало Релли, она почувствовала, что он женится не на ней, а на ее родителях. И тут Асаф с горечью подумал, что родители… ну нельзя, конечно, сказать, что они использовали Носорога, но они прекрасно пользовались его услугами тысячу раз, а Носорог все делал охотно и с удовольствием, и Асаф вспомнил, что он даже отказался от места в фирме своего отца и решил открыть литейную мастерскую, — только потому, что Релли сперва была в восторге от этой работы, такой мужской, такой физической, так тесно связанной с искусством… Да и вообще, как можно вот так перечеркнуть десять лет жизни, а кроме всего прочего, раз Релли останется в Америке, то Асаф ведь ее потеряет, ну это ладно, но ведь и Носорога он потеряет, потому что Носорог порвет с их семейкой, это уж точно, — чтобы не вспоминать о ней по сто раз на дню. И Асафа тоже вычеркнет из своей жизни.

Асаф не помнил, как завершился разговор. Наверняка не так радостно, как начался. Положив трубку, он тотчас отключил телефон, опасаясь, что Носорог позвонит опять — проверить, не поговорил ли он с родителями. Асаф не знал, что сказать ему, как смягчить ужасное известие. А врать он не умел. Он превратился просто в какой-то комок нервов. Встал. Сел. Пробежался по комнатам. Динка изумленно наблюдала за ним.

Вот в такие нервные минуты мама, погонявшись за ним по комнатам, хватаег его наконец своими пухлыми руками, заглядывает ему в глаза, глубоко-глубоко, и спрашивает, что эти красивые глазки сейчас видят. А если он отводит взгляд, она восклицает: «Ага, вот до чего дошло!» — и тут же приказывает: «Немедленно ко мне в кабинет!» После чего силком волочит его в свою комнатку, запирает дверь и не отстает, пока Асаф не расколется, что его гложет.

Но мамы сейчас нет, да она и сама по уши завязла в этой истории, и все так запутано, нескладно и тяжко, и он должен что-то предпринять, что-то такое, чтобы все в корне изменить, исправить, уравновесить, ну хоть чуточку, — вот что бы сделала Тамар на его месте, нечто этакое, слегка безумное?..

И тут Асафа осенило. Есть! Он залез на антресоль, стащил оттуда ведро с белой краской, оставшееся после ремонта, и большую круглую кисть. Из чулана достал стремянку, взял ее на плечо, свистнул Динке, и они вышли из дому. Быстро, ни на кого не глядя, Асаф направился к школе, пролез во двор сквозь дыру в ограде возле умывальни.

В прошлом году у них появился новый учитель, некий Хаим Эзриэли. Пожилой, одинокий, застенчивый человек, которого они затравили. Рои руководил травлей, и Асаф был со всеми заодно. Он не сделал ничего особенно подлого, просто был частью всеобщего издевательства. А учитель ему ведь симпатизировал и, узнав, что Асаф интересуется греческой мифологией, подарил отличную книгу об античных богах.

И вот в последний день занятий на стене школы они всей компанией намалевали гнусную надпись. Заявились вечером накануне прощального утренника — компания из двадцати мальчишек. Асаф был лестницей, Рои взгромоздился ему на плечи и плюхал на стену черную краску. С тех пор каждый раз, проходя мимо школы, Асаф натыкался взглядом на эту надпись, и все прохожие наверняка натыкались, и сам Хаим Эзриэли, живший через две улицы, наверняка тоже натыкался.

Асаф помешал краску, немного разбавил водой и залез на стремянку. Пустой двор был освещен одним-единственным фонарем. Динка сидела в сторонке и водила головой вслед за кистью, наблюдая, как белоснежная полоса постепенно скрывает эту мерзость, слово за словом: «Хаим Эзриэли, почисти зубы!»

На следующее утро, освеженный и обновленный ночным сном, Асаф с легким сердцем выкатил на улицу велосипед.

Среди ночи он вдруг почувствовал, как большое, теплое и не самое чистое тело сворачивается рядом с ним на кровати. И, не открывая глаз, словно всегда так и было, он обнял собаку и выяснил, как она любит спать: изогнувшись полумесяцем, прижавшись спиной к его животу, мягко дыша в его раскрытую ладонь и иногда вздрагивая, — наверное, охотясь во сне. Утром, одновременно открыв глаза, они улыбнулись друг другу.

— Вы так спите дома? — спросил Асаф.

И, не дожидаясь ответа, радостно вскочил, умылся, потом, насвистывая, тщательно причесался и сделал то, чего не делал уже давным-давно (именно потому, что мама все время приставала к нему с этим): смазал прыщи изрядным слоем крема «Окси».

Старый велосипед «Ралли», доставшийся в наследство от Носорога, Асаф вытащил из чулана еще накануне вечером. Он уже несколько месяцев не садился на него. Следовало подкачать колеса, смазать цепь и счистить толстый слой грязи с фонаря и с рефлектора. Выехав на улицу рано утром, когда ночная свежесть еще не уступила дневному зною, Асаф почувствовал себя удивительно счастливым и снова принялся насвистывать, но только теперь не себе, а Динке. Она скакала рядом, то забегая вперед, то возвращаясь, с обожанием глядя на него. Поводок он удлинил веревкой, и теперь они наслаждались новым видом совместного движения: собака иногда даже скрывалась на миг из виду, но тут же спешила обратно.

Разумеется, Асаф предоставил Динке роль проводника, прекрасно понимая, что это — самое лучшее. Он крутил педали и видел, что бежать рядом с велосипедом для Динки — привычное дело; воображение тут же подкинуло картинку: Динка бежит между двумя велосипедами, по узенькой дорожке, вьющейся среди зеленого луга, и поочередно, с одинаковым восторгом, поглядывает на обоих велосипедистов.

И все же ему показалось, что в это утро Динка ведет его не так целеустремленно. Пробует там, возвращается тут… Не то чтобы он возражал покружить по пробуждающимся, зевающим улицам, среди ящиков с молоком, и связок газет на асфальте, и струек воды, стекающих со свежевымытых тротуаров перед магазинчиками, пронестись мимо собачьей няньки, выгуливающей пяток подопечных, разом завистливо забрехавших на Динку…

Скоро он понял, что собака тащит его к окраине Иерусалима. Что дальше? — спросил себя Асаф. Куда она поведет его теперь, в Тель-Авив, что ли? Динка легким галопом бежала рядом, как лошадки на карусели в луна-парке, отталкиваясь поочередно то передней, то задней парой лап, но, в отличие от карусельных лошадок, вдруг резко вильнула в сторону. Асаф видел в точности, как это произошло: сначала Динкин нос уловил некий сигнал среди тысяч запахов и воспоминаний, наполнявших воздушное пространство, затем она остановилась, вернулась назад, снова понюхала, постояла, расшифровывая сигнал собственного носа, и вдруг сорвалась с места и во всю прыть понеслась по новому маршруту.

Асаф не бывал здесь и, разумеется, не имел ни малейшего понятия, почему Динка тянет его сюда. Пару раз по дороге в Тель-Авив из окна автобуса он видел долину, вытянувшуюся вдоль шоссе, но ему и в голову не приходило, что в этой пустыне что-нибудь есть. Или кто-нибудь. Асаф спустился в долину по крутой тропке, шагая рядом с велосипедом, за спиной у него покачивался небольшой рюкзачок — кто знает, где и когда придется поесть в следующий раз.

В долине Динка повела себя уже не так уверенно. Она то убегала вперед, то возвращалась, описывая большие круги, казавшиеся Асафу случайными и хаотичными. Иногда останавливалась и с несчастным видом нюхала воздух во всех четырех направлениях, не в силах принять решение. Однажды стремглав кинулась в сторону песчаного холма, заросшего кустами и заваленного обломками какого-то хлама, но, добравшись до вершины, остановилась в изумлении, глянула направо, налево и медленно вернулась к Асафу, униженно виляя хвостом.

В одном месте тропа оказалась завалена камнями. Асаф спрятал велосипед за кустом и накрыл большим куском картона, валявшимся тут же. Он перелез через камни, пересек небольшой луг, сплошь заросший таким высоченным сладким укропом, что его макушка почти исчезла в зелени, а Динка превратилась в линию, рассекающую заросли. Потом луг закончился, и Асаф оказался перед руинами.

Дома были сложены из массивных камней, их крыши густо поросли кустарником. Асаф двигался почти в полной тишине: только птичий щебет, да еще кузнечики стрекотали под его кроссовками. Асаф поднимался и спускался по маленьким лестничным пролетам, соединявшим дома, заглядывал в окна. Он предположил, что это брошенная арабская деревня, жители которой бежали во время Войны за независимость (согласно Носорогу) или их безжалостно изгнали (согласно Релли). Комнаты были тенисты и прохладны, а еще они были забиты целыми курганами нечистот и всякого мусора. В каждой комнате почему-то имелись две дыры: в потолке и в полу. Асаф заглянул в нижнюю дыру и увидел что-то вроде подпола. А может, то был колодец.

По деревне призраков он перемещался почти на цыпочках, весь во власти священного трепета. Когда-то, думал Асаф, здесь жили люди. Ходили, разговаривали, дети носились туда-сюда, и никто не ведал, что их ждет впереди. Асаф всегда остерегался слишком углубляться в эти мысли, может быть, потому, что стоило ему свернуть на политику, как в голове тут же начинал звучать концерт бесконечных споров Релли и Носорога. Вот и сейчас они тут как тут, спорят до посинения. Релли шипит, что каждая брошенная деревня — открытая рана на теле израильского общества, а Носорог терпеливо отвечает ей, что в противном случае так выглядел бы ее дом, и что она предпочитает? И, словно олицетворяя вечный аргумент его мамы, птицей мира над головой Асафа пролетел жирный и грязный голубь. Птица тяжело шлепнулась на перила балкона, словно парящего в воздухе, и Асаф замер: казалось — балкон вместе с остатками стены рухнет под весом этого обрюзгшего посланца мира.

