Черная книга

Гроссман Эренбург В.Гроссман И.Эренбург

Эренбург

 

Рассказ инженера Ю. Фарбера

Я по профессии инженер-электрик. До войны я жил в Москве, работал в научно-исследовательском институте связи и заканчивал аспирантуру по специальности.

С первых дней войны я находился в рядах Красной Армии.

Осенью 1941 года я попал в окружение, и после блуждания по лесам и попытки выбраться к своим был захвачен немцами.

Один из немцев, посмотрев на меня, сказал:

"Этому в плену мучиться не придется – он еврей и сегодняшнего заката уже не увидит".

Я все понял, так как владею немецким языком, но не подал и виду.

Единственное, что я сделал – это уничтожил все бумаги и документы, имеющие ко мне отношение. В это время по дороге проходило большое количество пленных. Меня поставили в ряды. и повели по дороге под конвоем… По пути нас остановил эсэсовский патруль и, не объясняя причин, стали выводить из рядов отдельных пленных. Если у человека был длинный, горбатый нос, они его выводили, или расстегивали рубашку на груди, если на груди была растительность, то его тоже выводили, но меня они не тронули. Надо сказать, что когда я без очков, то у меня не очень такой бросающийся в глаза характерный вид и произношение у меня достаточно чистое русское…

Нас, большую группу пленных, повели на пригорок окруженный колючей проволокой. Мы лежали на площадке под открытым небом; по сторонам стояли пулеметы. Через три дня нас заперли в товарные вагоны и повезли; не давали ни еды, ни воды, не отворяли дверей- На шестые сутки нас привезли в Вильнюс. В вагонах осталось очень много трупов. Восемь тысяч пленных поместили в лагерь, в Ново-Вилейку, около Вильнюса. Люди жили в бывших конюшнях без окон и дверей, стены были в огромных щелях. Начиналась зима.

Пищевой рацион был таков – килограмм хлеба на 7 человек, но часто хлеба не давали. Немцы привозили смерзшуюся глыбу картофеля с грязью, льдом, шелухой, соломой. Ее бросали в котел, разваривали до состояния крахмала; пленный получал пол-литра баланды.

Каждое утро из всех бараков вытаскивали мертвецов. К яме волокли трупы, их слегка присыпали хлорной известью, но не закапывали, ибо на другой день в эту же яму сбрасывали новую партию трупов. Бывали дни, когда число трупов превышало полтораста, нередко вместе с трупами в яму бросали и живых людей.

Немцы называли нас подонками человечества – "унтерменш". Однажды за какую-то ничтожную провинность немцы приказали двум пленным лечь животами в лужу, которая уже покрылась тонким льдом.

Их оставили на ночь, а они ведь лежали голые, и они замерзли.

У меня в памяти остались две даты – ночь с 5 на 6 декабря 1941 года и ночь с 6 на 7. У меня был товарищ, молодой парень, 20 лет, украинец – Павел Кирполянский. В нашем бараке было холодно и чтобы согреться, мы ложились на одну шинель, а сверху покрывались другой, и спали в обнимку. Мы были усеяны паразитами. Сыпной тиф косил людей. В эту ночь мы лежали обнявшись с Павлом. Внезапно я был разбужен, чувствую, что он порывается бежать. Я положил ему руку на лоб и сразу понял, в чем дело. Павел горел в жару, в бреду он меня не узнавал. Оставлять его без шинели нельзя было, я его обхватил и держал крепко в своих объятиях до утра-. Утром он умер, его поволокли в яму- Однако я не заболел тифом.

В ночь с 6 на 7 декабря, с двух сторон, возле меня лежали мои товарищи, украинские парни. Мы обнялись, мне было тепло, и я крепко спал. На рассвете раздается свисток, я стал толкать своего соседа Андрея. Он не отзывался, он был мертв. Я стал будить второго соседа – Михайличенко. Он тоже был мертв. Оказывается, эту ночь я спал рядом с мертвецами.

Мысль о том, что я останусь жив и буду в Москве, меня никогда не покидала.

Я заставлял себя умываться и даже бриться. В бараке был парикмахер. Он изредка брил военнопленных и в качестве платы взимал одну картошку. В этот день, 7 декабря, меня ожидала большая удача: мне попалась в баланде целая картошка. Я решил побриться. Когда я протянул парикмахеру картошку, выловленную из супа, он посмотрел на меня и сказал: "Не надо-." Я спросил: "Почему?" Он ответил: 'Ты все равно на этой неделе помрешь, кушай сам".

Прошла неделя, я снова пришел бриться. Парикмахер был поражен, увидев меня:

"Как, ты еще жив? Ну ладно, я тебя еще раз побрею бесплатно, все равно ты скоро помрешь".

Когда, однако, я пришел и в третий раз, то парикмахер сказал:

"Я тебя буду брить бесплатно, пока ты не умрешь".

В это время не было ни номеров, ни регистрации. Евреев специально не выискивали. Но достаточно было кому-нибудь указать пальцем на любого человека и сказать либо "юде", либо "жид" и человека немедленно расстреливали. Никаких доказательств не было.

К новому году я уже не мог ходить – у меня был голодный отек Пальцы на ногах сначала почернели, потом мясо отваливалось и были видны кости на пальцах.

Выделенный из пленных переводчик, ленинградский студент Игорь Деменев, – впоследствии он с товарищами убил немецких охранников и бежал, – помог мне попасть в лазарет при лагере. Среди нескольких деревянных бараков, в разрушенном кирпичном домишке переводчик и несколько врачей-военнопленных организовали инфекционный лазарет. Ко мне врачи отнеслись хорошо.

Заместителем главного врача был доктор Евгений Михайлович Гутнер из Сталинграда. Он отнесся ко мне с братским сочувствием и заботой. К маю месяцу я начал ходить, в июне мог подниматься на второй этаж. Лазарет был единственным местом в лагере, куда немцы не заглядывали, так как боялись тифа и туберкулеза. Меня не выгнали из лазарета, а сделали уборщиком. Смертность была огромная.

В этом лазарете я прожил до конца 1943 года. Количество военнопленных все уменьшалось. Из привезенных восьми тысяч осталась в живых небольшая горсточка.

Немцы использовали пленных на работах за пределами лагеря. Жители подкармливали военнопленных.

Военный врач Сергей Федорович Мартышев шел на величайший риск, чтобы спасти возможно большее количество людей. Под разными вымышленными предлогами он задерживал людей в лазарете, оказывал им всяческую поддержку.

Когда мы узнали о Сталинграде, это произвело огромный поворот в настроении военнопленных и гражданского населения, все поняли, что война немцами проиграна.

Отрезанный от всего мира, наш маленький коллектив тоже включился в борьбу против немецких захватчиков.

Для немцев писали листовки, некоторые на немецком языке писал и я. В одной листовке я писал: "Господь бог дал немцам три качества – ум, порядочность и нацизм, но никто не обладает больше, чем двумя достоинствами. Если немец умный и нацист, то он непорядочный, но если он умный и порядочный, то он не нацист".

В другой листовке было написано просто: "Гитлеру капут".

Охранники были рослые, широкоплечие, упитанные. Машина с новой охраной въехала в лагерь. Колючая проволока образовывала две стены, и как мы потом узнали, в проходе были мины.

В проволоке был еще один небольшей узкий проход. Этим проходом нас подвели к краю огромной ямы. Это был котлован для нефтехранилища; диаметр составлял 24 метра. В глубину яма имела 4 метра. Стены ее были зацементированы. Две трети ямы было укрыто бревнами, а одна треть открыта. На дне ямы я увидел женщину и понял, что там живут люди. Наверху лежали две лестницы. Одна лестница считалась "чистой", ею пользовались только немцы. Нас спустили вниз по "нечистой" лестнице, охрана осталась наверху. Откуда-то вызвали старшего рабочего, это был еврей по имени Абрам Гамбург, из Вильнюса. Немцы его звали Франц. Вызвали еще одного рабочего по имени Мотл, которого немцы звали Макс. Он был в кандалах, ему приказали и нас заковать.

Это были цепи из звеньев, толщиной немного меньше пальца. Их накладывали на ногу, пониже колена, примерно там, где оканчиваются сапоги. Цепь свисала до земли; чтобы она не мешала ходьбе, половину цепи разрешили веревкой подвязывать к поясу.

Когда все прибывшие были закованы в цепи, появился начальник, штурмфюрер.

Это был утонченный садист, ему было лет 30. Он был щегольски одет, на нем были белые замшевые перчатки до локтя. Сапоги блестели, как зеркало. От него очень сильно пахло духами. Он держал себя очень высокомерно не только с нами, но и немцев охранников держал в неимоверном страхе.

Нас выстроили, он спросил каждого – откуда он. Мы с Костей Потаниным сказали, что мы не понимаем его (я все время скрывал знание немецкого языка). Старший рабочий Франц переводил. Штурмфюрер говорил по-еврейски и по-польски, кое-как он объяснялся по-русски.

Когда дошла очередь до меня и он спросил: "Откуда ты?", я ответил, что из Москвы.

Штурмфюрер насмешливо сказал: "Люксус город Москва" и посмотрел на меня в упор. Я ответил: "А что, не любишь Москву?" Переводчик Франц затрясся, он перевел мои слова в очень смягченном виде. Штурмфюрер замахнулся, но не тронул меня.

Он сказал, что мы будем работать на важной работе государственного значения "Не пытайтесь снять кандалы, потому что их будут проверять несколько раз в сутки, при малейшей попытке бежать вы будете расстреляны. Не думайте бежать, потому что из Понар никто не уходил и никто никогда не уйдет". Потом началось перечисление: за малейшую по- пытку к бегству – расстрел. Во всем мы должны слушать команду начальников, за малейшее нарушение-расстрел. Мы должны выполнять правила внутреннего распорядка-иначе расстрел. Должны прилежно работать, кто будет обвинен в лени – расстрел. Он говорил очень долго, и мне стало ясно: умереть здесь нетрудно-После этой назидательной речи он ушел. Мы стояли на дне ямы, там была одна женщина и из глубины ямы вышла вторая. Мы стали с ними беседовать.

Мы фазу задали им вопрос – будут ли нас кормить. Они ответили: "Об этом вы не беспокойтесь, кормить вас будут, но выйти живыми вам не удастся".

Мы зашли под навес; там был деревянный загон, который назывался бункером, и маленькая кухня. Женщины сказали, что здесь живут евреи из Вильнюса и окрестных сел. Они скрывались вне гетто, но их нашли, посадили в тюрьму, а потом привезли сюда. Канторович, о котором я уже упоминал (он был виленец), перекинулся несколькими фразами с женщинами. Они стали откровеннее и сказали, что это Понары, где расстреляны не только вилен-ские евреи, но и евреи из Чехословакии и Франции. Наша работа будет состоять в том, чтобы сжигать трупы. Это держится в величайшем секрете. Немцы думают, что женщины ничего не знают, и мы тоже не должны проговориться. При немцах надо говорить, что мы занимаемся заготовкой леса. Не успели мы все это услышать, как раздался свисток, и мы должны были подняться наверх по лестнице. Нас построили попарно и повели.

Первое, что нас ошеломило – это запах.

Надзиратель СД сказал:

– Возьмите лопаты, отбросьте песок и если увидите кости, то выбрасывайте наверх.

Я взял лопату, опустил в песок она сразу наткнулась на что-то твердое. Я отгреб песок и увидел труп. Надзиратель сказал:

"Ничего, так надо".

То была колоссальная яма, которую начали заполнять еще с 1941 года. Людей не закапывали и даже хлорной известью не заливали, это был конвейер, действовавший непрерывно. Трупы падали в беспорядке, в разных позах и положениях Люди, убитые в 1941 году, были в верхней одежде. В 1942 и 1943 гг. была организована так называемая зимняя помощь, – кампания "добровольного" пожертвования теплой одежды для немецкой армии. Пригоняемых на расстрел немцы заставляли раздеваться до белья, а одежда шла в фонд "добровольных" пожертвований для немецкой армии.

Техника сожжения была такая: на краю ямы из сосновых бревен строился очаг, 7х7 метров, помост, один ряд стволов, поперек стволы, а в середине труба из сосновых стволов. Первая операция состояла в том, чтобы разгребать песок пока обнаруживалась "фигура", (немцы велели так называть трупы).

Вторую операцию осуществлял "крючок", так назывался рабочий, который извлекал тела из ямы железным крючком. Тела лежали плотно. Два "крючка", обычно это были самые сильные люди из рабочей команды, забрасывали крюки и вытаскивали труп. В большинстве случаев тела разваливались на части.

Третью операцию делали носильщики – трегеры. Надо было положить на носилки труп, причем немцы контролировали, чтобы на носилках была действительно целая фигура, т.е. две ноги, две руки, голова и туловище.

Немцы вели строгий учет того, сколько тел извлечено. У нас было задание сжигать 800 трупов в сутки; мы работали от темноты до темноты. Трегеры относили тела к деревянному очагу. Там "фигуры" укладывались рядами, одна к другой. Когда был уложен один слой, наверх клали еловые ветки; специальный рабочий – офенмайстер следил за топливом и обеспечивал костры сухими бревнами.

Когда бревна и ветви были уложены, все это поливалось горючим черным маслом, -тогда укладывался второй слой, за ним третий и т.д. Таким образом эта пирамида достигала четырех метров, а иногда и больше. Пирамида считалась готовой, когда в ней было три с половиной тысячи трупов. Ее обильно поливали горючим маслом не только сверху, но и с боков, обкладывали по бокам специальными сухими бревнами, обливали бензином в достаточном количестве, закладывали одну или две термитных бомбы, и вся пирамида поджигалась. Немцы каждое такое сожжение обставляли очень торжественно.

Пирамида обычно горела трое суток У нее было характерное невысокое пламя; густой, черный, тяжелый дым как бы нехотя поднимался наверх. Он содержал большие хлопья черной сажи.

Возле костра стоял файермайстер с лопатой, он должен был следить, чтобы огонь не потухал.

Через трое суток оставалась груда пепла с частицами неперегоревших костей.

Глубокие старики и физически немощные люди работали на трамбовке. На огромный железный лист лопатами сваливали перегоревшие кости, их дробили трамбовками, чтобы не сохранилось ни одного кусочка кости.

Следующая операция заключалась в том, чтобы размолотые кости просеивать лопатой через мелкую металлическую сетку. Эта операция имела двоякий смысл. Если на сетке ничего не оставалось, значит их хорошо раздробили, а, во-вторых, при этом обнаруживались металлические несгоревшие ценные вещи, золотые монеты и т.д

Следует упомянуть еще об одной операции. Когда из ямы выносили труп, то специальный человек вставлял металлический крючок трупу в рот и если обнаруживал коронки, или золотые мосты, то вырывал их и складывал в специальную коробку."

Были ямы, в которых находилось по 20 тысяч трупов. Смрад буквально выворачивал наружу нутро, доводил до головокружения.

Темпы работы были такие, что нельзя было остановиться ни на секунду.

Охрана состояла из 60 эсэсовцев. Это были откормленные волкодавы, они отвечали за то, чтобы мы не сбежали. Они стояли цепью вокруг ямы и каждые 15 минут переходили с места на место. У них всего было в изобилии: мясо, вино, шоколад Но за пределы Понар им нельзя было выходить. Они или отбывали вахту, или находились в своем помещении.

Страшней даже эсэсовцев были чины СД – эти беспокоились о выработке и порядке. Они стояли с дубинками и часто пускали их в ход Мы были постоянно под их надзором. Лексикон их был очень прост: или они кричали по-немецки "ран, ран, ран", что означает -"беги", "катись", "быстро", или по-польски "прендзей" – "скоро". Употребляли они и русские матерные ругательства. Они стояли так, что все участки ямы им были видны. Дубинки они пускали в ход часто, по любому поводу. Эсэсовцы кричали, когда мы носили тела:

"Неси, неси, скоро и тебя так понесут".

В первый день появился штурмфюрер, осмотрел яму и закричал: "А почему этот из Москвы работает лопатой, почему он не может носить?" Сейчас же ко мне подбежали СД и велели взять носилки.

Мы взяли тело, положили его на носилки. Было очень тяжело, колена подгибались. Вдруг штурмфюрер закричал изо всех сил: "По одной фигуре он будет в Москве носить, пусть несет две". Пришлось взять второе тело. На мое счастье у меня был физически сильный напарник Понесли два трупа. Штурмфюрер вновь закричал: 'У них очень легкие носилки. Пусть берут третью фигуру".

Когда кончался рабочий день, нас пересчитывали, проверяли у всех цепи и приказывали спуститься вниз. в бункер. Когда все спускались, лестницу забирали наверх. [Когда нас привезли, пришлось строить второй бункер.]

На темноту нельзя было пожаловаться, в яме было электрическое освещение.

Когда мы приходили с работы, нас ожидали тазы с марганцовкой; мы тщательно мыли ею руки.

Всех нас было 80 человек: 76 мужчин и 4 женщины. Мужчины были в кандалах. Женщины не носили кандалов. На их обязанности лежало – убрать помещение, заготовить воду, дрова, готовить пищу. Самой старшей из женщин – Басе – было 30 лет. Это была опытная женщина, она пользовалась большим влиянием, потому что безраздельно владела старшим рабочим-Францем. Остальные были очень молодые девушки- 18-19-20 лет. Одна из них – Сусанна Беккер – дочь знаменитых виленских богачей. Характерно, что даже там, в Понарах, некоторые старики снимали перед ней шапки и говорили: "Это дочь Беккера, сколько у него было каменных домов!"

Третью девушку звали Геней, она была дочерью виленского ремесленника.

Четвертая девушка – Соня Шейндл. Это девушка из бедной семьи, исключительно трудолюбивая и приветливая. Она старалась облегчить наше существование всем, чем только могла. Например, в ее обязанности не входила стирка белья, но она частенько стирала нам белье.

Мужчины в большинстве были виленцы.

У нас не было ни одного виленца, который не нашел бы свою семью среди трупов.

Вторую группу рабочих, человек 15, составляли советские военнопленные.

А третья группа мужчин была из Вевиса, маленького местечка между Вильнюсом и Каунасом.

Самой многочисленной была виленская группа, в нее входили люди различных возрастов и социальных прослоек Они знали друг друга много лет, но частенько между ними не было дружбы и единства. Люди припоминали друг другу прегрешения 10-летней давности. Из этих людей можно выделить Исаака Догима и Давида Канторовича. Догим, молодой, 1914 года рождения, энергичный виленский рабочий, печатник и электромонтер, был крайне необщительный человек

У Канторовича судьба была своеобразная. Это был подвижной, разбитной парень, 1918 года рождения. До войны он служил приказчиком в книжном магазине. Немцы убили его жену Сам он связался с партизанами, но был пойман.

Мотл Зайдель был сын бедных родителей из Свенцян. Его мать и отец погибли, сам он жил в гетто. Это был миловидный юноша 19 лет, он имел прекрасный голос и любил петь. С 1941 года он непрерывно кочевал по тюрьмам, было страшно слушать про его бесконечные горестные скитания.

Мы называли его Мотл маленький, "ингелэ", в отличие от другого – Мотл "с вонсами", с усами.

Неразлучными друзьями был Лейзер Бер Овсейчик из Ошмян и Мацкин из Свенцян. Мацкину было лет 35. Это был богатый человек, владелец магазина. Овсейчик был ремесленником.

Несмотря на социальное неравенство, этих двух людей связывала тесная дружба. Овсейчик сам не съест, а отдаст товарищу и наоборот.

Интересной личностью был Шлема Голь. Это был человек средних лет, чрезвычайно добрый, крайне слабохарактерный. Его жена – член ППР с 1933 года – подвергалась пре- следованиям, была в концлагере Березе Картузской. В советское время они оба были на руководящей работе в Барановичах. Он никогда не злословил по адресу своих соседей и был изумительно предан делу побега. Но об этом отдельно.

Абрам Зингер – довольно известный композитор, до войны он руководил оркестром. Это был интеллигентный, образованный человек. Он хорошо владел еврейским, русским, польским и немецким языками.

Переводчиком у штурмфюрера служил наш старший рабочий Франц, но когда штурм-фюрер произносил особенно торжественные речи – переводил Зингер. Даже в страшных условиях ямы Зингер сочинял песни. Как-то он сочинил хорошую песню на немецком языке. И мы стали ее петь в своей яме. К несчастью, песню услышал штурмфюрер, он ее записал и напечатал за своим именем, дал Зингеру за это одну сигарету и 100 граммов повидла. На Зингера это страшно подействовало, он со мной делился своими переживаниями. Он видел в этом величайшее надругательство над своей душой и говорил: "Я не для немцев пою песни".

В яме было несколько лиц духовного звания. От времени до времени они устраивали поминальные, трагические молебны, которые проходили торжественно и печально- Все умывались тщательно и готовились к этим молебнам. Овсейчик молился 2 раза в день, по 2 часа ежедневно, с большой искренностью и подъемом.

Скажу о военнопленных. Кроме меня, был Петя Зинин из Молдавии, русский, по профессии фельдшер, 1922 года рождения. После побега он был у партизан, где показал себя с самой лучшей стороны.

Мирон Кальницкий, еврей из Одессы, был полезен тем, что в свое время работал вблизи от Понар в лагере для военнопленных (не в лагере смерти), – и хорошо знал местность. Среди пленных также был Вениамин Юльевич Якобсон из Ленинграда. 54 лет, по профессии провизор. Это был чрезвычайно добродушный человек, он по-отечески заботился о заключенных. У него в кармане всегда находились какие-то мази, бинты, порошки. Он пользовался большим авторитетом. Если возникал спор, Якобсон всегда мирил спорщиков. Но он был человеком "поврежденным" и все твердил, что нас не расстреляют. "Мы не вино- ваты. За что нас будут расстреливать?"

Грозой и ужасом был штурмфюрер. Когда он появлялся на краю ямы, все понимали, что дело добром не кончится. Люди выбивались из последних сил, а штурмфюрер стоит, заложив руки за спину, смотрит, смотрит, а потом обращается к кому-нибудь (некоторым он дал презрительные клички): "Почему ты медленно ходишь, ты болен?" Человек отвечает, что он здоров, ни на что не жалуется. Но штурмфюрер не успокаивается: "Нет, ты не здоров". Был у нас один старик 65 лет, мы все звали его "фетэр" – "дядя". Штурмфюрер ему сказал: "Завтра ты пойдешь в лазарет". Все знали, что это означает расстрел. Этот вечер в бункере был мучительно тяжелый. Нам было страшно и стыдно, что старого человека уводят на смерть и мы ничем не можем помочь. "Фетэра" попробовали утешить. Он сказал: "Зачем меня утешать, я свое прожил".

Однажды мы пришли с работы, дошли до ямы, вдруг появился штурмфюрер в очень злом настроении. Задает вопрос: "Кто болен?" Больных, естественно, не оказалось. Штурм-фюрер выстроил всех в две шеренги и сказал: "Я сейчас найду больных". Он подходил к каждому и пристально смотрел в глаза, буквально сверлил человека глазами. "Вот ты больной, выходи", сказал он одному, затем второму

Но это ему показалось недостаточным. Он подошел к молодому здоровому парню и спросил: 'Ты со слесарным делом знаком?" Тот ответил: "Знаком". Его также вывели из рядов и сняли кандалы. Всем было ясно, раз с человека сняли кандалы, значит его поведут на расстрел.

Штурмфюрер подошел к четвертому человеку и спросил: 'Ты со слесарным делом знаком7' Тот ответил: "Нет, не знаком". "Ну ничего, научишься, выходи". С четвертого тоже сняли кандалы и повели наверх.

Через несколько минут мы услышали четыре выстрела. Штурмфюрер сделал выговор нашему старшему рабочему:

"Безобразие, не могли людей помыть, отправили их в лазарет, а на них вшей полно".

Прибегал штурмфюрер и к такому методу Он обходил шеренгу выстроенных людей, заглядывал в глаза и спрашивал, кому здесь не нравится работать? Все должны хором отвечать, что им очень хорошо. Штурмфюрер обращался к Зингеру:

"Ты музыкант, может быть здесь тебе неприятно работать?"

Штурмфюрер продолжал спрашивать:

"Может быть кто- нибудь из охранников груб с вами, плохо обращается?"

Мы хором должны были отвечать, что охранники относятся к нам хорошо. Затем он приказывал: "Пойте песни". После тяжелого дня мы еле держались на ногах, но должны были петь. Чаще всего он приказывал петь "Сулико", арии из оперены "Цыганский барон" и еще некоторые.

Он слушал, слушал и приказывал часовому:

"Я сейчас уйду а они пусть поют, пока я не вернусь".

Грязным надругательствам злодеев не было предела.

Во мне все протестовало, мне казалось недостойным погибнуть "бараньей" смертью. Такие настроения были не у меня одного. Мысль о побеге "витала" в воздухе.

Вскоре все это приняло реальные формы.

Мне пришлось во всем этом деле сыграть известную роль. То, что я москвич, и все сразу признали во мне человека интеллигентного, очень укрепило мой авторитет.

Меня привезли на Понары 29 января, а 1 февраля мы уже начали производить подкоп.

Самую активную роль в подкопе играли: Петя Зинин, Исаак Догим, Давид Канторович. Неутомимым работником был Шлема Голь. Если надо было, он вставал в 4 часа утра.

Очень пригодились золотые руки Овсейчика – подпилить, подогнать – он был тут как тут. Виленский пекарь Иосиф Белиц бью неграмотный, неразвитой человек, но в работах по подкопу он оказался очень полезен, так как имел в этом деле некоторый опыт.

В связи с подкопом я должен сказать несколько слов еще о двух жителях ямы.

Иосиф Каган (его настоящая фамилия Блязер) в свое время сидел в тюрьме за уголовные дела. Каган- Блязер знаменит тем, что он уходил из Понар 2 раза. В 1941 году его забрали и отправили в Понары; поставили у края ямы и "расстреляли". Он выказал изуми- тельную находчивость и самообладание. Увидев, что пулеметная очередь приближается к нему, он сумел в нужный момент, за какую-то долю секунды до выстрела упасть в яму. Он остался жив. Сверху на него падали трупы, их немного присыпали песком. Так он пролежал до вечера. Когда стало темно, он выбрался из ямы и пошел обратно в город. Он спрятался в "малине", но его нашли и вторично отправили в Понары. Он участвовал в подкопе, и таким образом спасся из Понар во второй раз.

Франц (Абрам) Гамбург тоже два раза был в Понарах. В первый раз его нашли в одной из "малин", где скрывалось 17 человек Их всех привезли в Понары; заставив раздеться догола, подвели к краю ямы. Вопреки обычаю, стали расстреливать по одному человеку. Гамбург стоял семнадцатым. Он видел, как немцы стреляют в упор, в затылок, и люди падают один за другим. Таким образом расстреляли 16 человек Когда очередь дошла до него, он повернулся и сказал, что у него очень много золота. "Вы меня не расстреливайте, я вам его отдам". "Где золото?" спросили немцы. "Спрятано в городе". Ему позволили одеться, посадили в машину и повезли в Вильнюс. В Вильнюсе он знал подвал, в котором лежало 2 тысячи тонн картошки. Он привел немцев к этому подвалу и сказал, что там под картошкой, в самом углу лежит золото. Немцы согнали большую группу рабочих, которые несколько дней разбирали картошку и освободили угол, указанный Гамбургом. Он сказал, что надо копать вглубь, так как золото в земле. Стали копать, но ничего не нашли. Немцы его смертельно избили, но он настаивал, что золото было именно здесь. К удивлению, его не расстреляли, а вернули на Понары и сделали старшим среди "бреннеров".

nbsp17 февраля 1944 года привезли к нам новую партию военнопленных. Среди них было двое моих личных друзей из лагеря.

Юрий Гудкин, инженер-строитель, до войны жил в Электростали, под Москвой. У него в Москве жена и дочь трех лет. В лагере для военнопленных он принимал самое активное участие в выпуске листовок, организовывал связи с партизанами и т.д. А второй военнопленный – Костя Жарков, студент Ленинградского института, был со мной в госпитале, очень много мне помогал. У него было подавленное настроение. Я старался его ободрить. Юрию я в эту же ночь показал наш подкоп. Он одобрил его и дал несколько ценных указаний. Я очень дорожил его мнением. Наутро нас, "стариков", отправили на работу, а новых оставили в яме. Женщины потом рассказывали, что пришел штурмфюрер, всех выстроил; штурмфюрер осматривал новичков. Если нас он спрашивал, откуда кто родом, то им он задавал один вопрос – о профессии. Не знаю, как случилось, что Юрий Гудкин, человек, бывавший в переделках, безрассудно заявил, что он инженер- строитель. Надо сказать, что немцы в первую очередь истребляли интеллигенцию. Штурмфюрер пришел в необычайно веселое настроение. Он потирал руки от удовольствия: "Зачем вас сюда прислали? Мы вам дадим работу по специальности. Снять с него кандалы". Его вывели из ямы. Костя Жарков и еще один военнопленный сказали, что они студенты. Штурмфюрер был в восторге. Заявив, что немцы высоко ценят науку, он приказал снять с них кандалы. Их вывели наверх и всех расстреляли. Остальных отправили к нам.

Провокаторство, садизм, цинизм гитлеровцев были поистине невероятны.

Вот рассказ работавшего с нами Козловского.

nbsp6 апреля 1943 года на Понары привезли эшелон женщин. Немцы пустили провокационный слух, что гетто в Вильнюсе будет ликвидировано, а гетто в Каунасе останется в неприкосновенности. Немцы отобрали две тысячи пятьсот самых красивых и здоровых женщин и сказали, что через несколько дней они поедут в Каунас. Им дали номерки, которые рассматривались как право на жизнь. За эти номерки люди отдавали все свое состояние. Эшелон пришел на Понары. Немцы вошли в вагоны и предложили всем раздеться догола. Женщины отказались, тогда их страшно избили. Затем под усиленным, учетверенным конвоем их отвели к ямам. Контроль следил, чтобы на них не осталось ни одной тряпочки, ни одной ниточки. И действительно, когда мы раскопали эту яму, то обнаружили там две тысячи пятьсот хорошо сохранившихся обнаженных женских трупов.

Командовал этим избиением Вайс.

Козловский, который был в команде по сбору одежды, рассказал мне такой эпизод

Вайс всех торопил, только и слышно было: "Скорей, скорей". Открылись двери одного вагона (Козловский стоял у дверей), одна женщина при выходе споткнулась и упала. Тогда Вайс сделал знак всем остановиться, собрал женщин и мужчин, и обратился к ним с речью:

"Как это могло случиться, что женщина, выходя из вагона, упала и никто ее не поддержал? Где ваша галантность, ваше джентельменство? Ведь эта женщина может быть мать в будущем".

Он читал такую нотацию в течение 10 минут, потом дал сигнал, и всех женщин, вместе с упавшей повели на расстрел.

Был у нас мальчик Беня Вульф, 16 лет. Как-то проехала автомашина, и Беня Вульф перебежал перед машиной дорогу. Вдали стоял штурмфюрер и видел это. Он был вне себя, дал свисток, приказал немедленно собрать всех рабочих. Мы стоим грязные с лопатами, а он учинил Бене Вульфу выговор: "Как ты неосторожен. Ведь тебе могли повредить руку, это было бы большое несчастье. Подумать страшно, тебя могли убить, это была бы непоправимая катастрофа. Жизнь – божий дар, никто не имеет права посягать на жизнь. Тебе только 16 лет, у тебя все впереди".

Исаак Догим нашел в одной яме с трупами свою жену, мать, двух сестер. Это на него так подействовало, что он был близок к помешательству. Он и до этого был мрачный и неразговорчивый человек. Немцы глумились и издевались над ним- Мотл нашел в яме своего сына. Этот день был самым тяжелым. Когда мы пришли "домой", в свою яму, Исаак Догим сказал, что у него есть нож, он подкрадется к штурмфюреру и убьет его. Я его очень долго уговаривал не делать этого, он погубит всех А между тем подкоп был почти готов. Я дал ему честное слово, что он выйдет на волю первым.

Как мы делали подкоп? У нас имелась маленькая кладовка для продуктов. В этой маленькой кладовке мы соорудили вторую фальшивую стенку, приладили две доски на гвоздях, дернешь – и гвозди отпадают и туда можно проникнуть. Весь инструмент мы нашли в ямах: мертвые помогли нам.

Почва была песчаная, песок вынимался легко, но надо было делать крепь, деревянные подпорки. Потребовались доски. К этому делу были привлечены Овсейчик и Канторович. Когда нас привезли в Понары, пришлось строить второй бункер, так как в одном бункере было тесно для всех. Они строили бункер и тайком брали доски.

Однажды в яме нам удалось найти пилку для хлеба. Она стала нашим основным инструментом. Мы ее закалили на огне: кроме того мы нашли пачку маленьких граненых напильников. Таким образом нам удалось сделать настоящую ручную пилу.

Подкоп мы вели после своей дневной работы.

Люди приходили с работы, обедали и начинали петь. Песни пели громко, немцы были довольны таким весельем. Я – советский гражданин, но не знал такого количества советских песен, как виленские евреи. Они знали содержание всех советских кинокартин, имена всех советских киноартистов, все песенки из кинофильмов знали наизусть. Они очень лю- били песню "Советская винтовка": "Бей, винтовка, метко, ловко".

Абрам, как старший рабочий, оказывал нам содействие, распоряжался, чтобы нам оставляли обед. Мы обедали позже, отдельно от других. Все отдыхали и пели, а мы сразу уходили в кладовую и приступали к делу, к рытью туннеля. Вначале работа подвигалась довольно медленно. В первой половине февраля копали только я да Каган. Костя, Овсейчик занимались заготовкой досок Мацкин помогал вытаскивать из тунеля песок и разбрасывал его по полу. Яма, в которой мы жили, была глубиной в 4 метра, к концу работы яма была глубиной в 3 метра 90 см, то есть слой вынутого песка достиг толщины в 10 сантиметров. Сперва мы выкопали шахту, а затем стали рыть тунель- штольню. Проход мы делали шириной 70 см, а высотой 65 см.

Работа все ширилась, становилась все более трудоемкой. В это время у нас было два бункера: мы сделали так что в наш бункер перевели наиболее надежных и активных участников подкопа, а во второй бункер – людей пассивных.

У нас была такая система: сначала клали две стойки и подпорки, – эту часть работы приходилось делать вдвоем.

Один выгребал землю, ставил стойки, другой подавал доски и отгребал песок Это была крайне тяжелая работа, два человека могли работать полтора-два часа и выходили из подкопа в полном изнеможении. За эти полтора-два часа можно было поставить 4 доски. Главная тяжесть была в том, что воздуха не хватало, спички не горели, зажигалки не горели. Встал вопрос о проводке электричества.

Когда двое работающих вылезали (это были либо я и Каган, или Белиц и Канторович, либо Шлема со своим напарником, его фамилию я забыл), в подкоп залезала бригада выбрасывать песок Люди лежали цепью, на боку, брали горстями песок у головы и бросали его к своим ногам. Это была каторжная работа.

Нам удалось провести электричество, выключатель был в комнате у девушек в кровати. В кухне мы оставляли дежурного, он смотрел наверх: если немцев нет, то можно было работать; как только немцы показывались, он бежал к выключателю и давал сигнал, надо быпо выползать пулей. Мы ложились и укрывались шинелями. Один раз, буквально через 3 секунды после того как мы выскочили из колодца и успели поставить доски на место, появился эсэсовец.

Многие отказывались от работы в подкопе, потому что не верили в успех и, главное, все страшно уставали после дневной каторги. Были и такие, которые не хотели уходить из Понар. Они говорили: "У меня здесь убита жена, убита семья, куда я пойду". Так говорили по- жилые люди, среди них был и раввин.

nbsp9 апреля мы наткнулись на корни пней, расположенные треугольником. Мы стремились, чтобы подкоп вышел на поверхность между этих пней, так как это место не просматривалось часовым. Когда мы наткнулись на корни, я понял, что мы находимся на правильном пути, очень близко от поверхности земли. У нас был железный крюк и мы протолкнули его немного вверх. Мы почувствовали струю свежего воздуха. Я радовался с товарищами и гордился, как инженер, что технически вопрос решен правильно.

У меня был компас, линейка и мы сами сделали ватерпас. Я давал указания и отвечал за выбор направления подкопа Надо сказать, что в начале апреля люди в подкопе работали через силу. Раздавались голоса; "Два месяца копаем и никакой пользы". Мы взяли пробу земли, и оказалось, что рядом с подкопом имеется яма с трупами. Возникло опасение, что мы можем натолкнуться на трупы. Некоторые начали упрекать меня в том, что я неправильно определил направление подкопа. Последние дни были буквально критическими днями, только небольшая группа осталась мне верна. Мне пришлось проявить настойчивость и волю, и тем больше было мое торжество, когда я 9 апреля наткнулся на корни и почувствовал, что выход найден. Теперь во всей остроте встал вопрос – как организовать выход Мы знали, что кругом немецкая охрана, а дальше – все было неизвестно. Находятся ли вблизи партизаны, – об этом тоже ни у кого не было ни малейшего представления.

Зингер знал эту местность. Он мне сказал, что в 14 километрах от Понар начинается знаменитая Рудницкая пуща – большой лес, и что где-то вблизи должна быть река.

Немцы охраняли Понары необыкновенно тщательно. Однажды у нас вдруг поднялась тревога: к нам забрел заблудившийся мертвецки пьяный эсэсовец. Штурмфюрер пристрелил его на месте. Никто не должен был проникнуть в тайну Понар.

Мы решили идти все вместе по определенному направлению.

Всех заключенных мы разбили на 8 десятков. Над каждым десятком был поставлен командир. Этом командир знал состав своего десятка и инструктировал своих людей. Я поставил вопрос таким образом: выход возможен только на основании железной дисциплины. Я сказал: "Выбирайте любого командира, я его распоряжения буду беспрекословно выполнять".

Мне поручили составить списки. Первые два десятка я объединил вместе. В это число я включил людей, которые больше всего работали по подкопу и, кроме того, могли в дальнейшем принести пользу партизанам.

Вот в каком порядке шли люди первого десятка: 1 – Догим, 2 – Фарбер, 3 – Костя Потанин, 4 – Белиц, 5 – М. Зайдель, 6 – Петя Зинин, 7 – Овсейчик, 8 – М. Кальницкий. 9 – Шлема Голь, 10 – Канторович.

Мне хотелось уйти 12 апреля, так как это знаменательная дата в моей жизни-день рождения брата.

Но, к сожалению, 12 апреля светила луна; вот тут нам помог своим советом раввин. К нему обратился Овсейчик. Раввин ему сказал, что через 3 дня – 15 апреля – будет самая темная ночь месяца.

nbsp12 апреля мы с Белицом спустились в подкоп. У нас была маленькая медная трубка с делениями, и мы снова убедились, что до поверхности земли осталось 10 см. Мы видели уже звезды, мы почувствовали свежий апрельский воздух, и это нам придало сипы. Мы воочию увидели, что освобождение близко.

nbsp15 апреля мы целый день работали. В этот день один немец, которого мы прозвали обезьяной, без всяких причин сильно ударил меня палкой по плечу.

В 11 часов вечера мы с Догимом собрали всех.

У первого десятка было два ножа и большой флакон уксусной эссенции, который разлили в две бутылки. Все это мы взяли у трупов. Вообще все, что у нас было, мы достали у трупов. Перед выходом я сказал:

"Имейте в виду, назад дороги нет ни при каких обстоятельствах Если нас обнаружат, нас все равно расстреляют. Лучше умереть в схватке, но идти только вперед".

Мы поползли. Догим убрал последний слой земли, мы уже дышали полной грудью. Ночь, действительно, была очень темная, кругом стояла абсолютная тишина. Когда все было готово, Догим и я сняли цепи. Послали Вольфа дать сигнал, что все готово, и вот, по одному, первые 20 человек спустились в туннель. Костя всем снял цепи и люди поползли. Стали выползать из туннеля. Надо было соблюдать абсолютную тишину, даже при стрельбе не нарушать порядка и молчания. Ползти надо было метров 200-250 от нашей ямы, там начинался небольшой лесок Надо было добраться до проволоки и перерезать ее кусачками. На то место в заграждении, которое прорывалось кусачками, были повешены две белые тряпки, чтобы следующие видели, где проход. Я предполагал, что 14 километров можно пройти за одну ночь. Первым полз Догим, вторым я. Держу его за ногу, выползаем и вдруг я вижу, что Догим сворачивает вправо. Я вижу, что налево, на фоне неба вырисовывается фигура часового. Еще отползли шагов 20-30, но и с этой стороны виднеется фигура часового. Он медленно ходит. Опять пришлось сделать поворот. Когда я полз по земле, то испытал совершенно непередаваемое чувство. Я дышал всеми порами тела.

Я чувствовал, что наш труд не пропал и ликовал. Вдруг раздался выстрел в воздух Видимо, под чьей-то рукой хрустнула веточка. Как только раздался первый выстрел, началась стрельба со всех сторон. Я оглянулся, вся наша трасса была наполнена ползущими людьми, некоторые повскакивали и бежали в разные стороны. Однако мы доползли до проволоки и разрезали ее кусачками, а выстрелы все громче и ближе.

Через 2 километра – снова проволока, мы ее также перекусили, я вижу, что около меня осталось только пять человек А немцы ударили из миномета. Это сигнал тревоги для всего гарнизона. Мы вбежали в лес, но не учли, что со всех сторон были расположены военные объекты. Нас отовсюду обстреливали. Дошли до реки, новая беда: никто из пяти моих спутников не умеет плавать. Пришлось мне по очереди каждого из них переправить через эту реку. Мы шли всю ночь, а днем замаскировались в лесу.

