В 1932 году Герману Герингу шел сороковой год, и он был в лучшей физической форме, чем когда-либо за последние девять лет. Правда, были у него два недостатка, с которыми он не мог справиться: Геринг страдал от ненасытного аппетита, который пытался сдерживать Строгой диетой, но подчас не выдерживал и как следует «набирался» вкусной еды и вина, и от бессонницы, так что редко спал, не просыпаясь, больше двух часов. Диетические пилюли помогали ему сдерживать вес, а снотворные иногда давали возможность проспать всю ночь, но после своих опытов с морфием в Швеции он боялся к ним привыкнуть и старался ограничивать прием и тех и других. В результате, и так полный, он начинал еще толстеть и, как только чувствовал, что одежда ему становится мала, отправлялся в сауну, совершал продолжительные конные заезды.

Чем он был наделен в избытке и чему завидовало большинство людей, так это огромная, кипучая энергия и неукротимая бодрость духа. Это были дни, когда он ни разу не впал в уныние надолго из-за возникающих политических заминок, всегда был готов успокоить и ободрить более мрачного и озлобленного Гитлера и проявлял такой открытый и неподдельный оптимизм в отношении будущего партии, что его товарищам, равно как и нетоварищам, оказывалось трудно не поддаться его настроению. Из Геринга получался хороший мастер интриги, потому что он казался человеком открытым и к тому же идеалистом. При этом он не знал усталости, успевая и здесь и там, встречаясь с лидером то одной партии, то другой, выискивал союзников, заключал тайные соглашения и шаг за шагом пододвигал нацистов к легальному вхождению во власть, что теперь стало главной целью его существования.

Но в часы отдыха рядом с ним больше не было его надежного милого друга. Некоторое время после смерти Карин он предавался грусти в номере отеля «Кайзерхоф» и лишь по настоянию Пилли Кёрнера неохотно перебрался на квартиру на Кайзердамм. Там одну из комнат он заполнил портретами Карин, ее ракушками и камешками, поставил ее фисгармонию, ее статуэтки викингов и троллей и эскимосские сапожки, вместе с вечнозелеными венками с ее гроба. Как говорили многие из побывавших там, комната напоминала музей.

Если мы мимоходом коснемся его отношений с женщинами вообще, то тут Геринг мог бы сам выступить в роли своего рода музея. Молодым человеком он всегда с большим энтузиазмом вступал в близкие связи с девушками, и если во время первой мировой войны его отношения с Марианной Маузер так и не получили естественного продолжения, то он с избытком компенсировал свое временное воздержание во время отпусков в Мюнхене и Берлине. Нет также никаких оснований предполагать, что его жизнь с Карин была лишена нормальных сексуальных отношений (исключая, разумеется, период сразу после Пивного путча), либо делать такой вывод на основании того, что у них не было детей. Томас фон Кантцов в беседе с одним из биографов Геринга рассказал, что он сам появился на свет в результате преждевременных родов, и врачи объявили Карин, что она больше не сможет иметь детей. Ее последние слова Томасу перед смертью были:

— Герман обещал, что всегда будет относиться к тебе, как к своему сыну. Но ты должен сказать ему: я надеюсь, придет день, и он найдет себе ту, которая принесет ему ребенка, которого не смогла дать ему я.

Но, не считая этой проблемы, Карин, по всей видимости, была вполне нормальной и раскованной шведкой и в ее письмах (особенно к сестре Лили) имеется несколько указаний на то, что данный аспект замужней жизни доставлял ей удовольствие. Думать, будто болезненные люди не могут получать удовольствие от сексуальных отношений, значит разделять распространенное заблуждение, и Томас фон Кантцов (который никогда не проявлял никаких признаков ревности в отношении Геринга) замечает, что его мать и отчим делили брачное ложе почти до самого конца.

Однако того, что может и желает серьезно больная женщина, объект ее страсти не всегда может дать ей в должной мере, и для Германа Геринга последние стадии болезни жены, должно быть, сопровождались сильными психологическими стрессами. Мысли о том, что каждый раз, когда он отвечал на желание Карин, их интенсивный эмоциональный и физический контакт может легко убить ее при ее слабом сердце, не могли не сдерживать его, если не парализовывали вовсе. Одна из подруг Геринга позднее говорила, что он признался ей: незадолго до смерти Карин и некоторое время после он был почти недееспособен.

Но, как теперь открыл для себя Геринг, время и хорошенькая женщина могут творить чудеса. С этого момента его жизни начинается история «третьего значительного женского влияния».

Ее звали Эмма Зоннеман, и она была актрисой. Натуральная блондинка тридцати девяти лет (как и Геринг), она обладала теми качествами, которые, как говорят, присущи всем блондинкам, только они не всегда их проявляют: она была веселой, раскрепощенной, великодушной и сексуально привлекательной. Она уже была замужем за актером из Штутгарта, но их совместная жизнь не сложилась, и они полюбовно развелись. В 1932 году Эмма Зоннеман состояла в постоянной труппе Веймарского национального театра уже восьмой год и специализировалась на ролях романтических героинь (которые выходили у нее очень неплохо) и искушенных светских дам (получавшихся менее успешно).

Во многих отношениях она была типичной актрисой, в значительно большей степени, чем типичной немкой, и вы могли бы встретить ее двойника практически в любой труппе профессиональных актеров Запада. Она была до такой степени поглощена своим ремеслом, что, открывая утреннюю газету, читала прежде всего страницы, посвященные театрам и разным представлениям, и редко просматривала новости на других страницах. Ее абсолютно не интересовала политика, и ей было гораздо важнее знать, кто играл Маргариту в новой постановке «Фауста», чем кто там стал новым рейхсканцлером. Труппа актеров Веймарского театра включала немало евреев и наполовину евреев, но мысль, что из-за этого им следует отказать в дружбе, казалась слишком нелепой, чтобы принять ее всерьез. Она говаривала, заставляя морщиться Геринга, когда он слышал эту фразу:

— Все мы здесь цыгане!

