Геринг открыл один надежный способ снять напряжение от тревоги за свое положение и прибавку в весе. Каждый раз, когда Гитлер отпускал его, он отправлялся в леса, тянущиеся от Берлина через Пруссию на восток, в направлении польской границы. Там он стал проводить свои выходные, занимаясь охотой и обдумывая некий проект, который был весьма дорог его сердцу.

Геринг стал охотником еще в детстве, когда фон Эпенштейн дал ему в руки его первое ружье в Фельденштейне и научил, как подстреливать дичь на лету, а зайцев на бегу. С тех пор он начал охотиться на более крупных животных и предпочитал опускать ружье, когда ему попадалось что-либо мельче, чем косуля. При этом Геринг никогда не занимался истреблением, всегда стрелял аккуратно и старался, чтобы его добыча погибала быстро и без мучений.

Одним из назначений, которое он получил, когда нацисты пришли к власти, и которое доставляло ему огромное удовольствие, была должность главного охотничего Германии, к которой в 1934 году добавилась должность главного лесничего Германии. Эти должности не были просто синекурами, и Геринг отнесся к своим обязанностям со всей серьезностью.

Если судить сегодня о нем отдельно по тому, что он сделал для животного и растительного мира Германии, его можно только приветствовать как «зеленого», активного борца за охрану природы, обладавшего богатым воображением и добившегося значительных успехов. Находясь на своем посту главного охотничего, Геринг пополнил леса Шорфхайде и Роминтенскую Пустошь зверями и птицами, которые были истреблены или находились на грани исчезновения. Он завез лосей и зубров из Швеции и Канады, диких уток, лебедей и разную дичь из Польши и Испании. В 1934 году он ужесточил германские законы об охоте, сделав обязательной для всех будущих охотников проверку на владение оружием. Он также ввел тяжелые штрафы за отстрел добычи сверх положенной квоты, прекратил охоту верхом и из автомобиля, запретил использование проволочных силков и стальных капканов, а также света при ночной охоте и усилил наказание за браконьерство. (Еще он включил один пункт в закон, запрещающий вивисекцию.)

Следующие несколько лет леса и озера германского рейха могли служить образцом разумного и контролируемого обращения. Как главный лесничий, Геринг утвердил схемы посадок, которые должны были создать зеленые пояса вокруг всех крупных городов в качестве их «легких» и мест отдыха трудящегося населения.

В своем кабинете он повесил такое изречение: «Тот, кто мучает животных, ранит чувства немцев», и в этом заключена горькая ирония: в то время как его коллеги — министры в нацистском правительстве творили жестокие гонения и террор в отношении немецких людей, Геринг усиленно трудился над тем, чтобы сделать спокойнее и безопаснее жизнь обитавших рядом с ними животных.

Явно пользуясь своим положением на посту премьер-министра Пруссии, он добился того, чтобы ему выделили, как главному лесничему, землю, где он мог бы построить себе среди своих угодий «усадьбу». Геринг выбрал Шорфхайде, огромной протяженности лесной массив с озерами и вересковой пустошью в двух часах езды на северо-восток от Берлина, и убедил правительство объявить специальным декретом площадь в сорок тысяч гектаров зоной, где запрещалось бы строить любые другие здания, с территорией в глубине ее, где он построит свою официальную резиденцию среди заповедника и где будет разрешено охотиться только ему, местным крестьянам и приезжающим к нему гостям.

Будущее поместье Геринг задумал сделать своего рода мемориалом Карин и вкладывал в его создание больше, чем в любой другой проект в своей жизни.

Он выбрал место на берегу небольшого озера Вукерзее в окружении старых дубов и можжевельника. С помощью двух архитекторов, Туха и Хетцельта, дом был возведен за десять месяцев, и его официальный биограф, Эрих Гритцбах, утверждает, что все, от начала и до самого конца, осуществлялось по замыслу самого Геринга.

«То было исполнением мечты, ради которой он трудился всю свою жизнь, — пишет он. — Только благодаря тому, что он держал в голове все детали все эти долгие и трудные годы, стало возможным возвести его в десять коротких месяцев. Он спланировал все: сам особняк, окружающий сад, внутреннее устройство, обстановку, ковры, люстры и светильники и даже дверные ручки и места для своих картин и других произведений искусства. Короче говоря, это его дом во всех смыслах этого слова».

После этого Гритцбах переходит к описанию Каринхалле со всеми деталями этого грандиозного сооружения, лесного массива, достойного какого-нибудь средневекового феодала, с огромным внутренним двором, окруженным крытыми соломой домами, с тщательно устроенными клумбами и прудом с лилиями и конной статуей обнаженного охотника, стреляющего из лука. Но свое описание он сделал в 1937 году, в 1934-м это был более простой и скромный большущий дом, и многое Геринг устроил уже позднее, когда стал богаче.

На тот момент большая часть расходов пошла на сооружение, возводимое по другую сторону озера. Там строился мавзолей Карин. Летом 1933 года Геринг поехал в Стокгольм, чтобы присутствовать на бракосочетании одной из дочерей графа фон Розена, и, находясь там, возложил на могилу Карин венок. К венку была прикреплена свастика, и шведские антифашисты сняли ее, оставив записку с обвинениями в его адрес, что он использует могилу жены для пропаганды. Испытав боль от «этого осквернения», Геринг отправился в одну фирму в Стокгольме и заказал там огромный оловянный гроб, который бы вместил и его тело, и останки его жены. Затем он получил от фон Фоков разрешение и сделал необходимые приготовления для перевоза останков Карин в Германию. Ей предстояло лежать в мавзолее на другой стороне озера, на виду из его окна, до той поры, пока ему не придет время присоединиться к ней.

10 июня 1934 года Геринг устроил свой первый прием в Каринхалле, пригласив к себе членов дипломатического корпуса. Среди прибывших были британский посол сэр Эрик Фиппс, американский посол Томас Додд, итальянский посол синьор Энрико Черутти с супругой. Сэр Эрик Фиппс, который в это время значительно меньше страшился нацистов, чем впоследствии, решил, что Герман Геринг — своего рода шут германской революции, и свой первый длинный отчет в Форин офис (министерство иностранных дел). он посвятил ироничному описанию его прибытия для встречи гостей. Они собрались на полянке в лесу, а Геринг приехал к ним позднее на большом гоночном автомобиле и, лихо затормозив, вышел, облаченный в «авиаторский костюм из кожи, высокие сапоги и с огромным охотничьим ножом, заткнутым за пояс». Можно представить, как, должно быть, искривились аристократические губы сэра Эрика, когда он начал описывать в отчете, как Геринг с микрофоном в руке стал читать своим гостям лекцию о флоре и фауне Германии и о том, какие конкретно шаги он предпринимает для их процветания. Он показал образцы различных животных, которых завез из-за рубежа для пополнения лесов, а напоследок повел всех к загону, где был виден один из зубров, привезенных из канадского заповедника, увлеченный собранными для него коровами. Что ж, идея не была совсем уж нелепой.

