Спешат иль тянутся года, А день и ночь — и сутки мимо. Проходит жизнь неумолимо В заботах боя и труда. Мы часто видели в глаза Народа радость и тревогу, И мы могли б о них сказать, Чтоб захватило дух, ей-богу! А нам все кажется, что время Не так в строке отражено, И не посеяно то семя, Что нам посеять суждено. 1952

Мы все проходим через смерчи И дышим дымным духом их. Мы все проходим через смерти Друзей и недругов своих. И, провожая в землю, в темень Кого-то,               плача и скорбя, Хороним собственное время, Частицу малую себя. О, непосредственность и бодрость, Года, спаленные войной! Вас заменяет ныне возраст Нелегкой мудрости земной. Печальной мудрости… печальной… Но и в печали довод свой: Что было — то сильней плечами, Что есть — то крепче головой. Прощанье с прошлым — как прощенье Всего, что жжет наедине. Чем старше мысли — тем прочнее, — И в том утеха седине. 1967

Подошли мы уже к порогу, За каким умирает речь. Я боюсь за тебя, ей-богу, — Не умеешь себя беречь. Понимаю: не толстосумы, Коль копить уж — копить строку. Только все ж о себе подумай, Хоть единожды на веку. Впрочем, зряшны мои советы: Жить не на смерть, а на живот. Где себя берегут поэты — Там поэзия не живет. 1968

В часы душевного подъема, Когда строке пришел черед, Нас не берут ни лень, ни дрема, Нас дьявол даже не берет. Он бытом бьет, он душит песни, А мне струится в душу звон, И все рубцы, и все болезни — Как будто небыль или сон. И даль ясна, и зренье чисто, И, может, мнится оттого, Что я не зря тружусь, Отчизна, На ниве дела твоего. 1970

Уже в отлет скопилась птица, И пахнет жухлою травой, И небо в озеро глядится Густой осенней синевой. Кигиканье послушай чаячье, Тихонько к берегу причаль… И вдруг рождаются нечаянно Твои отрада и печаль. И славно дышится в покое, И легок возраст оттого, Что не сгибает нас былое, Как будто не было его. 1970

Дай нам бог компании без фальши, Где ничем не скован дружный гам, Где кипенье фронтовых бывальщин С непременной шуткой пополам. Мне приятно братство незнакомых, И присловье к месту, неспроста, И звезда на рыцарском шеломе, И над конной лавою звезда. Ах, былые Родины бураны! Кто ж из нас в запечье тихом рос? Я люблю вас слушать, ветераны, В самосадном дыме папирос. Да и сам я юностью уважен, И с улыбкой вслушиваюсь в крик: — Наливайте стопочку папаше, Выпьем за Отечество, старик! 1970

Сырой песок в моей горсти. Мой век обуглился и сгинул. Зря не суди меня. Прости, Что я тебя одну покинул, Что я тебя не уберег От одиночества лихого, И не мое, а чье-то слово Живущих за́ душу берет. Иные плачут, кто-то рад, А этот скучен, хоть зарежьте. Но век не ведает утрат, Он благоденствует, как прежде. И туча в озере — ладьей, И о зиме бормочут клены, И у могил кулик кладет Свои поспешные поклоны. 1971

Мне порою мерещится чудо, Будто юность вернулась, звеня, Будто вновь я всесилен, — и удаль, Как волна, подпирает меня. Все как прежде. Я смел и отчаян, Снова жить мне в глуши, без жилья, И дубок мой дырявый отчалил От причала, где мама моя. Вновь брожу я по тундре и рощам, Позабыв и уют и вино, Но стихи говорят: «Мы не ропщем, Мы и сами бродяги давно». Вновь заносит меня на болота, На гольцы, где чернеют орлы. Журавли мне роняют с полета Позабытое мною «курлы…». Песня синего моря и суши, Тишину в наши уши пролей. …И природа врачует нам души С деликатностью мамы моей. 1972

Забрось перо, забей ворота, Забудь приятелей своих, Когда не клеится работа, И есть слова́ — и нету их. Уйди — и встань у перекрестка, У троп, что тянутся к жилью, И встретишь женщину-подростка, Ее — поэзию свою. Под суматошный окрик чаек И поселковых псов содом — Ее как вдовушку качает, Что на заре плетется в дом. Идет улыбчиво и зыбко, То замирая, то спеша, И ей воочью снится зыбка И крик начальный малыша. 1972

Века нового новые мерки, Гул ракет на крутом вираже, Но загадка рожденья и смерти, Как и прежде, теснится в душе. …Где-то в ды́мке веков и событий, В спешном шелесте суток и лет Отыщите меня, позовите, Я не бросовый все же поэт. У меня среди книг и книжонок, В мешанине бумажной стола, Попадался и стих обнаженный, И сердечная строчка была. Я точил их частенько ночами, Мой читатель, утраты терпя, Чтоб в успехе они и в печали Недокучно хранили тебя, Чтоб в живой толкотне общежитий Ты в ответ поклонился словам. …Позовите меня, отыщите, Может, я и понадоблюсь вам. 1972

