Когда началась первая мировая война, Герману Герингу шел двадцать второй год, и нашлось бы не много молодых людей по обе стороны фронта, которые сильнее него рвались в бой. Сегодня нам трудно понять тот пыл, с которым германский офицер рвался на защиту фатерланда, когда в Европу пришла война. Что касается Геринга, то, несомненно, на него оказали влияние его семья и окружение.
Но самым главным для него была именно война как вызов храбрости и проверка сил — будоражащее кровь и опасное испытание, приз в котором получит самый сильный, отважный и рыцарственный, и при его боевом крещении в августе 1914-го не произошло ничего, что разубедило бы его в таком отношении к ней.
Как же начал воевать Герман Геринг?
Согласно записям в полковом журнале, а также документам, по которым справлялся его официальный немецкий биограф Эрих Гритцбах, его первый контакт с противником произошел уже через несколько часов после начала боевых действий. Городом, в котором стоял полк Принца Вильгельма, был Мюльхаузен, относившийся к Эльзасу, аннексированному у Франции после войны 1870 года, и находился он на другой стороне Рейна. Поэтому, когда Франция объявила войну, полк Принца Вильгельма отступил через Рейн на германскую территорию и передовые части французской армии под командой генерала Поля По почти сразу же вошли в город. Они водрузили французский флаг на городской ратуше и вновь объявили жителей гражданами Франции. Но в разгар торжества взвод германских солдат под командой лейтенанта Геринга пересек на бронепоезде Рейн, и французы, которых оказалось совсем немного, поторопились назад к своим основным силам. Геринг собственноручно снял французский флаг, велел своим людям сорвать все французские плакаты, которые уже были расклеены на городских стенах, и перед самой темнотой вернулся на германскую территорию, приведя с собой четыре кавалерийские лошади, оставленные французами при поспешном отступлении.
На следующий день уже не вставал вопрос о том, чтобы вести на ту сторону бронепоезд, так как за ночь французы заняли железнодорожные пути и ввели в город войска. Над ратушей вновь взвился французский триколор, а генерал По устроил там свою штаб-квартиру. Не желая сдаваться, Геринг организовал патруль из семи человек и повел их на велосипедах через реку и окольными дорогами в Мюльхаузен. Немцы имели преимущество, зная топографию города и его окрестностей несравненно лучше противника, и на рассвете, сняв французский аванпост на окраине, они проехали по пустым улицам к центру города и укрылись неподалеку от главной площади. Там собралась большая часть населения, чтобы приветствовать французские войска, и Геринг быстро понял, что в середине ликующей толпы находится не кто иной, как сам французский командующий, генерал По. Он быстро составил дерзкий план, детали которого шепотом описал своим людям: они будут прикрывать его сзади, а он прокрадется вперед, возьмет одну из привязанных рядом с толпой лошадей, вскочит в седло и рванет галопом через толчею к тому месту, где стоял генерал, схватит его, перекинет через седло (По был небольшого роста) и поскачет с ним обратно к германским позициям; его люди также прикроют и его отступление.
Теперь уже не узнать, окончился бы этот отчаянный план успехом или нет, потому что в тот момент, когда Геринг уже готовился схватить поводья ближайшей лошади, один из его солдат, нервничая, дернул за спусковой крючок своей винтовки, и она выстрелила. Лошадь встала на дыбы и отпрянула. Поднялась тревога, и тут уже ничего не оставалось делать, как бежать назад, хватать велосипеды и мчаться обратно вместе с летящими вдогонку французскими пулями. Решив не возвращаться с пустыми руками, Геринг атаковал по дороге другой французский аванпост, не ожидавший нападения с обратной стороны, и взял в плен четырех пуалю. За этот подвиг лейтенант Геринг был упомянут в донесениях и похвален за проявленные смелость и инициативу.
Между тем он скоро узнал, что у войны есть и другая сторона, что это также и страдания, и грязь, и холод — и скука. Когда линия боев на их участке стабилизировалась, полк Принца Вильгельма завели в траншеи, и потянулись тягостные дни безвылазного сидения и неутоляемой жажды действий. Герингу повезло. Едва он попробовал окопной войны, как у него случился приступ ревматической лихорадки, и его отвезли в госпиталь во Фрейбург. Если бы этого не произошло, ему пришлось бы разделить со своими товарищами-офицерами весь ужас бойни на Марне, в которой был утерян шанс на быстрое окончание войны и после которой она стала принимать затяжной характер.
