Синехвостая — дочь Верной
Она выросла в голубятне у бухгалтера тракторного завода — человека, обременённого большой семьёй и потому вечно занятого, берущего работу на дом. Бухгалтер — отец четырёх девушек — часто, оставшись наедине с женой, вздыхал:
— Вот ведь беда какая, Ниловна: ни одного мальчишки не подарила ты мне. Помирать буду — некому голубей оставить.
Ниловна махала рукой на мужа и ворчала:
— Седин своих постыдился бы: седьмой десяток, а чем занимаешься!
— Ну чем? — вяло отбивался глава семейства.
Он знал, что этот разговор, как и многие предыдущие, кончится тем, что жена пойдёт к соседке и станет жаловаться ей на тяжкий недуг мужа.
— А тем, — зажигалась Ниловна, потрясая перед носом мужа не раз чиненной кофточкой, — а тем, что дочерям в институт идти, а у них по одному приличному платью! А папенька на голубей тратится. Тратишься ведь?
— Ну, трачусь, — покорно соглашался бухгалтер.
— «Ну, трачусь»! — наступала Ниловна. — Ты сколько за эту свою, за Верную, заплатил! Мыслимое ли дело, отвалил за птицу ростом с кулак тридцать рублей!
Ниловна хлопала дверью и шла к соседке. А Николай Ильич, ещё раз вздохнув, отправлялся во двор, садился на скамеечку у голубятни и уже через минуту забывал и о попрёках жены, и о пустяковой ошибке в годовом отчёте, за которую он заплатил тремя ночами бессонницы, и о многих других мелких и не очень мелких неприятностях. Бухгалтер весь преображался, глядя на своих любимцев. Он то улыбался, то сокрушённо качал головой, то тихонько начинал напевать какую-нибудь песенку без слов.
А голубятня у Николая Ильича, надо сказать, была редчайшая, замечательная была голубятня! Взять хоть ту же Верную, которой попрекала его Ниловна. Покажи Верную любому голубятнику, и не удержится он от того, чтобы не ахнуть.
Взгляните на перо голубки: синее-синее, с зеленоватым отливом у шеи. Когда падают солнечные лучи на птицу, блестит и переливается её перо, как уральские самоцветы. Всё оно искрится, сияет.
А голова! Голова у Верной небольшая, удивительно правильная. Клюв с крупным наростом, какой и положено иметь голубке чистых почтовых кровей.
А разве что-нибудь худое можно сказать о лётных качествах Верной? Нет, ничего нельзя. Триста километров проходит голубка в четыре с половиной часа. А вернётся с нагона — хоть снова вези её на то же расстояние: дышит ровно, ест и пьёт в меру.
И сейчас, сидя у голубятни, Николай Ильич ищет взглядом свою любимицу и находит её среди десятков синих, белых, красно-рябых, жёлтых птиц. Голубка только что слетела с гнезда, в котором у неё пищат двое маленьких, начинающих покрываться перьями птенцов. Гнездо в это время греет голубь Верной — белый, в синих рябинах Снежок.
— Кралечка ты моя, — говорит Николай Ильич вслух, и птица будто понимает хозяина: подходит к нему и смотрит жёлтыми бусинками глаз на седого грустного человека.
В это время Николая Ильича замечает возвратившаяся от соседки Ниловна.
— Любуешься? — спрашивает она, с недоброй усмешкой поглядывая на мужа. — Перья в хвосте считаешь? Считай, считай, на то ты и бухгалтер!
— Знаешь что, Дарья Ниловна, — в сердцах восклицает Николай Ильич, — шла бы ты по своим делам! Право. А то, гляди, как бы до греха не дошло.
И он грозно раздувает седые редкие усы, хоть никому от этого не страшно.
Опять Николай Ильич сидит один на скамеечке и думает о себе. И пожалуй, жалко ему старого смирного бухгалтера, у которого одна безобидная страсть в жизни, и за ту пилят его вот уже, считай, сорок лет.
— Ну посуди ты, Верная, — обращается старик к голубке, втайне надеясь, что его разговор услышит жена. — Хмельного в рот не беру, кроме как в праздники. На охоту не хожу, в карты не играю. За что же пилит она нас, Верная?
В окно высовывается Ниловна.
— Насмотрелся? Иди обедать, горе ты моё!
«Допилит она меня, — думает Николай Ильич, садясь за стол и стараясь не смотреть на жену. — Вместе с дочками допилит».
Старый бухгалтер отлично понимает, что попрёки Ниловны не имеют отношения к деньгам. Дело тут вовсе не в деньгах. Жена считает, что не к лицу главе семейства, бухгалтеру крупнейшего в стране тракторного завода заниматься «мальчишкиным делом». Правда, за сорок лет совместной жизни Ниловна не добилась никаких успехов, но, судя по всему, Николай Ильич вот-вот сдастся.
Я встретил бухгалтера вскоре после этого разговора с женой.