«Несчастное животное вышло из своего загона с крайней неохотой, — ехидно отмечает сэр Эрик, — и, грустно оглянувшись на коров, попыталось вернуться обратно».

Их хозяин вновь умчался на своем гоночном автомобиле, оставив гостей следовать по дороге через лес к Каринхалле. Там он ожидал их у входа, одетый теперь в белые спортивные штаны, белые теннисные туфли, белую фланелевую рубашку и зеленую кожаную куртку, с охотничьим ножом, по-прежнему торчащим из-за пояса.

Это был первый случай, когда Геринг смог показать иностранным гостям свое творение и, представ перед ними гордым хозяином такого дома, должен был вызвать, хотя бы у американца, вполне определенные ассоциации.

Дело в том, что этой теме в то время были посвящены многие голливудские фильмы, и «Мг. Blandings Builds His Dream House» был одним из самых кассовых фильмов в Соединенных Штатах. Как и мистер Бландингс, Герман Геринг возвел свой дом сам, и ему можно было простить некоторое самодовольство, с которым он показывал гостям комнату за комнатой. Однако посла Додда было трудно чем-то удивить, и он полагал, что их хозяин слишком вульгарен, «демонстрируя свое тщеславие на каждом шагу». Ему было непонятно, зачем Геринг во время своей экскурсии держал в руках «чудной, похожий на гарпун, инструмент» (на самом деле это было скандинавское охотничье копье, и Геринг искал место, куда бы его повесить, готовясь к приезду фон Розена на следующий день).

Наконец гостей собрали в огромной гостиной, где они впервые были представлены Эмме Зоннеман. Геринг постоянно говорил о ней как о своем секретаре, но не пытался скрывать, что это секретарь особый, так как часто брал ее за талию и обнимал. После застолья, на котором Эмма выступала в качестве хозяйки, гостей провели мимо озера к мавзолею Карин, который Геринг показал им с такой же гордостью, обратив их внимание на толщину стен и свода, за которыми скоро будет лежать его умершая супруга, а «когда придет время, и я лягу рядом с ней».

На синьору Черутти все это произвело сильное впечатление, и когда Геринг не мог слышать, она призналась своим компаньонам, что он представляется ей великолепным и очаровательным анахронизмом.

— Своим пониманием роскоши он напоминает мне наших сиятельных Борджиа, — сказала она, выбрав, возможно, не лучшее сравнение. Додд резко ответил, что ему кажется странным, что их хозяину позволили осуществить такой сложный и дорогой проект в Германии, экономическая ситуация в которой столь ужасна.

Сэр Эрик Фиппс заканчивает свой доклад словами, что, «утомившись этим странным показом», он тихо ушел, и так же поступил и посол Додд.

19 июня 1934 года, через несколько дней после показа Герингом мавзолея его надменным гостям, тело Карин Геринг было изъято из могилы на церковном дворике в Лувё, недалеко от Дроттнингхольма. Томас фон Кантцов, фон Фоки, фон Розены, князь и княгиня цу Виды, генерал Веке из рейхсвера, полковник Карл Боденшатц, почетный караул из германской торпедной флотилии и два шведских нациста с флагами со свастикой присутствовали при погрузке гроба в железнодорожный вагон, в котором ему предстояло доехать до парома в Сасснитце для отправки в Германию. На дроттнингхольмской церкви ударили в колокола, а в Германии все деревни Восточной Пруссии, через которые проходил поезд, были убраны черным. Был объявлен специальный выходной, чтобы женщины и дети могли собраться и посмотреть на проезжающий мимо вагон, украшенный венками и зелеными ветвями.

Сестра Карин, Фанни, естественно, оказалась на месте, чтобы описать тот момент, когда поезд прибыл на станцию Эберсвальде, и гроб был опущен на открытый катафалк, чтобы проследовать в Каринхалле.

«Повсюду стояли черные обелиски с пылающими факелами, играл оркестр, — пишет она. — На лошадях прямо и неподвижно сидели всадники, старые матери бросали цветы, а школьники смотрели широко открытыми, серьезными глазами на стоявшего впереди Германа Геринга, который наконец смог привезти свою усопшую супругу домой.

Катафалк медленно тронулся и покатил вдоль шеренги людей по дороге в Шорфхайде. На всем пути его сопровождали звон колоколов окрестных деревушек и глубокое сочувствие всех, кто его видел и кто никогда не забудет эту процессию к месту упокоения».

На торжественную траурную церемонию прибыли все шведские родственники Карин, включая Томаса, а также Адольф Гитлер вместе с большинством лидеров нацистской партии. (Генрих Гиммлер приехал позднее, возбужденно восклицая, что кто-то пытался застрелить его, когда он ехал через лес. На его автомобиле виднелись пулевые отверстия, но кто их сделал, так и осталось тайной.) Фюрер прибыл точно в двенадцать, и церемония началась. Пожалуй, только Фанни и могла должным образом описать, как все происходило.

«Очаровательным, просто каким-то сказочным, было это тихое место немецкого леса, и возникало чувство, что сверху на нас взирают духи древности, — повествует она. — Каменные ступени спускались к входу в склеп. Внутри него имелось меленькое цветное темно-голубое окно, свет из которого падал на покрытые кафелем стены. Сверху, на земле, был установлен тот самый надгробный камень, который лежал на могиле в Лувё, в окружении шведской земли; рядом росли прелестные цветы. Когда саркофаг Карин стали устанавливать на открытом месте, раздалась приглушенная барабанная дробь, затем послышались звуки похоронного марша из „Сумерек богов“ Вагнера. Был возложен огромный венок от фюрера, как его последняя дань женщине, которая была так крепко и искренне предана „третьему рейху“ и во имя него умерла. Затем началась служба… Едва она закончилась, как с дальней стороны озера послышались звуки охотничьих рогов егерей, отдающих Карин последние почести».