Как же Геринг, пехотный офицер, стал летчиком?
Когда он лежал во Фрейбурге и уже поправлялся, его навестил один человек, и этому визиту было суждено изменить весь ход его дальнейшей жизни.
Среди друзей Геринга, которые появились у него, пока он находился в Мюльхаузене, был молодой офицер, которого звали Бруно Лёрцер. Как оказалось, эта дружба продлилась потом почти целую жизнь, но вскоре после начала войны молодые люди расстались. Теперь во Фрейбурге они снова встретились, поскольку Лёрцер обучался здесь в летной школе как потенциальный пилот нарождающихся кайзеровских военно-воздушных сил. Геринг был рад вновь увидеть своего друга, но его охватила зависть. Он уже разочаровался в пехотной войне и подозревал, что отныне на Западном фронте не останется возможностей для проявления собственной инициативы. В новых же военно-воздушных силах…
Это был период, когда германские газеты были полны историй о безрассудных подвигах пилотов на Западном фронте. Молодой лейтенант Карл фон Хидессен стал национальным героем в сентябре 1914-го, когда германцы стояли у ворот Парижа, совершив несколько полетов над французской столицей с демонстрацией фигур высшего пилотажа на небольшой высоте на глазах у пораженных и охваченных яростью парижан. В своем последнем полете он несколько раз не спеша облетел Эйфелеву башню, игнорируя стоявших на ее площадках и осыпавших его градом пуль пулеметчиков, потом устремился вниз и рассеял стоявшую внизу огромную толпу, которая ударилась в панику после того, как он сбросил вниз принятый парижанами за бомбу мешок с песком с прикрепленным к нему посланием: «Сдавайтесь! Германцы уже у ваших ворот. Завтра мы вас захватим!»
Этот подвиг пришелся по душе Герингу, и тот факт, что германцы так и не вошли в Париж, нисколько его не умалял. А с ним сейчас был его друг Бруно, который в любой момент мог разделить с ним не менее захватывающие приключения. Он с завистью слушал Лёрцера, делившегося своими честолюбивыми планами и замыслами на самое ближайшее будущее, когда он получит «крылышки» боевого пилота, как вдруг разразился неудержимым смехом, после того как его друг неожиданно выдал:
— Скажу тебе по секрету, я подал заявление о вступлении в «Brieftauben Abteilung Ostend».
«Brieftauben Abteilung» означало «Отряд почтовых голубей», и Герингу показалось абсурдным научиться летать, чтобы потом провести всю войну, заведуя голубятней. Но его друг начал объяснять, что ВАО — это кодовое название секретного отряда отборных авиаторов и особых самолетов, который будет базироваться в Остенде, на территории оккупированной Бельгии, и готовиться к переброске в Кале на Ла-Манше, когда Париж и большая часть Франции будут заняты.
— А из Кале, — заключил Лёрцер, — мы начнем бомбить Англию!
Это была перспектива, обещавшая такие возможности для обретения славы, что Геринг сразу понял: он должен там быть. Он решил немедленно заняться переводом из части и, едва его друг вышел из палаты, составил письмо своему старшему командиру с просьбой разрешить ему просить место в летной школе во Фрейбурге. Когда прошли две недели, а ответа из полка все еще не было, Геринг, который уже оправился от болезни, получил необходимые бумаги у местного военного коменданта, заполнил и подписал бланк перевода. Он был уверен, что разрешение будет дано, но если он хотел присоединиться к Бруно Лёрцеру в Остенде, времени терять не стоило. Он уже приоделся соответствующим образом и начал летать в качестве наблюдателя в машине Лёрцера, когда пришел ответ из полка. В разрешении на перевод было категорически отказано, и ему приказывали явиться в часть немедленно после того, как врачи сочтут его здоровым.
Этого Герман Геринг совершенно не собирался делать. Он уже испытал наслаждение от поднебесного полета и нашел его даже более сильным, чем удовольствие от скалолазания, а теперь ему вновь приказывали вернуться на землю, в грязные окопы Западного фронта! Геринг никому, кроме Бруно Лёрцера, не сказал о депеше из полка и продолжал проводить все подходящие для полетов часы в воздухе вместе со своим другом, обучаясь особенностям работы, которую он для себя выбрал, — фотографа-наблюдателя. Обстоятельства были таковы: если он хочет вступить в бой в составе германских военно-воздушных сил, у него уже нет времени проходить курсы пилота.