И конечно, он тут же подумал: «Ну почему я не взял фотоаппарат!»

Неожиданно Асаф увидел пару кед — связанные шнурками, они висели, цепляясь за каменный выступ одного из домов. Он поднялся по ступенькам, заглянул внутрь и обнаружил двух спящих мальчишек.

Асаф отпрянул. Постоял минутку снаружи, недоумевая: что они здесь делают? Как можно жить в этом дерьме?

Спустился на две ступеньки, потом нерешительно поднялся на одну, снова остановился в дверном проеме. Один тощий пацан завернулся в грязное, забрызганное известкой одеяло, другой почти полностью раскрылся. Они спали на желтых, ободранных и обожженных по краям поролоновых матрасах. Рядом валялись пустые бутылки из-под водки «Стопка», все пространство буквально кишело мухами. Воздух гудел от их жужжания. Посреди комнаты, над дырой в полу, кто-то перевернул остов железной кровати — вероятно, чтобы не упасть в колодец.

Парни лежали по разные стороны этого пролома, прижавшись к стенам. Асафу показалось, что они младше его по крайней мере года на три. «Этого просто не может быть, чтобы дети жили вот так», — подумал он.

Асаф повернулся, чтобы уйти, не в силах вынести этого зрелища. И кроме того, чем он мог им помочь? Под ногой звякнула жестяная миска. Он отскочил и сбил железные плечики, висевшие на окне. За этим последовала цепочка мелких катастроф, сопровождавшихся изрядным шумом. Мальчик, спавший ближе к входу, медленно открыл глаза, увидел Асафа и снова закрыл. Потом, с величайшим усилием, опять приподнял веки, его рука поползла под матрас и вытащила оттуда нож.

— Чего тебе.

Голос был совсем детский. Мальчик говорил заторможенно, с сильным русским акцентом. Никакого вопросительного знака в конце фразы. Он даже не приподнялся.

— Ничего.

Молчание. Мальчик лежал на спине, обнажив гладкую белую грудь. Он смотрел на Асафа без всякого выражения, без страха, без угрозы, без надежды.

— Еда есть.

Асаф отрицательно помотал головой, но вдруг вспомнил и достал из рюкзака приготовленные утром бутерброды. Осторожно приблизился. Мальчик протянул руку. Вторая рука продолжала сжимать нож.

Асаф отступил. Мальчик медленно, с невероятным трудом сел. Руки его слегка дрожали. Он почти целиком засунул бутерброд в рот и только после этого понял, что тот завернут в бумагу. Вытащил, кое-как развернул и засунул снова, и тогда, закрыв глаза, стал жевать, и жевал очень долго, слегка постанывая. Из-под одеяла выглядывали ступни с черными пальцами. На цементном полу, рядом с матрасом, валялась русская книжка в яркой обложке. Вдоль стен громоздилась свалка из газет, туалетной бумаги и пакетиков от «бамбы». Целая куча пустых пакетиков от «бамбы», а еще — шприц.

Мальчик умял бутерброд и обтер рот оберткой. Этот жест воспитанного человека выглядел здесь диким.

— Спасибо.

Тут он посмотрел на второй бутерброд, который держал Асаф. Его челюсти задвигались, будто жуя.

— Положи ему, — он указал на спящего.

Асаф осторожно обошел край колодца и положил бутерброд возле спящего парня. Наклонившись, он увидел черный пистолет — чуть сбоку от матраса, у нечесаной головы. Он увидел его лишь на миг и не понял, настоящий это пистолет или игрушечный. Спящий даже глаз не открыл.

Асаф снова отошел к выходу.

— Я — Асаф.

— Сергей.

Молчание. Тяжелая одышка, как у глубокого старика.

— Сергей младший. Есть тоже Сергей большой. Спать там. Есть еще еда.

Асаф сказал, что еды больше нет. Потом подумал, что, может, хоть жевательная резинка сгодится, и полез в рюкзак. Пальцы наткнулись на два шоколадных батончика. Мальчик захотел и их разделить.

Рядом с матрасом Сергея Большого валялась тщательно разглаженная фольга из сигаретной пачки и тут же две коктейльные соломинки и несколько опаленных с одного конца кусков туалетной бумаги. Асаф на секунду уставился на них: год назад у них в школьном туалете поймали нескольких семиклассников, куривших героин. Так говорили ребята, и Асаф тоже передавал слух, бывший для него пустыми словами. Потом кто-то из седьмого класса объяснил, в чем фокус: туалетную бумагу поджигают под фольгой, от жара героин сплавляется в каплю, и эту каплю гоняют по фольге, вдыхая дымок.

Стены в комнате были исписаны длинными строчками из огромных шатающихся букв. Каждая строчка была выведена другим цветом. Асаф спросил, что там написано.

— Это? Рассказ. Пишет один, что жить здесь раньше. Уже мертвый.

Динка, все это время бегавшая снаружи и чего-то искавшая, поднялась по ступенькам. Сергей настороженно схватился за нож, но, увидев Динку, улыбнулся.

— Собака, — сказал он, и в его голосе послышались теплые нотки. — В Россия был мне тоже один.

Он снова лег, глядя на Динку широко раскрытыми глазами. Асаф не знал, как продолжить этот едва теплившийся разговор.

— Что за книга? — указал он рукой на брошенную у матраса книжку в мягкой обложке.

— Этот? Так, драконы, Ди энд Ди.

— Правда? — воодушевился Асаф. — Что, и по-русски есть?

— По-русски есть все, — сказал мальчик, тяжело дыша. — Место, где я приехал, был музыка, Ди-Ди-Ти… как это на иврите?

— Квуца? — догадался Асаф.

— Да… квуца… Ди энд Ди… — Глаза его сами собой закрылись.

— Погоди, — сказал Асаф.

Кто ты, как сюда попал, как дошел до жизни такой, что ел последнюю неделю, кроме «бамбы», может, ты болен, ты выглядишь совсем больным, где твои родители, они вообще знают, где ты, почему они не разыскивают тебя, не сворачивают горы, чтобы тебя найти, что с тобой будет завтра, где ты будешь через месяц, если будешь вообще…

— Я ищу одну девушку, — сказал он вместо всего этого, слабо надеясь, что Динка знала, зачем привела его сюда. — Маленькую такую, с пышными черными волосами. Она ходила с этой собакой.

Сергей медленно открыл глаза. Посмотрел на Асафа так, словно уже забыл про него, приподнялся на локтях, щурясь на квадрат света, в котором сидела Динка. Асафу показалось, что его глаза вдруг приобрели более осмысленное выражение. А потом он снова упал на матрас. Перестал двигаться. Мухи ползали в уголках его рта, собирая крошки. Асаф разочарованно подождал несколько секунд. Сквозь арочное окно он увидел голубое небо, очертания горы и несколько сосен. Повернулся к выходу.

Голос мальчика остановил его в дверном проеме.

— Она пришла здесь, — сказал Сергей, не открывая глаз, и Асаф вдруг покрылся гусиной кожей. — Может, назад месяц? Может, два месяцы? Не знаю. Она ищет кто-то. Может, мальчик? Парень? Пришла так с фоткой. Знать, что такое фотка?

Асаф кивнул.

— Спрашивает или знают. Может, друг ее? Не знаю.

Асаф молча слушал. У него пересохло во рту. В сердце засвербела тупая боль.

— А тут был один, ему зовут Паганини. — Мальчик говорил как в полусне. — Он играл скрипка. Играл, пока взорвался газовая в руках и кончился игра.

Сергей надолго замолчал. Асаф боялся, что он снова заснул. Но тот продолжил, не открывая глаз:

— А он, Паганини, видел ее парень играть гитара на тротуар.

— И Паганини знал ее… ее парня?

— Нет… не знают. Как? Но ее парень играй очень хорошо, очень хорошо. Это Паганини личный сказал.

Асаф знал, что еще нельзя обдумывать услышанное. Надо только слушать и запоминать.

Мальчик слегка ожил, снова попытался выпрямиться, и это ему на какой-то момент удалось.

— И когда он играть, парень, есть еще много музыкантов там. Дают концерты вместе, как артист, так на улица. Как квуца. И все маленькие, дети пока. Но это тоже мафия. Не знаю. Балаган…

Он уступил слабости и снова вытянулся, продолжая бормотать:

— Я помнить ее… — Голос его то и дело прерывался сонным сопением. — Она маленькая… Не боять ничего… одна прийти здесь, кричит, вставай, вставай, смотри его фотка…

Он тихонько захрапел. Асаф подождал еще несколько секунд. Осторожно, почти на цыпочках, вышел из дома, все еще не разрешая себе чувствовать и думать. У нее есть друг, это нормально. Она его ищет. Видно, носится по всему городу и ищет его. Это совершенно нормально. Это вообще не мое дело. Я должен только вернуть ей собаку.

— Идем, Динка!

Но плечи Асафа вдруг поникли, и всякое воодушевление оставило его.