Вид у него был совсем болезненный, шёл он как-то боком, неловко неся под мышкой старый кожаный портфель.
— Не болен ли, Николай Ильич? — спросил я старика. — Лицо у тебя нехорошее.
— Нет, здоров, — смущаясь, ответил бухгалтер. — Голубей вот продал. Садики-огородики разводить буду. Картошкой на базаре торговать.
Я не поверил старому голубятнику. Да и как было поверить! И в далёкие трудные годы карточной системы, и в годы войны, и в неурожайные времена после воины доставал он для своих птиц корм. Сорок лет птицу к птице подбирал голубятню и — на тебе! — вдруг продал. Да если даже иной мальчишка, месяц продержавший голубей, вдруг оказывается без них, то об этом сразу же узнаёт весь район. А тут голубятню продал известный любитель птицы!
— Неужели и Верную продал, Николай Ильич?!
— Её и Снежка оставил. — Старик выпрямился, и весёлые морщинки разбежались по его лицу. — Выторговал у вредной бабы.
Потом он отвёл меня в сторонку с тротуара и зашептал, оглядываясь, как будто к нему кралась Ниловна:
— Я так думаю: у Верной уже большие голубята. Да за лето она ещё пары две-три даст. А там и пойдёт. А? Как ты думаешь?
И он засмеялся от мысли, что так ловко проведёт Ниловну.
Однако получилось не так-то гладко, как думал Николай Ильич. Дарья Ниловна, обнаружив в голубятне не только Верную и Снежка, а ещё и двух почти взрослых голубят, потребовала от мужа, чтобы он немедленно продал птенцов.
Бухгалтер ушёл на голубинку. И вернулся оттуда с пустым садком.
В тот же день вечером Николай Ильич неожиданно для себя обнаружил в голубятне маленькую, белую с синими рябинами и синехвостую голубку — дочь Верной. Как могла она найти дом, почти не зная круга, оставалось загадкой.
Неделю старик прятал от жены голубку в садке, но наконец пожалел и выпустил полетать.
— Человек ты уже седой, а врать не разучился! — напала Ниловна на мужа, увидев Синехвостую. — Знать ничего не хочу! Продай.
В следующее воскресенье Николай Ильич отнёс Синехвостую на рынок. В понедельник она появилась на своём старом кругу.
Николай Ильич не стал ждать очередного разговора с женой и подарил голубку племяннику, живущему в селе, километрах в пятнадцати от города.
Синехвостой не было неделю.
Вдруг она с неба упала на крышу.
Бухгалтер снова засадил её в потайное место — прятал от жены.
Слухи о замечательных качествах голубей обычно, как по радио, облетают любителей птиц. К Николаю Ильичу пришёл пенсионер Карабанов: покупать Синехвостую.
Вернувшись домой с покупкой, Михаил Кузьмич связал Синехвостую и выпустил в голубятню. Птица забилась в тёмный угол и просидела там весь день.
«Ничего, — думал Карабанов. — Привыкнешь. И не таких удерживали».
Через месяц Карабанов развязал голубку и тихо выпустил её на крышу.
Она не села на крышу, даже не сделала круга в воздухе — умчалась к старому дому.
Раздосадованный Карабанов не пошёл к Николаю Ильичу выкупать Синехвостую.
Узнав об этом случае, дядя Саша ухмыльнулся и направился к бухгалтеру. Вернувшись с Синехвостой, слесарь вырвал из её крыльев часть больших маховых перьев. Теперь голубке нужен был месяц, чтобы обрасти и подняться в воздух. Очень редкие голуби уходили в свои старые дома после «обрыва».
Через двадцать один день, только-только окрепли у неё «зорьки» — молодые перья, ещё наполненные кровью, — Синехвостая трудно поднялась в воздух и, перелетая с крыши на крышу, устремилась к дому.
— Ты из меня дурочку не строй! — вспылила Ниловна, снова увидев в голубятне Синехвостую.
Николай Ильич стал было объяснять жене, что он продавал голубку, как и других птиц, а не прятал её у соседских мальчишек и что вырученные деньги до копейки сдавал жене. Но это только подлило масла в огонь.
— Так вон как ты считаешь! — вскипела Ниловна. — Мне что же, деньги твои нужны?! Без них нам средств не хватает? Да ты что это городишь, Николай Ильич?
Старик махнул рукой и пошёл на голубинку.
Он отказал доброму десятку местных покупателей, сейчас же обступивших его на базаре, и продал Синехвостую только шофёру из соседней области.
* * *
Прошло несколько месяцев; Синехвостая не появлялась в нашем городе, и о ней стали забывать.
О ней забыли все, но не забыл её старый бухгалтер — человек, для которого каждый хороший голубь был маленьким праздником в жизни.
Однажды холодным весенним вечером ко мне позвонили. Вошёл Женька Болотов — голубятник из соседнего заводского посёлка. Под мышкой у него был небольшой голубиный садок.
