Их было трое в занесенной снегом палатке, если не считать собаку и голубей. Андрей Сероштан, Васька Варавва и Иван Кочемасов мало походили друг на друга.

Людей свело вместе временное дело, и оттого они чувствовали себя случайной артелью, где надо потрудиться сообща, однако дружба не обязательна.

Непогода спутала им все карты, и трудно было гадать, когда они выберутся отсюда.

— Гудит, — сказал Сероштан и хмуро потер щетину на подбородке. — Теперь пойдет завирушка.

— Пойдет, — согласился Кочемасов, пришивая латку к прохудившимся почерневшим унтам.

От моря к Корабельному ручью глухо и грозно катился ветер, дергал и выгибал палатку из задубевшей парусины.

Снег бил в слюдяное оконце, скребся в него тяжелой медвежьей лапой, непрерывно взвизгивал и бормотал что-то сердито.

Воздух за окном из бурого стал серо-лиловым и клубился дымом.

Кочемасову казалось, что где-то над головой прогнило небо, и теперь из дыры на землю с ревом н свистом валится сухое черное крошево.

Сероштан присел на корточки перед буржуйкой, нащипал лучины и, не дыша, высек огонь.

«Худо, — подумал Кочемасов, — спичек в обрез».

У южной стены палатки на нарах молча лежал Варавва. Ему было почему-то зябко и душно, противно кружилась голова, горчило во рту.

«Сдохнем с голода, — соображал Варавва. — Не стихнет буря — обязательно сдохнем».

К нему осторожно подошел Мальчик. Вежливо обнюхал руки Вараввы и присел у нар.

«Полпуда муки да три банки консервов, — вяло думал Варавва, — юколы немного. На две недели — впроголодь».

— Довольно тебе лежать, Васька, — сказал Сероштан, услышав, как загудела буржуйка. — Принеси снегу. Ужинать надо.

Варавва поднялся с нар, отыскал грязное брезентовое ведро и, отодвинув тяжелый, тоже брезентовый полог, прошел к двери.

Было слышно, как он толкал дверь плечом и трудно дышал.

Прошло несколько минут. Сероштан и Кочемасов взглянули друг на друга и, не сказав ни слова, прошли за полог.

Втроем, навалившись на дверь, они открыли ее и, набрав снегу в ведерко, вернулись к себе.

— Так во́т, — заговорил Сероштан, когда вода в котелке запенилась и покрылась сизым дымком, — режем норму. Буря.

— Режем, — согласился Кочемасов.

Васька молчал. Ему хотелось сказать, чтобы Сероштан разделил и муку, и консервы, и юколу на три доли и каждому дал его часть. Когда Сероштан делит еду, то Варавве всегда достается меньше всех. Это оттого, что его не любят.

Ваське стало грустно.

Черт дернул его пойти в эту экспедицию, искать какие-то бухты и ставить рейки для теодолита! А как сейчас славно гудят печки в деревянных домиках Колы, щедро распространяя запахи борщей и жареной трески! Ах, какой дурак Васька! Какой он темный дурак!

Варавва проглотил густую слюну и испытующе поглядел на Сероштана.

«Сейчас скажу ему, чтоб поделили запас», — решил он и тут же понял: у него не хватит на это духу. Чтобы оправдать свою робость, Васька стал внушать себе, что его никто не обделяет и все любят.

Ему стало так приятно от этих мыслей, что он рывком поднялся с нар, подозвал Мальчика и потрепал ему уши.

Старый ездовой пес поднял на Ваську глаза и облизал себе опавшие бока. С его желтых клыков падала на землю мутная клейкая пена.

И тут Ваське вдруг пришла в голову мысль, которая сразу заставила его возненавидеть собаку.

«Юкола!.. Псу скармливают юколу! Сухую вяленую рыбу, которую мог бы есть он, Васька. Да еще голуби! Пока не поздно, надо убрать собаку!».

Еще не зная, как сказать об этом, Варавва подошел к печке и стал разглядывать небольшой сетчатый ящик. На его дне, устало перебирая перья, сидели, голуби.

«Черт бы побрал это показное благородство Сероштана! Мало ему собаки! Зачем он тащил сюда голубей? Кормить их пшеницей, когда люди третий день хлебают пустой суп, едва пахнущий мясом! А какой обед вышел бы из этих птиц!».

— Послушай, Андрей, — стараясь взять добродушный тон, заговорил Варавва, — сколько же каждый голубь съедает зерна? Сорок граммов? Боже мой — это же полфунта в сутки на всех! А Мальчик!..

Васька даже застонал от возмущения:

— Фунт юколы! Мальчик пожирает в день фунт юколы!

Сероштан медленно помешивал суп в котелке. Выслушав Варавву, он поднялся от печки, внимательно поглядел на красивое и жалкое лицо товарища и ничего не ответил.

Казалось: к легкому раздражению Сероштана, вызванному воплем и недвусмысленными намеками Васьки, примешиваются удивление и любопытство. Когда Сероштан впервые увидел Варавву в Мурманске, тот производил впечатление самоуверенного человека. И — на тебе! — закис из-за пустяка!