Надо позвонить Носорогу, думал он, вяло плетясь за Динкой. А то все становится слишком уж запутано. И Сергей сказал про какую-то мафию. Что за мафия, с чего это вдруг мафия, я больше не могу заниматься этим один, думал Асаф. Вообще не надо было в это влезать.

Когда они подошли к низине, заросшей сладким укропом, Динка остановилась. И Асаф снова увидел, как это с ней происходит: словно какой-то невидимый мотылек запаха, носившийся в воздухе, опустился вдруг на кончик ее носа и тут же взмыл, указывая новое направление.

Динка резко повернула направо, пустилась бегом, остановилась, выжидательно глядя на Асафа, энергично завиляла хвостом. Подними она сейчас табличку с надписью «Иди за мной», и то вряд ли было бы яснее.

Петляющая тропка превратилась в дорожку из хорошо подогнанных камней. По обе стороны росли гранатовые, лимонные и фиговые деревья, большие кактусы-сабры. Рядом протекал ручеек, и это было так красиво, почти невероятно, что такая красота может существовать здесь, а в нескольких метрах, среди куч дерьма, лежат двое подростков.

Сквозь густой кустарник блеснул маленький водоем, открывшись, как добрый глаз, сине-зеленый в солнечном свете. На его поверхности дрожала мелкая рябь, и кристально чистая вода, поднимаясь, переливалась в ручеек, рядом с которым Асаф только что прошел.

Динка радостно залаяла. Взглянула на Асафа, на озерцо, снова на Асафа. И опять залаяла.

— Динка, — сказал Асаф. — Сейчас у меня нет сил разгадывать загадки. Тебе придется объясниться.

Он шагнул к краю озерца, на гладкие камни, окаймлявшие берег. Может, подумал он, здесь есть что-нибудь такое, что принадлежит Тамар. И вдруг перепугался: может, Тамар… там.

Асаф осторожно заглянул в воду. Страх рисовал ему кошмар, таящийся на дне. Но на дне не было ничего и никого.

Тогда он принялся шарить в кустах. Раздвигал ветки, проверял, заглядывал. Нашел два старых шприца, обрывки газеты, полотенце, гнилые арбузные корки. А Динка все скакала вокруг него, путалась в ногах, дважды едва не свалила в воду и беспрерывно лаяла — с таким воодушевлением, будто желала вытащить из мрачного состояния, в какое он погрузился.

Асаф опустился перед собакой на колени, и они очутились нос к носу. Динка тявкнула, он ухватил собачью голову двумя руками, с притворным отчаянием заглянул ей в глаза и выкрикнул:

— Что? Что? Ну что?

Динка отстранилась, высвободила голову, отскочила к самой воде, глянула на Асафа, будто говоря: «Ну, если ты не понимаешь намеков…» — и прыгнула в воду.

Мощный всплеск окатил Асафа с ног до головы. Динка на миг ушла под воду, но тут же вынырнула. Она плыла по озерцу резкими торопливыми движениями, с озабоченным и сосредоточенным выражением на морде, свидетельствующим, что плавание для собак — тяжелый труд.

Так ты этого хотела? Чтобы и я присоединился? А вдруг кто-нибудь увидит меня, подумал Асаф, и сам себе ответил: ну кто увидит, оба Сергея спят, едва двигаются, а здесь такая красота, да мне, по правде говоря, не повредит прочистить мозги. Он сбросил все, кроме трусов, и прыгнул в воду.

Холод ошпарил его тело, и он с воплем выскочил из воды, втянув в легкие весь воздух из этой долины, снова нырнул, коснувшись рукой голышей на дне, и снова всплыл, чтобы впитать еще немного солнца.

Динка плавала возле него кругами, и он чувствовал, как ей жаль, что у нее нет других способов выразить свой восторг. Хвост шлепал по воде, окатывая его ледяными брызгами, и Асаф, чья мама всегда уверяла, что он как никто владеет методикой реабилитации, а он понятия не имел, о чем это она, потопил Динку, а та вынырнула и боднула его в грудь, и они гонялись друг за другом и по периметру озерца, и по его диаметру, и Асаф цапнул с берега камень и бросил его в воду, и Динка нырнула и принесла камешек в зубах, пыхтя и отфыркиваясь, и они обнялись, как два брата, не видавшиеся тридцать лет.

— Так она сюда приходила? — спросил Асаф, прижимаясь лицом к собачьей морде. — Это — то самое место, куда она приходит побыть одна? И вы тут разговариваете? Или она была лишь раз, когда спрашивала этих двоих… Сергеев? Эй, а где камень?

Она была собакой, а он — мальчишкой. У них не было высокоразвитого общего языка, но в глубине души Асаф чувствовал, что это купание — дар, который Динка решила ему преподнести, и, возможно, в своем собачьем мозгу она надумала таким образом отблагодарить его за то, что он продолжает искать ее Тамар.

Потом, закрыв глаза, Асаф лежал на спине, а солнце пронизывало своим сиянием зажмуренные веки. Есть такая, размышлял он в приятной полудреме, одна-единственная на свете. Интересно, что она про меня подумает, когда мы встретимся?

Так он и лежал, тая в солнечных грезах. Он помнил, что есть некий неприятный факт, но сумел по своему обыкновению задвинуть его подальше: всему свое время, никуда этот факт не убежит. Асаф снова попытался представить, как выглядит Тамар, соединив в воображении все, что узнал о ней от Теодоры и от сыщика. Услышал, как Динка с пыхтением вылезает из воды, мгновение спустя она уже отряхивалась, снова обдав его дождем брызг.

Холод напомнил: Тамар искала какого-то парня. «А ты что думал? — процедил горький внутренний голос. — Что она будет тебя ждать? Такая, как она, и минуты не останется одна. Ясно, что ей прохода не дают. И у нее ведь не просто дружок, а какой-то гитарист». И Асаф тут же увидел его точно наяву: красавчик с улыбкой киноактера, этакий двойник Рои, остряк, нахал, умеет рассмешить девчонок и всех сводит с ума своей гитарой.

О'кей, сказал Асаф себе, не открывая глаз, стараясь не поддаваться ревности, разгоревшейся вдруг внутри. О'кей, значит, у нее есть парень, ну так что? Какое мне дело до ее парня? Ведь я ищу ее для того, чтобы отдать ей Динку. Парень не парень, да плевать мне.

Он нырнул и оставался под водой сколько мог, надеясь остудить кипевший в его крови яд. Что с ним творится? Почему ему так больно от того, что у нее есть парень? И Асаф с горечью ответил себе: видно, так уж устроена жизнь, он ищет ее, а она — кого-то другого. Носорогу нужна Релли, а Релли нужен американец. Почему нельзя легонько стукнуть по этому миру, этак сбоку, как по ящичку с мелочевкой, со всякими гвоздями и шурупами, чтобы все встало на место? Уже начиная задыхаться, схваченный холодом так, что даже новая боль сжалась внутри, Асаф вынырнул на поверхность, позволяя солнцу утешить себя.

И солнце согрело ему живот и приласкало грудь. Мысли снова растеклись мягкими волнами. А может, он и вовсе будет искать ее и искать — неделями напролет, месяцами, даже годами? И вот, предположим, через двадцать лет он ее найдет, постучится в дверь где-нибудь в районе фешенебельных вилл, и привратник откроет и спросит: да, как о вас доложить? А он ответит, мол, у меня кое-что есть для Тамар. У вас? — поразится слуга. Да что у вас общего с Тамар? Тамар не принимает кого попало, каждая минута ее жизни посвящена размышлениям о добре и зле, о свободе выбора, а кроме того, она сейчас в дурном настроении, поскольку только что развелась с мужем, с тем самым прославленным гитаристом…

— Видал, какую биксу сюда принесло?

— Ну признайся, у тебя на нее встал?

— Это с каких же пор сюда пидовки таскаются?

Асаф открыл глаза и увидел у самой воды трех парней.

— Доброе утро, лапуля! Хорошо выспалась?

Он встал на ноги, вода доходила ему до шеи. Было холодно. Асаф направился к берегу, но один из парней неспешно, даже прихрамывая, двинулся к тому месту, где Асаф хотел вылезти, и, когда тот оперся о берег, придавил ему пальцы ботинком. Асаф рванулся к другому берегу, прекрасно понимая безнадежность своего маневра. Динка стояла в отдалении и отчаянно лаяла, потому что один из парней, выглядевший самым старшим, ухватив ее за ошейник, так притиснул к ноге, что она не могла ни повернуть голову, ни укусить его, ни двинуться.

В полном молчании парни какое-то время поиграли с Асафом в кошки-мышки. Каждый раз один из них оказывался первым там, где Асаф хотел выбраться из воды. В конце концов, когда он почти отчаялся, они отошли и позволили ему вылезти на берег. Асаф трясся от холода, почти голый, а они стояли вокруг него. Это было скверно, очень скверно. Хуже, чем когда-либо в его жизни. Он не знал, что они с ним сделают. И что сделают с Динкой.

Старший парень приблизился, таща за собой поскуливающую Динку.

— Ну что, сестричка? — ухмыльнулся он. — Устроила джакузи в нашем персональном бассейне?

Асаф опустил голову, постаравшись изобразить полного идиота.

— Скажи, сестричка, — продолжал парень чересчур ласковым голосом, — может, ты еще и пописала в наш персональный бассейн? А?

Асаф энергично замотал головой и пробормотал, что он не знал, что это частное владение.

Парень протяжно присвистнул от изумления:

— И не видела вывески «Смертная казнь гнойным пидорам, лезущим без разрешения»?

Асаф замотал уже всем телом. Он действительно не видел никакой вывески.

