Квентина интересовала загадка четвёртого курса с тех самых пор, как он поступил в Брейкбиллс. Всем было интересно. Известно было только одно: каждый год в сентябре половина четвёртого курса быстро и незаметно пропадала из Дома посреди ночи. Никто не обсуждал их отсутствие. Исчезнувшие четверокурсники появлялись в конце декабря похудевшие, уставшие и совершенно обессиленные, без каких-либо объяснений. Обсуждать их исчезновение считалось плохим тоном. Они незаметно смешивались с другими учащимися Брейкбиллс, так всё и заканчивалось. А остальная часть четвёртого курса пропадала в январе и возвращалась к концу апреля.

Первая половина четвёртого курса почти закончилась, а Квентин так и не узнал ничего нового о происходящем. Секрет о том, куда они уходят и что они там делают, или что с ними там делают, невероятно хорошо охранялся. Даже студенты, которых ничего уже не связывало с Брейкбиллс, совершенно серьёзно придерживались одной точки зрения: «Чувак, я не шучу, тебе не следует спрашивать меня об этом…»

Происшествие со Зверем сбило расписание прошлого курса. Первая часть четвёртого курса пропала посреди первого семестра, но вторая половина студентов, в которую входили Элиот, Джэнет, и Джош, закончили курс в Брейкбиллс как обычно. Самих себя они называли «Уцелевшие». Очевидно, что бы ни приготовила для них школа, оно было достаточно отвратительным и без угрозы нападения хищника из другого измерения.

Но сейчас всё вернулось на свои места. В этом погоду половина четверокурсников отправилась по расписанию, вместе с частью пятикурсников: десять Уцелевших разбили по пять на каждый семестр. По воле случая или же специально, физкиды должны были уехать все вместе в январе.

Обсуждение предстоящего стало обычной темой для беседы в Коттедже.

— Знаете, в чём я уверен? — спросил Джош одним декабрьским днём в воскресенье. Они лечили похмелье колой и огромным количеством бекона. — Я уверен, что они отправят нас в обычный колледж. Какую-нибудь самую простую государственную школу, где нам придётся читать «Консервный ряд» Стэйнбека и обсуждать Акт о гербовом сборе. А на второй день Элиот будет рыдать в туалете, умоляя дать ему фуагра и напоить его мальбеком, пока какой-то качок имеет его палкой для лакросса.

— Эм, твой рассказ на середине перешёл в гомосексуальные мечты? — спросила Джэнет.

— Мне известно из достоверного источника, — отозвался Элиот, пытаясь отправить бильярдный шар через восьмёрку, в чём провалился — оба шара оказались в лунке, но Элиоту было всё равно. — Я бы даже сказал из лучшего, что вся загадка четвёртого курса — только прикрытие. Просто ложь, попытка напугать нас. Мы проведём целый семестр на частном острове Фогга на Мальдивах, размышляя о бесконечности вселенной на белом песочном пляже, пока рабы подают нам ром с тоником.

— Не думаю, что на Мальдивах есть рабы, — тихо заметила Элис. — Они стали независимой республикой в 1965.

— И как тогда все возвращаются худыми? — спросил Квентин. Элиот и Джэнет играли, пока остальные валялись на викторианских диванах. Комната была небольшая, поэтому им приходилось держаться одной стороны, чтобы не соприкасаться.

— Из-за купания нагишом.

— Хрю-хрю-хрю, — сказала Джэнет.

— У Квентина хорошо получится, — добавил Джош.

— Ваши толстые задницы могут искупаться нагишом.

— Я не хочу идти, — сказала Элис. — Разве я не могу получить справку от врача или что-то типа того? Например, когда они позволяют христианским детям пропускать занятия по половому воспитанию? Неужели никого больше это не беспокоит?

— О, я просто в шоке. — Если Элиот и шутил, то виду он не подал. Он вручил Джэнет биток, который был украшен тромплёем лунных кратеров, выглядящих, как луна. — Я не так силён, как остальные. Я слаб. Я нежный цветок.

— Не волнуйся, цветочек, — сказала Джэнет. Она ударила по шару, не опуская взгляда, просто не глядя. — Страдание сделает тебя сильнее.

Они пришли за Квентином одной ночью в январе.

Он знал, что это случится ночью, так как отсутствие четвёртого курса они всегда замечали на завтраке. Было около двух или трёх часов ночи, но Квентин проснулся мгновенно, когда профессор Ван дер Вег постучала в дверь. Он знал, что происходит.

Звук её хриплого с европейским акцентом голоса в темноте напомнил ему о первой ночи в Брейкбиллс, когда она укладывала его в постель после экзамена.

— Пора, Квентин, — крикнула она. — Мы собираемся на крышу. Ничего с собой не бери.

Он вышел в тапочках. Снаружи помятые и взъерошенные студенты Брейкбиллс выстроились в шеренгу на лестнице.

Никто не говорил, как профессор Ван дер Вег провела их через дверь в участке стены, который, Квентин мог бы поклясться, был пустым накануне, между парой десятифунтовых масляных картин с изображением клиперов, затонувших в бурных водах. Они молча плелись по тёмной деревянной лестнице, пятнадцать человек, десять из которых были с четвёртого курса, и оставшиеся пять — с пятого, были одеты в идентичные, стандартные, тёмносиние пижамы Брейкбиллс. Несмотря на распоряжение Ван дер Вег, Гретхен угрюмо сжимала потрёпанного чёрного плюшевого мишку вместе со своей тростью. Впереди них профессор Ван дер Вег распахнула деревянный люк, и они вышли на крышу.

Это был неудобный карниз, длинный, узкий и просто обдуваемый, покрытый гонтом с каждой стороны. Низкий забор из кованого железа шёл по краю, не обеспечивая абсолютно никакой защиты или какого бы там ни было спокойствия; на самом деле у него была идеальная высота, чтобы вы смогли подняться с колен, если случайно врежетесь в него. Ночью было чертовски холодно, со свежим встречным ветром. Небо было слегка подморожено, с высокими, гонимыми ветром облаками, тускло подсвечиваемыми серпом луны.

Квентин обнял себя. Тем не менее, никто не сказал ни слова; никто даже не смотрел друг на друга. Все они будто находились в состоянии полусна, и всего одно сказанное слово могло бы разрушить хрупкий сон, в котором они пребывали. Даже остальные физкиды были другими.

— Снимайте пижамы, — прокричала Профессор Ван дер Вег.

Удивительно, но они разделись. Происходящее казалось нереальным, подобным трансу, но никто не удивился тому, что нужно раздеться, и парням, и девушкам друг перед другом, на пронизывающем холоде, без намёка на осознание ситуации. После Квентин вспомнил, как Элис положила свою тёплую руку ему на плечо, чтобы сохранить равновесие, когда она вылезала из пижамных штанов. Вскоре уже все были без одежды и дрожали своими голыми спинами и ягодицами, которые выглядели бледными в лунном свете. Залитый лунным светом кампус виднелся вдали, за ним были тёмные деревья и лес.

Некоторые из студентов держали пижамы в руках, но Профессор Ван Дер Вег сказала, что их нужно бросить вниз, к ногам. Пижаму Квентина сдуло ветром, и она исчезла за выступом, но парень даже не попытался её поймать. Пижама уже не имела значения. Профессор пошла по дорожке, щедро обмазывая большим пальцем меловыми белилами лоб и плечи студентов. Когда она закончила, она направилась в обратную сторону, выстраивая их, проверяя свою работу, убеждаясь, что они стоят ровно. Наконец, она произнесла один грубый слог.

В тоже мгновение огромный мягкий вес навалился на Квентина, устроившись на его плечах и толкая его вперёд. Парень согнулся в попытке сопротивления. Он старался бороться с ним, поднять его. Квентина могло раздавить! Он начал паниковать. В голове крутилось — Зверь вернулся! — но всё было по-другому. Парень согнулся пополам и почувствовал, как колени касаются его живота, сливаясь с ним в единое целое. Разве Профессор Ван дер Вег не должна была им помочь? Шея Квентина все тянулась и тянулась то назад, то вперёд, контролировать этот процесс Квентин не мог. Происходящее было похоже на гротескный, страшный сон. Его сильно затошнило. Пальцы его ног таяли и срастались вместе, что-то мягкое и тёплое разливалось по его рукам и груди, захватывая его тело полностью. Его губы карикатурно вытянулись и затвердели. Рядом с ним оказался узкий край крыши.

А потом тяжесть исчезла. Он присел на серую шиферную крышу, тяжело дыша. Ему хотя бы уже не было холодно. Квентин посмотрел на Элис, а она обратно на него. Но она уже не была Элис. Она стала большим серым гусем, так же, как и сам Квентин.

Профессор Ван дер Вег снова прошлась по дорожке. Двумя руками она поднимала учеников, поворачивала и скидывала их с крыши. И все они вместо потрясения или из-за него рефлекторно раскидывали крылья и отправлялись в полёт, не давая голым и цепким вершинам деревьев поймать их в ловушку. Один за другим они улетали в ночь.