Эмма Зоннеман впервые встретила Германа Геринга в 1931 году, когда Карин была еще жива, но это произошло мимолетно и на него никак не повлияло. Веймарскую труппу, которая значительное время проводила, играя по маленьким городам и деревням Гессена, тогда попросили поставить пьесу, написанную баронессой фон Штейн, в баронском поместье вблизи Кохберга.

«Поздно вечером, после окончания спектакля, мне был представлен Герман, — вспоминала впоследствии Эмма. — Не могу сказать, что тогда он произвел на меня глубокое впечатление. Но его жена меня просто пленила.

Сидя на лавочке в парке, куда она выходила в антрактах, она выглядела нездоровой, но от нее исходило такое очарование, которому я не могла сопротивляться. Мне хотелось поболтать с ней, но у меня не было времени, потому что мы должны были повторить спектакль, так как театр вмещал за один раз только сорок человек. Поэтому мне пришлось вернуться на сцену».

На следующий год во время предвыборной кампании в Веймар приехал Гитлер, и представление в тот вечер было отменено, чтобы он мог провести в театре свой митинг. Толпа была такой большой, что Эмме пришлось стоять за кулисами, «откуда, — делилась она позднее, — я могла слышать только обрывки фраз выступавшего и не могла составить нормального впечатления». Но вскоре ее представили Гитлеру, и он серьезно заверил ее, что, когда национал-социалисты придут к власти, он проследит за тем, чтобы в немецкий театр пришло «настоящее артистическое возрождение»: Эмма не могла понять, что он имел в виду, так как считала, что немецкий театр в то время был «очень хорошо развит».

А спустя несколько дней в ее жизнь вошел Герман Геринг. Эмма и ее подруга актриса Ирма имели обыкновение каждый день после репетиции отправляться в местный ресторанчик, чтобы перекусить, а потом шли в кафе «Кайзер» пить кофе с пирожными. В тот день Геринг зашел в кафе вместе с Пилли Кёрнером, и Эмма, не помня точно, кем он был, спросила подругу:

— Ирма, это Геббельс или Геринг?

Ирма хихикнула.

— Геринг, конечно. Ты встречалась с ним в Кохберге.

Именно тогда Геринг подошел и попросил позволения присоединиться к ним со своим другом. Когда обе женщины поднялись и сказали, что они собираются прогуляться, Геринг спросил:

— Можно нам пойти с вами?

Следующие два часа они бродили по веймарскому лесу.

«Впервые в своей жизни, — написала потом Эмма, — я забыла о театре, своих ролях и всем остальном. Я слушала Германа Геринга с удовольствием, которое не могла скрыть. Он говорил о своей жене, которая недавно умерла, с такой любовью и неподдельной печалью, что мое мнение о нем улучшалось с каждым его словом».

У театра они попрощались, и она больше не видела Геринга и не получала от него никаких вестей довольно долгое время — «или мне так показалось». Наконец она получила телеграмму и узнала, что «он все еще думал обо мне, скоро собирался приехать в Веймар и хотел встретиться со мной».

Через несколько дней они встретились вечером, после выступления Геринга на политическом митинге. Что было характерно для Эммы — она не пришла послушать его, чтобы его образ как человека не был разрушен в ее глазах Герингом-политиком. Она пишет:

«После его митинга я присоединилась к нему в „Гольдене Адлер“, ресторане, где мы обычно обедали. Он пришел вместе с Паулем Кёрнером, а со мной пришла Ирма. Это был очень волнующий вечер. Я чувствовала, что моя жизнь вот-вот переменится. Мне только было неудобно перед подругой, я чувствовала, что веду себя подобно молоденькой девчушке — которой я, несомненно, уже не была. Собираясь на встречу, я трижды меняла платье — одно было слишком модным, другое очень простым, и наконец я остановилась на юбке с блузкой. Потом я узнала, что это именно тот вариант, который Герман терпеть не может. Но тогда он едва обратил на это внимание, потому что сам был взволнован, как мне признался позднее. Он проводил меня до дома и оставил. Эта прогулка была недолгой — но она определила всю мою дальнейшую жизнь».

Эмма Зоннеман жила в трех меблированных комнатах в театральном пансионе в Веймаре. Хозяйка пансиона была сторонницей строгой дисциплины и запрещала любые мужские посещения, хотя до появления Германа «это не очень меня беспокоило. Гораздо больше неудобства причиняло ее запрещение мыться каждый день — она утверждала, что это изнашивает ванну». Но теперь, когда он вошел в ее жизнь, необходимость оставаться вдвоем становилась все более настоятельной, а в таком маленьком городе, как Веймар, делать это незаметно для чужих глаз было невозможно. Поэтому скоро уже все знали, что золотоволосая актриса из Национального театра завела любовника и что этот любовник — большая шишка в нацистской партии. Ночью, после сокрушительного разговора Гитлера с Гинденбургом, Геринг поехал в Веймар и прибыл в театр, где шел «Эгмонт», в тот момент, когда шла сцена разговора Клерхен, которую играла Эмма, с ее матерью, спрашивавшей о ее любовнике, и, едва он прошел в ложу, которую для себя зарезервировал, она воскликнула:

— Ах! Я постоянно спрашиваю себя, а любит ли он меня, но разве могут быть какие-то сомнения в том, что любит?

