— Вы видели нового рабочего в бригаде Хамзина? — спросила меня табельщица Аничка Водовозова.

— Нет, не видел. А что?

— Да ничего? Совсем еще мальчишка!..

Вскоре мне пришлось пойти в эту бригаду. Плотники Хамзина ставили леса и опалубку перекрытия коксосортировки. Стучали молотки, звенели топоры, на складе лесоматериалов пилы выводили визгливые песни. Наматывая на барабан бесконечный трос, глухо урчала лебедка подъемника.

— Здравствуй, Хафиз! — обратился я к бригадиру.

— Здравствуй, здравствуй! — ответил Хафиз. Он вогнал топор в бревно, снял кепку, вытер пот со лба, протянул руку. — Здравствуй! Хорошо что пришла! Якши! Мала-мала говорить надо!

Хафизу — за пятьдесят, но он крепок, как дуб. Годы осыпали его голову сединой, изрезали лицо глубокими морщинами, а он все стучит да стучит топором… По-русски он говорит плохо, и речь его — смесь исковерканных русских и татарских слов.

— Хороша что пришла! — повторяет он и сразу переходит к делу. — Как будем работал? Скоба нет. Ходил склад. Кладовщик говорил — привезу. Не привез! Сукин сын. Скоба нет — работа стоит! Тебе надо его мала-мала накажи!

С топором в руке к нам подошел молодой, красивый Гайса, не слезая с лесов, вмешался в разговор Ахмет, скороговоркой сыпал слова Рафу. Мне порядком влетело от бригадира.

Когда страсти перекипели, я спросил Хафиза:

— У тебя в бригаде новый рабочий?

Лицо Хафиза расплылось в улыбке.

— Ага! Вчера Аначка приводил, говорил — бери своя бригада. Моя смотрел — якши малый, моя — бирал!

— Где он?

Хафиз поднял голову, осмотрел леса.

— Его верху! — сказал он и закричал: — Эй, малай!

— Что? — донеслось сверху, и стриженная под машинку белобрысая мальчишечья голова с большими глазами свесилась вниз.

— Николай Иванович звал! — крикнул Хафиз.

— Не спускайся, не надо! — сказал я мальчику. — Тебя как зовут?

— Геннадий.

— Давно у нас?

— Второй день.

— Как работа? Нравится?

— Нравится.

— Не тяжело, тебе?

— Мне? — его глаза выразили удивление. — Нет, не тяжело. Работа интересная. И он, — Геннадий показал на Хафиза, — все мне показывает, и Гайса тоже показывает.

Все заулыбались.

— Его хороший парень, — одобрительно сказал Хафиза. — Мала-мала работай, — хороший плотник будет! Он грамотный — газета вслух читает, письмо моя писал. Шибко быстро пишет. Ну ладно, хватит болтай…

И опять застучали молотки, зазвенели топоры…

Вечером Геннадий пришел в контору.

— Можно к вам?

— Заходи, Гена, заходи! Садись!

Он сел и с любопытством начал рассматривать развешанные на стенах схемы и планы, пачки чертежей на столах, ощупал глазами технические справочники. Его взгляд остановился на логарифмической линейке.

— Это что? — спросил он.

— Линейка.

— А для чего она?

— Считать. Это, брат, умная линейка: она и делит, и множит, и корни извлекает, и в куб возводит… все считает…

— Да ну? А можно ее посмотреть?

Я подал ему линейку. Он взял ее в руки, осмотрел со всех сторон, осторожно сдвинул с места бегунок.

— А как по ней считать?

Я объяснил. Он слушал внимательно, наморщив лоб.

— Обязательно научусь считать по линейке! — сказал он.

Вошла рассыльная и сказала, что меня вызывают.

— Я подожду вас, можно? — спросил Гена.

— Подожди. Только я не скоро приду.

— Ничего, я подожду.

Когда я вернулся, он сидел на том же месте и читал учебник строительных материалов.

— Что, интересно? — спросил я.

— Интересно!

Меня удивило, что он заинтересовался книгой, написанной жестким техническим языком.

— Что же ты там вычитал?

— А все интересно! Про кирпич — как его делают, и про дерево тоже интересно.

— Молодец! А ты ужинал?

— Нет еще.

— А в столовую ты не опоздаешь?

— Успею еще.

— Гена, — спросил я, — а где твои родители?

Он опустил голову и тихо ответил:

— Я — один. У меня никого нет.

— Как один?

— Мы в Ленинграде жили. Папа на заводе работал, корабли строил. Потом его на войну взяли, и он не вернулся… убили его… Я папу плохо помню, я тогда еще маленький был…

— А мама?

— Мама умерла… Заболела и умерла…

— А сестры, братья у тебя есть?

— Никого нет, я — один! Как мама умерла — меня в детдом взяли. Я шесть классов кончил, а потом в школу послали, на плотника учиться. Потом сюда привезли, к вам…

— А где живешь?

— В общежитии. У нас хорошо. Ребята, только шумят, читать не дают.

— А ты любишь читать?

— Люблю! А у вас есть книги?

— Есть.

— Вы мне дадите почитать? Вы не бойтесь, — я не запачкаю. Я всегда, прежде чем читать, оберну бумагой. Это еще мама меня приучила. Вы мне дайте книгу про корабли, как их строить надо?

— У меня таких книг нету. У меня все про бетон, да как дома строить. А про корабли — нету.

— А про бетон дадите?

— Дам.

— А когда?

— Да хоть завтра.

— А вы не забудете?

— Нет, не забуду.

— Вы на платке узелок завяжите, чтобы не забыть. Мама говорила, что папа всегда на платке узелок завязывал, чтобы не забыть что надо.