Когда настала очередь Квентина, он загоготал, высказывая свой протест. Руки Профессора Ван дер Вег были твёрдыми, страшными и обжигали его перья. В панике он нагадил ей на ногу. Но потом Квентин оказался в воздухе и неумело полетел. Он расправил крылья и начал пробиваться в небо, борясь с порывами ветра, пока это занятие ему не надоело. Но перестать было невозможно.

Новый гусиный мозг Квентина не был приспособлен для размышлений. Сейчас его разум охватывали только ключевые потребности, но следил он за ними очень внимательно. Гусиное тело было создано, в основном, для сидения или полёта, и сейчас Квентин был в настроении полетать. Честно говоря, желание летать было самым сильным из тех, что он когда-либо испытывал в жизни.

Без единой сознательной мысли и без единого усилия с их стороны, Квентин с сокурсниками сформировали классический треугольный гусиный косяк во главе с четверокурсницей по имени Джорджия. Джорджия была дочерью секретаря в автосалоне в Мичигане, и сюда она попала наперекор желаниям семьи — в отличие от Квентина, она полностью осознавала природу Брейкбиллс, и в качестве награды за честность родители попытались не дать ей поступить. Благодаря незаметному заклинанию Декана Фогга, родители Джорджии поверили, что она отправляется в профессиональный институт для проблемных подростков. Теперь Джорджия занималась малоизвестной отраслью Целительства, похожей на эндокринологию. Её тёмные вьющиеся волосы всегда были собраны сзади с помощью заколки из черепахового панциря. И сейчас она летела впереди стаи, указывала путь, решительно размахивая своими новенькими крыльями.

Так получилось случайно, каждый из них мог бы повести стаю. Квентин смутно представлял, что хоть он и потерял львиную долю своих мыслительных способностей во время трансформации, но он также приобрёл парочку новых чувств. Одно из них касалось воздуха: он чувствовал скорость, направление ветра и температуру воздуха так ясно, будто завитки дыма в аэродинамической трубе. Небо теперь казалось ему трёхмерной картой вихревых потоков, дружелюбно понимающихся струй воздуха и густых, опасных, холодных воздушных воронок. Квентин мог чувствовать шипы отдалённых кучевых облаков, обменивающихся положительными и отрицательными электрическими зарядами. Умение ориентироваться у Квентина тоже улучшилось, ему казалось, что у него появился точно настроенный компас, плавающий в масле, идеально работающий прямо в центре его мозга.

Он мог ощущать невидимые потоки и рельсы, которые исходили от него во время полёта во все стороны. Они были в Земных полосах магнитной силы, Джорджия выбрала такой путь для перелёта. Она вела их на юг. К рассвету они уже поднялись на милю выше и летели со скоростью шестьдесят миль в час, обгоняя машины на Гудзонской Парковке под ними.

Они пролетали над Нью-Йорком, расстилающимся под ними каменными застройками, трещащим от чужеродного тепла и электрических искр, и источающим токсичные пары. Они летели весь день, следуя за линией берега, мимо Трентона и Филадельфии, иногда через море, иногда через замёрзшие поля, переживали перепады температуры, уворачивались от восходящих потоков воздуха, переходя незаметно от потока к потоку, когда один из них иссякал, выталкиваемый другим. Ощущения были потрясающие. Квентину ни за что не хотелось останавливаться. Парень не мог поверить, каким сильным он стал, сколько взмахов крыльев хранилось в его железной грудной клетке. Он не мог сдержаться. Он должен был поделиться своим восторгом с другими.

— Га! — прокричал он. — Га-га-га-га-га-га-га!

Однокурсники были с ним согласны.

Квентин иногда спокойно перемещался то выше, то ниже гусиного косяка, как в волейбольной команде происходит смена игроков. Иногда они с грохотом опускались за землю, чтобы поесть и отдохнуть около водоёмов, на центральной полосе автострады или даже на лужайке пригородного офисного парка с поломанным водопроводом (ландшафтные ошибки были настоящими находками для гусей). Не редко они делили бесценные кусочки недвижимого имущества с другими косяками, настоящими гусями, которые чувствовали подвох в переполошённых гусях и смотрели на них с вежливым изумлением.

Квентин не знал, как долго они летели. Иногда он замечал знакомые места и пытался рассчитать расстояние, которое они преодолели, если они летели с такой-то скоростью, а Чесапикский залив находится на столько-то к югу от Нью-Йорка, а там некоторое число дней прошло с тех пор как они… сколько точно? Пробелы никак не хотели заполняться. Цифры никак не вставали на нужные места. Гусиный мозг Квентина был не в состоянии адекватно считать, его подобное не интересовало, так же, как и не интересовало, что все эти числа призваны доказать.

Они уже ушли далеко на юг, погода стала заметно теплее, но скорость они не снижали. Они летели на юг от Флорида-Кис, сухих, грязных валунов, которые едва поднимали свои головы от беспрерывно наступающей бирюзы, затем через Карибские острова, мимо Кубы, всё дальше на Юг, куда ни один разумный гусь бы не сунулся. Они перелетели Панамский Канал, без сомнения удивив всех наблюдателей за птицами в здешних местах, которые умудрились заметить в небе один потерянный гусиный косяк и написать о нём своих дневниках.

Прошли дни, или недели, или даже года. Кто знал, кого это заботило? Квентин никогда не ощущал такого спокойствия и удовлетворения. Он забыл о своём человеческом прошлом, о Брейкбиллс и Бруклине, о Джеймсе, Джулии, о Пенни и Декане Фогге. Зачем зацикливаться на них? У него больше не было имени. У него больше не было личности, да он и не хотел. К чему вообще были все человеческие мелочи? Он был животным. Его задача — перерабатывать жучков и растения в жир и мускулы, в перья, в полёт и преодолённые мили. Он подчинялся только своей стае, потокам ветра и законам Дарвина. И подчинялся тем силам, которые посылали его лететь невидимыми магнитными путями, всегда на юг, к суровому каменистому побережью Перу, к приюту в вершинах Анд и необъятной синеве Тихого океана. Он никогда не был счастливее.

Хотя сейчас лететь становилось всё тяжелее. Они останавливались все реже и в более экзотичных местах, расстояния между остановками были более большие и выбранные для них заранее. Но, преодолев полторы мили, одним глазом следя за скалистыми Андами и чувствуя пустоту желудка и боль в грудных мышцах, он увидел, как что-то мелькнуло в лесу, в ста милях внизу под ним. Квентин был почти уверен, что они пролетали мимо только затонувшего футбольного поля или заброшенного бассейна где-то в разрушенной деревне коммунистического Сияющего пути Перу, где проливные дожди размыли почти до основания затяжные химические испарения хлора.

После долгого тропического перерыва опять становилось холодно. Из Перу они летели в Чили и высушенные ветрами Патагонские пампасы. Теперь их стая была тощей, жировые запасы гусей истощились, но никто не сворачивал назад и ни секунды не колебался, когда они пролетали самоубийственно близко от самого мыса Горн, по синему хаосу пролива Дрейка. Их невидимый путь не потерпит отклонений.

Больше не было весёлого кряканья в стае. Квентин бросил взгляд на другую сторону клина и увидел чёрную пуговку глаза Джэнет, горящий яростной решимостью. Они провели ночь на чудесной барже, идущей по глубоким водам и нагруженной товарами, листьями водяного кресса, люцерной и клевером. Когда из-за горизонта показался мрачный серый берег Антарктики, они приветствовали его не с облегчением, а с коллективным смирением. Они не испытывали уважения. Гуси не принадлежали этой земле, потому что не рождались там, или никогда не возвращались туда. Он видел магнитные пути, появляющиеся в воздухе, рассекающие пространство с другой стороны, как линии долготы, собирающиеся по полюсам глобуса. Клин Брейкбиллс летел на большой высоте, серые волны под ними отчётливо виднелись сквозь две мили сухого, солёного воздуха.

Вместо пляжа виднелась гора валунов, на которых медленно толпились странные, глупые пингвины, а затем — пустой белый снег заледеневшего черепа Земли. Квентин устал. Холод терзал его маленькое тело через тонкую курточку перьев. Он не представлял, что держит их в воздухе. Если один из них упадёт, Квентин точно знал, они все бросят, сложат крылья и упадут в фарфоровую белизну снега, который с радостью поглотит их.

А они всё следовали за путём, будто их вела волшебная лоза. Путь изогнулся вниз и они с благодарностью спикировали вслед за ним, принимая потерю высоты взамен на огромную скорость и с радостью ощущая облегчение в горящих крыльях. Теперь Квентин видел, что здесь, в снегу, стоял каменный дом, выделяясь на безликой равнине. Это было человеческое жилище, и обычно Квентин бы мспугался его, обделался бы над ним и улетел, забыв.

Но нет, вопросов не было, их путь оканчивался именно здесь. Он обрывался она одной из заснеженных каменных крыш дома. Они были достаточно близко, чтобы Квентин увидел человека, который стоял там, ждал их, держа длинный посох в руке. Желание улететь было сильным, но изнеможение и, что сильнее, логика, которая вела их по магнитному пути, были сильнее.

