В студеный сон вороний Луна вонзила рог. В ночи молотят кони Сумятицу дорог. О чем молчит в кручине — О доме? Табачке? — В залатанной овчине Казак на облучке. Порою вскрикнет: «Ну-ка!», Во тьме бодря коней. Зализывает вьюга Каракули саней. И вот — в глуши гранитной, Как взорванный снаряд. Гремят грома́ Магнитной, Огни ее горят. И слышатся в железе, Заметные едва. Неведомой поэзии Начальные слова. Урал, 1931

То ли в угольном небе, То ли в темени вод Окровавленный лебедь — Рдяный месяц плывет. Гордый был, крутохвостый. Грома грянул заряд — И шевелятся звезды, Как пушок лебедят. Из ружейного чада, Исступленно горя. Капли крови сочатся На земные моря. 1931

Без дороги метельной ночью Кони тащат во тьму возок. Колокольчик свое бормочет, Степь снегами свистит в висок. Ах, уральские наши дали — Все поземка течет, течет. …В этой жизни не поджидали Ни богатство нас, ни почет. В этом быте без домочадцев, Где мы сами — судьба себе, Низкорослые кони мчатся К заметеленной той судьбе. Наша юность, остри нам чувства, Пусть не знаем, какой конец — Может, густо, а может, пусто… Под дугою звенит без устали Балаболкою бубенец… 1934

Колодец. И в бездонной яме Не звякнет дужкою бадья. И над церковными крестами Плывет луна, как попадья. Все спят — от сторожа сельторга До псов и петек всех дворов. И лишь гремит скороговорка Бегущих в поле тракторов. 1935

Что жизнь, лишенная горенья? Она печальна и пуста, Она — осеннее смиренье Почти увядшего листа. Пусть не покой, а поиск вечный Подарит время мне в удел, Чтоб в громе бури быстротечной Я тишины не захотел. Иной в жилище полном — нищий, В толпе — без дружеской руки. Ищи любовь, как воду ищут, Как землю ищут моряки. 1936

Своей доволен я судьбою. Не зависть — жалость у меня К тому, чья жизнь прошла в покое, Вдали от бури и огня. Какая все-таки удача — Пробиться первым через тьму, Шалаш поставить на Рыбачьем, В песках, у бешеной Аму, — И, кончив дело, в час полночный, Отведав огненной ухи, Вдруг примоститься в уголочке И посвящать свои стихи Дымку над домиком родимым, Протяжной песенке печей, И тем очам неповторимым, В которых звезды всех ночей! Северная Атлантика, 1952

Мы не воздухом — бурей дышим, Не идем, а буравим тьму. Ни под войлоком, ни под крышей Нет пощады здесь никому. Здесь закон для всех одинаков: Раз работа — огонь из глаз. Тянут нарту вперед собаки, По глазам понимая нас. Берег Баренцова моря, 1952

Все из синего льда, Даже скалы — и те, Даже в небе звезда, В ледяной высоте. Даже воздух — и тот — Подсинен и суров, Как измолотый лед Жерновами ветров. Глядя вдаль из-под век, Отложив ледоруб, На скале человек Запахнулся в тулуп. Он стоит, будто вмерз В озлобление льдов, И на тысячу верст Ни тепла, ни следов. И на вест, и на ост Синий сумрак и сон. Под ледяшками звезд Лишь упряжки — и он. Звон закованных рек, Стужа снежных полей. Но он здесь — Человек, И земле — потеплей. Заполярье, 1953

Льняные свои колечки В косички уже плетешь… Спрашивают разведчики: — Чего, командир, не пьешь? Сегодня праздник — по маленькой Положено всем. Закон. А ты и не тронул шкалика, Не раскупорен он. — Да нет, ничего, ребята. Дочку припомнил я. .................................. Поют и поют солдаты: «Винтовка — жена моя…» Заполярье, 1953

Злое, почерневшее до срока, Билось море в скалы Кильдина. Снились юнге финики Марокко, Бурдюки афганского вина. Чайки торопливы и сварливы — Тяжела гнездовая пора. И дымились теплые приливы, Погребая в дымке сейнера. Но казалось мальчику: по Гангу, От любви неслыханной горя, Юную везет он индианку В голубые дали и моря. Пахли трюмы не треской и пикшей, Не сырою солью и смолой, А жарой и пальмою поникшей, Онемевшей рыбою-пилой. А в индийской сказке или книжке Ветер барку старую качал, И маячил желтому мальчишке Стужею окованный причал. Снились бородатые крестьяне, Белые медведицы вблизи, И цвело полярное сиянье Над снегами северной Руси. Чаек плач, и чистиков, и крачек, Ледяное бешенство воды. …Ах, от этих вымыслов ребячьих Ни войны на свете, ни беды. Пусть им снятся тайны океана, Крепкие соленые слова, Нежилые дали Магеллана, Эдуарда Толля острова! Мурман, 1953