Пробирались мы 14 километров целую неделю: 22 апреля мы были уже в глубине Рудницкой пущи, пришли в лесную деревню Жагарине. Встречных крестьян я спрашивал:

"Немцы есть?" Они делали удивленные глаза, говорили: "Немцев нема, и поляков нема". "А Советы есть? 'Тего не вем, проще пана". Вечером мы встретили трех партизан, советских офицеров, среди них оказался капитан Василенко. Я стал его целовать. Он спросил нас:

"Вы откуда?"

"С того света". – "А точнее?" – "Из Понар". – "Из Понар? Пойдемте со мной".

Я сказал, что я москвич. Он также оказался москвичом. Вдруг наша беседа была прервана, начался обстрел. Сильный обстрел, а наши ребята не прячутся. Капитан Василенко их спросил с удивлением:

"Вы что, смерти не боитесь?"

Они ответили:

"Не боимся".

Нас привели на партизанскую базу, рядом с ней была база еврейского отряда "Смерть фашизму" и "За победу". В еврейских отрядах нашлось много знакомых моих виленских спутников. Двоюродный брат Исаака Догима, Аба Ковнер, был командиром отряда "Смерть фашизму". Еврейские партизаны отлично знали, что такое Понары. Никто не мог поверить в то, что мы оттуда пришли живыми, это произвело потрясающее впечатление. Нас буквально разрывали на части, расспрашивая обо всем и обо всех По всем партизанским базам было отдано распоряжение встречать беглецов. Партизанская разведка в тот же день обнаружила еще 5 человек из нашей партии.

Сообщение А. Резниченко

При немцах я, художник Абрам Резниченко, скрывался под именем Аркадия Ильича Резенко.

В дни отступления – осенью 1941 года – я попал в окружение на левом берегу Днепра.

Раненный, отбившись от своих, я кружил вокруг Пирятина и две недели скитался по лесам, прятался в балках. Войти в город я боялся. Измученный, голодный, обессиленный, вшивый, я в конце концов попал в руки немцев. Они пригнали меня в Хорольский лагерь.

На небольшом, обнесенном колючей проволокой участке, томилось шестьдесят тысяч человек Здесь были люди всех возрастов и профессий, военные и штатские, старики и юноши многих национальностей.

Вся моя сознательная жизнь протекала в Советском государстве. Естественно, что мне, советскому гражданину, никогда не приходилось скрывать, что я – еврей.

В первых числах октября 1941 года, на виду у многих военнопленных, немецкий солдат нагайкой рассек лицо ни в чем не повинному человеку и крикнул ему, обливавшемуся кровью: 'Ты должен умереть, еврей!" Всех нас выстроили, солдат через переводчика приказал всем евреям выступить вперед.

Тысячи людей стояли молча, никто не двинулся с места.

Переводчик, немец из Поволжья, прошел вдоль шеренги, внимательно вглядываясь в лица.

– Евреи, выходите, – говорил он, – вам ничего не будет.

Несколько человек поверили его словам.

И только они шагнули вперед как их окружил караул, отвел в сторону за холмик Скоро мы услышали несколько залпов.

После убийства этих первых жертв перед нами появился гроза Хорола – комендант лагеря.

Комендант обратился к нам с речью.

– Военнопленные, сказал он, – наконец-то война закончена. Установлена демаркационная линия – она пролегает по Уральскому хребту- По одну сторону хребта – великая Германия, по другую сторону – великая Япония. Еврейские комиссары, как и следовало ожидать, бежали в Америку. По воле фюрера, вы, военнопленные, будете отпущены домой. В первую очередь мы освободим украинцев, потом русских и белоруссов.

В Хорольском лагере, устроенном на территории бездействующего кирпичного завода, был всего лишь один полусгнивший, на покосившихся столбах, барак, – единственное место, где можно было хоть как-нибудь спрятаться от осеннего дождя и стужи.

Немногим из шестидесяти тысяч пленников удавалось туда проникнуть.

Однажды я попал в барак.

Плотно, прижавшись друг к другу, стояли люди. Они задыхались от вони и испарений, обливались потом, Уже через минуту я понял – лучше на дождь, лучше одеревенеть под осенним ветром, чем оставаться здесь. Но как вырваться? Крича, я по спинам и плечам соседей стал пробираться к единственному выходу. Меня толкали, отбрасывали в сторону. Со слепой настойчивостью я лез и лез вперед, навстречу тем, кто во что бы то ни стало хотел попасть в барак…

В 5 часов утра нас подымали на завтрак Тысячи людей тотчас же выстраивались друг другу в затылок Вонючее, жидкое пойло (в сравнении с ним баланда казалась лакомством) выдавали медленно. Многим поэтому приходилось "завтракать" поздно ночью.

Почти ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день, комендант лагеря появлялся у места раздачи пищи. Он пришпоривал лошадь и врывался в очередь. Много людей погибло под копытами его лошади!

Около бочек с горячим пойлом стояли немцы-кашевары, гестаповцы и их верные помощники – фольксдойчи.

– Юде?

– Нет, нет!

– Жид!

И несчастного выталкивали из очереди.

Был такой случай: полуголого, застывшего, грязного, покрытого коростой человека, изобличенного гестаповцами в том, что он еврей, подняли над толпой и, раскачав, головой вниз, бросили в куб с горячим пойлом.

Несколько минут его держали за ноги. Потом, когда несчастный затих, кашевары опрокинули куб. Не обращая внимания на окрики и стрельбу, толпа бросилась к мертвецу. Потерявшие человеческий облик люди слизывали со складок его одежды застывшие капли пойла, потом принялись ладонями сгребать с земли лужицы того же проклятого варева.

Часто в Хорольский лагерь приводили партии евреев. Их приводили под усиленным конвоем, на рукавах и на спинах у них были нашиты опознавательные знаки – шестиконечные звезды. Евреев гнали по всему лагерю, посылали на самые унизительные работы, а к концу дня, на глазах у всех, – уничтожали.

Казни в Хорольском лагере были разнообразны, немцы не ограничивались расстрелами и повешением.

На евреев натравливали овчарок, овчарки гнались за бегущими врассыпную людьми, набрасывались на них, перегрызали им горло [и мертвых или умирающих волокли к ногам коменданта…}

К молодому врачу- еврею подошел патрульный и с криком "юде" – выстрелил. Патрульный стрелял в упор. Истекая кровью, врач упал, пуля раздробила ему челюсть. Немцы подняли его и, держа за руки и ноги, бросили в яму. Яму тут же стали засыпать. Врач все еще дышал, земля над его телом шевелилась.

В лагере началась повальная дизентерия. Ежедневно умирали тысячи.

Счастливейшим среди нас считался тот, у кого сохранился котелок, -его уступали соседу за часть дневного рациона. Люди, не имевшие котелков, подставляли кашевару пилотку или вырванный рукав гимнастерки-Жители ближайших деревень старались передать пленникам хоть какую-нибудь еду.

Парню из Золотоноши жена принесла однажды мешочек с продуктами. Этот мешочек ей удалось перебросить через проволочное заграждение.

Счастливца обступили. Испуганными глазами он глядел на собравшихся. – Братики, вас тысячи, а я один, – шептал он. – И торбинка у меня одна- Разве я накормлю вас? – И он обхватил руками буханку хлеба и прижал ее к себе, как ребенка.

Три с половиной месяца я провел в этом лагере; декабрь уже был на исходе.

Время от времени из того или другого района в Хорольский лагерь прибывали старосты. Они договаривались с администрацией об освобождении своих земляков.

С завистью я приглядывался к тому, как отбирают людей. Я знал: никто за мной не придет. Я присматривался к тому, как держат себя счастливцы. И однажды (вызывали лохвицких) я решил испытать судьбу.

– Кто лохвицкие? – кричал староста, – лохвицкие: объявляйся! Какой-то парень откликнулся, еще двое подошли к старосте. И вот я решил оказаться четвертым.

Мне повезло: староста "узнал" меня: своего "земляка". Так я вышел из Хорольского лагеря.

В Лохвицу мы шли пешком Стоял морозный декабрь. С незажившей раной на ноге мне мучительно трудно было передвигаться И все-таки я шел, я боялся отбиться от "своих", лохвицких.

На второй день меня свалила дизентерия.

Я остался один на снегу. Прошло несколько часов. Я встал, поплелся. К вечеру добрался до села и постучал в дверь большой хаты. Это оказалась школа. Здесь меня приютили, позволили переночевать.

Здесь я жил у сторожихи, ел, обогрелся. Однако долго оставаться у нее было невозможно, – я не имел документов- [во мне могли признать еврея…]

Я решил добраться до родного города, до Кременчуга.

По дороге в Кременчуг я забрел в село Пироги и заночевал у одной селянки. Я заявил, что я – военнопленный, отпущенный из лагеря, и она приютила меня.

Утром в хату неожиданно ввалился немец. За мгновение до того, как он переступил через порог, мои верные новые друзья – хозяйка и ее дети, – спрятали меня на печи.

Немец чувствовал себя в хате хозяином, сидел за столом, распоряжался, ел все, что хозяйка приготовила для себя и своих детей.

Наконец он удалился, и я продолжал свой путь.

В Кременчуге, куда я, наконец, добрался после долгих и мучительных странствий, я попал в городскую больницу продолжала гноиться раненая нога

Много горя я видела в кременчугской больнице. Я видел душегубку, увозившую больных и раненых евреев. Я видел смерть доктора Максона, крупного специалиста, всеми уважаемого человека, ласкового, отзывчивого старика. Несмотря на возраст, доктор продолжал работать в больнице, он оставался на своем посту – в палате, у больничных коек И вот однажды в здание больницы пришел патруль.

– Максон – еврей. Давайте нам этого еврея!

Тысячи кременчужан ходатайствовали об освобождении доктора Максона.

Немцы уступили. Восьмидесятилетний старик покинул здание комендатуры и, окруженный людьми, ушел домой.

На следующее утро немцы ворвались в квартиру Максона. Старика бросили в тачку и повезли за город. Там он был расстрелян. Один из больных, еврей, сапожник, услыхав о судьбе Максона, попытался бежать.

Сапожника поймали, избили и связанного вернули в больницу. Ночью он бритвой перерезал себе горло.

Утром к койке агонизирующего сапожника подошел гестаповец. Гестаповец надел халат и белую врачебную шапочку.

– Бедняга, – сказал он, присев на койку. – До чего тебя довел страх. Он погладил сапожника и повторил:

– Бедняга, бедненький!

Внезапно немец вскочил, размахнулся и кулаком ударил лежащего по лицу.

– У, юде!

Сапожник был расстрелян за воротами больницы.

Расстреливал его тот же гестаповец, он даже не снял халата и врачебной белой шапочки.

(Эстония)

От редакции

Красная Армия заняла эстонское местечко Клоога настолько стремительной атакой, что костры из трупов рас- стрелянных немцами евреев еще пылали. Один из костров немцы не успели даже поджечь. Иностранные корреспонденты, находившиеся при наступающих частях, видели эти костры. Их описание и фотографии обошли весь мир.

Стремительность советского наступления застигла немцев врасплох, иначе они, разумеется, покончили бы со своими пленниками заранее и постарались бы уничтожить следы расстрела. Но неожиданность спасла жизнь лишь нескольким десяткам заключенных в лагере. Эти счастливцы успели спрятаться, а немцам было уже не до поисков.

Ниже публикуются рассказы нескольких спасшихся.

Зайнтрауб, студент Виленского университета.

Я находился в гетто, в Вильнюсе. 23 сентября 1943 года нас разбудили и приказали готовиться к эвакуации. В 5 часов утра нас выстроили по пять человек в ряд и под охраной большого отряда штурмовиков вывели из гетто.

Около ограды гетто лицом к стене стояли человек сорок-пятьдесят. Это были отобранные для расстрела. Почему отобрали именно их, не знаю.

Нас повели в район Субоч (четыре километра от гетто). Гетто и улицы, которыми нас вели, находились под усиленной охраной штурмовиков.

В Субоче нас мужчин, отделили от женщин и детей. Как мы узнали впоследствии, женщин и детей отправили в Майданек.

"Сортировка" продолжалась до 10 часов утра. Пока длилась эта операция, немцы вызвали Палевского. Его не было, – он скрывался в гетто. Тогда был вызван Левин, в десятке которого работал Палевский. Левина, как и Хвойника, Биг и учителя Катана, увели. Впоследствии мы узнали, что они были расстреляны.

Только в 16 часов нас посадили в вагоны-теплушки. Окна и выходы были огорожены колючей проволокой. Теплушки были заперты, и поезд охранявшийся штурмовиками, тронулся.

Ехали мы четыре дня и прибыли в лагерь Вайвари. Оттуда нас отправили в Клоога.

Там находилось в это время четыреста мужчин и сто пятьдесят женщин.

Нас прежде всего тщательно обыскали и отобрали все. что представляло какую-нибудь ценность. Штурмовик нашел у одного заключенного двадцать рублей советскими деньгами и застрелил его на месте.

Нас поместили в разрушенном здании казарм. Спать приходилось на цементном полу Нас разделили на бригады и отправили на работы. На работе мы находились в подчинении у служащих организации Тодта. В лагере нами командовали штурмовики и эсэсовцы. В обращении и те и другие были одинаковы.

Я принадлежал к группе в триста мужчин, переносивших пятидесятикилограммовые мешки с цементом от завода к станции (сто пятьдесят метров). За нами, носильщиками, следовали надсмотрщики. Они били толстыми палками по головам тех, кто не проявлял до- статочного усердия, ^результате мы не ходили, а должны были бегать с таким грузом.}

Остальные мужчины работали на цементном заводе, на лесопилке, в шахтах и мастерских. Женщины работали на каменоломнях. Они перетаскивали огромные камни. Норма для них была четыре тонны в день.

Распорядок дня был такой: вставали в 5 часов утра, пили пустой эрзац-кофе, выходили на "аппель" (проверку), в 6 часов приступали к работе, от 12 ч. до 12 ч. 45 м. обедали, и снова работали до 18 часов, после чего следовал вечерний "аппель". Обед состоял только из жидкого супа. Ужина не полагалось.

Во время "аппелей" мы выстраивались по сто человек в ряд и должны были ждать, утром – пока надсмотрщик не отправит на работу, а вечером – в лагерь. Стоять приходилось иногда часами; тех, кто стоял не на вытяжку, наказывали.

Каждая сотня имела своего мучителя. Особенно неистовствовали Штейнбергер – он бил лопатой и дубинкой по голове, Кароль и Дыбовский. Дыбовский однажды сломал ногу рабочему Леви. Кроме того в лагере был один эсэсовец, фамилии которого я не знаю. Заключенные прозвали его "шестиногим": его неизменно сопровождал большой волкодав, который вылавливал "преступников" – тех, кто спрятал хлеб или присел, чтобы отдохнуть. Собака набрасывалась на "преступника", рвала на нем одежду, кусала его и порой причиняла жестокие раны, а "шестиногий" от себя еще давал провинившемуся двадцать пять ударов нагайкой.

Был еще такой надсмотрщик Лауя. Он без всякого повода застрелил Вайнштейна.

Много горя причинили нам поклоны. Было распоряжение: евреи не имеют права кланяться немцам. Однако, когда мы не кланялись, нас били за "невежливость". А когда кланялись – "за невыполнение приказа".

Мы лишились своих имен: каждый получил номер, обозначенный на плече и на колене. В случае какой-либо провинности, немец записывал этот номер и во время "аппеля" вызывал провинившегося для телесного наказания.

Имелась скамейка, изогнутая, длиной в метр. К ней привязывали провинившегося за руки и за ноги. Один из палачей садился жертве на голову, а другой бил. Наказываемый должен был сам считать удары. Если он сбивался со счета, наказание начиналось сначала. Если он терял сознание, его обливали водой и продолжали экзекуцию. [Сперва били березовой палкой, потом стали бить удом быка, сквозь который была протянута стальная проволока.} Наказание производилось в присутствии всех заключенных.

Были и другие виды наказаний: привязывали к дереву и оставляли под солнцем или на морозе на много часов, лишали пищи и так далее. Работа была тяжелая и условия жизни трудные, а так как кроме эрзац-кофе, жидкого супа и куска хлеба [340 граммов} с примесью песка мы ничего не получали, то многие заболевали, опухали. Количество больных росло с каждым днем. Но от тяжелых больных немцы избавлялись простым способом: их отравляли и затем сжигали. Медицинской помощи никакой не было.

Старшим "санитетером" был доктор Бодман. Он и решал, кого надо отравить, составлял яд и предписывал дать его больному. Когда он являлся к больным, он кричал: "Ахтунг!" (внимание!). Все больные должны были мгновенно уложить руки крестом поверх одеяла. Запоздавших доктор бил палкой.

Втайне мы устраивали вечера. На них выступали артисты Бляхер, Ротштейн, Розенталь, Думаркин, Фин, Познанский, Мотек, Кренгель и другие. Мы устраивали беседы о политическом положении, о положении на фронтах и так далее. Вопреки всем предписаниям мы ухитрялись раздобывать газеты и обсуждали их. Чтобы найти крупицы правды в немецких газетах, надо было проявить немало сообразительности. Втайне, в подвале, мы учились стрелять.

Женщины были отделены от нас. Их положение было еще хуже нашего. Они работали сверх всяких сил, их чаще наказывали. Одна из них попыталась убежать. Сделать это оказалось невозможным: лагерь слишком хорошо охранялся. Ее поймали. Мало того, что ее избили, – бедную женщину заставили еще носить на груди большой плакат с надписью:

"Ура! Ура! Я снова здесь!"

В лагере родилось несколько детей. По приказанию лагерфюрера их бросили в кочегарку.

В августе 1944 года большая часть эстонских лагерей была ликвидирована, в том числе Кивиоли, Эреда. Филипоки. Мы узнали об этом из надписей на мешках цемента, привезенных оттуда. Таков был способ переписки заключенных между собой.

Мы знали, что Красная Армия приближается, и ждали ее с затаенным дыханием. 19 сентября утром нас вывели на площадь, где производились "аппели". Мужчин построили отдельно от женщин. Вызвали триста самых здоровых мужчин и объявили, что всех эвакуируют, а эти триста нужны для того, чтобы вывезти дрова. Ввиду приближения Красной Армии и эвакуации других лагерей все это показалось нам правдоподобным. Кроме того не- мцы приказали приготовить для всех обед, в том числе и для трехсот мужчин, отправляемых на работы.

Но в 13 часов 30 минут мы услышали выстрелы. Сперва мы подумали, что это эсэсовцы упражняются, как они делали это неоднократно раньше. Вскоре, однако, в лагерь явилось тридцать вооруженных эсэсовцев и, выбрав тридцать человек, вывели их. Когда после этого вновь послышались выстрелы, мы поняли, что все будем убиты. Многие бросились бе- жать. Я вместе с двадцатью другими спрятался в подвале. Спустя некоторое время мы услышали, как немцы говорили друг другу:

"Скорее, скорее! Советы близки!"

А через несколько дней мы услышали наверху голоса красноармейцев… Анолик

Всего в Эстонии было двадцать три лагеря. В них помещалось около двадцати тысяч человек, в том числе десять тысяч человек из Литвы. Большинство лагерей находилось в восточной части Эстонии. В Вайвари был концентрационный лагерь: туда отправляли всех увезенных из разных гетто, а там их уже распределяли по другим лагерям.

Лагерь в Клоога был окружен колючей проволокой в два ряда. Между рядами лежали большие шары, сплетенные тоже из колючей проволоки. Вдоль ограды стояли высокие башни, откуда часовые наблюдали за ними днем и ночью.

Всех брили: женщин – наголо, мужчин – полосою.

Больше одной рубашки нам не полагалось. Если находили вторую – секли. А если у кого-нибудь находили хлеб сверх нормы, то наказывали обитателей всей камеры. С 1 апреля мы должны были сдавать верхнюю одежду и работать без пальто. Выстаивать долгие часы на "аппелях" тоже приходилось без пальто.

В некоторых лагерях было еще хуже. В Вийвиконна лагерь освещали сильными рефлекторами. Там заключенные ютились в бараках, построенных на болоте. Если идти в этот лагерь пешком, приходилось двигаться по колено в воде. Была особая форма наказания в этом лагере: надзиратели связывали заключенных и бросали их на несколько часов в болото. Несколько человек в Вийвиконна засекли насмерть. А в лагере Вайвари за короткое время из тысячи заключенных умерло шестьсот.

В декабре 1943 года в лагерях вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Огромное количество больных умерло. Выздоравливавшие уже на четырнадцатый день посылались на работы. Они, разумеется, не выдерживали и падали, тогда их убивали. Тогда же стали сжигать трупы умерших и убитых на больших кострах.

В лагере Кивиоли заключенные работали на сланцевых разработках. В Эреда бью лагерь больных. Там находился и я. 1 февраля 1944 года этот лагерь был эвакуирован. Больные должны были пройти пешком сто восемьдесят километров. Двадцать три человека так ослабели, что не могли идти. Сопровождавший нас врач приказал нам бросить этих людей в море. Это было около Иехви. Мы наотрез отказались выполнить приказ. Тогда эсэсовцы и сам врач бросили несчастных в море.

В июле 1944 года были истреблены все старики и больные лагеря Кивиоли. Это называлось "акцией". Во время этой "акции" погибли виленские врачи Волковыский и Рудик. В июле же был эвакуирован лагерь Леэзи. причем стариков и больных тоже расстреляли. У остальных отобрали платья и увели их полунагими.

Я попал в Клоога лишь в мае 1944 года и, таким образом, пробыл там недолго. Когда началось истребление заключенных, я спрятался в бараке и пролежал там под одеялами, не двигаясь, пять дней, до прихода Красной Армии. А. Ерушалми

Как бывший член юденрата Шавельского (Шауляйского) гетто я могу рассказать следующее. В начале февраля 1944 года через Шавли проехал эшелон с женщинами, детьми и неработоспособными из Эстонии. Все время поездки – 5 дней только до Шавли – их везли в пломбированных и опутанных колючей проволокой вагонах – без еды и без воды. В эшелоне находился 17-летний Бекер. Он болел сыпным тифом и, как только температура спала, его поспали на работы за 16 км от лагеря. Он отморозил ноги, простудил почки и стал инвалидом,- поэтому он попал в эшелон. На станции Мешкуйчай. с разрешения конвойного, он вышел из вагона, чтобы напиться. Тем временем эшелон ушел, а на станции его арестовали.

Так как он едва мог ходить, то его отправили в наше гетто и заключили в помещение для арестованных. Комендант нашего гетто оберштурмфюрер Шлеф запросил начальника всех еврейских лагерей Гекке, и тот наложил резолюцию: "Зондеркоманде". Это означало, что Бекера надо передать в руки "Зондеркоманде", то есть эсэсовцев, занимавшихся истреблением евреев. Юденрат узнал об этом и выхлопотал у Шлефа разрешение отра- вить Бекера в самом гетто. Шлеф согласился, Бекера перевезли в больницу, где в течение месяца всеми правдами и неправдами выполнение приговора оттягивалось. Тем временем в гетто умер один из его обитателей и был записан в больничную книгу под именем Бекера, а Бекер под именем умершего был отправлен в другой лагерь. Позже мы узнали, что эшелон от которого отстал Бекер, ушел в Майданек. Вацник

Я был среди тех трехсот человек, которых немцы первыми вывели из лагеря на смерть под предлогом использования их на заготовке дров. Я попал также в число первых тридцати. отправленных в лес таскать дрова. Мы клали дрова на подводы, подводы уезжали. Когда уехала последняя подвода, нам приказали лечь на землю. Мы пролежали до 16 часов 30 минут. Затем нас повели к бараку. По дороге вооруженные эсэсовцы стояли шпалерами. Нам было приказано идти "с поникшей головой" и с руками, заложенными назад Нас остановили у одного барака. Ко мне подошел эсэсовец и велел мне идти вперед в барак. Я понял, что меня ждет смерть, и задрожал, переступив порог барака. Немец очень ласково сказал мне; 'Что ты дрожишь, мальчик?" и в ту же секунду выстрелил в меня два раза – в шею и в спину. Одна пуля ранила меня навылет, другая осталась в теле. Но я не потерял сознания. Я упал и притворился мертвым. Я услышал, что немец вышел из барака, и хотел подняться. В это время немцы ввели еще двух заключенных. Я снова притворился мертвым. Этих двоих положили на пол и застрелили. Затем приводили все новых, всех клали в одну кучу и убивали. Ввели ребенка, – я услыхал, как он закричал; "Мама", и в ту же минуту раздался выстрел. Умирающие стонали и хрипели. Наконец, выстрелы прекратились.

Я стал выбираться из-под трупов. Мне это удалось с большим трудом. Пришлось шагать по трупам, чтобы добраться до выхода. Вдруг я увидел, что мой друг Липенгольц еще жив. Я помог ему выбраться. Был еще жив и Янкель Либман. Он просил; "Помоги мне вытянуть ноги". Мы тянули его, сколько могли, но у нас не было сил, мы оба были ранены. Либман вскоре затих-

Мы почувствовали запах бензина. Бросились к двери, к окнам – забиты! Ударив по окну изо всех сил, я выбил его и выпрыгнул, Липенгольц за мной. Мы упали на траву, вскочили и бросились бежать. Не соображая ничего, мы побежали к кострам, на которых немцы жгли трупы. Нас обстреляли. Но мы бежали без оглядки, и, к счастью, пули нас не задели. Бежали мы семь километров, и достигли лагеря для русских заключенных. Те нас спрятали в больнице, и там мы дождались Красной Армии. Анолик Беньямин младший.

Первым мы увидели капитана Красной Армии. Мы попросили разрешения дотронуться до него, так как нам все не верилось, что мы свободны, что перед нами красноармейцы. Капитан обнял нас и поздравил с освобождением. А мы, – мы такали, и каждый хотел пощупать звездочку на фуражке капитана.

Мы повели наших освободителей по лагерю. Вот скамейка, на которой нас секли. [Окровавленная нагайка из бычьего уда лежит на земле.} Вот деревья, к которым нас привязывали. А вот блок, где жили люди. Капитан вынимает платок: пахнет трупным запахом. Здесь лежат те, кого немцы не успели отнести на костры и сжечь. Вот лежит трехмесячный ребенок, мертвый. Руки его протянуты к мертвой матери. Я смотрю на капитана. Из глаз его текут слезы, и он не скрывает их. У него на груди ордена и нашивки ранений. Это русский человек. Он знает, что такое смерть и горе. Он плачет. Эти слезы сейчас для нас дороже всего на свете-

А вот здесь стоял дом в восемь комнат, переполненных заключенными. От него остались два дымохода и груды обгорелых костей. А вот костры. Кругом разбросаны вещи -пальто, юбки. Костров четыре; из них три еще дымятся: трупы горят. Один из них немцы не успели поджечь. Ряд дров, ряд убитых, ряд дров, ряд убитых- Мужчины, умирая, закрыли глаза шапками, женщины – руками. Вот двое лежат, обнявшись: это братья. И есть один костер без трупов, только дрова. Этот был приготовлен для нас Если бы Красная Армия пришла несколькими часами позже, вероятно и мы, уцелевшие, лежали бы здесь и горели. Нас, чудом уцелевших, восемьдесят два человека. А на кострах две с половиной тысяч.

Мы просим капитана:

"Возьмите нас с собой! Возьмите нас в армию! Мы должны отомстить".

На глазах капитана снова слезы.

"Вы все больны, – говорит он. – Погодите. Вам необходимо отдохнуть. [Мы отомстим за вас. Мы придем в Берлин и там предъявим немцам счет за вас]."

И все-таки один из нас сразу попадает в армию. Он здоровее других. Это поэт с именем, которое много говорит каждому еврею: Бейлис. Это однофамилец Бейлиса, которого когда-то царская власть судила по обвинению в ритуальном убийстве и вынуждена была оправдать. Его тоже уговаривают отдохнуть, подождать. Он показывает на звездочку на фуражке капитана и говорит: "Это мой единственный отдых". И потом он показывает на затея.

"Это мой единственный путь."

И на красноармейцев:

"Это – мои. братья", Треблинка

На восток от Варшавы, вдоль Западного Буга, тянутся пески и болота, стоят густые сосновые и лиственные леса. Места эти пустынные и унылые, деревни тут редки. И пешеход. и проезжий избегают песчаных, узких проселков, где нога увязает, а колесо уходит по са- мую ось в глубокий песок.

Здесь, на седлецкой железнодорожной ветке, расположена маленькая захолустная станция Треблинка, в шестидесяти с лишним километрах от Варшавы, недалеко от станции Малкини, где пересекаются железные дороги, ведущие из Варшавы, Белостока, Седльца, Ломжи.

Должно быть, многим из тех, кого привезли в 1942 году в Треблинку, приходилось в мирное время проезжать здесь, рассеянным взором следить за скучным пейзажем – сосны, песок, песок и снова сосны, вереск, сухой кустарник, унылые станционные постройки, пересечения железнодорожных путей. И, может быть, скучающий взор пассажира мельком замечал идущую от станции одноколейную ветку, уходящую среди плотно обступивших ее сосен в лес. Эта ветка ведет к песчаному карьеру, где добывался белый песок для про- мышленного и городского строительства.

Карьер отделен от станции расстоянием в четыре километра, он находится на пустыре, окруженном со всех сторон сосновым лесом. Почва здесь скупа и неплодородна и крестьяне не обрабатывают ее. Пустырь так и оставался пустырем. Земля кое-где покрыта мхом, кое- где высятся худые сосенки. Изредка пролетит галка или пестрый хохлатый удод. Этот убогий пустырь был избран и одобрен германским рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером для постройки всемирной плахи, какой не знал род человеческий от времен первобытного варварства до наших жестоких дней.

В Треблинке было два лагеря – трудовой лагерь № 1, где работали заключенные разных национальностей, главным образом поляки, и еврейский лагерь, лагерь № 2.

Лагерь № 1 – трудовой или штрафной – находится непосредственно возле песчаного карьера, неподалеку от лесной опушки. Это был обычный лагерь, каких гестаповцы построили сотни и тысячи на оккупированных восточных землях. Он возник в 1941 году.

Бережливость, аккуратность, расчетливость, педантичная чистота – все это неплохие черты, присущие многим немцам. Приложенные к сельскому хозяйству, к промышленности, они дают свои плоды. Гитлеризм приложил эти черты к преступлению против человечества, и рейхе СС действовало в польском трудовом лагере так, словно речь шла о разведении цветной капусты или картофеля.

Площадь лагеря нарезана ровными прямоугольниками, бараки выстроились под линеечку, дорожки обсажены березками, посыпаны песочком. Были устроены бетонированные бассейны для домашней водоплавающей птицы, бассейны для стирки белья с удобными ступенями, службы для немецкого персонала – образцовая пекарня, парикмахерская, га- раж, бензоколонка со стеклянным шаром, склады. Примерно по такому же принципу с садиками, питьевыми колонками, бетонированными дорогами, был устроен и люблинский лагерь на Майданеке, по такому же принципу устраивались в Восточной Польше десятки других трудовых лагерей, где гестапо и СС полагали осесть всерьез и надолго. В устройстве этих лагерей отразились черты немецкой аккуратности, мелочной расчетливости, педантичной тяги к порядку, немецкая любовь к расписанию, к схеме, разработанной до малейших деталей и мелочей.

Люди поступали в лагерь на срок, иногда совсем небольшой: четыре-пять- шесть месяцев. В него пригоняли поляков, нарушавших законы генерал-губернаторства, причем нарушения были, как правило, незначительными, ибо за значительные нарушения полагался не лагерь, полагалась немедленная смерть. Донос, оговор, случайное слово, оброненное на улице, недовыполнение поставок, отказ дать немцу подводу либо лошадь, дерзость де- вушки, отклонившей любовные предложения эсэсовца, не саботаж в работе на фабрике, а одно лишь подозрение в возможности саботажа, – все это привело сотни и тысячи поляков – рабочих, крестьян, интеллигентов, мужчин и девушек, стариков и подростков, матерей семейств – в штрафной лагерь. Всего через лагерь прошло около пятидесяти тысяч человек. Евреи попадали в лагерь лишь в том случае, если они были выдающимися, знаменитыми мастерами – пекарями, сапожниками, краснодеревщиками, каменщиками, портными. Здесь имелись всевозможные мастерские и среди них солидная мастерская мебели, снабжавшая креслами, столами, стульями штабы германской армии.

Лагерь № 1 существовал с осени 1941 года по 23 июля 1944 года. Он был ликвидирован полностью, когда заключенные слышали уже глухой гул советской артиллерии. 23 июля, ранним утром, вахманы и эсэсовцы, распив для бодрости шнапс, приступили к ликвидации лагеря. К вечеру были убиты все заключенные в лагере, убиты и закопаны в землю. Удалось спастись варшавскому столяру Максу Левиту – раненым пролежал он под трупами своих товарищей до темноты и уполз в лес. Он рассказал, как. лежа в яме, слушал пение команды тридцати лагерных мальчиков, перед расстрелом затянувших песню "Широка страна моя родная", слышал, как один из мальчиков крикнул: "Сталин отомстит!"; упавший на него в яму после залпа вожак мальчиков, любимец лагеря Лейб, приподнявшись, попросил: "Пане вахман, не трафил, проше пана, еще раз, еще раз".

Сейчас можно подробно рассказать о немецком порядке в этом трудовом лагере -десятки свидетелей, поляков и полек, бежавших и выпущенных в свое время из лагеря № 1, в своих подробных показаниях рассказывают о законах трудового лагеря. Мы знаем о работе в песчаном карьере, о том, как не выполнявших норму бросали с обрыва в котлован, знаем о норме питания: сто семьдесят-двести граммов хлеба и литр бурды, именуемой супом; знаем о голодных смертях, об опухших, которых на тачках вывозили за проволоку и пристреливали; знаем о диких оргиях, которые устраивали немцы, о том, как они насиловали девушек и тут же пристреливали своих подневольных любовниц, о том, как сбрасывали с шестиметровой вышки людей, как пьяная компания ночью забирала из барака десять-пятнадцать заключенных и начинала неторопливо демонстрировать на них методы умерщвления, стреляя обреченным в сердце, в затылок, глаз, рот, висок. Мы знаем имена лагерных эсэсовцев, их характеры, особенности – знаем начальника лагеря, голландского немца Ван Эйпена, ненасытного убийцу и ненасытного развратника, любителя хороших лошадей и быстрой верховой езды, знаем массивного, молодого Штумпфе, которого охватывали непроизвольные приступы смеха каждый раз, когда он убивал кого-нибудь из заключенных или когда в его присутствии производилась казнь. Его прозвали "смеющаяся смерть". Последним слышал его смех Макс Левит, когда по команде Штумпфе вахманы расстреливали мальчиков. Левит в это время лежал недостреленный на дне этой ямы.

Знаем одноглазого немца из Одессы, Свидерского, названного "мастером молотка". Это он считался непревзойденным специалистом по "холодному" убийству и это он в течение нескольких минут убил молотком пятнадцать детей в возрасте от восьми до тринадцати лет, признанных непригодными для работы. Знаем худого, похожего на цыгана, эсэсовца Прейфи, с кличкой "старый", угрюмого и неразговорчивого. Он развлекал свою меланхолию тем, что, сидя на лагерной помойке, подстерегал заключенных, приходивших тайком есть картофельные очистки, заставлял их открывать рот и затем стрелял им в открытые рты.

Знаем имена убийц- профессионалов Шварца и Ледеке. Это они развлекались стрельбой по возвращающимся в сумерках с работы заключенным, убивая по двадцать, тридцать, сорок человек ежедневно.

Так жил этот лагерь, подобный уменьшенному Майданеку, и могло показаться, что нет ничего страшней в мире. Но жившие в лагере № 1 хорошо знали, что есть нечто ужасней, во сто крат страшней, чем их лагерь.

В трех километрах от трудового лагеря немцы в мае 1942 года приступили к строительству еврейского лагеря, лагеря-плахи. Строительство шло быстрыми темпами, в нем работало больше тысячи рабочих. В этом лагере ничто не было приспособлено для жизни, а все было приспособлено для смерти. Существование этого лагеря должно было, по замыслу Гиммлера, находиться в глубочайшей тайне. Стрельба по случайным прохожим от- крывалась без предупреждения за километр. Самолетам германской авиации запрещалось летать над этим районом. Жертвы, подвозимые эшелонами по специальному ответвлению железнодорожной ветки, до последней минуты не знали о ждущей их судьбе. Охрана, сопровождавшая эшелоны, не допускалась даже во внешнюю ограду лагеря. При подходе вагонов охрану принимали лагерные эсэсовцы. Эшелон, состоявший обычно из шестидесяти вагонов, расчленялся в лесу перед лагерем на три части, и паровоз последовательно подавал по двадцать вагонов к лагерной платформе. Паровоз толкал вагоны сзади и останавливался у проволоки – таким образом, ни машинист, ни кочегар не переступали лагерной черты. Когда вагоны разгружались, дежурный унтер-офицер войск СС свистком вызывал ожидавшие в двухстах метрах новые двадцать вагонов. Когда разгружались полностью все шестьдесят вагонов, комендатура лагеря по телефону вызывала со станции новый эшелон, а разгруженный шел дальше по ветке к карьеру, где вагоны грузились песком, и уходил на станции Треблинка и Малкини уже с новым грузом.

Здесь сказалась выгода положения Треблинки – эшелоны с жертвами шли сюда со всех четырех сторон света, с запада и востока, с севера и юга. Эшелоны из польских городов – Варшавы Мендзыжеча, Ченстоховы, Седльца, Радома, из Ломжи, Белостока, Гродно и многих городов Белоруссии; из Германии, Чехословакии, Австрии, Болгарии и Бессарабии.

Эшелоны шли к Треблинке в течение тринадцати месяцев, в каждом эшелоне было шестьдесят вагонов, на каждом вагоне мелом были написаны цифры 150, 180, 200. Эти цифры показывали количество людей, находящихся в вагоне. Железнодорожные служащие и крестьяне тайно вели счет этим эшелонам. Крестьянин деревни Вулька (самый близкий к лагерю населенный пункт) шестидесятидвухлетний Казимир Скаржинский говорил мне, что иногда бывали дни, когда мимо Вульки проходило по одной лишь седлецкой ветке шесть эшелонов, и почти не бывало дня в течение этих тринадцати месяцев, чтобы не прошел хотя бы один эшелон. А ведь седлецкая ветка была лишь одной из четырех железных дорог, снабжавших Треблинку. Железнодорожный ремонтный рабочий Люциан Цукова, мобилизованный немцами для работы на ветке, ведущей от Треблинки к лагерю № 2, говорит, что за время его работы, с 15 июня 1942 года по август 1943 года, в лагерь, по ветке от станции Треблинка ежедневно подходили от одного до трех железнодорожных составов в день. В каждом составе было по шестьдесят вагонов, а в каждом вагоне не менее ста пятидесяти человек. Таких показаний мы собрали десятки…

Сам лагерь, с внешним обводом, складами для вещей казненных, платформой и прочими подсобными помещениями занимает очень небольшую площадь – 780 х 600 метров. Если на миг усомниться в судьбе привезенных сюда миллионов и если на миг предположить, что немцы не убивали их тотчас по прибытии, то спрашивается, где же они, эти люди, могущие составить население маленького государства или же большого столичного европейского города? Ведь площадь лагеря так мала, что сохранив хоть на несколько суток жизнь приезжающих сюда, через десять дней не уместились бы за проволокой людские потоки, лившиеся со всех концов Западной Европы, из Польши и Белоруссии. Тринадцать месяцев – 395 дней эшелоны уходили, груженые песком или пустыми, ни один человек из прибывших в лагерь № 2 не уехал обратно.

Все, что написано ниже, составлено по рассказам живых свидетелей, по показаниям людей, работавших в Треблинке с первого дня ее существования по день 2 августа 1943 года, когда восставшие смертники сожгли лагерь и бежали в лес, по показаниям арестованных вахманов, которые от слова до слова подтвердили и во многом пополнили рассказы свидетелей. Этих людей я видел лично, долго и подробно говорил с ними, их письменные показания лежат передо мной на столе, – и все эти многочисленные, из различных источников идущие свидетельства сходятся между собой во всех деталях, начиная от описания повадок комендантской собаки "Бари" и кончая рассказом о технологии убийства жертв и устройства конвейерной плахи.

Пойдем же по кругам треблинского ада.

Кто были люди, которых везли в эшелонах в Треблинку? К весне 1942 года еврейское население Польши, Германии, западных районов Белоруссии было согнано в гетто. В этих гетто – Варшавском, Радомском, Ченстоховском, Люблинском, Белостокском, Гродненском и многих десятках других, более мелких, были собраны миллионы еврейского населения – рабочих, ремесленников, врачей, профессоров, архитекторов, инженеров, учителей, работников искусств, людей нетрудовых профессий, все с семьями, женами, дочерьми, сыновьями, матерями и отцами. В одном Варшавском гетто находилось около пятисот тысяч человек. [По-видимому,] это заключение в гетто явилось первой, предварительной, частью гитлеровского плана истребления евреев.

Лето 1942 года, пора наибольшего военного успеха фашизма, было признано подходящим временем для проведения второй части плана – физического уничтожения. Известно, что Гиммлер приезжал в это время в Варшаву, отдавал соответствующие распоряжения. День и ночь шла подготовка треблинской плахи. В июле первые эшелоны уже шли из Варшавы и Ченстоховы в Треблинку. Людей извещали, что их везут на Украину для работы в сельском хозяйстве. Разрешалось брать с собой двадцать килограммов багажа и продукты питания. Во многих случаях немцы предлагали своим жертвам покупать железнодорожные билеты до станции "Обер-Майдан". Этим условным названием немцы именовали Треблинку. Дело в том, что слух об ужасном месте вскоре прошел по всей Польше, и слово Треблинка перестало фигурировать у эсэсовцев при погрузке людей в эшелоны.