В самую последнюю секунду он подобрал крылья, и они поймали ветер, будто парус, на последних остатках кинетической энергии, прервали падение. Он шлепнулся на заснеженную крышу и лежал, пытаясь отдышаться. Его взгляд стал пустым. Человек не шевелился. Ну и чёрт с ним. Пускай делает, что хочет, хоть общиплет, выпотрошит и зажарит, Квентину было все равно, пока он мог наслаждаться блаженными минутами покоя своих до боли уставших крыльев.

Человек изогнул свой бесклювый, мясистый рот, произнося странные слова, а затем стукнул основанием посоха по крыше. Пятнадцать бледных, голых подростков лежали в снегу под белым полярным солнцем.

Квентин очнулся в пустой белой комнате. Он не мог предположить, сколько из ближайших двадцати четырёх часов он спал. Его грудь и руки были все в синяках и болели. Он взглянул на свои грубые, розовые, человеческие руки, с короткими пальцами без перьев. Он поднёс их к лицу и прикоснулся. Вздохнув, Квентин смирился с тем, что он снова человек.

Он был в маленькой спальне, где всё было белым — белое постельное белье, выбеленные стены, его белая пижама из грубой ткани, белая кровать и тапочки, ожидающие его на холодном каменном полу. Судя по виду, открывающемуся из маленького квадратного окна, Квентин понимал, что он на втором этаже. Перед его взглядом открывалась картина белого неба, со снежинками, тянущегося к горизонту абстрактной линией в неизмеримой дали. О, Боже. Во что он ввязался?

В пижаме и тонком халате, который висел на крючке на двери, Квентин вышел в коридор. Он спустился в тихий, просторный зал с бревенчатым потолком. Он был таким же, как и обеденный зал в Брейкбиллс, но атмосфера была как на лыжной базе в Альпах. Большую часть зала занимал длинный стол со скамейками.

Квентин сел. На другом конце стола в одиночестве сидел мужчина, держа в руках чашку кофе и мрачно глядя на остатки щедрого завтрака. Он был высоким, но сутулым, с волосами песочного цвета, слабовыраженным подбородком и небольшим животиком. Его халат был белее и более пушистым, чем у Квентина. Глаза мужчины были неяркими, водянисто зелёными.

— Я позволил тебе поспать, все остальные давно проснулись.

— Спасибо, — Квентин подвинулся так, чтобы сидеть прямо напротив мужчины. Он начал искать среди оставшейся посуды и тарелок чистую вилку.

— Ты находишься в Южном Брейкбиллсе, — мужчина говорил ровным тоном, с лёгким русским акцентом, не глядя при этом на Квентина. — Мы в пяти милях от Южного Полюса. Ты пролетел через море Беллинсгаузена на пути сюда из Чили, через регион под названием Земля Элсуэрта. Её называют частью Земли Мэри Бэрд в Антарктике. Адмирал Бэрд назвал её в честь своей жены.

Он самозабвенно растрепал свои взъерошенные волосы.

— Где все остальные? — спросил Квентин. Казалось, не было никакого смысла вести себя формально, так как на обоих были надеты халаты. И холодные оладьи были чудесными. Он не осознавал, насколько был голоден.

— Я дал им одно утро. — Он махнул рукой. — Занятия начинаются в полдень.

Квентин кивнул с набитым ртом.

— Какие именно занятия? — еле-еле произнёс он.

— Какие именно занятия, — повторил мужчина. — Здесь, в Южном Брейкбиллсе, вы начнёте своё обучение магии. Или, я полагаю, вы думали, что это оно и было, когда вы занимались с профессором Фоггом?

Вопросы, как этот, всегда сбивали Квентина с толку, поэтому он прибегнул к честности.

— Да, я так и думал.

— Вы здесь, чтобы усвоить основные механизмы магии. Вы думаете, — с его акцентом это прозвучало как «дуумаите» — что вы изучали магию. "Мааагию". Вы уже проделали упражнения из учебника Поппер и запомнили ваши склонения, спряжения, и модификации. Назовите пять Третичных Обстоятельств.

Это выскочило автоматически:

— Высота, возраст, положение звёзд, фаза Луны, ближайший водоём.

— Очень хорошо, — саркастически сказал он. — Великолепно. Ты гений.

Приложив особое усилие, Квентин решил не обижаться на это. Он по-прежнему наслаждался ковром… и оладьями, после того как побывал гусём.

— Спасибо.

— Вы изучали магию так же, как попугай изучает Шекспира. Вы отвечаете так, будто произносите клятву верности. Но вы не понимаете этого.

— Не понимаю?

— Для того чтобы стать волшебником, вы должны сделать нечто совершенно другое, — сказал мужчина. Очевидно, это было его стандартом. — Вы не можете изучать магию. Вы не можете выучить её. Вы должны впитывать её. Продумывать её. Вы должны слиться с ней. А она — с вами.

— Когда волшебник колдует, он не перебирает в уме все Главные, Второстепенные, Третичные и Четвертичные Обстоятельства. Он не копается у себя в душе, чтобы определить фазу луны, или ближайший водоём, или последний раз, когда он вытер задницу. Когда он хочет наложить заклинание, он просто делает это. Когда он хочет летать, он просто летает. Когда он хочет, чтобы была помыта посуда, она просто помыта.

Мужчина что-то пробормотал, постучал по столу, и тарелки стали шумно собираться в стопки, как будто они были намагничены.

— Вы должны делать больше, чем просто запоминать, Квентин. Вы должны изучить принципы магии не просто головой. Вы должны изучить их своими костями, своей кровью, своей печенью, своим сердцем, своим пенисом. — Он схватил свою мошонку через халат и слегка потряс ею. — Мы собираемся погрузить язык заклинаний внутрь вашей сущности, чтобы он всегда был при вас, везде, где вы находитесь, когда бы он вам не понадобился. Не только тогда, когда вы готовитесь к тесту. Вы не отправляетесь в мистическое приключение, Квентин. Этот процесс будет долгим и болезненным, и унизительным, и очень, очень, — он практически прокричал это слово, — скучным. Это то задание, которое лучше всего выполнять в тишине и одиночестве. Именно поэтому вы сейчас здесь. Вы не будете наслаждаться тем временем, которое будете проводить в Южном Брейкбиллсе. Я не советую вам даже пытаться.

Квентин слушал это молча. Ему не особо нравился этот мужчина, который только что упомянул его пенис и чьего имени он по-прежнему не знал. Он выбросил это из головы и сосредоточился на накоплении жизненной энергии в своём истощённом организме.

— Так как мне это сделать? — пробормотал Квентин. — Изучить вещи моими костями? Или как там?

— Это очень трудно. Не каждый это делает. Не все это могут.

— Ага. Что произойдёт, если я не смогу?

— Ничего. Вы вернётесь в Брейкбиллс. Вы выпуститесь. Вы проведёте свою жизнь как второсортный волшебник. У многих так и получается. Возможно, вы никогда не поймёте этого. Даже тот факт, что вы провалились, будет за пределами вашего понимания.

У Квентина не было никакого намерения позволить такому с ним случиться, хотя он вдруг понял, что, скорее всего, никто на самом деле не старался для того, чтобы у них всё так вышло, и, статистически говоря, должно же было это случиться хоть с кем-то. Оладьи больше не казались ему столь вкусными. Он положил вилку.

— Фогг сказал мне, что у вас хорошо получаются упражнения с руками, — сказал светловолосый мужчина, немного успокоившись. — Покажите мне.

Пальцы Квентина были все ещё одеревенелыми и болели от того, что заменяли ему крылья, но он взял острый нож, который выглядел достаточно сбалансированным, тщательно очистил его салфеткой, и взял его двумя последними пальцами левой руки. Он вертел его, палец за пальцем, до большого пальца, затем он подбросил его почти до потолка — ещё вращающийся, осторожно, чтобы он пролетел между двумя стропилами — с задумкой, что он упадёт и попадёт прямо в стол между третьим и четвёртым пальцами его вытянутой левой руки. Лучше всего это было сделать не глядя, сохраняя зрительный контакт со своей аудиторией для достижения максимального эффекта.

Товарищ Квентина по завтраку взял буханку хлеба и поставил её так, что падающий нож пронзил её. Он презрительно бросил хлеб и нож на стол.

— Вы рискуете по-глупому, — с каменным выражением лица ответил мужчина. — Заканчивайте и присоединяйтесь к своим друзьям. Я думаю, что, — «дууумаю» — вы найдёте их на крыше Западной Башни. — Он указал на дверь. — Мы начинаем во второй половине дня.

«Хорошо, Мистер Хохотун, — подумал Квентин. — Вы — босс».

Он встал. Незнакомец тоже встал и поплёлся в другую сторону. Выглядел он довольно разочарованно.

Камень за камнем, доска за доской, Южный Брейкбиллс был похож на главное здание. Что в некотором смысле обнадёживало, но английский загородный дом восемнадцатого века выглядел нелепо посреди антарктической пустыни. Крыша Западной Башни была широкой, круглой и выложенной гладкими кирпичами. Она была открыта для всех элементов, но какая-то магия защищала её от холода и ветра. Квентину казалось, что он чувствует, как где-то в теплоту просачивается холод. Воздух был тёплым, но пол, мебель и всё, чего он касался, было холодным и влажным. Всё равно, что оказаться в тёплой оранжерее посреди зимы.