— Во дает! — изумился высокий. — Никакой вывески не видала? Ави, сделай доброе дело, помоги сестричке разглядеть.

Ави ввинтил твердый палец Асафу под подбородок и давил изо всех сил, пока тот не задрал голову.

— А теперь глянь-ка, сладкая, видишь? В золотой рамке? С портретом Синди Кроуфорд? В купальнике с искрами?

Асаф ничего не видел, но сказал, что видит.

— Утопить ее, что ли, Герцль? — предложил Ави, коротышка в бейсболке, надетой козырьком назад.

— Может, стянем с нее трусняк? — предложил третий, тот, что прихрамывал, с физиономией, сплошь усеянной выпуклыми родинками.

— А хрен ли, Кфир? У тебя чё, встал на нее?

Они расхохотались. Асаф не двигался. Вот и пришел ему конец. Сейчас они его изнасилуют.

— Нет, — сказал длинный Герцль. — У меня для таких пидоров есть план получше. Дай-ка ей одежду, только глянь, не завалялось ли там в кармашке что-нибудь, что могло бы, чисто символически, компенсировать нам моральный ущерб, нанесенный купанием в частном бассейне и подозрениями в ссаках.

Хромой поднял одежду, быстро обшарил карманы штанов и вытащил триста шекелей, которые родители выдали Асафу на обеды в мэрии и которые он самоотверженно берег, чтобы купить телевик к новому «Кэнону».

Одежду ему швырнули с такой силой, что пряжка ремня хлестнула по губе. Асаф ощутил, как по подбородку побежала горячая струйка. Не вытирая рта, он с трудом натянул штаны. Парни молча смотрели на него. Их молчание пугало. Это была передышка, за которой могло последовать что угодно, и Асаф чувствовал, что самая тяжелая часть именно сейчас и начинается. Рукава рубашки так запутались, что он в конце концов плюнул на нее и остался полуголый. Он сглотнул, не зная, как заставить себя заговорить.

— Вай-вай, сестричка! — глумливо протянул старший, еще сильнее прижав Динку к своему бедру. — Почему ты все еще здесь, в поле нашего зрения?

— Собака, — не глядя на него, сказал Асаф.

— Чего?

— Мне нужна собака.

Он не осмеливался поднять голову. Его голос вообще не проходил через связки, а вырывался откуда-то из другого места, примерно возле локтя.

Двое младших молча уставились на Асафа. Потом перевели взгляд на верзилу, скривив рты в ухмылках.

Старший издал долгий-предолгий тихий свист.

— Собачка, значит? И не кобель, похоже. Сучка нам даже сподручнее. — Он провел пальцем по ошейнику. — Вот спасибочки, уже и номерочек ей справила, меньше расходов.

— Мне нужна собака, — повторил Асаф.

Он просто высек эти слова из какой-то ледяной глыбы, заполнившей его живот. Динка посмотрела на него. Ее поджатый хвост неуверенно вильнул.

Парни уловили блеск в глазах своего вожака и загоготали. Они заливались смехом, радостно колотя себя по коленям. Герцль поднял даже не руку, а палец, и они мгновенно замолчали.

— Скажи-ка, ты, херанутая, не жалко тебе своей уродской хари? — вопросил он с веселым недоумением. — Не жалко, если сейчас Кфир сделает тебе триктрак? Он ведь у нас еще маленький, получит условно…

— Ну давай… давай поборемся, — пробубнил Асаф, не понимая, откуда вылетают эти дурацкие слова, да он просто рехнулся.

Герцль сделал шаг вперед, приставив руку к уху.

— Не врубилися мы, — сказал он, нежно улыбаясь.

— Ты и я, — прошептал Асаф побелевшими губами.

Он ощущал их белизну. И все остальное его тело сделалось белым.

— Кто победит — получит собаку.

Младшие снова захохотали, завопили, хлопнули друг друга по рукам. Они скакали вокруг него и визжали, напомнив Асафу детенышей леопарда или волчат, которых пахан учит раздирать на части живую добычу.

Герцль передал Динку Ави и приблизился к Асафу. Он был на голову выше и шире по крайней мере на целое плечо. Асаф уронил рубашку. Герцль стоял напротив, угрожающе выставив кулаки.

У Асафа едва шевелились ноги, но он все же заставил себя двигаться — какими-то куцыми нескладными кругами. Герцль поворачивался вслед за ним, и Асаф видел, как на длинных, мощных руках перекатываются мускулы. Он надеялся, что это быстро закончится. Что бы ни случилось, лишь бы закончилось поскорее, не слишком больно и не слишком унизительно. Ему было неприятно, что он голый по пояс. И еще он смутно помнил, что в моменты опасности организм выделяет адреналин, призванный укреплять мышцы и обострять реакцию. Но его организм, наверное, очень беден этим самым адреналином. Тело сделалось вялым, внимание рассеивалось, у Асафа возникло подозрение, что он вообще усыпляет себя, — быть может, для того, чтобы не почувствовать скорой боли, а главное — унижения.

Герцль сделал выпад, стремясь раздразнить Асафа, вернуть его к жизни, тот отпрянул и чуть не упал. Парни взвыли от восторга. Они все вертелись вокруг, скакали, мелькали перед глазами. Один даже ударил его по затылку. Герцль тут же остановился, сделал свой коронный жест пальцем — вроде какого-то киношного крестного отца — и заявил, что если кто-нибудь из них еще раз вмешается, то он, Герцль, лично слепит из урода котлету. Сквозь парализующий его страх Асаф почувствовал, как странная справедливость этого парня наполняет его сердце благодарностью.

Но в следующий миг Герцль сделал рывок вперед, даже не слишком стремительный, скорее деловитый, и его рука ухватила Асафа за горло. Асаф, и сам парень крепкий, даже не подозревал, что на свете бывает такая силища. Герцль медленно гнул Асафа назад, опаляя его жаром своего тела. Жар валил от него как от печи, а из подмышек несло серой, по крайней мере, так почудилось Асафу. Хребет уже почти трещал, жизнь медленно вытекала из Асафа, в глазах потемнело.

И тут Герцль внезапно отпустил его. Асаф стоял, оглушенный болью, голова кружилась от удушья. Он чувствовал только, что противник осторожно поворачивает его к себе лицом — словно медсестра из поликлиники, готовящая пациента к какой-то гнусности. Асаф сознавал все, но ничего не мог изменить — ни дернуться, ни убежать, и тут Герцль аккуратно саданул его коленом по яйцам. А когда Асаф с тяжелым стоном согнулся, то напоролся на то же самое колено, расплющившее ему нос.

Неведомо сколько времени спустя странный чертеж, качавшийся у Асафа перед глазами и поначалу казавшийся детскими каракулями на голубой бумаге, медленно сложился в единую картину и превратился в ветки куста.

— Какое там сдох, где сдох? — услышал он далекий голос. — Только рожа малость попортилась.

— Да не рожа, дефективный. Это из носа хлещет. Глянь, сколько кровищи напустил!

Асаф приподнял руку, одну из двух рук, которые лежали рядом с ним. Рука весила тонну. Медленно расцепил пальцы, торчавшие из руки (это тоже заняло какое-то время), и дотронулся до носа. Нос был очень мокрый и весь в каких-то незнакомых выпуклостях. Он ощупал ноздри и все прочее. Досталось и рту, челюсть гудела от боли. Один из верхних боковых зубов болтался как-то слишком свободно.

Но почему-то, вопреки всему, Асаф ощутил облегчение.

Может, потому, что всю жизнь боялся драки с таким вот отморозком? Для которого нет ни бога, ни черта, как говорит Носорог. И от этого страха появился страх перед остальной шпаной, даже перед теми, кто был меньше и слабее его. Он словно смирился с тем, что у него заведомо нет против них никакого шанса, что он обречен на вечное унижение. И хотя Асаф неоднократно дрался с парнями из своего класса, он знал, что это ребята его племени, и они никогда не нарушат некоего неписаного закона. Но уличную шпану он всегда обходил стороной, держался от них, подальше в клубах, не отвечал, когда они оскорбляли его самого или его друзей, научился этой безразличной, не реагирующей ни на что походке, а однажды встал и вышел из автобуса, когда один придурок велел ему встать и выйти. Он даже не спорил. Встал и вышел. И навсегда запомнил то жгучее унижение.

Но сейчас, сломленный и покоренный, Асаф уже находился по другую сторону, где не было места унижению. Он не очень-то понимал, что именно произошло, сознавал лишь одно: что-то произошло. И он преодолел некое препятствие, отравлявшее его жизнь.

— Эй, — сказал верзила. — Чего сдрейфили? Почапали.

Все трое развернулись. Асаф поднялся, то есть подтянул верхнюю половину своего тела и почти сел. В его голове носился по кругу взбесившийся мотоциклист.

— Мне нужна собака, — сказал кто-то по соседству скрипучим и неестественным голосом, судя по всему, на иврите.

— Что я слышу? — остановился верзила.

Он медленно повернулся. Асаф попытался сфокусировать взгляд. Может, там уже двое громил? Оба громилы дрогнули и слились в одного. Асаф напрягся и увидел ошейник на шее Динки, в который вцепилась огромная ручища. Голова собаки была словно прикручена к человеческой ноге.

— Давай-еще-подеремся-за-собаку, — сказал тот, кто говорил от имени Асафа, в полном противоречии с его волей.

Легкая усмешка расползлась в широкую улыбку.

— Слыхали лилипуточку? — Герцль посмотрел на приятелей, и те угодливо разулыбались. — Лилипуточка хочет матч-реванш.