Суровый город знаменитый, Ты ешь свой трудный хлеб не зря. Ах, цепи грузные, звените, Ползите в клюзы, якоря. Пусть не пустует сроду невод, Пусть капитан ваш — закален, И море Севера без гнева, Семь чистых футов под килем. И пусть мужей дождутся жены, И станет вечер встречи пьян, И пусть до днища обнаженный Без вас бушует океан. А завтра снова — свист и солоно, И снова палуба, как хмель, И только волны, только волны, И нет, и не было земель. И снятся женщины, не грея, И вод объятия туги, И ходит бешеная рея Над головой, как батоги. И хлещет в небо из расщелин, Как магма черная, вода. Но будет, будет возвращенье В береговые города. И вот уже — не речью чаек, А детским лепетом целя, Вас благодарная встречает И потрясенная земля. И слезы радости не пряча, В толпе, у пирса на краю, Среди мальчишек и морячек, И я, ликующий, стою. И плещет в лица запах леса, И в небе пенится заря, И, словно музыка железа, Ползут из клюзов якоря. 1953

У Байкала                 чистыми ночами, Где костры себя сжигают в дым, Я брожу с понягой за плечами По дорожкам каменным крутым. В тишине я слушаю живое, В обнаженной памяти храня Крик кедровки, бормотанье хвои. Доброту и ненависть огня. В голубой одежке из тумана Селенга проносится, быстра. Мечутся на зелени урмана Крылья ястребиные костра. Потихоньку звезды потухают, Скоро с неба кинется заря. Хорошо водиться с пастухами, Не спеша                 о жизни говоря. Сухостой топориками рушим, На углях оленину коптим. …Телу нужен отдых. Нашим душам Много больше он необходим. Восточный Саян, 1965

На жарком юге в горы бегаем, Глазами нежим пыльный лес, И на лужайке лошадь пегая — Для нас — немалый интерес. Почти что молимся мы истово Вам, минеральные ключи, И сердолики с аметистами Нам часто чудятся в ночи. А до́ма, до́ма — детка-сосенка Сгребает в лапы облака, И вдруг показывает просека Медведей бурые бока. И лось проносится, не мешкая, В таежных марях то и знай, И нянчит ангелов с усмешкою Под самым небом Таганай. В горах, за синими урманами, На легких крыльях снегиря, К заре над домнами и станами Спешит озерная заря. Ну что ж, что место наше вьюжное, Что наши гнейсы — не коралл. Мы летом тянем в море южное, А вы — гребитесь на Урал. Он вам покажет силу пламени, Когда дутье гудит в печи, Он вам подаст в ладонях каменных Свои подземные ключи. Гостям он рад. Не пожалеете. Возьмете сказки у старух. И вам сыграет на жалеечке Про ночи Севера пастух. 1966

Разгулялась непогода, И упрямы, как волы, Тащат тушу парохода Моря бурые валы. И бегут ручьи по тропам, И земля к исходу дня, Та, что в зависть всем Европам, Раскисает, как квашня. Где ты, стынь иного края? Холодок сухой, без зла? Ах, сторонушка родная, Ты теперь белым-бела! Лишь в очах да в небе просинь, Да еще в озерах гор. Вся из елочек и сосен, Вечно диво и простор! Побережьем именитым Я брожу. А дальний край Тянет душу, как магнитом, Хоть ложись и помирай! Берег Черного моря, 1967

Мир ночей — и таинство, и чудо, Шорох рек, и хохоток сычей, Серый волк, Иванушкина удаль, Перезвоны праведных мечей. Кони травкой хрупают у плеса, И лежит у ног, как стригунок, Маленький, пока одноголосый, Несмышленый вовсе огонек. Вот теперь похож уже на паву. Выгнул хвост дугою до реки. И летят на смертную забаву Майские железные жуки. Кто там плачет? Филин или евнух? Или это колдовство стиха? Или стонет статная царевна На суровом ложе пастуха? Воют волки над бараньей тушей, Сходят феи к речкам и ключам. Так замри же, мальчик мой, и слушай: В целом мире — над водой и сушей — Сказки оживают по ночам. 1967

