Поученьям ходячим не верю, Врут они временами без мер. Источили писатели перья — Где любви образец и пример? Почему и целуешь — а пусто? Как сердца поджигают сердца? Может быть, настоящее чувство Первородно всегда, как искусство, У которого нет образца. 1949

Может быть, угомониться лучше… Но старик, дряхлеющий уже, Жизнь сначала начинает Тютчев На своем закатном рубеже. Девочка,              наивная по слухам, Вы к нему пришли, не побоясь. Что немедля взбесятся старухи, Слово «связь» читавшие,                            как «грязь». Усмехались циники и трусы, — То-то фарисеям торжество! Но метались яростные музы, Охраняя брата своего! На ханжей салонных непохожий, Не в чести давненько у весны, Он светлее делался,                               моложе От сиянья вашей белизны. Юная мадонна полусвета, Близ него вы делались мудрей. И дрожала седина поэта Рядом с ясным трепетом кудрей. Пусть не раз вас слезы оросили. Их      стирая с вашего лица. Просветленно плакала Россия Над последней радостью певца. Сплетнями терзаемый и хворый, Он ласкал вас слабою рукой. …Будь бессмертна женщина,                                             которой Мир обязан тютчевской строкой! 1973

Каменеют воробьи, Серые воробушки. Застываю от любви, От любви-зазнобушки. Запасенные слова Замерзают в глотке, Тяжелеет голова, Пьяная без водки. Ох, морозец нынче крут! Борется с весною! Забивает все вокруг Злою белизною. Я на улице торчу. Выходи наружу! Вот уж перышки пичуг Пропускают стужу. Шелестит метель, слепя, Лепит в лоб занозы, И на сердце у тебя Снежные заносы. Январь 1940

Эка вьюга, эка скука, Не видать вокруг ни зги, Бродит рядышком разлука. Только шаркают шаги. Вот она            у изголовья, Шепчет глухо по пути: «Безответною любовью На земле хоть пруд пруди…» Вот она           уже хохочет, Уязвляет, как осот: «Не снега́, а писем клочья Вьюга           сивая                     несет…» Пакость экая, ей-богу, Не осот, а осыпь ос! …Соберусь-ка я в дорогу, Сяду я на паровоз. Сяду я на паровоз, Под которым шесть колес. Для забвенья лучше нету, Для сердечных тех хвороб, Как пойдешь гулять по свету — Сиверок студеный в лоб! И тогда от сильной сини, От морозца близ лица Вдруг, бывает, поостынут, Успокоятся сердца. …От откоса до откоса Полотно январь сковал. Паровозные колеса Бьют разлуку наповал. 1959

Нет, обиды не возьму на душу, Не к чему нам ссориться опять. Время созидает, но и рушит, Прописи не сто́ит повторять. Лезет в зубы сам собой ответец: Отгулялось в хмелевой ночи, В том лесу, где на следах медведиц Старые тоскуют мохначи. Там, где тропы мы с тобой торили — Костерок таежный наш зачах. Обгорелой грудою опилок Прошлое дымится в кедрачах. Я далек от всякого навета, Но прошу — ни лекарь, ни палач — Кедрачи когда-нибудь наведай, О былом содружестве поплачь. Уж зима на белой тройке едет, Умирают, охладев, ключи В том лесу, где на следах медведиц Старые тоскуют мохначи. 1968

Я сижу у синей речки, Возле выщербленных скал, Я сижу на том местечке, Где когда-то вас ласкал. И дрожат с чего-то руки, От былого ль, от потерь. И осины, как старухи, — Бог их знает, где теперь? Те, что выжили, — в наросте, И стоят почти без сил. Здесь давненько на бересте Я сердца́ изобразил. Возле берега брожу я, Был он раньше муравой, И внезапно нахожу я Ножевой рисунок свой. Травка срезана на силос, В лодке сломано весло, Та березка сохранилась, Только сердце заросло… 1971