Кочемасов, кончив пришивать латку, подошел к кипящему котелку и, заглянув в него, невесело усмехнулся:

— Кашица постная, да еще и без круп!

Он равнодушным взглядом скользнул по худым бокам Мальчика и внезапно понял, куда гнет Варавва. Но Кочемасову не хотелось скандалить. Он раз на всю жизнь решил для себя не ввязываться в тяжбы. Есть люди, которым положено или которые любят принимать решения. Любое решение — в конечном счете — лишняя ответственность. Разумный человек всегда предпочтет помолчать, подумать. Так вернее всего избежать неприятностей и ошибок, став потом на сторону большинства или сильного. Васька ведет себя, конечно, глупо. Да и рано поднимать шум. Буря может кончиться в любую минуту, и тогда к ним через перевал пробьются оленьи упряжки.

Кочемасов украдкой посмотрел на Сероштана.

Тот хмуро, ни на кого не глядя, копался в кармане. Наконец, найдя ключ, он открыл замок на своем бауле и достал из него мешочек с пшеницей. Взвесив мешочек на руке, Сероштан вздохнул, отсыпал немного зерна в пустую консервную банку и снова замкнул баул.

Подойдя к ящику с голубями, Сероштан взял темными обветренными пальцами несколько зерен, понюхал их — не плесневеют ли? — и, убедившись, что пшеница суха, поставил банку голубям.

Через минуту, разливая жидкий суп в тарелки, Сероштан сказал:

— С этого дня всем — сто граммов тушенки и столько же сухарей. На сутки. Мальчику — одну рыбу, литр воды еще...

— Дай мне мою долю, Андрей, — внезапно решившись, проговорил Варавва. — Я сам буду тратить мой припас.

— Нет, — ответил Сероштан. — Не дам. Жили вместе и сдохнем, в случае чего, тоже.

Карие большие глаза Васьки жалко моргнули, на лбу, на щеках, даже на шее выступили красные пятна. Он растерянно взглянул на Кочемасова и, пожав плечами, спросил:

— Что ж ты молчишь, Иван?

— Ешь суп, — не поднимая головы от тарелки, проворчал Кочемасов. — Простынет.

Варавва уныло хлебал суп и думал. Видно, что-то сломалось в его судьбе, если никто с ним не хочет считаться. А может быть, он просто попал в никудышную компанию.

Варавва привык верить, что у него счастливая судьба. Сын крупного хозяйственника, в школе он учился легко и весело. Чувствовал, что учителя относятся к нему почтительно. Не понимал: перекладывают на мальчишку долю уважения к его отцу.

Наверно, поэтому Васька очень удивился и даже оторопел, когда его не приняли в Мурманский учительский институт. Он долго выяснял у секретарши директора, отчего не приняли, и, узнав, что безнадежно провалился на экзаменах, иронически усмехнулся:

— Знаем мы эти экзамены! Везде знакомство нужно.

Мать, обняв сына, плакала, а отец, подымив трубкой, бодро подмигнул Ваське:

— Не беда. Поработай немного руками. И я свой хлеб не языком зарабатывал.

И Васька стал служить страховым агентом. Если подумать, это была неплохая служба.

Васька уверил себя, что он простой средний человек и ему незачем трепать себе нервы на ответственной работе.

Девчонку в жены себе подыскал тоже среднюю — по красоте, по должности.

— Эх, дура ты! — вслух сказал Васька, обжигаясь жидким супом. — И чего тебе надо было?

— Кто дура? — поинтересовался Кочемасов.

— Никто... — спешно ответил Варавва. — Так я. «Это она, Настя, толкнула его сюда. Девчонка! Даже самые глупые и тихие из девчонок, и те норовят взять в мужья героев или, на крайний случай, капитанов каботажных судов. Смирный обстоятельный человек нынче совсем не в цене. Глупо! Он мог бы прожить и без Насти. Что она? Нос пуговицей, среднее образование и пятьдесят рублей в месяц на рыбкомбинате.

Можно было найти не хуже. А теперь вот приходится пропадать».

Васька тяжело вздохнул, и ему стало жалко себя.

Сначала задача экспедиции казалась несложной и нетрудной. Надо обследовать побережье и найти места для временных пристаней.

Настя рассказывала об этом с таким жаром, будто предстояло ехать за золотом Пусть она думает, что Васька послушался ее. Смешно! Стал бы он ввязываться в это дело, если б не заработок. Ну да! Держи карман!

И вот, когда они уже совсем закончили здесь дело, снег повалил клочьями и перевал занесло.

В первые два дня еще надеялись, что упряжки пробьются на полуостров. Потом поняли: их отрезало и помощи не будет.

Пока можно было выходить на волю, Сероштан отправлялся с Мальчиком на берег — ловил в заливе треску на поддев. Залив, куда заходили теплые воды течения, клубился паром, и соленые брызги застывали на полушубке Сероштана.

