Приключения льва из Пирея,

или Фантазия на камне

Факт довольно позднего образования (не ранее XI–XII вв.) прибрежной полосы Руден — Рослаген как физикогеографического объекта делает бессмысленными лингвистические усилия норманнистов использовать эти топонимы для производства некоего «походного названия» выходцев из этой местности, которое уже якобы в IX в. могло превратиться в имя Руси. Однако представляется интересным подвергнуть рассмотрению тот «филологический» метод, которым норманнисты пользуются в обоснование своей концепции происхождения имени Руси. Вот один из примеров.

Он касается толкования рунических надписей, обнаруженных на мраморной скульптуре льва, установленного когда-то в порту Пирей в Афинах. В 1687 году венецианцы одержали победу над турками, под властью которых в то время находилась Греция, и скульптура льва среди других военных трофеев перекочевала в Венецию. В конце XVIII века шведский дипломат Окерблад обнаружил на скульптуре рунические надписи, правда, не очень четкие и поврежденные. В 1890 г. была заказана гипсовая копия льва, которая была доставлена в Стокгольм и до сих пор находится в Историческом музее столицы Швеции.

В 1913 году эти надписи были исследованы шведским филологом Эриком Брате. По его мнению, надпись содержала в том числе и следующее: «…Эскиль [а также др. и То] рлев — жители Рудрсланда, дали их выбить. NN. сын NN. их выбил (…De Äskil [т. fl. Och То] rlev läto hugga väl, som i Rodrsland bodde. NN. son till NN. högg dessa runor)».

Но в 70—80-е годы, когда в шведской историографии возобладали тенденции к демифологизации своей истории, другой крупный знаток рунного наследия, профессор упсальского университета Свен Б. Ф. Янссон, раскритиковал как толкование Брате, так и все толкования его предшественников, признав их фантазиями.

Статья Янссона «Руны Пирейского льва» очень интересна, поэтому считаю нужным привести здесь несколько фрагментов из нее: «В Венеции, перед входом в Арсенал заняли свои места четыре мраморных льва. Самый роскошный из них — лев из Пирея. Его поместили слева от великолепного входа. Он сидит там, как почтенный заслуженный страж, если, разумеется, можно представить себе сидящего стража. По другую сторону от входа возлежит другой лев, большой, настороженный. Ничего удивительного в том, что эти мраморные львы произвели сильное впечатление на Гете, который после поездки в Венецию в 1790 г. прославил их в своей „Venezianische Epigramme“.»

…Гете написал свою эпиграмму, однако не поведал о том, что на сидящем и самом большом льве имелись руны. Никто другой также не заметил их. Откроют рунные надписи только лет через десять после того, как Гете побывал у Арсенала. Но прежде чем обратиться собственно к вопросу о том, как были обнаружены руны, хочу сказать несколько слов о том, как этот нынче столь прославленный лев из Пирея оказался на почетном месте перед венецианским Арсеналом.

Пирейский лев несет свой почетный караул как победный трофей. Вместе с двумя другими мраморными львами он был перевезен сюда в качестве военного трофея в 1688 г. после того, как Венецианская республика одержала победу над турками, во власти которых в течение длительного периода находилась Греция. Главнокомандующим венецианским флотом был знаменитый генерал Франческо Моросини, а главнокомандующим венецианской армией был не менее знаменитый Отто Вильгельм Кенигсмарк. Этот шведский фельдмаршал прибыл в Венецию весной 1686 г. и принял командование над войсками. В сентябре 1687 г. Кенигсмарк занял Афины, и на следующий год Пирейский лев вместе с другими мраморными львами был морем переправлен в Венецию…

Полагаю, стоит сообщить несколько интересных фактов относительно нашего роскошного мраморного льва, касающихся того времени, когда он еще находился в Афинах, т. е. до увоза его венецианцами в качестве военного трофея (выделено мной. — Л.Г.).

Изображение Пирейского льва присутствует на карте афинского порта от 1665 г. Карта была сделана по приказу французского правительства, которое в военных целях занималось обследованием средиземноморских портов, находившихся в руках турок. На карте порта… можно видеть этого льва, сидящего у портовой пристани…

Другой источник, причем источник литературного характера, рассказывает нам следующее. Фельдмаршал Кенигсмарк, как я говорил выше, был командующим венецианской армией. Его супруга, на наше счастье, могу я добавить, сопровождала его в походе против турок. У графини Кенигсмарк была компаньонка, образованная, всячески одаренная и, главное, очень общительная особа по имени Анна Океръельм, и собственно в ней и заключается все счастье, поскольку она вела в поездке дневник, а кроме того она писала письма.

В своем дневнике от 6 сентября 1687 г., т. е. за пару недель до того, как венецианский флот под командованием Моросини атаковал Пирей, Анна Океръельм записала, что их корабль по случаю сильного шторма вынужден был «в 2 часа пополудни бросить якорь у порта Порто-Лионе (так называли порт Пирей французы. — Л.Г.). Немного погодя шторм утих, и Ее Милость Графиня приказали спустить лодку и отвести ее в гавань для того, чтобы осмотреть гигантского льва… Мы вышли на берег и стали осмотривать льва, который был сделан из мрамора и имел в высоту 4!6 локтя; передняя лапа была толщиной в 7 кварт… После осмотра мы вернулись на корабль».

Есть еще одно описание порта Пирей до увоза оттуда льва (выделено мной. — А.Г.), которое я хотел бы привести. Оно принадлежит врачу и исследователю древней истории Якопу Спону, который еще в 1676 г. посетил Афины. Он также записал, что греки называют Пирей «Порто-Драко», а французы — «Порто Лионе» из-за прекрасной мраморной скульптуры льва, высотой 10 футов и в три раза превосходившей размерами живого льва. Этот лев сидит у портовой пристани; к его туловищу подведен водный желоб, который идет до головной части и выходит изо рта, из чего можно заключить, что скульптура льва являлась фонтаном.

Обращает на себя внимание тот факт, что никто из названных путешественников не заметили на его теле каких-либо рун, включая и наблюдательную Анну Океръельм, которая даже измеряла и самого льва, и его переднюю лапу. Даже после того, как лев из Пирея был перевезен в Венецию (1688 г.), прошло много времени, конкретно, сто десять лет, пока обнаружилось, что на льве были начертаны руны.

Это удивительное открытие было сделано блестящим востоковедом и дипломатом Юханом Д. Окербладом. В1800 году он отправил небольшую заметку в датский журнал «Скандинавский музей», в которой рассказывает о своем открытии. Заметка называется «О скульптуре сидящего льва в Венеции».

В начале заметки Окерблад пишет: «Если представить, что эта мраморная скульптура уже в течение более ста лет осматривалась, исследовалась, описывалась самыми замечательными путешественниками и, соответственно, в течение более ста лет была доступна для всеобщего обозрения в одном из самых блистательных городов Европы, который ежедневно посещался массами приезжих из разных стран, то следует думать, что эта скульптура была изучена самым основательным образом Поэтому диву даешся, что на одном из этих львов, сидящем справа от входа в Арсенал, только сейчас обнаруживаются два ряда рунных надписей. Очень странно, что эти рунные надписи оказались незамеченными даже нашими скандинавскими путешественниками. Конечно, руны частично попорчены, но внешний ряд, окружающий их, особенно его правая часть, проступает отчетливо, витой орнамент хорошо виден даже на расстоянии, и те, кто хоть раз видел руны, не могут их не заметить или принять за что-либо другое…». Окерблад опубликовал свою заметку во французском «Magasin encyclopedique» (1804) под названием «Sur deux Inscriptions en caracteres runiques trouvees a Venise» …и немедленно началось обсуждение этих надписей.

Исследователь древней истории М. Ф. Арендт… отправился в Венецию. Через несколько недель он вернулся в Париж… «Аа, — сказал он, — это, безусловно, скандинавские руны, но они настолько стерты, что вряд ли кто-либо будет в состоянии их прочесть».

Первым, кто попытался расшифровать надписи на Пирейском льве, был прилежный датский рунолог С. С. Равн. В своем объемном труде «Antiquites de l’Orient» (18S6) он предложил примерно следующий перевод: «Хакон взял этот порт вместе с Ульвом и Асмундом и Эрном. Эти мужи и Харальд Высокий наложили на жителей страны значительный денежный штраф из-за того, что греки подняли мятеж. Дальк был вынужден оставаться в дальней стороне. Эгиль вместе с Рагнаром был в походах в Румынии и в Армении. Асмунд вырезал эти руны вместе с Асгейром и Торлейфом, с Тордом и Иваром по требованию Харальда Высокого, несмотря на то, что греки раскрыли (смысл и запретили это)».

… Толкование Равна просуществовало в науке пару десятилетий, затем было признано, что оно «явилось плодом воображения, а не отражением действительности». Этот приговор был произнесен знаменитым норвежским руноведом Софу сом Бюгге… «Судя по виду надписей, они без всякого сомнения, выполнены скандинавскими рунами, но сами надписи до того стерты, что их невозможно прочесть целиком. Кажется, одно (возможно, два) слова читабельны… Совершенное подобие того змеиного витка, который мы видим на правом боку льва, было найдено только в Свеяланд, точнее, в регионе озера Мэларен, в Упланд… На основе этого я могу высказать то мнение, что тело змея, а вместе с ним и сами руны были вырезаны выходцем из Свеяланд, скорее всего, из Упланд…».

Бугге датировал надписи «около середины XII в. или несколько позднее» и предположил, что создатель рун «был из среды вэрингов».

…Еще одним исследователем, вступившем в борьбу с этим львом, был Эрик Брате, преподаватель Седермальмского высшего училища в Стокгольме. Он завоевал известность как исследователь рун и работал по изданию монументального труда «Рунные надписи Швеции», созданного под эгидой Академии литературы, истории, языка (Vitterhetsakademien. — А.Г.). В журнале «Antikvarisk Tidskrift for Sverige» (1914), издаваемом этой академией, Брате опубликовал подробный рассказ о том, как он в течение трех дней в июле 1913 г. исследовал надписи. Рассказ получил название «Рунная надпись на Пирейском льве». Брате истолковал рунные надписи следующим образом:

Höggo de honom

i härskarans mitt,

men i denna hamn höggo männen runor efter Horse, en bonde

god, vid viken. Anbragde svear detta på lejonet. Han forfor

med klokhet, guld vann han på sin färd.

Kämpar ristade runor

(på rikt sirad slinga) höggo.

De Åskil… läto hugga väl, som i Rodrsland bodde… son

till… högg dessa runor. Ulv och… målade… [Guld)

vann han på sin färd.

Нанесли ему удар

Посреди его войска,

и выбили его люди руны в этой гавани в память Хорсе, доброго

мужа, на берегу залива. Нанесли их свеи на льве.

Он отличался умом, золото снискал он в своем путешествии.

Воины высекли руны

[на изукрашенном змеином теле] высекли.

Эскиль… велели высечь хорошо, они жили в Родрсланд…

сын… высек эти руны. Ульв и… нарисовали… [Золото]

снискал он в своем путешествии (перевод мой. — Л.Г.)

Согласно мнению Брате, длинная надпись на Пирейском льве была сделана в память предводителя «Horse»… Брате считал, что этого «Horse» можно было идентифицировать с одним человеком, который упоминался на рунном камне, установленном неподалеку от Улюнды в приходе Тиллинге в Упланд. Вообще говоря, на этом рунном камне было высечено не Horse, a mursa … но Брате считал, что, возможно, надпись на этом упландском камне была сделана Балле, который, вероятно, жил и работал в 70-е годы XI в., поэтому, по мнению Брате, и надпись на Пирейском льве могла относиться к этому же времени.

Эту очень залихватскую идентификацию и датировку можно с чистой совестью отвергнуть… Я остановился так подробно на описании фантастического толкования Брате только потому, что оно получило в свое время оценку как «окончательное» и как «завершающее», и сыграло определенную роль в развитии исторических исследований. Вот что, например, писал Свен Тунберг (ведущий шведский историк довоенного периода. — Л.Г.) в статье «К вопросу о древнейшем периоде истории Свеярике» (Förnvännen, 1920): «После недавно проведенного Брате тонкого исследования мы можем, в общем и целом, оставить все сомнения относительно характера надписей. Это были свей, которые высекли слова в память своего погибшего товарища, и они сами назвали имя своего дома: Rofrrslanti. Мы видим здесь это имя, которое ранний период было подлинным именем Родена и которое более четко, чем сокращенная форма Роден, говорит об истинном значении этой шведской береговой полосы». Аналогичное высказывание есть и в его труде «История Швеции вплоть до наших дней» II, 1926, s.21. Хочу сразу же отметить, что едва различимые рунные знаки не дают никакой возможности реконструировать топоним Roprslanti /Roslagen (выделено мной. — А.Г.).

Поэтический «перевод» рунных надписей Брате получил большое распространение, в частности, благодаря тому, что он был опубликован в энциклопедии «Nordisk familjebok» (1915), без какой-либо критической проверки. Произошло это потому, что данную статью сам Брате и написал…

Пирейский лев оставил свой след даже в нашей литературе. Хейденстам в рассказе «Гвардия греческих конунгов» ярко живописует, как эти рунные надписи появились. Его рассказ вошел в сборник «Шведы и их правители». А в книге Франса Г. Бенгтссона «Жребий брошен» был даже опубликован сонет «Рунный лев в Венеции»…

Что до меня самого, то мои исследования этих надписей дали очень скудный результат. Без особых трудностей я мог отметить типично извивавшегося дракона с характерной вытянутой головой. В самой рунной надписи достаточно четко было видно личное местоимение pair , т. е. «они». Кроме этого, можно выделить слово trikir , drængiar, которое означает «молодые люди» или «борцы». Далее следуют менее поврежденные руны… fn pisi , которые, кажется, могут быть восстановлены как «этот порт». За ними следуют несколько рун, из которых невозможно составить целые слова, по крайней мере, простым смертным вроде меня, не обладающим фантазией…

Очень жаль, что лев с рунами попал в руки исследователей, наделенных пылким воображением, но лишенных критического подхода, таких как С. С. Равн… и в последнем примере даже Э. Брате [139]Jansson Sven B.F.Pireuslejonets runor 11 Nordisk tidskrift för vetenskap, konst och industry. 1984. S. 21–32.
.

Пирейский лев, как видно из приведенной статьи, на протяжении более сотни лет играл роль важного исторического источника, с помощью которого пытались подкрепить идею об особой роли Рослагена в шведской истории. В этой роли он, естественно, не был обойден вниманием и российской скандинавистикой.

В настоящее время рунные надписи на пирейском льве рассматривались подробно в монографии Е. А. Мельниковой «Скандинавские рунические надписи». Эта монография — новое издание ее более ранней работы. Мотивировка нового издания была определена автором следующим образом: «За прошедшие двадцать лет после издания в своде Древнейшие источники по истории народов СССР скандинавских рунических надписей, содержащих сведения о Восточной Европе, а также найденных к тому времени на территории Древней Руси (СРН), произошли кардинальные изменения (выделено мной. — Л.Г), вызвавшие необходимость в новой публикации.»

Здесь же во «Введении» Мельникова кратко характеризует представленные в ее работе рунические источники, в том числе и рунические надписи на пирейском льве: «В Приложении к главе III помещены три известные на настоящее время надписи, найденные на территории Византии: два граффити из собора св. Софии в Стамбуле (Константинополе) и три пространные надписи, выполненные на мраморной скульптуре сидящего льва, вывезенной из Пирейской гавани в Венецию. Поскольку путь в Византию лежал в XI в. почти исключительно через Восточную Европу и византийские варанги, проходя через Русь, нередко задерживались на службе русских князей (как, например, Харальд Сигурдарсон), представляется, что эти надписи существенно дополняют картину» [141]Там же. С. 5.
.

Как явствует из этой цитаты, вернее, из сравнения ее с вышеприведенной статьей С. Янссона, интерпретация надписей на пирейском льве в работе Мельниковой застыла на хронологической отметке XIX — начала XX вв., и никакие кардинальные изменения ее не коснулись. Вопрос о пути «варангов» через Русь, разрабатываемый норманнистами, в частности, в статьях Мельниковой и Петрухина, был рассмотрен, в частности, в моей статье «Варяги в истории и историографии». Здесь же считаю необходимым привести те отрывки из названной монографии Мельниковой, которые касаются непосредственно Рослагена и попыток, невзирая ни на что, укреплять в отечественной науке идею о «великом» прошлом этой, в административном отношении сложившейся только к концу XIII в., береговой полосы.

Вот что в этой связи и в связи с рунными надписями на пирейском льве можно прочесть в монографии Мельниковой: «Находки младшерунических надписей в тех регионах Европы, куда скандинавы попадали более или менее регулярно, отмечались уже с середины XIX в… Еще в конце XVIII в. была обнаружена и первая надпись, сделанная скандинавами в Византии: на мраморном льве, вывезенном венецианцами из Пирея, было выявлено несколько рунических надписей, которые уже в то время были сильно повреждены и местами не читались… Надписи на пирейском льве… представляют собой уникальное явление (крайне необычен предмет, на котором они были сделаны, изысканна орнаментика: сложное переплетение змея, образующее несколько петель… Происхождение византийских надписей легко объяснимо: с конца X в. в Константинополе формируется корпус „варангов“ (др. — русск. варягъ: Мельникова, Петрухин 1994…), часть которого составляет императорскую гвардию („дворцовые варанги“), часть же — наибольшая — входит отдельными отрядами в полевую армию („полевые варанги“)… Надписи в Византии, особенно, на пирейском льве, дают важные свидетельства участия шведов в отрядах „варангов“. В многочисленных упоминаниях о службе скандинавов в Византии в сагах речь идет исключительно об исландцах и норвежцах…

В 1687 г. во время войны с турками венецианский главнокомандующий Франческо Моросини вывез из Греции две скульптуры львов из белого мрамора, которые украшали ворота (Porto Leone) в Пирее, гавани Афин. Аьвы были помещены в Арсенале в Венеции и ныне находятся по обе стороны входа в здание Морского музея. Впервые наличие рунических надписей на туловище одного из львов было отмечено шведским дипломатом ЙД. Окербладом, находившимся в Венеции в 1797–1799 гг. и опубликовавшим сообщение о своей находке в 1800, снабдив его зарисовками, и — для зарубежного читателя — в 1804 г… позднее публикация Й. Д. Окерблада была повторена датским антикваром К. Равном… специально занимавшимся связями Восточной Европы со Скандинавией и ранее опубликовавшим свод фрагментов скандинавских источников по истории Руси… Одновременно на основе рисунков И. О. Окерблада, а также гипсовых отливок, сделанных в 1843 г., и собственных наблюдений во время поездки в Венецию в 1854 г., он предпринял первую попытку чтения и интерпретации надписи…

Следующий этап в изучении надписей на пирейском льве начался после того, как в 1885–1886 годах по поручению Kgl. Vitterhets Historie och Antikvitets Akademien в Стокгольме датский чертежник — архитектор Й. Ф. Хансен (J.E Hansen) выполнил их прориси и сделал фотографии, которые дали возможность скандинавским рунологам обстоятельно исследовать памятник и предположить несколько возможных чтений… В июле 1913 г. выдающийся шведский рунолог Э. Брате, находясь в Венеции, исследовал памятник и сделал подробное описание рун, на основании которого предложил свое прочтение текстов. Его работа является и поныне основным и наиболее надежным источником сведений о памятнике (выделено мной. — Л.Г.).

Уже Й. Д. Окерблад отмечал плохую сохранность надписей. При подготовке прорисей Й. Ф. Хансен указал на то, что многие части надписей, зарисованные Й. Д. Окербладом, не читаются. Дальнейшее ухудшение состояния памятника отметил и Э. Брате. Он полностью согласился с И. Ундсетом, что полноценное чтение текста невозможно. Сохранились отдельные группы рун, которые образуют слова или несколько слов подряд, иногда же просматриваются лишь отдельные руны. Поэтому чтение надписей в значительной степени является реконструкцией.

В 1994 г. я имела возможность обстоятельно познакомиться с памятником и предполагала сделать новые прориси и фотографии. Однако состояние надписей сильно ухудшилось за прошедшие 70 лет, и качественные эстампажи или фотографии сделать не удалось… Единственно возможным оказалось сделать лишь пометки к прорисям, опубликованным Э. Брате…

Надпись I-А выполнена на спускающемся на левую ногу льва и поднимающемся снова вверх туловище рунического змея. Голова змея с заостренным носом и круглыми глазами по бокам… завершала левую часть полосы и была изображена сверху…

Надпись I-А выполнена сочетанием полно- и коротковетвистых рун…

Перевод Э. Брате: „Höggo de honom i härskarans mitt, men i denna hamn höggo männen runor efter Horse, en bonde god, vid viken“.

Перевод на русский язык: „Сразили [ударом] его среди войска, а в этой гавани люди/мужи высекли руны по Хореи, доброму мужу, в заливе“.

Надпись I-В …начинается примерно в 10 см выше хвоста змея и спускается по туловищу льва… Руны 4–7… образуют слово sviar „свей“. Pita (руны 8—11) может быть прочитано как указательное местоимение среднего рода þita „это“. Руны 12–15 Ііпи интерпретированы Э. Брате как др. — исл. leon, Іеіоп „лев“, в данном случае в форме дат. п. ед. ч. женск. р… Вероятно, руна а (11) одновременно является и окончанием местоимения petta, и предлогом å, вводящим обстоятельство места в дат. п., т. е. слово Ііпи.

…текст В может быть прочитан: Réðu sviar petta á leónu […] Fór ráðum, gull vann far inn.

Перевод Э. Брате: „Anbragte svear detta på lejonet… Han förfor med klokhet, guld vann han på sin färd“.

Перевод на русский язык: „Поместили свей это (надпись. — Е.М.) на льве… [Он] действовал с умом, золото завоевал, поехав (т. е. в своей поездке. — Е.М.)“.

Надпись II (А и Б, по обозначению Э. Брате) находится на правой стороне скульптуры, на плече и частично груди льва. Она выполнена на туловище рунического змея, образовывающем фигуру в форме S, положенной набок и пересекаемой в середине продолжением полосы. Туловище змея в нескольких местах оплетено дополнительными узкими лентами. Композиция рисунка характерна для среднешведского рунического стиля, но несколько отличается от обычных решений свеяландских мастеров…

Надпись выполнена сочетанием коротко- и полноветвистых рун… Последний из читаемых знаков — 32 — сильно поврежден и имеет один карман в нижней части ствола, что позволило Э. Брате прочитать его как b. Таким образом, эта группа знаков прочитывается как roprs х lanti х b.

В этой фразе наиболее выделяется слово landi, дат. п. ед. ч. от land „земля, страна“, которое широкоупотребительно в качестве географического термина в хоронимах — названиях стран и земель — Grikkland, England… Поэтому представляется справедливым мнение Э. Брате, что группу [?] roþrs x lanti следует интерпретировать как хороним *Roprsland с предлогом á или і… учитывая шведское, а точнее, среднешведское происхождение надписи (о чем с непреложностью свидетельствует орнаментика), ближайшей аналогией хоронима является название прибрежной области Упланда, которая в современном языке носит наименование Roslagen. Этот топоним многократно встречается в шведских источниках XIV в., в судебниках и грамотах…

Топоним восходит к др. — исл. ródr (*roþra-), др. — шв. roper „гребля“ (ср. др. — исл. rоа „грести, плыть на гребном судне“), откуда „поход на гребных судах“, а также, видимо, „отряд, участвующий в походе на гребных судах“ (именно это слово считается большинством исследователей исходным для зап. — финск. ruotsi > русь: Константин. С. 296–300). В этом последнем значении слово засвидетельствовано в рунической надписи первой половины XI в. из Nibble, Упланд (Up. 16): han. uas. buta. bastr. i rupi. hakunar „Он был лучшим из бондов / мужей в походе / отряде Хакона“. В другой упландской надписи, из Adelsö (Up. 11) назван некто toliR. bryti. i roþ „Толир, брюти (должностное лицо конунга. — ЕМ.) в походе / в войске“, в обязанность которого, как считает О. Ф. Фрисен, входил сбор команды и оснащение корабля (Friesen 1913. S. 58). Использование слова roðr в качестве топоосновы связано с административным делением Средней Швеции, и в первую очередь, прибрежных областей на „корабельные округа“ (skepslag), каждый из которых должен был поставлять снаряженный корабль с командой в войско, собираемое по приказу конунга (ледунг)…

Следующее за топонимом *Roðrsland слово начинается, согласно чтению Э. Брате, руной b, которая, по его мнению, может открывать глагол búа „жить, обитать“ в форме претерита 3 л. мн. ч. bjoggu… Фраза тогда определяет заказчика надписи (и погибшего?) как жителей области *Roðrsland.

… Часть надписи на отдельных фрагментах полос — II-В — читается Э. Брате как единая надпись…

Таким образом, надпись II читается: Þeir Isk- […] — rleifr letu hoggva vel […] Róþrs landi b- […] — a sonr k- (-a suirk-) ru-[…] — ar Jyessar // ufisuk-… s?sa?… // vann farinn.

Перевод Э. Брате: „De Äskil (m.fl. och [To])rlev läto hugga väl, som i Rodrsland (Roslagen, sjökusten) bodde. N.N., son till N.N., högg dessa runor. Ulv och NN. målade [efter Horse (?). Guld] vann han på sin färd“.

Перевод на русский язык: „Они, isk- [ряд личных имен и] — rlifr велели высечь хорошо [… в] Родрсланде […] сын (?) […] эти руны (?) // ufisuk- […] s?sa? […] завоевал, поехав (в поездке)“.

Все четыре надписи, нанесенные на скульптуру льва, бесспорно, принадлежат шведской рунографической традиции XI в.: об этом свидетельствует характерная орнаментика надписей I-А и II, упоминание свеев (sviar) в надписи I-В, специфически шведские грамматические формы в надписи I-С, вводные формулы и определения во всех надписях.

Вместе с тем нет оснований полагать, как это делал Э. Брате и его предшественники, что все надписи образуют единый текст и посвящены одному и тому же человеку… Единственно действительно общей для всех надписей особенностью является замена руны R руной г во всех случаях, что необычно не только для шведских, но и норвежских и датских памятников XI в., поскольку руна R регулярно употреблялась в окончаниях различных грамматических форм на протяжении всего XI в. Эта специфика надписей требует своего объяснения, которое пока отсутствует…

Представляется, что на льве было сделано три разных надписи в разное время и разными людьми. Первое граффито составляют надписи I-А и I-В, выполненные в первой половине XI в., второе — надпись I-С, время написания которой не установимо, кроме самой широкой датировки XI в., третье — надпись II, которая была сделана в последней четверти XI — начале XII в. Видимо, какая-то группа варангов, вернувшись в Пирей из морского похода, сделала мемориальную надпись по своему погибшему, вероятнее всего, во время этого похода сотоварищу (или предводителю).

Не случайно в надписи упоминается гавань (i hafot) и залив (á vá [g]), в которой она находится. Необычный выбор предмета, на котором была нанесена мемориальная надпись, мог диктоваться как отсутствием подходящего материала для стелы и времени для ее обработки, так и выгодным расположением скульптуры — на воротах Пирейской гавани, где надпись могла быть увидена и прочитана многими приезжающими сюда скандинавами — главное условие при выборе места для памятника. Удачное расположение надписи, видимо, побудило и других „варангов“ оставить свои мемориальные надписи на льве… Возможно, дальнейшее изучение и сопоставление этой надписи с восточноупландскими позволит хотя бы предположительно установить резчика надписи II. При этом он должен был находится в Пирее достаточно долго, чтобы иметь возможность выполнить крайне сложный по композиции рисунок и нанести пространную надпись…

Установление разновременности надписей кардинально меняет представления и об атрибуции мемориальных текстов. Э. Брате полагал, что все они выполнены в память о погибшем в бою… некоем Хореи… В издании надписи Söd. 792 Э. Вессен и С. Б. Ф. Янссон подробно остановились на предположении Э. Брате и полностью отвергли его, указывая на крайне плохую сохранность рун 53–58 (по наблюдениям С. Б. Ф. Янссона в 1948 г.) и невозможность поэтому определения имени человека, в память которого сделана надпись» [142]Там же. С. 257–272.
.

Мне представилось, что подробные цитаты из раздела монографии Мельниковой, посвященного рунным надписям на пирейском льве, были здесь необходимы, поскольку и рассмотрение материала в ее разделе, и выводы, которые Мельникова делает на его основе, вызывают много недоуменных вопросов.

Первое, на что я обратила внимание, это то, что статья С. Б. Ф. Янссона «Pireuslejonets runor», специально посвященная рунным надписям на пирейском льве, отрывки из которой я привела выше, в монографии Мельниковой отсутствует: статья не упоминается ни в приложении, ни в библиографии. При этом любопытно, что другие работы проф. Янссона в монографии, разумеется, названы, что естественно, поскольку он был крупнейшим специалистом в области рунологии. Последней в перечне его публикаций Мельникова называет работу за 1987 г. («Runes in Sweden»), а перед ней стоит работа «The Runes of Sweden» от 1962 г. Со ссылкой на названные работы Янссона приводятся его возражения против попыток Брате полагать, что все надписи образуют один текст и посвящены одному человеку, что является, безусловно, важной частью аргументации Янссона против «залихватской» реконструкции Брате, но не отражает ее полностью. Статья «Pireuslejonets runor» достаточно хорошо известна среди специалистов, чтобы пропуск ее в новом издании монографии Мельниковой о скандинавских рунических надписях в главе, посвященной надписям на пирейском льве, мог не вызвать недоумения.

