О Рослагене — выдуманной прародине Руси

Крупнейший российский лингвист О. Н. Трубачев в работе «К истокам Руси (наблюдения лингвиста)» вечным вопросом назвал не только вопрос о том, «откуда есть пошла русская земля», но и вопрос о том, как и откуда она стала так называться. Трубачев высказал убеждение, что эти два вопроса взаимозависимы, и в подтверждение сослался на высказывание Александра Брюкнера: «Тот, кто удачно объяснит название Руси, овладеет ключом к решению начал ее истории». Однако если во главу угла при исследовании историогенеза народа брать второй вопрос — об удачном объяснении имени, — то первый вопрос никогда не будет решен, потому что наука завязнет на втором, что и происходит перед нашим взором в дискуссиях о начальном периоде древнерусской истории. Аналогов данной ситуации нет, поскольку истории других народов не ставятся в зависимость от разгадки их имени.

Подмена летописного вопроса «Откуда есть пошла русская земля» вопросом «откуда она так стала называться» произведена норманнизмом, который вот уже более 200 лет навязывает науке свою концепцию скандинавского происхождения слова «русь» от шведских «гребцов»-*rodzmän и финского Ruotsi (подчеркиваю, слова, поскольку «русь» у них изначально не имя).

Пора все-таки вспомнить, что история какого-либо субъекта не может быть решена, если во главу угла поставить историю имени субъекта. Летописному вопросу «откуда есть пошла русская земля» должно вернуть его главенствующее, ведущее положение, как это и было обозначено в летописании. И это является тем более неотложной научной задачей, что сама идея о происхождении имени Руси от финского Руотси родилась в ненаучной шведской историографической традиции XVII–XVIII вв., увлеченной фантазиями на темы древнешведской истории.

В статье этого сборника «Как востоковед Г. З. Байер внедрял шведские инновации» показано, что в статье Байера «О варягах» были использованы в основном аргументы, которые Байер почерпнул в переписке со шведскими историками и литераторами, в течение многих поколений воспитывавшимися на образах миражной истории Швеции, созданной Иоанном Магнусом и Олафом Рудбеком о великом прошлом предков шведов в древности и уверявшей читателей в том, что полмира было завоевано и окультурено предками шведов — готами и гиперборейцами. В частности, в лоне этой миражной истории получила развитие фантастическая «концепция» о том, что имя легендарной Гипербореи из трудов античных авторов имело скандинавское происхождение.

А шведская «этимология» имени Гипербореи, по мнению сторонников этой «ученой» концепции, говорила за то, что и сама Гиперборея была создана трудами скандинавов, конкретно — предками шведов. Поскольку и в труде Магнуса «История всех готских и шведских королей», и в «Атлантиде» Рудбека много места было уделено героическим деяниям предков шведов в Восточной Европе, то постепенно в поле зрения шведских литераторов и историографов попала и древнерусская история, в результате чего у них стала рождаться мысль о том, что имя русского государства — Руси — также происходит из Швеции. И по наезженной колее, по примеру с фантазиями о Гиперборее, пошло дальнейшее развитие этой мысли: раз имя Руси — из Швеции, то и все остальное на Руси — из Швеции.

Звенышком в цепи филологических «доказательств», с помощью которых стали пытаться обосновывать шведское происхождение имени Русь, явилась диссертация шведского историка Эрика Рунштеена «О происхождении свео-гот-ских народов», защищенная в 1675 г. в Лунде. В этой диссертации Рунштеен, развивая фантазию о переселении свея-готского народа из Швеции в Скифию, стал в лучших традициях готицизма доказывать, что этнонимы Восточной Европы — скандинавского происхождения. В частности, по его убеждению, этноним «аланы» — шведского происхождения и произошел от названия провинции Олодингер (Ålåndingar et Olåndingar), этноним «роксоланы» — тоже шведского происхождения и произошел от имени выходцев из Росландии (Roslandia), или Рослагена. Мысли эти явно родились под влиянием рассуждений известного шведского литератора и сановника Ю. Буре, который при составлении словаря готских и старошведских терминов обратился к распространившейся в XVI–XVII вв. моде «этимологизирования» по созвучию слов. Так, Буре решил, что финское название шведов rodzelainen произошло от шведского названия прибрежной полосы в Упландии Рослаген (Roslagen), а топоним Рослаген возник как результат сложных трансформаций целого комплекса понятий, восходящих к шведскому глаголу ro — грести.

Все перечисленные находки «филологической герменевтики» слились воедино у шведского востоковеда Хенрика Бреннера, который и породил идею о связи имени Русь с финским наименованием шведов «rotzalainen». Бреннер свято верил в распространившуюся благодаря Рудбеку мысль о том, что предки финнов заселяли Восточную Европу вплоть до Дона задолго до других народов, а предки шведов их покорили и собирали с них дань, поэтому и стал утверждать, что все названия в Восточной Европе были даны финнами, соотвественно, и имя Русь произошло от названия финнами шведов как «rotzalainen» или «rossalainen», а последнее, в свою очередь, произошло от Рослагена. Мнение такого образованного человека, как Бреннер, было подхвачено его соотечественниками, а также вызвало интерес и в зарубежных ученых кругах. Из шведов на рассуждения Бреннера о связи Рослагена с финским названием Швеции сразу же стал ссылаться Страленберг. В свой черед на «этимологические» реконструкции Бреннера стали ссылаться и Байер, и Шлецер.

Следующий вклад, умозрительно связывавший Рослаген с Руотси и русами, был сделан Арвидом Моллером, профессором в области права и этики в университете в Лунде. В 1731 г. он защитил диссертацию «Dissertatio de Waregia (Wargön)», в задачу которой входило опровергнуть аргументацию, доказывавшую происхождение варягов из Вагрии (С. Мюнстер, С. Герберштейн, М. Стрыйковский, К. Дюре, Б. А. Селлий, Б. Латом, Ф. Хемниц, Г. Лейбниц и др.).

Моллер собрал вместе и соображения Рунштеена о роксоланах из Рослагена, и рассуждения Буре о финском rodzelainen, происшедшем от Рослаген, в свою очередь образованном от шведского глагола ro, и выстроил их уже в конструкт более привычного нам вида: Roxolani или Russi произошли от Ruotsi — финского названия Швеции. Моллер, вслед за Бреннером, верил в то, что славяне позднее шведов добрались до «Holmgard» или «Gardarrike», поэтому, по его убеждению, «варварское» население в Холмогардии, над которым господствовали шведские наместники, составляли только финны, говорившее, соответственно, по-фински. Сложнее оказалось последователям Моллера, которым все-таки пришлось признать наличие славянского языка в Приильменье в период до призвания варягов.

Из упомянутой переписки Байера со шведскими коллегами очевидно, что шведские историки стремились распространять сведения о своих «варяжских» находках среди иностранных ученых, пытались сделать и эти идеи достоянием общеевропейской исторической мысли, чтобы получить для них такое же международное признание, какое выпало на долю шведов-готов и шведов-гипербореев. Особенно хотелось добиться успеха в университетских кругах Германии, с которыми шведов связывали давние и прочные связи И в случае с Байером усилия шведских филологов и историков увенчались блистательным успехом. Молодой немецкий востоковед всерьез увлекся рассказами своих шведских корреспондентов о шведских «розалайнен», основавших древнерусскую династию, и о прочих новинках шведской исторической мысли, что, в принципе, объяснимо: шведские фантазии Рудбека были признанными респектабельными теориями и, соответственно, вполне приличным фоном для «концепций» шведских коллег.

Поэтому неудивительно, что в небольшой по объему статье «О варягах», вышедшей в 1735 г., Байер использовал около десятка шведских авторов, а именно, П. Петрея, Л. Буре, И. Перингшельда, X. Бреннера, А. Моллера во главе с тремя ведущими мифотворцами шведской истории: И. Магнусом, О. Верелием и О. Рудбеком — как методологическую опору для своей аргументации. И статья Байера стала первым проводником идей шведской историографии о русах-шведах в международных научных кругах. Венцом «реконструирования» происхождения имени Русь из Ruotsi — финского названия Швеции — стала работа современника Шлецера, упсальского профессора Ю. Тунманна (1746–1778), провозгласившего, что его реконструкция является неопровержимым доказательством того, что русы были шведами, основавшими Древнерусское государство. Ловкость Тунманна заключалась в том, что он, как разъяснял В. А. Мошин, нашел подтверждение «…летописной легенды о призвании славянскими и финскими племенами руси из Швеции в том лингвистическом факте, что финны до сих пор называют шведов именем Ruotsi, из которого вполне правильно выводится славянская форма „русь“. Не устранив затруднений, которые представляло для норманнской теории отсутствие указаний на существование в Швеции племени „русь“, якобы давшего династию восточным славянам, указанный факт дал норманнской теории твердую научную опору, так что и до настоящего времени он остается важнейшим аргументом Аля доказательства скандинавского происхождения руси».

Факт этот, как выясняется из результатов геофизических исследований восточного побережья Швеции, о которых речь впереди, никакой твердой опоры под собой не имел, поскольку, в буквальном смысле слова, был написан вилами по воде. Но норманнизм по природе своей — порождение полета фантазии и умозрительности, поэтому никому из его творцов не приходило в голову опускаться на грешную землю для реальной проверки фактов. В силу этого «доказательства» Тунманна были восприняты Шлецером как самые верные и неопровержимые. Шлецер ввел их в своего «Нестора» и придал облик академического наукообразия странной, в сущности, мысли о том, что лингвистическое препарирование какого-либо имени может раскрыть историю носителя этого имени. Но прежде чем раскрыть высказанную мысль, считаю необходимым сделать небольшое отступление.

Пару лет тому назад, в 7-м выпуске «Средневековой Руси» Н. Ф. Котляр в небольшой статье-рецензии перечислил основные пункты символа веры норманнизма, где на первом месте стоит, естественно, концепция скандинавского происхождения слова «русь». При этом Котляр заметил, что все другие этимологии имени «русь», славянского, кельтского, иранского и пр. происхождений, давно скомпрометированы лингвистами, соотвественно, все, кто пытается противопоставить скандинавской этимологии какую-то другую, относится данным автором к кучке малообразованных антинорманнистов, выступающих под ветхими знаменами, и пр.

Я считаю нужным вкратце очертить нынешнюю ситуацию с продолжающимися попытками обосновать скандинавскую этимологию имени (или, как Котляр пишет, слова «русь», поскольку, повторяю, у норманнистов оно изначально — не имя, а так себе, слово какое-то).

Напрасно норманнисты заявляют, что все в их концепции прочно, лингвистически подшито и подогнано, в силу чего и признано всеми людьми доброй воли. У шведских медиевистов, например, до сих пор не отыскалось убедительных обоснований этимологии Руси с происхождением от «шведских гребцов». В работах по этой проблематике осторожно сообщается, что лингвистический аспект по данному вопросу остается дискуссионным. Напомню еще раз, что приснопамятные «гребцы» от шведского глагола го «грести» должны были, по мысли создателей данной концепции, происходить из шведской местности Рослаген, более раннее название которой было Руден.

В научной литературе не раз указывалось на то, что название Руден впервые упоминается в Швеции в 1296 г. в Упландском областном законе, в котором указом короля Биргера Магнуссона повелевалось, что все, кто живут в Северном Рудене, должны следовать данному закону. В форме Roslagen (Rodzlagen) это название, также в текстах законов, появляется только в 1493 г., и далее в 1511, 1526 и в 1528. Как общепринятое название оно закрепилось еще позднее, поскольку даже при Густаве Вазе было в употреблении называть эту область Руден. Не собираюсь вдаваться в рассмотрение всех филологических экзерсисов по поводу производства Руден в Руотси, а Руотси — в Русь. Скажу только, что в шведской медиевистике ученые не пришли к единому мнению по большинству основных вопросов, связанных с Руденом: какую изначальную роль он играл, каковы были его границы; по-прежнему дискуссионным, как сказано выше, остается и лингвистический аспект, т. е. попытки преобразования глагола ro-/грести и существительного rodd/гребля через Руден в Руотси и Русь, поскольку наличие соответствующих праформ в шведском языке раннесредневекового периода, по-прежнему, не вышло за рамки умозрительного допущения, т. е., проще говоря, эти праформы не найдены, и единственное, что есть в наличии, это, повторяю: Roden — 1296, rodzkarlena (1470), rodzmän — примерно в этот же период, Rodzlagen — не ранее 1493, т. е. из этих данных видно, что rodzmän могли образоваться от Roden, а Rodzlagen мог образоваться от rodzmän, но все эти преобразования могли происходить в период с конца XIII в. и по XVI в., причем замыкались лишь на определенный регион Швеции.

Далее следует сказать, что только в последние пару десятилетий с отрицанием научной обоснованности скандинавской этимологии Руси выступили такие крупные российские ученые, как О. Н. Трубачев (см. например, «К истокам Руси. Наблюдения лингвиста») и A. B. Назаренко (см., например, «Древняя Русь на международных путях»). Отмечая бесплодность результатов производства имени Русь из шведской этимологии, A. B. Назаренко писал, что «не только любой (как выразилась Е. А. Мельникова), а ни один из предложенных до сих пор композитов не дает лингвистически удовлетворительной праформы…», поскольку остается загадкой, как в языке самих носителей исходная форма типа *roþs-men могла редуцироваться до roþs.

О. Н. Трубачев также произнес решительный приговор попыткам произвести имя Русь от шведских гребцов, сказав, что «…разумнее будет согласиться, что скандинавская этимология для нашего Русь или хотя бы финского Руотси не найдена», и напомнил, по его определению, пророческий приговор Яна Отрембского, крупнейшего польского языковеда и индоевропеиста: «Эта концепция (имеется в виду норманская этимология Руси у Фасмера) является одной из величайших ошибок, когда-либо совершавшихся наукой».

Как многие, вероятно, помнят, Трубачев все-таки видел связь между финским Руотси и Русью, правда, полагая, что имя Русь пришло с юга и повлияло на финское *rotsi. Но даже такая попытка при всей тонкости анализа Трубачева не вышла за пределы допущения, поскольку для ее доказательства требовалось предположить, что существовало прадревнерусское *Rutsь, которое шло с юга на север, т. е. снова на пути рассуждений возникал вопрос праформы, которую не нашли.

На этом я оставляю мир лингвоозабоченности по поводу происхождения имени Руси — полагаю, что я воздала должное этой, на мой взгляд, скорбной традиции, и перейду к тому, о чем я, собственно, хотела рассказать, а именно, почему не удалось найти древнюю праформу для Рудена или почему имя Руден такого позднего происхождения. Этому имеется самая естественная причина.

Занятые лингвистической казуистикой относительно связи шведского Рудена и финской Руотси, ученые не удосужились проверить, а существовал ли шведский Руден в чисто в физико-географическом плане, иначе говоря, — задать себе летописный вопрос «откуда есть пошла земля Руден?» Я попробовала это выяснить, поскольку мне стало любопытно узнать: если название Руден и производные от него имеют столь позднее происхождение, то как же эта местность называлась ранее? И оказалось, что никак не называлась, поскольку самой этой земли в раннесредневековый период еще не было. Земля, или прибрежная полоса, получившая название Руден в конце XIII в., не только в IX в., но и в X в. как физико-географический феномен не существовала, ибо она находилась под водой. Дело в том, что Ботния в районе шведской прибрежной акватории, начиная с послеледникового периода, обнаруживает любопытный феномен постепенного подъема морского дна и прирастания за счет этого подъема новой суши, новой береговой полосы.

По исследованиям шведских ученых, уровень моря в районе, где сейчас расположен Рослаген, был минимум на 6–7 м выше нынешнего. Даже в XI–XII вв., как пишет исследовательница из Упсалы Карин Калиссендорф, уровень моря был на 5 м выше, чем сейчас. Нынешнее озеро Мэларен было открытым заливом моря, а значительная часть береговой полосы была островками, более или менее выступавшими из воды.

Эта область только к XIII в. стала представлять собой территорию с условиями, пригодными для регулярной человеческой деятельности, что подтверждается многими данными.

Тот факт, что область Руден/Роден только к XIII в. стала представлять из себя территорию с условиями, пригодными для регулярной человеческой деятельности, подтверждается как современными геофизическими исследованиями, так и данными источников. Одним из таких данных является вышеупомянутый королевский указ 1296 г. из областных Упландских законов. А главным свидетельством как раз и является поздняя фиксация названий этой местности: до тех пор, пока нет субъекта, не может появиться и его имя.

Иллюстрация изменения уровней водной поверхности относительно современного моста Вэстербрун (Стокгольм), взятого за эталон благодаря своей высоте в 26 м. Отметки: верхняя 25 м — 2000 лет до Р.Х.; 10 м — рубеж нашей эры; 5 м — ок. 1000 лет после Р.Х., то есть XI век. Картинка показывает, как суша в прибрежной полосе Восточной Швеции постепенно «вырастала» из моря, и в IX в. она почти вся была под водой. Стокгольм — это южная часть Родена/Рослагена, который в это время находился между отметкой 5 м и 10 м

Первые достоверные сведения о прибрежной области на востоке Свитьод, ставшей впоследствии областью с названием Roden/Roslagen, мы получаем от Снорри Стурлусона, который в 1219 г. побывал в Швеции и получил от своих информаторов ценные сведения о Свейской стране (Svthiod или Sveavälde в шведских переводах), в частности, об ее административном делении, которые он привел в Саге об Олаве Святом («Круг земной»). Там сообщается, что собственно Свитьод состоит из пяти частей и что пятая часть — это Sjöland/Saeland, к ней же относится все, что лежит в море к востоку от нее (den femte Sjöland och det som ligger därtill. Det ligger österut med havet).

Фрагменты из сводной таблицы с данными об изменениях уровня водной поверхности в районе Мэларен (чуть севернее Риддар-фиорда, отсюда и разница в уровнях в один и тот же период: подъем суши не происходил равномерно в разных областях) [54]

Было время, когда шведские исследователи, искавшие доказательства того, что название Руден существовало ранее, пытались убедить, что Снорри Стурлусон, говоря: «все, что лежит к востоку в море», мог иметь в виду Руден. В некоторых шведских переводах Саги об Олаве Святом даже вместо Sjöland/Sæland смело подставлялось Руден. Но это — чистая подтасовка фактов и попытка выдать желаемое за действительное. Название Sjölan/Sæland — это не Руден и таковым быть не могло.

Один из видов Рослагена-Skarѵen

(из книги Альфа Нордстрема: Nordström A. Roslag. Stockholm, 1990. S. 9)

Другой вид Рослагена — Huvudskär (из книги Альфа Нордстрема. S.15)

Sjöland (от sjö — море и land — земля, страна) или немецкое Seeland — это мореландия, т. е. это уже не море, но еще и не земля. Это архипелаг, состоящий из островов, островков, выступающих над водной поверхностью, это — суша в процессе образования. На ней еще мало и кустов, и деревьев, на ней еще так мало почвы, что ее покрывают одни лишь мхи и немного травы, стелющейся по каменистой поверхности и непонятно как цепляющейся за нее корнями. Эти островки — еще не земля, это — ее костистая основа, выпирающая из воды и греющаяся под тусклым северным солнцем. В этом царстве камня еще нет места для кипучей человеческой жизни. Только редкие рыбачьи хибарки могли закрепляться на влажной поверхности каменных выступов, хранящих борозды, оставленные на них ледниками. Вот что такое Sjöland/Seeland. Это, собственно, не топоним: это синоним слова архипелаг — группы островов, не получивших еще собственных имен.

Данные Снорри Стурлусона — очень важное свидетельство того, что даже в его время прибрежная полоса будущего Рудена находилась в процессе формирования. Только к самому концу XIII в. части этого архипелага могли стать местом жительства для населения в таком количестве, которое уже представляло интерес и для королевской власти. Потому-то и потребовался вышеупомянутый указ 1296 г., в котором предписывалось, что отныне на население Северного Рудена будет распространяться тот же закон, которому подчинялось и население трех основных областей/земель (фолькланд) Упланд, а именно: Тиундаланд, Атундаланд и Фьедрундаланд, известных с XI–XII вв. Вывод напрашивается сам собой: только к самому концу XIII в. природные условия прибрежной полосы позволили включить для начала ее северную часть как новую землю в систему административного деления государства и объявить ее население подвластным королю свеев. Но как обратил внимание шведский краевед П. М. Лийсинг, в выборах короля свеев по-прежнему участвовали только представители трех старых земель, но не население Рудена, которое, видимо, все еще не представляло, как бы сейчас сказали, интересного или сильного электората. Вот простое объяснение того, почему названия Руден/Рослаген имеют позднее происхождение: имя образовалось тогда, когда образовалась эта земля.

Тогда цепочка Руден/Рослаген/Руотси рассыпается. Если Руотси связано с Руден/Рослаген, то этот симбиоз не имеет отношения к Руси по чисто хронологическим соображениям. Если Руотси связано с чем-то другим, то надо сначала найти это другое, а потом строить концепцию. На фоне приведенных данных попытки лингвистическим путем отыскать корни Руси практически в подводном царстве выглядят чистейшим абсурдом. Этот абсурд стал возможен потому, что исходный момент в исследованиях был неверен: вместо поисков происхождения народа стали заниматься поисками происхождения его имени. Ничего подобного нет в истории ни одного народа.

Карта, на которой представлены две исторические области средневековой Упланд: Аттундаланд и к северу от нее — Тиундаланд (из книги Альфа Нордстрема, обороты обложки). Пунктиром на картах обозначена граница этих областей в XI в., отделявшая их от островной части. Из названий на карте видно, что освоение земель шло в направлении из внутриконтинентальных исторических областей к прибрежно-островной части, когда каждая из этих областей осваивала сначала свой Руден — свой стан для гребных судов, и только с самого конца XIII в. северная часть прибрежной полосы получила некий отдельный административный статус. Никаких реальных сведений о самостоятельных «помориях», имевших в древности великое прошлое, шведская история не знала

Факт довольно позднего образования (не ранее XI–XII вв.) прибрежной полосы Руден/Рослаген как земли сам по себе уже делает бессмысленными лингвистические усилия норманнистов использовать эти топонимы для производства некоего «походного названия» выходцев из этой местности, которое уже якобы в IX в. могло превратиться в имя Руси. Соответственно, так же нелепо выглядят построенные на этой основе концепции о том, что выходцы из этой области, часто обозначаемой в литературе как Средняя Швеция, сыграли ведущую роль в процессах образования Древнерусского государства, в создании древнерусского института верховной княжеской власти, в таинственной институционализации контроля над Балтийско-Волжским торговым путем (Мельникова Е. А.), в возведении древнерусских городов в русле не то завоевательной экспансии, не то миграций колонистов.

Ко времени событий, описываемых в летописях в связи с призванием Рюрика, имя Руси носили многие субъекты в Европе, как в Восточной, так и в Западной, передавая его преемникам либо на основе родовых, либо — иных традиций, определяемых мифопоэтическим сознанием, используя его и как родовое имя, и как политоним. Рассказ ПВЛ как раз и касается того периода древнерусской истории, когда сначала древнее имя Руси было принято двумя вновь образованными политиями в Восточной Европе по отдельности: одной стала Русская земля в Поднепровье или в летописном княженье полян, а второй — Русская земля в Поволховье / Ильменском поозерье или в летописном княженье словен, вернув себе древнее имя Руси через смену княжеской династии таким же образом, как в свое время Приильменье получило династию словенских князей и вместе с ними — название княженья Словен. А затем произошел процесс объединения этих двух политий в одну этнополитическую систему, связанную общим именем древнего материнского первопредка Руси и ставшую предтечей средневекового Русского государства.

Как уже было сказано ранее, многие из высказанных мною взглядов находятся на стадии рабочих гипотез. Но независимо от этого, общий вывод из всего вышеизложенного несомненен: наша историческая наука должна критически переосмыслить наследие предыдущих эпох и избавиться от утопий, мешающих исторической науке двигаться вперед.

 

Рюрик и призвание правителя «со стороны»

В 2012 году исполняется 1150 лет со дня призвания на княженье к ильменским словенам князя Рюрика и его братьев, согласно Повести временных лет. До XVIII века в понимании этого события каких-либо экстравагантных суждений не замечалось. Российская историческая мысль придерживалась вековой летописной традиции, согласно которой Рюрик и его братья приглашались как князья в силу своих наследных прав, по причине отсутствия у словен прямых наследников мужского пола.

Согласно ПВЛ Лаврентьевской редакции, события в княженье словен перед призванием варяжских братьев разворачивались так: «Изгнаша варяги за море, и не даша им дани, и почаша сами в собе володети, и не бе в них правды, и въста род на род, [и] быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся. Иреша сами в себе поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву».

Никоновская летопись дополняет эту картину: «И по сем събравъшеся ръша к себъ: „поищем межь себе, да кто бы в нас князь был и владъл нами, поищем и уставим такового или от нас, или от казар, или от полян, или от дунайчев, или от варяг“. И бысть о сем молва велиа; овъм сего, овъм другаго хотящем, таже совъщавшася послаша в варяги».