Как и было обещано, остальная часть учеников Брейкбиллс тоже была там, они ошеломленно стояли в группках из трёхчетырёх человек, глядя на снежный покров, и говорили вполголоса, купаясь в призрачном антарктическом свете. Они выглядели иначе. В талии они были более стройными, а плечи и грудь у них были крепкими. Они похудели и стали мускулистее, пока летели на юг. Челюсти и скулы были ярко выражены. Элис была прекрасной, хотя и выглядела измождённой и потерянной.

Джэнет загоготала, когда увидела Квентина. Все засмеялись, но у Квентина было чувство, что она уже успела пошутить так несколько раз.

— Привет, чувак, — сказал Джош, стараясь казаться равнодушным. — Хреновое место или как?

— Вроде тут не так уж и плохо, — произнёс Квентин. — Во сколько купание нагишом?

— Я, вероятно, немного ошибался, — мрачно сказал Элиот, наверное, не в первый раз. — Но мы всё равно разденемся.

Они все были одеты в одинаковые белые пижамы. Квентин чувствовал себя пациентом психиатрической клиники. Ему стало интересно, скучал ли Элиот по своему секретному парню, кем бы тот ни был.

— Я столкнулся с каким-то придурком внизу, — сказал он. В пижаме не было карманов, а Квентину нужно было куда-то деть руки. — Он прочитал мне лекцию о том, какой я глупый и каким никчёмным он меня считает.

— Ты пропустил приветственную лекцию. Это профессор Маяковский.

— Маяковский. Как декан Маяковский?

— Это его сын, — произнёс Элиот. — Мне всегда было интересно, что с ним случилось. Теперь мы знаем.

Маяковские были самыми сильными волшебниками в мире в течение 1930 — 1940-х. До того времени в Брейкбиллс учили только английской и американской магии, но в тридцатых годах появилась мода на многонациональные заклинания. Профессоров находили по всему миру, чем дальше они жили раньше, тем лучше: шаманы в юбках из Микронезии, курильщики кальяна из Каира, синелицие туарегские некроманты из южной части Марокко. Ходила легенда о том, что старшего Маяковского нашли в Сибири, в одном из холодных советских деревянных домов; местную шаманскую традицию там представляли русские практики, которых привезли в Гулаг.

— Интересно, как надо облажаться, чтобы получить это назначение, — задумчиво сказал Джош.

— Может, он этого хотел, — сказал Квентин. — Возможно, ему здесь нравится. Чувак в жутком одиночном раю.

— Думаю, ты прав, я сломаюсь первым, — проговорил Элиот, словно участвовал в другом разговоре. Он почувствовал мягкое покалывание в щеке. — Мне здесь не нравится. У меня от этого сыпь, — он показал на пижаму. — Думаю, на ней есть пятна.

Джэнет успокаивающе потёрла его руку.

— Все с тобой будет хорошо. Ты пережил Орегон. Разве это хуже Орегона?

— Может, если я вежливо попрошу, он превратит меня обратно в гуся.

— О, Господи! — сказала Элис. — Да никогда в жизни. Ты хоть понимаешь, что мы ели жуков? Мы ели жуков!

— В смысле: да никогда в жизни? А как, по-твоему, мы назад вернёмся?

— Знаете, что мне понравилось в жизни гуся? — произнёс Джош. — Срать, где захочешь.

— Я назад не вернусь, — Элиот бросил белую гальку в темноту, где она и исчезла, прежде чем упасть на землю. — Отсюда я смогу полететь в Австралию. Или Новую Зеландию — виноградники там что надо. Меня приютит какой-нибудь фермер, разводящий овец, будет кормить меня совиньон-блан и превратит мою печень в прекрасную фуагра.

— Может, профессор Маяковский превратит тебя в птицу киви, — утешающе сказал Джош.

— Киви не умеют летать.

— Что-то не похож он на парня, который будет делать нам одолжения, — сказала Элис.

— Должно быть, он много времени провёл в одиночестве, — добавил Квентин. — Интересно, надо ли нам ему сочувствовать.

Джэнет фыркнула.

— Га-га-га-га-га!

В Южном Брейкбиллс не было надёжного метода измерения времени. Часов не было, а матово-люминесцирующее солнце было словно закреплено на полдюйма выше белого горизонта. Это напоминало Квентину о Часовщице и её извечных попытках остановить время. Ей бы здесь понравилось.

Этим утром они болтали на крыше Восточной Башни на тему времени, прижавшись друг к другу, пытаясь справиться со всеми странностями этого места. Никто не хотел спускаться, даже после того, как они устали стоять, или после того, как у них иссякли темы для разговоров. Они продолжали сидеть у края крыши, прислонившись к каменной стене, уставившись в бледные туманные просторы, омытые в странном, бесцельном, всепоглощающем белом свете, отражающемся от снега. Квентин прислонился спиной к холодному камню и закрыл глаза. Он почувствовал, как Элис положила свою голову ему на плечо. Если бы ему не нужно было держаться за что-нибудь, он мог бы держаться за неё. Если что-то изменится — она всегда останется прежней. Они отдыхали.

Позднее, должно быть, по прошествии минут, часов, или дней, он открыл глаза. Он попытался сказать что-нибудь, однако обнаружил, что не может этого сделать.

Некоторые уже были на ногах. Профессор Маяковский появился на верху лестницы, его белый халат был подвязан в районе живота. Он прокашлялся.

— Я взял на себя ответственность лишить вас дара речи, — произнес он. Профессор потрогал свой кадык.

— Отныне в Южном Брейкбиллс не будет никаких разговоров. К этому сложнее всего привыкнуть, и я думаю, данный переход пройдёт легче, если я просто-напросто предотвращу ваши разговоры с первых недель вашего здесь пребывания. Вы можете использовать свой голос для произнесения заклинаний, но ни для чего больше.

Все безмолвно уставились на него. Маяковскому, кажется, было удобнее сейчас, когда никто не мог ему ответить.

— Пройдите за мной вниз — на наше первое занятие.

Квентина всегда смущал факт, который он вычитал в книгах: магия никогда не казалась особо сложной. Там было огромное количество наморщенных лбов и толстых книг, длинных белых бород и всякой другой всячины, однако, когда доходило до дела, ты вспоминал некое заклинание — или же ты читал его на странице, если всё было совсем плохо — нужно было собрать травы, помахать волшебной палочкой, осуществить желаемое, смешать зелья, сказать некие слова — и так же, как и тёмные силы, ждать благоприятного случая. Это было почти так же, как сделать заправку для салата, или же освоить коробку передач, или собрать мебель из ИКЕИ — всего лишь ещё один навык, который тебе нужно освоить. Это заняло бы некоторое время и усилия, однако по сравнению с вычислениями, или, скажем, игрой на гобое, не было совершенно никакого сравнения. Любой идиот мог бы научиться магии.

Квентин получил извращённое удовлетворение, когда осознал, что за всем этим стояло нечто большее. Талант, конечно, был неотъемлемой частью в изучении магии — это то молчаливое, неосязаемое напряжение, что он чувствовал в груди каждый раз, когда у него правильно получалось заклинание. Однако здесь также присутствовала и работа, тяжёлая работа, горы тяжёлой работы. Каждое заклинание должно было быть адаптировано и изменено, чтобы оно удовлетворило сотни разных случаев, опираясь на основополагающие Обстоятельства — первую, заглавную букву этого слова в Брейкбиллс украшали узором, после которой следовал основной текст. Эти Обстоятельства могли нести в себе информацию о различных вещах: магия была очень сложным, неудобным инструментом, который должен был иметь чёткие инструкции для каждого случая его применения. Квентин заучил десятки страниц мелко напечатанных схем и диаграмм, которые объясняли Основные Обстоятельства, и как они влияют на другие чары. И когда ты уже думал, что всё, что нужно было, ты заучил, появлялись сотни Следствий и Исключений, которые ты также был обязан запомнить.

С чем бы ни сравнивали магию, она всё-таки была похожа на некий язык. Так же, как и язык, учебники и учителя трактовали её как некую упорядоченную систему для образовательных целей, но на самом деле магия была сочетанием хаотичности и организованности. Магия следовала правилам лишь тогда, когда ей этого хотелось, а исключений и одиночных случаев было столько же бесконечно много, сколько и правил. Эти Исключения были указаны с помощью звёздочек, крестиков, и множества других природных обозначений, которые зазывали читателя пересмотреть столько сносок, что они перегружали поля таких магических справочников, как Талмудские комментарии.

Это и было намерением Маяковского — сделать так, чтобы они запомнили все эти мелочи, и не только запомнили, но также поняли и усвоили их. У лучших волшебников был талант, рассказывал он своей пленённой, молчаливой аудитории, однако у них также были странности под капотом их мыслительной машины: тонкая, но мощная, связная и перекрёстная проверка двигателей, необходимая для доступа, манипулирования и управления этими огромными объёмами информации.