В детстве просто все и красиво, Сам себе в сновиденьях — князь. …Обойти я хотел Россию Потихоньку, не торопясь, — Так, чтоб медленно, как история, Плыли малые города; Чтобы дыбилось рядом море, Неразгаданное всегда; Чтоб открылось, как гибнут тучи. Как изюбры трубят в ночи, Как качают в руках колючих Мелочь звездную кедрачи. И пошел я дорогой тряской, На ржавцах оставлял следы, И томился я от неясной Жажды подвига и воды. Время таяло, осыпаясь Желтизною берез на грязь, И явилась иная завязь, И другая настала связь. Уж давно я не юн, не в силе, И хотя не сижу мешком, Хорошо бы мне по России, Как бывало, пройти пешком. Снится снова — иду я тощий, Ни тоски, ни боли виска, И дышу я росой и рощей И теплом ржаного куска. 1967

Тишина… Тишина… Тишина… Ничего, кроме вздоха глухого. Только выжатое до дна Безъязыкое, пресное слово. Только рифмы, как рифы торчат Только колются мысли колами, Только сеет и сеет свеча Начиненное копотью пламя. И ни света уже, ни надежд… Но внезапно, во тьме перегноя, Прорастет из подземных одежд, Точно зернышко, чувство живое. Возмужает, покатится вдаль, Молодыми ветрами гонимо. И себя уже больше не жаль, И обходит тоска тебя мимо. И почуешь, склонившись к столу, И всевышним себя, и ягою, И крушит твое зернышко мглу, Обрастая листвою тугою. Вновь ты весел и жизнью обвит, И стальное перо не обуза, И — сродни неуемной Любви — Над тобою беснуется Муза. 1967

Мне снилось, будто я, старик глубокий, Сижу один у берега речного, И выросла внезапно предо мною Та женщина, которую когда-то Я в целом мире полюбил одну. Она была такой же молодою, Как в первый день далекого знакомства, — Все тот же взгляд, насмешливый немного, Все те же косы солнечного цвета И полукружье белое зубов. В тот давний год, в то первое свиданье Я растерялся и не знал, что́ делать? Как совладеть на миг с косноязычьем? Ведь должен был я многое поведать, Обязан был три слова ей сказать. Она ушла неслышными шагами, Как утром исчезают сновиденья. Мне показалось, — женщина вздохнула: «Прощай, пожалуй. Мальчики иные Так быстро забывают о любви». Еще она промолвила, возможно, Что время — лучший лекарь во вселенной И, может быть, я пощажу бумагу, И сил впустую убивать не стану, Чтоб ей писать годами пустяки. …Прошли года. И вот, старик глубокий, Сижу один у берега речного. И возникает вдруг передо мною Неясное предчувствие улыбки, Слепящее сияние очей. Мне легкий шорох оглушает уши. Я резко оборачиваюсь. Рядом Мелькают косы солнечного цвета, И грудь волной вздымается от бега. Ничто не изменилось в ней. Ничто! Я тяжко встал. И прозябал в молчанье, Старик, влюбленный глупо и наивно. Что должен я сказать ей? Или надо, Секунд не тратя, протянуть бумагу, Всю вкривь и вкось исчерканную мной? Там — бури века и мое былое, Там строки, пропитавшиеся дымом Костров и домен, пушек и бомбежек, Там смерть идет, высматривая жертву, Там гордо носит голову любовь. Еще там есть песчаная пустыня, В зеленой пене топи Заполярья, — И мы бредем, за кочки запинаясь, О женщинах вздыхаем потихоньку, О тех, что есть, о тех, которых нет. Так что теперь скажу? О постоянстве? О том, что я по-прежнему ей верен? Зачем сорить словами? Я же знаю: Есть у любви отзывчивость и зренье, У равнодушья — ни ушей, ни глаз. Я подошел. Ее дыханье — Струя у сокола в крыле. И говорили мы стихами, Как все, кто любит на земле. Потом глядели и молчали, И созревал под сердцем стих. ............................................. Нет, будут беды и печали, Но это — беды на двоих! 1967

На колдобоинах без силы Бреду, гроза их разрази! Далеких пращуров могилы Порой ищу я на Руси. В необозримой этой шири, Где ни истока, ни конца, Ветшают кладбища Сибири, Погосты Дона и Донца. Брожу по отческому краю И с горечью твержу одно: «Нам лишний раз понять дано — Могилы тоже умирают, Как все, что было рождено». Дон — Сибирь, 1968