Почему выбор пал на кандидата из варягов, разъясняет Воскресенская летопись, где читаем: «И в то время в Нове-городе некой бе старейшина, именем Гостомысль, скончиваеть житие, и созва владалца сущая с ним Новаграда и рече: „Совет даю вам, да послете в Прускую землю мудрые мужи и призовете князя от тамо сущих родов“».

Каким образом «тамо сущие роды» были связаны с княженьем словен, мы узнаем из Иоакимовской летописи, в которой рассказывается о том, что «Тостомысл бе муж елико храбр… имел четыре сына и три дочере. Сынове его ово на войнах избиени, ово в дому измроша, и не остася ни единому им сына, а дочери выданы быша суседним князем в жены…»

Вещуны предсказали, что «имать наследовати от своих ему… Единою спясчу ему о полудни виде сон, яко из чрева средние дсчере его Умилы произрасте древо велико плодовито и покры весь град Великий… Востав же от сна, призва весчуны, да изложат ему сон сей. Они же реша: „От сынов ея имать наследити ему“…»

ПВЛ опускает детали обсуждения, приводя только его конечный результат: «…идаша за море к варягам к руси… реша русь, чудь [и] словени и кривичи вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет, да пойдете княжить и володети нами».

Если освободить эту фразу от смыслового искажения (отождествления «наряд» со словом «порядок» вместо «власть»), привнесенного А. Л. Шлецером, то она логически завершает всю картину: представители княженья словен отправляются в страну, где находятся намеченные кандидаты на их княжеский престол, и обращаются к ним с приглашением занять этот престол в силу отсутствия у них власти-наряда (или представителя власти — «нарядника») в соответствии с правом и местом в ряду княжеского родословия.

Кроме летописей известен целый ряд других русских источников, посвященных родословию правителей Руси и характеризуемых в науке как легендарно-политические сказания русской литературы XIV–XVII вв., в которых также сообщается о княжеской родословной Рюрика и его братьев и повторяется, что они приглашались на правление в силу своих наследных прав и по причине отсутствия прямых наследников мужского пола после смерти Гостомысла.

Эти сведения русских источников подкрепляются и дополняются данными из произведений многих западных авторов XV–XVIII вв. (С. Мюнстер, С. Герберштейн, М. Стрыйковский, К. Дюре, А. Майерберг и др.). Из них мы, в частности, узнаем не только то, почему и кого призывали, но и откуда призывали: из южнобалтийской Вагрии (части современного Шлезвиг-Гольштейна).

XVI век — период крупных и знаменательных событий в европейской истории. Это было время общеевропейских потрясений, религиозных войн, смены культурно-этнических ориентаций, переоценки мировоззренческих принципов, складывания национальной государственности и пр. В такой обстановке естественно обострялся интерес к прошлому и стремление зафиксировать, сохранить в памяти старинные сведения, уносимые в небытие потоком новых пристрастий и взглядов.

Понятен в этой связи и интерес к генеалогическим материалам, которым была отмечена общественная мысль XVI–XVII вв., что хорошо иллюстрируется деятельностью составителей немецких генеалогий, в частности, генеалогий Мекленбургского герцогского дома, прямыми предками которых были правящие роды Вагрии и Ободритского дома, с отдаленных времен связанные междинастийными узами со многими европейскими домами, в том числе и на севере Восточной Европы. Среди наиболее известных исследователей генеалогий следует назвать Б. Латома и его Genealochronicon Megapolitanum (1610). Генеалогические изыскания Б. Латома были продолжены его соотечественником И. Ф. Хемницем. Согласно их сведениям, Рюрик был сыном вагрского и ободритского князя Годлиба. Результаты этих исследований были восприняты и получили развитие в работах немецких авторов XVIII в., таких, как знаменитый философ и математик Г.-В. Лейбниц, составители генеалогических таблиц И. Хюбнер, Ф. Томас, историки Г. Клювер, М. фон Бэр, Д. Франк, С. Бухгольц и др. Мекленбургские генеалогии и княжеское вагрско-ободритское родословие Рюрика были объектами исследования вплоть до середины XVIII в., а затем исчезли из науки под влиянием новых «теоретических» веяний, о которых разговор впереди.

Если мы оставим Запад и обратим наш взор на Восток, то сведения о княжеской власти в летописных княжениях (см. ПВЛ) дополняются сочинениями средневековых арабских и персидских географов и историков о Восточной Европе. Так, арабский географ IX в. Ибн Хордадбех, рассуждая ° титулах современных ему правителей, писал: «Титулы земных царей. Царь Ирака… (назывался также) Шаханшахом, — .цари Турка, Тибета и Хазара все называются Хаканами… Царь Славян (называется) Кнадзъ…». Трудами востоковедов (А. Я. Гаркави, В. В. Бартольда, Б. Н. Заходера, А. П. Новосельцева и др.) была переведена и проанализирована потестарная терминология, на основе чего было установлено, что термины, которыми арабские и персидские авторы определяли правителей славян (райис, малик, падишах), означали коронованных, наследственных государей.

Начиная с середины XVIII в. взгляд на призвание Рюрика стал радикально меняться и приобретать самые удивительные формы.

Перво-наперво был ликвидирован княжеский титул Рюрика, в силу чего Рюрик стал безродным наемником. Вместе с княжеским достоинством Рюрика бесследно исчезли и все летописные княженья с князьями, которые, согласно ПВЛ, «княжаше в роде своем». Начало этому положил Г. Ф. Миллер, который в своих работах объявил: «По изгнании варягов из северные части России упоминается о царе оныя земли Буриславе… чтобы он державствовал в Новегороде, за тем не может статься, что там в оное время правление было демократическое… В Несторовой яко в древнейшей российской летописи… наипаче объявляется, то новгородцы были без владетелей, пока варягов для принятия княжения назад не призвали».

Миллеру вторил и A. A. Шлецер: «Какая была цель призывающих? — Они не искали государя, самодержца в настоящем смысле. Люди, взращенные в дикой свободе и может… столь же мало знавшие, что такое значит Король, не могли вдруг и добровольно переменить гражданское свое право на монархическое. Они искали только защитников, предводителей, оберегателей границ… Но говорят, что трех братьев призвали быть Князьями, княжити, т. е. царствовать? Да и сами они, по своему роду, будто были Князья, т. е. государи, принцы. — Но надобно знать, что на других славенских наречиях значит еще и теперь слово Князь. В Лаузице оно вообще означает почтение: млоды Кнезь, молодой дворянин, Кнежне, барыня, Кнество, дворянство… Кому тут придет на ум принц или государь?»

Вот так-так. Как же это летописцы не углядели?! В Новгороде-то, оказывается, была демократия! А раз демократия, то князьям там быть не положено (так думали в XVIII в.).

Спасибо, хоть Миллер со Шлецером разъяснили. Однако разъяснили они не все, что было нужно. Просветив, что Рюрик князем не был, не договорили толком, а кем же он тогда был? И с тех пор толки и пересуды на эту тему не прекращаются.

Кого приглашали и зачем? «Смысл приглашения чужестранцев, очевидно, заключался в стремлении привлечь опытного полководца…»— говорят некоторые современные исследователи, прямо по Миллеру, поворачиваясь спиной к Нестору.

«Именно так, наняли по договору и все дела, — вторят другие. — Тогда это было самое обычное дело. Сейчас, например, в сити-менеджеры нанимают, а тогда нанимали в эти… в наемные военачальники, что ли».

«А почему же из своих спасителя Отечества не назначили?» — не унимаются вопрошающие. «Да ведь экспансия тогда викингская повсюду была, и на Западе, и на Востоке Европы, вот чтоб от экспансии уберечься, и пригласили», — запутываются объясняющие все больше и больше.

Что же произошло в научном мире в XVIII веке, что позволило Миллеру, Шлецеру, а за ним Карамзину и всей последующей чреде норманнистов отвернуться от сведений, подтверждаемых солидным корпусом разнообразных источников, и низвергнуть, казалось бы, ясные сведения о призвании Рюрика в безбрежное море фантазирования? Нашлись какие-то новые, бесспорные источники, которые позволили перечеркнуть всю вековую историографическую традицию? Ни в коем случае! Ни клочка, ни обрывка нового не нашли! Но произошел в то время мыслительный переворот. А мыслительные перевороты иногда оказывают самое неожиданное действие, например, ставят все с ног на голову и предлагают есть пятками.

Здесь следует вернуться к началу данного сборника, к очерку «О шведском готицизме и рудбекианизме как изложницах норманнизма», который был закончен примерами того, как Миллер и Шлецер приводили в своих работах аргументацию, явно заимствованную у шведского литератора О. Рудбека, прославившегося безудержными фантазиями на темы древнешведской истории. Каким образом Рудбек сделался такой влиятельной фигурой в западноевропейской исторической мысли? Здесь надо еще раз отметить, что среди шведских историков Рудбек уже при жизни сделался непререкаемым авторитетом. Известный шведский историк и литературовед Хенрик Шюк писал, что фантазии рудбековской «Атлантиды» в Швеции конца XVII–XVIII вв. воспринимались как святыня, сравнимая только с Аугсбургским символом веры (официальный вероисповедальный документ — богословская норма лютеран). Таким образом, догма готицизма, утвержденная в Швеции при Густаве Вазе, была в конце XVII века пополнена в шведской историографии еще и святыней рудбекианизма.

Однако самого по себе авторитета Рудбека, влиятельного историка в шведском обществе, явно было бы недостаточно для того, чтобы стать и властителем дум, например, немецких ученых, таких, как Миллер и Шлецер. И тем не менее рудбекианизм в конце XVII — первой половины XVIII в. получил общеевропейскую популярность. Произошло это в силу того, что готицизм, в русле которого немецкими и шведскими историками и литераторами в течение XVI в. был создан образ великого прошлого готов как завоевателей мира и героических предков германских народов, с XVII в. стал привлекать все большее внимание английских историков, а несколько позднее — и французских мыслителей. И вот в рамках общеевропейского готицизма идеи величия готов в древности приобрели большое распространение во многих европейских странах, вместе с чем имена Иоанна Магнуса и Рудбека на какое-то время стали признанными европейскими именами.

В 1647 г. Натаниэль Бэкон заявил в своем «Historical Discourse of the Uniformity of the Goverment of England», что древнее готское право оказало большое влияние на английское право в ранний период истории. В английской литературе проявилось увлечение древнескандинавским литературным наследием, которое отождествлялось с готическим («altnordisch» в значении «gothic»). Романтика английского готицизма подогревалась идеями исходного родства всех германских народов. Эти идеи, как уже говорилось выше, были сформулированы немецким готицизмом, но, распространяясь и на предков англичан — англов, ютов, саксов, захватили постепенно и английских мыслителей. Роберт Шерингэм в 1670 г. написал работу «De Anglorum Gentis Origine Disceptatio», где привлек всю доступную скандинавскую литературу, которая характеризовалась как «ІіЬгі antiqui lingua Gothica scripti». Дискуссия о прародине готов получила развитие среди английских историков и отразилась в таких работах, как «Британия» Уильяма Кэмдена (1610), как «История Великобритании» Джона Спида (1611), как «Archaeologus» Генри Спельмана (1626) и др. Идея Швеции как прародины готов оспаривалась многими английскими историками в пользу ютов (через преобразование этнонима Jutae в Gutes-Getes-Gothes), которые рассматривались как естественные предки англосаксов, что лишний раз подтверждает слабость человеческой природы и власть над ней тщеславия. Но тем не менее шведский готицизм в глазах английских историков и литераторов принадлежал к респектабельной исторической традиции, что подтверждается публикацией таких работ, как «А Short Survey of the Kingdome of Sweden» (1639), «The Swedish Intelligencer» (1633) и др. Как было сказано выше, еще с XVI в. в Англии получил распространение труд Иоанна Магнуса, а в 1658 г. был переведен на английский язык труд его брата Олафа Магнуса под названием «А Compendious History of the Goths, Swedes, & Vandals».

И как бы то ни было, основная идея готицизма о родстве всех германских народов укоренилась в Англии. Историк Джеймс Тюрелль так сформулировал ее в своем труде: «Все германцы имеют готское происхождение, а англосаксы относятся к древним германцам, описанным Тацитом…» («General History of England», 1698). Ему вторил государственный деятель и дипломат Уильям Темпль: «Саксы были ветвью готских народов, рои которых вылетели из северного улья и под руководством Одина еще в древние времена заняли все страны вокруг Балтийского моря» («Intdouction to the History of England», 1695). На волне этого увлечения готицизмом «Атлантида» Рудбека была встречена в Англии самым позитивным образом, о чем свидетельствует отзыв Королевского общества от 10 января 1681 г., помещенный в «Collectiones philosopicae»: «Заслуженный и прославленный автор только что закончил великий труд, который служит к большой чести его страны и показывает, как росло и развивалось Шведское королевство… в подтверждение положений, которые он отстаивает, он собрал обширнейший материал из самых разных областей и связал все воедино-невозможно отдать предпочтение какой-то одной части его работы перед другими». То, что образованные англичане — современники Рудбека — читали его «Атлантиду» и воспринимали его писания с доверием, свидетельствует небольшая работа английского дипломата в Стокгольме Джона Робинсона «An Account of Sueden. Together with an Extract of the History of that Kingdom» (Лондон, 1694), где он поведал любознательной публике, что начало готской истории относится к тому времени, когда Один (Othinus или Woden), изгнанный из Азии Помпеем, завоевал Москву, Саксонию, Швецию, Данию и Норвегию. Как видим, «вытяжка» из истории Шведского королевства явно позаимствована у Рудбека и его единомышленников.

Помимо английского готицизма рудбекианизм получил поддержку и от виднейших представителей французского Просвещения, отдавших обильную дань поклонения Рудбеку. Среди них следует назвать Монтескье, Вольтера, Руссо, Шатобриана.

В своей работе «О духе законов» (1748) Монтескье писал: «Я не знаю, был ли это знаменитый Рудбек, который в своей „Атлантиде“ превознес Скандинавию и рассказал о великом превосходстве, долженствовавшем поставить скандинавов над всеми народами мира; и по причине этого они явились источником свободы для Европы, т. е. практически всей той свободы, которая сейчас есть у людей. Гот Иорданес назвал северную Европу мастерской человеческого рода. Я скорее назвал бы ее мастерской, где производится оружие, разбивающее оковы, которые куют на юге. Именно на севере рождаются мужественные люди, которые оставляют свои страны для того, чтобы разбивать тиранов и рабов и учить людей, поскольку природа создала их равными…». Норвежский историк Й. П. Нильсен обратил внимание на то, что именно у Монтескье мы находим идею о скандинавах как родоначальниках монархии. Согласно Монтескье, повсюду, куда бы скандинавы ни приходили, они устанавливали, посредством своего вторжения, «монархию и свободу» в Европе.

Аналогичные образы встречаем у Ф. М. Вольтера в его «Истории Карла XII» (1731): «Считается, что именно из Швеции, той ее части, которая по-прежнему зовется Геталандией, вышли полчища готов и заполонили Европу, отвоевав ее у Римской империи, в течение пятисот лет бывшей ее владыкой и тираном. В те времена скандинавские страны были более плотно населены…». Времен, когда бы скандинавские страны были плотно населены, в истории неизвестно, а из этой оговорки Вольтера видно, что реальных исторических сведений у него не было — был только Рудбек, но хотя бы умозрительно прославленный философ пытался соблюсти логику. Эту книгу Вольтер писал будучи в Англии, и, как говорит Свеннунг, находился под большим впечатлением от английского готицизма. Правда, через пару десятков лет Вольтер, ставший самым активным и влиятельным представителем французского Просвещения, меняет дирекцию и начинает выступать в своих исторических работах, в первую очередь в многотомном труде «Опыт о нравах и духе народов» (1756–1769), с резкой критикой официальной исторической науки и обоснованием так называемого метода исторической критики, опираясь на который, следовало в собранной массе фактов отделять более достоверное от вымысла и тем самым очищать историю от всего «чудесного и фантастического». Однако «причуды фантазии» готицизма и рудбекианизма крепко запали в головы французских литераторов и историков. Еще у Шатобриана в его «Memoires d’outre-tombe» находим высказывание о том, что «Теодорих остается великим, хотя он и погубил Боэция. Готы принадлежали к высшей расе».

Познакомившись ближе с той мифотворческой традицией, которая формировала общественное сознание Западной Европы в течение почти трехсот лет и типичными образчиками которой являлись труды Магнуса, Буре, Рудбека, начинаешь лучше понимать, почему именно в западноевропейской мысли эпохи Просвещения появилась идея рационализма. После «Атлантиды» Рудбека идти дальше было просто некуда, это был глухой тупик.

Но, возвращаясь к вопросу о том, почему вымышленные идеи шведской мифотворческой историографии XVII в. оказались на вооружении немецкой исторической мысли XVIII в., следует признать, что этому способствовало увлечение готицизмом и рудбекианизмом представителей английской и французской общественной мысли XVII–XVIII вв., занявших лидирующее положение в западноевропейской общественной мысли данного периода. Вышеприведенное со всей очевидностью объясняет, откуда черпали смелость своих рассуждений Байер, Миллер и Шлецер, явившись в чужую страну, не зная толком ни языка, ни источников и литературы по ее истории, тем не менее со всей категоричностью бросившись «открывать» ее истинное историческое прошлое перед изумленным взором российского общества. Но кто такой был для Байера Татищев, если сам Рудбек, обласканный многими светилами западноевропейских просвещенных кругов, уже все поведал о древнерусских древностях, об Одине, завоевавшем вендов-руссов от Балтики до Тобола, о шведских волках-разбойниках, короли которых еще с Геродотовых времен владели Вендо-Руссией?! Когда Байер в 1726 г. прибыл в Санкт-Петербург, то в своем научном багаже он привез в том числе и идеи Рудбека, которыми он горячо заинтересовался, еще будучи в Кенигсберге, как то явствовало из его переписки со шведскими коллегами. Именно эти идеи Байер и растиражировал в своей статье «О варягах», опубликованной в 1735 году. С рудбековской свободой откомментировал Байер и найденные им Бертинские анналы, составленные епископом Пруденцием, где в числе наиболее важных событий, происходивших во Франкском королевстве, были за 839 г. записаны сведения о прибытии в столицу франков Ингельгейм, к Людовику Благочестивому посольства византийского императора Феофила, вместе с которым были и послы другого народа, называвшего себя «Rhos», а своего правителя — хаканом (Chacanus); Людовик узнал, что послы принадлежали к свеонам (eos gentis esse Sueonum). Вышеупомянутых gentis Sueonum, с легкой руки Байера, до сих пор переводят как «от поколения шведы были», что является искажением исторического контекста. Ни шведов, ни шведского народа в IX в. еще не было, а на территории нынешней Швеции проживали свей и геты.

Соответственно, единственно, с кем gentis Sueonum можно было бы связать на Скандинавском полуострове, это со свеями, но тогда на пути рассуждений вставала бы Повесть временных лет, где оговаривается, что свей в регионе Балтийского моря являются другим народом относительно варягов — руси. Из этого следовал бы закономерный вывод: свеоны из Бертинских анналов, управляемые хаганом, и свей из Свеярике — два разных народа с созвучным именем, возможно, генетически восходящим к имени одного народа — предка, и история англов и англичан тому порукой. Феномен, в науке известный: этнонимы кочуют, как и люди, которые, переселяясь, берут с собой родные имена и называют ими новые земли и новые, по существу, народы (англы — англичане — жители Новой Англии в США). Этнонимы — подвижная категория, имена родовые и общенародные путешествуют во времени и пространстве. Особенно распространенным это явление было в раннее Средневековье. Не ходя далеко за примерами, вспомним, что и имя готы в разные периоды закреплялось за разными народами или группами народов. X. Вольфрам напоминает также, что античная география к множеству германских племен применяла название «свевы»-«suevi» — имя, с которым связывался и этноним свеоны как название отпочковавшейся от свевов этнической группы. Со свеонами, локализуемыми на Балтике, связывают шведские ученые имя свеев, написание которого осталось в источниках во множестве вариантов: Suehans и Suetidi у Иордана; Suevos, Sueones и др. у Адама Бременского и т. д. Поскольку письменное отражение этнонимов в античных и средневековых источниках сильно варьировалось, еще с древности сложилась традиция давать при написании имени народа какую-то дополнительную отличительную черту. О gentis Sueonum из Вертинских анналов, например, упоминается, что их правитель носит титул хагана, что сразу помещает их на юге Восточной Европы. У нас нет никаких оснований утверждать, что имя suevi не имело несколько отпочкований, в том числе и на юге Восточной Европы. Вспомним переселенческую легенду об Одине — выходце из областей к востоку от Свартахав (Черное море) и Свитьод Великой. Может, устная традиция, отразившаяся в исландских сагах и выводившая предков свеев с юга Восточной Европы, содержит зерно истины? Мне кажется, не стоит с ходу отвергать подобное предположение и вместо этого сумбурно возводить в Восточной Европе какие-то «норманнские каганаты» (см., например, у Р. Г. Скрынникова), которых ни один источник не знает.

Однако Байер, не владея русским языком, был знаком только с немногими фрагментами русских летописей по переводам, поэтому оговорка летописца о том, что свей были другим народом относительно варягов-руси, смутить его не могла, и «находка» в Вертинских анналах стала для него тем решающим аргументом, опираясь на который, он начал огульно отрицать все источники, противоречившие его концепции «народ Rhos — от поколения шведы были»: «…Ныне же из летописей французских бертинианских… особливо знатное место присовокуплю…». «Знатное место» из Вертинских анналов было его открытием, его звездным часом, поэтому Байер объявил войну любому Рюрику, который не был «от поколения шведов». Байер тогда не знал, что за почти трехсотлетний период ни одного Рюрика «от поколения шведов» найти так и не удастся. Однако в угоду байеровскому «открытию» и были ошельмованы вышеупомянутые немецкие генеалогии, историческая ценность которых до наших дней продолжает отрицаться норманнистами.

Монтескье и Вольтер, отдавшие дань поклонения готицизму и «Атлантиде» Рудбека, были теми властителями дум среди просвещенных европейцев, влияние которые явно сказалось на идеях Миллера и Шлецера. Достаточно напомнить, что работа Монтескье «О духе законов» с позитивным упоминанием Рудбека как личность знаменитую, была опубликована в 1748 г., т. е. за год до известной диссертации Г. Ф. Миллера «О происхождении имени и народа российского», представленной в сентябре 1749 году. Кто смел сомневаться в почтенности идей, несколько лет тому назад высказанных Байером, если уж сам Вольтер писал «о полчищах из Скандинавии, заполонивших Европу»? Миллер, по крайней мере, в них не сомневался: «Чрез упоминаемых мною скандинавов, как вам известно, благосклонные слушатели! разумеется народ, который, производя начало свое от готфов, живших прежде сего около Черного моря… Сей народ в древния времена воинством славной, за бесчестие почитал, чтоб дома состареться, не оказав в чужих землях своей храбрости. Он не довольствуясь местами под его владенем бывшими, но желая всегда распространяться нападал отвсюду на соседей; доходя водою и сухим путем вооруженною рукою до самых отдаленных народов, сверх имеющагося во владении всего южного берега Балтийского моря… наконец победоносным оружием благополучно покорил себе Россию…». Как видим, за словами Миллера — образы великих готов Иоанна Магнуса, владения которых Магнус распространял от южной Балтии до России, образы, триста лет тиражировавшиеся норманнизмом и, в конце концов, опровергнутые наукой (правда, в отечественной исторической науке позиции Миллера, тиражирующего И. Магнуса, по-прежнему признаются «серьезно обеспеченными» в источниковедческом плане; обеспеченными чем — фантазиями И. Магнуса?). В 1750—1760-е гг. раздался призыв Вольтера очищать историю от всего «чудесного и фантастического», и вот, пожалуйста, в 60-е гг. и Шлецер приступает к «очищению» ПВЛ. Подобный подход Шлецера к работе с русскими летописями в отечественной науке объясняли тем, что Шлецер подошел к исследованию ПВЛ с навыками ученых, работавших над библейскими текстами. С таким взглядом можно отчасти согласиться, поскольку в Германии к XVIII в. действительно имелась сложившаяся традиция работы с переводом и изданием библейских текстов, восходившая еще к лютеранскому переводу Библии с латыни на немецкий язык, когда издатели стремились определить список с «подлинным» текстом Священного Писания, который далее следовало использовать как эталонный образец. Поэтому влиянию теологической схоластики Шлецер был, безусловно, подвержен. Но его стремление «издать очищенного Нестора, а не сводного…», а также преподнести пример того, «каким образом можно и должно исправить самого Нестора с помощью прочих исторических знаний… Очистить еще мало обработанную историю от басней, ошибок и вздорных мнений» имеет слишком разительное сходство с идеями исторической критики Вольтера, которым Шлецер явно следует с энтузиазмом неофита.

