После Сталинграда не один Геринг среди высших нацистских бонз оказался политическим «аутсайдером». В декабре 1942 года Мартин Борман, с целью «облегчить фюреру», поглощенному сталинградской эпопеей, «ведение государственных дел», организовал так называемую «коллегию трех» в составе его самого, начальника штаба верховного главнокомандования фельдмаршала Кейтеля и начальника рейхсканцелярии Ганса Ламмерса. Троица, продолжая рабски следовать воле фюрера, как бы взяла Гитлера в кольцо, установив свой контроль над допуском к нему посетителей и всей поступающей информацией.

В связи с этим Шпеер, примкнувший к нему Геббельс и несколько других нацистских лидеров провели в феврале 1943-го в Берлине совещание, на котором Геббельс высказал общее мнение, что фюрер, занявшись руководством военными операциями, фактически отстранился от проведения внутренней политики, которой теперь занимается Борман, создавая у Гитлера иллюзию, что он по-прежнему сам держит бразды правления в своих руках; что Борман, которым движет только честолюбие, препятствует осуществлению мало-мальски разумных в складывающейся ситуации планов и «коллегия трех» не стремится поддерживать назревшие меры по дальнейшей мобилизации ресурсов страны и увеличивать производство вооружений. Поэтому было решено, что необходимо избавить фюрера, который перестал ориентироваться в реальной ситуации, от безграничного влияния Бормана.

Шпеер, чтобы увеличить «вес» их коалиции, предложил взять в союзники Геринга. Он напомнил, что перед войной Геринг был наделен функциями председателя Совета министров по обороне рейха, и, побудив его вновь начать использовать свои полномочия, можно будет создать государственный орган, который имел бы право издавать законы без предварительного согласования их с Гитлером. Этот орган можно было бы использовать для того, чтобы лишить Бормана и Ламмерса присвоенной ими огромной власти.

«Быть может, у современного читателя, — пишет Шпеер, — вызовет удивление, что мы решили пригласить в союзники человека, который уже не первый год пребывает в апатии и ведет роскошный и праздный образ жизни. Но подчеркну, что мы тогда пытались объединить наши усилия и последний раз изменить ненормальную ситуацию». Далее он напоминает, что Геринг не всегда был таким и имел репутацию энергичного и умного, хотя и склонного к насилию человека, сохранившуюся за ним с тех времен, когда он занимался воплощением в жизнь четырехлетнего плана и созданием военно-воздушных сил. «Можно было ожидать, — продолжает Шпеер, что он опять испытает прилив энергии и, как некогда, ринется напролом на осуществление новой задачи».

Ввиду того что отношения Геббельса с Герингом окончательно испортились — 18 февраля рейхсминистр пропаганды в связи с ухудшающимся положением Германии призвал немцев к «тотальной войне» и, объявив борьбу с роскошью, среди прочих мер велел закрыть все увеселительные заведения и дорогие рестораны, в том числе «Хорьхер», любимый ресторан Геринга, — было решено, что сначала к нему поедет Шпеер. 28 февраля состоялась их встреча в Оберзальцберге.

«Наша беседа, — вспоминал годы спустя Шпеер, — протекала в непринужденной атмосфере, и на меня успокаивающе действовала довольно уютная обстановка этой небольшой виллы, хозяин которой, отбросив всякую официальность, держался вполне по-домашнему. Удивительно, но я все еще помню, как был тогда шокирован, увидев его покрытые красным лаком ногти и напудренное лицо. Он был в своем уже знакомом мне зеленом парчовом халате с приколотой к нему большой рубиновой брошью.

Геринг спокойно слушал мой рассказ о нашей встрече в Берлине и возникшем у нас в связи с этим предложении к нему, то и дело вынимая из кармана неоправленные драгоценные камни и с удовольствием перебирая их ухоженными пальцами. Было заметно, что ему приятно, что мы вспомнили о нем. Он тоже сознавал опасность, которая возникла в связи с возросшим влиянием Бормана, и подтвердил, что полностью на нашей стороне».