— Не поменяем птиц? — спросил он и стал вынимать из садка голубей.
Почему он менял голубей, Женька не объяснил.
Мне не нужны были птицы; во всех гнёздах у меня жили пары. Поблагодарив Женьку, я собрался угостить его чаем, когда вдруг он вытащил из садка ещё одну птицу.
Голубка — и по фигуре и по очертаниям клюва я сразу признал в ней голубку — производила странное впечатление. Лёгкий и сильный корпус, круглая голова с шишковатым клювом выдавали её родство с почтарями. Но оперение у неё было никудышное: мутно-белое какое-то, с синими рябинами, тоже мутными, оттого что безжалостно долго таскали её в руках. И только хвост был синего металлического цвета с белыми перьями по концам — хвост знаменитой птицы из голубятни Николая Ильича.
«Неужели Синехвостая?» — соображал я, тщательно осматривая голубку.
Да, это была она, маленькая рябая птица, гордость и любовь старого бухгалтера с тракторного завода.
— Ты знаешь, кого собираешься менять? — спросил я Женьку.
— Знаю, — ухмыльнулся он. — Это бухгалтерова птица.
Я отдал Женьке голубку шоколадного цвета и переложил Синехвостую в свой садок.
Уже прощаясь с Женькой, спросил:
— Как она к тебе попала?
— Видно, издалека домой летела, — ответил Женька. — Немного не дошла: темно стало. На мою крышу села. Я её уже ночью сеткой накрыл.
— Что же ты не оставил её себе? — полюбопытствовал я, всё ещё не веря, что в руках у меня та самая Синехвостая, о которой с уважением и завистью говорили все голубятники города.
— Уйдёт! — ухмыляясь, сказал парень. — Мне не удержать. Старики держали, и у тех ушла. И у тебя уйдёт.
Я купил Синехвостой мраморноо почтаря, красивого и, как потом оказалось, глупого голубя.
Мне хотелось получить от Синехвостой двух голубят — на большее я не надеялся. Потом я выпущу птицу из гнезда, и она уйдёт к бухгалтеру, как уходила уже не раз из чужих домов.
Впрочем... Впрочем, может быть, ей понравится у меня и — кто знает? — может, она останется жить на балконе. Тогда все голубятники, сколько их есть в городе, будут приходить ко мне, восхищённо качать головами, вздыхать и удивляться.
Всё шло как нельзя лучше. Синехвостая положила яйцо, и в начале лета у неё в гнезде появился голый слепой птенец.
Через два дня после рождения малыша я, впервые за месяц, дал голубке свободу. Она прошла два медленных круга над домом, будто раздумывала, потом отвернула и скрылась из глаз.
Под балконом уже толпились мальчишки, решившие посмотреть на обгон Синехвостой. Женька Болотов что-то весело объяснял своим товарищам, и я очень ясно себе представлял, что мог говорить сейчас этот парень.
Через полчаса, приглаив с собой дядю Сашу, я пришёл к старому бухгалтеру.
Синехвостая сидела на коньке его голубятни и спокойно обирала пёрышки.
— Отдай мне её на время, — сказал я бухгалтеру. — Подрастёт птенец — верну.
— Не проси ты её, пожалуйста, — взмолился Николай Ильич. — Не проси! Пока её не было — извёлся весь. Вернётся к тебе — тогда другое дело. А так не проси. Не дам!
Мраморный почтарь, оставшись один, исправно кормил птенца несколько дней. Потом стал скучать. Он всё чаще слетал с гнезда и подолгу, съёжившись, сидел на крыше.
Я решил немного развлечь его и как-то утром отнёс в парк и там выбросил в воздух.
Мраморный не нашёл дороги домой, весь день носился по городу и вечером оказался в голубятне одного совсем маленького мальчишки.
В тот же вечер ко мне на балкон опустилась Синехвостая.
Она, торопясь, слетела в гнездо и бросилась к малышу, махавшему крыльями и пищавшему во всё горло от голода.
Оставлять голубку одну, без голубя, было нельзя: она немедленно ушла бы к родному дому. Пришлось срочно купить ей подвернувшегося под руку старого турмана.
* * *
Как только малыш подрос, Синехвостая снова положила яйца.
Через несколько дней я открыл гнездо. Голубь и голубка попеременно полетали по кругу, но вернулись домой.
Так случилось и на второй и на третий день. Я торжествовал: Синехвостая наконец полюбила новый дом! Здесь у неё были дети, голубь, и она никуда больше не собиралась улетать.
Приходили знакомые голубятники, заглядывали в гнездо Синехвостой. Удивлённо качали головами: «Нет, что ни говори — непонятное это дело».
— Не надо было Николаю продавать её так часто, — сказал Карабанов, — мучили голубчёшку — связывали, обрывали. Надоело ей.
На том и сошлись.