Вот таким образом методика мифотворчества, сложившаяся в готицизме XVI в., получила буйное развитие в шведской историографии XVII в., породив течение рудбекианизма, которое вышло за пределы Швеции и сначала привольно растеклось гулливым потоком, поразив и западноевропейскую историческую мысль эпохи Просвещения. Со второй половины XVIII в. поклонение готицизму и рудбекианизму стало замирать и постепенно с тихим журчаньем ушло в песок забвения, получив вечную стоянку среди диковин и причуд фантазии, порожденных историческими утопиями. Однако ничто не исчезает бесследно, даже произведения духовной жизни. Они так же, как и живые организмы, проявляют способность к мутации и приспособлению к изменившимся условиям окружающей среды. Так, часть «причуд фантазии» рудбекианизма оказывается узнаваемой во многих аргументах норманнистов. В этой связи изучение этого историографического феномена имеет сугубо актуальное значение. Но и готицизм не канул бесследно в Лету, растворившись в рудбекианизме. Фантазийные образы готицизма «перекочевывали» в работы Вольтера, откуда они, осененные авторитетом представителей французского Просвещения, получали свободное плавание по общеевропейской исторической мысли (как это видно из работ Миллера), не будучи научно выверенными концепциями. Но готицизм — не наука, и методика, разработанная его представителями, также не носит научного характера, и время тут бессильно что-либо изменить.

Однако не только поддержка готицизма и рудбекианизма английскими и французскими мыслителями XVII–XVIII вв. сказалась на взглядах Байера, Миллера, Шлецера. Эпоха Просвещения породила и собственные утопии, вошедшие составной частью в идейный багаж норманнизма и негативно сказавшиеся, в частности, на исследовании такой темы, как генезис древнерусского института княжеской власти.

Здесь важно вспомнить, что эпоха Просвещения дала развитие историософии, согласно которой возникновение института наследственной власти — княжеской или королевской — связывалось с феодализацией общества и как следствием этого процесса — возникновением государства, объединенного под властью одного правителя, что и стало основой возникновения института наследственных правителей — монархов. Таким образом, вся история представлялась двумя, четко разграниченными периодами: первобытностью с выборной властью или народовластием и феодальной эпохой с монархией и наследственной властью. Все источники, в которых рассказывалось о наследственных правителях на ранних этапах человеческой истории, стали отрицаться как недостоверные. Перед историками ставилась задача: установить тот момент, когда одновременно из первобытного хаоса возникали государство, феодализм и королевская или княжеская власть. Как все это возникало, было определено со всей категоричностью: в результате сознательно заключенного между людьми договора, чему предшествует стадия анархии и «войны всех против всех». В историю науки эти взгляды, как известно, вошли под именем теории Общественного договора.

Эти новинки последней французской мысли также составляли часть того идейного багажа, который доставили в Петербург немецкие историки. Теория общественного договора стала частью их методологической базы в работе с русским летописанием. Как уже было сказано, на связь историософии эпохи Просвещения с историческим методом Байера, Миллера и Шлецера до сих пор особого внимания не обращалось. Но хочется еще раз подчеркнуть, что без уяснения такой связи в полной мере невозможно понять дерзость этих ученых, взявших на себя роль менторов и реформаторов русской исторической науки. Их позиция становится объяснимой, только если рассматривать ее в контексте культурно-исторической обстановки того времени и увидеть, что они ощущали себя носителями новой, просвещенной идеологии, которая открыла универсальные законы развития и дала в руки золотой ключ, открывавший двери в прошлое любой страны. Знание языка и прочей конкретики при таком подходе становились менее важными. С новым методологическим оружием в руках можно было легко входить в глубины чужой истории, сортировать источниковедческий материал, якобы «очищая» его от ошибок, а иначе говоря, подгоняя источники под теоретические новинки или огульно отрицая все, что стояло на пути усвоенного ими нового учения.

Вышеприведенные взгляды Миллера о «демократическом» правлении у новгородцев как раз соответствуют идеям, сформулированным в теории Общественного договора, именно их стремился педантично излагать Миллер в своих работах на русском языке. Таким образом, в российскую науку был введен принцип первичности догмы над источниками, благодаря которому летописи или фрагменты из них, не подходившие под догму, объявлялись недействительными, ошибочными, присочиненными. Наличие княжеского института власти до призвания варягов не подходило под догму — оно стало отрицаться как малоумная фантазия. Но отрицаться не в результате тщательного изучения источниковедческого материала, скрупулезного сличения и анализа данных, а в силу априорного приговора: если за точку отсчета в возникновении русской государственности принять призвание варяжских братьев, то все, что было до них в русской истории, следует относить к догосударственному, а следовательно, к докняжескому периоду.

Неслучайность, методологичность идеи о «демократическом» правлении в Новгороде до призвания варягов в работах немецких историков подтверждается тем, что она красной нитью проходит и у Шлецера, что также видно из приведенных выше отрывков. Эти отрывки из шлецеровского «Нестора» очень представительны для иллюстрации той методологической базы, на которую Миллер и Шлецер опирались в работе с русским летописанием. Но основоположниками этой базы они не были — они были только эпигонами идейных течений, сложившихся в том числе и в рамках историософии эпохи Просвещения.

Здесь следует добавить еще один момент, важный для понимания ментального наследия немецких академиков и оказавший влияние на последующее формирование норманнизма. В рамках упомянутого германо-славянского спора зародились, в частности, идеи о некоем имманентном славянам народоправстве. Так, современник Рудбека, прусский историк Христофор Харткнох (1644–1687), писал о том, что вендские народы (он конкретно имел в виду поляков) не имели изначально монархической власти. При этом Харткнох ссылался на Прокопия Кесарийского (VI в.), который, характеризуя современных ему славян, сообщал, что они не знали авторитарной монархической власти. Мысль эта закрепилась в западноевропейской исторической науке, и вот уже в русле просветительской мысли, в работах чешского просветителя Г. Добнера (1719–1790), она выступает как истина в последней инстанции: «…чехам и другим славянам в древности было присуще не монархическое, а демократическое общественное устройство». Поскольку в эпоху Просвещения в общественной мысли стал доминировать взгляд, согласно которому народоправство связывалось с первобытным хаосом и дикостью, а монархия — с утверждением порядка и цивилизации, то германо-славянский спор в русле новых просвещенных взглядов автоматически разрешался следующим постулатом: истории всех народов, принадлежавших к славянской языковой семье (включая, естественно, и русскую историю), наделялись первородной народоправной дикостью, а носители германских языков становились монопольными обладателями монархического начала и порядка. Несложно понять, что в сознании немецких академиков теория Общественного договора гармонично накладывалась на традиции немецкоязычной историософии об исконном «народоправстве» у славян, что облегчало и манипулирование в этом русле содержания русских летописей. Но любопытно, что идеи о славянском «народоправстве» проявили удивительную живучесть и продолжают циркулировать в современной исторической науке и по сей день, хотя это не просто устаревший, но уже обветшалый подход — реликт утопий давно минувших времен.

Совокупность перечисленных факторов — постулат теории Общественного договора о возникновении монархии немедленно из первобытного хаоса «народоправства», идеи немецкоязычной историософии о прирожденном славянам «демократическом» начале и истинно германской «монархичности», традиции готицизма и рудбекианизма, наполнившие просвещенные умы Европы образами «германских» завоеваний, несущих другим народам порядок и государственность — привели к тому, что варяжский князь Рюрик и его братья были стараниями Байера, Миллера и Шлецера объявлены безродными бродягами-наемниками, неизвестно как ставшими князьями в Словенском княженье. Полагаю, в этой связи интересно посмотреть, а как в истории других европейских народов становились правителями? Были ли там призвания «со стороны»? В следующих очерках постараюсь рассмотреть этот вопрос.

 

Что позволено Плантагенету, то не позволено Рюрику

В истории Европы, как известно, сложилось два типа институтов власти, которые условно можно обозначить как «республиканский» и «монархический», т. е. основанный либо на выборности, либо на наследном праве. Эта разница между двумя моделями организации власти лучше всего была определена когда-то в одном школьном сочинении (журнал «Юность» публиковал наиболее выдающиеся перлы): «Король — сын своего отца, а президент — нет». Хотя сравнительный анализ обеих моделей был бы интересен, выборные институты я оставлю за скобками данного очерка и продолжу разговор о том институте, который я здесь условно назвала «монархическим», связав его, естественно, с призванием Рюрика и проблематикой древнерусского института княжеской власти.

В очерке «Рюрик и призвание правителя со стороны» я напомнила, что сохранилось достаточно много сведений в источниках, сводный анализ которых дает логичную картину, раскрывающую смысл призвания Рюрика в Словенское княженье. Из рассказов, сохранившихся в Лаврентьевской, Никоновской, Воскресенской, Иоакимовской летописях, мы видим, что Рюрик и его братья приглашались как князья в силу своих наследных прав. Аналогичное понимание событий сохранилось в так называемых политических сказаниях русской литературы XIV–XVII вв., а также в произведениях западных авторов XV–XVIII вв. (например, у С. Мюнстера, С. Герберштейна, М. Стрыйковского, К. Дюре, Б. А. Селлия и др.). Ценным западноевропейским источником для понимания смысла призвания Рюрика являются немецкие, прежде всего мекленбургские, генеалогии XVII–XVIII вв. (в числе составителей этих генеалогий можно назвать Б. Латома, Ф. Хемница, Ф. Томаса, Г. Клювера, М. фон Бэра, Д. Франка, С. Бухгольца, Г. Лейбница и др.). Но как было показано выше, с XVIII в. все эти источники стали отметаться и подменяться рассуждением: ну что там летописцы. Либо врут, либо путают. А на самом деле было совсем другое. Видение этого другого с тех пор и до наших дней предстает в основном в двух вариантах. Первый — приглашение Рюрика с братьями было приглашением защитников на основе договора — ряда. Этот вариант наиболее подробно разрабатывается Е. А. Мельниковой и В. Я. Петрухиным, в последние годы активно развивается в работах Е. Пчелова. Я назвала эту концепцию концепцией «Князя по найму», за что с недавнего времени на меня стали обижаться и говорить, что по найму — это неправильное понимание. Почему же неправильное, если, например, Е. А. Мельникова буквально в одной из своих последних работ пишет: «… уставшие от усобиц словене и прочие решают „поискать себе князя“. Заключение договора… между князем — „наемником“ и новгородской знатью превращается со временем в норму…». По-моему, не так уж неправильно отождествить выражение «князь — наемник» с концепцией «Князя по найму». По представлениям сторонников второго варианта, упомянутый летописный «ряд» на самом деле скрывал завоевание, завоевательную экспансию норманнов в Восточной Европе (из последних работ, развивающих эту версию, можно назвать работы Пузанова, Стефановича), т. е. сначала было завоевание, а потом — договор. Общий посыл для сторонников обоих вариантов таков: данные летописей — это конструктив / конструкт новгородских и киевских летописцев XI в., созданный под влиянием разных традиций и конъюнктурных соображений. Поиск источников, откуда русские летописцы могли позаимствовать вдохновение и материал для своих рассказов или конструктивов, ведется по всей вселенной, от ветхозаветной Книги царств до западноевропейских источников.

Излюбленный пример из западноевропейских источников — рассказ из истории завоевания Британии англосаксами о полулегендарных Вортигерне — верховном правителе бриттов — и германских (как их называют в литературе) наемниках Хенгисте и Хорее, которых Вортигерн пригласил, чтобы те помогли остановить вторжения пиктов и скоттов (период около 450 г.). На этот пример указал еще Шлецер, и с тех пор он с лихвой заменяет норманнистам полное отсутствие данных о скандинавских завоеваниях в Восточной Европе — дескать, если завоевания были на Западе, почему бы им не быть и в Восточной Европе? Ниже я остановлюсь на этом примере подробнее, сейчас же напоминаю о нем только для того, чтобы показать: поиск ведется во всех мыслимых направлениях, кроме одного. Почему-то никто не ищет примеров именно призваний правителей и не задается вопросом: как обстояло дело с призваниями правителей в других европейских странах, был ли такой феномен, как призвание правителя «со стороны», и как оно в таком случае функционировало? Как я показывала во многих своих работах, в том числе и в работах, опубликованных на авторской колонке сайта Переформат. ру., призвание со стороны может быть зафиксировано в истории всех правящих домов Европы, и многие из них, особенно монархические институты в небольших странах, просто не пережили бы иначе всех кризисов власти.

Однако призвание «со стороны» было подчинено определенным правилам: в основе своей оно исходило из родовой принадлежности избираемого кандидата к правящему роду, чем определялась легитимность правителя. Данная традиция передачи власти в рамках одного рода, выделившегося из социума в качестве правящего, уходит в глубокую древность и связана со спецификой духовной жизни еще первобытного общества. Сакрализация природы породила обожествление духов предков — оберегов и гарантов благополучия социума. Выполнение ритуалов по общению с духами предков возлагалось на представителя рода, к которому принадлежали наиболее прославленные предки, поэтому родовая принадлежность и сделалась основой определения легитимности правителя. Но принадлежность к роду не определялась только кровным родством.

Во многих своих исследованиях я обращала внимание на то, что особенностью института наследной власти являлся учет двух линий — отцовской и материнской. Традиция матрилатеральности (наследование со стороны матери) давала право на престол потомству княжен / принцесс, отданных замуж в другие страны, а также могло быть получено благодаря браку с правительницей / принцессой или акту усыновления. В рамках такой амбилинейности возможны были самые разные варианты решения кризисов власти, и все они широко использовались в династийной практике европейских стран и в древности, и в Средневековье. Поскольку призвание Рюрика с братьями, согласно летописям, осуществлялось согласно матрилатеральной традиции — внук своего деда по матери, то хочу напомнить несколько аналогичных примеров из западноевропейской истории.

Первый римский император Гай Юлий Цезарь Август (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.) стал членом рода Юлиев благодаря матрилатеральной традиции, будучи внучатым племянником Юлия Цезаря со стороны его сестры и сыном его племянницы. По завещанию, Гай Октавий был усыновлен Юлием Цезарем и принял родовое имя своей матери Юлий, а также имя приемного отца — Цезарь.

Выбирая из наиболее известных примеров средневековой истории, можно напомнить, как со смертью сына императора Арнульфа, Людовика, пресеклась Каролингская династия, и для поддержания преемственности власти обратились к потомству дочери Арнульфа и призвали внука Арнульфа — Конрада I (911–918 гг.), который стал новым германским королем как внук своего деда по матери.

К матрилатеральной традиции, как правило, обращались в кризисных ситуациях, когда не было прямых законных наследников мужского пола и для прекращения вспыхивавших в такой обстановке смут и беспорядков, переходящих часто в гражданские войны. Можно вспомнить примеры из истории герцогов Нормандских. Например, претензии герцога Нормандии Вильгельма на английский престол покоились на родовых связях, и именно матрилатеральных. Матерью скончавшегося без потомства представителя уэссекской династии короля Эдуарда Исповедника (1042–1066) была урожденная герцогиня нормандская Эмма, которой Вильгельм по отцовской линии доводился внучатым племянником. Бездетный Эдуард, в бытность свою в изгнании в Нормандии, по устному завещанию, назвал Вильгельма своим наследником. То, что Вильгельму пришлось добывать английский трон с мечом в руках, было делом нередким в те времена: традиция поручать свою судьбу благоволению высших сил, восходившая к древнейшим обычаям сакральных правителей, была тогда еще очень в ходу, хотя многие из европейских венценосцев считались уже добрыми христианами.

По сведениям источников, Вильгельм, высадившись в Англии, послал гонца к королю англосаксов Гаральду Гудвинссону и предложил в присутствии обеих армий решить дело поединком. Ведь и Гаральд Гудвинссон стал королем англосаксов не будучи прямым наследником уэссекской династии. Королем англосаксов Гаральд также был провозглашен по устному завещанию Эдуарда, по требованию англосаксонской знати, не желавшей видеть своим правителем нормандского герцога Вильгельма. Как видим, избрание короля могло происходить из числа разных кандидатов, но легитимация нового правителя должна была иметь место в любом случае, а легитимное право обосновывалось через связь с правящим родом. В этом смысле Гаральд и Вильгельм были равны в своих правах на английский престол — оба названные наследники бездетного Эдуарда Исповедника, т. е. оба пришедшие в генеалогическую систему «со стороны» и втянутые в борьбу за английский престол в условиях пресечения прямой мужской линии.

Победа, как известно, осталась за Вильгельмом, который стал родоначальником новой династии в Англии. Но довольно скоро пресеклась и она, а преемственность королевской власти в Англии была поддержана тоже благодаря традиции призвания правителя «со стороны», когда королевский трон Англии получил прибывший из Франции внук умершего без наследников Генриха I, сын его дочери Матильды по имени Генрих Плантагенет (1154–1189 гг.), и в Англии началось правление еще одной новой династии. Правда, этому предшествовала почти двадцатилетняя гражданская война, когда один род претендентов восстал на другой. И так же, как и в княженье Словен, английское общество оказалось во власти смут: «…бысть о сем молва велиа; овъм сего, овъм другаго хотящем». На время победили сторонники конкурента Матильды и Генриха, а именно сторонники Стефана Блуаского — также претендента, согласно матрилатеральной традиции: он был сыном сестры Генрика I и внуком Вильгельма от его дочери Аделы.

Явно с учетом матрилатеральной традиции заключался брак Гиты, дочери погибшего короля англосаксов Гаральда Гудвинссона, и Владимира Мономаха, поскольку их старший сын был назван двойным именем Мстислава-Гаральда (1125–1132 гг.). С гибелью короля Гаральда пресекалась англосаксонская ветвь королевского рода в Англии, но потомство дочери короля Гиты могло бы возродить эту ветвь, будучи призванным «со стороны», если бы кризис власти в Англии предоставил такой шанс. Однако, как известно и как показано выше, королевская власть в Англии перешла к нормандской ветви в лице герцога Вильгельма Завоевателя, которая на какое-то время смогла закрепиться на троне.

Все приведенные примеры нацелены на один вопрос — вопрос легитимности правителя. Ни один завоеватель или узурпатор не мог обойти проблему легитимации власти на основе закона и традиции, существовавших в каждом обществе. Власть традиций простиралась над всеми, поскольку все всегда принадлежали своему времени. Собственно, то же самое можно сказать и о нашем времени. Власть можно получить с помощью силы или манипуляций, но для осуществления властных полномочий требуется их оформление на основе действующих в человеческом сообществе в данное время законов и положений. Непризнанная власть может покоиться только на насилии, однако дорого обойдется удержание такой власти, ограничен ее ресурс и недолог, как правило, век такой власти.

Традиции предгосударственных обществ покоились на дохристианских верованиях, связанных изначально с культами предков своей земли, которых нельзя было подчинить завоеванием. Завоевать можно было живых, а с духами предков можно было только «договариваться» через общепринятые ритуалы. Поэтому даже в случае открытого военного завоевания одного народа другим предводитель народа-победителя становился легитимным правителем побежденного народа только тогда, когда закреплялась его связь с системой родства правящего рода. При этом очень часто использовалась традиция счета родства по женской линии.

Очень ярким примером в этой связи как раз и служит история завоевания Британии англосаксами и вышеупомянутый рассказ о полулегендарных Вортигерне — верховном правителе бриттов — и его наемниках Хенгисте и Хорее, которых Вортигерн пригласил для оказания военной помощи против вторжений пиктов и скоттов (период около 450 г.). В «Истории бриттов» Ненния приводится рассказ о переходе земли Кента под власть Хенгиста как свадебного дара Вортигерна после его женитьбы на дочери Хенгиста Ровене. При этом, в частности, сообщается, что после женитьбы Хенгист сказал Вортигерну: «Я твой отец и советчик, ни в чем не отступай от моего совета, и ты более не будешь страшиться… Я призову, кроме того, моего сына и его двоюродного брата… а ты предоставь им области на севере».

Эта фраза — ценный образчик существовавших и в раннее Средневековье норм обычного права, к которым пришелец «со стороны» мог воззвать для обеспечения легитимности своих претензий на власть. Мы видим, что новоиспеченный тесть воспользовался своим традиционным правом называться отцом верховного правителя в силу брака с дочерью, благодаря которому создавались отцовско-сыновние отношения. Хенгист как названный отец Вортигирна получал права старшего мужского представителя в правящей иерархии и возможность начинать новую линию наследования, включая в нее уже своих кровных мужских потомков — своего сына, сына своего брата и т. д. Этот фрагмент из источника давно стал хрестоматийным, но основное внимание в нем уделялось факту самого завоевания. Но завоевание завоеванием, а власть в человеческом обществе обязана узаконивать свое положение, для чего в разные времена использовались различные средства.

Конечно, по поводу обращения к такому источнику, как «История бриттов» Ненния, могут возразить, что это труд более позднего времени, труд компилятивный, при этом и авторство оспаривается. Однако, на мой взгляд, неважно, как правильно звали автора, который донес до нас приведенную историю с женитьбой Вортигерна на дочери Хенгиста, важно, что она соответствует духу времени и традиционному представлению об институте родства как основе для получения доступа к власти (или к имуществу: логика принципа наследования одна и та же). История эта представляется весьма правдоподобной еще и с чисто человеческой точки зрения: люди ведь всегда люди.

Из истории Англии мы знаем, что утверждение на Британских островах разноплеменных отрядов наемников с западного побережья Европы, известных в источниках под собирательным именем саксов, происходило на протяжении длительного периода и достигло наибольшего размаха в середине V века. Со временем пришельцы стали захватывать земли на значительной территории Англии. И вполне естественно, что многим из предводителей этих отрядов наверняка приходила соблазнительная мысль пробиться и к кормилу королевской власти. Однако тут и встает на пути вопрос о легитимации: какие основания привлечь для того, чтобы провозгласить себя королем перед будущим народом и страной? Хенгист увидел свой шанс, когда заметил, что король бриттов Вортигерн бросает сладкие взгляды на его дочь Ровену. Он явно рассчитал свой ход заранее и тем самым показал себя истинным политиком. Реальная власть, приобретенная силой оружия, была у него в руках, оставалось придать ей статус законной традиционной власти.

Вот еще один пример на эту же тему — из «Саги о Хальвдане Эйстейнссоне», где рассказывается о завоевании Альдейгьюборга конунгом Эйстеном. Завоевав страну, Эйстен убил местного правителя и попытался обеспечить свою легитимность через соглашение с его вдовой. «Есть два выхода, сказал конунг, либо я сделаю тебя своей наложницей и ты останешься ею так долго, сколько тебе это суждено, либо ты выйдешь за меня замуж и отдашь все государство в мою власть, а я окажу тебе большой почет… Тогда этот разговор закончился, и дело было улажено» [75]Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина. М., 1984. С. 68–69,180–181.
.

Традиция, согласно которой женские представительницы родовой организации наделялись особой связью с землей, благодаря чему они и могли, в частности, выступать посредницами в передаче властных полномочий разделившими с ними ложе пришельцами со «стороны», является очень древней и заслуживает, в силу этого, отдельного разговора, который будет предложен в другом очерке, а здесь продолжим рассмотрение взаимотношения власти и завоевания.

Еще раз повторю, что власть можно было получить и в ходе завоевания, но утвердиться у власти, стать легитимным правителем было невозможно в обход существовавших в обществе традиций и норм. Об этом говорит другой (помимо Хенгиста) излюбленный пример норманнистов — пример из жизни знаменитого Роллона, основателя герцогства Нормандия во Франции. Роллон был изгнан, по сведениям одних источников, королем данов, по сведениям других источников, норвежским конунгом Харальдом Прекрасноволосым (860–940?), и начал пиратствовать во владениях Карла Простого (879–920). Относительно французских земель он был просто разбойником до тех пор, пока при взятии Руана и Байе он не убил местного графа и не женился на его дочери, после чего получил титул графа и сделался «законным» местным сеньором. Дальнейшее известно: как представителю французской знати ему было предложено принять христианство, вступить в брак с дочерью Карла Простого и получить удел, достойный герцогского титула. Это — пример из эпохи, максимально близкой времени Рюрика, можно сказать, что Роллон был младшим современником Рюрика. И, как видите, одни только успехи оружия не дали ему напрямую ни власти, ни титула: он получил их через брак с представительницами местной знати и королевского рода — графской дочерью и затем — принцессой. Это и были те «договоры», с помощью которых пришедший со стороны завоеватель Роллон стал герцогом Нормандии. Других «договоров», на основе которых можно было наняться в князья или в герцоги, в истории, как будто, неизвестно. Все известные примеры призвания правителей «со стороны» отражают достаточно устоявшийся порядок поддержания преемственности власти в наследных институтах, когда каждый последующий кандидат в качестве обоснования легитимности своих претензий должен был тем или иным образом объявить / доказать связь с существующим правящим родом. Вопрос о легитимации власти в архаичных обществах до сих пор обходился стороной историками-норманнистами, представляющими два названных подхода, и решался просто: «летописцы либо врут, либо путают, а данные летописей — это конструктив XI в.». Однако без рассмотрения этого вопроса заниматься проблематикой генезиса и развития древнерусского института княжеской власти просто невозможно.