Но Геринг был по-прежнему сильно обижен на Геббельса, и Шпеер предложил пригласить министра пропаганды, чтобы втроем все обсудить. 2 марта 1943 года Шпеер вместе с Геббельсом опять появился у Геринга, который вышел им навстречу в «довольно причудливом одеянии, которое, если его не знать, могло показаться немного комичным, — записал Геббельс в своем дневнике. — Но таков уж он был, и надо было мириться с его стилем и манерами поведения. В них даже был какой-то шарм…»

Выяснив отношения, Геббельс с Герингом перешли к цели их встречи, и вскоре Геринг уже азартно потирал руки в предвкушении схватки — он вновь обрел прежнюю бодрость духа. Он заявил своим новым соратникам, что первым делом их обоих необходимо назначить членами реанимированного Совета министров по обороне рейха. По ходу разговора выяснилось, что Геринг настроен крайне пессимистично в отношении дальнейшего хода войны. Он не сомневался, что Африка скоро окажется под полным контролем англичан и американцев (что и произошло через три месяца), что нет никакой надежды измотать силы Советского Союза, так как его источники военной техники и живой силы, похоже, неиссякаемы, и в связи с этим яростно поносил ненавистного ему Риббентропа.

«Геринг то и дело заявлял, что нынешняя война — исключительно дело рук Риббентропа, — записал Геббельс в своем дневнике, — и что он никогда не предпринимал серьезных попыток к установлению modus vivendi [23]Временное соглашение или урегулирование (лат.).
с Англией исключительно из-за комплекса собственной неполноценности».

После этого Геббельс предложил обсудить, как им сместить Риббентропа с занимаемого им поста (министр пропаганды сам очень хотел занять его место): министр иностранных дел, сказал он, долгом которого является побуждать Гитлера проводить более разумную внешнюю политику, превратился просто в рупор его идей и даже при нынешнем тяжелом для Германии положении на фронтах не пытается искать из военного конфликта политический выход. Он расходился все больше и наконец перешел на крик:

— И Риббентроп, и Ламмерс втерлись к фюреру в доверие! А он сам не может разглядеть их истинной сущности!

— На моих выступлениях он постоянно вставляет реплики! — не выдержав, вскочил Геринг. — А потом строит козни у меня за спиной! Ну, теперь он за все поплатится. Уж я об этом позабочусь, господа!

Геббельс не пытался скрыть своей радости при виде не на шутку разгневанного Геринга и старался еще больше настроить его против их общих недругов. Вместе с тем он опасался, что прямолинейный рейхсмаршал в запале может наломать дров, поэтому он заметил, что им следует действовать осторожно, хранить их планы в секрете, поддерживать друг друга и тогда они добьются своего и избавят фюрера от дурного влияния.

После этого Шпеер и Геббельс стали ждать удобного случая, чтобы представить идею воссоздания Совета по обороне рейха Гитлеру, но с этим возникла серьезная задержка, потому что после Сталинграда и в связи с усиливающимися налетами на Германию авиации союзников, почти не встречающей сопротивления, при одном упоминании имени Геринга фюрер разражался яростными обвинительными тирадами в его адрес.

Наконец для начала борьбы против Бормана было решено воспользоваться тем обстоятельством, что Заукель, его союзник, не справлялся с возложенной на него Гитлером задачей поставки в рейх рабочей силы и, как было хорошо известно Шпееру, подтасовывал данные о ее количестве. 12 апреля 1943 года Геринг созвал совещание, на котором он должен был вывести Заукеля на чистую воду и вынудить его согласиться с необходимостью создать альтернативный аппарат мобилизации трудовых резервов как предпосылку для восстановления Совета по обороне рейха.

Интрига потерпела крах с самого начала. Геббельс, сославшись на почечные колики, просто на совещание не приехал, зато появился сам Борман в компании с Гиммлером, а Геринг в последний момент отступил и неожиданно устроил разнос присутствовавшему здесь же своему заместителю-интригану Мильху — а через него, фактически, Шпееру — за то, что тот, дескать, вставляет палки в колеса честному трудяге Заукелю.