Но потом стало сильно мести, придуло снег к палатке, и выходить на воздух было уже нельзя.

Еще через сутки совсем разненастилось. Угрожала голодная смерть. А тут приходилось скармливать запасы пиши собаке и голубям!

Сероштан понимал, что не только Варавва, но и Кочемасов может взбунтоваться против этого и потребует зарезать сначала голубей, а потом собаку. Три дня голодной жизни уже выбили из колеи Ваську. Кочемасов еще держится, но кто знает — что́ у него на душе?

— Ах, боже мой! — грустно вздохнул Варавва. — В крюк меня жизнь согнула.

Кочемасов хмуро сдвинул брови, сказал:

— Не так ахнул, — переахай.

— Полно вам перебраниваться, — вмешался Сероштан. — Из-за пустяков-то.

— Ад какой-то, — жалко пролепетал Варавва.

— Ничего, и в аду люди живут, — примирительно промолвил Сероштан. — Давайте-ка, я вам расскажу что-нибудь.

— Расскажи, — без особого желания согласился Кочемасов.

— Ты где воевал, Иван? — спросил Сероштан, хотя и знал, что Кочемасов всю Отечественную провел в Заполярье. — Вот как! И я тут тоже помучился. Что говорить, — потерли снежок локтями...

В тоне Андрея Кочемасов услышал необычные ноты и испытующе взглянул на товарища. «Никогда он раньше про мучения свои не вспоминал. С чего бы это?».

— Зацепило меня как-то осколком, — перехватив взгляд Кочемасова, продолжал Сероштан. — Ну, лежу. Морозом сковало.

— Как это? — поинтересовался Варавва. — А отчего ж тебя санитары не взяли?

— Близко к немцу лежал. Шли за мной наши — под пули попадали.

Сероштан почти прикрыл глаза, будто старался памятью увидеть прошедшее время.

— Решил я: конец...

— И помер? — насмешливо поинтересовался Варавва, еще не догадываясь, куда гнет Сероштан, но уже понимая, что не зря завел он этот разговор.

— Нет, не помер. Пробился ко мне санитар на собачьей упряжке. По конец жизни я тому санитару и тем собакам благодарен буду.

«Вон оно что! — смутно догадался Васька. — Юколу Сероштан для Мальчика выторговывает!».

— А голуби?... — тянул Варавва, не решаясь на открытую резкость. — Голуби тебе... того... не помогали?

— Помогали, — хмуро подтвердил Сероштан, сделав вид, что не заметил Васькиной иронии. — Жить помогали.

И добавил, упрямо поиграв желваками скул:

— Интересней жить помогали.

Варавва старался скрыть раздражение. «В конце концов, черт с ним — с Андреем! Он может таскать за собой и собаку и птиц. Но не сейчас. Пропадем с голода».

Несколько минут все молчали.

— Слышал я, — осторожно заговорил Варавва, — что в Бельгии тоже — едят голубей. Правда иль врут?

Андрей несколько раз подряд затянулся из трубки, на обветренных щеках у него появились красные пятна, и он сказал, не глядя на Варавву

— Голубей я резать. Васька, не дам.

Варавва полол плечами, и это движение можно было понять как угодно: и так, что он вовсе не думал об этом, и так, что Андрей глупо упорствует, защищая птиц.

— Мы скормим птицам последнее зерно и сами протянем ноги, — вмешался наконец в разговор Кочемасов. — Подумай, Андрей.

Сероштан не ответил. Он угрюмо оглядел товарищей и направился к нарам.

Мальчик сейчас же подошел к хозяину, положил лобастую голову к нему на колени и коротким скорбным взглядом посмотрел в глаза человеку.

И Андрей, будто воочию, увидел далекий беспросветный снежный день. Полк пошел в атаку на скалы, где прятались немцы. Наступление было неудачным, прорваться в траншеи противника не удалось, и полк сильно поредел.

Андрей упал у большого, зализанного ветрами камня, даже не поняв сначала, что ранен.

Но когда попытался заползти за камень так, чтобы не видели немцы, — ни руки, ни ноги не слушались его.

Рядом с собой увидел совсем молоденького солдата, лежавшего на спине. Осколком снаряда солдату оторвало по колено правую ногу. На сером лице у него рдели пятна жара, он облизывал сухие землистые губы и, не видя Андрея, жаловался:

— Пятка горит... на правой ноге... огнем горит. Ой, маменька...

Андрей слушал эти бредовые слова, и на сердце у него было горько.

И он пополз не за камень, а к этому беспомощному солдату, еще не понимая, для чего это делает.

Андрей полз, задыхаясь от усилий, царапая черными твердыми ногтями снег, скрипя зубами от боли во всем теле.

Два или три шага, отделявших его от солдата, Сероштан полз так долго, что упустил счет времени. Он несколько раз терял сознание и, очнувшись увидел, что лежит рядом с молоденьким бойцом.