Свое описание Фанни заканчивает такими словами:

«Когда гости удалились, а саркофаг Карин был поставлен в склеп, Герман Геринг сам поправил каждый венок, каждый букет цветов на нем. Небо было темно-синим и спокойным, без единого облачка, но со множеством звезд. Осиротелый человек наконец привез свою святыню домой».

Несомненно, прошедший день был для Геринга полон душевных переживаний, но было бы неправдой сказать, что в его завершение он остался в одиночестве без человеческого тепла. С ним была не только Эмма — Томас фон Кантцов тоже остался, чтобы разделить с отчимом воспоминания об этом волнующем, хотя и печальном дне.

Эмма Зоннеман, при всей своей практичности, никогда не проявляла ревности по поводу любви, которую ее Геринг продолжал испытывать к умершей жене, и в немалой степени благодаря ее неподдельному сочувствию Томас примирился с тем фактом, что в жизнь его отчима вошла другая женщина. Эти выходные, которые они провели втроем, и теплые отношения, которые быстро установились между Эммой и одиноким Томасом фон Кантцовом, по-видимому, помогли Герингу оформить планы на свою дальнейшую личную жизнь.

До этого момента в партии среди тех, кто любил чесать языки, было немало таких, кто бы мог поклясться, что Эмма никогда не станет для Геринга больше, чем любовницей. Но Геринг, видя, что Томас явно одобрил его выбор, и заметив материнское отношение Эммы к несчастному молодому человеку, отбросил все сомнения относительно своей мягкосердечной актрисы. Теперь он стал не только постоянно бывать вместе с Эммой на людях, он и показался с нею в присутствии Гитлера и пережил момент безграничной радости, когда фюрер показал, что и он искренне одобряет его выбор.

К лету 1934 года Эмма дала знать всем своим театральным друзьям, что она без ума от Германа Геринга. Она обожала его чрезмерно пышную и яркую манеру одеваться, его мощный, в три обхвата, торс (сама она тоже отнюдь не была худенькой), наслаждалась его остроумием, разделяла его вкусы в музыке и искусстве и любила его откровенную манеру высказываться.

Но она пришла в некоторое замешательство, когда обнаружила, что, каким бы прямолинейным он ни был с остальными, в присутствии Адольфа Гитлера Геринг терял ощущение своей индивидуальности и начинал покорно поддакивать и соглашаться со всем, что изрекал фюрер.

«Это было так заметно, что даже моя восемнадцатилетняя племянница заметила, — написала позднее Эмма, — поскольку она находилась со мной большую часть времени, то виделась на неофициальных встречах не только с Германом, но и с Адольфом Гитлером. Ей очень нравился ее „дядя“ Герман и ей было невмоготу постоянно слышать его эхом звучащее „да“ Адольфу Гитлеру, который ей совершенно не нравился. „Он соглашается, — говорила она мне, — даже когда его мнение совершенно противоположно. Дядя Герман такая сильная личность. Почему он так слепо принимает все, что бы ни сказал Гитлер?“»

Однако такое свойство натуры не было чем-то необычным среди членов гитлеровского окружения. В своих мемуарах, написанных много лет спустя, Альберт Шпеер, «придворный» архитектор Гитлера, гораздо более резко, чем Эмма, отзывается о подобострастном отношении Геринга к фюреру. Однако и сам Шпеер никогда не говорил «нет» вождю партии в те дни, зная, что этим может лишить себя его благоволения (и возможности для архитектурной деятельности), которым он теперь пользовался.

Примерно как раз в это время Геринг привлек Шпеера для реконструкции своей новой официальной резиденции. Объектом, который он для этого выбрал, было здание, почти дворец, построенный для прусского министра торговли перед самым 1914 годом и располагавшийся в одном из парков за Лейпцигерплатц. Согласно инструкциям Геринга, резиденция была переделана лишь несколько месяцев назад, но Гитлер, который как-то пришел, чтобы на нее взглянуть, отпустил по ее поводу такой комментарий:

— Мрак! Как можно жить в такой темноте? Вот посмотрите на работы моего профессора: вокруг все светло, просторно и просто!

Вскоре после этого Геринг, спросив позволения у Гитлера, привез Шпеера смотреть дворец, и тот нашел по-своему романтической запутанность множества маленьких комнат с мрачными окнами и темными бархатными портьерами, загроможденных массивной мебелью под эпоху Ренессанса. В комнатке, судя по всему, служившей часовней, на самом видном месте красовалась свастика, но и в других помещениях этот знак можно было увидеть на стенах, потолках и полах.

«Возникало впечатление, что здесь часто проводились какие-то мрачные, торжественные ритуалы, — пишет Шпеер и продолжает: — Критика Гитлера или просто желание ему подражать вызывали немедленные изменения в Геринге. Он сразу отказался от своего проекта внутренней отделки, которую только что закончил, хотя должен был себя чувствовать при ней вполне комфортно, ибо она, вероятно, больше соответствовала его натуре. „Не смотрите на это, — сказал он мне. — Я и сам это видеть не могу. В общем, делайте, как вам нравится, даю вам полную свободу. Ставлю только одно условие: пусть все будет, как у фюрера“».

Шпееру это условие вполне подходило, а «деньги, как обычно, никакой роли для Геринга не играли», поэтому он вынес кучу обломков стен и сделал на первом этаже четыре просторных помещения. Самое большое, площадью 140 квадратных метров, должно было стать кабинетом Геринга, а к нему добавили пристройку из застекленных бронзовых каркасов. Бронза в это время в Германии считалась дефицитным материалом, и за ее произвольный расход полагались огромные штрафы, но Геринга, замечает Шпеер, это ничуть не смущало (так же как, похоже, и самого Шпеера в то время). «Он приходил в восторг каждый раз, когда являлся с проверкой, — пишет далее Шпеер, — сиял, как ребенок в день своего рождения, посмеивался и потирал руки».