* * *
В конце лета — вот-вот должны были проклюнуться у Синехвостой птенцы — голубка загрустила. Голубь ей попался скучный и по-голубиному, наверно, некрасивый; а может быть, и не он, старый турман, был тому виной. Синехвостая подолгу без движения сидела на крыше и часто посматривала на север, где был её старый дом.
Однажды тёплым августовским утром она решительно поднялась в воздух и стала набирать высоту.
Чем выше поднималась голубка, тем сильнее сплющивался круг её полёта, превращаясь в огромную вытянутую букву «О». Птица всё дальше и дальше отходила от моего дома, будто её тянуло на север магнитом, и она всё слабее и слабее сопротивлялась этой непонятной и властной силе.
И вот тёмная точка расплылась и растаяла в небе.
* * *
Вечером я пошёл к бухгалтеру, надеясь больше на Дарью Ниловну: старуха заставит мужа продать ненавистную ей птицу.
На стук никто не ответил мне.
Я заглянул в щель калитки и... замер от удивления.
У голубятни стоял улыбающийся Николай Ильич, а рядом с ним сидела на скамеечке Дарья Ниловна. Лицо старой женщины всё светилось. В ладонях она держала Синехвостую и шёпотом говорила ей что-то очень доброе, очень ласковое.
Я немного потоптался около калитки и, растерянно улыбаясь, на цыпочках пошёл прочь.
Дичок Аркаша
Я немножко прихворнул и сидел на балконе, закутавшись в шинель, когда внизу появились юнги во главе с Пашкой. Ким держал в кулаке пичугу такой непонятной окраски, что я поначалу решил: галчонок.
Однако пичуга оказалась голубем. Правда, это был не домашний голубь, а полудикий — сизак, каких немало в наших городах.
Голубятники относятся к дикарям со смешанным чувством почтения и насмешки. Улыбку вызывают у голубятников длинный тонкий нос сизака, голые красные ноги, плосковатая голова. Однако все эти недостатки вознаграждаются отличными крыльями, с помощью которых сизак быстро покрывает большие расстояния. Попытки спарить сизака с домашним голубем давали нередко хорошие результаты: голубята наследовали от родителей их лучшие качества.
Пашка быстро поднялся ко мне на балкон и разжал кулак. Голубёнок неуклюже спрыгнул на пол и заковылял к стене.
— Иду, — рассказывал Пашка, — а он сидит возле дороги и пищит. Видно, решил раньше времени крылышки попробовать. Возьмите. Может, что выйдет?
Голубёнок не мог ещё ни летать, ни есть, ни пить.
Сначала он совершенно равнодушно смотрел, как голуби клевали зерно. Но потом его стал мучить голод, и дичок подбегал то к одному, то к другому голубю, пищал и растопыривал крылья, прося покормить его.
Убедившись, что это бесполезно, голубёнок подошёл к сковородке с кормом, долго смотрел на зёрна и осторожно клюнул одно из них. Правда, он его не проглотил сразу, а подержал в клюве, но всё-таки голод взял своё, и зёрнышко исчезло.
С водой обстояло хуже. Подражая голубям, дичок опустил клюв в миску, но жажда от этого не уменьшилась.
Тут что-то было не так. Птенец походил по балкону, переваливаясь на своих длинных красных ногах, и снова подошёл к миске. Он долго тыкал клювом в воду, пока случайно не глотнул мутноватой тёплой жидкости. Наверно, ему стало очень хорошо, потому что голубёнок захлопал крыльями и весело запищал.
Через несколько дней внизу появился Пашка Ким и спросил:
— Вы его как назвали?
— Ещё никак, — сознался я.
— Тогда назовите Аркашкой, — распорядился Ким. — Он сильно похож на Ветошкина, того тоже с ложечки кормить надо.
— Аркашка так Аркашка, — согласился я. — Тогда уж давай заодно и отчество.
— Ему ещё рано, — серьёзно заметил Ким. — Пусть сначала на хлеб заработает.
Дичок рос удивительно быстро. Через неделю после появления он совсем неожиданно взлетел на крышу.
Я уже решил, что его придётся «выписать из домовой книги», как любил говорить дядя Саша. Но Аркашка и не думал исчезать. Он походил по крыше, постучал своим длинным носом по жести и так же внезапно слетел на голубятню.
Во время вечернего гона Аркашка тоже поднялся на крыло. Надо отметить одну удивительную особенность: неуклюжий на земле, будто утёнок, молодой голубь становился лёгкой и ловкой птицей в воздухе. На лету его трудно было отличить от синего почтового голубя.
Это в первое время наделало немало переполоху в нашем районе. Голубятники, заметив в моей стае новичка и точно определив его возраст, всполошились. Охотясь за почтарём, они то и дело выбрасывали возле моего дома голубей, пытаясь затащить Аркашку на свои круги.
Действительно, молодой сизак несколько раз отрывался от стаи и улетал с чужаками. Но проходило пять, десять, пятнадцать минут, и над моим балконом раздавался свист крыльев. Аркашка садился на крышу и тут же слетал в голубятню.