— Потерпи, браток, — сказал он, хватая воздух широко открытым ртом. — Придут за нами. Не может того быть, чтоб не пришли.

Землистые губы солдата еле заметно раскрылись в улыбке, и он выговорил почти беззвучно:

— Это вы, мама?

Андрею было так жаль эту оборванную молоденькую жизнь, что он совсем забыл о своем несчастье.

Он, кажется, опять впал в забытье, но очнулся от короткого крика солдата. Подняв голову, Андрей увидел, что снег вокруг них взрывается крошечными фонтанчиками, и догадался: их заметили со скал и стреляют из пулемета.

Молоденький солдат лежал, вытянувшись, на спине, и снег, падавший ему в открытые глаза, уже не таял.

Сероштан вплотную подполз к мертвому. Прикрываясь его телом от немцев, пробормотал виновато:

— Прости, парень. Это тебе уже необидно.

Ночью к Андрею пытались приползти санитары. Но немцы кидали в небо осветительные ракеты, и два санитара были убиты на полдороге.

Остаток ночи Сероштан пролежал в беспамятстве, уже зная, что все кончено.

Утром на совсем короткое время появилось бледное холодное солнце. И именно в эти минуты скупого полярного дня, когда все живое старалось глубже спрятаться в землю, из-за русских окопов вдруг вырвалась собачья упряжка и полетела к камню, у которого лежал Андрей.

Сероштан следил за ней усталым равнодушным взглядом. Он не поразился ни смелости неизвестного санитара, ни возможности своего спасения. Может, ему было уже все равно, а может, он был уверен, что ни человек, ни собаки не доберутся до него.

Собаки мчались с удивительной быстротой, и это удивило Андрея. Но он быстро утомился и уронил голову в снег.

— Живой? — спросил у него кто-то над самым ухом, и Сероштан вздрогнул и открыл глаза.

Рядом лежал на животе человек с широкой бородкой, одетый в оленью малицу, и спокойно дымил трубкой. Сбоку стояли нарты, в упряжке было три или четыре собаки. Только теперь Андрей понял, почему санитар так быстро миновал зону огня Он проскочил ее на узких и легких полярных санках, а не в медлительной лодке-волокуше, которой здесь пользуются для перевозки раненых.

Сероштан догадался, что это саами, человек Заполярья, и внезапно поверил в свое спасение.

— Ляг на бок, я втащу тебя на спину, — сказал санитар. — А то больно будет ложиться на нарты.

Андрей стал поворачиваться, но внезапно остановился.

— Возьми этого, — слабо кивнул он на молоденького солдата.

— Он неживой, — покачал головой санитар, — и нам не поместиться всем на нартах.

— Возьми! — побелев от внезапного бешенства, закричал Сероштан. — Я не пойду без него.

— Ладно, ладно, — сказал санитар, попыхивая трубкой. — Может и доберемся все вместе.

Пока санитар, лежа, втаскивал тело солдата на нарты, Сероштан глядел на собак. Рядом с его лицом чуть вздрагивала морда вожака упряжки. Из открытой пасти пса шел пар, с длинного розового языка стекала пена.

Санитар положил Андрея на нарты, рядом с холодным телом солдата, обвязал их веревкой. Свое дело он делал спокойно, так, будто в полукилометре от него не было противника.

Немцы почему-то не стреляли. Может, раньше, ночью, их тревожила темнота и неизвестность, а сейчас было ясно, что упряжка пришла за раненым. А может, они просто боялись стрелять, чтоб не вызвать ответного огня русских снайперов или батарей.

«А как же санитар?» — вдруг подумал Сероштан, догадавшись, что тому никак не поместиться на нартах.

Взглянув на него, Андрей увидел, что санитар уже надел на ноги короткие лыжи и, лежа рядом с вожаком упряжки что-то тихо говорит ему.

Потом санитар обернулся к Андрею, выбил о ладонь трубку и, подмигнув раненому, внезапно вскочил на ноги.

Собаки рванулись за хозяином. Саами бежал к своим окопам не по прямой линии, а выделывал какие-то странные зигзаги. Собаки повторяли почти каждый его поворот.

«Уходит от пуль», — догадался Андрей.

Но немцы все-таки не выдержали и, когда упряжка была близка к своим окопам, открыли минометный огонь по нартам и человеку, бегущему перед ними.

До траншей оставалось несколько десятков шагов, когда вожак упряжки, тихо взвизгнув, рухнул на снег.

Санитар, не замедляя хода, сделал резкий поворот и, на ходу выхватив нож, полоснул по постромкам.

В жаркой землянке, похожей на деревенскую баньку, врач быстро и ловко обработал раны Андрею, перевязал его. Санитар с бородкой тихо сидел в углу и дымил трубкой.

Андрею захотелось как-нибудь поблагодарить этого человека.

— Как твоя фамилия?

— Фамилия? — переспросил санитар. — Самая обычная, трудно запомнить.

И, покашляв в бородку, добродушно добавил:

— Я из колхоза «Красное Пулозеро». После войны можешь заглянуть в гости.