Тем временем известие о его «самодеятельности» достигло его полка, и ему вновь было приказано незамедлительно прибыть в часть. Геринг никак не отреагировал на это распоряжение начальства. Его биографы, как правило, или умалчивают, или приуменьшают серьезность ситуации, в которой он тогда оказался. На самом же деле его положение было довольно опасным. Формально его могли судить за подделку переводных бумаг и дезертирство из части, причем последнее было вторым по важности преступлением, в котором мог быть обвинен офицер в военное время (первым было дезертирство под огнем). Под угрозой оказалась не только его карьера, но и сама свобода. Когда до него дошло известие от товарищей по полку, что полковник в ярости и требует военного трибунала для своего упорствующего в неподчинении офицера, Геринг, как никогда полный решимости вырваться из пехоты, послал телеграмму крестному. И снова фон Эпенштейн продемонстрировал свое доброе отношение к любимому крестному сыну. Он не только сделал лейтенанту Герингу медицинское свидетельство, объявляющее его непригодным для дальнейшей службы в окопах, но и осторожно воспользовался своим влиянием в придворных кругах, которое он там все еще имел. Возникло своего рода соревнование между военной полицией и военно-воздушными силами, кто его быстрее приберет. Военный суд назначил и уже начал предварительные слушания по его делу, когда Геринг узнал от крестного, что его усилия принесли плоды и теперь он будет отправлен на фронт вместе с Бруно Лёрцером в составе одной из авиационных частей.
То ли эта новость достигла суда и повлияла на него, то ли сыграла свою роль блестящая репутация Геринга и его популярность среди офицеров, — не ясно, но обвинения против него внезапно были сведены до минимума, а именно: до опоздания в часть, и он был приговорен к доставке в штаб и заключению в казармах сроком на двадцать один день. Но прежде чем приговор был приведен в исполнение, последовали приказы высшего начальства. Они пришли от самого кронпринца. Принц Фридрих Вильгельм, старший сын кайзера, был горячим сторонником использования нового воздушного боевого средства, и среди подчиненных ему частей находился полевой авиаотряд Пятой германской армии, содействовавшей в тот момент войскам, занимавшим позиции против Второй французской армии, которая обороняла Верден и его окрестности. Он запросил, чтобы лейтенанты Бруно Лёрцер и Герман Геринг были прикреплены к одному из передовых наблюдательных подразделений. Геринг потом говорил, что они увели самолет из Фрейбурга и летели на нем до самого своего нового полевого штаба, располагавшегося под Стене в Северной Франции, чтобы успеть уйти от чинов военной полиции, которые взяли бы его под стражу и отвезли обратно в штаб для отбывания наказания. Правдой это было или нет — неизвестно, но одно не вызывало сомнений: с пехотной службой он покончил навсегда!
Тут следует оговориться, что, оценивая характер молодого лейтенанта, было бы, конечно, совершенно несправедливо утверждать, что он изменил свое военное амплуа просто из страха умереть в траншейной мясорубке, которая уже начиналась на Западном фронте. Страх — во всяком случае страх физической опасности — был чувством, которому Герман Геринг редко поддавался, и определенно этого не случалось в те дни, когда ему был двадцать один год и он жаждал славы. Все дело было в совершенно невыносимом для него тошнотворном однообразии наземных боевых действий, с одной стороны, и, напротив, широких возможностях для проявления личной предприимчивости в воздухе — с другой. Он сам однажды объяснил: «Я чувствую, как оживаю, когда поднимаюсь в воздух, и становлюсь как в воду опушенным, когда нахожусь на земле; в небе я ощущаю себя маленьким богом».
Конечно, это не означает, что при всем том он не радовался тому, что отныне может спать каждую ночь в кровати, не страдая и не просыпаясь из-за грязи, крыс и орудийных раскатов, или что он мучился угрызениями совести, покупая еду и выпивку, — нет, просто теперь он опять испытывал возбуждение и восторг от войны, которые переживал в первые ее дни.
Следующие четыре года стали самыми захватывающими в его жизни, и уже никогда после этого она не казалась ему такой простой и счастливой.