Намедни муза изменила мне, В багрянце пятен крикнув: «Зауряден!», И пусто на земле, как на луне, И, как в похмелье, сам себе отвратен. Ах, боже мой, какая стынь вокруг, В глазах не тает снежная пороша, И друг — не друг, и валится из рук, Став непомерной, будничная ноша. И не спасут ни лесть тебя, ни месть, Надейся, жди, не колотись об стену… Измену женщин можно перенесть, Как пережить поэзии измену? 1969

Дружок, я, право, еле жив, И все вокруг не рады: Стакан и вилку отложив, Не закрываешь рта ты. Такие мелкие слова, Как будто их из бредней Весь день мололи жернова На мельнице соседней. Теперь ты мелешь на беду Их сам, чтоб мельче были, И задыхаюсь я в чаду Густой словесной пыли. И черт трещотку не берет. Мы молча молим бога: «Закрой ему едою рот, Пусть помолчит немного!» 1971

Я на судах заморских плавал, По авеню и рю бродил. Вертелись вывески, как дьявол, Глушили уши, как тротил. От губ лиловых и от челок Томило, будто в кабаке, От ваших уличных девчонок С дымком тоскливым в кулаке. Луна в чужих горах сгорала, В обвалах облачной шуги, И звезды были, как жарки́, Как очи батюшки-Урала Из-под густых бровей тайги. …Торчу на вашем перекрестке, А все иная синь видна, И одинокие березки, И рядом женщина одна, — Огнеопасна, как береста, — Зажги — и душу раскали. …И ждать непросто. Жить непросто От нашей Родины вдали… Монте-Карло, 1971

На плоской площади Версаля Втроем встречаем мы зарю. Мы помним тех, что нас терзали, — Я о версальцах говорю. Да, это нас рубили саблями — Страшны им наши имена! — Да, это нас сгребала граблями В могилы братские война. О нет! Не из брошюр заладили! Мы знали бой и лязг оков, И ярый шепот обывателей, И умиленье пошляков. И кро́ви пролили в избытке мы, Нас в печь живьем тащил Колчак. Мы помним, как молчат под пытками, И как убитые кричат, Как брат родной идет на брата, Как Пер-Лашез горит в огне. Стена кровава и щербата, И тени трупов на стене. И боши в сгорбленном Париже Жуют веселые слова, И высится луна, как рыжая Адольфа Тьера голова. Бульвары полночи, как нары, — Лежи, дыши разбитым ртом. И умирают коммунары, Чтоб жить в бессмертии потом. Мы кровью нашей оросили В сто лет дорогу к Октябрю. …Три коммунара из России Дозором врезаны в зарю. Версаль — Париж, 1971

Заунывно, как цыгане У ночного каганца, Тянут песенку цикады Без начала и конца. Звезды в море смотрят сонно. Тихо молится в тоске Синеглазая мадонна На желтеющем песке. Худощава, как ребенок. За кого ее мольба? За матросов погребенных? За господнего раба, Что мерещится ночами, Чуть заметный, как опал, Что уехал без венчанья, Посулился — и пропал? Перекрестится, поплачет. Выжмет бедное белье. Вседержитель вдов и прачек Смотрит немо на нее. Подойду и молвлю: — Здрасте… — Руку женщине подам. — Пожелать позвольте счастья, Благоденствия, мадам. Я и сам бродяжил много. И, не веря в небеса, За меня молили бога Тоже синие глаза. И меня секло песками, И мутило без дорог, И меня шторма́ таскали Вдоль бортов и поперек. Не выклянчивая милость, Коченел и я на льду, И в окопах доводилось Видеть всякую беду. Уходил и я от смерти, С губ стирал не пот, а соль, Оттого, прошу, поверьте, Понимаю вашу боль… Над волной луна в зените Льет сияние судам. Не назвался, извините. Из России я, мадам. По любви и я страдаю, Снится отчее жилье. Все, кто кормится трудами, Чтят Отечество мое. С ним горел в огне пожарищ, Промерзал насквозь, как наст. Скажет женщина: «Товарищ…», Руку мокрую подаст. …Звезды в море смотрят сонно. Тихо молится в тоске Синеглазая мадонна На желтеющем песке. Ницца, 1971