В начале статьи я подчеркнула, что рассматриваю здесь традиции наследного института власти, где «король — сын своего отца», и напомнила, что традиция передачи власти в рамках определенного рода уходит своими истоками в глубокую древность. В данном очерке я приведу только один пример — из ранней истории Восточной Европы, т. е. из истории земли наших предков. Мой пример касается легенды о родоначальнике скифских царей, «первочеловеке» Таргитае, который, согласно скифскому сказанию, сообщенному Геродотом, считался сыном Зевса и дочери Борисфена — Днепра. За метафорами сказания видна хорошо узнаваемая ситуация: носитель сакральной власти «со стороны» в ипостаси эллинского божества Зевса вступает в союз с дочерью местного владыки, отождествляемого с обожествленным Борисфеном — Днепром и воплощавшего, таким образом, сакральную власть над людьми и природой. Плод этого союза Таргитай становится законным наследником своего деда по матери и правителем борисфенитов, наследуя власть со стороны матери. Кроме того, он, по всей видимости, являлся первым царем и родоначальником династии, связанной родством с державными линиями эллинов. Напрашивается сравнение с Рюриком, который именно в схожем контексте называется также первым князем, т. е родоначальником династии, создавшей новую систему династийных связей. Но могут сказать, где скифская история, а где русская история! Ничего подобного! Мы, например, с легкостью обнаруживаем сохранение амбилинейной традиции наследования при последних Рюриковичах, включая и матрилатеральную традицию.

В русской истории династийная линия Ивана Калиты — последнее звено династии Рюриковичей, утвердившейся у власти благодаря матрилатеральной традиции передачи власти — не прерывалась в течение почти трехсот лет — факт сам по себе примечательный и заслуживающий изучения. Однако стоит обратить внимание на то, что такой важнейший акт в потестарно-политическом развитии Русского государства как утверждение Ивана IV в царском сане потребовал обращения и к матрилатеральной традиции. В соборной грамоте патриарха константинопольского Иоасафа, которой в 1561 году Иван IV утверждался в царском сане, законность данного акта, т. е. принятие Иваном IV царского титула, аргументировалась тем, «что нынешний властитель московский происходит от незабвенной царицы Анны, сестры императора Багрянородного, и что митрополит ефесский, уполномоченный для того собором духовенства и византийского, венчал российского князя Владимира на царство». Документ этот приведен в истории Н. М. Карамзина, и историк отмечает, что данная грамота подписана тридцатью шестью митрополитами и епископами греческими.

Есть и другие примеры глубокой укорененности традиции матрилатеральности в русской истории. Сын Ивана Грозного царь Федор скончался в 1598 г. без потомства, и создалась ситуация, которой страшились больше всего: престол остался без законного наследника. Но вначале преемственность власти была восстановлена быстро и потому без тяжелых последствий. По истечении сорока дней после смерти Федора царем был избран Борис Годунов. Но мало кто обращал внимание на то, как мотивировали принятие решения о его кандидатуре в правители, хотя понятно, что мотивировка должна была опираться на традицию и иметься «в запасе», поскольку кризисы власти государственной мыслью, естественно, предусматриваются. Возвращаясь на несколько десятков лет назад, напомню, что Иван Грозный венчался на царство до своей женитьбы (почти вплотную к ней, т. е. менее чем за месяц до свадьбы) — таково было его безусловное желание. Следовательно, его избранница Анастасия Романовна венчалась уже с царем и после обряда венчания, соответственно, получала титул царицы. Таким образом, новый институт царской власти сразу получал возможность обеспечить свою преемственность и по женской линии, если мужская линия пресечется. И в нужный момент такая предусмотрительность оказалась спасительной. Вдова Федора Ирина носила также титул царицы. Ирине как носительнице царского титула присягнули сразу же после смерти Федора, чтобы избежать междуцарствия, в силу чего Ирина, по определению Н. М. Карамзина, является первой русской державной царицей.

Но Ирина отказалась от царства и удалилась в монастырь. Тогда обратились к ее брату Борису. И здесь хочется привлечь внимание к следующему моменту. При исчислении прав Бориса на соборе сообщили, что Иван Грозный еще при жизни величал Ирину как «Богом данную мне дочь царицу Ирину…», а также говорил о Борисе, что «какова мне дочь Ирина, таков мне ты, Борис, в нашей милости ты все равно, как сын…», т. е. Ирина и Борис Годуновы при жизни Ивана Грозного были провозглашены названными детьми царя Ивана (вспомним названных наследников Эдуарда Исповедника), или, говоря современным языком, являлись удочеренными / усыновленными особами законного правителя и, следовательно, имели бесспорное право первоочередности («по ряду», т. е. в череде претендентов) на престол перед другими кандидатами в довольно обширной генеалогической системе Рюриковичей. Однако интересно отметить, что даже в тексте присяги на имя Бориса имя Ирины остается и стоит первым в тексте, а имя Бориса — вторым. Так же был составлен текст присяги и на имя сына Бориса — Федора Годунова: имя вдовы царицы Марии Годуновой было поставлено первым, а имя Федора вторым. Напрашивается мысль о том, что в то время в русском традиционном сознании идея о первостепенном значении древней сакральности, передающейся по материнской / женской линии, была еще очень сильна.

Матрилатеральная традиция, по моим предположениям, сыграла свою роль и при утверждении новой династии Романовых, что положило конец Смуте. Внимание этому факту до сих пор не уделялось, но при обосновании прав Михаила Романова на царство указывалось на его родство с царицей Анастасией, которой он доводился внучатым племянником по линии брата царицы — Никиты Романовича (царь Михаил Федорович был сыном Федора Никитича, сына Никиты Романовича), и таким образом, на его наследные права на царский титул по линии родства с первой русской царицей. Не настаиваем категорически, но исходя из имеющихся знаний о значении матрилинейной традиции полагаем, что она сыграла в выборе кандидата в цари важное значение. В современной исторической мысли смысл этих традиций утерян или почти утерян. Для наших же предков XV–XVI вв. они имели глубокий смысл. Не припоминается, например, чтобы кто-нибудь обращал особое внимание на то, что первая невеста основоположника династии Романовых, царя Михаила Федоровича, — дворянская дочь Мария Хлопова, став царской невестой, была наречена именем «Анастасии», т. е. именем, которое носила первая супруга Ивана IV и первая русская царица Анастасия Романовна. Зачем бы надо было проводить такую церемонию? А вот ведь провели — значит видели в этом глубокий смысл!

В завершение приведу еще один пример о применении матрилатеральной традиции в российской истории, относящийся к правлению Елизаветы и показывающий живучесть традиции призвания правителя «со стороны» для каждого правящего дома. Незамужняя императрица при отсутствии собственных наследников призвала «из-за моря» племянника, сына старшей сестры Анны, который принял православие и стал наследным цесаревичем Петром Федоровичем. Кстати, в рамках матрилатеральной традиции Петр обладал наследными правами не только на российский престол, но и на шведский. Его отец, герцог Карл-Фредрик Гольштейн-Готторпский, был сыном шведской принцессы Хедвиги-Софии, родной сестры Карла XII. По смерти его родной тетки по матери, другой сестры Карла XII, бездетной шведской королевы Ульрики-Элеоноры, а затем и ее супруга — шведского короля Фредрика Гессенского он был намечен в наследники шведского престола. Можно предположить, что «призвание» этого бездарного кандидата Елизаветой определялось в том числе и этим соображением, поскольку шведский король, обладающий законными, с точки зрения династийной традиции, правами на российский престол, создавал бы ненужные осложнения в международной политике. Проблемы Смутного времени были тогда еще достаточно свежи в памяти!

Таким образом, традиция поддержания преемственности власти на основе, аналогичной той, сведения о которой сохранились у нас о Рюрике, или традиция матрилатеральная, хорошо известна в истории европейских правящих домов, известна в истории античности и открывает историю Восточной Европы, хорошо прослеживается в последний период правления династии Рюриковичей и наследуется далее династией Романовых.

Невольно задаешься вопросом: почему Конрад I мог стать германским королем как внук своего деда по матери, а в случае с Рюриком это отрицается? Почему призвание Генриха Плантагенета на престол как внука своего деда по матери не подвергается сомнению, а Рюрику в этом отказано? Почему даже основоположнику скифской династии в Восточной Европе Таргитаю оставлют его деда по матери, а Рюрик входит в русскую историю без деда, без матери, без княжеского звания — не то безродным воякой, не то защитником — даже в этом за двести с лишним лет не могли определиться!

Мой ответ на поставленный вопрос:

1. Сторонники обоих вышеназванных концепций — концепции завоевания и концепции князя — наемника по договору — фактически подвергают сомнению наличие института княжеской власти в древнерусской истории до призвания Рюрика. Исследования последних 50 лет в рамках так называмой теории вождества, под которым понимается социополитическая организация, характеризовавшая поэтапную эволюцию позднепервобытного / предгосударственного общества и которая стала активно развиваться как в отечественной, так и в западной науке с 60—80-х годов прошлого века, показали, что наследный институт власти прослеживается в первобытных обществах, в догосударственную эпоху и нет никакой необходимости соотносить его с государственностью.

2. Наличие вождества в древнерусской истории дискутируется в работах современных российских историков (А. Ю. Дворниченко, Е. А. Шинаков, Викт. Пузанов и др.), но эти дискуссии пока немного дали для создания современной концепции по генезису древнерусского института княжеской власти.

Вывод напрашивается сам собой: признай княжеское происхождение Рюрика, признай сведения русского летописания о призвании правителя на опустевший престол, и исчезает безродный Рюрик неустановленного происхождения откуда-то со Скандинавского полуострова, а вместе с ним исчезает возможность продолжать ставшие такими привычными рассуждения не то о защитниках по договору, не то о таинственных завоевателях, невесть откуда набравших сил для завоевания гигантских просторов от Ильменя до Днепра.

Но нас-то почему волновать эти заботы? Что нам все-таки важнее: судьбы родной истории или обжитые за долгое время догмы, которые за двести с лишним лет так и не раскрылись как живая история. И никогда не раскроются, поскольку и идея завоевателей, и идея защитников по договору выросла из шведской мифологизированной историографии XVII–XVIII вв. С распространением в XVIII в. в российском обществе идей западноевропейской историософии доверие к древнерусскому летописанию было, как известно, подорвано, а для толкования такого события, как призвание князя Рюрика, стали привлекаться истории завоевания Англии саксами, т. е. история Хенгиста, или история образования герцогства Нормандия, т. е. история Роллона, и возникли вышеназванные подходы: Рюрик как завоеватель и Рюрик как наемник по договору. Одновременно в некую туманность превратилась проблема обоснования легитимности правителя в древнерусской истории.

В последнее время усилилось размежевание между сторонниками названных подходов. Сторонники идеи завоевания выступают с критикой теории договора, указывая, что все приводимые, например, Е. А. Мельниковой примеры из западноевропейской истории для подкрепления своей теории Рюрика как наемника по договору, т. е. примеры договоров с Альфредом Великим, Карлом Простым и Роллоном, совершенно необоснованны. Договор норманнов с Альфредом Великим — международный договор о разделе территории, а не приглашение князя, история с Роллоном также не соотносится с летописным Сказанием (Стефанович П. С. «Призвание варягов в Новгород: был ли договор князя и населения». «Новгородика-2010», 20–22 сентября 2010. Доклад прозвучал на Пленарном заседании 21 сентября, в Новгороде). Полностью согласна с приведенной точкой зрения: все попытки Е. А. Мельниковой с помощью параллелей из западноевропейской истории подтвердить свою концепцию Рюрика как наемника по договору неубедительны.

Одновременно сторонники концепции договора критикуют идею завоевания, скрытую за Сказанием о призвании Рюрика с братьями, которая подкрепляется ссылками на сюжет о Хенгисте. Так, у В. Я. Петрухина читаем: «Разные исследователи возводили легенду о призвании варягов к легенде о призвании саксов в Британию… Однако англосаксонская легенда не содержит мотива внутренних распрей: бриттам грозили „внешние“ враги. Кроме того, призваны были два брата, носящие заведомо мифологические, а не реальные имена. Вместе с тем эпическая формула призвания в „великую и обильную землю“ указывает… на общий мифологический источник». Не могу не согласиться и с этим автором: сходство лексических оборотов не может служить убедительным аргументом для отождествления Сказания о призвании Рюрика с англосаксонской легендой о призвании саксов. Источники описывают совершенно различные ситуации в древнерусской истории и в истории Англии.

Ввиду того, что исторические параллели, используемые в российской историографии для толкования Сказания о призвании Рюрика еще с XVIII в., явно начинают давать сбой, предлагаю вводить свежие силы и для сравнительного анализа со Сказанием о призвании начать использовать историю призвания Генриха Плантагенета и историю призвания шлезвиг-гольштейнского Карла-Петера-Ульрика, или Петра Федоровича. В самом деле, чем Генрих Плантагенет хуже Роллона или Хенгиста?

 

Наследование власти в Скандинавии

Сторонники норманнистских концепций так настоятельно убеждают нас в том, что древнерусский институт княжеской власти принесен скандинавами — не то по договору, не то по завоеванию, что вполне уместно посмотреть, а как обстояло дело с институтом королевской власти в скандинавских странах, например, в шведской истории, коль скоро нас уверяют, что именно Средней Швеции следует отдать первенствующую роль в деле установления княжеской власти на Руси? Две означенные норманнистские концепции: «Рюрик — князь по договору» и «Рюрик — завоеватель» — позволяют предположить, что в историях скандинавских стран королями становились именно на основе этих двух моделей: либо по завоеванию, либо на основе договора по найму короля. Поэтому обратимся к ранней истории скандинавских стран на примере шведской истории. Но если кто-то думает, что жители тех стран, которых многие в наши дни представляют поголовно в виде сумбурных викингов, жили по принципу: кто палку взял, тот и капрал, то того ожидает разочарование. Исландские королевские саги — важнейший источник по истории Скандинавии — дают нам обильный материал, показывающий, что важным организующим принципом институтов власти в скандинавских странах, начиная с яиц Леды, был рассмотренный выше династийно-родовой принцип, где в том числе матрилатеральная традиция играла важную роль. Сага об Инглингах, открывающая свод Снорри Стурлусона «Круг земной», собственно, и посвящена описанию того, как утверждалась в Скандинавии власть. Легендарные основатели династий — боги Один, Ньерд, Фрейр — «пришлые» родоначальники, от которых вели свое происхождение последующие королевские роды Дании, Норвегии, Швеции.

Согласно легенде, божественный «праотец» Один, по своему «этническому» происхождению — выходец из Азии, из страны, которая находилась: «…недалеко от Тюркланда (Tyrklands). Там у Одина были большие владения. В те времена римские хевдинги ходили [походами] по всей земле и подчиняли себе все народы, и многие хевдинги бежали из-за этих войн из своих владений. Но так как Один был провидцем и колдуном, он знал, что его потомство будет жить в северной части земли. Тогда посадил он своих братьев Be и Вили [правителями] над Асгардом, а сам пустился в путь, и с ним все дии и много другого народа. Он отправился сначала на запад в Гардарики, а затем на юг в Саксланд. У него было много сыновей. Он завладел землями во многих местах в Саксаланде и поставил там правителями своих сыновей. Затем он отправился на север, к морю, и поселился на одном острове. Это место теперь называется Одинсей на Фьоне» [77]Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе. М., 1993. С. 52–53.
.

Т. Н. Джаксон поясняет, что под топонимом «Тюркланд» следует понимать Малую Азию и близлежащие земли. Само название «Турция» было употреблено впервые автором одной хроники крестоносцев в 1190 г. в применении к землям, захваченным тюркскими племенами в Малой Азии, где ими был создан целый ряд княжеств — эмиратов. С конца XI в. и в течение всего следующего столетия Малая Азия была ареной борьбы за верховенство между тюркскими политическими образованиями, византийскими войсками, крестоносцами — ситуация, перекликающаяся с картинами, изображаемыми С. Стурлусоном, причем получается, что сам топоним был достаточно новым в его время.

Если абстрагироваться от мифопоэтической формы рассказа, то в нем имеется немало материала, который иллюстрирует логику правового сознания того времени и традиции, с позиций которых регулировались отношения между прибывшими «со стороны» правителями и местными конунгами. Так, например, легитимность «пришлой» легендарной династии Скьелдунгов, от которой, согласно сказанию, произошли последующие династии датских королей, обосновывается мифом о женском божестве Гефьон (Gefjon) — посланнице Одина, который отправил ее на поиски новых земель. Согласно мифам, изложенным Снорри Стурлусоном, Гефьон отправилась на север и прибыла к конунгу Гюльфи (Gylfe), который правил в той стране, которая, как отметил Снорри, «сейчас» (т. е. в его время) называлась Свитьод (…i det landet, som nu heter Svitjud). Конунг пообещал Гефьон отдать столько земли, сколько она сможет опахать плугом. Гефьон вступила в связь с местным «великаном», родила от него четырех сыновей, превратила их в волов и, составив из них гигантскую упряжку, отрезала плугом часть земли от владений Гюльфи. «Отрезанное» владение превратилось в остров, известный сейчас как остров Зеландия. После этого она вступила в связь с сыном Одина Скьелдом, и их потомство положило начало легендарному роду Скьелдунгов.

Получается, что идея предельна ясна: пришельцы, от которых пошла новая династия, получают легитимность только через урегулирование отношений (здесь — через брак) с местными «хозяевами земли». Глубокой древностью отдает мысль о том, что ролью связующего звена наделяется обожествленная женская ипостась, потомство которой и становится законными правителями страны, хотя последующий счет родства и ведется по отцовской линии. Из этого примера видно, что для средневекового сознания родовая принадлежность являлась необходимым обоснованием легитимности правителя, что было особенно важно для «пришлой» династии.

Наиболее типично проявлялась традиция наследования власти по материнской линии в случаях не только прихода правителя «со стороны», но и призвания правителя «со стороны», что было очень распространенным явлением в истории всех европейских монархий. Поиски правителя за пределами страны, но, как правило, в системе генеалогических связей, предпринимались тогда, когда представители правящего рода находящейся у власти линии вымирали, преемственность власти пресекалась, наступал кризис власти, беспорядки и междоусобицы. Тогда в отсутствие прямых безусловных наследников по мужской линии в действие вступала матрилатеральная традиция: призывалось потомство от представительниц данного правящего рода, отданных замуж в другие правящие дома.

Вот несколько примеров из шведской истории. Первым шведским правителем, в исторической достоверности которого современные шведские историки не сомневаются, считается король Эрик Победоносный / Сэгерсель. Его род правил в течение более чем ста лет. Но к концу 60-х годов XI в. со смертью короля Эмунда Старого вымерли все его прямые наследники мужского пола, и возник острейший кризис власти.

Для преодоления возникшего кризиса власти влиятельные люди страны решили использовать традицию женской линии наследования и послали к соседям в Гетарике, где была замужем дочь скончавшегося конунга Эмунда Старого. Муж этой свейской принцессы по имени Стенкиль был избран королем в Свеярике. Стенкиль был знатного происхождения, но как будто не королевского рода. Однако как муж урожденной принцессы, согласно старинному обычному праву, мог занять конунгский престол. Несколькими десятилетиями позднее точно таким же образом был провозглашен конунгом свеев зять Стенкиля по имени Блот — Свен, знатный человек, получивший право на конунгский титул благодаря браку с принцессой, одной из дочерей Стенкиля.

Конунг Стенкиль скончался в 1066 году, и вновь прежний порядок пришел в расстройство, согласие между различными группировками нарушилось, кандидаты в конунги сменяли один другого, но все попытки найти достойного престола из ближайшего родственного окружения потерпели неудачу. В эти смутные времена свей призвали некоего Анунда из Гардарики. Анунд прибыл в Упсалу, где и был одобрен тингом свеев. Он находился в Упсале пять лет, после чего разразился конфликт. Анунд был христианином, а свей желали иметь короля-язычника, который осуществлял бы сакральные функции, руководил ритуалами жертвоприношений в традициях культа предков, обеспечивая жизнедеятельность и благополучие социума, им возглавляемого. Анунд был изгнан, и дальнейшая его судьба неизвестна.

Для нас он интересен тем, что он был правителем, приглашенным «со стороны», и несмотря на скудость материалов о нем, мы можем на его примере выявить некоторые моменты функционирования данного феномена. Общий фон понятен — политический кризис, нестабильность, нарушение преемственности власти. А вот какими конкретными доводами руководствовались выборщики кандидата в конунги, ответить сложнее. Шведский литератор и историк Оке Ольмаркс, много работавший с переводами раннесредневековых скандинавских источников и составивший «Древнескандинавский лексикон», привел в одной из своих работ высказывание, приписываемое Анунду Гардарикскому. Вероятно, выступая перед тингом в Упсале, Анунд сказал: «Матушка моя — от плоти и крови Шетконунга и Сэгерсэлля», т. е. подчеркнул свое генеалогическое родство с угасающим королевским родом и свое место в нем через родство по женской линии.

Ссылка Анунда на свою принадлежность к конунгскому роду свеев по материнской линии позволяет предположить, что он был рожден одной из свейских принцесс, отданных замуж в Гардарике, и жил там как бы в династийном резерве до востребования его материнской родней в условиях кризиса власти.

Есть еще один момент, на котором хотелось бы заострить внимание — это природа конфликта между кандидатом на свейский престол Анундом и тингом — собранием свеев, которое потребовало от Анунда принятия их веры для того, чтобы выступать главой сакральных ритуалов. Подобное требование носило универсальный характер: во все известные времена и у всех известных народов правитель обязан был принадлежать к сакральной системе руководимого им общества. Атеизм эпохи Просвещения притупил у нас понимание данной проблемы и породил профанную простоту подхода при анализе механизмов преемственности власти во времена первобытности и раннего Средневековья.

Традиция наследования по материнской линии содержала также возможности для лица некоролевской крови получить королевскую власть, например, править от лица потомства, рожденного в браке с урожденной принцессой. Так получил верховную власть известный шведский правитель Бирье-ярл (ум. 1266). В середине XIII в. выродилась и сошла на нет очередная королевская линия. В 1250 г. умер король Эрик Эрикссон (1216–1250), описываемый в хронике как скорбный умом, к тому же шепелявый и хромой. Он умер бездетным, и чтобы избежать беспорядков и претензий со стороны претендентов многочисленных боковых линий, влиятельные люди страны постановили и в этот раз использовать традицию наследования по женской линии. У покойного конунга Эрика была сестра — принцесса Ингеборг — замужем за вышеупомянутым Бирье-ярлом, лицом некоролевской крови, но влиятельным и знатным человеком («еаrl» в английской традиции, т. е. представитель родовой знати), с которым у нее было несколько детей. Один из них, малолетний Вальдемар и был провозглашен королем, будучи законным наследником престола по линии своей матери, принцессы Ингеборг. Бирье-ярл стал правителем при своем 12-летнем сыне Вальдемаре и правил благополучно 16 лет, не выпуская власть до самой своей смерти в 1266 г. Он был деятельным и способным правителем. И хоть Невская битва не относится к числу его удач, но в остальном Бирье-ярл оставил заметный след в шведской истории, при нем был проведен ряд серьезных реформ, создан знаменитый судебник с нормами об объектах неприкосновенности, т. е. неприкосновенности жилища, церкви, женского достоинства (наказание за изнасилование или похищение), тингов (здесь — судебных собраний). Он считается основателем Стокгольма. Но если бы так случилось, что во время его правления «убиен бысть» от кого-нибудь его сын Вальдемар, то любой отпрыск хоть с каплей королевской крови мог бы явиться к Бирье-ярлу, сказать: «Ты — не рода конунгского», — и изгнать Бирье или скорее всего лишить его жизни. Бирье-ярл все свое многолетнее правление был правителем без титула «конунга», поскольку он не являлся им по рождению и не короновался конунгом в рамках определенных традиционных ритуалов. Тем самым мы хотим напомнить, что лицо некоролевской (некняжеской) крови могло получить королевские (княжеские) полномочия, но только при соблюдении определенных условий. Одно из таких условий мы продемонстрировали выше на примере Бирье-ярла: полномочия верховного правителя, приобретенные через отцовское опекунство над сыном, рожденным от представительницы королевского / княжеского рода и являющимся, в силу этого, естественным наследником королевской власти. Титул короля такое лицо не получало, осуществляя верховную власть только с титулом правителя. Подобных правителей в истории, например, Швеции было несколько. Лицо некоролевской (некняжеской) крови могло также быть провозглашено королем (князем), также с помощью церемонии усыновления / удочерения данного лица представителем королевского рода. Примером может послужить правление последних представителей династийной линии, которая пошла от Бирье-ярла и принцессы Ингеборг. Эта линия продержалась на шведском троне более ста лет, но также сошла на нет и оборвалась. Последние десятилетия правления ее представителей в лице короля Магнуса Эриксона (1319–1364) и его сыновей — принцев Эрика Магнуссона (1356–1359) и Хокана Магнусона (1340–1364) прошли в жестокой борьбе между королем и его родными сыновьями, борьбой, перераставшей периодами в настоящую войну, осложнявшуюся нападениями войск датского короля и вмешательствами соседей из-за моря, из северонемецких городов. Это был период длительных кровавых междоусобиц, когда «род восставал на род», брат на брата, сын на отца, страна распадалась и дробилась на мелкие враждующие области, различные группировки знати перехватывали друг у друга власть, внутренние распри втягивали в борьбу соседних королей — датского и норвежского, в стране свирепствовала эпидемия чумы. В конце концов, оппозиция королю Магнусу внутри Швеции настолько усилилась, что и он, и его сын Хокан, который на короткое время провозглашался королем, были низложены, а влиятельные люди страны отправили за море, в Мекленбург, представительное посольство просить в шведские короли сына герцога Мекленбургского — Альбрехта. Какими основаниями руководствовались при этом? А той же традицией наследования по материнской линии.