К тому времени, когда Бруно Лёрцер и его наблюдатель Герман Геринг начали свои полеты с аэродрома под Стене весной 1915-го, в войне в воздухе над полями сражений во Франции назрел крутой перелом. До этого было редкостью, чтобы какой-нибудь британский или французский самолет сбил германский и наоборот. В начале войны неприятельские аэропланы, часто встречаясь в воздухе, пролетали близко друг от друга, и пилоты лишь приветственно помахивали друг другу руками. Да больше, собственно, они ничего поделать и не могли. Правда, некоторые летчики и наблюдатели имели при себе револьверы и винтовки и, оказываясь рядом с вражеским самолетом, палили в него наудачу, но таких было мало, и их поведение считалось не вполне рыцарским; кроме того, шанс поразить цель был очень незначительным.
Большая часть авиаторов была занята в разведывательных полетах с целью сбора сведений для армейской артиллерии и штабистов-оперативников, что они и делали, оставляя неприятельским пилотам возможность заниматься их собственной разведывательной работой. Опасность для них в то время исходила по большей части с земли, когда они устремлялись вниз, чтобы проконтролировать огонь своей артиллерии или заснять неприятельские позиции. По ним немедленно начинали палить пулеметчики и тысячи пехотинцев, и существовал большой риск получить пулю в определенное место — унизительное ранение! (После первых потерь авиаторы обеих сторон стали подкладывать на свои сиденья металлические чайные и кофейные подносы, пока низ самолета не стали защищать сталью.)
Работа Геринга как фотографа-наблюдателя была особенно сложной и вскоре снискала ему прозвище «воздушный гимнаст». Они с Лёрцером летали на двухместном биплане «Альбатрос» В-I, у которого нижнее крыло проходило под вторым сиденьем, так что было проблематично снимать землю, просто опустив фотокамеру за борт. Геринг ждал, когда аэроплан окажется приблизительно над объектом, сигналил Лёрцеру, чтобы он снижался, и оставлял сиденье. Уцепившись ногами, он свешивался за борт и давал знак Лёрцеру, чтобы тот шел на вираж и накренил машину так, чтобы он мог фотографировать. В таком положении, держась практически одними ступнями, под яростным пулеметно-винтовочным огнем с земли лейтенант Геринг спокойно делал снимки и менял фотопластинки по штуке в минуту.
Пятой германской армией, к которой теперь были причислены Лёрцер и Геринг, командовал кронпринц Вильгельм, а руководство всеми германскими силами на этом фронте осуществлял начальник генерального штаба генерал Эрих фон Фалькенхайн. Последний решил во что бы то ни стало захватить французскую крепость Верден, считая, что до тех пор, пока неприятель будет держать оборону в ее стенах, его армии не смогут вырваться на обширные просторы позади нее. Он практически взял цепь вражеских фортов в кольцо своих тяжелых осадных орудий и обстреливал окруженных французов день и ночь. Ежедневно фон Фалькенхайн требовал фотоснимки укреплений Вердена, но настолько плотным был огонь оборонявшихся, что получить их он никак не мог. То аэропланы сбивали, то фотокамеры разбивались, либо снимки делались издалека или оказывались нечеткими.
Лёрцер и Геринг вызвались на это задание и три дня летали к Вердену, низко кружа над цепью его фортов — Лёрцер бросал свой «Альбатрос» в скольжение на крыле, а Геринг вывешивался за борт и методично фотографировал. В результате полученные снимки оказались такими крупными и четкими, что кронпринц Фридрих Вильгельм воспользовался своей монаршей привилегией и вручил прямо на летном поле Лёрцеру и Герингу Железные кресты первого класса.
Молодые авиаторы устроили по этому поводу пирушку, опустошив весь запас шампанского в местном кафе, и вернулись на работу, по словам Лёрцера, «с самыми тяжелыми головами, но самыми легкими сердцами во всех германских военно-воздушных силах». Но для Германа Геринга прошедшее веселье оказалось не простой попойкой — он кое-что придумал. Когда пришло время отправляться в следующий разведывательный полет, Лёрцер увидел, что его наблюдающий притащил на борт их «Альбатроса» пулемет и приладил его у своего сиденья. Теперь во время вылетов они представляли собой еще более необычное зрелище: Геринг, как обычно держась «на цыпочках», начинал фотографировать, потом вдруг наклонялся, вытаскивал тяжелый пулемет и в таком положении, полускрючившись и вывесившись из аэроплана, начинал поливать очередями стрелявших по ним снизу вражеских солдат. Хотя Лёрцер не мог его слышать, в зеркало ему было видно, как его наблюдающий трясется от смеха, глядя, как те разбегаются в поисках укрытия.
