1
После собрания бой между мастерами продолжался в будке газовщика. Невысокий, располневший Шерабурко то застегивал полушубок и шел к двери, то вдруг, повернувшись, снова расстегивал его, отбрасывал полы назад, словно они мешали ему разговаривать, и опять начинал кричать на своего сменщика Степана Задорова. Кричал так, что широкое лицо наливалось кровью, а седые лохматые брови топорщились.
— Рекордом блеснуть захотел, — наступал он на Степана. — Три тысячи тонн сверх плана! О, як сиганул!..
— Да, Кирилл Афанасьевич, за месяц три тысячи тонн. И дадим!
— Сначала дай, а потом хвастайся. У нас на Украине говорят: «Не кажи гоп, поки не перескочив»… Или ты думаешь, достаточно сказать «я добьюсь!» — и чугун сам в ковш польется. Чугун сделать надо!
— Сделаем. В прошлом месяце дали две тысячи тонн? Дали. Печь может дать и больше металла, чем давала. Коллектив это понимает, потому и согласился с моим предложением. Только вы…
— Коллектив! А я мастер или нет? Или со мной можно и не считаться — устарел, поседел, да?
— Кирилл Афанасьевич, послушай…
— Нет, друг! Если уж я для тебя теперь никто, тогда действуй. Сам покажи свои резервы.
— Мы все вместе покажем. Организуем дело по-новому. А почему бы и нет? Это вы, старики, боитесь нового…
— Брехня! — перебил Степана Шерабурко.
— Нет, Кирилл Афанасьевич, это правда. Факты налицо. Видите, что опыт ваш стареет, отмирает, а новому учиться надо. Это — трудновато. Вот и обороняете старое, сопротивляетесь.
— Ну и ворочай тут, новатор!..
— Почему я? Мы вместе будем. И напрасно…
Но говорить было уж не с кем.
2
Мастер Шерабурко, понурив голову, крупно шагал по поселку Некрасова к своему дому, обнесенному высоким дощатым забором. Вот Шерабурко уже слышит, как гремит тяжелая цепь, кольцо ее с визгом скользит по стальному тросу, натянутому от ворот до сарая. Это Дружок. Ростом с годовалого теленка, он весь серый, только грудь будто желтой салфеткой прикрыта.
Дружок от скуки носился за воробьями, которые все время то там, то тут пытались спуститься на снег и полакомиться хлебными крошками, оставленными собакой.
Когда Шерабурко открыл ворота, истосковавшийся Дружок бросился, было, к хозяину на грудь, но тот ударил собаку по морде — пшел!..
Татьяна Петровна видела, как муж вошел во двор и сразу поняла: не в духах… В добром настроении он со своим Дружком не так встречается. А тут вот ни за что ни про что ударил животину.
И раздевался, и умывался молча, посапывая. Только уж причесывая перед зеркалом упрямые седые кудри, буркнул:
— Приготовь-ка огурчиков.
— Один, два достать?
— Десяток! Все жмешься. Не чужие ведь.
— Не чужие, то правда, но зима еще впереди.
— Смотри, весной опять на свалку не выброси. Всю жизнь с оглядкой…
В буфете взял хрустальный графинчик, стопку. Татьяна Петровна тем временем достала из подполья полную тарелку мелких огурчиков — длинных, темно-зеленых, в пупырышках, и таких ядреных и пахучих!
Кирилл Афанасьевич блеснул дном стаканчика, два раза ткнул куском в нос, громко вдыхая запах хлеба, и принялся за огурец.
После долгого молчания Татьяна Петровна сказала:
— Что это ты сегодня. Собаку обидел и тут…
— Обидел! Понимать будет…
После борща откинулся на спинку стула, долго смотрел на узоры, выведенные на боках графина, размышляя, выпить все или оставить для следующего раза. Ах, эта водка!.. Махнул рукой и уже подобревшим голосом сказал:
— Ладно, мать, допью уж, что тут оставлять.
Заметив, что гнев мужа проходит, Татьяна Петровна смелее заговорила:
— Случилось что-нибудь на домне?
— Пока нет. Обязательства новые брали. Молодежь-то опять выскочила. Три тысячи тонн махнули!..
— Ну что ж, вам не впервые… И это выполните, бог даст.
— Бог даст, жди!
— Кирюша!
— Ну что — Кирюша, Кирюша… Ты бога к нам не примешивай. Понимай, не первый год с доменщиком живешь, пора уж и разбираться в нашем деле. Степану что — бухнул на всю железку, а теперь из-за него надувайся, тянись. — Шерабурко прошел к буфету, поставил на место графинчик, стопку (этой посудой он ведал сам). Потом опять сел к столу, молча смотрел, как жена мыла в теплой воде тарелки, ложки, вытирала их. Работала молча, понурив голову. Ему жаль стало жену — только было заговорила, опять раскричался, оборвал…
Повозился на стуле, прокашлялся и снова, но уже тише:
— Обязательство с трудом, но выполним. Однако надо и о будущем думать. В этом месяце возьмешь от домны все, что она может дать. А дальше? Хорошо так будет, а вдруг скажут: план занижен, добавить им. Вот тогда и кряхти. Понимаешь? Чугун делать — не вареники варить. План-то как-нибудь натянешь, а уж о прогрессивке, о премиальных и не думай…
— Ну, а что же Степан Васильевич и этот, как его…
— Чесмин?
— Да, что же они-то думают?
— Э-э… молодежь! Толкую тебе, что Степан сам предложил на собрании, а Володька что, тот — за Степаном. Они еще не терты, не понимают, что нам без резерва никак нельзя. Дали план — перевыполнили его. Не очень, но перевыполнили. Тут уж и не поругают и прогрессивка обеспечена. Так и двигай. А если план повысили — подбавь пару, резерв у тебя в кармане. Перевыполнили и этот план, но опять же не очень… Государству хорошо и тебе неплохо. Кто что скажет — план же обеспечен!.. А молодые этого не понимают. Вошли в азарт — бах! Вот и кончилась спокойная жизнь…
3
Сон не шел. Шерабурко лежал на спине, подложив руки под голову, смотрел в потолок. Многие вопросы волновали старого доменщика…
Луна медленно плыла над землей, вот она уже показалась из-за угла дома. Сначала ее холодный луч скользнул по гардеробу, потом поиграл на спинке никелированной кровати и стал медленно передвигаться по одеялу от ног к голове. Вот пучок света добрался до коленок, пояса, затем к груди, лезет медленно, но неудержимо…
А Кирилл Афанасьевич все не спит. На работе понервничал, а тут еще жена всплакнула… Он понимал ее, но ему тоже не сладко.