Дело в том, что матерью молодого герцога Альбрехта Мекленбургского была шведская принцесса — сестра злополучного короля Магнуса — Эуфемия. Сын шведской принцессы был законным кандидатом на шведский престол. Но в данной конкретной ситуации начинают просматриваться и другие побудительные мотивы, которыми руководствовались, призывая правителя «со стороны», помимо чисто физического отсутствия наследника власти. Это непримиримые противоречия между различными группировками внутри страны, когда к кандидату «извне» прибегают как к нейтральному фактору, способному уравновесить противоборствующие интересы. Но основанием для приглашения такого кандидата все равно являлась его принадлежность к системе генеалогических связей, т. е. его родство с правящим домом по той или другой линии, а не просто приглашение «иноземца» к «туземцам».

Однако что касается Альбрехта Мекленбургского, то он не оправдал возлагаемых на него надежд. Годы его правления (1364–1389) — это годы нарастающей анархии и произвола в Швеции, годы дальнейшего разорения экономики страны. Найти выход из сложившейся ситуации было не так просто, если в стране отсутствовала стабильная династия с безусловными в рамках данной династии кандидатами на престол. Шведский король Хокан, свергнутый в пользу Альбрехта, скончался в 1380 г. Его сын Олав, рожденный от брака с датской принцессой Маргаретой, умер в 1387 г. Чтобы разрешить кризис, шведская знать в очередной раз обратилась к традиции наследования власти по материнской линии, которая за тысячелетия развития потестарной культуры аккумулировала в себе достаточно богатый опыт, позволявший восстанавливать обрушившиеся основы здания власти в самых неблагоприятных обстоятельствах.

Посольство было направлено к королеве Маргарете — призвать ее на правление в Швецию как вдову шведского короля, хоть и свергнутого, но вступившего на престол соответственно законам наследования шведской короны. Здесь следует сказать, что в тот период кризис власти по причине отсутствия наследников поразил и два других скандинавских королевства — Данию и Норвегию. Упомянутый выше шведский король Магнус в бытность его шведским кронпринцем еще в детском возрасте был «призван» в короли Норвегии, поскольку был сыном норвежской принцессы и, в силу этого, законным наследником норвежского престола по линии своей матери. Соответственно, сын Магнуса — Хокан унаследовал как норвежский, так и шведский престол и был провозглашен королем Норвегии, а позднее — королем Швеции.

Ничего необычного в этом нет: одно физическое лицо может выступать в роли нескольких юридических лиц. Так, сын Хокана и датской принцессы Маргареты — Олав — был еще в детские годы провозглашен датским королем как сын урожденной датской королевны, а со смертью Хокана — норвежским королем, наследуя своему отцу. В 1387 г. внезапно умирает малолетний Олав — и власть над Норвегией и Данией просто сваливается на руки вдовой королевы Маргареты. А тут подоспевают и послы из Швеции: «Принимай, матушка, и шведскую корону! Полной госпожой и хозяйкой у нас будешь!» («Sveriges fullmäktiga fru och rätta husbonde»). Маргарета соглашается. Так создается союз трех скандинавских королевств, оформившийся постепенно как Кальмарская уния и под этим названием вошедший в историю.

Период Кальмарской унии дает яркие примеры того, как матрилатеральная традиция наследования власти использовалась политическими кругами не только в качестве средства прекращения внутридинастийных распрей, но и как гибкий механизм преемственности власти в межмонархических союзах.

Итак, цепь трагических событий привела к тому, что в руках одного лица оказалась власть над тремя скандинавскими королевствами. Маргарета и ее сторонники попытались утвердить унию на стабильных основах. К чему пришла политическая мысль трех королевств? Маргарета была вдова и бездетна. Матримониальных планов, по всей видимости, не имелось, поэтому для создания стабильной потестарной основы в союзе трех королевств предприняли следующее.

У Маргареты была племянница Мария, дочь ее старшей сестры Ингеборг и урожденная герцогиня Мекленбургская. Мария была замужем за герцогом Померанским — Вратиславом. От этого брака был сын Богуслав (в шведской транскрипции Бугислав). Данный внучатый племянник по женской линии был усыновлен своей двоюродной бабкой Маргаретой и провозглашен наследным принцем в трех королевствах под именем короля Эрика. Собственно, и с шведским, и с норвежским королевскими домами молодой герцог Богуслав был связан собственными близкими кровными узами. Его дед по матери, т. е. отец герцогини Марии, был младшим сыном уже упоминаемой нами в связи с Альбрехтом Мекленбургским шведской принцессы Эуфемии, родной сестры шведского (и норвежского!) короля Магнуса. Иначе говоря, по материнской линии герцог Богуслав был также и внучатым племянником шведского короля, что делало его законным наследником шведской и норвежской корон.

Традиция наследования по материнской линии использовалась создателями Кальмарской унии и в том случае, когда потребовалось заменить короля Эрика, налоговая политика которого вызывала недовольство, и найти ему преемника. Выбор пал на молодого герцога Кристоффера Баварского (1441–1448). Он имел бесспорные наследственные права на объединенный престол трех скандинавских королевств по линии своей матери — герцогини Катарины Померанской, родной сестры герцога Богуслава и, соответственно, тоже внучатой племянницы Маргареты и других скандинавских монархов, от которой ниточка матрилатерального родства протянулась еще далее от скандинавских стран, в глубь европейского континента.

В этом выборе можно усмотреть определенный стереотип логики: для государственных союзов более широкого масштаба желательно было избирать монарха из более отдаленных уголков генеалогической системы родства (но именно в лоне системы родства, а не на «рынке по найму»), поскольку кандидат «со стороны» нейтрален относительно всех членов такого союза, в чем видится залог более стабильного правления. И возможно, что Кристоффер Баварский стал бы таким гарантом для Кальмарской унии, но снова вмешалась судьба: безвременная смерть оборвала жизнь молодого короля Кристоффера, и все опять «смешалось» в королевских домах Скандинавии.

Все эти генеалогические подробности важны для понимания механизма европейской (да и не только европейской!) потестарной наследной традиции, где правители-монархи были генетически связаны с обладателями власти предыдущих периодов и где генеалогическое родство, как реальное, так и формальное (например, через брак или усыновление) играло важную организующую роль, выступая юридически объективной основой организации института верховной светской власти и обоснованием права на власть. Поскольку этот механизм был некогда порожден идеей харизмы, или «священного мандата», которым архаичное сознание наделяло обладателей верховной власти, то вера в сакральность наследного правителя становилась всеобщим принципом соционормативной культуры в древности и Средневековье, что определяло и особое отношение ко всем атрибутам божественной власти, включая и титулатуру. Поэтому вполне естественной динамикой развития было то, что со времени утверждения церкви как института ей были приданы полномочия «венчать» на власть кандидата в верховные правители и наделять его сакральной легитимностью даже в тех случаях, когда его родовая связь с генеалогической системой терялась во мраке времен.

Но вернемся к рассмотрению хода династийной истории Швеции. Итак, в течение всего периода существования Кальмарской унии, образование которой было вызвано пресечением королевских родов Швеции и Норвегии, в Швеции предпринимались мучительные попытки возродить шведскую королевскую династию. Период Кальмарской унии шведские ученые представляют как мрачную главу в истории Швеции, полную кровавых междоусобиц, разорявших страну. Наконец в 20-х годах XVI в. из среды шведского служилого знатного сословия выдвинулся Густав Эриксон Ваза, которому удалось основать династию, от которой опять появилась непрерывная династийная традиция в Швеции. Густав Ваза по праву считается одним из самых значительных шведских монархов. Он возродил шведский суверенитет, провел целый ряд важнейших реформ, сыгравших большую роль в жизни страны и не утративших своего значения до наших дней. В этой связи Густав Ваза называется в шведской исторической традиции основателем современного шведского государства.

По своему происхождению, по отцовской линии, Густав Ваза принадлежал к знатному аристократическому роду, но не королевской крови. Однако его мать, Сесилия Монсдоттер Эка, могла посчитаться родством с потомством, например, конунга Карла Кнутссона, и это уже в глазах современников могло дать Густаву основания выступать законным кандидатом на королевский венец. Кроме того, с утверждением монополии церкви на руководство сакральной сферой ей стало принадлежать право возлагать венец верховной власти на правителей, венчая их как представителей Бога на земле. Эта традиция отразилась и при утверждении династии Ваза, когда Густав был сначала провозглашен конунгом на риксдаге в Стрэнгнэсе 6 июня 1523 г., а затем коронован в Упсале 21 января 1528 г.

Как видно из приведенных примеров, в поддержании преемственности власти использовались различные традиции, и практика призвания правителя «со стороны» была одной из них, не раз выводя королевскую власть в Швеции из политического хаоса. Благодаря опыту этой практики была основана и ныне существующая шведская династия Бернадоттов.

В 1809 году, через полгода после коронования, тяжело заболел шведский король Карл XIII (правил 1809–1818). Его единственный сын умер в младенчестве, а слабое здоровье короля не оставляло надежды на другое потомство. Для решения проблемы наследования власти прибегли опять к практике отыскания кандидата «со стороны». В ходе многочисленных дебатов остановились на кандидатуре французского маршала Ж.-Б. Бернадотта. Была проведена церемония усыновления маршала Бернадотта шведским королем Карлом XIII (кандидат должен быть членом правящего рода) и принятия лютеранской веры (наследник престола как будущий правитель должен быть той же сакральной системы, что и руководимый им социум), после чего маршал Бернадотт, получив династийное имя «Карл Юхан XIV» (имя правителя, как важный элемент сакральной традиции, должно соответствовать родовому именослову), был провозглашен на заседании риксдага наследным принцем шведского престола. После смерти Карла XIII в 1818 году он вступил на престол как законный наследник шведского короля. Таким образом, нынешняя шведская королевская семья — это прямые потомки маршала Бернадотта, но также и наследники всех предыдущих шведских королевских династий.

Я привела в этом очерке достаточно примеров из истории Швеции, начиная с того периода, который считается исторически верифицируемым (Стенкиль, Анунд из Гардарики, Биргер-ярл, Альбрехт Мекленбургский, Кристоффер Баварский и др., включая и нынешнюю династию Бернадоттов), которые демонстрируют со всей очевидностью: а) необходимость призвания правителя «со стороны» в наследный институт власти возникала тогда, когда пустел существущий престол, вымирали или изгонялись представители правящей линии; б) поиски нового кандидата происходили в системе династийно-родовых связей или, если намеченный кандидат выходил за пределы системы родства, то подключались механизмы введения в систему родства: усыновление, брак. В более поздние времена, с утверждением института церкви, кандидата в наследные правители «со стороны» могли утвердить благословением церкви. Так было на Скандинавском полуострове в истории, зафиксированной источниками. Так было в истории других европейских стран. Теория общественного договора в течение определенного периода отрицала наличие института наследных правителей в догосударственную эпоху. Этот подход сейчас везде преодолен, но присутствует по-прежнему в русской истории, поскольку в ней он законсервирован норманнизмом в форме концепции «Князя по найму».

 

Как наследовалась власть и «призывались» правители: материнская линия наследования

Исследования традиций институтов власти показывают, что традиция передачи власти в рамках одного рода, выделившегося из общества в качестве правящего, уходит в глубокую древность и связана со спецификой духовной жизни первобытного общества, в лоне которой обожествлялась природа и духов предков, как ее часть. Выполнение ритуалов по общению с духами предков для обеспечения благополучия и сохранности общества возлагалось на представителя рода, к которому принадлежали наиболее прославленные предки. В силу этого принадлежность к данному роду — кровная или узаконенная на основе права и традиций — сделалась основой определения легитимности правителя. Так, легитимность правителя уже с глубокой древности обосновывалась принадлежностью к системе генеалогических связей, возникающей благодаря межродовым бракам. Как было показано выше, особенностью института наследной власти являлся учет двух линий — отцовской и материнской. Традиция матрилатеральности, т. е. наследования со стороны матери, давала право на престол потомству княжен / принцесс, отданных замуж в другие страны, а также оно могло быть получено благодаря браку с правительницей / принцессой или акту усыновления ее. Традиция эта — древнейшая, и тема ее исследования представляется интересной и в общетеоретическом плане, и для изучения древнерусской истории, поскольку летописный Рюрик был призван на княженье благодаря наследованию со стороны матери.

Но исследование исторической глубины корней традиции, при помощи которой поддерживалась премственность власти на основе материнского наследия, — тема непростая. Возможно, генезис ее восходит к традиции обожествления женского начала, прослеживаемой на европейских материалах уже в верхнем палеолите, в ходе эволюции которого он мог и начать формироваться. Вначале женская ипостась — родоначальница всего живого, затем — мать рода, обеспечивающая взаимодействие между родом и природой, далее — прародительница тотемических коллективов в образе либо божества, либо — супруги тотемного предка. В последующие эпохи культ Матери — прародительницы трансформируется в Культ Великой Матери (дошел до античного времени в образе Кибелы) и порождает идею универсальности власти в образе повелительницы Вселенной (Геката, Мокошь); культуры европейского неолита создают культ Матери-Земли и понятия «своя земля» — «чужая земля».

Эней и бог Тиберин (Bartolomeo Pinelli)

История древнего мира сохранила память о тех незапамятных временах, когда рука правительницы давала право на престол, относительно чего имеется множество примеров. Царская власть на Крите в архаичную эпоху (примерно XX–XVI вв. до н. э.), как можно предположить, вела счет родства по отцовской линии, но матрилатеральная традиция присутствовала и явно выступала в роли посредника с миром божественных мужских предков. Согласно греческому мифу, критский царь Минос считался сыном бога Зевса и финикийской царевны Европы. Зевс явился Европе, игравшей с подругами на берегу моря, в образе прекрасного быка, похитил ее и доставил на Крит, где Европа родила Миноса.

Таким образом, Минос сделался царем на Крите благодаря своему божественному происхождению от Зевса, но обретенному при посредстве женского естества. Следовательно, вся история Европы открывается основанием новой династии, родоначальником которой является «пришлый со стороны» представитель заморского царского рода, признанный правителем на Крите благодаря мистическому союзу своей матери-иноземки с мужским божеством, почитавшимся на Крите. Но имя «матери» явно несло в себе большую сакральную охранительную силу, поэтому именно материнское имя Европы распространилось на все земли, разными нитями связанные с традициями критской культуры.

Ритуал мистического совокупления правительницы с божеством, принявшим облик тотемного животного, прослеживается на многих примерах из древней истории, в частности, на примерах из афинской истории. По преданию, Афины были когда-то в зависимости от Крита и критская культура оказала большое влияние на афинскую. В Афинах царская власть была практически отменена. Но должность царя (басилея) сохранилась, хотя он выбирался на год и выполнял лишь некоторые религиозные и незначительные административные обязанности. Однако жена этого царя — царица (басилинна) сохранила функции, уходящие в такую древность, что ее трудно выразить хронологически. Она должна была отправляться в особое здание, называемое «бычьим стойлом» (буколейон), и там вступала в мистическое брачное общение с богом Дионисом, очевидно, мыслившимся в виде быка. Церемония эта осуществлялась в период особых празднований в честь Диониса под названием «антистерии», которые проводились в Афинах и других ионийских городах в начале весны. В эти дни статую Диониса в лодке на колесах привозили в город, где и совершался мистический брак бога с женой архонта-царя. Из этого примера видно, что традиция древности наделяла, очевидно, различной функциональностью сакральность мужских и женских носителей власти, различая в ней два самостоятельных свойства, которые дополняли друг друга в социально-политической жизни. С ритуалами афинских антистерий перекликаются описания праздника коптосского бога производительных сил природы Мина в период правления Рамсеса III (середина XII в. до н. э.). Во время церемонии выноса статуи Мина в процессии участвовали фараон, царица и белый бык — воплощение бога Мина, который носил название «телец своей матери». И в этом названии можно, как представляется, увидеть подчеркивание особого значения сакральности женского начала в процессе формирования представлений о власти, выражаемых в образах отношений между божествами: даже бог только сын своей матери.

Описанные ритуалы — отражение очень древних традиций, поскольку бык — один из наиболее почитавшихся культовых животных, символизировавших мифических предков-тотемов, которым в разных формах поклонялись как индоевропейские, так и другие народы. Только жизненной важностью традиции поддержания связи с мифическим предком можно объяснить сохранение этого культа в том или ином виде многими поколениями людей в разных странах в течение тысячелетий. И важно, что в дошедших до нас древних ритуалах сохранились свидетельства о том, что институт наследных правителей опирался на две основы: традиции почитания женского начала и мужского начала, что не достаточно принимается во внимание. Рассуждая, например, о традициях демократической власти в Афинах, научная мысль, как правило, упускает из виду, что все эти рассуждения строятся на наблюдениях за ролью мужских правителей, значение которых, действительно, сокращалось в иные периоды до минимума, поскольку одновременно увеличивалась роль женских правительниц: происходило как бы возрождение их роли сакральных цариц, поддерживавших связь с божественным предком и обеспечивавших, таким образом, благополучие всех жителей своего социума. Архаичность этой традиции может быть засвидетельствована также сведениями из более древнего греческого мифа о боге северного ветра Борее, который женился на похищенной им афинской царевне Орейтии и получил в силу этого как бы особый титул: он стал называться «зятем афинян». В силу своего брака с местной царевной «пришлый» Борей связывался с царями Аттики.

Матрилатеральная традиция известна и в истории древнехеттского царства (около 1650–1500 гг. до н. э.). Сохранились сведения о том, что в круг кандидатов на царский престол входил царевич, в первую очередь, но при его отсутствии — сын или муж сестры царя.

Мифы о родоначальнике римлян Энее сохранили много интересных сведений о том, как расценивалась в древности матрилатеральная традиция относительно института власти. Эней был сыном земного царя Анхиса, правителя дарданов, и божественной матери Афродиты Энеады, именем которой он и был назван. Таким образом, божественное происхождение Энея, обеспечивавшее его особый статус, велось по материнской линии, в отличие, например, от критских царей, где божественным предком являлся мужской предок. Согласно мифам, созданным начиная с VI века до н. э., Эней с частью дардан переселился за море в Гесперию (Италию), в Лаций. В Лации он был с почетом принят местным царем Латином, женился на его дочери Лавинии и основал город, названный ее именем.

В 1958–1959 гг. археологические раскопки вскрыли у устья Тибра руины древнего города в том месте, где по преданию находился Лавиний. Имя города было засвидетельствовано надписями. После гибели Латина Эней стал правителем объединенного народа аборигенов и троянцев-дарданов, получившего новое имя латинов в честь предыдущего правителя. В мифах об Энее отчетливо видна трактовка правовой мыслью древности тех юридических оснований, благодаря которым правитель, пришедший «со стороны», мог становиться легитимным правителем у другого народа, только став членом правящего рода. Подобную возможность ему предоставлял брак с местной правительницей (миф об Энее и карфагенской царице, основательнице Карфагена Дидоне) или брак с дочерью местного правителя (миф об Энее и Лавинии). Приведенные примеры наводят на мысль о том, что в начале римской эпохи в вопросах преемственности власти как мужская линия наследования, так и женская выполняли важную роль в деле поддержания преемственности власти.

Выше упоминался пример из истории Восточной Европы о родоначальнике династии скифских царей Таргитае. И там на очень ранней исторической стадии мы также находим традицию передавать власть в рамках правящего рода на основе амбилинейности, т. е. материнской и отцовской линий, поскольку Таргитай получил власть над боресфинитами как внук своего деда по матери. Для нас важно отметить, что и в данном примере из ранней истории Восточной Европы (согласно легенде, со времен первого царя Таргитая до вторжения в Скифию Дария — род. 558 до н. э. — прошло не больше 1000 лет, т. е. история первой скифской династии, получается, относится к XVI в. до н. э.) мы видим, что материнская и отцовская линии наследования и в династии скифских царей играют важную, но различную роль в организации верховной власти. Наследованием с материнской стороны освящается начало новой династии, обусловленной тем, что ее основатель и родоначальник приходит «со стороны», а последующий счет родства в его, так сказать, «рабочем» проявлении ведется по отцовской линии.

Традиция придавать особо высокий статус материнскому или женскому божеству запечатлелась в мифах и других памятниках фольклора многих народов нашей страны. Сохранились во множестве следы древнейших культов двух Небесных или Подземных Хозяек и Великой Матери Мира, которая в мифах народов Севера известна как Мать и Хозяйка Вселенной, а в русской традиции как Медной горы Хозяйка или просто Хозяйка. Эта традиция документируется также материалами изобразительного характера, сохранившимися в русской вышивке. Там ученые выделяют так называемые трехчленные композиции, включающие женскую фигуру в центре, часто несоразмерно крупную и декорированную ритуальной орнаментикой, и две мужские фигуры по бокам или у ног ее в роли «прибогов» — служителей богини. Эта сакральная «триада» русской вышивки имеет очень глубокие корни на территории Восточной Европы. Сходные изображения Великой Богини и предстоящих ей жрецов были известны еще в скифо-сарматском мире, что говорит о преемственности сакральных традиций у народов Восточной Европы и о том, что древнерусская традиция явилась на каком-то этапе их прямой восприемницей.

Названная композиция является постоянным сюжетом в русской северной вышивке ритуального характера, которую исследователи называют «полотняным фольклором». Б. А. Рыбаков отмечал, что весь Русский Север — от Пскова на западе до обширных архангельских краев на востоке — изобилует полотенцами с устойчивой ритуальной сценой: в центре — женская крупная фигура (часто с поднятыми к небу руками), а по сторонам ее — два всадника, тоже нередко с поднятыми к небу руками. У женской фигуры обычно в руках бывают птицы — символ неба. Нередко голова богини оформлялась как солнечный диск с короткими лучами, расходящимися во все стороны, иногда огромный солярный знак покрывал почти всю середину женской фигуры, что подчеркивало сакральную природу изображения. В русском средневековом поучении под названием «Слово святого Григория (Богословца) изобретено в толцеях о том, како първое погани суще языци кланялися идолом и требы им клали; то и ныне творят», предположительно датируемом XII в., порицался обычай поклонения женским идолам: «кланяются написавше жену в человеческ образ», что убедительно разъяснялось Б. А. Рыбаковым как поклонение вышитым изображениям («писать шелком»).

Интересны в этом контексте заключения крупнейшего российского лингвиста О. Н. Трубачева, сделанные им при исследовании индоарийского языкового субстрата северного Причерноморья. О. Н. Трубачев вычленяет в племенных названиях меотов, савроматов («женовладеемом племени»] значение «материнский», или «женский, принадлежащий женщине», что он связывает с древним культом матерей в этом регионе. Исключительную роль женского божества в истории народов Восточной Европы еще в скифское и киммерийское время отмечал известный исследователь античности М. И. Ростовцев: «Предание об амазонках на берегах Азовского моря, об их связи с савроматами, несомненно, обусловлено тем, что ряд сидевших здесь в позднейшее время племен сохранил в своем строе исключительную роль женщин, выступающих не только как воительницы, но и как предводительницы и воинственные царицы целых племен… Культ великого женского божества столь же характерен для всего алародийского (хеттского. — А.Г.) мира, сколь типичен он и для всего Приазовья и Тамани». Здесь хочется отметить, что история этих древних воинственных цариц и богинь Приазовья и Тамани изучена весьма слабо, а уж женское божество северного «полотняного фольклора» не изучено даже и в малой степени.