А потом, в самом начале апреля 1915-го, наступил день, который ознаменовал собой новые рубежи в ведении войны в воздухе. Четыре аэроплана наблюдения «Альбатрос» с аэродрома Пятой армии плыли по небу над французской территорией, возвращаясь домой после завершения разведывательного задания. Они были безоружны, но, держась на высоте около трех тысяч метров, пилоты чувствовали себя в полной безопасности. Им были не страшны даже те французские аэропланы, наблюдатели которых, подобно Герингу, стали брать с собой пулеметы — существующее на тот момент оружие такого рода было слишком тяжелым, чтобы можно было подняться с ним на значительную высоту. Когда один из германских пилотов заметил французский моноплан, который приближался к ним, и просигналил об этом своим товарищам, никто из них не нарушил строя и не проявил особого беспокойства. Что мог им сделать один невооруженный неприятельский аэроплан?
Они, конечно, не могли знать, что этот моноплан был не только вооружен, но что его пилотировал знаменитый авиатор-француз Ролан Гарро, которому как раз и предстояло сделать два из германских бипланов первыми жертвами воздушного боя нового типа. Впервые в боевых действиях в воздухе он собирался испытать новый легкий пулемет, который посылал очереди между лопастями пропеллера. Оружие не было синхронизировано, и Ролан Гарро знал, что при стрельбе некоторые пули будут попадать в лопасти и вырвут из них большие куски, хотя он и укрепил их стальными полосами. Но какое это имело значение, если благодаря этому он сможет сбить «гунна»?
Он подлетел к вражескому строю и с близкого расстояния открыл огонь. Ближайший к нему аэроплан загорелся и рухнул вниз, остальные в панике рассыпались по небу. Он настиг еще один и сбил его, прежде чем два других исчезли в облаках, а его собственный аэроплан начал бешено рыскать — он почти полностью отстрелил одну лопасть. Данное обстоятельство совершенно не испугало готового к этому французского авиатора — он выключил мотор и начал планировать, держа направление на свое взлетное поле и высматривая открытое и ровное место для посадки.
На другой день, заменив пропеллер, он снова взлетел и отправился на охоту. В итоге за восемнадцать следующих дней Гарро сбил пять германских аэропланов. Фактически же он сделал больше — посеял замешательство и панику среди германских воздушных стратегов. Как такое могло случиться? Как на моноплане может быть установлен пулемет, стреляющий, судя по всему, через его пропеллер? — задавались вопросом немецкие авиаторы.
19 апреля, через восемнадцать дней после первой атаки, они выяснили — как. В этот день Гарро вновь летел в свободном поиске, когда из-за поломки у него заглох мотор, и он спланировал на занятую германцами территорию, где был взят в плен прежде, чем успел сжечь свой летательный аппарат. Его отвели на допрос, а моноплан отбуксировали для изучения.
Одним из конструкторов, разрабатывающих аэропланы для германских военно-воздушных сил, был молодой голландец Антон-Герман-Жерар Фоккер, и в связи с тем, что новый, только что созданный им аппарат тоже был монопланом, схожим с тем, на котором прилетел Гарро, его пригласили обследовать захваченную машину и ее новое вооружение, наделавшее столько шума. Не смог бы он сконструировать что-нибудь в этом роде?
Фоккер, которого в скором времени признают одним из величайших авиаконструкторов мира, не имел до этого момента никакого представления о пулеметах, но после беглого осмотра оружия моноплана Гарро заявил встревоженным немцам, что сможет и гораздо лучше.
Это вооружение самоубийственно по своей сути, сказал он и показал на укрепленные сталью лопасти, пояснив: «Пули, пролетая через них, могут вырвать достаточно большой кусок, который выведет из строя машину, либо срикошетить и убить пилота. Пулемет можно использовать таким образом, только если его как следует синхронизировать».
Но это невозможно, решительно возразили немцы.
Это возможно, спокойно ответил Фоккер. Он вспомнил свое детство в Голландии и игры с приятелями, одна из которых заключалась в бросании камешков между вращающимися крыльями ветряных мельниц под Гарлемом. При этом существовала определенная хитрость: ты ждешь, когда крыло встанет вертикально, и бросаешь камешек прямо в него, и пока он долетит, на его месте оказывается пустота. Схожим же образом, с пулей вместо камня и пропеллером вместо мельничных крыльев, он решил подойти и к решению этой задачи.
