Мне порою мерещится чудо, Будто юность вернулась, звеня, Будто вновь я всесилен, — и удаль, Как волна, подпирает меня. Все, как прежде. Я смел и отчаян, Снова жить мне в глуши, без жилья, И дубок мой дырявый отчалил От причала, где мама моя. Вновь брожу я по тундре и рощам, Позабыв и уют и вино. Но стихи говорят: «Мы не ропщем, Мы и сами бродяги давно». Вновь заносит меня на болота, На гольцы, где чернеют орлы. Журавли мне роняют с полета Позабытое мною «курлы…» Песня синего моря и суши, Тишину в наши уши пролей. …И природа врачует нам души С деликатностью мамы моей. 1972

У Байкала легкими ночами, Где костры себя сжигают в дым, Я брожу с котомкой за плечами По дорожкам каменным крутым. В тишине я слушаю живое, В обнаженной памяти храня Крик кедровки, бормотанье хвои, Доброту и ненависть огня. В голубой одежке из тумана Селенга проносится, быстра. Мечутся на зелени урмана Крылья ястребиные костра, Потихоньку звезды потухают, Скоро с неба кинется заря. Хорошо водиться с пастухами, Не спеша о жизни говоря. Сухостой топориками рушим, На углях оленину коптим. …Телу нужен отдых. Нашим душам Много больше он необходим. Восточный Саян, 1965

Осины синие, босые У заливных твоих лугов, И смотрит в Смолино Россия Легко белками облаков. Кигиканье послушай чаячье, Тихонько к берегу причаль… И вдруг рождаются нечаянно Твои отрада и печаль. И славно дышится в покое, И легок возраст оттого, Что не сгибает нас былое, Как будто не было его. 1970

Убралась зима, раскаясь, И уже, в кипенье гроз. Ветерок весны ласкает Ноги теплые берез. На лесных полянах тихо, — Малый мир еще ничей. Ждет, как чуда, косачиха Поединка косачей. Вот они! В пере и пухе Молодой кулачный бой Ради юной копалухи — Скромной курочки рябой. На мели кулик мелькает Рядом с парою своей, И кишит вода мальками Полосатых окуней. Луг надел наряд парчовый, Легкий свадебный наряд, И над ним часами пчелы Неумолчные парят. Отогрелся заяц куцый, Приглядел себе жену. Мошки малые толкутся, Тянут песенку одну. Это песенка простая О ликующей поре, Как весна листву листает На своем календаре. Дали дышат новизною. Вся земля вступает в брак. Только солнце за луною Не угонится никак… 1972

На ржавце, на воде стоячей, Отражаясь, дрожит луна. За осокою утка крячет, Тихо плачет. О ком она? Много нежности в тайном зове Вековечных простых путей. …Я вхожу в этот мир, как совесть, Без оружия и сетей. И глазею в тиши на чудо Дробных дождичков и лесов, И, пьянея, слушаю удаль Закипающих голосов. Лес окрашен рябин кистями, Щуки хлещут хвостами мель. Ах, как горько полынью тянет! Ах, как душу качает хмель! Пусть живое в живое верит, Легковерия не кляня. …И задумчиво смотрят звери Без смятения на меня. 1971

Иду по первой тропке На выпавшем снегу. Косули смотрят робко, Не роются в стогу. Ах, милые, не пули Несу я вам, не нож. И зря у вас, косули, Бежит по коже дрожь. Я много видел смерти И не одну войну, И оттого, поверьте, Я вас не обману: Ни горечи, ни боли, Ни выстрела, ни зла. Принес я крупной соли Для вашего стола. Доверчиво-красивы, Вы — кровное мое, — Как живопись России И вымысел ее. 1972

В крови у нас гнездятся быль и небыль — Пещер дымы́, земных разломов дно. Так петухов, наверно, тянет небо. Пусть изредка. Туманно. И темно. Они кричат и хлопают крылами. Срываются в отчаянный полет, И грузные, как из вселенной камень, Горячей грудью расшибают лед; Окрест взирают из последней мочи, Как у родного дома пилигрим, И горлом окровавленным хохочут Над изжитым ничтожеством своим. 1973

Слушайте космические знаки Нервами открытыми антенн, Тявканье прощальное собаки. Вечностью утащенное в плен! Слушайте галактики гуденье, Грозный шепот Млечного Пути. Всемогуща сила тяготенья, Тайное и вечное «Приди!». В тьму зеленой лампою качну я, Лунным легким пламенем облит. Слушайте вселенную ночную, Окаянный голос Аэлит! 1961

Мир ночей — и таинство, и чудо, Рек озноб, и хохоток сычей, Серый волк, Иванушкина удаль, Переливы праведных мечей. Кони травкой хрупают у плеса, И лежит у ног, как стригунок, Маленький, пока одноголосый, Несмышленый вовсе огонек. Вот теперь похож уже на паву. Выгнул хвост дугою до реки. И летят на смертную забаву Майские железные жуки. Кто там плачет! Филин или евнух? Или это колдовство стиха? Или стонет статная царевна На суровом ложе пастуха? Воют волки над бараньей тушей, Сходят феи к речкам и ключам. Так замри же, мальчик мой, и слушай: В целом мире — над водой и сушей — Сказки оживают по ночам. 1967

