Автор хотел бы поблагодарить господина Томаса Д. Зельца из франкфуртской фирмы «Кляйн и Зельц» за помощь в разъяснении таинств закона об интеллектуальной собственности и за вид из окон его офиса — не похожий на тот, который видел юрист по интеллектуальной собственности в этом романе.

 

1

Стук-стук по клавишам, и на маленьком экране возникают слова. Кто прочтет их? Мне неведомо. К тому времени, когда кто-то сможет их прочитать, я, скорей всего, уже умру — как умерли, к примеру, Толстой или Шекспир. Когда вы читаете, имеет ли для вас значение тот факт, что автор книги еще жив? Я полагаю, это имеет значение. Живому писателю вы можете — по крайней мере, теоретически — набросать письмо, можете даже встретиться с ним. По-моему, о таком думают многие из читателей. Некоторые переписываются и с вымышленными персонажами, что, по-моему, довольно зловеще.

Но я пока еще со всей очевидностью жив, хотя в любой момент ситуация может измениться — потому я и пишу. Это неоспоримые факты: пишущий никогда не знает судьбы текста, который вымучивает, бумага годится на многое помимо того, чтобы выстраивать на ней слова в определенном порядке, а крошечные электромагнитные заряды моего лэптопа, без сомнений, восприимчивы к воздействию времени.

Брейсгедл, безусловно, мертв, стал жертвой многочисленных ран, полученных в сражении при Эджхилле во время гражданской войны в Англии, в конце октября 1642 года. Тем не менее перед смертью он сочинил рукопись на сорока четырех страницах, которая исковеркала мою жизнь и готова уничтожить меня — к чему точно сведется дело, я пока не знаю.

Или, возможно, в моих бедах следует винить маленького профессора Эндрю Булстроуда, подбросившего эту вещь мне, а потом позволившего себя убить. Или Микки Хааса, моего старого друга еще по колледжу: именно он направил ко мне Булстроуда. Микки все еще жив, насколько мне известно. Или некую девушку, а лучше сказать, женщину; я всерьез сомневаюсь, что погрузился бы в это дело, если бы в читальном зале Нью-Йоркской публичной библиотеки не смотрел завороженно на ее длинную белую шею, поднимавшуюся из воротника, и не мечтал страстно поцеловать ее.

Или Альберта Крозетти с его странной мамашей и еще более странной подружкой Кэролайн (если она действительно его подружка).

В общем, всех, кто открыл Брейсгедла, пытался расшифровать его и истолковать; вот оно, мое наказание, без них я бы…

Я не забыл и о настоящих злодеях, но не могу всерьез обвинять их. Злодеи просто существуют, они подобны ржавчине — тупые и элементарные в своей жадности или гордыне. Удивительно, как легко их избежать и как часто мы не справляемся с этим. Не забудем и о Марии, королеве Шотландской (раз уж речь зашла о тупости); прибавим еще один заговор на ее счет, даже если участие королевы в данном деле ограничивается тем, что она просто когда-то жила на свете.

Естественно, я виню и своего отца, старого мошенника. А почему бы нет? Я виню его абсолютно во всем.

Кажется, у меня плохо получается. Ладно, попробую собраться и, по меньшей мере, придерживаться фактов. Начну с личности автора, то есть с себя: я Джейк Мишкин, профессиональный юрист, специалист по интеллектуальной собственности. Полагаю, что в ближайшем будущем некие бандиты могут предпринять попытку убить меня. К разряду юристов, чья деятельность дает основания опасаться физической расправы, я не принадлежу — и сознательно. В юности я был близко знаком с такого типа юристами, и кое-кто из них действительно пострадал. Поэтому, выбирая себе стезю на ниве закона, я предпочел ту, где опасность оказаться поджаренным сведена к минимуму.

Люди, занятые проблемами интеллектуальной собственности, порой производят впечатление буйно помешанных (может быть, не так уж редко); но когда они выкрикивают непристойности и грозятся убить вас и вашего клиента, их угрозы по большей части являются фигурами речи.

К тому же этот их яд обычно предназначен для участников судебного процесса, а я никогда не участвовал в судах. У меня не тот характер. Я человек мирный. Я убежден, что почти все тяжбы — в особенности по поводу интеллектуальной собственности — глупы, а подчас и нелепы; разногласия, лежащие в их основе, разумные люди способны уладить в течение двадцатиминутной беседы. У тех, кто выигрывает суды, голова устроена иначе. Эд Геллер, наш старший партнер, — вот он умеет судиться. Это агрессивный, речистый, несносный маленький человек, отличная мишень для непристойной адвокатской остроты. Тем не менее он (заслуживающий, по-моему, величайшего уважения как профессионал) никогда не слышал свиста выпущенной в него пули и не дрался с бандитами, пытавшимися его ограбить; и то и другое стало теперь частью моей жизни.

Должен сказать, что законодательство по интеллектуальной собственности состоит из раздела об индустрии, куда относятся торговые марки и патенты (компьютерные программы, по всей видимости, тоже), и раздела об авторском праве, охватывающего любые виды искусств — музыку, литературное творчество, фильмы, всевозможные изображения, Микки-Мауса и так далее. Кстати, я только что инстинктивно нажал соответствующую клавишу и добавил священный знак © к имени этого мелкого грызуна, но потом убрал его; это произошло потому, что писать на компьютере для меня внове.

Моя фирма «Геллер, Линц, Гроссбат и Мишкин» занимается проблемами авторского права, и, хотя каждый партнер владеет всем спектром знаний в области копирайта, специализация у нас разная. Марти Линц занимается ТВ и фильмами, Шелли Гроссбат — музыкой, Эд Геллер, как я уже сказал, выступает в судах. Моя специальность — литература, и я много времени провожу с писателями. Этого времени достаточно, чтобы понять: я не принадлежу и никогда не буду принадлежать к их числу.

Многие клиенты говорили мне — подчас покровительственным тоном и с разнообразными цитатами, — что юрист душит в себе поэта. Я никогда с ними не спорил; ведь они беспомощны, точно котята, в любой реальности, кроме собственного воображения. Мне ничего не стоит пресечь иронические замечания в свой адрес, но я редко так поступаю, потому что, по правде говоря, восхищаюсь этими людьми. Только представьте — придумать историю и записать ее так, чтобы другой, совершенно посторонний человек прочел ваши слова, понял и испытал настоящие чувства к выдуманным персонажам!

Приходилось ли вам, к вашему несчастью, оказываться в самолете или поезде рядом с парой идиотов, рассказывающих анекдоты? Какое желание у вас возникало — от скуки перерезать себе горло, правильно? Или убить их. Рискуя повториться, скажу: это чертовски трудно — изложить связную законченную историю. Один клиент как-то говорил мне, что писать книгу нужно так: сначала вспомнить все, что когда-либо случалась с героем, а потом выбросить куски, не имеющие отношения к делу. Конечно же, он шутил. Однако я, похоже, занимаюсь сейчас чем-то подобным.

Возможно, я слишком скромничаю: профессия юриста предполагает определенную долю творчества. Нам приходится много писать; правда, почти все наши бумаги интересны лишь коллегам юристам. Кроме того, нужно уметь изложить суть дела, подготовить сцену, распределить факты и предположения. Молодой Чарльз Диккенс начинал в качестве судебного репортера, и исследователи полагают, что именно этот опыт сформировал присущую его произведениям атмосферу человеческих драм. Кроме того, почти все романы Диккенса повествуют о преступлениях, совершаемых, главным образом, в среде служащих. Так утверждает Микки Хаас, а он знает, что говорит, поскольку преподает английскую литературу в Колумбийском университете.

Что еще вам следует знать о Микки? Ну, самое главное вы уже знаете, поскольку только люди вполне определенного типа, будучи взрослыми, позволяют называть себя мальчишеским уменьшительным именем. (Я не думаю, что «Джейк» — уменьшительное того же рода.) Микки, конечно, мой старинный друг, но он человек несерьезный. Возможно, будь он серьезнее, он бы лучше понял, что представляет собой маленький профессор, и ничего не произошло бы. Но все вышло иначе, и в итоге я оказался в доме Микки, точнее — в его хижине на берегу озера Генри, в глубине парка Адирондак, где в данный момент и нахожусь… или скрываюсь, хотя мне претит столь драматический термин. Пребываю в уединении, скажем так. В вооруженном уединении.

Я знаю Микки (или Мелвилла С. Хааса, как обозначено на корешках его многочисленных книг) с юности. С того времени, когда мы оба были студентами-второкурсниками Колумбийского университета и я откликнулся на его объявление: он искал человека для совместного проживания в квартире четырехэтажного дома без лифта на пересечении Сто тринадцатой улицы и Амстердам-авеню. Очень характерно для Микки то, что объявление было выставлено в окне китайской прачечной на Амстердам-авеню, а не в студенческом клубе или университетском офисе. Позже он объяснил мне, что хотел найти сожителя среди тех, кто носит хорошо выстиранные и отглаженные рубашки. Достаточно странно то, что я как раз к их числу не относился. У меня была единственная приличная белая рубашка (ее оставил, за ненадобностью, мой отец), и я пришел в эту маленькую прачечную, чтобы ее там отгладили перед собеседованием для устройства на работу.

В то время я только что сбежал из дома и снимал грязную комнату. Мне было восемнадцать, денег едва хватало, а жилье обходилось в пятнадцать баксов в день, с общей кухней и ванной в коридоре. На кухне и в ванной воняло — по-разному, но одинаково противно, — и вонь распространялась по жилым комнатам. Из-за всего этого я впал в некоторое отчаяние, а квартира Микки была очень приятной, с двумя спальнями и видом на кафедральный собор. Она казалась темноватой — так часто выглядят городские квартиры с длинными коридорами, — но довольно чистой, и Микки производил впечатление славного парня. Я и раньше видел его на территории университета: парень заметный, крупный, почти как я, рыжеволосый, с пухлыми губами, нависающими бровями и выпуклыми глазами кого-нибудь из Габсбургов. Он носил твидовые пиджаки и фланелевые штаны, а в холодную погоду — самую настоящую военно-морскую шинель из верблюжьей шерсти. Говорил Микки с явным, очаровательно спотыкающимся акцентом англофила, какой можно услышать из уст знаменитых колумбийских профессоров английской литературы, имевших несчастье родиться в США.

Несмотря на склонность к эффектам, Микки был, подобно большинству нью-йоркских интеллектуалов и в отличие от меня, типичным провинциалом. Он родился… нет, даже под страхом смерти мне не вспомнить названия этого места. Не Пеория, но что-то вроде. Кеноша. Аштабьюла. Молайн, может быть? Один из индустриальных городов Среднего Запада и среднего размера. Так или иначе, но Микки сообщил мне при первой нашей встрече, что являлся «отпрыском маленькой бизнес-империи», занимающейся изготовлением промышленных заглушек. Помню, я спросил его, что это такое, а он рассмеялся и сказал, что, мол, понятия не имеет, но всегда представлял себе эти штуковины в виде гигантской «молнии» на штанах размером с товарный поезд.

Собственно, деньги сделал прапрадедушка Микки, а отец и дяди просто заседали в совете, играли в гольф и были столпами общества. Похоже, в стране тысячи таких семей — наследники состояний, сколоченных до наступления эры налогов и глобализации. Они поддерживают фамильный капитал осторожными инвестициями и отказываются от расточительного образа жизни.

Потом разговор неизбежно перешел на меня. Вдохновленный искренностью Микки и ощущением, что он ждет от нового соседа какой-то городской экзотики, я рассказал ему о своем почтенном предке Исааке Мишкине. Федеральным следователям и представителям организованной преступности отсюда и до Вегаса он был известен как Иззи Бухгалтер, или Иззи Цифра, а широкой публике — как дипломированный бухгалтер высшей квалификации.

— Вот не знал, что бывают евреи-гангстеры, — выдал Микки стандартную в таких случаях фразу.

Тогда я сообщил ему про «Корпорацию убийств» Луи Лепке, Кида Рилса и Меира Лански. Последний из троих стал инструктором и покровителем моего папы.

Такое случилось со мной впервые — я изложил семейную историю едва знакомому человеку, тем самым покончив с чувством своеобразного стыда, терзавшего меня в школьные годы. Почему я открылся Микки? Потому что отчетливо ощутил: он понятия не имеет, что стоит за подобными вещами. Проще говоря, он воспринял мой рассказ так же, как если бы я родился в цирке или в цыганском таборе. Но, конечно, все это значило гораздо больше.

— Выходит, ты еврей?

Естественный вопрос со стороны Микки. Уверен, он удивился, когда я ответил, что нет, на самом деле я не еврей.

Я слышу звук лодочного мотора на озере — далекое гудение. Середина ночи. Никто не рыбачит ночью. Или рыбачит? Я не знаю, я не рыбак. Возможно, здесь водится рыба, которая клюет в темноте, как москиты; или бывает ночная рыбалка, раз есть зимняя — малопривлекательный вид спорта, широко практикуемый фанатами-мазохистами.

Или это они.

Вот — снова. Я отошел от письменного стола, сжимая оружие и прислушиваясь, но ничего не услышал. Может, в одной из хижин включили какой-то мотор? Хижин тут несколько дюжин. Они разбросаны далеко друг от друга и, по-видимому, пусты сейчас, в промежутке между летом и лыжным сезоном. А звук по воде распространяется поразительно далеко, особенно в такую тихую ночь. Я взял с собой фонарик и был настолько глуп, что включил его, превратившись в отличную мишень для любого, кто таится в темноте за окном.

Пусть они и не хотят просто застрелить меня, о нет; но нельзя же так облегчать им задачу. Небо сплошь затянули тучи, и, прежде чем до меня дошла нелепость собственного поведения, я с испугом увидел, как мрак над озером поглощает тонкий фонарный луч. Я почувствовал тоску и уныние, глядя на его слабый свет, теряющийся в непроглядной тьме. Может быть, тут чувствуешь нечто вроде «memento mori»? Или это лишнее напоминание о чрезвычайных обстоятельствах моего уединения.

Перечитав написанное, я понимаю, что застрял в отдаленном прошлом. Если так будет продолжаться, мой отчет превратится во второй вариант «Тристрама Шенди», так и не дойдя до сути.

Продолжаю, однако: итак, в тот день я подкормил склонность Микки Хааса к экзотике небольшой частью своей семейной истории. Нет, фактически я не еврей (по правилам, национальность наследуется по материнской линии), потому что моя мать была католичкой. В те дни католика, вступившего в брак с человеком иного вероисповедания, отлучали от церкви, если только супруги не заключали договор, главной частью которого являлось обещание воспитать детей в католической вере. Так нас и вырастили — меня, старшего брата Пола и младшую сестру Мириам. Все по полной программе: крещение, уроки Закона Божьего, первое причастие, служение при алтаре для нас, мальчиков. И, естественно, вероотступничество; за исключением Пола. Хотя Пол тоже грешил этим, точно последний ублюдок, пока не раскаялся и не обрел свое призвание.

И вишенка сверху — еще один взгляд в прошлое. Полагаю, время еще есть: я вдруг сообразил, что мои преследователи вряд ли настолько глупы, чтобы переправляться через озеро Генри в темноте. С чего бы им это вздумалось? Значит, в моем распоряжении целая ночь. Итак, речь пойдет о моем папе восемнадцати лет от роду — умник из Бруклина, все быстро схватывает, многообещающий букмекер в спортивной сфере. К несчастью для его карьеры, на дворе стоял девятьсот сорок четвертый год, и папу призвали в армию. Он, конечно, обратился к своим донам, но те ответили, что нужно идти или они подыщут парня, чтобы проткнуть ему барабанные перепонки. Папа отклонил предложение.

Спустя примерно год он оказался в штаб-квартире Третьей армии в качестве шифровальщика — хорошая работа для славного еврейского парня: чистая, в помещении, никакой стрельбы в пределах слышимости; кроме того, шел уже сорок пятый год, и для американских сил в Европе начиналась самая увлекательная часть Второй мировой войны. Вермахт, по существу, прекратил сопротивление на Западном фронте, и его легионы послушно дрейфовали в расставленные садки. Совсем скоро американские солдаты обнаружили, что в обмен на американские сигареты они могут получить все, что угодно: антикварные изделия, фамильные драгоценности, девочек, спиртного хоть залейся. И папа мгновенно сообразил, что такой шанс сколотить капитал выпадает раз в жизни.

Он находился в Ульме, и его официальные обязанности — кодирование сообщений — были не слишком обременительны. Настоящая работа разворачивалась на черном рынке: продажа украденного с армейских складов топлива и продовольствия. Организовать дело не составило труда, поскольку к тому времени Германию наводнили оказавшиеся не у дел головорезы. Они сбросили эффектные нацистские регалии, которые носили на протяжении двенадцати лет, и предпочли свободное предпринимательство государственному разбою. Папа помогал им получить денацификационные сертификаты и покрывал мелкие кражи, используя свой бухгалтерский талант. Он не чувствовал угрызений совести, привлекая в свой бизнес бывших гестаповцев. Напротив — я думаю, ему доставляло удовольствие видеть, как они смиренно исполняют приказы еврея. Время от времени он тайно сдавал одного из них властям или, хуже того, активно действовавшим тогда еврейским подпольным мстителям. Это держало остальных в узде.

Официально папа проживал в казарме штаб-квартиры Третьей армии, но большую часть времени он проводил в номере отеля «Кайзерхоф» в Ульме. У отца была одна странность — он всегда являлся в публичные заведения не через главную дверь, а через служебный вход. Думаю, он перенял этот заскок у гангстеров сороковых годов, те всегда так делали. Возможно, они действовали из соображений безопасности или просто могли себе это позволить — кто бы остановил их? Как бы то ни было, зимней ночью сорок шестого года, возвращаясь из ночного клуба в «Кайзерхоф» через кухню, он нашел мою мать среди мальчишек и старух, что рылись в помойных ведрах. Как обычно, он не обращал внимания на них, а они — на него. Только одна вскинула голову от отбросов и сказала:

— Дай сигаретку, солдат.

Он посмотрел — и узрел ее лицо, частично скрытое под слоем грязи и вонючими тряпками, которыми она обмотала голову. Я видел тогдашние фотографии, и это поистине изумительно — она выглядела точно молодая Кэрол Ломбард, золотоволосая и изящная. Неделю назад ей исполнилось семнадцать. Конечно, папа дал ей сигарет; конечно, он пригласил ее к себе в номер помыться и сменить одежду. Он был потрясен. Как такое создание выжило в Германии сорок пятого года и никто не прибрал его к рукам?

Ответ на вопрос он получил чуть позже, когда она появилась из ванной — свежая, сияющая, в розовом шелковом халате — и он предпринял обычную попытку получить услугу за услугу. Но у девицы оказался пистолет, и она самым решительным образом направила его на папу. Она сказала: война там или не война, но она хорошая девочка, дочь офицера, она застрелила уже троих и его тоже прикончит, если он покусится на ее добродетель. Папа был ошеломлен, очарован, пленен. Ведь, в конце концов, в те дни за фунт сахара вы могли бы поиметь и графиню. Однако девочка сумела защитить свое тело от орд скитающихся по стране перемещенных лиц и беглых пленников вкупе с остатками побежденной армии и солдатами трех армий-победительниц, что свидетельствовало о ее незаурядной moxie. Это одно из папиных словечек — moxie. Он утверждал, будто в нашем поколении у сестры его в избытке, а мы с братом страдаем moxie-дефицитом.

Под дулом пистолета папа успокоился, они выпили, закурили и поведали друг другу свои истории — словно подростки, какими, собственно говоря, и являлись. Ее звали Эрментруда Стиф. Родители умерли — отец погиб летом сорок четвертого, а мать случайно угодила под бомбежку в последние недели войны, в Регенсбурге. Девушка несколько недель скиталась в хаосе агонизирующего рейха. При ней был маленький чемоданчик, она прятала его в своем шкафчике в госпитале; людям тогда приходилось принимать подобные меры предосторожности на случай крайних обстоятельств.

Иногда она передвигалась вместе с группами гражданских и, в зависимости от сорта людей, использовала два средства установления дружеских взаимоотношений. Одно из средств — желтая звезда вроде тех, какие нацисты заставляли носить евреев. Другое — узкая полоска черной ткани с вышитыми на ней словами «DAS REICH»; такие повязывали на левый рукав мундира солдаты Второй бронетанковой дивизии СС. Мать никогда не рассказывала, откуда взяла желтую звезду, а вот фирменный знак СС достался ей от гауптштурмфюрера Гельмута Стифа — ее отца, павшего за фатерлянд в Нормандии и похороненного на том самом кладбище в Битбурге, из-за которого несколько лет назад у президента Рейгана возникли неприятности.

Эта история свидетельствует об изворотливости обоих моих родителей и, наверное, о моем собственном характере, поскольку именно ее я избрал, чтобы позабавить или поразить Микки Хааса в тот день на Сто тринадцатой улице. А ведь многие люди предпочитают помалкивать о таких вещах. Мать, кстати, полностью отрицала оригинальную версию встречи с папой. Она утверждала, будто познакомилась с ним на танцах и решила, что он джентльмен. Она никогда не рылась в мусорных баках и никогда ни в кого не стреляла. Она признавала, что ее отец действительно был офицером СС, но очень старательно разъясняла нам, детям, разницу между Ваффен-СС, Альгемайн-СС и собственно СС — людьми, ответственными за лагеря. Ваффен-СС были храбрыми солдатами, они сражались с русскими — этими ужасными коммунистами.

Пустая болтовня. Кому есть дело до этого? Несомненно одно: истина для моих родителей всегда была чрезвычайно эластичной. И это касалось не только давно прошедших дней. Отец и мать нередко кардинально расходились в описании событий вчерашнего вечера. Это быстро сформировало во мне циничное отношение к историческим фактам, что добавляет иронии в мою нынешнюю ситуацию: ведь я, в некотором отношении, пострадал из-за событий четырехсотлетней давности.

Ну, теперь перенесемся вперед лет на двадцать. Как уже сказано, я стал юристом по интеллектуальной собственности, а Микки по-прежнему находится на расстоянии броска камня от того места, где мы впервые встретились: он профессор английской литературы в Колумбийском колледже. Микки обладает большим авторитетом в литературно-критических кругах. Несколько лет назад он возглавлял Ассоциацию современного языка — по-моему, это большое дело; он пользуется уважением (в сочетании с разной степени неприязнью) у большинства групп интерпретаторов, на которые в наши дни распался литературно-критический мир. Предмет его изучения — пьесы Уильяма Шекспира, благодаря чему Микки и познакомился с Булстроудом. Профессор Б., тоже специалист по Шекспиру, работал в Оксфорде, а в Колумбии читал курс лекций.

Однажды Булстроуд пришел к Микки и сказал:

— Послушай, старина, нет ли у тебя знакомого юриста по интеллектуальной собственности?

А Микки ему отвечает:

— Вообще-то есть.

Ну, примерно так.

Позвольте мне вспомнить тот день.

11 октября, вторник, прохладная погода не оставляет сомнений в том, что лето кончилось, в воздухе пахнет дождем. Все в плащах, и я тоже. Я почти вижу свой рыжевато-коричневый плащ, висящий на вешалке в углу моего офиса. Офис тесноват, но достаточно удобен. Мы сидим в здании на Мэдисон, и в мое окно видна одна из смотровых площадок кафедрального собора Святого Патрика; это зрелище — почти единственное, что связывает меня с религией моей юности. Офис обставлен в неброском современном стиле, смутно наводящем на мысль о жилище Жан-Люка Пикара на космическом корабле «Энтерпрайз».

На стене висят мои дипломы, лицензии и три фотографии в светлых рамках. Одна из них — профессиональный портрет двух моих детей, какими они были несколько лет назад. На второй сын Нико учится кататься на двухколесном велосипеде, а я бегу рядом; очень хороший снимок, сделанный его матерью. Единственный не совсем обычный предмет в комнате — это третья фотография. На ней изображен крупный, очень коротко остриженный молодой человек в красно-бело-голубом костюме тяжелоатлета, удерживающий над головой штангу. Штанга такая тяжелая, что слегка провисает с обеих сторон: спортсмен относится к самой тяжелой весовой категории, свыше ста девяносто двух с половиной фунтов, и на фотографии он поднимает больше пятисот фунтов. Пятьсот тридцать два, чтобы быть точным.

Человек на снимке — это я сам, а фотография сделана в Мехико на играх 1968 года, где я выступал за олимпийскую сборную США. Это наибольший вес, взятый мной в рывке, и он должен был принести мне бронзовую медаль. Но я напортачил в подходе, и победа досталась Джо Дьюбу. После игр я продолжал тренироваться — на более низком уровне, конечно, — и все еще могу вскинуть над головой груз весом в четверть тонны.

Абсолютно бесполезное умение, чем оно мне и нравится. Я начал этим заниматься в десять лет, поднимал самодельные гири на протяжении учебы в школе и в колледже. В настоящее время во мне шесть футов два дюйма роста, вес под сотню, окружность шеи восемнадцать дюймов, грудь пятьдесят два, и остальное под стать. Многие считают меня грузным, что определенно не соответствует действительности. После появления на экране Шварценеггера люди склонны путать ваяние тела путем подъема тяжестей и соревнование по подъему этих тяжестей.

У тяжелоатлетов почти никогда не бывает ладно скроенных тел, чья красота напрямую связана не с силой, а с отсутствием подкожного жира. Любой настоящий тяжелоатлет запросто переломит мистера Вселенная через колено — гипотетически, разумеется. Я имел возможность убедиться, что большие сильные люди, как правило, обладают умеренным темпераментом, если, конечно, не прибегают к стероидам, что теперь широко распространено. Сам я противник стероидов и, соответственно, человек мягкий.

Я опять ушел в сторону, хотя просто пытался воспроизвести атмосферу моего офиса в тот знаменательный, совершенно обыденно протекавший день. На утреннем совещании мы обсуждали увеличение пиратского производства китайских маек с изображениями рок-альбомов. Спокойная встреча, назначение экспертизы и вежливый намек, что тяжбы в таком деле — пустая трата времени, поскольку китайские пиратские майки — неизбежная цена за занятие бизнесом в нашем падшем мире.

После встречи я вернулся к себе в офис. Было уже минут двадцать двенадцатого, я предвкушал ланч, но секретарша остановила меня. Моя секретарша — мисс Оливия Малдонадо, женщина одновременно эффектная и компетентная. Многие в офисе не прочь переспать с ней, и я в том числе. Однако в «Геллер, Линц, Гроссбат и Мишкин» придерживаются железного правила: никаких интрижек с персоналом; что я полностью поддерживаю. С моей стороны это почти единственный пример воздержания, чем я по-дурацки гордился.

Помню, на Оливии был наряд, который мне особенно нравился: серая обтягивающая юбка и темно-розовый кардиган с двумя расстегнутыми верхними пуговицами. Перламутровыми пуговицами. Блестящие темные волосы высоко подобраны и схвачены янтарным гребнем, оставляя на виду прелестное маленькое коричневое родимое пятно у основания шеи. От нее исходил слабый запах ириса.

Она сообщила, что меня ждет какой-то человек, он не значится в моем расписании. Могу ли я принять его? Некий мистер Булстроуд. К нам редко приходят с улицы — мы же не поручительством занимаемся — и я был заинтригован.

Я вошел в кабинет, уселся за письменный стол, и вскоре мисс М. ввела человека: дородная фигура в потертой твидовой «тройке», портфель в руках, на маленьком остром носу — очки в черепаховой оправе. Через руку перекинут поношенный, но дорогой плащ, на ногах хорошие туфли цвета бычьей крови, из нагрудного кармана торчит носовой платок. Жидкие волосы табачного цвета, умеренной длины аккуратно расчесаны, чтобы прикрыть лысину; в этом проглядывало что-то тщеславное. Его лицо залилось краской от шеи и вверх по щекам, когда он протянул мне руку (мягкую, слегка влажную), мигая бесцветными ресницами. Я подумал: наверняка профессор. И оказался прав.

Посетитель представился. Эндрю Булстроуд, профессор из Оксфорда, С. К., сейчас читает цикл лекций в Колумбийском университете. Профессор Хаас был столь любезен, что назвал мне ваше имя…

Я усадил его и после обычной вступительной болтовни спросил, чем обязан. Он сказал, что ему нужен совет специалиста по интеллектуальной собственности. Я сказал, что он попал по адресу. Может, спросил я себя, профессор пришел ко мне с какой-то гипотезой? Не люблю гипотез; когда клиент ударяется в гипотезы, это обычно означает, что он не склонен прямо смотреть в глаза реальности.

Предположим, сказал он, я обнаружил рукопись литературного произведения, забытого литературного произведения. Кто может предъявить на него права? Я сказал, что это зависит от целого ряда обстоятельств. Автор умер? Да. До 1933 года? Да. Есть наследники или правопреемники? Нет. Я сказал, что, согласно последней редакции Акта по защите авторских прав США от 1978 года, неопубликованная рукопись, созданная до 1 января 1978 года, авторы которой умерли до 1933 года, с 1 января 2003 года становится всеобщим достоянием.

От этого сообщения физиономия у него вытянулась, из чего я заключил, что он рассчитывал на другой ответ: к примеру, что он может получить авторские права на то, что нашел. Он спросил, известно ли мне, как действует аналогичный закон в Соединенном Королевстве, и я ответил, что да, это мне известно, поскольку наша фирма занимается консультированием и по ту сторону Атлантики. Я сказал ему, что Британия более дружелюбна к творцам, нежели США, а именно: автор имеет неограниченные авторские права на неопубликованную работу, а если она опубликована или иным способом представлена общественности, авторские права сохраняются на протяжении пятидесяти лет с момента первой публикации или представления. В нашем случае автор мертв, продолжал я, и авторские права будут сохраняться в течение пятидесяти лет, считая от календарного года, когда Акт об авторских правах 1988 года вступил в силу — то есть пятьдесят лет от 1 января 1990 года.

Он кивнул и спросил насчет права собственности — кому принадлежат авторские права на неопубликованное произведение покойного автора? Я объяснил, что по британскому закону, если право собственности не передано по завещанию, авторские права отходят к короне. Мне нравится говорить это — «отходят к короне». В воображении возникает картина: Елизавета II радостно потирает руки при мысли о растущих барышах, а вокруг — груды сверкающих гиней, и на них громко тявкают корги.

Такой ответ его тоже не порадовал. А как же права тех, кто нашел рукопись, спросил он? Разве им не причитается девять десятых ее стоимости?

На что я ответил, что эти байки в какой-то степени соответствуют действительности. Но если он решится опубликовать произведение, то должен быть готов к судебному преследованию со стороны короны; если же он опубликует рукопись в США, ему придется приложить немало усилий, чтобы защитить свои авторские права от прямого пиратства. А теперь не будет ли он любезен оставить гипотетические рассуждения и рассказать мне, что имеет в виду на самом деле?

Мой тон означал, что я готов распрощаться с ним, если он не собирается быть более откровенен. Какое-то время он в молчании обдумывал мои слова, и я заметил, что на лбу и на верхней губе у него выступили капли пота, хотя в офисе было прохладно. У меня мелькнула мысль: может, он болен? Мне и в голову не приходило, что он страшно напуган.

Я достаточно давно в этом бизнесе, чтобы определить, когда клиент искренен, а когда лжет. Профессор Булстроуд определенно относился ко второй категории. Он сказал, что вступил во владение (эта фраза всегда бесит меня) документальным свидетельством, рукописью семнадцатого столетия — личным письмом человека по имени Ричард Брейсгедл к его жене. Профессор считает рукопись подлинной, и из нее становится ясно, что существует некий литературный Труд огромной научной значимости, о котором никто никогда не подозревал. Одна эта рукопись дает богатый материал для исследований, но иметь сам Труд…

Когда он произносил «Труд», я отчетливо слышал прописную букву, поэтому так и пишу.

Что за Труд, спросил я?

Тут он замялся и вместо ответа спросил, как у нас обстоит дело с конфиденциальностью. Я объяснил, что обычный гонорар составляет двадцать пять долларов, и, как только чек окажется у меня в руках, ничто на земле не заставит меня разгласить содержание нашей беседы, если только клиент не выскажет намерение совершить уголовное преступление. После чего профессор достал чековую книжку в кожаной обложке, выписал чек и вручил его мне. Он спросил, есть ли у нас надежное хранилище. Я ответил, что у нас есть закрытый бронированный несгораемый архив. Его это не устроило. Я сказал, что мы заключили соглашение с расположенным в том же здании Сити-банком и арендуем большой сейф. Профессор открыл свой портфель и вручил мне обвязанный тесьмой конверт. Могу ли я принять его на хранение, временно?

Снова слышен шум двигателя. Нужно пойти взглянуть, что там.

Письмо Брейсгедла (1)

Банбери, 25 октября, год 1642

Моя дорогая добрая жена, да благословит Господь всемогущий тебя и нашего сына. Ну, Нэн, я погиб, как ты и предсказывала. Умоляю, будь осторожнее со своими предсказаниями, самое меньшее, тебя объявят ведьмой. У меня в спине застряла пуля или так говорит здешний врач; его зовут Толсон, и он добрый христианин. Том Кромер, мой матрос, ты помнишь его, хороший преданный парень, хотя он сбежал с поля боя, но потом вернулся, нашел меня среди павших, нашел коня и привез меня сюда, в город Банбери. Мистер Толсон приютил меня за 2 пенса в день, все считают, это хорошая цена в нынешние времена, но он говорит, мой случай такой, что я не заплачу больше шиллинга. Вот я и пишу напоследок, прежде чем буду взят на Небеса, как я надеюсь, или (что больше похоже на правду) поглощен геенной огненной, как я уверен, поскольку не заслужил быть избранным. Но все в руках Божьих, и я отдаюсь на его милость.

Теперь как все было. Ты знаешь, поздним летом мы вышли из Лондона, я был с артиллеристами лорда моего Эссекса, когда король отверг права парламента и повел свои войска против собственных людей, чтобы подавить их свободы. В Нортгемптоне мы услышали, что король движется на Вустер по южной дороге, и мы тайно поспешили, чтобы наша армия оказалась между ним и Лондоном. Мы потерпели неудачу через то, что слишком поторопились и наши войска оказались разбросаны по стране: однако услышав, что король собирается напасть на Банбери, мы собрались на севере около города Кинтона, и король повернул нам навстречу.

Знай, Нэн, война похожа на игру детей с бумагой, камнем и огнем: бумага покрывает камень, камень сокрушает огонь. Вот что я хочу сказать — конь может одолеть пушки, поскольку мы дали один залп, а потом они пошли на нас прежде, чем мы выстрелили снова. Пеший может поразить конного, поскольку всадники не рискнут броситься на стену пик, поэтому пеший должен охранять пушки в батарее. Пушки могут привести батальон пик врага в смятение, и тогда конные смогут добраться до них. Значит, искусство генералов в том, чтобы все работало вместе. Ну, мы установили наши батареи и хорошо попрактиковались этим утром, имея больше пушек, чем у королей на ихнем празднике, но вот расстояние подкачало, хотя видно было под королевским знаменем принца Руперта и других вокруг него. Впереди и слева нас охраняли солдаты сэра Николаса Байрона, а наши фланги заняли позицию в лесу.

Потом королевская конница напала на нас справа. Мы видели дым, видели, как летят знамена, вообще все, что происходит, но наш правый фланг оттеснили назад, левый переместился туда же, самая обычная вещь в сражении. Однако нападающие были сильно умелые в войне, они продвигались вперед так быстро, что мы, артиллеристы, словно повисли в воздухе. Нэн, я уже говорил, что эти, которые служат королю, ребята башковитые, но они кавалеристы и могут нападать только с мечом и пистолью. Так они и сделали, подняв громкий крик. Они с силой врезались в нас, опрокинули наших пеших, словно торговцев стоваром, и добрались до пушек. Я схватился с одним нападающим, чтобы защитить свое орудие (пушки, как говорится, сраму не имут, но мне было стыдно сдавать их без боя), но тут какой-то кавалерист выстрелил в меня из карабина, я упал и пролежал весь день, не мог сбежать и даже двинуть ногой, пока юный Том не нашел меня в сумерках и не отвез туда, где я сейчас умираю. Я даже не знаю, кто победил в тот день.