Однако, обращение при погрузке в эшелоны было таким, что не вызывало уже сомнений о судьбе, ждущей пассажиров. В товарный вагон набивалось не менее ста пятидесяти человек, обычно сто восемьдесят-двести. Весь путь, который длился иногда два-три дня, заключенным не давали воды. Страдания от жажды были так велики, что люди пили собственную мочу. Охрана требовала за глоток воды сто злотых и, получив деньги, обычно воды не давала. Люди ехали, прижавшись друг к другу, иногда даже стоя; в каждом вагоне умирало к концу путешествия, особенно в душные летние дни, несколько стариков и больных сердечными болезнями. Так как двери до конца путешествия ни разу не раскрывались, то трупы начинали разлагаться, отравляя воздух в вагонах. Едва кто- либо из едущих зажигал в ночное время спичку, охрана открывала стрельбу по стенам вагона. Парикмахер Абрам Кон рассказывает, что в его вагоне было много раненых и пятеро убитых в результате стрельбы охраны по стенам вагона.

Совершенно иначе прибывали в Треблинку поезда из западноевропейских стран – Франции. Болгарии, Австрии… Здесь люди ничего не слышали о Треблинке и до последней минуты верили, что их везут на работы, да притом еще немцы всячески расписывали удобства и прелесть новой жизни, ждущей переселенцев. Некоторые эшелоны прибывали с людьми, уверенными, что их вывозят за границу, в нейтральные страны: за большие деньги они приобрели у немецких властей визы на выезд.

Однажды прибыл в Треблинку поезд с гражданами Англии, Канады, Америки, Австралии, застрявшими во время войны в Западной Европе и Польше. После длительных хлопот, сопряженных с дачей больших взяток, они добились выезда в нейтральные страны. Все поезда из европейских стран приходили без охраны с обычной обслуживающей прислугой, и в составе этих поездов были спальные вагоны и вагоны-рестораны. Пассажиры везли с собой объемистые сундуки и чемоданы, большие запасы продуктов. Дети пассажиров выбегали на промежуточных станциях и спрашивали, скоро ли будет Обер-Майдан.

Прибывали изредка эшелоны цыган из Бессарабии и из других районов. Несколько раз прибывали эшелоны молодых поляков-крестьян и рабочих, участвовавших в восстаниях и партизанских отрядах.

Трудно сказать, что страшней: ехать на смерть в ужасных мучениях, зная о ее приближении, либо, в полном неведении гибели, выглядывать из окна мягкого вагона в тот момент, когда со станции Треблинка уже звонят в лагерь и сообщают данные о прибывшем поезде и количестве людей, едущих в нем.

Для последнего обмана людей, приезжавших из Европы, самый железнодорожный тупик в лагере смерти был оборудован наподобие пассажирской станции. На платформе, у которой разгружались очередные двадцать вагонов, стояло вокзальное здание с кассами, камерой хранения багажа, с залом ресторана: повсюду имелись стрелы-указатели: "посадка на Белосток", "на Барановичи", "посадка на Волковыск"… К прибытию эшелона в здании вокзала играл оркестр, все музыканты были хорошо одеты. Швейцар в форме железнодорожного служащего отбирал у пассажиров билеты и выпускал их на площадь. Три-четыре тысячи людей, нагруженные мешками и чемоданами, поддерживая стариков и больных, выходили на эту площадь. Матери держали на руках детей, дети постарше жались к родителям, пытливо оглядывая площадь.

Что-то тревожное и страшное было в этой площади, вытоптанной миллионами человеческих ног. Обостренный взор людей быстро ловил тревожащие мелочи – на торопливо подметенной, видимо за несколько минут до выхода партии, земле видны были брошенные предметы – узелок одежды, раскрытые чемоданы, кисти для бритья, эмалированные кастрюли. Как попали они сюда? И почему сразу же за вокзальной платформой оканчивается железнодорожный путь, растет желтая трава и тянется трехметровая проволока? Где же путь на Белосток, на Седльце, Варшаву, Волковыск?

И почему так странно усмехаются новые охранники, оглядывая поправляющих галстуки мужчин, аккуратных старушек, мальчиков в матросских курточках, худеньких девушек, умудрившихся сохранить в этом путешествии опрятность одежды, молодых матерей, любовно поправляющих одеяльца на своих младенцах? Все эти вахманы в черных мундирах и эсэсовские унтер-офицеры походили на погонщиков стада при входе в бойню. Для них вновь прибывшая партия не была живыми людьми – и они невольно улыбались, глядя на проявление стыдливости, любви, страха, заботы о близких, о вещах, их смешило, что матери выговаривают детям, отбежавшим на несколько шагов, и одергивали на них курточки, что мужчины вытирали лбы носовыми платками и закуривали сигареты, что девушки поправляли волосы и испуганно придерживали юбки, когда налетал порыв ветра. Их смешило, что старики старались присесть на чемоданчики, что некоторые держали под мышкой книги и что больные кутали шеи. До двадцати тысяч человек проходило ежедневно через Треблинку. Дни, когда из вокзала выходило шесть-семь тысяч, считались пустыми днями. Четыре, пять раз на день наполнялась площадь людьми. И все эти тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч людей, все эти юные и старые лица, чернокудрые и золотоволосые красавицы, горбатенькие и сутулые, лысые старики, робкие подростки – все это сливалось в едином потоке, поглощающем и разум, и прекрасную человеческую науку, и девичью любовь, и детское недоумение, и кашель стариков, и сердце человека.

И вновь прибывшие с дрожью ощущали странность этого сдержанного сытого, насмешливого взгляда, взгляда превосходства живого скота над мертвым человеком. И снова, в эти короткие мгновения, вышедшие на площадь ловили мелочи, непонятные и вселяющие тревогу.

Что это там, за этой огромной, шестиметровой стеной, плотно закрытой одеялами и начавшими желтеть сосновыми ветвями? Одеяла тоже внушали тревогу: стеганые, разноцветные, шелковые и крытые ситцами, они напоминали те одеяла, что лежали в постельных принадлежностях приехавших. Как попали они сюда? Кто их привез? И где они, владельцы этих одеял? Почему им не нужны больше одеяла? И кто эти люди с голубыми повязками? Вспоминается все передуманное за последнее время, тревоги, слухи, передаваемые шепотом. Нет, нет, не может быть. И человек отгоняет страшную мысль.

Тревога на площади продолжается несколько мгновений, – может быть две-три минуты, пока все прибывшие успеют выйти на площадь. Этот выход всегда сопряжен с задержкой: в каждой партии имеются калеки, хромые, старики и больные, едва передвигающие ноги. Но вот все на площади. Унтершарфюрер (унтер-офицер войск СС) громко и раздельно предлагает приехавшим оставить вещи на площади и отправиться в баню, имея при себе лишь личные документы, ценности и самые небольшие пакетики с умывальными принадлежностями. У стоящих возникают десятки вопросов – брать ли белье, можно ли развязывать узлы, не перепугаются ли вещи, сложенные на площади, не пропадут ли. Но какая-то странная сила заставляет их молча, поспешно шагать, не задавая вопросов, не оглядываясь, к проходу в шестиметровой проволочной стене, замаскированной ветками. Они проходят мимо противотанковых ежей, мимо высокой, в три человеческих роста, колючей проволоки, мимо трехметрового противотанкового рва, снова мимо тонкой, клубками наброшенной стальной проволоки, в которой ноги бегущего застревают, как лапки мухи в паутине, и снова мимо многометровой стены колючей проволоки. И страшное чувство, чувство обреченности, чувство беспомощности охватывает их – ни бежать, ни повернуть обратно, ни драться: с деревянных низеньких и приземистых башен смотрят на них дула крупнокалиберных пулеметов. Звать на помощь? Но ведь кругом эсэсовцы и вахманы с автоматами, ручными гранатами, пистолетами.

А на площади перед вокзалом – две сотни рабочих, с небесно-голубыми повязками (группа "небеских") молча, быстро, умело развязывают узлы, вскрывают корзинки и чемоданы, снимают ремни с портпледов. Идет сортировка и оценка вещей, оставленных только что прибывшей партией. Летят на землю заботливо уложенные штопальные принадлежно- сти, клубки ниток, детские трусики, сорочки, простыни, джемперы, бритвенные приборы, связки писем, фотографии, наперстки, флаконы духов, зеркала, чепчики, туфли, валенки, сшитые из ватных одеял на случай мороза, дамские туфельки, чулки, кружева, пижамы, пакеты с маслом, кофе, банки какао, молитвенные одежды, подсвечники, книги, сухари, скрипки, детские кубики. Нужно обладать квалификацией, чтобы в считанные минуты рассортировать все эти тысячи предметов, оценить их – одни отобрать для отправки в Германию, другие второстепенные, старые и штопаные – для сожжения. Горе ошибавшемуся рабочему, положившему старый, фибровый чемодан в кучу отобранных для отправки в Германию кожаных саквояжей, либо бросившему в кучу старых штопаных носков пару парижских чулок с фабричной пломбой. Рабочий мог ошибиться только один раз. Два раза ему не дано было ошибаться. Сорок эсэсовцев и шестьдесят вахманов работали "на транспорте" – так называлась в Треблинке первая, только что описанная нами стадия: прием эшелона, вывод партии на "вокзал" и на площадь, наблюдение за рабочими, сортирующими и оценивающими вещи. Во время этой работы рабочие часто незаметно от охраны совали в рот куски хлеба, сахара, конфеты, найденные в продуктовых пакетах. Это не разрешалось. Разрешалось после окончания работы мыть руки и лица одеколоном и духами, – воды в Треблинке не хватало и для умывания ею пользовались только немцы и вахманы.

И пока люди, все еще живые, готовились к "бане", работа над их вещами подходила к концу – ценные вещи уносились на склад, а письма, фотографии новорожденных, братьев, невест, пожелтевшие извещения о свадьбе, – все эти тысячи драгоценных предметов, бесконечно дорогих для их владельцев и представляющих лишь хлам для треблинских хозяев, собирались в кучи и уносились к огромным ямам, где на дне лежали сотни тысяч таких же писем, открыток, визитных карточек, бумажек с детскими каракулями и первыми неумелыми рисунками цветным карандашом. Площадь кое-как подметалась и была готова к приему новой партии обреченных.

Не всегда прием партии проходил как только что описано. В тех случаях, когда заключенные знали, куда их ведут, вспыхивали бунты. Крестьянин Скаржинский видел, как из двух поездов, выломив двери, вырвались люди и, опрокинув стражу, кинулись к лесу. Все до единого в обоих случаях были убиты из автоматов. Мужчины несли на руках четырех детей. И дети эти также были убиты. О таких же случаях борьбы с охраной рассказы- вает крестьянка Марьяна Кобус. Однажды, на ее глазах, когда она работала в поле, были убиты шестьдесят человек, прорвавшихся из поезда к лесу.

Но вот партия переходит на новую площадку, уже внутри второй лагерной ограды. На площади огромный барак, вправо еще три барака, два из них отведены под склады одежды, третий под обувь. Дальше, в западной части, расположены бараки эсэсовцев, бараки вахманов, склады продовольствия, скотный двор, стоят автомашины легковые и грузовые, броневик. Впечатление такого же обычного лагеря, как лагерь № 1.

В юго-восточном углу лагерного двора огороженное ветвями пространство, впереди него будка с надписью "лазарет". Всех дряхлых, тяжело больных отделяют от толпы, ожидающей "бани", и несут на носилках в лазарет. Из будки навстречу больным выходит доктор в белом фартуке с повязкой красного креста на левом рукаве. О том, что происходило в лазарете, мы подробно расскажем ниже.

Вторая фаза обработки прибывшей партии характеризуется подавлением воли людей беспрерывными короткими и быстрыми приказами. Эти приказы произносятся тем знаменитым тембром голоса, которым так гордится немецкая армия, тембром, являющимся одним из доказательств принадлежности немцев к расе господ. Буква "р", одновременно картавая и твердая звучит, как кнут.

"Achtung" проносится над толпой, и в свинцовой тишине голос шарфюрера произносит заученные, повторяемые несколько раз на день. много месяцев подряд слова:

– Мужчины остаются на месте, женщины и дети раздеваются в бараках налево. Здесь, по рассказам очевидцев, обычно начинаются страшные сцены. Великое чувство материнской, супружеской, сыновней любви подсказывает людям, что они в последний раз видят друг друга. Рукопожатия поцелуи, благославления. слезы, короткие слова прощания, в которые люди вкладывают всю свою любовь, всю боль. всю нежность, все отчаяние свое. Эсэсовские психиатры смерти знают, что эти чувства нужно мгновенно затушить, отсечь. Психиатры смерти знают те простые законы, которые действуют на всех скотобойнях мира, законы, которые в Треблинке скоты применяли к людям. Это один из наиболее ответственных моментов: отделение дочерей от отцов, матерей от сыновей, бабушек от внуков, мужей от жен.

И снова над площадью: "Achtung!", "Achtung!". Именно в этот момент нужно снова смутить разум людей, заворожить его надеждой, правилами смерти, выдаваемыми за правила жизни. Тот же голос рубит слово за словом:

– Женщины и дети снимают обувь при входе в барак Чулки складываются в туфли. Детские чулочки складываются в сандалии, ботиночки и туфельки детей. Будьте аккуратны. И тотчас же снова:

– Направляясь в баню, иметь при себе драгоценности, документы, деньги, полотенце и мыло. Повторяю…

Внутри женского барака находится парикмахерская – голых женщин стригут под машинку, со старух снимают парики. Странный психологический момент, – эта смертная стрижка, по свидетельству парикмахеров, более всего убеждала женщин, что их ведут в баню. Девушки, щупая голову, иногда просили: "Вот тут неровно, подстригите, пожалуйста". Обычно после стрижки женщины успокаивались, почти каждая выходила из барака, имея при себе кусочек мыла и сложенное полотенце. Некоторые молодые плакали, жалея свои красивые косы. Для чего стригли женщин? Чтобы обмануть их? Нет, эти волосы нужны были на потребу Германии. Это было сырье. Я спрашивал многих людей, что делали немцы с этим ворохом волос, снятых с голов живых покойниц. Все свидетели рассказывают, что огромные груды черных, золотых, белокурых волос, кудрей, кос подвергались дезинфекции, прессовались в мешки и отправлялись в Германию. Все свидетели подтверждали, что волосы отправляют в мешках в германские адреса. Как использовались они? В письменных показаниях Кона утверждается, что потребителем этих волос было военно-морское ведомство; волосы шли для набивки матрацев, технических приспособлений, плетения канатов для подводных лодок. Другие свидетели показывают, что волосы шли для набивки подушек кавалерийских седел.

Мужчины раздевались во дворе. Из первой внутренней партии отбиралось полтораста-триста человек, обладающих большой физической силой; их использовали для захоронения трупов и убивали обычно на второй день. Раздеваться мужчины должны были очень быстро, аккуратно складывая в порядке обувь, носки, белье, пиджаки и брюки. Сорти- ровкой вещей занималась вторая рабочая команда, "красная", отличавшаяся от работавших на "транспорте" красной нарукавной повязкой. Вещи, признанные достойными быть отправленными в Германию, поступали тут же на склады. С них тщательно спарывались все металлические и матерчатые знаки. Остальные вещи сжигались или закапывались в ямы. Чувство тревоги росло все время. Обоняние тревожил страшный запах, то и дело перебиваемый запахом хлорной извести. Казалось непонятным огромное количество жирных, назойливых мух. Откуда они здесь, среди сосен и вытоптанной земли? Люди дышали тревожно и шумно, вздрагивая, вглядываясь в каждую ничтожную мелочь, могущую объяснить, подсказать, приподнять завесу тайны над судьбой, ждущей обреченных… И почему там, в южном направлении, так грохочут гигантские экскаваторы?

Начиналась новая процедура. Голых людей подводили к кассе и предлагали сдавать документы и ценности. И вновь страшный гипнотизирующий голос кричал:

"Achtung!", "Achtung!", "За сокрытие ценностей смерть". "Achtung!"

В маленькой сколоченной из досок будке сидел шарфюрер. Возле него стояли эсэсовцы и вахманы. Подле будки стояли деревянные ящики, в которые бросались ценности, – один для бумажных денег, другой для монет, третий для ручных часов, для колец, для серег и для брошек с драгоценными камнями, для браслетов. А документы летели на землю, уже никому не нужные на свете, документы живых мертвецов, которые через час уже будут затрамбованные лежать в яме. Но золото и ценности подвергались тщательной сортировке, десятки ювелиров определяли чистоту металла, ценность камня, чистоту воды бриллиантов.

Здесь у "кассы" наступал перелом – здесь кончалась пытка ложью, державшей людей в гипнозе неведения, в лихорадке бросавшей их на протяжении нескольких минут от надежды к отчаянию, от видения жизни к видениям смерти. Эта пытка ложью являлась одним из атрибутов конвейерной плахи, она помогала эсэсовцам работать. И когда наступал по- следний акт ограбления живых мертвецов, немцы резко меняли стиль отношения к своим жертвам. Кольца срывали, ломая пальцы женщинам, вырывали серьги, раздирая мочки ушей.

На последнем этапе конвейерная плаха требовала для быстрого своего функционирования нового принципа, и поэтому слово "Achtung!" сменялось другим хлопающим, шипящим "Schnller!", "Schneller!", "Schneller!". Скорей, скорей, скорей.

Из жестокой практики последних лет известно, что голый человек теряет сразу силу сопротивления, перестает бороться против судьбы, сразу вместе с одеждой теряет и силу жизненного инстинкта, приемлет судьбу как рок. Непримиримо жаждущий жить, – становится пассивным и безразличным. Но для того, чтобы застраховать себя, эсэсовцы дополнительно применяли на последнем этапе работы конвейерной плахи метод чудовищного оглушения: ввергая людей в состояние психического, душевного шока. Как это делалось?

Внезапным и резким применением бессмысленной жестокости. Голые люди, у которых было отнято все, но которые упрямо продолжали оставаться людьми в тысячу крат больше, чем окружавшие их твари в мундирах германской армии, все еще дышали, смотрели, мыс- лили, их сердца еще бились. Из рук их вышибали куски мыла и полотенца. Их строили рядами, по пять человек в ряд.

– "Напdе hосh! Marsch, Schneller, schneller!"

Они вступали на прямую аллею, обсаженную цветами и елками, длиной в сто двадцать метров, шириной в два метра ведущую к месту казни. По обе стороны этой аллеи были протянуты проволоки и плечом к плечу стояли вахманы в черных мундирах и эсэсовцы в серых. Дорога была покрыта белым песком, и те, что шли впереди, с поднятыми руками, ви- дели на этом взрыхленном песке свежие отпечатки босых ног: маленьких женских, совсем маленьких – детских, тяжелых, старческих ступней. Этот зыбкий след на песке – все, что осталось от тысяч людей, которые недавно прошли по этой дороге, прошли так же, как шли сейчас по ней новые четыре тысячи, как пройдут после этих четырех тысяч через два часа, еще тысячи, ожидавшие очереди на лесной железнодорожной ветке. Прошли так же, как шли вчера, и десять дней назад и сто дней назад, как пройдут завтра и через пятьдесят дней, как шли люди все тринадцать месяцев существования треблинского ада. Эту аллею немцы называли – "дорога без возвращения".

Кривляющееся человекообразное, фамилия которого Сухомиль, с ужимками, кричало, коверкая нарочно немецкие слова:

– "Детки, детки, шнеллер, шнеллер, вода в бане уже остывает. Шнеллер, детки, шнеллер! – и хохотало, приседало, приплясывало.

Люди с поднятыми руками шли молча между двумя шеренгами стражи, под ударами прикладов, резиновых палок. Дети, едва поспевая за взрослыми, бежали. В этом последнем скорбном проходе все свидетели отмечают зверство одного человекообразного существа – эсэсовца Цэпфа. Он специализировался по убийству детей. Обладая огромной силой, это существо внезапно выхватывало из толпы ребенка и, либо взмахнув им, как пали- цей, било его головой оземь, либо раздирало его пополам.

Путь от "кассы" до места казни занимал три-четыре минуты. Подхлестываемые ударами, оглушенные криками, люди выходили на третью площадь и на мгновение, пораженные, останавливались.

Перед ними стояло красивое, каменное здание, отделанное деревом, построенное, как древний храм. Пять широких бетонированных ступеней вели к низким, но очень широким массивным, красиво отделанным дверям. У входа росли цветы, стояли вазоны.

Кругом же царил хаос – всюду видны были горы свежевскопанной земли, огромный экскаватор, скрежеща, выбрасывал своими стальными клешнями тонны желтой песчаной почвы, и пыль, поднятая его работой, стояла между землей и солнцем. Грохот колоссальной машины, рывшей с утра до ночи огромные рвы-могилы, смешивался с отчаянным лаем десятков немецких овчарок. С обеих сторон здания смерти шли узкоколейные линии по которым люди в широких комбинезонах подкатывали самоопрокидывающиеся вагонетки.

Широкие двери здания смерти медленно распахивались, и два подручных Шмидта. шефа комбината, появлялись у входа. Это были садисты и маньяки: один высокий, лет тридцати, с массивными плечами, со смуглым, смеющимся, радостно возбужденным лицом и черными волосами, другой помоложе, небольшого роста, шатен с бледно-желтыми ще- ками, точно после усиленного приема акрихина. Имена и фамилии этих предателей человечества известны. Высокий держал в руках метровую массивную трубу и нагайку, второй был вооружен саблей.

В это время эсэсовцы спускали натренированных собак, которые кидались в толпу и рвали зубами голые тела обреченных. Эсэсовцы с дикими криками били прикладами, подгоняли замерших, словно в столбняке, женщин.

Внутри самого здания действовали подручные Шмидта, вгоняя людей в распахнутые двери газовых камер.

К этой минуте у здания появлялся один из комендантов Треблинки, Курт Франц, ведя на поводу свою собаку Бари. Хозяин специально натренировал ее бросаться на обреченных, вырывать им половые органы. Курт Франц сделал в лагере хорошую карьеру, начав с младшего унтер-офицера войск СС и дойдя до довольно высокого чина унтерштурмфюрера. Этот тридцатипятилетний высокий и худой эсэсовец обладал не только организаторским даром в устройстве конвейерной плахи, он не только обожал свою службу и не мыслил себя вне Треблинки, где все происходило под его неутомимым наблюдением, он был до некоторой степени теоретиком и любил обобщать смысл и значение своей работы.

Потрясают до глубины души, лишают сна и покоя рассказы о том, как живые треблинские мертвецы до последней минуты сохраняли человеческое достоинство. Рассказывают о женщинах, пытавшихся спасти своих сыновей и шедших ради этого на великие безнадежные подвиги, о молодых матерях прятавших, закапывавших своих грудных детей в кучу одеял и прикрывавшие их своим телом. Никто не знает и уже никогда не узнает имен этих матерей. Рассказывали о десятилетних девочках, утешавших своих рыдающих родителей, о мальчике, кричавшем у входа в "газовню": "Русские отомстят, мама, не плачь". Никто не знает и уже никогда не узнает, как звали этих детей. Рассказывали нам о десятках обреченных людей, вступавших в борьбу – одни против огромной своры вооруженных автоматами и гранатами эсэсовцев [и гибнувших стоя, с грудью, простреленной десятками пуль.] Рассказывали нам о молодом мужчине, вонзившем нож в эсэсовца-офицера, о юноше, привезенном из восставшего Варшавского гетто, сумевшем чудом скрыть от немцев гранату; он ее бросил уже будучи голым, в толпу палачей. Рассказывают о сражении, длившемся всю ночь между восставшей партией обреченных и отрядами вахманов и эсэсовцев. До утра гремели выстрели взрывы гранат, и когда взошло солнце, вся площадь была покрыта телами мертвых бойцов и возле каждого лежало его орудие – палица, вырванная из ограды, нож, бритва. Сколько простоит земля, – уже никогда никто не узнает имена погибших. Рассказывают о высокой девушке на "дороге без возвращения", вырвавшей карабин из рук вахмана и дравшейся против десятков стрелявших в нее эсэсовцев. Два скота были убиты в этой борьбе, у третьего раздроблена рука. Он вернулся в Треблинку одноруким. Страшны были издевательства и казнь, которым подвергли девушку. Имени ее никто не узнает.

Гитлеризм отнял у этих людей дом, жизнь, хотел стереть их имена в памяти мира. Но все они – и матери, прикрывавшие телом своих детей, утиравшие слезы на глазах отцов, и те, кто дрались ножами и бросали гранаты, и павшие в ночной бойне, и нагая девушка, сражавшаяся одна против десятков, – все они, ушедшие в небытие, сохранили навечно самое лучшее имя, которого не могла втоптать в землю свора гитлеровцев-гиммлеров, – имя Человека. На их памятнике история напишет: "Здесь спит человек".

Жители ближайшей к Треблинке деревни Вулька рассказывают, что иногда крик убиваемых женщин был так ужасен, что вся деревня, теряя голову, бежала в дальний лес, чтобы не слышать этого пронзительного, просверливающего бревна, небо и землю крика. Потом крик внезапно стихал и вновь столь же внезапно рождался, такой же ужасный, пронзительный, сверлящий кости, череп, душу. Так повторялось по три-четыре раза на день.

Я расспрашивал одного из пойманных палачей об этих криках, он объяснил, что женщины кричали в ту минуту, когда спускали собак и всю партию обреченных вгоняли в здание смерти.

"Они видели смерть, кроме того там было очень тесно, их страшно били и рвали собаки".

Внезапная тишина наступала, когда закрывали двери камер. Крик возникал вновь, когда к "газовне" приводили новую партию. Так повторялось два, три, четыре, иногда пять раз на день. Ведь треблинская плаха была не просто плахой. Это была конвейерная плаха, орга- низованная по методу потока, заимствованному из современного крупного промышленного производства.

И как подлинный промышленный комбинат, Треблинка не возникла сразу в том виде, как мы ее описываем. Она росла постепенно, развивалась, ставила новые цеха. Сперва были построены три газовые камеры небольшого размера. В период строительства этих камер прибыло несколько эшелонов, и так как камеры еще не были готовы, все прибывшие были убиты холодным оружием – топорами, молотками, дубинами. Эсэсовцы не хотели стрельбой расшифровывать перед окрестными жителями работу Треблинки. Первые три бетонированные камеры были небольшого размера, пять на пять метров, то есть площадью в двадцать пять квадратных метров каждая. Высота камеры – сто девяносто сантиметров. В каждой камере имелось две двери – в одну впускались живые люди, вторая служила для вытаскивания загазированных трупов. Эта вторая дверь была очень широка, около двух с половиной метров. Камеры были смонтированы вместе на одном фундаменте. Эти три камеры не удовлетворяли заданной Берлином мощности конвейерной плахи.

Тотчас же приступили к строительству описанного выше здания. Руководители Треблинки гордились тем, что оставляют далеко позади по мощности, пропускной способности и производственной квадратуре камер все гестаповские фабрики смерти: и Майданек, и Собибор, и Бельжец.

Семьсот заключенных в течение пяти недель работали над зданием нового комбината смерти. В разгар работы приехал из Германии мастер со всей своей бригадой и приступил к монтажу. Новые камеры, общим количеством десять, располагались симметрично по обе стороны широкого бетонированного коридора. В каждой новой камере, как и в трех прежних, имелись две двери – первая со стороны коридора, в нее вводились живые люди, вторая, расположенная параллельно, проделанная в противоположной стене, служила для вы- таскивания загазированных трупов. Эти двери выходили на специальную платформу, их было две, симметрично расположенных, по обе стороны здания. К платформе подходили линии узкоколеек. Таким образом, трупы вываливались на платформы и оттуда сразу же грузились в вагонетки, отвозились к огромным рвам-могилам, их день и ночь копали колоссы-экскаваторы.

Пол в камерах был устроен с большим наклоном от коридора к платформам, и это значительно убыстряло работу по разгрузке камер; в старых камерах трупы разгружались кустарно: их носили на носилках и волокли на ремнях. Площадь каждой камеры была семь на восемь метров, то есть пятьдесят шесть квадратных метров. Общая площадь новых десяти камер составляла пятьсот шестьдесят квадратных метров, а считая и площадь трех старых камер, которые продолжали работать при поступлении небольших партий. Треблинка располагала смертной промышленной площадью в шестьсот тридцать пять метров. В одну камеру загружались одновременно четыреста-пятьсот человек. Таким образом, при полной загрузке десяти камер в один прием уничтожалось в среднем четыре с половиной тысячи человек.

Умерщвление длилось в камере от десяти до двадцати пяти минут. В первое время, когда были пущены новые камеры и палачи не могли сразу наладить газовый режим и производили опыты по дозировкам различных отравляющих веществ, жертвы подвергались страшным мучениям, продолжавшимся два и три часа. В самые первые дни скверно работали нагнетательные и отсасывающие устройства, и тогда муки несчастных затягивались на восемь и десять часов. Для умерщвления применялись различные способы. Нагнетали отработанные газы от мотора тяжелого танка, служившего двигателем треблинской станции. Этот отработанный газ содержит в себе 2-3% окиси углерода, обладающей свойствами связывать гемоглобин крови в стойкое соединение, так называемый карбоксигемоглобин. Этот карбоксигемоглобин во много раз устойчивей соединения оксигемоглобин, образуемого при соприкосновении в альвеолах легких крови с кислородом воздуха. В течение пятнадцати минут гемоглобин человеческой крови плотно связывается с окисью углерода, и человек дышит "впустую" – кислород перестает поступать в его организм, проявляются признаки кислородного голодания: сердце работает с бешеной силой, гонит кровь в легкие, но отравленная окисью углерода кровь бессильна захватить кислород из воздуха. Дыхание становится хриплым, появляются явления мучительного удушья, сознание меркнет, и человек погибает так же, как гибнет удавленный.

Вторым, принятым в Треблинке, способом, получившим наибольшее распространение, было откачивание с помощью специальных насосов воздуха из камер – смерть при этом наступала примерно от таких же причин, как и при отравлении окисью углерода: у человека отнимали кислород. И, наконец, третий способ, менее принятый, но все же применявшийся, – убийство паром, и этот способ также основывался на лишении организма кислорода: пар вытеснял из камер воздух. Применялись различные отравляющие вещества, но это было экспериментирование: промышленными способами массового убийства были названные нами первые два способа.

Найдем ли мы в себе силу задуматься над тем, что чувствовали, что испытывали в последние минуты люди, находившиеся в этих камерах? Известно, что они молчали. В страшной тесноте, от которой ломались кости и сдавленная грудная клетка не могла дышать, стояли они один к одному, облитые последним липким смертельным потом, стояли, как один человек. Кто-то, может быть мудрый старик, с усилием произносит "Утешьтесь, это конец". Кто-то кричит страшное слово проклятия. И неужели не сбудется это святое проклятие? Мать со сверхчеловеческим усилием пытается расширить место для своего дитяти – пусть его смертное дыхание будет хоть на одну миллионную облегчено последней материнской заботой. Девушка костенеющим языком спрашивает "Но почему меня душат? Почему я не могу любить и иметь детей?" А голова кружится, удушье сжимает горло. Какие картины мелькают в стеклянных умирающих глазах? Сознание меркнет и приходит минута страшной последней муки. Нет, нельзя себе представить того, что происходит в камере, Мертвые тела стоят, постепенно холодея. Дольше всех, показывают свидетели, сохраняли дыхание дети.

Через двадцать- двадцать пять минут подручные Шмидта заглядывали в глазки. Наступала пора открывать двери камер, ведущие на платформы. Заключенные в комбинезонах, под шумные понукания эсэсовцев, приступали к разгрузке. Так как пол был покатым в сторону платформы, многие тела вываливались сами. Люди. работавшие на разгрузке камер, рассказывали мне, что лица покойников были очень желты и что примерно у 70% убитых из носа и изо рта вытекало немного крови. Физиологи могут объяснить это. Эсэсовцы, переговариваясь, осматривали трупы. Если кто-нибудь оказывался жив, стонал или шевелился, его достреливали из пистолета. Затем команды, вооруженные зубоврачебными щипцами, вырывали у лежащих в ожидании погрузки убитых платиновые и золотые зубы. Зубы эти сортировались согласно их ценности, упаковывались в ящики и отправлялись в Германию. Если бы хоть чем-нибудь для эсэсовцев было выгодно или удобно вырывать зубы у живых людей, они, конечно, не задумываясь, делали бы это, так же как они снимали волосы с живых женщин. Но, по- видимому, вырывать зубы у мертвых было удобней и легче.

Трупы грузились на вагонетки и подвозились к огромным рвам-могилам. Там их укладывали рядами, плотно, один к одному. Ров оставался незасыпанным, ждал. А в это время, когда лишь приступали к разгрузке газовни, Шарфюрер, работавший "на транспортере", получал по телефону короткий приказ. Шарфюрер подавал свисток, сигнал машинисту, и новые двадцать вагонов медленно подкатывали к платформе, на которой стоял макет вокзала станции "Обер-Майдан". Новые три-четыре тысячи человек, неся чемоданы, узлы, пакеты с едой, выходили на вокзальную площадь. Матери несли детей на руках, дети постарше жались к родителям, внимательно оглядывались. Что-то тревожное и страшное было в этой площади, вытоптанной миллионами ног. И почему сразу же за вокзальной платформой оканчивается железнодорожный путь, растет желтая трава и тянется трехметровая проволока?

Прием новой партии происходит по строгому расчету, таким образом, чтобы обреченные вступали на "дорогу без возвращения" как раз в тот момент, когда последние трупы из газовни вывозились к рвам. Ров стоял незасыпанным, ждал.

И вот спустя некоторое время снова раздавался свисток шарфюрера, и снова двадцать вагонов выезжали из леса и медленно подкатывали к платформе. Новые тысячи людей, неся чемоданы, узлы, пакеты с едой, выходили на площадь, оглядывались. Что-то тревож- ное, страшное было в этой площади, вытоптанной миллионами ног.

А комендант лагеря, сидя в диспетчерской, обложенный бумагами и схемами, звонил по телефону на станцию Треблинка, и с запасных путей, скрежеща, громыхая двигался шестидесятивагонный эшелон, окруженный эсэсовской охраной, вооруженной ручными пулеметами и автоматами, и уползал по узкой, меж двумя рядами сосен идущей колее.

Огромные экскаваторы работали, урчали, рыли день и ночь новые огромные, на сотни метров длины и темной, многометровой глубины рвы. И рвы стояли незасыпанные. Ждали. Недолго ждали.

В конце зимы 1942- 1943 года в Треблинку приехал Гиммлер, сопровождаемый группой крупных чиновников гестапо. Группа Гиммлера прилетела в район лагеря на самолете, а затем на двух легковых машинах въехала в главные ворота. Большинство приехавших носило военную форму, но некоторые, возможно эксперты, были гражданскими лицами – в шубах и шляпах. Гиммлер лично осмотрел лагерь, и один из видевших его рассказывал нам, как министр смерти подошел к огромному рву и долго молча смотрел. Сопровождавшие его лица стояли в некотором отдалении и ожидали, пока Генрих Гиммлер созерцал колоссальную могилу, уже наполовину заполненную трупами.

Треблинка была самой крупной фабрикой в концерне Гиммлера. В тот же день самолет рейхсфюрера СС улетел. Покидая Треблинку, Гиммлер отдал приказ командованию лагеря, смутивший всех: и гауптштурмфюрера барона фон Фейна, и заместителя его, Короля, и капитана Франца – немедленно приступить к сожжению похороненных трупов и сжечь их все до единого, пепел и шлак вывозить из лагеря, рассеивать по полям и дорогам. В земле находились уже миллионы трупов, задача эта казалась необычайно сложной и тяжелой. Кроме того, было приказано вновь загазированных не закапывать, а тут же сжигать. Вначале дело с сожжением трупов совершенно не ладилось – трупы не хотели гореть: правда, было замечено, что женские тела горят лучше, ими пытались разжигать трупы мужчин. Тратились большие количества бензина и масла для разжигания трупов, но это стоило дорого и эффект получался ничтожный. Казалось, дело это находится в тупике. Но нашелся выход. Из Германии приехал эсэсовец, плотный мужчина под пятьдесят лет, специалист и мастер.

Под его руководством приступили к постройке печей. Это были особого типа печи-костры, ибо ни люблинский, ни любой крупнейший крематорий мира не был бы в состоянии сжечь за такой короткий срок такое гигантское количество тел. Экскаватор выкопал ров- котлован длиной в двести пятьдесят-триста метров, шириной в двадцать-двадцать пять метров, глубиной в пять метров. На дне рва, по всему его протяжению были установлены в три ряда на равных расстояниях друг от друга железобетонные столбы, высотой каждый над уровнем дна в сто-сто двадцать сантиметров. Столбы эти служили основанием для стальных балок проложенных вдоль всего рва. На эти балки поперек были положены рельсы, на расстоянии пяти-семи сантиметров одна от другой. Таким образом были устроены гигантские колосники циклопической печи. Была проложена новая узкоколейная дорога, ведущая от рвов-могил ко рву-печи. Вскоре построили еще вторую, а затем и третью печь таких же размеров. На каждую печь-решетку нагружалось одновременно три с половиной – четыре тысячи трупов.

Был доставлен второй "багер" – колосс-экскаватор, а за ним вскоре третий. Работа шла день и ночь. Люди, участвовавшие в работе по сожжению трупов, рассказывают, что печи эти напоминали гигантские вулканы: страшный жар жег лица работавших, пламя извергалось на высоту восемь-десять метров, столбы черного густого и жирного дыма достигали неба и тяжелым неподвижным покрывалом стояли в воздухе. Жители окрестных деревень видели это пламя по ночам за тридцать-сорок километров, оно поднималось выше сосновых лесов, окружавших лагерь. Запах горелого человеческого мяса заполнял всю округу. Когда ветер дул в сторону польского лагеря, расположенного в трех километрах, люди задыхались там от страшного зловония. На этой работе по сожжению трупов было занято свыше восьмисот заключенных – численный состав, превышающий количество рабочих, занятых в доменном или мартеновском цехе любого металлургического гиганта. Этот чудовищный цех работал день и ночь в течение восьми месяцев беспрерывно и не мог справиться с миллионами закопанных человеческих тел. Правда, все время прибывали новые партии для газирования, и это тоже загружало цех.

Прибыли эшелоны из Болгарии. Эсэсовцы и вахманы радовались их прибытию; обманутые немцами и тогдашним болгарским фашистским правительством, люди, не ведавшие своей судьбы, привозили большое количество ценных вещей, много вкусных продуктов, белый хлеб. Затем стали прибывать эшелоны из Гродно и Белостока, потом эшелоны из восставшего Варшавского гетто, прибыли эшелоны польских повстанцев – крестьян, рабочих, солдат. Прибыла партия цыган из Бессарабии, человек двести мужчин и восемьсот женщин и детей. Цыгане пришли пешком, за ними тянулись конные обозы: их также обманули, и пришла эта тысяча человек под конвоем всего лишь двух стражников, да и сами стражники не имели понятия, что пригнали людей на смерть. Рассказывают, что цыганки всплескивали руками от восхищения, видя красивое здание газовни, до последней минуты не догадываясь об ожидавшей их судьбе. Это особенно потешало немцев. Жестоко издевались эсэсовцы над прибывшими из восставшего Варшавского гетто. Из партии выделяли женщин с детьми и вели их не к газовым камерам, а к местам сожжения трупов. Обезумевших от ужаса матерей заставляли водить своих детей среди раскаленных колосников, на которых в пламени и дыму корежились тысячи мертвых тел, где трупы, словно ожив, метались и корчились, где у беременных покойниц лопались от жары животы и мертворожденные дети горели на раскрытом чреве матери. Зрелище это могло помрачить рассудок любого, самого закаленного человека, но немцы правильно рассчитывали, что стократ сильней это будет действовать на матерей, пытающихся закрыть ладонями глаза своим детям, кидавшимся к ним с безумными криками: "Мама, что с нами будет, нас сожгут".

"Лазарет" тоже переоборудовали по-новому. Был вырыт круглый котлован, на дне его устроили колосники, на которых горели трупы. Вокруг котлована, как вокруг спортивного стадиона, стояли низенькие скамеечки, так близко к краю, что садившийся на скамеечку находился над самой ямой. Больных и дряхлых стариков приносили в "лазарет", затем "санитары" усаживали их на скамеечку, лицом к костру из человеческих тел. Потешившись зрелищем, каннибалы стреляли в седые затылки и в согбенные спины сидевших: убитые и раненые падали в костер.

Может ли кто-нибудь из живущих на земле людей представить себе, что такое эсэсовский юмор в Треблинке, эсэсовские развлечения, эсэсовские шутки? Эсэсовцы устраивали футбольные состязания смертников, заставляли их играть в "ловитки", организовывали хор обреченных. Вблизи общежития немцев был устроен зверинец, и в клетках сидели лесные безобиднейшие звери – волки, лисы, а самые страшные свиноподобные хищники, которых носила земля, ходили на свободе, сидели на березовых скамеечках и слушали музыку. Для обреченных был даже написан специальный гимн "Треблинка", и там имелись такие слова:

Для нас осталась только Треблинка,

Это наша судьба

Окровавленных людей за несколько минут до смерти заставляли хором разучивать идиотские немецкие сентиментальные песенки:

Я сорвал цветочек

И подарил его красотке,

Любимой девушке…

Главный комендант лагеря отобрал в одной партии несколько детей, убил их родителей, одел детей в лучшее платье, закармливал их сластями, играл с ними, а затем, спустя несколько дней, когда эта забава надоела ему, приказал детей убить.