В студеный сон вороний Луна вонзила рог. В ночи молотят кони Сумятицу дорог. Подков каленых дроби, — Сугробы — стороной. И нижется, как ропот, Качаясь, коренной. Кричит возница: «Ну-ка!» Во тьме бодрит коней. Зализывает вьюга Каракули саней. И вот — в глуши гранитной, Как взорванный снаряд, Гремят грома́ Магнитной, Огни ее горят. И чудятся в железе, Заметные едва, Неведомой поэзии Начальные слова. Урал, 1931

Мы с детских лет твою носили робу, Твои заботы чтили и права, Твои крутые, как металл на пробу, До капельки весомые слова. Ты верил нам, как верят людям взрослым, Работу дав — начало всех начал, Ты нас, мальчишек, обучал ремеслам И мудрости житейской обучал. И мы росли и обретали силу, Отчизне присягая и труду, И доменным огнем нас прокалило, Как прокаляет флюсы и руду. Возненавидев скуку и безделье, Мы шли с тобой все тверже и смелей, И в горький час, и за столом веселья, Живя по правде, по одной по ней. Пусть не металл теперь точу я — слово, Пускай мартены лица нам не жгут, Но честный стих бетонщика Ручьева Есть тот же подвиг и нелегкий труд. Бывает, право: свой удел поносим И, зря испортив множество чернил, Себе твердим, что это дело бросим И что предел терпенью наступил. Но слышим голос басовитый, ясный: — Эге ж, ребята, неважны дела, Выходит, что учил я вас напрасно Упорству огневого ремесла… И больше — ни попрека, ни укора. И вновь для строчки — страдная пора, И безразличны вопли щелкоперов, Шипенье гастролеров от пера. И в добром слове обретая веру, Ты снова — сын в кругу своей семьи, И точишь сталь по вашему примеру, Уральские товарищи мои. Я ваш не потому, что я когда-то У вас учился тайнам ремесла, И не по праву сына или брата — По крепости душевного родства. Нет, не пропиской — твердостью закала Гордился по закону на войне, Когда рвались дивизии Урала Через огонь и выжили в огне! Вот почему мне дороги до гроба, Вот почему — и долг мой, и права — Твои крутые, как металл на пробу, Весомые до капельки слова. 1959

Мы не воздухом — ветром дышим, Не идем, а буравим тьму. Ни под войлоком, ни под крышей Нет пощады здесь никому. Здесь закон для всех одинаков: Раз работа — огонь из глаз. Тянут нарту вперед собаки, По глазам понимая нас. Берег Баренцева моря, 1952

В заливе Мотовском, зеленом, Где чайки грудятся с утра И Север воздухом соленым По мачтам хлещет катера, Где горы рушатся с разбега В кипенье пены и воды, — Я находил печати века — Твои походные следы. Был путь твой тяжек, точно волок, Был мимолетен твой привал, И у костров твоих, геолог, Не раз я душу согревал. Сшибались льдины в океане. На травы мая падал снег, И шло полярное сиянье К тебе жар-птицей, человек. Ни зги, ни троп на скалах голых, Где мне доверен мой рубеж. И я не раз там слышал голос Твоих несломленных надежд. И в солнце будущее веря, Ты, спотыкаясь меж камней, Назвал Счастливым этот берег. Да будет так. Тебе видней. Полуостров Средний, ноябрь 1952

Солнца не было два месяца, Лишь во мраке всхлипы вьюг. Вот оно! Хоть ветер бесится И кипит туман вокруг. И, прищурясь, осторожно мы Смотрим — все тревоги прочь! — Как над морем обмороженным, Будто лед, крошится ночь. Выжигают сумрак выстрелы — Наш салют во славу дней, В честь огня, который выстрадан Всей душой, природой всей. Первый луч горит над Моткою, Пусть на миг один всего, — Встретим песнею короткою Жизни новой торжество, Этот свет и воздух сладостный. Щедрость птичьей щебетни. Чем короче наши радости — Тем дороже нам они. Залив Большая Мотка, 1953

Все из синего льда, Даже скалы — и те, Даже в небе звезда, В ледяной высоте. Даже воздух — и тот — Замутнен и суров, Как измолотый лед Жерновами ветров. Глядя вдаль из-под век, Отложив ледоруб, На скале человек Запахнулся в тулуп. Он стоит, будто вмерз В исступление льдов, И на тысячу верст Ни жилья, ни следов. И на вест, и на ост Синий сумрак и сон. Под ледяшками звезд Лишь упряжка и он. Звон закованных рек И стенание вьюг. Но он здесь — Человек — И теплее вокруг. Район Капустных озер, 1953

Обвязались мы не зря Бичевой. Нельзя иначе — Бьются бури декабря С бычьим бешенством в Рыбачий. Стонет суша в тяжком сне, Содрогаясь от норд-оста, И несется с неба снег, Погребая полуостров. Мы идем, скользя по льду, Волоча в сугробах ноги, Засыпаем на ходу. Даже видим сны в дороге: Не метель, а яблонь хмель Заметает наши сани, И шумит тихонько ель Над поселками саами; Ржи живучий урожай — Не диковина — обычай. И летит пчела, жужжа, В улей с доброю добычей. …И уже довольны мы, Снится горечь нам окурка, И сияет нам из тьмы Раскаленная печурка. Полуостров Рыбачий, 1953