Половина лиц в зале повернулась в сторону ложи Геринга, послышалось хихиканье. Геринг сиял. Он выглядел в высшей степени счастливым.

Со времени своего избрания в рейхстаг Геринг был бессменным лидером депутатской группы национал-социалистов и теперь, оказавшись главой самой большой партии в нем, он был выбран председателем этого законодательного органа. Одним из его первых действий после водворения в свой кабинет стало послание Эмме, черкнутое на одном из его персональных председательских бланков: «Ich liebe Dich. Н.» [4]Я тебя люблю (нем.).
, которое он отправил с нарочным вместе с букетом цветов в Веймар.

Как и в большинстве парламентов мира, роль председателя (или спикера) рейхстага всегда была определяюще важной для его нормальной работы. Геринг взялся за свою работу серьезно, и его вступительная речь к депутатам звучала вполне убедительно:

— Я обещаю, что буду исполнять обязанности, определяемые моей должностью, беспристрастно, справедливо и в соответствии с существующими в законодательной палате правилами. Я буду проявлять должное уважение к принципам и авторитету этой палаты. Но я хочу сразу прояснить, что буду в равной степени бдительно следить за тем, чтобы в этой палате не ущемлялись честь и достоинство германского народа. Славное имя германского народа будет всегда находить во мне активного защитника. Я заявляю всему германскому народу: это заседание ясно доказывает, что рейхстаг имеет рабочее большинство и способен вести государственные дела без обращений к экстренным мерам. Тот факт, что мы имеем национальное правительство, вселяет в меня надежду, что я смогу исполнять свои обязанности председателя рейхстага и что достоинство народа, безопасность нации и свобода родины будут главными путеводными звездами всех моих действий.

Заявление в его речи, что рейхстаг может вести государственные дела без «обращения к экстренным мерам», относилось конкретно к канцлеру Францу фон Папену, которому президент Гинденбург вновь поручил сформировать правительство. Фон Папен же, прекрасно сознавая, что он не имеет за собой необходимого большинства голосов и что и правое, и левое крыло настроены против него (а также и большая часть центра), искал способы и средства, как избавиться от своих оппонентов или ослабить их как политические силы. С этой целью он натравил прусскую полицию на штаб-квартиру коммунистов в Берлине, а после этого, на основании обнаруженных там материалов, свидетельствующих об антигосударственной деятельности, издал указ о роспуске «Союза Красных фронтовиков», «частной» армии коммунистов. Но указ мог получить законную силу лишь после подписания его председателем рейхстага. Когда он поступил к Герингу, тот послал за Эрнстом Торглером, председателем депутатской фракции коммунистов. Указав на лист бумаги, лежавший перед ним на столе, он, как свидетельствуют, сказал:

— У меня есть средство для того, чтобы покончить с вашими бандами, дружище. Это декрет о роспуске «Рот-фронта».

— Фон Папен опасен и коварен, как змея, — со злой горечью ответил Торглер. — Следующими станут ваши коричневорубашечники.

— Знаю, — сказал Геринг. — Потому я и не собираюсь его подписывать.

Как и Гитлер, Геринг испытывал недоверие и презрение к сладкоречивому и одновременно коварному фон Папену, который, изрекая в рейхстаге цветистые фразы о необходимости сохранения демократии, вел закулисную деятельность, с тем чтобы ввести собственную форму диктатуры. С другой стороны, он не разделял ненависти Гитлера к назначившему фон Папена президенту. Геринг знал Гинденбурга со времен войны и восхищался его качествами военного, его упорством и уважал за огромную любовь к стране и ее традициям. Несмотря ни на что, он продолжал поддерживать контакты со старым фельдмаршалом, приезжая к нему в его загородный дом в Нойдек, надеясь смягчить его антипатию к Гитлеру и национал-социалистам.

Теперь, как председатель рейхстага, он имел дополнительные причины для встреч с Гинденбургом и не собирался пренебрегать этой возможностью. Гитлер уже назначил его главным политическим парламентером с правом вести переговоры со всеми политическими партиями — от коммунистов до националистов, с тем чтобы действовать в рейхстаге совместно. Наряду с этим на нем лежала задача привлекать различных влиятельных людей нации, в том числе промышленников и деятелей церкви, в партию или в ряды ей сочувствующих. После того как он стал председателем рейхстага, эта задача облегчилась, так как теперь у него имелось вполне законное основание принимать участие во всех политических событиях.

— Если, к примеру, — говорил он впоследствии, — правительство распустило бы рейхстаг или само ушло в отставку из-за вотума недоверия, моим долгом было… сообщить рейхспрезиденту (Гинденбургу), после переговоров с остальными партиями, каковы, на мой взгляд, были перспективы для создания нового коалиционного правительства. Поэтому рейхспрезидент был обязан всегда принимать меня в этом качестве в связи с подобными вопросами. Таким образом, у меня были все возможности, чтобы установить более тесные отношения с рейхспрезидентом. Но я хотел бы подчеркнуть, что эти отношения уже существовали и фельдмаршал, стоило мне обратиться к нему, вне всяких сомнений, принимал бы меня и так, потому что он знал меня еще по первой мировой войне.

12 сентября 1932 года фон Папен решил нанести удар своим противникам. К этому времени он уже твердо знал, что в законодательной палате все против него и что его правительство было, по сути, головой без туловища. Он сумел убедить Гинденбурга, что единственный способ избежать хаоса — дать ему постановление о роспуске рейхстага, чтобы воспользоваться им, когда условия там станут невыносимыми. Он намеревался прибегнуть к нему именно 12 сентября, поскольку знал, что в этот день коммунисты собираются предложить вынести вотум недоверия его правительству. Фон Папен предполагал дать коммунистам выступить, подождать, пока депутаты от других партий выскажутся против принятия вотума (что, как ему сообщили, они собирались сделать), а потом выступить самому. Сначала он хотел произнести пламенную речь, возложив на коммунистов и их союзников вину за хаос в рейхстаге, а после этого огласить свое постановление и прервать работу рейхстага.