Внезапное отступление Геринга было понятным. Заукель был также союзником Гиммлера, а открыто конфликтовать с СС Геринг не решался. Интригуя заодно с Геббельсом и Шпеером, он вместе с тем пытался наладить отношения с Гиммлером. Он презирал Ламмерса и Кейтеля — «всего лишь секретарей фюрера», но был очень осторожен с Гиммлером и Борманом. Мильх потом в разговоре со Шпеером пытался объяснить такую резкую перемену отношения Геринга тем, что, мол, гестапо располагает неопровержимыми доказательствами его пристрастия к морфию, и Геринг опасался угрозы разоблачения. Это объяснение представляется маловероятным. И Гитлер, и Гиммлер, и Геббельс, жестко критикуя его отношение к государственным делам, вместе с тем считали, что его авторитет следует поддерживать. И хотя весной 1943 года в нацистских верхах поговаривали о кризисном положении Геринга в партийной иерархии, гестапо не стало бы вовлекать его в скандал с наркотиками, коль скоро Гитлер имел основание считать, что Геринг являлся «незаменимым в качестве верховного руководителя рейха». Более вероятным объяснением представляется недоверие Геринга к его новым союзникам-заговорщикам, которые совсем недавно прилагали все силы, чтобы уменьшить его власть. Мильх, предлагавший Гитлеру освободить Геринга от командования люфтваффе, достаточно открыто говорил об этом и ему самому. Геббельс надеялся использовать остатки политического престижа Геринга, чтобы повысить собственный. Он был слишком искушенным политиком, чтобы не понимать этого.

После развала их коалиции, свидетельствует Шпеер, Геббельс переметнулся к Борману, а Геринг вскоре «окончательно впал в уже привычное для него состояние, схожее с летаргическим сном, и пробудился от него только в Нюрнберге».

На самом деле «сон» Геринга был отнюдь не безмятежным.

«Геринг прекрасно понимает, что всех нас ждет, если мы проявим малейшую слабость в этой войне, — написал Геббельс в дневнике после их встречи. — На этот счет у него нет никаких иллюзий. В еврейском вопросе мы предприняли такие меры, что теперь уже нет возврата. Это к лучшему. Опыт показывает, что движения и люди, которые сжигают за собой мосты, борются с большей решимостью, чем те, кто имеет пути к отступлению».

Однако Эмма не собиралась «сжигать за собой мосты». Она по-прежнему помогала своим еврейским друзьям, и до тех пор, пока положение Геринга в рейхе было прочным, все было более или менее в порядке. Но теперь Борман и Гиммлер знали о падении его авторитета в глазах фюрера и понимали, что он уязвим. Стоило Гитлеру услышать, что жена Геринга опять что-то делает ради ненавистных евреев, как его охватывал гнев, и он начинал кричать о слабости люфтваффе и неспособности их командующего.

«Теперь мы определенно решили очистить Берлин от евреев, — значится в дневнике Геббельса 2 марта 1943 года. — В прошлую субботу они были внезапно согнаны и со всей возможной быстротой отправлены на восток. К несчастью, наши лучшие круги, особенно интеллектуалы, опять оказались не в состоянии понять нашу политику в отношении евреев и в некоторых случаях даже вставали на их защиту. В результате наши планы оказались преждевременно раскрытыми и многим евреям удалось ускользнуть из наших рук. Но мы их все равно поймаем».

Среди тех, кому удалось избежать облавы, была некая Роза Корван, и она принадлежала к числу подруг Эммы Геринг. Она была еврейской актрисой, которая работала с Эммой еще в Штутгарте, потом они вместе выступали в Национальном театре в Веймаре и вместе снимали в этом городе жилье. Их дружба продолжалась и после переезда обеих в Берлин, и после того, как Эмма вышла замуж за Геринга.

«Вероятно из-за ее явного разочарования во мне, — писала Эмма впоследствии, — я постаралась не терять ее из виду и, именно потому что она была еврейкой, быть как можно ближе к ней. После этого наша дружба стала еще крепче. Каждый год в день ее рождения я приглашала ее в наш дворец на Лейпцигерплатц. С согласия Германа я преподносила ей подарки, а позднее, когда она стала испытывать материальные затруднения, давала ей деньги. Когда родилась Эдда, Розетта принесла мне первые пеленки, на которых она вышила маленькую розу. Герман пошутил на этот счет, вспомнив поговорку: „Первые пеленки должны быть от еврея“.

Когда жизнь евреев в Берлине начала становиться все более и более опасной, Эмма пыталась всеми известными ей способами уговорить подругу уехать из Германии. Но та не уезжала. Она не открыла Эмме, что влюблена в еврея и не может расстаться с ним. Тем временем Эмма устроила Розе Корван еженедельное пособие в пятнадцать марок, которые она отправляла почтовым переводом, и корешок квитанции с фамилией „Геринг“ на нем служил ей своеобразной гарантией от недоброго любопытства, а может, и от чего-то худшего.