Возле уборной немцы поставили старика в молитвенных одеяниях, ему приказали следить, чтобы заходившие в уборную оправлялись не дольше трех минут. На грудь ему повесили будильник. Немцы с хохотом рассматривали его одежду. Иногда немцы заставляли стариков- евреев производить богослужение, устраивать похороны отдельным убитым с соблюдением всех религиозных обрядов, устанавливать надгробия, спустя некоторое время разрывали эти могилы, выбрасывали трупы, разбивали надгробия.

Одним из главных развлечений были ночные насилия и издевательства над молодыми красивыми женщинами и девушками, которых отбирали из каждой партии обреченных. Наутро сами насильники отводили их в газовню. Так развлекались в Треблинке эсэсовцы, оп- лот гитлеровского режима и гордость фашистской Германии.

Здесь следует отметить, что существа эти вовсе не были механическими исполнителями чужой вопи. Все свидетели подмечают общую им всем черту: любовь к теоретическим рассуждениям, философствованию. Все они имели слабость произносить перед обреченными речи, хвастать перед ними, объяснять великий смысл и значение для будущего того, что происходит в Треблинке.

Лето 1943 года выдалось необычайно жарким в этих местах. Ни дождя, ни облаков, ни ветра в течение многих недель. Работа по сожжению трупов находилась в разгаре. Уже около шести месяцев день и ночь пылали печи, а сожжено было немногим больше половины убитых.

Заключенные, работавшие на сожжении трупов, не выдерживали ужасных нравственных и телесных мучений, ежедневно кончали самоубийством пятнадцать-двадцать человек. Многие искали смерти, нарочно нарушая дисциплинарные правила.

"Получить пулю – это было люксус" (роскошь), – говорил мне коссувский пекарь, бежавший из лагеря. Люди говорили, что быть обреченным в Треблинке на жизнь во много раз страшней, чем быть обреченным на смерть.

Шлак и пепел вывозились за лагерную ограду. Мобилизованные немцами крестьяне деревни Вулька нагружали пепел и шлак на подводы и высыпали его вдоль дороги, ведущей мимо лагеря смерти к штрафному польскому лагерю. Заключенные дети с лопатами равномерно разбрасывали этот пепел по дороге. Иногда они находили в пепле сплавленные золотые монеты, сплавленные золотые коронки. Детей звали "дети с черной дороги". Дорога эта от пепла стала черной, как траурная лента Колеса машин как-то по особенному шуршали на этой дороге, и когда я ехал по ней, все время слышался из-под колес печальный шелест – негромкий, словно робкая жалоба.

Эта черная траурная лента пепла, идущая среди лесов и полей от лагеря смерти к польскому лагерю, была словно трагический символ страшной судьбы, объединившей народы, попавшие под топор гитлеровской Германии.

Крестьяне возили пепел и шлак с весны 1943 года по лето 1944 года Ежедневно на работу выезжало двадцать подвод и каждая из них нагружала по шесть-восемь раз на день по семь- восемь пудов пепла и шлака.

В песне Треблинка", которую немцы заставляли петь восемьсот человек, работавших на сожжении трупов, есть слова, где заключенных призывают к покорности и послушанию; за это им обещается "маленькое, маленькое счастье", которое мелькает "на одну, одну минутку". И удивительное дело – в жизни треблинского ада был действительно один счастливый день. Немцы однако ошиблись: не покорность и послушание подарил этот день смертникам Треблинки. Безумство смелых родило этот день. У заключенных родился план восстания. Терять им было нечего. Все они были смертниками; каждый день их жизни был днем страданий и мук. Ни одного из них, свидетелей страшных преступлений, немцы не пощадили бы – всех их ждала газовня: да их и отправляли туда после нескольких дней работы, заменяя новыми из очередных партий. Лишь несколько десятков человек жили не дни и часы, а недели и месяцы – квалифицированные мастера плотники, каменщики, обслуживающие немцев пекари, портные, парикмахеры. Они-то и создали комитет восстания. Конечно, только смертники и только люди, охваченные чувством лютой мести и всепожирающей ненависти могли составить столь безумно смелый план восстания. Они не хотели бежать до того, пока не уничтожат Треблинку. И они уничтожили ее. В рабочих бараках стало появляться оружие: топоры ножи, дубины. Какой ценой, с каким безумным риском было сопряжено добывание каждого топора и ножа! Сколько изумительного терпения, хитрости, ловкости понадобилось, чтобы укрыть это все от обыска и спрятать в бараке. Были созданы запасы бензина, чтобы облить и поджечь лагерные постройки. Как накапливался этот бензин и как бесследно исчезал он, точно растворялся! Для этого понадобились сверхчеловеческие усилия, напряжение ума воли, страшная дерзость. Наконец, был произведен большой подкоп под немецкий барак- арсенал. И здесь дерзость помогла людям, бог смелости стоял за них. Из арсенала были вынесены двадцать ручных гранат, пулемет, карабины, пистолеты. Все это исчезло в тайниках, вырытых заговорщиками. Участники заговора разбились на пятерки. Огромный, сложный план восстания был разработан до последних мелочей. Каждая пятерка имела точное задание. Одним поручался штурм башен, на которых сидели вахманы с пулеметами Вторые должны были внезапно атаковать часовых, ходивших у проходов между лагерными площадями. Третьи должны были атаковать бронемашины. Четвертые резали телефонную связь. Пятые нападали на здание казармы, шестые делали проходы в колючей проволоке. Седьмые устраивали мосты через противотанковые рвы. Восьмые обливали бензином лагерные постройки и жгли. Девятые разрушали все, что легко поддавалось разрушению.

Было предусмотрено даже снабжение деньгами бежавших. Варшавский врач, который собирал деньги, едва не погубил всего дела. Однажды шарфюрер заметил, что из кармана его брюк видна толстая пачка кредиток – это была очередная порция денег, которые доктор собирался укрыть в тайнике. Шарфюрер сделал вид что ничего не заметил, и тотчас доложил об этом самому Францу. Это было, конечно, событием чрезвычайным. Франц лично отправился допрашивать врача. Он сразу заподозрил нечто недоброе: в самом деле, для чего смертнику деньги? Франц приступил к допросу уверенно и не спеша – вряд ли на земле был человек, умевший так пытать, как он. И он был уверен, что нет на земле человека, который мог бы устоять против пыток, известных гауптману Курту Францу. В треблинском аду умели пытать великие академики этого дела. Но варшавский врач перехитрил эсэсовского гауптмана. Он принял яд. Один из участников восстания рассказывал мне, что никогда в Треблинке не старались с таким рвением спасти человеку жизнь. Видно, Франц чутьем понял, что умирающий врач уносит важную тайну. Но немецкий яд действует верно, и тайна осталась тайной.

В конце июля наступила удушающая жара. Когда вскрывали могилы, из них, как из гигантских котлов, валил пар. Чудовищное зловоние и жар печей убивали людей; изнуренные люди, тащившие мертвецов, сами мертвыми падали на колосники печей. Миллиарды тяжелых обожравшихся мух ползали по земле, гудели в воздухе. Дожигалась последняя сотня тысяч трупов.

Восстание было назначено на 2 августа. Сигналом ему послужил револьверный выстрел. Знамя успеха осенило святое дело. В небо поднялось новое пламя, не тяжелое, полное жирного дыма, пламя горящих трупов, а яркий, знойный и буйный огонь пожара. Запылали лагерные постройки, и восставшим казалось, что само солнце, разорвав свое тело, горит над Треблинкой, правит праздник свободы и чести. Загремели выстрелы, захлебываясь, затараторили пулеметы на захваченных восставшими башнях. Торжественно, как колокола правды, загудели взрывы ручных гранат. Воздух всколыхнулся от грохота и треска, рушились постройки, свист пуль заглушил гудение трупных мух. В ясном и чистом воздухе мелькали красные от крови топоры. В день 2 августа на землю треблинского ада полилась злая кровь эсэсовцев, и пышущее светом голубое небо торжествовало и праздновало миг возмездия. И здесь повторилась древняя, как мир, история: существа ведущие себя, как представители высшей расы, существа громоподобно возглашавшие: "Achtung! Mutzen аЬ!", существа, вызывавшие варшавян из их домов на казнь, потрясающими, рокочущими голосами властелинов: "Аllе-r-r-r- raus, unter-r!", эти существа, столь уверенные в своем могуществе, когда речь шла о казни миллионов женщин и детей, оказались презренными трусами, жалкими, молящими пощады пресмыкающимися, чуть дело дошло до настоящей смертной драки. Они растерялись, они метались, как крысы, они забыли о дьявольски продуманной системе обороны Треблинки, о всеубивающем огне, заранее организованном, забыли о своем оружии. Но стоит ли говорить об этом и нужно ли хоть кому-нибудь дивиться этому?

Когда запылала Треблинка и восставшие, молчаливо прощаясь с пеплом народа, уходили за проволоку, со всех концов ринулись эсэсовские и полицейские части преследовать уходящих. Сотни полицейских собак были пущены по следам. Немцы мобилизовали авиацию. Бои шли в лесах, на болотах и мало кто, – считанные люди из восставших, – дожил до наших дней. Но что с того – они погибли в бою, с оружием в руках.

После дня 2 августа Треблинка перестала существовать. Немцы дожигали оставшиеся трупы, разбирали каменные постройки, снимали проволоку, сжигали недожженные восставшими деревянные бараки. Было взорвано, погружено и увезено оборудование здания смерти, уничтожены печи, вывезены экскаваторы, огромные бесчисленные рвы засыпаны землей, снесено до последнего камня здание вокзала, наконец, разобрали рельсовые пути, увезены шпалы. На территории лагеря был посеян люпин, построил свой домик колонист Стребень. Сейчас этого домика нет, он сожжен. Чего хотели достичь всем этим немцы? Скрыть следы убийства миллионов людей в треблинском аду? Но разве это мыслимо сделать? Разве мыслимо заставить молчать тысячи людей, свидетельствующих о том, как эшелоны смертников шли со всей Европы к месту конвейерной казни? Разве мыслимо скрыть то мертвое, тяжелое пламя и тот дым, что восемь месяцев стояли в небе, видимые днем и ночью жителями десятков деревень и местечек? Разве мыслимо вырвать из сердца, заставить забыть тринадцать месяцев длившийся ужасный вопль женщин и детей, что и по сей день стоит в ушах крестьян деревни Вулька? Разве мыслимо заставить молчать оставшихся в живых свидетелей работы треблинской плахи, от первых дней ее возникновения до дня 2 августа, последнего дня ее существования, – свидетелей, согласно и точно рассказывающих о каждом эсэсовце и вахмане, свидетелей, шаг за шагом, час за часом восстанавливающих треблинский дневник? Им уже не крикнешь "Mutzen ab", и уже не свезешь в газовню. И уже не властен Гиммлер над своими подручными, которые, низко опустив головы, теребя дрожащими пальцами край пиджака, глухим, мерным голосом рассказывают кажущуюся безумием и бредом историю своих преступлений.

Мы приехали в Треблинский лагерь в начале сентября 1944 года, то есть через тринадцать месяцев после дня восстания. Тринадцать месяцев работала плаха. Тринадцать месяцев пытались немцы скрыть следы ее работы. Тихо. Едва шевелятся вершины сосен, стоящих вдоль железной дороги. Вот на эти сосны, на этот песок, на этот старый пень смотрели миллионы человеческих глаз из медленно подплывавших к перрону вагонов. Тихо шуршат пепел и дробленый шлак по черной дороге, по-немецки аккуратно обложенной крашенными в белый цвет камнями. Мы входим в лагерь, идем по треблинской земле. Стручки люпина лопаются от малейшего прикосновения, лопаются сами с легким звоном: миллионы горошинок сыплются на землю. Звук падающих горошин, звон раскрывающихся стручков сливаются в сплошную печальную и тихую мелодию. Кажется, из самой глубины земли доносится погребальный звон маленьких колоколов, едва слышный, печальный, широкий, спокойный. А земля колеблется под ногами, пухлая, жирная, словно обильно политая льняным маслом, бездонная земля Треблинки, зыбкая, как морская пучина. Этот пустырь, огороженный проволокой, поглотил в себя больше человеческих жизней, чем все океаны и моря земного шара за все время существования людского рода.

Земля извергает из себя дробленые кости, зубы, вещи, бумаги, она не хочет хранить тайны. И вещи лезут из лопнувшей земли, из незаживающих ран ее. Вот они, – полуистлевшие сорочки убитых, брюки, туфли, позеленевшие портсигары, колесики ручных часов, перочинные ножики, бритвенные кисти, подсвечники, детские туфельки с красными помпонами, полотенца с украинской вышивкой, кружевное белье, ножницы, наперстки, корсеты, бандажи. А дальше из трещин земли лезут на поверхность груды посуды: сковороды, алюминиевые кружки, чашки, кастрюли, кастрюльки, горшечки, бидоны, судки, детские чашечки из пластмассы, А дальше, из бездонной вспученной земли, точно чья- то рука выталкивает на свет похороненное немцами, выходят на поверхность полуистлевшие советские паспорта, записные книжки на болгарском языке, фотографии детей из Варшавы и Вены, детские, писанные каракулями письма, книжечки стихов, списанная на желтом листочке молитва, продуктовые карточки из Германии. И всюду сотни флаконов и крошечных граненых бутылочек из-под духов – зеленых, розовых, синих. Над всем этим стоит ужасный запах тления, его не могли победить ни огонь, ни солнце, ни дожди, ни снег, ни ветры. И сотни маленьких лесных мух ползают по полуистлевшим вещам, бумагам, фотографиям.

Мы идем все дальше по бездонной, колеблющейся треблинской земле и вдруг останавливаемся. Желтые, горящие медью, волнистые густые волосы, тонкие, легкие прелестные волосы девушки, затоптанные в землю, и рядом такие же светлые локоны, и дальше черные тяжелые косы на светлом песке, а дальше еще и еще. Это, видимо, содержимое одного, только одного лишь, не вывезенного, забытого мешка волос. Все это правда. Последняя надежда, что это сон, рушится. А стручки люпина звенят, стучат горошины, точно и в самом деле из-под земли доносится погребальный звон бесчисленных маленьких коло- колов. И кажется, сердце сейчас остановится, сжатое такой печалью, таким горем, такой тоской, каких не дано перенести человеку. Дети с черной дороги

Мы шли по полю, густо заросшему люпином. Солнце жгло, шелест сухих листьев и треск стручков спивались в грустные, почти певучие звуки. Обнажив седую, трясущуюся голову. старик-проводник перекрестился и сказал:

– Вы шагаете по могилам.

Мы шли по земле Треблинского лагеря смерти, куда немцы свозили евреев со всех концов Европы и оккупированных районов СССР.

Здесь немцами были умерщвлены миллионы людей. Страшная черная дорога прорезывает треблинское поле; она черна от того, что на протяжении трех километров засыпана человеческим пеплом. На подводах подвозили тонны пепла, одиннадцати-тринадцатилетние дети-заключенные лопатами разбрасывали его по дороге. Их называли: "дети с черной дороги".

В морозный февральский день 1943 года очередной товарный поезд в числе прочих "пассажиров" доставил в Треблинский лагерь смерти шестьдесят мальчиков. Это были еврейские дети из Варшавы, Вильнюса, Гродно, Белостока и Бреста. При высадке эшелона их отделили от семей; взрослые были отправлены в лагерь смерти, а мальчики в "трудовой лагерь".

Начальник этого лагеря, гауптштурмфюрер голландский немец Ван Эйпен, решил, что мальчиков убить всегда успеет, а пока их можно использовать на работе. Он поручил унтерштурмфюреру Фрицу Прейфи взять детей под свое начало. Прейфи отобрал 16 самых щупленьких, худосочных, посиневших от мороза ребят и передал их одноглазому Свидерскому. Одноглазый Свидерский жил когда-то в Одессе и занимался темными дела- ми. В лагере он был "специалистом по молотку".

Выстроив ребят, Свидерский выхватил из-за пояса молоток и, плюнув на обушок, как столяр перед вколачиванием гвоздя, начал убивать детей ударами в переносицу. Хрупкие тела валились на мерзлую землю. Жизнь гасла в детях быстро и легко. Мальчики сдержанно всхлипывали. И это было страшнее громкого стона. Взрослые заключенные, видавшие тысячу смертей, закрывали руками лица. Маленький рыжий мальчик с медно- золотистими курчавыми волосами и синими глазами запротестовал:

– Это плохая смерть. Лучше расстреляйте нас.

– Расстрелять? – переспросил Свидерский, показывая на свой слепой правый глаз, – стрелять не умею, из винтовки не попаду.

Он поднял молоток, чтобы убить рыжего мальчика, но Прейфи остановил палача. И рыжий мальчик ушел.

Детей, оставленных для работы, разместили в бараке. Их койками были нары, устроенные в три яруса. Прейфи приказал, чтобы они спали на досках. Самого рослого из них – Лейбу, которому было 14 лет – он назначил ["капо"] – старшиной-вожаком.

В 5 часов утра отряд детей шел на работу. Весь день до них доносились вопли тысяч убиваемых немцами мужчин, женщин и детей. Крики то замирали, то вновь нарастали. Это были вопли горя и мук. Они леденили сердце, наполняли души мальчиков несказанным страданием.

Взрослые обитатели барака приняли ребят с трогательным участием, какое могут проявить только отцы, потерявшие собственных детей. Это были евреи-рабочие высокой квалификации, оставленные в живых для работы, семьи их были истреблены. Среди них был пожилой мастер из Гродненского мясокомбината Арон, его фамилия осталась неизвестной (в лагере людей называли по имени или по кличкам), который сдружился с ребятами. Они ласкательно называли его Арли.

Арли хорошо пел и даже сочинял песни. Чтобы отвлечь ребят от мрачных мыслей, он по вечерам учил их петь. Рыжего мальчика прозвали Рыжиком. Он обладал мягким дискантом и хорошо пел. Когда Рыжик пел, каждый из взрослых вспоминал своих детей. Арон плакал и гладил мальчика по голова.

У детей из советских районов немцы отняли все. Отняли родных, дом, школу, книги, отняли мечты, детство. Одного только не сумели немцы отнять – песен. И они пели о родине, о Москве. Нередко в мрачном, тесном бараке звучала песня: "Широка страна моя родная".

Отряд детей пас гусей, коров, чистил на кухне картошку, пилил дрова. Весь лагерь знал детей. По приказу Прейфи ребят одели в форму – синие полотняные мундирчики с железными пуговицами. Прейфи заставлял ребят часами маршировать и добивался идеальной отработки строевого шага на манер солдатского. Он забавлялся ребятами, как живыми игрушками, и ломал их, когда хотел. Он хвастливо показывал маршировку своих "игрушек" начальнику Ван Эйпену.

Однажды Арли решил расшевелить в немце чувство жалости к детям. Он заставил ребят спеть самую грустную песню, которую знал. Детские голоса звенели безмерной горечью. В это время вошел еще один мальчик, несший тощую брюкву своему Арли. Немец подозвал столяра из Варшавы – Макса Левита, дал ему палку и приказал нанести мальчику двадцать пять ударов. Левит слабо ударил один раз. Прейфи вырвал у него палку и с остервенением начал избивать мальчика. Пять последних ударов он нанес уже мертвому. Разбив свою "игрушку", Прейфи сказал: "Вот как надо бить".

Был среди ребят мальчик Изак. Он умел хорошо плясать. Прейфи приказал Изаку плясать на столе, потому что все заводные игрушки пляшут на столах. И Изак плясал на квадратном метре стола с поразительной быстротой, с мертвым механическим ритмом, с восковым печальным лицом, действительно похожий на заводную игрушку.

Был еще мальчик Яша – художник. Он рисовал на кусках фанеры унылые картины из жизни лагеря. Иногда он рисовал танк с пятиконечной звездой, который, разрывая проволочные заграждения, давил вахманов (охранников). Потом он быстро стирал рисунок.

Яша и Рыжик спали вместе. В холодные ночи маленький певец и маленький художник согревали друг друга.

Прейфи был откомандирован в Краковский лагерь. Начальник лагеря Ван Эйпен назначил "шефом" ребят другого унтерштурмфюрера – Штумпфе. Это был молодой упитанный эсэсовец гигантского роста. По показаниям свидетелей – поляков и евреев – Штумпфе всегда смеялся во время казни заключенных и был прозван "смеющаяся смерть".

Этот "шеф" нашел новую работу для детей. Он приказал отряду вооружиться лопатами и разбрасывать человеческий пепел по дороге, который подвозили в вагонетках из лагеря смерти.

Наступил июль. Солнце жгло нещадно. Воздух накалился так, что нельзя было дышать. Задыхаясь от жары и смрада, истощенные, измученные дети, подгоняемые нагайками вахманов, падали в обморок на пепел своих отцов и матерей.

Во время очередной вечерней поверки Штумпфе обнаружил, что не хватает пятерых ребят. Особенно заметно было отсутствие Рыжика.

– Где Рыжик? – рявкнул "шеф".

– Я здесь, – раздался робкий голос. Штумпфе заметил чернокудрого мальчика. Это был Рыжик, весь в черной пыли. Штумпфе подошел, погрузил пальцы в густые кудри мальчика, поднял его сильной рукой за волосы.

– Негритос. – презрительно сказал он и отпустил Рыжика.

Не хватало четверых. Оказалось, что двое умерли, не выдержав нечеловеческих мук. Их маленькие тела лежали на черной дороге среди пепла. Исчезли двое: тихий Миша и красавец Полютек. Мальчики бежали. Беглецов поймали через несколько дней на железнодорожной станции и привели в лагерь. Отряд выстроили перед виселицей. Подвели Мишу и Полютека. Их руки не были связаны. Унтерштурмфюрер Ланц сказал:

– Так лучше. Если руки свободны, повешенный начинает махать ими, как птица крыльями и улетает прямо на небо.

"Смеющаяся смерть" – Штумпфе – громко хохотал. Ребят повесили. Полютек умер быстро, почти без судорог. Для Миши веревка оказалась чересчур длинной и он носками доставал до земли. Он долго хрипел и вздрагивал. Ланц отвязал конец веревки от бревна, положил живого еще мальчика на землю, туго стянув петлю, легко поднял худенькое тельце Миши и снова его повесил.

Впервые мальчики заплакали. Муки товарищей растопили их окаменевшие сердца. Стасику стало дурно. Его поддержал ["капо"] Лейб – он сказал:

– Не плачьте. Мише и Полютеку теперь хорошо, ведь они больше не будут жить.

Гауптштурмфюрер Ван Эйпен и унтерштурмфюреры Штумпфе, Ланц, Гаген и Ледеке, сели на велосипеды, сделали большой круг вокруг виселицы и, весело переговариваясь о чем-то, сфотографировали ее. Вечером дети пели песню, которую назвали "Мы проиграли". Ее сочинил Арли. Длинная, заунывная, она рисовала жизнь лагеря, оплакивала живых ребят.

Кончалась песня так:

«Бушует на поле смерти костер

Жжет сердце пепел братьев и сестер

На этом свете нам больше не жить,

Мы прожили свою короткую жизнь.

Всю ночь после казни друзей дети не могли уснуть. Певец и художник, обнявшись, тихо плакали.

nbsp22 июля 1944 года отряд детей бью направлен с лопатами не на черную дорогу, а к опушке леса. Там надо было рыть ямы "для зенитных точек" – объяснил им Штумпфе. Но капо заметил, что яма, которую они рыли, непохожа на зенитную точку. Скоро они все услышали отдаленный гул орудий – это приближался фронт. Рыжик прислушался к гулу и сказал:

– Немцы убегут, а мы останемся здесь, – и стукнул лопатой о дно ямы. Дети поняли, что копают могилу. Рано или поздно, это должно было случиться. Они были обречены и смерть их не страшила. Она стала спутницей их короткой жизни в лагере. И Рыжик спокойно сказал своему неразлучному другу Яше:

– Когда нас убьют, давай ляжем рядом.

– Мы упадем в яму, как попало. Как же мертвые могут лечь рядом?

– Могут. Мы станем на краю могилы обнимемся и вместе упадем. Вот и все.

И они оба аккуратно разровняли край могилы.

Наступило утро. Вдали за оградой крестьяне убирали хлеб, запасались на зиму сеном. Гул орудий слышался яснее. Нервно свистя, куда- то носились немецкие паровозы. Немцы спешно ликвидировали треблинский "трудовой лагерь". Гауптунтер и прочие фюреры вахманы выпивали оставшиеся запасы вина. В 7 часов начались расстрелы. Для безопасности к могилам вели только по десять человек. "Работа" затянулась до вечера. Вот повели очередной десяток, в числе которого был Арли и столяр Макс Левит. Проходя мимо ожидавших своей очереди ребят, Арли крикнул:

– Прощайте, дети мои!

– Прощайте! – ответили ребята.

– До свиданья, Арли, мы скоро придем к тебе, – сказал Лейб. Рыжик, прошмыгнув мимо вахмана, цепко обхватил Арли, прижался к нему. Арли обнял своего любимца.

– Когда мы пели в последний раз, в среду? Запомни. В среду, – сказал он мальчику.

Арли знал, что идет на расстрел. Он знал, что будет убит и маленький певец. Для чего он сказал "запомни? Не успел Рыжик задать вопрос, как вахман отшвырнул его в сторону. Арли заплакал.

Когда вахманы отсчитали десять ребят, весь отряд взбунтовался:

– Мы хотим умирать все вместе.

Их было тридцать. Вахманы торопились, поэтому уступили. Лейб выстроил свой отряд и, подняв голову, повел их строем – к могилам, которые они сами вырыли.

Макс Левит уже лежал в яме. Пьяные вахманы стреляли плохо. Макс Левит был невредим, но притворился мертвым. До него доносились стройные детские голоса. Они пели, идя на смерть. Маленькие смертники пели песню о советской Москве.

Ближе, громче, ближе. Левит слышал дружный топот ног и окрик немца Шварца:

– Молчать!

– Да здравствует Сталин! – отвечал отряд. – Он отомстит за нас!

Певец и художник крепко обняли друг друга. Раздался залп. Сраженный насмерть Яша, падая увлек раненого Рыжика в яму. Рыжик зашевелился, пристроился поплотнее к другу и взглянул на страшное лицо рядом лежащего мертвого Арли. Мальчик закрыл глаза и, упершись лбом о плечо Яши, минуту не шевелился. Потом Рыжик поднял голову и произнес:

– Пане вахмане не трафил (не попал), проще пане еще раз, еще раз.

Вахман выругался. "Смеющаяся смерть" – Штумпфе рассмеялся. Вахман снова выстрелил. [Медно-золотистая курчавая головка упала и больше не поднялась.]

Наступили сумерки, усталые вахманы, они за этот день – 23 июля 1944 года расстреляли семьсот поляков и евреев, решили засыпать ямы на следующий день, и ушли. Макс Левит выполз из-под детских трупиков и ушел в лес.

Мы встретились с Левитом в деревне Вулька-Окронглик, в двух километрах от бывшего Треблинского лагеря. К нам пришел шестидесятилетний старик поляк из этой деревни Казимир Скаржинский, работавший с детьми по разброске человеческого пепла. Столяр Макс Левит и крестьянин Казимир Скаржинский рассказали о детях с черной дороги. Восстание в Собиборе

 

1.

Собиборский лагерь смерти, – наряду с лагерями на Майданеке, в Треблинке, Бельжеце, Освенциме, – был создан немцами с целью организованного, массового уничтожения еврейского населения Европы. Он был расположен в лесу рядом с полустанком Собибор. Железная дорога заходила в тупик, – это должно было способствовать сохранению тайны. Как всегда, немцы тщательно оберегали ее от окрестного населения, -всякое преступление боится свидетелей.

Лагерь окружали четыре ряда колючей проволоки, высотой в три метра. Между третьим и четвертым рядами пространство было заминировано. Между вторым и третьим – расхаживали патрули. Днем и ночью на вышках, откуда просматривалась вся система заграждений, дежурили часовые.

Лагерь делился на три основные части – "подлагери"; у каждого было свое, строго определенное назначение. В первом находились жилые бараки, столярная, сапожная, портняжная мастерские, два офицерских дома. Во втором – парикмахерский барак, магазины, склады. В третьем стояло кирпичное здание с железными воротами, которое называлось "баней".

Собиборский лагерь начал действовать 15 мая 1942 года." Первые партии заключенных прибыли из Франции, Голландии, Западной Польши. Вот что рассказывает голландская еврейка Зельма Вайнберг о своем пребывании в лагере:

"Я родилась в 1922 году в городе Зволле (Голландия). В Голландии не было вражды между голландцами и евреями, мы жили дружно и не чувствовали никакой разницы между народами. Но пришли немцы и начались гонения. В Вестерборке в 1941 году был создан лагерь для евреев, высланных из Германии. Когда в стране начались преследования евреев, когда их заставили носить специальные знаки, голландцы приветствовали людей, носящих такие знаки. Когда евреев начали высылать в Польшу (это было в 1941 году), в Амстердаме возникла забастовка Жизнь города замерла на три дня. Голландцы прятали евреев от немцев. В Утрехте было две тысячи евреев, из них поехали всего двести человек, – остальных спрятало местное население. В стране действовала специальная организация по спасению евреев, она оказывала большую продовольственную и денежную помощь людям. Многих евреев спасла организация "Свободная Голландия".

Я вместе со всей семьей попала в лагерь Вестерборк, расширенный к 1942 году. В лагере находилось восемь тысяч человек, но состав заключенных все время менялся, так как каждый вторник эшелон увозил около тысячи человек в Польшу Немецкий офицер говорил заключенным, что они едут на работу в Польшу и на Украину Многие ехали туда с охотой, брали с собой одежду, обувь, продукты. Дело в том, что из Влодавы приходили письма, в них говорилось, что жизнь в Польше хорошая Потом я узнала, что все это была немецкая провокация Людей заставляли подписывать напечатанные немцами открытки. Собибор в них не упоминался.

Я не хотела уезжать из Голландии и убежала из Вестерборка. Меня приютила голландская семья Всех моих родных увезли в Польшу. Голландский немец ("фольксдойче") выдал меня. Два месяца я просидела в тюрьме в Амстердаме, потом попала в лагерь в Фихте, где были политзаключенные и евреи. Работала там в прачечной.

В марте 1943 года нас повезли в Польшу Многие надеялись, что встретятся там с родными. Ведь больных евреев даже лечили сперва в голландских госпиталях, а потом уже отправляли в Польшу Создавалась видимость, что людям ничего не угрожает. Когда мы проезжали по Германии, в наши вагоны являлись немецкие сестры милосердия и оказывали медицинскую помощь заболевшим в дороге.

9 апреля 1943 года я приехала в Собибор. Мужчинам было приказано раздеться и идти дальше, в третий лагерь. Женщины по сосновой аллее проходили в бараки раздеваться и стричься Немецкий офицер отобрал двадцать восемь молодых девушек для работы во втором лагере. Я провела в Собиборе пять месяцев.

В том, как было поставлено в Собиборе массовое уничтожение людей, видна полная продуманность, постоянная забота обо всех мелочах ремесла и сметка давно практикующих палачей. На казнь люди шли совершенно голые. Их вещи, одежду, обувь сортировали и отправляли в Германию. Женщин стригли. Из человеческого волоса делались матрацы и седла: мебельная мастерская была и в самом лагере, так что волосы казненных находили применение и сбыт тут же в лагере. Наконец, само устройство "бани", то есть главного цеха в этом чудовищном производстве смертей, было сложным и требовало внимания, заботы, квалифицированных техников, истопников, сторожей, подавальщиков газа, гробовщиков, могильщиков.

На разных этапах эту работу под угрозой немедленной смерти должны были выполнять сами заключенные.

Один из немногих оставшихся в живых собиборцев, варшавский парикмахер Бер (Дов) Моисеевич Файнберг в своем показании от 10 августа 1944 года указывает, что в первом "подлагере" работало около ста человек, во втором – сто двадцать мужчин и восемьдесят женщин.

"Я работал во втором лагере, – пишет он. – где находились магазины и склады. Когда обреченные на смерть раздевались, мы собирали все вещи и разносили их по магазинам: обувь отдельно, верхнее платье отдельно и так далее. Там вещи делились по сортам и упаковывались для отправки в Германию. Каждый день из Собибора отходил поезд из десяти вагонов с вещами На кострах мы сжигали документы, фотографии и другие бумаги. а также малоценные вещи. В удобные моменты мы бросали в костер также деньги и ценности, найденные в карманах и чемоданах, чтобы все это не досталось немцам.

Через некоторое время меня перевели на другую работу. Во втором лагере построили три барака, специально для женщин. В первом из них женщины снимали обувь, во втором -одежду, в третьем – им стригли волосы. Меня назначили парикмахером в третий барак Нас было двадцать парикмахеров. Стригли мы ножницами, а волосы складывали в мешки. Немцы говорили женщинам, что стригут их для чистоты, "чтобы вши не заводились".

Работая во втором лагере, в июне 1943 года я невольно наблюдал картины страшного нечеловеческого обращения с невинными людьми. На моих глазах из Белостока пришел эшелон, до отказа наполненный совершенно голыми людьми. Очевидно, немцы боялись побега заключенных. Полуживые в этом эшелоне были перемешаны с мертвыми. Людям в дороге не давали ни пить, ни есть; Еще живых обливали хлорной известью.

Гестаповцы в лагере часто били детей сапогами, раскраивали им черепа На беззащитных натравливали собак, которые разрывали людей. Многие не выдерживали и кончали жизнь самоубийством. Заболевших немцы уничтожали немедленно".

Что же происходило в третьем "подлагере", в кирпичном здании, называемом "баней"? Согласно всем показаниям, территория "бани" была, в свою очередь, окружена колючей проволокой. Работникам первых двух "подлагерей" вход на эту территорию был строжайше запрещен и карался немедленной смертью.

"Когда партия в восемьсот человек входила в "баню", дверь плотно закрывалась", – пишет тот же Бер Файнберг.

В пристройке работала машина, вырабатывающая удушающий газ. Выработанный газ поступал в баллоны, из них по шлангам – в помещение. Обычно через пятнадцать минут все находившиеся в камере были задушены. Окон в здании не было. Только сверху было стеклянное окошечко, и немец, которого в лагере называли "банщиком", следил через него, закончен ли процесс умерщвления. По его сигналу прекращалась подача газа, пол механически раздвигался, и трупы падали вниз. В подвале находились вагонетки, и группа обреченных складывала на них трупы казненных. Вагонетки вывозились из подвала в лес. Там был вырыт огромный ров, в который сбрасывались трупы. Люди, занимавшиеся складыванием и перевозкой трупов, периодически расстреливались.

Был такой случай. Партия людей уже находилась в помещении "бани", но неожиданно испортилась машина, подающая газ. Несчастные взломали дверь и пытались разбежаться Гестаповцы многих убили, а остальных загнали обратно. Механик быстро наладил машину, и все пошло своим порядком.

Одна из заключенных, ухаживавшая за кроликами, которых немцы разводили для себя. увидела сквозь щели кроличьего закута шествие к бане голых женщин и детей. Идущие ни о чем не догадывались и мирно переговаривались между собой.

Бывало и по-другому. Восемнадцатилетняя девушка из Влодавы, идя на смерть в солнечный летний день, крикнула во всеуслышание:

– Вам отомстят за нас. Придут Советы и вам, бандиты, не будет пощады.

Ее насмерть избили прикладами карабинов.

Среди немецкой прислуги третьего "подлагеря" особенно был страшен берлинский боксер Гомерский, хваставший тем, что убивает человека с одного удара. Зато другой сентиментальный немец обходил голых детишек, обреченных на смерть, гладил их по головкам, совал конфеты и бурчал:

– Здравствуй, милочка. Только смотри, не бойся, все будет хорошо.

Однажды, из третьего лагеря раздались особенно страшные крики. Оказалось, что детей и женщин живьем бросают в огонь. Это были забавы гестаповцев.

Действительность лагеря изобиловала фантастическими драмами, перед которыми меркнет любое воображение. Какой-то голландский юноша, работавший на сортировке только что прибывших вещей, неожиданно увидел вещи своих родных. Вне себя он выбежал из склада, где работал и в толпе идущих на казнь узнал всю свою семью. Другой юноша среди задушенных нашел тело своего отца. Он пытался украсть и собственноручно зарыть это бедное родное тело. Немцы убили и сына. Все эти подробности ничем не отличаются от рассказов о том, что делалось на Майданеке или в Треблинке. Может быть, единственное, в чем проявилась фантазия и личная инициатива собиборовских палачей, – это в способе скрыть от окружающего населения свою работу. Они развели в подсобных хозяйствах лагеря стада гусей и, когда производилась расправа, этих гусей дразнили и заставляли кричать. Немцы таким образом заглушали стоны и плач своих жертв.

Летом 1943 года, желая скрыть следы своих преступлений, немцы построили в третьем "подлагере" печи. В Собибор была доставлена специальная земляная машина Могильный ров был раскопан. Машина подавала раскопанные трупы на костры, разложенные под рельсами. В такие дни по всей округе слышен был трупный запах

И вот в этом страшном месте, реальность которого, как она ни документирована все же кажется диким вымыслом больного мозга, на этой испоганенной немцами земле 14 октября 1943 года произошло восстание, кончившееся победой заключенных. Во время этого восстания было убито двенадцать немцев, виднейших из несущих охранную службу офицеров-руководителей лагеря, и четыре рядовых охранника. После восстания собиборский лагерь был уничтожен.

Как это произошло? Чья человеческая сила оказалась достаточно стойкой и организованной, чтобы противостоять немецкому железу, направленному на безоружных? У кого в этой страшной атмосфере смерти и унижения нашлась воля, ум, дальновидность? 22 сентября 1943 года в Собибор пригнали из Минска шестьсот военнопленных. Из них восемьдесят человек были доставлены для работы во втором "подлагере". Остальных немцы задушили и сожгли. В числе оставшихся был офицер Александр Аронович Печерский.

 

2.

Печерский родился в Кременчуге, в 1909 году. С 1915 года он жил в Ростове-на-Дону. В последние годы перед войной его основной профессией было руководство художественной самодеятельностью. В первый же день Отечественной войны Печерский был призван в армию как младший командир, а в сентябре 1941 года был аттестован на техника-интенданта II ранга. В октябре он оказался в окружении на смоленском направлении и попал в плен В плену заболел тифом, провалялся больной в ужасных условиях в течение семи месяцев. Только чудом Печерский выжил после тифа. [Тифозных больных немцы расстреливали. Ему удалось скрыть свою болезнь.] В мае 1942 года Печерский бежал, но в тот же он день был пойман вместе с четырьмя другими беглецами. Пойманных отправили в "штрафную" команду в Борисов, оттуда в Минск В Минск они прибыли уже осенью 1942 года Здесь прибывшим предстояла процедура медицинского осмотра Так было обнаружено, что Печерский еврей.

[Его повели на допрос.

– Признаете ли вы себя евреем?

Печерский признался. Если бы он не признался, он был бы избит плетьми.]

Вместе с другими он был посажен в "еврейский" подвал, где провел около десяти дней. В подвале было абсолютно темно, из него никуда не выпускали. Кормили через день: сто граммов хлеба и кружка воды.

20 августа Печерский был отправлен в минский рабочий лагерь СС (Широкая улица). Там он пробыл до середины сентября. В этом лагере находилось около пятисот евреев-специалистов из Минского гетто, а также евреи-военнопленные; было там и человек двести-триста русских Русские попали в лагерь за связь с партизанами, прогул на работе и так далее, – словом, это были те, кого немцы считали окончательно "неисправимыми". Лагерники жили впроголодь, главным образом тем. что удавалось украсть у немцев. Работали с рассвета до темна.

"Комендант лагеря Вакс. – рассказывает Печерский. – не мог прожить дня не убив кого-нибудь. Надо было посмотреть ему в лицо, – это садист, тощий, верхняя губа вздрагивает, левый глаз налит кровью. Всегда в пьяном, мутном похмелье. Что он вытворял. Ночью кто-то вышел оправиться. Вакс застрелил его из окна, а утром с упоением показывал своей даме труп убитого: вот моя работа!

Люди строятся в очередь за хлебом. Вакс выходит, командует "смирно", кладет парабеллум на плечо первому стоящему в очереди и стреляет. Горе тому, кто хоть сколько-нибудь "вылезает" из строя, – он получит пулю в голову или плечо. Обычное развлечение Вакса – травля лагерников собаками, причем защищаться от собак не полагалось, – это любимцы Вакса.

Из общего гетто приводили женщин в баню. При этом всегда присутствовал Вакс и собственноручно обыскивал голых женщин".

В лагере был случай массового побега. Рядом с продуктовым складом лагеря было общежитие "шуцполицай". Иногда заключенным удавалось там стащить и оружие. Таким образом группа в пятьдесят человек, работавшая в продуктовом складе, ухитрилась раздобыть некоторое количество гранат, пистолетов и патронов. За день до побега их намерение было обнаружено. Их выдал шофер, с которым была договоренность: за двадцать тысяч марок он обещал вывезти их с территории лагеря.

Выданных беглецов немцы согнали в подвал сгоревшего дома, окружили усиленной охраной и спустили собак. Затем всю группу окровавленных людей повели через город с поднятыми вверх руками. В лагере все началось сначала: избиение плетьми, травля собаками. Участвовали в этом все немцы, кому только не лень. Каждого в отдельности уводили в жарко натопленную баню. В бане был бассейн с горячей водой. Жертву сталкивали в бассейн, снова вытаскивали и обливали холодной водой, после чего людей выводили на мороз и через два часа пристреливали.