Я попробовал тренировать сизака на дальность прилёта. Результат превзошёл все ожидания. Аркашка приходил домой вместе с почтарями, оставляя далеко позади всех остальных голубей.
Очень сильным оказался этот дикий голубишка!
Птицы нередко действуют клювом и крыльями, когда отстаивают своё право на место в голубятне или на корм.
Аркашка обладал удивительной смелостью и силой удара. Его длинный, чуть изогнутый клюв наводил страх не только на молодёжь, но и на старых, видавших виды бойцов.
Крыльями в драке Аркашка работал ещё лучше. С такой быстротой выбрасывал крылья, что противник отлетал от него, так и не поняв, что произошло. Только с почтарём Пашей Аркашка не рисковал меряться силой. В первый раз, когда дичок попытался выкинуть Пашу из его же гнезда, молодой почтарь угостил его таким ударом, что Аркашка потом ещё много дней топорщил перья, когда ему попадался на дороге этот удивительный храбрец и силач.
У Аркашки было отменное зрение. Голуби вообще дальнозорки: ты ещё ничего не видишь в голубом просторе, а они поворачивают головы, нацеливают глаз на невидимую человеком точку. Молодой сизак раньше других замечал и сокола вдали, и стрекозу над соседним домом, и самолёт, идущий в десятке километров от города.
И ещё одну неожиданную черту заметил я в молодом голубе: любопытство. Аркашке до всего было дело! Он, к примеру, специально забирался на верхнюю полку голубятни, чтобы посмотреть, как красная голубка высиживает яйца или как её сменяет белый синехвостый голубь. Найдя на балконе какое-нибудь стёклышко или гвоздик, Аркашка долго катал незнакомый предмет по полу, клевал и теребил его: нельзя ли здесь полакомиться?
Он часто пробирался через балконную дверь в спальню и шарил под стулом, зная, что там находится котелок с зерном.
И вместе с тем дичок очень боялся людей, не давался им в руки и отчаянно рвался из гнезда, если я запирал его там.
Через два месяца после своего появления сизак прилетал к голубятне за двадцать пять — тридцать километров. Я окончательно поверил, что дичок прижился.
Однако весной он загрустил. Я готов был к этому, зная, что весна — самое трудное и самое прекрасное время в жизни голубя.
Я попытался подружить молодого сизака с синей домашней голубкой. Аркашка дружиться не хотел.
Как-то утром он поднялся в воздух, долго кружил над домом, будто раздумывая, потом медленно полетел в сторону.
— Ну вот, — сказал я вечером Пашке Киму. — Улетел наш Аркадий Сизакович. Ничего не поделаешь, Паша, кровь своё берёт. Вольная он, брат, птица.
— Ничего, — без особой уверенности заметил Пашка, — он прилетит.
Аркашка действительно вернулся через неделю. Прилетел не один. Вместе с ним пришла такая же сизая полудикая голубка. Она никак не хотела слетать в голубятню, и Аркашка несколько раз спускался и вновь поднимался на крышу, приглашая подругу. Но голубка пугливо дёргала головой и не трогалась с места. Так продолжалось до вечера.
Уже спустились сумерки, все голуби зашли в гнёзда, а сизак никак не мог успокоить свою подругу и завести её в голубятню.
Вот она ещё раз беспокойно мотнула головой и поднялась в воздух. Аркашка бросился за ней.
Через несколько минут сизак вернулся один. Он слетел на балкон, попил воды, поел и потом, подойдя ко мне, уставился на меня своими блестящими глазами. Его взгляд, казалось, говорил:
«Что ж, я сделал всё, что мог. Но вот она не хочет. Глупенькая. В голубятне-то ведь лучше, чем где-нибудь на крыше, под открытым небом. Ну, на нет и суда нет».
И Аркашка пошёл в голубятню один — отдыхать и отсыпаться.
Шквал
Случаются же такие дни: всё тихо, спокойно и вдруг появилась где-то далеко-далеко тучка, нахмурилась, почернела, заворочалась над горизонтом — и вот уже свистит всё кругом, шумят и стонут леса, пенятся реки, ярые волны бьют в берега озёр. И кажется, не сегодня было чистое небо, ласковая теплота, а когда-то давно-давно. И не верится, что опять будет на земле тихо, солнечно, ясно.
День, о котором я хочу рассказать, был именно таким днём.
Майское солнце светило тепло и ярко. Земля щедро излучала запахи трав, распускающихся цветов и берёзовых почек, дышала прохладой бесчисленного множества ручейков, канавок и лужиц. Небо — от горизонта до горизонта — сияло голубизной, такой бездонной и чистой, что хотелось глядеть в него без конца, лёжа где-нибудь на травке в поле.