За морями синими далеко Я тоску, как недуги, гоню. Говорок картавый Лангедока Чуть течет по главной авеню. Барышни разряжены, как чомги — С хохолками-шляпочками все. И дежурят падшие девчонки На своей отчаянной стезе. Век сочится кровью и слезами, Бутафорским пыжится жабо, Будто нарисованный Сезанном На холсте бульвара Мирабо. Юмор улиц глух и нераскован, Хоть ложись в тоске и погибай… Где ты, Тартарен из Тараскона, Старого Прованса краснобай? У бистро, в автомобильном хрипе, Морща неумытое чело, Сумрачно похаживают хиппи В меховых тулупах наголо. Блеск реклам: печение и вакса, Спален идиллический уют. Песенки соленые Прованса Менестрели местные поют. Мы в толпе толкаемся: «Простите!», У платанов бродим налегке. Целит взглядом искоса блюститель В мой гвардейский знак на пиджаке. Он суров, как на распутье витязь. Посреди гостей и горожан. Вы, месье ажан, не суетитесь, Не волнуйтесь, господин ажан. Я покоя улиц не нарушу, В «Негр кост» не вывешу свой стяг. Разве что себе потешу душу. Пожимая руки работяг. Вон стоят — я узнаю́ осанку, Пальцы не из кожи — из коры, Вон уже сражаются в петанку, Бьют шарами грузными в шары. Вижу их — усталых и чумазых, Говорю им не по словарю: — Здравствуйте, товарищи по классу! — Вив ла пэ! [1]  — еще я говорю. — В гости к нам, — советую, — пожалте. — Палец поднимаю: — Мирово́! — …И хрустит рабочее пожатье На пустом бульваре Мирабо. Экс-ан-Прованс, 1971

От внимания косея, В гаме давки и возни, Я шатаюсь по Марселю В окруженьи матросни. Корабли неторопливы, Как бухгалтерский отчет. Запах рыбы и оливы Переулками течет. Ныне мир чужой — обуза, И вино чужое — яд, Лишь одно спасает: в ряд Сухогрузы из Союза, В лоск надраены, горят. И тоску мою рассеяв, Флаг алеет, ярче губ. И несется по Марселю Дым Отечества из труб… 1971

Я лежу у форштевня, на баке, И читаю глубин полумрак, Где вгрызаются грузные раки В погребенье железных коряг. Слышу каперов хриплые крики, Свист мистраля, что бьет в такелаж. И летят каравеллы и бриги На безжалостный свой абордаж. И корма исчезает под пеной. Как дракон, оседает на дно. Это славно, что смертью отменной Нам из жизни убраться дано. Не в пуху подлокотных подушек, В бормотанье попов и тоски, — Умираем, походные души, Как и прожили век — по-мужски: Чтобы сердце сжигали пожары, В жилах сущего пенилась вновь Неуемная кровь Че Геварры, Раскаленная Дундича кровь, Чтоб волна закипала у лага, И заря у продымленных рей Пламенела разливами флага Над соленою синью морей! Марсель, 1971

Огонь воспитывал железо, — И так, и этак его жег. И все попыхивал: «Полезно… Погорячись еще, дружок…» Оно вскипало, как Отелло, До черноты впадало в дрожь. И в мертвое, казалось, тело Уже дыханья не вдохнешь. Но нет! Курилка жив покуда И неподвластен никому, И эта резкая остуда Лишь благодетельна ему. …У строк иных недолги сроки. Читатель мой, хотелось мне, Чтоб и мои калились строки На том безжалостном огне. На том — и верном, и упорном, По сути — добром до конца Ворчливом пламени над горном В ладу с клещами кузнеца. Куем слова трудом немалым, А жизнь сурова и строга, И дай-то бог, чтоб шла с металлом В одной цене моя строка. 1972

Иду по краткой тропке На выпавшем снегу. Косули смотрят робко. Не роются в стогу. Ах, милые, не пули Несу я вам, не нож. И зря у вас, косули. Бежит по коже дрожь. Я много видел смерти И не одну войну, И оттого, поверьте, Я вас не обману: Ни горечи, ни боли, Ни выстрела, ни зла. Принес я крупной соли Для вашего стола. Доверчиво-красивы Живите в добрый час. У нас одна Россия, Одна у всех у нас. 1972

Хватило б сил мне Дону поклониться, Припасть сыновне к отчему плечу. Я, точно дробью меченная птица, Из крайних сил на родину лечу. То бьюсь о скалы, то свергаюсь в пыль я, Но все ж на юг, роняя кровь, тяну. В последний раз меня подняли крылья Над незабытым домом на Дону. Над детскими станицами моими, Над маками багровыми в глуши. …И шелестят донские камыши, Как Михаила Шолохова имя. 1972