Он молча плакал, оттого что В глухую, в ледяную ночь Пришла к нему в каморку почта, Чтоб обнадежить и помочь. Он долго ждал минуту эту, Она во тьме его вела, Когда казалось, что планета Мертва — ни света, ни тепла. Куда-то буквы уползали, Мелькало милое лицо, И не глазами, а слезами Читал он это письмецо. Не разогреть былого… поздно… Все позади в его судьбе. И ветер осени морозной Устало путался в трубе. И было все вокруг неясно, Толпились в памяти года. …Нужна и все-таки опасна Изголодавшимся еда. Мужские слезы — с кровью вровень, Пускай они — всего вода, Они бывают гуще крови, Когда в них соль почти тверда. Мы так и этак век свой судим Во тьме бессонниц и дорог. Как хлеб нужна поддержка людям, Но хлеб — он тоже нужен в срок. 1953

Ты ничего не пишешь снова… Вот почтальон идет, шутя. А писем нет… Когда бы слово, Хотя бы слово от тебя. От Каботажки до Шалима Кричат метелицы в ночи. А почтальон все ходит мимо Да в окна дальние стучит. Земля вокруг в морщинах трещин, И не постичь уже подчас: Не то метель над нами хлещет. Не то она бушует в нас. Мы зря, пожалуй, брови хмурим, И невпопад ругаем град. …Бушует буря. После бури — Яснее небо, говорят. Остров Шалим, 1953

Льняные свои колечки В косички уже плетешь… Спрашивают разведчики: — Чего, командир, не пьешь? Сегодня праздник — по маленькой Положено всем. Закон. А ты и не тронул шкалика, Не раскупорен он. — Да нет, ничего, ребята, Дочку припомнил я. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Поют и поют солдаты: «Винтовка — жена моя!» Заполярье, 1953

Своей доволен я судьбою. Не зависть — жалость у меня К тому, чья жизнь прошла в покое, Вдали от бури и огня. Какая все-таки удача — Пробиться первым через тьму, Палатку ставить на Рыбачьем, В песках, у бешеной Аму, — И, кончив дело в час полночный, Отведав огненной ухи. Вдруг примоститься в уголочке И посвящать свои стихи Дымку над домиком родимым, Протяжной песенке печей И тем глазам неповторимым, В которых звезды всех ночей! Северная Атлантика, 1952

Что жизнь, лишенная горенья? Она печальна и пуста, Ока — осеннее смиренье Почти увядшего листа. Пусть не покой, а поиск вечный Подарит время мне в удел, Чтоб в громе бури быстротечной Я тишины не захотел. Иной в жилище полком — нищий, В толпе — без дружеской руки. Ищи любовь, как воду ищут, Как землю ищут моряки. 1936

В детстве просто все и красиво, Сам себе в сновиденьях — князь. …Обойти я хотел Россию Потихоньку, не торопясь, — Так, чтоб медленно, как история, Плыли малые города; Чтобы дыбилось рядом море, Неразгаданное всегда; Чтоб открылось, как гибнут тучи, Как изюбры трубят в ночи, Как качают в руках колючих Мелочь звездную кедрачи. И пошел я дорогой тряской, На ржавцах оставлял следы, И томился я от неясной Жажды подвига и воды. Время таяло, осыпаясь Желтизною берез на грязь, И явилась иная завязь, И другая настала связь. Уж давно я не юн, не в силе, И хотя не сижу мешком, Хорошо бы мне по России, Как бывало, пройти пешком. Снится снова — иду я тощий, Ни тоски, ни боли виска, И дышу я водой и рощей И теплом ржаного куска. 1967

В недели доброго подъема, Когда строке пришел черед, Нас не берут ни лень, ни дрема, Нас дьявол даже не берет. Он бытом бьет, он душит песни, А мне струится в душу звон, И все рубцы, и все болезни — Как будто небыль или сон. И даль ясна, и зренье чисто, И, может, мнится оттого, Что я не зря тружусь, Отчизна, На ниве дела твоего! 1970

Когда приходит неудача — И все — из рук. И друг — как враг, И люди добрые судачат О том, что знают кое-как, — Не пей вина. Вино не лечит, Не жалуй жалоб и обид. Они сгибают людям плечи, — Наш век не розами набит. Все в мире — труд и трата силы, — Молва народная права. Гуди, тяжелое точило, Сверкайте искрами, слова! Работай! Делом без отказа, Одним лишь им, и день и ночь, Ты можешь, должен, ты обязан Себе неистово помочь! 1968

В такую ночь не спать, а бредить, Бумагу рвать, курить подряд, Не слыша, как ворчат соседи И что соседки говорят. Устать, отчаяться — и снова Писать и черкать вкривь и вкось, И вдруг понять, что  э т о  слово. Что слово нужное нашлось. И позабыв и стыд, и совесть. Будить родных и звать к огню, Узнав в десятый раз, что повесть Вконец измучила родню. 1954