Совещания по реконструкции новой резиденции Геринга обычно проходили в его председательском дворце у рейхстага. Помимо Шпеера в них принимал участие руководивший работами директор архитектурно-строительных мастерских, почтенный старичок, который хотел понравиться Герингу, но терялся из-за его резких, начальственных манер. Комната, где они собирались, была отделана в стиле вильгельмовского неорококо, и ее снизу доверху украшал барельеф из роз, который Шпеер назвал воплощением мерзости. И вот однажды Геринг, перемигнувшись со Шпеером, решил разыграть директора, который, по всей видимости, был того же мнения об этом декоре, что и они, и заставить его переменить свое отношение на прямо противоположное. После этого, указывая на розы на стене, он стал говорить, как его восхищает этот узор, и спрашивать, что думает о нем директор. Совесть художника начала в нем бороться с желанием не портить отношения с высокопоставленным заказчиком, так что на лбу бедняги выступил пот, но Геринг продолжал нахваливать розы и спрашивать его мнение; в конце концов тот сломался и выразил согласие, что декор восхитительный.

— Все они такие! — презрительно бросил потом Геринг.

Шпеер с ним согласился. «Они действительно были такими, — написал он, — в том числе и сам Геринг, который теперь без устали расписывал за трапезами у Гитлера, каким просторным и светлым будет его дом: „Ну совершенно как ваш, мой фюрер“. Если бы Гитлер вдруг захотел украсить свои стены розами, Геринг распорядился бы сделать то же самое».

Когда перестройка дворца была закончена, Геринг засел в своем огромном новом кабинете (он был почти таким же просторным, как гитлеровский) за гигантский стол эпохи Ренессанса, на кресло с высокой спинкой, которое выглядело как трон какого-нибудь герцога. На столе стояли два серебряных светильника с очень большими пергаментными абажурами и сильно увеличенная фотография Гитлера. В холле Геринг приказал повесить на стену картину «Диана на оленьей охоте» Рубенса, которую он «одолжил» у музея кайзера Фридриха; нажатием кнопки она поднималась под самый потолок, и тогда открывалось окошко кинобудки.

Утро каждого рабочего дня Геринг начинал с прочтения полученных «перехватов». Одной из последних служб, которые ему сослужил Дильс, прежде чем гестапо было передано Гиммлеру, было знакомство его с новым электронным устройством, которое попало к Дильсу из-за границы. Это устройство позволяло прослушивать телефонные разговоры, и Дильс хотел, чтобы его шеф узнал о его существовании ради собственной безопасности, прежде чем он отнесет его в органы разведки. Но Геринг и не подумал его отдавать, решив оставить техническую новинку под своим контролем, и убедил Гитлера дать на это согласие. Он передал ее в свое полицейское управление и отдал распоряжение собственной разведывательной службе сделать из нее свой главный инструмент. Эта служба была организована под безобидно звучащим названием «Научно-исследовательский институт Германа Геринга» и со временем стала насчитывать три тысячи сотрудников, которые занимались прослушиванием всех типов линий дальней связи, расшифровкой кодов и осуществлением общего контроля источников информации, включая иностранные посольства, газетчиков и партийных функционеров.

Но для начала Геринг дал команду сотрудникам «исследовательской» службы начать прослушивать телефоны лиц из списка, который он составил с помощью своего статс-секретаря Пилли Кёрнера. Он включал всех членов правительственного кабинета фюрера, за исключением самого Гитлера (Геринг никогда бы не осмелился ставить «жучки» своему герою-вождю), главарей штурмовиков, в первую очередь Рема, некоторых армейских генералов и некоторых послов и посольств. Он дал указания представлять ему каждое утро краткое содержание всех переговоров, а те беседы, где упоминался он лично, передавать полностью.

Результатом стал ежедневный ворох информации, в том числе занятной и любопытной. Например, он с явным удовольствием и ухмылкой знакомился с регулярными звонками Йозефу Геббельсу его последней актрисочки — дорога в звезды в Германии теперь пролегала через спальню министра народного просвещения и пропаганды. Он читал все последние шутки и анекдоты, которыми перебрасывались армейские офицеры и партийные — о себе самом. (Его любимым был: «Почему вчера вечером все автоводители на Унтер-ден-Линден были ослеплены невыносимо ярким светом? Потому что навстречу им попался Герман, который шел в свою контору при всех медалях».) «Жучок» установили даже на телефон в квартире у Эммы, и Геринг был немало раздражен, узнав, что она продолжает поддерживать контакты с несколькими еврейскими актерами и актрисами, своими прежними друзьями, давно уволенными из Веймарского и Государственного театров.

Но самое серьезное его внимание привлекли телефонные разговоры военного министра, генерала Вернера фон Бломберга, а также переговоры начальника штаба СА Эрнста Рема и группенфюрера Карла Эрнста, его главного представителя в Берлине. Беседы фон Бломберга с различными офицерами рейхсвера выдавали его растущее беспокойство в связи с усиливающейся активностью штурмовиков и его опасения относительно амбиций «этого извращенца» Рема, который, как он подозревал, хотел объединить армию и штурмовиков в одну силу и самому стать ее главнокомандующим. Частые телефонные совещания Рема и Эрнста подтверждали, что они действительно обдумывали такой план. Однако насторожиться Геринга заставило другое. Упоминая о нем, и тот и другой проявляли явную враждебность и, называя его по имени, обычно говорили «этот боров Геринг» (Эмма упоминалась как «свинья Геринга»), но еще чаще они оба называли его «герр Реакция» и с энтузиазмом говорили о «дне», когда этот друг больших боссов будет сметен с их пути, а истинные цели национал-социалистической революции будут достигнуты. Он невесело усмехнулся, читая запись одного разговора, в котором Эрнст выражал сожаление, что Геринг избавился от телохранителей-штурмовиков, которых он ему предоставил (Геринг заменил их собственной охраной), так как «с их помощью было бы легче вышибить борову мозги, когда придет время».

Посчитав, что рейхсфюрер СС был для Рема не меньшим врагом, чем он сам, — и это на самом деле было так — Геринг переговорил о том, что узнал, с Генрихом Гиммлером (не сообщив, впрочем, как он об этом узнал). За тихими манерами, бесцветной внешностью и лицом школьного учителя Гиммлера скрывалось его крайнее властолюбие. До тех пор, пока Рем держал их штурмовиков вооруженными, обученными и готовыми к действиям, они будут являться силой, превосходящей СС, и представлять угрозу для всякого, кто окажется не согласен с теми видами на будущее Германии, которые имел Рем. На этом этапе Гиммлер был нужен Герингу.