Прости, учитель, если можно, Мне мой набег издалека Без приглашения положенного, Без телефонного звонка. Мне нынче худо стало что-то, Дела не ладятся мои, И вяло тащится работа По выбоинам колеи. А мне, как в молодости строгой, В мальчишестве, что утекло, Нужны твои скупые строки, Твое сердечное тепло. Пусть я давно не юный малый, И отошла былая прыть, Пусть для юнцов уже, пожалуй, Я сам — наставник, может быть, — Но, человек земной и грешный, Я про себя твержу одно: «Пускай мне светит, как и прежде, Твое высокое окно». 1973

Ко мне зашел собрат заезжий, Он бородат и розов был, И снисходительно был вежлив, И утомительно уныл. Читал он долго и тревожно, В худое кутаясь пальто, О том, чего понять неможно, Чего не ведает никто. Я слушал долго и сердито, Почти на муки обречен, Стихи заезжего пиита, Сам бог не ведает о чем. Он кончил. И блюдя приличье, Я вывел парня на крыльцо, И все в ушах звенело птичье Его невнятное словцо. Заря вздымалась над домами И тьму пахала, как плуги. И тень растаяла в тумане, И стихли грузные шаги. Трещали воробьи без счета, И было утра торжество. И пожалел я отчего-то Ночного гостя моего. 1974

Однажды смерть приходит за тобой, Никто ее внимания не минет. И оседаешь прахом над тропой, Как фронтовик, споткнувшийся на мине. А жизнь вокруг в движении корней, В дыханье листьев, в перезвоне речек. Она поет о нем, и он поет о ней На древних диалектах и наречьях. Еще никто не приходил навек На этот свет, грустите, как хотите, Но человек затем и человек, Чтоб письмена оставить на граните. Он тяжкий молот поднял над собой, Перо, мечтая, обмакнул в чернила, На утлой лодке бросился в прибой, И злоба вод его не схоронила. Пока живете — сейте семена. Наследье предков ревностно храните, И вечные пишите письмена На ограненном грозами граните! 1974

Ах, как радостно вседневно Знать и сердцем понимать, Что на свете есть Матвевна — Мама, матушка и мать. Что с тобой в едином веке, Как с бойцом в бою боец, Нет, не просто Павлыч некий — Батя, батюшка, отец. Сколько б лет тебя ни било, Но покамест не затих, Хоть какой ты есть, а милый — Для родителей своих. Пусть вокруг и гром и слякоть, — В старом домике своем Можешь ты молчком поплакать Со старушкою вдвоем. Укорят когда — по чести, Без навета, по любви, И вздохнут в ладошку вместе: «Господи, благослови…» Стариков любовь немая, Легче с ней судьбу ломать. Только это понимаешь, Потеряв отца и мать. Враз старее ты на тризне, Хочешь — нет — закон таков. Пуще глаза, больше жизни Берегите стариков! 1974

Не умеем ни стонать, ни охать, Но пока ты смертью не убит — Раны сердца заживают плохо, Тихо ноют ссадины обид. Схвачены железными вожжами Будней быта, космоса глубин, Стариков, бывает, обижаем, Терпеливым женщинам грубим. От ничтожных черные печалей — Бесполезно лезем на рожон, Преданных очей не замечаем, Нежелезных жен не бережем. Ворожим на картах и на травах, И в сухой красе осенних жатв Обнимаем лживых и лукавых, Даже кровью жил не задрожав. Что ж, за все положена уплата, И в глуши преданий и баллад Подле прокуратора Пилата Молча усмехается Пилад. 1974

Сеет изморосью осень… Под шагами грузнет гать. Нет, не срок еще в обозе Старой гвардии шагать. Торопись! Чем века меньше До черты последних дней, Тем желанней нежность женщин, Жажда мужества нужней. И когда дойдет до слуха Шлепанье пяты босой, И появится старуха, Та, раскосая, с косой, — Ты простись со светом белым, Не в укор скажи судьбе: Все, что мог я сделать, — сделал. Черт с тобой, тащи к себе! 1974

Жизнь коротка, и, в буднях парясь, Вдруг доживаем до седин. И все ж трудись. Трудись без пауз. Лишь труд надежен. Труд один. Недолгий век — он наше горе, Но славим воли торжество, Чтоб стал твой стон — «Мементо мори!» — Бичом безделья твоего. И на земле суровой славясь Трудом, отпущенным в удел, Твори устойчивую завязь Грядущих помыслов и дел. Нет в жизни радости без тягот, Но будет жить молва потом: «Он был отменный работяга, Своим откованный трудом. Отнюдь не думая о славе, Он жил для всех — и оттого Он след в Отечестве оставил, Запомним, граждане, его!» 1975