Немало слов ржавеет на веку, Что ты нашел для камня и оправы, И проверяешь временем строку, Как кислотою проверяют сплавы. Медлительна реакция. На взгляд Пока еще не потускнело слово. …К чему его потом приговорят Иные люди времени иного?.. 1955

Спешат иль тянутся года, А день и ночь — и сутки мимо. Проходит жизнь неумолимо В заботах боя и труда. Мы часто видели в глаза Все счастье жизни, всю тревогу, И мы могли б о них сказать, Чтоб захватило дух, ей-богу! А нам все кажется, что время Не так в строке отражено, И не посеяно то семя, Что нам посеять суждено. 1952

Намедни муза изменила мне, В багрянце пятен крикнув: «Зауряден!» И пусто на земле, как на луне, И, как в похмелье, сам себе отвратен. Ах, боже мой, какая стынь вокруг, В глазах не тает снежная пороша, И друг — не друг, и валится из рук, Став непомерной, будничная ноша. И не спасут ни лесть тебя, ни месть, — Надейся, жди, не колотись об стену… Измену женщин можно перенесть. Как пережить поэзии измену?.. 1969

Забрось перо, забей ворота, Забудь приятелей своих, Когда не клеится работа И есть слова́ — и нету их. Иди — и встань у перекрестка, У троп, что тянутся к жилью, И встретишь женщину-подростка, Ее — поэзию свою. Под суматошный окрик чаек И поселковых псов содом — Ее, как вдовушку, качает, Что на заре плетется в дом. Идет улыбчиво и зыбко, То замирая, то спеша, И ей воочью снится зыбка И крик начальный малыша. 1972

Мне снилось, будто я, старик глубокий, Сижу один у берега речного, И выросла внезапно предо мною Та женщина, которую когда-то Я в целом мире полюбил одну. Она была такой же молодою. Как в первый день далекого знакомства, — Все тот же взгляд, насмешливый немного, Все те же косы солнечного цвета И полукружье белое зубов. В тот давний год, в то первое свиданье Я растерялся и не знал, что́ делать? Как совладеть на миг с косноязычьем? Ведь должен был я многое поведать. Обязан был  т р и  с л о в а  ей сказать. Она ушла мгновенно и беззвучно, Как утром исчезают сновиденья. Мне показалось, — женщина вздохнула: «Прощай, пожалуй. Мальчики иные Так быстро забывают о любви». Еще она промолвила, как будто, Что время — лучший лекарь во вселенной, И, может быть, я пощажу бумагу, И сил впустую убивать не стану, Чтоб ей писать годами пустяки. …Прошли года. И вот, старик глубокий, Сижу один у берега речного. И возникают вдруг передо мною Туманное предчувствие улыбки, Слепящее сияние очей. Мне легкий шорох оглушает уши. Я резко оборачиваюсь. Рядом Мелькают косы солнечного цвета, И грудь волной вздымается от бега. Ничто не изменилось в ней. Ничто! Я тяжко встал. И прозябал в молчанье, Старик, влюбленный глупо и наивно. Что́ должен я сказать, ей? Или надо, Секунд не тратя, протянуть бумагу, Всю вкривь и вкось исчерканную мной? Там — бури века и мое былое, Там строки, пропитавшиеся дымом Костров и домен, пушек и бомбежек, Там смерть идет, выглядывая жертву, Там гордо носит голову любовь. Еще там есть песчаная пустыня, В зеленой пене топи Заполярья, — И мы бредем, за кочки запинаясь, О женщинах вздыхаем потихоньку, О тех, что есть, о тех, которых нет. Так что́ скажу теперь? О постоянстве? О том, что я по-прежнему ей верен? Зачем сорить словами? Я же знаю: Есть у любви отзывчивость и зренье, У равнодушья — ни ушей, ни глаз. Я подошел. Ее дыханье — Струя у сокола в крыле. И говорили мы стихами, Как все, кто любит на земле. Потом глядели и молчали, И созревал под сердцем стих. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Нет, будут беды и печали, Но это — беды на двоих! 1967

Тишина… Тишина… Тишина… Ничего, кроме вздоха глухого. Только выжатое до дна Безъязыкое, пресное слово. Только рифмы, как рифы торчат, Только колются мысли колами, Только сеет и сеет свеча Начиненное копотью пламя. И ни света уже, ни надежд… Но внезапно, во тьме перегноя, Прорастет из подземных одежд, Точно зернышко, чувство живое. Возмужает, покатится вдаль, Молодыми ветрами гонимо. И себя уже больше не жаль, И обходит тоска тебя мимо. И почуешь, склонившись к столу, И всевышним себя, и ягою, И крушит твое зернышко мглу, Обрастая листвою тугою. Вновь ты весел и жизнью обвит, И стальное перо не обуза, И — сродни неуемной Любви — Над тобою беснуется Муза. 1967