Но как-то — это было перед самым началом облавы на евреев в Берлине — Роза пришла к Эмме и сообщила ей новость: она вышла замуж за своего друга-еврея и теперь просит ее защиты для них обоих. Эмма позвонила Герингу (который в это время находился в Роминтенской Пустоши), чтобы попросить о помощи его, но была неприятно удивлена и сильно задета, когда он на полуслове повесил трубку. Вскоре после этого он приехал в Берлин и извинился перед ней за прерванный разговор, объяснив, что Роберт Кропп, его слуга, сообщил ему несколько дней назад неприятные новости. Его телефон теперь прослушивало не только гестапо, но и Борман. Более того, Кропп сообщил ему, что шпионом Бормана был его личный телохранитель.

Услышав о новой спасательной „акции“ Эммы, Геринг застонал. Но потом согласился, чтобы Роза продолжала получать еженедельное пособие на свою новую фамилию. Он также предупредил ее об антиеврейской кампании, которая должна вот-вот начаться, и посоветовал предупредить друзей и спрятаться, пока она не закончится.

Благодаря этому предупреждению Роза и ее муж получили отсрочку на несколько месяцев. Но потом муж Розы оказался вовлеченным на улице в ссору с эсэсовцем и был доставлен в гестапо. Там выяснилось, что он еврей, к тому же виновен в ужасном преступлении — он не носит желтой звезды Давида. Роза Корван позвонила Эмме, которая в это время находилась в Каринхалле, и, обливаясь слезами, еще раз попросила ее о спасении. Неутомимая экс-актриса немедленно набрала номер Генриха Гиммлера.

„Как и следовало ожидать, начальник СС ни в малейшей степени не обрадовался моему звонку, — позднее вспоминала она. — „Вы должны понять, фрау Геринг, — сказал он, — что у миллионов немецких женщин свои мужья на фронте и они не знают, что с ними. Как вы можете ожидать, что я стану беспокоиться о судьбе какого-то отдельно взятого еврея?“ Я просила и умоляла его сделать для меня личное одолжение.

Он перезвонил мне через час и сообщил, что этот еврей — опасный и психически ненормальный человек, за которым необходим надзор.

„Мы отправим его в Терезиенштадт, который является одним из наших лучших трудовых лагерей, — сказал он. — Ему там будет очень хорошо“.

Услышав это известие, Роза Корван воскликнула: „Если его отправляют в лагерь, я хочу поехать вместе с ним. Можете вы мне хотя бы это устроить?““

Тем же вечером, когда Геринг вернулся в Каринхалле, Эмма рассказала ему всю историю. Геринг подошел к телефону и стал говорить с Гиммлером.

„После увиливаний и уклончивых ответов Гиммлер согласился отправить в этот лагерь и женщину, — пишет Эмма. — Все будет в порядке, заверил он нас. Он лично проследит, чтобы пара получила комнату и даже чтобы ее там для них прибрали. После его обещания мы оба успокоились“.

Она приготовила для Розы пальто и платье и купила полный комплект нижнего белья. Ее другая подруга-актриса, Дженни, поехала вместе с еврейской парой на вокзал проводить их. Но скоро в крайней тревоге она позвонила Эмме. Поезд, который их повез, поехал не в направлении Терезиенштадта, а совсем в другую сторону.

„Я сообщила об этом Герману, который позвонил Гиммлеру, — пишет Эмма. — Он не смог с ним связаться, но тем же вечером получил уведомление, что Гиммлер позвонил в Терезиенштадт и что Розетта и ее муж туда благополучно прибыли“.

Возможно, это было и правдой. Но правдой также было и то, что Терезиенштадт, поначалу пользовавшийся репутацией гуманного лагеря, к этому времени уже являлся транзитным пунктом на пути в лагеря смерти. Известно было об этом Герингу или нет, Эмма так и не узнала. Если известно, то это являлось еще одним доказательством того, что его влияние в иерархии „третьего рейха“ серьезно ослабло.

В ночь с 24 на 25 июля 1943 года семьсот восемьдесят тяжелых бомбардировщиков союзников пересекли Северное море, прошли над Любеком и с северо-востока обрушились на Гамбург. Этот город был самым важным портом Германии с миллионным населением. Его доки, центральная гавань и центральная часть были разбомблены с высокой и сокрушительной точностью. Англо-американские самолеты шли тесным строем, и в этот раз противодействие им зениток и ночных истребителей оказалось несравненно более слабым.