И всё в природе радовалось солнцу, звонкому пению ручьёв, пробуждению деревьев и трав. Без умолку трещали воробьи, медлительно и важно пролетали над дворами вороны, и соседский щенок Тришка, разевая нестрашную свою пасть, радостно лаял на мелькающих в кустах сорок.
Тут и там в воздухе носились, парили, кувыркались голуби. Их владельцы стояли во дворах, сидели на крышах, махали тряпками на длинных шестах, радуясь возможности поглядеть на своих любимцев и похвастать ими перед другими.
Я сидел на балконе и читал рассказы Пришвина — милого нашего поэта родной природы. Мне казалось, что не книжку я читаю, а стоит рядом старый и мудрый человек, всё на земле отлично знающий, и рассказывает мне множество всяких историй.
Вышел я на балкон на несколько минут — только дочитать рассказ, но увлёкся, забыл обо всём на свете и сразу не разобрался: надо мной это так тревожно трещат сороки или в книжке говорится об этом. Отложил в сторону книжку, прислушался, и какое-то неясное беспокойство, какая-то отдалённая, смутная тревога стала закрадываться мне в душу. Ничто как будто бы не изменилось в природе: так же заливало землю тёплыми лучами солнце; так же, не шелохнувшись, стояли в палисаднике молодые деревья; так же беззаботно журчали ручейки.
И всё-таки что-то изменилось, и не было уже ощущения полного покоя и безмятежности.
Длиннохвостые сороки, пролетая над домом значительно быстрее, чем раньше, тревожно трещали, силясь объяснить что-то птицам, передать им какую-то важную и срочную новость. Воробьи, до этого сновавшие под балконом, совсем куда-то исчезли, а голуби на коньке крыши съёжились и прижали головки к зобам так, как они это делают зимой, в большие холода. И только щенок Тришка продолжал по-прежнему валяться на спине, скаля зубы и потявкивая на пролетавших птиц, — глупый маленький сорокадневный собачонок.
Я поднялся со скамейки и стал из-под ладони смотреть на небо.
Оно по-прежнему было чисто и на юге, и на востоке, и на севере. И только на западе я заметил небольшое серое пятнышко, величиной с кулак. И пока я приглядывался к этому пятнышку, оно приблизилось, выросло в небольшую чёрную тучку и продолжало надвигаться с поразительной быстротой.
Вскоре туча уже подошла к заводскому посёлку на краю города, и видно стало, как тяжело она пенится и клубится, опускаясь всё ниже и ниже к земле.
Такие тучи мне приходилось видеть на берегу Ледовитого океана. При виде их приходили в беспокойство птицы и звери. Эти тучи всегда приносили бедствия всему живому. Казалось, расплавленный свинец и угольная пыль висят в воздухе, мешая дышать и видеть, забивая лёгкие, засоряя глаза и наполняя их тяжестью.
Я не успел загнать своих птиц в голубятню. Да и никто из голубятников, как я узнал потом, не смог этого сделать.
Свирепая волна воздуха сорвала моих голубей с крыши и угнала куда-то. В то же мгновение пошёл град. Да какой! Плотные куски льда величиной с голубиное яйцо миллионами маленьких бомб обрушились на землю.
Через несколько мгновений десятки железных крыш были сорваны с небольших домиков, а крыши, крытые толем, превращены в решето. В сотнях домов со звоном разлетелись стёкла.
Внизу под балконом отчаянно визжал Тришка. Его кто-то толкал и бил, а маленький пёсик не видел своего обидчика и не мог ничего понять.
У дяди Саши в первые же секунды градом убило двух птиц. Третью подхватило ветром, затащило вверх и вдруг швырнуло на землю.
Старый слесарь в одной косоворотке, без шапки, кинулся спасать птицу.
Он бежал от своего домика к тому месту, где упал голубь, прикрывая руками лысую голову.
На полпути старик зашатался, присел на корточки, но справился и опять побежал вперёд.
Добежав до птицы, дядя Саша схватил её и сунул за пазуху. В это время несколько градин с такой силой ударили его по голове, что он медленно осел на землю. Но внезапно под рубахой у него зашевелился спасённый голубь, старик поднялся и, согнувшись, побежал назад.
Около моего дома остановился, задыхаясь от быстрого бега, электросварщик Николай Павлович. Немного отдышавшись и не выходя из-под балкона, он закричал мне:
— Моих не видел?
И, не дожидаясь ответа, сообщил:
— Всю стаю утащило. Пятнадцать птиц. Убьёт!
Я спустился вниз, занёс под балкон смертельно перепуганного Тришку и сказал Николаю Павловичу:
— Придётся новых голубей заводить, Николай Павлович.
— Видно, так, — невесело согласился электросварщик. И, помолчав, сокрушённо покачал головой: — А ведь какие птицы были!
* * *
Этот сумасшедший шквал кончился внезапно, как и начался. Но тут же пошёл такой ливень, какой в наших местах, быть может, раз в сто лет случается.