В первый день Квентин ожидал некую лекцию, однако вместо этого после того, как Маяковский заколдовал их гортани, он показал им некое подобие монашеской клетушки — маленькую комнату с каменными стенами, высоким зарешёченным окном, стулом и квадратным деревянным столом. Полка с магическими тренировочными книгами была прибита к стене. В комнате был чистый, пропитанный трудолюбием воздух, из-за того, что здесь недавно энергично прошлись метлой из берёзовых веток.

— Садитесь, — сказал Маяковский.

Квентин сел. Профессор расположился прямо напротив него, они сидели один на один, как игроки в шахматы. На столе лежали молоток, кусок дерева, коробка гвоздей, лист бумаги, и маленькая обернутая в бледный пергамент книга.

Маяковский стукнул по листу бумаги.

— Заклинание Леграндова Молота. Вы его знаете?

Его знали все. Это было стандартное учебное заклинание. Простое в теории — всё, что требовалось, это гарантия, что забиваемый гвоздь войдёт прямо, одним ударом, — однако чрезвычайно кропотливое в плане тонкостей. Оно существовало чуть ли не в тысяче разных преобразований, в зависимости от

Обстоятельств. Исполнение Леграндова Молота было в разы сложнее, чем забивание чёртова гвоздя традиционным способом, но оно пригодилось в учебных целях.

Маяковский постучал по книге ногтем большого пальца.

— В данной книге каждая страница описывает некий набор Обстоятельств. Везде всё по-разному. Понятно? Место, погода, звёзды, времена года — вы увидите. Вы пролистываете страницу, выбираете по одному заклинанию на каждое Обстоятельство. Хорошая практика. Я вернусь, когда вы изучите книгу. Хорошоо?

Русский акцент Маяковского становился хуже к концу дня. Он упускал спряжения и определённые артикли. Маяковский закрыл за собой дверь. Квентин открыл книгу. Некто с не очень хорошей фантазией написал на первой странице: «ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ». Что-то подсказывало Квентину, что Маяковский заметил данную надпись, но предпочёл её оставить.

Вскоре Квентин знал заклинание Леграндова Молота лучше, чем ему хотелось бы знать какие-либо заклинания вообще. Страница за страницей Условия, перечисленные в книге, становились всё более и более эзотерическими и противоречивыми. Он применял заклинание Леграндова Молота в полдень и в полночь, летом и зимой, на вершинах гор и в тысяче ярдов под поверхностью Земли. Он произносил заклинание под водой и на поверхности Луны. Он применил его ранним вечером во время снежной бури на пляже острова Мангарева, которой, конечно же, там никогда не произойдет, так как Мангарева является частью французской Полинезии в южной части Тихого океана. Он произносил заклинание как мужчина, как женщина, и однажды — это действительно важно? — как гермафродит. Он творил его в гневе, в состоянии амбивалентности, и с огромным разочарованием.

Затем во рту у Квентина пересохло. Пальцы онемели. Он четыре раза получил молотком по большому пальцу. Деревянный блок был теперь забит плоскими железными головками гвоздей. Квентин беззвучно застонал и позволил голове откинуться на жёсткую спинку стула. Дверь распахнулась, и профессор Маяковский вошёл, позвякивая подносом.

Он поставил поднос на стол. Там оказалась чашка горячего чая, бокал воды, тарелка с куском лёгкого европейского масла и толстым ломтём хлеба, приготовленного на закваске, и стакан, содержащий нечто, что впоследствии оказалось перечной водкой, налитой до уровня двух пальцев, половину из которой Маяковский выпил сам до того, как поставил поднос на стол.

Когда он допил, то тяжело ударил Квентина по лицу.

— Это чтобы вы усомнились в себе.

Квентин уставился на него. Он поднял руку к щеке, думая: «Этот человек долбанный псих. За пределами этих стен он способен сделать с нами что угодно».

Маяковский вновь вернул книгу на первую страницу. Он перевернул клочок бумажки с заклинанием на другую сторону и постучал по нему. На задней стороне было написано другое заклинание: Колдовское Вытаскивание Гвоздей Буджолда.

— Начните снова, пожалуйста.

Вот так облом.

Когда Маяковский ушёл, Квентин встал и потянулся. Обе коленки хрустнули. Вместо того, чтобы начинать сначала, он подошёл к крошечному окну и посмотрел на лунные белоснежные равнины. Абсолютная монохромность пейзажа начала вызывать у него цветовые галлюцинации. Солнце совсем не двигалось.

Так и прошёл первый месяц Квентина в Южном Брейкбиллс. Менялись заклинания и Обстоятельства, но комната была та же самая, и дни всегда, всегда, всегда были те же — пустые, беспощадные, бесконечные, повторяющиеся пустоши. Грозные предостережения Маяковского были полностью оправданы и, возможно, слегка преуменьшены. Даже во время худших моментов в Брейкбиллс Квентин всегда имел мелочное подозрение, что, будучи там, он убегает от чего-то, что жертвы, которые требуют его учителя, как бы ни были велики, были слишком дёшевы по сравнению с вознаграждением, которое он ждал, когда станет волшебником. В Южном Брейкбиллс он впервые почувствовал, что соотношение цены и качества начинает равняться.

И он понял, почему его послали сюда. То, что просил у него Маяковский, было невозможно. Человеческий мозг не был способен поглощать такие объёмы информации. Если бы Фогг попытался применить такой режим дома, в Брейкбиллс, то случился бы бунт.

Трудно было оценить, как справляются остальные. Они встречались во время приема пищи и сталкивались в коридоре, но из-за запрета на разговоры они не общались, а просто глазели друг на друга или пожимали плечами, не более. Их взгляды встречались над столом для завтрака и расходились. Глаза Элиота были пусты, и Квентин предположил, что его собственные выглядят так же. Даже всегда оживлённое лицо Джэнет было замёрзшим и ледяным. Не было послано ни одной записки. Колдовство, удерживающее их от переговоров, было глобально: даже их ручки не смогли бы писать.

Во всяком случае, Квентин совсем потерял интерес к коммуникации. Он должен был желать человеческого контакта, но вместо этого он чувствовал, что отделяется от других, погружаясь внутрь себя. Он как заключённый перемещался из спальни в столовую, в одинокий класс, вниз по каменным коридорам под утомительным немигающим взглядом белого солнца. Однажды он добрёл до крыши Западной Башни и обнаружил там одного из остальных, долговязого экстраверта по имени Дейл, показывающего мим-шоу вялой аудитории, но действительно не нужно было прикладывать много усилий, чтобы понять, что происходило. Его чувство юмора умерло на этих просторах.

Профессор Маяковский, казалось, этого и ожидал, будто знал, что так и произойдет. После первых трёх недель он объявил, что снял заклинание, удерживающее их от разговоров. Новости были встречены в тишине. Никто и не заметил.

Маяковский принялся вносить разнообразие в рутину. Большинство дней были всё ещё посвящены оттачиванию Обстоятельств и их нескончаемым Исключениям, но однажды, в то же время, он ввёл новое упражнение. В пустом зале он воздвиг трёхмерный лабиринт, составленный из проволочных колец, через которые студенты должны были левитировать предметы на скорость, чтобы оттачивать свои способности к концентрации и контролю. Сначала они использовали стеклянные шарики, потом стальные шары лишь немногим уже, чем кольца. Когда шар задевал кольцо, между ними пробегала искра, а волшебник ощущал удар током.

Позже они должны были провести через тот же лабиринт светлячков, влияя на крошечные мозги при помощи силы воли. Они наблюдали друг за другом в молчании, чувствуя зависть к успехам других и презрение к их неудачам. Режим разделил их и сделал врагами. Джэнет особенно сложно было в такой обстановке — она пыталась пересилить светлячков до точки, где они высвободились и превратились в кучку пепла. Маяковский с каменным лицом просто заставил её начать с начала, а слёзы бессловесного разочарования бежали по её лицу. Это могло продолжаться много часов. Никто не мог покинуть зал, пока все не пройдут испытание. Им приходилось ночевать там больше одного раза.

Недели проходили одна за другой, и по-прежнему никто не заговорил; они погружались всё глубже в такие дебри магии, куда Квентин никогда бы не осмелился заглянуть. Они изучали метаморфозы. Квентин учился разбирать и анализировать заклинание, которое превращало их в гусей (большая часть трюка, как оказалось, заключалась в снижении, сохранении, а затем восстановлении разницы массы тела). Они провели весёлый день как полярные медведи, неуклюже бродя в стае на укатанном снегу, безобидно похлопывая друг друга гигантскими жёлтыми лапами, заключёнными в слоя меха, шкуры, и жира. Их медвежьи тела казались им неуклюжими и громоздкими, и они всё ещё могли случайно опрокинуться на спину. Это порождало ещё большее веселье.

Маяковский никому не нравился, но стало очевидно, что он был каким-то жуликом. Он мог делать такие вещи, которые Квентин никогда не видел в Брейкбиллс, то, что, по его мнению, могло появиться только через столетия. Однажды днём он показал, но не позволил опробовать, заклинание, обращающее поток энтропии. Он разбил стеклянный шар, а затем снова аккуратно восстановил его, как в клипе, запущенном в обратном направлении. Он лопнул гелиевый воздушный шар, а затем соединил его обратно, наполнил его исходными атомами гелия, иногда выуживая их из глубины легких тех зрителей, которые вдохнули их. Он использовал камфору, чтобы задушить паука — он не проявил особой жалости к нему — потом, нахмурившись от усилия, вернул паука обратно к жизни. Квентин наблюдал, как безнадёжно травмированная бедняжка ползала по кругу на столе, немного ошеломлённо бросаясь в пустоту, а затем отступила в угол, сгорбившись и подёргиваясь, в то время как Маяковский перешёл на другую тему.