Девчонка вырастет красавицей, И побледнеют парни вдруг, Когда она, смеясь, появится В кругу знакомых и подруг. Пока мала, пока попутчица Ей эта песня для себя, Я поврачую, как получится, Ее тряпичное дитя. И неумеючи, надев очки, Сижу, орудую иглой. Вот то-то будет радость девочке, Певунье этой удалой. Меня не видя, тихо ойкает И трет задумчиво висок. Пускай поплещется за койкою Ее прозрачный голосок. Потом уже, когда не в комнате Она споет — и встанет зал — Скажу при встрече: — Вы не помните? А я вам куклу починял… 1955

Ледовитой ночью черной Вьюга хлещет в камень горный. Ни рассвета, ни зари. Черствый камень Тунтури. …Ты сидел в палатке жесткой И, почти сморенный сном, Обжигался папироской, Спиртом, чаем и огнем. Поминал ты тех, с кем прожит Год ли, два, кого любил, Тех, кому еще, быть может, И поныне чем-то мил, Тех, кому при неудаче Невзначай плечом помог, С кем в Атлантике рыбачил, В океанском шторме мок. И совсем открыл бы душу, Да схватился, стон тая: «Ах ты, Валенька-Валюша, Волчья песенка моя!..» — Слушай, парень, брось таиться, Я и сам, поверь, земной, Тоже стреляная птица — Верил женщине одной. Надо мной не раз, бывало, Забирала баба власть, И почти что с ног сбивала Штормовая эта страсть. Ничего, вставал на ноги, Правил вывихи рывком, И ночами да в дороге Думал так себе тайком: «Где-то слышал я присловье, Будто каждый человек С настоящею любовью Раз встречается за век». Хуже нет, как в одиночку Воевать с бедой, сосед, — Не таись, а вдруг за ночку Добрый сыщется совет. Мы в мешках моих заляжем, — У тебя ведь нет мешка, — В спальне этой можно даже Поболтать исподтишка. Нам, поверь, не будет тесно: В два дыханья, в две души И рассказ, и даже песня Так бывают хороши! Хоть расстанемся мы вскоре, Да в молчанье малый прок. Так скажи, какое горе? «Хорошо, скажу, браток…» «Поминаю, Валентина, Как хранил в душе тебя, Безобманно, беспровинно На земле одну любя. В долгих плаваньях, в разлуке, Знаешь это ты сама. Жил в рассеянье и скуке, Выбивался из ума. Тощий, хмурый — у штурвала С курса вдруг сходил в ночи, И белел, как мел, бывало. Хоть белухою кричи. И разгул воображенья, И тоска во тьме ночей Шли ко мне изображеньем Въявь смеявшихся очей…» «Мне в запас бы наглядеться, Мне б листочек письмеца, — Может, легче б стало сердцу На часок, не до конца. Писем нет, молчит морзянка, И взяла меня, браток, Та неладная болтанка. Что порою валит с ног. С вахты выйду — и за водку, Совесть вовсе замарал, И твердил я: — Дайте отпуск Ненадолго на Урал… Капитан сказал: — Поможем… Поезжай… да все же, друг, Разным женщинам прохожим Сам не суйся под каблук… Я и в толк тогда не принял — Был счастливый и чудной, — Что он бил по Валентине, По Валюше Варгиной. По Валюше Варгиной, Что была в любви со мной…» «Ну, побыл я на свиданье День-другой, да и задрог, Спел поминки на баяне По своей любви, браток. А потом сказал в запале: — Брось ты гнуть дугою бровь. Ты свои ужимки, Валя, Для другого приготовь. Не со мною ты немало Провела ночей в саду, Не меня ты целовала У поселка на виду. Красотою петли вила, Не ступала за черту, Покупателя ловила Ты на эту красоту. Тот пригож, да плохо служит, Этот крив, хотя и хват. Ты подыскивала мужа, Будто бабушка — ухват. Нет, не брал я эти слухи У кухонного огня. Только тыкали старухи Сами пальцами в меня. Моряка любила вроде… Что осталось от любви? Твой, другой, он рядом бродит, Ты лови его, лови! И наступит день фартовый, Подойдет твоя пора: Выйдешь замуж за целковый, Нарожаешь серебра! Жалко мне: околдовала Ты меня пустым грехом, Жаль еще: ночей немало Сердце пело петухом. Жаль еще — писала: «Вышью Розу я тебе и мак». Жаль еще: защельной мышью Заворожен был, дурак… — Так сказал я той, которой Бредил я, мечтой томим; Той, что мне была опорой, Стала горюшком моим; Той, какую сердцем нежил, Грел, дыша в ладошки ей, Обжигаясь ветром свежим Долгих северных ночей. И еще сказал я гневно: — До конца казнись, змея, Валентина Алексевна, Валя бывшая моя! Толки шли ко мне порою, Все ж я верил, как в свое, — В сердце малое, пустое, Воробьиное, твое. Совесть брал я на поруки, У тебя она, как пыль, Легче обмануть в разлуке, С расстоянья в тыщу миль. Ты зачем мне объявляла, Что огонь горит в крови? Ты зачем душой виляла, Целовала без любви? Ты зачем в горах Урала, У озер, во мгле лесной Впереглядушки играла На свиданиях со мной? Я прощал немало людям, Но такое — никому. Так давай сердца остудим, Край терпенью моему? Мне и горько, и обидно, И спрошу я оттого: Неужель тебе не стыдно Сердца злого своего?.. Час остался до рассвета. Ты ответить мне должна…» И сказала мне на это Валентина Варгина: «Я и злая, и плохая, И не девка, а металл, — Все ты, парень, перехаял, Пустяков набормотал. Некозырный мальчик милый, Ты не жаль меня осой, Тут не взять ни злом, ни силой, Ни грозою, ни лозой. Мало ль что — былое слово? Целованье на ходу? Не случалось с кем такого На семнадцатом году? И теперь храню твой снимок, И теперь ты мил, так что ж? Поцелуями одними На земле не проживешь. Я мечту имела: годик, Два ль, — на краешке земли, В море, в чертовой погоде — Ты — добытчик для семьи. Ради той добычи верной, Что нужна не мне одной, Я б ждала, была примерной, Нестроптивою женой. Ну а где достатки эти? Поминал ты в письмах? Нет. Как мы стали б жить? А дети? Да и нам немало лет. Не жадней других, не хуже, Интересней прочих баб, Я желаю жить при муже Не беднее их хотя б. В молодой пока поре я — Не хочу таскать хомут. Подурнеешь, постареешь — Замуж, милый, не возьмут. Потому, залетка умный, Вот тебе и весь ответ: По дешевке красоту мне Отдавать расчета нет…» «Мне тоска мутила душу, И сказал я, как спьяна: — Будьте прокляты, Валюша, Валентина Варгина! Вы, ласкаясь, кривью жили, Вы мою срамили честь, Вам не страшно оболживеть, Лишь бы сладко пить и есть. Уж простите, право, дурня, Что явился без рублей. Что не стал он в жизни шкурник, Каин совести своей. Ничего вокруг не видеть, Только сало тискать в пасть — Это — молодость обидеть, Это — душу обокрасть. Так себя навек завялишь, Потеряешь в жизни нить. Очень скучно для себя лишь Жить и землю тяготить. А кругом такие дали… Не в одном оконце свет… Ладно, нечего скандалить, Тратить попусту совет. Затянула, видно, тина Вашу душу всю до дна. Так прощайте, Валентина, Валентина Варгина!..» Воет вьюга повсеместно. Гонит снег с вершины прочь. За стеной палатки тесной Залегла медведем ночь. Разбивает ветер тучи, Целиной бежит сквозной, Ходит черною, могучей Океанскою волной. «Вот, я все сказал до края Про мое житье-бытье. Буду помнить, умирая, Я свидание свое. Шел я пеший, будто леший, Думал, может, на ходу — Не совсем еще сгоревший, Я душою отойду. Только нет, душе мятежно, Что скажу я кораблю! Я ж любил ее безбрежно, Ныне — подлую — люблю. Раньше грела сердце почта, — Порвалась и эта нить. Вот казню себя за то, что Не могу ее забыть. Или счастье только снилось? Иль гроша не стоит честь? Отчего, скажи на милость, На земле такое есть?» — Что же мне тебе ответить? Не утешу я, моряк. Все мы знаем, что на свете Не прожить без передряг. В простоте святой и жидкой Было б легче, может быть, Все свалить на пережитки. Плюнуть, бросить и забыть. Нет, не то. А все же ясно: Выбивают клином клин. Ты не мучь себя напрасно, Не живи с бедой один. Право, лучше у истока Разойтись, еще любя, Чем потом весь век жестоко Каждый день казнить себя. Ну, не дергай мрачно бровью, А пойми, не хмурь лица: Лишь одна любовь                             с любовью Может сладить до конца… Ты сказал: «Пора в дорогу, Пожелай, браток, добра…» Выли прямо у порога Океанские ветра. Покурив молчком под кручей, Потоптавшись полчаса, Разошлись мы, взяв на случай Друг у дружки адреса. Буря билась с диким плачем В голый камень Тунтури. И вставал из тьмы Рыбачий В первых проблесках зари. Кольское Заполярье — Урал, 1953