— Ну, пойду домой, — хрипло сказал Николай Павлович, и его красивое, всегда спокойное лицо потемнело, как будто буря оставила на нём свой след.
Я понял, что Николай Павлович в эту минуту смирился с гибелью всей своей голубятни.
— А всё-таки ты жди, сосед, — посоветовал я, стараясь как-то приободрить товарища, да и у себя этим поддержать надежду на спасение и возвращение птиц.
Ливень прекратился в середине дня.
Через полчаса пришли мокрые, хоть выжимай их, Аркашка и Орлик.
Дичок бешено поблёскивал жёлтыми злыми глазами, а синий почтарь всё время вздрагивал и хлопал избитым крылом.
Затем под балконом появились мальчишки и принесли мне мёртвых Зарю и Непутёвого. Голуби были убиты неподалёку от дома.
Пока мы с ребятами рыли ямку в палисаднике, чтобы похоронить птиц, на небольшой высоте прилетели Паша и Маша, все жёлтые голуби и Буран. Не хватало только Коленьки.
Мне было очень жалко Коленьку. С тех пор как погибла Ранняя Весна, голубь жил одиноко и грустно. Но по-прежнему, несмотря на несчастье, он любил свой дом неизменной любовью.
Перед самыми сумерками я заметил высоко в небе неясную точку. Голубятники на любом расстоянии безошибочно отличают голубя от всякой иной птицы. Я тоже не мог ошибиться: это был голубь. Но не Коленька.
Он снижался как-то странно, будто подгребал под себя воздух правым крылом, и приближался к моему дому по непонятной ломаной линии. Коленька так идти не мог. Да и не стал бы почтарь задерживаться на полдороге.
И всё-таки это был он — Коленька.
Голубь тяжело опустился на балкон, как-то боком сделал несколько шажков и присел, склонив голову.
Я взял шест, чтобы согнать Коленьку в голубятню. Но почтарь, всегда быстро улетавший от шеста, на этот раз даже не пошевелился. Я подошёл и осторожно взял его в руки.
— Что же это ты, Коленька, опоздал? — спросил я. — Наверно, тебя сильно градом побило? Да и по чужим кругам ходил напрасно. Ведь напрасно, а? — И я поднёс голубя к самому лицу, чтобы рассмотреть его в наступающей темноте.
Правый глаз у Коленьки затёк и слезился. Левого глаза не было совсем. Его выбило градом.
Аркашкина родня
Как-то ко мне пришёл Михаил Кузьмич Карабанов — старый революционер, живущий на пенсии. Михаил Кузьмич, или дед Михаил, как его зовут окрестные голубятники, принадлежит к тем любителям птиц, для которых даже простой, ничем не примечательный «туляк» — первое животное на земле.
Как всякий истый голубятник, дед Михаил, рассуждая о птицах, никогда не говорит «я думаю», «по-моему», «мне кажется». Выражается старик всегда крайне твёрдо и определённо.
Так, увидев иного красавца почтаря, дед Михаил с сожалением смотрел на его хозяина и коротко бросал:
— Отдай в утиль.
И если хозяин пытался доказать старику, что почтарь отлично берёт высоту или идёт с нагона, Карабанов так же сухо, без улыбки, басил:
— Не темни. Плёвая птица.
Придя ко мне, Михаил Кузьмич сначала, для приличия, выпил чашку чаю и тут же, перевернув эту чашку кверху донышком, пошёл на балкон:
— Покажи свой курятник.
Первым, за кого зацепился острым не по возрасту взглядом Карабанов, был Аркашка. Дичок блаженствовал на балконе, греясь под лучами нежаркого весеннего солнца. Он раскинул сильные узкие крылья и положил на асфальт балкона свою длинноносую плосковатую голову.
Михаил Кузьмич даже поперхнулся от возмущения, увидев Аркашку:
— Это что за питекантроп такой?! — дёрнул себя за ус Карабанов. — Ты его, никак, из музея добыл?
Зная деда Михаила не первый год, я промолчал.
Но Карабанова это не устраивало. Смотря на меня в упор прищуренными глазами, он ловко схватил не ожидавшего нападения Аркашку и, грозно раздувая усы, спросил:
— В расход?
Добрейший Михаил Кузьмич, конечно, только пугал меня, и я не испытал никакого беспокойства за судьбу Аркашки.
— Дичок обходит почтарей с нагона, — сказал я деду Михаилу, — и ты напрасно хулишь хорошего голубя.
Этого только и ждал Михаил Кузьмич. Нет, он не стал произносить речей, он не ругал ни клюва, ни головы, ни ног Аркашки, он просто посмотрел на меня взглядом, полным уничтожающей иронии, и неожиданно громко и весело рассмеялся:
— Скотовод ты, братец, а не голубятник!
Это было самое сильное выражение, которое применял в подобных случаях старик Карабанов.
— Погоди, Михаил Кузьмич, — запротестовал я, — не торопись. Верно говорю: у дичка хороший ход. Можешь проверить.