Когда придет мой час особый, Вселенской выдуманный злобой, Вином, любовью, местью ада, Уплатой сердца табаку, — И равнодушная лопата Лежать устанет на боку, — Ухватит смерть свою дубину, Вонзит ее в живую плоть. И я почувствую глубинно, Как глупо выдумал господь: Бредут во тьму былые души, А мир из грома и огня. Нет, он не лучше стал, не хуже, — Он стал беднее на меня. Не разумея это слово, Его естественную суть, «Он стал богаче на другого», — Меня поправит кто-нибудь. — Да… да… конечно… не иначе… — Скажу я, голову клоня, — Мир на другого стал богаче, Он стал беднее на меня. 1975

Ворчишь порой, ночами мучась, Гудит с устатку голова. Такая каторжная участь — В свой лад сколачивать слова. Такая сказочная доля — Услышать, ношу скинув с плеч, Многоголосую, как поле, Тобою вспаханную речь. А где то поле? В поле что там? В ином не сыщешь колоска, Лишь, изъязвленная осотом, Лежит болотная тоска. Подчас и колос — лишь полова, В нем лживый вкус, обманный вес, Известно, что основа слова Чужда ничтожности словес. Иную речь отыщешь разом, Иной глагол — года лови Вот так же, как находят разум На колдобоинах любви. …Молчишь и маешься ночами, Чтоб обрести на речь права. Когда слова́ сильней молчанья — Тогда лишь тратятся слова. 1976

Ах, станет сердцу жарко, Как вспомнишь те годки, — Родная Пролетарка, Московские полки! Среди дивизий славных, Каленых добела, Среди своих и равных Ты первая была. И в радости, и в горе Всегда в ряду с братвой, Я был твой стихотворец И знаменосец твой. На праздничных парадах Живая шла скала, Шагала наша радость, И гордость наша шла. И с нами Вечный город, Державы всей душа. Мы шли, на вязь собора Равнение держа. Бывало так — тирады С ухмылкой плел простак: — Парады, что ж — парады, А на войне-то как? Мы усмехались: — Шпарьте… Работали вдвойне. Одной из первых гвардий Ты стала на войне! Года бегут, и ярко Мне виден первый полк, Родная Пролетарка, Знамен багровых шелк, И молодость, и сила, И первых строчек след, И Родина Россия, Которой двадцать лет. 1977

И пир без края угнетает, И в тягость женщина, когда Молчит и терпит, как святая На дыбе вечного суда. Нет, бабы спорят, как парламент, Что утром встал не с той ноги, И мир дерется и горланит, Свои не пряча синяки. Он, этот мир, совсем не робок, И на его лице бойца Печати местных нервотрепок, Рубцы немецкого свинца. 1977

Порой от вздора сатанею. Нет, это, право, не умно: Я был вселенной, стану ею, Как хлеб насущный и вино. И злой дурак, и добрый гений Мы в землю все в свой срок уйдем Могучей плотью удобрений, Тяжелым градом и дождем. Мы старше. Старится планета. Трубит во славу истин медь. И мы исчезнем. Трудно это Живой душе уразуметь. И все ж с усердием педанта Не станем зря искать ответ, Уж коли Пушкина и Данта Не пощадил наш белый свет. 1977

Когда хмелеет голова От женских губ и от полета, Я понимаю птиц слова И голос бурого болота. Я различаю речь берез, И бормотание стрекоз, И жениха кукушки Гаданье у опушки. И мне становятся тогда Ночей понятны крохи: Молвь городов (она горда) И деревенек вздохи, Ворчливой молнии укол, И ржи рифмованный глагол, И мерный говор лета, И первый клик рассвета. Я слышу гиканье и гам Артели воробьиной, Коней беседы по лугам, И рек мотив старинный, Колодца брошенного вскрик, И ветхой мельницы язык, И шум оглохших сосен. Чей диалог несносен. Когда хмелеет голова От женских губ и от полета, Ты понимаешь, как права Любовь, поднявшая кого-то, Любовь, способная разжечь Земли таинственную речь, И слух ее, и зренье Вместить в стихотворенье. 1977

Наши дочери ныне девицы, Наши парни ушли за порог. Что ж, теперь-то, пожалуй, влюбиться Наступает нам истинный срок. Годы дыбились громом и дымом, И в крутой круговерти труда Уделяли мы людям любимым… Что мы им уделяли тогда?.. В грозном грохоте маршей и песен, Где и собственный значился стих, Возводили мы грады и веси По приказу райкомов своих. Ах, походов холодные каши, Ах, морозные слезы из глаз! Как ругали нас женщины наши, Как они тосковали о нас! …Возникают желанные лица В перепутьях осенних дорог. Что ж, теперь-то, пожалуй, влюбиться Наступает нам истинный срок. 1977

Не спорь с глупцами понапрасну, До срока молодость не тронь, Но помни: прежде, чем погаснуть, На миг взметается огонь. И в том полете умиранья, И в глубь упрятанной тоски Он воспаряет над мирами, Он торжествует по-мужски. Пусть ухмыльнется кто-то: «Бредни…», Есть упоение, заметь, Своим дыханием последним Еще живущее согреть. 1978