Жизнь пережить — не поле перейти, И всякое случается в дороге: Бывает, стерегут тебя в пути Обиды, суесловье и тревоги. Толчется за плечами шепоток, И в кулачок хихикают соседки. Но вновь мелькает ситцевый платок Хмелинками вишневыми на ветке. К своей любви идешь ты не спеша. Ну, пусть себе немного посудачат, Для тех, кому поет своя душа, Все это, право, ничего не значит. Да будет долг исполнен до конца, Хотя тропа все круче и все уже, И на пути — усердье подлеца И чинное молчание чинуши. Смешон и жалок их заспинный суд, Их тусклый взгляд и холоден, и узок. Живи для всех, как для тебя живут Все истые строители Союза. И коли бой за истину — держись, Пускай она в пути тебе маячит. Не бойся тлена, если любишь жизнь, Пощады не проси при неудаче. Ты в свет влюблен? Тогда и сам свети. Не веришь в бога? Будь заместо бога. Жизнь пережить — не поле перейти, И впереди — дорога и дорога… 1961

В двери прошлого я стучусь, У тебя я прошу несмело: Сказки детства пропой мне, Русь, Те, что бабушка прежде пела. Иногда, хоть заплачь, хочу Я вернуться назад, к исходу — Грызть зеленую алычу, В ледяную кидаться воду, В «красных — белых» играть всерьез. (Обязательно в красном стане) И стоять, коли плен, без слез Под насмешками и хлыстами. На лужок у плакучих ив Вместе с улицей выйти строем И, рукавчики засучив, Душу тешить кулачным боем. Сутки заполночь. Я не сплю. Сказки бабушка вяжет рядом. И старушку я так люблю, Что иной мне любви не надо. Бабка! Бабушка! Друг большой, Ты любила меня, нахала. Пахла кедром и черемшой, Всей тайгою благоухала. Знала многое — и сказать Ты об этом умела прямо, Моей мамы и друг, и мать, Моего становленья мама. И гордился я, и форсил, Доходило когда до слуха: «У Бузанской поди спроси, Очень умственная старуха. По земле побродила, чать, И видала, считай, немало…» Нет, не помню я, чтоб скучать В детстве бабушка мне давала. И с тех пор, с тех ребячьих дней, Забываемых понемногу, Лишь подумаю я о ней — И потянет меня в дорогу. В двери прошлого я стучусь. У тебя я прошу несмело: Сказки детства пропой мне, Русь, Те, что бабушка прежде пела. 1967

Дед мой Павел был сын солдатки, Посошок при себе всегда, Были дедовы все достатки — Бас да черная борода. Был он телом могуч, не сгорблен, Был улыбчив и темнолиц, И таскал он в холщовой торбе Хлеб для мамы моей и птиц. Говорил он, что правду любят, Как церковный звон сатана. Был он, дед мой, чудак и люмпен, И вожак ташкентского дна. Обожал он костры в дороге, Родничок, обжигавший горсть. На щербатом своем пороге Был он только нежданный гость. А еще он любил и нежил, И не бросил бы, хоть убей. Голубых своих, красных, бежевых Доморощенных голубей. Был к богатым он без пощады. Хоть в ночи при огне свечи В голубятне его дощатой Пели царские трубачи. По утрам он гонял их бурно, И в тиши, на краю зари Для него кувыркался турман, С неба падали почтари. Знаменитые были птицы, Лишь мальчишки вздыхали: «Ах!..» Дед рассказывал небылицы Даже в рифму о голубях. Вышла жизнь его иль не вышла, Я не знаю. Он был изгой. Губернаторских дрожек дышла Он железной хватал рукой. Был он черен, чернее горна, И без страха умел блажить. Говорил он: «Прошу покорно, Прикажите, чтоб можно жить. Все нас судят: и боги судят, И начальство, до писарят. Господин губернатор, люди, Даже бедные, жить хотят!..» Генерал усмехался вяло, Тыкал кучера в бок: «Гони!» И толпа головой качала: — Павла, господи, охрани… Был он, дед, непохож на прочих, Шел навстречу своей беде. И нашли его как-то ночью Бездыханного на Урде. Хоронили его, жалея. Неудобные, как суки́, Молчаливые иудеи, Синеглазые русаки. И узбеки молились богу, Чтобы милостив был и мил, Чтобы Павла простил немного, В рай по-божески допустил. Был он добрый для них, приятный И готовый всегда помочь. …И голодные в голубятне Птицы плакали в эту ночь. 1967

Дай нам бог компании без фальши, Где ничем не скован дружный гам, Где кипенье фронтовых бывальщин С непременной шуткой пополам. Мне приятно братство незнакомых, И присловье к месту, неспроста, И звезда на рыцарском шеломе, И над конной лавою звезда. Ах, былые Родины бураны! Кто ж из нас в запечье тихом рос? Я люблю вас слушать, ветераны, В самосадном дыме папирос. Да и сам я юностью уважен, И с улыбкой вслушиваюсь в крик: — Наливайте стопочку папаше, Выпьем за Отечество, старик! 1970