Правда, если статью Янссона о пирейском льве изъять из научного оборота, то фантазийную «реконструкцию» Эрика Брате от 1914 г. с общим посылом «мы из Рослагена», давно сданную шведскими учеными в архив, свободно можно выдавать за последнее слово шведской рунологии, что Мельникова и делает. Но в таком случае, подобное «селектирование» явно выходит за рамки объективного научного анализа. Причем прибегают к нему явно во спасение норманнистской концепции о пресловутой особой роли прибрежной области Упланда и для того, чтобы очень поздно возникшему названию Roslagen придать вид «под старину» и изобразить его как Roslagen, откуда можно уже свободно выводить «участников похода на гребных судах», выдавать их за исходный материал для зап. — финск. ruotsi и соответственно, за тех, кто путешествовал через Восточную Европу прямо до Византии и т. д.

Спасти эту концепцию невозможно, поскольку как было показано выше, прибрежная полоса Средней Швеции, первичное название которой было Roden, a Roslagen — вторичное, в XI веке находилась в процессе образования, и это — геофизика, которую филологическим методом не проймешь. Только к концу XIII в., как показывает королевский указ 1296 г., ее природные условия стали пригодны для проживания населения, количество которого стало интересно для включения Северного Рудена в систему административного деления Упланд, поэтому думать, что какие-то «жители области *Roþrsland» могли уже с конца X в. составлять как отряды императорской гвардии, так и отряды полевой армии в Византии, значит буквально отрываться от земли.

Основное население Упланд в этот период было сосредоточено в ее внутренних районах, как явствует из работ современных шведских исследователей (возможно, я смогу их представить в других моих постингах), а прибрежная зона была практически безлюдна. Да и само название *Roþrsland было неизвестно: наименование побережья Упланд не оформлялось словом land, как это было с названиями более старинных внутренних областей, что лишний раз подтверждает, что побережье Roden / Roslagen не выступало изначально самостоятельной областью, а прирастало постепенно как часть внутренних регионов Упланд.

Но оставим на время лингвистические хлопоты вокруг названия упландского побережья и демонстрацию бесплодных попыток выжать из него то, что оно никогда не содержало. Обратим вместо этого внимание на сугубо историческую часть статьи Янссона и на описанную в ней предысторию злополучного пирейского льва, вернее, предысторию обнаружения на нем рунных надписей. Предыстория эта рассказывает о том, что в бытность этого мраморного красавца-льва в Афинах никаких рунных надписей на нем никто не замечал, хотя среди обозревавших его в Пирейской гавани были как представители западноевропейского ученого мира (эллинист Якоб Спон в 1676 г.), так и представители образованных кругов шведского общества (графиня Кенигсмарк и ее компаньонка Анна Океръельм в 1687 г.). Далее переехав из Пирея в Венецию лев и там просидел более ста лет, привлекая восхищенные взгляды многих путешественников, включая и наблюдательного Гете, но никто из них не заметил высеченных надписей на скульптуре.

«Просто диву даешься», — заметил обнаруживший эти надписи шведский дипломат Окерблад. И нельзя с ним в этом не согласиться. Ведь интерес к рунным надписям в XVII–XVIII вв. был очень высок как в Западной Европе вообще, так и в странах Скандинавского полуострова в особенности. Внимание к рунным надписям в этих странах пробудилось еще в XVI в., в произведениях первых представителей готицизма. Много сделал для развития исследований шведских рун неоднократно упоминаемый мною шведский языковед Юхан Буре. В 1599 г. он получил официальное задание отыскивать и срисовывать рунные надписи. Интерес к рунам в Швеции подогревался соперничеством с Данией. Известны споры Юхана Буре и датского ученого Уле Ворма о датском или шведском происхождении рун.

На протяжении всего XVII века, на фоне завоевательных войн Швеции, изучение шведских древностей, в том числе и рунных надписей, активно поддерживалось государством и переживало небывалый подъем. В 1685 г. Юхан Перингшельд был отправлен в поездку за рубеж с целью отыскания в разных странах так называемых «готических памятников» («götiska monument»), т. е. памятников материальной культуры, которые подтверждали бы великое прошлое гото-шведских предков. В 1699 г. он опубликовал тексты, скопированные с 50 рунных камней. Среди них были и такие, в которых упоминались и поездки на Русь (Humlagardi), а также в Грецию и в Святую Землю. Перингшельд был одним из первых, кто стал использовать эти упоминания для утверждения шведского происхождения византийских варангов. Толкования Перингшельдом рунных надписей характеризуются сейчас как «смелые», т. е. проще говоря, — вымышленные, но они показывают, что фантазийные толкования рунных надписей еще с конца XVII в. привлекались в том числе и «как важные свидетельства участия шведов в отрядах „варангов“», поэтому Эрик Брате шел уже хорошо протоптанной тропой.

Интерес к рунным камням охватил в XVII в. и другие западноевропейские страны. В 1687 г. шведский король Карл XI отправил два рунных камня в Англию, по просьбе короля Англии. Изучение рунных надписей стимулировалось и продолжающейся публикацией исландских саг с увлекательными рассказами о путешествиях выходцев из скандинавских стран и их поездках в том числе и в Грецию. Во второй половине XVIII в. шведский филолог Юхан Ире опубликовал два труда, посвященных изучению рунных надписей: «De runarum in Suecia antiquitate» (1769) и «De runarum patria et origine» (1770). В это же время он публиковал работы и по этимологии, в том числе прославивший его шведский этимологический словарь «Glossarium Suiogothicum» (1769), в котором дал толкование слову «wäring» как готскому переводу греческого слова «foederati», т. е. «союзники», восходившему, по его подсчетам, еще ко временам императора Константина. Это имя, по утверждению Ире, и приняли выходцы из скандинавских стран, прежде всего шведы, в память о древней «готской» гвардии в Византии.

Работы Ю. Ире получили широкое хождение в европейских научных кругах, в частности, они произвели большое впечатление и на Г. Ф. Миллера, выписавшего их в Петербург, и на А. Л. Шлецера, ссылавшегося на Ире в своих работах. Этот небольшой историографический экскурс хорошо показывает, как в шведском обществе постепенно росло убеждение в том, что в великом шведском прошлом была и страница, которую вписали «византийские варанги шведского корня», и что рунные камни должны были хранить об этом неопровержимые свидетельства, — убеждение, которое к концу XVIII в. стало расходиться кругами и в европейских образованных кругах.

На этом фоне вполне естественно предположить, что именно в конце XVIII в. какому-нибудь ревностному приверженцу идеи великого прошлого свеев могла во время визита в Венецию прийти в голову мысль «украсить» рунами венецианскую достопримечательность — мраморного льва у входа в Арсенал: при некоторой сноровке было не так сложно придать орнаментике нужный «среднешведский» вид (копии рисунков с рунных камней публиковались) и «состарить» рунные знаки до нечитабельности — все это вполне могло расцениваться как невинное злодейство с благой целью — укрепить в умах просвещенных европейцев то, во что многие и так свято верили. Отсюда и те несообразности, о которых говорит Е. А. Мельникова, в частности, «необычный выбор предмета». Действительно, грубые «варанги» вроде бы не царапали свои имена на произведениях искусства — такое больше соответствует временам просвещенным.

Завершая полную приключений историю пирейского льва, следует сказать, что С. В. Ф. Янссон не высказывал собственных сомнений в том, не являются ли рунные надписи на пирейском льве позднейшим фальсификатом. Однако он с добросовестностью, делающей ему честь как ученому, представил все, бывшие в его распоряжении, сведения об этом источнике. С мечтой же о том, что руны были выбиты рукой «шведских» варангов, ему все-таки не захотелось расставаться, поэтому свою статью он закончил следующими словами: «Совершенно головокружительна мысль о том, что эти рунные надписи определенно констатируются на греческом мраморном льве, созданном где-то в IV в. до Р.Х., рунные надписи, высеченные шведским вэрингом около 900 лет тому назад. Это продолжает оставаться действительной сенсацией, монументальным чудом. И оно не должно затмеваться тем, что некоторые скандинавские исследователи потеряли головы при виде льва из Пирея» [144]Jansson Sven B.F. Opt. cit. S. 32.
.

Отношение шведского исследователя к представленным сюжетам было окрашено яркой эмоциональностью, что, повторяю, не помешало ему дать полную источниковедческую картину относительно ситуации с рунными надписями на пирейском льве и подчеркнуть, в частности, что «рунные знаки не дают никакой возможности реконструировать топоним Roþrslanti/Roslagen». Непонятно, что помешало Е. А. Мельниковой сделать то же самое во втором издании своей монографии. Вместо этого она закрепила в российской науке фантазии начала XX в., связанные с образом топонима Roþrslanti, якобы начертанного на пирейском льве. Свидетельством того, какое влияние это оказывает, может служить, например, высказывание Д. А. Мачинского, прозвучавшее на конференции «Сложение русской государственности в контексте раннесредневековой истории Старого Света», состоявшейся в Эрмитаже в мае 2007 г. (сделанное в рамках обсуждения выступления B. C. Кулешова «К оценке достоверности этимологии слова русь»): «Рослаген зафиксирован в первой половине XI в. на Пирейском льве — это принятое наукой (? — Л.Г.) чтение… Этот этноним (? — Л.Г.) и топоним имел давнюю традицию: люди писали, что „они приехали из Росланда“ (? — Л.Г.)…» [145]Вопросы к докладчикам / Сложение русской государственности в контексте раннесредневековой истории Старого Света. СПб., 2009. С. 613.

Точка зрения Янссона относительно невозможности прочтения рунных надписей на пирейском льве принято сейчас современными шведскими учеными. Вот отрывок из статьи сотрудницы Исторического музея в Стокгольме Инги Уллен от 2009 года: «Мы не знаем содержания этих рунических надписей. В течение 200 лет, т. е. с тех пор, как данные надписи стали известно разными учеными предлагались более или менее фантастические толкования. В1913 г. преподаватель шведского языка Эрик Брате расшифровал как будто мужские имена Эскиля, Хорса и Ульва… Но сегодня и его поэтические толкования отвергнуты, в частности, исследователем рун Свеном Б. Ф. Янссоном, или „Рунным Янне“ (такое прозвище получил проф. Янссон от своих коллег за необыкновенный энтузиазм в изучении рун и преданность делу рунологии. — Л.Г.)… Есть основания полагать, что руны были нанесены в разные периоды, поскольку они выполнены разными стилями [146]Ullen I. Runlejonet från Pireus // http://www.historiska.se/historia/mana- densforemal/2009/ Runlejonet-fran-Pireus/
.»

Совершенную невозможность прочтения рун на пирейском льве подтверждает и современный шведский историк Д. Харрисон.

Вот такая история с географией и с отчаянными попытками доказать присутствие названия Рослаген хотя бы в конце так называемой викингской эпохи. Но это имя образовалось тогда, когда там образовалась суша, т. е. уже за пределами «эпохи викингов».

 

О викингах, с рогами и без рогов

Для понимания того, как сложился исторический миф, или, как сейчас говорят, «конструктив», о викингах, приходится обращаться к истории западноевропейской мысли аж XVI века, в частности, к такому ее феномену, как готицизм. Представители этого течения стремились реконструировать историю готов, прямыми потомками которых ощущали себя североевропейские народы. Особо авторитетная роль в этом деле выпала представителям шведского готицизма, поскольку юг Швеции — Геталандия стал с XVI века рассматриваться как прародина готов.

В рамках готицизма конца XV–XVI вв. имя германцев (которое у Тацита было общим названием группы народов, а не именем носителей отдельной семьи языков), с одной стороны, закрепилось за немецкоязычным населением Священной Римской империи и понятие «Germanus» было приравнено к понятию «deutsch», а с другой, — было отождествлено с древним готским именем и, соответственно, распространено на народы скандинавских стран, претендовавших на прародину готов. Со временем к германо-готскому «симбиозу» было добавлено и название «норманнский», а роль пускового механизма в этом процессе сыграл труд шведского историка и религиозного деятеля Олафа Петри и его слова в «Шведской хронике» о том, что нордмен из средневековых источников — скорее всего, выходцы из Швеции, Дании или Норвегии.

Это трансформированное в духе учености XVI в. понятие «готско-германско-норманнского начала», олицетворявшего идею никогда не существовавшего общегерманского «племени», стало использоваться представителями готицизма для реконструкции древнейших периодов европейской истории, в том числе — для воссоздания древнерусской истории. В какой-то момент к норманнам из «общегерманского» племени было присоединено еще одно имя — викинги, обнаруженное в некоторых исландских сагах, а также упомянутое единожды хронистом Адамом Бременским. Так постепенно, из разных кусочков лепилась изложница, которая послужила и для формовки норманнистской концепции о «скандинавстве» летописных варягов.

Чтобы разобраться, что в этой концепции есть наука, а что — наследие исторических утопий и идейно-политической умозрительности западноевропейской мысли XVI–XVIII вв., я подумала, что следует «разобрать» вышеозначенный симбиоз на исходные части и рассмотреть каждую из его составляющих в отдельности.

Это тем более продуктивно, что авторитет готицизма давно померк, в том числе и в самой Швеции. Многое из его постулатов давно сдано в архив. Современная западноевропейская медиевистика, в том числе и шведская, не рассматривает более юг Швеции как прародину древних готов, откуда они якобы переселялись на Европейский континент. Пересмотр готицистских концепций начался, собственно, давно. Итог первого этапа был подведен в конце 1980-х годов известным шведским историком Ларсом Гарном: «Поскольку у нас нет четких данных о существовании готского королевства (götarike), то приходилось обращаться к географическим наименованиям и строить выводы на их основе… Поскольку источников мало и они скудны, то и исследовательские работы были невелики числом и скромны по результатам… Общепринятым и распространенным было только предположение о том, что Вэстергетланд была древней областью поселения гетов и что геты издревле проживали и в Вэстрегетланд, и в Эстергетланд. Однако никакого подтверждения в источниках этому не находилось».

Прошу обратить внимание: здесь речь идет лишь о картине расселения гетов на юге Скандинавии в первом тысячелетии н. э., то есть в исторически обозримое время. И то не удается определить более или менее четко основные характеристики по этой проблеме. Что касается древних времен, то современные шведские и другие западноевропейские ученые пришли постепенно к мысли о том, что не юг Скандинавии являлся той прародиной готов, откуда они расселялись по свету. Шведские историки Томас Линдквист и Мария Шеберг пишут о том, что даже имя шведских гетов сложно анализировать: «Схожесть его с именем готов породила в XV в. убеждение в том, что готы были выходцами из Геталандии. Это представление сыграло важную роль в становлении национального самосознания. Однако сам вопрос о происхождении готов из Скандинавии всегда оставался дискуссионным и вызывал сильные сомнения у ученых» [149]Gahrn N. Sveariket i källor och historieskrivning. Göteborg, 1988. S. 79.
.

Еще более определенно высказывается по этому вопросу шведский медиевист Дик Харрисон: «…Как письменные источники, так и археологический материал дают основание полагать, что древние предки готов — или вернее говоря, те, кто ранее других стал именовать себя готами, — в период до Рождества Христова проживали на территории современной Польши. Разумеется, у них были контакты с другими народами в районе Балтийского моря, но определить, какие этнические группы населяли в это время Скандинавию, решительно невозможно».

Ведущий австрийский медиевист X. Вольфрам считает, что можно насчитать несколько праГотий: «…Первая Gutthia-Готѳia античной этнографии, в любом случае, находится на Черном море, будь то в Крыму, на Керченском полуострове или, что наиболее вероятно, в сегодняшней Румынии… и Австрия, как считали в позднем Средневековье, называлась когда-то Готией (Gothia)» [151]Вольфрам X. Готы. СПб., 2003. C. 39,41.
.

Как видим, и 500 лет не прошло, а науке уже удалось освободиться от одного из основных заблуждений готицизма. Чтобы несколько ускорить ход развития, я решила, что отказ от первейшей догмы готицизма дает моральное право проверить на прочность сразу две другие догмы, унаследованные наукой от готицизма и пока не покинувшие мир науки. Это, в частности, привычная нам пара «скандинавы — викинги». Результаты подобной проверки пополнят материал, необходимый для критического рассмотрения современной норманнистской концепции.

Согласно ирландскому историку Фрэнсису Бирну, слово «viking» было известено только в Западной Европе и в средневековых хрониках упоминается в связи с описаниями походов northmen или gentiles (т. е. «северян» или «язычников» — определения, над которыми ученым пора начать размышлять заново. — Л.Г.), но само слово старше, чем «эпоха викингов» (начало традиционно считают с 794 г.), поскольку оно встречается уже в староанглийском языке в VIII в., где uuicingsceade было обнаружено в значении пират (uitsing в старофризском), а в староверхненемецком того же периода слово Wiching было найдено как имя личное. И явно от этого личного, а не от нарицательного имени, убежден Бирн, произошло название Wicklow (Vikingal’o, или викингская луговина), так же как и ирландское имя Uiginn.

Бирн напоминает, что все попытки произвести слово викинг из старонорвежского оказались лингвистически невозможными. Толкование vik-king, или король фьорда, по мнению Бирна (как и по мнению многих других ученых), невозможно чисто лингвистически, поскольку в старонорвежском слово «king» существовало в форме konungr, более того, не все викинги были «seakings». Давно отвергнута, напоминает Бирн, как лингвистически невозможная мысль о том, что слово произошло от гидронима Вик (название фьорда Осло на юге Норвегии) как название местных жителей, которые известны в источниках как vikverjar [152]Byrne F.J. The Viking age // A New History of Ireland. I Prehistoric and early Ireland. Oxford, 2005. P. 609–634.
.

Аналогичное мнение высказывает и Т. Н. Джаксон. Она, кроме того, напоминает, что была попытка производить термин vikingr от дат. wie, восходящего к лат. vicus и обозначающего укрепленный лагерь. Но эта попытка, поясняет Т. Джаксон, была отвергнута, поскольку маловероятно, чтобы воинственные скандинавы получили имя от обозначения своих или чьих бы то ни было лагерей в Англии.

Судя по всему, слово викинг является заимствованным в скандинавских языках, т. е. оно пришло в эти языки с континента, где уже в раннее Средневековье было известно как обозначение пирата и имело достаточно прозрачную связь и с кельтской лексической традицией, и с фризской, и с верхненемецкой, что естественно повлияло и на образование прагерм. *wig — «битва, убийство».

Далее очень логично предположить, что это слово было перенесено носителями упомянутых языков на Британские острова, откуда оно уже было заимствовано данами, которые как бы завершили историю пиратских набегов на Британские острова, начавшихся еще в рамках так называемой эпохи Великого переселения народов с нападений саксов, фризов, англов, ютов и др. И явно много позднее слово викинг должно было получить статус «общескандинавского» силой чисто книжной умозрительности. Потому-то, вероятно, и отвергается очень убедительная, на мой взгляд, этимология викинг, восходящая к лат. vicus — «укрепленный лагерь», поскольку она подкладывает динамит под всю привычную конструкцию «викинги-скандинавы».

Эти предварительные выводы относительно слова викинг как заимствованного в скандинавских языках из старофризского и староанглийского, к которым я пришла пару лет тому назад, подтверждаются дальнейшими исследованиями. Так, другое, более раннее, нежели в Скандинавии, использование слова викинг отыскивается также в англосаксонской языковой традиции — в английском героическом эпосе Видсид (Widsith), сохранившемся в Эксетерской книге — самом большом сборнике англосаксонской поэзии X века. В этом произведении скальд по имени Видсид описывает прославленных правителей, а также страны и народы, которые он будто бы посетил. Слово викинг упоминается дважды: в рассказе о том, как конунги Хродвульф и Хродгар из Лейре на острове Зеландия прогнали викингов (wicinga cynn), а также в перечне тех народов, в чьих землях герой «Видсида» посетил, упоминая при этом свеев, гетов, вендов, вэрингов, викингов и др. В его рассказе отчетливо видно, что викинги и вэринги были известны создателям «Видсида» как различные субъекты.

Заимствованный характер слова викинг в жизни обществ скандинавских стран отразился, на мой взгляд, и в записях на рунных камнях Швеции, что видно из различия в контексте его использования. Рунные камни, которые содержат упоминания о людях, отправлявшихся в викингский поход, находятся на юге современной Швеции, которая в средневековый период подчинялась королям данов. Таковы, в частности, рунные камни Västra Strömmonumentet в Сконе (конец X в.) и «Gårdstångastenen» в районе Лунда. Но есть и рунный камень из Упланд (Brostenen U 617) — сердца будущих шведских земель, где упоминается Ассур, сын ярла Хокана, который был участником обороны против викингов (vikinga vörðr). Чтобы пояснить, что может скрываться за данными на рунных камнях, проиллюстрирую ее дополнительно выдержками из труда Адама Бременского.

Адам Бременский упоминает слово викинги (Wichhingos) только один раз и совершенно определенно говорит о них как о некоторой части пиратов, основным театром действия которых в его время были острова в западной части Балтийского моря: «От пиратских грабежей там (на островах Зеландия, Фюн и др. — Л.Г.) собралось много золота. Морские разбойники, которых здешние жители называют викингами, а мои соотечественники — аскоманнами, платят дань королю данов взамен позволения делать своей добычей диких жителей, населяющих берега этого моря».

Слово аскоманны Адам Бременский употребляет и в другом месте, но уже не соединяя со словом викинги: «В это время (конец X в. — Л.Г.) морские разбойники, которых мои соотечественники называют аскоманны, прибыли со своим флотом в Саксонию, и разграбили все побережье Фризии и Хадельн».

В немецком издании к этой фразе есть пояснение: Asch gleich Schiff (корабль, судно), т. е. аскоманны — это буквально «корабельщики» или пираты.

Что можно увидеть из всех приведенных примеров? Слово викинг выступает в них одним из обозначений пирата. Его наиболее раннее употребление, начиная с VIII в., обнаруживается в старофризском или в староанглийском, явно в связи с пиратством в водах Атлантики, охватившим Британские острова еще с середины первого тысячелетия н. э. Поэтому оно и прослеживается ранее всего в произведениях англосаксонского эпоса или в топонимике на Британских островах, а также в ирландском именослове.

Двести лет спустя это слово начинает обнаруживаться в лексике жителей островного архипелага в западной части Балтийского моря в связи с тем, что там к этому времени сложился свой пиратский угол — как бы местная «Карибия», т. е. некая часть западноевропейского пиратства, известного на Атлантике чуть ли не с эпохи Великого переселения народов, сделала часть островов на западе Балтики своей постоянной базой. Пираты — сообщество международное без конкретной родины, хотя в истории пиратства в отдельные периоды выделялись английские пираты или итальянские и французские, породившие даже соответствующие наименования на своих языках — корсары, флибустьеры, а сегодня, например, говорят о сомалийских пиратах.

Тот факт, что старофризское (и староанглийское) слово викинг получило с конца X в. распространение в западной части Балтийского моря, показывает, что исконные носители этого имени пришли туда с Атлантики, с побережья Северного моря, имея за плечами вековые пиратские традиции. Сообщения о том, что они делились добычей с местными королями данов, не может вызывать удивления и знакомо из истории пиратства более поздних времен. И английская, и французская короны были связаны с пиратством, обосновавшимся на какое-то время в водах Атлантики, и использовали его в своих интересах. Но корона всегда оставалась короной, а пиратство — пиратством. Понятно также, что жители Скандинавского полуострова и южнобалтийского побережья при возможности уходили к пиратам, присоединялись к их разношерстному братству.

Но также понятно даже из приведенного здесь краткого обзора, что пираты-викинги не состояли исключительно из скандинавов и вообще не выступали как общескандинавский феномен. Поэтому и рунные камни, и исландские саги — другой источник, где имеются рассказы с упоминанием слова викинг, которые я здесь не привожу, чтобы не перегружать текст, говорили о викингах применительно к истории данов или к истории исландцев. То есть применительно к тем обществам, которые были ближе связаны с атлантическим пиратством благодаря своему географическому положению. Но для средневековой истории Швеции, например, понятие викинг было чужеродно.

Это хорошо видно из труда Олафа Магнуса — слово викинг он не использует, довольствуясь латинским словом пират. Но вот в переводах его труда на современный шведский язык слово викинг подставляется совершенно свободно вместо слова пират, написанного в оригинале. Например, в главах 18–27 О. Магнус рассказывает о дочери одного из королей гетов Альвиле, которая, чтобы избежать навязываемого ей брака с сыном короля данов, сбежала из дома и начала пиратствовать. Рассказ озаглавлен «De piratica illustrium virginium» (О пиратских походах высокородной девы), а в переводе на современный шведский язык глава называется «От högättade ungmörs vikingatåg» (О викингских походах высокородной девы). Аналогично переводится, например, фраза «piraticae princeps creata» (выбрали предводительницей пиратов), которая в современном шведском варианте выглядит как «valde henne till ledare af vikingafärden» (выбрали ее предводительницей в викингском походе), или фраза «cum fratre de regno Noruegie piratica contendentem» (с помощью пиратской флотилии сражался со своим братом за норвежский престол), которая в переводе на шведский читается как «med en vikingaflotta stred med sin broder om Norges rike» (с помощью флотилий викингов сражался со своим братом за норвежский престол).

Отождествление викингов с обычными пиратами господствовало в ученых кругах не только Швеции, но и Дании и Норвегии вплоть до начала XIX века. Романтический патриотизм вдохновлял таких деятелей шведской культуры, как Эрик Гейер и Эсайя Тегнер. В своей поэзии они стали формировать тот образ «общескандинавских» викингов, который знаком нам сейчас и который из поэзии проник в исторические произведения, являясь феноменом художественным, а не историческим. То же самое произошло в Дании, а чуть позднее — и в Норвегии.

Помимо поэзии распространению и укоренению «оперного» образа викинга-скандинава в шлеме с рогами и под полосатым парусом способствовали представители романтизма в живописи. Датский историк Томас Олдруп и шведский историк Оке Перссон напоминают о том, что те немногие шлемы, которые были обнаружены археологами на территории в Скандинавии, рогов не имеют. Они полагают, что миф о скандинавских викингах компоновался скандинавскими романтиками, с привлечением данных континентальной материальной культуры. Например, рога на шлемах были известны из галльской культуры за несколько столетий до викингского периода в Скандинавии. Причем использовались такие шлемы явно в ритуальных церемониях, а не в походах (неудобно с рогами-то в походах!).

Напомнили они также, что древнегреческий историк Плутарх писал о том, что кимры украшали свои шлемы рогами животных. Эти сведения со всем тщанием любителей древности были наверняка собраны представителями романтической художественной школы и стали использоваться в произведениях живописи при изображении исполинов — викингов в шлемах с рогами, что сделалось постепенно общим символом для шведов, датчан и норвежцев.

Такой же художественной находкой, напоминают эти историки, является якобы викингский парус в красную полоску, который, например, украшает этикетку шведской водки «Explorer». Нет сведений — ни археологических, ни из письменных источников — о том, какой окраски или орнаментации были паруса скандинавов в викингский период. Все это продукт чистейшей фантазии. Однако именно рогатые шлемы, полосатые паруса и другая развесистая клюква заполняют сегодня страницы не только бульварных изданий, но и работы профессиональных ученых. Вот пример из книги специалиста по Рюриковичам Е. В. Пчелова: «Под полосатыми парусами на кораблях, носы которых украшали страшные звериные головы, плавали по европейским морям отважные мореходы и бесстрашные воины — жители Древней Скандинавии» [157]Пчелов Е. В. Рюриковичи. Тысяча лет одного рода. М., 2001. С. 6.
. Пчелов — профессиональный ученый. И далеко не единственный поклонник полосатых парусов. Проверьте сами, уважаемые читатели, в работах каких почтенных сотрудников из солидных научных учреждений плавают опереточные викинги под вымышленными полосатыми парусами.

Так же обстоит дело и с рогами на шлемах. Сравнительно недавно вышла книга A. C. Щавелева и А. А. Фетисова «Викинги между Скандинавией и Русью». Ее авторы — тоже представители науки. Но и они не отказались украсить обложку своей книги персонажами в рогатых шлемах — так, по их мнению, выглядели викинги из Скандинавии.

И куда в этой ситуации обычному читателю податься? Как быть с изучением древнерусской истории, если даже ученые перестали видеть разницу между надежным источником и этикеткой с водочной бутылки, между рыночными куклами с рогами и историческими реалиями, подтвержденными комплексными сведениями из свода различных источников? Или когда пытаются навязывать в виде прародины Руси шведскую область Рослаген, извлекая ее чуть ли не со дна морского?

Это означает, что добросовестная проверка фактов по источникам не проводится, поскольку нельзя же считать источником этикетку с водочной бутылки. А тщательная перепроверка всех фактов, связанных с викингской тематикой, необходима, поскольку длительная традиция готицизма осваивать в свою пользу историческое достояние других народов сыграла большую роль в создании фиктивного образа викинга-скандинава. Как само слово викинг, так и вся привычная «викингская» атрибутика типа шлемов с рогами оказываются пришлыми на Скандинавском полуострове, заимствованными с европейского континента. И теперь перед наукой стоит насущная задача освободить историческую науку от декораций театрализованных представлений, которые заменили реальную историю, и заново пересмотреть, насколько научно обоснованы узы, которыми связали со Скандинавией такие понятия, как норманны или как викинги.

Однако процесс этот не будет простым. Подтверждение этому находим в статье датского исследователя Дж. Линда «„Vikings“ and the Viking Age», опубликованной в юбилейном сборнике статей в честь Т. Н. Джаксон. В этой статье автор справедливо указывает, что слово викинг зафиксировано в источниках лет за 100 до принятого в науке викингского периода, причем в источниках за пределами Скандинавии, и совершенно очевидно использовалось для обозначения пиратов. И только с XIX веке понятие викинг под пером скандинавских писателей-романтиков обретает тот величественный облик, который нам знаком, и получает отождествление с выходцами со Скандинавского полуострова.