Асаф встал. Странно, как он оказался за пределом страха. Он совершенно не понимал, что с ним происходит. Внутри засело какое-то упрямство. Словно теперь, преодолев страх, он способен еще и еще раз прочувствовать, каково это — когда тебя уничтожают.

Герцль приблизился. Снова начался тот же танец, они снова бродили по кругу. Асаф слышал собственные хрипы, как слышат свое дыхание под водой. В голове носились обрывки мыслей. Что-то о талисманах, и как жаль, что у него нет ни одного. Есть очень действенное заклинание. Нужно сжать талисман и сосредоточиться на цели, и тогда талисман испустит магический луч, который доставит тебе то, что просишь. Например, Динку. И еще есть заклинание под названием «Сжатие», оно уменьшает твоего противника в два раза. Но куда они все подевались в самый нужный момент?

Внезапно что-то быстро мелькнуло. Асаф даже не увидел движения, он лишь почувствовал, как кулак воткнулся по соседству с солнечным сплетением, это был даже не удар, а так, дружеский тычок. Но Асафу его хватило. Он тяжело качнулся назад и упал. Так это было просто — упасть. Поддаться гравитации, закону всемирного тяготения и закону природы, согласно которому такой, как Герцль, всегда побеждает такого, как Асаф.

Герцль ждал, когда Асаф поднимется. Наконец Асафу удалось собраться с силами и встать, но он тут же споткнулся о корягу и упал снова. Колени попросту подогнулись, и он ничего не мог с ними поделать. Он лежал, тяжело дыша. Это начинало становиться смехотворным. Он лежал на спине и ждал удара. Пинка. Чего-то, что окончательно выведет его из игры. Прямо над носом жужжала муха. От паха к пояснице расходилась боль. Герцль шагнул к нему и, протянув руку, помог ему встать. На какой-то миг они встретились взглядами. В первый раз Асаф увидел его по-настоящему, а не сквозь завесу страха. Герцль был старше Асафа как минимум года на три. У него было вытянутое мрачное лицо, чеканные черты, точеный нос и очень тонкие губы.

— Как дела, сестричка? — спросил он. — Не попила сегодня какао? Было у мамки, да все вышло?

Асаф попытался ударить его коленом. Жалкая попытка! Он видел себя со стороны, видел, что двигается слишком медленно, ему требовалось невероятное количество энергии, чтобы слегка приподнять колено. А Герцль играючи поймал его ногу за лодыжку и без особого усилия дернул вверх. От удара о землю из него вышел почти весь воздух, кости хрустнули. Герцль бросился на него, перевернул лицом вниз, навалился и заломил руку. Асаф не мог ни вдохнуть ни выдохнуть. Он хрипел, глотал землю, вопил, быть может, даже плакал.

Герцль до странности тихо сказал ему прямо в ухо:

— Если ты сейчас не заткнешься — прощайся с рукой.

Асаф что-то прохрипел.

— Не слышу.

— Мне, — почти беззвучно произнес Асаф, — нужна собака.

Герцль подтянул руку Асафа вверх еще на сантиметр. Асаф ждал, когда раздастся треск рвущихся суставов, сухожилий и что там еще есть в руке…

— Заткнись, я сказал! — Голос превратился в хриплое рычание. — Даю тебе последний шанс.

Герцль тяжело дышал ему в ухо, и Асаф впервые почувствовал, что и он устал.

— Хоть убей, мне плевать. — Собственный голос показался ему густым и вязким, как на испорченной магнитофонной пленке. — Но… мне… нужна… эта… собака. Без… нее… я… никак… не могу…

Ответа не последовало. И вдруг стало очень легко. Асаф чуть не вспорхнул, чувствуя, что ничто более не мешает ему подняться в воздух.

В наступившей тишине он услышал странный смешок, и где-то в космосе кто-то сказал:

— Надо же…

Давление на руку тоже исчезло. Асаф подумал, что все кончено, что Герцль оторвал ее, а сам он сейчас находится в преддверии боли — через мгновение она достигнет мозга и накроет его.

Но рука была при нем, более того, даже держалась в суставе. И Асаф уже снова чувствовал ее — она возвращалась к нему сквозь лавину муравьиных укусов. Он услышал разговор, кто-то спорил над ним, кричал, — наверное, как в кино, откуда ни возьмись, в самый последний момент появился спаситель. Потоки и волны боли, исходящие, казалось, из всех частей тела, сталкивались у основания черепа. Асаф закрыл глаза в покорном ожидании. Совсем рядом кто-то тупо болботал, что ему нужна какая-то собака.

— Потому что я так сказал! — раздался резкий вскрик. — Потому что так мне угодно, улавливаешь, дебил?

— Но чего мне теперь с ней делать? — заскулил другой голос. — Если я ее выпущу, она меня загрызет!

— Не загрызет, — спокойно сказал Герцль. — Она к нему бросится.

Асаф приподнялся на локтях. Динка уже была рядом, над ним, вот ее язык приближается к его лицу, нежно облизывает. Он упал на песок и отдался ее прикосновениям. По склону взбирались три человека — они уходили, похоже, забыв о нем. Младшие швырялись друг в друга камнями и весело орали. Старший шагал чуть впереди — прямой, задумчивый и безучастный.

Асаф обнял Динку, оперся на нее и поднялся. Дохромал до озерца и медленно обмыл лицо. Увидел в воде отражение и понадеялся, что до возвращения родителей у него успеет вырасти густая борода. Динка потерлась об него, издала какое-то утешающее, всхлипывающее ворчание, которого он раньше от нее не слышал. Асаф тяжело сел на берегу, Динка устроилась рядом. Он старался не обращать внимания на пульсирующую боль, но ничего не получалось. Через несколько минут, одновременно с новым приступом боли, к нему вернулась память. Герцль его за что-то благодарил. За что? Асаф снова умылся и застонал. Рука, гладившая Динкину спину, вдруг замерла. Вот оно — Герцль сказал: «Вот спасибочки, уже и номерочек ей справила». Но ведь Данох говорил, что собаку опознать не удалось. Преодолевая туман боли, Асаф начал вспоминать. Его мысли прокладывали дорогу будто сквозь наполненную дымом комнату. Пальцы зарылись в шерсть, нащупали ошейник, коснулись металлической пластины. Он дотрагивался до этой пластины сто раз, но ему даже в голову не пришло, и если бы не этот Герцль…

Асаф высвободил ошейник, повернул пластиной к свету. Динка терпеливо стояла, отворотив голову в сторону и не мешая ему. Он сощурил один глаз, стараясь сфокусировать взгляд.

«"Эгед". Камера хранения. 12988».

Он с изумлением уставился на Динку.

— И ты все это время молчала?!

Спрятавшись за колонной на центральной автобусной станции, Асаф следил за очередью. За длинным прилавком носились три парня; громко переговариваясь и перешучиваясь со стоящими в очереди людьми, они выдавали вещи по точно таким же номеркам, как у него. Один из парней, в фуражке билетного контролера, Асафа насторожил: он был самым серьезным из троицы и всякий раз, прежде чем вернуть багаж, просил предъявить удостоверение личности. После чего тщательно сверялся с записью в большой конторской книге, перепачканной засохшими брызгами томатного сока. Двое других проявляли меньше служебного рвения: забирали номерок, шли к огромным стеллажам в другом конце помещения, вытаскивали нужный багаж и без лишних разговоров вручали владельцу.

Асаф занял очередь. Перед ним стояло семь человек. Очередь продвигалась быстро, и Асаф понимал, что, как ни верти, его забубённое счастье приведет его прямо в объятия парня в фуражке, и он понятия не имеет, что будет делать, когда тот потребует удостоверение личности и обнаружит, что оно не имеет никакого отношения к записанному в книге имени. О том, что случилось с ним у озера, Асаф предпочитал не думать, поскольку знал, что если он позволит себе вспомнить о драке, о пропавших деньгах, о заветном и теперь недостижимом телевике, то просто свихнется от отчаяния и бессильной злобы. Поэтому он приказал расслабиться всем лицевым мышцам, что ответственны за скорбные гримасы, и безжалостно отринул недавнее прошлое заодно с ближайшим будущим. Сейчас он при деле. У него есть задача.

Тем временем парни за прилавком громогласно обсуждали грядущее иерусалимское дерби. Парень в фуражке был болельщиком «Апоэля», а двое других — «Бейтара», и они изводили коллегу шутками и уверениями, что в эту субботу, как и на протяжении всего последнего тысячелетия, у «Апоэля» нет никаких шансов.

— Почему это нет шансов?! — возмущенно огрызался фуражечник. — Все зависит от того, будет ли Данино здоров к субботе, кто следующий? Кто следующий?

— И еще удастся ли Данино удержать Абуксиса, — засмеялся второй парень.

— И не схлопочет ли он красную карточку, — присоединился третий. — Короче, забудь!

Перед Асафом в очереди оставались еще двое. Он быстро отошел к газетному киоску. В кармане бренчало несколько монет, жалкие остатки былого богатства. Асаф купил «Едиот», сунул основную часть в урну и быстро пробежал глазами спортивный раздел. Приятно было хоть на несколько минут спрятать за газетой распухшую физиономию. Асаф пожалел, что парни из камеры хранения не болеют за баскетбольный «Апоэль», потому что в баскетболе он разбирался гораздо лучше. Прочитав статью о мачте, он зашел в туалет и долго плескал в лицо холодной водой.