Но Геринг узнал о его плане и поспешил проинформировать о нем Гитлера. Вожди партии провели совещание и решили, что есть шанс убрать фон Папена прежде, чем он уберет их. Вместо того чтобы голосовать против недоверия коммунистов правительству, они объявили, что поддержат его. Когда началось голосование, фон Папен поспешил уйти, чтобы принести свой указ о роспуске депутатов и вовремя вручить его председателю рейхстага. Он вернулся с папкой в руках, в которой лежал указ, и поспешил к столу Геринга. Но тот намеренно не обращал на него внимания и громко призывал депутатов регистрировать свои голоса по предложению о недоверии правительству.

«В зале царил полный беспорядок, — писал впоследствии фон Папен — Собрание превратилось в шумное сборище, и среди общей суматохи Геринг отказался предоставить мне возможность выступить… После этого мне не оставалось ничего другого, как пройти к председательской трибуне, хлопнуть указом о роспуске по столу Геринга и покинуть рейхстаг вместе с членами кабинета под насмешки всего зала».

Но Геринг по-прежнему не обращал никакого внимания на принесенную фон Папеном бумагу. Сначала он зарегистрировал итоги голосования: 513 депутатов — за недоверие, 32 — за фон Папена, и только потом поднял указ и зачитал его, после чего объявил, под смех и крики одобрения, что он не имеет силы, так как под ним стоит подпись канцлера, который большинством голосов был только что отставлен от должности.

…На новых выборах, которые состоялись 6 декабря 1932 года, национал-социалисты неожиданно потеряли часть голосов, а вместе с ними и места в рейхстаге, но Геринг вновь был избран его председателем. У него не было сомнений, что для национал-социалистической партии наступил критический период и что если они не смогут прийти к власти на этой новой сессии рейхстага, последняя возможность будет упущена и у них не останется иных путей, кроме революционного. Этого Геринг совершенно не желал, и страх перед возможным развитием событий воздействовал на него подобно стрекалу во всех его действиях на протяжении последующих недель. Он интриговал, активно обрабатывал нужных людей, заключал сделки, упрашивал президента Гинденбурга, давил на его сына, чтобы тот воздействовал на отца, — и все для того, чтобы сделать Гитлера канцлером Германии.

История ожесточенной закулисной борьбы, хитроумных уловок и политических комбинаций, которые в конце концов привели к появлению на свет национал-социалистического правительства, представляется слишком запутанной, чтобы здесь углубляться в нее. Скажем лишь, что для победы Гитлера никто не сделал больше, чем Геринг. 29 января 1933 года он прибыл на партийное совещание в отель «Кайзерхоф» в Берлине с известием, что все устроено. С помощью взяток, обещаний и шантажа была обеспечена поддержка сына фон Гинденбурга (прежде настроенного антигитлеровски), человека недалекого, корыстолюбивого и, наверное, поэтому вовлеченного в махинации с налогами на их поместье в Нойдеке. С армией тоже все было улажено, несмотря на интриги, отчаянно сплетавшиеся генералом фон Шлейхером, который 2 декабря 1932 года был назначен Гинденбургом канцлером и не горел желанием уступать Гитлеру это место. (Пытаясь расколоть нацистов, Шлейхер даже предложил Грегору Штрассеру, с которым он давно вел переговоры, пост вице-канцлера и министр-президента Пруссии.) В конце концов президент поддался давлению и уговорам и «сломался».

Геринг стремительно вошел в номер Геббельса, где в ожидании собрались Гитлер и все его советники, и гордо объявил, что завтра президент назначит Гитлера канцлером Германии.

Геббельс потом записал в своем дневнике:

«Несомненно, это был час величайшего триумфа в жизни Геринга. На протяжении нескольких лет он прокладывал политическую и дипломатическую дорогу фюреру, ведя бесконечные изматывающие переговоры. Его рассудительность, его энергия, но прежде всего сила характера и преданность Гитлеру были очевидными, непоколебимыми и достойными восхищения».

Теперь, пишет Геббельс, «этот честный солдат с доверчивым сердцем ребенка» принес Гитлеру «величайшее в его жизни известие». Собрание было отложено, ликующие партайгеноссе, практически уже поздравляя себя с победой, отбыли готовиться к предстоящему завтра знаменательнейшему событию.

После их ухода Геринг смог наконец впервые за несколько недель расслабиться. Ему было необходимо выспаться, но прежде чем улечься в кровать, он позвонил в Веймар и застал Эмму в гардеробной, как раз после окончания представления.

— Все готово, — сообщил он. — Завтра Адольф Гитлер станет канцлером. Ты обязательно должна быть в Берлине. Я пришлю за тобой автомобиль.

По мнению тех, кто видел его днем 30 января 1933 года, Герман Геринг еще никогда не выглядел более спокойным и удовлетворенным. Он созвал немецких и иностранных корреспондентов в приемную резиденции председателя рейхстага, чтобы объявить состав правительства Адольфа Гитлера.

«Перед нами был немного застенчивый, рассудительный, любезный Геринг, явно переполняемый чувством удачи, которой он скромно приписал свой успех, — написал один из корреспондентов, Вилли Фришауэр. — В таком настроении Геринг был обаятельным и симпатичным, казавшимся таким далеким от тех беспорядков, что уже начались на улицах, заполненных сторонниками нацистов».