Как назло и по радио передают какое-то «Не искушай» композитора Глинки. Шерабурко сочувствовал ему. «Видать, человек на своем веку тоже всякое пережил. Вон какую музыку сложил… Душу рвет…» Дотянулся до приемника, выключил. Опять подумал:
«Тяжело тебе, Кирилл Афанасьевич, нескладно у тебя жизнь идет… И почему бы это, почему? Где это началось, когда?..»
Этого не может понять старый мастер. И подруга ничего не говорит. Перестала всхлипывать, заснула. В доме тишина. И в поселке ни петухов, ни собак не слышно.
«Так почему же, Кирилл Шерабурко?..»
И вот поднимается, встает перед глазами пройденный путь — длинный и нелегкий.
Только поженились на Украине — и на Урал. Город строить да завод-гигант. И как строили! А как жили? В палатках, а потом в бараках. Спать ложились в шапках, а утром отдирали их от стен — примерзали… Морозы, бури, снегопады… Потом среди степи домна встала. Кирилл смотрел на нее, придерживая шапку, чтобы не свалилась, и глазам не верилось…
Вереницей бежали года.
До мастера дошел. Денег много появилось. Забылась нужда первых строительных лет. Широко зажил…
На окраине города, в поселке индивидуальных застройщиков, выпросил хорошее место, свой дом построил. Это ж не хата под соломенной крышей, а дом! Под железом! Все четыре комнаты заставил полированными шкафами, столами да стульями. А потом и «Победу» завел, и в сберкассу денег натаскал порядочно. Тут были и заработанные на домне и приобретенные на рынке.
Поедут, бывало, в выходной день на «Победе» прогуляться в степь или в лес, что под Уральскими хребтами, а Татьяна Петровна пристанет: заедем на озеро… А уж она что захочет сделать — уговорит, добьется своего, да и он особенно-то не сопротивлялся…
Там свежую рыбу покупали по три рубля за килограмм, а в городе продавали по 10—12 рублей, «чтоб оправдать бензин»… Случалось, что яиц в деревне прихватывали. И опять — на рынок. И снова вечерком пересчитывали червонцы да радовались: «Вот так «Победа»!»
И случилось то, чего не ожидал Шерабурко: он стал хозяйничать своей собственностью, а она им. Она увлекла его, затянула, стала забирать у него все больше и больше времени. И о работе стал меньше думать, и из цеха стремился поскорее домой убежать — дела, хозяйство!
Иногда стыдился, мучился, но… А тут еще жена, Татьяна Петровна. Она рассуждала по-своему: Кирюша — старый мастер, потихоньку до пенсии доработает, а там…
Но его в цехе все чаще стали поругивать, упрекать… А на последнем собрании совсем оконфузился: все согласились принять новое обязательство, предложенное молодым мастером Задоровым, а он, Шерабурко, против: «Много, рискованно, не вытянем…»
Не согласился и сразу, в тот же день, почувствовал, что в смене оказался одиноким. Рабочие то ли сердились, то ли стыдились, но трудились молча, на мастера не обращали внимания — исчез тот душевный контакт, без которого нет трудовой спайки. Ох, уж эта молодежь: только из ремесленного и — своя гордость, свое мнение!.. А одиночество в коллективе — хуже наказания!
«Вот тебе и стаж, — думает про себя Шерабурко, — вот как они. «Ваш опыт стареет, отмирает…» А ведь в этом опыте — и пот и кровь… Неужели ты, Кирилл?..»
Нет, не весело ему в цехе, не весело. Да и дома… Вещи блестят, но молчат. Судьба не подарила ни одного ребенка. А старость надвигается — мир живет по своим законам. Кому все это, стащенное в дом, зачем? Придет неотвратимый час, и не станет Шерабурко на этой улице.
И в цехе его забудут: в списке рационализаторов не числится, в Книге почета нет. Ругать его на собраниях не будут — о мертвых плохо не говорят — и хорошим не вспомянут. И в доме ни души не останется. Умер Шерабурко — и никакого следа…
К горлу подкатился тугой комок, давит, мешает дышать. Кирилл Афанасьевич попытался проглотить его и раз, и два — не может. Тогда он встал тихонько, чтобы не разбудить жену, не одеваясь, в нательном белье, вышел в столовую, включил свет — ослепило, долго щурился. Потом осмотрелся. В комнате было неуютно, холодно. Поежился, пошел в прихожую, надел валенки, полушубок, запахнулся поплотнее и начал ходить из угла в угол.
А кругом такая тишина, словно весь мир — пустота. И опять в голову Шерабурко полезли свинцовые думы. Он пытался прогнать их прочь, начинал размышлять о погоде, о Дружке, но мысли опять поворачивали к Степану Задорову, к разговору с ним…
Тогда Кирилл Афанасьевич подошел к буфету и потихонечку, чтобы не скрипнули створки, открыл его. Тарелки, чуть склонившись к стенке, плотно прижались друг к другу и будто дремали. Чайные чашки взгромоздились друг на друга цирковой пирамидой — не дотронься, загрохочут. Только граненый хрустальный графинчик горделиво и заманчиво поблескивал. Взял его за длинную шею, взболтнул: «Э-э, как слеза…»
Осторожно, на цыпочках перенес на стол графин, стопку, кусок хлеба, тарелку с огурцом. И хотел уже бесшумно отодвинуть стул и сесть за стол, но вдруг вспомнил о своем одеянии, распахнул полушубок — рубашка и кальсоны. Улыбнулся, махнул рукой: «Ладно, Кирилл, сам у себя в гостях…»
Выпил, шепотком крякнул, толстыми, полусогнутыми пальцами взял огурец и стал закусывать. В рукав стекал соленый рассол. Покончив с огурцом, вытер пальцы о полу полушубка, прислушался — под ложечкой приятно теплило. Налил еще одну стопку.