[Это группа в пятьдесят человек состояла исключительно из евреев-военнопленных. Двух из них Печерский знал лично: Борис Коган из Тулы и Аркадий Орлов из Киева.]

В сентябре 1943 года лагерь начали разгружать. 18 сентября Печерский оказался в эшелоне, направлявшемся в Собибор. Комендант минского лагеря Вакс сказал заключенным, что они едут "на работу в Германию". Они ехали четверо суток в вагонах с забитыми окнами, без хлеба и воды. На пятые сутки поезд подошел к полустанку Собибор. Поезд был переведен на запасной путь и, давая задний ход, паровоз подтолкнул вагоны к воротам, на которых висел щит с надписью: "Зондеркоманда". Печерский прибыл в Собибор после двухлетнего пребывания в немецком плену, умудренный горчайшим и страшным опытом, достаточно видевший и перенесший, чтобы сразу ориентироваться в открывшейся перед его глазами обстановке нового лагеря.

Вот что рассказывает Печерский о первом дне своего пребывания в лагере:

"Я сидел на бревнах возле барака с Шлеймой Лейтманом, который впоследствии стал моим главным помощником по организации восстания. К нам подошел незнакомый человек лет сорока. Я спросил у него, что там горит вдалеке, в метрах пятистах от нас, и что это за неприятный запах паленого во всем лагере.

– Не смотрите туда, это запрещено, – ответил незнакомец. – Это горят трупы товарищей, приехавших вместе с вами. Я не поверил ему. Но он продолжал:

– Этот лагерь существует уже больше года. Здесь находится пятьсот евреев – польских, французских, голландских, чехословацких. Русских евреев привезли впервые. Эшелоны, по две тысячи новых жертв в каждом, приходят сюда почти ежедневно. Их уничтожают в течение часа не больше того. Здесь, на маленьком клочке земли в десять гектаров, убито более пятисот тысяч женщин детей и мужчин".

Появление военнопленных с Востока, красноармейцев и офицеров, произвело огромное впечатление в лагере. К новоприбывшим потянулись жадные, любознательные, ждущие, надеющиеся на что-то глаза.

Печерский с первых дней своего пребывания в Собиборе задумался о будущем, – что предпринять? Пытаться ли спастись от гибели, здесь уже неизбежной? Но бежать самому или с небольшой только группой товарищей, оставив всех остальных на мучения и гибель? Он отверг эту мысль.

С самого начала идея спасения слилась для него с идеей мести. Отомстить палачам. уничтожить их, уйти всем лагерем на свободу, разыскать партизан – так вырисовывался перед ним план будущих действий. Невероятная трудность задачи не остановила Печерского.

Прежде всего необходимо было изучить расположение лагеря, распорядок жизни заключенных. офицеров охраны Печерскому ясно было, что захотят бежать из лагеря все. Но как среди этой массы незнакомых, изнуренных, слабых физически, а может быть и морально. людей найти таких, на которых можно положиться? Да и найдутся ли такие?

Через пять дней после прибытия Печерского в Собибор он неожиданно был приглашен в женский барак. Там его ждала интернациональная группа заключенных, в большинстве не знавших русского языка. Его забросали вопросами. Беседа свелась к своего рода политической консультации. Положение осложнялось тем, что Печерский совершенно не знал, с кем имеет дело. Среди присутствующих могли быть и "капо", то есть лагерники, работающие на немцев, надсмотрщики. Печерский говорил по-русски. Переводчики-добровольцы объясняли собравшимся смысл его уклончивых ответов.

Печерский рассказал о том, как были разбиты немцы под Москвой, окружены и уничтожены под Сталинградом, о том, что Красная Армия подходит к Днепру, о том, что недалек час, когда Армия- освободительница перешагнет германскую границу.

Рассказывал также Печерский о партизанском движении на оккупированной немцами территории Союза. Ведь еще в Минске до него доходили слухи о спущенных под откос партизанами немецких эшелонах, о террористических выступлениях в самом городе.

"Все напряженно слушали, стараясь не проронить ни одного слова Кто хоть немного понимал по-русски, сейчас же переводил соседу. И эти обреченные на смерть люди были искренне взволнованы рассказом о советской доблести и борьбе.

– Скажите, – раздался робкий голос, – если столько партизан, почему же они не нападут на лагерь?

– Для чего? Чтобы освободить тебя, меня, его, да? У партизан и без нас найдется дело. За нас работать никто не будет".

Резко повернувшись и хлопнув дверью, Печерский вышел из барака. Последних фраз его никто не переводил. Их поняли и без перевода.

Так или иначе, о побеге из лагеря думали все заключенные, – такое впечатление вынес Печерский из этой первой встречи. Перед ним встала задача: остановить и урезонить наиболее нетерпеливых, доказать, что нужна тщательная и продуманная подготовка прежде чем решиться действовать.

Однажды к Печерскому подошли товарищи, среди них был Шлейма Леитман.

– Саша, мы решили бежать, – сказал он – Вахе (охрана) небольшая. Убьем их и уйдем в лес.

– Это проще сказать, чем сделать. Пока вы будете снимать одного часового, другой с вышки откроет стрельбу из автомата. Но, допустим даже, что удастся снять всю охрану. Чем вы будете резать проволоку? Как пройдете минированное поле? Что будет с товарищами, которые останутся здесь? Имеем ли мы право забыть о них? Бегите, если хотите. Мешать я не стану, но сам не пойду.

И Печерский ушел с одним из товарищей, который называл себя Калимали. Побег был отменен. В эти же дни произошло еще одно событие, сильно повлиявшее на решение Печерского. Тот самый пожилой человек, с которым он беседовал в первый день пребывания в Собиборе, еще раз подошел к нему. Старика этого звали Борух, – впоследствии оказалось, что он портной. Борух присутствовал в женском бараке при встрече Печерского с лагерниками. От этого человека Печерский услышал предупреждение о том, что за ним начали следить.

– Вы заметили, вчера в бараке около меня стоял высокий худой человек. Это "капо" Бжецкий, отъявленный негодяй. Он понял все.

– Постойте, о чем, собственно говоря, вы беспокоитесь? Зачем же ему следить за мной? Я ничего не собираюсь делать. Бежать – это безнадежно. Борух помолчал.

– Вы боитесь меня и вы правы, – начал он, – прошло всего несколько дней с тех пор, как мы впервые увидели друг друга Но выхода у нас другого нет. Вы можете уйти неожиданно, и тогда все будет кончено для нас. Поймите меня, – и он схватил Печерского за руку. – Нас много, таких как я, которые хотели бы уйти. Но нам нужен человек, который поведет нас и укажет, что делать. Доверьтесь нам. Мы многое здесь знаем и можем помочь вам.

Печерский посмотрел в его открытое, доброе лицо и подумал: предатель или нет, а рискнуть все- таки придется!

– Как заминировано поле за проволокой? Понимаете вопрос?

– Не совсем.

– Обычно мины ставятся в шахматном порядке.

– Ага, теперь понимаю. Так и заминировано. Расстояние между минами полтора-два метра

– Благодарю вас. А теперь я попрошу вас вот о чем. Познакомьте меня с какой-нибудь девушкой.

Борух удивился:

– С девушкой?

– Да. Вчера справа от вас стояла молоденькая девушка, кажется голландка, стриженая, волосы каштанового цвета. Помните, она курила. Вот хотя бы с ней. Она не говорит по-русски, и это как раз очень удобно. Со мною вам встречаться больше незачем. Мы с Лейтманом спим рядом; все, что надо, будет вам передавать он. А теперь пойдем в женский барак знакомиться с девушкой.

Прошло несколько дней. Каждый вечер Печерский встречался с Люкой – так звали его новую знакомую, молоденькую голландку. Оба сидели на досках около барака. То один, то другой заключенный подходили к Печерскому и заговаривал с ним, – на первый взгляд о самых обыкновенных вещах.

Подходил и "капо" Бжецкий, немного понимавший по-русски, – тогда Печерский немедленно принимался любезничать с девушкой. Люка с самого начала смутно догадывалась, что вовлечена в какую-то игру. Она молча.поддерживала конспирацию. Печерский был советским человеком, – уже одно это возбуждало надежду Люки, ей хотелось ему верить.

Печерский был вдвое старше этой восемнадцатилетней девушки. Но он с ней подружился. Люка рассказала ему свою историю. Здесь в лагере ей пришлось скрыть, что она дочь немецкого коммуниста, бежавшего из Германии в Голландию, когда гитлеровцы пришли к власти. Отцу ее удалось скрыться и во второй раз, когда немцы оккупировали Голландию. Немцы арестовали ее вместе с матерью. Братьев ее убили. Мать и дочь привезли в Собибор.

Отношения между Печерским и Люкой оставались на протяжении всех этих трагических дней дружескими. Люка поняла смысл и цель их дружбы. Привыкшая еще в детстве к конспирации, она ни о чем не спрашивала, догадываясь, что у Печерского есть серьезные основания не посвящать ее в свои замыслы.

Таким образом, не возбуждая ни чьих подозрений, Печерский осваивался среди массы незнакомых ему лиц и попутно узнавал кое-что о расположении лагеря, о настроениях людей, об охране.

Вскоре он снова встретился с Борухом.

– Вот первый план, – начал рассказывать Печерский, – он сложен и едва ли выполним, но все- таки выслушайте. Столярная мастерская находится в пяти метрах от проволоки. Между рядами проволоки четыре метра Минированное поле – еще пятнадцать метров. Прибавьте к этому семь метров внутри столярной мастерской, – итого тридцать пять. Нужно сделать подкоп. Я подсчитал, что придется спрятать под полом и на чердаке приблизительно двадцать кубометров земли. Копать придется только ночью. У этого плана две отрицательные стороны: едва ли шестьсот человек смогут проползти друг за другом тридцать пять метров в течение одной ночи. Кроме того, если мы и уйдем, то уйдем, так и не уничтожив немцев. Поговорите с вашими по поводу этого плана. А о втором плане я пока вам ничего не скажу.

– Почему?

– Нужны еще дополнительные сведения. А пока вот что: беретесь вы достать штук семьдесят ножей или бритв? Я раздам их ребятам.

– Будет сделано, – ответил Борух. – А теперь мне надо посоветоваться с вами об очень важном деле. В нашу группу входит Моня – вы его знаете: из тех молодых ребят, что строят бараки. Вчера к нему подошел "капо" Бжецкий и заявил, что знает о готовящемся побеге. Конечно, его постарались разуверить. Он выслушал все и сказал, что хотел бы присоединиться к нам и бежать.

– Я задумался – пишет Печерский, – хотя это и похоже на провокацию, но мысль о том, что "капо" может помочь, показалась мне необычайно соблазнительной.

– Моня считает, – продолжал Борух, – что каким бы негодяем ни был Бжецкий, тут на него можно положиться. Бжецкий отлично знает, что в последнюю очередь немцы уничтожают и "капо": они не могут оставить живых свидетелей своих преступлений.

– Что же вы ответили Моне?

– Что один, без вас, ничего решить не могу.

– Подумаем насчет "капо". А пока пора разойтись.

Кузнец Райман тайно исполнял заказ Печерского, – делал ножи. Кузница помещалась рядом со слесарной мастерской. Вечером в кузнице собралось несколько человек, среди них был и Бжецкий. Немецкая охрана отдала в слесарную мастерскую для починки патефон. Печерский и Лейтман были приглашены "послушать патефонные пластинки".

Разговор начался издалека. Завели патефон. Кузнец жарил оладьи.

Я отказался от оладий и заговорил о пластинках. Бжецкий все время пытался перевести разговор на тему о побеге. Под разными предлогами я уклонялся. Наконец, он дал знак кузнецу. Тот взял патефон и вышел в слесарную. Все пошли за ним. Мы остались с Бжецким с глазу на глаз.

– Я хотел поговорить с вами, – начал он, – вы догадываетесь о чем?

– Я плохо понимаю по-немецки.

– Хорошо, будем говорить по-русски. Правда, по-русски я говорю неважно, но если хотите, мы договоримся. Прошу вас, выслушайте меня. Я знаю о том, что вы готовите побег.

– Вздор! Из Собибора бежать невозможно.

– Вы делаете это очень осторожно. Вы редко бываете в бараках. Вы никогда ни с кем не разговариваете за исключением Люки. Но Люка – это только ширма. Саша, если бы я хотел вас выдать, я мог бы это сделать давным-давно. Я знаю, вы считаете меня низким человеком. Сейчас у меня нет ни времени, ни охоты разубеждать вас. Пусть так. Но я хочу жить. Я не верю Вагнеру (начальнику лагеря), что "капо" не убьют. Убьют, и еще как. Когда немцы будут ликвидировать лагерь, нас уничтожат вместе со всеми.

– Хорошо еще, что вы хоть это поняли. Но почему же вы об этом говорите со мной?

– Я не могу не видеть того, что происходит. Все остальные только исполняют ваши распоряжения. Шлейма Лейтман говорит с людьми от вашего имени. Саша, поймите меня: если "капо" будут вместе с вами – вам будет несравненно легче. Немцы доверяют нам, У каждого из нас есть право передвижения по всему лагерю. Короче говоря – мы предлагаем вам союз.

– Кто это мы?

– Я и Челик, "капо" банной команды.

Я встал, прошелся несколько раз из угла в угол по кузнице.

– Бжецкий. – начал я. посмотрев ему прямо в лицо, – могли бы вы убить немца? Он ответил не сразу.

– Если это нужно для пользы дела, мог бы.

– А если без пользы? Точно так же, как они сотнями тысяч уничтожают наших братьев.

– Я не задумывался над этим.

– Спасибо за откровенность. Нам пора разойтись.

– Хорошо. Но еще раз прошу вас, – подумайте о том, что я вам сказал.

Я ответил, что мне думать не о чем, поклонился и вышел. Однако, именно то, что Бжецкий задумался, прежде чем ответить на мой прямой вопрос об убийстве немца, заставило меня предположить, что, может быть, в этом случае он действует без провокационных намерений. Провокатор согласился бы сразу".

На другой день, 11 октября работавшие в норд-лагере на строительстве бараков, услышали крики и стрельбу из автоматов. Немедленно же немцы согнали людей в одно место, запретили выходить из мастерских первого лагеря, закрыли ворота и поставили дополнительную охрану. Только в 5 часов выяснилась причина всех этих чрезвычайных мероприятий. Прибыл очередной эшелон смертников. Когда их раздели и повели, они догадались обо всем и бросились в разные стороны. Совершенно голые, несчастные могли добежать только до проволоки, – немцы встретили их огнем винтовок и автоматов.

Совещание, на котором был принят окончательный план побега, состоялось на следующий день, 12 октября в столярной мастерской. На совещании присутствовали Борух, Лейтман, старшина столярной мастерской Янек, Моня, Печерский и еще несколько "восточников". Во дворе около мастерской мирно беседовали двое, у ворот первого лагеря еще двое. Это были посты наблюдения.

Совещание началось с вопроса – как быть с Бжецким? Решено было пригласить его. Моня ушел и через несколько минут привел Бжецкого. Пользуемся рассказом Печерского.

"- Мы решили, Бжецкий, пригласить вас, – начал я – но, принимая в свой круг такого человека, как вы, мы ставим на карту судьбу всего лагеря. Поэтому помните, – в случае малейшей неудачи, вы погибнете первым.

– Я это знаю.

– Итак, товарищи, вот план, который я считаю единственно выполнимым. Мы должны убить всех немецких офицеров. Разумеется, по одиночке, но в очень короткий срок. На все это дается не больше часа. Убивать немцев будут только военнопленные, которых я знаю лично и на которых могу положиться. После обеда, в половине четвертого, "капо" Бжецкий под каким-нибудь предлогом отведет трех человек во второй лагерь. Эти люди убьют четырех офицеров В четыре часа электромонтеры должны перерезать телефонную связь, идущую через второй лагерь в резервную команду. Одновременно в нашем лагере начнется уничтожение гестаповцев. Надо ухитриться, чтобы они попадали к нам в разное время, убивать их по одному В нашем лагере все должно быть кончено в течение получаса. В половине пятого Бжецкий и Чепик строят весь лагерь в колонну, как будто бы для работы, и колонна направляется к выходу. В первых рядах идут "восточники". По дороге к главным воротам лагеря нужно захватить оружейный склад, – по возможности без шума Помните, что во время движения колонны очень легко может возникнуть паника тогда все пропало, немцы обнаружат побег. Если удастся захватить склад мы вступим с ними в бой.

Если не удастся, придется идти напролом. Недалеко от столярной мастерской, почти вплотную к проволоке, находится офицерский дом. Можно сказать наверняка, что рядом с ним немцы побоялись минировать поле, разве только заложили несколько сигнальных мин. Нужно именно в этом месте рвать проволоку. Вот и весь план. До завтра подумайте над ним. Есть возражения?

Борух ответил за всех, что возражений нет".

 

3.

Этот безумно смелый и отважный план родился у человека, который горел желанием свободы и мести. Само собой разумеется, что план мог быть выполнен только при условии строжайшей точности и строжайшей тайны.

Недаром каждый час дня 14 октября отдельно отмечен в дневнике Печерского. С утра он работал в одном из бараков, из окон которого был виден весь лагерь. Семь человек, работавших рядом с ним в то утро, ничего не знали о побеге. В соседнем бараке двадцать "восточников", подобранных по специальному списку, строили нары под руководством Лейтмана. В 10 часов Лейтман позвал Печерского и доложил ему о ходе дела:

– К четырем часам в портняжную мастерскую приглашен для примерки мундира унтерштурмфюрер Эрнст Берг. В четверть пятого туда же придет обершарфюрер Гетцингер (начальник третьего, то есть смертного, лагеря). В сапожную мастерскую в четыре часа должен явиться унтершарфюрер Эмиль Шумахер. С унтершарфюрером Фридрихом Гаульштихом расправляюсь я собственноручно. Четырех немцев убьют во втором лагере, остальных ребята постараются как-нибудь зазвать в мастерские.

– Хорошо. Товарищей, которые взяли на себя уничтожение немцев, присылай ко мне по одному.

Через пять минут в барак, где я работал, зашел Калимали.

– Сегодня в три часа, – сказал я Калимали, – ты пойдешь в портняжную мастерскую. Возьми рубанок, стамеску и топор. Смотри, Калимали, промахнешься, – мы погибли. Понял?

– Да.

– Ну, ступай. Желаю счастья Я крепко пожал ему руку.

Через полчаса ко мне пришел Борис Цибульский, которому было поручено убийство гестаповцев во втором лагере.

– Борис, – сказал я ему, – время пришло. Я посылаю тебя на самый трудный участок. С тобой пойдут Михаил и Беня. Возьмите два топора. Бжецкий отведет вас во второй лагерь. Помни, Борис, ты начинаешь первый. Твой удар вдохновит всех. Если товарищи, идущие с тобой, боятся, замени их. Принуждения здесь быть не может.

– Не беспокойся Саша, они только ждут сигнала.

В два часа в первый лагерь явился неожиданно один из гестаповцев, взял "капо" Бжецкого и еще трех человек и повел куда-то. Страшная мысль – все открыто – поразила нас.

Через час выяснилось, что Бжецкого повели в норд-лагерь для укладки леса. "Капо" Чепик взял на себя поручение, данное Бжецкому: он отвел людей во второй лагерь для убийства гестаповцев.

Напряжение в лагере росло. Конспирация среди восставших была полная. Очень немногие из лагерников знали о предстоящем побеге, но многие ощущали неопределенную тревогу и почти все чувствовали, что можно верить этим молчаливым, толковым и сумрачным людям, недавно прибывшим в лагерь, и сговаривающимся о чем-то в стороне".

За два дня до побега был праздник Йом-Кипур. В лагере нашлись усердные молельщики. Один из заключенных обратился к кантору с вопросом:

– Почему вы молитесь Богу, чем он поможет вам? Молились бы Сашке (то есть Печерскому).

Он услышал такой ответ:

– Мы молимся Богу, чтобы Сашке все удалось.

Надежда просачивалась и сквозь молчание, и сквозь стену уныния. Разразившиеся 14 октября события нашли для себя подготовленную почву.

Первым был убит унтерштурмфюрер Эрнст Берг, явившийся в портняжную мастерскую на двадцать минут раньше, чем предполагалось. В тот момент, когда Берг снял с себя ремень с кобурой и пистолетом и начал примерять мундир, Калимали ударил его топором по голове. Труп немца бросили на койку и прикрыли одеждой. Нельзя без волнения читать в дневнике Печорского:

"Не было еще четырех, когда Калимали вбежал к нам в барак и положил передо мной пистолет. Мы обнялись.

– Теперь кончено, – сказал я. – Если кто-нибудь и захотел бы отступить, – поздно. Спасибо тебе, друг.

Калимали ушел. Внезапно поднялся смертельно бледный голландец и попытался выйти следом за Калимали.

– Куда?

– Хочу оправиться

– Назад. Подождешь. Товарищи, вам понятно, что происходит, – обратился я ко всем находившимся в бараке. – Смотрите за этим струсившим, не выпускайте его".

В девять минут пятого, в той же портняжной мастерской Семен Мазуркевич убил начальника всей охраны лагеря – Михеля. Одновременно в сапожной мастерской Аркадий Вайспапир убил начальника смертного лагеря обершарфюрера Гетцингера. В четверть пятого Цибульский доложил Печерскому, что свою задачу (уничтожение гестаповцев во втором лагере) он выполнил. Четыре гестаповца убиты, телефонная связь перерезана, выходы закрыты.

Наступила пора строить людей.

Но Печерский медлил. Он надеялся, что удастся прикончить еще кого-нибудь из немцев.

В это время Шлейма Лейтман убил еще одного гестаповца (Фридриха Гаультштиха).

В половине пятого вернулся "капо" Бжецкий. Это было очень кстати: только "капо" могли, не вызывая подозрений, построить колонну. Оружия в руках у восставших оказалось немного: одиннадцать пистолетов, снятых с убитых, да еще шесть винтовок, которые жестянщики заранее припасли, спрятав их в водосточные трубы. Приходилось довольствоваться тем, что есть.

Без четверти пять Бжецкий дал сигнал, чтобы колонна построилась. На резкий свисток со всех сторон сбежались люди.

Начальник караула (немец с Поволжья) пытался загнать людей обратно в бараки, но был убит.

Толпа бросилась к оружейному складу. Сильный пулеметный огонь преградил ей дорогу. Печерский понял, что захватить оружие не удастся. Он крикнул:

– Товарищи, вперед!

Люди бросились за ним к офицерскому дому. Многие бросились в другую сторону к центральным воротам..

Часовые были смяты. Люди бежали напрямик по минированному полю к видневшемуся вдалеке лесу. Многие подорвались на минах. Из шестисот бежавших четыреста прорвались в лес.

Столяр Хаим Поврозник, житель Холма, солдат польской армии, попавший в плен к немцам еще в 1939 году, рассказывает об этом дне:

"Большая группа собралась в лагере. В центре стоял наш славный руководитель Сашка (перед тем Поврозник называет Печерского "славный ростовский парень"). Сашка крикнул:

– За Сталина, ура!

Разделившись на мелкие группы, мы разбрелись в разные стороны по всему лесу. Немцы устроили облаву. Самолеты обстреливали лес пулеметным огнем. Очень многие были убиты. В живых осталось не больше пятидесяти человек Мне удалось добраться до Холма, где я скрывался до прихода Красной Армии. В тот день ко мне, узнику Собибора, вернулась жизнь. Голландка Зельма Вайнберг рассказывает:

"Когда в лагере произошло восстание, мне удалось бежать. Вместе со мной убежали еще две девушки. Кепи Хокес из города Гах и Урзула Штерн из Германии. Кепи попала потом в партизанский отряд и там умерла от тифа. Урзула, тоже воевала в партизанском отряде. Сейчас она во Влодаве. Вместе с Урзулой я была в Вестерборке и в тюрьме в Фихте, вместе прожила в Собиборе, вместе мы бежали и спаслись"

Судьба подруги Печерского, голландки Люки, осталась неизвестной, также как и ее настоящее имя.

22 октября Александр Печерский, после долгих странствий по дорогам и проселкам Польши, встретился с партизанским отрядом, в который был принят вместе с несколькими своими товарищами. [В настоящее время в звании капитана он находится в рядах Красной Армии,]

– На десяти гектарах польской земли, где был расположен Собиборский лагерь уничтожения, ветер позванивает ржавой колючей проволокой. После восстания немцы сожгли лагерь, вспахали землю, засадили ее капустой и картофелем.

Картофельное или капустное поле, которое немцы развели здесь, чтобы скрыть следы своей чудовищной преступной работы, еще раз перекопано. Под ним найдены осколки человеческих костей, жалкие обломки лагерного быта, разрозненная обувь всех размеров и фасонов, множество бутылок с этикетками Варшавы, Праги, Берлина, детские молочные рожки и зубные протезы, еврейские молитвенники и польские романы, открытки с видами европейских городов, документы, фотографии, побуревший молитвенный талес рядом с трикотажной тряпкой, потерявшей цвет, консервные коробки и футляры от очков, детская кукла с вывороченными руками. Все это – немые свидетели убийств сотен тысяч людей, свезенных в лагерь смерти со всех концов Европы.]

Страдания погибших здесь людей, их слезы и предсмертный ужас кончились. Этих людей больше нет. Немногие из спасшихся рассказали все, что знали и видели. Сообщение Чрезвычайной Государственной Комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников о чудовищных преступлениях германского правительства в Освенциме.

Еще до освобождения Красной Армией польской территории в Верхней Силезии в Чрезвычайную Государственную Комиссию поступали многочисленные сведения о существовании вокруг гор. Освенцима огромного лагеря, созданного германским правительством для уничтожения плененных советских людей. После освобождения советскими войсками польской Силезии частями Красной Армии был обнаружен этот лагерь.

По поручению Чрезвычайной Государственной Комиссии Прокуратурой 1-го Украинского фронта совместно с представителями Чрезвычайной Государственной Комиссии товарищами Кудрявцевым Д И. и Кузьминым С.Т, в течение февраля-марта 1945 года было произведено тщательное расследование злодеяний немцев в Освенцимском лагере.

В расследовании принимали участие специальные экспертные комиссии: судебно-ме-дицинская, в составе главного судебно-медицинского эксперта 1-го Украинского фронта Брыжина Ф. Ф, судебно-медицинского эксперта армии Чурсанова М. Г, эксперта-терапевта Перцова Л И, начальника патологоанатомической лаборатории армии Лебедева К А, гинеколога армии Полетаева Г. А, эксперта- психиатра Банковского Н. Р, эксперта-криминалиста Герасимова Н. И, бывших заключенных лагеря: профессора-педиатра, директора клиники Пражского университета Эпштейн Б. В, профессора патологической анатомии и экспериментальной медицины из гор. Клермон-Ферран (Франция) Лимузен Г. Г, доцента медицинского факультета в Загребе (Югославия) Гроссмана М. Я, и техническая, в составе профессоров из Кракова – Давидовского Романа и Долинского Ярослава, кандидата химических наук инженера Лаврушина В. Ф. и инженера Шуера А. М.

На основании опроса и медицинского освидетельствования 2819 спасенных Красной Армией узников Освенцимского лагеря и изучения обнаруженных в нем немецких документов. остатков взорванных немцами при отступлении крематориев и газовых камер, найденных на территории лагеря трупов, вещей и документов истребленных немцами людей различных стран Европы, сохранившихся в складах и бараках лагеря, установлено:

1. Путем расстрелов, голода, отравлений и чудовищных истязаний немцы истребили в Освенцимском лагере свыше четырех миллионов" граждан Советского Союза, Польши, Франции, Бельгии, Голландии, Чехословакии, Югославии, Румынии, Венгрии и других стран.

2. Немецкие профессора и врачи произвели в лагере так называемые "медицинские" эксперименты над живыми людьми – мужчинами, женщинами и детьми.

3. По степени продуманности, технической организованности, по массовости и жестокости истребления людей Освенцимский лагерь оставляет за собой далеко позади все известные до сих пор немецкие "лагеря смерти".

В Освенцимском лагере были и газовые камеры, и крематории, и химические отделения, и лаборатории – все это было предназначено для чудовищного уничтожения людей. Газовые камеры немцы называли "банями особого назначения" На входной двери этой "бани" было написано "Для дезинфекции", а на выходной "Вход в баню". Таким образом, люди, предназначенные для уничтожения, ничего не подозревая заходили в помещение "Для дезинфекции", раздевались и оттуда загонялись в "баню особого назначения" – то есть в газовую камеру, где они истреблялись ядовитым веществом "циклоном".

В лагере были организованы специальные больницы, хирургические блоки, гистологические лаборатории и другие учреждения, но существовали они не для лечения, а для истребления людей. Немецкие профессора и врачи производили в них массовые эксперименты над совершенно здоровыми мужчинами, женщинами и детьми. Они производили опыты по стерилизации женщин кастрации мужчин, над детьми, по искусственному заражению массы людей раком, тифом, малярией и вели над ними наблюдение: производили на живых людях испытания действия отравляющих веществ. Рейхсфюрер СС Гиммлер – организатор Освенцимского лагеря уничтожения людей.

Освенцимский лагерь был построен в 1939 году по приказу рейхсфюрере СС Гиммлера специально для уничтожения порабощенных граждан оккупированных стран Европы.

Лагерь расположен на огромной территории вокруг города Освенцима и представлял из себя целую систему лагерей: Аушеиц. Биркенау. Моновице, Голешау, Явишовиц, Нейдахс, Блехамер и другие. Основные из них – Аушвиц и Биркенау – были расположены на территории в 4675 гектара и имели свыше шестисот двадцати жилых бараков и служебных помещений. В лагерях Освенцима содержалось постоянно от ста восьмидесяти до двухсот пятидесяти тысяч заключенных Все лагеря были обведены глубокими рвами и оцеплены густой сетью колючей проволоки, через которую пропускали ток высокого напряжения.

В 1941 году в лагере Аушвиц был выстроен для сжигания трупов умерщвленных людей первый крематорий с тремя печами. При крематории была так называемая "баня особого назначения", то есть газовая камера для удушения людей. Первый крематорий просуществовал до середины 1943 года Летом 1942 года рейхсфюрер СС Гиммлер произвел инспекторский смотр Освенцимского лагеря и распорядился расширить его до гигантских размеров и технически усовершенствовать. Строительство новых мощных крематориев было поручено немецкой фирме "Топф и сыновья" в Эрфурте, которая немедленно начала строить в Биркенау четыре мощных крематория и газовые камеры. Из Берлина нетерпеливо требовали ускорения строительства и окончания всех работ к началу 1943 года В делах канцелярии лагеря Аушвиц найдена обширная переписка администрации лагеря с фирмой Топф и сыновья", в том числе следующие письма:

"И. А. Топф и сыновья. Эрфурт, 12 февраля 1943 г. Центральному строительству СС и полиции Аушвиц (Освенцим)

Касается: крематории 2 и 3 лагеря военнопленных.

Подтверждаем получение Вашей телеграммы от 10 февраля следующего содержания: "Еще раз подтверждаем получение Вашего заказа на пять штук тройных муфельных печей, включен два электрических лифта для подъема трупов и один временный лифт для трупов. Также заказано практическое приспособление для подачи угля и приспособление для транспорта пепла. Вам надлежит доставить полную установку для крематория № 3. Ожидаем, что примете все меры для немедленной отправки всех машин с частями. Установка обязательно должна вступить в строй 10 апреля 1943 года.

И. А. Топф и сыновья."

 

II

№121 15/42/Ер На Пункт 2.

В отношении установки двух трехмуфельных печей у каждой из "бань особого назначени"' инженером Прюфером было предложено изъять их из заготовленных для отправки в Могилев печей. Руководитель служебной части, находившейся в СС-Хозяйственном Управлении Главного Отдела в Берлине был немедленно об этом осведомлен и его попросили распорядиться о дальнейшем.

СС унтерштурмфюрер (С)

Освенцим, 21 августа 1942 года".

В четырех новых крематориях находилось двенадцать печей с сорока шестью ретортами; в каждую реторту можно было поместить от трех до пяти трупов, процесс сжигания' которых продолжался около 20-30 минут.

При крематориях были построены "бани особого назначения" – газовые камеры для умерщвления людей, помещавшиеся или в подвалах, или в особых пристройках к крематориям. Кроме того, в лагере имелись еще две отдельные "бани", трупы из которых сжигались на особых кострах. Предназначенных для умерщвления людей загоняли в "бани" ударами палок ружейных прикладов, собаками. Двери камер герметически закрывались, и люди, находившиеся в них, отравлялись "циклоном". Смерть наступала через 3-5 минут; спустя 20-30 минут трупы выгружались и направлялись к печам крематориев. Перед сжиганием дантисты вырывали у трупов золотые зубы и коронки.

"Производительность" "бань" – газовых камер значительно превышала пропускную способность печей крематориев, и потому для сжигания трупов немцы применяли еще огромные костры. Для этих костров были вырыты специальные рвы длиной от 25 до 30 метров, шириной от 4 до 6 метров и глубиной в 2 метра На дне рвов проходили особые канавы в качестве поддувал Трупы подвозились к кострам по узкоколейкам, укладывались в рвы послойно с дровами, обливались нефтью и таким образом сжигались. Пепел зарывался в больших ямах или сбрасывался в реки Сола и Висла С 1943 года немцы, с целью промышленного использования несгоревших костей, стали дробить кости и продавать фирме "Штрем" для переработки в суперфосфат. В лагере найдены документы на отправку в адрес фирмы "Штрем" 112 тонн 600 килограммов костной крошки от человеческих трупов. Для промышленных целей немцы также использовали волосы, срезанные с женщин, предназначенных для уничтожения.

В Освенцимском лагере немцы ежедневно умерщвляли и сжигали от десяти до двенадцати тысяч людей, из них восемь-десять тысяч из прибывших эшелонов и две- три тысячи из числа узников патера

Допрошенные в качестве свидетелей, ранее работавшие в специальной команде по обслуживанию газовых камер и крематориев бывшие заключенные Драгон Шлема, житель местечка Жировни, Варшавского воеводства и Таубер Генрих из города Хжанув (Польша) показали следующее"… В начале работы лагеря немцы имели две газовые камеры, находившиеся друг от друга в трех километрах. При них имелось по два деревянных барака. Прибывающих из эшелонов людей приводили в бараки, раздевали, а затем вели в газовую камеру… В газовые камеры загоняли по 1.500-1.700 человек, а затем через люки эсэсовцы в противогазах забрасывали "циклон". Газирование продолжалось от 15 до 20 минут, после чего трупы выгружались и на вагонетках вывозились в рвы, где сжигались… Позже на территории лагеря в Биркенау работали четыре крематория, при каждом из них имелась газовая камера Крематории №№ 2 и 3 были одинаковой конструкции и имели по пятнадцать печей, а крематории №№ 4 и 5 были другой конструкции, по размерам и техническому усовершенствованию менее удобные, и имели по восемь печей каждый. Все эти крематории в течение суток сжигали по десять-двенадцать тысяч трупов". Немецко-фашистские профессора и врачи – убийцы пленников Освенцима.

В Освенцимском лагере немецко-фашистские профессора и врачи широко проводили "медицинские" опыты над живыми людьми, проявляя при этом чудовищную изобретательность.

Бывшие заключенные, спасенные Красной Армией врачи: Штейнберг из Парижа, Гордон из Вильно, профессор Гроссман из Югославии, доктор медицины Валентин Эрвин из Берлина, Кеплих Анна из Венгрии, Де-Винд Эдуард из Голландии, Флехнер Альберт из Парижа сообщили, что они были очевидцами огромного количества "медицинских" экспериментов немецко-фашистских профессоров и врачей над заключенными лагеря.

Хирургические операции производились по произволу врачей, практиковавшихся в освоении оперативной техники. Молодой немецкий врач Кениг отбирал заключенных с воспалительными процессами конечностей и практиковался в ампутации последних. Немецкие врачи Тилло и Фишер собирали большие массы заключенных и без всяких показаний производили грыжесечения. Главный врач больницы Энтрес при малейшей жалобе на боли в животе производил чревосечения, практикуясь на операциях по поводу язвы желудка.

В больничных отделениях лагеря Аушвица проводились эксперименты над женщинами. В блоке № 10 лагеря содержалось одновременно до четырехсот заключенных женщин, над которыми производились опыты по стерилизации путем облучения рентгеном и последующего удаления яичников, опыты по привитию рака шейки матки, опыты по насильственному родоразрешению и по испытанию контрастных веществ для рентгенографии матки. В блоке № 28 производились опыты над заключенными по искусственным поражениям кожи керосином, различными солями, пастами, пудрами. Здесь же применяли акрихин с целью изучения искусственно вызванной желтухи. Этими опытами занимался немецкий врач Эмиль Кашуб. В блоке № 21 производились массовые опыты по кастрации мужчин с целью изучения возможности стерилизации рентгеновскими лучами. Кастрация производилась через известное время после облучения. Такими опытами облучения и кастрации занимались профессор Шуман и врач Деринг. Нередко операции заключались в том. что после облучения рентгеном у подопытных удаляли одно или оба яичка для исследования.

Все эти факты подтверждены также показаниями бывших узников лагеря: Кляйн Юдитой, Аусен Кларой, Гербман Минной, Зондерс Ноной, Скурник Яковом, Сурес Давидом и многими другими, над которыми немецкие врачи производили те или иные эксперименты

По приказу главного немецкого врача Энтреса с 1941 по 1944 год в больницах лагеря производились умерщвления заключенных путем вливания фенола в сердце. Первые вливания делал врач Деринг, а затем они производились санитарами. Особенно отличался в этом бывший сапожник немец Клер, умертвивший таким способом тысячи жертв. Заключенный из поляков, некий Пайщик, впрыскиванием фенола умертвил двенадцать тысяч человек (впоследствии он был убит самими поляками- заключенными). Немец Штесель уничтожил такими уколами десять тысяч человек.

Факты нечеловеческих опытов над заключенными подтверждаются также рядом документов, найденных в канцелярии лагеря. В отчете хирургического отделения лагерного госпиталя значится, что за три месяца – октябрь – декабрь 1943 года – хирургами отделения среди прочих операций произведено: восемьдесят девять ампутаций яичек (кастрации), пять стерилизаций, пять удалений яичников. В телеграмме № 2678 от 28.IV. 1943 года оберштурмфюрер СС полковник Зоммер дает предписание комендатуре лагеря отнести по отчету сто двадцать восемь женщин в графу "Заключенные для опытов". В обнаруженном "Статистическом обозрении коменданта лагеря числа и распределения заключенных женщин по различным категориям", за подписью заместителя коменданта лагеря Селла, имеется постоянная графа: "Заключенные предназначенные для различных опытов". В этой графе значится "подопытных женщин": за 15.V. 1944 года – 400 человек, за 5.VI. 1944 года – 413 человек, за 19.VI. 1944 года – 348 человек, за 30.VII. 1944 года – 349 человек и так далее.

Немецкие врачи играли руководящую роль и в так называемых "селекциях", то есть в отборе заключенных на газирование и кремацию. "Селекцию" они производили всюду: около крематориев, в больницах, в бараках. Людей истощенных, больных, непригодных для работы немецкие врачи отправляли в газовые камеры. Отбором заключенных для умерщвления занимались следующие немецкие врачи: Виртс, Менгеле, Роде, Фишер. Тилло, Китт, Кениг, Клейн и многие другие.

По приказу главного немецкого врача Освенцимского лагерного объединения Виртса, при эпидемиях сыпного тифа производилось умерщвление людей целыми бараками путем отравления газами.

Судебно-медицинская экспертная комиссия установила, что немецкие врачи в Освенцимском лагере производили следующие эксперименты над живыми людьми:

1. Массовое иссечение тканей шейки матки, или даже полную ампутацию последней.

2. Испытание ряда неизвестных веществ для целей рентгенографии матки и труб. Указанные вещества с помощью специальных приборов под давлением вводились в полость матки, что зачастую было сопряжено с мучительными болями для экспериментируемых жертв.

3. Стерилизация женщин путем облучения рентгеновскими лучами тазовой области, с последующим чревосечением и изъятием яичников. Эти опыты производились преимущественно над молодыми женщинами.

4. Изучение действия разных химических препаратов по заказам немецких фирм. По показанию немецкого врача, доктора медицины Валентина Эрвина, был случай, когда для подобных опытов представители химической промышленности Германии врач-гинеколог Клауберг из Кенигсютте и химик Гебель специально купили у администрации лагеря сто пятьдесят женщин.

5. Стерилизация мужчин путем рентгеновского облучения.

6. Опыты над мужчинами с применением раздражающих химических веществ на коже голени для искусственного вызывания язв, флегмон.

7. Ряд других опытов – искусственное заражение малярией, искусственное оплодотворение и так далее.

Очень многие опыты кончались быстрой и мучительной смертью подопытных заключенных. После окончательного использования заключенных для экспериментов их убивали и сжигали. Этим путем немцы стремились уничтожить свидетелей своих бесчеловечных опытов.

Допрошенный в качестве свидетеля бывший заключенный Штерн Самуил Абрамович, житель гор. Бухареста, показал:

"…В лагере Аушвиц я работал в качестве исполняющего обязанности фельдшера. По приказанию обер-фельдфебеля Кашуб я делал уколы и другие манипуляции заключенным. Хорошо знаю, что многим заключенным впрыскивался керосин под кожу в голень… Второй метод экспериментов: химическое раздражение кожи. Для этой цели применялся 80% раствор уксуснокислого алюминия (алюминь- ацетикум). Лоспе этого снимали весь слой кожи и отправляли на исследование. У тех же, у которых было глубокое раздражение кожи, вырезали кусок мяса с кожей и также отправляли на исследование… Кашуб прививал также искусственную желтуху и вливал кровь маляриков".