Дело в том, что в этом рейде англичане впервые применили простое, но эффективное средство „ослепления“ радиолокационной системы противника: полоски станиоля. Сбрасываемые кипами с воздуха, они симулировали на экранах немецких радаров изображения бомбардировщиков, вызывая большую путаницу и делая невозможным точное наведение ночных истребителей и зенитного огня. В ту ночь было сброшено полторы тысячи тонн бомб, причем сразу же оказалась полностью разрушенной водопроводная станция, и пожарные не смогли быстро потушить охвативший целые кварталы огонь. После этого союзники совершили еще пять массированных налетов, сбросив на город в общей сложности более восьми с половиной тысяч тонн бомб, так что к 3 августа весь Гамбург превратился в пылающий ад.

„Казалось, сам Ужас проявлял себя в вое и реве огня, — писал начальник полиции Гамбурга, — в дьявольском грохоте взрывающихся бомб и предсмертных криках людей. Словами невозможно передать весь кошмар, в котором пребывали жители в течение десяти дней и десяти ночей. Следы, которые после этого остались в облике города и на лицах людей, никогда не изгладятся“.

Ни Гитлер, ни Геринг не посетили Гамбург. (Гитлер ни разу не покинул ставку, чтобы увидеть, что делают бомбежки союзников с городами и населением Германии. Геринг же навестил несколько сильно разбомбленных городов.) Но Карл Боденшатц ездил туда посмотреть разрушения и вернулся с потрясающим отчетом.

„В своем кабинете, в ставке фюрера, Геринг несколько раз настоятельно повторил, что следует предпринять что-то радикальное, чтобы такая катастрофа больше никогда не произошла, — написал позднее Адольф Галланд. — Проблемы, возникшие в связи с налетами на Гамбург, были обсуждены в присутствии начальника генерального штаба [военно-воздушных сил генерала Гюнтера] Кортена, преемника Ешоннека [19 августа 1943 года Ешоннек застрелился, по-видимому, придя в полное отчаяние в связи с проблемами люфтваффе], генерального руководителя авиастроения Мильха и многих офицеров военно-воздушных сил“.

Результаты совещания подвел Геринг, ознаменовав принципиальный поворот в германском стратегическом мышлении. Люфтваффе, после своего периода наступления, в котором они достигли выдающихся успехов, сказал он, должны теперь перейти к обороне на Западе. Авианалеты союзников на рейх возможно будет остановить концентрацией всех сил на этой одной цели.

Отныне самой важной задачей военно-воздушных сил, продолжал рейхсмаршал, будет только защита жизни и собственности немцев, которые живут под постоянной угрозой бомбежки, а также сохранение потенциала военной промышленности. Под защитой увеличивающихся истребительных частей, сосредоточенных на воздушной обороне, люфтваффе скоро восстановят свою силу, и тогда Германия будет в состоянии наносить ответные удары.

„Никогда — ни до, ни после — я не наблюдал такой решимости и согласия среди людей, которые отвечали за руководство военно-воздушными силами, — пишет Таиланд. — Потрясенные гамбургской трагедией, все отбросили личные и ведомственные амбиции, не стало конфликтов между генеральным штабом и военными промышленниками, соперничества между бомбардировочной и истребительной авиацией. Осталось только одно общее желание сделать в этот критический час все возможное для защиты рейха, чтобы предотвратить вторую национальную катастрофу такого масштаба“.

Каждый, казалось, находился под впечатлением от вновь проснувшейся энергии Германа Геринга. „Он явно был захвачен общим настроем, — продолжает Галланд. — На какое-то время он нас оставил и пошел в кабинет фюрера, чтобы получить „добро“ на меры, которые мы наметили. Мы остались снаружи в напряженном ожидании. В этот час решалась судьба люфтваффе. Сам главнокомандующий решил, что существующий курс руководства боевыми действиями на западе не верен, и решил сделать полный разворот“.

Все командиры военно-воздушных сил понимали, что теперь все зависит от последнего слова, которое скажет Гитлер. Сам Галланд не сомневался, что он утвердит и поддержит выводы и решения их совещания всем весом своей власти.

Наконец дверь кабинета фюрера открылась и Геринг, сопровождаемый адъютантом Гитлера, вышел. Но ни на кого не глядя и не говоря ни слова, он сразу прошествовал в соседнее помещение. Дожидавшиеся его генералы в изумлении смотрели друг на друга. Что случилось?

Через некоторое время Геринг вызвал к себе Галланда и генерала Дитриха Пельца, командующего бомбардировочной авиацией.