Кочевых бивуаков блики В полуночных очах татар. Камни алые — сердолики — Кара-Дага застывший жар. У горбатых бычков придонных, У зобатых, в пушке орлят, Как горошины халцедона Ледяные глаза горят. А прибои песочком белят Камни берега и траву. Солнце яркое Коктебеля Зарывается в синеву. И понять невозможно глазу: Все живое вокруг слепя, Это море и небо сразу Опрокинулись на тебя? Пахнет медом и солью лилий, Тянет в омут дешевых чар. …И ругали-то, и хвалили Со свирепостью янычар. Чубом в лужу совали прочно, На трибуну несли цветы. Ах, смешно мне и грустно очень От отчаянной суеты. Нас не раз на веку стращали, Пулей били на всем скаку, Бесконечные совещанья Подсекали живьем строку. Не калека я, а калика, Затираю рубцы души. …Как печати из сердолика, В берег вдавлены голыши. По рукам моим, цвета брынзы, Где осколков и пуль следы, Оседают, как бронза, брызги Коктебельской густой воды. А на темени Гяур-Баха, Будто адского дыма рвань, — Набекрень облаков папаха Лихо сдвинута на Тамань. Охмелевшая спозаранка, Красно-рыжая, вся в зарю, Дарит даром себя зарянка Человечеству и зверью. Небо ниже и звезды ниже, И бездонны уже лога, И ворчливое море лижет Задремавшие берега Лебедей ледяные клики Льются вниз из ковша Стожар. …Камни алые — сердолики, Кара-Дага подземный жар. 1967

Я сидел с блажной душою В ресторане, у огня. Потянуло черемшою От соседки на меня. Я вкогтился в ту старуху, Я сказал: — В ином краю По обличью и по духу Сибирячку узнаю. Не извольте думать худо, Коли некуда спешить, Разрешите это блюдо Вам покорно предложить. Может, выпьете чуточек? — Выпью. Доброе вино. И глотал я говорочек Все на «о» да все на «о». В этой хмари папиросной О бокал звенел бокал, И уже шумели сосны, И шугой кружил Байкал. И смотря на эту небыль Сквозь видения и дым, Чуб Медведицы на небе Низко кланялся своим. Новый Афон, 1968

Чертишь, чертишь знаки на бумаге Что-то впрямь творение тощо… Миллион стихов на Кара-Даге После нас отыщется еще. Обживая дальние планеты И тоскуя на своем посту, Будут тыщелетьями поэты Выплавлять вот эту красоту, — Эту вот — зеленую, незлую, В черных всплесках донного огня, Эту — одесную и ошуюю — Навеки вошедшую в меня. Время перемелет наши кости, Дань отдавши нашей маете. Все равно — захаживайте в гости К этой окаянной красоте! Кара-Даг, 1967

Был бы ярый я, как когда-то Да улыбчиво-молодой, Я б весь век собирал агаты У Конь-пряника под водой. Я б дарил их больным и сирым, Как тепло оставлял в руке. И ходила б молва над миром О неслыханном чудаке. О каком-то бродяге нищем (Может, он с кошельком тугим?), О мальчишке, который ищет И, найдя, отдает другим. Не чурался б я этих качеств, Не страшился бы славы той. …Очень мало в мире чудачеств, Порождаемых добротой. Крым, 1967

Ночь беззвездная такая… Никого… Хоть волком пой. И луна летит нагая Над унылою тропой. И гудит пчелиным гудом То ли фен, а то ли бриз, И торчит заморским чудом Над скалою кипарис. Славно думается ночью О хорошем ли, плохом, Видишь прошлое воочью, Душу мучаешь стихом, Сеешь хлеб и пенишь реки, У огня — долой с коня. Все мы — люди-человеки, Все мы, значится, родня. Я треплю остатки чуба, Постигаю тайны суть: Ты меня обманешь, Люба, Да себя не обмануть. С Кара-Дага дует горыч… Ну, чего друг друга злить? Что ж, как видно, эту горечь Только горькой и залить. На луне вон пятна тлеют… Я сказал себе давно: — Чем ты чище и светлее, Тем заметнее пятно. Холодок ползет по коже. Мне, поверь, не до обид. Никого зажечь не может Тот, который не горит. Одного заест тоска ведь, Да и к горю моему Мне тебя не облукавить — Не умею… И к чему? Лучше бросить все вопросы, Обо всем забыть вокруг, Кроме доброй папиросы, И себя заверить вдруг, Что во тьме уральской ночи У речного бережка Мне, как прежде, светят очи. Очи милого дружка. Крым, 1966

Горит звезда над миром старым, Как светлячок в ином стогу. И ходят пары… ходят пары На затененном берегу. А море пенится у борта, А из трубы — огонь угля, Как рассеченная аорта На черном теле корабля. Я между бочек затесался, Летит не в уши — в душу мне «Ура!» свирепого десанта В свинцовом свисте и огне. И память вновь былое тащит… Не зря легли они, не зря, В бушлатах, в робах немудрящих На белых льдинах декабря. Братки… Погодки… Еле-еле Держу себя, чтоб не навзрыд… Последний кубрик Коктебеля Для вас мотыгами отрыт. В железных скалах у причала Навек вас принял мезозой, И четверть века отзвучала Над вами бризом и грозой. …Пылают зори, как пожары, И я забыть их не могу. И молчаливо ходят пары На затененном берегу. 1967