Как явствует из вышеизложенного, мое понимание проблемы полностью совпадает с данными датского ученого. Но выводы наши диаметрально противоположны. Какое значение имеет — с рогами или без рогов были шлемы у викингов? — этим вопросом озаглавлен последний параграф статьи (Conclusion — horned helmets and Vikings: does it really matter?). На мой взгляд, большое, если говорить о научном исследовании, которое строится на точном использовании источников. А иначе это «тяп-ляп» и никакая ни наука. Однако в наши дни коммерческий подход ко всему, в том числе и к истории, начинает играть самодовлеющую роль. В завершении статьи читаем: «Перед лицом гигантских сил рынка, наводнивших мир своим образом викинга, историки, даже если они попытаются это сделать, не смогут повернуть время вспять, на те исходные позиции, когда викинги еще не получили свой нынешний образ. Поэтому нам, вероятно, следует принять викинга во всем его нынешнем скандинавском облачении, вместе с рогами на шлемах и бородами лопатой. Мы даже можем порадоваться тому, что индустрия туризма, используя брэнд „Викинг“, гарантирует и нам лучшую продажу наших работ» [158]Lind J. «Vikings» and the Vikings Age // Висы дружбы. Сборник статей в честь Т. Н. Джаксон. М., 2011. С. 201–222.
.

Закончить это поучительное отступление мне хочется словами из «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Н. В. Гоголя: «Скучно на этом свете, господа!» И с этим все-таки вернуться в мир науки.

Следует напомнить, что в скандинавской традиции, между прочим, прослеживается и безусловно свой термин для обозначений грабительских, т. е. пиратских, походов. Г. В. Глазырина приводит слово hernaðr — «грабительский поход» (обычно в выражениях fara i hernaðr) и поясняет, что этим словом в исландских сагах обычно обозначается кратковременный военный поход, предпринятый с целью быстрой и легкой наживы, сопровождавшийся разбойным грабежом и опустошением территории, на которой происходит данная акция. В древнеисландском судебнике Grágás, продолжает Глазырина, слово hernaðr использовано как юридический термин. Сравнительный анализ употребления слов викинг и hernaðr в скандинавских источниках мог бы дать интересный материал для переосмысления ныне существующих концепций о викингах-скандинавах.

Но, как было только что отмечено, сделать это будет непросто, поскольку как раз театрализованный образ викингов захватил в последнее время российские и украинские научные круги. Дж. Линд один из параграфов своей статьи с определенной долей иронии озаглавил «Завоевание России „викингом“» (The «Viking» conquest of Russia), имея в виду как раз завоевание викингской тематикой ученых мозгов. Отметив, что если до 80-х годов прошлого века слово викинг практически не встречалось в работах советских авторов, то с начала XXI века в России стали выходить работа за работой со словом викинг в названии. Небольшие примеры: Моця О. П. Викинги на юге Руси // Древний мир. 2001. № 1; Коваленко В. П., Моця А. П. Викинг из Шестовицы // Родина. 2006. № 10; Фетисов А. А., Щавелев A. C. Викинги между Скандинавией и Русью. М., 2009.

«Красиво жить не запретишь», — говорилось во времена не столь старобытные. Но те, кто любит будоражить свое воображение картинами викингских завоеваний Руси, начиная с севера и до самых южных пределов, обязаны начать посвящать читателя, из каких неведомых стран эти викинги приходили на Русь. Неведомых, ибо природная геофизическая молодость прибрежной полосы Руден/Рослаген не оставляет никаких надежд отыскать хоть какую-то связь этой области Швеции с именем Руси. Комична логика, рассуждающая так: даны действовали на западе Европы, а свеев с ними не было, значит, свей… шли на восток Европы! Но свей никуда не «шли» по той простой причине, что человеческие ресурсы их общества были заняты освоением новых земель, дарованных им природой за счет поднятия дна Балтийского моря.

На данов тут тоже грешить не приходится, поскольку сведения о походах данов достаточно подробно сообщаются многими источниками, как латиноязычными хрониками, так и Саксоном Грамматиком, но никаких грандиозных походов данов на восток эти источники не упоминают. Как явствует из источников (из хроники Адама Бременского или из «Деяний данов» Саксона Грамматика), балтийские пираты, которых иногда упоминали и под названием викингов, оперировали в Балтийском море, начиная от западного его конца, где было множество островов и где удобно было прятаться, и вдоль южнобалтийского побережья или вендского берега, где было много богатых портов и, соответственно, было что пограбить.

Поднимались пираты-викинги и к северным берегам Балтийского моря, нападая, в частности, на земли свеев. Самой восточной границей действия балтийских пиратов было, естественно, восточное побережье Балтийского моря. Уж Саксону ли Грамматику было об этом не знать! Тем более что его хронику, по характеристике специалистов, пронизывал дух рыцарского романа, где первейшую роль играли, естественно, даны, но среди его героев были и венды, и курши, и земгалы, и эстии, упоминавшиеся и в качестве участников пиратских команд, и как жертвы пиратов. Но никаких «рейдов банд-дружин безликих викингов на территории Восточной Европы» ни Саксон Грамматик, ни другие осведомленные хронисты (например, одним из информаторов Адама Бременского был король данов Свен Эстридссон) не знали. И причина здесь очевидна: викингов в Восточной Европе просто не было!

Карта из труда «История Швеции», где ответственным редактором и автором абсолютного большинства статей является известный шведский медиевист Дик Харрисон (Лундский университет). Под картой подпись: Sverige i slutet av 1200 — talet. Выходные данные: Sveriges historia. 600-1350. Stockholm-Nordstedts. 2009. S. 433

Полное отсутствие упоминаний присутствия викингов в Восточной Европе часто пытаются подменить археологическим материалом (один из примеров — названная выше книга «Викинги между Скандинавией и Русью», но пример, к сожалению, не единственный). Однако для исторического анализа одних только археологических данных недостаточно, поскольку вещи и производство вещей имеют свою собственную историю, часто далеко отстоящую от истории их создателей. Иначе говоря, только по археологическим находкам нельзя определить, носителями какого языка они были доставлены в ту или иную страну.

Карта Швеции конца XIII века показывает, что для присоединения к шведской короне юго-западной части Финляндии складывающемуся королевству свеев и гетов потребовалась пара столетий. Утверждать, что из этих же земель, бывших в IX в. еще разрозненными небольшими вождествами, вышли какие-то потоки, рои или полчища, в несколько десятилетий подчинившие себе восточнославянские княжества на гигантских просторах Восточной Европы, — значит сказать разуму «Прости!».

 

Норманны — не только скандинавы

В истории норманнов так, как она представлена в современной литературе различной тематики, на мой взгляд, много непонятного и темного. Поделюсь только некоторыми из моих наблюдений по этой теме. Общая постановка проблемы была дана здесь, и она вызвала широкий отклик среди читателей.

Наиболее ранним источником, откуда могли быть почерпнуты сведения о связи имени норманнов со Скандинавским полуостровом, был, скорее всего, труд хрониста Эйнгарда (ок. 770–840) «Жизнеописание Карла Великого», где он упоминал о норманнах в контексте вооруженных столкновений, которые имели с ними франки: «От западного океана к востоку протянулся некий залив, длина которого неизвестна, ширина же нигде не превышает ста тысяч шагов, хотя во многих местах является меньшей. По берегам его живет множество народов; даны и свеоны, которых мы называем нордманнами (Nordmannos), заселяют северное побережье и все близлежащие острова…

Последняя из войн была предпринята против нордманнов, которых называют данами, сначала занимавшихся пиратством, а потом заведших большой флот и приступивших к опустошению берегов Галлии и Германии. Король их Годфрид до того был раздут пустой спесью, что подумывал о подчинении себе всей Германии, и Фризию и Саксонию называл не иначе, как своими провинциями. Уже покорил он и сделал своими данниками соседних абодритов. Уже похвалялся, что вскоре придет с большими силами в столицу франкского государства Ахен.

И словам Годфрида, хотя и пустейшим, почти уже верили и даже думали, что он может предпринять что-либо в этом роде, когда вдруг намерения его предупредила внезапная смерть… В период нордманнской войны он (Карл Великий. — Л.Г.) занялся строительством флота, сооружая для этого корабли на реках, которые, протекая по Галлии и Северной Германии, впадают в океан. А так как нордманны постоянно опустошали берега Галлии и Германии, то во всех портах и в устьях судоходных рек были по его приказу устроены стоянки для судов и выставлены сторожевые корабли, дабы предупредить вторжения неприятеля…»

Труд Эйнгарда активно использовал Адам Бременский, благодаря чему он получил широкое распространение в северонемецкой и скандинавской ученой среде в последующие периоды. Этот труд тем более ценен, что четко определяет нижнюю временную границу для норманнских походов на западноевропейском континенте.

Помимо прославленного Эйнгарда другим известным франкским хронистом IX в., упоминавшим норманнов, был аббат Прюмского монастыря Регино (840–899), в числе прочих произведений создавший «Всемирную хронику». Прюмское аббатство, где Регино находился в период 892–899 гг., было расположено в Лотарингии, неподалеку от Трира, неоднократно подвергавшегося нападениям норманнов. Само Прюмское аббатство дважды захватывалось и разорялось норманнами — в 882 г. и в 892 г. Рассказывая о нападении норманнов на монастырь, Регино запечатлел драматические картины: норманны опустошили все вокруг, многие монахи были убиты, остальных увели в рабство; норманны унесли к своим кораблям непомерно большую добычу и, погрузив ее на борт, отплыли в открытое море.

Хроника Регино использовалась многими поколениями западноевропейских историков, и подтверждением тому служит, например, ссылка на Регино у шведского писателя Олауса Магнуса в его знаменитом труде «История северных народов» (Historia om de nordiska folken), опубликованном в 1555 г. В главе, где рассказывается о пиратстве новгородцев, которых автор называет рутенами или московитами, в Белом море или Финском заливе (Vendiska viken / Livfländska hafvet), он описывает способ, использовавшийся «московитами» для транспортировки судов по суше: «Когда они увидят, что не могут продолжать безнаказанно свои пиратские набеги, то взваливают суда на плечи и так переправляют их по суше, уходя в глубь лесов и укрываясь в известных им потаенных местах».

Описание новгородского пиратства рождает у писателя стремление привести сходные параллели из мировой истории, и при этом он обращается к хронике Регино: «Другой поразительный способ в аналогичных (с „московитами“. — Л.Г.) случаях перетаскивать суда описан в хронике Регино. В ней рассказывается о норманнах и о том, как они во время грабительского похода на Бургундию и Париж перетаскивали свои суда по суше на расстоянии двух миль и спустили их на воду, когда вышли на берег Сены.

Ett annat egendomligt sätt att i liknande fall fortskaffa fartyg omtalas i Reginos krönika. Där berättas nämligen om normannerna, att de vid ett plundringståg mot Burgund och Paris släpat sina skepp öfver land en sträcka af två mil och satt dem i vattnet först när de hunnit fram till floden Seine.

I terum exurgit mirabile facinus in fimili casu nauium trahendatum, prout in Reginonis historia resertur, videlicet Nortmannos duorum millium passibus naues per terram traxisse ut Burgundiam froliarent, (ac?) Parisios demum in Sequanani immersisse».

Примечательно в этом отрывке то, что О. Магнус, говоря о Nortmannos, считает их иностранцами. Глава, где он приводит данное описание (девятая глава в 11-й книге), так и называется «О подобном у иностранцев» («От utländska motsvarigheter»/«De externis exemplis»). Причем Магнус пишет о норманнах-иностранцах со ссылкой на хронику Регино как о чем-то общеизвестном. Более того. Как известно, название норманны, согласно пояснению Лиутпранда (см. далее), в переводе с «тевтонского», дословно означает северные люди, или жители севера. Когда Магнус пишет о грабительском походе норманнов в Бургундии, он употребляет для их названия именно «тевтонское» слово Nortmannos. Когда же он описывает североевропейские народы, в том числе и свои родные места, то он использует латинские термины, такие, например, как Septentrionalis Populi, Gentibus Septentrionalibus, что тоже означает жители севера, северяне. Почему это так, стоило бы задуматься.

И задуматься необходимо еще и потому, что с того времени, как норманнов стали связывать исключительно с жителями Скандинавского полуострова, вошло в обыкновение слово Norden переводить как «скандинавские страны», а прилагательное nordisk стало практически синонимом слова скандинавский. Поэтому перевод латинского оригинала О. Магнуса «Historia de gentibus septentrionalibus» на современный шведский «Historia om de nordiska folken» как бы невзначай стало восприниматься как история скандинавских народов, хотя к северным народам О. Магнус, кроме жителей Скандинавского полуострова, относил также русских и литовцев, т. е. объединял под этим понятием юг и север Балтики.

Вот небольшой отрывок из его главы о языках под названием «О пяти языках, на которых говорят в северных странах» («Om de fem olika språk i de nordiska länderna»):

«Там говорят на пяти языках — северо-лапландском или на языке жителей Ботнии, на московитском (русском), финском, шведском и гетском, а также — немецком (!).

Man här finner fem olika språk i bruk, nämligen de nordliga lapparnas eller bottningarnas, moskoviternas (ryssarnas), finnarnas; svearnas och götarnas samt tyskarnas (!).

Quintuplicis Ungute ufus reperiatur, Septentrionalium feilicet Lapponum, Jeu Bothniensium, Moscouitarum, Ruthenorum, Finningorum, Sueonum, ac Gothorum&Germanorum)» [164]Magnus Olaus. Historia om de nordiska folken. Andra delen. UppsalaStockholm, 1912. S. 178; Magnus Olaus. Historia de gentibus septentrionalibus. Copenhagen, 1972. S.135.
.

Из этого отрывка также отчетливо видно, что в понятие «северные народы» Магнус включал всю ойкумену Балтийского моря. А вот о прямом тождестве между историческими норманнами и предками шведов (свеонами) О. Магнусу не известно.

Отсутствие полного тождества между Nortmannos и данами и свеонами дополняется и другими источниками, в частности, целым рядом других франкских хроник. Любопытные упоминания о норманнах содержатся в «Annales regni Francorum» — погодных монастырских записях, охватывавших период 741–829 гг. В записях за 798 и 799 гг. норманнами названо население, проживавшие за Эльбой, т. е. фактически саксы-трансальбинги:

«Sed in ipso paschae tempore Nordliudi trans Albim sedentes seditone commota legatos regios… Nordliudi contra Thrasuconem ducem Abodritorum et Eburisum legatum nostrum conmisso proelio acie victi sunt… Domnus тех… Carlum filium suum cum medietate ad conloquium Sclavorum et ad recipiendos, qui de Nordliudis venerunt, Aaxones in Bardengauwi direxit».

Через несколько лет, в погодных записях за 804 г., можно отметить, что весьма любопытное название Nordliudi заменяется на более привычное Transalbianos:

«Aestate autem in Saxoniam ducto exercitu omnes, qui trans Albiam et in Wihmuodi habitabant, Saxones mulieribus et infantibus transtulit in Franciam et pagos Transalbinos Abodritis dedit».

Еще через несколько лет, в 812 г., погодная запись, говоря о заэльбской области, использует уже привычное нам название Nordmannorum, рассматривая Эльбу как норманнскую границу и соединяя с именем Normannorum имя Danorum: «Missi sunt de hoc conventu quidam Francorum et Saxorum primores trans Albim fluvium ad confinia Nordmannorum…

Quibus cum pari numero — пат XVI erant — de primatibus Danorum in loco deputato occurrissent…» [165]Kurze Fridrich(ed). Annales regni Francorum (741–829) qui dicuntur Annales Lauirissenses maires et Einchardi. Hannover, 1895.

Из приведенных записей видно, что содержание, вкладываемое в имя норманнов хронистами, не было однозначным и претерпевало с течением времени перемены, но какие именно и когда конкретно, уловить трудно. Ту же неоднозначность относительно имени норманнов мы наблюдаем и в других франкских хрониках. Многие из них были привлечены немецко-французским историком Г.-Б. Деппингом (1784–1853) в его труде, посвященном истории морских походов норманнов.

Деппинг также обращал внимание на то, что хронисты франков по-разному определяли, кто такие норманны. Некоторые из них писали о норманнах как маркоманнах, т. е. как о смешанном населении приграничных к Франкскому королевству земель — марок. Среди таких авторов можно назвать, например, архиепископа в Майнце Рабануса Мауруса (780–856): «а quibus Marcomanis vel Nordmannis nempe, originem qui theotiscam loquuntur linguam, trahun». Аббат Лоббского аббатства Фолькуин (965–990) писал о норманнах как о нордальбингах: «gens quaedam aquilonaris, de qua forte dictum est, ab aquibone pandetur omne malum; quam plerique Nortalbincos, alii usitatius Nortmannos vocant, piraticam agens». Хронист Адемар Шаванский (989—1034) называл их трансальбингами: «Transalbium autem qui Nortmanni vocantur».

Франкскими хрониками пользовались, без преувеличения, все последующие поколения историков, занимавшиеся западноевропейской историей. Непосредственными преемниками их традиции стали немецкие хронисты. Франкские хроники явились важным источником для написания известного труда Адама Бременского под названием «Деяния архиепископов Гамбургской церкви», созданного во второй половине XI века. Нет нужды давать характеристику этому прославленному труду: ее автор признан выдающимся средневековым писателем, его произведение переведено почти на все европейские языки, он — один из тех писателей, кто открывает северогерманскую историографическую традицию и выступает блестящим преемником более ранней западноевропейской традиции, в частности, упомянутых франкских хронистов, которых он прекрасно знает и во множестве использует. В произведении Адама имеется немало рассказов о нападениях норманнов на западноевропейские города и монастыри, к приведению которых я и перехожу. Цитаты даны по шведскому изданию, уже упомянутому в сноске, и сверены с латинским текстом по немецкому изданию Б. Шмейдлера.

О норманнах и их набегах Адам Бременский писал следующее.

Гл. 5: «Народ саксов… с юга граничил с франками и тюрингами…с севера граничил с дикими племенами нордманнов (Nordmannos в нем. издании), с востока — с ободритами, с запада — с фризами».

Гл. 14: «…Говорят, что Карл передал Гамбург, где проживали нордальбинги и где также строилась церковь, под власть Херидага, благочестивого человека, которому он пожаловал сан епископа… согласно его замыслу, церковь в Гамбурге должна была стать главным храмом для всех племен данов и славян… И поскольку мы уже упоминали данов, то стоит сказать о том, что победоносный император Карл, покоривший все государства Европы, в конце концов, как говорили, начал войну и с данами. Этот народ, а также другие народы, которые живут за ним, историописателями франков называются нордманны (Nordmanni)».

Гл. 21: «Тогда же (имеется в виду период после смерти императора Людовика в 837 г. — Л.Г.) нордманны (в нем. изд. Nortmanni piraticis. — Л.Г.) бесчинствовали повсюду и совершали пиратские набеги, они обложили данью фризов. В это же время они поднялись вверх по Рейну и осадили Кельн, а также поднялись вверх по Эльбе и подожгли Гамбург. Его прославленная община погибла либо в грабежах, либо в пожаре. Все было уничтожено: церковь, монастырь, бережно собранная библиотека. Мы читали о том, что Святой Ансгар, будучи на волосок от погибели, сумел спастись, благодаря заступничеству мощей святых мучеников».

Гл. 28: «Далее Житие святого архиепископа (Ансгара. — Л.Г.) рассказывает, как он прибыл в Данию и увидел, что на троне там был Хориг Младший. К этому же времени относится одно известие из Истории франков, которое сообщает о данах следующее: нордманны (Nortmannos) поднялись вверх по Луаре и сожгли Тур, далее они поднялись вверх по Сене и осадили Париж. После чего Карл испугался и дал им на жительство отдельную область. Затем упоминается, что они опустошили Лотарингию и завоевали Фризию и что они обратили свою победоносную длань даже против собственной плоти и крови. Ибо тогда Гутторм, предводитель нордманнов (Gudurm principe Nortmannorum), вступил в борьбу со своим дядей по отцу, а именно, с королем данов Хориком, и схватка была настолько беспощадной с обеих сторон, что все сражающиеся погибли, и вымер весь королевский род, за исключением одного мальчика по имени Хорик. Когда он позднее вступил на престол данов, то с яростью, унаследованной с детства, стал преследовать христиан, изгнал их священников и закрыл церкви».

Гл. 38: «На двенадцатый год службы господина Римберта скончался благочестивый Людвиг, великий император. Он подчинил себе богемцев, сорбов, сюзов и другие славянские народы настолько полно, что они платили ему дань. Что же касается нордманнов (Nortmannos), то он держал их под контролем договорами и войнами так, что они не причиняли ущерба его стране, хотя они сумели дотла разорить всю Францию. Но после смерти императора необузданные бесчинства варварского террора вновь возобновились. Поскольку даны и нордманны (Dani cum Nortmannis) занимали территории, входившие в сферу деятельности церкви в Гамбурге, то я не могу обойти молчанием те великие беды, которые в это время совершились с соизволения Господа и насколько велика была власть язычников над христианами. Обо всем этом со скорбью повествуется в Истории франков и в других сочинениях. В это же время данами и нордманнами (Nortmannis) была опустошена Саксония, погиб герцог Брун и двенадцать графов, а епископы Дитрих и Марквард были убиты. Была разграблена Фризия и разрушен Утрехт.

…Пираты (piratae) сожгли Кельн и Трир. Дворец в Ахене они превратили в конюшню для своих лошадей. Майнц в страхе перед этими дикими народами стал срочно возводить укрепления. Короче говоря, множество городов вместе с жителями, епископами и их паствой были уничтожены. Верующие сжигались в знаменитых церквях. Наш Людвиг боролся с язычниками и сумел победить их, но вскоре умер. Людвиг Французский скончался, пережив и победы, и поражения. Все эти события в самых горестных тонах описаны в императорских анналах, и я их упомянул, поскольку заговорил о данах».

Гл. 42: «Поскольку бесчинства данов и нордманнов (Nortmannorum vel Danorum) не имели предела, представляется необыкновенным бесстрашие наших святых исповедников Ансгара и Римберта, ездившим к ним, невзирая на опасности поездок как по морю, так и по суше, и проповедовавшим для этих народов, против нападений которых не могли устоять ни короли со своими войсками, ни могучий народ франков».

Гл. 47: «…Что касается истории данов, то каких-то новых позднейших сведений о ней я не нашел, ни письменных, ни устных. Причиной тому, вероятно, явилось то обстоятельство, что нордманны или даны (Nortmanni vel Dani) к этому времени были почти полностью истреблены королем Арнульфом (850–899 гг.), по воле небес. Ибо в то время, как сто тысяч язычников полегли на поле боя, ни один христианин не был убит. Таким образом, возвращение нордманнов (Nortmannorum) домой не состоялось, в чем проявилось отмщение Господа за кровь своих служителей, которая лилась уже семьдесят лет…».

Столетием позднее о нападениях норманнов на Гамбург и другие города сообщал немецкий хронист Гельмольд в своей «Славянской хронике» (Cronica Slavorum), составленной в 1170-х годах. В труде, посвященном истории христианизации балтийских славян, Гельмольд пишет о том, что процессу обращения в христианство славян и других языческих народов южнобалтийского побережья помешал военный фактор в виде набегов норманнов, принесших страшные повсеместные разрушения. В войсках норманнов (porro Northmannorum / das Normannenheer) были собраны храбрейшие выходцы из Дании, Швеции и Норвегии (de fortissimis Danorum, Sueonum, Norveorum / aus den Tapfersten der Dänen, Schweden und Norweger), подчинявшиеся в то время одной власти.

Первыми жертвами норманнов стали их ближайшие соседи — славяне, которых они принудили к уплате дани. Затем такая же судьба ждала и другие соседние королевства, на которые нападали и с суши, и с моря. Усиление норманнов, по убеждению Гельмольда, было обусловлено падением Римской империи и разделением ее на несколько частей. Поэтому норманны могли беспрепятственно грабить такие города, как Тур, осаждать Париж. От французского короля они получили область, которая стала называться по их имени — Нормандия. После чего они ограбили Лотарингию и Фризию. В описаниях походов норманнов Гельмольд следует хронике Адама Бременского.

Как видим, имя Nortmanni / Nortmannorum у франкских и немецких хронистов распространяется на разные народы: у Эйнгарда — это имя связано с северным побережьем Балтики, со свеями и данами, у Р. Мауруса — с маркоманами, т. е. с несколькими народами сразу, у Фолькуина — с нордальбингами, т. е. с окраинной частью саксов, проживавших за Эльбой (например, согласно Гельмольду), у Адемара — с трансальбингами, т. е. тоже с частью заэльбских саксов. У немецких хронистов, в частности у Адама Бременского, Nortmanni определяются по месту их жительства, где точкой отсчета является Саксония, и это разные народы, к северу от саксов, начиная с данов. Гельмольд определяет Nortmanni как войско (Nordmannenheer), куда входили храбрейшие от Danorum, Sueonum, Norveorum, при этом говорит, что они подчинялись одной власти. Возникает вопрос, какой? Все, что мы знаем об истории Дании, Швеции и Норвегии, не дает ответа на этот вопрос. Следовательно, чего-то в наших знаниях явно не хватает.

Обращает на себя внимание разное написание Nortmanni как устойчивого собирательного обозначения для разноэтничных групп и как название Norveorum, где оно — явный этноним, который без особой сложности можно связать с будущими норвежцами. В современной литературе эти два названия смешиваются довольно свободно.

Другой особенностью, связанной с рассказами о Nortmanni, является явное подчеркивание их язычества. Иногда возникает впечатление, что нападения норманнов на монастыри и города Западной Европы имели не только грабительские цели, но идеологическую антихристианскую окраску — этакие своеобразные языческие предтечи будущих крестовых походов, сменивших столетие спустя норманнские походы. Ассоциации норманнских походов с крестовыми походами способствует и полиэтнический состав их участников.

Стоит вспомнить, что в каждом отдельном из крестовых походов мог доминировать какой-нибудь этнический элемент (например, в первом крестовом походе приняло участие много владетельных феодалов Франции, но были и феодалы из других стран — из Лотарингии, Италии и т. д.; во втором — наряду с французскими феодалами преобладали и немецкие, а в третьем — большинство составляли французы и англичане), но ни один из крестовых походов не носил определенного национального характера. Во главе крестовых походов стояли часто известные западноевропейские короли или германские императоры, такие, например, как французские короли Людовик VII и Филипп I, германские императоры Конрад III и Фридрих I Барбаросса, английский король Ричард Львиное Сердце, король Венгрии Андрей II, норвежский король Сигурт I и др., но это не означало, что крестоносцы являлись непосредственными подданными этих королей.

Исходя из этого исторического опыта вряд ли стоит воспринимать титулы правителей, упоминаемые в связи с норманнскими походами, как подтверждение того, что за этими правителями стояли ведомые ими народы или, более того, — государства. В сущности, мы толком и не знаем, что содержат в себе такие титулы, как Rex Danorum или principe Nortmannorum, когда речь идет о правителях, связываемых с историей Дании или с историей Норвегии, но относящихся к ранним периодам, например в первой половине IX в., поскольку счет признанных родоначальников династий датских и норвежских королевских домов начинается с конца IX–X вв. (Горм Старый: конец IX — перв. пол. X вв., Гаральд Прекрасноволосый: 860–930 гг.).

Однако как раз именами этих «полулегендарных», как их называют в литературе, правителей пестрят франкские источники в связи с грандиозными военными акциями норманнов. Адам Бременский, ссылаясь на «Житие Святого Ансгара» называет правителя норманнов Готторма (Gudurm principe Nortmannorum), боровшегося против своего дяди по отцу Хориха, который носил титул короля данов (rege Danorum Ногісо). Этого же Хориха (а возможно, и другого) в ряду целого ряда правителей с титулами королей данов и норманнов (reges Danorum vel Nortmannorum) упоминает Адам Бременский в числе занимавшихся пиратством у побережья Галлии, называя их по именам: Хорих, Ордвиг, Готфрид, Рудольф и Ингвар, сын Рагнара Лодброка. Следовательно, основной размах норманнских походов приходился на догосударственный период в истории Дании, Швеции, Норвегии, когда эти страны состояли из множества разрозненных владений. Краткий очерк истории политогенеза в Швеции показывает, насколько сложной задачей для отдельных правителей скандинавских вождеств было наладить координацию между различными регионами и подчинить их одной власти. Кому же было по силам выступить координатором на огромном театре военных действий в Западной Европе и Британских островах? Пока этот вопрос никуда не ведет, поэтому продолжу рассмотрение «титулярной» конкретики.

Сложностей с идентификацией приведенных титулов норманнских правителей множество. Например, Адам Бременский, говоря о Хардекнуте из страны норманнов, предположительно, отце того Горма Старого, имя которого открывает список датских королей, сообщает, что он прибыл из страны норманнов (в шведском переводе: Hardeknut från nordmännens land, что соответствует латинскому тексту: Hardegon… veniens a Nortmannia). Многие ученые совершенно справедливо задаются вопросом: откуда прибыл Хардекнут — из нынешней Норвегии или из герцогства Нормандия, поскольку для Норвегии, как было отмечено выше, использовались такие названия, как Norvegia, Norveia, Norvegia regio, а жителей, соответственно, называли Norveorum. И что тогда означает титул principe Nortmannorum?

Картина еще более осложняется, если мы вспомним о походах норманнов на Британские острова. В связи с этим у Адама Бременского есть несколько фраз, интересных в данном контексте. Хронист сообщает, что Харальд, король данов (Haroldus rex Danorum), распространил свою власть на норманнов и англов (ultra mare in Nortmannos et Anglos), одновременно упомянув, что в это время в Норвегии правил Хокан (In Norveia Haccon princeps erat). Если в этом отрывке идет речь о том, что правитель с титулом Rex Danorum в период, когда происходили означенные события, обладал властью на севере Англии, в Нортумбрии и Месии, то кто в этом случает скрывается за именем Nortmannos?

Я не ставлю здесь перед собой задачу просматривать весь тот обширный материал, который связан с норманнскими походами, на предмет уточнения статуса правителей, упоминаемых в рассказах об этих походах. Но мне хотелось обратить внимание на тот факт, что если в истории упомянутых крестовых походов, например, мы имеем достаточно четкие представления о том, какая территория могла соединяться с титулом французского короля Людовика VII или английского короля Ричарда Львиное Сердце, то в случае с норманнскими походами мы не знаем и этого. Область Dania, называемая в латиноязычных источниках как область, подлежащая власти Rex Danorum, никак не может отождествляться с Данией наших дней, соответственно, король данов — это далеко не то же самое, что датский король. Еще сложнее обстоит дело с областью Nortmanniam, которая, как показывают вышеприведенные примеры, может находиться в трех разных частях света (современная Норвегия, герцогство Нормандия во Франции и север Британских островов), а значит, титулатура, связанная с этим именем, вырисовывается как некое туманное пятно.