Так что теперь я пишу тебе, и это последнее, что я сделаю на земле. Я думаю, что, хотя Бог не призовет меня к себе, все же я человек, не грязь под ногами. Может, от моего рассказа будет польза нашему сыну, чтобы он вырос достойным человеком.

 

2

Тем вечером, когда случился небольшой пожар — разоблачительный пожар, изменивший всю его жизнь, — Альберт Крозетти, как обычно, работал в подвале и первым заметил огонь. Он находился там, потому что в магазине «Редкие книги Сидни Глейзера» компьютер стоял в подвале. Мистер Глейзер недолюбливал технику и возмущался тем, что сейчас книготорговцу без нее не обойтись. Он предпочитал предлагать свои сокровища покупателям вручную, в хорошо освещенной, обшитой панелями и устланной коврами комнате наподобие демонстрационного зала в своем магазине. Однако несколько лет назад он смирился с реальностью и начал подыскивать себе нового сотрудника. Он спрашивал у кандидатов, достаточно ли хорошо они знакомы с компьютерами, чтобы создать и поддерживать сетевой каталог, и в итоге нанял первого же некурящего человека, ответившего на этот вопрос положительно.

Им оказался Альберт Крозетти, тогда двадцатичетырехлетний. Крозетти родился в Квинсе и все еще жил там вместе с матерью, в кирпичном бунгало на Озон-парк. Мать его была вдова и библиотекарь на пенсии. У них с сыном сложились прекрасные отношения, почти свободные от фрейдистской чепухи. Крозетти мечтал снимать фильмы и копил деньги, чтобы поступить на знаменитый кинофакультет Нью-Йоркского университета. Он начал работать на Глейзера спустя месяц после получения диплома в Квинс-колледже. Работа ему нравилась: размеренный образ жизни, справедливая оплата. Глейзер был слегка помешан на антикварных книгах, но он понимал, что заполучил ценного сотрудника, и практически не вмешивался в электронное царство Крозетти.

Его рабочее место представляло собой крошечную нишу, чьи стены прикрывали полки, остекленные шкафы и ящики с книгами. Здесь он корректировал сетевой каталог, перенося в него сведения с листков бумаги, собственноручно исписанных мистером Глейзером прекрасным почерком давно минувших дней. Он отслеживал постоянно пополнявшийся перечень заявок на книги, поступавших от библиофилов со всего мира, и распечатывал его для дальнейшего более пристального изучения. Кроме того, в его обязанности входила упаковка и рассылка томов, а также другие мелкие поручения, связанные с книготорговлей. Он редко по доброй воле поднимался в торговый зал, где спокойные, хорошо одетые люди касались старинных фолиантов так заботливо и бережно, словно это новорожденные дети.

Единственным неприятным аспектом работы был запах: смесь ароматов старых книг, мышей и разложенного повсюду крысиного яда, канализации, нагретых красок, а надо всем этим — сочной басовой нотой — вонь горелого жира. Вонь проникала из-за двери соседнего заведения под названием «Эгейское», типичной закусочной делового Нью-Йорка. Днем там подавали датские пирожные, тосты, яйца, сэндвичи, что-нибудь жареное и газировку, а по утрам еще и кофе.

Приближалось обеденное время, стоял прекрасный июльский день, и Крозетти лениво размышлял, что ему делать: бросить веб-сайт и пойти перекусить или просто позвонить в кафе и вызвать мальчишку-рассыльного с сэндвичем.

А можно и пропустить обед. Он подчас думал, что втягивает достаточно калорий через легкие, главным образом в виде жира (во всяком случае, в этом помещении). В еде Крозетти не любил экспериментов и предпочитал то, что готовила мать. На животе у него уже образовался лишний жирок, а когда он смотрел в зеркало во время бритья, то видел физиономию более широкую, чем хотелось бы. Он обдумывал идею пригласить пообедать Кэролайн Ролли, что работала наверху, в магазине. Вряд ли она питается одним запахом старых книг. Он знал, что время от времени Кэролайн с Глейзером закрывают торговый зал и идут куда-нибудь перекусить, оставляя Крозетти внизу. На мгновение он позволил фантазии разыграться, а потом отогнал видение. Ролли — человек книжный, а он, по сути, нет, хотя уже много чего узнал о книжном бизнесе (ну, цены, состояние рынка и все такое прочее). По журнальным и киношным стандартам Ролли не была красавицей — слишком высокая и более плотная, чем того требует нынешняя мода. Крозетти прочел где-то, что некоторые женщины лучше выглядят без одежды — Ролли, ему казалось, как раз из их числа. В одежде она казалась незаметной: носила черное, как и все прочие.

Однако было в ее внешности кое-что, притягивающее взгляд. Блестящие, гладкие черные волосы до плеч, схваченные серебряной заколкой, чтобы не падали на лицо. Слишком острый нос словно состоял из большего числа костей, чем обычно, в результате чего над ним образовывались странные маленькие складки. Губы — не по моде тонкие, бледные. Когда Ролли говорила, становилось видно, что зубы ее тоже странные, в особенности резцы — длинные, угрожающего вида. При этом нелепо смотрелись голубые глаза с неестественно крошечными зрачками, похожие на летнее небо (ха!). Не будучи книжным человеком, Крозетти тем не менее читал книги, по преимуществу фэнтези и научную фантастику. Иногда он воображал для забавы, что мисс Ролли — вампир; это объясняло бы темные одежды, внешний облик, странные зубы. Вампир, который не боится дневного света.

Возможно, он когда-нибудь пригласит ее на ланч и спросит об этом — ну, чтобы начать беседу. О чем еще с ней говорить, он понятия не имел. Когда Крозетти пришел сюда, она уже работала в магазине, и за несколько лет они едва обменялись двумя-тремя официальными фразами. На работу она приезжала на велосипеде, из чего вытекало, что обитает она где-то по соседству. А по соседству располагался Мюррей-хилл. Значит, у нее есть деньги, потому что на заработок у Глейзера там не проживешь. Опыт подсказывал Крозетти, что молодые, привлекательные и богатые женщины с Манхэттена не сохнут по полноватым итальянским парням, живущими в Квинсе вместе со своими матерями. Впрочем, Ролли может стать исключением из правил — ведь ничего не знаешь заранее…

Эти веселенькие мысли не мешали Крозетти трудиться над особенно хитроумным куском гипертекста. Он подумал о глазах Ролли; был в них какой-то элемент электричества, притягивавший его взгляд. Эти глаза и компьютер целиком поглотили его внимание, и он не сразу заметил, что запах гари необычно силен. Что это уже не просто запах, а дым. Он поднялся, закашлялся и прошагал в заднюю часть подвала — к стене, отделявшей магазин от закусочной. Здесь дым был гуще. Сквозь трещины в старом кирпиче выползали темные усики. Стена оказалась теплой, когда он прикоснулся к ней.

Крозетти быстро простучал подошвами по деревянным ступенькам в магазин… пусто, и на двери табличка с надписью «ПЕРЕРЫВ». Ничего удивительного — время ланча, и Глейзер, видимо, повел свою протеже перекусить. Крозетти выскочил на улицу и обнаружил, что у входа в «Эгейское», из двери которого валит густой серый дым, собралась небольшая толпа. Он спросил, что происходит.

Пожар на кухне, ответили ему. Теперь стал слышен вой сирен. Подкатил полицейский автомобиль, офицеры начали разгонять толпу. Крозетти бросился обратно в магазин и побежал вниз по лестнице. Дым стал густым и удушающим, он нес тошнотворный привкус застарелого жира. Крозетти вытащил из компьютера резервно-копирующий диск и бросился вверх по лестнице к запертому шкафу, где хранились самые ценные книги. Ключ, конечно, был у Глейзера. Поколебавшись немного, Крозетти разбил стекло.

Первой он схватил «Историю индейских племен Северной Америки» Маккенни и Холла, трехтомник инфолио, гордость магазина. Вытащил из шкафа, бросил на стол. Туда же — «Гордость и предубеждение», первое издание. Потом «Листья травы», еще одно первое издание, тянет не меньше чем на четверть миллиона. Крозетти подхватил книги, метнулся к двери, но остановился, отчаянно ругаясь: он вспомнил, что новоприобретенные «Путешествия» Черчилля» остались внизу. Он мучительно соображал, что делать — спасать то, что уже в руках, или бежать за «Путешествиями»?

Нужно спуститься. Он положил книги на стол, но, когда добрался до лестницы в подвал, тяжелая рука схватила его сзади за пиджак и грозный голос требовательно спросил, куда он, черт побери, направляется. Голос принадлежал огромному пожарному в противодымной маске — тоже, судя по всему, человеку не книжному. Однако пожарный позволил Крозетти вынести три драгоценных тома из шкафа. Когда появились Глейзер и Ролли, Крозетти стоял в переулке за пределами цепочки копов, не подпускающих никого к зданию. Задыхающийся и грязный, он прижимал спасенные книги к груди. Быстро оглядев их, Глейзер спросил:

— А что с Диккенсом?

Он имел в виду издание 1902 года с дополнительными акварельными иллюстрациями Кида и Грина. Шестьдесят томов. Крозетти сказал, что ему очень жаль. Глейзер попытался прошмыгнуть мимо оцепления, но копы остановили его и сердито приказали вернуться.

Ролли взглянула на Крозетти и спросила:

— А Черчилля из подвала вы не прихватили?

— Нет. Я хотел, но они меня не пустили.

Она понюхала воздух.

— Теперь все провоняет жареным. Но, по крайней мере, вы спасли «Индейские племена».

— А еще Джейн и Уолта.

— Да, их тоже. Сидни считает, что вы не разбираетесь в книгах.

— Я знаю только их цены, — сказал он.

— Да. Скажите, а если бы пожарный не вмешался, вы ринулись бы в огонь спасать «Путешествия»?

— Не было никакого огня, — скромно ответил он.

Впервые за все время их знакомства она одарила его улыбкой — зубастой улыбкой молодой волчицы.

На следующий день они провели учет и обнаружили, что торговый зал и его содержимое не пострадали, если не считать запаха. Оказывается, в соседнем кафе имелась дыра в полу, и на протяжении многих лет повара сливали туда масло, когда были слишком заняты или ленились вынести мусор куда следует. В результате в подвале между стенами образовалось целое озеро; оно-то и воспламенилось. Пожарные разрушили часть стены, и в результате то, что хранилось в подвале магазина, пострадало от жара, сломанных кирпичей и воды. Упаковочный ящик, где лежали шесть томов «Сборника морских и сухопутных путешествий» Джона Черчилля (1732 года издания), принял на себя основной удар рухнувшей стены. Сейчас эти тома были разложены на рабочем столе, а вокруг него стояли мистер Глейзер, Крозетти и Ролли — словно полицейские, изучающие жертву убийства. Вернее, на полицейских походили молодые люди, а мистер Глейзер напоминал горюющую мать жертвы. Он нежно поглаживал пальцами искореженные, промокшие, почерневшие обложки из телячьей кожи.

— Не знаю, — произнес он слабым срывающимся голосом, — не знаю, стоит ли теперь стараться. Какая колоссальная потеря!

— Книги застрахованы? — спросил Крозетти.

Глейзер и Ролли с видимым отвращением посмотрели на него.

— Конечно, — раздраженно буркнул Глейзер. — Но что толку? Это самый прекрасный в мире Черчилль тысяча семьсот тридцать второго года. Или, точнее, был. Он из библиотеки одного из младших Годолфинов. Скорее всего, никто не прикасался к нему с тех пор, как он вышел в свет, и до момента смерти последнего их наследника в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году, когда библиотеку разорили. Потом он почти сорок лет принадлежал одному испанскому предпринимателю, а в прошлом месяце я приобрел его на аукционе. Он был в отличном состоянии, ни следа изношенности, никаких пятен или… Ох, его уже не восстановишь. Придется уничтожить тома, сохранив лишь карты и иллюстрации.

— Ох, нет! — воскликнула Ролли. — Конечно, их можно восстановить.

Глейзер посмотрел на нее поверх толстых половинок стекол.

— Нет, это не имеет экономического смысла, если подсчитать расходы на восстановление и сравнить их с тем, что можно выручить за отремонтированные книги. — Он помолчал, прочистил горло и закончил: — Нет, боюсь, нет другого выхода, кроме как уничтожить их.

Это прозвучало так, словно онколог сказал: «Четвертая стадия меланомы».

Глейзер испустил тяжкий вздох и слабо взмахнул рукой, будто отгонял комаров.

— Дорогая, доверяю это вам. Сделайте все побыстрее, пока не начал распространяться грибок.

И он поплелся в свой кабинет.

— Он хочет уничтожить книги? — переспросил Крозетти.

— Это несложно. Но сначала надо высушить их, — ответила Ролли с рассеянным видом. — Послушайте, мне понадобится помощь.

Она снова обратила на него внимание, и на ее лице появилось просящее выражение мольбы, довольно приятное для Крозетти. Он сделал вид, будто проверяет, не стоит ли кто-то за спиной, и сказал:

— Ох, нет, только не я! Я никогда не умел даже аккуратно раскрасить картинку по контуру.

— Нет, тут придется действовать с помощью бумажных полотенец. Сушка займет весь день и всю ночь, а может, и несколько дней.

— А как же работа?

Она повела рукой вокруг.

— Магазин закроется на месяц, пока тут все не отремонтируют, а вы сможете работать и на другом компьютере, верно?

— Ну да… И где вы собираетесь этим заняться?

— У себя дома. Места там хватит. Пошли. — Она прижала к бокам два тома.

— Вы имеете в виду, прямо сейчас?

— Конечно. Вы же слышали, что сказал Глейзер: чем скорее начать, тем меньше вреда от влаги. Берите остальные. Сначала завернем их в бумагу.

— Где вы живете? — спросил он, прижимая к груди изуродованные книги.

— В Ред-Хуке. — Она уже стояла у прилавка, отматывая коричневую бумагу от большого рулона.

— Вы приезжаете из Ред-Хука на велосипеде?

Крозетти никогда не был в Ред-Хуке, районе на юго-восточном побережье Бруклина, сразу за Бруклинскими доками. Станции подземки в Ред-Хуке нет, потому что все, кто там живет, заняты в порту и ходят на работу пешком. Посторонние же туда не ездят, если только у них не возникает желание остаться без головы.

— Конечно нет, — ответила она, обертывая бумагой уже шестой том. — Я еду на велосипеде до реки, а потом на причале у Тридцать четвертой улицы сажусь на водное такси.

— Это, наверно, недешево.

— Да, но я мало плачу за квартиру… Положите это в пакет.

Крозетти взглянул на книгу в своих руках — с нее текла черная жижа, пропитывая его рыжевато-коричневые брюки. Впервые он пожалел, что не одевается в черное, как большинство его сверстников; или как Кэролайн. Она извинилась и пошла вверх по лестнице, оставив его заворачивать остальные тома.

Когда с этим было покончено, они отправились в путь, положив свой груз в проволочную корзину велосипеда Ролли — тяжелого, видавшего виды велосипеда вроде тех, на каких ездили разносчики готовой еды или, несколько лет назад, вьетконговцы. Крозетти пару раз попытался завязать разговор, получил односложные ответы и умолк. Реакция Ролли была ясна: мы не на свидании, парень. С другой стороны, день выдался славный, температура около восьмидесяти, влажность чуть меньше, чем в тропиках, а вышагивать по городу — причем не бесплатно — с Кэролайн Ролли, даже если она молчит, куда приятнее, нежели производить инвентаризацию в провонявшем горелым жиром подвале. К тому же мало ли что может случиться в квартире этой женщины? Крозетти с оптимизмом смотрел в будущее.

Он никогда не ездил на водном такси и нашел, что это гораздо лучше, чем на метро. Ролли пристегнула велосипед к перилам на носу и встала рядом. Крозетти остановился там же, держась за перила. Все прочие пассажиры на судне, похоже, оказались туристами.

— Ну, как вам это? — спросила Ролли, когда их трясло по середине Ист-ривер.

— Нормально. Я старый моряк. Я половину детства проторчал в заливе Овечьей головы — удил рыбу на маленькой лодке. Хотите, я поддержу вас, как Кейт Уинслет в «Титанике»?

Она одарила его официальным холодным взглядом и снова повернулась вперед. Да, это определенно не свидание.

Кэролайн Ролли жила на втором этаже темного кирпичного пакгауза на углу Ван-Брант и Коффи-стрит. Крозетти придерживал книги, пока она втаскивала велосипед по темным, раскрошенным ступеням. В воздухе ощущался тяжелый запах, который он не сумел идентифицировать: сладковатый и отдающий химикалиями. Толстая деревянная дверь в квартиру была обита крашенным в серый цвет железом, как на боевом корабле.

Внутри оказался лофт — совсем не похожий на те, что любят перебравшиеся в Сохо миллионеры. Огромная комната — футов тридцать на шестьдесят — с почерневшим деревянным полом, от которого через почти равные интервалы поднимались и уходили к серому жестяному потолку литые металлические колонны. Стены из красного кирпича, грубо замазанного грязноватой осыпающейся известкой. Комната вытягивалась с востока на запад, и свет в нее проникал через высокие грязные окна на обоих концах, причем многие стекла были заменены квадратами фанеры или сероватого, местами порванного пластика.

Ролли прислонила велосипед к стене рядом с дверью, подошла к окну и положила одну из упаковок с книгами на длинный стол. Крозетти последовал за ней, с любопытством озираясь по сторонам в поисках двери или коридора, ведущих в жилое помещение. Ролли уже разворачивала книги. Подойдя ближе, Крозетти разглядел, что стол самодельный, а крышка его составлена из множества коротких досок с тщательно подогнанными краями, отшлифованных до шелковистой гладкости. Шесть прочных ножек были сделаны из материала вроде желтого стекловолокна. Крозетти положил остальные книги на стол и почувствовал его вес — словно это мраморный постамент. Одновременно стол казался элегантным, как на выставке дизайнера.

Развернув все тома, Ролли выложила их в ряд на столе. Даже Крозетти понимал, что обложки двух книг пострадали непоправимо.

— Приятное местечко, — заговорил он, когда понял, что от Ролли не дождешься ни слова, не говоря уж про чай или пиво.

Никакой реакции. Наклонившись, она внимательно изучала пострадавшую обложку.

— Чем тут пахнет? — спросил он.

— В основном солодом. Сто лет назад здесь был пивоваренный завод, а потом хранили химикалии.

— Не возражаете, если я немного осмотрюсь?

На что Ролли ответила:

— Там, на полках, большая упаковка бумажных полотенец. Принесите ее сюда.

Крозетти, однако, торопиться не стал и медленно обошел огромное помещение. В одном углу обнаружилось множество деревянных поддонов, частично разобранных на доски. Южную стену почти сплошь занимали полки и шкафчики, сооруженные из этих досок, — гладко отполированные и окрашенные. На полках тесно стояли книги в твердых обложках, по большей части покрытые пылью, а некоторые были одеты в пластик. Он поискал взглядом какие-нибудь личные предметы, фотографии в рамках, сувениры, но тщетно.

Рабочие поверхности в кухонном уголке (плита с двумя конфорками, крошечная микроволновка и маленькая фарфоровая раковина с отбитыми краями) были сделаны из тех же плотно подогнанных деревянных обрезков, что и рабочий стол, но сильно просмолены, отчего приобрели янтарный цвет. У восточной стены Крозетти обнаружил сколоченный из поддонов топчан с аккуратно скатанным матрасом, стол, сделанный из кабельной катушки, и два кресла, явно найденные на свалке. Все старательно и весьма добротно было отремонтировано и покрашено в бежевый цвет. Одно кресло для хозяйки, другое для гостя? Это говорит о социальной жизни Кэролайн; интересно, для кого именно предназначено кресло? В юго-восточном углу — загородка из тех же досок; Крозетти предположил, что там туалет. Напротив громоздился старый платяной шкаф, отгороженный складной ширмой из лакированного дерева и декоративной бумаги. Тоже интересно: похоже, Кэролайн живет одна, но зачем-то завела ширму. Это свидетельствует о сексуальной активности.

Он собрался заглянуть за ширму, когда Ролли раздраженно окликнула его. По-видимому, для сушки книг время имело большое значение. Он нашел упаковку с бумажными полотенцами и вернулся к ней. Задача состояла в том, чтобы вкладывать по паре бумажных полотенец между каждыми десятью страницами влажных томов и менять их каждый час. Обработанные таким образом книги разложили на рабочем столе, придавив обернутыми тканью стальными пластинами, чтобы предотвратить разбухание.

— Что-то я не въезжаю, — сказал Крозетти, когда с этим делом было покончено. — Зачем высушивать книги, раз вы хотите сохранить только карты и иллюстрации? Почему бы не вырвать ценное, а остальное покромсать и выбросить?

— Потому что так по правилам, — после еле заметного колебания ответила Ролли. — Вклейки будут загибаться, если удалить их влажными.

— Понятно, — сказал он, хотя на самом деле ничего не понял. Более того, молодая женщина впервые предстала перед ним в совершенно новом, не слишком привлекательном свете. Он уселся на табуретку, внимательно изучая ее профиль. — Ну… это интересно, наверное. Смотреть, как сохнут книги. Никогда прежде не видел. Не включить ли вам свет поярче, чтобы я ничего не упустил?

Он улыбнулся и был вознагражден крошечными лазурными искорками в ее глазах; казалось, она с трудом сдерживает улыбку.

— Можете пока почитать что-нибудь, — сказала она. — У меня много книг.

— А если нам поболтать? Я расскажу вам о своих надеждах и мечтах, вы — о своих. Время пролетит быстрее, а мы получше узнаем друг друга.

— Ну, начинайте, — безо всякого энтузиазма сказала она после краткой паузы.

— Нет, леди первая. Похоже, жизнь у вас поинтереснее, чем у меня.

На ее лице появилось потрясенное выражение. Она удивленно открыла рот, потом фыркнула, потом залилась краской.

— Простите, — сказала она. — О боже, совсем наоборот. С чего вам такое в голову пришло? Будто у меня интересная жизнь?

— Ну, это место, для начала. Вы живете в Ред-Хуке, в пакгаузе…

— Это лофт. Тысячи людей в городе живут в лофтах.

— Они живут в обустроенных лофтах. И, как правило, их мебель куплена в магазине, а не сколочена из досок. Вы здесь на законном основании?

— Домовладелец не возражает.

— При условии, что он знает. Кроме того, вы переплетаете книги. Необычно, не правда ли? Как вы этому научились?

— А что насчет ваших надежд и мечтаний?

— Вот видите? Вы к тому же скрытничаете. Нет ничего интереснее. Ладно. Со мной все просто. Мне двадцать восемь, я живу с мамой в Озоновом парке. Коплю деньги, чтобы поступить на кинофакультет. По расчетам, нужная сумма наберется спустя месяц после того, как мне исполнится пятьдесят два. Следовало бы взять взаймы, но я боюсь влезать в долги.

— Сколько вы уже накопили?

— Около трех с половиной тысяч.

— У меня побольше.

— Да уж кто бы сомневался. Надо полагать, Глейзер и платит вам больше, чем мне. Вы получаете комиссионные от продаж, живете в Ред-Хуке и имеете два выходных костюма: один на вас сейчас, а другой с воротником. На что вы копите?

— Я хочу уехать в Германию, в Гельзенкирхен, и поступить к Бушбиндерею Кляйну. — Поскольку Крозетти не реагировал, она добавила: — Очевидно, вы никогда не слышали о нем.

— Конечно слышал. Буш… что-то там… Кляйн. Это типа Гарварда в мире переплетчиков. Но, мне кажется, вы уже мастер. Все это оборудование…

Он сделал жест в сторону стоек с инструментами на рабочем столе — обрезочного пресса, точильных камней, ножей, кожаных вкладышей и горшочков с клеем. Все выглядело словно в восемнадцатом веке; Крозетти легко представлял себе, что «Путешествия» Черчилля переплетены с помощью точно таких же инструментов.

— Что вы, я еще очень мало знаю, — возразила она.

— Будто бы.

— Я имею в виду, мало по сравнению с тем, сколько нужно знать, чтобы целиком сделать книгу. Пока я умею чинить. Это похоже… Это как разница между тем, чтобы склеить разбитую фарфоровую вазу и сделать ее из глины и глазури.

— М-м-м… И теперь, когда мы поведали друг другу о тайных планах и между нами возникло взаимопонимание, почему бы вам не рассказать мне, что вы собираетесь делать с Черчиллем, когда «вылечите» его?

— Что? Я не «лечу» его. Я собираюсь уничтожить эти книги.

Красные пятна вспыхнули на ее щеках, взгляд заметался. Просто картина: девушка, пойманная на лжи.

— Нет, — уверенно заявил он. — Если бы вы собирались уничтожить их, то высушили бы вакуумным насосом. Никаких хлопот. Книги чистые, сухие, и все тип-топ. Вы удивлены? Я, конечно, не похож на тех, кого вы называете «книжным человеком», но я и не идиот. Так что вы собираетесь делать с книгами?

— Продать, — ответила она, опустив взгляд на пропитавшиеся влагой тома.

— Как восстановленные?

— Нет. Все знают, что у нас имеются великолепные экземпляры. И есть частные клиенты с особыми требованиями. У них имеются «грязные» деньги, которые они хотят вложить в коллекционные вещи. Глейзер сам поступает так же. Он собирается заявить страховой компании, что книги полностью уничтожены, и предъявить счета за сохраненные вклейки и карты. Они будут стоить… ну, не знаю… наверно, двадцать пять сотен, и страховая компания выплатит ему разницу между этой суммой и тем, что он заплатил за книги. Примерно двадцать тысяч долларов.

— И ту же сумму вы рассчитываете положить в собственный карман, продав книги своему сомнительному клиенту. Или, может, для этого более подходит другое слово? Начинается на «к».

— Нет, нет, это не кража! Ничего похожего. Глейзер велел мне уничтожить книги. Для него их больше не существует. Он получит свою выгоду от страховой компании, а я заработаю на том, что умею. Это мало отличается от изготовления вещей из выброшенных досок.

— М-м-м, нет, на самом деле это далеко не одно и то же, но, думаю, во мне говорит средняя школа, где я учился у отцов иезуитов. Видите? Вы и впрямь интересный человек. Хитрость всегда интересна. Откуда вы возьмете счета за иллюстрации, если в действительности не уничтожите книги?

— Сидни никогда не интересуется уничтоженными книгами. — Она пожала плечами. — Они угнетают его. Он называет это пиршеством грифов.

— Вы не ответили на мой вопрос. Но, думаю, вы собираетесь продать их за двадцать две тысячи, пару тысяч отдать Сидни, да еще и страховая компания ему заплатит. А в бухгалтерию предъявите подложные счета. Таким образом, вы одновременно надуете страховую компанию, Глейзера, вашего сомнительного клиента и налоговую инспекцию. Вот ваш план.

— Вы хотите выдать меня!

Крозетти приходилось слышать о том, что глаза могут ярко гореть, но до сих пор он никогда такого не видел, разве что в кино: в глазах Ролли вспыхнули крошечные голубые искры.

— Нет, — с улыбкой сказал он. — Это слишком скучно. А теперь… как вы собираетесь привести в порядок обложки?

Он увидел облегчение на ее лице — от этических проблем они перешли к нейтральной технологии.

— Ну, думаю, мне удастся спасти кожаную обложку первого тома. Крышки переплета и корешок потрескались, но я могу снять кожу и заменить крышки.

С этими словами она взяла из жестяной коробки тонкий шпатель и начала отгибать бумагу с мраморным рисунком, соединявшую кожаную обложку и крышки переплета. Она работала осторожно, и Крозетти было приятно следить за ее маленькими умелыми руками, но тут зазвонил кухонный таймер — настало время сменить полотенца между страницами. Когда он покончил с этим, Кэролайн уже отделила кожаную обложку. Под обложкой, между кожей и потрескавшимся картоном, обнаружились влажные густо исписанные листы бумаги. Она отложила их в сторону, поднесла кожу к свету окна и принялась внимательно изучать ее.

— Что здесь за бумаги? — спросил Крозетти, праздно отделяя друг от друга влажные страницы.

С обеих сторон листы были исписаны порыжевшими черными чернилами.

— Набивочный материал. Чтобы сделать обложки толще и защитить кожу от внутреннего трения о крышки переплета, в них вкладывают ненужную бумагу.

— На каком языке это написано?

— На английском, скорее всего. Старая ненужная бумага.

— Не похоже на английский. Я могу читать по-английски… или, может, из-за почерка…

Ролли осторожно взяла листы и проглядела их.

— Забавно. Похоже на рукописный текст начала семнадцатого столетия.

— Простите?

— В смысле, я не палеограф, но это выглядит так, будто написано не в то время, когда вышла сама книга. Намного раньше тысяча семьсот тридцать второго года. Забавно.

— Что, кто-то спрятал старинную рукопись в переплет?

— Нет, конечно нет. Переплетчики используют для задней стороны крышек любые клочки бумаги — ну, пробные оттиски или старые рекламные листки, но не антикварные рукописи.

— Тогда почему она здесь? В смысле, антикварная рукопись имеет цену сама по себе, верно?

— Вовсе нет. Всем плевать на старые бумаги, пока не пройдет много лет. Подлинные рукописи использовали повторно, когда те становились неразборчивыми, а еще с их помощью можно было разжечь костер или очистить подгоревшую сковородку. Только очень немногие антиквары понимали, что защита артефактов прошлого очень важна. Обычные люди считали их психами. Самые ранние уцелевшие рукописные тексты нового времени — это юридические или финансовые документы. Литературный материал не имел никакой ценности.

— Но сейчас он может иметь ценность. Этот документ.

— Не знаю. Зависит от того, что там. И кто писал, конечно. — Ролли подняла листки к свету. — Ох, я поняла. Это типографская копия, на ней правка грифельным карандашом. Интересно… значит, это из какой-то книги, скорее всего, напечатанной тем же, кто печатал книги Черчилля для Джона Уолта. — Она сняла груз с первого тома и изучила выходные данные. — Питер Дин. Кстати, пора сменить полотенца.

Закончив с полотенцами, Крозетти спросил:

— Вам хотелось бы узнать, к какой книге относится рукопись? Что, если остальные листы под обложками относятся к той же книге? Вдруг у нее знаменитый автор, типа… ну, не знаю… типа Донна, или Мильтона, или Дефо? Такая рукопись стоила бы немало, а?

— Скорее всего, здесь размышления какого-нибудь безвестного священника. Толкования на Апостольские послания.

— Но мы же не знаем точно. Почему бы не вскрыть остальные обложки и не проверить?

— Потому что это большая работа. Я не смогу быстро привести их в порядок, а времени у меня немного.

— У нас есть время, пока сохнут книги, — сказал он. — Ну, сделайте мне любезность. Я же вам делаю.

Она одарила его мрачным голубым взором. Понимает, что ею манипулируют, подумал Крозетти.

— Если это вас осчастливит, — пробормотала Ролли и взяла шпатель.

Час спустя Крозетти с удовольствием разглядывал то, что напоминало белье на веревках, которые он натянул между поддерживающими крышу лофта колоннами. Влажные страницы инфолио служили прокладками во всех шести томах — по четыре под каждой обложкой, в общей сложности сорок восемь страниц. Обнаружение рукописи, не видевшей света два с половиной столетия, почему-то уменьшало неловкость Крозетти от сознания того, что он соучаствует в мошенничестве. Он удивлялся самому себе — он бесстыдно манипулировал Ролли, добиваясь, чтобы она вскрыла обложки и извлекла рукопись. И теперь он очень хотел, чтобы найденные бумаги имели историческую или литературную значимость. Он с нетерпением дожидался, когда страницы высохнут и можно будет изучить их.

Тем временем нужно было продолжать менять бумажные полотенца в книгах. Несколько раз они делали это вместе, а Ролли решила, что дальше он справится один. Главное, нельзя ускорять процесс, запихивая слишком много полотенец или кладя их чаше, чем через десять страниц. Если так сделать, объясняла Кэролайн, книга раздуется, потеряет форму и переплет лопнет. Около шести Крозетти заявил, что он голоден. Из еды, как выяснилось, имелись лишь китайская лапша быстрого приготовления и коробочки с готовыми блюдами различной степени несвежести. Теперь понятно, почему Ролли предпочитает обедать с Глейзером. Крозетти вышел, пробежался по главной улице Ред-Хука и вернулся с двумя бутылками вина и большой пиццей.

— Вы купили вино, — сказал она, когда он положил сумку на стол. — Я никогда не покупаю вина.

— Но вы его пьете.

— Ну… да. Очень мило с вашей стороны. Спасибо.

И снова эта еле заметная волчья улыбка — вторая.

Основной темой застольной беседы стал их работодатель, поскольку других точек соприкосновения не было. Крозетти так же мало интересовался книгами как физическими объектами, как она — современными фильмами. Кроме того, старик был ему интересен, а Ролли, если на нее слегка надавить, легко выдавала информацию; в особенности, когда вино стало оказывать свое действие. Крозетти нравилось, как она ест: жадно, будто у нее вот-вот отнимут еду, подобрала все до последней крошки и даже облизнула пальцы.

Выяснилось, что Глейзер поначалу был коллекционером и только потом занялся торговлей; так чаще всего и бывает. Его семья сколотила состояние два поколения назад, открыв сеть универсальных магазинов. Вырос он в фешенебельном верхнем Манхэттене. Глейзеры претендовали на звание интеллектуалов — ложи в опере, посещение концертов, модные туры по Европе и прочее в том же духе; огромная квартира около Центрального парка и большая библиотека. Но шло время, их магазины поглощались более крупными фирмами, деньги вкладывались не слишком удачно, а наследство размазывалось все более тонким слоем на все возрастающее количество родственников. В конце семидесятых Сидни Глейзер превратил свое хобби в способ заработка.

По словам Ролли, у него отсутствовала деловая жилка. Крозетти возразил, что в магазине много дорогих книг.

— В том-то и проблема. Это нерасчетливо — покупать книги вроде Маккенни и Холла за сто пятьдесят тысяч. Для Баумана, Сотби и прочих крутых ребят это годится, но Глейзер не крутой парень. Он хорошо одевается, важничает, но никаких серьезных источников средств у него нет. И наметанного глаза тоже. Люди его уровня должны покупать тысячедолларовые книги за две сотни, а не то, что стоит сотню тысяч, за девяносто пять. И домовладелец собирается поднять арендную плату, а ведь она уже съедает почти половину ежемесячной прибыли… И прибыль-то только на бумаге… По-моему, никакого реального дохода уже несколько лет нет. Обычная история. Богатый коллекционер думает: «Я покупаю много книг, так почему бы не превратить увлечение в бизнес?»

— Это не работает?

— Иногда работает. Но, как я уже сказала, нужно знать свое место и вкалывать. Нельзя рассчитывать, что сразу же начнешь продавать книги на том же уровне, на каком собирал их, — если у тебя нет собственных денег, чтобы вкладывать в дело. Выходит, на самом деле это не бизнес, верно? Скорее, дорогостоящее хобби с претензиями. В конце концов, мелкий торговец антикварными книгами с обшитым панелями магазином в престижном районе Нью-Йорка — это полный анахронизм. Невозможно платить высокую арендную плату и при этом состязаться с онлайн-продавцами и крупными торговыми домами. Глейзер идет ко дну. Сегодняшний пожар для него — огромное везение. Он надует страховую компанию, заявив, что погибли дюжины отборных книг, а потом продаст их как миленький. Это принесет кое-какой капитал, но надолго его не хватит…

— По-вашему, он сам поджег магазин?

— Нет, он человек книжный. Никогда сознательно не пойдет на то, чтобы уничтожить хоть одну книгу. Он почти плакал… вы же видели… над Черчиллем. Но раз уж пожар случился, он постарается извлечь из него максимальную выгоду.

— Как и вы.

Она сощурила глаза.