«Скоро на работу, но с двух-то не опьянею. Выветрится, — подумал Кирилл Афанасьевич. — К тому времени — в глазу ни искорки. Войду, как солдат. Нет, рано вы меня старите, я еще…
Эх, Степан, Степан, молод еще ты, а выскакиваешь… Больше всех надо… Но и сам я хорош… Один, из всей бригады один. Значит, не подумал, бухнул на собрании…
И признаться теперь как-то уж…»
Налил еще полстопочки, подумал, посмотрел на нее, чуть добавил и выпил.
Жевал черствый кусок, смотрел в одну клеточку клеенки и продолжал думать свою думу.
«Да, брат Кирюха, Степан-то живет совсем не так. Придет домой, рассказывают, и за книгу. Даже о заграничных доменщиках читает. А то за чертежи засядет, что-то рисует, обдумывает. Башковитый!..
И что нынче за народ пошел: один после работы стишки сочиняет, другой на сцене песни поет, третий за книгами… Вот и этот. Сколько уж предложений внес. Рад всю домну по-своему перекроить. Азартный, черт, все вперед рвется: на работе первым, в институте первым, о досрочном выполнении шестой пятилетки речь зашла — и тут первым!
Недаром он и на демонстрации в Октябрьскую впереди всех шел, со знаменем. Тяжело против ветра, упирается, но идет и идет. А фотограф, проныра, чик его и в газету. Это уж навечно!
О нем мир будет помнить, а о тебе? Эх, Кирилл, Кирилл…»
Приподнял графин, посмотрел на свет — хороша влага, но… махнул рукой и поставил свой «советничек» в буфет.
А спать все не хотелось.
В 6 часов оделся и вышел из дома. Двор был полон лунного света. Дружок выскочил из конуры, заскулил, жалуясь на свирепый холод, ласкаясь к хозяину, пытался лизнуть его.
— О, дурашка… Скучно тебе одному, холодно. Ну иди, трошки погрею. — Шерабурко сел на ступеньку крыльца, посадил собаку между колен и прикрыл полами полушубка. Дружок сидел смирно, чуть вздрагивая всем телом. — Вот теперь согреешься, — рассуждал Кирилл Афанасьевич, — согреешься и доспишь свою ночь. Ну что?.. Эх, жизнь твоя собачья… А у меня свое горе, ты думаешь как… Ну иди, хватит…
В трамвае народу пока еще мало. Присев к окну, стекло которого мороз сделал узорным, Кирилл Афанасьевич стал прислушиваться к гудению колес, к их перестуку на стыках рельс. Но на каждой остановке в передние и задние двери толпами вваливался народ, в вагоне стало тесно и шумно, человеческие голоса уже забивали гудение торопливо бегущего трамвая.
Теперь Шерабурко невольно слушал обрывки разговоров: «Насадки плывут. Думаем, прикидываем…» («Это мартеновцы сошлись», — отметил про себя Кирилл Афанасьевич); «Мы вчера перевалку за час провернули. Красота!..» («Это прокатчики «провернули»…»); «Один скип хорошо ходит, а второй…» («О, наше, кто это?..»). Но тут вагон остановился и металлурги совсем громко заговорили, стали толкать друг друга в спину, стремясь поскорее выбраться на морозную улицу.
Когда Кирилл Афанасьевич стал подходить к своей домне, к нему снова вернулись мысли о сменщике, о том, что Степан Задоров много нового, своего вложил в доменную печь и уже увековечил себя.
«А моего там ничего нет — ни одной детали, ни одного узла, — рассуждал сам с собой Шерабурко. — Ничего я не изобрел, ничего не придумал. Опыт? Устареет и все. А где новое, мое?..»
4
Степан обошел печь, поговорил с первым горновым, позвонил в лабораторию, записал в журнал анализы и снова задумался. Из головы не выходили слова Шерабурко: «Покажи свои резервы…»
Медленно прошелся мимо приборов, сел на стол, достал из грудного кармана портсигар из прозрачной зеленоватой пластмассы и долго рылся в нем, выбирая твердую папиросу.
«Да-а, обязательство нелегкое — три тысячи тонн сверх плана! Это — 1900 тонн в сутки! Но ведь уже по 1800 давали. Значит растем… А если еще… Посидел, подумал и вышел на площадку.
На лбу Степана, как всегда, полумесяцем лежал русый чубчик. От этого лицо казалось мальчишеским. Но сам он, большой, широкоплечий, медлительный, временами казался даже неповоротливым..
Когда Степан Задоров пришел на первую домну мастером, многие говорили: Уж не чересчур ли тихоход…» А потом убедились: нет!
И в самом деле — домна не экскаватор, не токарный станок. На этом индустриальном гиганте нужны люди спокойные, много думающие. И Степан был таким. Недаром его любимым изречением было: «Это дело обмозговать надо»…
Вот и сейчас он «мозговал».
Склонился к фурме и через синее стекло смотрит в нее. В утробе печи — бело, еле различимые куски кокса мечутся, мелькают в огненных вихрях. «Хорошо идет печь — горячо, — радостно думает Степан. — А что если бы… А что если еще поднять температуру дутья. Но выдержат ли сопла? Примет ли печь такую температуру, не собьется ли с заданного ритма?..»
Вопросы возникали один за другим, мучили опасения. Но в то время упорно — вот уже который день! — жила, настойчиво напоминала о себе и другая мысль: поднять температуру дутья до 850 градусов, дать в печь 2800 кубометров раскаленного воздуха в минуту — и тогда… Ух, тогда в утробе домны еще сильнее забушует огненный ураган, и столб из шихтовых материалов еще быстрее станет двигаться вниз, превращаясь там в поток чугуна. А ведь в этом смысл борьбы доменщиков — сократить время пребывания шихты в домне.
Но как ответит на это печь? Н-да…
Он сказал газовщику, чтобы тот «посматривал как следует», и зашагал к начальнику цеха.