Вернувшись к камере хранения, Асаф заново занял очередь. Он беспрерывно тер бирку — на счастье, и думал, что все вокруг видят его напряжение. В его любимой игре «Пламя Драконов» имелось четыре героя: Маг, Воин, Рыцарь и Вор. Воином он в это утро уже побыл, а теперь собирался стать вором. Когда подошла его очередь, парень в фуражке протянул руку:

— Быстренько, заканчиваем — и по домам.

— Ясное дело! — воскликнул Асаф. — В два часа тренировка.

Рука с номерком замерла, парень подозрительно исследовал его травмированную физиономию:

— А ты за кого?

— За красных. А ты?

— Кореш! — Он подмигнул Асафу. — А вдруг опять схлопочем, как в прошлый раз? Что мы с ними сделаем? А если Данино не выйдет на поле?

— Врачи в среду должны были решить, — с видом знатока сообщил Асаф. — Может, еще и выйдет. А вдруг?!

И Асаф постарался изобразить на лице крайнее воодушевление.

— Ну уж. — Парень поскреб затылок с таким видом, словно Данино лежал перед ним на прилавке, ожидая его приговора. — Если это сухожилие — дело дрянь.

Он взял номерок и повернулся к стеллажам. Пять, десять, пятнадцать шагов. Асаф барабанил пальцами по прилавку, а парень все искал и искал, двигал сумки и чемоданы. Асаф положил руку на Динкину голову. Маг, Воин, Рыцарь, Вор. Вор делает ставку на ловкость, изворотливость и хитрость. Выберите Вора, если вы хотите воспользоваться хитростью и смекалкой, чтобы увести вашего героя от неприятностей.

— Ты когда это здесь оставил? — донесся крик с другого конца помещения.

— Э-э… это моя сестра сдала. Давно уже…

Не очень хороший ответ. Но лучшего у него не было.

— Нашел! — Парень вытащил большой серый рюкзак, с трудом выудив его из-за двух чемоданов. — Месяц здесь уже валяется. Забыли его, что ли? Покажи паспорт.

Асаф сладко улыбнулся, покосился по сторонам, проверяя, куда можно смыться. Рюкзак лежал на прилавке, в десяти сантиметрах от него. Тамар была на расстоянии вытянутой руки. Он вытащил свой последний козырь:

— Кстати, Шандор из «Бейтара» тоже может не выйти сегодня.

— Что? Что ты сказал? — Глаза парня вспыхнули человеколюбивой надеждой. — Он что, поломался?

— А ты не знал?

— Ха, съели?! Слыхали, гады?! — заорал он во весь голос, толкнув рюкзак к Асафу. — Шандор сегодня не играет!

— Шандор? — рассмеялся один из парней. — С чего ты взял? Вчера еще тренировался, я собственными глазами видел!

— Мышцу потянул, — важно объявил Асаф, делая шаг назад вместе с рюкзаком. — После тренировки. В газете почитайте.

Болельщик «Апоэля», светясь счастливой улыбкой, уже переключился на следующего клиента. По правде говоря, Асаф понятия не имел, кто там из игроков «Бейтара» потянул мышцу после вчерашней тренировки. Но кто-то точно потянул, черным по белому написано, так почему бы не порадовать человека?

Прижимая к себе рюкзак, он поспешил ретироваться. В последний час его преследовал страх, ну, может, не страх, а опасение, что за ним следят. Никаких причин думать так не было, но то ли из-за разговора с тем русским мальчишкой, то ли из-за понимания, что Тамар по уши увязла в чем-то действительно опасном, но Асаф чувствовал в затылке неприятное покалывание, чей-то внимательный взгляд, а иногда сзади раздавались осторожные шаги, однако сколько Асаф ни оборачивался, никого так и не увидел.

На площади его ждал белый от пыли велосипед. Асаф отстегнул замок, с трудом взобрался на седло и принялся медленно, страдая от каждого движения, крутить педали. Рюкзак оттягивал плечи, и Асаф, дабы забыть про боль, представлял, что тащит на спине Тамар, бесчувственную и беспомощную. Динка бежала позади, впереди, со всех сторон. Добравшись до парка Сакер, Асаф слез с велосипеда, осмотрелся, тщательно просканировав взглядом изумрудные поляны. Никого. Тем не менее он выждал, притворяясь, будто любуется красавцем-удодом, парящим над лужайкой. Динка глядела на него с недоумением, склонив голову набок, будто удивляясь, кто научил его этим шпионским уловкам. Асаф бочком отступил в кусты, положил на траву велосипед и забрался еще глубже, в самую чащу.

Он не спешил. Он хотел выбрать правильный момент, ведь это все-таки что-то вроде первого свидания. Сначала прочитал квитанцию на рюкзаке — на ней значилась дата, когда его сдали в камеру хранения. Асаф подсчитал: чуть меньше месяца назад. Похоже, Тамар сдала рюкзак и после этого исчезла. Но почему она не оставила рюкзак дома? Может, там нечто такое, что не должно попасться на глаза ее родителям? Асаф вспомнил, как поморщилась Теодора, когда упомянула родителей Тамар. Что же она сказала? Он закрыл глаза, пошарил в памяти и через мгновение выудил оттуда слово за словом: «Нуждается она во деньгах, а за последнее время — во многих деньгах. А у родителей своих она, вестимо, не берет». Асаф перебрал в мозгу все, что слышал о Тамар, но ничего дельного не придумал.

Затем он попытался вспомнить, где сам находился в тот день, когда она сдала рюкзак. Забавно, неужели когда-то он даже не слышал о Тамар? Это как папа с мамой, которые жили в одном городе, не зная о существовании друг друга, возможно, даже сталкивались на улице, в кино, не подозревая, что наступит время, когда у них будет трое общих детей.

Но что же он делал в тот день? Асаф еще раз высчитал дату. В самом начале каникул. Что он мог тогда делать? Сейчас его жизнь казалась ему такой пустой в сравнении с двумя последними днями, наэлектризованными Тамар.

И не просто пустой. Асафу подумалось, что до того, как Тамар вошла в его жизнь, он все делал механически, не задумываясь над своими поступками и ничего по-настоящему не чувствуя. А со вчерашнего дня все, что с ним происходит, каждый встреченный человек, каждая мысль — все связано и направлено к некоему единому центру, пульсирующему жизнью.

Асаф очень медленно, волнуясь, расстегнул молнии на рюкзаке — это ведь она их застегнула. Еще миг — и какая-то часть ее жизни окажется перед ним. Это было уже слишком. Все было слишком.

У Динки иссякло терпение. Она принюхивалась и пыхтела, и тыкалась в рюкзак носом, и суетилась, и рыла лапами землю. Асаф сунул руку внутрь, ощутил чуть шероховатое прикосновение ткани. Внезапно он осознал, что делает, и в смущении замер. Что же это такое, ведь он вторгается в ее самое сокровенно-личное, в самое интимное…

Быстро, прежде чем сомнения взяли верх, Асаф вытащил джинсы «Ливайс», мятую индийскую рубашку, маленькие сандалии. Тщательно разложил вещи на траве и уставился как загипнотизированный: эта одежда прикасалась к ее телу, впитала ее запах. Если бы не Динка, то он понюхал бы одежду — как это делала собака, тоскливо поскуливая.

А почему, собственно, и нет?

Асаф понял: она действительно маленькая. Метр шестьдесят — сказал тот полицейский. Да, так он и думал: ему примерно по плечо. Он выпрямился, не сводя глаз с одежды. И вдруг почувствовал, как его заполняет радость — до самых кончиков ушей, как говорит мама.

Руки осторожно нырнули в рюкзак, вытащили еще одежду, снова нырнули, наткнулись на бумажный пакет. Асаф извлек его, отложил в сторону. Снова порылся в рюкзаке и достал изящный серебряный браслет. Провел по нему пальцем. Будь у него чуть побольше опыта в сыскном деле или в девушках, он бы наверняка поискал на нем какую-нибудь метку среди цветочного орнамента, вившегося по всей поверхности. А уж будучи братом такого аса по части ювелирного дела, как Релли, он просто был обязан как следует рассмотреть браслет. Но кто знает, может быть, именно из-за Релли он немедленно сунул браслет обратно в рюкзак, так и не углядев выгравированное на нем полное имя Тамар.

Позже, много недель спустя, пытаясь восстановить в памяти свои удивительные странствия по ее следам — сплошные «а если бы да кабы», — Асаф решил, что ему крупно повезло, что он не обнаружил в тот момент ее фамилию на браслете. Потому что если бы обнаружил, то отыскал бы адрес ее родителей в телефонной книге и поехал к ним. И родители забрали бы у него Динку, заплатили штраф, и на том бы все и закончилось.

Но в тот момент Асаф думал только об одном — о запечатанном бумажном пакете. Он все не решался вскрыть пакет, поскольку чувствовал, догадывался, а может, и надеялся, что внутри находится нечто чрезвычайно важное. Он пощупал. Может, книги? Или альбомы с ее фотографиями? Динка заскулила громче, торопя его. Асаф вскрыл пакет и, судорожно вздохнув, заглянул внутрь. Тетради. Пять. Некоторые толстые, некоторые тонкие. Маленькая плотная стопка. Он пальцами пробежался по обрезам. Сунул в пакет руку. Вытащил одну тетрадку. Быстро пролистнул, не осмеливаясь читать. Страницы были исписаны мелким, плотным, извилистым, неразборчивым почерком.