Заезжен будничною прозою, Не той, высокой и святой, Что рядом с чаем, с папиросою, С душевной сладкой маетой, Не той, над градами и весями, Где, первозданно и старо, Бежит, поскрипывая весело, Твое негромкое перо. А той, которая — собрания С иных закатов до утра, А той, которая заранее Почти смертельна для пера. Листки календаря помечены, Испещрены листочки все. И кружишься с утра до вечера, Как будто белка в колесе. И в дальних ящиках забытое, Засунутое под стекло. Лежит оружие пиитово — Бумага, рифмы и стило. Но выйдут сроки — и неистово, От перегрузок чуть дыша, Вдруг вздрогнет, призвана горнистами, В запас не сданная душа. Почистишь ветошью оружие, Вздохнешь с улыбкою: — Ну, что ж… И слава господу, что кружишься, А то ведь пылью зарастешь! 1973

На ржавце, на воде стоячей, Отражаясь, дрожит луна. За осокою утка крячет, Тихо плачет. О ком она? Много нежности в тайном зове, Жажды радости и вестей. Я вхожу в этот мир, как совесть, Без оружия и сетей. И глазею в тиши на чудо Дробных дождичков и лесов, И, пьянея, слушаю удаль Закипающих голосов. Лес окрашен рябин кистями, Кулички обживают мель. Ах, как горько полынью тянет! Ах, как душу качает хмель! Пусть живое в живое верит, Легковерия не кляня. …И задумчиво смотрят звери Без смятения на меня. 1973

Убралась зима, раскаясь, И уже, в кипенье гроз, Ветерок весны ласкает Ноги теплые берез. На лесных полянах тихо, — Малый мир еще ничей. Ждет, как чуда, косачиха Поединка косачей. Вот они! В пере и пухе Молодой кулачный бой Ради юной копалухи — Скромной курочки рябой. На мели кулик мелькает Рядом с парою своей, И кишит вода мальками Полосатых окуней. Луг надел наряд парчовый, Легкий свадебный наряд, И над ним часами пчелы Неумолчные парят. Отогрелся заяц куцый, Приглядел себе жену. Мошки малые толкутся, Тянут песенку одну. Эта песенка простая О ликующей поре, Как весна листву листает На своем календаре. Дали дышат новизною, Вся земля вступает в брак Только солнце за луною Не угонится никак. 1973

В крови у нас гнездятся быль и небыль, — Пещер дымы́, земных разломов дно. Так петухов, наверно, тянет небо. Пусть изредка. Туманно. И темно. Они кричат и хлопают крылами, Срываются в отчаянный полет, И грузные, как из вселенной камень. Горячей грудью расшибают лед; Окрест взирают из последней мочи, Как у родного дома пилигрим, И горлом окровавленным хохочут Над изжитым ничтожеством своим. 1973

Пса ударили в грудь ножом. Полз он мертвый почти к порогу, Ребятишками окружен, И качало под ним дорогу. Кровь толчками из рваных жил Выливалась на шерсть и на пол. …Был он голоден — не тужил, Обижали его — не плакал. Никого на своем веку Не обидел он, даже битый. Старый кот на его боку Отдыхал, не боясь обиды. Укоряли — вилял хвостом — Терпелива душа немая. …А теперь он лежал пластом, Злобы этой не понимая. Милый, ласковый, небольшой, Жил он, зубы в живых не целя. И Алеша, мой сын меньшой, Был товарищем спаниеля. Люди издавна на Руси Любят голубя и собаку. Оказался бы сын вблизи, Он бы кинулся разом в драку. Пес был радостно обнажен, Оттого, видно, теша зависть, Ни за что его в грудь ножом, Просто так, полоснул мерзавец. Полоснул — и пропал в ночи, Совесть ранив свою едва ли. …Люди знают, что палачи Часто с этого начинали. 1973

Я знал нехитрые слова, Когда луна плыла над плесом, От них кружилась голова У женщин в сумраке белесом. И речь была из повилик, И оплетала тело туго, И слово было, что велит Забыть и недруга, и друга. Я знал слова затей пустых, Слова расхожих истин грешных, Слова слепые, как хлысты, Бездумные, как пересмешник. Я знал такую злобу слов — Лишь стисни зубы и ссутулься, Когда тебя на штык несло Уже без голоса и пульса. Взрывалась бомбами Ловать, И было слово канонаде, И чтобы им повелевать — Мы умирали дважды на день. И лезли вновь из блиндажа В разведку чадными ночами, И откровения ножа Как междометия звучали. И пашня в шепоте цвела, И зерна были, и полова, И жизнь была, и смерть была В громаде отческого слова. 1974