Проблема заключалась в том, как им вдвоем доказать Гитлеру, что он находится в такой же опасности, как и они, из-за растущей силы и агрессивности Рема. Для этого было необходимо собрать убедительные изобличающие факты, и Гиммлер с помощью гестапо обещал сделать это. Однако убедить Гитлера было нелегким делом. Рем всегда был одним из наиболее близких фюреру «старых борцов» и редким человеком в партии, кому было позволено использовать при обращении к нему фамильярное «ты». Было известно, что Гитлер сильно напрягался и тем не менее терпел, улыбаясь, когда Рем обхватывал его руками и обнимал — его, кто всегда был так сдержан на публике, что никогда не прикасался даже к Еве Браун и не позволял себе с ней никаких нежностей. И наконец, хотя он знал, что Рем и многие из его ближайших помощников были наглыми гомосексуалистами, Гитлер, который был склонен относиться к сексу скорее по-пуритански, тем не менее мирился с подобными наклонностями своего начальника штаба.

Как скоро выяснилось, совсем не трудным делом оказалось раздобыть доказательства того, что Рем представляет угрозу для стабильности «третьего рейха», так как фюрер штурмовиков был достаточно уверен в своих силах, чтобы пытаться скрывать свои мысли или планы. В это время происходил непрерывный рост численности штурмовиков, к концу 1933 года они насчитывали в своих рядах уже два миллиона, и к февралю 1934 года Рем стал настолько самоуверен, что предложил на заседании кабинета создать «народную армию», слив CA, СС и рейхсвер, а себя назначить военным министром. При этом он сослался на программу НСДАП, где в одном из пунктов содержалось требование упразднить наемную армию и заменить ее народной армией, и привел цитату из «Майн кампф», в которой говорилось, что отряды штурмовиков должны составить ядро новой армии. Предложение было отвергнуто, но, когда о нем узнали военные, они засыпали генерала фон Бломберга протестами. Перспектива того, что армия окажется поглощенной хулиганами и извращенцами Рема, крайне возмутила и встревожила их, и фон Бломберг, не желавший к тому же расставаться со своим креслом в военном министерстве, устремился из него прямо к Гитлеру.

В первый раз Гитлер забеспокоился. В этот момент он никоим образом не хотел ссориться с военными. Старый президент Гинденбург наконец стал проявлять признаки бренности, и Гитлер был крайне озабочен тем, чтобы, когда это случится, стать его преемником. Для поддержки национального единства, которое олицетворялось бы его персоной, ему было необходимо утвердиться в качестве рейхспрезидента, а для этого Гитлеру была нужна поддержка армии. Военные могли легко обратиться к идее регентства после смерти Гинденбурга, которое, как считали, старый президент собирался предложить в своем грядущем завещании. Это могло означать, что рейхсвер поддержит своего рода реставрацию монархии с принцем Августом Вильгельмом, замещающим своего отсутствующего отца Вильгельма II. Гитлер, разумеется, был озабочен тем, чтобы отвратить их от этой затеи. В результате он пообещал фон Бломбергу, что не позволит Рему и его штурмовикам объединиться с армией.

Между тем продолжался стремительный рост штурмовых отрядов, куда вливались также бывшие коммунисты и члены других упраздненных левых организаций (их называли «бифштексами» — «коричневыми» снаружи и «красными» внутри), усиливая в СА радикальный элемент, и вскоре их численность достигла трех миллионов. Рем, совершая инспекционные поездки по подчиненным ему частям, открыто заявлял о приближающейся «второй национал-социалистической революции». Вместе с тем у военного министра установились с ним уже непрекращающиеся трения, и в течение апреля и мая фон Бломберг не переставая жаловался Гитлеру на действия и наглость штурмовиков. Недовольство генералов возрастающими притязаниями СА грозило достигнуть критической отметки..

Наконец в мае Гитлер, сопровождаемый фон Бломбергом, отправился на «карманном линкоре» «Дойчланд» на морские маневры в воды Восточной Пруссии вместе с командующими сухопутными силами и военно-морским флотом и провел с ними переговоры. Заявив о своем намерении стать главой государства после смерти Гинденбурга, он пообещал в обмен на поддержку военных обуздать буйную вольницу штурмовиков и сильно сократить их как военную силу.

В мае, после совещания руководства рейхсвера, такая поддержка ему была обещана. Геринг и Гиммлер сочли этот момент вполне подходящим, чтобы представить Гитлеру досье, которые они собрали на Рема и его приспешников. Гестапо хорошо поработало, и его отчеты о том, что творится в недавно открытой штаб-квартире штурмовиков в Берлине, заставили фюрера сморщиться от отвращения. Они содержали подробности и фотоснимки имевших там место оргий и подшивку писем — жалоб рассерженных родителей, негодующих по поводу того, что их сыновья растлеваются развращенными начальниками, у которых они оказались, придя в СА.

Ему также показали стенограмму беседы генерала фон Шлейхера, бывшего канцлера, не забывшего Гитлеру своего унижения в январе 1933-го и поддерживавшего с Ремом дружеские отношения, с французским послом в Берлине Андре Франсуа-Понсе (Геринг не стал объяснять, как оно было получено, — разумеется, это был один из его «перехватов»). Француз несколько раз упомянул о встрече, которая недавно состоялась между ним, Шлейхером, Грегором Штрассером и Ремом, после которой он передал в Париж, что стоит приостановить все переговоры с Берлином, «дождавшись смены режима».

Именно этот момент подействовал на Гитлера сильнее всего, и он начал бушевать, выплескивая на присутствующих отвратительную смесь ярости и страха. Он немедленно вызвал Рема, и между ними состоялось бурное объяснение, которое длилось много часов. Фюрер нападал на лидера штурмовиков за его моральную распущенность и велел ему распустить его гарем, обуздать сексуальные бесчинства его штаба и изменить саму сущность его руководства. Он также сказал ему, что оружейные склады, которые теперь строили штурмовики, надо передать рейхсверу, а сам Рем должен показать военным, что он не собирается вытеснять их или брать над ними власть. И наконец, Гитлер обратился к Рему, как к своему старому товарищу, с просьбой о сотрудничестве и указал, что ввиду неизбежности скорой смерти Гинденбурга любой безрассудный поступок со стороны штурмовиков может стоить ему карьеры.

Ответы Рема были дерзкими и непреклонными. Говорят, что он резко упрекал Гитлера в «предательстве революции», заявляя, что тот поддался реакционерам типа Геринга, который озабочен только обустройством своего гнезда и хорошими отношениями с воротилами большого бизнеса. Он побуждал Гитлера плюнуть на рейхсвер и взять власть, устранив влияние военных с помощью штурмовиков.