„Перед нами предстала ошеломляющая картина, — пишет Галланд, — совершенно сломленный Геринг. Он сидел за столом, уронив голову на руки, и стонал, сквозь стоны нечленораздельно прорывались какие-то слова. Некоторое время мы в смущении молча стояли, пока он наконец не взял себя в руки и не произнес, что мы стали свидетелями его глубочайшего отчаянья. Фюрер утратил в него веру. Все предложения, от которых он ожидал кардинального изменения ситуации с войной в воздухе, были отвергнуты: фюрер объявил, что люфтваффе слишком часто его разочаровывали, и о переходе от наступления к обороне в воздухе на западе не может быть и речи“.

Вот так. Геринг смотрел на них глазами, полными слез. Потом он сказал, что Гитлер дает люфтваффе последний шанс восстановить свой престиж — возобновить воздушные налеты на Англию, но на этот раз в более крупных масштабах.

„Теперь как и прежде, — написал Галланд, — девиз был — атаковать. Террору можно было противопоставить только контртеррор“.

Окончательно собой овладев, Геринг поднялся и расправил плечи. Он вытер слезы с глаз и, пристально и с некоторым вызовом глядя на своих воздушных генералов, сказал:

— Фюрер помог мне понять нашу ошибку. Фюрер всегда прав. Мы должны нанести нашему врагу на западе такие удары, чтобы он больше никогда не осмелился на такие рейды, как гамбургский. Генерал Пельц, я приказываю вам подготовить и возглавить воздушное наступление на Англию.

После этого рейхсмаршал поспешил в Роминтенскую Пустошь; чувствуя себя словно побитые собаки, разъехались и генералы. Фюрер сказал — и они должны подчиняться его приказам, даже если понимают, что это скажется весьма пагубным образом на ходе войны. (Как и следовало ожидать, вследствие нехватки самолетов результаты операции „Штейнбок“ — авианалеты на Англию — оказались незначительными.)

— Но почему, — спросила Эмма Геринг мужа в один из таких кризисных моментов, — ты это терпишь? Почему не уйдешь в отставку?

У Альберта Шпеера имелось для этого свое объяснение. „Пришло время, когда я должен был сказать фюреру, что не могу исполнять приказы, которые он начал отдавать, — рассказывал он впоследствии. — Я попросил у него отставку. Но он ее не принял и вместо этого предложил мне уйти в отпуск. Он просто не мог потерять лицо вследствие моей отставки. В еще большей степени это относилось и к Герингу. Геринг был еще очень популярен. Отставка Геринга означала бы пощечину Гитлеру, и он никогда бы не согласился на нее. Вместе с тем он не мог принять совет Геринга. Подобная ситуация всегда бывает трудной. Никто точно не представляет, как тут лучше поступить“.

Однако глубинная причина этого, видимо, на самом деле заключалась в верности, которая являлась основополагающим фактором политических взаимоотношений этих двух личностей. Она же служила источником власти самого Геринга. Именно этот фактор служил защитой Герингу от настойчивых требований его недоброжелательных критиков сместить его и заменить кем-то из числа более компетентных людей, ибо верность порождает верность. Гитлер не мог забыть заслуг Геринга в годы „борьбы“ и его последующих титанических усилий после 1933 года, направленных на осуществление амбиций Гитлера. Геринг, в свою очередь, хорошо понимал, что его политическое влияние и авторитет коренятся в особых отношениях с Гитлером. Эти отношения приняли форму не только политической, но и личной зависимости, и он находил в Гитлере и деловую и психологическую поддержку. „У меня нет совести, — говаривал Геринг, — моя совесть — Адольф Гитлер“. Начиная с 1943 года, когда их отношения значительно осложнились, Геринг стал с большим трудом переносить встречи с Гитлером. Офицеры его штаба не раз видели, как он выходил от фюрера в слезах, являя собой полный контраст с тем властным и грозным образом, в коем он представал перед своими подчиненными. В тех случаях, когда он считал, что Гитлер принял не самое правильное решение из возможных, он просто принимал его слово как закон. Гитлер был пророком, Геринг — приверженцем. Единственно, в чем он не подчинился, по словам Дильса, касалось запрета ему Гитлером верить в бога.