Фоккер, человек в высшей степени самоуверенный, пообещал своим германским заказчикам, что решит проблему и создаст совершенный вариант авиационного пулемета Гарро за неделю. Поразительно, но Фоккер принес свой проект даже раньше срока. Просидев вместе с тремя своими испытанными помощниками сорок восемь часов без перерыва, он раскрыл секрет синхронизации и шесть дней спустя перегнал оснащенный пулеметом моноплан в Берлин для демонстрации. Немцы, осмотрев его, выразили сомнение, что он будет работать. Фоккер произвел показ на земле, но они все еще сомневались, что он будет так же действовать и в воздухе. Тогда Фоккер поднялся в воздух на триста метров и, развернувшись, направил нос аэроплана на кучу хлама в углу поля и открыл огонь. Пули не только разметали его цель — разлетаясь рикошетом по всему полю, они вынудили германских экспертов прятаться кто куда. Фоккер сделал это намеренно.
«Когда они пустились наутек, — написал он позднее, — я подумал, что теперь они никогда не забудут, что пулемет стреляет с воздуха так же смертоносно, как и на земле».
Все же немцы потребовали от него контрольного доказательства работы новой системы, которое можно было представить только в реальном воздушном бою, сбив вражеский аэроплан. Если Фоккер хочет получить деньги, которые были ему обещаны за его систему, в его собственных интересах произвести реальную демонстрацию, заключили немцы и лишь пожали плечами в ответ на его возражение, что он голландец, гражданин нейтральной страны и к тому же гражданский человек.
Развязка наступила в середине мая 1915 года. Антон Фоккер в мундире германского лейтенанта с фальшивым удостоверением в кармане однажды оказался за завтраком с рейнвейном в компании кронпринца Фридриха Вильгельма и шумной толпы германских авиаторов в шато недалеко от взлетного поля в Дуэ. Среди его сотрапезников были и Герман Геринг и Бруно Лёрцер, как и все остальные, возбужденные перспективами, открывающимися с появлением новой системы, работу которой Фоккер собирался показать на фронте этим полуднем. Герингу не терпелось увидеть в действии боевое изобретение Фоккера, которое, как он отлично понимал, было принципиальным для боевых действий в воздухе, однако проситься в сопровождающие смысла не имело — «Альбатрос», на котором летали они с Лёрцером, был слишком медлительным по сравнению с монопланом голландца.
Годы спустя, когда они с Фоккером уже стали друзьями, Геринг напомнил ему об этом завтраке и вспомнил, как он похлопал его по спине, «потому что тот выглядел таким несчастным и почти не притронулся к еде»…
— Я и был несчастным, — ответил Фоккер, — я никак не мог понять, как оказался в такой ситуации. Я не был военнослужащим, не собирался никого убивать. А если бы меня сбили или если бы я приземлился на вражеской территории, то был бы казнен как шпион. И совершенно справедливо.
В первый день он не встретил ни одного аэроплана, и полет слегка остудил его голову. Так же получилось и на второй, и на третий день, и еще через несколько дней. Наконец, на восьмой день Фоккер, пролетая над Дуэ на высоте почти две тысячи метров, увидел французский двухместный «Фарман». Он спикировал на него, но француз, совершенно не подозревая о пулемете, который теперь смотрел прямо на него, вовсе и не думал уходить.
«Расстояние между нами быстро сокращалось, — писал позже Фоккер, — и воображение уже рисовало мне, как мои пули прошивают бензобаки… Даже если мои пули не убьют пилота и наблюдателя, их аппарат рухнет на землю, объятый пламенем. Мой палец лежал на спусковом крючке… Я не питал никакой личной вражды к французам. Я отправился в полет только для того, чтобы показать, что некий механизм, который я изобрел, работает. Я был от них уже достаточно близко, чтобы открыть огонь, и французские авиаторы смотрели на меня с удивлением, вне сомнений, гадая, зачем это я устроился у них на хвосте. Через мгновения для них все могло быть кончено. Внезапно я решил послать к черту всю свою работу: все это мне совершенно не нравилось, мои внутренности были к этому абсолютно не приспособлены, и я не испытывал никакого желания убивать французов ради немцев. Пусть они сами этим занимаются!»