Конунг Гюльфи приветствует Одина (by Hugo Hamilton)

На VII Конгрессе этнографов и антропологов России в Саранске (2007 г.), где я выступала с докладом на тему о термине «мати» для обозначения сакральности и старшинства в древнерусской традиции и, соответственно, о культе женского божества, отразившегося в этом термине, одна коллега из Архангельска спросила, есть ли у меня объяснение тому факту, что в древнерусской фольклорной традиции Севера «везде женщина», т. е. женский образ выступает как фигура сосредоточения всей системы мифо-поэтического мышления. Мне пришлось ответить, что догадки по этому поводу у меня есть, однако развернутого ответа нет ни у меня, ни у какого-либо другого исследователя.

Особенностью древнерусской мифо-поэтической традиции является то, что великие древнерусские богини древности в большинстве своем остались анонимны, величаемые как Хозяйка, Дева, Владычица, что имеет свое объяснение. С одной стороны, такие имена всегда табуировались, не произносились вслух и обозначались иносказательно. С другой стороны, тема древнерусских богинь в плане сакральной традиции древнерусской истории, как уже было сказано, мало привлекалась к исследованию, хотя и являет собой большую культурно-историческую проблему. Ее раскрытию следует посвятить отдельные труды, здесь же к ней пришлось обратиться для того, чтобы показать, что традиция наследования власти по материнской / женской линии имеет глубочайшие корни в Восточной Европе, а древнерусский этнографический материал обнаруживает прямую преемственность с культами древнего великого женского божества Восточной Европы. Сохранность этой традиции в русской династийной практике, а следовательно — ив народной памяти XVI–XVII вв. подтверждает глубину ее корней в русской истории.

Традиция передачи власти по материнской линии, которой обычно освящалось начало новой династии, наследуется и династией Романовых. Почему же с таким ожесточением отрицаются норманнизмом источники, согласно которым летописный Рюрик стал основателем новой династии через свое родство по матери?

 

Призвание Рюрика: о чем идет спор?

Дискуссии в связи со Сказанием о призвании Рюрика с братьями в работах норманнистов пытаются представить как спор об этнической принадлежности Рюрика. При этом заявляется, что для исследования древнерусского политогенеза вопрос об этнической принадлежности этого героя совершенно неважен. — Какое, дескать, имеет значение, кто был папа у Рюрика?! Справедливое заявление, если бы спор шел именно об этом. Однако спор-то идет совсем о другом: авторы, протестующие против «пережевывания этноопределительной жвачки» (см., например: Мельникова Е. А. Ренессанс средневековья // Родина. 2009. № 5) в варяжском вопросе, передергивают карту, хотя, возможно, не всегда осознанно.

Для меня, уже много лет занимающейся исследованиями генезиса наследного института власти в первобытных обществах, без всяких уговоров ясно, что этническая принадлежность не являлась решающим фактором при передаче власти от одного правителя другому. Решающим фактором была родовая принадлежность. Как, впрочем, и в вопросе с любым наследованием: права собственности, других имущественных прав и обязанностей. Иногда в соответствии с наследственным правом наследников могут разыскивать в разных странах, но в кругу тех, кто по существующим законам имеет право претендовать на наследство.

Также и в вопросах о наследовании власти. Однако до сравнительно недавнего времени в представлениях на происхождение институтов власти над наукой тяготел подход эпохи Просвещения — теория общественного договора, согласно которой институт наследных правителей не существовал в первобытную эпоху, а наследные правители появились благодаря договору, чтобы прекратить первобытный беспорядок и войну всех против всех, что и знаменовало собой рождение государственности. Сейчас благодаря развитию теорий поэтапного развития позднепервобытного общества (теория вождества) стало известно, что верховная власть, носящая наследный и сакрализованный характер, появляется в самых недрах первобытного общества, т. е. задолго до появления государства и вообще выполняет самостоятельную функцию, ничего общего с зарождением государственности не имеющую. При этом легитимность правителя уже с глубокой древности обосновывалась принадлежностью к системе генеалогических связей, возникающей благодаря междинастийным бракам.

Княжение Рюрика с братьями

(миниатюра Радзивилловской летописи)

Однако власть традиции сильна, и часть ученых по-прежнему не может расстаться с XVIII веком по вопросу о появлении института наследных правителей. К этой части относятся и норманнисты. Но в случае с ними речь идет не просто о силе привычки. Дело в том, что «теория общественного договора», у истоков которой стояли влиятельные английские и французские мыслители, оказала мощную идейную поддержку пронизанной мифотворчеством шведской историографии XVII в. — предтече всего норманнизма.

Сложилось так, что чуть ли не в течение целого столетия до Байера шведские литераторы и историки (П. Петрей, И. Мессениус, О. Верелий, О. Рудбек, И. Перингшельд, А. Моллер, А. Скарин и др.) занимались отысканием «доказательств» того, что варяги из древнерусских летописей были шведского происхождения. Наряду с этим, представители шведской науки и культуры стремились привлечь к этой части своих исканий и внимание западноевропейских ученых кругов, чтобы получить международное признание для «шведо-варягов», как ранее было получено признание для «шведо-готов» И. Магнуса и «шведо-гипербореев» О. Рудбека. Обычным способом распространить свои новые «открытия» в ученых кругах Европы в то время была, естественно, переписка. Случай привел к тому, что одним из адресатов шведских историков, увлеченных идеей великого «варяжского» прошлого предков шведов, сделался и Байер еще в бытность его в Кенигсберге.

О том, как повлияла эта переписка на Байера и какое значение она имела для появления его статьи «О варягах» (1735), более подробно рассказывается в статье данного сборника «Как востоковед Байер внедрял шведские инновации». А об интимной связи теории Общественного договора и норманнизма мною уже опубликован целый ряд статей.

Определяя эту связь в двух словах, следует сказать, что отрицание данной теорией наследных правителей в догосударственных обществах позволило шведским историкам конца XVII–XVIII вв., а вслед за ними и Байеру начать огульно отрицать все источники и публикации (а это были Мюнстер, Стрыйковский, Селлий, исследователи мекленбургских генеалогий Маршалк, Латом и др.), в которых говорилось о Рюрике как наследном князе. Проще говоря, отрицать его происхождение из Вагрии, поскольку все источники вели именно туда.

И здесь мы сразу же можем определить первый пункт спора о призвании Рюрика, навязанный науке норманнизмом: в этом споре норманнисты отстаивают первичность догмы над источниками: источники — долой, и тогда любая фантазия может выдаваться за научную истину в последней инстанции.

Продолжим далее рассмотрение диспозиции названного спора. Сейчас современная наука знает, что институт наследных правителей не возникал из договора или, как пишет американский исследователь Р.-Л. Карнейро: «…Никакой подобный договор никогда не подписывался человеческими группами, и теория Общественного договора сегодня не более, чем историческая диковина» [88]Картнейро Р.-Л. Теория происхождения государства / Раннее государство, его альтернативы и аналоги. Волгоград, 2006.
.

Однако эта «диковина», исчезнувшая из исторических исследований в других странах, продолжает по-прежнему служить изложницей для штамповки идей о происхождении древнерусского института княжеской власти: племена славян и финнов вели междоусобные войны, замириться не могли, заключили договор с неким предводителем военных отрядов откуда-то со Скандинавского полуострова (у многих — из Средней Швеции, то бишь из несуществовавшего Рослагена), и как результат этого договора возник институт древнерусской княжеской власти (см. работы Кирпичникова, Мельниковой, Петрухина, Джаксон и др.).

Я в своих работах назвала эту концепцию концепцией «Князя по найму», что и подтверждается работами из числа упомянутых выше авторов, где можно прочесть буквально следующее: «уставшие от усобиц словене и прочие решают „поискать себе князя“… Заключение договора (докончания) между князем-„наемником“ и новгородской знатью превращается со временем в норму». Стыдливые кавычки, используемые Е. А. Мельниковой в данной статье, не помогают скрыть тот факт, что Рюрик для нее безо всяких кавычек именно безродный наемник, и это хорошо видно из других работ: «Договор с Рюриком… заложил основы для возникновения раннегосударственных структур, в первую очередь института центральной власти… (а Рюрик был. — Авт.)…предводитель одного из многих военных отрядов скандинавов…который сумел силой, хитростью или дипломатическими талантами добиться власти».

Как видим, основные элементы теории Общественного договора налицо: раннегосударственные структуры появляются вместе с институтом верховной власти, возникая из договора между воюющими сторонами. И вот мы подошли к формулировке следующего пункта инициированного норманнизмом спора о призвании Рюрика.

Спор с норманнистами о призвании Рюрика — это спор за право использовать достижения современной теоретической мысли при изучении всех аспектов древнерусской истории. Сейчас концепции поэтапного развития позднепервобытных обществ (в частности, концепция вождества) привлекаются в современных работах по древнерусскому политогенезу, но в урезанном виде, т. е. в обход таких вопросов, как вопрос о наследных правителях до Рюрика или проблем сакральности княжеской власти в древнерусской традиции, при этом, естественно, вопросы идеологии, веры правителей того периода остаются совершенно в стороне исследования.

Правда, вопрос о княжеском правлении до призвания Рюрика рассматривал, например, И. Я. Фроянов, а вопрос о сакральных функциях монарха ставил А. П. Толочко. Но как только оба автора доходили до Сказания о призвании Рюрика с братьями, то их рассуждения сразу же принимали привычный облик: приглашение скандинавского конунга с дружиной. Норманнистская концепция о варягах как выходцах из Скандинавии, законсервировавшаяся в советской историографии под влиянием статьи Маркса, ложилась камнем преткновения на пути исследования института древнерусской княжеской власти до призвания Рюрика. А в настоящее время даже и от таких незавершенных попыток отказались, поскольку, похоже, вернулись к самой нелепой трактовке Сказания о призвании варягов — к трактовке сокрытия за рассказом о призвании Рюрика завоевательной экспансии норманнов — прежде всего, шведов.

Нелепой я эту трактовку называю потому, что она идет не только вразрез с древнерусскими и западноевропейскими источниками, но еще и со всем тем, что сейчас известно об истории стран Скандинавского полуострова, в частности, об истории Швеции.

Два выявленных выше пункта можно свести к одному выводу: нынешний спор о призвании Рюрика означает, по сути, спор ненауки, изгнавшей источники в угоду косной догме и препятствующей полнокровному использованию в исторических исследованиях новых теоретических открытий, с наукой, отстаивающей свое право учитывать весь комплекс имеющихся источников и работать в русле всех новых направлений исторической мысли.

Исходя из высказанного вывода, полагаю важным начать разговор о современном подходе к проблеме генезиса института наследной власти и постепенно показать, что этническая принадлежность кандидата на престол, например того же Рюрика, не играет преимущественной роли, поскольку каждый такой кандидат имеет, как правило, родовые связи со многими престолами и, следовательно, «полиэтничен». Важнее всего в этом плане определение родословия избранного кандидата на престол и его места в этом родословии.

Выше было сказано, что институт верховных правителей существует в рамках наследственно-родовых традиций, уходящих своими корнями в глубокую древность. Он создается благодаря выделению в этнополитической организации одного правящего рода — предтечи династий — из множества других кровнородственных коллективов, и выступает организующим началом при создании более сложных этнических образований — сложных или суперсложных вождеств и т. д., объединяя людей и давая им возможность общения и взаимодействия на значительных территориальных пространствах. Вот несколько примеров из мировой истории.

Уже на заре индоевропейской истории, у ведийских ариев, находим мы, согласно «Ригведе», особые царские и жреческие роды, где властные и сакральные полномочия переходили от отца к сыну. После смерти души родоначальников царских и жреческих родов обожествлялись и становились особым объектом поклонения — «отцами», живущими на высоком небе и пирующими с царем мертвых Ямой. Эта традиция наследственной власти в рамках определенного рода проявляет абсолютную устойчивость и прослеживается впоследствии в истории всех индоевропейских народов на протяжении последующих эпох.

«Илиада» и «Одиссея» оставили нам образы крито-микенских неограниченных наследственных правителей (XX–XII вв. до н. э.), сакральных царей, ведущих счет родства от божественного (или обожествленного) мужского первопредка Зевса. Здесь могут возразить, что в науке крито-микенская эпоха характеризуется наличием как государственности, так и раннеклассового общества (что сейчас подвергается сомнению, но это — другая тема). Однако последующая за ней гомеровская эпоха (XII–IX вв. до н. э.) известна значительным упадком хозяйственного развития, более примитивным социальным укладом и эгалитаризацией общества, но институт наследственного правителя в этот период также сохраняется. Другое дело, что наука его не замечает. Этот период фигурирует как классический пример бесклассовой военной демократии, где правители являются выборными. Получается железный порядок, унаследованный от схоластики XVIII века: в первобытном обществе все правители только выборные, а в классовом — все наследственные.

Напомню, что нам известно об институтах власти в гомеровскую эпоху. Во главе небольших поселений гомеровского общества, так же, как во главе крупных централизованных монархий крито-микенского периода, стояли цари — басилеи, «рожденные Зевсом». Эти «самые царственные» — «basileutatos» — избирались советом басилеев, состоявшим из глав родов, входивших в общину и составлявших ее аристократию. Со смертью басилея, как родового так и верховного, власть передавалась сыну скончавшегося. Вот и получается, что выборность правителя в эгалитарном обществе не отменяла наследственного принципа, а шла с ним рука об руку, поскольку выборы осуществлялись в рамках одного определенного правящего рода. Причем обратим внимание, правители небольших греческих общин рассматривали себя также потомками великого Зевса, т. е. считали себя непосредственными потомками, наследниками крито-микенских царей.

Так функционировали архаичные общества: экономика и социальные структуры могли приходить в упадок, мельчать и понижаться, а сознание хранило память и не прерывало связи с традициями, восходившими к предыдущим эпохам. Однако бросим еще один взгляд на крито-микенскую эпоху: так ли уж гомогенна была там наследственная традиция в организации верховной власти? Историки до сих пор проходят мимо того факта, что властные полномочия крито-микенских правителей были ограничены определенными временными периодами. Источники сохранили сведения о том, что критский царь Минос в конце восьмилетнего периода слагал с себя царскую власть, удалялся в пещеру Зевса, чтобы дать ему отчет в том, как выполнялась его воля, и затем снова получал царские полномочия из рук божественного «отца».

За метафорами этой легенды нетрудно увидеть наличие принципа, сочетавшего в себе и наследственность, и выборность, когда легитимность правителя определялась, с одной стороны, его принадлежностью царственному роду Зевса, а с другой — ограничением его властных полномочий определенным временным периодом, что характерно для выборной власти. Не будет большой смелостью предположить, что в пещере Зевса такой правитель периодически получал властные полномочия из рук некоего представительского органа, состоящего, скорее всего, из представителей жреческих и кровнородственных коллективов.

Объяснение возникновению этого древнего наследственно-выборного принципа мы можем почерпнуть из материалов Дж. Фрэзера. По древнейшим представлениям, благополучие социума, плодородие земли, скота, детородность женщин имели прямую связь со здоровьем и силой сакрального царя. Поэтому состарившихся и ослабевших правителей сплошь и рядом убивали, а на их место ставили молодых и здоровых представителей правящего рода. Со временем в сознании общества родилась идея заменить этот жестокий обычай более гуманным: царь стал получать власть на определенный период, по истечении которого он отказывался от власти, но если его правление было годами процветания и удач, то его пребывание у власти продлялось по «воле» божественных предков, проводниками которой выступали какие-либо представительные органы данного общества.

Эти материалы со всей очевидностью показывают, что в процессе развития наследственно-родовой принцип действует в диалектическом взаимодействии с выборным. Но мало этого, мы видим, что в действительности выборный принцип мог быть и более поздним феноменом по отношению к наследственно-родовому, а не наоборот, как учит нас утопическая историософия эпохи Просвещения. Кроме того, мы видим, что институты власти, потестарные традиции имеют свою собственную природу и сущность, а не светят отраженным светом социально-экономических процессов, и должны изучаться в рамках собственной эволюции.

Оставим на этом Древнюю Грецию и обратимся к более близкой нам Восточной Европе, являющейся лоном отечественной истории, и к известному примеру — Скифии. Геродот, описывая население Скифии, рассказывает о так называемых царских скифах, отмечая, что это «…самые лучшие и многочисленные Скифы, считающие прочих Скифов своими рабами» [93]Латышев В. В. Известия древних писателей греческих и латинских о Скифии и Кавказе. СПб., 1890. С. 16–17.
.

В этом описании нетрудно узнать тот же династий-но-родовой принцип организации верховной власти, когда представители определенного рода выступают как верховная надсоциумная власть в разноплеменном, часто — полиэтническом социуме, объединяя его в единую систему на большой территории.

Эту же наследственно-родовую традицию организации верховной власти можем найти и у Страбона. Так, рассказывая о древней Иверии на юге Кавказа, он отмечал: «Жители страны делятся также на четыре класса: один из них, считающийся первым, — тот, из которого ставят царей, выбирая ближайшего по родству (с прежним царем) и старшего по летам» [94]Там же. С. 140.
.

Итак, наследственно-родовая традиция прослеживается в Восточной Европе и в областях, непосредственно соседствующих с ней, начиная с самых древнейших времен и вплоть до первых веков нашей эры. Справедливо заключить, что ее наследие не могло миновать и истоки отечественной истории (подобные традиции проявляют устойчивость, обладают преемственностью на протяжении тысячелетий — феномен, заслуживающий серьезного изучения).

И действительно, русское летописание, рассказывая о периоде, предшествующем призванию Рюрика, сообщает о многих княжениях, о которых летопись по Лаврентьевскому списку говорит так: «И по сихъ братьи (Кий, Шек и Хорив. — Л.Г.) держати почаша родъ ихъ княженье в Поляхъ. (а) в Деревлях свое. А Дреговичи свое. А Словени свое в Нове-городе а другое на Полоте иже Полочане в нихъ же…» [95]ПСРЛ. Т. I. С. 10.

Патриаршая летопись передает эти сведения примерно также: «По сихъ же родъ их нача владети въ Полянехъ княжениемъ; а въ Древленехъ свое княжение, а Дреговичи свое, а Словенъ въ Новеграде свое, а другое на Полоте, еже есть Полочане…» [96]ПСРЛ. Т. IX. С. 4.

Совершенно очевидно, что «род» здесь употребляется в смысле «правящий род» или «княжеский род». Однако многие современные исследователи, мыслящие по шаблонам теории общественного договора, согласно которой в догосударственный период истории царил демократический способ правления (кстати, так и не получивший в науке конкретной разработки и представляемый достаточно аморфно, по крайней мере, для древнерусской истории), и эти свидетельства летописей пытаются подстроить под привычную догму. Например, Н. Ф. Котляр пишет: «Поляне, древляне и другие общности Нестора представляли собой союзы, восточнославянских племен… Можно думать, что на стадии существования союзов племен общественный строй восточных славян сохранял демократические черты… власть вождей на этом этапе еще не была индивидуально наследственной — ее унаследовали определенные роды… Источники, западные и древнерусские, постоянно называют князьями племенных вождей, но это вовсе не означает, что они ими были. Князь в подлинном значении этого термина (выделено мной. — Л.Г.) появится в восточнославянском обществе лишь тогда, когда начнет рождаться государственность » [97]Котляр Н. Ф. Древнерусская государственность. СПб., 1998. С. 28–29,35.
. Ну XVIII в. — ни взять, ни отнять!

Вот и Г. Ф. Миллер точно также писал около 250 лет назад: «…тогдашний образ правления в Новгороде был общенародный, и что Гостомысла признать не можно владетельным государем». Но во время Г. Ф. Миллера теория Общественного договора была будоражащей умы новинкой, а в наше время, по меткому выражению Р. Л. Карнейро, она не более чем «историческая диковина». И именно влияние этой «диковины», как подчеркивалось выше, не позволяет современным исследователям увидеть наличие в летописных княжениях института наследственной власти, который был представлен выделившимся в социуме правящим родом и традицией передачи власти из поколения в поколение между «индивидами» — членами данного рода. Если верить господствующей ныне концепции «князя по найму», власть в летописных княжениях передавалась в рамках рода между неподлинными князьями, а потом появился безродный Рюрик, и его безродность придала подлинности княжеской власти. Одним словом — диковина!

Здесь же хотелось бы отметить, что пресечение правящей линии и отсутствие бесспорных кандидатов на место общесоциумного или верховного правителя могло приводить и к конфликтной ситуации, когда возникали притязания различных кандидатов и стоявших за ними группировок, внутренний баланс нарушался, противоречия между различными группами резко обострялись, «…и въста родъ на родъ (и) быта в ни усобицъ и воевати почаша сами на ся…» Но через некоторое время конфликт, как правило, прекращался в силу общего осознания необходимости восстановления прежней системы управления: «и ръша сами в себъ поищемъ собъ князя иже бы володелъ нами и судил по праву…»

В Ипатьевской летописи говорится: «иже бы володел нами и рядил по ряду по праву», что дало основание некоторым исследователям толковать термин «ряд» как «договор», идя явно вразрез с контекстом летописи. Следует отметить, что само по себе слово «ряд» очень многозначно. Это слово/ основа «ряд» в русском языке восходит к архаичному индоевропейскому корню «rt», образовавшему одно из ключевых понятий еще в ведийской модели мира rta/rita — основной закон мироздания. Этот изначальный термин, трансформируясь и переосмысливаясь в процессе разделения древней индоевропейской общности, стал лоном для целого ряда понятийных систем в различных индоевропейских языках и породил за тысячелетия целый спектр понятий, где просматриваются как скалярные значения (наряд, т. е. власть), так и векторные: очередность, череда, ряд чисел и т. д.

Контексту упомянутого летописного фрагмента принадлежат синонимы именно векторного значения «ряд», поскольку это делает контекст логичным и осмысленным. Облеченные полномочиями представители словенского княжения принимают решение подобрать кандидатуру правителя с титулом князя на основе легитимности и в порядке очередности в системе генеалогического родства («иже бы володел нами и рядил по ряду по праву»). Никоновская, или Патриаршая, летопись, как уже говорилось выше, очерчивает и круг тех генеалогических связей, которые были актуальны для разрешения кризиса власти: «И по сем събравъшеся ръша къ себъ: „поищем межь себе, да кто бы въ нас князь быль и владъл нами, поищемъ и уставимъ такового или отъ насъ, или отъ Казаръ, или отъ Полянъ, или отъ Дунайчевъ, или отъ Варягъ“. Ибысть о семь молва велиа; овъемъ сего, овъмъ другаго хотящемъ, таже совъщавшася послаша въ Варяги».

Попытка же подставить в данный контекст летописи значение «ряда» как «договора» явно определяется влиянием теории общественного договора и стремлением «притянуть за уши» летописный источник к догмату этой теории.

Возвращаясь к тому, с чего мы начали, — к вопросу о значении этнической принадлежности Рюрика, следует признать очевидное: отрицая княжескую власть в летописных княжениях, именно сторонники концепции «князя по найму» ставят во главу угла этническую принадлежность Рюрика, рассуждая о том, что туземцы пригласили иноземцев «володеть и править», рассматривая события Сказания о призвании варягов через призму так называемых «туземных» и «иноземных» элементов. Насколько оправдан такой подход?

Здесь мне хотелось показать, что он не оправдан совершенно. Согласно общечеловеческой практике, некоторые примеры из которой здесь были приведены, ментальным традициям родовой организации были имманентны понятия «родовичи» и «неродовичи», а не «туземцы» и «иноземцы».

Двойной счет родства в родовых организациях — по материнской линии и по отцовской линии — воздвигал как бы несущие опоры этнополитической системы, охватывая ее кровнородственными связями как изнутри, так и вовне, образуя сложную систему межродовых связей. Каждый член в системе этих связей был фигурой «полиэтничной», т. е. обладал наследственными правами, как минимум, по линии рода своей матери и по отцовской линии.

В силу этого, например, названный в самом начале спор о какой-то единственной этнической принадлежности Рюрика лишен смысла с точки зрения генеалогической традиции. Потому-то он и не мог быть решен за более чем 250 лет. Стрелки спора надо переводить на новый путь и обосновывать ответ на вопрос, в силу каких прав в ряду родовых связей тот или иной кандидат, в нашем случае Рюрик, мог стать легитимным правителем там, куда его призвали.

И ответ на этот вопрос прекрасно обеспечен источниками, из которых следует, что Рюрик призывался в силу наследных прав по линии своей матери, словенской княжны, отданной замуж в Вагрию, входившую в княжество ободритов. Из тех же мест и многим позже призывались и другие кандидаты в российские правители, также имевшие наследные права по материнской линии: Иван Антонович, внучатый племянник Анны Иоанновны и внук ее старшей сестры герцогини мекленбургской Екатерины; герцог шлезвиг-гольштейнский Карл-Петер-Ульрих, или Петр III Федорович, внук Петра I от старшей дочери Анны, утвержденный наследником российского престола своей теткой по матери — императрицей Елизаветой. Овеянные глубокой стариной традиции взаимо-брачующихся родов обнаруживают необычайную живучесть.

 

Синеус и Трувор в переводе с албанского

Глупость, как и все живое, может быть представлена большим разнообразием видов. Одной из ее разновидностей является прилипчивая идея о том, что имена братьев летописного князя Рюрика — Синеуса и Трувора — на самом деле скрывали слова sine hus и thru varing (они взяты непосредственно «из народа», поэтому за орфографию автор никакой ответственности не несет).