— Да, как и я. Но у меня, по крайней мере, есть оправдание. Я ведь не живу на Парк-авеню в квартире из восемнадцати комнат. Я действительно нуждаюсь в деньгах. — Она подлила себе еще вина и отпила глоток. — А как насчет вас, Крозетти? А если вдруг выяснится, что странички, которые вы сушите, это предисловие Джона Локка к Черчиллю? Что вы будете делать? Отнесете их к Глейзеру и скажете: ох, посмотрите-ка, что я нашел, мистер Г.? Или вы продадите их библиотеке Уайднера за десять тысяч? Может, погладите меня по головке?

— Это не Локк, если вы не ошиблись и рукопись относится к началу семнадцатого столетия.

— А-а, вы, оказывается, ученый? Я-то думала, вы задвинуты на компьютерах и кино.

— Я читаю книжный каталог.

— Ох, конечно! Но не книги. Вы ведь их не любите, правда?

— Очень даже люблю.

В тусклом свете угасающего дня он внимательно вгляделся в ее лицо и заметил на нем неопределенно обиженное выражение, какого прежде не было.

— Вы же не упьетесь вдрызг, Кэролайн?

— Захочу и упьюсь. Это мой дом.

— Ну-ну. Однако я не могу тут остаться. Странички высохли. Я, пожалуй, возьму их и пойду, а вы сами всю долгую ночь будете менять пеленки своему малышу.

Он так и сделал бы, однако не успел договорить, как она разразилась слезами. Ужасными, безнадежными рыданиями. Ал Крозетти, как человек порядочный, опустился на колени рядом с креслом Ролли, и она уткнулась ему в плечо, вздрагивая и орошая его слезами.

Письмо Брейсгедла (2)

Начну, благословясь и прося Бога всемогущего не дать мне сбиться с пути праведности, как во мне много от древнего Адама, о чем тебе известно лучше, чем кому другому. Я уж рассказывал тебе все это прежде, но ты могла забыть и, прости Господи, умереть прежде, чем наш парень достигнет возраста понимания, поэтому лучше уж я все запишу.

Моего отца звали Ричард. Его семья, Брейсгедлы, родом из Тичфилда в Уэлде, испокон веку торговали железными изделиями. Моего отца, а он был младшим сыном, отослали в ученичество к его дяде Джону Брейсгедлу, который был торговым посредником на Леденхолле. Когда ученичество закончилось, он перебрался на Рыбную улицу и сам стал посредничать в продаже железных изделий. Дела у него шли хорошо, и думаю, в этом ему помогали связи с Брейсгедлами из Тичфилда не меньше, чем хорошая голова. Он был рассудительный серьезный человек, неглупый от природы. На двадцать втором году жизни доктор Абернети с Водяной улицы своими проповедями обратил его, милостью Божьей, в истинную христианскую веру. Он прожил безупречную жизнь, был великодушным христианином, ни один бедняк, способный выслушать хоть немного о Слове Божьем, не уходил от его дверей голодным, хотя папистом он не был. Он торговал обычными горшками и котелками, но его главным делом были ядра и пушки. Он часто говорил, что, если человек хочет устроить большой шум в мирное время или на войне, ему нужно идти к Брейсгедлам с Рыбной улицы.

Мою мать звали Люсинда. Ее семья вела род из Уорвика и занимала положение повыше, чем у отца, мелкие дворяне, как-то связанные с лордом Арденом: но очень, очень отдаленно, как говаривал мой отец. Ее отец Томас Арден был объявлен изменником на десятом году правления нашей последней королевы Елизаветы и потерял все. После того как ее мать умерла, ее, восьми лет от роду, взяла к себе Маргарет Брэнделл, тетя из Чипсайда. Моя мать была девушка хорошенькая, но даже не думала выйти замуж за кого-то равного ей по происхождению, поскольку не имела ни пенни за душой, так как из-за своего отца была лишена гражданских прав, и только очень хотела покинуть дом тети: очень благочестивая женщина, говорила моя мать, но еда у нее скудная. Так случилось, что однажды она купила у моего отца котелок, и двенадцать месяцев спустя они поженились в церкви Святого Эгидия и долго жили хорошо. Поначалу она не была протестанткой, но пришла к этому позже: потому как мужчина голова женщины, так написано в Библии.

Они много горячо молились, и я появился на свет в пятый день марта года 1590-го от Рождества Господа нашего. До этого по непостижимому для нас приговору всемогущего Бога у них умерли от лихорадки трое детей, все в младенчестве, и в награду им я был здоров как бык, и мне всегда говорили, что я уцелел только милостью Божьей. На четвертом году меня отдали в школу на нашей улице, хорошо учили буквам, а потом отец отослал меня учиться к мистеру Эддингстоуну, у которого была своя школа. Отец мечтал вырастить меня ученым человеком, даже священником, но из этого ничего не получилось, потому что в латыни я продвигался гораздо хуже греческого: путался во всех этих «hic», «haec», «hoc». Как-то я спросил мистера Эддингстоуна, зачем нам наречие язычников, ведь Библию мы учим на английском, за что был выпорот, и не раз. После он сказал моему отцу, что я глуп от роду и таким останусь. Отец все спрашивал, что нам делать с тобой, почему Бог послал мне сына такого болвана, моли Господа, чтобы ты хоть чисто писал. Тогда меня пристроили копировать, но я царапал и сажал столько клякс, что отец был в отчаянии из-за меня. Тогда будешь кузнецом, станешь зарабатывать свой хлеб в поте лица, сказал он, спина у тебя сильная, а руки черные от клякс, как у кузнеца. На что моя мать горько плакала. Чем больше отец был мной недоволен, тем она была добрее ко мне, больше, чем любая женщина к ребенку.

Потом произошла одна вещь, и все изменилось. Удивительны планы Господа для нас, его созданий, хотя мы не можем постичь их разумом. У нас тогда был жилец мистер Уэнк: он пришел из Лейдена и был племянником человека, с которым торговал мой отец. Мы работали бок о бок в доме моего отца, и однажды я увидел, как он пишет что-то маленьким карандашом на клочке бумаги. Я спросил его, что это, сэр. Он сказал, посмотри и увидишь. Я посмотрел, но ничего не понял. Сейчас я могу сказать, что это было: он подсчитывал итоги по нашим счетам, но так, как я никогда не видел прежде. Он по доброте своей объяснил мне это: смотри, мы продали восемьдесят семь маленьких котелков по 8 шиллингов и 6 пенсов, заработав с каждого котелка по шиллингу и 2 пенса. Какая прибыль за все? Я сказал, нужно использовать счетную машину, чтобы подсчитать это, мне сходить за ней? Нет, сказал он, это можно сделать безо всякой счетной машины, смотри, как я пишу, а я буду объяснять тебе свой метод. Так он и сделал, а я изумлялся, как быстро летает его карандаш, итог, прибыль, все точно. Он сказал, этот метод называется умножением, я до этого и слов таких никогда не слышал, а он сказал потом, что это только часть искусства арифметики, которое с недавнего времени используют в банках, так называются счетные дома в Голландии и Италии. Что, мальчик, хочешь этому научиться для своей огромной пользы? Я ответил: да, от всего сердца.

 

3

Я вернулся, обойдя дом. Ничего не разглядеть ни из одного окна, и я не вижу больше смысла бродить во тьме. Мелькнула мысль, что я представляю собой превосходную мишень, сидя здесь с лаптопом под настольной лампой. Я нахожусь в гостиной — так, наверно, можно сказать, учитывая, что это за дом. Хижина построена из настоящих бревен, в традиционной манере. Одна большая комната на первом этаже и три спальни наверху. Туда ведет лестница, которая кончается чем-то вроде балкона с перилами у меня над головой. Еще есть мансарда на крыше, куда можно забраться по приставной лестнице. Там спали слуги, когда они тут были. Стены из мореной сосны, есть встроенные книжные шкафы, симпатичная стереосистема и камин — достаточно большой, чтобы зажарить быка. Маленького быка. Сейчас огонь горит, для чего у меня имеется приличный запас дубовых, березовых и сосновых поленьев, сложенных у кухонной двери. Стены украшают головы американских лосей и вешалки из оленьих рогов — доказательство того, что, как сказал Микки, мужчины в семье Хаас были когда-то прекрасными охотниками. Есть оборудованная кухня с каменным полом, полный набор всевозможных приспособлений пятидесятых годов на первом этаже и две ванные. Микки установил на крыше нагревательный бак, но сейчас там нет воды. У меня создалось впечатление, что Микки нечасто бывает в доме, хотя когда-то его семья приезжала сюда каждое лето. Состоятельные семьи могут себе такое позволить. Я много раз бывал в этой хижине прежде: в юности мы проводили здесь романтические выходные с девочками.

Продолжаю рассказ. Как я уже сказал, профессор Булстроуд вручил мне толстый конверт, обвязанный тесьмой. Я поинтересовался, что в нем, и он ответил: это рукопись, датированная 1642 годом. Это и есть Труд, спросил я? Нет, отнюдь. Это лишь доказательство того, что Труд существует, — длинное скучное письмо некоего Брейсгедла. Но оно имеет ценность само по себе? Не то чтобы… сугубо научную, сказал он. И снова повторил, с нотками еще большей нервозности в голосе, что настаивает на абсолютной секретности всей информации из этого конверта. Для того он сюда и пришел. Я заверил его, что рукопись будет в надежном, безопасном, недоступном для посторонних глаз месте. Он явно расслабился, услышав мои заверения; я позвонил мисс Малдонадо и попросил подготовить стандартный договор и расписку о получении предварительного гонорара.

Пока она этим занималась, я попытался занять профессора Булстроуда легкой беседой. Ничего не получилось. Он не сводил взгляда со своего конверта, словно там была бомба, и, похоже, едва мог дождаться момента, когда отойдет подальше от этой опасности. В конце концов я спросил, сделал ли он копию документа в конверте. Он ответил, что нет, из тех же соображений безопасности, и заставил меня торжественно поклясться, что я этого тоже не сделаю. Тут я начал терять терпение. Я сказал, что подобная таинственность приносит определенные неудобства. Человек нанимает юриста для того, чтобы иметь возможность говорить с кем-то конфиденциально, а профессор явно этого делать не собирается — следовательно, цель его визита не достигнута. Что и мешает мне выступать в качестве его представителя. Опыт подсказывает нам, добавил я, что люди ведут себя таким образом, когда оказываются втянутыми в сомнительные дела. Может, будет лучше для всех, если он заберет назад свой чек? Никаких обид.

От моего замечания его снова бросило в пот, к лицу прилила кровь. Он заверил меня, что в его планы, конечно, не входит нагнетание таинственности и в его ситуации нет ни тени незаконного или сомнительного. Однако в академических кругах, если речь идет об уникальных предметах, сдержанность — дело обычное. Он попросил прощения, если ненароком обидел меня. Тут вернулась мисс Малдонадо и положила на мой стол договор. Я к нему не притронулся. Она вышла. Я сказал: возможно, мы не с того начали. Я хочу, чтобы он доверял мне. Он ответил, что доверяет. Тогда я предложил начать сызнова: кто такой Брейсгедл, что в конверте и о каком Труде идет речь?

Вот что он мне рассказал. Он наткнулся на рукопись в процессе исследования общих тенденций философии эпохи Ренессанса. Рукопись состоит из двадцати шести страниц инфолио, густо исписанных, и датируется 1642 годом. Ричард Брейсгедл был совершенно обычным человеком: солдат, умерший вскоре после сражения под Эджхиллом во время гражданской войны в Англии. Большая часть написанного не представляет никакого интереса, однако есть указания на то, что Брейсгедла наняли для перевозки имущества некоего дворянина по имени лорд Данбертон. И Брейсгедл, и Данбертон участвовали в войне на стороне парламента, а поместье Данбертона находилось на территории, которую контролировали — или вот-вот должны были взять под контроль — роялисты. Опасаясь конфискации ценностей и документов, он поручил Брейсгедлу перевезти их, в том числе и библиотеку с редчайшими книгами, в лондонский дом. Однако случилось так, что роялисты двинули войска на Лондон, преградив Брейсгедлу дорогу. Тот зарыл сокровища и послал Данбертону письмо с указанием, где оно лежит.

Зарытое сокровище, сказал я, это как-то неопределенно. И при чем тут интеллектуальная собственность? Библиотека, ответил он, библиотека.

Я спросил, знает ли он, что в этой библиотеке.

Вместо ответа он спросил, знаю ли я, что такое «Кодекс Лейчестера». Как ни странно, я знал. Сейчас специалистам по делам интеллектуальной собственности все чаще приходится сталкиваться с оцифровкой книг, рукописей, иллюстраций и подтверждением связанных с ними прав. Мистер Уильям Гейтс, компьютерный миллиардер, — главный игрок на этом поле, и юристы по ИС стараются быть в курсе его деяний. Мне известно, сказал я Булстроуду, что лет десять назад Гейтс приобрел одну из записных книжек Леонардо, называемую «Кодексом Лейчестера», за тридцать миллионов долларов.

И тут Булстроуд выпалил: у Данбертона была рукопись Шекспира. Представляю ли я, спросил он, сколько такая вещь стоит? Всякая сдержанность исчезла, в глазах профессора засияли странные огоньки.

Эти глаза к тому же начинали выходить из орбит, и я добродушно кивнул и сказал, что стоит она, надо полагать, немало. Я уже ощущал первые признаки тягостного чувства, которое я всегда испытываю в присутствии маньяка. Печально, но это чувство мне хорошо знакомо, поскольку мы, юристы ИС, часто сталкиваемся с безумием. Ни один продукт шоу-бизнеса, ни одна завоевавшая мировое признание диета, ни одно потенциально прибыльное создание человеческого воображения не обходится без прилипшей стаи жалких помешанных, сжимающих грязные папки с документальными доказательствами того, что эта мысль пришла им в голову первым. И они слышать не хотят, что никто не может предъявить авторские права на идею, на концепцию. Они не желают знать, что идеи подобны воде, воздуху или углероду, что они доступны всем, а авторские права защищают другое: определенный набор слов, музыкальных нот или химических соединений. Признаюсь, до сих пор мне не приходилось иметь дело с помешательством на каком-то секретном документе, — но вот оно во плоти передо мной. Оставалось надеяться, что чек несчастного не фальшивый.

Итак, я ждал дальнейшего расцвета безумия: лихорадочного потока страстных речей о там, как важна пропавшая рукопись, сколько секретов можно раскрыть с ее помощью, как близко он подошел к разгадке тайного кода, но… К моему удивлению, после своего откровения профессор будто съежился. Я подумал, что он сожалеет о собственной болтливости и уже видит перед собой возможного вора, тем самым втягивая меня в собственную паранойю.

Мы подписали документы, и он ушел. Я отправил мисс М. вниз депонировать чек и положить конверт в наш сейф. В животе у меня урчало от голода, но я повернулся к компьютеру, вызвал справочную систему и запросил сведения об Эндрю Булстроуде. Их оказалось гораздо больше, чем я ожидал найти.

Выяснилось, что пять лет назад д-р Б. — профессор английской литературы в Оксфорде, эксперт по изданиям Шекспира, — пал жертвой одного из величайших обманщиков нашего времени. Леонард Гастингс Паско — это имя знал даже я. Он специализировался на первопечатных книгах — инкунабулах — и рукописях выдающихся авторов; и он действительно был необыкновенно искусен. Он заявил, будто обнаружил новый «плохой» ин-кварто «Гамлета». «Плохой» ин-кварто — это, в некотором роде, раннее литературное пиратство: в них печатники монтировали пьесу по воспоминаниям актеров и с использованием любых рукописей, какие попали им в руки и могли быть изданы без разрешения автора.

По-видимому, это была ценная находка, поскольку (в соответствии со статьями в Сети) история публикации «Гамлета» крайне сложна и запутанна. Существует первый кварто («плохой») и второй кварто («хороший», то есть авторизованная версия), а также первый фолио, скомпонованный друзьями Шекспира и его театральными деловыми партнерами после его смерти, — в сущности, тот самый вариант, что нам известен. Предположительно, в новом «плохом» кварто было множество интригующих отличий от авторизованной версии, которые, тоже предположительно, позволили бы проникнуть в творческий процесс Шекспира. Он датирован 1602 годом — сразу после постановки «Гамлета» и на год раньше первого кварто, что порождало интересные вопросы: появились ли различия в результате ошибок при переписке или они означали, что автор изменил пьесу уже после представления публике? Такие вопросы вызывают многочисленные оргазмы у людей посвященных. Паско из чувства патриотизма предложил подделку Британскому музею, но запрошенная им цена «кусалась», и музейщики обратились к известному эксперту Эндрю Булстроуду, чтобы он подтвердил подлинность издания.

Что Булстроуд и сделал. Паско использовал подлинную бумагу семнадцатого века и чернила из железа и бычьей желчи, по формуле в точности соответствующие тому же периоду (полученные путем химического извлечения из документов той эпохи, дабы провалить любые тесты чернил на возраст). Шрифт был тщательно скопирован с одного из «плохих» кварто шекспировской библиотеки Фолджера. Музей купил издание за восемьсот пятьдесят тысяч фунтов. Булстроуда, конечно, первым допустили к работе с ним. Через полгода он выпустил авторитетный труд, где утверждал, что, по его мнению, автор серьезно переписал выдающуюся пьесу, а так называемое «Кварто Паско» — важное звено в цепи различных прото-«Гамлетов», написанных Шекспиром до создания окончательного текста. Сенсация в академической среде!

И этот труд мог бы стать частью критического канона, если бы только Л. Г. Паско, питающий слабость к прелестным волооким мальчикам с пухлыми губами, не пообещал одному из них поездку на Антибы и новый гардероб, а потом обманул его, что породило вполне естественное желание отомстить. Полицейские направились в указанное мальчишкой поместье в Илинге и обнаружили там ручной пресс, бумагу, чернила и оставшиеся оттиски фальшивого «Гамлета». Это случилось восемнадцать месяцев спустя после продажи.

Вырученные деньги, судя по всему, Паско потратил на роскошную жизнь с некоторым специфическим уклоном. Бульварные газеты обсосали историю как могли, с особой злобой терзая опростоволосившегося эксперта, Булстроуда. В скандал оказался вовлечен и мой старый друг Микки Хаас: он защищал своего коллегу в прессе, говоря, что тот просто допустил ошибку и это может произойти с любым экспертом, включая самого д-ра Хааса. Он устроил так, что Колумбийский университет пригласил Булстроуда прочесть цикл лекций, в надежде, что страсти в Англии постепенно улягутся.

Теперь, выходит, кто-то подсунул Булстроуду новый документ. Это показалось мне странным: неужели профессор мог теперь оценивать хоть сколько-нибудь значительную рукопись, и тем более — неужели он сам хотел этого? Однако я уже давно понял, что опыт ничему не учит. Если бы я, к примеру, умел учиться на собственных ошибках, то до сих пор был бы счастлив в браке.

Или напряжение сломило его? Профессора тоже сходят с ума, и даже чаще других людей, хотя академическое безумие не так бросается в глаза. Для проверки я поискал чего-нибудь о Данбертоне и, к своему удивлению, обнаружил, что лорд действительно существовал. Генри Рит (1570–1655), второй барон Данбертон, пуританский вельможа. Его отец, первый лорд Данбертон, один из ставленников Генри VIII, был «инспектором», как их называли, а попросту — занимался государственным разбоем, выкуривая монахинь и монахов из монастырей и обеспечивая распространение протестантизма по всей стране, до самых дальних уголков, где имелись церковные владения, какие можно ограбить. За труды он получил титул и поместье Дарден-холл в Уорвикшире.

Позже, уже во времена Елизаветы, его сын был представлен ко двору, добился расположения лорда Багли и стал тем, кого тогда называли «осведомителями»: то есть хватал иезуитов и раскрывал их подлые заговоры против королевы, а потом и короля Иакова. При Карле I он заделался стойким парламентарием, поскольку, как и отец, очень хорошо чувствовал, куда ветер дует. При этом он, похоже, оставался искренним пуританином, фанатиком, яростно преследующим сторонников прежней религии. Дарден-холл захватили войска роялистов во время недолгой кампании, закончившейся сражением при Эджхилле. Никаких упоминаний о библиотеке, Брейсгедле и утраченном Шекспире. Я подумал, что нужно позвонить Микки Хаасу и окончательно прояснить для себя историю бедного профессора. Так я и сделал; но мне сообщили, что д-р Хаас на конференции в Остине и вернется в начале следующей недели. Ну я и пошел обедать.

Теперь я обращаюсь к своей записной книжке. Мисс Малдонадо, конечно, фиксирует назначенных посетителей и каждый понедельник представляет список того, что меня ждет на неделе. Однако я переписываю все в маленькую записную книжку в кожаной обложке, с тонкими голубыми страницами, которую ношу в нагрудном кармане рубашки. Я не то чтобы рассеянный, но иногда застреваю в библиотеке или долго говорю по телефону и способен пропустить встречу, если не загляну в записную книжку. Там обозначено, что я встречался с профессором Б. второго октября и в тот же день рано ушел с работы, чтобы забрать Имоджен и Николаса из школы, пообедать с ними и сводить в кино. Среда — официальный день в середине недели, когда я встречаюсь с детьми. Еще я вижусь с ними каждый второй уик-энд и летом, в течение двух недель.

Имоджен, моей дочери, тринадцать лет. У нее соломенные волосы и серые глаза, а общий облик так точно повторяет мать, словно она отпочковалась от материнского ствола, а не была зачата обычным способом. Похоже, это характерная черта нашей семьи. Гены Мишкина плохо сочетаются с другими. Они либо доминируют, либо полностью уступают, так сказать, поле битвы. В результате я выгляжу в точности как мой отец, типичный еврей, а брат и сестра — светловолосые высокие арийцы, прямо с вербовочного плаката гитлерюгенда. Моему сыну Николасу одиннадцать, и он выглядит как абсурдно маленький Джейк. Когда я ухаживал за Амалией, моя сестра заметила, что она похожа на молодую версию нашей мамы. Мне так не казалось, хотя цветовая гамма и тип лица у них схожи — немецкие, можно сказать. Когда дядя Пол и тетя Мири отправляются куда-нибудь с Имоджен, ее неизменно принимают за их дочь, а когда она со мной, прохожие одаривают нас недружелюбными взглядами, словно я извращенец, похитивший ребенка.

По характеру Имоджен, в отличие от своей матери, типичный «нарцисс»; окружающие существуют исключительно ради того, чтобы поклоняться ей, а если не желают, то горе им. Она занимается спортом — неплохо плавает — и хочет стать актрисой. Эти амбиции я поддерживаю, поскольку плохо представляю себе, как еще она может устроиться в жизни. Я считаю, что актерские наклонности у нее от меня. Когда я учился в средней школе в Бруклине, учитель находил у меня хороший голос и советовал заняться драмой. Что я и сделал, сыграв роль Телегина в «Дяде Ване». Маленькая роль, но, как и все чеховские роли, ее можно сделать незабываемой. Думаю, теперь в бруклинской муниципальной средней школе Чехова не ставят, но тогда это делали, наряду с множеством других культурных мероприятий, невозможных в наш век тотальной власти денег. Телегина в пьесе называют Вафлей, потому что лицо у него в оспинах; мое в шестнадцать было не намного лучше. Главная линия роли определялась так: «Я лишился счастья, но сохранил гордость». Естественно, я влюбился в Глорию Готлиб, которая играла Соню и даже не догадывалась о моем существовании; и так далее, и тому подобное. Интересно, однако, что и за кулисами, и после того, как мы дали три представления в пропахшей апельсиновым соком аудитории, Телегин продолжал жить во мне. Поразительно — персонаж, выдуманный давно умершим человеком, смог отчасти вытеснить мою собственную индивидуальность.

Должен упомянуть, что до этой роли я был жалким и неприметным, не вызывал даже насмешек. В большой городской школе относительно легко раствориться, но у меня имелись особые причины для того, чтобы желать слиться с желтовато-коричневыми плитками стен. Я был католиком с еврейским именем и дедушкой-нацистом, а школьная аристократия состояла из интеллектуалов и почти исключительно евреев; вдобавок мой папа появлялся на страницах желтой прессы как Иззи Бухгалтер — человек, который ни разу не был осужден, хотя ему неоднократно предъявляли обвинения. Я жил в страхе, что кто-то (то есть Глория Готлиб) установит эту связь. К тому же мой брат Пол, на два года старше, был местным хулиганом. Об этом, как обычно и делают хулиганы, он заявлял всему миру с помощью черной кожаной куртки, неизменно поднятого воротника и прически «утиная гузка». Я предпочитал быть «пустым местом», нежели братом знаменитого Пола Мишкина. Хотя я осознавал, что его дикая аура защищает меня от драчунов, чьей жертвой я непременно стал бы в иных обстоятельствах. Пол настаивал, что, если меня поколотят — а такое случалось довольно часто, — он лично разберется с обидчиком. Самая ужасная драка, какую мне довелось видеть в детстве, произошла, когда Пол чуть не до смерти избил двух парней из хорошо известной уличной банды за то, что они подкараулили меня на пути в школу и отняли деньги на обед. Он орудовал кирпичом.

Это навязчивые образы. Я не хотел о них писать, но они важны: ведь после той драки и последовавшего за ней исключения Пола из школы я начал как-то распрямляться. Я был полон решимости побороть свою зависимость от брата. Более того — я воображал, что можно избежать драк, если строить из себя клоуна. Как мало я понимал.

Так или иначе, но после «Дяди Вани» я выставил себя полным идиотом, оставшись в образе своего персонажа. Я носил древний парчовый жилет, найденный в лавке старьевщика, и говорил с легким акцентом, растягивая английские слова, словно рот у меня набит кашей; мне казалось, будто это похоже на русскую речь. Моя популярность немного возросла, как иногда происходит с забавными придурками, и я начал получать приглашения на вечеринки от еврейских девочек.

Потом мы поставили «Ромео и Джульетту», и я играл Меркуцио. Приспособиться к новой роли было гораздо легче, чем к Телегину, поскольку сотрясать воздух безобидными остроумными изречениями, фиглярствовать, а после нелепо умереть — все это кажется таким восхитительным в юности. Другое дело, что говорить надо цветистым гладким ямбом, пока слушатели ни возжаждут твоей смерти. Мальчику-подростку в роли Меркуцио трудно не рассмеяться, произнося шекспировские скабрезности — насчет половых членов в акте I, сцене IV, например; это не легче, чем убедительно сыграть Ромео.

Что касается Джульетты… Знаете, с позиции юриста по ИС я бы сказал, что знаменитая шекспировская изобретательность в сюжетах не проявляется. Все пьесы, кроме двух, откровенно содраны с чужих, более ранних произведений; ему повезло, что в те времена не существовало авторского права. Мы ходим на его пьесы ради языка, как ходим в оперу ради музыки; в обоих случаях сюжет вторичен, реальность тривиальна, но — и современники прекрасно чувствовали это — нет никого, кто умел бы, как он, выхватывать из жизни нечто и поднимать на подмостки. Подобный удачный ход представляет собой знаменитая сцена на балконе. Я имею в виду не начальную ее часть, которую все цитируют, а описание сходящего с ума от любви ребенка в конце. Когда такое играет взрослый человек, сцена неизбежно выглядит нелепо, а вот шестнадцатилетний может вдохнуть в нее жизнь. Особенно если он влюблен, как я тогда. И я очень отчетливо помню тот миг: глядя, как божественная мисс Готлиб затягивает долгое прощание, я думал, что это моя жизнь, моя судьба — отдавать свою сущность гению, быть поглощенным им, освободиться от жалкой собственной личности.

То был мой предпоследний год в средней школе. Год, когда начался период долгого упадка воровского сообщества Нью-Йорка. В те времена, пока кодекс молчания не потерпел крах вместе с мистером Валачи, лучшим способом отделаться от какого-нибудь итальянского криминального авторитета было привлечение его за неуплату налогов. И мой папа угодил в перекрестье прицела. Как обычно, ему предъявили бесчисленные обвинения и оказывали давление, чтобы заставить свидетельствовать против его хозяев. Если бы они потрудились спросить у его семьи, то не понадеялись бы, что у папы не хватит moxie. На протяжении осени, пока мы репетировали «Ромео и Джульетту», его таскали в федеральный суд южного округа Нью-Йорка. Наша семья никогда не казалась счастливой, но тот год выдался на редкость мрачным.

Позвольте мне коротко коснуться семейной драмы. Иззи и Эмертруда продолжали жить так же, как начали, — под дулом пистолета (по крайней мере, метафорически). Мне кажется, они считали, что любят друг друга, понимая под этим нескончаемые попытки подчинить любимого своей воле. Одна картина, несмотря на прошедшие годы, не гаснет в моем сознании.

Вечер. Мы, мальчики, на пороге половой зрелости — мне восемь, Полу десять; девочке шесть. Мы прилежно сделали уроки, а оберштурмбанфюрер-мутти проверила их. Воздух насыщен ароматами тяжелой тевтонской стряпни. На дворе период «alles in ordnung», когда еще не известно об этой шлюхе, его хозяйке. Позже наша мутти на какое-то время махнула рукой на жизнь. Мы, наверное, смотрим маленький черно-белый телевизор или спорим, какой канал выбрать. Напряжение растет — наступает шесть часов. Придет ли он? Будет в хорошем настроении или нет? Шесть тридцать, мама гремит кастрюлями, хлопает выдвижными ящиками и что-то бормочет по-немецки. Мы слышим звон бутылки о стакан. Семь часов. Запах гари, дорогое мясо пересушено, овощи превращаются в несъедобную слякоть. Мы голодны, но никто не осмеливается пойти на кухню.

Семь пятнадцать, и дверь распахивается. При виде его лица наши сердца падают. Ни тебе маленьких подарков для детей, ни тебе подхватить на руки дочурку и покружить ее. Нет, этим вечером мы отправляемся прямо к столу; на него с грохотом ставится загубленный обед; отец говорит, что не собирается есть это дерьмо; потом они начинают лаяться — сначала по-английски, потом на грубом немецком; в их словах, даже если мы не понимаем их точного смысла, очевидно сквозит насилие; потом начинают летать тарелки и ножи. Мириам ныряет под стол, я — следом за ней, прижимаю к груди ее маленькое заплаканное личико. Пол прямо сидит в кресле, и я вижу его снизу: лицо белое, и костяшки пальцев, стискивающих кухонный нож, тоже белые. Сражение становится все яростнее и заканчивается обычно выкриками: «проклятая нацистка» от него и «еврейская свинья» от нее. Потом он с силой отталкивает ее и уходит. Бум! Мы вылезаем, и она заставляет нас сесть ровно и подобрать до последней крошки несъедобную еду, рассказывая, как голодали в несчастной Германии после войны, и поэтому мы должны съесть все. Мы, однако, с трудом заталкиваем в себя пищу по другой причине: что еще мы можем сделать для нее?

Однако пока шло расследование, ничего такого не происходило; воцарилось молчание. Мутти брякала на стол подогретую консервированную еду и удалялась к себе в спальню, откуда разносились звуки немецкой классики: Бетховен, Брукнер, Вагнер. Она стала больше пить, и, по мере того как она пьянела, музыка звучала громче. Иногда папа врывался к ней и вдребезги разбивал пластинки, а иногда просто уходил и несколько дней не возвращался. Пол тоже редко бывал дома. Он с трудом закончил среднюю школу и болтался где-то со своей шайкой, успешно перешедшей (как мы вскоре узнали) от мелких краж к вооруженным ограблениям.

Мне, четырнадцатилетнему, пришлось заниматься семьей и сестрой Мириам. Во внешности Мири уже начали проступать черты, которые окончательно определились, когда она выросла: несущие плоскости ее лица, как у бомбардировщиков, незаметно проникали в сердце вражеской территории — в данном случае, лиц мужского пола. Я не пытался контролировать ее, понимая бессмысленность такого занятия, но заботился о том, чтобы она была накормлена и чисто одета. Мы с Полом успешно (я верю) отваживали от нее парней старше тридцати.

Однажды утром, прямо перед Днем благодарения, папа не появился в суде и не вернулся домой. Мы, естественно, опасались худшего — что парни из воровской шайки потеряли веру в его молчание (все уже поняли: если он не пойдет на сделку с властями, его посадят) и приняли свои меры, предвосхищая события. Помню, я представлял себе, как его запихнули в тяжелый масляный бак или закатали в асфальт, и пытался почувствовать печаль, но потерпел неудачу.

Однако ничего такого с ним не случилось. По прошествии нескольких недель газеты сообщили, что его видели в Тель-Авиве. Он наплевал на залог и вслед за своим наставником Меиром Лански отправился в комфортабельное изгнание. Нам — ни открытки, ни звонка. Позже я слышал, что он сменил имя на нечто более иудейское, хотя, полагаю, там и Мишкиных хватает. Безумие средств массовой информации тогда еще не стало нормой, и к нам явились лишь двое репортеров. Пол с дружками хорошенько поколотили их и разбили камеры. В те времена можно было отдубасить журналистов без того, чтобы событие зафиксировали на видеопленку, и это способствовало цивилизованности прессы. Поскольку папа заложил наш дом и недвижимое имущество, чтобы заплатить колоссальный залог, а потом удрал, прихватив все наличные деньги, мы, по существу, остались без средств. Вскоре явились судебные приставы, забрали папин «кадиллак» и вручили нам бумаги на выселение.

На этом этапе произошло маленькое чудо. Однажды в субботу утром меня разбудили энергичные звуки упаковки вещей и «Парсифаля» на стерео. Мутти вернулась и снова встала во главе семьи, громко отдавая приказания. Мы, дети, включились в дело вместе с двумя типами, которых я никогда прежде не видел: они говорили по-немецки и были, скорее всего, скрывающимися военными преступниками. Это снова был Регенсбург сорок пятого года, Гитлер капут, красные надвигаются, прежней жизни конец, время подниматься из руин. Мне понятно, почему украинские крестьяне приветствовали приход нацистов в сорок первом: мы, дети, находились примерно в том же положении — когда что угодно будет лучше, чем наша прежняя жизнь, а «фашизм» матери для нас хотя бы хорошо знаком. У немцев имелся грузовик, и мы переехали из своего уютного кирпичного особняка в тесную квартиру с двумя спальнями в многоэтажном доме.

Наша жизнь продолжалась без папы. Мать пошла служить в больницу округа Квинс, и ее жалованья хватало, чтобы у нас было нижнее белье и bratwurst. Впоследствии все мы, дети, выбрали для себя, как жить дальше. От нашего выбора папу хватил бы удар: Пол стал преступником, но не изворотливым, а тупым; я — блестящим студентом (позор!); а Мири, говоря начистоту, превратилась в шлюху. Пола очень быстро арестовали за ограбление винного склада и отправили в тюрьму на севере штата, сестра сбежала с каким-то повесой, а я с отличием закончил колледж, получил американский патент и перебрался в Колумбию, где встретил Микки Хааса. Надеюсь, теперь все точки над «i» расставлены.

Однако я начал это долгое отступление с описания собственных детей, но до сих пор ни слова не сказал о моем сыне Николасе — Нико, как мы его зовем. Долгое время мы думали (точнее, я думал), что с Нико не все в порядке, что он страдает какой-то формой аутизма или другим детским синдромом, изобретенным для того, чтобы у фармацевтических компаний не было проблем со сбытом лекарств. Он не умел ни ходить, ни говорить в том возрасте, когда нормальные дети это уже делают. Я настоял на том, чтобы показать его специалистам, хотя мать Нико утверждала, что отклонений у него нет. Время доказало ее правоту. Говорить сын начал года в четыре, но сразу безупречными фразами, и, как выяснилось, примерно тогда же самостоятельно выучился читать. Он необыкновенно одарен, но пока не ясно, в какой области. Признаюсь, в его присутствии я не чувствую себя абсолютно комфортно. К своему стыду. Когда ему было шесть и наша семья еще не развалилась, он часто приходил в маленькую комнатку, что служила мне кабинетом или укрытием. Он стоял, пристально глядя на меня, и не отвечал на мои вопросы; в конце концов я переставал обращать на него внимание или, по крайней мере, пытался не обращать. Иногда я воображаю, что он способен заглянуть вглубь меня, узнать мои сокровенные мысли и желания, и что он единственный в нашей семье, кто понимает, насколько я испорчен.