Немцы были удивлены, потом пришли в ярость и угрозами и насмешками стали пытаться заставить его изменить свое решение. Но Фоккер был непоколебим. Наконец они пришли к соглашению, что он проинструктирует германского пилота, как пользоваться пулеметом, и для этой задачи был выбран лейтенант Освальд Бёльке, которому в будущем предстояло стать одним из главных асов Германии. Он сбил свою ничего не подозревающую жертву в третьем полете, и германские воздушные стратеги наконец убедились в огромной важности новой системы; были даны указания установить ее на другие аэропланы. Лейтенант Макс Иммельман, давший свое имя ставшей классической фигуре воздушного пилотажа, стал вторым пилотом, который получил вооруженный пулеметом моноплан Фоккера.
Это была уже улучшенная модель, «фоккер» Е-2, с мотором Оберурселя мощностью сто лошадиных сил вместо восьмидесятисильного «аргуса». Через три-четыре недели полдюжины Е-2 уже находились на фронте. Иммельману, Бёльке и другим пилотам «фоккеров», число которых к середине июня достигло шестнадцати, надо было только заметить неприятельский аэроплан и зайти к нему сверху или сзади — и он был обречен. Скоро они обнаружили, что слабым вращением носа машины могут добиваться того, чтобы пули летели конусом, и оказавшийся в его центре вражеский аэроплан, куда бы он ни пытался отвернуть, неминуемо попадал под огонь.
В результате летом 1915 года германские авиаторы стали хозяевами небес Западного фронта. Но не надолго.
Что же касается Германа Геринга, то он неизбежно должен был стать пилотом. Человек неукротимой энергии и неистощимого энтузиазма, он, обнаружив, что все возможности новой игры и нового рода деятельности исчерпаны, испытывал потребность перейти к другому занятию, новому приключению. Как прославившийся «воздушный гимнаст» на сиденье наблюдателя, Геринг стал на некоторое время темой разговоров за обеденными столами авиаторов всего Западного фронта. Но теперь, с возникновением новой и опасной формы войны в воздухе, героем дня стал пилот-истребитель. В газетах начали мелькать имена Иммельмана, Бельке и Гесса, когда с фронта стали приходить известия об одерживаемых ими победах, и Герингу очень хотелось, чтобы там появилось и его имя.
В июне 1915-го он прибыл во Фрейбург, чтобы пойти на курсы пилотов, и уже не первый раз в своей жизни превзошел всех остальных. Он совершал превосходные взлеты и посадки почти с самого начала (что не слишком удивительно, так как он достаточно часто видел, как это делает Лёрцер) и очень скоро стал проявлять способность к высшему пилотажу, чем произвел впечатление на инструкторов и заставил зеленеть от зависти своих однокурсников. Впоследствии Геринг хвастался, что был единственным на курсах, кто с самого начала обучения и до конца не разбил ни одного аэроплана.
В октябре 1915 года его определили в 5-ю истребительную эскадрилью, которая отправлялась на Западный фронт. Он летал всего третью неделю, когда у него состоялось столкновение с новым гигантским двухмоторным бомбардировщиком «хендли-пейджем», который англичане недавно ввели в действие в этом секторе фронта. Геринг заметил его огромный корпус, выплывший из тяжелого ноябрьского облака, и направился к нему, чтобы рассмотреть поближе, упустив из виду, что остальные пилоты его эскадрильи поспешно удалились. Они знали то, о чем Геринг, похоже, забыл: что эти новые бомбардировщики никогда не поднимаются в небо без сопровождения истребителей.
Едва он приблизился к «хендли-пейджу», как сообразил, что по нему стреляют из кабины на фюзеляже бомбардировщика, и, сделав крутой разворот, устремился на него, ведя огонь из пулемета. Стрелок упал вниз лицом, а мотор под одним крылом британца загорелся, но сам Геринг в то же мгновение подвергся яростному обстрелу звена «сопвичей», которые набросились на него со всех сторон. Сначала ему пробили крыло, затем бензобак, а потом он почувствовал, что пуля попала в него самого. Он инстинктивно попытался увести машину в облака, но та стала стремительно терять высоту. В его быстро меркнущем сознании мелькнула мысль, что он скоро может оказаться над территорией противника, и, на его счастье, глухой стук пуль, стреляющих по нему из окопов британцев, а также резкая боль в бедре вернули его в реальность.