На эту сложность неоднократно обращалось внимание. Но в попытках объяснить явные несостыковки отсылали, как правило, к словам Адама Бременского в его четвертой книге, которые касались описания современной ему Норвегии. Там хронист сообщает, что Nortmannia — наиболее удаленная часть света (sicut ultima orbis provintia est) и сейчас она называется Норвегия (Norguegia). Данную главу обычно соединяют со схолией 143 к этой книге, где говорится, что от тех нордманнов, которые проживают за Данией, произошли нордманны во Франции, а от этих последних произошла часть нордмен, которая совсем недавно прибыла в Апулию.

На мой взгляд, информация, которая содержится в этих словах, никак не дает ответа на вопрос, что за власть содержалась в титулах правителей, связанных с именем Nortmanni в VIII–IX вв., и откуда вообще произошло само имя Nortmanni? Но эта информация интересна тем, что показывает, как родовое имя, рожденное одним этносом, кочует по эпохам, закрепляясь то за одним, то за другим народом. Если бы удалось проследить все путешествие имени Nortmanni во времени, то мы могли бы ответить на вопрос, какие силы объединялись под этим именем для осуществления тех масштабных военных действий, которые сохранились во франкских хрониках. Продолжая параллели с крестовыми походами, напомню, что поход норвежского короля Сигурда I, совершенный им в рамках первого крестового похода, был частью крупного общеевропейского мероприятия, где объединяющим центром был Ватикан и инициатива римских пап. Какой центр координировал походы норманнов, о которых говорят франкские хроники, кто выполнял роль языческого «Ватикана» норманнов?

Ответ на вопрос, откуда произошло имя Nortmanni, оказывается, можно найти в некоторых средневековых источниках. О прародине Nortmanni сохранились сведения в анонимной средневековой хронике, описывающей историю Франкского государства с 741 г. по 1139 г. и созданной приблизительно в середине XII вв. (1148–1152). В науке этот источник известен под названием «Саксонский анналист» (Annalisto Saxo). В данной хронике под 853 г. сообщается, что тех людей, которые вышли из нижней Скифии, зовут на варварском языке норманнами, т. е. людьми с севера, ибо вначале они пришли из этой части света. Сообщение это повторяется в несколько расширенном виде под 1053 г.:

«Норманны зовутся на варварском языке „северными людьми“ потому, что пришли поначалу из этой части света. Отправившись почти 166 лет [назад] во главе с неким герцогом Ролло из нижней Скифии, что лежит в Азии, от реки Дунай на север и плывя по Океану, они часто по пиратскому обыкновению тревожили набегами и германские, и галльские берега этого Океана, пока, наконец, не пришли в ту Галлию, что обращена в сторону Британии, — Францией тогда правил Карл, по прозвищу „Простоватый“, и не овладели в ней городом Руаном, вплоть до сего дня [эта территория] зовется по их имени Нордмандией. Позднее, укрепившись там, они пытались протянуть свои руки и далее» [175]Der sächsische Annalist. Leipzig, 1878. S. 10, 61–62; Саксонский анналист / Древняя Русь в свете зарубежных источников. Хрестоматия. Т. IV. Западноевропейские источники. М., 2010. С. 225.
.

Источник этот хорошо известен. Его анализировали, в частности, А. Г. Кузьмин и Е. С. Галкина. По их мнению, в данном предании об исходе норманнов во II в. с Дона под предводительством самого Роллона воплотилась одна из генеалогических легенд о происхождении скандинавских народов, которая, однако, связана с реальными событиями, а именно — с миграцией алан и роксолан с юга Восточной Европы, начиная с первых веков н. э. на запад и северо-запад Европы. Пребывание аланов в Западной Европе оставило заметные следы. Известны аланские могильники в Северной Франции, Бельгии, а имена Алан (Ален) и Алдан (кельтский вариант этого имени) распространены по всему северу Европы.

Связь аланов со Скандинавией, по мнению А. Г. Кузьмина, отразилась и в Саге об Инглингах, поскольку асы Одина легко ассоциируются с самоназванием алан Подонья, которых русские летописи и венгерские источники именовали ясами, а грузинские источники — «осами» (нынешние аланы — осетины). В числе других источников, подтверждающих гипотезу об участии аланов в формировании того феномена, как Nortmanni в западноевропейской истории, авторами называется «Хроника герцогов нормандских», составленная в XII в. по заказу потомка герцогов нормандских Генриха II поэтом Бенуа де Сент-Мором. В ней сообщается, что предводитель норманнов Роллон, захвативший в начале X в. эту часть северной Франции, завоевал ее как некую прародину. В этой хронике, написанной в основном по каким-то преданиям, упоминается и некий остров «Роси».

Отрывок из этой хроники с переводом на русский язык был опубликован в свое время В. И. Матузовой. Характеризуя данный источник, исследовательница писала, что предполагаемое время работы над произведением — около 1175 г. В задачу автора входило описать историю герцогов Нормандских до правления Генриха II включительно. Однако поэма осталась незавершенной. Она начинается с краткого наброска космографических учений того времени, повествует о происхождении норманнов, их морских походах, а завершается правлением Генриха I.

Созданный в хронике поэтизированный портрет предков герцогов нормандских как непокорных племен, живших когда-то между Петром и Океаном, воинственных и достаточно многочисленных, чтобы нападать на большие королевства, совпадает и со сведениями «Саксонского анналиста», и с тем образом норманнов, который сохранился во франкских и других хрониках. Высказанное А. Г. Кузьминым и Е. С. Галкиной предположение о том, что одним из источников для данной «Хроники» послужили родовые предания герцогов нормандских, вполне основательно. Правда, Матузова в комментариях к своей публикации отмечала, что пока недостаточно полно исследованы источники космографии Бенуа и неизвестными остаются пути проникновения в «Хронику» сведений о Руси.

Полагаю нелишним привести небольшой отрывок из перевода «Хроники герцогов нормандских»:

В ответ на замечание В. И. Матузовой о неизвестности путей проникновения в это произведение сведений о Руси уместно заметить, что эти пути пребудут оставаться неизвестными до тех пор, пока в науке сохранится образ Руси, «пришлой» в Восточную Европу откуда-то со стороны. То есть образ, затмевающий понимание того, что Русь ниоткуда в Восточную Европу не приходила, а родилась там во глубине времен и прожила на ее земле всю свою историческую жизнь. И осознание этого факта тесно связано с осознанием связи норманнов с Восточной Европой, к показу чего я и возвращаюсь.

Говоря о норманнах и истории их происхождения, нельзя не назвать и имя епископа Лиутпранда Кремонского (ок. 920–971/2), который за столетие до Адама Бременского в своем труде «Антаподосис» (949 г.) дважды упомянул норманнов, написав сначала:

«Город Константинополь (Constantinopolitana urbs)… расположен посреди свирепейших народов. Ведь с севера его ближайшими соседями являются венгры (Hungarii), печенеги (Pizenaci), хазары (Chazari), русь (Rusii), которую иначе мы называем норманнами (Nordmanni), а также болгары (Bulgarii).

Habet quippe (Cplis) ab Aquilone Hungaros, Pizenacos, Chazaros, Russios, quos alio nomine nos Nortmannos appellamus, atque Bulgares nimium sibi vicinos».

И далее продолжил:

«Ближе к северу обитает некий народ, который греки (Greci) по внешнему виду называют русью, povaioq, мы же по местонахождению именуем норманнами. Ведь на немецком (Teutonum) языке nord означает север, a man — человек; поэтому-то северных людей и можно назвать норманнами.

Gens quaedam est sub Aquilonis parte constituta, quam a qualitate corporis Graeci vocant Russos, nos vero a positione loci vocamus Nordmannos. Lingua quippe Teutonum Nord aquilo, man autem mas, seu vir dictur, unde et Nordmannos, Aquilonares homines dicere possumus» [179]Лиутпранд Кремонский. «Книга возмездия» («Антаподосис») / Древняя Русь в свете зарубежных источников. Хрестоматия. Т. IV. М., 2010. С. 36–38; Гедеонов С. А. Лиутпранд / Варяги и русь. М., 2005. С. 358–364.
.

А за столетие до Лиутпранда, в письме Людовика II Василию Македонянину (871 г.), в котором отразилась часть дискуссии о праве на ношение титула хагана, норманны (Nortmannorum) также упоминались в одном контексте с хазарами, а кроме них, также — с аварами и болгарами:

«Хаганом же…звался предводитель авар, а не хазар или норманнов.

Chaganum vero non praelatum Avarum, non Gazanorum aut Nortmannorum nuncuparireperimus, neque principem vulgarum, set regem vel dominum Vulgarum» [180]Гедеонов С. А. Лиутпранд / Варяги и русь. М., 2005. С. 339.
.

Норманны перечисляются в ряду народов Восточной Европы. Таким образом, сохранился целый ряд западноевропейских источников, в которых последовательно, на протяжении трех столетий, начиная с конца IX в. и до конца XII в., т. е. в течение времени наибольшей активности норманнов в Западной Европе, высказывались знания о норманнах как о выходцах из Восточной Европы и как о народе, часть которого по-прежнему проживала там и локализовалась севернее хазар. Следовательно, вкупе эти источники выступают как опровержение симбиоза норманны — урожденные скандинавы.

С их учетом мы можем высказать предположение о том, что Скандинавский полуостров (или часть его), безусловно, являлся территорией, имевшей отношение к норманнам, но роль его вполне могла быть такой же, как Нормандия в Северной Франции, т. е. как территория, завоеванная и освоенная на путях миграций из Восточной Европы на ее запад и северо-запад частью народа — носителя родового имени норманнов: из «нижней Скифии» на север до «Океана», которым вполне могло быть не только Балтийское море, но и побережье Ледовитого океана; с севера Скандинавского полуострова — на север Франции; а с севера Франции — в Апулию.

Но сведения приведенных источников о том, что Восточная Европа — место исхода норманнов и их прародина, большого энтузиазма у российских медиевистов не вызывают. Не издана на русском, насколько мне известно, и «Хроника герцогов нормандских», за исключением приведенного отрывка в переводе В. И. Матузовой. Почему, лично мне непонятно. Столько рассуждать о великой роли норманнов в создании древнерусского государства, в создании древнерусского института княжеской власти, в открытии Волжско-Балтийского пути, в строительстве массы городов и пр. Так, казалось бы, надо просто наброситься на эту хронику, перевести ее и утвердить на скрижалях для всеобщего умиления: вот, основоположники сами рассказывают! А этого почему-то не делается. Поэтому заканчиваю тем, с чего начала: много неясного на сегодняшний день в истории норманнов, «темна вода в облацех».

 

Норманны, которые строили города

Данные, приведенные в предыдущей главе про норманнов, показывают одну важную вещь. Итак, достоверность полного тождества норманнов и скандинавов не выдерживает испытания историческими источниками. Продолжу дальнейшее развитие этой мысли, подкрепив ее примерами из исследований по ирландской истории.

Ирландская медиевистика унаследовала традиции готицизма-рудбекианизма с отождествлением норманнов и скандинавов (плюс викингов), развиваясь долгое время в лоне английской историографии. С провозглашением республики Ирландия после Второй мировой войны начался новый период в развитии этой области науки. Активное исследование периода ирландской истории под общепринятым сейчас названием эпоха викингов, включая и его археологию, получило развитие, согласно ирландскому археологу П. Уоллесу, с 1960 года. В ходе этого процесса ирландские ученые столкнулись с вопросами, традиционные ответы на которые более не удовлетворяли, а поиски новых ответов рождали острые дискуссии, которые так или иначе заставляли заново задаться вопросом: кто же в действительности были те gentiles-northmen, или язычники-северяне?

В нападениях язычников-северян на Ирландию выделяют два этапа. Первый этап: 794–836 гг. — отдельные рейды на периферии Ирландии, второй — 837–873 гг. — крупные вторжения:

«В 794 г. язычники (gentiles) бурей налетели из-за горизонта с той же разрушительной силой, как и везде на Британских островах. Они сожгли поселения на о. Рехру (Ратлин или Ламбэй), на следующий год опустошили о. Скай, после чего попали в поле зрения анналистов. Первое появление нордманнов собственно в Ирландии приходится на 798 г., когда они сожгли Inis Patraic на побережье в Бреге… и разграбили усыпальницу Св. Дохонны (St. Do-Chonna)… Появление нордманнов в 807 г. на побережье Коннахта (Connacht), их бесчинства в областях Слайго (Sligo) и Роском (Roscam) — проявления их беспримерного буйства… В 824 г. они напали на Бангор (Bangor) и Антрим (Antrim) в Северной Ирландии…

Вторая фаза их активности приходится на 837 г., когда две флотилии нордманнов (Nordmanni) по 60 судов в каждой появились в дельтах р. Бойн (Воупе) на северо-восточном побережье Ирландии и р. Лиффи (Liffi) на восточном побережье (ныне протекает через центр Дублина). Операция была задумана крупномасштабно, сопровождалась большими разрушениями и людскими жертвами.

Параллельно событиям в Ирландии происходили схожие события в Британии и на европейском континенте… Значительные атаки на побережье Франции начались в 834 г…нападение на Лондон… разграбление Нанта… завоевание Нортумбрии в 867 г.» [181]Byrne F.J. The Viking age //A New History of Ireland. I Prehistoric and early Ireland. Oxford, 2005. P. 609–613.

Итак, параллельно событиям в Ирландии происходило разворачивание масштабных военных действий на Атлантике с юга: нападения на Францию и на Англию. Откуда пришла силушка немереная? Даже тем, кто не обладает никакими познаниями военного дела, должно быть ясно, что силы, необходимые для таких операций, не могли быть обеспечены только выходцами со Скандинавского полуострова. Что-то здесь не так, что-то не вяжется со знакомой нам картиной о норманнах как скандинавах.

Правомерность сомнений усиливается и другим обстоятельством. Дело в том, что с набегами язычников-норман-нов связывается появление в Ирландии традиций городской цивилизации и основание первых ирландских городов. Мысль о том, что первые города Ирландии были основаны норманнами (они же — викинги?!) — выходцами из скандинавских стран, сформулирована, например, ирландским археологом и историком П. Уоллесом.

Причем интересно, что основание и развитие этих первых городов Ирландии шло в рекордно короткие сроки: Лимерик, Дублин, Вексфорд, Ватерфорд, Корк превращаются в города менее чем за столетие, буквально в считаные десятилетия. Причем возведение их происходит в экстремальных условиях: основание Лимерика в 812 г. приходится на период, который ирландские ученые характеризуют как период спорадических набегов норманнов, а основание Дублина (841 г.) приходится на начало «второй фазы активности», когда норманны явились в Ирландию в 837 г. с большой флотилией к реке Лиффи и буквально заявили: «Здесь будет город заложен!»

Ирландский историк Ф. Бирн как раз и отмечал, что уже вслед за первыми нападениями норманнов на отдельные монастыри в Ирландии ими стали организовываться собственные поселения — лагеря, которые постепенно приобретали характер городов, вскоре ставших важными коммерческими центрами, оцененными по достоинству местными жителями. Позднее короли Уа Бриайн даже сделали Лимерик своей резиденцией. До норманнских набегов, по мнению Бирна, большие города или торговые центры отсутствовали как в Ирландии, так и в Британии. Единственным подобием городов были монастыри, которые фактически назывались civitas на ирландской латыни. Они были монументальными зданиями, полными сокровищ, и не были ничем защищены, т. е. не были обнесены оборонительными стенами.

Сказочно стремительное развитие городов Ирландии, с одной стороны, не согласуется с результатами современного изучения истории города в скандинавских странах, а с другой стороны — с историей поселений выходцев из скандинавских стран на остальных Британских островах. Обратимся снова к работе ирландского историка Ф. Бирна: «Часто вызывает удивление, что „варвары“ — викинги смогли принести „городскую цивилизацию“ в Ирландию… Даны, которые заселили большую часть северной и восточной Англии, не строили городов, хотя они оккупировали Йорк и приложили немало усилий для захвата Лондона — два главных города в римских провинциях Британии, которые продолжали существовать и в англосаксонский период. На Фарерских островах, Шетландских островах, на Оркнейских островах, в Сатерленде, на Гебридах и даже в Исландии, где они заселили пустынные местности или захватили заселенные местным населением территории, города не появились» [184]г Там же. P. 620–621.
.

Дополню наблюдение ирландского историка о том, что даны городов не строили, напоминанием о действиях короля данов Годфреда, который в IX веке переселил часть ремесленников и торговцев из южнославянских земель в Хедебю, и с тех пор Хедебю стал развиваться как город. С этим перейду к рассмотрению данных из истории города в Швеции. Хелен Кларк и Бьерн Амбросиани пишут:

«Физико-географические факторы Южной Скандинавии (т. е. на территории, принадлежавшей в Средние века Дании. — Л.Г.) были благоприятны для развития земледелия, а топография не ограничивала строительство поселений. В гористых же местностях к северу (регионы современной Швеции. — Л.Г.) ситуация была несколько иной. Там поселения вплоть до XI в. носили характер разрозненных, далеко отстоящих друг от друга отдельных дворов. Наиболее ранние из них относились к началу бронзового века и строились вокруг водоемов или заливов в прибрежной части. Такие поселения постепенно расстраивались по мере роста населения. Но только к началу средневековья в XI в. начали появляться небольшие поселения сельского типа, да и то лишь в земледельческих центрах. Одновременно с этим стали осваиваться небольшие земельные участки в лесных районах вне пределов старых поселений.

В этот период в земледельческих обществах по всей Скандинавии можно отметить появление простых форм социальной стратификации. В них увеличивалась потребность в продуктах торговли и ремесла, в то же время на европейском континенте увеличился спрос на продукты местного земледелия, железодеятельного производства и на меха. Можно предположить, что эти факторы — местные потребности и иностранный спрос — определили рост поселений того особого типа, ставших впоследствии городами» [185]Clarke Helen, Ambrosiani Björn. Vikingästeder. Höganäs, 1993. S. 48–50.
.

Отметим опять, что природные условия на территориях, находившихся под властью королей данов, были благоприятны для городского строительства, но требовался еще и человеческий ресурс, обладавший нужным опытом, что и определило действия короля Годфреда, переселившего людей в Хедебю.

Ведущие шведские медиевисты Т. Линдквист и М. Шеберг отмечали, что появление более монументальных каменных построек в Швеции обнаруживается в середине XII в., а строительство городов — в конце XIII в.:

«В средневековый период появились такие новые типы укрепленных пунктов оборонного характера, как крепости… Самой старинной королевской крепостью была уже упомянутая нами крепость на острове Визингэ (Visingsc) в озере Вэттерн (крепость короля Карла Сверкерссона расположена на широте Гетеборга, в центральной части страны. — Л.Г.). Визингэ была королевской резиденцией как для представителей сверкерского, так и эрикского рода, т. е. она переходила в руки правящего короля.

Но по-настоящему строительство городов в Швеции началось только с конца XIII в. Именно тогда появилось несколько крупных городов, ставших значительными центрами Средневековья: Ледосе и Аксвалль в Вэстергетланде (Lödöse, Axvall — Västergötland), Кальмар в Смоланд (Kalmar — Småland) и Боргхольм на Эланде (Borgholm — Öland), Стегеборг в Эстергетланд (Stegeborg — Östergötland), а также в районе озера Мэларен Нючепинг и Стокгольм (Nyköping, Stockholm — Mälaren)… Еще позднее, приблизительно в XIV в., началось строительство таких крупных городов-крепостей, как Эребру (Örebro)» [186]Lindkvist Th., Sjöberg М. Det svänska samhället 800—1720. Klerkernas och adelna tid. Andra upplaga. Studentlitteratur, 2008. S. 43,62–63.
.

Аналогичного взгляда на время появления городов в Швеции придерживается и шведский археолог и историк X. Андерссон: «В Восточной Швеции, прежде всего в области озера Меларен, городская жизнь (город), в основном, сложилась к началу XIV в., чему предшествовало ее интенсивное развитие в течение XIII в. Иначе шло развитие города в нынешней Западной Швеции, которая в Средневековье была поделена между тремя странами (Данией, Норвегией и Швецией). Города в этой области стали развиваться позднее, хотя и там было несколько городов, появившихся довольно рано. В некоторых регионах Западной Швеции развитие городской жизни носило нестабильный характер».

Интересны его исследования по истории развития градостроительства на Готланде, в частности, по истории г. Висби (Visby) — единственного города на Готланде, где Андерссон выделял два периода: один — связанный с местным населением, а второй — с «немецкими» переселенцами. Археологические исследования показали, что в прибрежной части Готланда было поселение, относящееся к викингскому периоду, причем данное поселение носило постоянный характер.

Были обнаружены следы ремесленных занятий. К югу от поселения были возведены первые церкви — одна их них относится к концу XI в. В течение XII в. поселение стало быстро расти, особенно в восточном и северо-восточном направлениях. В первой четверти XIII в. наблюдается особый подъем: деревянные постройки в центральной части заменяются каменными, строятся новые церкви, реставрируются старые. Отмечая эти изменения, Андерссон сообщает, что с конца XII в. наблюдаются массовые переселения на Готланд «немецкого населения».

Это не совсем корректная формулировка, поскольку «немецким» древнее южнобалтийское население славянских княжеств становилось именно в течение второй половины XII в., в результате наступления рыцарей-крестоносцев под предводительством саксонских герцогов и других правителей германских земель. Его переселение или, проще говоря, бегство на север было естественным следствием данных событий. Количество переселенцев с южнобалтийского берега на Готланде постоянно прибывало и к XIII в. возросло настолько, что в 1225 г. епископ в Линчепинге выдал немецким горожанам (burgenses) в Висби грамоту с привилегиями. Переломным моментом в развитии Висби становится начало XIII в., когда воздвигаются каменные постройки. Начало каменного строительства в городе говорит о том, что в городе появились дополнительные средства, поскольку каменное строительство — капиталоемкий проект.

Таким образом, выходцы из нынешней Швеции (как и из Норвегии) также не годятся в основоположники городов в Ирландии, поскольку овладели опытом строительства городов не ранее XIII в. Правда, Е. А. Мельникова хронологической отметкой появления городов в Скандинавии определяет XI в. («в Скандинавии до XI в. города отсутствовали»). Но Мельникова же считает исследования рунических надписей на пирейском льве, предпринятые в 1913 году Э. Брате, «наиболее надежным источником сведений о памятнике».

Чтобы предварить в данном контексте вопросы относительно шведской Бирки, приведу по этому поводу оценку шведского историка Д. Хариссона: «В шведской истории старейшим городом, по мнению исследователей, была Бирка, куда из нынешней Германии приезжал миссионер Ансгар и пытался распространять христианство в Средней Швеции… археологические находки помогли идентифицировать Бирку с городским поселением на острове Бьерке в Мэларен… Задним числом можно сказать, что Бирка была маленьким городком с незадачливой судьбой — экперимент, которому не суждена была долгая жизнь. Город возник где-то в конце VIII в. и просуществовал около 200 лет. Число жителей колебалось от 500 до 1000 чел. Пока не удалось выяснить, почему город стал стагнировать и постепенно исчез. Предполагается, что торговые пути пошли другим маршрутом, и число торговых гостей в Бирке стало падать… Принудительное переселение жителей было известным явлением в странах Северной Европы. Так, датский король Годфред в принудительном порядке переселил в начале IX в. ремесленников и торговцев из западнославянского города Рерика в свой город Хедебю, что стало очень удачной акцией, поскольку через несколько десятилетий этот город стал процветающим королевским торговым городом» [190]Harrison D. Birka och Uppåkra / Sveriges historia. 600—1350. Stockholm, 2009. S. 61.
.

Параллель с Хедебю наводит на мысль о том, что и Бирка была, возможно, как сейчас бы сказали, «международным проектом», который отвечал нуждам в течение определенного периода, а потом был «закрыт». Поэтому Бирка и стоит особняком в истории шведского города.

Таким образом, если согласиться с существующей ныне точкой зрения о том, что норманны — это только скандинавы, то до основоположников ирландских городов они явно не дотягивают; хотя бы с хронологической точки зрения. Из чего следует, что норманны должны были быть выходцами из более широких этнических кругов, и что эти круги надо заново устанавливать. Здесь еще раз хочется напомнить, что всякие видимые несоответствия в историческом исследовании возникают тогда, когда из него выпадает часть материала. Так получилось, в частности, с историей южнобалтийских варинов: с одной стороны, они известны, а с другой стороны, их как бы и нет.

С констатацией этого факта и в поисках ответа на вопрос, кем были таинственные язычники, основавшие в Ирландии города, стоит обратиться к работе П. Уоллеса, где он рассматривает слово garrda для обозначения городских поселений с ограждениями — слово, которое было принесено в ирландский язык норманнами-язычниками. Уоллес пишет, что это слово происходит от др. — сканд. garðr [191]Wallace P.F. Garda and airbeada: the plot thickens in Viking Dublin / In A.P. Smith (ed.) Seanchas: Essays in Early and Medieval Irish Archaeology. History and Litterature in Honour of F.J. Byrne. Dublin, 2000. P. 261–274; Wallace P.F. Irish Arhaeology and the Recognition of Ethnic Difference in Viking Dublin / Evaluating Multiple Narratives. New York, 2008. P. 181–182.
. Но, по моему убеждению, это слово (в современных датском, норвежском и шведском gård — двор, усадьба) является в скандинавских языках очевидным заимствованием. Известны рассуждения о том, что в скандинавском слове «gård» — корень скандинавский, а в славянском слове «город/град» — славянский. Но эти рассуждения — от очень ученой умозрительности. Совершенно очевидно, что все слово, включая корень, пришло в скандинавскую языковую среду с того же южнобалтийского побережья, из языковой традиции, где грады возводились на огороженном пространстве, за оградой. Слово «град-гард» заимствовалось в Скандинавии в то далекое время, когда своих городов у предков датчан, норвежцев, шведов еще не было, поэтому в скандинавских языках оно закрепилось за населенным пунктом сельского типа, подворьем. Отсюда — gårdejer в датском языке как крестьянин, фермер, но никогда — горожанин.

Кроме того, скандинавские gårdar — крестьянские подворья — оград, как правило, не имели: малолюдье делало ненужными возведение оград: все ведь денег стоит, что лишний раз подчеркивает заимствованный характер слова gård. Поэтому, как ни крепка власть догматизирующей традиции над нашим сознанием, простая логика требует признать, что норманны — основатели ирландских городов, обнесенных ограждениями, — не могли быть скандинавами.

В связи с вопросом о том, откуда и куда шли импульсы культурного влияния и городской культуры на Балтии, небезынтересно рассказать о находке шведских археологов, открывших некоторое время тому назад остатки неизвестного города в Сконе на юге современной Швеции. Наиболее ранний археологический материал датируется периодом железного века. Найденный город характеризуется как самый крупный из известных на сегодня населенных пунктов на Скандинавском полуострове данного периода. Сейчас на его месте расположен маленький населенный пункт под названием Уппокра (Uppåkra), который находится чуть к юго-западу от Лунда. Можно предположить, что Лунд «сменил» своего более древнего предшественника, не дожившего до времени Адама Бременского. Как говорят шведские ученые, обнаруженный город не упоминается в известных письменных источниках, поэтому они даже не знают, как он назывался, хотя археологические находки очень интересны и значительны.

Область Сконе стала частью Швеции довольно поздно, поэтому история городов Сконе, строго говоря, — часть датской истории. Однако об этом городе, насколько известно, молчат и датские источники. Систематическое исследование здесь стало проводиться только в 90-х годах прошлого века. Территория города составляла площадь 40–50 га, что намного превышает площадь Бирки (7 га) и Хедебю (24 га). Город существовал приблизительно одно тысячелетие, считая со времени несколько ранее 100 лет до н. э. и до начала XI в. н. э. Археологические находки отражают торговый обмен впечатляющего масштаба, включая древнеримские изделия и пр., что особенно смущает шведских археологов.

Но если допустить, что распространение городских традиций на Скандинавский полуостров шло с юга на север (пример Висби на Готланде), поскольку городская жизнь раньше сложилась на южнобалтийском побережье, то логично взглянуть на данный вопрос более широко и спросить: кем могли быть те мореплаватели и торговцы, которые уже во времена Тацита вели торговлю между Балтикой и Средиземноморьем? Согласно английскому историку Т. Шору, таким народом были варины. Если это так, то совершенно естественно, что обнаруженный город не известен в скандинавских источниках. Искать надо в других источниках.

Непроходимых границ (в политическом смысле) между Южной Балтией и Скандинавским полуостровом никогда не существовало, поэтому ничто не мешает предположить, что часть народа варинов — народа мореходов и торговцев, имевшего давние связи с другими этнополитическими образованиями в юго-западном пределе Балтии: и с англами, и с королями данов, — стала в поисках новых торговых путей осваивать еще до Великого переселения народов и маршрут на север. Заложив на этом пути крупную торговую факторию в юго-западной части Скандинавского полуострова, эта часть варинов потом продолжила двигаться на север, вдоль западного побережья современной Норвегии и далее — на запад, к Британским островам. Возможно, именно варины позднее и вовлекли в этот процесс переселенцев с норвежского побережья, двинувшихся на освоение Исландии и других островов.