Была поэзия, как отчим, Иной порою — жестока, Глуха к своим чернорабочим В бездонных шахтах языка… Душа, как грузчик, уставала, На грудь валилась голова, И в чреве черного отвала Как черви корчились слова. Но в час отчаянья, как милость, Что полагается слуге, Крупица золота светилась В набухшем кровью кулаке. И сотрясала свод удача, Не пряча золота в суме, И ликовали, чуть не плача, Чернорабочие во тьме. 1974

Они целуются убого, Незряч их придорожный брак, И речь хромает, колченога, Как выпивоха после драк. Достались, видно, в жизни льды им, Удачи не было дано. Сидят, давно немолодые, Увы! — недобрые давно. Поют в обнимку у рябины. Завить одну пытаясь нить. …Ведь даже злым и нелюбимым Дано кого-нибудь любить. 1976

Мы были музами провинции. Пророка несть в своем дому. И вяло хлопали девицы, Проваливаясь в полутьму. Записки были и записочки. Осечки были и успех, И записные были выскочки. Что знают всё и обо всех. Но рос и вырос на железе я И помню оттого свое — Как государственны поэзия И слуги честные ее. Нас жизнь охаживала вицею, В своем дому пророков несть. …Мы были музами провинции, Спасибо ей за эту честь. 1977

И благолепно, и невинно Жить без любви. И все к лицу, Как половине — половина, Как похороны — мертвецу. Уже ни к подвигам, ни к славе Не позовет вас новый день, И вашу душу тихо плавит С чиновней ненавистью лень. Пусть любознательность мальчишья Живет в душе с началом дня. Страшитесь скучного затишья. Житейской прозы без огня. Любите буйную погоду, Людей любите. Потому Живите Родине в угоду, Не угождая никому. 1977

Спокойней нам средь аксиом расхожих, И нормы той, что некогда была. Но нет конца у мирозданья, боже… Как мысль простая эта тяжела! 1977

Опять с усердием и знаньем Ты порицал мои грехи, Выкручивая наизнанку, С немалым рвением, стихи. Вздевал ты палец, мне на горе, Ты изрекал мне принцип свой. И я, не потакая ссоре, Кивал уныло головой. — Ты прав, — вздыхал я простовато, — Я многогрешен, у тебя ж Всего один лишь недостаток, И тот — не прихоть и не блажь, — Он от излишнего старанья, И потому не сто́ит драк: Нехорошо тебя тиранить Всего за то, что ты — дурак. 1977

Ненавистна мне слабость нагая — Окаянная тяга к вину. Но порой эту боль не ругаю, Не позорю я эту беду. И на слово иного вопроса Отвечаю: — Пожалуй, молчи, Может, спирт им, как мне папироса Запрещенная, снится в ночи. Табака мне не надо, краснея, Сам себе понемногу я лгу. Все сосу свою трубку во сне я, Накуриться никак не могу. И порою о пьяных горюя, Я иного пропойцу корю: — Не курю, не курю, не курю я, Наяву-то ведь я не курю! 1977

На исходе вечера устало, Распахнувши руки, как крыла, Мне цыганка долю нагадала, Целый короб счастья наврала. Жить-де буду я с мошной и чарой, Буду мил до гробовой доски Женщине не старящей, не старой, Никогда не знающей тоски. Будут луны литься над домами, А еще, как от грозы леса, Полыхать багровыми дымами Нефтяные черные глаза. Был я в сказке этой без порока, Нипочем сума мне и тюрьма, И бежала ровная дорога В добрые казенные дома. Много фарта было, горя мало, Благолепны мысли и дела. Как она красиво сочиняла, Всей душою женскою лгала! Ну и что же? Ведомо от веку: Не желая горя никому, Не жалейте сказок человеку, Безобидных вымыслов ему. Это сто́ит выдумщику мало, Лишь бы сердце не имело зла. …Мне цыганка радость нагадала, Целый короб счастья наврала. 1977