Он достал остальные тетрадки. «Дневник», — было написано на обложке первой тетради, среди веселеньких наклеек с Бэмби, нарисованных сердечек и кривоватых птичек. Буквы немного детские; ниже три строки, выведенные красным цветом, вопили: «Не читать! Личное!! Пожалуйста!!!»

— Как ты думаешь, — спросил Асаф, — может, бывают ситуации, когда позволено читать чужой дневник?

Динка скосила глаза в сторону и разок облизнулась.

— Я знаю. Но вдруг тут написано, где она? У тебя есть идея получше?

Динка снова облизнулась, на сей раз позадумчивей.

Асаф раскрыл тетрадь. Увидел на первой странице двойную красную рамку и в ней настоящий вопль: «Папа и мама, пожалуйста, пожалуйста, даже если найдете эту тетрадь, не читайте!!!»

И внизу — крупными буквами: «Я знаю, что вы уже несколько раз читали мои тетради. У меня есть доказательства. Но я просто умоляю, чтобы эту тетрадь вы не трогали, не открывайте, пожалуйста! Я прошу, чтобы раз в жизни вы не вмешивались в мою личную жизнь! Тамар».

Асаф захлопнул тетрадь. Просьба была такой трогательной, не просьба, а мольба, что он не решился ослушаться. К тому же его возмущала мысль, что родители посмели заглядывать в ее дневник. У нас дома, подумал он не без гордости, я мог бы оставить свой дневник открытым на столе, и родители никогда не стали бы его читать.

Его мать тоже вела дневник. Он иногда спрашивал ее (в последнее время все реже и реже), что она там пишет, о чем можно так много писать, что такого происходит в ее жизни? И мама отвечала, что записывает мысли и сны, а также беды и радости. Когда он был поменьше, то беспрестанно приставал, а можно ли и ему почитать. А мама улыбалась, прижимала тетрадку к груди и говорила, что дневник — это дело личное, касается только ее самой. Как, изумлялся Асаф, она и папе не разрешает читать? Представь себе, даже папе. Асаф вспомнил, что загадка маминого дневника занимала его несколько лет: что за секреты она прячет от них? А может, она пишет там и про него? Он, конечно же, спрашивал, пишет ли мама про него. Она смеялась своим раскатистым смехом, слегка запрокинув голову и тряся блестящими локонами, и отвечала, что он может не беспокоиться — все, что она о нем пишет, он и так знает. Ну так зачем же тогда это писать? — рассердившись, кричал Асаф. Чтобы этому поверить, отвечала мама, поверить своему счастью.

А под «своим счастьем» она всегда подразумевала Релли, Асафа и Муки. Потому что замуж она вышла в солидном возрасте (по крайней мере, с ее точки зрения, в солидном) и, когда встретила его отца, успела убедить себя, что так и останется старой девой, — и вдруг, благодаря короткому замыканию и перегоревшим пробкам, она встретила этого симпатягу, этого круглого улыбчивого монтера, который без лишних разговоров согласился прийти на ночь глядя и все-все починил, а она, дабы как-то отблагодарить его, начала расспрашивать о том о сем и страшно удивилась, когда он тут же принялся рассказывать про свою мамочку, которая буквально вцепилась в него руками и ногами и заставляет его, взрослого мужика, жить у нее под боком. И пока рассказывал, он все возился с пробками, и мама, решившая было, что монтер очень застенчив и не очень опытен по части женщин, оказалась сметена этим потоком откровенностей. Она стояла рядом, держала свечу и чувствовала — тут подавался знак Асафу и Релли, а в последний год и Муки, завопить всем вместе: «Как все ее пробки выскакивают ему навстречу!»

С годами Асаф перестал размышлять над загадкой маминого дневника. Он приучил себя о нем не думать. Привык к тому, что вечерами мама уходит в маленькую комнатку, в свой «кабинет», устраивается на стареньком диване, облокачивается о высокую подушку — «как истинная восточная ханума» — и, по-детски покусывая ручку, принимается писать.

В Асафе поднялась волна знакомого с детства возмущения: может, мама записывала и то, что Релли рассказывала ей под великим секретом из своей Америки? Может, ее дневник узнал о новом друге Релли раньше, чем у них с Носорогом появились первые подозрения?

Асаф снова раскрыл тетрадь. Динка бросила на него быстрый взгляд. Ему почудилось угрожающее рычание, и он захлопнул дневник.

— Я же не ее родители, — объяснил Асаф. — И я с ней не знаком. Для нее ничего ведь не изменится, если я прочитаю. Понимаешь?

Молчание. Динка смотрела в небо.

— В сущности, я делаю ей одолжение, чтобы привести тебя к ней, верно?

Молчание. Но уже не такое враждебное. Да-да, вполне разумно. Стоит продолжить в этом направлении.

— Поэтому я обязан использовать все, всякий намек, всякую информацию, чтобы узнать, где она!

На этот раз Динка чуть пискнула, когти слегка заскребли землю. Воспользовавшись ее замешательством, Асаф с жаром продолжал:

— Она даже не узнает, что я читал. Я ее найду, отдам ей тебя — и все! — Он пришел в восторг от собственного хитроумия. — Более того, ей больше никогда в жизни не придется меня видеть, мы же совсем чужие и останемся чужими!

Динка прекратила рыть землю. Развернулась и встала прямо напротив Асафа. Ее карие глаза глубоко-глубоко проникли в глаза Асафа. Он не шевелился. Никогда еще собаки на него так не смотрели. «Как же!» — говорили этот взгляд и эта собачья ухмылка. Асаф моргнул.

— Я читаю! — объявил он, демонстративно раскрывая тетрадь.

Сперва он быстро листал страницы — дабы привыкнуть к тому, что делает. Ему казалось, что от бумаги исходит легкий запах крема для рук. Потом пробежал глазами несколько строк. Не вникая в смысл — просто складывая буквы в слова. Он рассматривал детский почерк, карандашные рисунки на полях. Улитки и загогулины.

И вдруг разом окунулся в текст:

… Но как Мор, Лиат и все точно знают, что будут делать, где работать и за кого выйдут замуж, а она все время погружена в свои глупости и фантазии, представления не имея о том, как сделать так, чтобы ее будущее уже наконец началось! Сейчас она боится, что женщина во сне была права, что каждый лентяй и мечтатель вроде нее проживет ошибочную жизнь, ошибочную жизнь!!!

Асаф опустил тетрадь на колени, ничего не поняв. О ком это она? Но все вместе — сами слова, их напор, вопль в конце — потрясло его. Он еще полистал тетрадь, полную коротеньких абзацев. Описание сумасшедшего, повстречавшегося на улице, брошенного котенка, которого усыновила Динка. Страница с одной-единственной строчкой:

Как вообще можно жить, узнав, что случилось в холокост?

Взгляд наткнулся на буквы неведомого языка. Он пригляделся и понял, что это иврит, но в зеркальном отражении. Времени на расшифровку у него не было. Асаф перевернул страницу и подумал, что, должно быть, у нее имелась особая причина зашифровать записи. И тогда он перелистнул страницу обратно и терпеливо расшифровал: Иногда она думает, что, может быть, существует такой мир… Господи, с такой скоростью он потратит на страницу не один час! Асаф встал, подошел к велосипеду. Маленькой отверткой, которая всегда была при нем, отвинтил зеркальце. Вернулся к дневнику и быстро прочел:

…что, может быть, существует такой мир, где люди выходят утром на работу или в школу, а вечером каждый возвращается в другой дом, и там, в этом другом доме, исполняют свою роль, роль папы, или мамы, или сына, или бабушки и т. д. И они там целый вечер разговаривают, смеются, едят, спорят, вместе смотрят телевизор, и каждый ведет себя точно по роли. А потом они идут спать, и утром встают и опять идут па работу и в школу, и вечером возвращаются, но уже в другой дом, и там все начинается сначала. Папа — отец другой семьи, и дочка тоже из другой семьи, и из-за того, что за день они забывают, что было предыдущим вечером, им всегда кажется, что они у себя дома, в настоящем, правильном доме. И так всю жизнь.

Асаф медленно выпустил тетрадь из рук. Ему было не по себе. Он подумал о своем доме. А что, если все так и есть? Что, если он действительно каждый вечер идет в другой дом и встречает других людей, совершенно чужих, и называет их «папа» и «мама»? Нет. Он опомнился — быть такого не может. Запах своей мамы он узнает среди запахов тысячи чужих мам. И прикосновение папиной руки к своей щеке, и его вечные шуточки, не говоря уже о Муки, которую он узнает с закрытыми глазами среди тысячи шестилетних девочек.

Асаф раскрыл другую тетрадь, более позднего периода. Полистал и закрыл. Странная идея не оставляла его в покое. А может, она все-таки где-то права? Потому что если она ошибается целиком и полностью, то почему же он почувствовал легкое, но вполне ощутимое жжение в сердце? Он перевернул страницу.

Но она некрасива. Некрасива. Неважно, что все кругом говорят. С какой стати им морочить ей голову? Лиат однажды сказала ей, около двух лет назад: «Сегодня ты почти красавица». И для нее это был самый большой комплимент, который она когда-либо получала, потому что «почти» доказывало, что это правда. Но когда она сейчас об этом думает, ей хочется реветь из-за того, что внешняя красота должна решать ее судьбу!!!

Но ведь она действительно красивая, запротестовал Асаф, он же помнит, какой ее описала Теодора. И ощутил смесь из жалости и облегчения: может, она все же не такая потрясающая красотка, какой он ее себе навоображал.