Я издали любил вас. Издали. Ни запретить. Ни под арест. Я целовал во сне вас истово, Как старики целуют крест. Я огородами и тропами Бродил у вашего двора, И терпеливо слушал проповедь Пенсионеров от пера. Они учили — что́ не велено, Плюс проклинали грех и плоть. И тарахтела речь Емелина, Которому черед молоть. И пальцы вздев, они, как исстари, Свою из губ сучили нить. …Я издали любил вас. Издали. Ни под арест. Ни запретить. 1971

Нет, не гожусь я в судьи строгие, Что мямлят, истины твердя. Меня минувшее не трогает, Ему я, право, не судья. Былому времени отпетому, Быть может, сгинуть не черед. Но я люблю вас — и поэтому Вам все прощаю наперед. И я — надежда вам не ложная, Не мимолетная беда, И жизнь такая, как положено — Живая, грешная вода. И я, признаться, вам завидую, Благословляя, как напасть, И вашу боль, и вашу битую И неповерженную страсть! 1972

Ночь провел я вместе с вами Там, где Симон Кананит Бредит мертвыми словами, Зло железами звенит. Наверху, еще не в силе, Пел во тьме ручей зачин. Мы смеялись и грустили Без особенных причин. Были радость и доверье, Чьи-то добрые стихи, И дарили нам деревья Золотые пустяки. Под косматой буркой бука, В час душевного тепла Были мы одни. И скука Третьей лишней не была. Хмель кружился на поляне, И, небось, я оттого, Наподобье старых пьяниц, Не запомнил ничего. Кавказ, 1968

Все слова, как наказанье, Все стихи, как глухота. Я люблю вас несказанно, Ваши тихие цвета. Глаз глубинное горенье, — Запылавший от него Огонек стихотворенья, Откровенья моего. Оттого и ноша проще, И видней иной изъян, Что иду я не на ощупь, Вашим светом осиян. Сам себе кажусь моложе, И горжусь, сжигая век, Что для вас я, видно, тоже Не прохожий человек. 1969

На песке кипела пена, Тьма творила волшебство, И была благословенна Ночь доверья твоего! Огрызался гром над нами, И стонали тополя, И качалась, как цунами, Черноморская земля. Ливень рушился, стеная, Забивая окоем. И стояла ты, лепная, В мокром платьице своем. А потом гроза умолкла, Посинела гор гряда, И ворочалась у мола Изнуренная вода. На заре кричали чайки, Чуть поскрипывал причал, И на море, цвета чаги, Парус спущенный скучал. Будто угли под золою, На закате облака — Тлело в памяти былое, Непогасшее пока: Я искал тебя немало, Но, закованная в льды. Погребала даль немая Мимолетные следы. Я искал тебя вседневно, Припоздавшая весна, Синеглазая царевна Из мальчишеского сна. …Отпылали гор вершины, Бриз раскачивал буи, И, вздыхая, тишь сушила Косы влажные твои. Улыбнулась ты устало, Ты сказала: — Что ж, зови… И на этом свете стало Больше боли и любви. 1973