Со своей стороны, Гитлер видел в Геринге представителя нового поколения руководителей Германии. Он отзывался о Геринге как о „втором Вагнере“, как образце человека Ренессанса, с подобной же тягой к культуре, войне и политике. К манере Геринга пышно и ярко одеваться и соответствующим образом себя вести, шокировавшей чванливых и унылых чиновников и военных, Гитлер относился снисходительно именно потому, что он отличался от стандартных представителей высшего и среднего классов. Геринг с его поведением открывал пропасть и одновременно являлся своего рода перекидным мостом между нацистской элитой и теми, кого она хотела привести себе на замену; этаким живым напоминанием, что буржуазный образ жизни душит развитие Германии, тогда как нацистское движение освобождает германскую культуру, воссоединяет Германию с ее историей.

Гитлера восхищали в Геринге качества, которых он сам до некоторой степени был лишен, но которые, он считал, должны были отличать новое поколение немцев. „Рейхсмаршал прошел со мной сквозь годы кризисов, — заявил он своему окружению в 1944 году. — Во время кризиса он холоден как лед. В такие моменты не может быть лучшего советника, чем рейхсмаршал… Он жесток и холоден как лед… Лучшего и быть не может, лучшего просто невозможно отыскать“. Твердость Геринга, его героизм, его ураганная энергия и временами жестокость сделали его политической фигурой, которой Гитлер восхищался до самой войны. Ни за что ни про что он не назначил бы его своим преемником в 1939-м. Возможно, по этой же причине он закрывал глаза на его коррумпированность.

Возвращаясь к Альберту Шпееру, следует сказать, что он — это были уже последние недели войны — просто перестал подчиняться приказам Гитлера и вел собственную политику. Но Геринг так не мог поступить, не подчиниться фюреру было просто не в его природе. Он увиливал, медлил, чтобы избежать конфронтации, но отданная фюрером команда была по-прежнему для Геринга гласом божьим. Он дал свое слово служить ему, и у него даже при наступившем впоследствии окончательном разочаровании Гитлером не возникало мыслей нарушить его.

Но горячего желания служить ему сердцем и душой у Германа Геринга больше не было. Он не делал ничего пагубного для гитлеровского режима, но уже не слишком старался его поддерживать.

В последующие месяцы Герман Геринг не играл заметной роли в судьбе рейха, входящей в стадию сумерек. Подобно внезапно взвившейся ракете, он вдруг прочерчивал небосвод нацистского политического Олимпа, разбрасывая искры и производя громкий шум, чтобы потом опять исчезнуть на несколько недель. В день „Д“, 6 июня 1944 года, когда союзники высадились в Нормандии, Геринг охотился в Шорфхайде и не присутствовал в ставке фюрера во время его вспышки ярости, когда Гитлер, вопреки своим ожиданиям, узнал, что для отражения высадки имеется всего лишь 327 самолетов.

Теперь, встречая Адольфа Галланда или Эрхарда Мильха, он устраивал им яростные разносы. Галланду он постоянно твердил, что нынешние пилоты-истребители — просто сплошь неумехи и трусы, и в конце концов так разозлил молодого генерала, что тот сорвал с шеи Рыцарский крест и бросил его оземь. С Мильхом он теперь конфликтовал по поводу использования нового реактивного самолета „мессершмитт-262“. (Мильх, как и Галланд, хотел, чтобы эта машина выпускалась и использовалась как истребитель, как она и была первоначально задумана, для отражения воздушных атак союзников, Гитлер же и поддержавший его Геринг требовали модифицировать ее под бомбардировщик.) После одной особенно яростной стычки они почти перестали разговаривать друг с другом. Но при общении с другими офицерами Геринг не делал секрета из того, что он думал о своем заместителе.

— Кто такой Мильх? — сказал он как-то своему новому начальнику штаба генералу Вернеру Крейпе. — Просто „пук“, вырвавшийся из моей задницы. Сначала он хотел играть роль моего наследного принца, но потом возжелал стать моим узурпатором.

23 мая 1944 года Гитлер, узнав, что Мильх продолжает выпускать реактивные истребители, пришел в ярость и лишил его своего благоволения. Обрадованный Геринг этим сразу воспользовался и отнял у ненавистного заместителя все его полномочия. 27 мая руководство авиационной промышленностью перешло к Шпееру. Ожидалось, что Мильх подаст в отставку сам, но он этого не сделал, и 20 июня, в присутствии Гитлера, от него этого категорично потребовал Геринг. В результате Мильх подал прошение об уходе со всех занимаемых им постов, однако за ним все же была оставлена должность главного инспектора люфтваффе.