Я вынул из кармана платок и завязал узелок.

— Вот так, хорошо! — сказал Гена. — А завтра можно к вам зайти?

— Можно! Только днем-то мне некогда будет!

— А я вечером приду. Мне днем тоже некогда.

Гена встал, взял кепку.

— Я пойду! — сказал он. — До свидания!

Он ушел. Я слышал, как каблуки его ботинок пересчитали ступени лестницы.

Через окно я видел: он шагал по дороге, заложив руки за спину. «Совсем как взрослый!» — подумал я, и почему-то у меня мелькнула мысль, что, наверное, вот так же, заложив руки за спину, ходил отец Геннадия, инженер, который строил корабли…

Геннадий приходил ко мне почти ежедневно. Если удавалось, — я выкраивал час и мы разговаривали, если было некогда, — я без всяких стеснений выставлял его, он не обижался и уходил. Вопросам его не было конца, но больше всего он интересовался кораблестроением. Работал он хорошо, прилежно, и Хафиз часто говорил:

— Якши малай! Хороший голова!

В отношениях Хафиза к Геннадию я уловил что-то не совсем обычное. Он особенно старательно объяснял Геннадию секреты врубок и сопряжений, показывал, как грамотно подбить клин под стойку, как установить анкерный болт. Тыча узловатым пальцем в чертеж, он говорил:

— Ты смотри! Балка. Сверху смотри, считай, сколько сантиметра будет, меряй. Отсюда погляди — тоже мала-мала считай, метра меряй. Потом можно опалубка делай.

Или так:

— Ай, малай! Зачем сюда лишний гвоздь колотил? Его плохо! Ты думал: много гвоздь забивал — якши будет? Нет, плохо будет. Думай, считай нет: сто гвоздей забивай — плохо будет…

Однажды я наблюдал такую сценку. Расположившись на досках и бревнах, бригада обедала. Рабочие в большинстве приносили еду из дома: кто облупливал яички, кто пил молоко. Среди них сидел Генка и с аппетитом управлялся со здоровенной краюхой хлеба, запивая молоком. Хафиз вынул из своего узелка большую домашнюю лепешку и протянул ее Геннадию. Тот отказывался, но Хафиз настоял. Геннадий взял и съел лепешку. Хафиз оглянулся, увидел меня и как-то смутился.

Вечером он сказал мне:

— Его отец нету, мать нету. Наша бригада его смотри, мала-мала помогай, учи.

Геннадий много читал. И читал он не механически: все прочитанное надежно, надолго укладывалось в его памяти. По моей просьбе в библиотеке ему стали давать книги на мой абонемент, и он стал ходить туда два-три раза в неделю.

— Что это у вас за читатель появился? — спросила меня библиотекарша. — Не успеваем ему книги подбирать!

Однажды я сказал начальнику участка:

— Что с Геннадием делать будем? Ему учиться надо.

— Да, надо! Что же ты предлагаешь?

— Был я в техникуме. Директор сказал: «Приму, пусть сдает экзамены». Спрашивал Геннадия. Он говорит, что надо готовиться: в седьмой-то класс он не ходил. А работать и так быстро подготовиться к экзаменам у меня, говорит, пороху не хватит.

— Так. Дальше что?

— А дальше — вот что! Давай посадим Геннадия у меня в комнате, дадим ему книги и — пусть долбит. За два месяца он подготовится. Я за ним присмотрю.

— Так-то оно, так, да что он есть-то будет? Об этом ты думал?

— Думал. Назначим его на этот срок табельщиком или кладовщиком. Получит он сотни три в месяц, это, верно, не густо, но ничего, проживет.

— А кто за нарушение штатной дисциплины отвечать будет?

— Отвечать? Да мы с тобою и будем отвечать, кроме нас некому. Переживем как-нибудь, а мальчишка учиться будет.

Начальник долго думал, постукивая карандашом по столу. Потом рассмеялся:

— Кладовщиком, говоришь? Ну, что же, — согласен! Подпишу приказ!

У меня в комнате поставили стол, миром собрали учебники, и Геннадий начал заниматься. Он приходил в восемь часов утра, уходил вечером. Было составлено строгое расписание уроков, отменены беседы на посторонние темы.

Начались экзамены. Признаюсь, мы, взрослые, переживали их не меньше Геннадия.

Он сдал на круглые пятерки.

Завтра начало занятий в техникуме. Вечером в моей комнате стало тесно: пришел начальник, чинно уселись на стульях Хафиз, Рафу, Ахмет, с трудом приплелся старый Фатых, веселым смехом наполнила комнату Аничка. Пришел парторг Михаил Петрович…

Геннадий стоял у стола смущенный, озабоченный. Я смотрел на него и думал, что вчера он держал экзамен перед преподавателями, сегодня сдает экзамен перед нами, перед всем нашим коллективом… И еще я думал, что завтра уже не увижу его в этой комнате, за этим колченогим столом.

— Ну, что же, Гена! — сказал начальник. — Вот ты и уходишь от нас. Учись! Трудно будет — приходи к нам, поможем!

— Ты, Генка, нас не подводи! — затараторила Аничка. — Ты помни — мы за тебя всем комсомолом поручились, ты не подкачай!

Хафиз встал, подошел к Геннадию, положил руку ему на плечо.

— Ты, малай, хорошо работал, хорошо учиться надо! Понимал?

— Понял, все понял! Буду учиться хорошо! — ответил Геннадий.

— А кончишь, наверно, уедешь в Ленинград, корабли строить? — спросил я. — Это же твоя мечта.

Генка вспыхнул, тихо, серьезно сказал:

— Никуда я не поеду. Хочу здесь, с вами работать…