В исландских сагах встречается топоним Нордрлёнд (Nordrlond), или Северные страны, который без большого риска можно связать с Nordmannos. В вышеупомянутой монографии Г. В. Глазыриной находим разъяснение: данный топоним имеет собирательное значение и обозначает, по преимуществу, Скандинавские страны (согласно заявлениям норманнистов, которые пора начинать обосновывать. — Л.Г.), но может также относиться и к северной части Германии. При этом дается ссылка на работу E. Metzenthin «Die Länder- und Völkernamen im altisländischen Schriftum» (Pennsylvania, 1941). Убежденность Г. В. Глазыриной в том, что топоним Нордрленд преимущественно относится к скандинавским странам, понятна, поскольку данная мысль, как было сказано выше, начала декларироваться в Швеции еще с XVI в., откуда и была унаследована норманнизмом как прописная истина. Но как серьезный ученый, Г. В. Глазырина не может замолчать и тот факт, что территория, отмеченная данным топонимом, была, согласно традиции, намного шире и включала также северную часть европейского континента или южнобалтийское побережье.

По крайней мере, история движения европейцев на запад, начиная с переселения на Британские острова и оканчивая колонизацией Америки, показывает, что сравнительно малочисленные народы из стран Скандинавского полуострова шли в арьергарде этого процесса и никогда — в авангарде. Варины могли входить в ядро тех загадочных gentiles-язычников, которые принесли городскую культуру в Ирландию и как ее маркер — слово «garrda».

Хотя здесь нельзя исключить и другие варианты. Следует вспомнить, что если ирландские «анналисты, говоря о норманнах — первых поселенцах Дублина, называли их Genti или Gentiles (т. е. нехристианами) или Lochlannai», то «Англо-норманы называли их Ostmanni или Ostmen». Уместно вспомнить Austrvegr — Восточный путь из исландских саг, по определению Т. Н. Джаксон, «стал обозначать земли за Балтийским морем, что и позволило ему встать в один топонимический ряд с композитами Austrlond и Austrriki». К первому из них Джаксон считает возможным отнести «области севера Восточной Европы», а второй, по ее мнению, включает «в себя самые разнообразные земли к востоку от Балтийского моря: прибалтийские земли и Русь». Иными словами, упомянутые Ostmanni логично ассоциируются с выходцами из Austrvegr или Austrlond, т. е. из земель к востоку от Балтийского моря, а конкретно — из Руси. По крайней мере, название Гардарике / Градоцарствие из скандинавских источников прослеживается как на южнобалтийском побережье, так и на Руси, в Восточной Европе.

Я полагаю, что в исследовании вопроса о том, насколько правомерно тождество «норманны = скандинавы», можно пока поставить предварительную точку. Сличение постулатов норманнизма с источниками сразу же обнаруживает всю умозрительность концепций, связывающих норманнов только с тремя конунгствами Скандинавского полуострова.

Поэтому общепринятое отождествление норманнов из западноевропейских хроник исключительно с выходцами из скандинавских стран должно быть пересмотрено. Реальная картина раннесредневековой истории, в которой они действовали, была явно сложнее. В ней играли значительную роль выходцы из Восточной Европы и южнобалтийского побережья, обладавшие развитыми традициями градостроительства, мореходства и торговли, участвовавшие в миграциях эпохи Великого переселения народов и в русле этих процессов прокладывавшие новые пути на север Западной Европы. Восстановление реальной исторической картины во всей ее полноте — вопрос очень насущный для историй многих стран, и в первую очередь для истории России.

 

Как востоковед Байер внедрял шведские инновации

Готлиб Зигфрид Байер

В науке и в околонаучном сообществе распространено мнение о том, что немецкий востоковед Готлиб Зигфрид Байер после публикации статьи «О варягах» (De Varagis) сделался основоположником норманнизма — течения в исторической науке, сторонники которого убеждены в скандинавском происхождении варягов (в которых любят видеть выходцев из Средней Швеции). Они считают летописного Рюрика безродным воякой — не то наемником по договору, не то завоевателем. Они же проповедуют идею о шведской этимологии имени Русь, из чего пытаются вытянуть всю историю русского народа. Причем как норманнисты, так и их оппоненты единодушны в признании Байера «отцом-основателем» норманнизма.

Однако современный историк Вячеслав Васильевич Фомин подметил, что первое заявление о «варягах из Швеции» вышло из-под борзого пера ловкого шведского дипломата Петра Петрея, которого Фомин совершенно справедливо назвал родоначальником норманнской теории. Идеи Петрея, открывшего новую главу в историческом фантазерстве шведских литераторов, ранее уже приписавших к истории Швеции и деяния готов, и деяния гипербореев, получили не менее резвое продолжение у целого ряда шведских писателей на протяжении всего XVII века. Об этом в свое время писал A. A. Куник, о том же напомнил и В. В. Фомин, приведя слова Куника о том, что «шведы постепенно открыли и определили все главные источники, служившие до XIX в. основою учения о норманнском происхождении варягов-руси».

О шведских «открытиях» главных основ норманнизма и пойдет речь в данной статье. Из трех вышеназванных опор норманнистской теории остановлю свое внимание на идее о шведской этимологии имени Русь.

В XVII веке шведские литераторы и историографы (Ю. Буре, Г. Штэрнъельм, Ю. Мессениус, О. Рудбек и др.) создали фантастическую «концепцию» о том, что имя легендарной Гипербореи из трудов античных авторов имело скандинавское происхождение. Следовательно, по их рассуждениям, и сама Гиперборея была создана трудами скандинавов, конкретно — предками шведов. Эта фантазия, благодаря «Атлантиде» Рудбека, вплоть до второй половины XVIII в. занимала воображение многих известных западноевропейских мыслителей, чтобы затем с миром отойти в область исторических курьезов.

Однако сама традиция пристраивать к истории Швеции историческое достояние других народов закрепилась в шведской общественной мысли, тем более что освоение «гипербореады» открывало безбрежный простор для любых фантазий на исторические темы. Постепенно в поле зрения шведских литераторов и историографов попала древнерусская история, в результате чего стала рождаться мысль о том, что имя русского государства — Руси — также происходит из Швеции. Логика этих рассуждений расцвела на почве, удобренной предшествующими историческими утопиями. Готицизм XVI–XVII вв. провозглашал Швецию прародиной готов, в качестве доказательств используя топонимику: юг Швеции носил имя Геталанд. Утопия шведской «гипербореады» XVII в. объявила Швецию прародиной легендарных гипербореев, для обоснования чего также привлекалась «топонимическая» герменевтика. Например, Олаф Рудбек уверял, что в древности Швеция носила имя Heligs Öja или Helixoia/Heligsö, которое древние греки, по незнанию шведского языка, записали как Эликсия — Остров блаженных, и через греков это шведское наименование стало известно другим народам.

Помимо традиции фантазировать на темы древнешведской истории, стремление провозгласить предков шведов основоположниками древнерусской истории было порождено и особенностями исторического периода, начальной отметкой которого был Столбовский мир (1617 год), а расцветом — Великая Северная война (1700–1721), в результате которой Россия вернула себе как отторгнутые Швецией по Столбовскому миру земли, так и выход к Балтийскому морю. Такой ход событий подстегивал шведскую историческую мысль продолжать поиск «побед» хотя бы в историческом прошлом.

Преамбулой к шведской «филологической герменевтике», поставившей целью доказать шведское происхождение имени Русь, можно, скорее всего, считать диссертацию Эрика Рунштеена «О происхождении свео-готских народов», защищенную в 1675 году в Лунде, в которой он, развивая фантазию о переселении свея-готского народа из Швеции в Скифию, стал доказывать, что этнонимы Восточной Европы — скандинавского происхождения. Будто бы аланы получили свое имя от провинции Олодингер (Alåndingar et Olåndingar), а роксоланы — имя выходцев из Росландии (Roslandia) или Рослагена (Roslagia). Попытка Рунштеена соединить древний восточноевропейский народ роксоланов, связываемых античной и ренессансной традицией с предками русских, и название шведской области Рослагена наверняка была навеяна творчеством вдохновителя шведской гипербореады Ю. Буре и его любовью к «этимологизированию» по созвучию слов. Так он решил, что финское название шведов rodzelainen произошло от шведского названия прибрежной полосы в Упландии Рослаген (Roslagen), а топоним Рослаген возник как результат сложных трансформаций целого комплекса понятий, восходящих к шведскому глаголу го — грести.

Свой вклад в историю «господства» предков шведов в Восточной Европе внесли шведы, оказавшиеся в плену в России в связи с начавшейся Северной войной, такие, например, как X. Бреннер, Ф. Ю. Страленберг, П. Шенстрем. Любопытно, что многие из шведов, попавших в русский плен или оказавшихся в России в силу других обстоятельств и не имевших возможности вернуться на родину, обнаружили на редкость пристальное внимание к древнерусской истории, стремление к приобретению древнерусских летописей и других исторических сочинений. Объяснение этому вряд ли стоит искать в том, что все они вдруг просто горячо заинтересовались древнерусской историей.

Здесь еще раз уместно вспомнить, что шведское общество, начиная со времени правления короля Густава Вазы, воспитывалось на идее великого прошлого, благодаря чему, по вышеприведенным словам Нордстрема, шведы чувствовали себя «аристократией Европы, которой было предопределено владычествовать над миром». Творцы миражной истории Швеции Иоанн Магнус и Олаф Рудбек сделались непререкаемыми авторитетами для образованных шведов. Известный шведский историк и литературовед Хенрик Шюк отмечал, что рудбековская «Атлантида» в Швеции конца XVII–XVIII вв. воспринимались как святыня, сравнимая только с Аугсбургским Символом веры.

Вера в то, что предки шведов в древности имели великую историю, полную «дивных испытаний», была так велика, что в 1688 году филолог Габриель Спарвенфельд получил задание от шведского правительства совершить поездку по Европе и постараться отыскать документы, которые подтверждали бы «Атлантиду» Рудбека. Все были уверены, что рассказы Рудбека покоятся на достоверном материале, который по разным обстоятельствам был вывезен из страны и рассеялся по разным старинным архивам и книгохранилищам. Несмотря на то, что Спарвенфельд путешествовал более пяти лет и посетил Испанию, Италию, Швейцарию, Северную Африку, он, естественно, ничего не нашел.

Однако мысль о том, что письменные источники, писанные рунами и подтверждавшие шведские древности, о которых повествовал Рудбек, когда-то существовали, но постепенно были утеряны или уничтожены, долго жила в шведском обществе. Поэтому ничего удивительного, что шведы, оказавшись в России, выказали горячий интерес к материалам по древнерусской истории: ведь и в труде Магнуса «История всех готских и шведских королей», и в «Атлантиде» Рудбека много места было уделено героическим деяниям предков шведов в Восточной Европе. А вдруг здесь удастся отыскать то, что не удалось Спарвенфельду в Западной Европе и Северной Африке, — источники, в которых имелись бы доказательства верности сочинений Магнуса и Рудбека!

Рудбек на «вершине мира» под путеводным светом северных созвездий,

в окружении античных богов и ученых (гравюра 1679 года)

Особый оттенок приобрели историографические изыскания шведских писателей по древнерусской истории после поражения Швеции в Северной войне. Ущемленная национальная гордость возвращавшихся из плена шведских военных явно искала утешения в исторических экзерсисах.

В такой обстановке и родилась идея о связи имени Русь с финским наименованием шведов «rotzalainen». Подобной мыслью мы обязаны Хенрику Бреннеру, шведскому востоковеду, выпускнику университета в Уппсале. В 1697 году он отправился в составе шведской торговой делегации через Россию в Персию. Путешествие прервалось с началом Северной войны, в силу чего Бреннер до 1722 г. находился в России. Он занялся изучением древнерусской истории, где основное внимание уделялось, естественно, этимологии (у меня нет сведений, знал ли Бреннер русский язык в достаточной степени, но для многих «этимологов» знание русского языка не обязательно).

Бреннер был рожден в Финляндии, знал финский язык, и это явно сказалось на его «этимологических» исследованиях по древнерусской истории. В 1723 году, сразу после возвращения в Швецию, он опубликовал труд по истории и филологии Армении, к которому приложил «этимологические» толкования о началах древнерусской истории. Так, он нашел, например, что название Русь следует связывать с рекой Русой, а так как он верил в распространившуюся благодаря Рудбеку мысль о том, что предки финнов заселяли Восточную Европу вплоть до Дона задолго до других народов, а предки шведов их покорили и собирали с них дань, то и стал утверждать, что это название реки Руса могло быть дано финнами. Соответственно, имя Русь произошло от названия финнами шведов — «rotzalainen» или «rossalainen», а последнее, в свою очередь, произошло от Рослагена. Мнение такого образованного человека, как Бреннер, было подхвачено его соотечественниками, а также вызвало интерес и в зарубежных ученых кругах.

Из шведов на рассуждения Бреннера о связи Рослагена с финским названием Швеции сразу же стал ссылаться Страленберг. Немецкий теолог и историк И. К. Шеттген использовал работу Бреннера в своей состоящей из пяти частей серии лекций «Originum Russicarum», опубликованной в 1729–1731 гг. в Дрездене.

Современный финский историк Латвакангас отметил, что Шеттген был первым иностранным ученым, использовавшим работу Бреннера. Шеттген использовал достаточно хорошо известные в Германии материалы по древнерусской истории. Он сообщал в своих лекциях о том, что Рюрик происходил от северных русов-варягов из региона Балтийского моря. И далее, со ссылкой на Бреннера, он пояснял, что славяне в VII веке переселились на север и подчинили местных жителей — финнов. Поскольку, согласно Бреннеру, финны называли шведов «Ruozi», то Шеттген пришел к выводу о том, Северорусское государство (Russorum septentrionalium imperium) имело отношение к шведам и занимало в то время более обширные территории к западу, что соотвествовало, по его мнению, и данным шведской письменной традиции (иначе говоря, Магнусу и Рудбеку).

Работу Шеттгена можно считать водоразделом между исходной немецкой традицией, знавшей о связи древнерусской истории с южнобалтийским побережьем, и той новой западноевропейской традицией, которая сложилась под влиянием «Атлантиды» Рудбека. Эта новая традиция с конца XVII — первой половины XVIII вв. обрела общеевропейскую популярность. Поскольку созданный шведскими и немецкими писателями образ великого прошлого готов, как завоевателей мира и героических предков всех германских народов, с XVII века стал привлекать все большее внимание английских историков, а несколько позднее — и французских мыслителей. В Англии и Франции распространилось увлечение скандинавским литературным наследием, которое отождествлялось с готическим — «gothic», утверждались идеи родства всех германских народов.

Шеттген явился первым немецким историком, подпавшим под влияние «находок» Бреннера, но, к сожалению, не последним. В свой черед на его «этимологические» реконструкции стали ссылаться и Байер, и Шлецер.

Но Бреннер был, разумеется, не единственным шведским филологом, потрудившимся на ниве исторических фантазий, в частности — фантазии о происхождении имени Русь из Швеции. Следующее звено цепочки, умозрительно связывавшей Рослаген с Руотси и русами, было создано Арвидом Моллером, профессором в области права и этики в университете Лунда. В 1731 году он защитил диссертацию «Dissertatio de Waregia (Wargön)», в задачу которой входило опровергнуть аргументацию, доказывавшую происхождение варягов из южнобалтийской Вагрии (Мюнстер, Герберштейн, Стрыйковский, Дюре, Селлий, Латом, Хемниц, Лейбниц и др.).

Моллер возвел свою историческую конструкцию, подтянув к ней историю норманнских походов из западноевропейской средневековой истории. В его диссертации мы впервые встречаем развитие умозаключения о том, что норманнские походы, о которых сообщали латиноязычные хроники, могли совершаться только выходцами из Скандинавских стран. Это умозаключение было в сугубо декларативной форме обронено реформатором шведской церкви Олафом Петри в его «Шведской хронике». Для Моллера и его современников подобные утверждения никаких доказательств не требовали, поскольку в течение почти двухсот лет они выступали в обрамлении готицистских и рудбекианистских мифов, озарявших величавым сиянием прошлое предков шведов и приписывавших им всевозможные завоевательные эпопеи древности и Средневековья.

В диссертации Моллера впервые появилось соображение о том, что раз выходцы со Скандинавского полуострова под именем норманнов совершали грабительские походы на Западе, то они должны были их совершать и на Востоке Европы — соображение, так хорошо знакомое по работам современных норманнистов. При этом Моллер тут же начинал сочинять «историю» этих нападений: на восточноевропейское побережье Балтийского моря нападали, конечно, шведы, которые, как доблестные воины и разбойники, быстро установили власть над местным населением прибрежной части Гардарики. Далее Моллер собрал воедино и соображения Рунштеена о роксоланах из Рослагена, и рассуждения Буре о финском rodzelainen, происшедшем от Рослаген, в свою очередь образованном от шведского глагола го, и выстроил их в уже привычном нам порядке: Roxolani или Russi произошли от Ruotsi — финского названия Швеции.

Привлечение финского Руотси Моллером объясняется тем, что он, вслед за Бреннером, верил словам Рудбека о том, что славяне позднее шведов добрались до «Holmgard» или «Gardarrike». Поэтому, по его убеждению, «варварское» население в Холмогардии, над которым господствовали шведские наместники, составляли только финны, говорившие, соответственно, по-фински.

Сложнее оказалось последователям Моллера, которым все-таки пришлось признать наличие славянского языка в Приильменье, и в период, предшествовавший призванию варягов. Отсюда и родился общеизвестный историографический уродец о происхождении имени Русь от шведского Рослаген посредством финского Руотси — имени, доложенного финнами славянам. Тот историографический уродец, который ваялся из умозрительного хлама в течение почти полутора столетий. Мною уже было показано, что все эти «этимологические» ухищрения оказываются бессмысленными, поскольку земли Рослаген физически не существовало в IX веке.

«Изыскания» Бреннера и Моллера вплотную подводят нас к Г. З. Байеру и его статье «О варягах». Дело в том, что, как выясняется, интерес востоковеда Байера к древнерусской истории пробудился через его знакомство с сюжетами из шведской истории, причем в самом что ни на есть рудбекианском варианте. Еще в его бытность в Кенигсбергском университете с Байером установили знакомство и начали переписку некоторые шведские историки и литераторы. Среди них в том числе был и X. Бреннер, который по возвращении в Швецию получил место библиотекаря Королевской библиотеки в Стокгольме. В переписке Байера с Бреннером, продолжавшейся вплоть до 1732 года, уже во время работы Байера в Петербурге, обсуждались и вопросы «этимологии» русских и славянских названий в трактовке Бреннера. Эти «этимологии» переехали в статью Байера «О варягах», где в качестве аргументации говорится о том, что «учиним сим же нашим финляндцам и эстляндцам, которые не инако шведов называют, как розалайн, или рос народ». Правда, финский историк Латвакангас обращает внимание на то, что Байер не дает отсылку к работе Бреннера, однако, по его же мнению, источник совершенно очевиден. Тем более, напоминает Латвакангас, отсылка к Бреннеру имеется в следующей статье Байера «Origines Russicae» от 1736 года, опубликованной пятью годами позже в «Комментариях Петербургской Академии наук».

Переписывался Байер и со Страленбергом, который вслед за Бреннером повторял, что финское название Швеции связано с Рослагеном, по которому финны называли шведов «Raudsalain», а некоторые варяги называли себя русами, что является одним и тем же словом. Ссылаясь на Константина Багрянородного, Сталенберг рассуждал, что раз русы и славяне были разными народами, следовательно, русы могли быть шведами.

Сохранилась переписка Байера и с профессором Уппсальского университета Юханом Упмарком Росенадлером, в письме к которому в 1721 году, еще будучи в Кенигсберге, Байер отмечал, что он очень увлечен этимологиями Рудбека. Из переписки Байера с его шведскими корреспондентами видно, что те снабжали его и сочинениями шведских историков, и новейшими диссертациями о древностях шведской истории, написанными в соответствии с господствовавшими в то время традициями шведской историографии. Так, в письме Байера к шведскому чиновнику, секретарю Архива древностей Юхану Хелину, от 17 августа 1732 года, сообщается, в частности, что он прочитал диссертацию Моллера, которая вызвала у него большой интерес. Следовательно, диссертацию Моллера Байеру своевременно прислали.

Таким образом, многолетняя переписка Байера с представителями шведской науки и культуры показывает, что интерес к шведской истории в древности у востоковеда Байера был явно пробужден его шведскими знакомыми в эпистолярном общении. В этой же переписке циркулируют почти все те конкретные доводы и аргументы, которые потом найдут место в статье Байера «О варягах», т. е. создается впечатление, что Байер прошел курс шведской истории по Магнусу и Рудбеку благодаря переписке со своими шведскими коллегами. Вначале обмен сведениями наверняка объяснялся обычной увлеченностью его шведских корреспондентов: и Бреннер, и Страленберг, и другие были одержимы образами великих свершений шведских предков. Но с переездом Байера в Петербург переписка с ним по вопросам шведской истории, вернее по вопросам великой миссии шведских предков в древнерусской истории, приобрела более целенаправленный характер. В чем тут дело?

Полагаю, объяснение лежит на поверхности. Полуторастолетняя привычка шведских образованных кругов, начиная с конца XVI века, чувствовать себя «аристократией Европы» благодаря великолепию выдуманной истории требовала продолжения праздника. Однако если великое «готское» прошлое шведской истории было давно и весьма благосклонно усвоено в западноевропейских литературных салонах и университетах, то на идею великого «варяжского» прошлого шведов, взращиванием которой шведские историки и литераторы занялись вскоре после «открытия» гипербореады Буре, никто в Европе не обращал внимания. С подобными причудами в Европе еще были незнакомы. Зато знали довольно определенно, что Рюрик был призван из Вагрии (Мюнстер, Стрыйковский, Селлий) или происходил из венедо-вандальских народов (Дюре), но никак не из Средней Швеции.

Примерами невнимания к идее о варягах из Швеции может служить, в частности, научная деятельность Иоанна Локцения (1598–1677) и Самюэля Пуфендорфа (1632–1694). Оба историка были приглашенными специалистами в Швеции: Локцений в 1625 году был приглашен из Гольштейна на должность профессора истории в Уппсале, а Пуфендорф — в 1677 году из Гейдельберга на должность профессора права в Лунде. Оба выступили создателями исторических произведений по истории Швеции, но ни один из них не затронул древнерусскую историю в одном контексте со шведской историей, т. е. тематику, которая все активнее обсуждалась в шведских образованных кругах благодаря работам Верелия, Рудбека и др. как раз в период пребывания этих историков в Швеции. Их работы, особенно история Локцения, написаны в традициях классического готицизма, где все великое в древней истории Швеции связывалось с эпизодами древних готов.

Переписка Байера со шведскими коллегами показывает, что шведские историки стремились распространять сведения о своих «варяжских» находках среди иностранных ученых, пытались сделать свои идеи достоянием общеевропейской исторической мысли, чтобы получить для них такое же международное признание, какое выпало на долю «шведов-готов» и «шведов-гипербореев». Особенно важным должно было казаться признание идеи о «розалайнен» из Рослагена в немецкоязычной ученой среде, ведь с ее представителями бок о бок, рука об руку воссоздавались величественные картины шведо-готского прошлого в течение более трехсот лет.

Но именно в немецких землях идеи о «варягах из Швеции» наталкивались на неприятную помеху в виде работ Мюнстера и Герберштейна о Рюрике и варягах из Вагрии и Любека. А также на препятствие в виде мекленбургских генеалогий, которые начали широко появляться в работах немецких авторов в XVII веке (Латом, Хемниц) и из которых очевидно следовало, что Рюрик и его братья происходили из ободритского княжеского рода. В конце XVII века вопросом о корнях русского царского рода заинтересовался видный немецкий ученый Готфрид Вильгельм Лейбниц. Историк Всеволод Меркулов приводит данные о том, что Лейбниц собрал множество материалов по древнерусской истории, на основе которых он пришел к выводу о том, что область варягов — это область Вагрия в окрестностях Любека.

Немецкоязычная традиция, основанная и на родовых преданиях, и на фамильных документах герцогских и княжеских родов Германии, твердою стопою встала на пути к международному признанию новой исторической феерии о великой миссии предков шведов по созданию древнерусской государственности. А противопоставить этим добротным сведениям можно было только филологическую казуистику и отсылку к еще не сданным в архив увражам Магнуса и Рудбека. Не радовала и перспектива иметь оппонентом такого немецкого историка, как Мюнстер, ибо за ним грозной тучей нависала тень короля Густава Вазы, которому Мюнстер посвятил свою «Космографию». Поэтому основным объектом критики Моллер и его единомышленники избрали Герберштейна — дипломат, откуда-то из Вены, никаких пересечений со шведской короной — значит можно «разоблачать» сколько угодно. А Мюнстера «замолчали», пройдя мимо его личности с потупленными взорами. Ту же тактику можно наблюдать и у современных норманнистов: огонь критики направляется против Герберштейна, а Мюнстер в поле зрения отсутствует. Впрочем, не знаю, тактика ли это. Возможно, просто идет копирование того наследия, которое российская наука получила из Швеции через Байера.

Итак, продвижение на европейскую арену новых «открытий» шведской исторической мысли в течение какого-то времени шло очень туго. Но за несколько лет до «варяжского» дебюта Байера «лед тронулся», когда на шведские «этимологии» Бреннера обратил внимание дрезденский историк Шеттген. В случае же с Байером усилия шведских филологов увенчались просто блистательным успехом. Молодой немецкий востоковед всерьез увлекся рассказами своих шведских корреспондентов о шведских «розалайнен», основавших древнерусскую династию, и о прочих новинках шведской исторической мысли, что, в принципе, объяснимо. С одной стороны, фантазии Рудбека были признанными респектабельными теориями своего времени и, соответственно, вполне приличным фоном для «концепций» шведских коллег, а с другой стороны, Байер был, возможно, личностью, особо наделенной жаждой к открытиям, своего рода кладоискатель в науке. И особую актуальность это совпадение обстоятельств получило с приглашением Байера в Петербургскую Академию наук, т. е., как часто бывает, вмешался еще и случай.

Собственно, согласно его должности на кафедре древностей и восточных языков ему вроде бы и не обязательно было заниматься древнерусской историей. Но Байер, прибыв в Санкт-Петербург в начале 1726 года, привез с собой и усвоенные им идеи о шведском происхождении русов — «розалайнен», обсуждавшиеся им в течение нескольких лет со шведскими коллегами в период работы в Кенигсберге. С переездом в Петербург Байера эта переписка явно интенсифицировалась, и вполне можно предположить, что не без влияния своих шведских коллег Байер приступил к работе над статьей «О варягах», выходящей за пределы его научной компетенции и обязанностей. По крайней мере, в Швеции были в курсе того, что Байер начал работать над статьей «О варягах», и знали, что в ней отразятся все шведские новинки о финских и шведских этимологиях имени русов.

Известно, что выхода статьи Байера ждали в Швеции с нетерпением. Моллер поторопился прислать ему текст диссертации, которую он прочитал уже в 1732 году и успел включить ее в свою статью с похвалами в адрес моллеровой учености. Один из шведских корреспондентов Байера, крупный деятель шведской культуры Эрик Бенцелиус, в письме к своему брату писал, что у него заранее слюнки текут от предвкушения прочтения статьи Байера («kommer mig att hvaslas i munnen»).

Этот ажиотаж легко понять, поскольку в небольшой по объему статье Байер использовал около десятка шведских авторов, а именно, П. Петрея, Л. Буре, И. Перингшельда, X. Бреннера, А. Моллера во главе с тремя ведущими мифотворцами шведской истории — И. Магнусом, О. Верелием и О. Рудбеком — как методологической опорой для своей аргументации. И статья Байера стала первым проводником идей шведской историографии о «русах-шведах» в международных научных кругах. Например, в прославленной французской энциклопедии была помещена статья о варягах, в которой, со ссылкой на Байера, сообщалось, что варяги были скандинавского происхождения. Правда, подобные «новости» о древнерусской истории только начинали распространяться во французских салонах. В то же время выходили и книги других французских писателей по истории России, где происхождение русских связывалось и с древностями Восточной Европы (гуннское происхождение у Левека), и с южнобалтийским побережьем (прусское происхождение у аббата Перина). Оба названных автора провели несколько лет в России в качестве преподавателей, вращались в образованных кругах российского общества и могли получать информацию по интересующим их вопросам древнерусской истории из первых рук. Заботы же шведской историографии доказать шведское происхождение русов явно прошли мимо них.

Однако кто из современных читателей помнит Левека или аббата Перина и знает их работы? А вот упомянутая французская «Энциклопедия, или толковый словарь наук, искусств и ремесел» — по-прежнему, издание известное. Еще в большей степени это относится к труду английского историка Э. Гиббона «История упадка и крушения Римской империи», где он также затрагивает вопрос об имени русского народа и ссылается в своих разъяснениях на статью Байера. Так что победное шествие мифа о «шведах-русах» по западноевропейским университетам и салонам было открыто статьей Байера.

Впрочем, последний гвоздь в «реконструирование» происхождения имени Русь из Ruotsi — финского названия Швеции забил современник Шлецера, уппсальский профессор Ю. Тунманн, провозгласив, что его реконструкция является неопровержимым доказательством того, что русы были шведами, основавшими Древнерусское государство. Ловкость Тунманна заключалась в том, что он, как разъяснял В. А. Мошин, нашел подтверждение «…летописной легенды о призвании славянскими и финскими племенами руси из Швеции в том лингвистическом факте, что финны до сих пор называют шведов именем Ruotsi, из которого вполне правильно выводится славянская форма „русь“. Не устранив затруднений, которые представляло для норманнской теории отсутствие указаний на существование в Швеции племени „русь“, якобы давшего династию восточным славянам, указанный факт дал норманнской теории твердую научную опору, так что и до настоящего времени он остается важнейшим аргументом для доказательства скандинавского происхождения руси» [209]Мошин В. А. Варяго-русский вопрос / Изгнание норманнов из русской истории. Вып. 2. М., 2010. С. 24.
.

Факт этот, как следует из результатов геофизических исследований восточного побережья Швеции, никакой твердой опоры под собой не имеет, поскольку в буквальном смысле написан вилами по воде.