На самом деле Геринг не был таким расслабленным победой, каким казался. Он прекрасно понимал, что, хотя нацисты выиграли битву за кресло канцлера, до окончательной победы было еще далеко. Безусловно, Гитлер получил власть в свои руки, но это была ограниченная власть. Президент Гинденбург в свои восемьдесят четыре года был достаточно осмотрительным, чтобы проследить за этим. Он назначил Гитлера канцлером Германии в 10.30 этим утром и впервые пожал ему руку, но он, как Гинденбург надеялся, окружил его людьми, которые должны будут следить за каждым его шагом и ограничивать и сдерживать его в его действиях.

Сам Геринг получил пост рейхсминистра без портфеля, а также стал министром внутренних дел Пруссии. Другой национал-социалист, Вильгельм Фрик, был назначен рейхсминистром внутренних дел. Но остальные министерские должности отошли ненацистам — все это были консерваторы из прежнего правительства фон Папена. Ведомство иностранных дел оказалось в руках барона Константина фон Нейрата, из независимых; генерал рейхсвера фон Бломберг стал министром обороны; Альфред Гугенберг из немецкой национальной народной партии — министром экономики и сельского хозяйства; Франц Зельдте, также состоявший в немецкой национальной народной партии и возглавлявший «Стальной шлем», — министром труда; еще один националист, Франц Гюртнер, — министром юстиции, а портфели министров финансов и связи получили два независимых консерватора. Помимо прочего президент вынудил Гитлера назначить Франца фон Папена своим вице-канцлером и оговорил в качестве особого условия, что, отправляясь на аудиенцию к рейхспрезиденту, канцлер всегда будет брать с собой вице-канцлера.

Таким стал новый кабинет, в котором нацистов оказалось трое против восьми, и эти восьмеро ненацистов и президент Гинденбург были уверены, что они достаточно сильны, чтобы затормозить любую попытку со стороны Гитлера осуществить радикальные идеи из своей программы.

Поэтому, улыбаясь корреспондентам и принимая поздравления от друзей, Геринг был внутренне поглощен проблемой их следующего шага — как бы нацистам перехитрить президента и правительство и получить в свои руки полную власть, чтобы начать управлять немецким народом?

Но не показывая на людях своей озабоченности, для которой имелись еще и другие причины, Геринг немного приоткрыл маску, когда остался наедине с Эммой. Тем вечером по главным улицам Берлина намечалось грандиозное факельное шествие штурмовиков, эсэсовцев, членов «Стального шлема» и «Кифхойзера» (Имперского союза ветеранов), и он снял для Эммы номер в отеле «Кайзерхоф», расположенном на Вильгельмплатц напротив рейхсканцелярии, чтобы она могла хорошо все увидеть.

«Однако Герман, как видно, был не очень уверен в настроении толпы, — вспоминала Эмма, — потому что он вручил мне револьвер со словами: „Вот, возьми это на всякий случай“».

(Ситуация в последние дни перед их приходом к власти была довольно тревожной для нацистов. 29 января социал-демократы организовали в Берлине и других городах колонны для маршей протеста под лозунгами «Долой нацизм!», «Долой Гитлера!», «Не хотим диктатуры!», ораторы на митингах призывали Гинденбурга не допускать к власти Гитлера. 30 января коммунисты призвали провести всеобщую забастовку, а генерал Курт фон Шлейхер, который стал последним веймарским канцлером и был вынужден уйти в отставку под давлением президента, по слухам, намеревался с помощью потсдамского гарнизона воспрепятствовать назначению Гитлера, так что фюрер, узнав об этом, впал в истерику, Геббельс — в ярость, и только Геринг советовал хранить спокойствие.)

Эмма, которую оружие приводило в ужас, потихоньку передала его Силли, горничной Геринга, провожавшей ее в «Кайзерхоф».

Геринг, одетый в форму СА («Она не шла ему — коричневый не его цвет», — делилась потом Эмма), с наступлением темноты отправился в рейхсканцелярию. В Тиргартене (районе знаменитого берлинского зоологического сада) факелы были зажжены, и грандиозный парад начался. Когда река огней, минуя Бранденбургские ворота, потекла по Вильгельмштрассе, глазеющая толпа начала реветь в восхищении и экстазе, и Геринг, вне всякого сомнения, почувствовал облегчение. Когда шествие проходило мимо дворца рейхспрезидента, старый фельдмаршал, стоявший у окна прямой как шомпол, глядя на четко марширующие шеренги, как говорят, заметил:

— Если бы я знал, что он может так вышколить бойцов, я послал бы за этим парнем раньше.

Адольф Гитлер стоял на балконе рейхсканцелярии, подняв руку в нацистском салюте, бесстрастно обозревая разворачивающееся перед ним действо, принимал рукоплескания и приветствия толпы. Позади него находился Герман Геринг, который вел радиопередачу для немецкого народа.

— Мои германские товарищи! — вещал он. — В то время, как я стою здесь, у микрофона, у рейхсканцелярии собрались сотни тысяч людей. Все они испытывают настроение, которое можно сравнить разве только с энтузиазмом 1914 года, когда нация поднималась на защиту фатерланда, чести и свободы. 30 января 1933 года войдет в историю Германии как день, когда нация, после четырнадцати лет горя, страданий и стыда, вновь обратилась к своей прежней славе… Посмотрите только на великого фельдмаршала, который присоединился к молодому поколению! Теперь он встал рядом с новым молодым вождем, который поведет нацию к новому и лучшему будущему. Сотни тысяч немцев, бурно ликующих перед этими окнами, возвещают этот день, вдохновляемые новой верой, что будущее принесет нам то, за что мы боролись несмотря на неудачи и разочарования: хлеб и работу — всем немцам, свободу и достоинство — нации.