Вместе с Имоджен он ходит в академию Копли и дополнительно занимается математикой и компьютерными науками — у него явные способности к ним. Таким образом, Иззи Бухгалтер отчасти перевоплотился в третьем поколении, перескочив через меня, поскольку на тех немногих математических курсах, каких требовало мое образование, я никогда не получал больше средней оценки. Нико — цельный и серьезный маленький человек. В его чертах все отчетливее проступает сходство с дедом по отцу: темные глаза, умные и непроницаемые, еврейский нос — настоящий шнобель, широкий рот, густые вьющиеся темные волосы. Насколько я знаю, я ничему его не научил. Последний раз я пытался учить его плавать, но не просто потерпел неудачу, а хуже того: в результате моих усилий он впал в истерику так глубоко и надолго, что никто больше не пытался повторить наши уроки. Он плавает как топор.

На суше, мне кажется, он умеренно счастлив; в Копли тебя никто не трогает, если не хулиганить. Там не ставят оценок, плата — около двадцати тысяч в год. Мне не жаль этих денег, я хорошо зарабатываю: в среднем семьдесят пять в час, а годовой доход рассчитывается исходя из того, что в году у меня более двух тысяч рабочих часов. У меня нет дорогостоящих хобби (вернее, есть лишь одно), я не люблю путешествовать, у меня скромные вкусы. Еще до того как цены на недвижимость взлетели до небес, я купил лофт в Трибеке. Амалия тоже предпочитает умеренный образ жизни и имеет значительный доход. Хотя, дай ей волю, она раздала бы наше имущество беднякам, терпела бы лишения и жила с детьми не в симпатичном каменном доме на Восточной Семьдесят шестой улице, а где-нибудь под мостом.

Я люблю своих детей настолько, насколько вообще способен любить; это немного. Я умею играть роль доброго отца — как прежде доброго сына, доброго брата, друга и так далее. Обманывать людей совсем нетрудно, и до встречи с Амалией я думал, что все поступают точно так же. Я считал, что люди выбирают себе, в зависимости от культурной среды, подходящий сценарий и разыгрывают его; что нет никакой разницы между Джейком Мишкиным, играющим Меркуцио, и Джейком Мишкиным, играющим Джейка Мишкина. Разве что роль Меркуцио лучше написана.

Между прочим, по данной причине я и не стал профессиональным актером. Я говорил себе, что бросил театр (и сколько жалости к себе звучало в этой фразе!), потому что мне нужен надежный источник дохода, чтобы содержать семью. Однако фактическая причина в другом: если бы я втянулся в игру, вылезти я бы не смог. То, что выглядело как забавное чудачество в средней школе, превратилось в забавную странность, когда я стал старше, а потом перестало быть забавным. Мне представлялось, что я провожу свои дни в запертой больничной палате, играя то Макбета, то Торвальда Хельмера. Есть что-то по-настоящему ядовитое в людях театра; или мне так казалось, потому что я испугался. В итоге я переключился на юриспруденцию и не жалею об этом. В театр я не хожу.

Я возвращаюсь после небольшого перерыва на кофе с пирожками. Купил сразу две дюжины на озере Саранак и сейчас живу на них и на кофе. В доме большой запас консервированных продуктов, по большей части, правда, просроченных; в холодильнике есть рыба и дичь. Микки сказал, что я могу оставаться здесь сколько угодно, и добавил, что в случае ядерной атаки мне придется мириться с присутствием его самого и той из трех его жен, которую он решит прихватить с собой. В двадцати шести милях отсюда есть городок Нью-Веймар, но я там не был. Думаю, будет лучше, если никто из местных не узнает о моем присутствии.

Дом стоит в уединенном месте, в конце длинной грязной дороги, что ответвляется от другой дороги, посыпанной гравием, а та, в свою очередь, отходит от второстепенного шоссе, примыкающего к шоссе номер тридцать западнее озера Саранак. Эта изолированность, однако, относится только к географическому положению, поскольку несколько лет назад Микки установил спутниковую «тарелку», принимающую любой из двухсот обычных каналов, и, что более важно, широкополосный доступ в Интернет. Мне приятно знать, что я могу нажать несколько клавиш и разослать мои записки по всему миру. В какой-то момент это может пригодиться для заключения сделки. Вот только с кем, я пока не знаю.

Перечитал все и вижу, что совершенно потерял нить рассказа. Не лучше ли просто написать историю своей жизни, подобно Брейсгедлу, словно я лежу на смертном одре, а не пребываю в ожидании насильственной кончины в не слишком отдаленном будущем. Смерть, мне кажется, фокусирует разум — при условии, что разум еще сохранился. Проблема в том, что я начал рассказывать историю, как в дешевых триллерах; электронный эквивалент предсмертного послания: таинственного, наспех нацарапанного на штукатурке или, еще лучше, запечатленного кровью. «Изумруды в п…» (дальше неразборчиво); или «это был Хар…» И карта. Однако моя жизнь тесно переплелась с этой историей, как произошло и с Брейсгедлом, и вот:

Я думаю, что, хотя Бог не призовет меня к себе, все же я человек, не грязь под ногами. Может, от моего рассказа будет польза нашему сыну, чтобы он вырос достойным человеком.

Так говорит Брейсгедл, так говорю и я.

Возвращаясь к рассказу, я вижу в моей записной книжке, что два последующих дня и выходные прошли без каких бы то ни было значительных инцидентов. Никаких записей, кроме одной-единственной: «Ингрид». Это означает, что я отправился в Тэрритаун ради обеда, выпивки, здоровых сексуальных актов, завтрака, — и, пока, Ингрид.

Нет, никакого неуважения. Она очень приятная женщина, занимается хореографией, мы встретились на вечеринке одной музыкальной компании, и она влюбилась в меня, поскольку я вежливый, полный сочувствия, великодушный и… большой. Она не первая и, надеюсь, не последняя, кто совершает эту ошибку. Не знаю, что не так с мужчинами в наши дни, но вижу, что на острове Манхэттен полно шикарных сексуальных женщин от тридцати до пятидесяти, и замужних, и одиноких, для которых почему-то почти невозможно найти себе любовника. Я стараюсь изо всех сил, но это грустное дело. Позвольте мне сейчас не вдаваться в подробности.

В понедельник с утра у нас было обычное совещание партнеров. Потом, как всегда, я позвонил своему водителю и поехал в гимнастический зал. Я писал раньше, что живу скромно, не имею дорогостоящих хобби и прочее, но собственный водитель, в любой момент ожидающий звонка, — это может быть воспринято как расточительность. Вместе с автомобилем он обходится мне около пятидесяти тысяч в год, но значительная часть этой суммы компенсируется фирмой как деловые расходы. Между моим домом и офисом нет надежной и быстрой транзитной связи, а в обычное такси я не влезаю — или, по крайней мере, так внушаю себе. Моя машина — темно-голубой «линкольн», в отличие от всех черных автомобилей. Водителя, который со мной уже шесть лет, зовут Омар. Он палестинец и тоже тяжелоатлет. Когда мы встретились, он водил такси, и мы пожаловались друг другу, что городской транспорт в Нью-Йорке не приспособлен для людей нашего размера, хоть водителей, хоть пассажиров. Тогда я и решил купить «линкольн» и нанять Омара. Он чертовски умелый водитель, ездит одновременно быстро и безопасно, не пьет и поддерживает машину в идеальном состоянии и чистоте. Его единственный недостаток (если это можно назвать недостатком) таков: когда наступает время молитвы, он непременно должен остановиться, достать из багажника коврик и преклонить колени на обочине. Правда, в наших совместных поездках это случалось лишь пару раз.

Сам я человек не набожный, хотя и не атеист. И не агностик — такое мировоззрение я считаю абсурдным и непомерно трусливым. Полагаю, я все еще католик, хотя канонов не соблюдаю. Как демоны в аду, я верую и трепещу. Если люди спрашивают почему, я говорю им, что причина в определенных положениях церковной иерархии или что Ватикан вызывает у меня отвращение; словно церковь недостаточно хороша, чтобы вместить великолепие Джейка Мишкина. Но на самом деле все не так. Я не хожу в церковь, чтобы оставаться дьяволом среди женщин. Да, вот оно, мое единственное дорогостоящее хобби.

Возвращаюсь к понедельнику. Я был в гимнастическом зале на углу Пятьдесят первой улицы и Восьмой авеню. Часть гимнастического зала, устланная коврами, представляет собой обычное отделение для местных любителей, однако помещение для тяжелоатлетов оборудовано гораздо лучше. Дело в том, что хозяин, Аркадий В. Демичевский, занимался штангой в бывшем Советском Союзе. Если вы попросите, он всегда даст вам спортивный совет, и у него есть русская парная с массажистом при ней. В этом конце гимнастического зала пахнет потом и паром. Аркадий говорит, что выдающиеся тяжелоатлеты поднимают больше собственного веса, и это правда, хотя такая задача кажется невыполнимой для человеческого существа, сколь угодно мускулистого. Мыслимо ли — поднять в воздух четверть тонны мертвого груза? Тем не менее люди поднимают этот груз. Как сказано выше, я и сам поднимал. Тут все дело в концентрации и — кто знает? — в какой-то особой форме телекинеза. Для меня это лучший способ расслабиться — часок потаскать тяжести в середине дня. Я работаю со штангой, потом иду в парную и почти забываю, что я юрист.

Как бы то ни было, взяв вес в три сотни фунтов, я наполнял бутылку водой из фонтанчика в общем отделении, когда заметил двух мужчин, вошедших в гимнастический зал. Они остановились и поговорили с Евгенией — дочерью Аркадия, — и она указала им на меня. Они подошли ко мне, достали свои значки и представились как полицейские детективы Майкл Мюррей и Ларри Фернандес. Полицейские сериалы подготовили нас к допросам, мы видели их несметное количество раз, и, когда это случается в реальной жизни, возникает странное чувство разочарования. Настоящие копы не походили на телевизионных: обычный невысокий нью-йоркский еврей и такой же испанец. Мюррей весил гораздо больше, чем телегерои, а у Фернандеса были уродливые зубы. Я с трудом сохранил невозмутимое выражение лица, когда они спросили, знаю ли я Эндрю Булстроуда; я не мог отделаться от ощущения, что мы разыгрываем эпизод на экране. Мне показалось, что и они испытывают нечто подобное, даже если их учили, как держаться на съемках телешоу «Парни в синем» и «Закон и порядок».

Я ответил, что профессор мой клиент, и они спросили, когда я видел его в последний раз. Я сказал, что первый раз и был последним. Потом они спросили, знаю ли я кого-то, кто мог желать ему вреда. Я ответил «нет» и добавил, что я вообще очень мало его знал, затем спросил, почему они пришли ко мне. Они сказали, что нашли копию договора в его номере, в отеле на верхнем Бродвее, который Колумбийский университет бронирует для профессоров и преподавателей, приезжающих читать лекции. И тут я спросил их: а что, ему действительно причинили вред? Они сообщили, что в воскресенье ночью кто-то пришел к профессору в номер, привязал его к креслу и, по-видимому, замучил до смерти. Они поинтересовались, что я делал в воскресенье ночью, и я рассказал им об Ингрид.

Замучен до смерти. Деталей они не сообщили, а я не стал допытываться. Помню, я был шокирован, но — и это тоже странно — не удивлен. Я не стал рассказывать им об оставшемся у меня свертке — решил, что это не относится к делу. По крайней мере, пока я сам не увижу, что там.

Письмо Брейсгедла (3)

И мы начали, и я обнаружил, что голова у меня годится для этой работы — числа застревали в ней, не то что латынь. Я запомнил, сколько будет дважды два, дважды три и так до шестнадцати на шестнадцать, и он объяснил, как нужно считать, используя только карандаш и бумагу. И еще про деление, как если бы кто-то хотел упаковать 2300 кружек по двенадцати в ящик, и сколько ему понадобится ящиков, и сколько останется в последнем. Кроме того, он дал мне книгу с удивительным названием: «ДРОБИ, или Искусство десятых долей» голландца Симона Стивенса. Тебе, Нэн, это будет трудно понять, но я все равно скажу, что дроби это вроде арифметики, только состоят они из специальных знаков и цифр; посредством чего можно записать всякое число, какое встречается в любых человеческих расчетах, используя лишь целые числа. Когда я доказал, что овладел этим, он позволил мне заглянуть в своего Евклида, переписанного по-английски Биллингслеем, лорд-мэром Лондона. Я проглотил его, как голодный глотает пищу, и почувствовал себя, как когда человек долго был связан, а потом внезапно получил свободу. Кроме того, он научил меня искусству работы с квадрантом и другими философскими приборами, которых, я думаю, никогда не видели на Рыбной улице, научил меня делать планы по меркам, которые мы снимали с квадрантом, а также элементам астрономических исчислений, таким как определение широты по солнцу и звездам. Для меня, который в школе был лентяй лентяем, научиться всему этому было великое дело.

Все это произошло в лето моего двенадцатого года. Но потом мой отец увидел это и отчитал нас, говоря: мало тебе, что ты сам лентяй, так еще и служащего моего склоняешь к лени? Но мистер Уэнк прервал его ругань и сказал, сэр, ваш парень способен к Математике как никто, кого я видел: очень быстро он выучил почти все, что я объяснял ему, и даже превзошел меня. Он, это мой отец, сказал, как эта Математика поможет мне продавать железо? Мистер Уэнк тогда сказал, то, чему я научил мальчика, поможет быстрее делать расчеты. А мне сказал, покажи отцу свою Арифметику.

Ну, я взял карандаш и еще клочок бумаги из ящика для растопки, хвастливо желая показать, как я перемножу два числа из семи цифр. Мой отец поглядел и сказал, парень, это же просто каракули. Нет, сэр, сказал мистер Уэнк, он прав. Мой отец спросил, откуда ты это взял? Чтобы проверить, надо час или больше считать на моей счетной машине. На том мы и застряли. Кроме того, отец имел в голове, что такие папистские выдумки, может, пришли из Италии или других стран под властью этой римской шлюхи.

На следующий день он сказал, что я больше не буду учиться с мистером Уэнком, а стану литейщиком. Сказал, посмотрим, так же ли ты окажешься неудачником в этом деле, и рассмеялся своей шутке. Моя матушка горько плакала на это, а я еще горше, но он все равно отослал меня к своим родственникам в Тичфилд. В ночь перед отъездом мистер Уэнк отличил меня и подарил первые десять книг своего Евклида. Он сказал, что хранил их у сердца, но, может, купит еще на Святого Павла, а мне от них пользы будет больше. И вот я покинул свой дом.

Мои родственники в Тичфилде были совсем не похожи на людей в нашем доме на Рыбной улице, как кто-то может подумать. Делать вещи из железа совсем не то, что продавать его, как убивать быка совсем другое, чем продавать мясные пироги: меня ожидала грязная, тяжелая, жестокая работа. Мой кузен Мэттью, тамошний хозяин, был высокий бородатый человек. Глядя на меня сверху вниз, он сказал, мы выбьем из тебя твою премудрость и либо ты научишься, либо подохнешь, не пройдет и года. Но хотя я работал как раб, спал на соломе с другими учениками, это было не самое трудное в моей новой жизни. Потому как я вырос, никогда не слыша в нашем доме ругательства и не сталкиваясь с грешниками, предающимися плотским утехам. А теперь мне казалось, что я среди дьяволов. Мой хозяин, хотя исповедовал истинную веру, был отвратительный лицемер, очень благоразумный в церкви по воскресеньям, но в другое время подлый мошенник. Он содержал шлюху в городе, пил, бил свою жену и слуг, а мы, ученики, ели у себя в конуре впроголодь.

Сами ученики, клянусь, стали такие, что мало отличались от диких зверей, дрались, воровали и пили, когда могли стянуть эль. С самого начала они набросились на меня, словно вороны на падаль, из-за моих манер и что я в родстве с хозяином. Я терпел эту жалкую жизнь как положено, только потихоньку плакал и молился, чтобы смерть или какая другая милость Божья освободила меня. А потом один из них по имени Джек Кери, подлый, грубый парень, подглядел, как я читаю Евклида, вырвал его у меня из рук, насмехался надо мной и заставлял бросить в огонь. Но тут я вскочил, словно дьявол, схватил палку и ударил его по голове, так что он уронил книгу и упал без сознания. Остальным троим пришлось удерживать меня, а то я сделал бы с ним что-нибудь ужасное, может, даже убил, такая ярость меня разбирала, прости Господи. Однако после этого мне среди них было легче.

 

4

Рыдания продолжались примерно минут пять и закончились серией глубоких судорожных вздохов. Крозетти несколько раз спрашивал Кэролайн, из-за чего она так расстроилась, но не получил ответа; едва перестав вздрагивать, она отодвинулась от него и исчезла за перегородкой туалета. Он услышал звуки льющейся воды, шаги, а потом приятный для уха шелест, свидетельствующий о том, что она переодевается. Может, облачится во что-то более уютное, подумал Крозетти с предвкушением, необычным для него.

Однако когда она появилась снова, на ней был серый рабочий комбинезон, волосы плотно повязаны шарфом цвета индиго, а на лице не осталось ни следа ее обычного легкого макияжа. И ни следа недавней вспышки рыданий. Она походила на заключенную или монашку.

— Вам лучше? — спросил он, когда она подошла к нему.

Не отвечая, она принялась вкладывать сухие полотенца в книги.

Он тоже взялся за третий том, но спустя несколько минут молчаливой работы произнес:

— И?..

Никакой реакции.

— Кэролайн?

— Что?

— Вы не хотите рассказать, что вас так расстроило?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду вашу недавнюю истерику.

— Я бы не назвала это истерикой. Я вечно пускаю слезу, когда выпью.

— Пускаете слезу?

Он пристально смотрел на нее, она — на него. Кроме слегка покрасневших век, ни одна ее черта не свидетельствовала о том, что она не всегда была спокойной, холодноватой Кэролайн Ролли. Эта Ролли холодно произнесла:

— Прошу прощения, что побеспокоила вас. Если не возражаете, я не хотела бы это обсуждать.

И вернулась к работе.

Крозетти пришлось этим удовлетвориться. Ясное дело, ему ничто не светило: ни душевной близости, ни физического контакта. Она не собиралась делиться с ним мрачными секретами. Некоторое время они работали в молчании. Крозетти убрал скудные остатки ужина. Ролли сидела на стуле и с помощью своих средневековых инструментов делала что-то непонятное с наполовину распотрошенными книгами.

Не зная, чем заняться, Крозетти вернулся к страницам рукописи, теперь почти высохшим. Он расправил их и разложил на кухонном столе, взял с рабочего стола Ролли увеличительное стекло и принялся рассматривать страницы. Некоторые буквы не вызывали сомнений — гласные мало чем отличались от современных, и он легко разбирал короткие слова вроде предлогов «от» или «по». Однако совсем иначе дело обстояло с реальным чтением текста. Многие слова оказались искажены или оборваны, было много абсолютно неузнаваемых букв. Большая часть слов оставалась непонятна. Кроме того, некоторые страницы казались написанными на незнакомом иностранном языке, и орфография мешала определить, на каком именно. Есть ли такие слова, как «хртхд»? Или «уфдпг»?

Он решил пока не обращать внимания на текст, сосредоточившись на материале и характере страниц. Все сорок восемь листов были размера ин-фолио и, по-видимому, подразделялись на три группы.

Первая группа — восемнадцать страниц прекрасной тонкой бумаги, исписанных очень густо и аккуратно, хотя и с множеством зачеркнутых слов или даже строчек; в отдельных местах часть текста перечеркнута крест-накрест.

Вторая группа — двадцать шесть страниц более плотной бумаги, исписанных крупнее, беспорядочнее, с большим количеством клякс; несмотря на это, почерк — по крайней мере, на неопытный взгляд Крозетти — был тот же, что и в первой группе. На каждой странице второй группы с одной стороны тянулся ряд дырочек, как будто их вырвали из записной книжки. Другая особенность второй группы состояла в том, что текст, кажется, был написан поверх выцветших коричневатых колонок цифр. В сознании Крозетти всплыло слово «палимпсест», и он почувствовал удовлетворение, хотя понимал, что эта аналогия не совсем точна: палимпсестом называют пергамент, с которого соскабливают первоначальный текст, чтобы написать новый. Очевидно, бумага из второй группы прежде использовалась для чего-то другого.

На оставшихся четырех страницах виднелись сделанные карандашом правки; здесь сорт бумаги был другой, и почерк тоже выглядел иначе. Крозетти поднял листки к свету, и подтвердилась еще одна его догадка: страницы отличались и разными водяными знаками. На первых восемнадцати страницах — изогнутый почтовый рог и буквы «А» и «М»; на двадцати шести страницах второй группы — что-то вроде герба; и на последних четырех — корона.

Но как эта подборка стала набивкой для книжных обложек середины восемнадцатого столетия? Крозетти представил себе переплетчика той эпохи. Стол у него, наверно, не сильно отличался от того, за каким под светом настольной лампы сейчас работала Ролли; ее ярко освещенная тонкая шея выглядела очень уязвимой по контрасту с темным шарфом. Можно предположить, что стол переписчика был из крепкого английского дуба, весь в рубцах и пятнах. На нем лежит кипа ненужных бумаг. Переплетчик вытаскивает из нее шесть листов, острым ножом подравнивает их до нужного размера и аккуратно вкладывает под крышку переплета.

Это чистое везение, подумал Крозетти, что так много страниц, написанных одной и той же рукой, оказались под обложкой «Путешествий» Черчилля. Однако тут же мелькнула новая мысль. Он представил себе, что после смерти какого-то старика вдова или другие наследники решают избавиться от бумаг покойного. Они связывают их в пачки, выносят на крыльцо и посылают парнишку за торговцем старыми бумагами. Тот приходит, сговаривается о цене и уносит пачки. Теперь у нас есть комната под кладовую, говорит жена наследника, весь этот старый пыльный хлам долой, уф!.. Спустя какое-то время торговец бумагами получает заказ от лондонского переплетчика, своего постоянного клиента: тому нужна кипа старых бумаг.

И поскольку страницы с карандашными пометками исписаны другим почерком, переплетчик, наверно, случайно сунул их в тома той же книги, для которой предназначалась купленная старая бумага покойника, измышленного Крозетти. Да, так вполне могло произойти. Эта мысль принесла ему чувство удовлетворения: душа жаждала открытия. Однако после долгой работы с увеличительным стеклом в тщетной попытке сложить из черно-коричневых закорючек слова у него разболелась голова. Он отложил лупу, пересек лофт и спросил Ролли:

— У вас есть аспирин?

Ему пришлось повторить вопрос, прежде чем она почти рыкнула на него:

— Нет!

— У всех есть аспирин, Кэролайн.

Она швырнула на стол инструмент, испустила трагический вздох, слезла со стула, зашагала прочь и вернулась с пластиковой бутылочкой. Она с такой силой сунула лекарство в руку Крозетти, что таблетки застучали, как крошечные кастаньеты.

— Спасибо, — официальным тоном поблагодарил он, проглотил три таблетки и вернулся на кухню.

В нормальной ситуации он предпочел бы посидеть, а еще лучше — полежать в тихом месте, пока не утихнет болезненная пульсация. Но удобного кресла у Ролли не было, а прилечь на ее постель он поостерегся. Поэтому он с мрачным видом расположился у кухонного стола и сидел там, шелестя старыми бумагами. Будь Кэролайн Ролли нормальным человеком, думал он, они могли бы вдвоем поломать голову над этой загадкой. У нее должны быть книги и по водяным знакам, и по начертанию букв в первой половине семнадцатого столетия. По крайней мере, она наверняка знает, к кому обратиться за консультацией.

Едва мелькнула эта мысль, как он просиял и вытащил из кармана мобильный телефон. Посмотрел на часы: еще нет одиннадцати. В одиннадцать его мать смотрит «Сегодня вечером» и в течение часа не отвечает на телефонные звонки, чтобы, не дай бог, не пропустить чего-нибудь об апокалипсисе. Но сейчас она сидит в кресле с книгой.

— Это я, — сказал он, когда она взяла трубку.

— Где ты?

— В Ред-Хуке, в доме Кэролайн Ролли.

— Она живет в Ред-Хуке?

— Тут вполне прилично, ма.

— Там доки и гангстеры. С какой стати такая стильная девушка живет в Ред-Хуке?

Миссис Крозетти несколько раз встречалась с Кэролайн в магазине и впоследствии сообщила сыну свое мнение с подтекстом: будь он поумнее, уже сделал бы несколько заходов.

— Как ты там оказался? — продолжила она с ноткой надежды в голосе. — Наконец предпринял что-то?

— Не я, ма. Пожар. Ей надо поработать дома над несколькими тяжелыми книгами — она что-то вроде любителя-переплетчика, — и я помог ей дотащить их из города.

— И потом застрял.

— Мы поели. Я собираюсь вот-вот уйти.

— Значит, еще рано арендовать свадебный зал. Или беспокоить отца Лазарро.

— Наверное, ма. Прости. Послушай, я, собственно, вот почему звоню… Тебе известно что-нибудь о водяных знаках начала семнадцатого столетия или о манере письма той эпохи?

— Ну, что касается манеры письма, это Даусон и Кеннеди-Скиптон, «Почерки елизаветинских времен, 1500–1650». Справочник. Неплохие источники можно найти в Интернете… ну, знаешь, интерактивные консультации со специалистами. Водяные знаки — это Грейвел… нет, постой, Грейвел — с тысяча семисотого. Подожди секундочку, дай подумать… Да, это Хивуд, «Водяные знаки семнадцатого и восемнадцатого столетий». А зачем тебе?

— Ну, мы нашли какую-то старую рукопись под обложками книг, которые Ролли собирается восстановить. Хотелось бы узнать, что там такое.

Он записал то, что сказал мать, на корешке какой-то квитанции из бумажника.

— Тебе нужно поговорить с Фанни Добровиц. Хочешь, я позвоню ей в библиотеку?

— Нет, спасибо. Не стоит тратить ее время, пока я не убедился, что это не старый список покупок или что-то в этом роде. Часть рукописи на иностранном языке.

— Правда? На каком?

— Не могу сказать. Забавный такой, но не французский и не итальянский. Больше похоже на армянский или албанский. Но, может, мне так кажется из-за того, что я не в состоянии разобрать почерк.

— Интересно. Здорово. Помогает держать мозги в рабочем состоянии. Хотелось бы мне, чтобы ты продолжил образование.

— Ма, а я что делаю? Коплю деньги, чтобы учиться дальше.

— Я имею в виду настоящее учебное заведение.

— Кинофакультет в университете — настоящее учебное заведение, ма.

Миссис Крозетти промолчала, но сын без труда представил себе выражение ее лица. Она выбрала себе профессию, когда была намного старше, чем он сейчас. Она помогла бы ему деньгами, если бы речь шла о серьезном образовании, но делать кино? Нет, спасибо!

Крозетти вздохнул, а она сказала:

— Мне пора. Ты поздно вернешься?

— Может, очень поздно. Мы прокладываем бумажными полотенцами влажные книги.

— Правда? А почему не применить вакуумный насос?

— Долго объяснять, ма. Как бы то ни было, тут командует Кэролайн. Я лишь помогаю.

Он услышал в отдалении музыку и аплодисменты. Мать попрощалась и положила трубку. Его не переставало удивлять, как такое возможно — чтобы женщина, накопившая за время работы несметное множество знаний, способная «разгрызть» за двадцать две минуты любой кроссворд в воскресном «Тайме», смотрела эти встречи со знаменитостями и слушала тяжеловесные шутки весьма посредственных комиков. Она не пропустила ни одного выпуска передачи. По ее словам, это позволяло ей по вечерам не так остро чувствовать одиночество. Стало быть, одинокие люди — основная аудитория таких шоу. Интересно, Ролли смотрит «Сегодня вечером»? Телевизора он здесь не заметил. Может, вампиры не страдают от одиночества.

Крозетти поднялся с жуткого кресла и потянулся. Теперь и спина заболела. Он посмотрел на часы и зашагал к Ролли, все еще трудившейся за столом.

— Что? — спросила она, когда он подошел ближе.

— Время менять полотенца. Что вы делаете?

— Ставлю на место обложку четвертого тома. На первом и втором придется полностью заменить обложки, но эту, думаю, удастся отчистить.

— А что вы берете для прокладки вместо рукописи?

— У меня есть кое-какие ненужные бумаги того времени размера ин-фолио.

— Случайно оказались под рукой, а?

— Если на то пошло, да, — огрызнулась она. — Всегда есть загубленные книги, из которых сохраняют одни карты и вклейки. С кем вы говорили по телефону?

— С мамой. Послушайте… — Он сделал жест в сторону книжных полок. — У вас есть книги о водяных знаках? Я имею в виду… — Он потянулся за бумажником.

— Ну, у меня, конечно, есть Хивуд.

Он развернул корешок квитанции и улыбнулся.

— Конечно. А Даусон и Кеннеди-Скиптон?

— Тоже.

— А я думал, вы не палеограф.

— Я — нет, но Сидни попросил меня прослушать курс по инкунабулам и ранним рукописям, что я и сделала. Все, кто этим занимается, изучают Даусона и Кеннеди-Скиптона.

— Значит, вы можете читать рукописи?

— Немного. Это было несколько лет назад.

Что-то в ее тоне остановило Крозетти от дальнейших расспросов.

— Могу я заглянуть в справочники после того, как мы поменяем полотенца? — поинтересовался он.

— Конечно. Но почерки тех времен… как курица лапой. Все равно, что учиться читать заново.

Они сменили полотенца, она достала с полок две книги и вернулась к работе, а он уселся со справочниками на кухне.

Да, это и впрямь оказалось «как курица лапой». В предисловии к Даусону и Кеннеди-Скиптону говорилось: «Готические рукописные тексты периода пятнадцатого — семнадцатого веков и в Англии, и по всей Европе чрезвычайно трудны для прочтения». Крозетти узнал, что современники Елизаветы и Иакова I не делали различий между п и и, между и и v, между i и j; не ставили они и точки над i. S присутствовало в двух различных формах, а буквы h, s и t соединялись с другими очень странным образом, искажая их форму. Знаки препинания расставляли и слова писали как вздумается. В целях экономии драгоценного пергамента изобретали абсолютно непонятные сокращения, сохранившиеся и тогда, когда в обиход вошла бумага.

Крозетти, однако, решительно приступил к упражнениям из справочника. Там приводились выдержки из разных текстов, где растолковывалось каждое слово. К тому времени, когда он добрался до третьего примера, было уже за полночь. Ролли по-прежнему трудилась. Он подумал, что если на несколько минут позволить уставшим глазам и ноющей спине отдохнуть, то к нему придет второе дыхание. Он снял туфли и прилег на край соломенного тюфяка.

Потом его ушей коснулся странный звон. Выругавшись, он сел и зашарил рукой по постели, пока не нашел источник звука: старомодный будильник того типа, который так любят в мультиках, — с двумя колокольчиками, кнопкой наверху и круглым белым циферблатом. Кэролайн связала колокольчики тесьмой, чтобы, зазвонив, будильник не разбудил и ее тоже, — типичное, хотя и по-своему изящное решение человека, плохо разбирающегося в технике. Он выключил будильник и увидел записку, приклеенную куском липкой ленты:

Ваша очередь; два последних раза я все сделала сама.

Записка была написана на узкой полоске плотной антикварной бумаги, черными чернилами, изящным почерком. Раздражение Крозетти мгновенно улетучилось. Он вгляделся в спящую рядом Кэролайн. Копна волос на подушке, ухо, нежный изгиб щеки. Он осторожно наклонился, так что их головы разделяли всего нескольких дюймов. Сделал глубокий вдох и почувствовал запах шампуня, клея, старой кожи и… еще чего-то несравненно более интимного, чисто женского. Крозетти не был новичком с женщинами — он специализировался на девушках, кому нравились простые славные парни, и не более того; к тому же он сомневался, так ли уж ему нравится Кэролайн. Вернее, он был уверен, что она ему не нравится. Тем не менее, вдыхая запах ее кожи, он испытал одно из самых острых эротических ощущений в жизни.

Необъяснимо, но факт. Он приподнял пуховое одеяло и увидел, что на ней темная майка; сквозь тонкую материю проступали выпуклые позвонки. Ниже — смутная белизна. Испытывая острое желание выяснить, надето ли на ней еще что-нибудь, он протянул руку и коснулся бедра — еле-еле, тыльной стороной ладони. Он почувствовал упругую плоть; казалось, его руку пронзил удар тока; Ролли зашевелилась и пробормотала что-то.

Он молниеносно вскочил с постели и стоял, судорожно подергиваясь; колени (мыслимое ли дело?) дрожали, пенис набух. Вот черт, несколько раз пробормотал он, и подумал: ух ты, хорошо, что ничего не произошло, но за это надо благодарить не себя. Словно солдат, он промаршировал к раковине и смочил лицо холодной водой. Не плохо бы принять душ, но здесь его не было, как и ванны. Внезапно он представил себе Кэролайн, стоящую на полотенце и легко касающуюся своего тела теплой губкой. Он с усилием отогнал этот образ прочь и начал менять прокладки в книгах.

Наконец с полотенцами было покончено. Ему предстояло убить пару часов до следующей перемены, то есть до пяти утра. Мелькнуло желание порыться в вещах Ролли, обследовать ее нижнее белье, аптечку, документы. Дав этой идее разыграться на экране своего воображения, он отказался от нее. Какой смысл проникать глубже в странности Кэролайн, когда самое разумное — как можно быстрее покончить с дурацким делом и сбежать? Так Зрелый Крозетти убеждал Безумного Ала — новую личность, умирающую от желания залезть под одеяло, сдернуть с Кэролайн Ролли штанишки или, потерпев неудачу, достаточно узнать о ней, чтобы добиться своего со временем.

Однако он обследовал кухню и обнаружил в шкафу (сделанном из вездесущих деревянных досок) упаковку засахаренного печенья и один из крошечных пакетиков с ароматизированным растворимым кофе (в данном случае — с ароматом лесного ореха). Он часто видел их в супермаркете и всегда спрашивал себя, кто покупает такое дерьмо. Теперь он знал. Вскипятив воды в кастрюле, он размешал мерзкое варево и выпил его, исключительно ради кофеина, а потом съел печенье, несвежее и ощущающееся во рту как сладковатый гипс. Судя по запасам, Ролли, очевидно, предпочитала жить охотой.

Слегка взбодрившись от кофе и сладкой закуски, Крозетти установил будильник на пять и снова занялся старыми бумагами. Не прошло и получаса, как он решил, что либо сошел с ума, либо восемнадцать страниц, помеченных водяными знаками с почтовым рогом, исписаны словами на незнакомом языке. Или это код… нет, не код — шифр. Ну-ну, это может быть интересно. Четыре страницы с водяными знаками в виде короны, исписанные другой, более легкой рукой, судя по всему, представляли собой нечто вроде религиозного послания или проповеди:

Мирские слезы падают на землю, но божественные слезы собираются в сосуд. Не судите святые слезы слишком строго. Любой грех утонет в них или душа сгорит…

Интересно, какого рода слезы у Ролли, мимолетно подумал Крозетти? И отложил листы в сторону. Его гораздо больше интересовали двадцать шесть страниц с гербами, исписанные той же рукой, что и восемнадцать на чудном языке. Спустя несколько минут он с радостью обнаружил, что никакой это не иностранный язык, а все тот же английский. Он выхватывал короткие знакомые слова — предлоги «от», «и», «к» — и вскоре обнаружил начало рукописи. По крайней мере, он решил, что это начало. Вверху справа, выше самого текста, стояло короткое посвящение, дата: «25 окт. года 1642», и место: Бавбнри. Нет, здесь что-то не так. Может, это валлийский язык, или… Он снова вгляделся в текст. Внезапно что-то щелкнуло в голове, и он понял, что это Банбери. Крозетти ощутил странный трепет; он был сродни удовлетворению после удачного монтажа фильма, когда сырой материал внезапно обретал форму и наполнялся смыслом.