Ах, как приятно иным людям ласкать себя мыслью: дескать, меня не надуешь, я на три метра в землю вижу! Такие убеждены, что изучать летописи слева направо и сверху вниз, принимая на веру рассказы летописцев, — занятие для простаков. Читать летописи надо с подходцем и лучше всего — между строк! Именно между строк хранятся все тайны, скрытые от народа под видом… ну, там, под разными видами! Из таких думок родилось много исторических «находок».

Но конкретно для российской истории неисчерпаемым источником умопомрачительных «открытий» явились, конечно, упорные, почти трехсотлетние настояния норманнистов о том, что ведущую роль в процессах образования Древнерусского государства, в создании древнерусского института верховной княжеской власти, в таинственной институционализации контроля над Балтийско-Волжским торговым путем, в возведении древнерусских городов в русле не то завоевательной экспансии, не то миграции колонистов сыграли выходцы из так называемой Средней Швеции. Однако на этом звездном пути старушка-история подставила ортодоксальным норманнистам ножку самым ехидным образом, не предъявив в наличности ни одного подходящего шведского Рюрика.

Хочу напомнить, что творцы норманнистского историозодчества всегда и вплоть до сегодняшнего дня находились под сильным влиянием представлений, рожденных теорией линейной эволюции, согласно которой человечество вначале проживало небольшими родовыми коллективами, изолированными друг от друга, и по этой схеме каждый такой коллектив перемещался в межплеменном пространстве не только со своими вещами, украшениями и пр., но и со своими именами. Соответственно, по именам легко определить, кто к какой этнической группе принадлежал. Поэтому все силы были брошены на поиски Рюрика из Средней Швеции. Однако когда никого не нашли, то взыскующий взор стал обшаривать и ближайшие окрестности, и тут-то на глаза попался Рерик из латиноязычных хроник, которого представители мира науки нарекли Рюриком Ютландским (к вопросу об искусственных именах, якобы массово производимых хитрыми летописцами). И, что называется, пошла писать губерния.

Вот какой портрет «конунга Рерика» можно найти, например, в работах М. Б. Свердлова: «Этот мужественный правитель нападал на Западнофранкское королевство из Фрисландии (на территории современной Голландии и северо-западной части Германии), за что франки вынудили его оттуда переселиться. С дружиной и близким окружением („домом“) он был вынужден отправиться в Ютландию (современную Данию). Изгнанный франками и оттуда, он был вынужден переселиться, вероятно, в Среднюю Швецию. Избрание князем именно Рерика являлось мудрым политическим решением, поскольку он не был шведом и должен был решать те задачи, которые стояли перед славяно-мерянским объединением…».

Почему избрание князем именно этого неудачника, не сумевшего защитить и сохранить даже собственное достояние и отеческие гробы, являлось мудрым решением, лично мне представляется какой-то утонченной загадкой. Хотелось бы получить разъяснение. Не знаю, правда, к кому обращаться.

Однако, пока суть да дело, надо рассказать, что на пути переселения в древнерусскую историю персонажа из датской истории как раз и оказались братья летописного Рюрика — Синеус и Трувор, которых нет в биографии так называемого Рюрика Ютландского. К тому же у них, к огорчению пестунов этого сумбурного героя, оказались «необычные для скандинавской ономастики имена», поэтому летописных братьев Рюрика следовало изгнать из истории, иначе все концепционные корабли тонули. Для их ликвидации и применили метод лингвистического «расчленения» с пояснением, что эти горемыки, на самом деле, являлись переосмысленными скандинавскими выражениями: sinn hus — «свой дом» и tru ѵаг — «вера» и «договор» в значении «верная дружина».

«Отсюда следовало, что, согласно преданию, отразившемуся в именах легендарных братьев Рюрика, он прибыл на Русь „со своим домом“ (близким окружением и слугами) и „верной дружиной“ (служилыми людьми)» [99]Свердлов М. Б. Образование русского государства (VIII — конец IX в.) / Историография, теория и практика изучения истории Руси VI–XIII вв. Саратов, 2002; Он же. Домонгольская Русь: князь и княжеская власть на Руси V–XIII вв.
.

Примечательно в этой истории с так называемым Рюриком Ютландским то, что все ее сторонники не владеют ни одним из скандинавских языков. По этой причине они с легкостью могут коверкать якобы «скандинавские» фразы и не испытывать от этого неудобства. Но тем, кто хоть немного знаком со скандинавскими языками, читать вышеприведенные экзерсисы тяжело.

«Sinn hus» — это не «скандинавское» выражение, поскольку скандинавское было бы «sitt hus» (дат., норв., шв.). «Tru» — это слово неизвестного происхождения, поскольку «вера» будет «tro» (дат., норв., шв.). Как можно писать вышеприведенные лингвистические выдумки, даже не потрудившись элементарно свериться со словарем, объяснять не берусь. Но возможно, такова цена длительного обитания в утопической среде: если можно было создать исторические события, никогда не происходившие на «скандинавской» почве, то почему бы не начать придумывать никогда не существовавший «скандинавский» язык? Особо интересно то, что в среде приверженцев «скандинавского» Рюрика немало скандинавистов, но даже с мнением этих коллег сторонники «sine hus» и «thru varing» не считают нужным сверяться.

Известно, что с критикой нелепой версии имен Синеуса и Трувора как переосмысленных фраз некоего «скандинавского» языка выступала такая известная скандинавистка, как Е. А. Мельникова. Так, Мельникова совершенно однозначно разъясняла, что среди историков, которые не знакомы с дре-нескандинавскими языками, распространена версия этимологии имен Синеусъ и Труворъ как переосмысленных эпитетов или фраз, и приводила, в качестве примера, Б. А. Рыбакова: «Б. А. Рыбаков полагает, что „в летопись попал пересказ какого-то скандинавского сказания о деятельности Рюрика, а новгородец, плохо знавший шведский язык, принял традиционное окружение конунга за имена его братьев“.

Он приводит два возможных, по его мнению, варианта „шведского оригинала“: sine use или sine hus, означающий якобы „со своими родичами“ или „свой род“, для Синеус, и tru war или thru varing со значением „верная дружина“ для Трувор. Не говоря уже о полном несоответствии этих „исконных“ фраз элементарным нормам морфологии и синтаксиса древнескандинавских языков, а также семантике слов hus и væringi, которые никогда не имели значения „род, родичи“ и „дружина“, предположение исходит из того, что летописец-переписчик дважды перевел эту фразу: один раз в соответствии с ее истинным смыслом — Рюрик приходит, по Новгородской первой летописи, с „роды своими… пояша со собою дружину многу и предивну“, а затем вторично — приняв ее за личные имена» [100]Мельникова Е. А. Рюрик, Синеус и Трувор в древнерусской исторической традиции / ДГВЕ. 1998. М., 2000. С. 157.
.

Казалось бы, яснее не скажешь. Лингвистические конструкции, с помощью которых некоторые российские историки пытаются ликвидировать летописных братьев Рюрика, не соответствуют элементарным нормам древнескандинавских языков (!!!). Получается фраза вроде «мандрапа пупа мандрапа па» из одной старой кинокомедии. Иначе говоря, это — несуществующий язык, или же, согласно интернетской лексике, — «албанский».

Как же подобная абракадабра могла получить распространение среди ученых и закрепиться в российской науке? Именно в российской, поскольку в западную она как будто не перешла, по крайней мере, среди скандинавских ученых она точно не привилась — как угодно, но свои-то языки они знают. Приведу пример из монографии норвежского исследователя X. Станга.

Расчленение имени летописного Синеуса на «sine hus» X. Станг решительно отвергает, как грамматически, так и в смысловом отношении. Он напоминает о том, что возвратно-притяжательное местоимение sin/sitt перед существительным — это современный язык. Грамматически мн.ч. от «дом» с этим местоимением в др. — сканд. должно было быть með husum sinum. По смыслу слово «дома» — hus или husen — означает только постройки, строения. Там же в примечании Станг дополнительно указывает еще и на нелогичность с точки зрения оформления всей фразы: почему первое выражение «со своими домами» оформлено местоимением «свой», а второе выражение «с верной дружиной» не оформлено: «Why „his houses“ in the one instanse, and not „his tru guard“ in the other, is anybody’s guess». Да и к самому отождествлению Рерика, «действовавшего во Фризии», с летописным Рюриком скандинавские медиевисты относятся критически. На невозможность такой идентификации указывает, например, известная датская медиевистка, специализирующаяся на викингской тематике Эльсе Роэсдаль. Датская медиевистика с удовольствием бы приписала летописного Рюрика к заслугам датской истории, но Э. Реэсдаль — прекрасный знаток источников и вообще датской истории, поэтому она не может брать буквально из воздуха любую привлекательную чепуху и строить из нее «исторические» концепции.

Однако лингвистика лингвистикой, но ведь есть еще и просто здравый смысл. На то, что идея об именах Синеуса и Трувора как переосмысленных выражениях «верная дружина» и «с роды своими» — полнейший абсурд с точки зрения контекста всего летописного повествования, обращал внимание историк Ю. Д. Акашев. Если согласиться с этой идеей, писал он, то получается, что Рюрик обосновался в Новгороде, «его род» — в Белоозере, а его «верная дружина» — в Изборске.

В. В. Фомин развил эту мысль и показал, что если принять данную концепцию норманнистов, то еще более нелепым выглядит известие Сказания о призвании варягов: «По двою же лету Синеус умре и братъ его Трувор; и прия власть Рюрик», которое должно было бы означать: «Два года спустя умерли „его род“ и брат его „верная дружина“. Рюрик, таким образом, остался как перст один, буквально разом потеряв всех, с кем он пришел на Русь, — и „свой род“, и свою „верную дружину“, и непонятно, каким „мужем своим“ он начал затем раздавать „грады“».

Фомин обращает внимание также на то, что если «sine hus», превратившееся в Синеус, в некоем исходном «древнешведском» тексте означало «со своими родичами» или «с роды своими», то почему же во многих других местах летописи мы так и читаем: «с роды свои», а не с покойным Синеусом? Получается, что в процессе передачи текста Сказания летописец то не понимал шведское «sine hus» и писал Синеус, то вдруг начинал понимать и писал тогда «с роды своими».

Известный специалист в области русского фольклора С. Н. Азбелев неоднократно отмечал в своих работах, что толкованию имен братьев Рюрика противостоит русский фольклор о князьях Синеусе и Труворе.

Когда российская историческая наука избавится от груза утопий, около трехсот лет довлеющих над ней как кошмар, то надо всей этой историей с «Рюриком Ютландским» будут наверняка смеяться больше всего. Однако пока нелепые «Синехюсы» по-прежнему, бродят по российской исторической науке, сходя в нее со страниц вполне респектабельных исторических трудов. Пишу об этом с горечью, зная, имена каких крупных ученых связаны в истории науки с этой версией.

 

Русский князь — титул, а не национальность

В XVIII веке представители западноевропейской мысли в размышлениях о путях возникновения государства и института наследных правителей пришли к идее о том, что государственности предшествовал период народоправства и что монархическая власть, которая и отождествлялась с государственной, возникла по договору для обеспечения безопасности социума. Эта идея, как известно, вошла в историю под названием теории Общественного договора, никогда не существовавшего в действительности.

В России догматы данной теории сначала постулировал Г. Ф. Миллер, разделив древнерусскую историю, соответственно, на два периода: до призвания Рюрика с братьями и после призвания: «Тогдашний образ правления в Новгороде был общенародный, и… Гостомысла никак признать не можно владетельным государем, и который будто искал себе преемника или наследника, как то другие об нем вымыслили» [106]Миллер Г. Ф. О народах, издревле в России обитавших / с немецкого на российский язык переведено Иваном Долинским. СПб., 1773 г. С. 91–92.
.

Этот постулат продолжил развивать А. Л. Шлецер: «Какая была цель призывающих? — Они не искали государя, самодержца в настоящем смысле. Люди, взращенные в дикой свободе и может… столь же мало знавшие, что такое значит Король, не могли вдруг и добровольно переменить гражданское свое право на монархическое. Они искали только защитников, предводителей, оберегателей границ (…) Князья Новгородские и государи Киевские до Рюрика принадлежат к бредням Исландских старух, а не к настоящей истории России» [107]Шлецер А. Л. Нестор. Русские летописи на древле-славянском языке, сличенные, переведенные и объясненные Августом Аудовигом Шлецером. СПб., 1809. С. 304–306.
.

Схоластические представления о догосударственном народоправстве и монархической государственности, начиная с работ Н. М. Карамзина, стали, в том или ином виде, определяющими в работах по древнерусскому политогенезу, что наложило свою негативную печать и на исследование проблемы древнерусского института княжеской власти, затрудняя анализ его происхождения и характера в русской истории.

Непримиримый критик Карамзина Н. А. Полевой руководствовался, в сущности, этой же идеей. Он отрицал «единовластие» в момент призвания варягов и считал, что оно существовало тогда в зародыше и развивалось в течение столетий. А раз не было единовластия, по его убеждению, то не было и русского государства: «Государство Русское начало существовать только со времени ига монгольского».

Представители государственной школы (Б. Н. Чичерин, К. Д. Кавелин, С. М. Соловьев), так и не сумев определить, как в древнерусской политической системе взаимодействовали два ее фактора — древнерусские города с их вечевыми народными собраниями и княжеская власть, писали о наличии длительного безгосударственного периода в русской истории, об аморфном народе (этнографической протоплазме) и о государстве сверху как деле рук князей, с одной стороны, но с другой — признавали некую систему двоевластия, где вечевые собрания и сильный княжеский род составляли систему, не поддающуюся точному юридическому определению. У Соловьева при «обозрении первого периода нашей истории» слово «неопределенность» трижды повторяется на трех страницах подряд, посвященных отношениям князей и городов: «неопределенность отношений городового народонаселения к князьям», «вече является с неопределенным характером, неопределенными формами» и т. д.

Славянофилы делали упор на земские, т. е. общинные традиции, где верховная власть принадлежала народному собранию, что в рамках вышеозначенных представлений должно было означать отсутствие государственности. Соответственно, древнерусский волостной быт, вечевое устройство определялись ими зародышами государства, а не государством.

Государственно-юридическая школа (В. И. Сергеевич) также рассматривала древнерусский волостной быт, вечевое устройство как зародыш государства, а не как государство. Возникновение Древнерусского государства, по мнению Сергеевича, явилось результатом договора, заключенного между князем и вече, что было классическим отражением теории общественного договора.

Под влиянием этого же схематизма строил свои концепции древнерусского политогенеза, включая и рассмотрение княжеской власти в его системе, В. О. Ключевский:

Вече северных союзных племен, как-то собравшееся среди родовой усобицы и постановившее искать князя… — что это такое, как не стереотипная формула идеи правомерной власти, возникающей из договора?

Однако далее он столкнулся с тем, что «стереотипная формула» так и не помогла ему завершить свою концепцию убедительным выводом: «Довольно трудно сказать, какой порядок княжеского владения существовал на Руси при предшественниках Ярослава и даже существовал ли какой-либо определенный порядок (…) Единовластие до половины XI в. было политическою случайностью, а не политическим порядком» [113]Ключевской В. О. Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. Книга первая. М., 1993. С. 119–122,146.
.

С помощью приведенных примеров мне хотелось показать, что российская историография, начиная с XVIII века, оказалась под гнетом схемы, в которую явно не укладывались ни традиции древнерусского вечевого строя, ни традиции древнерусского института княжеской власти, что не позволило даже крупнейшим российским историкам практически всех школ и направлений создать четкую концепцию древнерусского политогенеза, включая и тесно связанную с ней концепцию древнерусского института княжеской власти. И, на мой взгляд, совершенно очевидно, почему. Согласно заветам эпохи Просвещения, государственность начинается с преодоления народоправства и одновременного возникновения монархии и феодализма. Если в русской истории вечевой, земско-волостной, т. е. народоправный, период играл громадную роль в политической жизни на протяжении длительных периодов, то историки, впитавшие в себя западноевропейскую историософию XVII–XVIII вв., так и не могли определиться с анализом древнерусского политогенеза. Когда возникло древнерусское государство? При Рюрике или только ко времени правления Ярослава Мудрого и при его преемниках? А может, вообще только к XVI веку?

Здесь любопытно отметить, что деструктивное влияние схемы «государственность начинается с монархии, а до этого — народоправный хаос» сказывается не только на исследовании древнерусского политогенеза. У одного из российских теоретиков концепции раннего государства Л. Е. Гринина в статье «Раннее государство и демократия» я отметила следующее интересное рассуждение.

Так, он пишет, что у некоторых антропологов возникает подозрение относительно «греческого случая», связанного с тем, что, по их мнению, «Общества, называемые городами-государствами, часто не являются государствами… Есть также и специалисты-античники, которые считают, будто полис не был государством… Но значимость этой проблемы еще более возрастает оттого, что попытки решить вопрос о природе античных политий неизбежно приводят к рассмотрению более широкой и теоретически очень важной для антропологии проблемы: какие политии вообще можно считать ранним государством? И можно ли, в частности, относить к ним общества с демократическим устройством? Дело в том, что хотя прямо на негосударственном характере демократических политий, в частности Афин и Рима, все-таки настаивает не так уж много ученых, но фактически едва ли не любой анализ типичных признаков ранних государств прямо… или имплицитно исходит из того, что раннее государство — это обязательно государство монархического типа, иерархически устроенное» [115]Гринин Л. Е. Раннее государство и демократия // Бондаренко Д. М… Гринин Л. Е., Крадин H. H., Коротаев A. B. Раннее государство, его альтернативы и аналоги. Волгоград, 2006. С. 337–338.
.

Таков результат действия надуманных схем: живое историческое полотно под их влиянием начинает разрушаться и представать грудой разрозненных элементов. Однако за историю Афин и Римской республики можно не беспокоиться: их истории в течение нескольких столетий служили образцами государства в представлении политиков и ученых. А вот по древнерусской истории обветшалая схоластика бьет сильно. И это касается как политогенеза в целом, так и такой сопричастной ему тематики древнерусского института княжеской власти.

В ряде работ я рассматривала вопрос о том, как негативно сказалась традиция теории общественного договора на исследовании проблематики генезиса древнерусского института княжеской власти и на оценке такого важного источника, как Сказание о призвании варяжских братьев. Под влиянием этой традиции, а также ряда других западноевропейских утопий стали отрицать княжеское происхождение Рюрика и его братьев, получивших статус безродных наемников, непонятно как сделавшихся наследными правителями. Не менее «драматическая судьба» постигла и тех летописных князей, которые относились летописями к периоду до призвания Рюрика, — их роль и место в древнерусской истории с трудом поддавались анализу с позиции утвердившейся схемы «народоправство предшествует монархическому периоду». Попробую начать рассмотрение этой темы, поставив вопрос о титулатуре летописных князей.

Выше бегло были отмечены те трудности, которые испытывали российские историки при определении характера и места древнерусских князей в политической системе Руси, в том числе и князей доваряжского периода. В советской историографии, создавшей концепцию единого древнерусского централизованного государства с классовым, феодальным обществом, проблема была поставлена в зависимость от данной концепции.

Вопрос о князьях до призвания Рюрика рассматривался, в частности, в работах В. Т. Пашуто в русле обсуждения вопроса о характере общественно-политической структуры восточных славян до прихода варяжских братьев и развития концепции о племенных княжениях или «землях-княжениях».

На базе этих дискуссий в 70—80-е годы прошлого века наметился интересный подход в изучении происхождения древнерусского княжеского института, когда часть исследователей (В. В. Мавродин, В. Д. Королюк, Б. А. Рыбаков, И. Я. Фроянов и др.) стали развивать концепции зарождения княжеской власти у восточнославянских племен из собственной власти племенных вождей, т. е. до прихода варягов. Но на дальнейшее развитие этих концепций повлияло два фактора.

Во-первых, убеждение в том, что период доваряжских князей и период, начинающийся призванием Рюрика с братьями, не связаны между собой никакой традицией преемственности, поскольку большинство авторов исследований о древнерусских князьях продолжают видеть в Рюрике либо военного наемника откуда-то из Скандинавии (как правило, из Средней Швеции), либо завоевателя. И. Я. Фроянов пишет даже о том, что решение отправиться «к варягам, к руси» открыло «путь политическому перевороту, захвату власти со стороны приглашенных».

Во-вторых, сыграли роль неизжитые по-прежнему взгляды, которые в соответствии с теорией общественного договора, связывают княжескую власть с государственностью, как это можно увидеть в монографии Н. Ф. Котляра: «Источники, западные и древнерусские, постоянно называют князьями племенных вождей, но это вовсе не означает, что они ими были. Князь в подлинном (отмечено мною. — Л.Г.) значении этого термина появится в восточнославянском обществе лишь тогда, когда начнет рождаться государственность».

Аналогичную мысль находим и у Е. А. Мельниковой: «Договор с Рюриком… заложил основы для возникновения раннегосударственных структур, в первую очередь института центральной власти, ведущую роль в осуществлении которой играли скандинавы».

Несмотря на то, что в последнее время появилось немало работ, специально или вкупе с другими проблемами посвященных князьям и княжеской власти в древнерусской истории, многие важные вопросы, связанные с пониманием сведений источников о летописных князьях, вызывают явные затруднения исследователей.

В их числе интересным представляется вопрос о том, что понимает летопись под словами «русские князья», например, в таких фразах, как: «Иногда приидоша изъ Киева Русские князи Оскольдѣ и Дирѣ на Царьград, в царьство Михаила царя и матери его Феодоры» или «О князи Рустем Осколдѣ», а также, когда речь идет о Рюрике с братьями: «О князѣхъ Русскихѣ: о Рюрикѣ, и Синеусѣ и Тривори» (Патриаршая, или Никоновская летопись).

Посмотрим, какой ответ на этот вопрос можно найти в специальном выпуске ДГВЕ под названием «Рюриковичи и Российская государственность», поскольку его авторы как раз и ставили перед собой задачу представить «первое в отечественной и международной историографии систематическое исследование происхождения и исторических судеб династии Рюриковичей». Однако уже вводное слово «От редколлегии» вместо прояснения ставит читателя в тупик: «Для древнерусских летописцев — создателей первой истории восточного славянства и Древнерусского государства — Рюрик был первым легитимным князем Руси и основателем династии русских правителей».

Следовательно, если верить составителям сборника, то до Рюрика все древнерусские князья в летописных княжениях, о статусе и природе которых размышляли многие отечественные историки, автоматически становятся нелигитимными, т. е., надо понимать, незаконными. Если вспомнить при этом приведенное высказывание Котляра о том, что подлинными летописные князья становятся только с развитием государственности, то получается, что институт древнерусских князей, согласно названным авторам, истоки свои вел от князей неподлинных и нелигитимных.

Интересующей нас теме в этом томе специально посвящена статья Е. А. Мельниковой «Рюрик и возникновение восточнославянской государственности в представлениях древнерусских летописцев XI — начала XII в», в которой она продолжает развивать мысль о легитимности, приписывая ее уже летописцу: «В его представлении Древнерусское государство (Русь, Русская земля) возникает тогда, когда в Киеве утверждается легитимная княжеская династия».

Но в Повести временных лет говорится, что в Киеве «нача первее княжити» Кий и его род. Мельникова комментирует содержание ПВЛ таким образом: «Летописная реконструкция предыстории Руси прародителем княжеского рода и основателем династии русских князей изображает Рюрика. Это построение было усвоено и получило дальнейшее развитие в летописании и исторической литературе XV–XVI вв. и стало одним из краеугольных камней ранней истории Руси. Между тем, выбор этого предания среди прочих, как представляется, требует специального объяснения — ведь Рюрик, согласно „Сказанию о призвании варягов“, правит в Новгороде (Ладоге), а не в Киеве (как Кий, Олег или Игорь), владеет лишь частью будущего государства… Что же и когда заставило летописцев увидеть основателя династии русских князей именно в Рюрике и предпочесть сказание о нем другим возможным альтернативам?»

Из этого отрывка видно, что Мельникова представляет весь рассказ о начальном периоде Руси как сугубо искусственно созданную реконструкцию, или, как сейчас принято говорить, «конструктив». Против такого подхода может быть много возражений, начиная с того, что доказать правомерность его невозможно, поэтому он так и останется субъективной версией самой Мельниковой.