Эти «доказательства» Тунманна, как самые верные и неопровержимые, воспринял Шлецер: «Первое доказательство, что Руссы могут означать Шведов. — Еще и по сию пору Финские народы называют на своем языке Шведов сим только именем…Ruotzi, Швеция; Ruotzalainen, Швед… В древнейшие времена Есты и Финны разбойничали по Балтийскому морю, а чаще всего в Швеции. Упландский берег был ближайший противу их: еще и теперь, как и древле, называется он РОСлаген. Очень часто целые народы и земли получают названия от соседей по местам, ближе всех к ним прилежащим» [210]Шлецер А. Л. Нестор. Русские летописи на древле-славянском языке, сличенные, переведенные и объясненные Августом Лудовигом Шлецером. СПб., 1809. С. 317.
.

От Шлецера эстафету принял Карамзин: «Мы желаем знать, какой народ, в особенности называясь Русью, дал отечеству нашему и первых государей и самое имя… Напрасно в древних летописях скандинавских будем искать объяснения: там нет ни слова о Рюрике и братьях его… однакожь историки находят основательные причины думать, что Несторовы варяги-русь обитали в королевстве Шведском, где одна приморская область издавна именуется Росскою, Roslagen. Жители ее могли в VII, VIII или IX веке быть известны, в землях соседственных, под особенным названием… Финны, имея некогда с Рослагеном более сношения, нежели с прочими странами Швеции, доныне именуют всех ее жителей вообще россами, ротсами, руотсами». [211]Карамзин Н. М. История государства Российского. Книга первая. Т. I. М., 1988. С. 29–30,67—68.

Николай Михайлович Карамзин под влиянием «новинок» западноевропейской историографии так уверовал в то, что варяги-русь были выходцами из Швеции, что даже совершил подлог в историческом источнике. А именно — подмену в тексте письма Ивана Грозного шведскому королю Юхану III, когда в фразе оригинала «в старых летописях упоминается о варягах, которые находились в войске самодержца Ярослава-Георгия: а варяги были немцы», Карамзин вместо слова немцы подставил шведы и написал в своем труде «а варяги были шведы», дав тем самым ход в науке самой настоящей фальшивке. Можно только дивиться власти мифов сознания.

Так двухсотлетние умозрительные блуждания представителей шведского готицизма и рудбекианизма дорогами вымышленной исторической славы принесли им еще один трофей: если ранее были выявлены «гипербореи-шведы», заложившие основы древнегреческой цивилизации, и «готы-шведы», покорившие Рим, то теперь обнаружились «русы-шведы», создавшие величайшее государство Восточной Европы. Шлецер подхватил рассуждения Тунманна и ввел их в своего «Нестора», придав облик академического наукообразия странной, в сущности, мысли о том, что лингвистическое препарирование какого-либо имени может раскрыть историю носителя этого имени. Историческая ценность и научная достоверность «русов-шведов» совершенно равнозначна научной достоверности «гипербореев-шведов» и «готов-шведов», поскольку все эти образы рождены в одной купели — утопической.

 

«Шведские викинги» не могли создать древнерусское государство

Одна из экспозиций в Teknikens hus в Норрботтене наглядно демонстрирует изменения ландшафта на севере Швеции вдоль побережья Ботнического залива. Когда-то она заставила меня задуматься о том, как отразился данный природный феномен — постепенный подъем морского дна — на геофизических процессах в районе современной Уппсалы и Стокгольма или в той исторической области, которая известна под названием Рослаген. Оказалось, что этот феномен существовал и там, то есть суша постепенно вырастала из воды. Земля, вырастающая из моря, — это, кстати, перевод шведского выражения Landet stiger ur havet, которым шведские ученые-естественники пользуются в работах по истории природной среды Швеции.

Мне с самого начала было понятно, что подъем дна Ботнического залива — важный аргумент, идущий вразрез с «норманнской» концепцией происхождения Руси от шведского Рослагена. Согласно упорным заверениям норманнистов в течение почти трех столетий, именно выходцы из так называемой Средней Швеции (Рослагена) будто бы сыграли ведущую роль в процессах образования Древнерусского государства. Они же якобы преуспели в создании древнерусского института верховной княжеской власти, контролировали Волго-Балтийский торговый путь и развивали торговлю впечатляющего трансевропейского масштаба. Затем будто бы отметились в возведении древнерусских городов в рамках не то завоевательной экспансии, не то миграции колонистов.

Уместно вспомнить здесь слова российского норманниста начала XIX века И. Кайданова о том, что именно здесь, в Рослагене, «начало нынешнего государства Российского», поскольку из Рослагена, мыслилось ему, прибыли варяги-русь, «коим отечество наше одолжено и именем своим и главным своим счастием — монархическою властью» [213]Кайданов И. Начертание истории государства Российского. СПб., 1830. C. VI.
.

Мысль о том, что «отечество наше одолжено» буквально всем пришельцам со Скандинавского полуострова, крепко сидит и в современной науке. Так, мы можем найти в качестве внешнего фактора, благоустроившего русскую историю, «военные отряды скандинавов» или «дружинную среду», «викингские отряды» или даже просто «фон скандинавского присутствия» у Е. А. Мельниковой; «дружины скандинавов» у В. Я. Петрухина; «норманнских дружинников» или «движение викингов» на север Восточно-Европейской равнины у А. А. Горского; «экспансию викингов» и «норманнские каганаты-княжества», усеявшие всю Восточную Европу, у Р. Г. Скрынникова. У Л. С. Клейна имеются и «воинские и торговые путешествия викингов в Киевскую Русь», и «экспансия на восток», и «миграция норманнов в Восточную Европу», а также — «популяция норманнов, распространившаяся по восточнославянским землям». Картина хорошо известная в отечественной истории, поскольку она переходит из работы в работу у многих поколений историков, филологов, археологов на протяжении более двух столетий. Только относительно нашего времени могу отослать к работам А. А. Горского, A. C. Клейна, Т. Н. Джаксон, Н. Ф. Котляра, М. Б. Свердлова, Е. А. Мельниковой, В. Я. Петрухина, В. В. Пузанова, Р. Г. Скрынникова и др.

Точный адрес скандинавов — участников образования Древнерусского государства, — находим у М. Б. Свердлова. Начало этого процесса у него связано как с переселением скандинавов в Восточную Европу, так и с общеевропейской эпохой викингов: «Вероятно, в середине VIII в. начались их мирные переселения в Восточную Европу… С началом Эпохи викингов в конце VIII–IX в. на Восточную Европу, как и на другие регионы Европейского континента, распространяется завоевательная экспансия норманнов (в Восточной Европе — прежде всего шведов, тогда как датчане и норвежцы отправлялись в походы преимущественно на Запад). Они наложили дань на северо-западное межплеменное объединение словен, кривичей и мери. Те восстали против варягов ок. 860 г., но затем между ними начались междоусобные распри, что привело к избранию ими князем конунга Рерика» [216]Свердлов М. Б. Образование русского государства (VIII — конец IX в.) / Историография, теория и практика изучения истории Руси VI–XIII вв. Саратов, 2002. С. 42–52; Он же. Домонгольская Русь: князь и княжеская власть на Руси V–XIII вв.; Он же. Дополнения / Повесть временных лет. СПб., 2007. С. 595—5 %.
.

Эти несколько фраз изобилуют вымыслом и исторической небрежностью. Нет никаких известий об экспансии «викингов» — у Свердлова даже конкретно обозначена их этническая принадлежность как шведов — в Восточную Европу. Единственная аргументация, которую норманнисты приводят в этом случае, — это вопрос, задаваемый на протяжении более 200 лет: «Раз викинги нападали на Западе, то неужели вы такие наивные и думаете, что они не нападали на Восточную Европу?!» Аргумент, как говорят юристы, недействительный, поскольку если какое-то событие происходило в одном месте, то совсем необязательно, чтобы аналогичное событие происходило в другом. Однако простая логика в данном случае не работает.

Поэтому я решила, что для более основательной аргументации необходимо выяснить, как происходило создание государственности и института верховной власти в шведской истории, как развивалась там городская жизнь, каковой была демографическая ситуация и пр. Иными словами, мне показалось нужным определить, обладала ли Средняя Швеция необходимым потенциалом собственного политического опыта или опыта градостроительства для свершения той великой миссии в древнерусской истории, которая ей приписывается норманнизмом. Имелись ли там достаточные ресурсы — человеческие и материальные — для осуществления гигантской работы на великих просторах Восточной Европы? Для ответа на этот вопрос я привлекала результаты исследований шведских ученых, посвященных проблематике политогенеза в Швеции и кругу вопросов, связанных с ней. Под термином политогенез я, в соответствии с предложением Д. М. Бондаренко, Л. Е. Гринина, A. B. Коротаева, понимаю «процесс формирования сложной политической организации любого типа, что выглядит более обоснованным также и с точки зрения этимологии: слово politeia в античной Греции обозначало политический порядок любого типа, а не только государство».

1. Создание шведской государственности, согласно шведским медиевистам, носило затяжной, длительный характер, признаки раннего государства можно выявить не ранее второй половины XIII — начала XIV вв. Приведу несколько выдержек из работ ведущих шведских историков.

Современный исследователь проблем шведского социо-и политогенеза Т. Линдквист уверен, что только со второй половины XIII в. королевская власть в Швеции стала выступать «как форма относительно тонкой политической организации, как государственная власть. Именно в этот период выросли привилегированные благородные сословия с точно определенными правами и обязанностями нести службу в пользу короля и общества. Кодификация и запись законов, а также оформление политических институтов — вот что характерно для данного периода. На рубеже XIII–XIV вв. государственная власть была представлена королевской властью и молодыми сословиями духовной и светской знати. Конец XIII в. был завершением того специфического и длительного исторического процесса социальных преобразований, характерных для Швеции в период, который, в соответствии с традиционной терминологией, может быть назван как переходный от викингского периода к раннесредневековому». То есть в так называемый викингский период (в шведской историографии: конец VIII–XI вв.) признаков государства не отмечено, социально-политическая организация шведского общества не выходила за пределы догосударственных форм.

Т. Линдквист пользуется принятым в современной науке понятием раннее государство и, оговаривая, что оформление государственности включает такой критерий, как создание «территории под властью единого политического руководства», отмечает, что те признаки, которыми характеризуется раннее государство, складывались в Швеции в период XI–XIV вв., т. е. в период, следующий за викингским периодом.

Эти же взгляды он развивает и в одной из последних работ, написанной совместно с Марией Шеберг. Опираясь на «Житие Святого Ансгара», епископа Гамбурга и распространителя христианства в Северной Германии, Дании и Швеции, побывавшего в 830 г. со своей миссией в Бирке и запечатлевшего социальные и политические отношения у свеев, Т. Линдквист пишет, что территория свеев в этот период состояла из целого ряда мелких владений, не имевших определенной структуры или иерархии, властные полномочия короля были ограничены народным собранием. Какой-либо централизованной или верховной королевской власти не существовало, в силу чего невозможно определить степень ее влияния на жизнь общества. Примерно такую же картину, подчеркивает Т. Линдквист, рисует нам и хронист Адам Бременский в 1070 г. по прошествии более чем 200 лет.

Итог в поисках начал шведского политогенеза подвел историк Дик Харрисон:

«У Иордана, Кассиодора и Прокопия… создан образ Скандинавии, для которого характерно наличие множества мелких политических единиц… совершенно невозможно реконструировать политические границы областей в вендельский или викингский периоды исходя из названий, встречающихся в источниках XIII–XIVвеков…

Область, которая в шведской историографии обычно оказывается в центре рассуждений о власти и королевстве в дохристианскую эпоху, — это Упланд (т. е. район Упсалы и Стокгольма, включая Рослаген. — Л.Г.). Кроме того, область Упланд всегда была фавориткой археологов. В сравнении с Эстергетланд (Östergötland) и с Вэстергетланд (Västergötland) археологическая изученность Упланд неизмеримо выше, поскольку там проводилось намного больше раскопок. Исследование Упланд проводилось в течение нескольких столетий, воспринимаясь чуть ли не как дело государственной важности. В период великодержавности в XVII в. или в период развития националистических тенденций в XIX в. Упланд рассматривалась как колыбель шведской государственности, а короли из Саги об Инглишах величались как общешведские древние монархи… Сегодня наука отбросила эти заблуждения как анахронизм и отправила их на свалку истории, хотя время от времени они появляются в туристических брошюрах или в устаревших исторических обзорах. На самом деле мы не можем с достаточной уверенностью использовать даже известные сегодня названия областей применительно к рассуждениям о вендельском или викингском периодах. Название Упланд мы впервые встречаем только в 1296 г., в связи с принятием свода Упландских законов. До этого внутри-континентальная часть будущей области распадалась на три небольших земли или на три так называемых фолькланда (folkland от folk — народ и land — земля. — А.Г): Аттундаланд, Фьедрундаланд и Тиундаланд…

Конкретные структуры власти — вождества, мелкие конунгства и группировки военных предводителей — запечатлелись не только в европейских хрониках, но и благодаря средневековым наименованиям этнических групп, а также благодаря архаичным названиям в сельской местности…. Когда-то история о свеях и гетах не вызывала проблем…

Обычным для историков и археологов было представление о том, что геты и свей создали свои политические и военные организации, конфликтовавшие друг с другом. Свей, согласно этой гипотезе, подчинили себе гетов и дали имя объединенному королевству Свеярике — Швеция. Сейчас мы в это не верим, поскольку это ничем не подтверждается… ни один источник не упоминает это завоевание… Только в течение XII–XIII вв. термин свей стал означать членов той политической системы, которая располагалась к северу от Кольморден и Тиведен, а термин геты закрепился за остальным населением королевства, прежде всего за теми крупными владельцами, которые входили в сферу архиепископств в Скаре и в Линчепинге…» [221]Harrison D. Sveriges historia. 600—1350. Stockholm, 2009. S. 26–36.
.

Следует также добавить, что только в середине XIV в. в Швеции появилось первое общегосударственное уложение законов, которое заменило множество провинциальных законов. Свод законов был разработан по распоряжению короля Магнуса Эрикссона (правил в 1319–1364 гг.). До этого каждая область Швеции управлялась своими провинциальными законами: Вэстгеталаген (Västgötalagen) — законы Западной Геталанд (старшая редакция около 1220 г.), Эстгеталаген (Östgötalagen) — законы для Восточной Геталанд и острова Эланд/öland) (зафиксированы предположительно в 1290 г.), Гуталаген — законы для Готланда (возможно, 1220 г.), Упландслаген (Upplandslagen) — законы для восточной части Свеяланд (Средней Швеции) Упланд и входившей в нее Гэстрикланд, зафиксированы в 1296 г., а также другими законами. Подобное развитие законодательной деятельности — явное свидетельство того, что институт верховной власти в Швеции не завершил своего оформления еще и к XIV веку.

Что же касается викингского периода, то шведские ученые сейчас сходятся во мнении о том, что на раздробленной территории тогдашней Швеции имелось множество мелких правителей — конунгов и хевдингов/вождей, причем в рамках каждого из исторических регионов. К такому выводу приходит, в частности, Л. Гарн. Объединение этих исторических регионов или объединение севера Швеции (свей) с югом Швеции (геты) заняло несколько столетий.

Напомню, что объединение Новгорода и Киева представителями династии Рюриковичей произошло за несколько десятилетий: В лѣто 6370 произошло призвание Рюрика с братьями, а в лѣто 6390 «сѣде Олег княжа въ Киевѣ». Не только большими ресурсами, но и большим организаторским опытом надо было обладать для того, чтобы за два десятилетия осуществить объединение гигантской территории под властью одной династии. Из Средней Швеции такой опыт принести было некому.

Дополню еще, что Т. Линдквист подчеркивает не только позднее образование шведского государства, но и его во многом вторичный характер: «Вторичные государства возникали под влиянием или под воздействием более древних государственных образований… Шведское государство, возникшее в позднем средневековье, было, конечно, вторичным. Оно возникло позднее многих государств в Европе и даже в Скандинавии. Целый ряд явлений и представлений носили экзогенный характер: они „вводились“ со стороны. Представления о значении и функциях королевской власти, установления и ритуалы для носителей новой государственной власти были привнесены со стороны» [224]Lindkvist 1h. Plundring, skatter och den feodala statens framväxt. Organisatoriska tendenser i Sverige under övergången från vikingatid till tidig medeltid. Uppsala, 1995. S. 8—10.
.

Эта цитата — ясный ответ тем, кто со времен упомянутого Кайданова убежден в том, что Русское государство обязано «главным своим счастием — монархическою властью» неким безродным выходцам из Средней Швеции.

Для тех, кому приведенные отрывки из работ шведских историков покажутся многословными, сформулирую короче. Каким-либо существенным опытом в создании государственности выходцы из Средней Швеции в IX веке не обладали и близко. Объединение шведских земель под властью одной королевской династии растянулось на века, следовательно, не имелось и опыта в создании института верховной власти.

То же самое можно сказать и о развитии городов. Согласно данным шведских историков, строительство городов в Швеции по-настоящему началось только с конца XIII в. Для раскрытия этой мысли следует написать отдельную заметку, здесь же завершу ее словами шведского археолога Амбросиани, который, рассуждая о Гнездове, заметил: «Достойно удивления, что викинги, которые в это время (VIII–IX вв.) практически не имели собственной городской культуры, совершенно очевидно, играли значительную роль в развитии городов на востоке» [225]Clarke Helen, Ambrosiani Björn. Vikingästeder. Höganäs, 1993. S. 104.
.

Вот таким образом: у себя ничего не имели, а пришли в Восточную Европу, и откуда что взялось.

2. Демографический фактор стал следующим вопросом, который я поставила перед собой. Чем была обусловлена такая специфика социополитической эволюции в Швеции, как длительно сохранявшая раздробленность территории, автономность отдельных регионов и общин?

Многие шведские ученые называют влияние природной среды: сильно пересеченный рельеф местности, горные и лесные массивы, множество водоемов, создававшие естественные преграды для развития коммуникаций. Причем отмеченное влияние природной среды проявлялось неравномерно: некоторые области Швеции были более изолированы, чем остальные, что влияло на их развитие.

Однако если повернуть это суждение другой стороной, то можно сказать, что на обозримых исторических отрезках времени количество населения в Швеции бывало недостаточно, чтобы преодолевать сложности географического характера. В развитие этого предположения я решила посмотреть на то, какими данными в исследовании демографической проблематики располагает наука.

При этом среди механизмов, движущих социальную эволюцию, численность населения и его рост являются одними из важнейших. Рост населения как фактор, влияющий на изменения в социополитических структурах, рассматривал Э. Сервис. Р. Карнейро считал важнейшими механизмами политической эволюции рост численности населения и демографическое давление в условиях ограниченности среды. X. Классен отмечал, что для формирования сложного стратифицированного общества нужна достаточная численность населения: «Необходимое количество управленцев, слуг, придворных, священников, солдат, земледельцев, торговцев и т. д. можно обеспечить, если население исчисляется тысячами… Такая большая численность людей — членов одного общества — имеет некоторые следствия, самым важным из которых является потребность в более развитых формах управления…» [228]Классен X. Дж. М. Было ли неизбежным появление государства? // Раннее государство, его альтернативы и аналоги. Волгоград, 2006. С. 71–84.

Л. Е. Гринин характеризует вопрос о размерах политий как имеющий очень важное значение в социальной эволюции, поскольку «чем больше населения в политии, тем выше (при прочих равных условиях) сложность устройства общества, поскольку новые объемы населения и территории могут требовать новых уровней иерархии и управления».

Применительно к шведской истории исследованиями динамики демографического развития в Швеции в первом тысячелетии занимались такие ученые, как О. Хиенстранд, Б. Амбросиани, К.-Х. Сивен, С. Велиндер и др.

Археолог Хиенстранд для определения количества населения использовал археологический материал эпохи позднего железа в Швеции (550—1050), в частности, обширный материал из захоронений. Он подчеркивал, что такая характеристика, как определение количества населения, является фундаментальной при анализе социальных отношений в архаичных обществах. Основное внимание он уделил области Мэларен — историческому ядру шведского государства, куда входит Уппсала и современный Стокгольм и которая выступает часто синонимом для исторического политонима Свеярике. Данная область была хорошо обеспечена археологическим материалом и другими источниками для реконструкции заселения этого ландшафта в вендельский и викингский периоды.

В своих исследованиях Хиенстранд исходил из сравнительного анализа количества погребений, количества населенных пунктов и из исторических аналогий. Количество известных и зарегистрированных захоронений в области Мэларен доходило до 240 ООО. Хиенстранд предположил, что, с учетом предложенного Амбросиани числа 2,2 как средней величины прироста, можно было посчитать, что к концу XI — началу XII вв. на данной территории находилось, в общем и целом, порядка 500 ООО захоронений. Если распределить это число во времени на протяжении исследуемого археологического возраста в 25 столетий, т. е. с 1400 до нашей эры и по 1100 нашей эры, то получался результат в 20 000 захоронений в столетие.

Чисто гипотетически, по его мнению, можно было, благодаря сопоставлению числа захоронений и числа поселений, выявленных археологами, а также используя исторические аналогии, реконструировать количество населения в каждой конкретной области в интересующий исторический период. Хиенстранд использовал данные археологических исследований Амбросиани, согласно которым количество поселений в районе Мэларен к концу викингского периода, т. е. к середине XI в., достигало 4000. Структура поселений к концу викингского периода была представлена отдельными дворами, т. е. мелкими производительными единицами с одной семьей, иногда с двумя.

Приняв число членов семьи за 10, Хиенстранд получил 40 000 человек населения, предположительно проживавшего на основных территориях области Мэларен к концу викингского периода. Предпринимались и другие методы реконструкции, некоторые из которых Хиенстранд приводит в своей работе. Например, делались допущения, что захоронения отражали только часть количества населения. Могло иметься значительное число производителей, которые не захоранивались в соответствии с обычными нормами, отдельные детские захоронения были ограничены, области могли иметь отток населения, которое захоранивалось в других местностях и т. д. Но Хиенстранд находил подобную аргументацию неубедительной.

При использовании исторических аналогий Хиенстранд продемонстрировал следующий ход рассуждений. По документам XIV века, общее число населения во всей Швеции до эпидемии чумы, которая разразилась к середине этого столетия (1350 г.), было 650 000 человек. Со ссылкой на подсчеты С. Сундквиста, который сообщал, что население области Мэларен к XVII в. насчитывало 205 000 человек, Хиенстранд высказал логичное предположение, что в XIV в. население области Мэларен могло быть меньше 205 000 и что вполне реалистичным представляется количество в 150 000 чел. Если это количество принять за исходное, то, с учетом принятых коэффициентов расчета, на начало XI в. получается около 45 000, что примерно соответствовало расчетам Хиенстранда, основанным на археологических данных. Более точных расчетов, считает Хиенстранд, сделать не удается.

Подобная реконструкция количества населения, с учетом коэффициентов прироста и смертности, проводилась и относительно других регионов. На начало XI в. для Восточной Геталанд (Östergötland) предполагают 6500 человек, Западной Геталанд (Västergötland) — 5700, Смоланд (Småland) — 7800, Халланд (Halland, юго-западное побережье) — 1200, Бохуслен (Bohuslän, севернее Халланда в районе современного Гетеборга) — 3000, Блекинге (Blekinge, небольшая часть южного побережья, к востоку от Сконе) — 600, Эланд (Öland, остров, вытянувшийся вдоль юго-восточного побережья Швеции) — 1700, Дальсланд-Вэрмланд (Dalsland-Värmland, самый запад Средней Швеции, на границе с Норвегией) — 1300, Нэрке (Närke, в центре Средней Швеции, известна как часть Свеяланд, с юго-востока граничила с Восточной Геталанд) — 890, Хэльсингланд (Hälsingland, к северу от Упланд, упоминается Адамом Бременским как область, расположенная к северу от свеонов и населенная скридфиннами, т. е. саамами) — 690.

В работе Хиенстранда «Forntida samhällsformer och arkeologiska forskningsprogram» (Stockholm, 1982) дается более обширная демографическая статистика области Мэларен, в рамках которой, для показа динамики демографического развития, приводятся данные начиная с первых веков н. э.: 100 г., 500 г. и 1050 г., т. е. конец эпохи железа в Швеции и конец эпохи викингов. В области Мэларен на начало нашей эпохи (100 г.) предположительно было 3000 человек, к началу VI в. (500 г.) — 9500 человек и, соответственно, к концу викингской эпохи, как было приведено в тексте статьи, 40 000 — 43 000 человек. Но тогда, в IX веке, в самой населенной части территории свеев могло быть, при равных благоприятных условиях, не более 30 000 человек. Мы не располагаем сведениями о том, какие земли еще находились под рукой короля свеев. Известно только, что процесс объединения вокруг уппсальской династии проходил медленно и был растянут на столетия. Вероятнее всего, ядро свейских земель не выходило за пределы области Мэларен. Но страна, общее население которой, включая стариков, больных, женщин и детей, составляло не более 30 000 человек, явно не обладала достаточными возможностями для того, чтобы обеспечить как материальными, так и человеческими ресурсами те грандиозные походы в Восточную Европу, которые грезятся современным норманнистам.

Если проанализировать данные по численности населения, то можно сказать, что данная численность, скажем, в области Мэларен не только к концу, но и в начале викингского периода (приводится, например, численность в 30 000 человек) уже сама по себе могла бы быть достаточной для того, чтобы обеспечить разные уровни политической интеграции вплоть до оформления административного аппарата, выделившегося из общества, иначе говоря, такая численность могла быть достаточной для образования даже раннего государства. Это подтверждается известными фактами. Так, Классен приводит примеры самых маленьких ранних государств Таити, население в которых имело порядка 5000 человек. Гринин отмечает, что 5000 человек — это «самый-самый нижний предел для раннего государства. Это пограничная зона, поскольку и стадиально догосударственные политии могут иметь такое и даже большее население. Особенно если речь идет о переходном периоде, когда догосударственное общество уже почти созрело к тому, чтобы перейти этот рубеж. С таким населением раннее государство появиться может, но для этого нужны особо благоприятные условия, чаще всего наличие рядом других государств».

Далее Гринин приводит сведения других авторов о численности населения малых ранних государств, часть из которых интересно привести здесь, поскольку численность населения в них дополняется данными о площади проживания данного населения: «Дьяконов приводит интересные данные о предполагаемом населении городов-государств Двуречья („номовых“ государств, как он их называет) в III тыс. до н. э. Население всей округи Ура (площадью 90 кв. км) в XXVIII–XXVII вв. до н. э. составляло предположительно 6 тыс. чел… Размер типичного города-государства в Центральной Мексике накануне испанского завоевания составлял 15–30 тыс. чел… А население одного из крупных государств майя I тыс. н. э. — города Тикаля с округой составляло 45 тыс. человек (в том числе 12 тыс. чел. в самом городе), а площадь его равнялась 160 кв. км» [236]Там же. С. 109–110.
.

Из этих данных видно, что все малые государства образовывались в условиях «скученности» проживания его населения: либо это были островные территории, либо — городские (города-государства), т. е. территории, занимающие небольшие, ограниченные площади.

Население шведских исторических регионов в вендельский и викингский периоды было рассеяно на гораздо больших пространствах и, надлежит подчеркнуть, при отсутствии городской среды. Высчитанное Хиенстрандом количество населения в 40 000 — 45 000 человек, имевшееся в области Мэларен (куда обычно включают регионы Упланд, Седерманланд и Вэстманланд, т. е. всю центральную часть Швеции) к началу XI в., проживало на площади примерно в 29 987 кв. км. Данные взяты из современных справочников, где также сообщается, что площадь исторической области Уппланд составляла 12 676 кв. км, Седерманланд — 8388, Вэстманланд — 8923.

Даже если учесть, что площадь Упланд в XI в. была меньше в силу того, что часть прибрежной полосы в этом регионе «прирастала» с течением времени за счет поднятия дна Балтийского моря, все равно площадь области Мэларен состояла из тысяч, а не сотен квадратных километров, как это было в малых государствах из приведенных примеров. Исторические области Швеции в вендельско-викингский периоды не были гомогенны по своей внутренней структуре. Хиенстранд выделял в области Мэларен 12 подрегионов, на каждый из которых приходилось чуть более 3000 человек населения. Если многие из этих подрегионов, как указывают шведские исследователи, были отделены от соседей труднопроходимыми пустошами, то мы получаем естественное объяснение замедленного характера социополитической эволюции в Швеции.

Карнейро назвал подобный фактор влияния теорией природных ограничений и подчеркивал, что «мы спокойно можем включить концентрацию ресурсов и средовую ограниченность как факторы, ведущие к войнам за землю и, значит, к политической интеграции над уровнем общины». Соответственно, если средовая ограниченность отсутствует, то отсутствуют или являются ослабленными и стимулы к политической интеграции над уровнем общины. Иначе говоря, населения Швеции вплоть до XIII в. не хватало для объединения его в раннее государство, поскольку «просторы» Швеции были для него великоваты. Как же его могло хватить для завершения политогенеза на необъятных в сравнении со Швецией того времени просторах Восточной Европы?

3. Влияние специфики геофизического развития восточного побережья Швеции на социополитическую эволюцию является еще одним вопросом. Итак, результаты демографических исследований показали, что Швеция складывалась как малонаселенная страна: ее населения было недостаточно для освоения имеющейся территории. Немаловажную роль здесь играл как раз такой природный фактор, как прирастание суши за счет подъема дна Ботнического залива. Шведские ученые давно обратили внимание на роль этого фактора.

Например, один из ведущих шведских историков 40— 50-х гг. С. Тунберг писал, что невозможно понять начальный период шведской истории (в его определении — äldsta Svetjuds historia, с использованием названия из исландских саг), не приняв во внимание специфику географического развития области Упланд. Центр, откуда, на его взгляд, расходились лучи колонизации в южном, юго-восточном, восточном и северо-восточном направлениях, находился на границе между Упланд и Вэстманланд (современное западное побережье озера Мэларен), т. е. в глубине континентальной части, а не на побережье.