Это письмо, вскоре понял он, человека по имени Ричард Брейсгедл к жене, которую он называл Нэн. И не просто письмо, а прощальное письмо или… он не мог вспомнить, как такие послания называются. По-видимому, Брейсгедл был смертельно ранен в сражении, хотя Крозетти понятия не имел, где это сражение происходило, кто с кем сражался и в какой войне. Как большинство американцев, он весьма схематически представлял себе историю Европы. Что происходило в 1642 году? Нужно выяснить, и он сделал бы это немедленно, вот только компьютера с широкополосным доступом в Интернет у Ролли, как и многого прочего, не было. Закончив первую страницу, он взял следующую. Там стояла подпись; очевидно, это последняя страница письма. Он занялся ею, потому что листы не были пронумерованы и разложить их по порядку нельзя, предварительно не прочитав.

Он медленно разбирал строчку за строчкой, постепенно привыкая к почерку Брейсгедла. Потом наступил момент, когда Крозетти понял, что с легкостью читает текст, а этот давным-давно умерший солдат для него не менее живой, чем любой участник интернет-чата. Трепет усилился, и романтика палеографии сразила его, словно удар молнии: никто в мире еще не читал этого! Ни одно человеческое существо не видело этих строчек на протяжении трех с половиной столетий, а может, и вообще никогда. За исключением Брейсгедла и его жены. Он словно подглядывал в заднее окошко чужого дома за интимной жизнью посторонних людей.

Еще совсем немного, потому что время мое истекает, и я едва различаю страницу, хотя день ясный, видно, начинается агония. Ты хорошо знаешь мой кожаный сундук, который я храню в своем чулане, в нем ты найдешь письма, зашифрованные тем способом, который я изобрел. Храни их в безопасности и не показывай никому. В них рассказано, как мы шпионили за тайным папистом Шакспиром. Так мы думали, хотя теперь я меньше уверен. Что касается этого, по своим склонностям он был Никакой. Но пьесу о Шотландской М. точно написал он, как я приказал ему от имени короля. Странно все-таки, что, хотя я мертв и он тоже, пьеса еще жива, написанная его собственной рукой, лежит там, где только я один знаю, и, может, останется там навсегда.

Крозетти читал и перечитывал текст, с таким упоением расшифровывая каждое слово, смысл которого упускал прежде, что до него не сразу дошла связь между словами «Шакспир» и «пьеса». Он замер, тяжело задышал, выругался; на спине выступил пот. Он встал, глядя на каракули Брейсгедл а и ожидая, что вот-вот они исчезнут, словно золото фей. Но нет, они никуда не делись: Шакспир, пьеса.

Крозетти был человек осторожный, не склонный к азартным играм, но случилось так, что однажды ему в руки попал лотерейный билет. Он сидел перед телевизором, на экране девочка вытаскивала из барабана пинг-понговые шарики с номерами, а он сравнивал их с цифрами на своем билете и не смог удержаться от радостного возгласа, когда все совпало. Но тут на крик явилась мать и указала ему: выигравший билет должен заканчиваться не на 8–3, а на 3–8. Вообще-то он в жизни ничего не выигрывал и не ждал этого; он вырос в семье трудяг, где никто не рассчитывал на удачу. И теперь вот такое.

Крозетти не был ученым, но хотя бы в школьные годы «проходил» Шекспира. Поэтому понимал — то, что он сейчас держит в руках, находка невероятного значения. Насколько он знал, Шекспир (фамилию которого, и это тоже знал Крозетти, можно написать бесчисленным множеством способов) никогда не попадал под официальное правительственное расследование. Но обвинение в папизме! К какой конфессии принадлежал Шекспир, если вообще принадлежал, — это один из главнейших вопросов шекспироведения; и если имеется официальное мнение его современников… А кто такой лорд Д.? И, в конце концов, кто такой сам Ричард Брейсгедл? И в качестве вишенки на торте — пожалуйста, упоминание о рукописи пьесы, созданной, по крайней мере, до 1642 года.

Крозетти попытался вычислить, какую пьесу может быть «приказано написать от имени короля». Боже, почему он так невнимательно учил английскую литературу!.. Нет, стоп — пьеса наверняка имеет отношение к королю Иакову. Какой-то дворянин пытался убить его в шотландском замке, и еще там было колдовство; об этом рассказывали в документальном фильме, который Крозетти вместе с матерью смотрел по телевидению. Он схватил телефон… нет, звонить еще слишком рано… может, Ролли? Но он представлял себе, какой у нее будет вид, если разбудить ее в десять минут пятого с вопросом о…

И тут вдруг его озарило. Труппа Шекспира хотела поставить шотландскую пьесу, чтобы польстить новому королю. Нужно было напомнить о его трудном побеге, приукрасить его родственника Банко, отразить необычное монаршее увлечение колдовством — и домашний драматург сочинил «Макбета».

Крозетти вспомнил о необходимости дышать и широко раскрыл рот, жадно хватая воздух. Он знал, что не существует авторских рукописей ни одной из пьес Шекспира; остались лишь несколько подписей и сомнительные строчки пьесы, над которой он якобы работал. Возможно, оригинал «Макбета» все еще лежит в каком-нибудь английском подвале… У Крозетти голова пошла кругом. Он мало знал о ценах на рукописи, но вполне мог экстраполировать. Слишком огромная сумма, чтобы задумываться о ней, но он не мог не прикидывать открывающиеся возможности. Одно то, что у него уже есть, плюс, возможно, зашифрованный отчет о слежке за подозреваемым в неблагонадежности Уильямом Шекспиром — этого достаточно, чтобы поступить на кинофакультет. И оплатить не только учебу, но и первый фильм…

При условии, конечно, что восемнадцать страниц тонкой бумаги с водяными знаками в виде почтового рога представляют собой тайные письма, о которых упоминает Брейсгедл, и что они зашифрованы на основе английского, а не какого-то иностранного языка. Опять появлялась теория о проданных старьевщику бумагах покойника, и все зависело от того, использовал ли переплетчик для томов «Путешествия» листы из одной и той же кипы бумаг.

Крозетти расправил одну из страниц и принялся изучать ее через увеличительное стекло.

Пгууг У кимн лф рммхолф.

Или не так. Может, первое слово «Птммг» или «Птмнг». Крозетти подумал: даже если не сомневаться, что строчки зашифрованы, расшифровать их невозможно. Для этого нужно не только знать контекст, но и то, что в точности означало каждое английское слово в те времена. По крайней мере, так обстоит дело для самого Крозетти. Адресат этих писем, хорошо знакомый с почерком Брейсгедла, возможно, сумел бы прочесть зашифрованный текст и преобразовать его в исходный.

О шифрах Крозетти знал только то, что можно извлечь из фильмов, шпионских романов и телевидения. На основании этих источников он представлял себе зашифрованный текст в виде одинаковых групп по пять-шесть букв или цифр. Ничего похожего здесь не было. Это выглядело как обычное письмо со «словами» разной длины. Может, в те времена именно так шифровали послания? Он наугад предположил, по аналогии с техническим прогрессом в других областях, что здесь применен весьма примитивный шифр. Он вспомнил, в чем разница между шифром и кодом: для кода требуется кодирующая книга, или надо запомнить перечень слов, имеющих отличный от общепринятого смысл. Но тогда это выглядело бы как простой английский; например, фраза «пастор не смог купить свинью» означала бы «некто подозревается в укрывании священника». И как это развернуть в исходный текст?

Но Крозетти знал, что перед ним шифр. Да и Брейсгедл в своем прощальном письме употребил это слово.

Задребезжал будильник, и он торопливо заставил его замолчать. Ролли перевернулась и пробормотала что-то. Внезапно ее глаза широко распахнулись. На лице возникло выражение ужаса, тело содрогнулось. Он собрался сказать что-то успокаивающее, но она снова закрыла глаза, отвернулась и натянула одеяло на голову.

— Кэролайн? С вами все в порядке?

Никакого ответа. Крозетти пожал плечами и отправился менять «пеленки». То есть прокладки. Теперь они были едва влажными, и страницы казались почти сухими и прохладными на ощупь: чудесное действие капилляров. Они немного загибались на краях, как это обычно бывает с высохшей после увлажнения бумагой, и больше не обладали идеальной гладкостью, присущей старинным книгам. Интересно, подумал он, как Ролли собирается это исправлять?

Работая, он услышал звуки из «спальни»: покашливание, шуршание ткани, плеск текущей воды, зубная щетка в действии, снова шуршание одежды, снова звуки воды, металлический стук кастрюли, звук открываемого шкафа. Он как раз заканчивал последний том, когда Кэролайн подошла к нему, одетая во вчерашний комбинезон, черные ботинки и яркие голубые носки; в руках она держала две кружки этого скверного ароматизированного кофе. Одну она протянула Крозетти.

— К сожалению, сливок у меня нет. И молока тоже.

— Все в порядке. Простите, что напугал вас, когда выключал будильник. У вас был такой вид, словно вы готовы выпрыгнуть из кожи.

Она одарила его бесстрастным взглядом и слегка пожала плечами. Открыла первый попавшийся том «Путешествий» и пощупала бумагу.

— Хорошо. Почти сухо.

— Что вы собираетесь делать с загибающимися краями?

— Придавлю их или отглажу. Эта льняная бумага очень похожа на ткань. Отутюжу края, если понадобится, а потом подрежу и позолочу заново обрезы. — Она повернулась к Крозетти и улыбнулась. — Спасибо за помощь. Простите, что сердилась на вас вечером. Я не очень общительный человек.

— На первом же свидании вы пустили меня к себе в постель. Я бы сказал, так поступают только общительные люди.

Он тут же пожалел о своих словах — ее улыбка увяла, а на лице появилось настороженное выражение. Потом, по обыкновению, она сделала вид, будто ничего двусмысленного не прозвучало, и сообщила о своих планах на сегодняшний день. Ей нужно выйти, купить кожу для обложек и договориться о восстановлении узорных форзацев; в Нью-Йорке есть специализированные магазины, где делают такие вещи.

— Хотите, чтобы я поехал с вами?

— Не думаю, что есть необходимость. Это скучно. И утомительно.

— Мне не привыкать к скучной и утомительной работе.

— Нет, спасибо. Думаю, я справлюсь сама. И… ну… я хотела бы отправиться прямо сейчас.

— Вы выгоняете меня?

— Ну зачем же так? Но у вас наверняка есть собственные дела…

— Ничего такого, что помешало бы мне сопровождать вас, тащить свертки и надеяться увидеть вашу редкую улыбку.

За усилия он тут же был вознагражден ею (в смысле, улыбкой). Чтобы развить успех, он спросил:

— Не хотите посмотреть, что я обнаружил в рукописях из-под обложек?

— И что же?

— Ну, для начала, они написаны человеком, знавшим Уильяма Шекспира.

На это она отреагировала, хотя не совсем так, как ему хотелось бы. Глаза у нее удивленно расширились, а потом недоверчиво округлились.

— Что-то плохо верится.

— Пойдемте, я покажу вам.

С этими словами он повел ее к кухонному столу, где стопкой были сложены листы рукописи. Указал на ключевые строчки и высказал свое мнение насчет зашифрованных страниц. Кэролайн долго разглядывала рукопись через увеличительное стекло. Он сидел рядом, вдыхая запах ее волос. Он не поцеловал ее в шею, хотя желание сделать это было настолько сильным, что пришлось стиснуть зубы.

— Не вижу ничего особенного, — наконец произнесла она. — В некоторых местностях Англии Шекспир — очень распространенная фамилия. К тому же это может быть и не Шекспир, а Шекспайр или Шакспир.

— Ой, бросьте! — воскликнул он. — Шакспир, который писал пьесы? Для короля? Который подозревался в приверженности папизму и был достаточно значительной персоной, чтобы за ним установили слежку?

— Шекспир не был папистом.

— А вдруг был? Я видел по телевидению программу, где определенно говорилось, что был, тайно. Или, по крайней мере, вырос в католической семье.

— Ну-ну. Значит, на основе двухчасового изучения почерка начала семнадцатого столетия и телевизионной программы мы сделали грандиозное литературное открытие?

— А зашифрованные письма?

— Они, скорее всего, на голландском.

— К черту голландский! Это шифр.

— О, вы и по шифрам эксперт? По шифрам начала семнадцатого века?

— Ладно, прекрасно! Лучшая подруга матери, Фанни Добровиц, случайно возглавляет в Нью-Йоркской публичной библиотеке отдел рукописей и архивов. Я покажу бумаги ей.

С этими словами Крозетти взглянул ей в лицо и заметил, что она тяжело задышала, а кожа вокруг ее ноздрей слегка побледнела. Это свидетельствовало… о чем? О том, что колесики в голове у нее вертятся и она что-то замышляет. Он уже видел нечто подобное, когда назвал жульничеством ее манипуляции с книгами.

— Делайте что хотите, — пожала плечами она, — но не думаю, что вам удастся обнаружить эксперта мирового класса по рукописям первой половины семнадцатого века в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Девяносто процентов того, что у них хранится, американского происхождения. Главным образом, архивы местных писателей и знаменитых семей.

Он зашагал к рабочего столу, взял коричневую упаковочную бумагу, в которой они вчера принесли «Путешествие», и нарочито резкими, неловкими движениями — чтобы продемонстрировать раздражение — начал заворачивать в нее рукопись.

— Ох, не обижайтесь! — воскликнула она у него за спиной непривычно высоким голосом. — Простите, я совсем не умею себя вести. Вы так разволновались, и я просто…

Он обернулся. Ее губы сложились подковкой; казалось, она вот-вот опять ударится в плач. Но нет. Она продолжила тем же взвинченным тоном:

— Я ни с кем не встречаюсь. Я не живу. Единственный человек, с кем я разговаривала на протяжении многих лет, это Сидни, а он только прикидывается моим наставником, чтобы лапать меня и…

— Сидни лапает вас?

— О, он совершенно безвреден. Воображает себя большим повесой, а на самом деле лишь угощает меня дорогими обедами и жмет ногу под скатертью. А в магазине, когда случается выгодная продажа, кладет руку мне на бедро и не торопится убирать. И целует в губы якобы отеческим поцелуем. Он, наверно, последний человек в Нью-Йорке, который все еще жует кунжут. Вот предел моей распущенности. Я нуждаюсь в работе и еде. Кроме вас, я в жизни никому об этом не рассказывала. У меня нет друзей, нет денег, мне негде жить…

— Вы живете здесь.

— Нелегально, как вы догадались. Это здание признано негодным для проживания. Здесь хранили ДДТ, и оно полностью заражено. Хозяин думает, что я тут только работаю. Ему тоже нравится меня лапать. Вы первый мужчина моего возраста, которого я привела сюда, на протяжении… ну, не знаю… многих лет.

И который тоже умирает от желания дотронуться до тебя, подумал Крозетти, но сказал лишь:

— Черт возьми, это грустно.

— Да, достойно сожаления. Вы так порядочно повели себя со мной, а я так скверно обращалась с вами. Типично для меня! Окажись вы подлецом, я бы, наверно, целовала вам ноги.

— Я могу попытаться стать подлецом, Кэролайн. Напишу в знаменитую Школу Подлецов и пройду курс обучения.

Она устремила на него пристальный взгляд и… рассмеялась. Это был странный лающий звук, не слишком отличающийся от рыданий.

— Вы теперь ненавидите меня, правда?

— Нет, что вы, — как можно искреннее ответил Крозетти.

Интересно, подумал он, что вынуждает ее жить в изоляции? Она не толстуха, не уродина; напротив, вполне нормальная и даже «стильная» женщина, по выражению его матери. С какой стати ей прятаться в темных закоулках? И если она не красавица, то… Какое слово подходит? А-а, да: притягательная женщина. Когда у нее открытое выражение лица, вот как сейчас, когда она не хмурится, не уходит в себя… она способна притянуть его к себе даже из Занзибара.

— Совсем наоборот, по правде говоря, — добавил он.

— Нет? Но я так скверно обращалась с вами.

— Да, и теперь я дам вам минуту подумать, как вы можете это поправить. — Он уставился на свои часы, демонстративно постукивая ногой.

— Я знаю, что нужно сделать, — сказала она через несколько мгновений. — Я познакомлю вас с настоящим экспертом в области рукописей первой половины семнадцатого столетия, одним из лучших в мире. Позвоню ему и все устрою. Вы можете отправиться вместе со мной и поскучать, пока я буду договариваться о телячьей коже и форзацах под мрамор, а потом мы встретимся с Эндрю.

— Эндрю?

— Да. Эндрю Булстроуд. Нас познакомил Сидни. Именно у него я прослушала курс по английским рукописям и инкунабулам. Только вам придется немного подождать. Я должна помыться, а потом я вам позвоню. Подождите меня внизу, ладно?

Письмо Брейсгедла (4)

Несмотря на его неподобающую жизнь, дела мистера Матфея процветали, потому что ремесло свое он знал хорошо и был, как говорили, лучшим железных дел мастером во всем графстве Сассекс. Он заключил контракт с королевской артиллерией, и это была наша основная работа: делать железные пушки. Поначалу меня приставили таскать и возить грузы, как я был несведущ в литейном ремесле. И хотя я печалился из-за нехватки времени изучать то, что нравилось, я по-прежнему не забывал Божью заповедь: что бы ты ни делал, вкладывай в это все силы, поскольку в могиле, куда все мы идем, нет ни работы, ни механизмов, ни знаний, ни мудрости.

Лить железо можно только весной, поскольку летом мелеют потоки воды, чтобы вращать мельницы, без чего не будут работать кузнечные мехи, которые раздувают печь, чтобы ковать железные изделия. Летом нужно привозить железную руду и древесный уголь и увозить то, что сделано, прежде чем дороги встанут. Поэтому нас в эти несколько месяцев гоняли, точно псов: мы пасли свиней, возили железную руду и уголь, прочищали оправки и литейные формы, доставали охлажденные куски из отливочных раковин, выбивали их из литников и обрабатывали изделия до гладкости напильником.

И что бы мы ни делали, хозяин говорил, что я неряха, тупица, неуклюжий, да к тому же лупил меня руками или палкой, обзывал грязным Диком или безруким Диком, а другие обзывали так же или еще хуже. Однако я не бунтовал, подставлял другую щеку, как повелел нам Господь наш Иисус Христос. Я поклялся, что буду учиться этому делу, хотя оно и против моих склонностей, чтобы у хозяина не было причин презирать меня, разве что немного. И в жарком дыму этого места, а оно казалось мне похожим на то, которое, согласно нашей вере, станет уделом грешников (то есть ад), к моему удивлению, я стал находить какое-то удовольствие. Было радостно видеть, как расплавленное железо льется из устья горна в литейную форму, разбрасывая искры, похожие на звезды в небе, и думать, что это немного похоже на работу, которую Господь делает в нашем мире. Я по-прежнему не любил это дело, но все равно хотел, чтобы оно было сделано. Потому что эти пушки будут стрелять во врагов английских протестантов. Все знают, что английским пушкам нет равных в мире, так пусть Испания трепещет.

Так прошел один год, второй, и в год третий в Благовещение стоял я перед мастером Мэтью, ожидая своих заработанных денег, и он сказал: ну, Ричард, тяжко я гонял тебя? И как человек честный, я сказал, да. Он засмеялся и сказал, ты, однако, подрос на две пяди, стал тяжелее, чем каменный груз, все, что нужно, усвоил, и теперь настоящий литейщик: ты же понимаешь, мы колотим по железу не потому, что презираем его, а чтобы сделать его прочнее.

После этого он стал ко мне добрее и начал объяснять все таинства искусства литья. А именно, как понять, хорошая руда или нет, когда и чего в нее добавить, когда выпускать расплавленный металл, как управлять кузнечными мехами так, чтобы жар не сгубил железо, как определить, какой жар нужен для первого простого грязного железа, второго для котелков и другой посуды, третьего для инструментов, четвертого для маленьких пушек, вроде фальконетов, и последнего для больших пушек — королевских, полупушек и кулеврин. Также как подготовить оправку с помощью веревки и глины, как заполнять литейную форму, чтобы она не треснула и металл не пролился, как делать приспособления из веревок и шкивов, чтобы поднимать тяжелые грузы. Так прошел еще год, я возрос в мастерстве так сильно, что хозяин стал сажать меня за свой стол и кормил хорошо. Потом в конце этого года он показал мне, как стрелять из пушек.

Как ты женщина, Нэн, тебе трудно это понять, но, впервые услышав рев пушек, я пропал. Мне страсть как захотелось слышать его снова и снова, и видеть, как летят ядра, я чувствовал какое-то опьянение силой. А это было лето года пятого, мне уже минуло пятнадцать, и мой хозяин увидел это и по доброте своей сказал, парень, мне нужно остаться, чтобы приглядеть, как будут починять мельничный лоток и колесо, а ты поезжай с нашими кулевринами в Тауэр, посмотри, как артиллеристы их испытывают. Я очень обрадовался, потому что все это время не видел мать и отца, и тогда мы нагрузили две телеги пушками, положили их на солому, шесть быков тянули каждую, с нами были люди нанятые, чтобы править и охранять, и я отправился из Тичфилда в Портсмут, а оттуда люггером в Грейвсенд, потом сменил люггер на баржу и поплыл вверх по реке к Тауэру. До этого я никогда не плавал на судах, мне очень понравилось, и морская болезнь меня не донимала, как некоторых других на борту.

Пушки доставили в Тауэр без повреждений, за что я от всего сердца возблагодарил Господа, поскольку довезти два груза по 48 центнеров в каждом, да с дорогами, какие они были в те дни, дело немалое. Матросы много пили, обычная беда на море. Я пошел на Рыбную улицу, и семья по-дружески встретила меня, только они удивились, каким взрослым я стал, задержали меня допоздна, рассказывали, что случилось за все годы, что я с ними не виделся. Но мой отец хотел обращаться со мной как раньше, чего я едва мог вынести, как теперь был мужчиной, а не мальчиком. И все же я терпел это ради матери, ради мира в доме, согласно заповеди: почитай отца. У нас появилась новая служанка Маргарет Эймс, угрюмая лицемерка, хоть и добрая христианка, которая по какой-то причине невзлюбила меня.

На следующее утро спозаранку я отправился в Тауэр на стрельбы. Артиллерийский офицер по имени Питер Гастингс поразился моей молодости. Он ожидал увидеть моего хозяина, как бывало прежде. В обе кулеврины заложили двойной заряд, посмотреть, не разорвет ли их, но, слава Богу, нет. Потом я сидел с мистером Гастингсом и другими офицерами, разговор был очень веселый, но непристойный. Многие из их компании были мастера-пушкари и недавно вернулись с войны с Голландией. Этот разговор нравился мне, потому что я очень желал познакомиться с их искусством и заставлял отвечать на мои вопросы, а именно: как лучше установить пушку на поле, как правильно прицелиться, чтобы поразить цель, какие бывают сорта пороха, как смешивать и сохранять его, как посчитать, на каком расстоянии цель. Последний вопрос поставил их в тупик, они заспорили между собой, один говорил, что только на глаз, а другой сказал, нет, надо пристреляться, глядеть внимательно при каждом выстреле, куда упало ядро, и прикидывать, добавить или убавить пороха, а также учесть, что ядра нагреваются по мере как идет день, потому что горячее ядро от того же заряда летит дальше.

Тогда я спросил их, почему они не применяют метод синусов и треугольников, на что они изумились, поскольку никогда об этом не слышали. Ну, я нарисовал им маленькую картинку, показал, как с помощью квадранта и измерительной линейки длиной в один ярд определить расстояние от одной точки до другой, которая далеко. Они захотели посмотреть этот метод безотлагательно, я взял для примера далекое дерево, посчитал, потом мы дошли до него, и они были очень довольны, как все совпало с моими расчетами. Тогда большой добродушный человек Томас Кин хлопнул меня по плечу и сказал: парень, я сделаю из тебя истинного артиллериста, если тебе когда-нибудь надоест лить пушки, иди ко мне в помощники, будем воевать, всех испанцев перебьем. На это я поблагодарил его, но сказал, что пока о войне и не помышляю. Как мало, Господи, знаем мы о твоих замыслах насчет нас.

 

5

Полагаю, я могу поставить себе в заслугу, что после ухода детективов не сразу ринулся в офис. Нет, я остался в гимнастическом зале и действовал по обычному расписанию — принял душ, сходил в парную и только после этого поехал назад. В автомобиле, признаться, я против обыкновения практически не поддерживал разговор с Омаром. Тот немного навязчиво выражал беспокойство по поводу наших дел в Ираке и взаимоотношений между приютившей его страной и исламским миром. После 9 сентября у него случилось несколько неприятных инцидентов в городе. Однако тем утром, когда радио бормотало самые последние новости, а Омар комментировал их, меня по-настоящему заботило лишь одно конкретное зверство — несчастная судьба моего недавнего клиента Булстроуда. Мог ли он и в самом деле найти документ, приводящий к бесценной рукописи? Значит, убийца хотел получить этот документ? Возникала еще более неприятная мысль: пытки означают, что от жертвы требовали информацию. А какую информацию мог сообщить Булстроуд, если не имя того, кому отдал рукопись? То есть мое имя. Я практически не знал профессора, но ни секунды не сомневался, что под пытками он выдаст местонахождение конверта.

И снова, как в разговоре с копами, возникло ощущение нереальности. События приняли формы, навеянные кино и романами. Вскоре после окончания колледжа я, в то время еще не склонный идти против течения, уступил неизбежному и записался добровольцем в армию (единственный из всего моего выпускного класса). Меня отправили не в пехоту, а в медицинскую часть, и в итоге я оказался в Двенадцатом эвакуационном госпитале в Хуши, в Южном Вьетнаме. В отличие от моего дедушки-эсэсовца, я был ничем не примечательным солдатом, каких обычно называют «тыловыми крысами». Однако мне приходилось видеть, как эффектно взрываются боеприпасы при попадании вражеской ракеты, а наблюдатели при этом в один голос повторяют: «Точно как в кино». Жизнь в целом не слишком похожа на триллер, но, если мы оказываемся в ситуации, напоминающей киношную, мы перестаем воспринимать происходящее как часть собственной реальной жизни; наше сознание замусорено образами популярных фильмов. В результате человек испытывает тупое недоумение и говорит себе: со мной такого произойти не может. Нет, нет, с кем угодно, только не со мной.

Придя обратно в офис, я нашел у мисс Малдонадо ключ от нашего банковского сейфа — сама она куда-то вышла. Достал конверт Булстроуда и унес к себе. Когда я возвращал ключ на место, мисс Малдонадо вопросительно посмотрела на меня, но я не стал ничего объяснять, и она тоже промолчала. Я попросил, чтобы меня не беспокоили, и заперся в кабинете.

Я не специалист, но бумаги в конверте казались старинными. Конечно, так и должно быть, даже если они фальшивые; но кто-то не сомневался в их подлинности, раз Булстроуда замучили, выпытывая, где они. Я увидел две разные подборки бумаг, и все бумаги написаны по-английски. Читать рукописный текст было трудно, за исключением коротких слов, главным образом предлогов. Бумаги в одной подборке содержали пометки, сделанные, судя по виду, мягким карандашом.

Я поместил их в новый конверт, уничтожив старый, и убрал конверт в сейф. Потом занялся текущими делами. На следующий день, согласно моей записной книжке, я должен был встретиться за ланчем с Микки Хаасом. Мы обычно встречаемся — точнее говоря, встречались — раз в месяц. Он предварительно звонил мне, как сделал и в тот раз. Он предложил пойти в «Соррентино» — ближайший ресторан, а я сказал, что пришлю Омара. Мы всегда так поступаем, когда Микки собирается в центр города. «Соррентино» — один из множества почти одинаковых итальянских ресторанов в боковых улицах на востоке деловой части Манхэттена. Эти заведения процветают за счет того, что кормят по завышенным ценам людей вроде меня. Каждый из множества хорошо оплачиваемых офисных работников на Манхэттене имеет свой любимый «Соррентино»; это вроде дома, но без домашнего напряжения. В этих ресторанах одинаково пахнет, в каждом метрдотель, который знает вас и ваши предпочтения в еде и питье, а во время ланча в зале непременно найдется пара интересных женщин, чтобы одинокий мужчина средних лет мог остановить на них свой взор и отпустить на волю воображение.

Марко («мой» метрдотель) усадил меня, по обыкновению, за столик справа в глубине зала и принес, не спрашивая, бутылку «Россо ди Монтальчино», бутылку «Сан-Пеллегрино» и тарелку анчоусов, чтобы скрасить время ожидания. Спустя примерно половину стакана восхитительного вина появился Микки. С годами он набрал солидный вес, как и я, вот только, боюсь, у него это произошло исключительно за счет жира. Подбородок у него двойной — тогда как мой сохранил прежние очертания; волосы все еще густые и вьющиеся, в отличие от моих; выражение лица уверенное. В тот день вид у него был необычайно измученный или, точнее сказать, загнанный. Глаза налились кровью и заплыли, под ними синие круги. В общем, он явно был не в себе. Я знал Микки много лет и ошибиться не мог.

Мы поздоровались, он сел, налил себе стакан вина и осушил половину одним глотком. Я спросил, все ли с ним в порядке, и он бросил на меня сердитый взгляд. В порядке? У меня только что коллегу убили, сказал он, и спросил, слышал ли я об этом. Я ответил утвердительно.

Я перечитал написанное и решил в дальнейшем писать диалоги, как теперь делают журналисты. Это большая морока — пересказывать своими словами то, что говорят люди. Тот, кто изобрел кавычки, был не дурак; если только сумел поставить свой копирайт. Итак.

Я спросил:

— Когда ты услышал об этом?

— Секретарша позвонила мне в Остин, — ответил он. — Конечно, мобильный у меня был отключен. Когда я включил его, то обнаружил сообщение Карен. И сразу вылетел обратно. — Он допил вино и налил себе снова. — Можно тут выпить чего-нибудь нормального? С этой ерундой алкоголиком станешь.

Я сделал жест Полу, нашему официанту. Тот мгновенно оказался рядом, и Микки заказал «отвертку».

— Вернулся — тут полный хаос, ясное дело. Университет кипит, а меня обвиняют в том, что я выбил место для человека сомнительной репутации.

— А он такой и был?

Микки вспыхнул и рявкнул в ответ:

— Он был одним из величайших современных исследователей Шекспира! Единственное преступление Булстроуда в том, что его одурачил мошенник, а это может случиться с любым, включая моего дерьмового председателя. Ты знаешь эту историю?

Я сказал, что внимательно прочел материалы в Сети.

— Жуткая катастрофа. Но полицию интересовало другое. Они имели наглость намекать, что он вел… как они деликатно выразились? Беспорядочный образ жизни. Подразумевалось, что он был гей и его смерть как-то связана с этим.

Он допил остатки «отвертки». Тут же подплыл Пол и спросил, не хочет ли Микки повторить, предложив меню размером с рекламный щит в метро. Мой друг без интереса пролистал его, подтвердив первоначальные подозрения: он был сильно выбит из колеи. Микки любит поесть, поговорить о еде, готовить еду и вспоминать ее.

— Что ты закажешь? — спросил он.

— Что я закажу, Пол? — спросил я официанта.

Я уже бог знает сколько лет ничего тут не заказывал.

— Carciofi alia giudia, gnocchi alia romana, osso buco. Osso buco особенно хорош сегодня.

— Тогда и мне то же.

Микки вернул ему меню. Когда Пол ушел, он продолжил:

— У них возникла теория, что причина в склонности к жесткому сексу. Ничего себе воображение у полицейских, а? Видят англичанина-гея — и сразу делают вывод, что он снял парня и попросил связать себя, но тот зашел слишком далеко.

— Такое невозможно?

— Ну, конечно, возможно все, но мне совершенно случайно известно, что у Энди были длительные отношения с одним преподавателем из Оксфорда. Его вкусы дальше этого не заходили.

— А может, он изменился. Кто знает?

— Я знаю, в данном конкретном случае. Джейк, я знаком с ним более двадцати лет. — Он пригубил вторую порцию «отвертки». — Это как если бы вдруг выяснилось, что ты теперь гоняешься за мальчишками.

— Или ты, — сказал я, и мы оба рассмеялись.

— Ох, господи, нехорошо смеяться, — продолжал он. — Несчастный ублюдок! Знаешь, я чертовски рад, что был за тысячу миль, когда все это случилось. Копы смотрели на меня с таким интересом, что становилось не по себе. Вынюхивали признаки извращенности.

— Копов звали Мюррей и Фернандес?

Он уставился на меня; его улыбка погасла.

— Да. А ты откуда знаешь?

— Они приходили ко мне. Думали, я способен прояснить ситуацию.

— Почему?

— Потому что он был моим клиентом. Пришел ко мне и рассказал о рукописи, попавшей ему в руки. Я решил, что ты послал его ко мне.

Микки удивленно уставился на меня. Появился Пол и поставил перед нами еврейские артишоки. Когда он ушел, Микки наклонился ко мне и сказал, понизив голос:

— Я не посылал его. Нет, постой… Он однажды спросил, не знаю ли я юриста по интеллектуальной собственности, и я ответил, что один из них — мой лучший друг. Назвал твое имя. Спросил, зачем ему, а он объяснил, что случайно наткнулся на рукописи и перед публикацией хочет выяснить их законный статус. Он и в самом деле приходил к тебе?

— Да. Сказал, что у него есть рукопись, где указано местонахождение неизвестной пьесы Шекспира…

Я начал излагать наш разговор с Булстроудом, но тут Микки подавился артишоком, сильно раскашлялся и вынужден был отпить «Сан-Пеллегрино», прежде чем смог заговорить.

— Нет, нет, у него была рукопись, в которой упоминается Шекспир. Так, по крайней мере, он утверждал. Я сам ее никогда не видел. Из-за истории с Паско он стал настоящим параноиком. Незадолго до этого он ездил в Англию, а по возвращении был какой-то… ну, не знаю… сам не свой. Нервный. Раздраженный. Отказывался говорить о рукописи. Сказал лишь, что это подлинная рукопись современника Уильяма Шекспира и в ней есть совершенно неизвестное упоминание о нем. Между прочим, он не говорил, где нашел ее. Уверен, это тоже непростая история!

— Ты имеешь в виду, что сам факт упоминания Шекспира в рукописи уже делает ее ценной?

Он перестал макать хлеб в соус, снова удивленно раскрыл рот и недоверчиво рассмеялся.

— Ценной? Господи, конечно! Космически ценной. Эпохально важной. Я объяснял тебе это тысячу раз, но, очевидно, все-таки недостаточно.

— Тогда просвети меня еще немного, пожалуйста.

Микки откашлялся и вскинул вилку, как школьную указку.

— Ладно. Кроме собственных произведений, являющихся уникальным и величайшим литературным достижением отдельно взятого индивидуума во всей истории человечества, Уильям Шекспир не оставил практически никаких следов своего пребывания в мире. Все, что известно о нем, уместится на обычной почтовой открытке. Он родился, был крещен, женился, имел троих детей, написал завещание, подписал несколько юридических документов, сочинил эпитафию и умер. Единственным физическим доказательством его существования кроме этих записей и могилы является сомнительный образчик якобы его почерка на рукописи пьесы под названием «Сэр Томас Мор». Ни одного письма, ни одной дарственной надписи, ни одной книги с его именем на ней. Поскольку парень почти двадцать лет был светилом лондонского театра, мы имеем некоторое количество упоминаний о нем; но это уж очень жиденький супчик. Первое упоминание — о нападении на некоего «Потрясателя сцены» со стороны ублюдка по имени Роберт Грин и извинение за сообщение об этом в печати от человека по имени Четл. Фрэнсис Мерc написал книгу под названием «Palladis Tamia, или Сокровищница ума», которая была бы благополучно забыта, если бы он не назвал в ней Шекспира лучшим английским драматургом. О нем упоминают и Уильям Камден, настоятель Вестминстерского аббатства, и Уэбстер в предисловии к «Белому дьяволу», и Бомонт в «Рыцаре пламенеющего пестика». Еще есть контракты, тяжбы, договоры об аренде плюс различные театральные документы. И конечно, главный факт — первый фолио. Друзья позаботились о том, чтобы после смерти Шекспира опубликовать все пьесы в одной книге, указав его в качестве автора. Вот и все. Чуть больше пары дюжин упоминаний современников и, конечно, сами пьесы и сонеты. И на них выстроено огромное учение — полностью спекулятивное, конечно. Невозможно судить о человеке, практически ничего о нем не зная. Человек растаял как дым, и это сводит нас с ума. По-настоящему о нем нет ничего.