Парад закончился, штурмовики, эсэсовцы, члены союза «Стальной шлем» и толпы бюргеров, лавочников, мелких домовладельцев и почтовых служащих, мужчин и женщин стали разбредаться по кафе и пивным на открытом воздухе. В рейхсканцелярии был устроен торжественный прием, но Гитлер, Геринг и большинство остальных видных нацистов скоро ушли оттуда к принцу Августу Вильгельму, так как в полночь начинался день рождения Ави, и он организовывал двойное празднование. Зазвучали тосты за императорскую фамилию, за Гитлера, за национал-социалистов и за фатерланд.

Было уже около трех часов утра, когда Геринг вернулся домой, где его ожидала Эмма. Но когда он предложил отправиться в постель, чтобы чудесным образом завершить этот триумфальный день, Эмма покачала головой. Ей нужно возвращаться в Веймар, сказала она, и немедленно.

— Возвращаться в Веймар в такой день? — спросил изумленный Геринг.

Да, ответила Эмма. Утром в Национальном театре начнется репетиция «Фауста», и очень важно, чтобы она на ней присутствовала, потому что будет исполнять ведущую роль Маргариты.

…Принимая пост министра внутренних дел Пруссии, Геринг прекрасно представлял, что стоит за столь важно звучащей должностью. Знал, что, когда получит ключи от своего нового кабинета в здании министерства, он будет держать в руках ключи от власти, так как министр внутренних дел Пруссии контролировал полицию, а с полицией, подчиняющейся его распоряжениям, практически не останется того, чего он не сможет осуществить.

Для Эммы Зоннеман, пожалуй, было даже хорошо, что в течение трех последующих недель она была поглощена ролью Маргариты, так как за это время ей нечасто удавалось увидеться со своим возлюбленным из-за его крайней занятости. (Хотя сама Эмма говорит, что он совершал «опасные ночные поездки» на автомобиле из Берлина в Веймар, а она уезжала на последнем поезде в Берлин, чтобы на первом вернуться обратно.) Геринг переехал в министерство внутренних дел и первым делом затребовал досье всех старших должностных лиц, после чего занялся их изучением вместе с чиновником по имени Рудольф Дильс, который работал в так называемом отделе ІА берлинской полиции. Этот отдел, несмотря на существующий в Веймарской республике запрет, занимался политической разведкой, и Рудольф Дильс был просто ходячей энциклопедией политических воззрений своих коллег. Геринг решил убрать из министерства и полиции всех, кого можно было явно заподозрить в антипатии к нацистам. Дильс до этого момента был ярым антикоммунистом, но теперь он значительно расширил диапазон свой политической неприязни и добавил в черный список Геринга тех, кто был хоть немного левее центра. Он также устроил новому боссу своего рода развлечение в виде досье из отдела ІА, в которых личная жизнь некоторых его соратников по партии описывалась со всеми нелицеприятными подробностями. Там, например, содержался детальный отчет о судебном процессе, каким-то образом ускользнувшем от прессы, на котором некая немецкая баронесса рассказывала, как она формально усыновила Иоахима Риббентропа, ныне видного члена партии, с тем чтобы он мог добавить к своей фамилии аристократическое «фон», и теперь хотела получить деньги, которые он обещал ей вручить, когда заключит «удачный» брак. Оплата должна была осуществиться, утверждала баронесса, после того как фон Риббентроп получил в невесты дочь Отто Хенкеля, крупнейшего германского производителя шампанского. Имелся длинный доклад об отношениях Рема с «мальчиками», доклад о дружбе Альфреда Розенберга с еврейской девушкой (составленный прежде всего потому, что он был главным идеологом антисемитизма), о предполагаемом лжесвидетельстве Гитлера при подаче заявления на германское гражданство (он был австрийцем по рождению) и о связях гауляйтера Готфрида Федера, одного из главных специалистов по экономике в партии, с евреями-ростовщиками.

Геринг читал эти истории с явным удовольствием и потом пересказывал их Эмме. Но о чем он с ней и словом не обмолвился — так это его собственное досье, повествующее со всеми подробностями о его морфинизме и временном пребывании в шведской психиатрической лечебнице. Он с должной выдержкой прочитал эти тягостные разоблачения, но, дойдя до последних строк, взревел от возмущения. Его досье заканчивалось словами: «Он проявляет многие признаки латентной подавляемой гомосексуальности и склонен к ярким и пышным нарядам и использованию косметики. Однако нет никаких доказательств того, что его близкая дружба с Паулем [Пилли] Кёрнером является чем-то ненормальным». Намек на то, что он разделял сексуальные наклонности Эрнста Рема, которые он терпел, но никак не одобрял, вызвали в нем такую ярость, что он разорвал досье на части и расшвырял их по комнате.

К 17 февраля 1933 года он собрал уже достаточно информации, чтобы начать широкомасштабную чистку министерства и прусской полиции, и скоро десятки окружных и районных полицейских начальников, сотни инспекторов и тысячи нижних полицейских чинов неожиданно для себя получили краткие извещения, что их служба окончена. Тем, кто заслужил пенсию, предлагалось заполнить во всех деталях прилагаемый бланк и ждать решения суда, который будет слушать их дело. Более важные чиновники увольнялись Герингом лично, и в их числе оказался молодой доктор Роберт Кемпнер, бывший юридическим советником отдела по делам полиции в прусском министерстве внутренних дел и членом республиканского союза судей в Берлине, с которым было связано несколько успешных дел против штурмовиков и эсэсовцев, участвовавших в политических демонстрациях. Являясь противником нацистов, Кемпнер поддерживал усилия правительства социал-демократов не допустить Гитлера к власти, и в его досье Геринг обнаружил предложение арестовать Адольфа Гитлера по обвинению в государственной измене на том основании, что какое-то время он потворствовал Эрнсту Рему, готовившему своих штурмовиков к вооруженному восстанию.