Бугров не удивился приходу Степана среди смены: если бы какое несчастье — по телефону начал бы трезвонить, а тут идет. Пожал руку и бесшумно опустился в кресло, продолжая рассматривать лежавшую перед ним бумагу, что-то, видимо, додумывал. Карандаш его передвигался с одной цифры на другую. Бугров думал медленно и, как всегда, левой рукой тер лысину.
Но вот, отложив бумагу, он бросил карандаш в пластмассовый стакан чернильного прибора и уставился на Степана.
— Ну, как печь?
— Ничего, Михаил Григорьевич, ровно идет.
— Слово-то сдержите? Три тысячи!
— Трудновато, но… Вот пришел… Задумал одно дело. — Мастер вертел в руках кепку.
Начальник цеха посмотрел на него, улыбнулся:
— Задумал да побаиваюсь — так, что ли? Волков бояться — в лес не ходить.
— Это правда, Михаил Григорьевич… А что, если температуру дутья еще поднять?
— Температуру? — Бугров опять начал гладить свою лысину. — Надо попробовать.
— Разрешите? Я… Мы попробуем.
— Давай, давай. Но учти: все процессы в печи ускорятся.
— Я понимаю. Вчера в институте с профессором обсуждали. Это мы после лекции. Так вот он говорит, надо исследовать, экспериментировать… Длинная история.
— Это нам не подходит. Я вот о температуре тоже думал, поднимать надо, но… Дело, дорогой, не только в этом. Если дутье в печь давать погорячее, то ей и кокса потребуется меньше. Не так ли?
— Рудная нагрузка возрастет.
— Вот именно! Пусть кокс на нас получше работает. Сейчас на тонне кокса мы проплавляем 2,4 тонны руды, а надо бы довести эту цифру до 2,6. Сейчас важно температуру дутья поднять, испытать наши сопла, устоят ли.
— А если нет?
— Ну… тогда опять думать будем, решать. А сейчас — пробуй, действуй, разрешаю. Но главное, печь ровно ведите. Температуру повышайте по 3—5 градусов в сутки — не больше. Приучайте домну постепенно, не срывайте ее с ритма — не дергайте.
5
Перед входом в будку газовщика, на прокопченной стене висел свежий «Крокодил». Шерабурко издалека увидел его, тяжелое предчувствие камнем ударило в сердце.
Да, там был нарисован он, Шерабурко. Лицо не его, а вот волосы художник схватил удачно: мелкие, седые кудряшки — жесткие, упругие. Возьми колечко, потяни — распрямится, а выпусти — мгновенно совьется в кольцо: «Нас не шевели, мы по-своему, в клубочек…» Конечно, это его волосы и ничьи больше.
Изображенный в «Крокодиле» держал в руках большой лист бумаги с заглавием «Новые социалистические обязательства коллектива домны».
Ниже рисунка — подпись: «Шерабурко размышляет…» и больше ни слова.
Кирилл Афанасьевич, вытирая со лба пот, осмотрелся кругом, обрадовался, что его никто сейчас не видит, начал успокаивать себя: «Не дюже здорово. После такой перепалки со Степаном могли бы…»
В этот день он стыдился смотреть людям в глаза, мало разговаривал. Но над ним никто не смеялся, все делали вид, что ничего не произошло. Он мысленно благодарил и рабочих и редколлегию, что к нему отнеслись милостиво.
Может быть, эта доброта коллектива и надломила его упрямство.
Надломила, но не сломила. Внешне он старался быть таким же, как раньше, — важным, строгим, неразговорчивым. Он все еще размышлял сам с собой: как быть дальше, как себя вести?.. Решение не приходило…
Молча ходил со Степаном, осматривал сложное, громоздкое хозяйство домны, прислушивался к гудению моторов, вентиляторов, к свисту воздуха. Был по-прежнему угрюмым, сердитым, хотя на душе уже потеплело и частенько, кстати и некстати, подвертывалась юркая, непоседливая, как воробей, мысль: улыбнуться сменщику, пожать руку… Но мешала гордость.
А Задоров тоже молчал. Он понимал, что мастеру нелегко, «Крокодил» есть «Крокодил», да и спор их по поводу новых обязательств еще не забылся.
…Жизнь на доменной печи шла как обычно, размеренно.
Шерабурко вышел на рабочую площадку. Горновые готовили канаву. Мастер посмотрел на часы: вот пройдет еще 50 минут, и они пробьют летку. Домна, словно разозленная, фыркнет огненными брызгами и отдаст скопившийся на лещади чугун.
Вот так и будет. В этом мастер был уверен. Здесь каждый рабочий хорошо знал свое дело, вел его исправно и не нуждался в постоянной опеке мастера. Так было не только на первой, но и на остальных домнах завода. За последние годы в цех пришло много инженеров, техников, выпускников ремесленного училища. Старые рабочие прошли школы техминимума, школы мастеров. Это были не просто рабочие, а специалисты своего дела, они в подсказках не нуждались. Недаром же в цехе все чаще стали поговаривать, что теперь на каждую печь мастер, пожалуй, и не нужен — один две домны вполне обслужит.
…От фурм Кирилл Афанасьевич направился в будку газовщика, на «капитанский мостик» домны, чтобы взглянуть на автоматические приборы. В глаза опять бросился «Крокодил»…
Газовщик Исмагилов, держа в левой руке «Плавильный журнал», правой выводил на Доске показателей цифры выполнения плана. Графа «Сверх плана» пока еще была пуста.
Заложив руки за спину, мастер посматривал на приборы, а сам думал: «Что-то туда запишем? Как запоет Степан… Не хихикают — и то хорошо. Эх, Кирилл, стареешь, брат. Брось разозленным бугаем ходить!.. Бросить? А почему они? Хоть бы поговорили, спросили: как думаешь, старик, — вытянем? Нет, не спросили! — Но, сделав несколько шагов, опять начал на себя ворчать: — Не спросили — значит, уже знали: не соглашусь. Знали, дорогой…»
Телефонный звонок спугнул его мысли. Приложил к уху трубку, в глубине ее слышался спокойный голос начальника цеха Бугрова:
— Кирилл Афанасьевич? Как новые обязательства начали выполнять?