С этого дня, 4 июня, Гитлер стал всецело на сторону Геринга, укрепившись во мнении, что, если он хочет стать верховным главой рейха, у него только один путь к этому — по «растоптанным в пыль» штурмовикам.

7 июня Рем, который был болен, уехал из Берлина в отпуск в санаторий «Ханзльбауэр» в Бад-Висзее, на озеро Тегернзее в Верхней Баварии. Его сомнительный дружок Эдмунд Хайнес, обергруппенфюрер СА, поехал вместе с ним. Прибыв туда, Рем направил в отдел печати своего штаба коммюнике для своих штурмовиков, в котором объявлял, что все они с 1 июля уходят на месяц в отпуск, и с угрозой добавлял, что «тем врагам СА», которые распространяют слухи о расформировании штурмовых отрядов, «будет дан соответствующий ответ в должное время и в той форме, в какой это будет необходимо». Свое обращение он закончил словами: «СА являются и останутся судьбой Германии» и не добавил обычного «Хайль Гитлер!»

Геринг не имел сомнений относительно того, кого он имел в виду, говоря о «врагах СА», поскольку его сотрудники вскоре принесли новые перехваты разговоров между Ремом и Карлом Эрнстом, во время которых оба с удовольствием рассуждали о том, как они разделаются с «этим боровом Герингом», когда наступит «должное время».

— Я собственноручно буду срезать ломти с его жирной туши, — говорил Эрнст, — пока он не станет вдвое тоньше, и только после этого воткну кинжал ему в горло.

— Давай-давай, — смеясь отвечал ему Рем, — но смотри, не сожри эти куски — мясо есть не приветствуется!

В отличие от Гитлера, откровенно опасавшегося оборота, который грозили принять события, Геринг ожидал вызов Рема и надвигающуюся пробу сил с энтузиазмом и даже некоторым азартом. Более того, фактор смертельной опасности обострял его разум. Просматривая стенограммы телефонных разговоров Эрнста и Рема, Геринг обратил внимание на то, как часто Эрнст, усмехаясь, говорил, что его «отпуск» обещает оказаться не таким приятным, как у Рема. Он снова внимательно проглядел все записи и пришел к выводу, что Эрнст не собирался уезжать в отпуск совсем. Он предложил Гиммлеру провести расследование, и скоро ему доложили: действительно, Эрнст говорил, что он откладывает свой медовый месяц (несколько дней назад Эрнст женился, причем на свадьбе присутствовал и Гитлер, а Геринг был шафером), и объявил командирам своих 280 000 штурмовиков Берлинского округа, что распоряжение Рема их не касается и что они должны держать своих людей наготове.

Геринг сообщил об этом Гитлеру, фон Бломбергу и Гиммлеру. 25 июня командующий рейхсвером генерал Вернер фон Фрич без лишнего шума привел войска в состояние боевой готовности, Гиммлер отдал такой же приказ частям СС. На следующий день Гитлер предпринял последний шаг навстречу Рему в последней надежде на сближение. Он отправил своего самого доверенного человека и заместителя по партии Рудольфа Гесса в Кельн, где он произнес речь, в которой призвал «определенные элементы в партии» отказаться от их требований «второй революции». Такие революции, говорил Гесс, не подходят Германии, и незачем брать пример с «крошечных экзотических республик с их ежегодными маленькими революциями», намекая на службу Рема в Южной Америке, и обещал, что все простится и забудется.

Для Геринга было очевидно, что ничего хорошего из подобных попыток примирения не получится и они только укрепят Рема в мнении, что он неустраним, и, должно быть, порадовался, когда фюрер штурмовиков ответил полным молчанием. Вместо этого он отправил телеграмму с указанием всем лидерам штурмовиков прибыть 30 июня, в субботу, к нему в Бад-Висзее — на «совещание».

Тем временем Гитлер, чувствуя себя не в состоянии принять решение, пришел в смятение. Последнюю неделю июня он провел, мотаясь из одного конца рейха в другой: то он поехал в Южную Германию открывать новую альпийскую дорогу, потом на северо-запад, в Эссен, на свадьбу гауляйтера Тербовена и, наконец, в Бад-Годесберг, недалеко от Бонна, где остановился в гостинице старого партийного соратника. Он сидел на террасе, выходившей на Рейн, и пока энтузиасты организации «Сила в радости», культурно-развлекательного отделения Трудового фронта, представляли для него факельные показательные выступления, он нервничал и путался в мыслях.

Между тем Геринг решил, что больше не следует предпринимать никаких примирительных жестов в отношении главаря штурмовиков и что развязка уже близко — независимо от того, как долго будет колебаться фюрер. Он был убежден, что это самый серьезный вызов лидерству Гитлера со времен Мюнхенского путча и что может разразиться война, в которой будет немало убитых. Он не имел намерения оказаться одним из них и начал составлять список наиболее опасных штурмовиков.

28 июня по совету Геринга был сделаны все приготовления к гражданской войне. Были вызваны полицейские подкрепления, созданы специальные отряды, части СС приведены в состояние боевой готовности. На следующее утро, знакомясь с перехватами, Геринг обнаружил беседу Карла Эрнста с одним из полицейских инспекторов, который информировал его о производимых приготовлениях. Имя инспектора пополнило его список.

Вскоре после этого министру-президенту позвонил сам Карл Эрнст. Что означает вся эта «мобилизация»? Геринг чего-то опасается? Может, ему нужна помощь? Пусть он только скажет — штурмовики всегда готовы.

— Дорогой Карл, — ответил Геринг, — я знаю, что могу положиться на вас. Разве я не был шафером на вашей свадьбе? Фюреру также известно, — что вы являетесь нашим самым стойким сторонником. Нет, никакой особой мобилизации, просто начались полицейские учения. Сейчас время отпусков, дружище, так что езжайте и наслаждайтесь вашим медовым месяцем.