О каких «возможных альтернативах» в основатели династии русских князей говорит Мельникова? Она полагает, что Кий мог бы быть такой «альтернативой», но летописцы намеренно его этим «чином» обошли. По ее мнению, княжеское достоинство Кия в ПВЛ — «конструктив» летописца, поскольку в Новгородской Первой летописи старшего и младшего изводов Кий представлен основателем одноименного города, но ни в коей мере не князем: «В ПВЛ Кий изображен в качестве основателя Киева… Как основатель столицы Древнерусского государства и предок его жителей, Кий не мыслим для составителя ПВЛ человеком низкого социального статуса, и он прилагает немало усилий, чтобы представить Кия князем — в противоположность устной традиции и Начальному своду — русским князем (выделено мной. — Л.Г.). Главным доказательством его „княжеского статуса“ служит рассказ о походе в Царьград…»

Приведенные примеры показывают, что княжеские звания и княжеские традиции анализируются в этой статье в отрыве от традиций династийных, уходящих корнями в первобытность, в недрах которой задолго до образования государства, и тем более — формирования феодальных отношений, появляется верховная власть, носящая сакрализованный и наследный характер. Отсюда и специфическое, явно модернизированное понимание автором статьи рассказа летописи.

Кий в летописи называется князем в роде своем, но не русским князем, ибо, на мой взгляд, совершенно очевидно, что «русский князь» — это титул, за которым, как и за всяким титулом имеется конкретное содержание.

В Повести временных лет по Лаврентьевскому списку о Кие говорится: «се Кии кнѣжаше в родѣ своем». И далее: «И по сихѣ братьи держати почаша родѣ ихѣ кнѣженье в Полѣхѣ». В Новгородской Первой летописи говорится о том, что «сѣдяше Кыи на горѣ…и бѣ с родомъ своим… И сотвориша градокъ, во имя брата своего старѣишаго и наркоша имя Кыевъ… Поляне и до сего дне от них же суть кыянъ». Таким образом, Новгородская Первая летопись совершенно определенно представляет Кия как правителя полян: поляне называют центр своей этнополитической организации его именем, вся общность получает название по его имени — кыяне. Ну а летописные правители такого высокого статуса, по имени которых нарицалась вся общность, в древнерусской традиции назывались князьями!

Совершенно неправомерно со стороны Мельниковой приписывать летописцу тот факт, что он называет Кия основателем столицы Древнерусского государства. Летописец называет Кия основателем Киева — главного города или центра полян. Только по прошествии немалого времени, уже князем Олегом (по летописи, также русским князем) Киев был провозглашен «се буди мати градомъ рускими». Это выражение заслуживает того, чтобы о нем написать отдельную работу, здесь же хочу только попутно отметить, что отждествлять понятие «мати» с современным словом «столица» также является ненужной модернизацией.

Летописи дают нам возможность заглянуть в прошлое княжеского рода в княженье полян. То, что Кий и его братья были основателями новой династии, объединившей несколько отдельных княжений, видно из данного отрывка летописи: «Полем же жившемѣ собѣ и володѣющемѣ и роды своим иже и до сее братьѣ бѣху Полѣи живѣху кождо сѣ своимѣ родомѣ и на своихѣ мѣстѣх владѣюще кождо родомѣ своим на своихѣ мѣстѣ… быша… братые единому имя Кии а другому Щекѣ а третьему Хори… сестра ихѣ Лыбедь… и створиша градѣ во имѣ брата своего старѣишаго и нарекоша имѣ ему Киев… есть Полѣне в Киевѣ и до сего дне… И по сихѣ братьи держати почаша родѣ ихѣ кнѣженье в Полѣ…»

Здесь мы видим, что общность по имени поляне в начале описываемого времени сохраняла единое имя, но жила раздробленно, в виде многих отдельных владений, каждое со своим князем во главе. Один из таких князей — Кий — сумел объединить их и встал во главе нового объединения: княженья всех полян, в силу чего поляне стали также называться кияне. Традиция — старинная, известная: название общности по имени правителя, ее создавшего. Династия Киевичей правила какое-то время, но не все ее представители были так же сильны, как Кий: «По сихгь же лгьтгьх по смрти братыъ сея быша бидимы Древлѣми [и] ингыли колними и наидоща… Козаргь сѣдіъщая на горах сихгь в лѣсѣх и рѣша Козари платите намгь дань сѣдумавше… Полгьне и вдаша [от] от дыма мечъ и несоша Козари ко кнгьзю своему… володѣють [бо] Козари Русьскии [князи и] до дншнго дне» [129]Там же. С. 16–17.
.

Из этого отрывка видно, что киевичам было трудно противостоять нападкам соседей — «древлянам и иным окрестным», и когда усилившиеся хазары подошли к их владениям или нашли их по-прежнему укрывающимися на своих горах и в лесах, то предложили им прийти «под их руку» — платить дань и получать защиту, и поляне согласились, но не безропотно: прислали в виде дани меч. Можно предположить, что символизм присланной дани сыграл свою роль, и какую-то самостоятельность поляне сохранили: об этом говорит выражение: «платѣче дань родомѣ их Козаромѣ», т. е., видимо, произошло урегулирование отношений между княжеским родом полян и хазарскими князьями обычным образом: на основе традиций породнения через установление брачных отношений. Прямо как в поэме Пушкина «Руслан и Людмила», в которой молодой хазарский хан Ратмир прибыл в Киев свататься к киевской княжне Людмиле.

С приходом Аскольда и Дира ситуация изменилась. Так, из рассказа жителей Киева Аскольду и Диру мы узнаем, что «братыя Кии, Щекѣ, Хоривѣ иже сдѣлаша градоко — сѣ и изгибоша и мы сѣдим платѣче дань родомѣ их Козаромѣ». Братья были, очевидно, признаны более сильными кандидатами, и Аскольд стал князем в Киеве. Упоминание смерти (убийства болгарами) его сына в Никоновской летописи (864 г.) говорит о том, что вокняжение Аскольда было, скорее всего, результатом брака с местной княжной и рождения у них сына.

Данные летописного рассказа об Аскольде и Дире дополняются сведениями польского хрониста XV века Яна Длугоша, который имел в своем распоряжении русские летописные своды, утерянные впоследствии, и сообщал следующее: «После смерти Кия, Щека и Корева, их сыновья и потомки, наследуя по прямой линии, княжили у русских много лет, пока такого рода наследование не привело к двум родным братьям — Оскальду и Диру» [131]Щавелева Н. И. Древняя Русь в «Польской истории» Яна Длугоша / Текст, перевод, коммент. М., 2004. С. 226.
.

В этом известии многие ученые видели утверждение того, что Аскольд и Дир принадлежали к роду Кия, хотя в летописи об этом не говорится. Так полагает и Мельникова, которая пишет, что летописец XII века представляет Кия «в своей реконструкции предыстории Руси не только основателем Киева и первым киевским князем, но и предком рода киевских князей… к которому позднейшие летописцы безосновательно причисляли Аскольда и Дира». Но в летописи говорится только о том, что «наследование» в княженье полян привело к ним. Однако, наследование может осуществляться не только благодаря кровному родству, но и через брак с представительницей правящего рода, когда супруг данной представительницы и последующее мужское потомство становятся законными членами правящего рода.

Теперь к именованию Аскольда и Дира в летописи русскими князьями. На мой взгляд, это — княжеский титул, который появился с образованием Русской земли. Как говорит летопись, Аскольд и Дир прибыли в Киев в течение 862 года. Об образовании Русской земли у полян, которая сохраняла и прежнее название «Польской земли», т. е. Полянской, говорится под 852 годом. Соответственно, тогда в Киеве и должен был появиться титул русского князя, соответствующий образовавшейся политии — Русская земля. Вокняжившись в Киеве, оба брата — Аскольд и Дир — получили там этот титул, поскольку в Никоновской летописи говорится: «приидоша из Киева Русские князи Осколдѣ и Дирѣ», но там же и «О князи Рустем Оскольдѣ». Правление двух братьев, возможно, отражало архаичнейшую традицию правления сиблингов: двух братьев или брата и сестры. Итак, Полянская земля или Кияне стали с 852 года (в лъто 6360) называться Русская земля. Я абстрагируюсь здесь от рассуждений о том, что означало это имя, я просто иду вслед за летописью, полагая, что летописец излагал события в их очередности, а не создавал «конструктив».

Другая Русская земля образовалась в княженье словен в 862 году (в лъто 6370), и ее образование совершенно определенно связывается с прибытием Рюрика и его братьев, с их именем: «И от тъх варягъ прозвася Руская земля, новугородьцы, ти суть людье ноугородьци от рода варяжьска, преже бо бъша словъни».

В этой фразе явно видно, что Русская земля в княженье словен образовалась независимо от Русской земли в княженье полян, что особо и подчеркивается летописцем. Соотвественно, по этому имени князья Рюрик, Синеус и Трувор стали также называться русскими князьями, сменив титул прежних правителей — князей словенских. И со временем именно титул этих князей стал титулом Древнерусской Великокняжеской династии.

Вся династийно-родовая традиция, о которой повествуют летописи, требует более тщательного исследования. В этом смысле я согласна с А. Ю. Дворниченко, который подчеркнул, что «князья восточных славян — это уже следующая стадия политического развития по сравнению с предшествующим периодом (он имел в виду антский период — Л.Г.). На смену выборной княжеской должности приходит власть княжеского рода», но потом он заметил, что, «к сожалению, мы крайне мало знаем об этих древних княжеских родах». Однако если мы не будем изучать эту проблематику, то наши знания пополняться не будут.

 

Какими были имена русских князей

Одной из важных особенностей наследных институтов власти является значение имени правителя.

Как известно, неотъемлемой частью «норманнской теории» является полемика об именах древнерусских князей, начатая Готлибом Зигфридом Байером, который заявил, что не только древнерусские князья, но и их имена имеют одну-единственную этническую принадлежность: «Потому ж есче от Рюрика все имяна варягов, в руских летописях оставшиеся, никакого иного языка, как шведского, норвежского и датского суть». По мнению Байера, даже если «имя точно славенское есть, ежели так выговорить, как в руских книгах написано… уповательно, что от нормандского языка испорчено».

Полагаю, что пора подвергнуть сомнению оправданность подхода к проблеме княжеских имен (и вообще имен) как категорий этнических. На мой взгляд, имена выступают, в первую очередь, принадлежностью родовых (для правителей — династийно-родовых) и сакрально-конфессиональных систем.

Монумент королеве Маргарете и юному Эрику Померанскому в датском Виборге. Фото: Sondergaard

Имена наиболее прославленных предков еще издревле обожествлялись и начинали передаваться из поколения в поколение, создавая золотой фонд родового именослова. Особой значимостью для традиционного общества обладало имя правителя, обязанностью которого было обеспечивать благополучие и стабильность социума. С момента интронизации правитель рассматривался как медиатор между социумом и космосом, и его имя являлось важным атрибутом как в инициационных обрядах, так и в последующих важных общественных обрядах. Произнесению имени придавалось значение воссоздания заключенной в нем сущности и благодаря этому — усиления сакральной способности правителя осуществлять как защитную, так и медиативную функции между коллективом людей и сверхъестественными силами — природой, духами усопших предков и т. д.

Поэтому имя лица, утверждаемого правителем, должно было принадлежать родовому именослову руководимого им социума и заключать в себе позитивную энергетику сильного и знаменитого предка. Если имя кандидата в правители не отвечало одному из этих требований, не соответствовало родовой традиции, оно менялось при восшествии на престол на более подходящее, о чем свидетельствует пример с Богуславом-Эриком из очерка «Наследование власти в Скандинавии». Но таких примеров можно привести множество.

Связь имени правителя с родовой сакральной системой хорошо иллюстрирует пример из шведской истории — эпизод из жизни конунга свеев и гетов Анунда-Якоба (правил в 1022–1050 гг.), сына Олофа Шетконунга и ободритской княжны Эстриды. Анунд-Якоб был крещен своими родителями еще в бытность его наследником престола и получил христианское имя в честь Святого Якова. Хотя большинство свеев и гетов в XI веке продолжало оставаться язычниками, это ни у кого не вызвало протеста, но только до тех пор, пока принцу не пришло время принимать королевские полномочия. И тогда, как об этом сообщается у Андерса Фрюкселля, шведского историка XIX века, от наследника престола потребовали сменить имя, «поскольку им (свеям. — Л.Г.) не нравилось его христианское имя „Якоб“, и был он назван „Анундом“, каковое имя он в дальнейшем и сохранил».

Как видно из этого эпизода, имя правителя должно было соответствовать той сакральной традиции, которая занимала главенствующее положение в обществе. Шведское общество продолжало оставаться языческим и требовало от лица, провозглашаемого конунгом, полной идентичности с сакральной жизнью социума, включая и имя. Поэтому имя «Якоб» было совершенно неприемлемо в глазах свеев и гетов для их короля как чужеродное и, следовательно, враждебное, нелегитимное. А имя «Анунд» (иногда пишется — Энунд) восходило к легендарному конунгу свеев Брет-Анунду, о котором рассказывалось, что во время его правления царило благополучие и процветание, земля плодородила, осваивались пустоши, население прибывало.

Сестра Анунда-Якоба принцесса Ингигерда, выходя замуж за великого князя Ярослава, напротив, должна была расстаться со своим природным именем, сменив его на христианское. Приняв православие, Ингигерда была наречена Ириной. Княжна Евпраксия Всеволодовна (1070–1109), сестра Владимира Мономаха, став невестой маркграфа Нордмарки Германской империи Генриха, была наречена именем Адельгейды, которое после императрицы Адельгейды (ум. в 999 г.) сделалось родовым именем многих правящих домов в пределах Германской империи. Вспомним здесь же и российскую императрицу Екатерину II. Ее имя, полученное при рождении, было, как известно, София Августа Фредерика.

София — имя, пришедшее из греческой традиции, Августа — латиноязычное имя, образованное из титула древнеримских императоров, а Фредерика восходит, вероятно, к традиции франков (вспомним королеву Фредегонду) или англосаксов. Но никому, находящемуся в здравом уме, не приходит в голову видеть в Екатерине лицо греко-латино-франкского этнического состава. Имя будущей российской императрицы отражало сакральную историю края, где она родилась, — Штеттина (нынешнего польского Щецина) в Балтийском Поморье/Померании и последовательно сменявшихся там прусско-вендских традиций. Став невестой наследника российского престола, София Августа Фредерика приняла, согласно существующим для правящих родов нормам, православную веру и была наречена именем Екатерина, принадлежащим российскому царскому именослову. И в этом случае также никто не принимает во внимание, что имя Екатерина пришло в российский именослов через православие из греческой традиции, как и ее первое имя София. Очевидно, что наречение каждого нового правителя именем из родового именослова осуществлялось на основе принципов, смысл которых нами во многом утерян.

Совершенно очевидно, что в династийно-родовые именословы стремились включить имена прославленных предков различных родовых линий — этничность была здесь ни при чем. Так, из истории Кальмарской унии мы видим, что имя Богуслава было заменено на имя Эрик, в честь одного из предков королевы Маргареты. И дело здесь было не в «славянстве» этого имени. Например, в шведской истории XII века в именослове шведских королей встречается имя Болеслав (или Бурислев). Оно было принесено в Швецию польской принцессой Рикиссой, дочерью польского короля Болеслава III, в одном из своих браков ставшей супругой шведского короля Сверкера Старшего, погибшего в 1156 году. Их сын и получил имя своего деда по матери, войдя в шведскую историю под именем Болеслава/Бурислева Старшего. Тем же именем был наречен еще один шведский конунг — Болеслав Младший, бывший сводным племянником Болеслава Старшего, хотя не имел даже кровного родства с польским королем Болеславом, поскольку происходил от линии первой жены конунга Сверкера — королевы Ульвхильды. Однако имя Болеслава вошло в именослов шведских королей и могло даваться другим правителям.

Как видим, этничность правителя и «этничность» имени не совпадали друг с другом, поскольку имена правителей отражали историю династийно-родовых отношений. Соотвественно, бесплодным умствованием отдают попытки целой плеяды историков, вслед за Байером, доказать, что по именам древнерусских князей, якобы имеющих скандинавское происхождение, можно точно установить их «скандинавскую» этничность. Данные попытки суть плод сугубой умозрительности и не отражают историческую реальность. К какой «этничности» отнесем мы вышеупомянутого Эрика Померанского исходя из его имен? Он был урожденным герцогом поморским Богуславом и, соответственно, нес в себе всю родовую вертикаль вендо-поморских славянских династий, но поскольку жил на рубеже XIV–XV вв., то по вере был «немцем», а взойдя на королевский престол в Кальмарской унии, стал «скандинавом».

В связи с традициями династийных именословов можно продолжить рассмотрение брачных связей польских и шведских правящих династий, которые продолжались и в более поздние времена, а в лоне этих традиций происходил и обмен именами. В 1592 году на шведский престол взошел король Сигизмунд, сын Юхана (Иоанна) III Васы и польской принцессы Катарины Ягеллонки. Свое имя он получил в честь деда по матери, польского короля Сигизмунда I. Ни Сигизмунд, ни его сын Владислав, провозглашенный на риксдаге шведским королем после смерти Сигизмунда, занимая шведский трон, имен не меняли. Как уже было сказано, при выборе имени правителя учитывалось не этническое значение имени, а его генеалогическая значимость.

Многие правители носили по несколько имен, в которых отражалась как сакральная традиция общества, так и династийные связи по отцовской и материнской линиям. Например, князь Мстислав Владимирович Великий, нареченный именем из русского княжеского именослова, носил и второе имя — Гаральд, в честь деда с материнской стороны. Сам Владимир Мономах перечислял в своей духовной все свои имена и писал, что в крещении он получил имя Василий, в честь предков по отцовской линии был назван Владимиром, а в честь материнских предков — Мономахом.

Список этот можно было бы продолжать бесконечно, но мысль и так ясна: попытки доказать этническую принадлежность правителей через привязку их имен к какой-то определенной языковой среде оторваны от исторических традиций и лишены научного содержания. Антропонимические исследования в данном контексте должны, прежде всего, сосредоточиваться на династийно-родовых традициях, поскольку неродовое имя заменялось на родовое, если на престол приглашался кандидат, не принадлежащий системе генеалогических связей, а родовое имя могло передаваться по наследству, распространясь не в русле культурно-языковых процессов, а в рамках династийно-генеалогических связей.

Так, собственно, имя Владимира Мономаха и было унаследовано датским королевским родом, принесенное туда дочерью Мстислава Владимировича княжной Ингеборг. Будучи выданной замуж за датского герцога и короля ободритов Кнута Лаварда, княжна Ингеборг обогатила датский династийный именослов именем Владимир, назвав в честь деда по отцовской линии Владимира Мономаха своего первенца от брака с Кнутом. Принц Владимир вошел в историю скандинавских стран как датский король Вальдемар I Великий. Его дочь Рикисса стала супругой шведского короля Эрика Кнютссона и назвала дочь именем Ингеборг в честь матери своего отца. А эта принцесса Ингеборг, ставшая женой известного шведского политического деятеля Бирье-ярла, ввела имя Вальдемар в шведский именослов, назвав так своего сына в честь деда по материнской линии. Так в шведском именослове появилось имя Вальдемар. Впрочем, у саксов, то есть в германской культурно-языковой среде, имя Вальдемар было отмечено еще в IX–X вв., но в датский и шведский именословы оно вошло лишь в XII–XIII вв. как наследие русского великокняжеского именослова. Это уточнение для тех, кто живет убеждением, будто германские имена циркулируют только в германской среде, а славянские — в славянской.

«Лингвистические» упражнения с историческими именами бесперспективны еще и потому, что в этих попытках не учитывается важный фактор. Любая этническая целостность (этносы, суперэтносы и т. д.) является сложносоставной системой, возникшей в свое время в связи с ломкой старых систем или выделившейся из них, унаследовав, естественно, определенную часть традиционных ценностей, включая и именословы. Поэтому имена, которые фиксируются источниками, например, в германской традиции или в славянской традиции, могут быть намного древнее этих суперэтнических систем, родившись либо в более архаичной индоевропейской языковой среде, либо являясь «переводами» древних имен на язык новой формирующейся этнической системы.

Упоминавшееся имя Эрик традиционно считается древнескандинавским: зафиксирована старинная форма его написания как Ainarikiar/Aiwarikiar и даже найдена какая-то подходящая семантика (не помню точно, какая). Однако если заглянуть в древнегреческую мифологию, то мы находим имя Эрик уже там. Эрик был сыном Бута-аргонавта и Афродиты. Согласно мифу, Бут, привлеченный пением сирен, бросился с корабля «Арго» в море, но был спасен Афродитой и перенесен на Сицилию. Позднее он погиб от руки Геракла. Какими-то своими путями имя этого героя проникло в Скандинавию, вошло в королевские именословы, стало почитаться как имя святого заступника Швеции. Но по своему происхождению оно является более древним, доскандинавским именем.

Примером того, как с верой в постулат Байера о княжеских именах, от «нормандского языка испорченных», по-прежнему пытаются анализировать имена первых князей Рюриковичей, является монография А. Ф. Литвиной и Ф. Б. Успенского «Выбор имени у русских князей в X–XVI вв.» (М., 2006). Любопытно, что ее авторы стоят на высоте современных теоретических знаний по вопросам антропонимики, в рамках которых и понимают значение имени для правящего рода: «Выбор имени… был важной частью династической стратегии, он подчинялся целой системе правил (…) Наречение именем было одной из важнейших составляющих культа рода… Чтобы стать полноправным членом рода… княжич должен был получить родовое, династическое имя… Воспроизведение имени предка исходно было связано с верой в „реинкарнацию“».

Но все эти принципы именословных традиций у древнерусских князей обнаруживаются авторами монографии только… с XI века. На каких же принципах функционировал и развивался антропонимикон Рюриковичей до этого периода? Ведь это почти 200 лет! Вразумительного ответа на этот вопрос мы в монографии не найдем, поскольку авторы пытаются на него ответить с позиций привычной схоластики: во главу угла ставится этническое происхождение княжеских имен. Они, разумеется, «были изначально германскими (скандинавскими)», а анализ перемещается в абстрактный мир грамматических компонентов, где оперировать спокойнее, учитывая, что Рюрик у этих авторов традиционно «безроден».

Однако сами же авторы признают, что таким образом сложно объяснить, как в гомогенно «германский» именослов Рюриковичей попали несколько позднее славянские имена Святослав, Ярослав и другие: «Мы не можем сказать ничего определенного о том, каким образом эти имена впервые попадали в княжеский обиход» [138]Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Выбор имени у русских князей в X–XVI вв. Династическая история сквозь призму антропонимики. М., 2006.
С. 7—33.
.

Но одно им понятно, что для «скандинавского рода, каким были первые поколения Рюриковичей, адаптация славянских имен не могла не представлять немалых сложностей. Эти имена не были для них родовыми, и только насущная необходимость жить и править в новых условиях, сопровождающаяся неизбежной „славянизацией“ рода, могла привести к столь кардинальной смене типа родовых имен». Полагаю, что у Рюриковичей, как и у всякой правящей династии, было действительно немало трудностей, но наименьшей из них была проблема с родовыми именами, поскольку механизмы регулировки родовых именословов были отработаны с древности. И совершенно очевидно, что эти механизмы невозможно анализировать через призму этнического догмата, поскольку он является чужеродным для понимания функционирования системы междинастийных связей.

Я не рассматриваю здесь имена Рюрика, Синеуса и Трувора, а также имена Олега, Игоря и Ольги, поскольку вопрос об этих именах требует отдельной статьи. Однако вышеприведенные примеры порукой в том, что введение этих имен в древнерусский княжеский именослов осуществлялось на основе традиций, общепринятых при интронизации правителей. Так, интересно обратить внимание на то, что имя Рюрика и Трувора пишутся одинаково как в летописях, так и в западных источниках. А имя Синеус известно только в летописях; в западных же источниках имя третьего брата, на что указывает историк Всеволод Меркулов, пишется как Сивар (Sievert, Sywardt).

О чем это говорит? О том, что имена Рюрик и Трувор явно не противоречили именословной традиции ильменских словен и других участников «призвания», а имя Сивар (так же, как в случае с Яковом-Анундом или с Богуславом-Эриком) потребовалось изменить — третий брат получил имя Синеус. Интересно было бы провести анализ этого имени исходя из восточноевропейских сакральных традиций и в ряду с такими именами, как Черноус, Белоус. Сделать это необходимо, чтобы избавить историческую науку от нелепостей вроде «синехюсов» и примеров лингвистической умозрительности, с помощью которой Синеус без труда превращается в Signjótr (Куник, а в наше время — Мельникова, Пчелов и др.).

Как было показано выше, лингвистические «доказательства» в данном случае недействительны. То же касается и имени Трувора, силою лингвистического препарирования превращаемого в þórvar[ð]r, что по имеющимся толкованиям означает «страж Тора» (Мельникова, Пчелов).

Однако никакой «страж Тора» не смог бы утвердиться на престоле правителя в союзе ильменских словен, кривичей, чуди и др. — его ожидала бы та же самая судьба, что и конунга Якова у свеев, которые заявили ему, что в личной жизни он может называть себя как ему вздумается, а в роли правителя должен носить имя, соответствующее традиционному именослову. Так что имя Трувора никакого отношения к Тору не имеет и несет в себе какую-то иную именословную традицию.