Подвергавшийся экспериментам Балигура М. сообщил:"…Спустя несколько дней после того, как меня привезли в Биркенау, кажется, в первых числах декабря 1942 года, всю молодежь в возрасте от восемнадцати до тридцати лет (мужчин) подвергли стерилизации путем просвечивания мошонки рентгеновским аппаратом. В числе стерилизованных был также и я. Спустя одиннадцать месяцев после того, как меня подвергли стерилизации, то есть 1 ноября 1943 года, я был подвергнут кастрации… Со мной были подвергнуты стерилизации в один день двести человек."

Свидетель Сурес Давид из города Салоники (Греция), дал следующее показание: "…Примерно в июле 1943 года меня и со мной еще десять человек греков записали в какой-то список и направили в Биркенау. Там всех нас раздели и подвергли стерилизации рентгеновскими лучами. Через один месяц после стерилизации нас вызвали в центральное отделение лагеря, где всем стерилизованным была произведена операция – кастрация…"

Бывшая заключенная Хаузер М. (Париж. Ситэ Мильтон, 9) сообщила: "…В Аушвице нас поместили в 10-й блок. Для чего нас забрали в 10-й блок – мы не знали. В этом блоке было больничное отделение, хотя все мы были совершенно здоровые женщины… В 10-м блоке у меня сначала взяли один шприц крови: для чего брали кровь – мне не известно. В конце августа 1943 года меня взяли в операционную комнату, дали наркоз и под наркозом сделали операцию в половых органах. Операцию делал заключенный врач Самуэль под руководством и по указанию немецкого врача Виртса. После этой операции я пролежала в 10-м блоке больной одиннадцать месяцев. Из числа подвергавшихся стерилизации была одна еврейка из Греции по имени Белла, фамилии ее не знаю. После рентгеновских лучей ей была сделана операция: разрез вдоль живота. После операции она поправилась и рана на животе зажила. Приехал в 10-й блок немецкий врач Шуман и в порядке контрольной проверки взял Беллу в 28-й блок и там сделал вторичный разрез живота поперек. Поперечный разрез живота у нее я сама видела. Через несколько дней после вторичной "операции" Белла умерла". Немецкие палачи убивали в Освенцимском лагере граждан всех стран Европы.

Как установлено следствием, в Освенцим ежедневно прибывало от трех до пяти железнодорожных эшелонов, предназначенных для умерщвления людей, по 1.500-3.000 человек в каждом эшелоне. Обреченные привозились из всех стран Европы. Среди освидетельствованных судебно-медицинской комиссией 2819 освобожденных узников Освенцимского лагеря имелись подданные: Польши – 745 человек Венгрии – 542 человека, Франции – 346 человек, Чехословакии – 315 человек, СССР – 180 человек, Голландии -159 человек, Югославии – 143 человека, Италии – 91 человек, Греции – 76 человек, Румынии – 52 человека, Бельгии – 41 человек и других стран.

Из каждого прибывшего эшелона немцы отбирали от двухсот до пятисот человек наиболее трудоспособных для работы в лагерях, остальных направляли прямо к газовым камерам и крематориям в лагеря Аушвиц и Биркенау.

Диспетчер службы движения станции Освенцим, Станек Францишек, показал: "…Эшелоны прибывали с заключенными в 1942,1943,1944 годах из Чехословакии, Бельгии, Франции, Голландии, Норвегии, Греции, Польши и других стран".

Свидетель Де-Винд Эдуард показал: "…После оккупации немцами Голландии в ноябре 1940 года была произведена чистка государственного аппарата, учреждений и учебных заведений Голландии. Нас, троих ассистентов университета выгнали. Я приехал в Амстердам. В одном из кварталов Амстердама был найден убитым фашист- голландец. В ответ на это немцы арестовали 400 заложников, в число которых попал и я. Схватили меня на улице и отвели сюда в лагерь".

Свидетель Гордон Яков, уроженец города Вильнюс, показал: "…В лагерь Освенцим меня привезли 22 января 1943 года. Всего в нашем эшелоне было 3.650 человек, из них вошли в лагерь 265 мужчин и около 80 женщин, всех остальных сейчас же отправили в крематорий – газировали и сожгли, в том числе сожгли мою мать Матильду, по специальности врача, сына четырех с половиной лет, отца 73 лет и мать 64 лет".

Свидетельница Дессанти Эмили, по национальности итальянка, показала: "…12 сентября 1944 года гитлеровцы вывезли нас из Италии и привезли в лагерь Освенцим. Всего в лагерь нас, итальянцев, привезли 500 человек, из них осталось в живых только 30 человек, остальные зверски замучены и уничтожены в лагере".

Свидетель Сурес Давид показал: "…В лагерь Освенцим я прибыл с эшелоном из Греции 3 апреля 1943 года. В эшелоне было больше 2.500 человек, в числе которых была моя мать 53 лет, сестра с ребенком и я. Из 2.500 человек приблизительно 300 отправили в лагерь, остальных, в том числе мою мать и сестру с пятилетним ребенком, прямо из эшелона повели в крематорий на сожжение".

Свидетель Китман Георг, из Румынии, показал: "…В июне 1944 года я и мои родители, вместе с другими в числе 3.000 человек мужчин, стариков, женщин и детей, эшелоном были привезены в лагерь Освенцим. При выгрузке всех стариков, матерей с маленькими детьми отделили от здоровых, отправили в крематорий и сожгли. Среди сожженных был мой отец 52 лет и мать 48 лет. Из 3.000 человек в лагерь направили не больше 350 человек".

Свидетельница Шпетер Зиска показала: "…В феврале месяце 1943 года я прибыла из Франции в числе 1.100 человек. Из них в этот же день было отобрано 205 трудоспособных, которые были направлены в бараки, а остальных 895 человек – стариков, женщин и детей – отвели в газовую камеру где они были удушены газами".

Бывшая заключенная Кеппих Анна, венгерка из города Клуж, показала: "…Я прибыла в Освенцимский лагерь в июне месяце 1944 года в числе 3.000 венгерских заключенных, из них, по прибытии в лагерь, 500 человек трудоспособных были оставлены в лагере для работы, а остальные 2.500 человек направлены в газовую камеру для уничтожения".

Доктор медицины Пражского университета, профессор Бертольд Эпштейн рассказал комиссии: "…Отобранных заключенных направляли в газовые камеры для умерщвления. В течение нескольких месяцев мы видели длинные вереницы идущих на смерть в крематорий людей, особенно большие группы уничтожались в мае – июне – июле 1944 года. В это время в крематориях сжигали днем и ночью, что было видно по выступавшему из труб крематориев пламени. Нередко мы чувствовали запах горелого мяса, волос или ногтей. В это время мы, кроме огня из труб крематориев, видели два больших костра, которые ночью горели огромным пламенем. Всю ночь в лагере были слышны вопли и крики, а также лай караульных собак эсэсовцев. Несчастные жертвы, которых, вследствие переполнения крематориев, по очереди вели к кострам на смерть, при виде костров догадывались, какая участь их ожидала- Я знал, что и моих близких родственников постигла та же участь и что мне ее также не избежать. Примерно каждые две недели врачом лагеря доктором Менгеле производился отбор, после чего отобранные жертвы направлялись в крематорий на уничтожение. Так в один из дней уничтожили 500 детей. При отправке этих детей разыгрались потрясающие сцены, так как уже все знали, куда их ведут. Эсэсовцы и их помощники при этом отличились особенной жестокостью- Когда мы прибыли в Освенцим, нас с женой разлучили, я ее уже больше не виден Впоследствии я узнал, что ее в лагерь не приняли. Нет сомнения, что мою жену убили обычным способом. В марте 1944 года эсэсовцы уничтожили так же мою свояченицу с двумя детьми и мою племянницу 38 лет. В июле 1944 года погибла так же моя сестра". Лагеря Освенцима – конвейеры смерти.

Как установлено расследованием в Освенцимских лагерях, кроме людей, предназначенных для опытов, постоянно содержалось около двухсот тысяч узников для эксплуатации на самых изнурительных каторжных работах. На этих работах люди доводились до крайнего истощения после чего, как негодные, истреблялись. Каждую неделю немецкие врачи производили среди заключенных отбор ("селекцию"), в результате которого всех больных и потерявших трудоспособность умерщвляли в газовых камерах. Вместо них общий состав заключенных постоянно пополнялся отобранными из приходящих эшелонов. Это была организованная система страшного конвейера смерти: одни умерщвлялись, другие ставились на их место, беспощадной эксплуатацией доводились до истощения и болезней и в свою очередь направлялись в газовые камеры.

В 1941 году немцы близ Освенцима развернули строительство крупного военного химического завода И. Г. Фарбениндустри, а также военного завода взрывателей и запалов для бомб и снарядов. Строительство проводили фирмы Крупп, затем Унион и другие. Десятки тысяч освенцимских узников разных национальностей – русские, украинцы, белорусы поляки, французы, чехи, югославы, греки, бельгийцы, голландцы, итальянцы, изнемогая от свирепой эксплуатации, работали на этих строительствах, а также на осушке болот, в шахтах, на строительстве дорог.

От бараков концлагерей к местам работы было 7-8 километров. Эсэсовцы выстраивали людей в тысячные колонны и под вооруженной охраной, окруженных надсмотрщиками с палками и собаками, гнали на работы. В процессе работ эсэсовцы, надсмотрщики и мастера зверски избивали каждого: одного за то, что разогнул спину, другого за то, что мало земли забрал лопатой, третьего за медленную работу, четвертого побоями заставляли возить тачку с породой бегом. Мастера приговаривали:"Фирма платит за тебя четыре марки, ты должен работать, как лошадь".

Тех, кто падал от изнеможения, здесь же на месте расстреливали. Места работ были одновременно местами массовых убийств заключенных. Убийства всячески поощрялись начальством. Оберштурмбанфюрер Либегеншель издал приказ о выплате эсэсовцам 60 марок за каждого убитого заключенного "при покушении последнего на побег". В погоне за этой премией охранники безнаказанно убивали людей.

Об истреблении заключенных на строительных участках Освенцима рассказал бывший заключенный бельгиец Штазман Морис"-В августе 1943 года я работал на площадке строительства завода И. Г. Фарбениндустри. В один из дней эсэсовцы привели на эту площадку 400 заключенных, среди которых были югославы, греки, французы и бельгийцы, завели их в выкопанный ров и начали живыми закапывать. Погибающие на разных языках просили о помощи, а рядом эсэсовцы обращались к нам: "Смотрите да лучше работайте, а то и с вами будет то же". Спустя две недели нас перебросили подготовить площадку для одного из строений лагеря Аушвиц. Эсэсовец Лосман с группой других эсэсовцев отобрали из нас 30 человек, завели их в выкопанную яму и закопали по плечи. Затем сели на лошадей и начали скакать по площадке, задавив всех 30 человек".

Огромная площадь освенцимских болот стала могилой многих тысяч людей разных национальностей. Здесь работало свыше 300 команд – от 50 до 1.200 человек в каждой. Бесчеловечные условия труда в болотах во все времена года, избиения убийства и насилия приводили к тому, что никто из работавших не выживал больше 2- 3 месяцев. Люди умерщвлялись на самих болотах или после потери трудоспособности их убивали вливаниями фенола в сердце, либо в газовых камерах.

Шестидесятилетний инженер-мелиоратор из Венгрии Кениг Яков. работавший на болотах в качестве простого землекопа, показал: "…Я был в команде на осушке болот, в которой насчитывалось 400 человек-Надсмотрщики из числа немецких уголовников избивали людей палками и лопатами до потери сознания. В нашей команде работали мужчины и женщины всех возрастов. Много было людей интеллигентного труда – врачей, педагогов, профессоров Из одной только Югославии простыми землекопами работали 14 инженеров".

Бывший заключенный, бельгиец Майзелье Симон, сообщил: "Из нашей команды в 1200 человек в течение 3 месяцев 1944 года ежедневно приносили по сто и двести трупов замученных на работе людей, вместо которых команды пополнялись новыми жертвами".

Особенно свирепствовали немецкие палачи над советскими пленниками, которые, как правило, по прибытии в лагерь сразу же уничтожались и только в виде исключения из них оставляли наиболее трудоспособных.

В канцелярии лагеря найден следующий приказ о советских гражданах:

'Ораниенбург. 15 ноября 1941 года.

Инспектор концлагерей

Полиция (Освенцим: 14 ф 14 Л) ОТ

Касается: казни русских военнопленных.

Лагерным комендантам концентрационных лагерей.

Копии: лагерным врачам, лагерфюреру заключенных под надзором управления.

Рейхсфюрер СС и шеф германской полиции дал свое принципиальное согласие откладывать казнь для тех из общего количества русских военнопленных, направленных на казни в концлагеря (особенно комиссаров), если они по своему физическому состоянию способны работать на каменоломне. Для этого мероприятия необходимо получить согласие начальника полиции безопасности и полиции СД. Поэтому приказываю:

По прибытии эшелонов для казни в лагеря, физически здоровые русские, годные для работы на каменоломнях, отбираются начальником лагеря (Е) и главным лагерным врачом. Именной список отобранных русских в двух экземплярах должен быть нам направлен. На этом списке лагерный врач должен отметить, что не возражает против привлечения этих лиц на работы с медицинской точки зрения

После получения согласия со стороны начальника полиции безопасности и полиции СД пересылка соответствующих русских в каменоломни будет отсюда оформлена приказом. фюрер бригады СС и генерал-майор". Подпись: Глюкс.

На основании этого приказа часть советских пленников оставляли для самых тяжелых изнурительных работ, при этом отношение к ним со стороны эсэсовцев и надсмотрщиков было наиболее жестоким и бесчеловечным.

Житель города Освенцим Гандзлик Мариан показал:"…Зимой 1941 года, в тридцатипятиградусные морозы, по дороге из лагеря Освенцим в село Бабице ежедневно в течение двух недель, как скот, гнали плетьми и палками русских военнопленных. Многие из них были без шапок, в одних гимнастерках в одних кальсонах, с изорванной обувью. Вечером из села Бабице направлялось несколько подвод полные трупами этих русских военнопленных. На каждой подводе наверху сидели по два-три их товарища, с обмороженными лицами, руками и ногами, до крайности измученные".

Гитлеровцы беспрестанно требовали от своих подчиненных новых и новых убийств. 14 февраля 1944 года начальник гарнизона Освенцим оберштурмбанфюрер Либегеншель издал приказ, в котором говорится следующее:

"…Продолжительными личными наблюдениями я установил, что на всех рабочих местах, кроме военных заводов, работает слишком много заключенных, рабочая сила которых не использована. Они лентяйничают… Мы знаем, что для повышения производительности труда заключенных необходимо усилить надзор со стороны младшего командного состава СС, но мы также знаем, что такого состава добавочного в нашем распоряжении нет, так как он или находится на фронте, или несет службу на других важных участках. Мы сами себе по можем… Ясно, что тут следует действовать быстро, и я надеюсь, что каждый от себя сделает то, что необходимо."

В результате этого приказа каждый вечер со всех концов Освенцимских лагерей – с заводов, из болот, их шахт – тянулись к баракам страшные процессии: окровавленные, измученные узники, окруженные эсэсовцами и надсмотрщиками с огромными сворами собак, несли на деревянных носилках трупы своих товарищей. Во время вечернего смотра заключенные становились в строй, перед ними в ряды складывались трупы замученных за день, и надсмотрщики докладывали начальникам о выполнении приказа Либегеншеля. Начальство благодарило тех из них, команды которых приносили наибольшее количество трупов. Здесь же перед строем били палками провинившихся заключенных.

К страшным условиям каторжной работы прибавлялись кошмарные условия жизни в бараках. В бараках, рассчитанных на 400-500 человек, немцы помещали по 1.000-1.500 заключенных. Голод, болезни, истязания, антисанитарные условия – все создавалось с определенной, продуманной целью быстрейшего истребления заключенных.

Судебно-медицинская комиссия, освидетельствовав 2.819 спасенных Красной Армией узников Освенцима, установила, что 2.189 человек, или 91%, больны от крайнего истощения и 223 человека больны туберкулезом легких. Экспертизой также установлено, что немцы подвергали заключенных истязаниям, в результате которых у обследованных Комиссией людей обнаружены переломы ребер, конечностей, позвонков, костей лица, различные ранения, язвы, обморожения кистей и стоп. Очень многие из освобожденных страдают тяжелыми нервно-психическими заболеваниями.

Судебно-медицинской комиссией произведено вскрытие 526 трупов заключенных, найденных в разных местах на территории лагерей. Установлено, что в 474 случаях (88,3%) смерть последовала от истощения. Убийцы детей

Сотни тысяч детей в возрасте от грудного ребенка до 16 лет истребили гитлеровские изверги в Освенцимском лагере. Как правило, прибывших в эшелонах детей немцы сразу же направляли в газовые камеры и там истребляли. Только небольшую часть здоровых подростков оставляли для лагерных работ.

Следствием установлено, что детей в возрасте от 8 до 16 лет немцы наравне со взрослыми изнуряли на тяжелых физических работах. Непосильный труд истязания и побои быстро доводили каждого ребенка до полного истощения, и тогда его убивали.

Бывший заключенный Гордон Яков, врач из города Вильнюс, показал: "…В начале 1943 года в лагере Биркенау были отобраны 164 мальчика и отвезены в больницу, где при помощи уколов в сердце карболовой кислоты все они были умерщвлены".

Бывшая заключенная Бакаш Вельдтраут, из города Дюссельдорф (Германия), показала:

"В 1943 году, в то время, когда мы. огораживали крематорий № 5, я лично видела, как эсэсовцы бросали в горящие костры живых детей".

Вот что рассказывают сами дети, спасенные Красной Армией, о мучениях, которым подвергали их фашистские звери.

Мальчик Мудианов Самий, 1930 года рождения, житель города Род (Италия): "…Нас, детей, заставляли работать по 15-20 человек – на лямках возить груженные повозки с разным грузом, но больше отвозили трупы умерших к специальному блоку, где они складывались и оттуда увозились в крематорий. Работали мы с 4 часов утра до вечера. В конце октября 1944 года производивший проверку немец дал нам "кару" за то, что не было чисто в блоке. Нас 150 человек построили на улице около блока и отвели в купальню, где раздели донага, облили холодной водой, голых повели по улице в свой блок, после чего многие из детей заболели".

Девятилетний мальчик Леринциакош Андраш, уроженец города Клез (Венгрия), показал: "…Когда нас пригнали в лагерь в 22-й блок, там нас били, особенно приставленные к нам женщины-немки. Били палками. За время пребывания в лагере у меня доктор Менгеле брал много раз кровь… В ноябре месяце 1944 года всех детей переводили в лагерь "А", в "Цыганский лагерь"; при проверке одного из нас не оказалось. Тогда начальница женского лагеря Брандем и ее помощница Мандель выгнали нас всех на улицу в час ночи, и мы простояли на морозе до 12 часов дня…"

Детей, родившихся в лагере, эсэсовцы отбирали от матерей и умерщвляли. При выявлении у прибывших женщин беременности, их немедленно выделяли в особый барак, где вызывали у них преждевременные роды. В случае сопротивления беременных женщин направляли в газовую камеру.

Бывшая заключенная Флякс Софья Исааковна, из города Краков, показала: "…У многих женщин, прибывших в августе 1944 года в лагерь, имелись дети в возрасте от пяти до 12 лет. Все они, по прибытии в лагерь, вместе с матерями были отправлены в крематорий. Я прибыла с семимесячной беременностью. При осмотре врач СС Кениг обнаружил у меня беременность и направил в барак В-3 (Биркенау). Там было 65 таких же женщин. Через 3 дня мне сделали укол в область бедра с целью вызвать преждевременные роды. Такие уколы проделывали четыре дня. На пятый день я родила ребенка, которого у меня забрали. В бараке за мое пребывание таких случаев я видела 14. Новорожденные или преждевременно рожденные увозились неизвестно куда".

Среди освидетельствованных врачами освобожденных узников Освенцима имеется 180 детей, из них: в возрасте до 8 лет – 52 человека, от 8 до 15 – 128 человек. Все они в лагерь прибыли в течение второго полугодия 1944 года, т. е. находились в лагере от 3 до 6 месяцев. Все 180 детей были подвергнуты медицинскому освидетельствованию, которым установлено, что 72 ребенка больны легочно- железистым туберкулезом, 49 детей – алиментарной дистрофией (крайнее истощение), 31 ребенок имеет обморожения и т. д. Уничтожение интеллигенции

В Освенцимском лагере немцы уничтожили десятки тысяч видных ученых и представителей интеллигенции разных стран.

Фудри Андрэ, уроженец города Самот Дипуэн, рассказал комиссии спедующее: "…Из 600 французов, прибывших в лагерь вместе со мной, через несколько месяцев большинство погибло. Среди них: экономист Боро Эмиль, профессор лицея города Компьен Жаан, депутат департамента Лоди Гарон Филиппо, бургомистр города Вильивифе Лебигу, педагоги – Годо и Бру, инженер-архитектор Молине и др.".

Профессор Клермон-Ферранского университета Лимузен Анри сообщил: "…В ноябре 1944 года меня из лагеря в Дахау отправили в Освенцим, как специалиста по патологии. Здесь я пробыл приблизительно месяц в карантинном блоке, где должен был чистить уборные, полы и носить обеды тем заключенным, которые находились в тюрьме".

В Освенцимском лагере были убиты: известный голландский профессор- экономист Фрейда, доктор Лавослав, инженер Кимар, доктор-инженер Эндоклян – из Югославии, польский инженер Висневский, магистр фармации города Варшавы Тайхерт, польские профессора: Гешчикевич и Рюбарский, чехословацкие профессора: невропатолог Отто Ситик, психиатр Лео Таусик, хирург Ян Левит, знаменитый адвокат из Вены Краус. генерал – врач французской армии, доктор Жоб и многие, многие другие. Все они были замучены на непосильных работах или задушены в газовых камерах.

В Чрезвычайную Государственную Комиссию поступило "Обращение к международной общественности" на трех языках – немецком, венгерском и французском, – за подписями 27 бывших заключенных Освенцимского лагеря – профессоров, докторов, инженеров, адвокатов, студентов и других представителей интеллигенции разных стран. Обращение начинается следующими словами: "Мы, нижеподписавшиеся, освобожденные великой Красной Армией от кровавого нацистского господства, обвиняем перед международной общественностью германское правительство под руководством Адольфа Гитлера в проведении величайших в истории человечества массовых убийств, зверств и увода в немецкое рабство…"

Кончается это Обращение следующими словами: "Мы обращаемся к международной общественности с просьбой выяснить судьбу миллионов исчезнувших людей всех национальностей и принять все меры для спасения миллионов заключенных всех народов, еще томящихся в гитлеровской Германии. Чудом спаслись мы во время отступления нацистов из лагеря Освенцима. Хотя гитлеровцы отступали в панике, они увели с собой около 58 тысяч заключенных из лагеря Освенцима и филиалов. Люди эти, истощенные от голода, должны были идти пешком, но вряд ли большинство из них могло пройти больше, чем несколько километров… Мы полагаем, что при дальнейшем продвижении фронта вглубь Германии та же судьба ожидает всех людей, еще находящихся во власти кровавых нацистов. Мы, нижеподписавшиеся, обращаемся к международной общественности воюющих и нейтральных государств и к их правительствам и во имя гуманности просим сделать все возможное, чтобы зверства и преступления нацистов в будущем не повторялись, чтобы кровь миллионов невинных жертв не была пролита напрасно.

Мы просим, и вместе с нами просят около 10 тысяч спасенных заключенных всех национальностей, чтобы преступления и невероятные зверства гитлеровцев не остались безнаказанными.

Спасенные бывшие заключенные обязаны своей жизнью доблестной Красной Армии и просят международную общественность и все правительства принять это к сведению и выразить благодарность от нашего имени." Гитлеровцы-грабители

В Освенцимском лагере гитлеровцы разоблачили себя перед всем миром не только как кровавые убийцы беззащитных людей, но и как жадные грабители своих жертв. Миллионы людей, привозимых из разных стран в концлагерь Освенцима, в первый же час их пребывания подвергались организованному ограблению. Все вещи: чемоданы, одежда, постельные принадлежности, вплоть до нательного белья и обуви, забирались эсэсовцами в специально построенные и оборудованные склады и направлялись в Германию. Часть трудоспособных людей, которая оставалась на каторжных работах, вместо своих вещей получала арестантскую полосатую одежду.

На территории Освенцимского лагеря имелось 35 специальных складов для сортировки и упаковки вещей и одежды, из которых 29 немцы перед своим отступлением под напором Красной Армии сожгли вместе с находившимися там вещами. В оставшихся 6 складских помещениях обнаружено:

1. Мужской верхней одежды и нижней одежды – 348.820 комплектов

2. Женской верхней одежды и нижней одежды – 836255 комплектов

 

3. Женской обуви – 5525 пар

4. Мужской обуви – 38.000 пар

5. Ковров -13.964 шт.

В складе также обнаружено большое количество бывших в употреблении у заключенных: зубных щеток кисточек для бритья, очков, огромное количество зубных протезов, всевозможной посуды. Там найдено большое количество детской одежды: рубашки, распашонки, штанишки, пальто, шапочки. Кровавые руки гитлеровских детоубийц тщательно пересчитывали эти вещи убитых ими детей и отправляли в Германию.

Осмотром вещей, обнаруженных в складах, комиссия установила, что все они принадлежат замученным и убитым людям различных национальностей. На одежде, обуви и других вещах обнаружены фабричные марки Франции, Бельгии, Венгрии, Голландии, Югославии, Чехословакии и других государств. На чемоданах сохранились ярлыки различных гостиниц европейских городов.

Комиссия обнаружила на территории лагеря 7 вагонов с одеждой и постельными принадлежностями, уже подготовленными немцами для отправки в Германию. Из найденной в бумагах лагеря справки за подписью обершарфюрера СС Рейхенбаха видно, что только в течение 47 дней, с 1Х11.1944 года по 15.1.1945 года, в лагере было обработано для посылки в Германию:

1 Детского платья и белья – 99.922 комплекта

2 Женского платья и белья – 192.652 комплекта

3 Мужского платья и белья – 222269 комплектов

Всего: 514.843 комплекта.

На кожевенном заводе Освенцимского лагеря 7 марта 1945 года комиссией были обнаружены 293 тюка запакованных женских волос, общим весом 7 тысяч килограммов. Экспертная комиссия установила, что волосы срезаны со 140 тысяч женщин. Гитлеровские бандиты убили в Освенциме более четырех миллионов человек.

Тщательно заметая следы своих чудовищных преступлений в Освенциме немцы перед своим отступлением старательно уничтожали все документы, могущие показать всему миру точное количество людей, уничтоженных ими в Освенцимском лагере. Но сооруженная немцами в лагере мощная техника человекоубийства, показания освобожденных Красной Армией узников Освенцима, показания 200 опрошенных свидетелей, отдельные найденные документы и другие вещественные доказательства достаточно изобличают немецких палачей в том, что в Освенциме ими уничтожены, отравлены и сожжены миллионы людей.76

Учитывая применение немцами в широких масштабах костров для сожжения трупов, общая пропускная способность сооружения для убийства людей в Освенциме должна быть значительно повышена.

Однако, применяя поправочные коэффициенты на недогрузку крематориев, на отдельные простои их, техническая экспертная комиссия установила, что за время существования

Освенцимского лагеря немецкие палачи уничтожили в нем не менее четырех миллионов граждан СССР, Польши, Франции, Югославии, Чехословакии, Румынии, Венгрии, Болгарии, Голландии, Бельгии и других стран К суровому ответу немецко-фашистских мерзавцев.

Чудовищные преступления, совершенные немцами в концлагерях Освенцима, проводились по директивам гитлеровского правительства и под руководством рейхсфюрера СС и полиции Гиммлера. Непосредственными исполнителями злодеяний являлись: начальник лагерей Германии генерал-лейтенант СС и полиции Глюке, начальник Главного Санитарного Управления концлагерей генерал СС и полиции Поль, начальник строительства концлагерей генерал-майор СС Каммлер, представитель фирмы Топф и сыновья" старший инженер Прюфер, начальники лагерей: оберштурмфюрер Поллячек, штурмбанфюреры Гесс, Бер и Шварц; коменданты лагерей: оберштурмбанфюрер Либегеншель (он же начальник гарнизона), штурмбанфюрер Краус, гауптштурмфюрер Аумеер, оберштурмфюрер Гофман, оберштурмфюрер Гесспер, оберштурмфюрер Иостен, оберштурмфюрер Шварцубер; начальники крематориев Освенцима: обершарфюрер Молль, обершарфюрер Богер, унтершарфюрер Шетер, ротенфюрер Шульц; начальник рабочих команд оберштурмфюрер Селл: начальник строительного бюро штурмбанфюрер Бишоф; унтершарфюрер Шумахер, обершарфюрер Клерман, унтершарфюрер Лахман, обершарфюрер Эмерих, унтершарфюрер Штибиц, обершарфюрер Клаузен, обершарфюрер Хартвик, унтершарфюрер Кадук, обершарфюрер Палич, оберштурмфюрер СС Зоммер; врачи лагеря: руководитель отдела испытаний, майор – доктор Шмит, оберштурмфюрер – доктор Менгеле, унтерштурмфюрер Кениг, ротенфюрер Роде, оберштурмфюрер – доктор Фишер, оберштурмфюрер – доктор Клейн, доктор Деринг, гауптштурмфюрер – доктор Виртс, оберштурмфюрер – доктор Тилло, штурмбанфюрер – доктор Клауберг, профессор Шуман, доктор Вабер, оберфельдфебель Эмиль Кашуб, оберштурмфюрер Энтрес, гауптштурмфюрер – доктор Геотмерман, гауптштурмфюрер – доктор Китт, гауптштурмфюрер – доктор Горстман. гауптштурмфюрер – доктор Краус

Все они так же, как и все те немцы, которые принимали личное участие в убийстве и истязаниях узников Освенцима, должны предстать перед судом народов и понести заслуженную суровую кару. Девушка из Освенцима (No 74233)

16 августа 1943 года немцы окончательно ликвидировали Белостокское гетто. Всех еще уцелевших собрали и повезли в тюрьму в Гродно. Там мы пробыли два дня, а оттуда нас повезли дальше. На каждой машине ехало по восемьдесят человек По дороге отец мой умер, а мы, – родные мои и я, – приняли морфий, который я давно приготовила. Мой брат дал своему сыну, тринадцатимесячному ребенку, люминал в соответствующей дозе. От тряски морфий на нас не подействовал, и мы, измученные, прибыли в Ломжинскую тюрьму. Ребенок брата скончался Мое состояние было ужасное: мне казалось, что именно на моей совести его смерть. Глаза брата и матери говорили: 'Ты его убила!" Теперь, когда я вышла из ада фашистских бандитов, я знаю что ребенка в Освенциме все равно бы сразу сожгли.

В тюрьме нас продержали три месяца. 18 ноября 1943 года нас вывели во двор, записали фамилию и специальность каждого и повезли на вокзал.

Мы приехали в район Данцига. Высадили нас из вагонов в лесистой местности, где нас ожидали эсэсовцы. Рефлекторы освещали дорогу в лагерь. Нас подгоняли криками. Муж- чины шли отдельно от женщин. В лагере нас передали в руки "старшей" лагеря – "капо". Приближаясь к бараку, я почувствовала сильный запах серы. Мне стало понятно, что это -наш конец. Все было безразлично. Угроза смерти слишком часто висела над нашими головами, и я думала: "Только бы поскорей" На следующее утро, однако, нас повели в баню. Все наши вещи отобрали, всех переодели в лагерную одежду, дали номер и отвели в барак. Получали мы хлеб два раза в день. Кое-кто стал надеяться на то, что нас решили оставить в живых. Надо заметить, что в Штутгофе живых не сжигали. Уже позже, в Освенциме, я узнала от одной заключенной, прибывшей из Штутгофа через полгода после меня, что и там стали сжигать заживо.

Вскоре начали поговаривать о том, что отсюда нас повезут в другое место, скорее всего – в Освенцим. Мы снова переживали тяжелые дни.

10 января 1944 года нас погрузили на открытые вагонетки. Время от времени я посматривала в сторону мужчин, стараясь отыскать брата. Нас везли часа три. Подъехали мы к какой-то станции, и там нас погнали к пассажирским вагонам. 12 января мы прибыли в Освенцим.

Подъезжая к Аушвицу-Освенциму мы увидели множество людей, работавших на дороге. [Это немного улучшило настроение: значит, это не фабрика смерти, и люди живут здесь. Что немцы специально используют заключенных на тяжелых работах, создавая невыносимые условия, чтобы те скорей погибли, об этом мы тогда еще не знали.} Сойдя с поезда, я бросила последний взгляд на брата, которого погнали вместе с другими мужчинами. После часа пути мы подошли к воротам. Громадный лагерь, разделенный проволокой на много полей, производил впечатление целого города Мимо нас прошли девушки с песней. Опять явилась надежда, что слухи об Освенциме, как о лагере смерти преувеличены: что общего мог иметь лагерь смерти с песней!

Возле ворот в деревянном доме была своего рода канцелярия. Нас подсчитали, и ворота за нами закрылись – навсегда. Нас привели в барак для ночлега. Ни коек ни стульев не было. Пришлось сесть на голую землю. Вечером пришли комендант лагеря Гесслер и его правая рука Таубер. Нам велели построиться по пять человек; каждую из нас оглядывали пристально и спрашивали про специальность. Специальности некоторых, в том числе и мою, записали. На следующий день пришел снова главный палач лагеря Таубер: девушки, старые заключенные, вытатуировали нам номера на левой руке. Мы перестали быть людьми – мы стали номерами. К вечеру нас повели в баню – "сауну", раздели и погнали под душ мыться. Перед этим сняли машинкой волосы. Счастливыми оказались те, специальности которых были вчера записаны Гесслером. [Все остальные выглядели ужасно.] Девушки, оставшиеся без волос, плакали. Одна из персонала, указав на большое пламя, подымавшееся к небу, сказала: "А знаете, что это такое? Вы тоже туда пойдете, там вам ни волосы, ни вещи, которые у вас отобрали, не понадобятся".

После купания нам дали старое, грязное белье и деревянные ботинки. На верхней одежде провели красной краской во всю длину полосу, пришили номера: затем нас направили в комнату – "шрайбштубе", находившуюся при бане. Каждая из нас получила в картотеке, кроме своего имени, имя "Сарра". Я, не понимая в чем дело, сказала, что меня так не зовут, записавшая иронически усмехнулась и сказала, что так хочет Гитлер. Опять нас построили по пять человек и погнали в так называемый карантинный блок. Блок был поделен |На "штубы", и за порядок в каждой "штубе" отвечала "штубовая". Спали мы на нарах, – по пять-шесть человек в ужасной тесноте; когда мы, указав на пустовавшие нары, стали просить, чтобы нас переместили, нам ответили руганью и побоями. Поднимали нас в 4 часа утра, гнали к кухне за чаем, затем производили подсчет всех в блоке. Подсчет назывался "аппель", подсчитывали два раза в день, – утром и к вечеру, когда люди возвращались в лагерь с работы. Эти "аппели" длились по два-три часа каждый, невзирая на дождь, снег и холод. Мы стояли в абсолютной неподвижности, промерзшие и измученные. Тех, кто заболевал в результате этого, забирали в больничные блоки, и они исчезали навсегда.

18 января мы услышали вдруг свистки по лагерной улице и крики: "Блокшперре!" Выходить из блоков было запрещено. Всего шесть дней прошло со времени нашего прибытия в Освенцим. Никто не объяснял нам в чем дело, но по лицам начальниц мы поняли, что должно произойти что-то нехорошее. Построили нас, подсчитали и повели в "сауну". Там велели раздеться, и мы проходили перед Гесслером и врачом. Некоторых, в том числе и мою мать, записали. Вернувшись, мы узнали, что эта сортировка означала "селекцию". Это было самое страшное слово в лагере: оно означало, что люди, сегодня еще живые, обречены на сожжение. Каково же было мое состояние! Я знала, что теряю мать, и не в силах была помочь ей. Мать утешала меня, говоря, что свой век она уже прожила и что ей жалко лишь нас, детей. Она знала, что та же участь ожидает и нас Два дня после селекции обреченных держали в блоке, кормили как и нас. а 20 января пришли за ними и забрали в специальный блок смерти (блок А 25 а). Там собрали несчастных со всех блоков и на машинах отвезли в крематорий. Во время вечернего "аппеля" не хватало в нашем блоке многих. Пламя в небе и дым говорили о том, что в этот день, 20 января, сожгли многих невинных несчастных людей; в их числе была и моя мать. Единственным моим утешением было то, что и я погибну, а они избавлены уже от страдания.

Проходили тяжелые дни. Не раз мы подвергались избиениям. Жаловаться не имело смысла. В лучшем случае – новые побои, стояние на коленях в блоке или перед блоком по нескольку часов, независимо от погоды. Штубовые гоняли нас на кухню, и мы должны были таскать за них тяжелые котлы. Даже для здоровых мужчин эта работа была очень тяжелой. Ни мыла, ни воды не давали и не было никакой возможности поддерживать чистоту. Чтобы умыться, надо было идти в так называемую "вашраум": вели нас туда целым блоком, и умыться надо было в продолжение трех – пяти минут.

Обычно людей из карантинного блока определяли на работу после пяти-шести недель. Нас взяли на работу раньше. Большинство девушек, прибывших в одном транспорте со мной, пошло работать на фабрику "Унион": меня же, как фармацевта, послали в другой блок откуда должны были снова затребовать на работу. Так мы расстались с карантинным блоком. Но он не остался пустым: ежедневно прибывали новые жертвы из Польши, Франции, Бельгии, Голландии и других стран В то же время очень много людей умирало. Смертность доходила до трехсот – трехсот пятидесяти человек в день. Свирепствовали тиф, дизентерия.

В новом блоке был тот же порядок, что и в первом. Те же надписи на стенах, требование соблюдения чистоты; такое же отношение блоковой и штубовых к нам. Когда я попала туда, меня стали спрашивать, каким образом я, новая, имея такой большой номер, сумела сохранить длинные волосы. Когда объяснила, что причина в моей специальности, мне с иронией сказали:"Ну, теперь жди, пока тебя позовут на работу по твоей специальности". Позже я поняла, в чем дело: для того, чтобы устроиться на такую работу, надо было иметь протекцию, а для этого дать взятку ("подарок") тем, от кого это зависело. "Подарок" надо было уметь "организовать", то есть надо было красть. Я этого не умела и вынуждена была ждать. Отдыхать не разрешали. Приносить и выносить котлы, убирать блок стало моей обязанностью. Если бы я возражала, я бы попала в очередную "селекцию". Ввиду того, что в блоке должно было быть "rein" (чисто), нас по целым дням не впускали в блок, держали в маленькой нетопленой комнатке. Нас выгоняли из блока даже в сильные морозы. Лишь после вечернего "аппеля", продолжавшегося полтора-два часа, нам разрешали войти внутрь. Следили за тем, чтобы на полу, который был из цемента и который мы несколько раз в день промерзшими руками, обливаясь горькими слезами, мыли, – чтобы на этом "паркете" не было следов грязи. Но и этого было мало: не нравилось то, что мы мало заняты, и нас решили использовать на тяжелой работе. По четыре – пять раз в день мы должны были ходить за три километра и приносить тяжелые камни, которыми другие женские команды мостили лагерь. Собирали женщин со всех блоков – тех, кто не работал на определенных местах. Нас подсчитывали у ворот, там присоединялся к нам пост-немец с собакой, и под градом ругательств нас гнали к месту, где лежали камни. Каждая старалась найти камень поменьше. Но это не удавалось – нас проверяли и били. Наблюдали за нами, кроме конвойного, женщины – "айнвайзерки". "Айнвайзерки" были заключенные немки, в большинстве своем – проститутки. "Айнвайзерку" можно было подкупить – пачки папирос было достаточно; но для того, чтобы эту пачку раздобыть, надо было снова уметь "организовывать". Работа была очень тяжелая. В таких условиях я проработала пять недель, и больше не могла, так как ноги страшно распухли, и я совершенно не в состоянии была ходить. В блоке тоже нельзя было оставаться, потому что приходили проверять, все ли вышли на работу работать обязаны были все – больным места не было, этих отправляли в специальный блок для больных – "ревир". В то время "ревир" обозначал смерть, – редко кто возвращался от- туда В "ревире" люди еще сильней заболевали, заражались друг от друга, истощались и, в результате, умирали. Еще одна опасность была в "ревире": селекция. В случае селекции в первую очередь подвергались этой опасности люди, лежавшие в "ревире". Но у меня выхода не было. Зная все, что мне угрожает, я тем не менее попросила "шрейберку" нашего блока отправить меня в "ревир". Новая обстановка, новые звери. Мне предложили лечь на койку еще с одной больной. Увидя, что все ее тело в прыщах и ранах, я разрыдалась. Я знала, что под одним одеялом с ней я заражусь. В то время людей съедала чесотка Чесотка, которую в нормальных условиях ликвидировали в течение двух – трех дней, здесь длилась без конца.-Кроме того, достаточно было во время "селекции" иметь на теле несколько следов этой болезни, чтобы быть сожженной. Я умоляла сестру, чтобы мне дали другую койку. Она уступила после долгих упрашиваний. Лежала я в "ревире" три недели. Чаем, который давали по утрам, я мыла себе руки и лицо. Два раза в неделю я за две порции хлеба покупала горячую воду, чтобы получше помыться. Делала я это по ночам. Два дня приходилось жить совсем без хлеба, чтобы быть сравнительно чистой. Я не в состоянии описать удивление моих товарок по блоку, которые увидели меня снова там. Я с гордостью показывала им мое чистое тело и советовала всем заболевшим идти именно на "ревир" пока организм еще не истощен окончательно и имеет силы сопротивляться болезни. Потому, что истощенный заключенный – это на лагерном лексиконе "мусульман" – первый кандидат для селекции.