На жарком юге в горы бегаем, Глазами нежим пыльный лес, И на лужайке лошадь пегая — Для нас — немалый интерес. Почти что молимся мы истово Вам, минеральные ключи, И сердолики с аметистами Нам часто чудятся в ночи. А до́ма, до́ма — детка-сосенка Сгребает в лапы облака, И вдруг показывает просека Медведей бурые бока. И лось проносится, не мешкая, В таежных марях то и знай, И нянчит ангелов с усмешкою Под самым небом Таганай. В горах, за синими урманами, На легких крыльях снегиря, К заре над домнами и станами Спешит озерная заря. Ну, что ж, что место наше вьюжное, Что наши гнейсы — не коралл. Мы летом тянем в море южное, А вы — гребитесь на Урал. Он вам покажет силу пламени. Когда дутье гудит в печи, Он вам подаст в ладонях каменных Свои подземные ключи. Гостям он рад. Не пожалеете… Возьмете сказки у старух. И вам сыграет на жалеечке Про ночи Севера пастух. 1966

Разгулялась непогода, И упрямы, как волы, Тащат тушу парохода Моря бурые валы. И бегут ручьи по тропам, И земля к исходу дня, Та, что в зависть всем Европам, Раскисает, как квашня. Где ты, стынь иного края? Холодок сухой, без зла? Ах, сторонушка родная, Ты теперь белым-бела! Лишь в очах да в небе просинь, Да еще в озерах гор. Вся из елочек и сосен, Вечно диво и простор! Побережьем именитым Я брожу. А дальний край Тянет душу, как магнитом. Хоть ложись и помирай! Берег Черного моря, 1967

Я лежу у форштевня, на баке, И читаю глубин полумрак, Где вгрызаются грузные раки В погребенье железных коряг. Слышу каперов хриплые крики, Свист мистраля, что бьет в такелаж. И летят каравеллы и бриги На безжалостный свой абордаж. И корма исчезает под пеной, Как дракон, оседает на дно. Это славно, что смертью отменной Нам из жизни убраться дано. Не в пуху подлокотных подушек, В бормотанье попов и тоски, — Умираем, походные души, Как и прожили век — по-мужски: Чтобы сердце сжигали пожары, В жилах сущего пенилась вновь Неуемная кровь Че Геварры, Раскаленная Дундича кровь, Чтоб волна закипала у лага, И заря у продымленных рей Пламенела разливами флага Над соленою синью морей! Марсель, 1971

Я на судах заморских плавал, По авеню и рю бродил. Вертелись вывески, как дьявол. Глушили уши, как тротил. От губ лиловых и от челок Томило, будто в кабаке, От ваших уличных девчонок С дымком тоскливым в кулаке. Луна в чужих горах сгорала, В обвалах облачной шуги, И звезды были, как жарки́, Как очи батюшки Урала Из-под густых бровей тайги. …Торчу на вашем перекрестке, А все иная синь видна, И одинокие березки, И рядом женщина одна, — Огнеопасна, как береста, — Зажги — и душу раскали. …И ждать непросто. Жить непросто От нашей Родины вдали! Монте-Карло, 1971

Заунывно, как цыгане У ночного каганца, Тянут песенку цикады Без начала и конца. Звезды в море смотрят сонно. Тихо молится в тоске Синеглазая мадонна На желтеющем песке. Худощава, как ребенок. За кого ее мольба? За матросов погребенных? За господнего раба, Что мерещится ночами. Чуть заметный, как опал, Что уехал без венчанья, Посулился — и пропал? Перекрестится, поплачет, Выжмет бедное белье. Вседержитель вдов и прачек Смотрит немо на нее. Подойду и молвлю: — Здрасте… Руку женщине подам. — Пожелать позвольте счастья, Благоденствия, мадам. Я и сам бродяжил много. И, не веря в небеса, За меня молили бога Тоже синие глаза. И меня секло песками, И мутило без дорог, И меня шторма́ таскали Вдоль бортов и поперек. Не выклянчивая милость, Коченел и я на льду, И в окопах доводилось Видеть всякую беду. Уходил и я от смерти, С губ стирал не пот, а соль, Оттого, прошу, поверьте, Понимаю вашу боль. Над волной луна в зените Льет сияние судам. Не назвался, извините, — Из России я, мадам. По любви и я страдаю, Снится отчее жилье. Все, кто кормится трудами, Чтят Отечество мое. С ним горел в огне пожарищ, Промерзал насквозь, как наст. Скажет женщина: — Товарищ… Руку мокрую подаст. …Звезды в море смотрят сонно. Тихо молится в тоске Синеглазая мадонна На желтеющем песке. Ницца

Заезжен будничною прозою, — Не той. Высокой и святой, Что рядом с чаем, с папиросою, С душевной, Сладкой маетой, Не той, Над градами и весями, Где первозданно и старо. Бежит, поскрипывая весело, Твое негромкое перо, А той, которая — собрания С иных закатов до утра, А той, которая заранее Почти смертельна для пера. Листки календаря помечены, Испещрены листочки все. И кружишься с утра до вечера, Как будто белка в колесе. И в дальних ящиках забытое, Засунутое под стекло, Лежит оружие пиитово — Бумага,            рифмы                       и стило. Но выйдут сроки — и неистово, От перегрузок чуть дыша. Вдруг вздрогнет, призвана горнистами, В запас не сданная душа. Почистишь ветошью оружие, Вздохнешь с улыбкою: — Ну, что ж… И слава господу, что кружишься, А то ведь пылью зарастешь! 1973