С течением столетий географическая основа Свеяланд изменялась. Прибрежная часть все больше поднималась из моря и становилась достаточной для заселения ее людьми и возделывания. Внутренние области (folkland) Тиундаланд и Аттундаланд получали новообретенные прибрежные области, и это благоприятно сказывалось на их развитии. Поначалу данная прибрежная полоса, отмечал Тунберг, наверняка рассматривалась как земля общего пользования и управлялась в соответствии с этим на общинных принципах.

Изучение взаимодействия природных условий и исторического развития области Упланд продолжалось и велось интенсивно с 60-х годов прошлого века. Однако этот процесс обнаружил определенные особенности, отмеченные шведским историком-медиевистом Йораном Дальбеком, который занимался изучением области Руден.

Виды Рослагена из книги: Nordström A. Roslag. Stockholm, 1990. S. 9, 15. На фото хорошо видно, как образовывалась эта область: уже не море, но еще и не земля — архипелаг, состоящий из островов и островков, выступающих над водной поверхностью. Суша в процессе образования, и этот процесс продолжается по сей день.

В статье «Подъем суши и освоение самых северных областей Упланд» он отмечал, что проблематикой подъема суши в прибрежной части Упланд занималось много шведских исследователей, но все они были либо представителями естественных наук, либо археологами, а «историки же не придавали большого значения данному феномену». Дальбек писал: «При изучении Северного Рудена мне стало очевидно, что изменения в соотношениях между водой и сушей должны были сыграть очень большую роль в истории освоения прибрежной полосы Упланд… основная часть той географической области, которую мы исследовали, довольно поздно поднялась со дна моря, и, таким образом, возраст ее поселений намного моложе внутриконтинентальных поселений Упланд» [239]Dälbeck G.Landhöjning och bebyggelse i nordligaste Uppland // Förnvännen. 1972. S. 69.
.

Мысль Дальбека хорошо подкрепляется интереснейшими исследованиями Амбросиани о типах поселений, как важных данных по викингской истории Средней Швеции. На основе археологического материала Амбросиани пришел к выводу, что на социально-политическое развитие этой области очень большое влияние оказал такой геофизический феномен, как поднятие дна Балтийского моря в течение всего послеледникового периода, ведущее к постоянному приросту береговой полосы Упланд. Возможность заселять новые участки побережья вызывала появление новых крестьянских дворов за счет отселения части семей на новые участки. Этот процесс распределялся на протяжении многих столетий. Амбросиани подсчитал количество захоронений и сравнил эти данные со средними данными смертности для раннесредневековых обществ.

На основе полученных результатов он заключил, что основным типом поселения в викингский период в Упланд были одиночные обособленные дворы, а не деревни. Только после викингского периода, т. е. самое раннее в конце XI в., стала появляться более плотная застройка и поселения типа малых деревень. До тех пор пока подъем грунта при упландском побережье давал новые участки земли, могло идти образование новых дворов, не требующее дробления старых дворов. Когда процесс образования новых земель замедлился, старые подворья стали разделяться на части и постепенно превращаться в деревни.

Амбросиани также показал, что большее количество крупных дворов и так называемых королевских усадеб (husbyar) хуторского типа, принадлежавших королю для содержания или размещения его самого и королевской свиты, было сосредоточено именно в областях, образованных за счет подъема грунта в более ранний период. Вместе с тем он отметил, что короли с большей легкостью могли заявлять свои права на эти участки общинной собственности и присваивать себе часть участков, подаренных природой.

Выводы Амбросиани о типах поселений подкрепили исследования другого шведского археолога У. Спорронга. Он, изучая историю развития поселений в Швеции, также пришел к выводу о том, что почти весь викингский период, а именно до начала XI в., основным типом застройки в области Мэларен были точечные крестьянские дворы, и только с начала XI в. начинают появляться коллективные поселения типа деревень.

Реконструкция административного деления Средней Швеции на земли-фолькланды, складывавшегося с XI в. и отраженного в Упландских областных законах. Областное название Упланд, появившееся в этих законах, постепенно вытеснило и заменило названия фолькландов. Светлым цветом обозначена прибрежная полоса Рослаген, первое название которой звучало как Роден. Именно эта часть прирастала постепенно за счет выступавших из моря островков, причем сначала кахздая из двух коренных земель — Тиунда и Аттунда (отмечены, соответственно, темным цветом) — имели свой Роден. Обе части прибрежной полосы слились в один Рослаген после вытеснения названий Тиунда и Аттунда одним именем Упланд. Можно что-нибудь «выжать» из названий Тиунда и Аттунда для получения имени Русь?

Направление развития организационных тенденций в упорядочивании застройки поселений, распределении пахотных земель шло из внутриконтинентальных территорий к побережью. Центрами данных процессов в восточной Швеции были Эстергетланд и Нэрке, а в Упланд таким центром развития была земля Фьэдрундаланд. В других частях Упланд, таких как Аттундаланд, организационные тенденции проявляются только ближе к концу викингского периода, а прибрежная полоса Роден начала вовлекаться в этот процесс еще позднее, не ранее конца XI в., поскольку, как подчеркивает Спорронг, Роден был почти незаселен в викингский период, население этой области стало прибывать только в последующие периоды.

Итак, прибрежная полоса Роден/Рослаген слишком молода в геофизическом плане, что не оставляет никаких надежд отыскать хоть какую-то связь с именем Руси. Продолжающаяся псевдолингвистическая суета вокруг поисков неких праформ из якобы древнешведского на основе roþs является пережитком «гиперборейского» фантома, рожденного воображением шведского литератора и сановника Ю. Буре, в традициях западноевропейских исторических утопий готицизма и рудбекианизма.

Объединение земель свеев и гетов («севера» и «юга» нынешней Швеции) и создание единой политии под властью Упсальской династии свеев заняло несколько столетий в шведской истории. Утверждать, что те же «викинги» за несколько десятилетий объединили Новгород и Киев, — это полнейший абсурд, который разлагает российскую историю уже около 300 лет.

Пока же современные шведские школьники с удовольствием разглядывают экспозицию в музее и уже точно знают, когда «из моря» появился Рослаген. И филологический метод тут ничего не может изменить — так говорит геофизика. Мы же знаем о том, что Древняя Русь возникла раньше.

 

Куда и откуда шли торговые пути средневековья

При обсуждении вопросов о роли скандинавов в создании Древнерусского государства им обычно приписывают создание грандиозных торговых путей в Восточной Европе, по которым будто бы шла их экспансия.

Но прежде чем приступить к разговору на эту тему, необходимо договориться о терминах. В работах по раннесредневековой истории Руси, как в научных, так и в популярных, довольно бездумно используются такие термины как шведы, датчане, норвежцы. По этому поводу могут выразить недоумение: «А почему нельзя? Ведь понятно, что имеются в виду предки этих народов!» Поэтому начать, наверное, следует со «шведов», «датчан» и «норвежцев», которых не было в раннем Средневековье.

При анализе исторического источника должны использоваться адекватные термины, иначе можно на пустом месте создать путаницу. Этнонимы с течением времени переходили с одного народа на другой, поэтому каждый источник должен рассматриваться исходя как из контекста источника, так и из контекста времени.

Приведу небольшой пример о том, как «путешествовало» во времени имя данов. Имя даны прослеживается по всей Европе, начиная с Восточной Европы, где оно связано с гидронимикой (входит как основа в названия крупнейших рек — Дон, Днепр, Днестр, Дунай), и до Британских островов, до р. Дон в южном Йоркшире. В ведийские времена Дану/Дана — прародительница демонов-данавов. Но демонизация представителей более древних культовых традиций — феномен в истории религии известный, т. е. за именем демонических данавов могут скрываться древнейшие носители имени данов в Восточной Европе. Теоним Дану дожил до формирования кельтской общности, вместе с ее представителями дошел до Британских островов и породил там множество «детей»-этносов. Дон/Дану считается божественной прародительницей валлийцев или уэлсцев, а также — ирландцев, которые в мифах назывались народом богини Дану или данами. Позднее наименование вновь создающихся общностей пошло по другим линиям, как я уже писала: у каждого народа два «родителя».

Закрепление имени данов за нынешним Датским королевством произошло довольно поздно и, как я могу догадываться, связано было не столько с миграцией народа, сколько с распространением власти конунга, носившего титул «конунг данов». Конунг данов, например, владел сначала территорией, занимавшей юг современной Швеции. Это относится к тому времени, когда Один «поселился» на одном из островов современной Дании.

Именно туда, к конунгу данов Гильфе (Gylfe), прибыла посланница Одина валькирия Гефьен, обманом отобрала у него кусок земли и утащила его в море, что потом и стало островом Зеландия. Возможно, за образами этой легенды можно увидеть процесс постепенного распространения власти носителя титула конунгов данов на острова и на полуостров Ютландию.

В современной литературе эту сагу часто передают, называя конунга Гильфе шведским королем (сейчас эта территория принадлежит Швеции). Современные датчане иногда говорят: «Шведы — хорошие люди. Они ведь на самом деле бывшие датчане!» Но все это хорошо в обиходе, а в науке надо стараться педантично следовать источнику: не тянуть каждого дана в предки датчан — он может оказаться предком совсем другого народа. А у современных датчан в предках были не только даны, но и другие этнические образования, например, юты. Из-за неряшливого обращения со сведениями источников создается путаница, мешающая развитию исторической науки.

Так, собственно, и получилось со свеями и с Вертинскими анналами. Но прежде чем перейти к последним, хочу вкратце ознакомить с проблемой этнонимов в шведской истории.

Дело в том, что это совсем непростое дело: определить, какой народ в раннем Средневековье скрывался за каким именем, поскольку многие народы носили сходные имена. Этнонимы переносились с одного носителя на другой по аналогии с родовыми именами людей, и так происходило вплоть до времени образования национальных государств.

Напомню, что у современных шведов тоже было два предка: свеи и геты. Поэтому современные шведы и раннесредневековые свей не идентичны! С какого исходного хронологического рубежа начинают рассматривать появление имен свеев и гетов в шведской истории?

Относительно свеев обычно начинают с Тацита, который упомянул Suionum civitates, живущих в самом Океане (ipso in Oceano), что признано как первое упоминание свеев. Правда, шведские исследователи оговариваются, что фрагмент Тацита о Suionum очень краток и неясен: непонятно, что скрывается за civitates Тацита, сложно географически идентифицировать такое место проживания, как ipso in Oceano: то ли это множество островов, то ли это морское побережье. Российский скандинавист В. В. Рыбаков более безапелляционен в оценке фрагмента о Suionum: «Первым упоминанием о народах, населявших территорию нынешней Швеции, мы обязаны римскому историку Корнелию Тациту (ок. 55 — ок. 120 гг.), который в 44-й главе своего знаменитого произведения „Германия“… сообщает о племенном союзе свионов — жителей Свеяланда» [245]Рыбаков В. В. Древнейшие сведения о племенах, населявших территорию современной Швеции / Из ранней истории шведского народа и государства: первые описания и законы. М., 1999. С. 15.
.

Согласно толкованию В. В. Рыбакова, который переводит civitates как общины, тип социально-политической организации свионов — это союз племен. Такое толкование вызывает сомнения: представляется, что общество свионов у Тацита отличалось более высоким уровнем социополитической сложности. Различные civitates свионов не только объединены общим надлокальным именем и общей деятельностью по обороне своей территории или по совместному ведению военных действий, морских или сухопутных: «…среди самого Океана, обитают общины свионов, помимо воинов и оружия, они сильны также флотом», но и имеют неограниченного правителя, титул которого Рыбаков переводит как «царь» (в шведских переводах — конунг), а в обществе свионов выделяются благородные люди и рабы.

Поэтому перебросить мостик между свеонами Тацита и свеями из шведской истории очень сложно. И больше всего смущает следующий момент. Свеоны, согласно описанию Тацита, производят впечатление мощной социально-политической организации: сильны на суше и на море, организованы под властью неограниченного правителя. Однако после упоминания их Тацитом о них не было никаких известий в течение… 500 лет! Ибо следующие упоминания о свеях (или тех, в ком наука видит свеев) появляются только в середине VI века.

Готский историк Иордан, описывая легендарный остров Скандза, сообщал, что на нем проживало 28 народов. Среди них Иордан упомянул два народа: Suéhans и Suet idi, в которых принято видеть свеев. Suetidi / Светиды отождествляются со словом Svitjod (Svetjud) / sveafolket, или свей / народ свеев, которое было обнаружено на ряде рунических камней Швеции (suiþiuþu, suiþiuþu, suaþiauþu) или упоминалось в «Саге об Инглингах» как название страны/местности (Sѵíþóð) — родины Одина, название которой он перенес на свою новую страну на севере Европы. Прошу обратить на это внимание — ниже я поясню, почему.

Принятое в науке тождество светидов Иордана с Svetjod из исландских саг и, соответственно, со свеями, выглядит весьма убедительным, тогда как Suehans вполне могут быть каким-то другим народом относительно светидов и, соответственно, — свеев.

И вот перед нами три варианта сходного этнонима: свеоны Тацита, Suehans и Suetidi Иордана, причем первых отделяет разрыв почти в 500 лет, а последние упоминаются одновременно, но представляют явно две разные этнические общности. На мой взгляд, свеоны, упомянутые Тацитом и потом исчезнувшие с исторической арены на 500 лет, могли в течение этого периода просто выступать под другим именем — в раннем Средневековье народы часто выступали как под локальными, так и под надлокальными именами.

Так же полагает и шведский историк Д. Харрисон, который в одной из своих последних работ написал следующее: «Нет никакой возможности сказать, каким образом Suiones Тацита связаны с Suehans Иордана и со свеями викингского периода» [250]Harrison D. Sveriges historia. 600-1350. Stockholm, 2009. S. 35.
.

Собственно, связаны они сходным именем, которое «путешествовало» во времени, переходило с народа на народ, исчезало на какое-то время, а потом появлялось опять. Так что носителей имени свеонов было немало, и непросто определить, кто из них был кто. И подобных примеров в раннем Средневековье имеется множество. Вот пример о германцах у византийского историка Прокопия Кесарийского: «Вандалы прежде жили у Меотиды. Страдая от голода, они направились к германцам, называемым теперь франками, и к реке Рейну, присоединив к себе готское племя аланов» [251]Прокопий Кесарийский. Война с вандалами. М., 1993. С. 182.
.

Или другой пример из Прокопия об имени аланов: «Вандалов и аланов Гизерих (король вандалов, правил 428–477 гг. — Л.Г.) разделил на отряды… Говорят, однако, что число вандалов и аланов в прежние времена не превышало пятидесяти тысяч… Затем лишь благодаря рождению у них детей и присоединению к ним других варваров они дошли до такого многолюдия… Но имена аланов и других варваров, кроме маврусиев, были поглощены именем вандалов».

Итак, мы видим, что в V–VI вв. многие народы могли выступать под общим именем, время от времени менять имя, растворяя старое название в имени новой этнополитической общности.

Возвращаясь к этнонимам из шведской истории, приведу слова австрийского медиевиста X. Вольфрама, который отмечал, что множество европейских народов в древности и в Средневековье носило имена готов и «свевов». О связи свевов и свеев со Скандинавского полуострова находим сведения у нидерландского ученого Горопиуса.

Поскольку споры о предках народов были очень популярны в ученых кругах XVI в., то Горопиус был осведомлен о труде шведского хрониста Иоанна Магнуса, создавшего «Historia de omnibus Gothorum Sveonumque regibus» (1554), где утверждалась идея прародины готов из южной Швеции. Горопиус очень скептически отозвался о поисках прародины готов в Швеции. В соответствии с его мнением, готы не вышли с юга Швеции, а переселились туда с европейского континента в ходе одной из последних волн колонизации, что тоже было вполне почетно для шведских предков. Другой предок шведов — свей — пришли из нынешней Германии и являются переселившимися в Скандинавию свевами. Шведский историк Нордстрем, изучавший творчество Магнуса, отметил, что такого мнения придерживаются и другие шведские ученые. Ту же точку зрения высказывал и А. Г. Кузьмин.

Как видим, имя, схожее со свеями, отмечалось в разные времена у разных народов, и не каждое из этих имен можно «подтянуть» к предкам современных шведов. То же самое можно сказать и о другом предке — гетах. Еще раз: у современных шведов было двое предков, а не один.

Первые упоминания о втором предке современных шведов — гетах — принято связывать с уже упомянутым Иорданом. Кроме свеев Иордан называет и многие другие народы, среди них те, которые воспринимаются современными исследователями как искаженные названия нынешних гетов: Vagoth, Gautigoth и Ostrogothae. Однако никаких связей между ними и светидами / свеями не обнаруживается, т. е. можно предположить, что каждая из названных Иорданом этнических групп существовала в виде отдельных общин, не объединенных в более сложные по структуре союзы.

Помимо Иордана к авторам, донесшим до нас сведения о гетах, относят и Прокопия Кесарийского. В труде «Война с готами» Прокопий рассказывает о большом острове Туле (Thule), на котором проживало 13 народов, и каждый из них имел своего короля (басилевса). Упоминаются гауты, герулы и скридсфинны (Gautoi, Erouloi, Skritiphinoi). Свеев среди перечисленных народов нет, но гауты общепринято отождествляются с гетами. В шведской историографии остров Туле традиционно отождествляется со Скандинавским полуостровом.

Я уже писала в разных работах о том, что в современной шведской медиевистике Швеция более не рассматривается как прародина готов (так что Горопиус выиграл этот матч у Иоанна Магнуса). И если связь светидов Иордана со свеями викингского периода была вполне убедительно обоснована в науке, то сам «остров Скандза» больше не связывается со Скандинавским полуостровом. Читаем у Д. Харрисона: «Как письменные источники, так и археологические материалы показывают, что самые древние предки готов или, вернее говоря, те, кто ранее всего стал называть себя готами, в период около Рождества Христова, проживали в нынешней северной Польше. Они, разумеется, имели контакты с другими народами в регионе Балтийского моря, но мы никак не можем утверждать, что по своему происхождению они были выходцами со Скандинавского полуострова» [258]Harrison D. Sveriges historia. 600—1350. Stockholm, 2009. S. 25.
.

Шведские историки Т. Линдквист и М. Шеберг высказывают аналогичные взляды: «Определить, кто такие геты, очень сложно. Именное сходство с готами привело к тому, что в XV в. стали полагать, что готы происходили из Гетланд. Это представление сыграло важную роль для национального самосознания в период его становления. Но в наше время мысль о том, что готы были выходцами из Скандинавии, очень дискутабельна. В науке были высказаны серьезные сомнения по этому поводу» [259]Lindkvist 1h., Sjöberg М. Det svenska samhället 800—1720. Klerkernas och adelna tid. Andra upplaga. Studentlitteratur, 2008. S. 35.
.

Австрийский медиевист и исследователь истории варваров X. Вольфрам отмечал, что с первого упоминания имени «готы» античными источниками между 16 и 18 гг. н. э. в течение нескольких столетий это имя охватывало самые различные народы. Были периоды, когда имя готов исчезало, например, между временем Птолемея и 60-ми гг. III в. оно перестало встречаться в источниках, а потом появилось опять как этноним, сменивший название «скифы», однако, просуществовав еще какое-то время, оно снова кануло в Лету, так и не образовав средневековой народности и достаточно рано превратившись в миф.

Всю эту пестроту примеров я привела для того, чтобы подтвердить свою основную мысль: нельзя в раннесредневековые источники произвольно подставлять современные термины, например, заменять названия отдельных этнополитических групп названиями современных наций, — это создает такую путаницу, что просто на удивление.

Вышеприведенные рассуждения о том, как функционировали этнонимы в раннем Средневековье касаются и сведений из Бертинских анналов и проблемы их толкования. Я уже приводила свое мнение, согласно которому gentis Sueonum из Бертинских анналов — совсем другой народ относительно свеев со Скандинавского полуострова, но со схожим именем. Примеры того, что это было обычным явлением в раннее Средневековье, я привела выше.

Это сходство и могло ввести в заблуждение Людовика Благочестивого (778–840) и его окружение. Хочу напомнить, что контакты как раз между Людовиком Благочестивым и королями свеев функционировали в период с 829 года в связи с пожеланием короля свеев ознакомиться с христианским учением. Поскольку святитель Ансгар (801–865) уже проповедовал христианство королю данов Харальду Клаку, то он показался подходящей фигурой выступить христианским миссионером и перед королем свеев. Ансгар прибыл в Бирку и находился там в период 829–831 гг., а в 831 г. он вернулся домой и получил архиепископство в Гамбурге. Примерно в 851–853 гг. Ансгар второй раз посетил Бирку также с миссионерской целью, поскольку христианство плохо приживалось у язычников-свеев. Житие Ансгара было составлено его преемником, архиепископом Римбертом в 865–876 гг.

Итак, в начале 830-х годов между Людовиком Благочестивым и королем свеев были установлены вполне легальные отношения, а в конце 830-х годов (точнее — 839 г.) при дворе Людовика появляются люди, родовое имя которых сходно со свейским, но они прибыли в составе совершенно другого посольства, с другой стороны и с другими целями. Вполне естественно, Людовик Благочестивый заподозрил неладное: время было такое, что заговоров и нападений можно было ждать с любой стороны. Но именно тот факт, что у истории не вышло никакого продолжения, говорит в пользу моего предположения: представители gentis Sueonum в составе посольства народа Rhos были простыми «однофамильцами» свеев со Скандинавского полуострова, что, по всей видимости, и удалось выяснить, как минимум, с византийской помощью, поскольку уведомление было отправлено к императору Феофилу.

Теперь посмотрим, какие сведения содержатся в источнике о народе Rhos. Прежде всего, мы видим, что титул правителя народа Rhos — каган (chacanus) — накрепко связывает этот народ с югом Восточной Европы. По источникам известно, что имя Русь знали и как имя одного народа, и как имя, объединяющее нескольких народов, т. е. политоним. Например, Масуди (896–956) — «арабский Геродот» писал, что русы — «многочисленные народы, обладающие различными разрядами (Гаркави переводил как „разделяющиеся на многие племена“). Среди них — некий разряд, называемый аллаудаана; они наиболее многочисленны и ходят по торговым делам в страну Андалус, в Рум, в Кустантинию и к хазарам».

Известно, что восточные географы использовали сведения из более ранних источников, не называя их. Большим вкладом, позволившим заглянуть в предысторию сведений восточных географов, стали работы В. В. Седова и Е. С. Галкиной, занимавшихся проблемой локализации Русского каганата. Седов отождествлял Русский каганат с территорией волынцевской археологической культуры. Галкина, продолжившая разработку идей А. Г. Кузьмина о дославянском происхождении русов, связывает ядро Русского каганата с салтовской культурой Подонья, носителями которой выступали сармато-аланские племена.

Я подчеркнула выше, что в исландских сагах рассказывается о том, как Один переселился на север Европы из Великой Свитьод на юге и «взял» имя своей родины с собой, назвав им новую страну. В скандинавистике так называемая «переселенческая легенда» считается книжной, вымышленной, не содержащей исторической информации. А может, как раз эта легенда и содержит рациональное зерно? Почему бы имени свеев не выйти из Восточной Европы таким же образом, как имя данов распространилось по всей Европе, дойдя, в конце концов, и до Скандинавского полуострова?

Тогда все эти разрозненные сведения складываются в логичную картину: скандинавские свей и свеоны из Вертинских анналов — два разных народа со сходным именем, возможно, генетически восходящим к имени одного легендарного первопредка. Свеоны из Бертинских анналов — это народ с реликтовым именем Sueonum, оставшийся на юге Восточной Европы и сохранивший свое родовое древнее имя, но вошедший в состав более крупных образований, каким было образование Русь (это единственная, исторически верифицируемая возможность для свеонов «быть русами»: принять это имя от Руси, а не наоборот!)

Соответственно, предположение о том, что представители короля свеев в 839 г. оказались в Константинополе, откуда попали к Людовику Благочестивому, — совершенно дикорастущая фантазия! Ведь именно в те же годы представители Людовика Благочестивого — миссионеры и хронисты — бывали с визитами у королей свеев, описывали в своих трудах как обстановку, царившую в Бирке, так и наиболее значительные события из жизни конунгов и общества. И ни один из них впоследствии не упомянул о таком грандиозном мероприятии, как посольство из Бирки в Константинополь.

Да, если бы подобное мероприятие удалось осуществить, то об этом рассказывали бы из поколения в поколение. Адам Бременский использовал житие Ансгара, а также другие хроники, отмечавшие наиболее значительные сведения из жизни правителей Скандинавского полуострова, и ни слова не нашел о великом посольстве короля свеев в Константинополь. Его информатором был король данов Свен Эстридссон, связанный многочисленными узами родства со свейскими королями. Как о значительном событии рассказал король Свен о браке дочери короля Олофа Шетконунга Ингигерды с Ярославом Мудрым. Если бы не его рассказ, мы не знали бы об этой женитьбе, поскольку летописи не придали значения деталям и сообщили только о рождении первенца у Ярослава. Но для небольших государств подобный факт был замечателен: вот, дескать, и с нами великие государи знались и наших невест тоже сватали. А тут «забыли» такое событие, как посольство из Бирки в Константинополь?!

Иногда в контексте вышеприведенных рассуждений напоминается о «найденной в погребении на территории Швеции монете Феофила», которая будто бы подтверждает, что «хотя бы один из послов все же был свеем». Именно так толкуется монета Феофила из раскопа в Бирке. Но почему надо предполагать, что упомянутая монета была принесена и закопана свеем? Какие есть для этого основания? Одно-единственное: скандинавоцентристский взгляд на события того времени. В сознании укрепилась мысль о том, что эпицентром событий был Скандинавский полуостров, и все шло оттуда: посольства, экспедиции, торговые инициативы.

Однако история свидетельствует об обратном. Как сейчас, так и тогда эпицентром была континентальная Европа, а ее периферийные территории, такие как Скандинавский полуостров, были принимающей стороной. В составе упомянутой экспедиции Ансгара в Бирку были торговые караваны, т. е. торговые люди из Франкской державы отправлялись в Бирку в период правления императора Феофила. Это один из путей, каким туда могли попасть монеты, в том числе и византийские. Я уж не говорю здесь о том, что Бирка была торговым центром, в который деньги могли стекаться разными путями и через разных лиц, в том числе и из Восточной Европы.

При этом у меня давно возникло предположение, что как раз торговцы из Восточной Европы на очень ранней стадии стали осваивать Скандинавский полуостров, а не наоборот. Хочу привести совершенно потрясающие результаты археологического исследования Прикамья и Приуралья. Они хорошо известны, но в общую концепцию начального периода древнерусской истории особенно не вводились. Норманнистам они были неинтересны, поскольку никак не помогали доказывать всеобъемлющую роль «скандинавов» в Восточной Европе, а для ученых, связывающих начало древнерусского политогенеза и культурогенеза с расселением славянства, эти сведения были слишком ранними. Для моей же концепции дославянского индоевропейского периода древнерусской истории они оказались очень интересны, поскольку я увидела в этих археологических находках следы присутствия русов — насельников в Восточной Европе (см. об этом очерк «Россия с русскими»).

Археологические исследования Прикамья и Приуралья показывают, что этот регион с древнейших времен вел международную торговлю впечатляющих масштабов. Согласно данным археологов Приуралья, начало связей этого края с югом лежит в глубокой древности — прослеживается с энеолита и бронзы. Но более документированы торговые связи для раннего железного века, когда в VIII–VI вв. до н. э. посредством товарного обмена в Прикамье с Северного Кавказа (реже из Закавказья) поступали готовые модели оружия и орудий труда, а также металл.

В бассейне Камы вплоть до Урала найдены памятники древнегреческой культуры, т. е. этот регион, как и побережье Балтийского моря аналогичного периода, был в сфере древнегреческой торговли. Во второй половине VI–IV вв. до н. э. прикамское население (ананьинская культура) имело интенсивные контакты с савроматским миром, саками, народами Казахстана и Средней Азии. Причем подчеркивается, что связи эти носили более глубокий характер, чем просто торговый обмен. В ареале ананьинской культуры (Прикамье, бассейн Вычегды, Приуралье) появились некоторые типы наконечников стрел, железных кинжалов и мечей, деталей конской сбруи, предметов звериного стиля, идентичных савроматским.

Ананьинский железоделательный очаг функционировал в VIII–VII вв. до н. э. наряду с северокавказским, среднеднепровским, скифскими. На рубеже эпох вещи из южных земель в Прикамье пополняются многочисленными стеклянными бусами, а также плакетками из голубого египетского фаянса в виде скарабеев, львов, медными римскими кастрюлями. В первой половине I тыс. н. э. в Прикамье наблюдался массовый приток ближневосточных бус, множество вариантов римских провинциальных фибул из мастерских Северного Причерноморья, а также изготовляемых поздними скифами Поднепровья и сарматами Нижнего Поволжья. В могильниках III–V вв. Среднего Прикамья обнаружены десятки раковин моллюсков, добытых в тропических частях Тихого и Индийского океанов. Распространение прикамских вещей на запад, в Среднее Поволжье, в район Сурско-Окского междуречья, свидетельствует о развитии контактов в западном направлении.

В V–VIII вв. южный экспорт в Прикамье продолжает нарастать: это по-прежнему стеклянные и каменные бусы, серебряные ожерелья, поясная гарнитура, парадное оружие и другие предметы причерноморского, ближневосточного, среднеазиатского происхождения. Привлекают внимание многочисленные находки парадной серебряной посуды и монет. В Прикамье известно 123 пункта, содержащих 187 серебряных сосудов византийского, иранского, среднеазиатского происхождения. Кроме того, найдено более 200 сасанидских драхм, около 300 византийских и около 20 хорезмийских монет. Время притока сасанидского серебра в Прикамье датируется по-разному, в рамках периода III–VII вв.