После того, как выписывали из "ревира", вели в "сауну" (баню), там мылись и получали одежду – тряпье. Надо было отказаться от хлеба, чтобы за него "купить" себе одежду. Вещи эти покупались у тех, кто занимался сортировкой багажа из транспортов, приходивших без конца в Освенцим. [В таком же самом положении бывали мы после так называемых "энтляузунгов" (дезинфекция блока и людей от вшей). Нас вели тогда в "зауну" купаться, а вещи забирали и дезинфицировали в паровых котлах. После такой дезинфекции получали мы не вещи, а тряпье, и надо было снова все приобретать сначала.]

После "ревира" меня определили на работу в "веберай". Мне пришлось плести косы из отходов тряпок, кожи, резины. Надо было выполнять норму во что бы то ни стало, а для этого необходимо было достаточное количество сырья. Но и сырье надо было "организовывать", то есть давать папиросы или другие вещи "айнвайзеркам", наблюдавшим за работой. Кроме айнвайзерок за работой наблюдали также женщины- эсэсовки – "ауфзеерки", также любившие подарки. Плохо пришитый номер на платье, отсутствие красной полосы ("штрайх") на верхней одежде бывали достаточной причиной, чтобы такая "ауфзеерка" записала номер "провинившейся" и номер блока, в котором она жила. Записывали также номера и за разговоры с мужчинами, и за найденные письма от мужчин. На следующий день проштрафившуюся отправляли в специальный блок. Люди этого блока носили красный кружок на спине. Оттуда посылали заключенных на самые тяжелые работы.

Тут я должна описать, в какой обстановке мы выходили на работу. Подъем бывал в 4 часа утра. Очередная дежурная партия отправлялась на кухню за чаем. После того как нары бывали убраны и чай выдан, нас выгоняли на "аппель". Мыться уже не было времени. После "аппеля" люди, выходившие на работу за пределы лагеря, строились по пять человек на лагерной улице (лагерштрассе). Там снова разные "капо" по несколько раз подсчитывали нас и затем подводили к воротам лагеря. У ворот играл оркестр. Он состоял из заключенных девушек Когда я в лагере в первый раз услышала музыку, я заплакала, как ребенок Музыка и пламя, пылавшее в небе! Кто мог это придумать! К вечеру, когда люди возвращались с работы, их встречал тот же оркестр. Отдыхать нельзя было, надо было еще стоять полтора-два часа на "аппеле". [В то время и позже] вечерний "аппель" длился долго, потому что почти ежедневно происходили побеги мужчин – ведь они выходили за пределы лагеря на работу. О побегах мы узнавали по вою сирены. Мы радовались тогда, и хотя в эти дни проверка продолжалась особенно долго, мы охотно стояли на "аппеле". Я проработала в "веберай" всего три дня, а затем попала на работу в "ревир". Попала потому, что в картотеке я числилась медработником. Без протекции и взятки это было редчайшей удачей: гигиенические условия на этой работе были лучше, и кроме того не приходилось ходить на работу за пределы лагеря, иначе говоря, не надо было проделывать по шестнадцать километров в день. А самое главное – в "ревире" я работала в интересах несчастных заключенных. Ежедневно нас навещал лагерный врач Менгеле. На совести этого бандита сотни тысяч людей. "Ревир" находился в лагере, но был изолирован от лагеря проволокой. "Ревир" занимал пятнадцать блоков. [Он был своего рода государством в государстве.]

Начала я работать там 21 апреля Через несколько дней, после вечернего "аппеля", раздались свистки и крики: "Лагершперре – селекция!" Наступила мертвая тишина, тишина перед бурей. Я знала: завтра утром многих больных я не увижу в блоке. С чрезвычайной пунктуальностью подъехали машины, начали вытаскивать обреченных на смерть. Крик и плач И вдруг раздалась древнееврейская песня "Хатиква". Подъехало еще несколько машин, затем воцарилась тишина Ужасно было находиться так близко, все слышать и не иметь возможности помочь! Эта "селекция" была проведена так же, как и предыдущие, и за несколько дней до нее врач Менгеле записал номера несчастных больных, предназначенных к сожжению.

После "селекции" работа продолжалась по-прежнему. Приближались самые тяжелые дни. Ежедневно прибывали большие транспорты евреев почти из всей Европы; больше всего прибывало евреев в это время из Венгрии. Раньше транспорты останавливались на станции Освенцим. Там их разгружали, там же происходил отбор, и "счастливые" входили в ворота лагеря а остальных, приговоренных к смерти, отвозили на машинах прямо в крематорий. Но это показалось немцам невыгодным, и от железной дороги в Освенциме построили силами заключенных ветку, которая вела к печам. Рельсы проходили параллельно ре-вирным блокам и находились от нас всего на расстоянии ста пятидесяти-двухсот метров. Мы непрерывно наблюдали жуткую картину в день прибывало по восемь – девять поездов; их разгружали, багаж оставался лежать вблизи рельсов. Отбирал людей шеф палачей -доктор Менгеле. В это лето Менгеле имел много работы. Люди, выходившие из вагонов, совершенно не представляли себе, что их ждет. За проволокой им были видны девушки в белых передниках (это были мы. работники "ревира"); если прибывали утром, они слышали звуки оркестра; они видели партии девушек идущих на работу за пределы лагеря ("ауссенкомандо"). [Вряд ли прибывшие понимали, куда их ведут.] Между тем обреченных к уничтожению вели в крематорий. Их раздевали в большом зале, давали кусок мыла и полотенце и говорили им, что они идут в баню, на самом деле несчастных загоняли в газовую камеру; там их с помощью газа убивали. Мертвые тела сжигались. Сожжением трупов занимались заключенные мужчины, принадлежавшие к так называемой "зондеркомандо". Но им приходилось здесь работать недолго: после одного-двух месяцев этих людей тоже сжигали и заменяли другими, которых ожидала та же участь. Как страшно было смотреть на идущих без конца в сторону крематория женщин, мужчин, стариков и детей! Они настолько не понимали того, что их ждет, что сокрушались о своем багаже, оставленном на дороге. Транспорты в это время приходили так часто, что багаж не успевали убирать, гора вещей росла, а их хозяев в живых уже не было. В период прибытия венгерских транспортов доктор Менгеле при отборе сохранял жизнь детям – близнецам, независимо от их возраста Кроме того заинтересовался Менгеле и семьей карликов; они даже потом пользовались его симпатией. Следует отметить, что у нас в "ревире" находились и ненормальные; два раза в неделю их возили в мужской лагерь Буна, расположенный в десяти километрах от нашего лагеря; там производили над ними разные эксперименты. Этим делом занимался врач Кениг. [Даже в то время, когда в крематории уже не сжигали, а стали сжигать просто во рвах, кладя людей на бревна и обливая керосином,] в это же самое время садисты Менгеле и Кениг занимались своими "научными" опытами. Опыты проделывались и над заключенными – женщинами и мужчинами.

Страшное было это лето 1944 года: бесконечные транспорты прибывали каждый день. Одновременно уходили транспорты заключенных мужчин и женщин из Освенцима в Германию на разные работы. Германия нуждалась в рабочей силе. Настроение наше поддерживало то, что ежедневно стали нас навещать "птички" – советские самолеты… На лагерь они бомб не сбрасывали, но два раза бомбы попали в эсэсовские бараки, где было, к нашей радости, довольно много жертв. Мы чувствовали, что фронт приближается. Побеги стали ежедневным явлением, Однажды вечерний "аппель" продолжался очень долго. Завывала сирена. Сначала мы подумали, что это налет, но вой был совсем другой, продолжительный. После долгих подсчетов оказалось, что не хватает одной заключенной в нашем лагере и одного заключенного в мужском. Как потом мы узнали, бежала бельгийская еврейка Маля, занимавшая большой пост: она была "лауферкой" – направляла на работу тех, кто выходил из ревира/ Она была человеком в подлинном и высоком смысле этого слова, и решительно всем, кому могла, помогала/ Маля сбежала вместе со своим другом-поляком. Через несколько дней их поймали в Бельске. Они были в форме СС и имели при себе оружие. Их привели в Освенцим и посадили в темницу – "бункер". Немцы на допросах пытали их, но они не выдали никого. 21 августа мы увидели, как Малю, избитую, измученную, в лохмотьях, привел эсэсовец в наш лагерь. Ее должны были повесить на глазах у за- ключенных. Она знала об этом. Она знала также, что ее друга уже повесили. Тогда она ударила сопровождающего гестаповца, выхватила спрятанное в волосах лезвие бритвы и перерезала себе вены. Казнить эту девушку-героиню немцам не удалось.

Вообще же немцы в это время бесились. Обыскивали заключенных, когда они с работы возвращались в лагерь, отбирали у них все. У нас на блоке тоже проводили ревизии. Некая Соня – правая рука коменданта лагеря отличалась при этом наибольшей подлостью: мало того, что она лучшие вещи отбирала, она, кроме того била и издевалась над заключенными. Это была их правая рука.

По мере того, как фронт приближался, немцы все больше нервничали. Перестали сжигать людей в крематориях. Мало того: чтобы не оставить следов своих преступлений, немцы уничтожили машины смерти. Один крематорий за другим взрывали. Казалось, варвары вспомнили о неизбежной расплате. Даже условия были кое в чем улучшены. Правда, на питании это не отразилось: тот же горшочек травяного чая в 4-5 часов утра, 200 гр. хлеба; З раза в неделю выдавали кусочек маргарина (пачка маргарина на 12 человек) или кусочек колбасы. Обед и ужин, то есть тарелку воды с брюквой и куском хлеба, выдавали сразу… Наш "ревир" перевели на поле "Е" лагеря Биркенау, где раньше находились семнадцать тысяч цыган, которых сожгли еще летом. Мы оказались между двумя мужскими лагерями. И так приятно и в то же время горько бывало, когда мы после работы "встречались" вечером, разделенные проволокой, по которой пропускали ток Еще приятней было то, что в последнее время нашим вечерним свиданием стали мешать налеты советской авиации: свет на проволоке гас, и мы с надеждой расходились.

17 января 1945 года стало известно, что лагерь ликвидируют. Ночью уничтожили все больничные листки. В 10 часов утра явился врач Китт и приказал персоналу и больным, способным к маршу, быть готовыми Он заявил, что за тяжелобольными придут поезда Эвакуация происходила и на всех остальных полях лагеря. Когда врач Китт при отборе на "лагерштрассе" направил меня к группе уходивших из лагеря, я незаметно повернула обратно и больше уже не выходила из барака, несмотря на то, что еще несколько раз предлагали приступить к маршу Я легла на койку, сказавшись больной. Несколько тысяч больных вместе с персоналом остались в "ревире". Ввиду того, что заведующая аптекой ушла с транспортом, мне поручили работу в аптеке. В следующие дни события развивались с большой быстротой. 20 января после грандиозного налета не стало в лагере ни воды, ни света Налет, как всегда, явился для нас большой моральной поддержкой. Лагеря не бомбили ни разу Мы опасались, что в последнюю минуту немцы взорвут наш ревирный лагерь, чтобы замести следы своих преступлений. Это опасение и явилось причиной того, что большинство ушло 18 января. Ушедшие надеялись на то, что вне лагеря, по дороге, удастся сбежать. Многим это в самом деле удалось.

21 января царствовал уже большой беспорядок В лагере осталось небольшое число эсэсовцев. Склады хлеба продуктов и одежды остались открытыми. Склады были полны всякого добра. [Эти варвары накопили множество всего, но нам, заключенным, давали худшее грязное белье, рвань вместо одежды, деревянные ботинки и кормили нас хуже, чем свиней.] Около 3 часов дня последние эсэсовцы ушли. предложив идти с ними тем, кто хотел, кроме евреев. Но никто не пошел. Ворота лагеря остались открытыми. Вечером того же дня вспыхнул пожар на соседнем поле лагеря (Бжезинка), а ночью был взорван последний крематорий. Мы боялись, что и с нашим лагерем поступят так же, как с крематориями. Мы перерезали проволоку и оказались вместе с мужчинами, оставшимися так же, как и мы, на "ревире". С ними мы почувствовали себя гораздо уверенней. Многие ушли из лагеря. 23 января был очень тяжелый день. Утром появилось на велосипедах несколько немцев. Они пробыли в лагере несколько часов, подыскивая для себя вещи поценней, затем уехали. 24 января утром явились другие немцы и расстреляли в мужском лагере пять русских заключенных. 25 января приехала автомашина с группой гестаповцев. Они приказали выйти из блоков всем евреям, способным передвигаться Построили несколько сот мужчин и столько же женщин. Я, наученная опытом, решила не выходить. Вместе с подругой мы пробрались в блок, в котором никого не осталось. Это был блок, где лежали мешки с бельем и одеждой. Мы спрятались под этими мешками, прислу- шиваясь к тому что делается в лагере. Когда стало темно, мы вышли из нашего убежища. По одиночке показывались те, кто не подчинился приказу гестаповцев. Так же, как и мы, они спрятались и, таким образом, спаслись. Рассказывали они, что все это дело провел немецкий заключенный, который входил в блоки и вытаскивал оттуда евреев. Гестаповцы только присматривали за тем, как он это делал, и пообещал на следующий день придти за остальными. Всех построившихся евреев погнали из лагеря и, как видно, расстреляли.

Ночь мы провели в мужском лагере. Прятаться больше уже не пришлось. 26 января я с подругой провела в аптеке мужского лагеря, где товарищи не евреи строили под потолком убежище для нас В случае появления гестаповцев, они должны были нас там спрятать. Этот день был исключительно для нас радостным: советская артиллерия и авиация работали, не умолкая ни на минуту. На следующий день не стало слышно артиллерийских выстрелов и не было видно самолетов. Мы решили, что фронт от нас отдалился. Нервы уже не выдерживали. При мысли о том, что гестаповцы снова могут появиться, жить казалось невозможным. И вдруг, из аптеки, я увидела на дороге вблизи лагеря силуэты в белой и серой одежде. Было это приблизительно в 5 часов дня. Мы сначала подумали, что это возвращаются "лагерники". Я выбежала из аптеки, чтобы посмотреть, кто идет. Каково же было наше счастье, когда мы увидели, что это наши спасители – советские воины. Это была разведка. Поцелуям и приветствиям не было конца. Нас уговаривали уйти, нам объясняли, что нельзя здесь стоять, потому что еще не уточнено, где враг. Мы отходили на несколько шагов и снова возвращались, чтобы быть ближе к нашим освободителям. Почти до самого вечера мы пробыли около ворот. А вернувшись в лагерь, мы и там встретили долгожданных и дорогих наших друзей.

28 января много бывших заключенных ушло из лагеря, получив, наконец, свободу. У нас в аптеке гостили командиры и бойцы. Мы рассказывали им о страшной жизни в Освенцимском лагере. 3 февраля мы оставили Биркенау и пришли в лагерь Освенцим. Там мы застали много людей, которым так же, как и нам, удалось спастись. 4 февраля мы пришли в город Освенцим. Нам не верилось, что мы свободны. С изумлением смотрели мы на проходивших по улицам людей. 5 февраля мы двинулись в направлении к Кракову. По одну сторону дороги тянулись гигантские заводы, построенные заключенными, уже давно погибшими от изнурительной работы. По другую сторону – еще один большой лагерь. Мы вошли туда и нашли больных, которые, как и мы, только потому уцелели, что не ушли с немцами 18 января. Оттуда мы двинулись дальше. Еще долго нас преследовали электрические провода на каменных столбах, так хорошо нам знакомые, – символ рабства и смерти. Нам казалось, что мы никогда из лагеря не выберемся. Наконец и он кончился, и мы добрались до деревни Влосенюща. Там мы переночевали, и на следующий день, 6 февраля, трону- лись дальше. По дороге нас подобрала машина и довезла до Кракова. Мы свободны. [но радоваться мы еще не умеем. Слишком многое пережито и слишком многих мы потеряли.} Двадцать шесть месяцев в Освенциме

(Рассказ Мордехая Цирульницкого, б. заключенного No 79414)

 

1. В местечке Острино

Я родился в 1899 году в местечке Острино, ныне Гродненской области. Там же я жил со своей семьей до гитлеровского нашествия. Семья у меня были большая: пять человек детей. Славные у меня были дети. Учились все. Старшая дочка Галя – ей сейчас было бы уже двадцать два года – с приходом Советской власти поступила в Гродненский инженерно-строительный техникум и весною 1941 года перешла на второй курс Старший мальчик, семнадцатилетний Яков, учился в полиграфическом фабзавуче. Остальные учились еще в школе: шестнадцатилетний Иоэль перешел в девятый класс, тринадцатилетний Вигдор – в восьмой класс, а самая младшая Ланя, – ей было всего девять лет – перешла бы уже в четвертый класс.

Острино расположено недалеко от границы. Уже 23 июня 1941 года местечко со всех сторон было окружено немцами, и те жители, которые пытались бежать, вынуждены были вернуться обратно. А 25-го немцы вошли в Острино.

Расстрелы людей начались сразу же после вступления немцев в местечко. Первыми жертвами пали те, кто участвовал в организации Советской власти и в работе Совета в нашем районе.

Наше местечко входило в Щучинский район. В начале сентября комендантом района был назначен немец-гестаповец. Фамилии его я сейчас не припомню – ослабла память после лагеря. С момента его назначения началась травля и преследование евреев. Сначала евреям запрещено было выходить за пределы местечка. За нарушение этого приказа полагался расстрел. Так был расстрелян 80-летный Арье Таневицкий, застигнутый гитлеровцами неподалеку от местечка. В тот же период был убит и местечковый раввин Безданский. Вместе с группой других граж- дан местечка он был увезен будто бы в концлагерь, а через несколько дней мы узнали, что все они расстреляны.

Затем последовал приказ, запрещающий евреям показываться на улицах ме- стечка по воскресным дням. И опять – за нарушение расстрел, причем тут уже подлежали расстрелу не только сами виновные, но и все члены их семей. Жена Хаима Хлебовского вышла на улицу за водой. Ее схватили и расстреляли вместе с мужем и двумя малолетними детьми.

7 ноября 1941 года загорелся какой-то сарай. Немцы обвинили евреев в поджоге и приказали всему еврейскому населению немедленно собраться на площади "для проверки". Несколько десятков человек, в том числе все, кто не успел явиться вовремя, или же у кого немцы нашли документы не в порядке, были тут же расстреляны.

Расстрелы стали обычны и часты в нашем местечке. Производились они большей частью в базарные дни, чтобы напугать окрестное крестьянское население. Комендант, проживавший в районном центре – Щучине, часто наезжал в Острино, и тогда мы уже знали, что предстоят расстрелы. Среди других были расстреляны все учителя: Миллер с женой и двумя дочерьми, Елин и другие. В то же число попал и синагогальный старик Дразнин.

Однажды – это было в конце ноября 1941 года – все еврейское население опять было согнано на площадь, причем приказано было захватить с собою ценные вещи. Люди полагали, что предстоит переселение куда-нибудь в другое место. Однако, дело ограничилось тем, что все вещи, принесенные на площадь, были отобраны. В домах в то же время шел повальный грабеж. Я потом узнал, что немецкий агроном, ворвавшийся ко мне в дом, стащил даже школьные тетради и карандаши моих детей. Кто пытался оказать малейшее сопротивление, был убит.

По приказу коменданта, в каждом доме на стене должен был висеть список жильцов Если при проверке списка кого-либо не обнаруживали на месте, расстреливалась вся семья. Так погибла семья Ошера Амстибовского из восьми человек

Гетто в Острине было организовано в начале декабря 1941 года. К нам в местечко согнали евреев из всех окрестных деревень, из местечка Новый Двор, из Демброва. Прибывшие рассказали, что все слабые и больные по дороге были убиты. При организации гетто снова было расстреляно человек десять. Затем последовали новые приказы и новые расстрелы. Лейб Михелевич и его сестра Фейге-Соре были расстреляны за то, что привезли украдкой в гетто немного зерна. Ошер Боярский был застигнут при размоле зерна -его расстреляли. Да разве упомнишь всех!

8 январе 1942 года было объявлено, что Острино вместе со всем Гродненским районом включается в состав "Рейха".

Население гетто стали ежедневно гонять на работу в лес. Мужчины занимались лесозаготовками. гонкой смолы. Надзиратели избивали людей на работе до полусмерти, а отставших или слабых убивали тут же на месте. Не раз случалось, что людей по обвинению в саботаже отправляли в тюрьму, а раз еврей попадал в тюрьму, он жил лишь до ближайшей пятницы. По пятницам в тюрьме производились расстрелы заключенных [в том числе и всех евреев.}

 

2. В Келбасинском лагере

2 ноября 1942 года все еврейское население местечка Острино было вывезено в лагерь Келбасино, возле Гродно. До того там помещался лагерь для советских военнопленных. К моменту нашего прибытия в Келбасино военнопленных там уже не было. Туда постепенно свозили евреев из всех городов и местечек Гродненского района. Люди были размещены в небольших землянках, причем на каждую приходилось до трехсот человек Не то что лежать, – стоять подчас негде было. Теснота, смрад грязь невероятная. Гнали в болота на тяжелые работы. Хлеба выдавали по сто пятьдесят граммов в день, да и то совершенно несъедобного, и одну – две мерзлых картофелины. Лагерфюрер Инсул за малейшую провинность избивал людей тяжелой палкой – бил он по голове до полной потери сознания избиваемых.

Голод и тиф свирепствовали в лагере. Не было землянки, в которой за день не умерло бы несколько человек, умирали и на работе. А о так называемой больнице, то есть землянке, в которую бросали тифозных больных, и сейчас страшно вспоминать. Вряд ли кто-либо из попавших туда больных мог надеяться выжить, несмотря на все старания доктора Гордона, благороднейшего человека, все свои силы отдавшего на спасение больных.

С этим доктором Гордоном мы потом встретились в Освенцимском лагере. Он был одним из активнейших членов нашей организации сопротивления. Удалось ли ему выжить, не знаю.

Тела умерших в Келбасинском лагере даже не зарывали в землю. На территории лагеря, несколько поодаль от жилых землянок была вырыта огромная яма, стоявшая все время открытой. Покойников сбрасывали в эту яму, присыпали сверху тонким слоем извести, а наверх кидали все новые и новые трупы. Трудно даже представить, сколько человеческих тел поглотила эта братская могила.

 

3. Первые месяцы в Освенциме

В Келбасинском лагере мы провели месяц. Но и за этот короткий срок мы были доведены до такого состояния, что казалось совершенно безразличным, что с нами дальше будет.

1 декабря 1942 года мы получили приказ подготовиться к отъезду. Вещи предписано было упаковать, надписать имена и фамилии владельцев, – их обещано было послать вслед за нами на новое место поселения 2 декабря нас всех. вместе с семьями, погрузили в вагоны без крыш. Вагоны набили людьми до отказа и заперли. Ехали мы трое суток Ни хлеба, ни воды не получали. Больше всего страдали люди от жажды, особенно дети. Во время движения поезда мы всячески ухищрялись раздобыть хоть несколько капель влаги: на веревочке спускали банку, стараясь захватить немного снега, смочить губки изнывавшим от жажды детям; спускали тряпочки, куски бумаги, – тряпка намокнет на снегу, тогда можно было выжать несколько капель.

Несмотря на строжайшую охрану, мне удалось на ходу спустить из вагона двух моих мальчиков: Якова и Иоэля. Авось, – думал, я. – хоть они как-нибудь спасутся. Не спаслись… Яков решил бежать в лес, к партизанам. Уже теперь, после войны, будучи дома, я узнал, что он погиб, не дойдя до партизан. Иоэлю удалось пробраться в Гродно, где в гетто жила еще моя сестра Он был привезен в Освенцим несколькими месяцами позже, вместе со всей семьей моей сестры, и прямо с поезда отправлен в "газ". А я вместе с женой Саррой и тремя детьми были привезены в Освенцим 5 декабря 1942 года

Наш эшелон остановился на маленькой платформе посреди поля. Как я позже узнал, это была специально построенная платформа между Аушвицем и Биркенау… Несколько поодаль виднелись какие-то саран Дальше – бесконечная линия проволочных заграждений.

Около платформы стояла небольшая группа людей в штатском. И первое, что я увидел, был согбенный человек которого упитанный эсэсовец избивал палкой. Сколько раз мне потом пришлось видеть подобные картины, но это жестокое впечатление первых минут прибытия в Освенцим мне не забыть.

На машине со знаками Красного Креста подъехал к нашей группе лагерфюрер Шварц (кстати, и коробки яда для "газирования" людей в лагере всегда возили на маши-

 

16. 150

не со знаками Красного Креста). Нас окружили эсэсовцы Из вагонов стали выгружать наши вещи. Но нас к ним не допустили. Туг же из вагонов вытащили тела умерших в дороге и сложили в сторонке. Подошла команда заключенных в полосатых костюмах; их направили к вещам.

Начался отбор. Больных и слабых отвели туда же. где лежали тела умерших. Здоровых на вид мужчин выделили в особую группу. Всех остальных – женщин, стариков, детей -посадили на машины и увезли. Так я навеки расстался с женой и детьми, даже не попрощавшись с ними, не сознавая что их увезли на смерть.

Я оказался среди ста восьмидесяти девяти отобранных мужчин. Нас повезли в центральный лагерь – Освенцим. У въезда мы увидели арку. Наверху надпись:"АгЬеit macht frei". В бане каждому из нас на левой руке вытатуировали номер и треугольник. Мой номер, как видите, 79414. Номера и треугольники татуировали только у тех заключенных, которых оставляли на некоторое время в живых для работы Кроме того все заключенные обязаны были носить на одежде, на левой стороне груди, опознавательные знаки: евреи -красный треугольник и на нем желтый, наложенный так, что получалась шестиконечная звезда (впоследствии этот знак был заменен красным треугольником с желтой полоской наверху), русские – черный треугольник. Политические заключенные носили красный треугольник уголовные – зеленый.

Показаться на территории лагеря без опознавательного знака или же носить его не на положенном месте означало идти на верную смерть. Первый встречный эсэсовец мог задержать тебя, свалить ударом наземь, бить сапогами в лицо, в грудь, а потом отправить в газовую камеру.

Первую ночь вся наша группа провела вместе в одном из бараков. Наутро – новый отбор. Всех мужчин моложе сорока лет отделили и отправили в лагерь Буна – третий по величине лагерь после Аушвица и Биркенау. Таких мужчин набралось сто сорок человек Нас остальных сорок девять поместили в четвертый блок (барак). Меня включили в рабочую команду, занятую выравниванием реки Соло. Два-три часа продолжались проверки ("аппель") утром, перед отправкой на работу, и столько же вечером – по возвращении в барак На работу приходилось идти три километра. Труд был тяжелый, изнурительный. Нас сопровождали особые команды эсэсовцев, которые во время работы наблюдали за нами, вернее, издевались над нами. Нет слов для описания садизма эсэсовцев, мучивших, избивавших нас по малейшему поводу, а то и без всякого повода

Бывало, подойдет к тебе охранник. Раздается команда: "Нагнись!" и туг же на месте он отсчитывает тебе двадцать пять-пятьдесят палочных ударов. Все твои мысли направлены в это время к одному: как бы удержаться на ногах, не упасть, иначе тебя ждет пуля

В конце декабря была проведена "санитарная" кампания. С нас сняли всю одежду, заперли совершенно голыми, затем голышом же погнали в баню.

2 января 1943 года я был зачислен в команду по разборке вещей, прибывающих в лагерь заключенных. В этой же команде, вместе со мной, оказалась группа евреев, привезенных из Франции. Туг был еврейский актер Блюмензол, мой двоюродный брат. Арон Лейзерович и другие. Часть из нас занималась разборкой прибывавших вещей, другие – сортировкой, а третья группа – упаковкой для отправки в Германию. Ежедневно отправлялись в разные города Германии по семь-восемь вагонов вещей. Старые, изношенные вещи отправлялись на переработку в Мемель и Лодзь.

Работа шла беспрерывно круглые сутки, и днем и ночью, и все же нельзя было с ней справиться – так много было вещей.

Здесь, в тюке детских пальто, я нашел однажды пальто моей младшей дочурки – Лани.

Уже вскоре после того как я начал работать в этой команде, я узнал о газовых камерах, о крематориях, где ежедневно сжигались тысячи людей, я узнал о судьбе всех тех, кому не посчастливилось попасть в рабочие команды, и понял, что та же судьба постигла и мою семью. Люди ослабевшие, истощенные, больные, негодные для рабочих команд неизменно "газировались", а на их место присыпались другие. Однажды, в сильный мороз, эсэсовцы заставили целую группу работать раздетыми. Через два часа люди были совершенно обморожены. Работа стала. Эсэсовцы избили людей палками, те же. кто не выдержал экзекуции и свалились, были отправлены в "газ".

Сказаться больным, попасть в амбулаторию было равносильно добровольной отправке в "газ" Мы очень скоро узнали об этом. У моего старшего брата Михла, находившегося вместе со мной в Освенциме, распухли ноги Он пошел в амбулаторию и больше оттуда не вернулся. Так погибли и другие мои остринские земляки: Мойше- Янкель Камионский, Шлойме-Гирш Шилковский, Мотл Кримский и другие.

Я чувствовал, что силы у меня падают с каждым днем. я еле держался на ногах. Но товарищи по команде поддерживали меня, помогали скрыть от охраны мое болезненное состояние. Если бы не их помощь, не миновать бы мне "газа". И все же, не взирая на всю опасность, мы на работе старались, чем только могли, вредить немцам. Драгоценности, золото, деньги, которые мы иногда находили в вещах, мы зарывали в мусор, прятали, лишь бы они не достались немцам. Верхнее платье старались изрезать, испортить, вырезали на нем шестиконечные звезды.

12 января 1943 года нашу команду переселили в Биркенау.

Аушвицу немцы старались внешне придать вид рабочего лагеря. На территории лагеря редко можно было увидеть труп заключенного. Больные на носилках отправлялись в амбулаторию, будто бы для лечения. На самом деле, их из амбулатории отсылали в газовые камеры. Но это, во всяком случае, первое время после моего при- бытия в Освенцим, держалось под секретом.

Совершенно иначе дело выглядело в Биркенау. Здесь все свидетельствовало о том, что мы находимся на фабрике смерти. Повсюду возле блоков лежали мертвые или умирающие люди. Грязь в бараках царила неописуемая. В зимние, морозные дни людей посылали в холодные бани, окачивали ледяной водой. Заболевших отправляли в газовые камеры. Сначала отправки производились раз в неделю, потом стали отправлять все чаще и чаще. Ослабевшие, изможденные люди еле вытаскивали ноги из грязи, которой была покрыта вся площадь лагеря. А эсэсовцы, забавляясь, ставили им палки под ноги. Упадет человек, ему уже не встать. Однажды вечером, выходя на работу, я увидел два грузовика с прицепами, полные трупов.

Не меньше эсэсовцев свирепствовали надзиратели отдельных бараков, большинство которых вербовалось из уголовных преступников. На моих глазах немец- надзиратель нашего барака убил однажды четырнадцать человек В других бараках положение было не лучше, если не хуже.

Вставали мы в 4 часа утра "Аппель" утром и вечером продолжался часа по три. Производился он во дворе. Особенно мучительным был вечерний "аппель". Здесь же, перед строем, производилась экзекуция над людьми, в чем-либо провинившимися на работе. В дополнение к побоям, полученным ими еще на работе от охраны, во время "аппеля" снова производилось избиение. А иногда человека прямо отправляли в "газ". Особенно свирепый характер носили "аппели". если кого-либо не хватало. "Аппель" тогда продолжался бесконечно. За бежавшего расплачивались все, кто с ним работал.

Помню, как-то летом 1943 года из лагеря выехало с навозом восемь человек заключенных русских из сельскохозяйственной команды. Они остались на несколько часов работать вне лагеря. Троим из них удалось бежать. Охрана несколькими выстрелами в лицо расстреляла остальных пять заключенных. Тела их были доставлены в лагерь и для устрашения остальных заключенных уложены на столы возле ворот. Так пролежали они двое суток

Если кто-либо не в состоянии был идти на работу, его отправляли в седьмой барак Это было место, куда собирали всех больных. Когда барак заполнялся, всех отсылали в газовые камеры.

Не прошло и двух месяцев с момента нашего прибытия в Освенцим, как из всей нашей группы в сорок девять человек осталось лишь четверо или пятеро. Все остальные постепенно были убиты или отправлены в "газ".

Часть наших остринских, работала в лесу, в команде, которая заготовляла дрова для крематориев или для сжигания во рвах. От одного из ник Фишеля Любецкого, я узнал, что Лейб Бриль, Яков Слацник, Лейб Слацник были повешены эсэсовцами в лесу. У самого Любецкого все тело было в кровоподтеках от побоев Но он был крепкий парень – выдержал и пробыл вместе со мной в лагере до самых последних дней.

В феврале я увидел среди вновь прибывших своего племянника, сына моей сестры из Гродно – Иозля Камионского. От него я узнал о судьбе моего мальчика, Иоэля, которого я попытался спасти в дороге. И он не миновал Освенцима Привезли его сюда вместе со всей семьей моей сестры, и из всей этой семьи только Иоэль Камионский попал в рабочую бригаду. Судьба остальных была уже для меня ясна:"газ"!

До весны 1943 года транспорты людей шли преимущественно из польских областей, отнесенных гитлеровцами к Третьему Рейху, частично также из "генерал- губернаторства". Затем стали прибывать первые транспорты из Греции, Чехословакии, Германии, Франции

Прибыл однажды транспорт из города Пружаны. Один из прибывших, увидя людей нашей команды, спросил: "Скажите, какой смертью суждено нам умереть?"

Я чувствовал, как у меня с каждым днем тают силы. Как ни старались мои товарищи по команде оградить меня от взоров охраны, я часто стал попадать под палочные удары. До сих пор звучит в моих ушах команда:"НагнисьГ В вещах, которые мы разбирали, попадалось иногда съестное. Мы старались скрыть это от охраны, но если эсэсовцы обнаруживали у нас какие-либо продукты или замечали, что мы что- нибудь съели, нас били нещадно. Я получил однажды тридцать пять палочных ударов за передачу черствого хлеба, найденного в вещах, моему племяннику Иоэлю Камионскому. Жизнь становилась невмоготу. Но товарищи всячески старались поддержать во мне дух бодрости, убеждали, что надо беречь жизнь, – она еще может пригодиться.

С особой благодарностью вспоминаю сейчас моих товарищей: Альберта (прибывшего из Франции) и Кабачникова В Освенцим они попали еще раньше меня – их номера были среди сороковых тысяч.

Евреи, привезенные из Греции, были преимущественно жители Салоник. Перед отправкой из Греции им было заявлено, что они едут на работу в Польшу. Люди поверили и были поражены, когда по прибытии эшелона в Освенцим, тотчас же после выгрузки, немцы принялись отделять более здоровых мужчин от женщин детей и стариков. "Wie so, Frauen separat?" с изумлением спросил по-немецки молодой человек когда его отделили от семьи.

В Биркенау были доставлены прибывшие с первыми греческими эшелонами три раввина. Их заставили подписать письмо, в котором говорилось, что все люди живы, работают. живется им хорошо. Затем их постигла общая участь.

Осенью 1943 года в лагере было отобрано около четырех тысяч заключенных евреев, преимущественно прибывших из Греции. Они были увезены в Варшаву, на разборку руин гетто. Небольшой части этих людей удалось бежать, большинство же было потом доставлено обратно и сожжено в освенцимских крематориях

В одном из греческих транспортов был доставлен детский дом. На железнодорожной платформе эсэсовцы хотели отделить от детей прибывшую вместе с ними воспитательницу Она категорически отказалась оставить детей одних хотя к этому моменту для всех прибывающих была уже ясна ожидающая их участь. Не подействовали ни уговоры ни попытки насильно оторвать ее. Так и ушла вместе с ними в газовую камеру.

Мы были однажды поражены, когда к нам, в мужской лагерь, привезли несколько еврейских семейств из Германии с женами и детьми. Недоумение наше скоро разрешилось. Газовые камеры и крематории не могли сразу справиться с огромным количеством достав- ленных в Освенцим жертв. Пришлось задержать их на некоторое время Через день – два все эти люди были отправлены в крематории.

Несколько позже вблизи наших бараков находился семейный лагерь, в котором были размещены евреи, привезенные из Терезиенштадта в Чехословакии. Этот лагерь просуществовал около полугода, после чего все обитатели его были отправлены на смерть.

Видел я и семейный лагерь цыган Они занимали два больших блока Их там была не одна тысяча Погибли все, до единого.

Вот так жили мы, видя каждую минуту смерть перед глазами. Только товарищеская поддержка помогла мне пережить это время, вопреки всему С наступлением весны я несколько пришел в себя, почувствовал себя лучше. А летом в моей жизни в лагере произошла перемена

 

4. На заводе

В июне 1943 года меня как слесаря взяли на завод который находился в семи- восьми километрах от Освенцима Всего нас на заводе работало две тысячи шестьсот заключенных, из них примерно тысяча триста мужчин и полторы тысячи женщин.

Завод первое время принадлежал фирме Круппа. Машины и станки были доставлены частью новые, частью – искалеченные, обгорелые, очевидно, пострадавшие от бомбардировок Вид этих станков доставлял нам. поистине, удовлетворение. Через некоторое время все крупповское оборудование было вывезено, завод перешел к фирме "Унион", которая привезла сюда оборудование с советскими марками – из Запорожья.

Старший в мастерской, в которую я попал был чех Котшеба Мы с ним вскоре стали заниматься выделкой кастрюль, тазов и так далее. Немцам это понравилось. Требования на кастрюли возрастали с каждым днем. Иногда нам за них перепадал лишний кусок хлеба

Случаи смерти людей тут же на заводе, за станком бывали у нас довольно часто. Избиение заключенных на заводе было обычным делом. Особенно свирепствовал обермайстер Штратман, мерзавец, каких мало. Он, бывало, подходил к своей жертве потихонечку, говорил с улыбочкой, а кончалось дело зверскими побоями.

Одно время нам казалось, что в лагере несколько затихло с газованием и сжиганием людей. Имел место даже такой случай: четыреста человек, взятых для отправки в газовые камеры, были возвращены в бараки. Лагерфюрер Гофман через старост бараков зажил, что больше никого, а тем более не евреев, газовать не будет. Но это было только для видимости. На самом деле газовые камеры и крематории продолжали ежедневно поглощать десятки тысяч жертв. На другой же день после "торжественного" обещания Гофмана в газовые камеры было отправлено несколько тысяч человек из более мелких лагерей: Явожно, Буды, Янинагрубен и других. Раньше людей, истощенных на работе в этих мелких лагерях, привозили в Биркенау или Аушвиц. а отсюда уже отправляли в газовые камеры. Теперь процедура сократилась – их везли в крематории прямо из этих лагерей. Нередко отправляли на газование людей и с нашего завода

Лето 1944 года было особенно жутким по количеству людей, истребленных в Освенцимских лагерях. Тогда-то были сожжены люди, доставленные из Терезиенштадтского лагеря и цыгане, занимавшие некоторое время в Освенциме два больших блока.

Зимою 1943/44 года было доставлено несколько транспортов людей из Белостока -участников восстания Белостокского гетто. Многие из них были расстреляны эсэсовцами фазу же, при выгрузке из вагонов, это был первый случай массового расстрела на железнодорожной платформе. Остальные были отправлены в газовые камеры В лагерь из этих транспортов не было доставлено ни одного человека.

Летом 1944 года была доставлена большая партия мужчин и женщин из Майданека Среди них началась сильная эпидемия дизентерии, и каждое утро сотни людей отправлялись в газовые камеры.

В конце июня – начале июля 1944 года чувствовалось, что немцы усиленно готовятся к приемке и истреблению большого количества людей. Несмотря на беспрерывную работу всех печей в крематориях, землекопы стали рыть большие ямы. лесорубы заготовлять дрова Вскоре началась доставка транспортов с венгерскими евреями. В течение июля и августа их было доставлено не менее пятисот тысяч человек.

Первые партии венгерских евреев доставлялись в лагерь. Их заставляли писать домой письма о том, что они находятся в районе Вальдзее, вблизи Вены, и живется им хорошо. Вскоре, однако, эшелоны стали подвозить прямо к газовым камерам. Людей убеждали, что их ведут в баню, и они спокойно стояли у камер, дожидаясь своей очереди.

Газовые камеры "пропускали" тогда ежедневно по двадцати -двадцать шесть тысяч человек в день. Крематории не в состоянии были справиться с таким огромным количеством трупов, и вокруг лагеря день и ночь пылали костры. Казалось, что все кругом охвачено пламенем, отовсюду доносился запах горелого человеческого тела. Клубы дыма стлались по земле. Мы вдыхали этот запах, этот дым, он душил, сводил нас с ума.

В самый разгар истребления венгерских евреев, в одно из воскресений, лагерфюрер Гесслер решил позабавиться. Нас всех выгнали из бараков во двор лагеря, где беспрерывно играл оркестр, а сам Гесслер, в тирольском костюме, в коротких кожаных брючках, с шапочкой с пером на голове, разгуливал по лагерю, любуясь багровым от пламени небом.