— Да вот, воюем, — вдруг бухнул Шерабурко и тут же ругнул себя: «С кем, за что воюем? Балда!..»
Но начальник цеха, видимо, понимал душевное состояние старого мастера, не придрался к слову, а все так же добродушно продолжал:
— Давайте, давайте, покажите всем. У вас на печи кадры-то какие! Знания и молодой задор сочетаются с многолетним опытом кадровиков. Вашими обязательствами директор заинтересовался, да и из министерства звонили.
— Из министерства?
— Да. А что же, домна — не вагранка, каждая на учете. Там и мастеров знают.
— И… про меня спрашивали?
Тут начальник цеха что-то вдруг замялся, а потам сказал:
— Разумеется… Я заверил, что мастера первой не подкачают.
— Спасибо за добрые вести, Михайло Григорич, спасибо. Постараемся. Парни наши, думаю, подналягут, да и я, хоть и устарел уж…
— Но, но! Старый конь борозды не портит.
Шерабурко положил трубку и посмотрел на Исмагилова — молчаливого, узкоглазого казаха, черные волосы которого блестели, как крыло молодого ворона.
— Чуешь? Сам Бугров звонил насчет обязательств. И что же это такое? Меня ругать надо, а они…
Газовщик не понял его, удивился:
— Тебя ругают, шибко ругают?
— Да нет, Исмагилыч, хорошее говорят.
— О, у нас, в Казахстане, человек хорошее слово любит, шибко любит. С ним в степь, в горы идет, зверя бьет.
— Да кто ж доброе слово не любит? Слово, брат, великая сила, оно может и свалить человека и поднять его, сделать сильным, стальным. Это уж я, брат, знаю!..
6
Целую неделю постепенно приучали домну к новому режиму работы. Теперь воздух подавался в печь раскаленным до 850 градусов. Это радовало доменщиков: все считали, что 800 градусов — предел, что при этих соплах сильнее нагревать воздух рискованно. А вот попробовали — ничего, идет. Фурмы стоят!
Мастера и газовщики с соседних печей теперь частенько заходили на первую, посматривали то в фурмы, то на приборы, размещенные в будке газовщика. Здесь на высокой панели, как и на других домнах, стояло более полсотни замысловатых автоматических приборов. Все они, не зная отдыха, день и ночь несли свою вахту: одни медленно поворачивали диск, показывая цифры; другие сигналили цветными лампочками; третьи на специальной диаграммной бумаге выводили синими чернилами причудливые зигзаги… Посмотрит посторонний человек и не поймет, что автомат пишет, о чем сообщает, а доменщики этих кудесников понимают: вот здесь температура дутья, этот показывает движение шихты, а вот температура тазов, покидающих печь…
…Эти умные приборы показывали, что газовое хозяйство, фурмы, вся домна при новом температурном режиме работают хорошо, печь не сбивается с ритма. Доля кокса в шихте уменьшается, а доля руды растет. Это хорошо!
Теперь можно сделать еще один шаг…
7
Изменить систему завалки шихты решили в смене Задорова.
Пришли начальник цеха Бугров, инженеры технологической группы. Шерабурко, сдав вахту, пошел в душевую, помылся. В тепле так разморило его, что он совсем было решил сейчас же пойти домой спать, но вышел на улицу, посмотрел в сторону первой, тряхнул кулаком и торопливо зашагал к ней.
Когда вошел в будку газовщика, доменщики все еще толклись вокруг стола, что-то подсчитывали да пересчитывали, ставили разные «провокационные» вопросы и сами же отвечали на них. Сколько раз повторялось «а если?..»
Бугров повернулся к Шерабурко, улыбнулся:
— Ну как думаешь, Кирилл Афанасьевич? Лучше будет, а? Надо немножко придержать газ. Пусть он не спешит из печи на волю.
— Это резонно. Улицу отапливать не надо, это дело солнца, а не доменного газа. Но как лучше это сделать? — Он пожал плечами, помолчал: — Решайте, вы — инженеры, а я что…
— Иной практик больше инженера знает, — сказал Бугров.
— Може и так. Надо попробовать. А если что — начальство на месте, само решит, — глаза Шерабурко блеснули.
Но начальник цеха этого блеска будто и не заметил, он спокойно ответил:
— Да, если случится непредвиденное — придумаем решение на ходу. Командиры в наступлении так же делают? — Он взглянул на Степана: — Давай, действуй.
Мастер позвонил машинисту вагон-весов и дал команду. Сердито гудящую, прожорливую печь начали питать по-новому.
Раньше загрузку шихты начинали с кокса: он, падая с края конуса, прикрывающего ствол шахты сверху, ложился первым слоем по окружности, возле самой стенки печи, доменщики говорят — по периферии. Кокс горел, давая дорогу газу, который стремился с огромной скоростью улететь вверх, покинуть домну.
При такой системе загрузки доменщикам легче работалось — ведь шихтовый ствол кругом «обгорал», без всяких задержек медленно оседал, таял, превращаясь в шлак и чугун. Тут уж шихта к стенке не «пристынет». Но при этом много газу улетало впустую, к тому же стенки шахты все время калились, постепенно выгорали, сокращая и без того недолгий век печи.
И вот теперь доменщики решили к стенкам домны, к кладке, засыпать не кокс, а руду. Если раньше давали в печь дозу кокса, две дозы руды и снова две дозы кокса, то теперь стали засыпать дозу кокса, две дозы руды и две дозы кокса. При таком размещении материалов шихты, решили командиры, раскаленный газ уже не проскочит возле стенки ствола шахты — руда помешает, она придержит его, заберет у него почти все тепло, а тогда иди!
Сыпали и час, и два, и три… Домна вела себя спокойно. Мастера, начальник цеха то поднимались наверх и смотрели, как кокс и рудный агломерат с грохотом скользили по конусу, скрываясь в шахте, то снова спускались на площадку, заглядывали в фурмы, тревожно прислушивались к гудению печи, словно ожидая, что вот-вот что-то должно произойти.