— Хорошо, — согласился Андрей. — Загляну.

Несколько минут Сероштан молчал и, наконец, решившись, попросил:

— Если собака выживет, отдай ее мне. Отдашь?

— Хорошо, — кивнул санитар. — Когда стемнеет — схожу за ней.

Подумав, добавил:

— Сейчас, однако, война, — и тебе некогда возиться с псом. Приезжай потом, после войны, я отдам его тебе.

Санитару не пришлось ползти за собакой. Раненый вожак приковылял к землянке сам. Он молча смотрел измученными глазами в лицо своему хозяину, пытаясь дотянуться языком до рваной раны на своем боку.

В конце мая сорок пятого года Андрей, купив в Мурманске дорогой черный костюм, набор курительных трубок и табака, приехал в «Красное Пулозеро».

Санитар с бородкой уцелел на войне, вожак и несколько собак упряжки были с ним.

Товарищи мало пили вина, мало говорили торжественных слов, а смотрели друг на друга, дымили трубками и улыбались.

Прощаясь, саами сказал:

— Мне не жаль собаку. У тебя ей будет подходяще. Приезжай, однако, как-нибудь с Мальчиком в гости...

За стенами палатки сильно засвистел ветер, громко вздохнул на нарах Васька.

— Ты был тогда крепче и моложе, Мальчик, — тихо сказал Сероштан, и в усталых глазах человека засветилась нежность. — Я не дам тебя в обиду, пес.

Дни брели медленно и бесцельно. Вход в палатку плотно завалило снегом, сама она гнулась и хрипло вздыхала, как лошадь, измученная непосильной кладью.

Подходили к концу последние граммы муки, осталась только юкола — кожа, натянутая на кости.

Длинная полярная ночь, исхлестанная бурей, казалось, никогда не кончится. Варавве мерещилось: они здесь совсем беспомощны, беспомощней тех людей, которые десять тысяч лет назад жили у Большой Мотки и оставили тут свои стоянки.

Каждое утро — время обычных суток здесь узнавали не по свету, а по часам — Сероштан поднимался с нар, заправлял постель, зажигал буржуйку. Мылся, утирался тряпицей и принимался за варку.

Кочемасов сначала вставал вместе с Андреем, помогал ему по хозяйству, но потом все чаще и чаще оставался на нарах.

Варавва не спускался с лежанки. Он тревожно похрапывал на своей жесткой постели, открывая глаза всякий раз, когда Сероштан или Кочемасов начинали говорить. Он боялся, что его обделят, обманут.

Как-то ночью Варавва отчетливо услышал скрип дерева и скорее ощутил, чем увидел: место Сероштана пусто.

Не шевелясь, Васька следил за неясной черной фигурой Андрея и догадался, что Сероштан встал к голубям.

«Пшеницу лопает!» — молнией сверкнуло в голове Вараввы, и он, затаив дыхание, стал вглядываться в темноту.

Андрей подошел к печке, раздул жар, прижег лучину и, светя себе, вернулся к ящику с голубями.

«Сейчас он будет объедаться пшеницей», — лихорадочно думал Варавва, и с его губ был готов сорваться вопль обманутого в беде человека.

Сероштан действительно насыпал в ладонь зерно. Но он тут же опустил корм в ящик, и Васька сообразил, что Сероштан, наверно, кормит птиц с руки.

Лучина сгорела, и Варавва слышал, как Сероштан шепотом разговаривает с голубями. Потом он что-то сказал Мальчику, — значит, и пес был тоже рядом с хозяином.

Сероштан ласково величал птиц по имени, сетовал на судьбу, которая мучает их голодом, и обещал, что скоро все поправится.

«Ну, для чего ему птицы? — раздраженно думал Варавва. — Ни шерсти от них, ни молока».

Сероштан почти всю жизнь возился с голубями. Он был одним из трех взрослых людей, которые в большом заполярном городе держали птиц. И если в городах центральной России, где чуть не в каждом дворе стоит клетушка с птицами, голубятников нередко высмеивают, то в Мурманске иные смотрели на Сероштана как на совсем пустого и потерянного человека.

В жизни еще немало странного, корешки которого змеятся в темноте дальнего и ближнего прошлого. Боров, зарывшийся в грязную лужу возле избы, едва ли режет глаза соседям. Еще бы! Свинья — это сало, мясо, шкура. А милые и грациозные голуби в клетушке над сельским сараем то и дело служат объектом соседских шуток и укусов. Какое от них мясо, какое перо?

Странно! Как будто напоенность души красотой не нужна человеку! Нет, нужна! И чем дальше наш марш, чем лучше мы живем, тем нужнее нам та красота. Всякая красота, питающая душу. Так думал Сероштан.

Без малого двадцать лет выводил он свою породу белых, как снег, почтарей. Стариков, мраморных носатых птиц, завез из Петрозаводска, и два десятилетия спаривал голубей так, чтобы получить у потомства чистое белое перо.