Подошли мы уже к порогу, За каким умирает речь. Я боюсь за тебя, ей-богу, — Не умеешь себя беречь. Понимаю: не толстосумы, Коль копить уж — копить строку. Только все ж о себе подумай Хоть единожды на веку. Впрочем, зряшны мои советы Жить не на смерть, а на живот. Где себя берегут поэты — Там поэзия не живет. 1968

Стихи молчат при штилевой погоде. Нужны им грозы. Так заведено. …Писатели в отставку не уходят, Пока их муза с ними заодно. И коль строка последняя не спета, Бей, кровь, толчками в тесноту и тьму! Врачи бессильны в недугах поэта, — Ему чужое сердце ни к чему. Еще он юных к жизни приохотит, Пусть годы выгорают, как огни. …Писатели в отставку не уходят, Пока еще писатели они. 1968

Житейских рек внезапные излуки… Земной оси неумолимый визг… …Целую вам натруженные руки, Благословляю ежедневный риск. В далеком том, задымленно-багровом, И в дни иные, что почти без гроз, Вы были нам и матерью, и кровом, И снежною берестою берез. Вы, как любовь, нужны нам и красивы, Нас век не очень нежит, теребя. Ах, эти руки матушки России, Что пеленали марлею тебя. От напряженья вечного белея, Они мужчин ласкают, как ребят. Врачи, мы полагаем, не болеют. Не устают. Не тужат. Не скорбят. Они ж, как все. И жизнь не тихий омут. И я просить правительство хочу: В День медицины просто рядовому Установите памятник врачу. 1968

Мы все проходим через смерчи И дышим дымным духом их. Мы все проходим через смерти Друзей и недругов своих. И провожая в землю, в темень Кого-то,                          плача и скорбя. Хороним собственное время, Частицу малую себя. О, непосредственность и бодрость. Года, спаленные войной! Вас заменяет ныне возраст Нелегкой мудрости земной. Печальной мудрости… печальной… Но и в печали — привкус свой: Что было — то сильней плечами. Что есть — то крепче головой. Прощанье с прошлым — как прощенье Всего, что жжет наедине. Чем старше мысли — тем прочнее, — И в том утеха седине. 1967

Хватило б сил мне Дону поклониться, Припасть сыновне к отчему плечу. Я, точно дробью меченная птица, Из крайних сил на родину лечу. То бьюсь о скалы, то свергаюсь в пыль я, Но все ж на юг, роняя кровь, тяну. В последний раз меня подняли крылья Над незабытым домом на Дону, Над детскими станицами моими, Над маками багровыми в глуши. …И шелестят донские камыши, Как Михаила Шолохова имя. 1972

Может, кровь усталая застыла, И копьем бубнового туза Врежется, попутная, в затылок Скушная осенняя гроза. Но в минуту горькую и злую Я печаль, как пот, утру на лбу. Из последней силы поцелую В голубые глазыньки судьбу. Пусть мираж — и ничему не сбыться, Все равно — у твоего огня — Умираю, как слепая птица О каменья крылья кровеня. 1972

Сырой песок в моей горсти. Мой век обуглился и сгинул. Зря не суди меня. Прости, Что я тебя одну покинул, Что я тебя не уберег От одиночества лихого, И не мое, а чье-то слово За душу юношей берет. Иные плачут, кто-то рад, А этот скучен, хоть зарежьте. Но век не ведает утрат, Он благоденствует, как прежде. И туча в озере — ладьей, И о зиме бормочут клены, И у могил кулик кладет Свои поспешные поклоны. 1971

И соврал бы, да не могу я: Я люблю не тебя — другую — Не красивую, не стеклянную, Не прозрачную, как вода, А туманную, окаянную И неправую иногда. Да и ту я люблю, как не́людь: То вконец перестану верить. То и жить без нее невмочь, То, озлясь, прогоню на сутки, Только чертовы самокрутки Мне и могут тогда помочь. А сама-то сама какая? То один у ней на века я, Держит день и ночь под рукой, То морозом дохнет: немилый, И неумный-то, и постылый, И бог знает, еще какой. Через день прибежит — другая, И на шею тотчас, ругая. Вся рябиной горит в снегу. И соврал бы, да не могу я: . . . . . . . . . . . . . . Я люблю не тебя — другую. Вот такую. И как могу. 1960

Века нового новые мерки, Гул ракет на крутом вираже, Но загадка рожденья и смерти, Как и прежде, теснится в душе. …Где-то в ды́мке веков и событий, В тихом шелесте суток и лет Отыщите меня, позовите, Я не бросовый все же поэт. У меня среди книг и книжонок, В мешанине бумажной стола Попадался и стих обнаженный, И сердечная строчка была. Я точил их частенько ночами, Мой читатель, утраты терпя. Чтоб в успехе они и в печали Недокучно хранили тебя, Чтоб в живой толкотне общежитий Ты в ответ поклонился словам. …Позовите меня, отыщите. Может, я и понадоблюсь вам. 1972