Однажды, около трёх месяцев после начала семестра, Маяковский заявил, что в течение дня они будут превращаться в лис. Это был странный выбор, ведь они уже превращались в нескольких млекопитающих, и это было не сложнее, чем стать гусем. Но зачем придираться? Быть лисом оказалось чертовски весело. Как только изменения вступили в силу, Квентин вырвался из снежного покрова на своих четырех проворных лапах. Его маленькое тело лиса было таким быстрым и легким, а его глаза были так близко к земле, что это было, как полет на высокоскоростном самолете на малой высоте. Крошечные горки и крошки снега маячили, как горы и валуны. Он перепрыгивал через них и петлял вокруг и врезался в них. В попытке повернуться он разогнался так быстро, что его занесло, и он врезался в огромный ворох снега. Остальная часть стаи радостно свалилась на него сверху, тявкая, повизгивая, и покусывая друг друга.

Это было удивительное выражение коллективной радости. Квентин и забыл, что он способен испытывать такие эмоции, как потерянный спелеолог, чувствующий, что такого понятия, как солнечный свет, никогда не было, что это была просто жестокая выдумка. Они преследовали друг друга по кругу, тяжело дыша, валяясь, и ведя себя как идиоты. Это было смешно, думал Квентин своими глупыми миниатюрными мозгами, то, как он мог автоматически распознавать всех, как лис. Это был Элиот с обломанными зубами, тем пухлым бело-синим существом был Джош, а тем небольшим, шелковистым экземпляром с широкими глазами была Элис.

Где-то в безделье игра начала спонтанно развиваться. Надо было что-то делать с толканием глыбы льда лапами и носом как можно быстрее. Кроме того, смысл игры был не совсем понятен, но они отчаянно бросались на этот кусок льда, или бросались на того, кто бы ни набросился на этот лед как раз перед ними, и толкал его до того, как кто-то другой на них набросится

Глаза лиса это не то, чем можно было похвастаться, но его нос был невероятным. Новый нос Квентина был долбаным сенсорным шедевром. Даже в середине драки он мог узнать сокурсников, просто понюхав их мех. Все сильнее Квентин начал ощущать один аромат больше, чем другие. Это был резкий, едкий, с привкусом мускуса, что, вероятнее всего, ощущалось бы как кошачья моча для человека, но для лиса это было как наркотик. Он улавливал его нотки в драке каждые несколько минут, и каждый раз это отвлекало его внимание и не давало ему покоя

Что-то произошло в игре. Сплоченность угасла. Квентин еще продолжал играть, но все меньше и меньше его собратьев принимали в этом участие. Элиот убежал в сторону полосы снежных дюн. Стая сократилась до десяти, затем — до восьми. «Куда они запропастились?» — пролаял мозг Квентина. И что это, чёрт возьми, за нереально приятный запах, на который он продолжает натыкаться? Вон ещё раз! На этот раз он учуял источник запаха, уткнулся своей принюхивающейся мордой в её мех, потому что, конечно, он осознавал остатками своего сознания, что учуял он Элис.

Это было совершенно против правил, но нарушать правила оказалось так же весело, как и следовать им. Как только он не понимал этого прежде? Остальные играли всё более и более дико — они даже не пытались претендовать на этот кусок льда — и игра разбилась на мелкие группы дерущихся лис; Квентин дрался с Элис. Лисьи гормоны и инстинкты взяли верх над тем способом драки, который остался от его рационального человеческого разума.

Он сцепил зубы на густом мехе её шеи. Это, казалось, не причинило ей особого вреда, или, по крайней мере, не сильно, чтобы было легко отличить от удовольствия. Творилось что-то невообразимое, но крайне необходимое, и не было никакого способа остановить это… или, возможно, был, но зачем? Остановка была одним из тех бессмысленных, разрушающих жизнь человека импульсов, к которым его весёлый мозг лиса не испытывал ничего, кроме презрения.

Он заметил мимолётный взгляд тёмных, диких, лисьих глаз Элис, вращающихся в ужасе, а затем прикрывающихся от удовольствия. Их крошечные быстрые вдохи белой дымкой смешивались в воздухе и исчезали. Её белый мех был жёстким, но в то же время гладким, и она немного ворчливо тявкала каждый раз, когда он погружался всё глубже внутрь неё. Он и не думал останавливаться.

Снег под ними растаял. Все было раскалено настолько, будто они были на ложе из углей. Они были в огне, и позволили ему поглотить их.

Для стороннего наблюдателя завтрак на следующий день не выделялся чем-то особенным. На всех была натянута их свободная, белоснежная форма Южного Брейкбиллса, они молча и не глядя друг на друга ели то, что было поставлено перед ними. Но Квентин чувствовал, будто он идёт по Луне. Гигантские замедленные шаги, звенящая тишина, всё вокруг него в вакууме, на него смотрят все вокруг. Он не смел взглянуть на кого-то ещё, тем более на Элис.

Она сидела по ту сторону стола, за три человека от него, которые, бесстрастные и невозмутимые, спокойно сосредоточились на своей овсянке. Он в жизни не мог предположить, о чём она думает. Хотя он знал, что на уме у всех остальных. Он был уверен, что все они знали, что произошло. Они были прямо на открытом воздухе, ради Бога. Или они все делали то же самое? Неужели все разбились на пары? Его лицу стало жарко. Он даже не знал, была ли она девственницей. Но, если бы она и была, то не факт, что она ей осталась.

Все было бы гораздо проще, если бы он хотя бы понял, что это значит, но он не сумел. Может быть, он влюблён в Элис? Он попытался сравнить то, что он чувствовал к ней, с чувствами к Джулии, но эти чувства были совершенно разными. Ситуация просто вышла из-под контроля, вот и всё. Это были не они, это были тела тех животных. Никто не должен был воспринимать это слишком серьёзно.

Маяковский восседал во главе стола с самоуверенной улыбкой. «Он знал, что это случится», — рассерженно думал Квентин, вонзая вилку в сырную мамалыгу. Толпа подростков, запертая в Крепости Одиночества на два месяца, а позже застрявшая в облике похотливых животных. Конечно же, мы буквально были готовы сойти с ума.

Какое бы извращённое удовольствие Маяковский ни получал от того, что происходило, в течение следующей недели стало очевидно, что это также касалось их организации, так как Квентин вновь переключил свое внимание на изучение магии и с точностью лазера отчаянно старался не встречаться с кем-либо взглядами, или же думать о вещах, которые были на самом деле важны, например, что он чувствует по отношению к Элис, и у кого был секс с ней на льду — у него или у лиса. Он вернулся к скучной работе, прокладывая свой путь через многочисленные Обстоятельства и Исключения, и кучу мнемонических правил, предназначенных для того, чтобы заставить его запечатлеть тысячи тривиальных частиц информации в мягкой ткани его уже перегруженного мозга.

Они впали в коллективный транс. Истощённая цветовая палитра Антарктики гипнотизировала их. Падающий за окном снег слегка обозначил невысокую гряду чёрного сланца, единственную топографическую особенность на совершенно ровной местности, и ученики смотрели на всё это, сидя на крыше, подобно тому, как обычно смотрят телевизор. Это напомнило ему пустыню в «Блуждающей Дюне» — Боже, он не вспоминал про Филлори уже уйму времени. Квентин задавался вопросом, не был ли весь остальной мир, вся его прошлая жизнь всего лишь плохим сном. Сейчас земной шар в его представлении выглядел как бесконечная Антарктика, целый мир за пределами этого одноцветного континента был покрыт льдом, словно метастазами рака.

Он немного свихнулся. Они все, но проявлялось это по-разному. Их высшие функции пребывали в таком оцепенении и истощении, что они превратились в животных, отчаянно ища хоть какого-нибудь контакта, который не требовал бы от них произнесения слов. Кто-то стал одержим сексом. Импровизированные оргии не были чем-то неслыханным. Квентин раз или два наталкивался на подобное по вечерам — по-видимому, они собирались в произвольные группы, в пустых кабинетах или в чьей-нибудь спальне, скованные частичной анонимностью, и их белая униформа была почти или полностью снята, взгляд был безразличным и скучающим, пока они входили, ласкали, и толкались, всегда в полной тишине. Однажды он видел там Джэнет. Вся эта демонстрация была скорее для других людей, чем для них самих, но Квентин никогда не принимал в этом участия, даже не был наблюдателем, он просто отворачивался, чувствуя превосходство и непонятную злость. Возможно, он просто был зол на то, что что-то удерживало его, не давая бездумно последовать за остальными. Он испытывал неимоверное облегчение от осознания того факта, что никогда не видел там Элис.