Много лет он плавал штурманом на траулерах, пока давнее ранение не заставило его списаться на берег. Уходя в летние рейсы, он брал с собой почтарей и выпускал их то из Полярного, то с Кильдина, то в открытом море.

Потом стал брать с собой птиц и в зимние, ночные рейсы. Он долго тренировал голубей, приучая их лететь и находить дом в темноте. Для этого придумал свой способ. Во дворе, возле голубятни, разжигал небольшой костерок, и голуби в конце концов отлично находили дом.

Если бы кто-нибудь спросил, за что Сероштан любит птиц, почему он так привязался к ним, он едва сумел бы ответить. Просто любил их без отчета, как иные любят бродить в саду, часами горбиться над удочкой, лазать по болоту с ружьем.

Когда по службе случались неприятности или в дому были семейные ссоры, Сероштан уходил к голубятне. Он отдыхал возле птиц, иногда ловя себя на какой-то странной мысли, что хорошо вот так пожить — тихо, нежно и несложно. Потом улыбался этим мыслям, как улыбаются, вспомнив невинную шалость детства.

Голуби, и верно, помогали ему интересней жить. Он тогда, отвечая Варавве, не соврал ему. А почему интересней? Да потому, что красота всегда трогает душу, делает ее чище, спокойней, восторженней. Ты можешь быть самым маленьким человеком в жизни, и все-таки ты очень богат и счастлив, владея этой и яркой и скромной красотой.

Сероштан был убежден, что когда-нибудь, когда придет счастливая жизнь для всего мира, когда, наконец, наступит царство труда на всех материках, — в каждом дворе обязательно будут голуби, цветы, деревья. Пусть к этому времени до Луны будет легче добраться, чем до побережья, пусть будут изобретены многие радости и удовольствия, все равно живая красота птиц не померкнет для человека и по-прежнему будет радовать и возвеличивать его.

Готовясь к поездке на побережье, Андрей взял с собой четырех самых лучших, самых надежных птиц. Это были восьмилетние старики. Они шли к дому в любое время года и почти во всякую погоду.

По прямой от побережья Ледовитого океана до Мурманска не очень далеко, и Сероштан был убежден: дойдут. Иначе он не рискнул бы птицами.

Уезжая, предупредил сыновей: выпустит птиц за день до возвращения, и когда они прилетят, пусть мать готовит пир горой.

Но выпустить голубей Сероштан не смог: на побережье поднялась буря.

И вот теперь он сидел у ящика и уговаривал птиц повременить, убеждал, что все будет хорошо.

«Парень будто из железа скован», — думал с завистью Варавва. Но тут же тревожился: «А может, это все обман? Может, он сейчас пшеницу ест?».

Варавва останавливал дыхание, но слышал только стук своего сердца и шепот Сероштана.

«Раз говорит, значит рот пустой», — внезапно догадался Васька, и ему почему-то стало обидно, будто его обманули.

Он вздохнул, спросил сонным голосом:

— Это кто же не спит? Ты, Андрей?

Сероштан, кажется, обрадовался голосу Вараввы и запалил фитилек в керосинке.

Лампу зажигали на самое короткое время, когда все не спали, и теперь Андрей воспользовался этой возможностью, чтобы при свете посидеть с голубями.

Васька подошел к Андрею и хмуро стал смотреть на птиц.

В эту минуту Варавва мог поклясться, что ему щекочет ноздри запах куриной похлебки. Он торопливо глотал слюну, беспрерывно заполнявшую рот, чувствовал, что его подташнивает.

И Васька не сдержался.

Сухими, темными от недоедания глазами он вонзился в лицо Сероштана и закричал, задыхаясь от ненависти и нелепо размахивая руками:

— Полно тебе атаманиться, жила! Сгубить хочешь?!

И, сразу согнувшись, будто его переломили в верхней четверти, Васька запричитал, размазывая по щетинистому лицу грязные слезы.

— Эка взбабился парень, — не меняя позы, произнес Сероштан, и в его голосе зазвучала угроза. — И не стыдно тебе, дурак?

Варавва, еще всхлипывая, сказал сердито и вызывающе:

— Не кори. Все мы адамы.

— Все-то — все, — согласился Сероштан, — только и Адам ведь человеком был.

Кочемасов лежал с закрытыми глазами на нарах. Он по-прежнему не хотел вступать в спор. Видел, что Сероштан не пойдет на уступки и не выдаст ни собаку, ни птиц. А открыто принять сторону Вараввы Кочемасов тоже не мог: уж больно худо показал себя в трудные дни этот мало что видевший в жизни дурак.

Вторые сутки ели только по одному сухарю в день, и Сероштан испытующе посмотрел на Кочемасова. Если взбунтуется Иван, будет много труднее.

Мальчик уже неделю не выходил из-под нар. Он злобно рычал всякий раз, когда Васька пытался вытащить его оттуда, и слабо щелкал клыками.

— Да пойдем же поползаем, пес, — звал его Васька и все оглядывался на Сероштана, надеясь найти у него поддержку.