Но ничего не происходило. Плавление руды продолжалось. Шихта беспрерывно оседала вниз и таяла. Горновые уже начали готовиться к выпуску шлака. Тогда инженеры и мастера один за другим пошли в будку газовщика. Они молча обходили приборы, подолгу задерживаясь возле них.
Приборы подтверждали, что печь работает нормально. Первым заговорил Степан Задоров:
— А идет ведь, Михаил Григорьевич.
— Куда же ей деваться, — ответил Бугров. — Заставим — пойдет. Но все еще может быть. Домна, товарищи, коварная штука. Всякое бывает. А пока дело идет. Вон смотрите, термопары уже показывают понижение температуры кладки. Так и должно быть, — сдержанно радуется начальник цеха. — Это хорошо! Пусть газ шихту греет, а не стенки печи.
— Вот так бы и шла все время, — тихо, будто про себя, сказал Степан. — Ладно обмозговали.
— Пойдет, дорогой, пойдет! — Бугров хотел даже похлопать по плечу молодого мастера, но вспомнил, что они на рабочем месте и кругом люди, раздумал. Он только сжал руку Задорова повыше локтя и направился к выходу, наказывая: — Если что — звоните мне и технологам.
Домна гудела бодро и радостно.
Шерабурко по-прежнему молчал. В нем боролись разные чувства. Он пытался сразу же уйти домой и не смог: захотелось посмотреть, узнать, как будет вести себя домна при завалке шихты по-новому. Он побаивался, что при такой засыпке середину шихтового столба может «продуть». Значит, не надо вводить это новшество. Но ведь он своими собственными глазами смотрел на приборы и видел, что поток газов идет хорошо, а стенки печи уже не «плачут» от нестерпимой жары, домна будет дольше жить, а это же миллионы!..
Где-то в глубине души прочно сидело сомнение: «Посмотрим еще… Похвали их за новшество, одобри, а вдруг дело не пойдет, вот тогда они же и посмеются: «О, старый, ты тоже…» Нет, уж, лучше подождать».
И Шерабурко ждал. Он молча ходил вокруг печи, смотрел, прислушивался, посапывая.
Когда начальник цеха ушел, Степан Задоров почувствовал себя свободнее и, сверкая глазами, заговорил:
— Ну, Кирилл Афанасьевич, дело-то ведь идет. Теперь можно и дутья добавить. Пусть гудит.
— Смотри не прогуди. Тут вот еще… Ну да поживем — увидим. Пойду. Старуха, небось, заждалась.
Ушел, так и не сказав, в чем он сомневался, чего опасался, что скрывалось под его «тут вот еще»…
А опасался он не зря. Уже перед концом смены, просматривая приборы, Степан увидел, что газ уходит из печи с очень высокой температурой. Это встревожило Задорова. «Улицу отапливать не надо, — вспомнил он слова старого мастера, — это дело солнца, а не доменного газа». Но почему же так тепло улетает?..
Присев к стволу, он быстро нарисовал профиль домны и стал над ним колдовать: то карандашом уплотнял шихту, то сверху вниз прорисовывал в шихтовом столбе узкий канальчик, то перекрывал воздух… Он вспоминал формулы химических реакций, температуру, при которой материалы в печи начинают спекаться, ошлаковываться, вспоминал разные случаи «прогаров» и «продувов», о которых говорили в институте и здесь в цехе, на рапортах…
«Мало я еще знаю, — начал упрекать себя Степан, — не научился по-настоящему регулировать газовый поток. А ведь в домне работает только газ».
По графику пришло время выпускать чугун. Степан бросил бумагу и зашагал к горну. Конечно, горновые могли бы и сами все сделать, они не просили его, но какой же мастер не захочет посмотреть, как идет изготовленная им продукция, да еще опытная, созданная по новой технологии! Каков чугун, много ли его натекло?..
Паровоз с грохотом подкатил ковши и нетерпеливо прогудел: «давай, да-а-вай!..» Горновые пробурили летку, и вдруг огненный поток вырвался из заточения и, излучая нестерпимый жар, озаряя стены и перекрытия, помчался вниз, к ковшам.
Бежит чугун, злится, простреливает воздух огненными стрелами, на концах которых вспыхивают, взрываются и мгновенно исчезают маленькие звездочки.
Стоит Степан Васильевич Задоров, любуется стремительным бегом огненного металла, и кажется ему, что чугуну действительно очень некогда, он спешит убежать отсюда в мартены, затем — на прокатные станы, чтобы преобразиться в различные швеллеры, полосы, уголки, тонкие поющие листы…
Станки, машины, машины, машины… они пашут землю и убирают хлеб, добывают нефть и роют каналы, стригут овец и доят коров… И где только не служит человеку металл! Милый ты, чугунок-чугунище!
Когда летку закрыли, на площадке сразу стемнело. Степан очнулся от раздумий, поговорил с обливающимся потом старшим горновым и пошел в будку. Долго смотрел на вздрагивающие стрелки, на выведенные автоматами зигзаги. Смотрел и беспокойно думал. В верхней части домны, на колошнике — четыре огромные трубы. По ним газ из печи уходит, вот в них-то и была очень высокая температура, она-то и волновала Степана.
«Значит, газ со свистом проносится через печь, — думал мастер, — не успевая отдать тепло. Но где же? Возле стенок — руда, этот слой не пропустит. Середина шихтового столба? Да, пожалуй, там же один кокс. Стенки сохраним, а газ упусти — так не пойдет. Чего коксу зря гореть».
И он опять склонился над столом.
«А если засыпать так… Тогда руда вперемежку с коксом будет по всей площади шахтного столба. И давать руды не 15, а 18 тонн. Ведь главная цель — увеличить рудную нагрузку. Слой шихты уплотнится, газопроницаемость будет более равномерной и замедленной. Не так ли, Степа? Факт. — Он бросил карандаш на стол, потер от удовольствия руки. — Тогда раскаленный газ начнет метаться по порам шихты, ища выхода, и станет все сильнее «обтекать» куски кокса и агломерата, растрачивая всю физическую и химическую энергию.