В конце дня у него на столе лежал перехват последнего телефонного звонка Эрнста Рему. Герр Реакция чего-то замышляет, говорил тот, и он держит своих штурмовиков в состоянии боевой тревоги. Но он был спокоен и сказал, что отправляется в свое отложенное свадебное путешествие. Ни он, ни Рем, похоже, даже не подозревали, что Гитлер тоже «что-то замышляет». Они не встревожились, даже когда фюрер прислал тем же вечером Рему в Бад-Висзее телеграмму, сообщая, что он едет к нему и собирается принять участие в «совещании лидеров». Рем был по-прежнему уверен в дружеском отношении Гитлера, и готовясь к его прибытию, заказал местному художнику экслибрис, посвященный фюреру, для воспроизведения его в новом издании «Майн кампф».

Но Гитлер уже принял решение. 29 июня к нему прибыл Геббельс, который привез с собой тревожные известия о предстоящем мятеже в Берлине. По его словам, Карл Эрнст получил приказ организовать восстание, что представляется маловероятным, ибо было известно, что он поехал в Бремен, откуда собирается отправиться в свадебное путешествие со своей женой. Но фюрер больше не колебался. В два часа ночи 30 июня 1934 года он прилетел в Мюнхен и в сопровождении группы эсэсовцев под командой начальника своей личной охраны «Зеппа» Дитриха и приближенных отправился в Бад-Висзее. К «Ханзльбауэру» они подъехали около семи утра, и санаторий был еще погружен в сон. В коридоре им попался молодой граф Шпрети, адъютант Рема, и Гитлер, которому показалось, что тот потянулся за пистолетом, бросился к нему и ударил по голове хлыстом, который он держал в руках, так что все его лицо залило кровью. Передав его подручным, он вошел в комнату к Рему, который еще спал, и, обругав изменником, бросил ему одежду и велел собираться. Хайнес, застигнутый в соседнем номере в постели с юным дружком, был застрелен на месте.

Арестованных штурмовиков отвезли в Мюнхен и посадили в Штадельхаймскую тюрьму. Через день Рему, по приказу Гитлера, вручили пистолет, предложив совершить самоубийство, но он не стал этого делать и был застрелен начальником концлагеря Дахау эсэсовцем Теодором Эйке и его адъютантом.

Самолет, который доставил Гитлера в Мюнхен, теперь был использован в качестве курьерского, чтобы информировать Геринга, как развиваются события. Узнав, что Гитлер начал действовать, Геринг приступил к осуществлению собственного плана. Специальный полицейский отряд под командой майора Веке, с приданными ему подразделениями эсэсовцев, на мотоциклах и грузовиках выехал из своего лагеря в пригороде Лихтерфельде и покатил окольным маршрутом в Берлин. Достигнув центра города, они установили кордон вокруг штаб-квартиры СА и, не встречая сопротивления, прошли внутрь. Когда прибыл Геринг, он застал командовавшего там группенфюрера СА стоявшим у стены, с поднятыми руками под дулами винтовок своих полицейских.

Геринг действовал быстро и эффективно. С длинным проскрипционным списком в руках, так как он уже давно вычислил, кто в СА был наиболее опасным для режима и кто — наиболее разнузданным и опустившимся, он быстро переходил из комнаты в комнату, где были собраны коричневорубашечники, и, указывая толстым пальцем, говорил:

— Арестуйте этого… арестуйте этого… нет, не этого, этот субчик отлынивал от обязанностей… этого… и этого…

Арестованных сажали в грузовики и отвозили в Лихтерфельде, где запихивали в угольный подвал здания кадетского корпуса.

Тем временем начался розыск группенфюрера Карла Эрнста. Вдоль дороги в Бремен, на перехват его «мерседеса», были посланы небольшие самолеты. В конце концов его отыскали, затолкнули в самолет и привезли в Берлин, а оттуда в Лихтерфельде. Он просто не мог поверить, что все это происходит с ним, и был убежден, что произошел антигитлеровский мятеж, поднятый герром Реакцией и его друзьями. Он был уверен, что фюрер скоро соберет штурмовиков и освободит его. Ближе к развязке он даже решил, что Геринг сумел арестовать и Гитлера, и, когда его поставили у стены, вызвал кривые усмешки у расстреливавших его эсэсовцев, крикнув перед смертью: «Хайль Гитлер!»

Затем — все это происходило 30 июня — состоялись массовые расстрелы. Коричневорубашечников выводили группами из подвала, эсэсовцы разрывали им на груди рубашки, рисовали углем вокруг левого соска круги, чтобы было легче целиться, и ставили вдоль стены, в пяти метрах от расстрельной команды из восьми эсэсовцев. Эти последние были лучшими стрелками, но их поставили совсем близко для полной гарантии, что они не промахнутся, и их жертвам не потребуется coup de gräce [9]Выстрел милосердия (фр.).
. Скоро стена позади покрылась ошметками окровавленной плоти, но никому даже в голову не пришло смывать их в перерывах водой из шланга.

Тем временем Геринг вернулся домой в свой дворец на Лейпцигерплатц, где продолжал поддерживать связь с Гитлером и совещаться с Гиммлером и Геббельсом. Иногда схваченных на улице или арестованных дома штурмовиков приводили показать ему, и, сверившись со своим списком, он решал их судьбу. Привели к нему и фон Папена, вице-канцлера, на счастье, последнего. Геринг знал, что и Гиммлер, и Геббельс хотели его смерти. Сам он совершенно не испытывал симпатии к этому прожженному интригану, скорее презирал его, но знал, что фон Папен — близкий друг старого президента и хорошо известен за рубежом. Его смерть могла вызвать там сильный резонанс. Поэтому Геринг оставил фон Папена у себя до тех пор, пока Гиммлер с Геббельсом не покинули его дом, после чего приказал своим людям отвести его домой и держать под домашним арестом.

— Геринг спас мне жизнь, — впоследствии скажет фон Папен.

Однако он не сделал ничего ради спасения генерала фон Шлейхера, так как полагал его присутствие в Германии опасным для режима и не был расстроен, когда услышал, что двое эсэсовцев застрелили фон Шлейхера и его жену, «когда те пытались спастись бегством». Скоро до него дошли известия, что расстрелы в Лихтерфельде не прекращаются, и он понял, что Гиммлер и его главный помощник Рейнхард Гейдрих воспользовались случаем, чтобы свести старые счеты.