— Он жил так давно.

— Да. Но, к примеру, нам чертовски много известно о Леонардо, который жил на столетие раньше. Ради сравнения — всего один пример — у нас есть подлинные письма Эдмунда Спенсера Уолтеру Рэйли, разъясняющие некоторые аллегории «Волшебной королевы». Нам очень многое известно о Бене Джонсоне. О Микеланджело — почти пятьсот его писем, записные книжки. А Шекспир, величайший писатель всех времен и выдающийся театральный деятель, не оставил ни единого письма. Самое плохое, что этот вакуум втягивает в себя разное дерьмо. В восемнадцатом и девятнадцатом столетиях процветала мощная индустрия поддельного Шекспира, да и в наши дни она существует, на чем и прокололся Булстроуд. Не говоря уж о так называемых вопросах авторства: экспертизу работ Шекспира произвести невозможно, ergo их написал кто-то другой — Саутгемптон, Бэкон, инопланетяне… Я просто не подберу слов, чтобы объяснить тебе, как сильно желание найти хоть какой-то материал об этом сукином сыне. Если Булстроуд действительно обнаружил рукопись современника Шекспира, где упоминается о нем, и если там содержится реальная информация… Ну, это позволило бы ему восстановить свою репутацию.

Когда Микки говорит о работе, он молодеет на двадцать лет и еще больше напоминает того юношу, с кем я когда-то встретился в паршивой квартирке на Сто тринадцатой улице. Сам я не могу представить, что вдруг вот так преображусь, когда начну вещать о сложностях, скажем, «Акта об авторском праве цифрового тысячелетия». Микки любит свое дело, и за это я восхищаюсь им. Однако сейчас, при упоминании о Булстроуде, глаза у него затуманились. Неужели он прослезился? В интимном полумраке ресторана было трудно понять.

— Ну, — продолжал Микки, — теперь он уже ничего не поправит. Я много отдал бы за то, чтобы взглянуть на эти бумаги. Бог знает, что случилось с ними.

Тут мне показалось, что в его взгляде, устремленном на меня, промелькнула какая-то неискренность. Все порядочные юристы держат рот на замке относительно дел клиентов, и даже смерть клиента не заставит их разомкнуть уста. Однако по сравнению с нами, юристами по ИС, они просто болтуны. Поэтому я не клюнул на приманку Микки (если то была приманка), а спросил:

— Тебя что-то беспокоит?

— Кроме факта гибели Булстроуда? Разве этого недостаточно?

— Ты выглядишь так, будто тебя терзает что-то еще, приятель. Не только сегодня, но и в последние наши встречи. Ты не заболел, нет?

— Нет. Если не считать того, что я по-свински разжирел и не делаю никаких упражнений, я абсолютно здоров. Врач говорит, что мои артерии у меня прочны, как канаты. То, что ты видишь, — лишь мои страдания по причине сложившейся экономической ситуации.

Здесь я должен упомянуть о том, что мы с Микки занимаем разные позиции относительно капиталовложений. Мое состояние вложено в общий фонд, основанный в 1927 году, и никогда не приносило мне ни больше, ни меньше семи процентов ежегодного дохода. Микки называет это безответственным консерватизмом; по крайней мере, так он говорил, когда несколько лет назад рынок заколебался. Он предпочитает активно покупать и продавать ценные бумаги; раньше он только и делал, что хвастался своими фантастическими доходами. Но то раньше.

— Ну, у тебя по-прежнему есть промышленные заглушки, — сказал я, и он усмехнулся.

— Ага, вот только делиться приходится с двумя дюжинами родственников. В нашей семье, знаешь ли, переизбыток наследников.

Я понял, что он не хочет развивать эту тему, и сказал:

— Кстати, тебе известно, есть ли наследники у нашего профессора? Осмелюсь предположить, что детей у него нет.

— Есть племянница — Мэдлин или что-то в этом роде. Фотография на его письменном столе. Дочь покойной сестры, и он любил ее до безумия. Думаю, именно она унаследует все его имущество. Или тот самый друг, с которым у него были длительные отношения.

— Ей сообщили?

— Да. Она приедет на этой неделе. Из Англии?

— Нет, из Торонто. Сестра эмигрировала много лет назад, вышла замуж за канадца, у них родилась дочь… А, вот и клецки. Кажется, мой аппетит вернулся.

Мы приступили к нежным яблокам, запеченным в тесте, и я спросил:

— Значит, эта рукопись никуда не ведет… Она не ключ к чему-то большему?

Микки ответил с набитым ртом:

— К чему-то большему, чем упоминание о Шекспире? Не могу даже представить себе, что это могло бы быть. О чем он тебе рассказал?

— Он намекал, что в его рукописи упоминается о другой рукописи, принадлежащей самому Шекспиру.

— Ох, брось! Чистейшая фантазия, по-моему. Как я уже говорил, Эндрю отчаянно жаждал снова вернуться в игру. Но, конечно, имея на руках нечто очень ценное. Когда откроют его завещание и племянница как-там-ее-зовут вступит во владение, мы заглянем в рукопись и посмотрим, что там. С учетом того, как он мечтал восстановить свое доброе имя, я склонен считать, что там вообще ничего нет.

На протяжении обеда (Микки ел с прежним аппетитом, отпуская шутки по поводу дрянной еды в Техасе) мы больше не обсуждали ни Булстроуда, ни его таинственную рукопись, ни еще более таинственную смерть профессора.

Большая часть этого диалога — чистой воды фантазия. Я ел то, что нам подавали, пил вино; там были Марко и Пол, но я не в состоянии сказать, чем конкретно нас кормили в тот день, много месяцев назад. Я выяснил некоторые факты о Шекспире, но не могу утверждать, когда именно тогда или позже. Помню, что Микки был расстроен и что из разговора с ним я узнал о существовании этой молодой женщины, Миранды или Мэдлин. Все остальное — абсолютный вымысел; но уже пока я писал это, выдумка превращалась в правду. Ведь кроме голого факта как такового побочные воспоминания обычно отсутствуют. Мы их выдумываем, как выдумывал Пруст, выдумывал Босуэлл, выдумывал Пепис… Я испытываю огромное сочувствие к тем людям — их становится все больше и больше, и часто это весьма высокопоставленные особы, чью выдумку разоблачали. Они повторяют: «Как, вы хотите сказать, что я не учился в Гарвардском медицинском университете?..» Или: «Нет, я не спал с той женщиной!» Это не крушение морали (поскольку истина, как мне кажется, никогда не основывается на воспоминаниях), а триумф интеллектуальной собственности, вихрь придуманной реальности — искусственные биографии, снимки, обработанные с помощью фотошопа, романы, написанные литературными «неграми», фонограммные рок-группы, герои реалити-шоу, американская внешняя политика — в котором мы ежедневно крутимся. Сейчас все, от президента и до самых низов общества, стали сочинителями.

Думаю, мы можем поставить это в вину Шекспиру — именно он начал выдумывать людей более реальных, чем в жизни. Дик Брейсгедл понимал это, потому его и отправили уничтожить Шекспира и все его работы. В Колумбийском университете я прослушал курс истории — Хаас подтвердит, поскольку я следовал его рекомендации, — у человека по имени Чарлтон. Это была средневековая история Англии. По окончании курса я выбросил из головы всех королей и королев, однако принцип Чарлтона мне запомнился очень хорошо. Он говорил, что существуют три вида исторических событий. Первый — то, что случилось на самом деле и ушло навсегда. Второй вид — то, что произошло, по мнению большинства современников; приложив усилия, это мнение можно восстановить. И третий вид — впечатление, которое власть имущие хотели оставить о событии в будущем. В исторических книгах на девяносто процентов излагается последнее.

Так или иначе, я перечел сцену в ресторане и остался доволен. Да, все могло произойти именно так. Мне удалось передать интонации Микки; надеюсь, его знакомые согласятся со мной, если им доведется прочесть эти записки. И я думаю, что в моем вымысле живет реальность. Я уверен: если бы Микки прочел написанное, он тоже согласился бы. Значит, я пишу историю второго вида. Точно так же поступал и Брейсгедл, хотя он был человек честный, а я нет.

Должен коротко упомянуть, что после нашей встречи я зашел в магазин на Шестой авеню, чтобы купить батарейку к сотовому телефону, и задержался там по какой-то причине, которую не могу вспомнить… Нет, на самом деле я помню. Как уже говорилось, мой мозг не так хорошо организован, как хотелось бы, что и породило привычку делать заметки в вышеупомянутой записной книжке. К несчастью, я не всегда могу прочесть их. «Выяснить наст, о пос. клн.» — вот типичная запись. В магазине на Шестой авеню мой взгляд упал на «Саньо-32», цифровой звукозаписывающий аппарат, активируемый голосом. Я подумал, что он решит проблемы моей неорганизованности, и купил его за семьдесят два доллара. Он не больше мобильного телефона и обеспечивает высококачественную двухчасовую запись. Я приберегаю машинку для записи двух последних часов моей жизни. В ситуации, в которую я попал, такому аппарату нет цены.

После ланча я на «линкольне» отвез Микки домой. Он выпил много вина и пару «отверток», и его здорово развезло. Когда такое случается, он неизменно заговаривает о трех своих женах.

С первой миссис Хаас — Луизой — он познакомился в колледже. Рослая блондинка из прекрасной староанглийской семьи, она раздавала сексуальные милости, стоя под балконом со свисающим плющом в Барнарде, как мы все делали в те дни, а что-то более интимное происходило в нашей квартире. После помолвки она позволила Микки трахнуть себя — еще одна веселая традиция того времени. Хорошо помню воскресное утро в нашей квартире: Микки в своем темно-бордовом бархатном халате (или домашней мантии, как он претенциозно называл его) готовил какой-то особенный кофе, и тут вплыла Луиза. Она слегка смутилась, заметив меня за кухонным столом, но перенесла это стоически. Обычно она появлялась в черных чулках и белой «выходной» рубашке Микки — наряд, который с тех пор я воспринимаю как чрезвычайно эротичный. (Тогда чулки считались нижним бельем; я так и не привык к девушкам, выставляющим их напоказ на улицах города; это всегда вызывает у меня определенную реакцию в паху.) Она также не носила бюстгальтера; груди у нее были прекрасные, остроконечные, покачивающиеся при ходьбе.

Соль подобных дневных спектаклей состояла в том, что Микки выступал в роли этакого жеребца со своей кобылкой, а я изображал бедного, честного и сексуально обделенного зубрилу. Какое удовольствие нам доставляла эта игра! На самом же деле я тогда имел больше секса, чем был в состоянии «переварить». У меня была женщина по имени Рут Полански, тридцатишестилетняя библиотекарша одного из филиалов Нью-Йоркской публичной библиотеки. Я держал это в секрете от своего соседа и от всех прочих — из страха, что у Рут возникнут неприятности на работе, а сам я окажусь в неловком положении. Имеет ли это отношение к рассказу? Ну, разве что в качестве свидетельства о моем сексуальном образовании. Нет ничего более взрывного, чем связь между юношей и зрелой женщиной; в таком союзе максимальные возможности мужчины оказываются под стать аппетитам женщины. У французов такие связи вызывают благоговение, их литература пестрит подобного рода сюжетами, но в Америке (миссис Робинзон!) они воспринимаются исключительно как фарс.

Однако наша связь носила достаточно фарсовый характер, поскольку основная проблема состояла в том, где найти место для занятий любовью. Она жила с матерью, я жил с Микки Хаасом, ни у нее, ни у меня не было машины, я сильно нуждался, а библиотекарю снимать номера в отеле тоже не по карману. Мы с мисс Полански были знакомы много лет, я вырос и возмужал у нее на глазах, нарастив приличную мускулатуру. Она была маленькой бледной женщиной с шелковистыми бесцветными волосами, завязанными на затылке в «конский хвост», что придавало ей моложавый вид. Она состояла в разводе — не совсем обычный факт для тех времен, придававший моим фантазиям о ней (лет с двенадцати) дополнительную пикантность. Согласно моей реконструкции событий (ошибочной, надо полагать), она умело использовала мой интерес к театру, чтобы направить мои мысли в сторону сексуальной жизни, в те годы недоступной в стенах средней школы. Она давала мне книги и пьесы: Уильямс, Ибсен, «Чай и симпатия», французская эротическая поэзия и «Улисс»; последняя книга — из ее личной библиотеки.

Это совсем нетрудно — однажды сонным зимним днем соблазнить мальчика-подростка в пахнущей книгами теплой библиотеке. Она ничего не имела против прыщей. Она восхищалась моими глазами.

«Очень сексуальные, — говорила она, — как раз для спальни».

Первый акт совращения имел место в служебном помещении библиотеки. У мисс Полански был пятнадцатиминутный перерыв, за стойкой осталась другая библиотекарша. Мы устроились в кресле рядом с радиатором, откуда с шипением вырывался пар, и этот звук в моей памяти навеки связан с мисс Полански. Процесс продолжался всего несколько минут, но этого оказалось достаточно, чтобы привести ее к бурному оргазму, во время которого, боясь привлечь внимание клиентов библиотеки, она сквозь стиснутые зубы с силой выдувала воздух; с тех пор свист испускаемого пара всегда навевает у меня похотливые образы. Услышать ее несдерживаемый крик мне довелось только тогда, когда городские библиотеки стали закрывать по вторникам и четвергам после полудня и я начал использовать для утех свою комнату в нашей семейной квартире, пока мать работала в больнице.

В нашем распоряжении было около трех часов от полудня до момента возвращения моей сестры из школы, однако большая часть времени уходила на поездку в метро от Манхэттена до восточного Бруклина. Поэтому, едва захлопнув за собой дверь, мы молниеносно освобождались от одежды. В экстазе мисс Полански кричала не очень громко (теперь, задним числом, я имею возможность сравнивать), однако испускала глубокие громкие стоны, похожие на звуки органа. Учитывая фарсовую природу нашей связи, нет ничего удивительного в том, что однажды днем, едва приведя одежду в порядок после обычных упражнений, мы наткнулись на сидящую за кухонным столом мутти. По какой-то причине она отпросилась после обеда, и я так никогда и не узнал, сколько времени она просидела там. Разгадать выражение ее лица не представлялось возможным. Я представил ей мисс Полански как репетитора по математике, помогающего мне с алгеброй; Рут протянула ей руку, мутти пожала ее очень вежливо и предложила кофе.

Я давно не вспоминал об этом событии. Мне не слишком приятно думать о нашей квартире, в особенности о кухне.

Возвращаюсь к Микки и его женам. Луиза, как я сказал, была первой, и это продолжалось семь лет. Сексуальная революция уже цвела пышным цветом, и Микки жаждал получить свою долю, что нетрудно для профессора. Тогда появилась Мэрилин Каплан, вечная последипломная студентка. К тому моменту Микки имел большой дом, двоих детей и собаку, и страсть к Мэрилин обошлась ему недешево. Из трех его жен Мэрилин была самой красивой в классическом смысле: большие черные глаза, длинные, блестящие каштановые волосы и тело здоровой американской девушки — длинные ноги, тонкая талия, груди что пушечные ядра. Она была убежденной феминисткой — типичное явление для выпускниц средних школ семидесятых годов: отвечала презрением на жадные мужские взгляды и плевать хотела на преимущества своей привлекательности. Она родила Микки еще одного ребенка и спустя три года исчезла с каким-то типом из Беркли — кажется, бисексуалом, расчетливым и хитрым; по крайней мере, так я думаю. По словам Микки, их разногласия с Мэрилин носили в основном интеллектуальный характер: Микки был ниже ее уровня, при всем ее уважении к литературоведению. Это оказалось для нее почти так же важно, как секс, в котором — опять же по словам Микки — она являлась доминирующим партнером с безграничной энергией и изобретательностью.

Мне как-то довелось слышать ее лекцию, Микки взял меня с собой. Лекция называлась примерно так: «Привилегированное значение текста в поздней комедии: теория языка и дискурсивных конструкций у Шекспира». Я не понял ни единого слова, сказал об этом Микки, и он попытался растолковать мне насчет Альтюссера, Фуко, Деррида и революционного подхода к изучению литературы, украшением коего была Мэрилин. Однако я чувствовал, что его души все это не затрагивает. По-моему, проблема Микки заключалась в следующем: он мог участвовать в актуальных критических дискуссиях и делал это исключительно хорошо, но его сердце к такому не лежало. Он любил Шекспира, а любовь считалась буржуазным жеманством, прикрывающим интриги деспотического патриархата. Мэрилин надеялась переделать его, привнести свежую струю в его патерналистский буржуазный взгляд на литературу; но нет. Он никогда не сумеет подняться до ее уровня, а вот Джеральд-из-Беркли смог. Так, по крайней мере, она заявляла Микки. Тем не менее она родила ему ребенка.

Третьей была — точнее, есть — Дейдра, его редактор из «Патнема». Упругая, как кеврал, она вечно стремится к совершенству. И сейчас (мы снова в автомобиле, возвращаемся после ланча) она стала основным пунктом жалоб Микки. Модная Дейдра желает получить все по максимуму, и если у нее неправильный холодильник, если ее пригласили на неправильную вечеринку, если она появилась в неправильном клубе, если имеет неправильный дом — для нее это равносильно социальному раку. А теперь она желает произвести на свет правильного ребенка, чему Микки всячески препятствует, поскольку у него их уже трое. Он рассказал мне длинный анекдот о…

Знаете, я забыл о чем. О кафеле? О каком-то немецком приспособлении? О стратегии концепции? Впрочем, не важно. Суть в том, что Дейдра — как и первая жена, и первый комплект детей, и мальчик от Мэрилин (Джейсон) со всеми его спецшколами и счетами от психиатров — стоит ему кучи денег, а из-за ситуации на фондовом рынке и слишком большого количества наследников состояния, нажитого на заглушках, он весьма стеснен в средствах. Правда, когда я предложил ему взаймы, он в ответ расхохотался: ха-ха, дела еще не настолько плохи.

Подобные жалобы — неотъемлемая часть нашей дружбы. Полагаю, и от меня он выслушал немало, хотя я женат лишь один раз. Что касается жен Микки, есть одна своеобразная деталь: так вышло, что я переспал с каждой из трех. Правда, тогда они не были замужем за Микки, иначе я никогда не сделал бы этого.

С Луизой я был один-единственный раз, днем, примерно за две недели до того, как она вышла замуж. Она сказала, что любит Микки и хочет иметь от него детей, однако ей невыносима мысль о том, что секс с другим мужчиной теперь станет невозможен. Она добавила, что всегда тайком поглядывала на меня (ее собственные слова) и хочет попробовать, на что это похоже, прежде чем ворота захлопнутся. Она оказалась довольно нервной любовницей. Я понял, что Микки не довел до конца даже вступительный любовный курс, в то время как мисс Полански посвятила меня во все академические тонкости. Потом Луиза никогда не напоминала мне о случившемся и не проявляла желания повторить. Не думаю, что она проболталась Микки даже после того, как он сблизился с Мэрилин.

С этой я встретился на каком-то литературном коктейле, куда меня пригласил один из клиентов примерно за полгода до того, как Микки запал на нее. Мэрилин разглагольствовала о «фашистах» на своем факультете, и я высказал весьма мягкий комментарий относительно технического значения этого слова и предположил, что не стоит употреблять его в широком переносном смысле. Это не слишком осмотрительно — а вдруг история повторится? Что весьма вероятно, ведь эта философия, очевидно, имеет привлекательные стороны. Она рассмеялась в ответ; по ее понятиям, «фашистом» называют человека, к которому питают антипатию, и все фашисты реагируют на обвинение одинаково — отрицают его. Никто, за исключением безмозглых провинциалов где-нибудь в Индиане или Айдахо, никогда не признается, что на самом деле поддерживает фашизм.

По понятным причинам я прочел много исторических документов и литературных произведений, освещающих эту философию, и, будучи в легком подпитии, выдал ей немалую дозу. Вряд ли она когда-либо слышала связные аргументы, основанные на совершенно ином подходе к проблеме. Например, мнение о том, что сексуальное и расовое притеснение заложено в природе человека и стыдиться или подавлять его так же абсурдно, как стыдиться секса; что абсолютная власть, дающая возможность размалывать в порошок врагов, восхитительна, и этого тоже не следует стыдиться; что демократия жалка и ничтожна; что высший экстаз — подчинить себе волю другого; что война способствовала оздоровлению государства…

Когда я закончил, она заявила, что никто не верит в подобное дерьмо. Я возразил, что исторически в него верили множество людей, а фактически лишь несколько десятилетий назад такие теории были очень популярны среди тех, кто был ничуть не глупее ее, включая Мартина Хайдеггера и моего деда, служившего в Ваффен-СС. Она подумала, что это шутка, а я заверил ее, что совершенно серьезен, и пригласил к себе посмотреть коллекцию нацистских сувениров, доставшихся мне по наследству; я не сомневался, что такого приглашения она в жизни не получала. Она согласилась, я продемонстрировал ей эти вещи и рассказал свою историю.

Мои откровения произвели на нее извращенное возбуждающее действие (полагаю, это было воспроизведением известного сюжета Сильвии Плат), хотя отнюдь не всякая женщина захочет заниматься со мной любовью, а я на самом деле никакой не фашист. Она же действительно желала, так сказать, чтоб ей двинули сапогом в лицо — в форме жесткого секса и прочего в этом роде. Меня эти вещи не интересовали, но я чувствовал, что обязан вести себя как джентльмен, если можно так выразиться. Во время оргазма она грязно ругалась — что тоже мне не нравится, и больше я не звонил ей. Мы не виделись, пока Микки позднее не пригласил меня выпить и познакомиться с его новой пассией. Мы оба сделали вид, что никогда прежде не встречались.

Дейдра издает одного моего клиента. Мы встретились у меня в офисе; дело касалось имен героев книги — они впервые появились в другом, ранее опубликованном произведении, написанном совместно с другим человеком и защищенном авторскими правами. Мы обменялись взглядами. Дейдра была одета в блестящую блузку с двумя расстегнутыми верхними пуговицами и обтягивающие брюки. Когда она наклонилась, чтобы достать что-то из своего портфеля, я с восхищением посмотрел на ее зад, стройные ноги и четко очерченное пространство между ними шириной с колоду карт. Она одарила меня еще одним взглядом. В общем, вроде серии из «Секса в большом городе» — я позвонил ей, и дальше как обычно. Она оказалась одной из тех женщин, которые любят, чтобы сначала их хорошенько «насадили на кол», а потом они мастурбируют. Жира у нее практически не было, и от трения на моем лобке остался весьма чувствительный синяк. При этом она пела соловьем, а мне такое нравится — женщина издавала серии мелодичных звуков, когда достигала пика. Мы встречались несколько раз около пяти лет назад. Потом я позвонил, а она оказалась занята, я снова позвонил, и опять то же самое — и на этом все кончилось. Я не сожалел о нашем разрыве. Думаю, она сочла меня немного старомодным, а я счел ее немного поверхностной. Когда мы встретились с ней незадолго до ее свадьбы с Микки, она также сделала вид, будто незнакома со мной. Возможно, она действительно забыла о наших маленьких заурядных развлечениях.

Сейчас меня угнетают эти воспоминания. Я снизошел до них, чтобы заложить фундамент для развития сюжета — для разговора о том, как меня терзала все возрастающая тоска по эротическому. Дейдра обладала сексуальностью, но не эротикой; в ней отсутствовала глубина. Ингрид эротична, хотя между нами всегда существует определенная дистанция; полагаю, именно по этой причине я и езжу к ней. Людям искусства, по моим наблюдениям, такое часто присуще, словно это часть их работы. Моя бывшая жена Амалия — самая эротичная женщина, какую я когда-либо знал. Жизнь кипит в ней, и все, с чем она соприкасается, становится прекрасным. Кроме меня.

Существует ли антоним к слову «эротический»? Может, «танатический»? Можно так сказать? Что-то в этом есть, по-моему; ведь нас зачаровывает зрелище смерти, в особенности насильственной. Что за удовольствие! Конечно, не в реальности, нет. Это единственная область, где мы осознаем разницу между ИС и реальной жизнью. Реальная смерть — в высшей степени тягостная, шокирующая вещь. И конечно, существует эстетика смерти, противоположная радостным сценам импрессионистов и приторным обнаженным телам Буше; эстетика, достигшая апогея при режиме, которому мой дед принес высшую жертву. В отличие от творений Миса, эта эстетика не имеет никакого отношения к функциональности. Американский П-47 «Удар молнии» — эффективное и грозное оружие, бесспорно, лучший военный бомбардировщик. Выглядит он так, будто вышел из студии Диснея — пухлый, округлый, и его пропеллер словно приделан к улыбающемуся личику. С другой стороны, внешний вид немецкого пикирующего бомбардировщика в точности соответствует его назначению: ужас с небес. В свою очередь, танк «Шерман» напоминает ребенка, только начинающего ходить, а бронированный «Тигр-VI» выглядит именно так, как должна выглядеть искуснейшая машина для убийства человеческих существ. Не говоря уж о наводящей ужас форме и регалиях. И той вещи, которую я держу в руке.

Немцы называют его «Pistole-08», а все остальные — «люгер». Это тот самый, что участвовал в первой встрече мамы и папы: да, она солгала нам, поскольку вот он, здесь. Специальная подарочная модель, дед получил его в награду за верную службу. Бог знает, сколько он стоит — тысячи и тысячи для странных людишек, коллекционирующих подобное дерьмо. На левой стороне рукояти из орехового дерева бриллиантами выложен ромб, красным и белым разделенный на четыре части, с черными буквами в центре:

II

77

Pz.

А на правой стороне миниатюра, окруженная серебряными завитками; на ресивере выгравированы имя владельца, его ранг и дата награждения. Надо полагать, пистолет вручал Гиммлер — собственными белыми руками с короткими пальцами. Мать не уверена, за что награда была получена, но это имело отношение к уничтожению бронетанковым полком поистине беспрецедентного количества русских на восточном фронте в конце лета 1943 года. Когда я смотрю на него или тем более держу в руках, меня все еще прошибает пот. Это абсолютно ужасная вещь, но по какой-то причине я никогда не мог продать ее или зашвырнуть в реку. Пистолет был заряжен девятимиллиметровыми патронами «парабеллум». И я знаю, что он исправен. Может, попозже я немного поупражняюсь с ним. Я неплохо стреляю, брат Пол тренировал меня во время своего отпуска. Как-то днем мы пошли в сосновый бор и долго палили там из военного «кольта» сорок пятого калибра и советского девятимиллиметрового «Макарова», который он раздобыл во Вьетнаме. Он научил меня прицельной стрельбе в военном стиле, очень быстрой, поскольку цель при стрельбе из пистолета находится на расстоянии семи футов или меньше.

Я высадил Микки около Колумбийского университета, и он сказал мне, вылезая из машины:

— Дай мне знать, когда племянница Булстроуда позвонит. Скажи ей, что я хотел бы взглянуть на рукопись, если вдруг она ее найдет.

Я пообещал, и мы поехали обратно. По дороге я думал о наших давних взаимоотношениях с Микки Хаасом; в частности, об их сексуальных аспектах. Я осознавал, что испытываю к нему некоторое презрение; по-моему, это обязательная составляющая настоящей близкой дружбы. Мой брат Пол считает, что такое чувство — признак нашего падшего состояния: мы не умеем любить безоговорочно, мы непременно должны считать любимого ниже себя (по собственной оценке, естественно). Горько, конечно, но и полезно. Мы склонны к самодовольству, и настоящий друг должен держать эту склонность в узде. Знаю, Микки считает меня скучным старым псом и, несомненно, гораздо глупее себя. Возможно, он прав; я не знаменитость, я не пишу бестселлеров, мне не поклоняются легионы студентов, я не являюсь почетным членом Национальной академии гуманитарных наук и литературы, я не удостаивался Пулитцеровской премии. К тому же Микки наверняка думает, что я глуповат в делах любовных или, по крайней мере, сексуальных. Я рассказывал ему о своих похождениях, за исключением трех вышеупомянутых. Он ужасно переживал, когда мы с Амалией расстались. Он говорил, что она совершенна, перечислял ее добродетели. И был прав. Она совершенна, даже чересчур; но как трудно объяснить такой нюанс.

Несколько дней спустя, согласно моей записной книжке, мисс Малдонадо сообщила, что мне звонят; я предупреждал ее о возможности этого звонка и подчеркнул его важность. Голос в трубке был молодой, приятный, слегка гортанный. Растянутые окончания слов свидетельствовали о том, что говорит канадка. Иностранка из ближнего зарубежья, как пишут в газетах. Это показалось мне привлекательным, и я пригласил ее зайти в офис, но она застеснялась. Лучше, сказала она, встретиться в нейтральном месте. Почему, она объяснит при встрече. В таком случае, где? Она ответила, что сейчас работает в Нью-Йоркской публичной библиотеке, в читальном зале отдела редких книг. Я сказал, что мне надо закончить кое-какие дела, но в четыре я могу прийти туда. Она ответила, что будет с нетерпением ждать встречи.

Я занялся своими делами — иск гигантской корпорации против одного художника, ежедневный хлеб юристов по ИС. Кто-то присвоил корпоративный логотип, поручив художнику слегка изменить его. Оригинальный логотип выглядел слегка рискованно (сиськи), а художник еще больше подчеркнул непристойность. В таком утрированном виде логотип появился на популярных постерах и майках, что отнюдь не позабавило корпорацию. Приказ о запрете дальнейшего незаконного использования в данном случае абсолютно ничего не изменит; тем не менее я с легким сердцем поддержал его, поскольку мое сознание было занято предстоящим свиданием с таинственной наследницей Булстроуда. Ее звали, как я теперь знал, Миранда Келлог.

В четверть четвертого Омар высадил меня на Пятой авеню у входа в огромный библиотечный комплекс. Согласно городской легенде, два каменных льва, Терпение и Стойкость, должны реветь, когда по ступеням поднимается девственница. Они молчали. Я поднялся на лифте на третий этаж и получил разрешение заглянуть в закрытый зал редких книг, сразу за главным читальным залом. Тут же нахлынули воспоминания: большую часть школьных лет (в средних классах) я провел за этими длинными деревянными столами. Приезжал на метро из Бруклина и торчал в библиотеке целый день. Считалось, что я готовлю здесь домашние задания (это было до Интернета и, конечно, до зажигательных встреч с мисс Полански), но в основном я просто наслаждался анонимностью в компании незнакомцев и абсолютной «немишкинскостью» этого места, если можно так выразиться. Мой первый опыт взрослой жизни.

Я заметил ее в углу справа, за длинным столом. Кроме библиотекаря за служебной конторкой, в обшитой роскошными панелями комнате больше никого не было. Светлые волосы Миранда заплела в миниатюрные косички, подколотые над ушами. В период ухаживания Амалия тоже носила такую прическу, и, как это ни абсурдно, меня до сих пор волновал этот стиль. Обнаженная шея Миранды выглядела уязвимой; на мой взгляд, женская шея — самая недооцененная в нашей культуре сексуальная характеристика; это всегда действует на меня. Несколько минут я стоял там и глядел, как она переворачивает страницы. Потом — загадка, которую никто никогда не сумел убедительно объяснить мне, — она почувствовала мой взгляд и резко обернулась. Наши глаза встретились. Я кивнул. Она ослепительно улыбнулась, поднялась и направилась ко мне. Нельзя сказать, что Миранда выглядела в точности как молодая Амалия, но она обладала той же львиной грацией; на ней была короткая, но не слишком, серая юбка и красивая розовая шелковая блузка. Темные чулки, изящные лодыжки. Она протянула руку, и я сжал ее. Зеленые глаза походили на виноградины, точно как у Амалии. Вы, наверно, мистер Мишкин, сказала она, а я Миранда Келлог. Я не сразу смог ответить. Электричество заструилось по моей руке вверх, и я задержал ее ладонь в своей чуть дольше, чем следовало. Помню, я подумал, что это нелепо.

Письмо Брейсгедла (5)

Подходя к своему дому, я услышал женский плач. Я вбежал внутрь и увидел, что отец набросился на мою бедную мать с тростью, чего я никогда не видел прежде и не думал когда-либо увидеть. Случилось вот что: служанка Маргарет нашла в постели моей матери папистское распятие и четки и отнесла их прямо к моему отцу. Он решил, что все эти годы делил стол и постель с тайной паписткой, совсем обезумел и набросился на нее в ярости. Мать возражала, что эти безделушки — все, что осталось от ее матери, но без толку. И хотя я понимал, что мой отец в своем праве, я не мог вынести этого и остановил его руку, говоря, будь милосерден, она же твоя жена. Но он закричал, она не жена мне больше, и ударил меня тоже, так что мне не оставалось ничего другого, как оттолкнуть его. Он упал на пол и сильно ударился. Мы вдвоем — я имею в виду, мать и я — опустились на колени, чтобы помочь ему по возможности. На самом деле он не пострадал, просто был задет в своей гордости. Он закричал, чума на вас обоих, вон из моего дома, у меня больше нет ни жены, ни сына.

Так, обливаясь горькими слезами, я с моей матерью ушел, прихватив лишь несколько наших собственных вещей. Чтобы везти их, мы наняли тачку, и моя мать едва не умерла от стыда. У меня было золото, которое артиллеристы уплатили за пушки, 68 фунтов 12 шиллингов, поэтому мы не нищенствовали и даже смогли снять комнату в гостинице «Железный человек» на Харт-лейн, по 3 пенса за ночь. На следующее утро, оставив матери немного денег, я сел на судно до Грейвсенда и потом назад в Тичфилд. Мой хозяин был очень доволен, что его пушки выдержали испытание, но сильно рассердился, когда я рассказал, что произошло в доме моего отца. Потом он разозлился еще больше, когда я сказал, что истратил часть его золота, чтобы переночевать в гостинице и оставить матери на последующие дни. Я пообещал ему, что выплачу все до последнего пенни, что у меня не было другого выхода. Но он сказал, что я все вру, что я проиграл или пропил деньги, рассчитывая обмануть его рассказом о каких-то папистах. Мы подрались, и, боюсь, я не проявил христианского терпения, как должен был, и не почтил своего хозяина, как должен был, поскольку не смог вынести его лицемерия. Он сам великий лжец и вдобавок содержит шлюху. Что я и объявил при всех, и его жена тоже была там, и началась ужасная ссора на весь дом. На следующий день он меня уволил, в чем я был, без гроша в кармане.

Тичфилд находится в шестидесяти пяти английских милях от Лондона, поэтому мне понадобилось время, чтобы вернуться, спал я под заборами, воровал плоды и яйца, прости, Господи, грехи мои. Прибыв поздно к «Железному человеку», я нашел, что с моей матерью все хорошо и у нее появилась добрая компаньонка, честная молодая служанка, дочь хозяина. И это была ты, моя Нэн. Так мы с тобой встретились, а потом полюбили друг друга, но это ты и сама знаешь. Но я хотел бы, чтобы наш сын, когда достигнет возраста понимания, если позволит милосердный Господь, тоже знал это.

Теперь мне пришлось зарабатывать нам на хлеб и кров, а мне тогда было 16 лет. Я подумал, не сходить ли мне в Тауэр к тем, с кем я там встречался, может, они дадут мне работу. Ну, я пошел прямо туда и спросил мистера Гастингса. Он вышел, я рассказал ему о наших бедах, и он сказал, ну, парень, нам тут в Тауэре не нужны ни паписты, ни пуритане, во-первых, это будет стоить мне головы, а во-вторых, я сам их терпеть не могу, потому что еле высиживаю проповеди раз в неделю в воскресенье, а в другие дни нет нужды молиться. Тогда я сказал, что мне это подходит. Тут мистер Кин услышал наш разговор и сказал, что мы должны испытать его пушку, пойдем-ка в Саутуорк. Мы перешли через мост, пили много вина (чего я никогда не делал прежде), смотрели травлю медведя, собачьи бои, всякие непристойности: и они отвели меня к шлюхам, заплатили за меня одной, но, слава тебе Господи, меня вырвало, и было так плохо, что я только залез на нее, как тут же слез, может, это и не грех. Они сильно смеялись, отпускали в мою сторону грязные шутки, но мистер Кин поклялся, что я не пуританин, а двухфунтовый фальконет, мог бы выстрелить, как положено, вот только не расстегнул брюки. И значит, испытание прошел.