Ах, пустое дело в душу лезть!.. Я не поп, и ты — не в божьем храме. Я люблю тебя, какая есть, С бедами твоими и грехами. Дни тропою дыбятся крутой, И не всем — одна и та же ноша. Я и сам, ты знаешь, не святой, Впрочем, мне поверь, и не святоша. С детства помним: не рабы вещей, Души наши — для родного края. Леший с ними, для которых щель В дом чужой благословенней рая. Я давно не молод. Мне видней: Чаще — рядом с черным голубое. Не родной бывает нам родней, А сестра, что вынесла из боя. Нет, ни рай, ни царские врата Идеалом не были нелепым, А на стройках юности — братан, Что делился дружеством и хлебом, Не пилил за мелкие грехи, Мог за дело всяческое браться, И читал до полночи стихи О коммуне равенства и братства. Оттого я, верно, и пришел, Не чудивший на веку от скуки, Под твои приветные, как шелк. Отдыха не знающие руки. 1972

Пусть их шепчутся и судачат, В щель замка норовят залезть, — Это выпала мне удача, Что ты есть у меня. Ты есть! Дни, как лошади под вожжами, — Мимо рощиц, полей и лиц, И березы, как прихожане, Торопливо падают ниц. Ослепляет жгутами ветер. И целую я наяву Белоснежные зубы эти, Глаз июньскую синеву. Плещут очи огнем без чада, С холодком вперемежку зной. Ты лети, коренной, как надо. Рядом с лебедью-пристяжной. Ты лети коренник, лети же, К черту вожжи и удила! Или кровь у нас стала жиже, Чем когда-то в бою была? Лебединым последним плачем Юность нам посылает весть. Это выпала мне удача. Что ты есть у меня. Ты есть! 1970

Отгорел закат над синью, Вьется дымка у курьи. Пахли мятой и полынью Губы тонкие твои. Ты сказала, щуря очи: — Зябко, господи спаси… Отчего такие ночи, Будто брага, на Руси! Отчего фатой венчальной Под луной блестят пески? Чайки плачут беспечально? Сыч хохочет от тоски? Отчего в ночах России, На свету своей души, Даже бабы пожилые Бесподобно хороши?.. Я ответил: — Видно, это Оттого, что в лунной мгле Наша песенка не спета, Слава богу, на земле, Оттого, что наше лихо Не дает пока нам весть. Ты косой тряхнула тихо, Ты сказала: — Так и есть. Ты сказала: — Наши узы Впрок ковали колдуны… И звезда горела в бусах, И мерцали в косах русых Искры первой седины. 1969

Забрели с тобою в мо́рок Сонных стариц — мертвых рек. Ты вздыхаешь: — Скоро — сорок… Ты горюешь: — Бабий век… Для чего же эта жалость, Будто плач перед венцом? Ты платочком повязалась, Девка статью и лицом. Не роняй, как слезы, слово, Сердце вицей не секи. Это просто нетолково, Это, право, пустяки. Люди — разная порода, Не всегда молва права. Я подслушал у народа Сокровенные слова. От избытка лет страдая, Жизнь, как прежде, славословь: Любишь — значит, молодая. Бабий век — пока любовь. …На Урале, на покосе, Есть свой срок, когда с дорог Морось мелкую уносит Предрассветный ветерок. Ты забыл о тьме и стужах. В лужах синь отражена. Тихо рядом. Тихо в душах. В целом мире тишина. 1971

Чем чувство больше, тем слова короче. Чем сердце чище, тем скромней язык. Мне по душе твои скупые строчки, К немногословным письмам я привык. Зачем любви признания и речи? Достаточно обоим та́к прожить: «Люблю» — сказать друг другу в первый вечер И у могилы это повторить. 1950