Он сумел выровнять аэроплан и, дотянув на бреющем до германских позиций, рухнул прямо на кладбище. Ему повезло — кладбище находилось в расположении полевого лазарета, и если бы он упал в другом месте, то умер бы от потери крови. Его вынули из обломков аэроплана и поместили на операционный стол, где из бедра извлекли пулю и осколки кости. (Геринг, разумеется, об этом и не подозревал, но его бедру предстояло стать для него воистину «ахиллесовым».)
Вскоре его перевезли в госпиталь, где он провел несколько месяцев в постели в мучительных болях, прежде чем его рана и раздробленная кость стали заживать. Летом 1916-го его отправили в отпуск на поправку домой, и он провел большую его часть в замке у крестного, в Маутерндорфе.
Пришло время рассказать о первой любви Геринга.
Замок Маутерндорф изменился с тех пор, как Лилли фон Эпенштейн, теперь известная всем как баронесса Лилли, взяла в нем бразды хозяйства в свои руки. Теперь, выйдя замуж, счастливая и совершенно раскрепощенная, она все еще проявляла склонность к шаловливому флирту, когда муж был рядом, но давала понять, что делает это только потому, что знаёт, что ему это нравится. Она была на сорок лет моложе его и, похоже, получала удовольствие, потворствуя мужу.
Повсюду в замке, а также за его пределами ощущалась легкость ее натуры. Она уменьшила количество тяжелой готической мебели, которой были загромождены огромные комнаты, и осветила, расцветила и оживила все темные и мрачные углы. Много она сделала и для того, чтобы смягчить деспотичную, феодальную манеру фон Эпенштейна управлять жизнью семей на землях замка и являлась к женщинам и их детям безусловно как хозяйка, но хозяйка милостивая и готовая помочь. Кроме того, она сделала кое-что еще, чего ее муж избегал из-за собственной чванливости, — установила дружеские отношения с крестьянами и землевладельцами окрестных земель, приглашая их в замок на обеды, ужины и торжества и на охоты на маутерндорфских угодьях.
На такой пирушке Герман Геринг и встретился с Марианной Маузер, дочерью землевладельца из Маутерндорфа. Он всю свою жизнь любил вечеринки, и на них проявлялись его лучшие качества. «Я совершенно не похож на англичанина, — однажды заметил он. — Они начинают вечеринку в состоянии на две рюмки хуже нормального, а я на две рюмки лучше». Он уже оправился от последствий ранения и в своем мундире офицера имперских военно-воздушных сил с гордо поблескивающим на груди Железным крестом выглядел очень импозантно, а его очарование усиливали удивительные глаза, унаследованные от матери. Марианна Маузер была не единственной девушкой, которую они привели в замешательство, но до сих пор единственной, кто вскружил голову ему. Они так влюбились друг в друга, что в последние дни жизни в замке Герман пошел к герру Маузеру и официально попросил у него руки дочери. Герр Маузер, на которого отсутствие у семьи Геринга денег или земли производило больше впечатления, чем его репутация, не проявил в ответ особого энтузиазма, но из-за того, что не хотел оскорбить фон Эпенштейна, отказав его крестному, стал тянуть с ответом и дал согласие лишь на тайную помолвку. Очевидно, он рассудил, что жизнь на Западном фронте — штука слишком ненадежная, чтобы дело могло дойти до женитьбы.
Перед возвращением в госпиталь для выписки и переназначения в часть молодой лейтенант отправился в путешествие на север вместе с баронессой Лилли, чтобы ненадолго остановиться в Фельденштейне. Он поехал туда неохотно, потому как было очевидно, что ожидающие его там воспоминания вряд ли окажутся приятными. Но когда они туда прибыли, его ожидал трогательный сюрприз: в замке его ждала мать, которая опять там обитала. Лилли фон Эпенштейн вновь установила с ней контакт и теперь всеми возможными путями показывала, что хочет, чтобы они стали друзьями. Похоже, она старалась загладить вину за то, что из-за ее замужества Геринги потеряли дом, в котором столько прожили.
Ольга со слов матери рассказывает, что, когда Герману было уже пора отправляться, они втроем поднялись на старые стены, чтобы полюбоваться густыми лесами Франконии, и Лилли повернулась к молодому лейтенанту и сжала его руку.
— Придет день, — сказала она, — когда все это снова станет вашим. Как и Маутерндорф.
— Почему она так сказала? — продолжает Ольга. — Да потому что Лилли фон Эпенштейн любила Германа с тех пор, как его увидела. Но он об этом не догадывался. Он просто не мог подумать, что кто-то мог предпочесть его нашему легендарному крестному.