Новый министр внутренних дел яростно обрушился на Кемпнера за то, что тот осмелился затевать преследование фюрера, и объявил, что тот уволен из ведомства.

— Ваше счастье, что я не посадил вас за решетку! — кричал Геринг. — Убирайтесь! И не попадайтесь мне больше на глаза!

Однако это все же произошло, как мы еще увидим.

С завершением чистки «авгиевых конюшен» (как охарактеризовал эту акцию Геринга Геббельс в своем дневнике), Геринг мог расставить на ключевые посты своих людей. Его друг Пилли Кёрнер стал статс-секретарем министерства внутренних дел Пруссии, Рудольф Дильс — руководителем ІА, политического отдела полиции, граф Вольф фон Гелльдорф, участник первой мировой войны, который вступил затем в Добровольческий корпус в составе «батальона Россбаха» и участвовал в уличных сражениях с коммунистами в Рейнланде, потом был участником Капповского путча 1920 года и, наконец, руководителем СА в Берлине, был назначен полицай-президентом Потсдама. В свой собственный штат в качестве главного помощника Геринг взял доктора Эриха Гритцбаха, который позднее описал его биографию, заведовать прессой поставил Мартина Зоммерфельда, тоже написавшего его биографию, а энергичную и исполнительную женщину, фрау Грету фон Корнатцки, назначил своим секретарем.

Для тех полицейских чинов и гражданских служащих, которые избежали чистки (следует отметить, что большинство чиновников прусского министерства внутренних дел были готовы служить новому шефу), он выпустил манифест, в котором прямо объявлял, что теперь полиция должна избегать любых проявлений враждебности в отношении «национальных объединений и партий», и рекомендовал относиться к этим организациям с «пониманием». Но потом давал понять, что это относится только к нацистам и националистам и ни к кому более.

«С другой стороны, — продолжал Геринг, — деятельность организаций, враждебных государству, должна пресекаться самыми строгими мерами. В деле противодействия терроризму и налетам коммунистов не должно быть послаблений, и в случае необходимости должны применяться револьверы без страха перед последствиями. Полицейские, открывающие огонь из револьверов при выполнении своих обязанностей, будут пользоваться моей защитой, вне зависимости от последствий их действий. Должностным же лицам, допустившим промахи из ложного опасения перед последствиями, следует ожидать дисциплинарных взысканий. Защита граждан требует строжайшего применения предписываемых законом мер к запрещенным демонстрациям, запрещенным митингам, подстрекательству к государственной измене, массовым забастовкам, мятежам, оскорблениям в печати и всем другим заслуживающим наказания противоправным действиям нарушителей закона и порядка. Каждый полицейский должен постоянно помнить о том, что промах, явившийся следствием непринятия мер, — более тяжкий проступок, чем ошибка, совершенная при их принятии. Я надеюсь и ожидаю, что все чины полиции будут единодушны со мной в нашем общем деле защиты отечества от угрожающих ему бедствий сплочением и укреплением наших национальных сил».

22 февраля Геринг предпринял следующий шаг к приведению полиции под свой полный контроль, влив туда штурмовиков и эсэсовцев, а также членов «Стального шлема» в качестве вспомогательных частей. Отправляясь в патрулирование с полицейскими, первые продолжали носить нацистскую форму и только надевали на рукава белые повязки, свидетельствовавшие об их вспомогательном статусе, но уже совсем скоро им предстояло стать главной силой.

Командуя авиаполком «Рихтгофен», Геринг доказал, что он может быть незаурядным руководителем, вместе с тем тогда же обнаружилось, что ему нравится постоянно показывать своим подчиненным, кто у них босс. Теперь на своем новом месте он быстро продемонстрировал, что не утратил ни своих организаторских способностей, ни диктаторских замашек.

— Приближается время, — заявил он в своей речи в Дортмунде, — когда в Пруссии будет только один человек, который возьмет на себя всю власть и всю ответственность, и этот человек — я. Каждому, кто будет исполнять свой долг на службе государству, выполнять мои приказы и без колебаний пускать в ход револьвер, подвергаясь нападению, будет гарантирована моя защита. И напротив, те, кто станет малодушничать, будут мной быстро вышвырнуты с работы. Каждая пуля, вылетевшая из ствола полицейского оружия, — это пуля, выпущенная мной. Если вы скажете — это убийство, значит, я — убийца.

Он выдержал паузу, затем медленно произнес:

— Я знаю только два типа людей — это те, кто с нами, и те, кто против нас.

Единственное условие, которое Гитлер принял от президента Гинденбурга без единого возражения, когда тот назначал его канцлером, был созыв новых выборов в случае возникновения серьезных разногласий в правительственном кабинете. В тот момент советникам нацистского лидера это казалось опасным ограничением его свободы политического маневра, и они настоятельно рекомендовали ему отклонить это условие. Теперь же им становилось понятно, почему участвовавший в обсуждении Геринг нисколько не возражал против этого и даже, напротив, приветствовал эту идею. Имея в своем распоряжении все полицейские силы и их помощников, штурмовиков и эсэсовцев, которые были готовы по его сигналу броситься сокрушать «врагов государства», он стал полным хозяином улиц, и коммунисты теперь едва могли отважиться на попытку восстания (чего опасались некоторые нацисты). Будущему предстояло решаться только в кабинах для голосования. А кто будет следить за порядком на избирательных участках? Да полиция, конечно.