Песня в дудочке дремала, Сотрясала тьму гроза. Сказки сказывала мама, Жмуря синие глаза. И в руках у мамы спицы (Так знакомы и милы!) Были перьями жар-птицы, Оперением стрелы. Мир честной учил повесу, Как вершить свои дела, И красавица по лесу В красной шапочке брела. А за ней, с мечтой о пище, Будто изгородь — худой Волочился вслед волчище С накладною бородой. Голова в степи дремала, Всадник ехал в никуда. Сказки сказывала мама, Напевала иногда. Тихо длился стих поэта. Мама требовала: — Спи… У кровати людоеда Гном томился на цепи. И лежал я, чуть не плача, Но рассеивалась тьма: Побеждала зло удача, Дурь бежала от ума. Были слезы, и печали, И поруганная честь. И слова в ночи звучали Обо всем, что в жизни есть. Вдаль бежали Дон и Кама, Бились лето и зима. Сочиняла сказку мама Мне некнижную сама: — На Ивана на Купала, Догорая горячо, С неба звездочка упала Таганаю на плечо. Он зажмурился от жара И сказал, с трудом дыша: «Слава богу, здравствуй, пара, Здравствуй, девица-душа! Постарел я, ожидая. Наконец в мои края Ты явилась, молодая, Радость ясная моя!» От его могучей ласки Стали все вокруг добрей. …Как давно умолкли сказки. Песни наших матерей… 1977

В огороде лен посею На рубаху Алексею. Вырастай быстрей, ленок. Подымайся густо. Как вам служится, сынок, Вдали от Златоуста? Нету пыли на штыке? Вьется дым похода? Как вам дышится в тайге, Русская пехота? Часовых часы длинны И забот беремя. Слава богу, без войны Протекает время. Служба — даже и к концу — Непростая ноша. Государству и отцу Послужи, Алеша. Честь, она навек, сынок, У станка и в роте. …Вырастай быстрей, ленок, В нашем огороде. 1978

Не слагается стих… не поется… Будто мелочь — затерты слова. И скрипит журавлем у колодца От надсады моя голова. И в душе, как в иные отливы — На живой, на прибрежной меже Обнажаются ржаво заливы И мелеют глубины уже. Среди слов, точно кочечки, куцых Я бреду, опасеньем томим: Вдруг приливы уже не вернутся К берегам обмелевшим своим? 1978

Тут когда-то извивалась тропка, Молчаливо хмурилась гора. …Постою у домен неторопко, Близ жары литейного двора. Здесь бывало от свинцовой плетки Аргамак кидался под уклон. …Что иным окатыши и лётки, Взлеты металлических колонн? Я ж глаза прищурю — и с разгона Годы и события сотру, И увижу красные знамена На январском бешеном ветру, И мальчишку в ношеной шинели, Глаз его лихое торжество. Пальцы в рукавицах онемели, Но душа пылает у него. О Гренаде он хрипит некстати, Флюсом шахту загружает он, И его товарищ и писатель Поезда отводит под уклон. …Улицы. И транспортная пробка. Бога укоряют шофера. …Тут когда-то извивалась тропка, Молчаливо хмурилась гора. 1980

Сделал всё, что сделать мог, Без протекций и без связей, По чужим садам не лазил, Не ломал чужой замок. На своей струне пиликал И копил по капле мед. А прибыток не великий, — Ну так то — как бог дает. 1980

Вы годами сплетаете сети, Слух и фактики копите впрок, Стихотворцы доносов и сплетен, Обожающие пирог! Маяковским — увы! — не добиты, Вы еще далеки от конца, Вожделенного жира пииты, И свиного певцы холодца. Нет, не ради идеи и дела Ваши лица потны и важны, А всего лишь — для жадного тела, Для машины, мешка и мошны. Мир фискала опасен и бледен, Задыхаются в щелях домов Стихотворцы доносов и сплетен, Романисты подметных томов. 1978

Молодые — что им? А старушки Все считают, сколько на веку У бездумной дурочки-кукушки Им еще оставлено «ку-ку». Замирают сердцем от гаданья, Потихоньку крестят впалый рот. Надели их долгими годами, Нагадай им счастья наперед. Накукуй им вечности в хоромах, — Эта сказка, горести губя, Как весной цветенье для черемух — Ничего не сто́ит для тебя. 1978

Ворона каркает, картавя, Долбит сизарь морозный двор, И у дворняжек из гортани Голодный лезет разговор. А мы проносимся по суше, Своей не чувствуя вины, Что эти вот — не наши — души, А все же души голодны. И нет, чтоб в жар кидало лица, Что б ты, на этом свете князь, Решил тотчас остановиться, Происхожденьем не кичась, И, ощутив дрожанье кожи, Подумал, не тая добра, Что мог и ты родиться тоже Дворнягой нашего двора, И, глухо тявкая, без злости, И озираясь, точно вор, Терзать обглоданные кости, Вести голодный разговор. 1978