Но тот угрюмо молчал.

Прошел еще день.

Даже у Андрея кружилась теперь голова, и он чаще, чем обычно, подходил к бачку с натопленной из снега водой.

Наконец не выдержал Кочемасов.

Он сел на своих нарах, подтянул колени к подбородку и сказал, глядя прямо Андрею в глаза:

— Вторую неделю в лапти звоним, Андрей! И конца не видно. Надо прирезать собаку.

Помолчав, добавил:

— Две недели я молчал, Сероштан. Я знаю — пес спас тебе жизнь. Но где же выход?

Варавва, потирая узкие мосластые кисти рук, лихорадочно кивал головой, и слезы текли по его лицу.

Кочемасов бросил взгляд на Варавву, на его красивое, даже мужественное видом лицо, искаженное злобой и готовой прорваться истерикой. И сразу, будто споткнувшись, Кочемасов замолчал, хмуро подумав о Варавве: «Рожей сокол, а умом тетерев».

Сероштан долго молчал, не поднимая головы. Наконец выпрямился, сказал хрипло, ни на кого не глядя:

— Я отдам вам свои сухари. Их хватит на два дня тебе, Варавва, и тебе, Кочемасов.

— Я не возьму, — сказал Кочемасов. — Пусть ест Варавва.

— А я возьму! — со злой отчаянностью прокричал Васька. — Может, тогда Сероштан скорее сварит птиц.

Андрей молча подошел к сундучку, где хранились сухари, разделил их на три равные горки. Свою долю он подвинул Варавве.

Васька унес сухари на нары и тут же, не выдержав, съел половину.

Это немного подкрепило его, и он заснул коротким беспокойным сном.

На другой день они пили пустой кипяток. Кочемасов разломил свой сухарь на две части и одну протянул Сероштану.

Тот покачал головой:

— Нет, Иван, не хочу. Тут и одному есть нечего.

Васька протянул было руку к половинке сухаря, но, встретившись со взглядом Кочемасова, отвернулся. Сероштан сказал:

— Мы будем варить унты. Это — кожа. Если ее хорошенько прокипятить, — можно жевать. Потерпите еще немного. Буря вот-вот пройдет.

Кочемасов сразу согласился. Он даже предложил съесть в первую очередь его унты — они самые старые и почти износились.

Васька злобно молчал.

Унты Ивана нарезали мелкими полосками и, сложив в соленую воду, поставили на печь.

Люди сидели у огня, подперев головы кулаками, и смотрели, как в чугуне бурлит коричневая вода, выбрасывает и погребает полоски жесткой кожи.

Все жадно вдыхали запахи, идущие от чугуна.

Прошло несколько часов. Кожа была по-прежнему твердая, как щепки.

— Давайте похлебаем варева, — предложил Кочемасов, у которого больше не хватало терпения.

Варавва есть суп из унтов отказался. Кочемасов удивленно взглянул на него и усмехнулся:

— Голод — лучший повар. Съест.

Мальчику под нары сунули плошку с супом, но он не притронулся к еде.

Спать легли рано. Обманная пища немного успокоила желудки, и злые исхудалые люди уже вскоре, вздыхая и бредя, спали на жестком ложе.

Ночью Сероштан метался на нарах, не размыкая глаз. В полночь он напряженно вытянулся на постели и замер: ему показалось, что хрипло залаял Мальчик. Но тут же Сероштан снова забормотал невнятные слова.

Спали долго. Проснувшись, Кочемасов зажег лампу и, увидев, что Сероштан тоже не спит, сказал ему с веселыми искрами в голосе:

— А знаешь, Андрей, я покрепче себя чувствую вроде.

Сероштан благодарно кивнул Кочемасову и оглянулся на Варавву.

Васька спал спокойным глубоким сном, и мутная улыбка блуждала на его обросшем лице.

Эта улыбка, неизвестно отчего, обеспокоила Сероштана. Он тяжело поднялся с постели, натянул унты и, задыхаясь от усталости, опустился на колени.

— Мальчик, а Мальчик, — тихо позвал он, — ты слышишь меня,пес?

Под нарами никто не пошевелился.

Дрожащими руками Сероштан вытянул на свет плошку с супом, — он был весь цел и покрылся серой пленкой.

Сероштан полез под нары и вытащил оттуда собаку. Глаза у Мальчика слезились, с клыков капала желтая слюна.

— Пособи, Иван, — попросил Андрей.

Сероштан разжал собаке пасть, и Кочемасов понемногу вылил в нее суп из плошки.

Собака безучастно глотала жидкость, ее глаза были мутны и вялы.

Отпустив Мальчика, Сероштан сел возле ящика с голубями и посветил над ним горячей лучинкой. И тут же вскочил на ноги. Он метался по палатке, заглядывая во все углы, наконец откинул полог и выскочил в тамбур.

Кочемасов слышал, как он ломал спички, торопливо стараясь разжечь огонь.

Вероятно, это ему наконец удалось. И в то же мгновение до Ивана донесся диковатый крик Сероштана.