Примерно в то же время в Освенцим привезли большую партию еврейских женщин и детей из Югославии, затем партию в шестьдесят пять тысяч человек из Лодзинского гетто.

В 1944 году особенно широкий размах приняли "медицинские опыты" над людьми. Еще в 1943 году из ряда транспортов были отобраны все дети моложе шестнадцати лет. Над ними в течение некоторого времени производились какие-то эксперименты, а затем им всем был впрыснут яд Впоследствии жертв для экспериментов стали отбирать из каждого транспорта Весною 1944 года женщины, предназначенные для экспериментов, были переведены в отдельный барак (второй барак новой стройки). Вокруг него была сооружена ограда из колючей проволоки, поставлена охрана.

Точно также были огорожены и восьмой, девятый, десятый бараки, в которых также содержались "подопытные" женщины.

Почти все они постепенно были отправлены в газовые камеры. Те, которые выжили до конца существования лагеря, были истреблены во время эвакуации.

Мужчин кастрировали: некоторым вырезали по одному яичку, иным – оба.

Единичные случаи сопротивления, попытки бежать из лагеря были довольно часты. Еще летом 1943 года бежал поляк-инженер, захватив с собою планы строительства лагеря. В отместку за это бегство было повешено двенадцать поляков, работавших вместе с ним. Было объявлено, что в дальнейшем за каждого бежавшего будет казнено сто человек Это, однако, не остановило людей. Попытки бежать продолжались. Летом 1944 года пытался бежать варшавянин Генах Громп вместе со своим братом и одним чехословацким евреем. Их задержали, Генаха отправили в лагерь Янинагрубен, а остальных двух посадили в "бункер" (тюрьму) в Биркенау. В Янинагрубен Генах пытался устроить подкоп, но опять попался. Его доставили в Биркенау и тут повесили.

Двое его товарищей сделали попытку бежать из "бункера" и также были повешены.

Лагерная тюрьма, "бункер" помещалась в одиннадцатом бараке. Судьба людей, попавших в "бункер", была заранее известна Каждые десять дней происходила комедия суда Приговор был один – смертная казнь. Стена, у которой производились казни, получила название "черной стены". Среди казненных в "бункере" было много поляков – партизан мужчин и женщин Здесь же казнили и евреев, которые бежали из гетто. Однажды расстреляли у "черной стены" молодую еврейскую женщину с двумя детьми.

В 1944 году расстрелы у "черной стены" были заменены душегубкой. Душегубка работала до последнего дня существования лагеря.

Нередко случалось, что вернувшись с работы, мы видели на земле еще не застывшие следы человеческой крови Однажды, войдя в ограду, мы наткнулись на грузовик из кузова которого ручьями текла кровь. Машина была нагружена телами убитых.

Зимою, в начале 1944 года. вернувшись однажды с работы в поздний час, когда "аллель" давно уже должен был быть закончен, мы застали весь лагерь во дворе. По об- щему настроению мы поняли, что произошло нечто очень серьезное. И действительно, оказалось, что произошло событие, весьма встревожившее гитлеровцев. В одном из транспортов, доставленных из Франции, была молодая еврейская женщина Когда ее, уже голую, повели к газовой камере, она стала умолять рапортфюрера Шилингера, руководившего газованием, оставить ее в живых Шилингер стоял, засунув руки в карманы, и. покачиваясь на ногах, смеялся ей в лицо. Сильным ударом кулака в нос она свалила Шилингера на землю, выхватила его револьвер, несколькими выстрелами убила наповал его и еще одного эсэсовца, а одного ранила.

Имел место и такой случай: один еврей из Югославии, зачисленный в "зондеркоманду", при сжигании трупов бросился в огонь, потащив с собой эсэсовца.

В конце 1943 года в лагере возникла организация сопротивления. Как в самую организацию, так и в руководство входили люди различных национальностей. Работа велась первое время среди заключенных каждой национальности отдельно. Мы знали что во главе организации стоят коммунисты.

Меня в организацию привлек Гутман участник восстания в Варшавском гетто. Я уже потом привлек других товарищей, Альберштата, Роберта (он был из Бельгии, фамилии его я не помню). Вообще же мы были организованы в кружки и каждый из нас знал только свой кружок – тех людей, от которых он получал задания, и тех которым он должен был передавать задания. Нам удалось установить контакт с женскими бараками, с рабочими "зондеркоманды", даже с заключенными маленьких лагерей.

Первое время организация ставила перед собой главным образом задачу оказания помощи наиболее нуждавшимся товарищам. Затем организовали передачу информации. Через товарищей работавших в радиомастерской, удалось установить более или менее регулярное слушание советского радио, и сведения о победах Красной Армии, передаваемые из уст в уста, вливали в нас бодрость и веру в то, что приближается час расплаты с гитлеровскими людоедами. Мы на заводе тайком заготовили ножницы, готовясь в соответствующий момент перерезать проволочные заграждения вокруг лагеря.

Мы перешли к проведению актов саботажа на заводе: замедлению темпа работы, порче станков.

В мае 1944 года я, по предложению организации, перешел в ночную смену для установления связей и налаживания работы организаций в этой смене. Наша деятельность, несомненно, приносила плоды. Понемногу стали красть порох с завода и передавать его членам организации, входившим в "зондеркоманды".

В конце августа гитлеровцы принялись уничтожать "зондеркоманды", сжигавшие трупы венгерских евреев. Несколько сот человек из этих команд были задушены в Аушвице, в камерах в которых проводилась дезинфекция вещей. Остальные скоро узнали об этом. Сто двадцать человек из "зондеркоманды" напали на свою охрану, перебили ее. начальника одного из крематориев сожгли в печи, крематорий взорвали, а сами бежали. За ними была послана погоня, многие из них погибли но, как нам передавали, тридцать шесть человек из них все же ушли.

В лагере после этого начались повальные обыски и репрессии Был арестован и немец, Шульц, "капо" нашей ночной смены. У одной девушки из Кракова обнаружили какое-то письмо, и по этому письму были арестованы еще три девушки Всех четырех повесили перед зданием завода – двоих во время дневной смены, двоих – в ночной. Казнью руководил лагерфюрер Гесслер.

Пять членов организации решили бежать из лагеря для установления связей с внешним миром и подготовки более широкого выступления Их уложили в ящики в которых вывозились вещи. Но шофер заметил их и выдал. Все они были доставлены обратно в лагерь и повешены "за попытку к бегству и взрыву лагеря".

Настроение стало крайне напряженным. Начата была постройка специальной, огражденной колючей проволокой, дороги с завода в лагерь.

В декабре 1944 года мы почувствовали, что немцы готовятся к ликвидации лагеря Пошли слухи что всех заключенных собираются уничтожить.

В начале января 1945 года налеты советской авиации на Освенцим приняли особенно интенсивный характер. В ночь на 12 января, не успели мы заступить на ночную смену, как раздался оглушительный взрыв. Свет погас Вскоре мы узнали, что бомба попала в участок, который был занят квартирами эсэсовцев, и нанес им много потерь.

Во время бомбежек люди молили бога о том, чтобы погибнуть от авиабомбы, а не от рук гитлеровцев.

Гитлеровцы были в совершенной панике. Чувствовалось, что близится конец. Каков будет он, однако, для нас? На душе было очень тревожно.

Началась эвакуация лагеря. Сначала вывезли всех поляков. В ночь на 18 января наш завод еще работал. А 18 января нас погнали на запад На каждых пять заключенных был поставлен один эсэсовец. Семьдесят километров гнали нас пешком. Отстававших пристреливали – за два дня пути было таким образом убито до пятисот человек.

20 января нас привезли на какую-то маленькую станцию. На каждом шагу валялись трупы убитых. Расстреливали каждого, кто пытался на шаг отойти от команды. Здесь нас посадили в открытые вагоны и повезли.

Ночью, на маленькой станции, в пятнадцати километрах от Нейсы, мне удалось бежать. Девять дней я пролежал в лесу, затем попытался выйти, был арестован, опять бежал, втерся в группу немецких беженцев и вместе с ними добрался до Фалькенберга. Здесь меня снова задержали, приговорили к расстрелу. Но мне снова удалось бежать и. после долгих мытарств, я 3 февраля перешел линию фронта После проверки я удостоился чести быть зачисленным в ряды Красной Армии. Я счастлив тем, что мне удалось участвовать в нескольких боях против гитлеровцев. 7 мая я был ранен, два месяца пролежал в госпитале.

Сейчас я демобилизован. Был дома в Острине. Жизнь в городе восстанавливается. Но мне там сейчас слишком тяжело. Раны в сердце моем кровоточат. Все напоминает мою семью, моих дорогих детей. И я решил пожить в другом месте. Советская родина эту возможность мне предоставила Мастер я неплохой, работаю. Надо жить! Будем жить! Рассказ бывшего военнопленного М. Шейнмана.

В первые дни войны я поступил добровольцем в народное ополчение и стремился скорее попасть в действующую армию. В начале октября 1941 года, под Вязьмой, часть, в которой я служил, оказалась в окружении. Мы сразу же очутились в тылу у немцев. 12 октября во время атаки я был ранен в ногу. Зима 1941 года была ранняя. Вдобавок к ранению я обморозил обе ноги и не мог больше ходить. 19 октября небольшая группа товарищей, с которыми я выходил из окружения, оставила меня в деревне Левинка Темкинского района Смоленской области. Здесь, 27 октября, меня обнаружили немцы.

С этого дня началось мое хождение по мукам в фашистских лагерях. Как советский гражданин, батальонный комиссар, да еще еврей, я был в плену на положении приготовленного к смертной казни, приговор над которым мог быть приведен в исполнение каждую минуту, если бы немцам что-нибудь стало известно обо мне. Советские граждане, очутившиеся в плену, массами гибли от голода и холода, от невыносимых условий жизни в лагерных "госпиталях" и в так называемых "рабочих командах". Тысячами расстреливали немцы пленных на этапах, при транспортировке. Раненые часто пристрелива- лись на поле боя. Немцы разработали и осуществляли методически и настойчиво целую систему мероприятий, направленных к истреблению возможно большего числа людей, попавших к ним в плен.

В первый период войны немцы, будучи уверены в своей победе и безнаказанности, даже не старались скрывать, что они преднамеренно уничтожают пленных. Уничтожение советских военнопленных продолжалось до последнего дня войны. Но в конце немцы делали это более замаскированно.

Приведу некоторые данные о лагерях, где я был, а также данные, сообщенные мне моими товарищами по плену.

С ноября 1941 года по 12 февраля 1942 года я находился в Вяземском "госпитале" для военнопленных По свидетельству врачей, работавших тогда в "госпитале" и в лагере, за зиму 1941/42 года в Вяземском лагере умерло до семидесяти тысяч человек Люди помещались в полуразрушенных зданиях без крыш, окон и дверей. Часто многие из тех, кто ложился спать, уже не просыпались – они замерзали. В Вязьме истощенных, оборванных, еле плетущихся людей – советских военнопленных – немцы гоняли на непосильно тяжелые работы. В "госпиталь" попадали немногие – большинство гибло в лагере.

Из Вязьмы я в феврале 1942 года был переведен в Молодечненский лагерь (Белоруссия). Здесь, по свидетельству врачей и санитаров, к этому времени (с начала войны) умерло до сорока трех тысяч человек, умирали главным образом от голода и тифа.

С декабря до августа 1944 года я был в Ченстоховском лагере (Польша). В этом лагере умерло и расстреляно немцами много десятков тысяч военнопленных. Ежедневно в закрытой повозке на кладбище вывозили умерших от голода и туберкулеза Фельдшер, который ездил хоронить умерших, рассказывал мне, что в Ченстохове было несколько кладбищ, где похоронены советские военнопленные. Хоронили в два – три яруса: трупы клали одни поверх других в огромные ямы-траншеи, примерно по десять тысяч человек в каждую яму. В 1942-1943 годах в Ченстохове систематически производились расстрелы во- еннопленных – политработников, евреев, офицеров и интеллигентов.

Много тысяч советских военнопленных замучено немцами в лагерях Германии. Недалеко от последнего лагеря, где я находился, – лагеря "Везув" (близ Меппена на Эмсе, на голландской границе), был небольшой лагерь русских военнопленных – Далюм. В июне 1945 года, после освобождения из плена, нашим товарищам, дожившим до освобождения, был воздвигнут на Далюмском кладбище памятник тридцати четырем тысячам русских военнопленных, замученных гитлеровцами. В лагере № 326 недалеко от Падерборна и Билефельда после освобождения сооружен памятник шестидесяти пяти тысячам советских военнопленных, замученных гитлеровцами в этом лагере.

По свидетельству бывшего комиссара стрелкового полка Московской ополченской дивизии, Сутягина М. В., так же, как и я, попавшего в плен под Вязьмой, в Гомельском лагере, где он находился, в декабре 1941 года умирало ежедневно по четыреста – пятьсот человек.

Мой товарищ по плену, полковник Молев А Г, находился в лагере Демблин (Польша). Здесь с сентября 1941 года по март 1942 года из ста шести тысяч пленных умерло до ста тысяч. В Замостье, в лагере для офицерского состава, за зиму 1941/42 года, по свидетельству моего товарища по плену Шутурова Д В. (Днепропетровск), из двенадцати тысяч человек к концу марта 1942 года осталось две с половиной тысячи. Остальные умерли от голода и холода.

По свидетельству врача Сайко В. Д в Житомирском лагере с 1941 года по май 1943 года умерло около шестидесяти тысяч человек В Сувалкском лагере с начала войны до 1 мая 1944 года (по уменьшенным данным немецкой комендатуры) умерло пятьдесят четыре тысячи военнопленных.

Бывший некоторое время в конце 1941 года начальником санитарной службы Могилевского лагеря военнопленных инженер Фокин В. В, вместе с которым я находился в Кальварийском лагере в 1943 году, рассказывал мне, что в Могилевском лагере за зиму 1941/42 года от холода и голода погибло, а также было замучено фашистами более ста тысяч человек. В день умирало до семисот человек Умерших не успевали хоронить.

По свидетельству Дорошенко С. П, работавшего врачом в Минском госпитале военнопленных, в Минском лесном лагере с июля 1941 года по март 1942 года умерло сто-десять тысяч человек Ежедневно умирало четыреста – пятьсот человек.

В ряде мест осенью и зимой 1941/42 года немцы устраивали лагеря военнопленных под открытым небом. Так было в Замостье, в Сухожеброво (около Седльца). в Минске и в других местах Результатом этого была почти поголовная гибель находившихся здесь людей. В лагере рядового состава в Замостье в конце 1941 года пленные жили под открытым небом. В октябре выпал снег. За два дня две тысячи человек замерзло.

Зимой 1941/42 года немцы в лагерях по утрам выгоняли пленных из бараков на двор и не пускали в помещения до ночи. Люди замерзали. Раздача пищи тоже производилась на морозе. Зимой 1941 года в Могилевском лагере для получения "обеда" надо было три -четыре часа простоять на морозе. В часы ожидания ежедневно умирало по несколько человек.

Тысячи военнопленных гибли на этапах и при перевозке по железной дороге. Этапы отправляли часто пешком. Отстававших пристреливали и это практиковалось до последних дней войны. Часто конвоиры стреляли в колонны пленных исключительно ради забавы. Зимой 1941 года были случаи, когда из лагеря выходила колонна в шесть тысяч человек а к месту назначения приходили две – три тысячи. Остальные либо замерзали в пути, либо были убиты немцами.

По железным дорогам пленных перевозили либо в товарных вагонах (без печек), либо на открытых площадках. В каждый вагон помещали до ста человек Люди замерзали и задыхались от отсутствия воздуха В феврале 1942 года "госпиталь" военнопленных из Вязьмы перевозили в Молодечно. По пути на каждой остановке из вагонов выносили умерших от истощения и замерзших.

Тов. Филькин Д С. находился в Гродненском лагере № 3. Он рассказывает, что в январе 1942 года из Бобруйска прибыл эшелон в котором было тысяча двести военнопленных. Когда открыли вагоны, оказалось, что восемьсот человек в пути замерзло и задохлось. К июлю 1942 года из всего этого транспорта людей в живых осталось шестьдесят человек.

В декабре 1941 года, когда в Вязьму прибыл эшелон с пленными, вывезенными немцами со станции Шаховская, советский врач, который был направлен на станцию принимать эшелон рассказал мне, что значительная часть людей замерзла в пути. Трупы выносили из вагонов и складывали штабелями. Некоторые еще показывали признаки жизни, пытались поднимать руки, стонали. К таким подходили немцы и пристреливали.

В лагерях военнопленных, в штрафных и рабочих командах жестокость гитлеровцев и их изобретательность в деле убийства не знали пределов.

В 1941-1943 годах первые пять – семь дней плена, как правило, людям совершенно ничего не давали есть. Немцы цинично утверждали, что это делается для того, чтобы люди ослабели и были неспособны к побегам. В январе – феврале 1942 года в вяземском "госпитале" на больного отпускалось в день семьдесят граммов немолотой ржи. Из этого зерна два раза в день готовили "баланду" – каждый раз по пол-литра на человека. Хлеба не выдавали. Неудивительно, что люди слабели и умирали, как мухи.

В 1941-1943 годах в лагерях летом поели всю траву на дворах ели древесные листья, если попадались лягушки – поедали и их, жарили на огне и ели конскую шкуру, если ее удавалось добыть. Соль была недосягаемой роскошью.

[Максимальная калорийность дневного рациона советских военнопленных в немецких лагерях, по подсчету врачей, составляла 1.300 – 1.400 калорий, в то время как для человека, находящегося только в состоянии покоя, нужно 2400 калорий, а для занимающегося физическим трудом – 3.400 – 3.600 калорий.}

В лагерях были военнопленные взрослые люди, вес которых доходил до тридцати -тридцати двух килограммов. Это – вес подростка.

Гитлеровцы всемерно препятствовали постановлению лечебного дела в лагерях. Они большей частью совершенно не отпускали медикаментов. В "госпиталях" неделями не перевязывали раненых, так как не было бинтов; не давали немцы и хирургических инструментов. Много тысяч советских граждан умерло в госпиталях от ран. заражения крови, а еще больше от истощения, голодных поносов, тифа, туберкулеза.

В плену я находился в "госпиталях" лагерей военнопленных в Вязьме, Молодечно, Кальварии, Ченстохове, Эбельсбахе. Слово "госпиталь" никак не подходит к этим учреждениям. В Вязьме госпиталь помещался в полуразрушенных, брошенных жителями домиках, на окраинах города и в развалинах корпусов маслозавода. В домиках всегда было холодно и темно. Раненые валялись на голом полу. Даже соломы не было для подстилки. Только к концу моего пребывания в Вязьме в домиках были сооружены нары, но и на них больные лежали без соломы, на голых досках. Медикаментов не было. Вшивость в госпитале была невероятная Бани за три с половиной месяца моего пребывания в Вязьме не было ни разу.

Так же было и в молодечненском госпитале. На голом полу, в каждой "палате" в четыре ряда, плотно прижавшись друг к другу, лежало восемьдесят человек Свирепствовал тиф. На целый этаж (восемь – десять палат) был один термометр. Я заболел тифом. За все время болезни фельдшер смог лишь один раз измерить мне температуру. Вшей обирали в обязательном порядке три – четыре раза в день. Раздевались догола и просматривали каждую вещь. За один прием набирали по триста – четыреста крупных вшей. мелких собирали пригоршнями. Немцы ничего не делали для борьбы со вшивостью. Врачи мне рассказывали случаи, когда немцы кардинально "решали" проблему борьбы с тифом: они под- жигали тифозные бараки вместе с находящимися там больными.

Гитлеровцы разработали целую систему утонченных наказаний, рассчитанных на то, чтобы нанести физические страдания военнопленным, и на то, чтобы унизить их человеческое достоинство. Порка, избиения заключение в карцеры и бункеры – все это применялось в лагерях. Людей пытали, вешали и расстреливали без малейшего повода.

В молодечненском лагере (позже и в кальварийском) мы много раз видели, как на дворе порют пленных. Били полицейские, но за процедурой избиения часто наблюдали немецкие офицеры. В Молодечно я видел как офицер выхватил у полицейского нагайку и стал со всего размаха бить по голому телу распластанного на скамейке человека. Окончив избиение, офицер пригрозил полицейскому если он будет бить не крепко, то его самого выпорют.

Только извращенный ум садиста мог додуматься до системы пыток какие существовали в лагерях, особенно для офицеров, политработников и евреев.

Вот что мне рассказал бывший младший политрук Мельников (уроженец Сталинградской области, Березовского района, села Рогачева). Он попал в плен под Керчью в мае 1942 года. Его предали, сообщили немцам, что он политработник Немцы отправили его в лагерь № 326 (близ деревни Августдорф, недалеко от Падерборна и Билефельда), здесь был специальный "блок СС", куда помещали политработников, евреев и особо подозрительных.

Товарищ Мельников попал в этот блок На допросе прежде всего интересовались его предками, не было ли среди них евреев. При допросе били пистолетом по лицу и выбили зуб. Затем били резиновой дубинкой, добиваясь признания, что он политрук В этом блоке на допросах били до потери сознания Когда человек терял сознание, его окатывали холодной водой, он приходил в себя, тогда опять били Вставляли пальцы в щель дверей и ломали их, закрывая двери. Окунали голову в стоявшую тут же посуду с водой. Иногда держали голову в воде до тех пор, пока человек не захлебывался.

После двухчасовой пытки товарища Мельникова вывели на "тактику: в сточной канаве, куда стекала моча из уборной, нужно было проползти на животе (наполовину раздетым) пятнадцать – двадцать метров, затем по той же канаве проползти это расстояние на спине.

Процедура получения обеда в этом блоке была такова: в котелки наливали "суп" и в двадцати – тридцати метрах от котелков ставили людей. Они должны были "по-пластунски", на животе, подползти к котелкам, взять их и быстро съесть "суп". Тех, кто отставал или выползал вперед били или травили собаками. В день давали половину котелка баланды (брюква и вода) и сто граммов хлеба, а вечером – кипяток После обеда с 12.30 и до 14.30 людей выводили на "физзарядку" – непрерывный бег вокруг барака Отставших и падавших били и наказывали: два часа они должны были стоять неподвижно с завязанными назад руками и повешенным на шею камнем. После бега заставляли копать яму размером пятьдесят на пятьдесят сантиметров. Один из пленных должен был влезть в яму, а товарищи должны были по грудь засыпать его землей. После этого его откапывали и ту же процедуру проделывали над другим. Затем в яму дырявым ведром лили воду с тем, чтобы потом дырявым же ведром ее из ямы вычерпывать. Под вечер все люди в блоке (тогда – восемьдесят человек) должны были десять – пятнадцать раз по команде быстро залезать на трехъярусные нары, ложиться, соскакивать на землю и снова залезать. Отставших травили собаками. Так продолжалось до 7-8 часов вечера Вечером пленных заставляли вычерпывать своими котелками мочу из уборной (из этих котелков они обязаны были и кушать). Затем людей водили в баню и поливали из брандспойта попеременно: то горячей, то холодной водой. В 9 часов вечера пленным давали кипяток – "чай". С 9.30 до 11 была еще раз "физзарядка": измученные люди должны были непрерывно бегать вокруг барака. С 11 до 12 часов ночи – вокруг барака ходили "гусиным шагом". В 12 часов ночи давали сигнал: отбой. День пыток начинался снова с 3 часов утра. Евреев после мучительных пыток убивали. Но мало кто из не евреев выдерживал эти нечеловеческие пытки. Конец для всех был один

Гитлеровцы морили и убивали пленных на каторжных работах – на фабриках, в шахтах, каменоломнях. С декабря 1944 года до конца плена я находился в лагере смерти "Везув". Сюда посылали умирать советских военнопленных, некоторое время проработавших на немецких предприятиях, или инвалидов. Таких лагерей для умирающих было много. Недалеко от "Везув" находились такие же лагеря смертников – Далюм, Витмаршен, Алексис и другие. Они все входили в одно лагерное объединение – так называемый "Шталаг VI С".

В лагере "Везув" было полторы тысячи человек, большей частью умирающих от туберкулеза [Уже после нашего освобождения из плена в лагерь "Везув" приезжали английские и канадские офицеры и солдаты, приезжали врачи и спрашивали умирающих от туберкулеза, что довело их до такого состояния. Они услышали потрясающие рассказы о том, как] немцы отправляли на шахты и предприятия молодых и здоровых людей, солдат и офицеров Красной Армии, попавших в плен; их заставляли работать по четырнадцать и шестнадцать часов в сутки, давая за рабочий день один – два литра баланды из травы и брюквы и 250 граммов хлеба (не менее 30 процентов примесей). Люди подвергались неслыханным издевательствам и избиениям. Даже самые здоровые через четыре – шесть месяцев заболевали туберкулезом – и тогда немцы посылали их в лагерь смерти. На их место пригоняли из других лагерей здоровых людей, чтобы в четыре – шесть месяцев и их вымотать. Так работал гитлеровский конвейер смерти. Но и в лагерях смерти спокойно умирать не давали. До последней минуты жизни палачи мучили людей голодом, холодом, избиениями, надругательствами.

С первой минуты плена немцы раздевали и разували пленных и одевали их в лохмотья. Тем самым они не только обрекали пленных на муки холода, но и унижали их человеческое достоинство. В начале января 1942 года в вяземский "госпиталь" прибыла группа офицеров Красной Армии, незадолго до того попавших в плен. Большинство из них прибыло с обмороженными ногами. На ногах вместо обуви у них были какие-то тряпки. Эти товарищи рассказывали, что когда они попали в плен, немцы прежде всего сняли с них всю теплую зимнюю одежду и разули, а затем разутыми погнали по этапу зимой, в мороз. Я видел в феврале 1942 года, по пути из Вязьмы в Молодечно, как немцы разували пленных снимали с них теплые валенки и тут же надевали себе на ноги.

Удивительно ли, что в этих условиях и при таком зверском обращении в немецком плену погибли сотни тысяч советских людей. Они буквально были замучены фашистскими палачами.

Гитлеровцы не щадили ни русских, ни украинцев, ни белорусов, ни армян, ни грузин, ни татар, ни евреев, ни узбеков, ни казахов И в то же время они разжигали национальную рознь среди пленных, с целью разобщить советских людей, натравить одни национальные группы на другие и таким образом облегчить осуществление своих подлых планов. В своих газетах они натравливали русских на украинцев, украинцев они натравливали на русских и белорусов. В газетах издаваемых немцами на украинском языке, Пушкин, Белинский и другие выдающиеся русские люди поносились самым грубым образом В белорусских газетах немцы ругали русских, украинцев и других. Кое-где в лагерях охрана была "украин- ская", из числа украинско-немецких националистов. В эту охрану набирались всякие отбросы, националисты и хулиганы. Они били пленных – русских, украинцев, белорусов, татар и других, выдавали евреев. Эти люди под видом "беженцев" сейчас скрываются в лагерях английской и американской зоны оккупации Германии.

Особенно дикую вражду немцы разжигали к евреям. Фашисты вели невиданную антисемитскую пропаганду.

Каждый советский гражданин, попавший в фашистский плен, был смертником независимо от его национальной принадлежности Но страшнее всего было положение евреев. За ними и за политработниками велась ни на один день не прекращавшаяся охота. Евреи попадали в плен при таких же обстоятельствах, при каких попадали в плен русские, украинцы, белорусы, армяне, грузины и другие: либо в окружениях, либо раненые. Среди немногих евреев, которых я встречал в плену, были врачи, попавшие в окружение вместе с госпиталями и ранеными. Некоторые попали в плен тяжело раненными, истекая кровью, на поле боя. военнослужащие-евреи знали, что у немцев их ждет мучительная смерть. И если, тем не менее, они попадали в плен, то лишь в силу чрезвычайных обстоятельств.}

В конце 1941 года я находился в "госпитале" для военнопленных в Вязьме. Как-то в декабре в палату пришел санитар и сообщил: "Немцы ищут евреев". Недалеко от меня на нарах лежал военный врач, до войны начальник железнодорожной поликлиники в Калуге, доктор С. Лабковский. Он попал в окружение и, выходя из него, отморозил обе ноги, так что пальцы на ногах отвалились. Его ноги представляли собой кровавые обрубки. Он не мог передвигаться даже на костылях. Немцы узнали, что он еврей. Вечером пришли шесть немцев и велели ему немедленно собраться. Тяжело больного его увезли. В тот же день увезли всех больных в которых немцы заподозрили евреев. Арестовали и увезли также врачей, фельдшеров и медицинских сестер – евреев. Все знали, что их ожидает: пытки, мучения, смерть.

В Рославльском лагере (Смоленской области), по рассказам бывших там в 1941 году, эсэсовцы травили военнопленных-евреев собаками: их выводили на двор лагеря и спускали собак. Пытавшихся защищаться или отгонять собак палачи, потешавшиеся этим зрелищем, избивали.

Евреев и политработников, попавших в районе Вязьмы в окружение в октябре 1941 года, немцы живыми бросали в колодцы. Находясь в Вяземском и Молодечненском лагерях, я от очевидцев слышал множество рассказов об этом. Оказавшихся в окружении ловили на дорогах по деревням, свозили на сборные пункты. Здесь, по внешнему виду, отбирали евреев и убивали. В Барановичском штрафном лагере (так называемый "Остлагерь") производились систематические расстрелы военнопленных евреев, в том числе и женщин – медицинских сестер и врачей. [В Брест-Литовском лагере существовала особая рота "Рур" (рота усиленного режима), состоявшая из политработников и евреев. Время от времени людей из этой роты увозили на расстрел.]

Во многих лагерях гитлеровцы устраивали поголовное освидетельствование военнопленных в целях выявления евреев. Немецкие врачи опозорили себя своей подлой ролью палачей и убийц. В Славутском лагере каждый вновь прибывавший транспорт военнопленных немцы выстраивали и приказывали людям обнажать половые органы. Гестаповцы обходили ряды и отбирали заподозренных. Их уводили на расстрел. То же самое практиковалось в лагере № 326. Здесь, помимо евреев, немцы вылавливали политработников, офицеров и интеллигентов.

Тов. Манушин К И. (на фронте – капитан, уроженец Симферополя), рассказал мне, что в лагере- госпитале Бокунья (близ Житомира) в феврале 1942 года немцы устроили поголовный телесный осмотр всех больных и раненых (четыре тысячи человек). Ходячих больных выстроили во дворе лагеря. Комиссия в составе коменданта, фельдфебеля и двух врачей свидетельствовала каждого человека в отдельности. Заподозренных набралось тридцать три человека. Их отделили от остальных пленных. Немцы и полицейские стали тут же их избивать. Осмотрев ходячих больных, комиссия отправилась свидетельствовать лежачих. Тяжело больных и раненых, заподозренных в том. что они евреи, стаскивали с коек, били и на тележках отправляли в общий лагерь. В 5 часов утра всех отобранных, сорок человек, в нижнем белье вывезли за ограду лагеря и расстреляли. То же было проделано и в Житомирском лагере.

Систематически производились облавы на евреев в Ченстоховском лагере до осени 1943 года. "Комиссия" из коменданта, фельдфебеля и врача отбирала по внешнему виду из группы прибывавших пленных евреев Отобранных расстреливали.

Тов. Пшеницын В. А (на фронте – полковник), попавший в плен в сентябре 1941 года восточнее Пирятина, рассказал мне, что охоту на евреев он наблюдал с первого же дня своего пленения на этапах, сборных пунктах и в лагерях. На сборном пункте в селе Ковали выстроили колонну пленных и стали по внешнему виду отбирать евреев. В отборе помогали немцы Поволжья и изменники, украинско-немецкие националисты. Отобранных уводили группами за село, заставляли рыть могилы и туг же расстреливали. На всех последующих этапно-пересылочных пунктах, на остановках немцы объявляли: "Евреи и политработники, выходи". На остановке в Хороле вышли четыре врача-еврея. Над ними немцы вдосталь поиздевались, а позже, в Виннице, расстреляли. В Винницком лагере в первых числах октября 1941 года немцы расстреляли 378 евреев. В. А Пшеницын видел, как в конце сентября 1941 года в Кременчугском лагере увели на расстрел группу военнопленных евреев. Раненых, которые не могли передвигаться, несли на расстрел на носилках. Такую же расправу немцы учинили и во Владимиро-Волынском лагере: 2 марта 1942 года двести двадцать человек политработников и евреев, в их числе были и врачи, вывели за проволоку и расстреляли. Были расстреляны и тяжело больные и тифозные. Их в беспамятстве (с тем- пературой 40) вынесли на расстрел на носилках. [В числе других погибли командиры Шилькрот, Зингер, киевский врач Гринберг и другие.]

Товарищи, попавшие летом 1942 года в Ченстоховский лагерь, рассказывали мне, что после помещения прибывших в бараки полицейские начали охоту за евреями и политработниками. Евреев отбирали по внешнему виду. Их вывели на расстрел 5 октября 1942 года, политработников – десятью днями позже.

В Житомирском лагере оккупанты старались прежде всего уничтожить евреев и политработников с тем, чтобы затем медленно и методично уничтожать тысячи пленных других национальностей. Все прибывшие в лагерь должны были пройти специальную "комиссию". Признанные евреями отдавались в руки СС. Их помещали отдельно от других пленных и заставляли выполнять самые грязные и тяжелые работы. Кормили их один раз в три дня. Ежедневно вечером в бараки к ним приходили гестаповцы с собаками. Собаки набрасывались на людей, кусали и рвали их. После длительных издевательств их выводили за город и расстреливали.

Тов. Филькин Д. С. рассказывал, что 9 июля 1942 года в Гродненский лагерь № 3 прибыли двое эсэсовцев. В лагере была "особая" комната, где помещались сто шесть человек раненых евреев и политработников. Всю ночь гитлеровские звери избивали находившихся здесь безруких, безногих и тяжело раненных людей. Утром 10 января к лагерю подъехала машина с прицепом и пятьдесят человек из "особой" комнаты в одних кальсонах уложили на машину и увезли на расстрел. Через некоторое время машина вернулась и увезла на расстрел еще пятьдесят человек Оставили в живых шесть человек.

Тов. Тихоненко Н. К (на фронте – майор), находившийся в 1941 – 1942 годах в Митавском лагере военнопленных, рассказывает, что всех политработников и евреев гитлеровцы выявляли через свою агентуру, после чего они бесследно исчезали. [Вот что рассказал мне командир Берлин Л. Б. В сентябре 1941 года в Житомирский лагерь привели партию военнопленных. Их собрали во дворе, и немец- переводчик в присутствии лагерного офицера выступил перед ними с речью и сказал: "По распоряжению командования, украинцы завтра же могут разъехаться по домам. Но отпустить вас мы не можем, так как среди вас есть комиссары и евреи. Выдайте их нам, тогда мы вас отпустим по домам". Измученным людям предлагали освобождение ценой предательства.]

В феврале 1942 года меня привезли в лагерь военнопленных в Молодечно. К этому времени в лагере было больше двадцати тысяч человек, а в "госпитале" – до двух тысяч. Пленные жили в бараках, построенных из железа В них было невыносимо холодно. Питание в лагере было на грани голодного минимума. В декабре 1941 года немцы выстроили живших в одном из бараков и отсчитали каждого десятого. Таких набралось сто пятьдесят человек Их отвели в сторону и на глазах всего лагеря открыли по ним огонь из автоматов. Небольшая лишь часть из них спаслась, смешавшись после первых выстрелов с толпой пленных.

В лагере был жестокий режим: людей публично пороли. В виде наказания держали в клетке несколько часов на жестоком морозе.

Врачей-евреев не допускали к работе для обслуживания самих же военнопленных [Были отдельные исключения, но и то временные. В Молодечненском лагерном госпитале работал врачом доктор Копылович (бывший заведующий поликлиникой города Шахты). Его допустили к работе только потому, что он был отличный хирург. Я слышал от многих товарищей, что этот врач в тяжелых условиях немецкого плена честно выполнял свой врачебный долг и спас много советских людей от смерти. Сам он был отправлен из Молодечно в Барановичский штрафной лагерь "Ост", куда немцы посылали политработников и евреев и откуда возврата не было.}

Врач Дорошенко С. П, находившийся в 1941 году в Минском лагере, рассказывал мне, что в конце 1941 года немцы запретили евреям-врачам работать в лагерном госпитале. Госпиталь одно время возглавлял врач Фельдман (как говорили, бывший заведующий Могилевским облздравом). В конце ноября он был вызван в немецкую комендантуру и больше его в лагере не видели. Еврейки-врачи также были увезены и частично заморены голодом, частично расстреляны. Раненых и больных евреев помещали в тифозные отделения, хотя они и не были больны тифом. Позже их всех отправили в специальное еврейское отделение минского "Лесного" лагеря Здесь был установлен крайне жестокий режим: пищу да- вали через день и очень недоброкачественную. К весне все евреи в этом лагере были убиты или умерли от голода и от болезней. В том же Минском лагере, по свидетельству Дерюгина И. К, евреи помещались в подвале, откуда время от времени их группами выводили на расстрел В подвале свирепствовал тиф. Трупы умерших выносили раз в неделю.

В июне 1942 года из молодечненского лагеря вывезли всех офицеров в Кальварию (Литва). Вместе с "госпиталем" и я в числе больных попал в этот лагерь. Режим дикого произвола господствовал и здесь.

Особенно тяжело было положение небольшой группы военнопленных врачей-евреев, прибывших из Молодечно (человек двенадцать). Среди них были врачи: Беленький, Гордон, Круг (Москва), Клейнер (Калуга) и другие. До Кальварии они уже пережили много ужасного. В Кальварии их и небольшую группу политработников поместили изолированно. Что бы ни случилось в лагере – немцы прежде всего свою злобу вымещали на евреях. Старик-доктор Гордон, хирург, образованный врач (по его словам, за свою врачебную практику сделавший более десяти тысяч операций), был тяжело болен. Он опух от голода и одно время находился в "госпитале". По приказу немецкого врача Бройера, его, как еврея, из "госпиталя" выгнали, и он, тяжело больной, должен был часами выстаивать на поверках и подвергаться неслыханным унижениям.

За госпиталем наблюдал немецкий санитар, парикмахер по профессии, молодой по возрасту, но большой подлец. Он со злобным презрением относился ко всем советским людям. Как-то он зашел в барак Доктор Гордон, сидевший в это время на нарах, не успел вовремя встать. Тогда этот фашистский выродок избил его. Живя под постоянной угрозой смерти, преследуемый и гонимый, доктор Гордон находил в себе силы проводить в кругу своих товарищей-врачей беседы по медицине и помогать советским врачам госпиталя при сложных заболеваниях.

Другой врач, специалист по детским болезням, доктор Беленький, подвергался избиениям того же немецкого парикмахера – "санитара". Он погиб осенью 1942 года.

Охота за евреями и политработниками в лагере не прекращалась ни на один день. К весне 1943 года в лагере было выявлено около двадцати пяти евреев, прибывших с партиями пленных в разное время, скрывших ранее свою национальность и чудом уцелевших от расправы. Немецкий комендант приказал, чтобы они нашили на верхней одежде – на груди и на спине – белые четырехугольные лоскуты – "знак позора". Летом 1943 года их вместе с группой политработников увезли из лагеря

Советские люди, имевшие несчастье очутиться в немецком плену и оставшиеся верными своей родине, отлично понимали цели антисемитской политики и всячески старались противодействовать ей. Многие советские врачи, работавшие в госпиталях лагерей военнопленных, прятали в госпиталях евреев и политработников, а также тех офицеров и рядовых, которым особенно угрожала опасность быть растерзанными. В распределительном лагере № 326, через который проходили многие тысячи пленных и где производился тщательный осмотр всех прибывавших для выявления евреев, работала группа советских врачей и санитаров, которая ставила целью спасать политработников, евреев, а также тех военных работников, за которыми гитлеровцы, по тем или иным причинам, охотились. Их помещали в госпиталь, им делали фиктивные операции, меняли фамилии и переправляли в лагеря инвалидов.

Я знаю случаи, когда на телесный осмотр русские товарищи шли вместо евреев и тем спасали им жизнь. Лично я спасся благодаря советским людям, моим русским товарищам – офицерам и врачам.

В Вязьме врачи Редькин и Собстель укрывали меня, раненого и больного, от немецких ищеек В Кальварии, по настоянию некоторых товарищей – старших офицеров, – в частности подполковника Проскурина С. Д, батальонного комиссара Бантровского Г. С. и др. врачи держали меня в госпитале. Когда в феврале 1943 года меня выписали в лагерь и появилась реальная опасность быть обнаруженным немцами, врач Куропатенков (Ленинград) поместил меня в изолятор госпиталя. Позже меня, как и ряд других товарищей, – политработников, советских и военных работников, врач Шеклаков А Д (Москва) и другие укрывали в госпитале среди поносников и туберкулезных до конца 1943 года. В Ченстохове, где шпионаж гестапо был особенно широко развит, врачи, и в первую очередь доктор Цветаев Н. М. (Кизляр), а также полковник Куринин С. И. (Москва) и другие, укрывали меня в госпитале среди туберкулезных больных.

Значительная часть офицеров и бойцов Красной Армии, имевших несчастье в силу случайностей войны попасть в плен к немцам, погибла в лагерях от неслыханных гонений, от голода, невыносимо ужасных бытовых условий,.болезней. И если в числе переживших плен есть и небольшая группа евреев, то она выжила только благодаря поддержке русских, украинских, белорусских и других товарищей.

This file was created

with BookDesigner program

[email protected]

29.11.2008