После школы она пошла в кафе «Атара». Там была одна пожилая женщина, лет примерно сорока, с гладкими короткими волосами, в черных очках с толстыми стеклами и совсем не модных, с просто ужасной кожей. Сидела и помешивала ложечкой кофе целых полчаса и даже не думала его пить. Но при этом она не предавалась грезам, потому что взгляд у нее был раздосадованный. Потом она достала книгу и стала читать, но когда я прошла рядом с пей и глянула, то увидела, что книга вообще-то на иврите! А она читает ее шиворот-навыворот.

Я продолжаю убеждаться, что мир вокруг полон тайн. И я уже не так наивна, как когда-то в детстве, и знаю, что у всех на свете есть свои секретные игры. И еще одна мысль пришла мне в голову сегодня на уроке физкультуры: в мире произошла какая-то мутация, в результате которой вся одежда исчезла, испарилась, и с приветом — нет больше одежды. И всем пришлось ходить голыми повсюду — в рестораны, в школу, на концерты. Брр!

Кстати, по поводу той женщины в кафе, она показалась ей журналисткой или судьей. И ей стало ясно, что она сама будет так выглядеть примерно через двадцать пять лет, как умная и печальная юристка, рядом с которой никто не садится.

Асаф сидел в смущении. Одно дело — открыть чей-нибудь дневник, чтобы найти какие-то указания, способные привести тебя к нему. И совсем другое — вот так заглянуть в чужую душу. Но он уже заглянул туда, и сделанного уже не вернешь. Было нечто такое в прочитанных словах, в их горечи, в их одиночестве, от чего Асаф не мог уже отмахнуться. Он открыл следующую тетрадь, потолще. Если бы в его распоряжении имелось несколько спокойных дней, он сел бы и прочитал все, от начала до конца, чтобы пропитаться ее жизнью. Но Динка снова забеспокоилась, да и его самого переполняло нетерпение. Асаф быстро перелистал тетрадь, взял другую и заметил, что почерк изменился, стал более взрослым, а с полей исчезли загогулины. Вот еще одна страница, исписанная зеркальным шифром.

3.3.98. А. и И. смеются все время и надо всем. В них есть такая легкость, которой нет в ней. Когда-то и у нее была эта легкость. Когда она была маленькая, она почти уверена, что была. Да и А. и И. не всегда были такими весельчаками. Но они как бы умеют исполнять роль довольных. Может, у них это действительно иначе, потому что у них нет того, что есть у нее. Сегодня ее мысли особенно мрачны. Всюду крысы. Что случилось? Да ничего. Разве нужна причина? Вчера она навещала Тео, и они говорили про «Небо над Берлином». Какой чудесный фильм! Если она вырастет, то станет снимать сюрреалистические фильмы, в которых может произойти все, что угодно. А эта идея, что ангелы могут ходить рядом с людьми и слушать их мысли! Ужас, как здорово! (И вообще: ужас.) Был великий спор, есть ли жизнь после смерти или нет. Т. не верит в Бога, но она убеждена, что смысл в ее жизни «в юдоли плача» есть, только если существует жизнь после смерти. Я сидела тихо и воспитанно, пока она не закончила говорить, а потом объявила ей, что со мной все как раз наоборот! То есть мне обязательно нужно знать, что жизнь — это только тут, и не дай бог, чтобы было переселение душ!!! Только подумать, что мне придется еще раз все это перенести!

Асаф захлопнул тетрадь. У него было такое ощущение, будто он заглянул в разверстую рану. Его уже ни на минуту не обманывали эти перескоки с «я» на «она». В этом вся Тамар, она такая… Как бы лучше сказать? Такая умная, конечно. И такая грустная, и такая… без иллюзий. Хватается руками за оголенные провода. Ее грусть не была обычной, знакомой ему самому грустью — из-за поражения «Апоэля», например, или из-за плохой оценки. Это была грусть совсем иного плана, вроде грусти очень старых людей, которые уже все знают про эту жизнь. Асаф иногда тоже чувствовал такую грусть, наплывами, но не мог выразить ее словами и предпочитал даже не пытаться, поскольку если ты выражаешь что-то словами, то это остается с тобой навсегда, это — как приговор. Но если бы Тамар была здесь, он заговорил бы с ней об этой грусти — без страха заговорил и постарался бы найти имя тому, что подстерегает за тонкой завесой жизни, повседневности и семьи, за самым крепким маминым объятием. Асафу не нравились эти мысли, они накатывали на него, когда он сидел один в своей комнате или в странные мгновения между явью и сном. Вдруг цепляла такая вот ледяная мысль и утягивала в бездонную пасть непонятного.

А Тамар… Асаф чувствовал, что она пишет именно об этих самых вещах. И что она — первый, кто так ясно и трезво высказался об ускользающих и пугающих тенях. Он вдруг понял, что раскачивается из стороны в сторону, теребит тетрадь, открывая и закрывая ее — словно шлюз, чтобы как-то отрегулировать подступающую волну, выплескивавшуюся на него из этих тетрадей. И хотя ничего вокруг него не изменилось — в том мире, что находился за стеной из кустов, — Асаф вдруг ощутил страшное одиночество: маленький человечек, потерявшийся в открытом космосе и отчаянно надеющийся, что где-то во Вселенной болтается еще один человечек — по имени Тамар.

И еще он знал, ни на миг не обманывая себя, что они разные, он и Тамар, что она не боится этих жутких мыслей или, по крайней мере, не бежит от них, в отличие от него — вечно убегающего, едва коснувшись, вечно забывающего, едва вспомнив. Она рассуждала о своих черных мыслях, об их крысиной стае, иногда даже с улыбкой, как будто о старых знакомых, иногда, вероятно, испытывая странное удовольствие от их компании. И когда он увидел страницу, на которой Тамар, словно в наказание, написала сто раз слово «ненормальная», ему захотелось перечеркнуть все это крест-накрест, а сверху начертать крупными буквами: «Исключительная». Как она обрадуется, подумал Асаф с восторгом, если я приведу ей Динку!

Он встал. Сел. Закрыл, раскрыл. Все тело горело и зудело. Динка следила за ним. Ему казалось, что она ищет его взгляд: «Теперь-то ты понимаешь, о чем я все время толкую?» Ему захотелось пробежаться. Разогнать скопившееся в крови брожение. В голове пенилось слишком много слов. Ведь Тамар… она была еще чем-то… она была больше, чем умной, больше, чем грустной, больше, чем исключительной. Она была потрясающей. Вот то слово, которое он искал и которое вдруг нашлось. Посмотрев классное кино, его мама часто восклицала: «Ах-х-х! Это было потрясающе!» И мамин восторг трогал его всегда — даже когда он и не понимал всего смысла этого чуточку нелепого слова. От дневников Тамар он почувствовал именно это — то самое потрясение, словно явился кто-то и как следует потряс содержимое его сердца, головы, потрохов.

Динка залаяла. Нет времени, нет! Асаф продолжал лихорадочно листать тетради, страдая, что не успеет прочесть всё. Он добрался до пятнадцатилетней Тамар, и тут многое неожиданно прояснилось. Грусть и тоска исчезли, и он вдруг столкнулся с радостной, даже ликующей девушкой. Вот здорово, обрадовался Асаф, но тут же остыл: это все благодаря ее дружбе с Иданом и Ади. Их именами полнились страницы, особенно именем этого парня: Идан сказал то, сделал это, Идан заявил, что… Идан решил, что… Так это тот самый гитарист, которого она ищет, догадался Асаф. Совершенно очевидно, что Тамар втюрилась в него. Асаф продолжал читать, и чем больше читал, тем отчетливее понимал, что этот Идан тот еще фрукт, что он откровенно играет и Тамар, и неизвестной Ади. И уж если кого-то Идан и любит, так лишь себя. Асаф изумился, как Тамар этого не чувствует, как не распознает вещей, которые сама же описывает! Скажи, Динка, как она, со всем ее умом и проницательностью, может млеть от этого козлины Идана?!

Асаф взглянул на дату в конце последней тетради — дневник заканчивался ровно год назад. Быстро проверил даты других тетрадей. Сложил их по порядку и понял, что если и была еще одна тетрадка, описывающая последний год и способная открыть ему, из-за чего отправилась Тамар в путь, то здесь ее нет.

Минуту он сидел разочарованный, сбитый с толку противоречивыми мыслями. Но сейчас не время предаваться разочарованию. Нужно бежать. Странно, почему он так торопится, ведь вроде бы ничего не произошло. И тем не менее Асаф чувствовал, что песок стремительной струйкой утекает в огромных песочных часах, что где-то там все начинает раскручиваться быстрее и быстрее, стремясь к развязке.

Асаф аккуратно сложил вещи обратно в рюкзак: одежду, сандалии, тетради. Он не знал, куда теперь идти. Может, на улицу Бен-Иегуда, поискать гитариста, о котором говорил Сергей? Но у него не было ни малейшего желания встречаться с этим парнем. А еще не было желания выходить на бойкую улицу, натыкаться на незнакомых людей, разговаривать словами, которыми все пользуются. Асафа не покидало ощущение, что за то короткое время, что он сидел в кустах, случилось что-то неожиданное, что-то хорошее. Не только с ним, но и вообще — в мире. Не может быть, чтобы все продолжалось в том же духе, как и час назад. Ему вдруг до боли захотелось немедленно увидеть ее и рассказать о своем ощущении. Возможно, ему даже не придется ничего рассказывать, возможно, в эту самую минуту она уже все поняла — не ведая, кто он такой, не зная о нем ничего. Возможно, она уже почувствовала…