Иногда, словно вскидываясь ото сна, Геринг покидал Каринхалле или Бург-Фельденштейн и неожиданно появлялся в Нюрнберге, Дюссельдорфе или Бремене или каком-нибудь другом городе, который перед этим „посетило“ англо-американское бомбардировочное соединение. Галланд, Мильх, Шпеер, Геббельс и Гиммлер, все те, кто теперь испытывал к нему широкий диапазон чувств — от обиды и негодования до презрения, испытывали еще и досаду, отмечая, что среди широкой публики он так же популярен, как и прежде. Люди дружелюбно приветствовали его, хлопали по плечу, когда он проходил среди них, переживших бомбежку, и проявлял сочувствие. Однажды ночью Альберт Шпеер зашел в бомбоубежище во время налета и увидел толпу, сидевшую вокруг Германа Геринга.

„Его лицо светилось отражением их явного восхищения, — позднее рассказывал Шпеер. — Не могло быть сомнений, что для них он по-прежнему был героем. После того как он ушел, я услышал, как люди стали говорить друг другу: „Он славный парень, Толстяк. Он беспокоится о нас, не то что другие“. Очевидно, они имели в виду Адольфа Гитлера, которому теперь было совершенно безразлично, живы они или мертвы“.

„Им бы следовало забросать его помидорами, — возмущался Адольф Галланд, — а они вместо этого пожимали ему руку!“

Он находился в своем штабе в бронепоезде и готовился к предстоящему совещанию с Муссолини, когда в Растенбурге, в легком деревянном здании, где на этот раз проходило совещание у фюрера, прогремел взрыв. Начальник штаба Резервной армии полковник Клаус фон Штауффенберг поставил портфель с бомбой около Гитлера, надеясь, что его разорвет на куски, чтобы потом осуществить военную смену власти.

Бомба убила генерала Кортена, начальника генерального штаба люфтваффе, смертельно ранила генерала Шмундта, адъютанта Гитлера, у Карла Боденшатца были повреждены барабанные перепонки и обожжены руки. Но Гитлер только оглох на одно ухо и получил ранение в руку. После волны арестов, пыток в гестапо и судов десятки высших офицеров были казнены, национальному герою Эрвину Роммелю была предоставлена возможность застрелиться.

Среди тех, кого арестовало гестапо, оказался племянник Геринга Эрнст, сын его прекрасной невестки Ильзы. В последний раз Геринг решил использовать свое влияние на Гитлера и спасти молодого человека. Он отправился прямо в ставку фюрера и, игнорируя Бормана, попытавшегося преградить ему путь, вломился к нему в бункер. Обратно он вышел улыбаясь и сказал Борману:

— Мой племянник должен быть немедленно освобожден. Просто смешно думать, что мой родственник может замешаться в эту толпу».

Через несколько дней он снова был в Каринхалле в окружении обожающих его женщин: Эммы, сестры Ольги, свояченицы Эльзы Зоннеман и невестки Ильзы Геринг и наслаждался их восторгами.

Они были все еще там, когда наступило 12 января 1945 года, пятьдесят второй день рождения Германа Геринга. И в то время как у них в ушах уже стоял грохот рушащейся германской империи, а неистовый фанатик в берлинском бункере готовился разменять последнее полугодие своего правления, домашние Геринга решили бросить вызов приближающейся катастрофе знатным пиром. На столе была икра из России, дичь и оленина из лесов Шорфхайде, сёмга из Данцига и последний гусиный паштет из Франции. К этому подавались водка, кларет, бургундское и столько шампанского и коньяка, сколько они были в силах выпить.

На праздновании был один незваный гость — неожиданно появился фельдмаршал Эрхард Мильх, чтобы высказать в этот день своему шефу добрые пожелания. Геринг, увидев его, был неприятно удивлен и пригласил к столу крайне неохотно. Словно извиняясь за роскошное пиршество, он сказал:

— Семейство Герингов всегда славилось добрым столом. И сейчас уже не время себе отказывать. В самом ближайшем будущем нас всех ожидает Genickschuss [24]Выстрел в затылок (нем.).
.

В конце застолья Геринг налил себе «Наполеона» (Мильху пришлось довольствоваться обычным коньяком) и, поднявшись, воскликнул:

— Хайль Гитлер! И, боже, помоги Германии!

В конце этого же дня, нежно сказав «до свидания» Эмме и остальным женщинам, он вместе с Мильхом вернулся в Берлин.

30 января 1945 года в лесу Шорфхайде был замечен советский разведывательный бронеавтомобиль. Каринхалле доживало свои последние недели.