Особой интенсивностью был отмечен приток драгоценностей в Прикамье с юга в VI–VII вв. Примером служат так называемые Бартымские клады, т. е. сокровища, найденные в окрестностях Бартымского селища в бассейне р. Сылвы. Так, были найдены 3 хорезмийские чаши, сасанидские чаша и кубок, чаша «бактрийского круга» и византийское блюдо. В одном из сосудов были обнаружены 264 серебряных миллиаресиев имп. Ираклия. Вдобавок к ним на этом же месте было найдено еще 8 монет и ножка серебряного кубка. Клад оценивался археологами как уникальный и по количеству предметов (272 монеты), и по их качеству: монеты отлично сохранились, принадлежали к монетам раннего выпуска (около 615 г.), 59 экземпляров было изготовлено одной парой штемпелей. По оценке исследовавшей клад Л. Н. Казамановой, он принадлежал к одному выпуску и не был разрознен обращением.

Приведенные материалы дают основание археологам говорить о том, что торговля южных областей с Прикамьем в I тыс. н. э. являлась одним из важных и хорошо освоенных торговых направлений и была настолько организованна, «что из весьма отдаленных областей купцами поставлялись сюда крупные партии дорогих товаров. О том, что в Прикамье приезжали напрямую купцы с большими ценностями, свидетельствуют не только Бартымские клады, но и находка гирьки византийского купца, найденная на Верх-Саинском городище… расположенном в 2 км от Бартымских кладов и поселка… археологические материалы убедительно свидетельствуют, что… население давно освоило торговые операции и располагало большим количеством престижных ценностей (бусы, украшения, оружие, серебряные сосуды, монеты), которые, наряду с мехами, воском и медом, могли служить эквивалентом при обмене».

Кроме юга Прикамье имело торговые контакты и с прибалтийскими землями. В качестве примера указываются обычно находки так называемых поясов неволинского типа, хорошо известных по памятникам Верхнего и Среднего Прикамья (в бассейне р. Сылвы, верховье р. Чепцы, по р. Вычегде и др.) и характерных для женских захоронений, датируемых концом VII–VIII вв. Это неширокие кожаные пояса, украшенные пряжкой и многочисленными бронзовыми накладками и привесками, состоящими из бус и других украшений. Умерших подпоясывали этими поясами поверх платья из шерстяной ткани местного производства или из шелковой привозной ткани. Как отмечает Р. Д. Голдина, «судя по многочисленности поясов (не менее 72. — Л.Г.), разнообразии их вариантов, находкам полных, со всеми привесками экземпляров, эти предметы изготовлялись именно здесь — в Сылвенском поречье. Такие пояса есть и на соседних территориях, в частности, на р. Чусовой… Довольно много их в… Верхнем Прикамье».

Прослежена и динамика развития производства этих поясов: «Пояса неволинского типа развились из поясов, украшенных накладками местных вариантов геральдических форм, получивших в науке название агафоновских… и распространенных здесь в VII в… Неволинские пояса в конце VIII–IX в. сменились в Прикамье многочисленными и разнообразными поясами салтовского типа». Здесь интересно отметить тот факт, что значительное скопление поясов неволинского типа было выявлено на финском побережье Балтийского моря, где в нескольких захоронениях было обнаружено 19 поясов. Пояса этого типа датируются в Финляндии началом VIII в. Их появление объясняется развитием торговой деятельности купцов из Прикамья, освоивших торговые пути на Балтику на рубеже VII–VIII вв. В результате этого в финском языке могло появиться слово «permi» для обозначения странствующих торговцев.

Доказательством же того, что товары из Прикамья действительно «странствовали» на большие расстояния, служит обнаружение небольшого количества неволинских поясов в Сибири, в могильниках близ Томска. Распространение поясов неволинского типа далеко за пределы места их изготовления говорит о том, что они рассматривались как признанный предмет роскоши. Об их престижности говорит тот факт, что один такой пояс был обнаружен в Швеции, в королевском кургане в Уппсале.

Археологические находки типа поясов неволинского типа красноречиво свидетельствуют о том, что развитие торговли в Восточной Европе в широтном направлении изначально шло с востока на запад, а не наоборот. Подтверждается данный вывод и анализом такого археологического материала, как бусы.

Шведский археолог Юхан Каллмер, исследовавший происхождение бусинного материала в наборах бус 800-1000 из памятников на территории Скандинавского полустрова, выделил разновидности восточных бус, поступавшие в Скандинавию из Восточной Европы. Среди них, например, бусы, выполненные в технике миллефиори («тысяча цветов»), во множестве представленные как в Скандинавии, так и в Восточной Европе — в Подонье, Поволжье, Прикамье и на Кавказе, а также другие типы бус (круглые бусы, сделанные из палочки с последующим прокалыванием цвета аметист, сердоликовые сферические бусы, цилиндрические бусы с выступающими сине-белыми глазками), также хорошо известные на Ближнем Востоке, Кавказе, Волге, Каме и в странах Скандинавии. Отсутствие их в странах Западной Европы указывало на их поступление в Скандинавию через Восточную Европу.

Каллмер сопоставлял некоторые варианты восточных бус с находками поясов неволинского типа и пришел к выводу, что приток в Скандинавию указанных типов восточных бус, а также неволинских поясов был связан с торговой деятельностью купцов из Восточной Европы, из Волго-Окского междуречья или Камского бассейна. Российские археологи Р. Д. Голдина и Е. В. Голдина в результате тщательного изучения бус неволинской культуры в Приуралье определили, что все вышеперечисленные типы ранних восточных бус, обнаруженные в Скандинавии, не только хорошо известны в могильниках неволинской культуры, но и появились в Приуралье значительно раньше (VI в.), чем на Балтике.

Приведенные материалы археологических исследований убедительно показывают, что торговый путь из Восточной Европы в регион Балтийского моря был проложен благодаря деятельности восточноевропейских купцов, продвигавшихся от «предела Симова» к Варяжскому морю: сначала на финское побережье Балтийского моря на рубеже VII–VIII вв., затем далее, на Скандинавский полуостров, с начала IX в. И это очень логично. Транспортными артериями в Восточной Европе служили реки и речные системы. Предполагаемый путь движения торговцев из Приуралья шел по Каме, Волге, Мологе, Мете, Волхову и другим рекам до Ладоги, а затем — до Финского залива.

Только местные народы, жившие по этим рекам из поколения в поколение и накопившие благодаря этому знания о восточноевропейской гидросистеме, об особенностях режима рек, об оптимальных маршрутах, могли быть пользователями речных систем в качестве транспортных магистралей.

Для иллюстрации сказанного мне показалось полезным привести отрывок из «Уральских сказов» П. П. Бажова («Ермаковы лебеди»), где отразился вековой опыт приречных жителей, знающих, что такое речное судоходство:

«Так, говоришь, из донских казаков Ермак был? Приплыл в наши края и сразу в сибирскую сторону дорогу нашел? Куда никто из наших не бывал, туда он со всем войском по рекам проплыл?

Ловко бы так-то! Сел на Каме, попотел на веслах, да и выбрался на Туру, а там гуляй по сибирским рекам, куда тебе любо. По Иртышу-то вон, сказывают, до самого Китаю плыви — не тряхнет!

На словах-то вовсе легко, а попробуй на деле — не то запоешь! До первого разводья доплыл, тут тебе и спотычка. Столбов не поставлено и на воде не написано: то ли тут протока, то ли старица подошла, то ли другая река выпала. Вот и гадай — направо плыть али налево правиться? У куличков береговых небось не спросишь и по солнышку не смекнешь, потому — у всякой реки свои петли да загибы и никак их не угадаешь.

Нет, друг, не думай, что по воде дорожка гладкая. На деле по незнакомой реке плыть похитрее будет, чем по самому дикому лесу пробираться. Главная причина — приметок нет, да и не сам идешь, а река тебя ведет. Коли ты вперед ее пути не узнал, так только себя и других намаешь, а можешь и вовсе с головами загубить» [279]Бажов П. П. Уральские сказы. М., 1987. С. 240.
.

Такова была восточноевропейская торговля, на протяжении более полутора тысяч лет развивавшая международные торговые связи гигантского масштаба — от Приуралья до Египта, Византии, Тихого и Индийского океанов; а с начала второй половины I тысячелетия ее представители появились на Балтике.

Первым торговым центром в районе Мэларен (район современного Стокгольма) была не Бирка, а торговая фактория на островке Хэльге. Там были найдены фигурка Будды из Северной Индии и ритуальная чашечка из Египта, датируемые VI в., а также монеты из Равенны, Рима, Византии, арабские монеты. В это время жители Скандинавского полуострова не обладали парусным флотом для совершения морских экспедиций подобного масштаба. Так что остается один вывод: международную торговлю на Скандинавский полуостров принесли купцы из Восточной Европы. Правда, до сих пор этих купцов оказалось сложно идентифицировать этнически: финно-угорские народы не были известны как мореходы. С признанием моей концепции о русах как о части индоевропейского субстрата Восточной Европы сложность этнической идентификации этих купцов устраняется.

 

Где жили летописные варяги?

В некоторых очерках я упоминала о том, что начала разрабатывать концепцию об индоевропейском субстрате Восточной Европы, с которым, по моему убеждению, надо связывать древнейшие корни русской истории. К пониманию необходимости такой постановки вопроса меня постепенно подвели самые разные сюжеты: и работа с проблематикой генезиса древнерусского института княжеской власти, и выявление негативного влияния на историографию множества западноевропейских утопий — фактор, мотивирующий перепроверку существующих в исторической науке аксиом.

Одной из проблем, подтолкнувших к предположению о существовании индоевропейского субстрата в Восточной Европе и о его связи с древнерусской историей, явились, в частности, сведения о летописных варягах из тех областей, которые в летописи простираются «до предела Симова», т. е. до восточноевропейской границы с Азией.

Напомню слова из этнографического введения ПВА, где говорится о местах обитания варягов: «В Афетовъ же части сьдять русь, чудь, и вси языци: меря, мурома, весь, моръдва, заволочьская чудь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимъгола, корсь, лътьгола, любь. Ляхове же, и пруси, чудь пресъдять к морю Варяжьскому. По сему же морю съдять варязи съмо ко въстоку до предъла Симова, по тому же морю съдять къ западу до землъ Агнянски и до Волошьски. Афетово бо и то колъно: варязи, свей, урмане, готе, русь, агняне».

Из этой выдержки видно, что, согласно ПВЛ, варяги — один из европейских народов («Афетово бо и то колено») и они занимают в Европе две области: одна — все южнобалтийское побережье с востока на запад до земель англов, т. е. до южной Ютландии, а вторая — от восточной оконечности Балтийского моря до границы Европы и Азии, т. е. до Поволжья и Предуралья. По поводу определения областей, в которых летописец помещает варягов, существуют свои проблемы.

Казалось бы, относительно варягов, которых летописец помещает на побережье Балтийского моря, «къ западу до землъ Агнянски», совершенно очевидно, что такие летописные названия, как «земля Агнянска» и «англяне», примыкают к побережью Балтийского моря и локализуются как его западный предел. В силу этого, совершенно закономерно отождествлять летописных англян с именем англов и с их страной на юге Ютландского полуострова «Ангулус», или «Ангелн». В ходе переселения англосаксов на Британские острова это имя было ими туда перенесено. В книге Д. М. Вильсона, со ссылкой на Беду Достопочтенного, говорится, например: «Из страны англов, находящейся между провинциями ютов и саксов и называемой Ангулус, которая с той поры опустела, вышли восточные англы, средние англы, мерсийцы и весь народ Нортумбрии… а также другие племена англов… Англы приплыли с юга Датского полуострова, из земель, которые все еще называются Ангелн» [281]Вильсон Дэвид М. Англосаксы. М., 2004. С. 23–24.
.

В земле Шлезвиг-Гольштейн до сих пор сохранилась историческая область под названием Angeln. О земле «Агнянской» как юге Ютландского полуострова писали такие российские историки, как Н. В. Савельев-Ростиславич и И. Е. Забелин, а из современных историков — А. Г. Кузьмин, В. В. Фомин.

Но тогда летописные варяги оказываются чуть восточнее земли «Агнянской» и попадают прямиком на южнобалтийское побережье. А южнобалтийское побережье для норманнизма — это минное поле, на которое не может ступать нога норманниста, и летописных варягов желательно перемещать хоть на Камчатку, но только не на юг Балтии. И источник здесь не помеха, поскольку летописца всегда можно объявить несостоятельным. В таких рефлексиях родился вклад норманнизма в проблему локализации летописных варягов, которые «съдять къ западу» и согласно которому летописная «земля Агнянска» — это… Англия Британских островов, а агняне/англяне — это англичане. Сторонники этой локализации, правда, не заметили, что данный вклад следовало бы подкрепить еще и географическим открытием, т. е. доказать, что Балтийское море «протекает» в районе Британских островов.

Шутки шутками, но мнение это, к сожалению, встречалось даже у таких крупных ученых, как М. Н. Тихомиров. Правда, над историками советского времени довлел марксизм и статья Маркса «Тайная дипломатия XVIII в.», написанная в конце 50-х гг. XIX в., но в полном виде опубликованная лишь после его смерти, в 1899 г., однако ни разу не включенная ни в одно из собраний сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, изданных в советское время. Я читала эту статью в шведском издании.

В упомянутой статье Маркс предпринял краткий экскурс в историческое прошлое России, и единственным автором, на которого он при этом ссылался, был Шлецер, что было вполне естественным, поскольку и Шлецер, и Маркс были воспитаны на одной и той же историографической традиции: готско-германские завоевания заложили основы европейской государственности.

Вслед за Шлецером К. Маркс рассматривал начало русской истории как «естественный результат примитивной организации норманского завоевания… Завоевательные походы первых Рюриковичей и их завоевательская организация ни в чем не отличались от норманнов в других частях Европы… победители и побежденные слились воедино в России быстрее, нежели в других областях, завоеванных скандинавскими варварами… предводители очень скоро смешались со славянами, каковое видно из их браков и их имен… но завоевание и образование государства в империи Рюриковичей носило исключительно готский характер». В советский период вплоть до 30-х гг. прошлого века идея о скандинавах — создателях древнерусской государственности — провозглашалась как непререкаемая, что нашло свое отражение в первом издании Большой Советской Энциклопедии.

Невзирая на то, что с середины 30-х гг. в центре исторических исследований в СССР оказалось основное теоретическое положение марксизма о ведущей роли экономического фактора в развитии общественных отношений и складывания на его основе классового общества и государства, что не оставляло места рассуждениям о роли династии в этом процессе, пришлой или местной, вышеназванную статью Маркса данная перемена дирекции никак не отменяла. Она продолжала существовать как секрет полишинеля и оказывать свое воздействие на советскую историческую науку. А когда над исследователем нависает марксизм, то политически корректно перенести англов подальше от южнобалтийского побережья. Сейчас марксизм уже ни над кем не висит, однако «земля Агнянска», как известно, по-прежнему трактуется норманнизмом как «английская».

Так обстоит дело с локализацией варягов, «сидящих» к западу. Худо-бедно, у них есть свое место в «географии», и даже не одно, а два. При этом, невзирая на специфику взаимотношения антинорманнизма и марксистской методологии, немало удалось сделать относительно южнобалтийской области расселения варягов. Крупнейшим вкладом по этой проблеме являются труды А. Г. Кузьмина. Его работы продолжили традиции российских историков М. В. Ломоносова, С.А. Гедеонова. В наше время большой вклад в разработку варяжской проблематики, а также в развитие вопроса о многовековых связях Северо-Западной Руси с южнобалтийскими славянами внесли работы М. Н. Тихомирова, А. Н. Сахарова, С. Н. Азбелева, В. Л. Янина, В. Б. Вилинбахова, В. В. Фомина и др.

А вот относительно второй области, куда летопись помещает варягов, т. е. обширного ареала в Восточной Европе, ситуация намного хуже: здесь никаких определенных концепций пока не сложилось, поскольку локализация варягов к востоку от чуди «до предела Симова» обычно воспринималась как недоразумение, как свидетельство нечетких представлений летописца. А. Г. Кузьмин полагал, что «варяги, локализуемые между чудью и „Симовым пределом“, — это города и земли, занятые в свое время мужами Рюрика».

В чем же здесь дело и на основании чего летописца в очередной раз обвинили в некомпетентности? Основанием для подобных обвинений служит созданная в науке и общепризнанная сейчас этническая картина Восточной Европы в древности, согласно которой варягам не положено было находиться там, куда их помещал летописец.

Данная «общепризнанность» покоится на сложившемся убеждении, что древнейшей, этнически верифицируемой языковой общностью северных и центральных областей Восточной Европы являлись исключительно народы уральской языковой семьи, т. е. носители финно-угорских и самодийских языков, мигрировавших со своей прародины близ Северного Урала, между нижними течениями Оби и истоками Печеры в пределы Восточной Европы не позднее эпохи неолита (с рубежа IV–III тыс. до н. э.).

Считается, что это убеждение исходит из соотнесения материалов археологических исследований на обширном археологическом ареале эпохи неолита, характеризующихся памятниками ямочно-гребенчатой керамики, с этническим определением этого круга древностей, носителей которых многие исследователи связывают с предками финно-угров. «Тысячелетиями финны прочно удерживали за собой некогда освоенные территории от Урала до Ботнического залива».

Соседями финно-угорской общности с юга (их размещают в южных регионах Восточной Европы, возможно, с примыкающими областями азиатских степей — Южным Приуральем) выступали носители индоевропейской языковой общности: индоиранцы (арии) где-то с III тыс. до н. э., затем с начала II тыс. до н. э. — представители так называемого древнеевропейского единства, характеризуемого как нерасчлененная славяно-балто-германская общность, из которой в I тыс. до н. э. выделяются носители балтских языков, традиционно отождествляемые с рядом культур раннего железного века Подвинья, Поднепровья и Поочья, где они становятся непосредственными соседями финно-угорского мира. Данные носители балтских языков практически отождествляются специалистами в области лингвистики как непосредственные предки литовцев.

Не углубляясь далее в эти необъятные сюжеты, стоит только отметить, что представленная картина «отсекает» от русской истории всю Восточную Европу, начиная с древности и вплоть до второй половины I тысячелетия н. э., т. е. до расселения в этих пределах восточноевропейского славянства, которое единственно связывается с генезисом русской истории. Естественно, варягам, как они трактуются в современной науке, на этой карте нет места до конца I тыс. н. э. В этом смысле между сторонниками различных концепций разногласий нет: варяги в любом случае (связываются ли они с ославяненными варинами или с некими обобщенными скандинавами, ославянившимися на месте) пришли сюда с запада, с Балтики, и могли расселиться здесь не ранее IX–X вв.

Но современные научные концепции находятся в явном противоречии с основным источником — ПВЛ, которая знает варягов как отдельную европейскую общность, не смешивая их ни с финно-угорскими, ни с балтскими народами, рассказывает о варягах в Восточной Европе, по крайней мере, хронологически синхронно с южнобалтийскими варягами и ничем не намекает о «пришлости» восточноевропейских варягов: о них говорится как о насельниках на своей земле.

Это был один из многих фактов, столкнувшись с которым, я стала сомневаться в правильности имеющихся научных концепций по этнической истории Восточной Европы в древности. В своих размышлениях над данными вопросами я стала исходить из допущения, что ошибся не летописец, а современная наука. То есть ПВЛ правильно освещает картину одновременного расселения варягов в двух областях: на южнобалтийском побережье и в Восточной Европе. Но как и когда они расселились на этих довольно обширных территориях? И как шло расселение, т. е. какая территория была для них исконнее?

Подойдя к этому вопросу, я решила прежде всего выяснить, как и когда возникла та самая этническая карта Восточной Европы в древности, согласно которой носители одной финно-угорской семьи языков «тысячелетиями удерживали за собой» гигантские территории от Урала до Ботнии, так никогда и не создав на этих территориях единой крупной этнополитической общности. И это за тысячелетия!

Как выяснилось, современные представления о том, что единственными насельниками на севере Восточной Европы в древности были носители финно-угорских языков, возникли сравнительно недавно, около середины XIX столетия. Но эти представления имели свой пролог, которым послужили также работы многожды упоминаемых мною шведских историков и литераторов предыдущих веков, создававших легендарную историю предков шведов, издревле властвовавших над территориями Северо-запада Восточной Европы и собиравших дань с местного населения. Одним из вдохновляющих мотивов было как раз стремление обосновать историческое право Швеции облагать данью эти области, что после Столбовского мира 1617 года означало на деле идеологизацию получения выгод от контроля за русской торговлей (прежде всего, за торговлей хлебом) с Западом, а после поражения в Северной войне — оправдание попыток реванша с целью возврата земель в устье Невы, где рос молодой Санкт-Петербург.

Основополагающим моментом в этих рассуждениях было создание определенной этнической карты восточноевропейского Северо-Запада, согласно которой славяне и русские были разными народами, т. е. русские были на самом деле шведами, а финны жили в этих областях задолго до появления здесь славян, пришедших поздно и подчинивших местные финноязычные народы, до этого подчинявшихся шведо-варягам и платившие им дань (X. Бреннер, И. Штраленберг, А. Моллер, С. Паулинус/Линдхейм, Ю. Тунман и многие другие). Идея о том, что за именем русских в древний период скрывались шведы, начала формулироваться Бреннером, «открывшем» связь имени Русь с финским наименованием шведов «rotzalainen» (подробнее см. здесь). Но это «открытие» Бреннера, в свою очередь, покоилось на вере в распространившуюся благодаря Рудбеку мысль о том, что предки финнов заселяли Восточную Европу вплоть до Дона задолго до других народов, а предки шведов их покорили и собирали с них дань.

Монтаж образа шведо-руссов был достаточно длительным процессом, и важное звено в этой цепи было введено упомянутым Бреннером, который стал утверждать, что имя Русь произошло от названия финнами шведов как «rotzalainen» или «rossalainen», а последнее, в свою очередь, произошло от Рослагена. Это было логическим развитием Рудбековских экзерсисов относительно шведо-варягов. Поскольку варяги звались Русь, то потребовалось только небольшое усилие фантазии, и Русь также обрела шведское звучание в финноязычном обрамлении.

Тогда же в качестве аргументации стали предприниматься попытки все местные названия рек, озер, гор на севере и в центре Восточной Европы объяснять если не из шведского, то из финского языка — третьего было не дано, но это — тема отдельного разговора. Здесь же важно подчеркнуть, что у истоков современных представлений об этнической картине древней Восточной Европы обнаруживаются те же шведские историки и писатели, которые своим историозодчеством заложили основы норманнизма, причем созданная ими картина расселения народов в Восточной Европе выступала необходимым условием при создании очередного их фантома — фантома о шведском происхождении имени Руси при посредстве финского Ruotsi.

Следует учитывать, что традиции шведской университетской школы оказали глубокое влияние на формирование гуманитарной науки в Финляндии. Собственно, королевская академия в финском Обо (1640) была одним из четырех первых шведских государственных университетов, считая университеты в Уппсале, Дерпте и Лунде. Соответственно, весь комплекс идей готицизма и рудбекианизма, свойственный шведской исторической мысли XVII–XVIII вв., пронизывал и ученый мир Обо. Достаточно вспомнить, что там защищал свою диссертацию о шведском происхождении летописных варягов Альгот Скарин.

Этот момент важно принимать во внимание, поскольку следующий этап развития представлений об этнической карте Восточной Европы в древности связан уже с финскими учеными, в частности, с деятельностью таких крупных финских филологов и фольклористов, как М. А. Кастрен (1813–1853), Д. Европеус (1820–1884) и др. Эта плеяда финских деятелей культуры принадлежала поколению финской интеллигенции, сложившемуся на волне пробуждения национального самосознания в Финляндии в первой четверти XIX в. Образованные круги финского общества обратили свой интерес на исследование финского языка, финского фольклора, для того чтобы исследовать корни народной культуры и показать место «финского племени» во всемирной истории. В немалой степени этот энтузиазм подогревался утвердившимся в европейской культуре принципом, рожденным в эпоху Просвещения, — считать главным цивилизационным признаком наличие национальной письменной культуры, выраженной в памятниках письменности, а народы, письменных памятников не имевшие, отодвигать в разряд «неисторических» и стоящих вне цивилизационных процессов. Тем самым одним махом обездоливались в плане исторической роли многие европейские народы, культура которых развивалась и хранилась в лоне устной традиции — к таким народам относились и финны.

Издание знаменитым финским фольклористом Э. Леннротом памятника «Калевалы» в 1835–1849 гг. показало европейскому сообществу, что памятники устной традиции ничуть не менее ценны, чем памятники письменной традиции, и сыграло большую роль в привлечении внимания европейского общества к проблемам культур финноязычных народов. Не меньшую известность получили труды Кастрена по сравнительному языкознанию и исторической лингвистике финно-угорских языков, а также вклад Европеуса в собирание и систематизацию финского фольклора.

Заслуги названных ученых, а также их коллег перед мировой наукой бесспорны. Но в значительной степени под влиянием их работ закрепилась в науке та картина сплошного финно-угорского мира, существовавшего, по их убеждению, в древности от Саян до Балтики и населившего, в частности, север Восточной Европы первыми в языковом отношении верифицируемыми насельниками. Однако все дело в том, что данные представления родились у этих ученых в университетской среде, более сотни лет воспитывавшейся на идеях шведских историков, фантазировавших о прошлом шведов и финнов в Восточной Европе. Поэтому, отправляясь в экспедиции по территории России для сбора материалов по финскому фольклору и лингвистике, эти энтузиасты априорно объявляли исходно финноязычными все те области, где проживали носители финно-угорских языков.

Однако уже в конце XIX — начале XX в. у этой теории появились оппоненты, которые стали заявлять о том, что созданная в лоне финно-угроведения этническая карта севера и центра Восточной Европы была на самом деле иной или была более сложной по своему составу. А. И. Соболевский (1856–1929), крупнейший специалист в области истории русского языка и восточнославянской диалектологии, занимавшийся в том числе и исследованием топонимики и исторической географии, стал склоняться к выводу, что носители финно-угорских языков не были автохтонами в центре и на севере Восточной Европы. В работах, посвященных этой теме, Соболевский писал:

«…Мы имеем памятники языка. Это местные названия рек, озер и гор… Не только реки и озера покрупнее, даже ручьи имели уже у древнейших людей свои имена. Первые их собственники дали рекам, озерам, горам имена из своего языка; а следующие за ними насельники, сперва мирные соседи, а потом враги пользовались уже готовыми названиями, заимствованными, иногда в переводе на свой язык, чаще же без перевода, в их чужом виде.

Переходя от поколения к поколению, от племени к племени, от народа к народу, местные названия сохранились до нас… К числу таких местных названий, которыми пользуемся теперь мы, принадлежат имена Днепра, Двины, Москвы, Твери, Селигера и др. Древность их теперь не подлежит сомнению, но связи их с живыми словами русского языка мы не чувствуем; они нам совершенно непонятны.

Если мы возьмем местные названия Тверской губернии… то найдем между ними имена озер Собро, Овселуг, Пено, Корегож, имена рек Кудь, Тудь, Жукопа, Чавыжня, Валиса, Шешма, Тюбьма, Нетесьма, Симога, Тихвина…

Еще недавно эти и подобные им названия мы считали сплошь финскими. Но теперь, когда знакомство с финскими языками у нас возросло, мы видим, что материал финских языков не дает нам объяснения приведенных названий… главная масса названий Тверской губернии не объясняется при помощи финских языков.

Народы, которые обитали до финнов в соседней России и финнами, быть может, были вытеснены, едва ли были сколько-нибудь известны Геродоту… Мы можем сделать предположение, что в числе их были сарматские племена, близко родственные со скифскими, но от них отличные… Но дальше предположения мы не в состоянии идти… Нужно произвести скромную, невидную, но и нехитрую работу. Прежде всего нужно привести в известность наши местные названия озер, рек, гор… Когда мы будем иметь подобные списки, мы вместе с тем будем иметь отличный материал для исследования» [296]Соболевский А. И. Древнейшее население Верхнего Поволжья. Тверь, 1912. С. 4–9.
.

Эти исследования академик А. И. Соболевский продолжил почти до последних лет своей жизни. В 1927 г. он опубликовал работу «Названия рек и озер русского Севера», где подтвердил свои ранние предположения: «Предлагая читателю продолжение наших „Русско-скифских этюдов“ и входя в область Поволжья, Прикамья, северной России… я чувствую всю трудность решения принятой мною на себя задачи. Тем не менее, ввиду почти полной новизны вопроса, я решаюсь предложить собранный мной материал… Я ограничиваюсь сопоставлением данных в области названий рек и озер Поволжья, Прикамья и русского севера с данными названий на юге и в центре России. Исходный пункт моей работы — предположение, что эти две группы названий родственны между собой и принадлежат одному языку индоевропейской семьи (выделено мной), который я пока, впредь до подыскания более подходящего термина, именую скифским» [297]Соболевский А. И. Название рек и озер русского Севера. А., 1927. С. 1–2.
.

Как видно из приведенных примеров, вопрос об индоевропейском субстрате на восточноевропейском Севере стал подниматься в российской науке еще в XIX в. в русле серьезной школы языкознания. Но в советское время он заглох, и я связываю это с утверждением норманнизма советского толка, который, как показано выше, оказался неотъемлемой частью марксистской догматики. Попытки поднимать этот вопрос предпринимались и позднее, притом самыми разными учеными. Но об этом следует поговорить отдельно.

А что мы можем констатировать сейчас, по завершении этого очерка? С одной стороны, у нас есть варяги, которых летописец размещает в Восточной Европе до «предела Симова», с другой стороны, у нас есть принятая наукой этническая карта Восточной Европы в древности, на которой вышеупомянутым варягам нет места. Но расследование истории этого вопроса показывает, что у истоков представлений о том, кто был насельниками в Восточной Европе, стояла шведская историографическая традиция по созданию исторических фантазий, вплоть до Рудбека, который эти фантазии довел до пика абсурда.

На мой взгляд, констатация этого факта дает основание начать пересматривать существующие представления о сплошном финно-угорском мире на севере Восточной Европы вплоть до расселения там славянства и продолжить работу, начатую в конце XIX в. такими учеными, как А. И. Соболевский. Давайте хотя бы начнем думать над этим.