Милая, нам незачем сердиться, Не тирань вопросами меня. Снится мне все чаще Феникс-птица, Грозная и грустная девица С крыльями из пепла и огня. По ночам, когда луна в зените, И детишек пестует лиса, — В эту пору сказок и наитий Чья-то тень мелькает на граните, Звонко загораются глаза. И опять мерещится иль мнится Легкое касание руки. И живут желанных женщин лица, И приходит время, чтоб родиться Яростной диковине строки! Век — не вечно радость и цветенье, Но бессмертно жизни торжество. …Вновь на скалах сказочные тени, И, сгорая, возникает Феникс На заре из пепла своего Обновленья ласковое чудо, Оживай, багряное, и впредь. Отвяжись, постыдная остуда, И сгорай, душа моя, покуда Ты еще умеешь догореть! Синим светом сновидений снова Приходи. Ликуя, отрави Домыслами времени иного, Жаркою и тайною обновой Оперенной пламенем любви! 1971

Не дал мне бог ни денег, ни удачи, И если что стяжал я на веку — Одну тебя. Но кумушки судачат, Как старые сороки на суку. Я знаю: жизнь — неласковый учитель, Но все ж прошу: умерьте этот гам. Ах, замолчите! Право, замолчите! Ну, дайте ж отдых вашим языкам! Опять у вас я вроде на примете… Любые семьи бог благослови. Но жизнь — увы! — мудреней арифметик, И нет глубин, загадочней любви. Не новость это, впрочем. И весенний Свой грустный груз я молча волоку. …Не дал мне бог ни денег, ни везенья, Одну тебя стяжал я на веку. 1972

Хорошо в глаза твои глядеть (Их, такие, рок дарует вдовам), — И себя, поникшего в беде, Молодым увидеть и бедовым. Хорошо ласкать твою ладонь (Мы не часто любим и любимы), — И почуять силу и огонь Магмы, обжигающей глубины. Хорошо души услышать тишь (Слез слепых ты пролила немало!), — Даже понимая: штиль, он — лишь Отголосок грохота и шквала. Хорошо, когда любовь жива (Не забудь свидания и числа), — И ронять обычные слова, Полные диковинного смысла. Хорошо угадывать и знать (Пусть любовь старинна, как планета), — Что ты вечно — синь и новизна Голубого солнечного света. 1973

Когда-нибудь, в итоге долгих лет, Последний лист отзеленевшей ветки, Покажешь ты в смущении куплет Своей знакомой доброй и соседке. И скажешь, робость пряча за смешком, И кутаясь в платок от непогоды: «Был стихотворец… баловал стишком Меня в давно исчезнувшие годы. Хоть грязь, хоть темь, а все равно торил Ко мне тропу. Любил, не изменяя. И всенародно в книжках говорил. Что, может быть, из неба и огня я. Коль есть любовь — и жизнь, как на пиру, И называл он, модницам на зависть, Меня и лапушкой, и умницей — не вру, — И самой незлобивой из красавиц. И то сказать, — я не была рябой, А уж любила пылко, право слово…» Пусть юность утешается собой, Пусть старость оживает у былого… 1972

Уже за окнами светает, И свет тот зыбок, как от свеч. Я письма женские сжигаю, Чтоб разом прошлое отсечь. Гори, бумага, ярься, печка, Корежьтесь в дыме и огне Пустое, гладкое словечко И слово света обо мне. Ах, женщин суд, крутой и скорый, В ударах выцветших чернил! Я был вам, женщины, опорой И никогда вас не чернил. И вы мне были, как даянье Судьбы — не мачехи, о нет! — Вы были бурей и боями И обаяньем этих лет. Вы были… были… И до грани, Что отделяет «был» и «есть» — Вы жизнь моя и умиранье, Мое бесчестие и честь. И жалость жалит, как пилою, И рушит душу напролом, И невозможно сжечь былое. Сжигая письма о былом… 1968

Я боюсь возвышенного слога, Оттого, в смущении хрипя, Говорю: — Земля бедней намного И бледнее зори без тебя. Ах, какое все-таки везенье, Что однажды, будто краснотал, На тропе проселочной осенней Огонечек твой затрепетал! Поначалу, крохотный и хилый, Точно искра малая в мороз, Он тихонько набирался силы И до неба синего дорос. Он теперь от края и до края, Полыхает извне и во мне, И горю светло я, не сгорая, На твоем нечаянном огне. 1973