Андрей вошел в палатку через несколько секунд, молча сел на нары и долгим ненавидящим взглядом посмотрел на Варавву.

На лице Васьки по-прежнему блуждала улыбка довольного и сытого человека.

Кочемасов взял у Андрея спички и вышел в тамбур.

Вернувшись, он сел рядом с Сероштаном, сказал, виновато моргая ресницами:

— Отрывал головы и прямо сырыми ел. Как же это мы не слышали?

— Одна птица только и уцелела, — потерянно откликнулся Сероштан. — Я ее из ящика выну, за пазуху положу.

— Положи, — согласился Иван. — Надежнее будет.

...Шли к концу девятнадцатые сутки бури. Сероштан, не открывая рта и ни на кого не глядя, снял с себя унты, узко нарезал их и сложил в чугунную посудину.

Наконец, проснулся Варавва. Он сладко потянулся, открыл глаза, но, что-то вспомнив, захлопнул веки. Потом приоткрыл один глаз и взглянул на сидящих у огня людей.

Поняв по их глазам, что они уже все знают, Васька вздохнул про себя, решив, что Андрей теперь будет его бить.

«Ну, от битья не помирают, — попытался себя успокоить Варавва. — А я зато жить буду».

Васька поднялся с нар и с храбростью обреченного человека подошел к огню. Но тут же согнулся и, коротко застонав, сел прямо на земляной пол.

Ни Сероштан, ни Кочемасов не повернули к нему головы.

Иван, повременив, сказал куда-то в сторону, будто обращался к покоробленной парусине палатки:

— Голова с пивной котел, а ума ни ложки.

Горя озлобленными глазами, задыхаясь и корчась. Васька пополз к нарам.

Тогда Кочемасов, удивленно пожав плечами, поднялся и, поддев Ваську под мышки, потащил его на постель.

Вернувшись к печке, Иван встретил вопросительный взгляд Андрея и сказал, неуверенно разводя руки:

— Объелся этот дурак. Заворот кишок, видно.

Буря окончилась внезапно, сразу. Наступила мертвая тишина.

Сероштан и Кочемасов полдня пытались открыть дверь. Все это время они слышали стоны и ругательства Васьки, но ничем не могли облегчить его участь. Надо было скорей пробиваться наружу.

И почти справившись с этим невероятно трудным делом, Сероштан вдруг услышал в черной дали пенье полозьев.

Он сразу почувствовал слабость, хотел было опуститься на снег, но, пересилив себя, медленно пошел в палатку. Принес охапку дров, послал Кочемасова за лампой и, выплеснув из нее керосин на дрова, поджег их.

В угольно-глухой полярной ночи призывно вспыхнул огонь, заиграл кровавыми гребнями, засигналил на десятки километров вокруг.

Пенье полозьев стало отчетливее, резче, ближе, — и вскоре из тьмы к огню вылетела оленья упряжка, вторая, третья.

Каюры соскочили с нарт, бросились к людям у костра и стиснули их в объятьях.

С третьих нарт соскочил человек в малице и малахае, из-под которого виднелась широкая седая бородка, и подошел к Андрею.

— Однако, здравствуй, братка, — сказал человек спокойно, — вот и опять довелось свидеться.

Андрей радостно охнул и повис на шее у каюра.

Ведя Сероштана в палатку, каюр, улыбаясь, говорил:

— Приехал к тебе в гости, а тебя нет. Ну, вот с ними прибежал: посмотреть — живой, нет ли? Показывай, где у тебя Мальчик.

Он вытащил пса из-под нар и, пока каюры разливали из термосов по тарелкам куриный бульон, все трепал собаку по загривку и бормотал:

— Ничего, пес. У тебя крепкие кости, а мясо нарастет.

Сероштан и Кочемасов хлебали маленькими глотками бульон, благодарно улыбались каюрам и беспричинно смеялись.

Кочемасов поглядывал на Сероштана, и на сердце было очень хорошо. Ивану казалось, что общение с этим добрым и мужественным человеком сделало его самого, Кочемасова, крепче и чище. Это испытание Иван выдержал не ахти как. Но если бы не было Андрея, тяжкий экзамен мог сломить Ивана. И тогда — как знать? — осталось бы за ним право называть себя мужчиной? Пожалуй, и нет.

Васька скрипел зубами от боли, хватался за живот и проклинал Заполярье, бурю, птиц и людей.

Через сутки каюры положили на нарты укутанного в овчины Ваську. Сероштан и Кочемасов сами дошли до упряжек.

Андрей потрогал за пазухой уцелевшего голубя, почувствовал, как тревожно бьется у птицы сердце, и улыбнулся, зная, что все плохое уже позади.

Он плотнее запахнулся в мех и сел на нарты.

Сверху его накрыли одной овчиной вместе с Мальчиком, и Андрей почти сразу уснул в своем меховом мешке.

Каюр на головной упряжке взмахнул хореем, и застоявшиеся олени резво побежали на юг.