Под их пулями падали не только коричневорубашечники, но и политики, правые и центристы, на которых они таили злобу. В их числе оказался Густав фон Кар, изменивший своему слову Гитлеру во время Мюнхенского путча в 1923 году; уже старый человек семидесяти двух лет, он был найден зарубленным в лесу, поблизости от Дахау. Был арестован, а потом застрелен в тюремной камере и Грегор Штрассер. Но угнетающе подействовало на Геринга убийство бывшего лидера «Католического действия» (распущенной Гитлером организации, объединявшей круги католических политиков) Эриха Клаузенера, бывшего руководителя отделом полиции в прусском министерстве внутренних дел. Он входил в число тех людей, за которых вступалась Эмма во время первой нацистской чистки в 1933 году. Клаузенер был честным человеком с опасной привычкой говорить то, что думал, и открыто высказывал свои взгляды членам СС, которые работали в его ведомстве.

Тогда Геринг, выполняя просьбу Эммы, сумел вытащить его из штаб-квартиры партии, куда его доставили, предварительно сильно избив, и перевел Клаузенера в министерство транспорта. Но затаенная злоба быстро не проходит, и теперь он услышал, что Клаузенер арестован эсэсовцами и умерщвлен.

Это окончательно убедило Геринга, что расстрелы пора прекращать. Штурмовики были уже разгромлены. Лишившись верхушки, они утратили потенциальную способность к мятежу и теперь были неопасны. Воскресным утром 1 июля он лично явился к Гитлеру и попросил его дать эсэсовским головорезам отбой.

Все это произошло в течение одного дня. Геринг представил список тридцати двух казненных штурмовиков, а Гитлер получил из Мюнхена и некоторых других городов еще сорок фамилий. Общее число семьдесят два Геринг позднее представил в рейхстаге как количество убитых и казненных. На самом же деле их было намного больше, но на тот момент о них никто ничего не сообщил, и лишь позднее стали поступать сведения о найденных трупах.

Гитлер, который весь день 30 июня находился в состоянии полуистерики, 1 июля начал успокаиваться, а встретившись с президентом Гинденбургом, совсем воспрял духом. Вместо того чтобы устроить ему разнос за учиненное кровопролитие, старик начал бормотать слова поздравления. «Когда того требуют обстоятельства, — примерно так заявил он, — никто не должен уклоняться от решительных действий. Если необходимо пролить кровь, пусть это случится».

Герингу он отправил следующую телеграмму:

«Министр-президенту генералу[10]Звание полного генерала он получил в качестве личного «подарка» Гинденбурга после того, как стал министр-президентом Пруссии.
Герингу, Берлин 088/телег. 4012

Примите мое одобрение и благодарность в связи с вашими успешными действиями по подавлению государственной измены.

С дружественной благодарностью и приветом

(Подпись) Гинденбург».

Схожая телеграмма была направлена и Гитлеру, и, опубликованные в газетах, они произвели на немецкий народ соответствующее впечатление. Как впоследствии написал Альберт Шпеер, «фельдмаршал первой мировой войны был для добропорядочных бюргеров личностью в высшей степени уважаемой… Еще с тех пор, как я был школьником, он служил для меня олицетворением самой власти. И то, что акция Гитлера была одобрена этим верховным арбитром, очень успокаивало».

Однако в качестве героя дня чествовали именно Геринга — как человека, который вдохновлял фюрера и своими умелыми действиями по ликвидации мятежа уберег нацию от кровавой гражданской войны. Теперь, когда он проходил по улице или проезжал в открытом автомобиле, публика приветствовала его одобрительными возгласами и аплодисментами.

«Это не случайно, — пишет дальше Шпеер, — что после путча Рема правые, представляемые рейхспрезидентом, министром внутренних дел и генералами, выстроились за Гитлером. Нет, этим людям не был присущ крайний антисемитизм, который исповедовал Гитлер, они вообще презирали этот выплеск плебейской злобы — их открытое проявление симпатии к Гитлеру после истории с путчем имело иное основание: в кровавой чистке 30 июня 1934 года было ликвидировано сильное левое крыло партии, представленное главным образом членами СА».

2 августа 1934 года, через двадцать лет после объявления мировой войны, которая сделала его знаменитым, генерал-фельдмаршал Пауль Людвиг Ханс фон Бенкендорф унд фон Гинденбург скончался в замке Нойдек. Ему было почти восемьдесят семь лет.

Не прошло и часа после смерти старого рейхспрезидента, как было объявлено, что теперь этот пост будет объединен с должностью рейхсканцлера и что Адольф Гитлер становится главой государства и верховным главнокомандующим вооруженными силами рейха. Против нововведения никто не возразил. Правые и средний класс были удовлетворены недавней чисткой и теперь были уверены, что избавлены от революции. Левые, если этот термин применять к коричневорубашечникам, были раздавлены, СА перестали представлять серьезное политическое течение, и их военно-политическая деятельность начала уступать место военно-спортивной. Рейхсвер был замирен и немедленно принес присягу новому главе государства.

Геринг не смог устоять, чтобы не воспользоваться драматическим моментом. Хотя он в самом деле глубоко переживал смерть старого солдата и, когда он собрал офицеров люфтваффе в министерстве авиации, чтобы сообщить им эту новость, его голос едва не срывался от волнения, целью сбора явилось не оплакивание смерти старого президента, а принесение клятвы верности новому.

Облаченный в полную парадную форму, он вынул из ножен саблю, Эрхард Мильх сделал шаг вперед и положил на нее руку, а Карл Боденшатц начал читать текст присяги. Следом на ним офицеры люфтваффе (как и солдаты и офицеры рейхсвера перед ними) повторили клятву преданности, но не государству, а лично Адольфу Гитлеру.

После этого Геринг высоко поднял свою саблю и воскликнул:

— Хайль Гитлер!

Среди присутствующих были офицеры, которые позднее признавались, что они никогда не использовали гитлеровское приветствие, но в тот день пришлось.

В 1934 году произошла еще одна кончина, которая глубоко тронула Геринга, — умер риттер фон Эпенштейн, которому было уже восемьдесят четыре года. Можно сказать, он сделал это своевременно, до того как нацисты осуществили аншлюс Австрии.

Геринг прислал большой венок на его похороны и длинное письмо баронессе Лилли, приглашая ее приехать повидаться с ним, когда она будет в состоянии путешествовать. Она приехала к нему в Каринхалле, и Геринг, показывая ей дом и окрестности, в какой-то момент вздохнул и сказал:

— Как жаль, что старик не дожил, чтобы увидеть все это. Как бы мне хотелось показать ему Каринхалле!

Теперь в его жизни в живых остался только один герой.