Поэтому Гитлер не стал дожидаться нового правительственного кризиса, чтобы назначить новые выборы, он сам его спровоцировал, а затем объявил, что немцы вновь должны явиться на избирательные участки 5 марта 1933 года. Даже Геббельс, который был скептически настроен относительно возможности быстрого захвата власти, теперь был полон оптимизма и сиял от радости, потому что Гитлер собирался назначить его рейхсминистром пропаганды и народного просвещения, и, подобно тому как Геринг поступил с полицией, он собирался прибрать под свой контроль прессу, радио и средства «народного просвещения».

«Теперь нам значительно легче бороться, — написал он в своем дневнике, — так как мы можем использовать все ресурсы государства. Радио и пресса тоже в нашем распоряжении. Мы создадим просто шедевр от пропаганды. И теперь, конечно, у нас не будет проблем с деньгами».

Последняя фраза явилась отзвуком бедственного финансового положения, в котором находилась нацистская партия с конца прошлого года и до того момента, пока промышленно-финансовые магнаты Германии, которые отвернулись от нацистов после их неудач 1932 года, вновь не открыли свои сейфы для Гитлера, упорно пробирающегося к креслу рейхсканцлера. Геббельс, который в конце декабря 1932 года отчаянно причитал насчет денежных проблем, предвидя «темное и мрачное» будущее, в середине января написал в своем дневнике: «Финансовое положение партии в одно мгновение коренным образом изменилось». За одну неделю огромные долги НСДАП словно растаяли. По данным газеты «Байрише штатсцайтунг», опубликованным в то же время, за несколько дней НСДАП получила не менее 10 миллионов марок, из них 4 миллиона — только от концерна «Ферайнигте штальверке».

Теперь, готовясь окончательно ликвидировать демократическую систему и установить свою диктатуру, Гитлер решил заручиться поддержкой германских монополистов. 20 февраля Геринг пригласил в свой дворец председателя рейхстага группу промышленников, среди которых были «пушечный король» Крупп фон Болен, глава крупнейшего в Европе электротехнического концерна Роберт Бош, директор «И. Г. Фарбениндустри» Шнитцлер, один из металлургических королей Германии, генеральный директор концерна «Ферайнигте штальверке» Альберт Феглер. Доктор Яльмар Шахт выступал в качестве хозяина вечера. Гитлер произнес короткую речь, пообещав; взяв власть в свои руки, убрать с улиц и фабрик марксистов и восстановить армию (что означало новые большие заказы на вооружения рурским производителям). Геринг предложил гостям сделать «финансовые пожертвования», обратив общее внимание, что эти выборы — из разряда «теперь или никогда» и они требуют соответствующих «теперь-или-никогда-вкладов». Если нацисты победят, заметил он, следующие выборы состоятся не раньше чем через десять, может, через сто лет.

Как впоследствии показал Шахт, он «пустил по кругу шляпу» и собрал три миллиона марок.

В разгар предвыборной кампании Геринг дал первое серьезное политическое задание своей реорганизованной и «перевоспитанной» полиции, приказав 24 февраля произвести налет на Дом имени Карла Либкнехта, штаб-квартиру коммунистической партии в Берлине. Вечером этого же дня он объявил, что обнаружены уличающие документы, «доказывающие», будто коммунисты готовят революцию, однако не сообщил в тот момент никаких подробностей. Но для членов правительства, часть которых в отношении его заявления была настроена весьма скептически, Геринг подготовил меморандум, в котором в деталях описывались будто бы найденные планы красных, на основании которых прусское правительство позднее выпустило официальное заявление.

«Правительственные здания, музеи, большие дома и особняки, а также важные предприятия подлежали сожжению, — говорилось в этом заявлении. — Женщин и детей предполагалось пускать впереди террористических групп… Поджог рейхстага должен был стать сигналом к кровавому восстанию… Планировались многочисленные террористические акты против отдельных лиц, частной собственности и против жизни и здоровья мирного населения, а также начало всеобщей гражданской войны».

Вполне можно предположить, что разоблачительные материалы на самом деле были обнаружены полицейскими и штурмовиками Геринга в Доме Карла Либкнехта, потому что большинство политических партий и объединений в Германии того времени не только держали собственные частные армии, но и имели планы их использования в случае чрезвычайных обстоятельств. В этом смысле коммунисты ничем не отличались от социалистов или нацистов. Сомнительным представляется то, что документы «доказывали», что коммунисты были на пороге восстания. Они понимали, что ситуация в Германии быстро переходит к состоянию «мы или они» и скоро им придется бороться за свое существование, но на тот момент, в преддверии выборов 5 марта, им было необходимо в целях пропаганды производить хорошее, благообразное впечатление.

Почти наверняка Геринг не считал ситуацию такой угрожающей, как это представил. Иначе он немедленно начал бы кампанию превентивных арестов, дал бы указание Рему привести его штурмовиков в состояние боевой готовности и быстро расставил у всех важных зданий Берлина охрану. Ничего этого он не сделал. Потом он говорил, что скрыл подробности красного заговора от широкой публики, чтобы после победы нацистов на выборах — а теперь они были в ней уверены — использовать их в качестве оправдывающих обстоятельств для действий, направленных против коммунистов, планируемых нацистскими лидерами.

Поэтому он явно не верил, что в Берлине в любой момент может разразиться красный бунт и рекой политься кровь. Согласно заявлению прусского правительства, сигналом к «кровавому восстанию» и «гражданской войне» должен был стать «поджог рейхстага».

Почему тогда его здание немедленно не оцепили и не охраняли день и ночь? Вечером 27 февраля, за шесть дней до выборов, внутри рейхстага находились только один ночной вахтер, почтальон и истопник и один полицейский на посту снаружи. В этот вечер рейхстаг действительно кто-то поджег и он сгорел.