 

6

Крозетти, зажав под мышкой завернутую в бумагу рукопись — возможно, бесценную, — ждал на пустынной улице уже полчаса. По его мнению, этого времени было многовато. Что она там делает? Правда, ему приходилось ждать и дольше, пока женщина приводит себя в порядок. Но ведь они не на бал собираются. Посматривая на часы, он расхаживал взад-вперед и чувствовал, что начинает сходить с ума.

Она появилась в одном из своих темных нарядов, как будто собралась на работу, и это удивило Крозетти. Может, Булстроуд настаивает на соблюдении определенных формальностей? В таком случае придется его разочаровать: Крозетти явно требовалось помыться и побриться, а одет он был в тенниску с концерта Спрингстина, неопрятные джинсы и кроссовки «найк». Упрекать Ролли за долгое ожидание он не стал.

И она не стала извиняться. Просто кивнула ему и зашагала по улице. Он не задавал вопроса, куда они направляются, решив разыграть холодность. Может, у него тоже есть тайна. Они добрались до Ван-Дейка, сели на семьдесят седьмой автобус, доехали до остановки на Смит-стрит, спустились в метро, сели на поезд и, по-прежнему в молчании, добрались до Манхэттена. На Хьюстон-стрит Ролли вышла и дальше припустила рысью. Крозетти догнал ее и не смог воспротивиться желанию спросить, куда они все-таки направляются. Холодность была ему не свойственна.

— К Мермельштейну, — ответила на его вопрос Кэролайн. — Он последний из оставшихся в городе оптовиков, кто продает лучшую кожу для переплета.

— И он продаст вам в розницу?

— Мистер Мермельштейн мне симпатизирует.

— А, ну да. Он тоже?.. — Крозетти изобразил жестом, что лапает ее.

Они поднимались по ступенькам к выходу из метро. Ролли резко остановилась.

— Нет, — сказала она. — Знаете, я сожалею, что рассказала вам о Сидни. Вы будете говорить так всякий раз, когда я упоминаю о делах с каким-то мужчиной?

— С этой минуты я все забыл, — ответил Крозетти, искренне пристыженный. В то же время он ощущал, что им манипулируют.

К тому же он не понимал, с какой стати она идет к какому-то оптовику. Все, имевшие отношение к торговле старыми книгами в Нью-Йорке, знали, что центр переплетного бизнеса находится в Бруклине. Крозетти хотел спросить и об этом, но промолчал, поскольку догадался сам. Букинисты и серьезные коллекционеры, конечно, имеют контакты в среде обычных переплетчиков. Если одному из них предложат «Путешествия» Черчилля по заниженной цене, он непременно свяжется с торговцами переплетным материалом, чтобы проверить, ремонтировалась ли книга. Никакому коллекционеру и в голову не придет, что продавец сделал все самостоятельно, из необработанной кожи. Крозетти был удовлетворен собственной сообразительностью; он считал полезным любое проникновение в хитроумные и не совсем честные замыслы Ролли.

По Хьюстон-стрит они подошли к старому зданию рядом со Второй авеню. Здесь, в лофте — на пространстве размером, наверно, с целый акр, — хранились шкуры разнообразных животных, наполнявшие воздух едким запахом. Прислонившись к одной из кожаных кип, Крозетти смотрел, как Ролли довольно долго торговалась с пожилым мужчиной в ермолке, старомодном черном костюме и шлепанцах. Складывалось впечатление, что они довольны друг другом, и Крозетти с интересом отметил, что Ролли искусно сменила манеру поведения. Она улыбалась Мермельштейну, пару раз даже рассмеялась и в целом выглядела более развязно и агрессивно, чем та Ролли, которую Крозетти знал. Сейчас она вела себя несколько… возможно ли это?.. несколько по-еврейски? Речь ее также убыстрилась, теперь в ней проступал провинциальный акцент.

Он поделился с ней своим наблюдением, когда они ушли со склада вместе с маленьким рулоном прекрасной телячьей кожи, завернутой в коричневую бумагу.

— Все так делают, — беспечно ответила она. — Разговаривая с человеком, невольно перенимаешь его манеру поведения. Разве с вами не так?

— Наверно, — ответил он, а сам подумал: «Да, но почему бы тебе не начать с меня, дорогая?» Он чуть было не произнес это вслух, но, поразмыслив, просто спросил: — И куда теперь?

— Доедем до Четырнадцатой улицы, пересядем на бродвейскую линию и доедем до Колумбийского университета. Встреча с мистером Булстроудом через сорок пять минут.

— А нельзя сначала перекусить? Я с прошлого вечера ничего не ел.

— Вы съели все мое печенье.

— Ох, да, прошу прощения. Все ваше окаменевшее печенье. Кэролайн, что с вами происходит? Почему вы не живете как обычные люди, с мебелью и едой, в доме с картинами на стенах?

Она быстрее зашагала в сторону метро.

— Я же говорила вам. Я бедная.

Он торопливо догнал ее.

— Бедная — это к вам не относится. У вас есть работа. Вы зарабатываете больше меня. Куда все это уходит?

— У меня нет матери, с которой я могла бы жить, — отрывисто бросила она.

— Спасибо. Вы поставили меня на место.

— Не уверена, что вы понимаете. Я совсем одна в мире, мне не на кого опереться. Никаких братьев, сестер, кузенов, теток, дядей, крестных. Я получаю жалованье служащей и не имею дохода от прибыли. Если я заболею, то окажусь на улице. А я уже была на улице и не хочу снова туда возвращаться.

— Когда это вы были на улице?

— Не ваше дело. К чему такое назойливое любопытство? Оно действует мне на нервы.

Подошел поезд, и они сели. Когда он хорошенько разогнался и они оказались в зоне уединенности, создаваемой ревом подземки, Крозетти сказал:

— Еще раз прошу прощения. Это у меня от матери. Стоит ей сесть рядом с кем-нибудь в метро, и через две остановки она уже знает все о жизни своих соседей. Знаете, Кэролайн, большинству людей нравится рассказывать о себе.

— Знаю, но считаю это пустой тратой времени. Люди болтают о том, как им не везет. Или напрашиваются на комплименты. «Ох нет, Глория, на самом деле ты совсем не такая уж толстая! Ах, твой сын в университете Колгейта? Представляю, как ты им гордишься!»

— Но таковы люди, что тут поделаешь? О чем, по-вашему, надо говорить? О книгах? О переплетном деле?

— Можно и о них для начала. Я же говорила — я не очень интересный человек, да вы, похоже, никак не верите.

— По-моему, вы очаровательный человек.

— Не глупите! У меня скучнейшая жизнь. Хожу на работу, возвращаюсь домой, занимаюсь своим ремеслом, считаю дни до той поры, когда смогу научиться тому, что мне по-настоящему интересно.

— Кино, — сказал Крозетти. — Мы можем поговорить о кино. Какой ваш любимый фильм?

— У меня его нет. Я не могу позволить себе ходить в кино. И телевизора, как вы наверняка заметили, у меня тоже нет.

— Бросьте, девушка! У всех есть любимый фильм. Вы же ходили в кино в своем родном городе.

Ответа не последовало. Он спросил:

— Откуда вы родом?

— Ладно, а какой ваш любимый фильм? — спросила она после паузы, без всякого интереса.

— «Чайнатаун». Не хотите отвечать, откуда вы родом?

— Там не было ничего интересного. Так что за фильм?

— Что за фильм? Вы не видели «Чайнатаун»?

— Нет.

— Кэролайн, все видели «Чайнатаун». Люди, родившиеся позже, чем он вышел, видели «Чайнатаун». Есть же кинотеатры… в «Могадишо» его показывают неделю за неделей, и все в зале рыдают. Лучший сценарий, который когда-либо был написан. Награжден «Оскаром», номинировался на одиннадцать наград… как вы могли не посмотреть его? Это же культурный памятник.

— Не моей культуры, очевидно. Наша остановка.

Поезд с визгом остановился на Сто шестнадцатой улице, и они вышли. Ролли тут же двинулась вперед характерным для нее нетерпеливым, стремительным шагом. Крозетти рысцой припустил следом. Он думал: если она и впрямь не смотрела «Чайнатаун», то его первоначальное впечатление, что Кэролайн Ролли — вампир или какое-то другое нечеловеческое существо, оказалось верным.

Они покинул подземку и сквозь величественные ворота прошли на территорию Колумбийского университета. Время от времени Крозетти бывал здесь на открытых кинопросмотрах и всегда, как и сейчас, испытывал смутное чувство сожаления. В двенадцать лет мать привела его сюда, чтобы он хорошенько огляделся. Диплом библиотекаря она получила в этих стенах и хотела, чтобы он пошел по ее стопам. Но он не был отличником, а оплачивать учение из пенсии копа и жалованья библиотекаря — такое даже не обсуждалось.

Ну он и пошел в Квинс-колледж — «прекрасное учебное заведение», как часто повторяла мать, добавляя при этом: «Если ты преуспеваешь, никого не интересует, где ты учился».

Не то чтобы это его сильно огорчало, но все-таки огорчало. Всякий раз, оказываясь на территории университета, он вглядывался в лица студентов и ловил обрывки их разговоров, пытаясь понять, насколько велика брешь между их предполагаемым выдающимся умом и его собственным. Но его попытки ни разу не увенчались успехом.

Он знал, что Кэролайн Ролли окончила колледж Барнарда, находившийся прямо через дорогу. Он знал это, потому что по должности имел доступ к информации о работниках Сидни Глейзера и в деталях изучил резюме Ролли. В данный момент у него сложилось невысокое мнение об образовании в Барнарде — ведь не подтолкнуло Ролли посмотреть «Чайнатаун». Она такая высокомерная, эта девушка из «Семи сестер». Высокомерная и умная; поскольку, по ее словам, она бедна, но тем не менее она сумела поступить в столь престижное учебное заведение. Настроение у Крозетти испортилось, и он сказал:

— Вот вы и снова здесь, да, Кэролайн? Наверно, ожили дорогие сердцу воспоминания о славных прошлых деньках? Послушайте, если надо по обычаю подойти к какой-нибудь особенной памятной доске, или поклониться статуе, или еще что-то в этом роде, только скажите… я не хочу вас стеснять.

— О чем это вы?

— О вас и вашей учебе в колледже. Набор девяносто девятого года, верно? Барнард?

— По-вашему, я училась в Барнарде?

— Ну да, так написано… — Он замялся, но она мгновенно ухватила суть.

— Вы жалкий шпион! Читали мое резюме?

— Ну… да. Я же говорил вам, что я любопытный. Я и в ящике с вашим бельем рылся, пока вы спали.

Ему показалось, что ее лицо на мгновение исказил самый настоящий страх, но это выражение тут же исчезло, сменившись презрением, в котором, как ни странно, присутствовал элемент насмешки.

— К вашему сведению, я не училась в Барнарде, — заявила она.

— Вы солгали в своем заявлении?

— Конечно. Мне требовалась работа, и я знала, что Глейзер — выпускник Колумбийского университета, а его жена училась в Барнарде. Ну, я и решила, что это хорошая идея. Я не раз заходила сюда, слушала разговоры, изучила топографию, посмотрела, какие тут преподают предметы. Резюме никогда не проверяют. Вы, к примеру, могли бы сказать, что учились в Гарварде. И, спорю, Глейзер платил бы вам гораздо больше.

— Господи боже, Ролли! У вас, что ли, нет совсем никакой морали?

— Я никому не причинила вреда, — она вперила в него сердитый взгляд. — У меня нет даже диплома об окончании средней школы, но я не хочу работать уборщицей. Или шлюхой. А на что другое можно рассчитывать, не имея школьного образования?

— Погодите-ка! В среднюю школу ходят все. Это обязательное образование.

Она резко остановилась, наклонила голову, сделала несколько глубоких вдохов и посмотрела прямо ему в лицо.

— Да. Но после гибели родителей в автомобильной катастрофе я была вынуждена жить со своим сумасшедшим дядей Ллойдом. Он держал меня взаперти в земляном подвале с одиннадцати лет до семнадцати, и я не имела возможности посещать школу. Зато он постоянно меня насиловал. Ну, что еще вам хочется узнать о моем проклятом прошлом?

Крозетти потрясенно раскрыл рот и почувствовал, как вспыхнуло его лицо. Не ресницах Ролли дрожали капельки слез.

— Мне очень жаль, — прохрипел он.

Она повернулась и быстро зашагала дальше, почти побежала. Вскоре они вошли в дом из коричневато-желтого кирпича с колоннами по обеим сторонам входа и поднялись на два пролета. Крозетти несколько раз споткнулся, поскольку не смотрел под ноги, ругая себя на чем свет стоит. Ладно, все, конец истории, выброси эту несчастную из головы, тебе не впервой, уговаривал он себя. Хватит словоизлияний, хватит глупостей, хватит чувства вины — тоже глупого. Ничто не помешает ему завершить эту историю, сделать свое дело с Булстроудом, корректно кивнуть ему, пожать на прощание руку — и прочь. Господи! Как можно быть таким идиотом? Женщина заявляет, что не желает ничего вспоминать о своем прошлом, а он? Он, конечно, только об этом и говорит, и…

Они прибыли на место. Ролли негромко постучала по матовому стеклу, и звучный голос изнутри ответил: — Да-да, входите.

Мужчина в жилете, завидев их, натянул коричневый твидовый пиджак; невысокий полноватый человек лет за сорок с гладкими тускло-каштановыми волосами средней длины, зачесанными так, чтобы скрыть лысину на макушке. На упитанном лице — круглые очки в черепаховой оправе. При рукопожатии обнаружилось, что рука у него мягкая и влажная. Крозетти с ходу его возненавидел, что было некоторым образом приятно, поскольку отвлекало от самобичевания.

Они сели. Ролли молчала. Булстроуд поинтересовался происхождением и возрастом тех томов Черчилля, в которых была спрятана рукопись. Кэролайн коротко и, насколько мог судить Крозетти, точно изложила детали. Пока они разговаривали, он оглядел офис: маленький, лишь чуть больше ванной комнаты в загородном доме, с одним пыльным окном, выходящим на Амстердам-авеню. Единственный застекленный книжный шкаф, книги только на одной полке, а остальные забиты неаккуратными грудами бумаг. Два деревянных кресла (в них сидели Кэролайн и Булстроуд), видавший виды простой деревянный письменный стол с разбросанными на нем бумагами и журналами, большая фотография в рамке; Крозетти со своего места не сумел разглядеть снимка, как ни старался.

— Очень интересно, мисс Ролли, — сказал профессор. — Могу я взглянуть на документы?

Теперь и он, и Ролли смотрели на Крозетти, а у того сердце упало — подобное чувство возникает, когда незнакомый доктор просит нас раздеться. Бумаги принадлежали ему, а теперь они уплывали из рук. Этот человек должен либо подтвердить их подлинность, либо отвергнуть — человек, которого он не знал, чьи глаза подозрительно посверкивали за толстыми линзами. Алчные глаза, с сумасшедшинкой. А глаза Ролли не выражали вообще ничего — пустые, как само небо. С трудом удерживая желание схватить пакет и бежать, Крозетти вытащил только письмо Ричарда Брейсгедла к жене; это было нетрудно, потому что страницы заметно различались на ощупь. Не стоит торопиться показывать шифрованное послание, подумал Крозетти. Сначала посмотрим, что он скажет насчет письма.

Булстроуд расправил страницы на столе перед собой, и Крозетти обмяк в кресле. Страх заставил его достать письмо — дешевый страх показаться этой женщине еще большим тупицей, чем раньше. Он знал, что ему придется всю жизнь стыдиться своего поведения с Ролли, что ее образ будет всплывать в сознании снова и снова, отравляя радость и углубляя депрессию. Не только сегодняшний образ, но и образ девочки, запертой в земляном подвале и с ужасом ожидающей появления своего мучителя. И он, Крозетти, ничем не может помочь ей; более того, он внес свою лепту в ее страдания. Ты просто задница, Крозетти, ты полное дерьмо…

— Вы можете прочитать текст, профессор?

Это спросила Ролли; звук ее голоса прервал терзания Крозетти. Булстроуд откашлялся и ответил:

— О да. Почерк не слишком умелый, но вполне читаемый. Представляю себе того, кто это написал: человек необразованный, университетов, как говорится, не кончал, но писать ему не в новинку, без сомнения. Может, какой-то мелкий клерк? Изначально, я имею в виду.

Булстроуд продолжил чтение. Прошло примерно полчаса; Крозетти чувствовал себя как в кресле дантиста. Наконец профессор выпрямился и сказал:

— М-м-м, да, в целом очень интересный и ценный документ. Точнее говоря, документы, поскольку, как вы заметили, мисс Ролли, существуют три совершенно разных документа. Это, — он кивнул на разложенные на столе листы, — предсмертное письмо человека по имени Ричард Брейсгедл. По-видимому, он был ранен в сражении при Эджхилле, первом крупном сражении английской гражданской войны, случившемся двадцать третьего октября тысяча шестьсот сорок второго года. Он пишет из Банбери, городка неподалеку от поля битвы.

— А что насчет Шекспира? — спросил Крозетти. Булстроуд вопросительно посмотрел на него и удивленно замигал за толстыми линзами.

— Прошу прощения? По-вашему, здесь есть отсылка к Шекспиру?

— Ну да! В этом вся суть. Он говорит, что следил за Шекспиром, что у него есть рукопись одной из пьес и что именно он понуждал Шекспира написать пьесу для короля. На последней странице, где подпись.

— Дорогой мой мистер Крозетти, уверяю вас, ничего подобного там нет. Рукописный текст может сбить с толку любого… м-м-м… дилетанта, и люди видят то, чего нет и в помине. Знаете, как можно видеть образы в облаках.

— Нет, послушайте, вот же оно. — Крозетти встал, обошел стол и нашел нужные строчки. — Вот эта часть. Здесь написано: «В них рассказано, как мы шпионили за тайным папистом Шакспиром. Или так мы думали, хотя теперь я меньше уверен. Что касается этого, по своим склонностям он был Никакой. Но пьесу о М. Шотландской точно написал он, как я приказал ему от имени короля. Странно все-таки, что, хотя я мертв и он тоже, пьеса еще жива, написанная его собственной рукой, лежит там, где только я один знаю, и, может, останется там навсегда».

Булстроуд поправил очки и испустил сухой смешок. Взял увеличительное стекло и поднес его к строчке текста.

— Должен сказать, у вас богатое воображение, мистер Крозетти, но вы ошибаетесь. Тут говорится: «Я расскажу тебе о тайной продаже драгоценностей в Солбс». Этот человек, должно быть, служил посредником того или иного рода в Солсбери для этого лорда Д. Потом он продолжает: «Из-за этих воров я не смог исповедоваться. По своим склонностям я был ничто». И дальше он пишет: «…эти жемчужины все еще сохранились его собственной рукой» и говорит, что он один знает, где они. Я не совсем понимаю, что означают слова «сохранились его собственной рукой», но ведь это писал человек умирающий, явно в плачевном состоянии. Такое впечатление, будто он перескакивает с одной темы на другую. Возможно, многое из написанного здесь — чистейшая фантазия, предсмертный бред, в котором он вспоминает свою жизнь. Однако и без упоминания о Шекспире документ весьма интересен.

— О чем еще тут говорится?

— Ну, он дает живое описание сражения, что всегда представляет интерес для военных историков. По-видимому, он также был участником Тридцатилетней войны. Побывал на Белой горе, в Лютцене и Брейтенфельде, хотя деталей он здесь не приводит. А жаль. Он профессиональный артиллерист, похоже, обученный отливать пушки. Еще он утверждает, что предпринял путешествие в Новый Свет и потерпел кораблекрушение около Бермудских островов. Для семнадцатого столетия это очень интересная жизнь, даже выдающаяся. Потенциально представляет собой огромную ценность для изучения профессионалов; правда, я подозреваю, что здесь есть немало от Мюнхгаузена. Однако, боюсь, ни слова о Шекспире. — Последовала пауза; тягостное молчание длилось секунд тридцать.

Потом: — Я с удовольствием куплю у вас рукопись, если пожелаете.

Крозетти посмотрел на Кэролайн, та ответила ему ничего не выражающим взглядом. Он сглотнул и спросил:

— Сколько?

— О, за рукопись начала семнадцатого столетия такого качества, думаю… м-м-м… тридцать пять подходящая цена.

— Долларов? Снисходительная улыбка.

— Сотен, разумеется. Тридцать пять сотен. Могу выписать чек прямо сейчас.

Крозетти почувствовал спазмы в животе, на лбу выступил пот. Что-то тут не так. Непонятно, каким образом, но он понял это. Отец всегда толковал об инстинкте, а сам Крозетти называл такое чувство внутренним голосом. Сейчас внутренний голос заставил его сказать:

— Ну… спасибо… но мне хотелось бы выслушать еще чье-то мнение. В смысле, расшифровку текста. И… м-м-м… не обижайтесь, доктор Булстроуд, но я не исключаю возможность того, что…

Он сделал неопределенный жест, не желая облекать свою мысль в слова. Поскольку он стоял, ему ничего не стоило сгрести бумаги со стола Булстроуда и начать убирать их обратно в бумажную обертку.

— Ну, дело ваше, — пожал плечами профессор, — хотя сомневаюсь, что где-то вам дадут больше. — Он посмотрел на Кэролайн и спросил: — Как там наш дорогой Сидни? Надеюсь, уже оправился от шока после пожара.

— Да, с ним все в порядке.

Голос Кэролайн Ролли прозвучал так необычно, что Крозетти перестал возиться с оберткой и посмотрел на нее. Ее лицо побелело как мел. С чего бы это?

— Крозетти, — продолжала она, — не выйдете со мной на минутку? Вы нас извините, профессор?

Булстроуд одарил ее официальной улыбкой и сделал жест в сторону двери.

Поток профессоров и студентов снаружи был, по летнему времени, совсем скудный. Ролли схватила Крозетти за руку и потянула в нишу — первое ее прикосновение после вчерашнего приступа рыданий. Стискивая его руку, она страстно заговорила хриплым и напряженным голосом:

— Послушайте! Вы должны продать ему эти проклятые бумаги.

— С какой стати? Ясно же, что он втирает нам очки.

— Ничего подобного, Крозетти. Он прав. Там нет упоминаний о Шекспире. Лишь безответственная болтовня умирающего, кающегося в своих грехах.

— Я не верю.

— Почему? Какие у вас доказательства? Принимаете желаемое за действительное, ничтожных три часа посидев над рукописным текстом?

— Может, и так, но я хочу показать его еще кому-нибудь. Тому, кому я доверяю.

Ее глаза наполнились слезами, лицо сморщилось.

— Ох, господи! — воскликнула она. — Боже, дай мне сил! Крозетти, неужели вы не понимаете? Он же знаком с Сидни. Почему, вы думаете, он только что упомянул о нем?

— Ну, он знаком с Сидни… и что?

— «И что!» Боже мой, вы еще не поняли? Он знает, что рукопись извлечена из «Путешествий», и, следовательно, понимает, что я вскрыла книги. А это означает…

— Что вы не уничтожили их, как велел Сидни. Вы пытаетесь восстановить их и продать. И он… что? Угрожает рассказать обо всем Сидни, если мы не отдадим ему рукопись?

— Конечно! Он расскажет ему, и тогда Сидни… Не знаю… он, конечно, уволит меня, а может, и позвонит в полицию. Я видела, как он обходится с теми, кто крадет книги из магазина. Он просто сходит с ума. И я не могу… не могу рисковать. Господи, это ужасно!

Теперь она открыто плакала. Не истерически, как прошлой ночью, но рыдания набирали силу. Видеть такое снова Крозетти не желал.

— Эй, успокойтесь! — сказал он. — Чем вы не можете рисковать?

— Полиция. Мне нельзя иметь дело с полицией.

До него внезапно дошло.

— Вы скрываетесь.

Это был не вопрос; и как он сразу не догадался?

Она кивнула.

— В чем вас обвиняют?

— Ох, пожалуйста! Не допрашивайте меня!

— Вы покалечили дядю Ллойда?

— Что? Нет, конечно нет. Обычная глупость с наркотиками. Я отчаянно нуждалась в деньгах и продавала их по мелочи знакомым. Это было в Канзасе, так что, конечно, небеса обрушились, и… Боже, что же мне делать!

— Все, все, возьмите себя в руки, — сказал он, борясь с желанием обнять ее. — Возвращайтесь к нему и скажите, что дело улажено.

Он зашагал прочь, и на ее лице застыло паническое выражение. Черт побери, это было приятно — когда она схватила его за руку, как утопающий вцепляется в обломок потерпевшего крушения корабля.

— А вы куда?

— Мне нужно кое-что сделать. Не беспокойтесь, Кэролайн, все будет прекрасно. Я вернусь через десять минут.

— А что сказать профессору?

— Скажите, что я в восторге от его великодушного предложения и пошел в туалет. Десять минут!

Он повернулся и помчался вниз по ступеням, перепрыгивая через три зараз и сжимая под мышкой завернутую в бумагу рукопись. Выскочив наружу, он протолкнулся сквозь толпу гулявших по двору молодых людей, чей интеллект был выше, чем у него, и вбежал в огромный корпус Батлеровской библиотеки. Когда твоя мать — знаменитый ученый библиотекарь, ты можешь рассчитывать на то, что она знает почти всех библиотечных работников в городе, а со многими из них дружит. Крозетти был знаком с Маргарет Пак, главой научного отдела Батлеровской библиотеки, и ему не составило труда позвонить ей и получить нужное ему разрешение. Все крупные библиотеки имеют ксероксы большого формата, способные воспроизводить страницы ин-фолио; на одном из них, установленном в цокольном этаже, Крозетти скопировал рукопись Брейсгедла. Миссис Пак была несколько смущена его просьбой, но тем не менее настроена дружелюбно. Он объяснил, что дело имеет отношение к фильму, который он, возможно, сумеет снять (что отчасти соответствовало действительности), и спросил, не одолжит ли она ему почтовый тубус и где тут можно купить марок?

Он свернул копии и засунул их в тубус вместе с оригиналами шифрованных писем и проповедей, спрашивая себя, почему не показал последние Булстроуду вместе с письмом Брейсгедла. Да потому, что этот тип — настоящая задница и он каким-то загадочным образом обвел их вокруг пальца. Крозетти не мог этого доказать, да и не стал бы, учитывая ситуацию, в какой оказалась Кэролайн. Однако он испытывал мрачное удовольствие при мысли о том, что шифрованные письма остались у него. Шекспир там или нет, но эти страницы четыре столетия хранили свои секреты, и ему не хотелось выпускать их из рук; ведь, что ни говори, его усилиями они явились миру. Он запечатал тубус, написал адрес, оплатил почтовые расходы, положил тубус в тележку исходящей почты и рысцой побежал обратно.

Пятнадцать минут спустя они с Ролли снова шли по территории университета, но в обратном направлении. В бумажнике Крозетти лежал чек на тридцать пять сотен, что, однако, не очень-то радовало, потому что он чувствовал, что его ограбили; и все же он знал, что поступил правильно.

«Поступать правильно» — это выражение постоянно звучало в их доме, пока он рос. Его отец служил детективом в департаменте полиции Нью-Йорка; в те времена такая должность означала, что ты «в шоколаде», но Чарли Крозетти не был «в шоколаде», поскольку не участвовал в круговой поруке, и страдал из-за этого.

Так продолжалось вплоть до нашумевших крупных разоблачений в полиции. Потом руководство стало искать честных и чистых, и отца повысили до лейтенанта, поставив во главе отдела по особо тяжким преступлениям. В семье Крозетти поворот судьбы восприняли как знак, что добродетель всегда вознаграждается.

Нынешний Крозетти все еще имел склонность верить в это, несмотря на все доказательства обратного, накопившиеся за прошедшие годы. Однако шагавшая рядом с ним женщина, похоже, весьма легко относилась к моральным принципам. Да, она подвергалась ужасному надругательству (по ее словам), но реакция Ролли на насилие содержала в себе оттенок отчаянной аморальности, и Крозетти было трудно смотреть на такую позицию сквозь пальцы.

«У любого преступника за плечами стоит история его неудач», — любил повторять отец.

Однако Крозетти не мог воспринимать Кэролайн Ролли как преступницу. В чем же причина? В сексе? В том, что он хотел ее? Нет, не в этом или не только в этом. Он хотел облегчить ее боль, заставить ее улыбаться, выпустить на свободу девушку, которую разглядел под личиной суровой переплетчицы.

Он искоса поглядывал, как она вышагивает рядом, опустив голову, сжимая свой рулон кожи. Нет, он не собирался пожать ей руку у входа в подземку и отпустить обратно в ее унылую вселенную. Он остановился и положил руку на плечо Ролли. Она подняла взгляд, лицо ее оставалось безучастным.

— Постойте, — сказал он. — Что мы теперь будем делать?

— Мне нужно в Бруклин за бумагой для форзацев, — угрюмо ответила она. — Вам не обязательно сопровождать меня.

— Бумага подождет. Вот чем мы займемся сейчас: отправимся в отделение Сити-банка, на которое выписан чек, и обналичим его. Потом возьмем такси до шикарного магазина, где я куплю себе пиджак, брюки, рубашку и, возможно, итальянские кожаные туфли. А вы выберете платье поярче — что-нибудь летнее — и, наверное, шляпку. Мы переоденемся во все новое и возьмем такси до какого-нибудь модного ресторана. У нас будет долгий, долгий обед с вином, а потом мы… ну, не знаю… походим по музеям, или по художественным галереям, или поглазеем на витрины, пока снова не проголодаемся. Тогда мы найдем приятное местечко, где можно поесть, а потом я на такси отвезу вас к вашему скромному нелегальному лофту, двум креслам и одинокой постели.

Что за выражение возникло на ее лице, спрашивал он себя: страх, удивление, восторг?

— Это нелепо, — ответила она.

— Вовсе нет. Это в точности то, что, как считается, гангстеры делают со своими доходами, полученными нечестным путем. А вы сыграете роль подружки гангстера.

— Вы не гангстер.

— Это почему же? Я извлек выгоду из имущества, принадлежащего моему нанимателю. Чем не воровство, технически говоря? Но меня это не волнует. Пошли, Кэролайн! Неужели не надоело считать каждый пенни, пока ваша юность увядает день ото дня?

— Я ушам не верю, — сказала она. — Прямо как в плохом кино.

— Откуда вам знать, вы же не ходите в кино? Впрочем, вы совершенно правы. Именно такие вещи и происходят в кино, потому что их создатели хотят, чтобы зрители радовались. Чтобы они развлекались и одновременно отождествляли себя с прекрасными людьми. Вот и мы сделаем это: будем подражать искусству, попадем в свое собственное кино и посмотрим, на что оно похоже в реальности.

Он видел, что Ролли обдумывает его идею, примеривает ее на себя и проверяет — осторожно, как человек, подвернувший ногу. Она боится, что идея завладеет ею.

— Нет, — сказала она наконец. — Если деньги жгут вам карман, отдайте их мне. Я могла бы три месяца жить на…

— Нет, Кэролайн, такой поступок не имеет смысла. А смысл в том, чтобы в виде исключения отбросить благоразумие и хоть раз поесть натурального мяса вместо вашей проклятой китайской лапши!

С этими словами он схватил ее за руку и потянул за собой по Сто шестнадцатой улице.

— Отпустите меня!

— Только если вы пойдете со мной добровольно, а иначе считайте, что я похищаю вас. Еще одно уголовное преступление.

— А если я закричу?

— Кричите на здоровье. Копы арестуют меня, и я расскажу им о старых книгах и рукописи. И где вы после этого окажетесь? В дерьме, вот где, вместо того чтобы надеть великолепное новое платье и пить шампанское в прекрасном ресторане. И выбирайте побыстрее, детка, потому что вон он, банк.

Он купил на распродаже пиджак из льна с шелком цвета какао за тридцать пять долларов, льняные брюки, черную шелковую рубашку и плетеные итальянские мокасины, а она нашла себе в «Прада» яркое цветастое платье с гофрированным передом, шелковый шарф в тон, туфли, два комплекта дорогущего белья и большую шляпу-панаму с загнутыми вверх, как у английских школьниц, полями. Все в целом стоило чуть меньше тысячи баксов. На ланч они отправились в «Метрополитен», после чего посмотрели выставку Веласкеса и даже побывали на дневном концерте, о котором Крозетти узнал совершенно случайно, потому что его мама раздобыла у своей библиотечной мафии билеты и насильно всучила ему («сходи, пригласи кого-нибудь!»). Еще одно чудо: ведь он таскал эти проклятые билеты в бумажнике вот уже две недели, не собираясь идти, и вдруг оказалось, что концерт именно сегодня. Ну, они и пошли, и слушали церковную музыку Монтеверди. Они сидели на откидных креслах и возносились — насколько позволяло их духовное развитие — в божественные сферы.

Крозетти не был чужаком в этом мире — его мать старалась, чтобы американское варварство не полностью завладело его душой. Однако когда он украдкой смотрел на Кэролайн, он видел, что она ошеломлена. Или скучает, не испытывая никаких чувств; кто знает? По окончании концерта ему очень хотелось расспросить ее, но он не решался. Но она сама заговорила, после характерной для нее долгой паузы.

— Вот было бы замечательно, если бы мир и на самом деле оказался таким, как в музыке, — плывущим в море красоты.

Крозетти согласился, это и впрямь было бы прекрасно, и ответил цитатой из Хемингуэя — о том, что хорошо так думать.

Они шли по Мэдисон, и он втянул ее в игру, будто они действительно богаты, не только на сегодняшний день, и могут выбрать все, что пожелают, в витринах шикарных бутиков. Когда они устали, Крозетти свернул в боковую улочку и повел Кэролайн в первый попавшийся ресторан. Он не сомневался, что, куда бы они ни попали, все будет прекрасно. Так и вышло. Это был крошечный boite с провинциальной французской кухней. Хозяин проникся симпатией к симпатичной молодой паре, посылал им пробы изысканных блюд, порекомендовал вино, а потом, сияя, смотрел, как они едят. Единственный недостаток заключался в том, что хозяин без остановки напевал с сильным акцентом некий мотив, очень похожий, по мнению Крозетти, на мелодию из «Леди и бродяга».

Кэролайн, как выяснилось, видела этот фильм. Они долго разговаривали о других диснеевских фильмах, и о любимых фильмах Крозетти, и о тех, что он собирался снять; до сих пор он никому об этом не рассказывал. А она говорила о красоте книг, об их эстетике и структуре, о таинственной, неуловимой красоте бумаги, шрифта и переплета, о том, как ей хочется делать вещи, которые люди с удовольствием будут держать в руках и тысячу лет спустя.

Ему пришлось помахать стодолларовой купюрой, чтобы таксист смилостивился и отвез их в Ред-Хук; Крозетти в жизни подобного не делал и даже не помышлял о таком. Когда они приехали на темную улицу и таксист с ревом умчался прочь, увозя свои денежки, Крозетти обнял Кэролайн Ролли, развернул ее к себе и поцеловал в губы, хранившие вкус вина и кофе, и она ответила на его поцелуй. Прямо как в кино.

Правда, в отличие от кино они не стали срывать с себя одежду, поднимаясь по лестнице. Крозетти всегда казалось, что это нереалистично, что это пустое клише. Такого в жизни ни с кем не происходит, и в его фильме тоже не будет. Вместо этого он глубоко вздохнул, и Ролли тоже. Пока они медленно поднимались по лестнице, он держал ее за руку осторожно, словно какой-то засохший цветок. Они вошли в лофт и снова поцеловались. Она отодвинулась и принялась рыться в выдвижном ящике. Хочет зажечь свечу, подумал Крозетти, и именно так она и сделала — достала простую восковую свечу, осторожно закрепила ее на блюдце и поставила рядом с постелью. Крозетти не двигался. Потом, подняв к нему прекрасное серьезное лицо, Кэролайн молча, медленно сняла с себя новую одежду и аккуратно сложила ее. Он в точности так все и снял бы в своем фильме, может, лишь чуть-чуть добавил льющегося из окна голубоватого света. Поймав себя на этой мысли, он рассмеялся.