Шло время или, по крайней мере, Квентин знал, что теоретически так должно было быть, хотя он сам не видел никаких тому подтверждений, если только не принимать в расчет странный зверинец из усов и бород, и тогда можно было сказать, что он и его сокурсники становились старше. Хоть он много ел, он терял в весе всё больше и больше. Его сознание перешло от гипнотического состояния к галлюцинациям. Мелкие вещицы, случайно попадающиеся ему на глаза, приобретали огромную значимость — круглый камешек, отдельная соломинка из метлы, тёмное пятно на белой стене, — всё это вновь исчезало спустя пару минут. В кабинетах он иногда видел причудливых созданий среди сокурсников — огромного богомола с красивым коричневым окрасом, цепляющегося за спинку стула, гигантского ящера с ороговевшей кожей и немецким акцентом, чья голова полыхала белым пламенем — тем не менее, впоследствии он никогда не мог с уверенностью сказать, реально ли всё это, или только привиделось ему. Как-то раз ему показалось, что он заметил человека, чьё лицо было скрыто за веткой дерева. Он не мог больше этого выносить.

Затем, ни с того ни с сего, однажды утром во время завтрака Маяковский объявил, что до окончания семестра осталось две недели, и время всерьёз задуматься над сдачей выпускного экзамена. Тест заключался всего лишь в следующем: им нужно было пройти от Южного Брейкбиллс до Южного Полюса. Это означало преодолеть расстояние в пятьсот миль. Им не будет дано ни еды, ни карт, ни одежды. Они должны будут защищать себя и выживать самостоятельно, используя магию. Летать было запрещено — либо они передвигаются на ногах, либо вообще никак, в человеческой форме, а не в качестве медведей или пингвинов, или ещё каких-нибудь морозостойких животных. Общение между учениками было под запретом — можно считать это чем-то вроде гонки, если им так угодно. Нет никаких ограничений во времени. Экзамен не являлся обязательным.

Двух недель было мало для того, чтобы подготовиться надлежащим образом, но этого было более чем достаточно, чтобы принять решение. Да или нет, внутри или снаружи? Маяковский подчеркнул, что предпринятые меры предосторожности будут сведены к минимуму. Он будет стараться изо всех сил следовать за ними в поле, но нет никакой гарантии, что если они облажаются, он сможет спасти их жалкие отмороженные задницы.

Нужно было изучить этот вопрос настолько, насколько это вообще было возможно. Будет ли яркое солнце проблемой? А «снежная слепота»? Следует ли им закалить ступни ног, сделав их более грубыми, или же попытаться создать что-то вроде волшебной обуви? Была ли какая-нибудь возможность раздобыть на кухне бараний жир, который мог им понадобиться для сотворения заклинания Обволакивающего Тепла Чхартишвили? И если тест даже не был обязательным, тогда какой в этом всём смысл? Что случится, если они его завалят? Это походило скорее на какой-то ритуал или же дедовщину, но никак не на выпускной экзамен.

В последнее утро Квентин проснулся рано, с целью порыться на кухне в поисках компонентов для контрабандных заклинаний. Он решил участвовать в состязании. Ему необходимо знать, сможет он это сделать или нет. Вот как всё обстояло.

Большая часть шкафчиков была закрыта — видимо, он не первый студент, кому пришла в голову подобная мысль, — но ему удалось наполнить свои карманы мукой, серебряной вилкой и прорастающими зубчиками чеснока, которые могут на что-нибудь сгодиться, пусть и непонятно, на что. Он спустился вниз.

Элис поджидала его на лестничной площадке между этажами.

— Мне нужно кое-что у тебя спросить, — её голос был полон решительности. — Ты влюблён в меня? Ничего такого, если нет, просто мне хотелось бы знать.

Она почти договорила, но не смогла произнести последнюю фразу в полный голос, вместо этого прошептав её.

Он не посмел даже взглянуть ей в глаза с того самого дня, как они вместе были лисами. По меньшей мере, три недели. Сейчас же они стояли на гладком прохладном каменном полу, в жалком человеческом обличье. Как мог кто-то, кто не мыл и не стриг волосы вот уже пять месяцев, быть таким прекрасным?

— Я не знаю, — сказал он. Его голос был грубым из-за нечастого применения. Слова ужасали больше, чем любое заклинание, когда-либо им сотворённое. — В смысле, ты думала, что я знаю, но нет. Я правда без понятия.

Он попытался звучать легко и непринуждённо, но ощущал тяжесть во всем теле. Пол стремительно ускорял своё движение с ними обоими, стоящими на нем. В этот момент, когда требовалось призвать его здравомыслие, он не имел ни малейшего представления о том, лгал он или же говорил правду. За всё то время, что он обучался здесь, всё, что он выучил, почему же он не смог узнать одной-единственной вещи? Он подводил их обоих, себя и Элис.

— Всё хорошо, — сказала она, слегка улыбаясь и говоря таким натянутым голосом, что у Квентина сердце сжалось в груди. — Я так не думала. Просто интересно было узнать, соврёшь ты или нет.

Он растерялся.

— Предполагалось, что я совру?

— Всё хорошо, Квентин. Это было приятно. Я имею в виду секс. Ты ведь понимаешь, что это нормально, делать иногда приятные вещи, так ведь?

Она спасла его от необходимости отвечать, встав на носочки и нежно поцеловав его в губы. Её губы были сухими и потрескавшимися, но кончик её языка был нежным и тёплым. Такое чувство, что это была последняя тёплая вещь в целом мире.

— Постарайся не умереть, — сказала она.

Она погладила его по косматой щеке и испарилась внизу лестницы впереди него в предрассветных сумерках.

После суровых испытаний тест казался пустяком. Всех выпустили на снежный покров по отдельности, чтобы избежать совместной работы. Маяковский заставил Квентина первым раздеться — распрощаться с мукой и чесноком, а также изогнутой серебряной вилкой — и пройтись голым вне зоны действия защитных заклинаний, которые сохраняли температуру терпимой в Южном Брейкбиллс. Как только он прошёл сквозь невидимый периметр, холод ударил ему в голову, и это было просто невероятно. Тело Квентина сжалось и сморщилось. Казалось, будто его бросили в горящий керосин. Воздух обжигал его лёгкие. Он наклонился, зажав руки под мышками.

— Счастливого пути, — сказал Маяковский. Он бросил Квентину мешок, наполненный чем-то серым и сальным. Бараний жир. — Бог с вами.

Всё равно. Квентин знал, что у него есть лишь несколько секунд перед тем, как его пальцы оцепенеют так, что он не сможет наложить заклинания. Он разорвал мешок, сунул руки внутрь и, запинаясь, произнёс заклятие Окутывающего Тепла Чхартишвили. После этого стало легче. Он стал накладывать остальные заклинания по очереди: защита от ветра и солнца, скорость, сильные ноги, уплотнённые ступни. Он произнёс навигационное заклинание, и большой, светлый, золотой путевой компас, который мог видеть только он, появился в небе у него над головой.

В теории Квентин знал эти заклинания, но он никогда не испытывал их все вместе в полной мере. Он чувствовал себя супергероем. Он чувствовал себя бионическим. Он был в игре.

Он повернулся лицом к букве «Ю» на компасе и быстро побежал в сторону горизонта, кружась вокруг здания, которое только что покинул; его босые ноги бесшумно шуршали по высохшей пыли. Из-за силовых заклинаний его бёдра местами чувствовали себя словно пневматические пистоны. Его икры были похожи на стальные пружины грузовика. Его ступни были такими же жёсткими и оцепенелыми, как кевларовые тормозные колодки.

После он не помнил практически ничего из следующей недели. Случай казался действительно клиническим. Оставив только свою техническую сущность, появилась проблема управления ресурсами, взращивания, охраны, и раздувания маленького мерцающего огонька жизни и сознания внутри его тела, в то время как вся Антарктида пыталась избавиться от тепла, сахара и воды, которые поддерживали в нём жизнь.

Он спал чутко и очень мало. Его моча стала тёмно-янтарного цвета, а потом и вовсе исчезла. Однообразие пейзажа было неумолимым. Каждый низкий хрустящий хребет, на который он поднимался, открывал вид, состоящий из идентичных клонов, расположенных в форме бесконечного регресса. Его мысли вращались по кругу. Он потерял счёт времени. Он пел песню из рекламы компании «Оскар Майер» и заставки Симпсонов. Он разговаривал с Джеймсом и Джулией. Иногда он путал Джеймса с Мартином Четвином, а Джулию — с Джейн. Жир исчезал из его тела; рёбра становились более заметными, пытаясь пробить себе путь из его кожи. Он должен был быть осторожным. Допустимая погрешность была невелика. Заклинания, которые он использовал, были сильными и очень длительными, со своими собственными жизнями. Он мог здесь умереть, и его труп, вероятно, продолжил бы весело бежать в сторону полюса сам по себе.

Раз или два в день, а иногда и чаще, голубая расщелина в леднике появлялась у него под ногами, и он должен был пронестись рысью вокруг неё или через неё при помощи магии. Однажды он споткнулся прямо об одну из таких и упал вниз на сорок футов в синюю тьму. Заклинания вокруг его бледного, обнажённого тела были такими хилыми, что он их почти не замечал. Он просто опускался на землю для небольшой остановки, втискивался между двумя крепкими стенами льда, а затем снова поднимался, как Лоракс, и продолжал бежать.