— А и вправду разве? — скосил глаза Карабанов. — В голубях-то я ни шиша не смыслю. Поучиться, что ль?
Не переубедить бы ни за что упрямого старика, да тут подоспел дядя Саша.
— Здравствуй, Михайло, — сказал он, пройдя на балкон. — Всё шумишь?
Вдвоём с дядей Сашей мы быстро одолели Карабанова.
— Ладно, кидайте вашего питекантропа, — хмуро согласился дед Михаил. — Поглядим, что он за птица такая.
Я сбегал за Пашкой Кимом, и тот в полчаса отвёз Аркашку и двух почтарей далеко за город, в степь.
Через пятнадцать минут Аркашка появился над голубятней и, вытянув длинную шею, совершил круг почёта, как справедливо назвали его полёт по кругу собравшиеся внизу мальчишки.
Вместе с ним сели подошедшие почтари.
— Случай! — безоговорочно заявил дед Михаил. — Дичок — плёвая птица.
— Я могу доказать тебе, Михаил Кузьмич, — сказал я Карабанову, — что быстрый и точный ход дичка — не случай. Хочешь?
Дед Михаил, уверенность которого теперь несколько поколебалась, не хотел, однако, сдаваться и всё ещё хорохорился:
— Не докажешь, и никто не докажет.
Я предложил для опыта Аркашкину родню. На чердаке четырёхэтажного дома, неподалёку от нас, живут полудикие голуби-сизаки. Мы выловим на чердаке десять птиц и выпустим их за сто — сто пятьдесят километров от города. Если в тот же день все десять птиц прилетят на свой чердак, то совет в составе дяди Саши и Витьки Голендухина разжалует деда Михаила из чина «голубятника» в чин «скотовода». Если никто из голубей или хотя бы часть их не вернётся, то, что ж делать, нелестное звание будет получено мной.
Дед Михаил заколебался. Он был великий любитель поспорить, но рисковать именем лучшего голубятника в городе казалось ему страшноватым.
— Ничего не выйдет, — заворчал он, пытаясь как-нибудь прекратить неприятный разговор. — Дикари друг на друга, как копейки, похожи.
— Мы их пометим, — сказал я деду Михаилу. — Это нетрудно сделать.
Карабанов махнул рукой:
— Давай! Только потом не пятиться.
Последнюю фразу он явно произнёс для устрашения противника.
Ребята в четверть часа наловили нам десять сизаков. Закрыв окно чердака, мальчишки напихали в пазухи дикарей и принесли нам. Затем мы уговорились с Карабановым: завтра, в воскресенье, Пашка Ким отвезёт голубей на электричке за сто тридцать километров и выбросит их там.
Вечером мы пометили всех дикарей. У одного косо подрезали хвост, другому привязали на ногу цветной лоскутик, третьему покрасили несколько перьев. На большом листе бумаги были нарисованы контуры десяти голубей, и на каждом из них стояла та же метка, что и на живой птице.
Утром, придя ко мне, дед Михаил внимательно осмотрел всех сизаков и кивнул Пашке:
— Можешь ехать.
Через пять с половиной часов после отъезда Кима мы вышли на балкон. Здесь были дед Михаил, дядя Саша, Голендухин. Под балконом и на чердаке дежурили добровольцы, человек семь. Мальчишки уже знали об испытании дикарей.
В шесть часов вечера с юга стремительно подошли три сизака. Голендухин зачеркнул на листе бумаги три голубиных контура с соответствующими метками.
Ещё через полчаса пришли два дикаря. Потом долго летели немеченые птицы. В восемь часов показались ещё пять наших сизаков. Все десять птиц в тот же день вернулись на свой чердак.
Дед Михаил покосился на Голендухина и дядю Сашу и спросил:
— Как меня теперь величать-то будут? Курятником?
— Скотоводом, — беспощадно сказал дядя Саша, любивший в споре прежде всего точность.
— Да нет, — поспешил я успокоить Карабанова, — никто никого никак называть не будет. Просто я хотел, чтоб ты убедился в лётных качествах дикарей.
Помолчав, дед Михаил грустно поинтересовался:
— Ты как узнал, что дички хорошо к дому идут?
— Никак, Михаил Кузьмич. Мне, как и тебе, известно, что дикие птицы проходят большие расстояния во время весенних и осенних перелётов. Иные из них летят за тысячи километров. Сизак, конечно, не совсем дикарь. Но и пролететь меченным нами птицам надо было всего сто тридцать километров.
— М-да, — пробурчал дед Михаил. — Ловко я в скотоводы попал!
Однако всем уже стало жалко ворчливого, но доброго старика, и Витька Голендухин сказал, стараясь скрыть улыбку:
— Весь город знает — лучшие голуби у деда Михаила.
— Да? — спросил Карабанов и, горделиво выпрямив грудь, раздув седые, обкуренные усы, заключил: — Иначе и быть не может!