Обрадованный своей догадкой, Степан тут же позвонил начальнику цеха. Тот долго слушал, поддакивая, а потом заявил:
— Согласен. Меняй, это по-инженерному. Пробуй. Но… регулирование газовым потоком сверху — сложная штука. А тут еще такая нагрузка на кокс! Могут быть осложнения. Надо пробовать. Не получится — снова изменим. Не поищешь — не найдешь.
8
Шерабурко сегодня вышел в ночь. Только успел принять смену — в будку шагнул начальник цеха Бугров.
— Добрый вечер, — протянул руку мастеру.
— Добрый… Ночь уж, Михайло Григорьевич, — улыбнулся Шерабурко. — Что это начальству не спится?
— В парткоме был.
— Заседали?
— Угу. Там, между прочим, и о вашей печи говорили. — Бугров сел, тяжело дыша. — Фу, черт, одышка. Стареть начинаем, а? Афанасьевич?
— Выходит так. Я-то уж давно старею.
И замолчали, каждый по-своему раздумывая о надвигающейся старости.
…Молчание прервал Бугров. Поглаживая блестевшую лысину, он задумчиво произнес:
— Да, дело идет к старости, а сделано еще так мало… Ну, как печь? Не капризничает?
— Нет, Михайло Григорьевич, ровно идет, а температура-то, поглядите, — 850 градусов! И нагрузочка хороша. Вот цифры: каждая тонна кокса расплавляет 2700 килограммов руды!
— Вот видишь, а ты упорствовал. Время и труд все перетрут. Теперь вы свое обязательство даже перевыполните. Задоров прав. Мы о своих резервах плохо осведомлены, потому и трусим.
— Сплоховал трошки, каюсь. Думал, не так будет, а тут…
— Эх, Кирилл Афанасьевич, — честь кадровиков топчешь. Она ведь десятилетиями создавалась. Надо молодых вести за собой, а ты… — Бугров кинул шапку на стол и зашагал. На Шерабурко не смотрел. Но мастер и без того прятал глаза. Сидел и бурчал:
— Я же не желал худшего. Соображал так: начнет по молодости нажимать, расстроит печь, она и зачахнет. С домной, чертом, возжаться, сами знаете как… Не будет давать чугуна — и все… — Говорил это, а душу совесть жгла: не о том думал тогда, когда ругался со Степаном.
Заботился о спокойном будущем, боялся, что молодежь все резервы выложит… Вот какие у него тогда думки были. Он это хорошо помнит. Сказать бы сейчас, признаться — стыд одолевает, гордость, врожденная шерабуровская гордость не позволяет.
Вот и сидит, склонив голову, говорит, что, мол, ошибся, просчитался и что его обидели.
— А он, Михайло Григорьевич, тоже хорош. Степан-то наш, — продолжал Шерабурко. — Это, говорит, саботаж, исподтишка… Трошки обидно. Я ведь сам вот этими руками в голой степи коммунизм строил.
— Строил? — Бугров резко повернулся и, еще сильнее ссутулившись, все так же держа руки в карманах тужурки, двинулся на Шерабурко: — Строил, говоришь, а теперь? Что, свою норму выполнил и хватит?
— Зачем же, и сейчас строю, да сил уже прежних нет. Был бугай, да изъездился. А они — молодые.
— Но и таким, как ты, в отставку рано еще. Подумаешь полсотни с небольшим прожил и — в старики. Нечего прежде времени стареть. — Бугров надел шапку, собрался было уходить, замешкался, опять присел на стул и заговорил: — Стране чугуна много надо. И тут опыт старой гвардии, знаешь как!.. Теперь надо и во сне о чугуне думать.
— Чугун, чугун… — Шерабурко посмотрел начальнику цеха в глаза. — Вы, Михайло Григорьевич, на меня не шумите… У меня новость есть. Хотел это дело еще раз проверить, но скажу сразу уж.
— Что такое?
— Вчера ребята открыли шлаковую летку, смотрю, а из печи вместе со шлаком чугунок потянуло. Немножко, но идет. Горновые-то — молодежь, может, и не заметили, а мой глаз не обманешь. Вот я и думаю: температуру в домне подняли, рудная нагрузка возросла, металла стекает больше, он теперь и накапливается быстрее, ему уж и места мало. Значит, почаще спускать его надо.
— График менять?
— Вот именно. Ведь и по ковшам видно, что домна стала больше чугуна давать. Вот выпускать бы его из печи не шесть, а семь раз в сутки!
— Это ты умно придумал, Афанасьич, умно. Мне как-то и в голову не приходило.
— Это надо видеть, придумывать тут нечего, а нам виднее. И потом… Уж извини меня, Михайло, я с тобой по-простому. Скажу прямо: ты нас, мастеров, делу научил, на домнах сами теперь хозяйничаем, а ты только рапортички просматриваешь да потом требуешь: давайте больше чугуна! По на рабочих местах редко бываешь. А производство видеть надо все, до тонкостей, тогда и глаз все примечать будет… Словом, график менять надо — вот мое предложение.
Бугров долго стоял, задумавшись, и смотрел на пол, потом прошелся, бросил взгляд на Шерабурко:
— Н-да… Ты прав, Афанасьич. Со всех сторон прав. Но тут всплывает вопрос посложнее. Твой глаз уловил очень важное дело. Смотри: чугун и шлак поднялись высоко. Пространство около фурм, где бушует пламя, уменьшилось, газы сильнее стали давить на столб шихты, они теперь снизу как бы поддерживают его и замедляют движение шихты вниз.
— Стало быть, шихта хоть и не подвисла, но движется плохо, — вставил мастер.
— Во-во, точно. Замедляется весь процесс, понимаешь, гвардия?
…Только в третьем часу ночи начальник цеха собрался уходить домой. Он тряс руку Шерабурко и улыбался:
— Ну так как, обязательство свое выполните?
— Теперь уж наверняка. Вон как она чугунок-то дает, только отвози!
— Ну, смотрите. Если закрепитесь — ваш опыт перенесем на все печи. Только носа не задирайте, домна зазнаек не любит.
9
Татьяна Петровна, ожидая мужа, уж несколько раз подходила к окну. «Где он? На рапорте у начальника цеха? Так неужели же после ночной смены надо столько времени людей держать? Ах, эти начальники!..»