Даже когда его физическая сила исчезла, он полагался на волшебную железную силу, которая была ему дана после временного пребывания под руководством Профессора Маяковского. Когда у него удачно получалось что-то наколдовать, это больше не казалось счастливой случайностью. Миры магической и физической реальности казались ему в одинаковой степени реальными и настоящими. Он вызывал простые заклинания без сознательной мысли. Он мог достичь магической силы внутри себя также естественно, как и дотянуться до солонки за обеденным столом. Он даже приобрёл способность к небольшой импровизации, мог угадывать магические Обстоятельства, в то время как не был на них наточен. Последствия всего этого были ошеломляющие: магия не была просто случайной, у неё была форма — фрактальная, хаотичная форма, но подсознательно его слепые, двигающиеся на ощупь, ментальные пальцы начали разбираться в ней.

Он помнил лекцию, которую Маяковский читал неделями ранее, которой в то время он не уделил должного внимания. Теперь, однако, стремясь бесконечно на юг по замёрзшим, разбитым равнинам, он вспомнил её практически слово в слово.

— Я вам не нравлюсь, — начал Маяковский. — Вы устали от одного моего вида, скраелинги, — так он их называл, скраелинги. — По всей видимости, слово на языке Викингов означало, грубо говоря, «мерзавцы».

— Но если вы послушаете меня ещё лишь один раз в жизни, то послушайте меня сейчас. Как только вы станете достаточно беглыми волшебниками, вы начнёте свободно манипулировать реальностью. Не все из вас — Дейл, я думаю, ты в частности вряд ли сможешь перейти этот Рубикон. Но некоторые из вас смогут однажды творить заклинания очень легко, почти машинально, лишь с небольшим сознательным усилием.

— Когда наступит это изменение, я прошу лишь, чтобы вы узнали его и осознали это. Для настоящего волшебника нет чёткой границы между тем, что находится внутри разума, а что за его пределами. Если вы пожелаете что-то, оно станет материальным. Если вы будете что-то презирать, то увидите, как оно будет разрушено. Волшебник-мастер не сильно отличается от ребёнка или сумасшедшего в этом отношении. Чистая голова и сильная воля требуются для того, чтобы действовать в таких условиях. И вы очень быстро узнаете, есть ли у вас эта точность и сила.

Маяковский смотрел на их лица на минуту больше с нескрываемым отвращением, затем сошёл с трибуны. — Возраст», - Квентин услышал его бормотание. — Он тратится впустую на молодых. Так же, как и молодость.

Когда наконец наступила ночь, звёзды ярко горели над его головой с невозможной силой и красотой. Квентин бежал, подняв голову вверх и высоко задирая колени, больше ничего не чувствуя ниже талии, он полностью абстрагировался и затерялся в этом зрелище. Он стал ничем, бегущим призраком, струйкой тёплой плоти в тихой вселенной полуночного мороза.

Однажды, на несколько минут, темнота была нарушена мерцанием на горизонте. Он понял, что это, должно быть, другой студент, другой скраелинг, так же, как и он, двигается параллельной дорогой, но далеко восточнее, по крайней мере, на двадцать или тридцать миль впереди него. Он подумал сменить курс, чтобы наладить контакт. Но, серьёзно, в чём смысл? Стоит ли ему рисковать быть пойманным на сотрудничестве, просто чтобы сказать «привет»? Что ему, призраку, струйке тёплой плоти, нужно от других?

Кто бы это ни был, хладнокровно подумал Квентин, он использовал другой набор заклинаний. Он не мог разобрать эту магию с такой дистанции, но она отбрасывала бледно-розовый свет.

Неэффективно, подумал он. Безвкусно.

Когда встало солнце, он потерял другого студента из виду.

Спустя некоторое время Квентин моргнул. Он отвык закрывать защищённые магией глаза, но что-то его беспокоило. Повод для беспокойства был, хотя он не мог нормально его сформулировать. Перед глазами было чёрное пятно.

Пейзаж стал более однообразным. Дальше некогда тёмный шифер покрывал белый снег. Когда Квентин прошёл мимо чего-то чёрного, словно кусок угля, он понял, что это метеорит, застрявший во льду.

Он был сам не свой. Он нормально не спал несколько дней, и мозг парня стал только машиной для заклинаний и переставления ног, вот и всё. Но пока он осматривал аномалии, с его компасом происходило что-то странное. Стрелка хаотично болталась и искажала показания. «С» раздулась, а другие показатели почти исчезли. «Ю», в направлении которого Квентин должен был следовать, едва ли можно было теперь рассмотреть под микроскопом.

Чёрное пятно стало выше, потом расширилось и начало подпрыгивать, как бы сделал внешний предмет. Так что дело не в поврежденной роговице. Он рос и рос. Перед ним, держа одеяло, стоял Маяковский. Он должен быть на полюсе. Квентин напрочь забыл о том, куда и зачем шёл.

Когда он подошёл ближе, Маяковский его заметил. Высокий мужчина хмыкнул, сильнее обмотавшись колючим одеялом, и повалил Квентина на снег. Его ноги ещё несколько секунд двигались, затем он замер, тяжело дыша и подёргиваясь, как рыба в сетке. Впервые за девять дней он перестал бежать. Небо развернулось. Его вырвало.

Маяковский встал над ним.

— Молодеец, Квентин. Молодец. Молодец. Ты сделал это. Ты поедешь домой.

В голосе Маяковского было что-то странное. Насмешка исчезла, её сменило волнение. На небритом лице появилась кривая усмешка, и Квентин увидел жёлтые зубы старого волшебника. Он одной рукой поднял парня на ноги, затем взмахнул другой, и в воздухе появился портал. Маяковский бесцеремонно толкнул в него Квентина.

Квентин пошатнулся и упал на что-то зелёное, в чём не сразу признал заднюю террасу Брейкбиллс в жаркий летний день. После пустоты полярных льдов кампус казался вихрем звуков, цветов и тепла. Квентин сжал глаза. Он был дома.

Парень перевернулся на спину на гладком камне. Птицы оглушительно пели. Он открыл глаза и увидел кое-что более странное, чем деревья и трава: через портал он видел высокого мага на фоне Антарктики. Вокруг него лежал снег. Мимо проплывали и исчезали несколько ледяных глыб. Выглядело всё так, словно это была картина в овальной рамке, повисшая в воздухе. Но магическое окно уже закрывалось. Квентин подумал, что он должен подготовиться к путешествию назад в пустой полярный особняк. Он помахал рукой, но Маяковский на него не смотрел. Он глядел на лабиринт и остальную часть кампуса Брейкбиллс. Тоска на его лице причиняла такие страдания, что Квентину пришлось отвернуться.

А потом портал закрылся. Всё закончилось. Был поздний май, в воздухе летала цветочная пыльца. После чистого воздуха Антарктиды, местный был на вкус жарким и густым как суп. У Квентина было ощущение, похожее на первый день, когда он попал в Брейкбиллс из ледяного полуденного Бруклина. Солнце валило с ног. Квентин чихнул.

Все уже его ждали, или почти все: по крайней мере, Элиот, Джош и Джэнет, одетые в школьную форму, выглядящие толстыми, счастливыми и отдохнувшими. Как будто бы последние полгода они только и делали, что ели горячие бутерброды и сидели на месте.

— С возвращением, — сказал Элиот. Он грыз желтую грушу. — Нам сказали, что ты появишься, буквально десять минут назад.

— Вау, — глаза Джоша были круглыми от удивления. — Чувак, ну ты и скелет. Волшебнику срочно надо поесть. И, возможно, помыться.

Квентин понимал, что у него есть только одна или две минуты до того, как он расплачется и отключится. На нём все еще было колючее шерстяное одеяло Маяковского. Парень посмотрел на свои бледные, замерзшие ноги. Обмороженными они не выглядели, хотя один из больших пальцев был вывернут под неправильным углом. Он пока что не болел.

Было очень, очень удобно, просто безумно удобно лежать на спине на горячих камнях, пока остальные на него смотрят. Он знал, что должен подняться, исключительно из вежливости, но пока что ему не хотелось двигаться. Он подумал, что может полежать тут пару минут. Он заслужил отдых.

— Ты в порядке? — спросил Джош. — Что там произошло?

— Элис надрала тебе задницу, — сказала Джэнет. — Она вернулась пару дней назад. И уже уехала домой.

— Тебя не было полторы недели, — добавил Элиот. — Мы за тебя волновались.

Зачем они говорили? Было бы идеально, если можно было просто смотреть на них в полной тишине. Просто смотреть и слушать чирикающих птиц, чувствовать теплоту каменных плит, на которых он лежит. И, возможно, кто-нибудь мог бы принести ему попить, его мучила жажда. Он попытался озвучить свою просьбу, но его горло было слишком сухим. Он издал тихий скрипящий звук.

— О, думаю, он хочет узнать, что было с нами, — сказала Джэнет, откусывая от груши Элиота. — Ага, больше никто не пошёл, кроме вас с Элис. Мы что, совсем тупые, по-твоему?