Но так и не уследила, когда муж подошел к дому. Он быстро вынырнул из переулка и вот уж — на мостике.
Легко ему сегодня шагалось.
Кирилл Афанасьевич широко распахнул ворота и крикнул:
— Дружок! Все дрыхнешь, старый дьявол…
Дружок бросился к нему и, встав на дыбы, взвизгивая от радости, положил лапы на грудь хозяину. Шерабурко теребил своего друга за уши и смеялся:
— А-а, пес, обрадовался… Обрадовался, дурашка. Сейчас тебе обед хороший приготовлю… А ну-ка, порезвись. — Он щелкнул стальным смычком, швырнул цепь в сторону. — Ну!.. — Дружок бросился к воротам, потом обратно. С жадностью хватая пастью воздух, он подбегал к хозяину, тот делал вид, что хочет поймать собаку, но сам только приседал, хлопал в ладоши да вскрикивал, а Дружок от радости все громче взвизгивал и метался по двору, как шальной.
Татьяна Петровна не вытерпела, накинув на голову пуховый платок, вышла на крыльцо:
— Да хватит тебе, Кирюша. Есть не хочешь, что ли?
— Есть? Хочу! Сегодня побольше готовь. Сальца шматок достань да огурчик. — Он взял жену за плечи, привлек к себе, в упор глядя в глаза подруге, как тогда, в молодости, еще там, над Днепром…
— Та шшо ты, старый, сегодня, — заулыбалась Татьяна Петровна и ласково оттолкнула мужа.
— Так у меня же сегодня праздник, Татьянушка, — ответил Шерабурко.
— Свет, свет, и в среду у него праздник! Это потому, что выпить захотелось?
— Чуток захотелось. Но не в том дело. Идем в хату.
Не торопясь разделся, повесил одежду, посмотрел на жену.
— Я сегодня предложение сделал.
— Какое такое предложение? — Она перестала резать хлеб, уставилась на мужа.
А он, краснея от натуги, уж стягивал застывшие кирзовые сапоги и продолжал:
— Знаешь какое? Рационализаторское. График выпуска чугуна трошки изменим.
— График? Я ж этого не понимаю, Кирюша.
— Ну, значит, чугун из утробы домны будем выпускать не шесть, а семь раз в сутки. Не понимаешь? Не первый год с доменщиком живешь, пора бы уже знать нашу технологию. Главное пойми — чугуна больше давать будем.
— И это ты сам додумал?
— А то уж Шерабурко ни на что неспособен?
— Ну что ж, тебе теперь награду дадут или только в газете — пропечатают?
Он посмотрел на жену, помолчал, старательно вытирая полотенцем шею, потом тихо сказал:
— Не о том, мать, хлопочешь. Рано еще. Наше дело… Вот испытаем с ребятами, убедимся, тогда уж…
Пил он сегодня не морщась, нахваливая свежую настойку. И супруге налил, приневолил, она пригубила самую малость, остальное вылила в графинчик — не выплескивать же добро. Он уничтожил сало, огурцы, потом за борщ взялся. А уж борщ его Татьяна Петровна варила такой, что за уши не оттянешь!
…Убирая со стола, она спросила мужа:
— Спать ляжешь или нет? Может, в сберкассу сходишь? В новом году еще не бывали. Проверил бы там, как процент начислили.
— А ну тебя! Я и так с этими домашними делами… Сама сходи. У меня другие думки.
— Боже ж мой! Влюбился в кого-нибудь?
— Угадала. В Домну Ивановну. К пересменке в цех схожу.
— Без тебя не обойдутся?
— Степан-то дотошный, меня подкует, а вот третий мастер у нас молодой, новичок. За ним и присмотреть чуток не грех, помочь ему. Раз новое дело начали, надо всем сообща… Скорее то дело сделаем. Сама же о премии говорила, — улыбнулся жене Шерабурко.
— Ну тогда иди уж.
— Ага, сдалась. Вот еще в парикмахерскую зайти треба. — Он повернулся перед зеркалом, пытаясь разглядеть свой затылок. — Надо постричься. Нечего прежде времени стареть, — громко повторил он слова начальника цеха.
10
Кирилл Афанасьевич давно уже скрылся в переулке, а супруга его все еще смотрела на дорогу и думала: «И тот мужик и не тот. В сберкассу вдруг не пошел, это он-то, мой Кирюша!.. О своих серебряных кудрях начал заботиться, и шутки шуткует, а глаза молодые стали, задорные, мечутся в них искорки неугомонные, как бесенята… Посмотришь в эти глаза и чудится: вот-вот парубок гопака кинет… И как это все, почему, Кирюша?..»
Нет, Татьяна Петровна, не понять вам своего Кирюши! Он и сам себя сейчас плохо понимает. А весь секрет в том, что Кирилл Шерабурко здесь, в Уральской степи, начинает новую, можно сказать, третью жизнь.
Сам он это, хоть и смутно, но понимал, чувствовал, а она, Татьяна Петровна, понять этого не могла. Стояла у окна и все думала: «Почему же он всю жизнь ничего не изобретал, а вот теперь выдумал? И почему он в последнее время был все грустным и стонущим, а теперь стал веселым, помолодевшим?.. Кириллушка, доменщик ты мой, седовласый парубок…»
А ее доменщик все так же широко шагал по улице. Он прошел уже две остановки, мимо него лихо, с грохотом проносились красные и голубые трамваи, они звонили, звали его, но он не останавливался — шел и шел. Ему хотелось побыть наедине, поразмышлять, посмотреть на солнечный белокрылый город, на голубое небо, вот на этих мокроносых мальчишек, что пыхтят у снежного бруствера, и вон на те трубы, что стоят за прудом, подпирая небо…
Старый доменщик молодо шагал по родному городу и радовался тому, что он, простой человек, вместе со всеми тружениками страны Советов может вот так просто и широко шагать по земле. И он теперь готов обойти всю планету, стремясь дойти до самого заветного, о котором ему говорили большевики еще тогда, когда он зубилом и кувалдой рубил очугуневшую от морозов землю, строил на уральской реке новую крепость советской индустрии.