Она спросила, что его рассмешило. Он объяснил, и она предложила, чтобы он тоже разделся. Обычно в кино эту часть не показывают. Когда они легли в постель, он подумал об ужасном дяде, почувствовал смущение и напряженность; ей пришлось пустить в ход пальцы и кое-какие грубоватые методы, чтобы разбудить в нем зверя. Они не предохранялись, что показалось ему немного странным; и это была последняя мысль перед тем, как все мысли исчезли.

После этого кинорежиссер куда-то ушел, и надолго. Когда он вернулся, Крозетти лежал на спине, чувствуя, как по коже стекают пот и другие жидкости, глядя в жестяной потолок. От свечи остался лишь дюйм. Его разум был совершенно пуст: мертвое пространство, белый экран. В их «фильме» присутствовала завязка, развитие, первый сюжетный поворот (обнаружение рукописи), второй сюжетный поворот (этот удивительный вечер); и что теперь? Он понятия не имел, каков будет третий акт, но начинал испытывать страх. Никогда в жизни с ним не происходило ничего похожего, даже во сне. Он снова потянулся к Кэролайн, но она перехватила его руку и поцеловала ее. И сказала:

— Ты не можешь остаться.

— Почему? Ты превратишься в летучую мышь?

— Нет, но ты не можешь остаться. Я не готова к… утру. И всему такому. Понимаешь?

— Немного. Ну, оказаться в Ред-Хуке в… где мои часы?.. в три десять утра, с пачкой денег, при этом благоухая, словно только что из борделя… Это забавно.

— Нет, — сказала она. — Я вымою тебя.

Она взяла его за руку, повела к раковине позади экрана, зажгла две свечи в настенных подсвечниках из тонкой жести и наполнила раковину горячей водой, от которой шел пар. Поставила Крозетти на толстый соломенный коврик и медленно, с помощью мыла цвета слоновой кости и мочалки, омыла каждый дюйм тела. Осушила мыльную пену и сполоснула его чистой водой, становясь на одно колено, словно придворный перед принцем. У нее были маленькие груди с большими розовыми сосками. Несмотря на многосерийные труды этой ночи, такое обращение заставило его плоть болезненно отвердеть. Это выглядело немного неестественно, словно один из переплетных инструментов Кэролайн, предназначенный для полировки кожи до ослепительного блеска.

Кэролайн посмотрела на него и сказала: — Ты не сможешь расхаживать по Ред-Хуку в три часа утра в таком состоянии.

— Да, это не слишком разумно.

— Ну, тогда…

Она взяла его член за основание двумя пальцами, отставив три другие — словно герцогиня чашку чая. Ее темная маленькая голова медленно задвигалась туда и обратно. Как они научаются этому, подумал он? И еще: кто ты? Что делаешь со мной? Что будет дальше?

Письмо Брейсгедла (6)

Так я начал свою жизнь как артиллерист Тауэра, с помесячной ученической платой меньше, чем выклянчивают нищие. Мы поселились в двух убогих комнатах при церкви, жили очень бедно, хорошо хоть форму давали в Тауэре. Так прошел год, зимой на второй год наступил сильный холод, моя мать заболела, а угля, чтобы согреть ее, у нас не было. Я думаю, кроме того, ее доконали горести. Она не виновата в том, что все так кончилось, она очень добрая, здравомыслящая, добродетельная женщина, никакая не папистка. Я расспрашивал ее об этом, и она сказала, на мне нет греха, но я молилась за души своих умерших младенцев, за души родителей, как старая религия учила нас, а это великий грех, и я знаю, что буду гореть за него в аду, хотя и молю Бога пощадить меня. Она умерла 2 февраля 1606 и похоронена на кладбище при церкви Святой Катерины. Сейчас ты знаешь, моя Нэн, что это ты успокоила меня в моей печали, и я захотел жениться на тебе, но твой отец сказал, нет-нет, нельзя жениться на ученическую зарплату, как ты будешь содержать мою дочь? Ответа у меня не было, и я ушел и пребывал в печали много дней.

Потом подходит ко мне Томас Кин и говорит: эй, Дик, как насчет Фландрии? Завтра утром я отбываю, нужно доставить в Голландию четыре королевские пушки, чтобы стрелять по испанцам. Иди моим помощником: будем есть сыр, пить джин и взрывать папистских псов, чтобы они горели в аду. Я ответил ему: да, вот тебе моя рука — и все уладилось. Нам пришлось отправиться из Тауэра ночью, потому что королевское величество только что заключил мир с Испанией и посчитал, что было бы плохо открыто вооружать ее врагов. Но кое-кто при дворе (думаю, принц Генри, который вскоре безвременно умер) думал, что это позор Англии — трусливо уклоняться от войны против подлого короля Филиппа, так злобно преследовавшего протестантов. Кроме того, голландцы еще раньше заплатили за пушки, так что это было и по справедливости, ведь король ни пенни не вернул бы им, так что мы отбыли еще и за честь Англии.

Мы доставили пушки, хотя телеги развалились на куски и вместе с ними все необходимое, как то: 500 ядер, шомпола, змеевики и прочее, к гавани, где матросы погрузили все в трюм корабля «Гроен Дрейк» с шестью пушками, принадлежащий капитану Виллему ван Брилле. Путешествие длилось три дня, море для зимнего времени было хорошее, только слишком холодное. Мы ели и пили все свежее: хлеб, сыр, селедку, эль. Слайс — плоское мрачное место, на мой взгляд: все дома кирпичные, коричневые или красные. Очень хорошее дело мы сделали, поскольку, с тех пор как несколько месяцев назад испанцы захватили Остенде, это остался единственный порт в западной Фландрии. Мы выгрузили пушки, установили их на телегах.

Нэн, я слишком долго болтал о своей глупой юности и боюсь, у меня мало времени. Рана болит сильнее прежнего, и доктор говорит, она загноилась, и дает мне не больше двух дней.

 

7

Да, нелепо. Не создалось ли впечатление, будто я самый знаменитый распутник в городе? Все не так. Я часто влюбляюсь, но это другое. Да, доктор Фрейд, я компенсирую отсутствие материнской любви; да, доктор Юнг, я не способен заключить мир со своим отрицательным «эго»; да, отец, я грешен и сам виноват в том, что делал, и в том, чего не сумел сделать. Тем не менее я настаиваю: это не просто секс. У меня никогда ни с кем не было лучших сексуальных отношений, чем с Амалией, но их оказалось недостаточно. С самого начала нашего брака я привычно имел кого-то на стороне. Как уже сказано, в Нью-Йорке с этим проблем нет.

Ингрид, моя нынешняя приятельница, — хороший тому пример. Умный или нетерпеливый читатель, возможно, подумает: о, он нарочно тянет, не желая говорить о Миранде. Это правда — и в то же время полная чушь. Я в смертельной опасности, но я пока не умираю, как бедняга Брейсгедл; возможно, в моем распоряжении все время мира.

Ингрид почти двенадцать лет была счастлива в браке с Гаем, успешным телевизионным деятелем и, по общим отзывам, настоящим принцем по сравнению со многими другими мужчинами в этом бизнесе. Однако однажды, на пятьдесят втором году жизни, он встал с постели, пошел в ванную, начал бриться — и тут что-то лопнуло у него в мозгу, и он умер на месте. Никаких угрожающих симптомов, прекрасное здоровье, хорошее кровяное давление, низкий холестерин — но он умер. Три последующих года Ингрид провела, погрузившись в глубокую скорбь. Потом естественные природные потребности снова взяли верх, она решила примириться с потерей и вернуться к жизни. Целых три траурных года она ни с кем не встречалась, но теперь приняла приглашение на одну из благотворительных вечеринок, где люди богатые встречаются с людьми творческими, чтобы добавить хоть чуть-чуть божественного вдохновения в свою иссушающуюся жизнь. Она пошла в спа-салон и в самую модную парикмахерскую, остригла волосы, купила новый наряд и вышла в свет.

Выглядела она очень мило: чуть больше сорока, довольно высокая и, возможно, слегка тяжеловатая для танцев — по этой причине она рано занялась хореографией. Светло-каштановые волосы, стрижка «под мальчика», удлиненные серые глаза, похожие на волчьи. Большой рот с неправильным прикусом, что лично мне кажется очень привлекательным. И тело танцовщицы. Я тоже был на этом празднестве — в качестве состоятельного человека, жаждущего дуновения настоящей жизни. Едва увидев эту женщину, я схватил за руку своего партнера Шелли Гроссбата, знакомого со всеми в музыкальном бизнесе, и спросил, кто она. Задумавшись на мгновение, он ответил:

— Боже, кажется, это Ингрид Кеннеди! А я-то думал, она умерла.

Он нас познакомил. Мы поболтали о танцах и интеллектуальной собственности; получилась весьма увлекательная беседа о том, в какой степени танцы защищены законом об авторском праве. Я нашел ее умной и забавной; полагаю, у нее осталось похожее мнение обо мне.

Позже, тем же вечером, мы вдвоем прикончили две бутылки вина. Она вперила в меня взгляд своих удлиненных серых очей и поинтересовалась, можно ли задать личный вопрос. Я кивнул, и она спросила:

— Вам нравится трахаться с женщинами?

Я ответил, что, в общем-то, нравится.

— Ну, — сказала она, — у меня три года не было секса, после того как умер мой муж, а вы, похоже, милый человек. В последнее время меня снова разбирает охота, а от мастурбации никакого толку…

Я ответил, что мне она тоже не помогает.

— Тогда, если вы не страдаете никакими венерическими заболеваниями…

Я заверил ее, что нет, и она продолжала:

— Я живу в Территауне и всегда снимаю номер, когда иду на подобные мероприятия, чтобы не садиться за руль в пьяном виде. Сегодня вечером, надеюсь, мне попался приличный человек, которого я могу пригласить к себе.

Да, она была пьяна, но не сильно. Без дальнейших обсуждений мы выскользнули из зала и поднялись на лифте. Во время оргазма она издавала редчайшие в моей практике звуки — смех. Не долгий хохот, каким заливаются на шоу комиков, но журчащее глиссандо, нечто среднее между стоном, который издают, стукнув внутренний мыщелок плечевой кости, и радостной истерикой маленькой девочки, когда ее щекочут. Понадобилось время, чтобы привыкнуть, но это звучало поистине восхитительно — как будто вы были с настоящим другом, а не вовлекались в очередную мрачную схватку полов.

Так это началось. У нас с Ингрид мало общего. В основном мы разговариваем о своих прежних супругах, и нередко наши встречи заканчиваются слезами. У меня бывали и другие женщины, но теперь нет. По моему мнению, это признак не столько верности, сколько сильной усталости. Я знаю, что некоторые мужчины (Микки Хаас, кажется, относится к такому типу) находят удовольствие в том, чтобы плести сети и сталкивать одну женщину с другой, провоцировать трагические сцены и так далее; но я не из их числа. Меня нельзя назвать даже скромным распутником. У меня просто нет сил сопротивляться искушению. Расхожее мнение состоит в том, что мужчина преследует женщину и добивается своего, но ко мне это не относится. Моя история с Ингрид вовсе не уникальна, такое случается достаточно часто. Они смотрят на вас, они отпускают замечания, они определенным образом говорят на языке тела и, возможно, испускают некие загадочные феромоны; в любом случае, они сообщают о своей доступности, и мужчина отвечает: ох, почему бы и нет? По крайней мере, я так делаю.

Единственной женщиной, которую я когда-либо сознательно и предприимчиво обольстил, стала моя жена Амалия, в девичестве Пфаненстилер. Я должен рассказать об этом, прежде чем вернуться к Миранде.

(Представьте, что время остановилось, и мы с Мирандой все еще стоим в библиотечном зале, наши руки соприкасаются, электричество перетекает от нее ко мне и обратно, феромоны проступают на всех гладких поверхностях…)

Итак… после окончания юридического факультета я работал в «Собел, Теннис и Керри» на Бивер-стрит, в финансовом районе. Эта скромная фирма занималась торговыми марками и авторским правом, но уже тогда, больше двадцати лет назад, было ясно, что проблемы с интеллектуальной собственностью растут, точно снежный ком. Я вкалывал как безумный, со всем энтузиазмом молодости. Тогда нас как раз захлестнула первая высокая волна сексуальной революции, и благополучный молодой мужчина мог иметь сколько угодно секса с женщинами, которые не были шлюхами. В предвкушении этого я почти каждый вечер отправлялся в один из салунов («мясные» рынки, так их остроумно называли) Ист-Виллиджа и продолжал охоту на девушек.

Однажды субботним утром, страдая от похмелья и других последствий вчерашних действий на «мясном» рынке, я зашел в офис. Я хотел завершить кое-какую работу, отложенную в связи с пятничным вечером и предстоящими ночными эскападами. Я был в библиотеке фирмы совершенно один, когда услышал отдаленный стук — как я понял, от запертой входной двери офиса. Я отправился туда и обнаружил в пустом коридоре молодую женщину. Она работала на финансовую компанию «Беррон и Шмидт», тоже расположенную на нашем четырнадцатом этаже. Мы часто поднимались вместе в лифте, я — отупевший после ночных излишеств, она — внешне спокойная и сдержанная, но с тем выражением лица, какое успешно отталкивает мужские взгляды.

Она представилась и сказала, что нечаянно захлопнула дверь своего кабинета. Она сильно смущалась — в особенности потому, что все произошло из-за ее похода в туалет. Пока она все это объяснила, на ее щеках расцвели очаровательные алые маки. У нее были очень светлые волосы, заплетенные в маленькие, согнутые колечками и охватывающие уши косички, почти как у Пеппи Длинныйчулок, белые джинсы и черная майка. Белую надпись на майке очаровательно искажали прелестные остроконечные груди. Этот субботний наряд абсолютно не походил на строгие, скрывающие соски костюмы, которые она всегда носила на работу. Неестественно большие глаза и маленький розовый бутон рта. На вид я дал бы ей лет семнадцать, хотя (как выяснилось позже) на самом деле оказалось почти двадцать шесть. Высокая — всего на пять дюймов ниже меня — девушка с телом спортсменки (зимние виды спорта, как тоже выяснилось позже; она родилась в Швейцарии), с тонкой талией и ногами от подбородка.

Я пригласил ее войти, и она позвонила в эксплуатационную службу здания. Они обещали прислать человека, но через какое-то время. Девушка растерялась, поскольку ее сумка с деньгами и документами осталась в запертой комнате. Она была личной секретаршей Шмидта и изучала международное финансовое дело. Нравится ей заниматься международными финансами? Нет, она считает это глупым занятием. Деньги не вызывают у нее восхищения. Правда, она нуждается в деньгах, ведь так противно быть бедной, но за пределами необходимых потребностей она видит лишь нездоровое желание иметь их все больше и больше. Это почти безнравственно, сказала она, очень мило наморщив нос. Она спросила, чем я занимаюсь. Я объяснил и добавил, что из меня никогда не выйдет хороший юрист по ИС, так как большинство дел я считаю глупыми и не имеющими отношения к закону об интеллектуальной собственности. Ведь смысл этого закона — гарантировать, чтобы акт творчества вознаграждался и большая часть денег доставалась подлинному творцу. К несчастью, сказал я, чаще происходит прямо противоположное. Ну, ответила она, вы должны это исправить.

Она говорила с такой уверенностью, что я был ошеломлен. Она допускала, во-первых, что это вообще возможно, а во-вторых — что я именно тот, кто годится для выполнения задачи. Возможно, я даже раскрыл от удивления рот. Она улыбнулась; свет озарил унылую комнату и унылую пустоту у меня в голове. Я испытал непривычный шок. Чтобы прийти в себя, я спросил, случалось ли ей самой быть безнравственной. Она ответила: да, она пробовала, ведь все говорят, что это так забавно, но все оказалось вовсе не забавно, а даже, пожалуй, противно, и она ненавидит, когда ее трахают незнакомые мужчины.

Трахают, переспросил я? Маленькая словесная неточность; она имела в виду «тискают». В любом случае, именно это притянуло ее в испорченный Нью-Йорк, заставив покинуть чванливый старый Цюрих. Она родом из набожной католической семьи и, как предполагалась, сама была такой же, но ей хотелось побольше живости в жизни. Это правильное слово — «живость»?

Правильное, заверил я. И сообщил, что сегодня ей на редкость повезло, потому что я — один из самых безнравственных людей в Нью-Йорке, и я буду счастлив повести ее в те злачные места, куда так любят ходить безнравственные люди. Я пообещал, что живость будет, а траханье — нет. Если она сама не пожелает, что, конечно, входило в мои безнравственные планы, но этого я озвучивать не стал. Ее глаза вспыхнули; и снова эта улыбка. Волны доброты хлынули на мое измученное чело.

Так началось мое первое свидание с Амалией. Смотрителю здания и впрямь понадобилось время, чтобы добраться сюда, за что я благословил его в сердце своем. Мы потратили это время, разговаривая о том, что нас объединяло, а именно: мы оба были олимпийцами. Она выступала за Швейцарию (горные лыжи) в Саппоро. И еще о наших семьях или, точнее, о ее семье. (Позже, получив доступ к своей сумке, она показала мне фотографии швейцарцев среднего класса в разноцветных куртках на склоне горы, поедающих фондю перед шале. Нет, вру — на снимках никто не ел фондю, хотя в принципе они обожали его, и я пресытился этим блюдом за время нашего брака.) Я всерьез не отдавал себе отчета в том, что они действительно швейцарцы-католики, поскольку эта крошечная горная республика ассоциируется у меня с мрачным старым Кальвином. Однако существуют швейцарские гвардейцы Папы Римского, и они настоящие швейцарцы, а брат матери Амалии — один из них. Эти Пфаненстилеры очень hoch люди. А как насчет моей семьи?

Как, в самом деле? Мать к тому времени умерла, папа «путешествовал», брат учился в Европе (тут я немного прихвастнул), сестра… сначала я хотел солгать, но мне никогда это не удается (в личной жизни; как юрист, я, конечно, чрезвычайно умелый фальсификатор), и я сказал, что моя сестра — Мири де Лавью. В те времена в Нью-Йорке только слепой не знал, кто она такая, или человек, совершенно далекий от поп-культуры.

— Модель, — добавил я в ответ на непонимающий взгляд Амалии.

Я спросил, неужели она никогда не слышала о Черил Тейгс, Лорен Хаттон или Дженис Диккинсон? Она сказала: что, они тоже ваши сестры? Я никогда, ни до, ни после, не встречал человека, кто до такой степени не интересовался бы знаменитостями. Эту нишу занимает исключительно Амалия. Следовало насторожиться, но я этого не сделал.

Потом пришел парень из службы эксплуатации, отпер ее кабинет, она доделала то, что должна была доделать, и мы ушли. Тогда у меня был мотоцикл «БМВ Р70», на котором я ездил на работу почти в любую погоду. Она уселась на заднее сиденье, я включил двигатель. Она обхватила меня и…

Что может быть лучше, чем мчаться на мощном мотоцикле с сидящей сзади девушкой? Ее бедра прижимаются к вашим, ее груди прижимаются к вашей спине как два теплых овала, и вы можете слегка усилить их давление, нажимая на тормоза, даже если дорога этого не требует. Если и есть в мире что-нибудь лучше, мне оно неведомо. Я отвез ее на Юнион-сквер, где фасад одного из зданий прикрывал огромный рекламный щит, а на нем какой-то спиртной напиток принял облик блондинки в облегающем черном вечернем платье. Я остановился и указал на щит. Это моя сестра, пояснил я. Амалия рассмеялась и указала на другой рекламный щит, где был изображен молодой человек с голой грудью и в белых джинсах. Это мой брат, заявила она и снова засмеялась. Я поехал дальше, немного смутившись, однако, как ни странно, не без удовольствия. Меня уже достало быть братом своей сестры. Многие в городе жаждали хотя бы косвенного контакта со знаменитостью, и я испытывал легкий трепет при мысли о том, что рядом со мной человек, для которого все это ничего не значит.

Я повел ее в карибский ресторан, куда частенько захаживали известные guapos и их любовницы. Громкая Карибская музыка была пронизана агрессивными вибрациями. Потом мы совершили путешествие по дешевым ресторанчикам и клубам, где в сортирах торгуют наркотиками, а в переулке у заднего входа в любой момент можно получить оральный секс. Сам по себе я не был знаменит, чтобы быть допущенным туда, но имя Мири и тот факт, что благодаря своим занятиям тяжелой атлетикой я знал многих вышибал, поднимал для нас бархатные канаты; к тому же я вел под руку необыкновенно красивую женщину. Оказалось, что она потрясающе танцевала; я и сам был неплох в те времена, но она перетанцевала меня вчистую. Люди смотрели на нее с каким-то особенным выражением на лицах, я не мог его точно расшифровать: презрение, страстное желание?.. Они очень пристально вглядывались. Не сомневаюсь, то же выражение временами появлялось и на моем лице.

Короче, я отвез ее домой, в кондоминиум на углу Первой и Семьдесят восьмой авеню. К моему огромному удивлению и разочарованию, меня вознаградили рукопожатием и целомудренным поцелуем в щеку. То же и на втором свидании, и на третьем. Потом легкие ласки, но не более того. Она сказала, что в школе был один мальчик, и она спала с ним, и он разбил ей сердце, а потом до нее дошло: она не такая, как другие девушки, и не такая, как показывают в фильмах. Для нее невозможен секс без обязательств. Она не всегда согласна с тем, что говорит церковь, но все-таки в этом отношении церковь права. Она поняла это и с тех пор ничего себе не позволяла. Я спросил, ждешь суженого? И она, игнорируя мою иронию, ответила «да». Этот разговор произошел, между прочим, в клубе с дурной репутацией, что был рассадником дурных болезней.

Должен добавить, что в то время в моей жизни присутствовали, по крайней мере, четыре женщины. Все были красавицы, все сексуально доступные, но сейчас я едва помню их лица и имена, так полно Амалия захватила власть над моей эротической жизнью. Я всегда вел себя чрезвычайно небрежно и позволял своим девушкам знать о существовании других, ведь дело происходило во время сексуальной революции. Точно так же я повел себя с Амалией, и она сказала удивительную вещь: я должен прекратить все это, если хочу встречаться с ней. Еще более удивительно было, что я именно так и поступил. Позвонил всем своим тогдашним дамочкам и, так сказать, послал им прощальный поцелуй.

Потому что — вот в чем суть столь долгого экскурса — находиться рядом с Амалией я хотел сильнее, чем заниматься сексом. Чудеса какие-то; как опираться на солнечный луч, чтобы он поддерживал вас. Цвета становились ярче, музыка мелодичнее, все двигалось медленно и грациозно, словно величественный выход королевской семьи, ласкаемой благоуханными зефирами. Я и раньше слышал, что такое бывает, но принимал за метафору. Теперь все образные выражения из песен оказались правдой, разве что луна не казалась куском большой пиццы.

В итоге я получил Амалию — освященным веками благородным способом. Той же зимой мы поженились в Цюрихе, в присутствии всей ее большой и чрезвычайно респектабельной швейцарской семьи: папа — банкир, мама — профессор лингвистики, шестеро братьев и сестер, все как один светловолосые, с розовыми щечками. И хотя никто из них не думал, что она выиграла приз, все вели себя вежливо и корректно, насколько возможно. Мои сестра и брат тоже присутствовали. У Мири как раз проходили съемки в Париже, и она прибыла вместе со своим накокаиненным европейским мужем Арманом Этьеном Пико де Лавью, а Пол оторвался от учения в Италии, так что все сложилось удобно. Наверное, они бы приехали, даже если обстоятельства сложились бы иначе, но в то время я не был в этом уверен. Папу не пригласили, и он, соответственно, отсутствовал. Само событие слилось для меня в расплывчатое пятно, что вполне естественно для главных действующих лиц свадьбы. Я ясно помню одно — как Пол с силой схватил меня за локоть и сказал: такое стоит сберечь, парень, смотри, не просри все. А Мири плакала и, насколько я в курсе, на протяжении церемонии воздерживалась от наркотиков.

Медовый месяц мы провели в Церматте — жили в семейном шале и катались на лыжах. Точнее, она каталась. Я в основном падал, потом смотрел, как она мастерски летит вниз по лыжне, выписывая зигзаги, и предвкушал то, что до сих пор остается самым впечатляющим сексуальным опытом моей жизни. Приближаясь к оргазму, она издавала звуки, похожие на воркование голубей, и они нарастали в почти эпилептическом крещендо. Время останавливалось. Именно так, предполагаю, это происходит на небесах, где время не имеет ни начала, ни конца. Естественно, через полгода я стал спать и с другими, но научился скрывать это, поскольку Амалия почти не умела думать о людях плохо. Никаких оправданий, сэр: это был грех, простой, понятный и черный как ночь. Я просрал все, как и опасался Пол, недаром он в день свадьбы схватил меня за руку с такой силой, что остались синяки.

Разрушив рай собственными руками, я годами желал вернуться туда (естественно, не меняя при этом свою духовную структуру) и лелеял мечту о новой Амалии, только не столь безупречной. Пусть она окажется более — но не слишком! — похожа на меня самого, если вы понимаете, что я имею в виду, с тем же «электричеством» и без тяжкой ноши вины, которую я ощущал в отношениях с женой.

Я сделал это длинное отступление, чтобы прояснить случившееся в читальном зале отдела редких книг. Новое начало — и вот она передо мной, со своими маленькими светлыми косичками и напоминающим Амалию выражением лица. Стоит и пожимает мою руку, а от ее прикосновения бегут мурашки.

Я спросил, что она здесь делает, и она кивнула в сторону открытого на столе толстого тома. Дядя хотел, чтобы она предприняла кое-какие исследования, связанные с историей семьи. Я указал на кресла, и мы сели. В библиотеке приходилось говорить тихо, и я мог наклониться к ней ближе, чем при обычной беседе. От нее веяло легким запахом цветочных духов.

— Вы тоже научный сотрудник университета?

— Нет, я работаю в министерстве образования в Торонто. Это просто небольшая помощь дяде.

— Но он скончался.

— Да. Я подумала, что можно закончить работу и издать ее посмертно. Мне кажется, это понравилось бы ему.

— Вы были близки, да?

— Да.

— Хотя вас разделял океан?

— Да. — Потом она наморщила прекрасный высокий лоб и продолжала нетерпеливо: — Дядя Эндрю — очень важная часть моей жизни, мистер Мишкин. Отец ушел от мамы, когда мне исполнилось четыре, мы остались в очень тяжелом финансовом положении. Отец был человек распущенный, семья его не интересовала. Он уже умер, как и моя мать. Дядя Эндрю оплачивал мое образование и почти каждое лето приглашал к себе в Англию на каникулы. И… Боже, зачем я вам все рассказываю? Наверно, еще не оправилась от шока после того, что с ним произошло. Извините. Я не хотела на вас это обрушивать.

— Все нормально, — сказал я. — Потерять близкого родственника, да еще если он умер насильственной смертью, очень нелегко.

— Вы говорите так, словно испытали это.

— Да, — ответил я тоном, исключающим дальнейшие расспросы. И спросил, меняя тему разговора: — Как давно вы в городе?

— В Торонто?

— Нет, здесь. Простите… Когда житель Нью-Йорка говорит «город», он всегда имеет в виду остров Манхэттен.

Она улыбнулась, я ответил тем же — наша первая «общая» улыбка.

— С понедельника. Два дня.

— В отеле?

— Да, «Маркиз», на Восьмой авеню. Я рассчитывала остановиться в доме дяди Эндрю, но возникли сложности с полицией. Ведь там место преступления. И вещей его тоже не отдают, хотя профессор Хаас любезно отвел меня в кабинет дяди и позволил взять некоторые его личные вещи.

— Вам там удобно?

Бог знает, о чем я думал тогда; полагаю, мне просто хотелось продлить разговор с ней. Нелепо, как уже сказано, но из песни слова не выкинешь.

— Ну, по правде говоря, там отвратительно. Отель считается дешевым, но «дешевое» в Нью-Йорке дороже, чем я могу себе позволить. В особенности если иметь канадские доллары.

— Вы встречались с полицией?

— Да. Вчера. Я думала, мне придется опознавать тело, как показывают по ТВ, но они уже это сделали. Они задали мне несколько вопросов… по правде говоря, ужасных.

— Они считают, что его убили в ходе гомосексуального акта?

— Да. Но, боже мой!.. И я сказала им… ну, что дядя Эндрю не из таких. Он не делал секрета из своей… м-м-м… сексуальной ориентации, но был верен Олли. Это преподаватель в Оксфорде. Они выглядели как старая семейная пара, когда были вместе. — Внезапно она резко сменила тон. — Как думаете, нам удастся сегодня покончить с нашим делом?

— С нашим делом?

— Я имею в виду рукопись дяди Эндрю.

Ах, вот оно что! Я спросил, что она знает о ней.

— О, он мало что рассказывал, только говорил, что это рукопись начала семнадцатого века. Он заплатил за нее несколько тысяч долларов, но думал, что, возможно, цена окажется выше, если подтвердятся некоторые вещи.

— Какие, к примеру?

— Не знаю. Он не сказал. — И снова она очаровательно наморщила лоб. — По-моему, вас это не касается. Это моя собственность.

— На самом деле, мисс Келлог, — чуть чопорно ответил я, — это собственность государства. Чтобы предъявить на нее права, вы должны доказать, во-первых, что вы именно та, кем себя называете, а во-вторых что вы единственная законная наследница Эндрю Булстроуда. Вы должны предъявить завещание, утвержденное окружным судом Нью-Йорка. Только тогда судебный исполнитель отдаст мне распоряжение вручить вам собственность государства.

— О боже! И долго это будет продолжаться?

— Может быть, долго. Если завещание окажется неясным или будет оспорено, пройдут недели, месяцы и даже годы.

Она огорченно вскрикнула, прикусила губу и спрятала лицо в ладонях. Клерк за конторкой бросил на нас неодобрительный взгляд.

— Не могу я столько ждать, — простонала она. — В моем распоряжении несколько дней. Я должна вернуться в Торонто в понедельник, мне не по средствам жить в отеле. И…

Она внезапно смолкла и опустила взгляд, словно чуть не проговорилась о том, о чем лучше промолчать. Интересно; я подумал, не из-за этого ли она не захотела прийти ко мне в офис, и решил проверить.

— И?..

— Нет, ничего.

Бедняжка не умеет лгать, подумал я, глядя, как порозовела ее шея.

— Нет, не ничего, я думаю. Вы просите меня встретиться с вами в уединенном месте, вы все время поглядываете на дверь, будто ждете, что кто-то ворвется сюда, а теперь вы явно замалчиваете что-то. Мало того, что ваш дядя умер при таинственных и пугающих обстоятельствах. Мне кажется, у вас есть проблемы. Простите мою дерзость, но мне кажется, что вы нуждаетесь в…

— В юристе? Вы хотите предложить себя? — подозрительно спросила она.

— Вовсе нет. Вам нужен юрист, занимающийся делами о наследстве в суде. У меня другая специальность, хотя в моей фирме есть и такие. Я готов предложить вам себя в качестве друга.

— Думаете, я нуждаюсь в друге?

— Похоже на то. Я догадываюсь, что к вам подъезжали насчет рукописи, причем таким образом, что это вас обеспокоило.

Она энергично закивала, отчего косички угрожающе закачались.

— Да. Сразу после того, как мне позвонили из полиции и рассказали, что дядя Эндрю умер, был еще один звонок. Мужчина с низким голосом и сильным акцентом.

— Английским акцентом?

— Нет, скорее славянским или ближневосточным. Я накричала на него, потому что была сильно расстроена. Дядя Эндрю только что умер, а грифы уже кружат над трупом. Я бросила трубку, но он тут же позвонил снова, и тон у него был… глупо, наверно, говорить «угрожающий», но таким он мне показался. Он предложил мне за документ пятьдесят тысяч канадских долларов, и я сказала, что подумаю. Его мой ответ, видимо, не устроил, и он прибавил кое-что еще. Слов я точно не помню, но вроде того, что для меня же лучше согласиться на его условия. Прямо как в «Крестном отце» — предложение, от которого невозможно отказаться. Все это звучало так нереально, что меня едва не разобрал смех. Как они узнали, что я здесь? Никто дома не в курсе, где я остановилась.

— А ваше начальство?

— Нет. Они знают только номер моего мобильного. Когда сегодня утром я уходила из отеля, я видела автомобиль — один из этих больших внедорожников, черный, с тонированными стеклами, припаркованный в квартале от отеля. Около него стоял крупный мужчина с круглой головой, в солнцезащитных очках. Я оглянулась на него — он смотрел мне вслед с мерзкой улыбкой, а потом сел в автомобиль. Тут подошел автобус, и, когда я приехала в библиотеку, автомобиль уже был здесь.

— Это внушает беспокойство, — сказал я.

— Да, — после долгой паузы ответила она слегка дрожащим голосом.

— Давайте исходить из того, что полиция ошибается насчет причины смерти вашего дяди. Допустим, его убили из-за этого… м-м-м… документа. Похоже на мелодраму, да, но такие вещи иногда случаются. Давайте допустим, что эта вещь очень ценная, что она стоит гораздо больше пятидесяти тысяч канадских долларов. Преступники как-то узнали о ней, а теперь пытаются завладеть ею — честным либо грязным путем. Это имеет смысл?

Она тихо кивнула. Мне показалось, что она вздрогнула, и я захотел обнять ее, но воздержался.

— Да, хотя звучит ужасно. Я даже представить себе не могу, что бы это могло быть. Я имею в виду ценность рукописи. Дядя Эндрю говорил, что заплатил несколько тысяч долларов, и, скорее всего, столько она и стоит, иначе зачем прежний владелец продал ее? Если теперь выясняется, что она гораздо более ценная, при чем здесь преступники?

— У меня есть идея. Возможно, ценен не сам документ, а то, к чему он приводит. Дядя что-нибудь говорил об этом?

— Нет. Насколько я знаю, там какое-то письмо первой половины семнадцатого века, имеющее сугубо академический интерес. Дядя был очень увлечен им и прошлым летом специально съездил в Англию, чтобы уточнить детали. Но он никогда не думал, что рукопись имеет… ну, денежную ценность. А вам он рассказывал, что это такое? В смысле, к чему может привести письмо.

— Да. Он утверждал, что документ ведет к подлинной рукописи Шекспира, но, боюсь, он был чересчур оптимистичен. Позже я разговаривал с Микки Хаасом. По его мнению, такое маловероятно, а ваш дядя, похоже, просто отчаянно стремился… как бы сказать… восстановить свою репутацию.

— Да, верно, после того скандала он очень этого хотел. Вы знаете его историю?

— Я знаком с фактами, да. Однако он, кажется, догадывался, что преступники интересуются рукописью. Недаром он отдал ее мне на хранение. Подозревал, наверно, что на него могут напасть, и хотел сохранить документ… Ну, продолжим. По-моему, необходимо обеспечить вашу безопасность. В тот поганый отель вам, ясное дело, возвращаться нельзя. Надо переехать в другой…

— Я не могу позволить себе переехать. Я заплатила вперед. Ох, какой-то кошмар…

— Или, если позволите, у меня в городе большой лофт, точнее, верхний этаж дома. Там две спальни, где ночуют мои дети на школьных каникулах. Вы могли бы занять одну из них. Наверно, там почти так же убого, как в «Маркизе», зато безопасно. У меня есть и водитель, который будет возить вас по городу. Раньше он был телохранителем.

— Телохранителем? — воскликнула она. — И кого же он охранял?

— Ясира Арафата, в частности. Но мы об этом не распространяемся. Более безопасного места для вас я и представить себе не могу. Вы будете в безопасности от всех. — От всех, но не от меня; впрочем, этого я не сказал. Честно говоря, у меня и в мыслях не было ничего подобного, когда я делал свое предложение. Я хорошо помнил ужас ее дяди и не хотел, чтобы то же выражение появилось на ее лице. — Мы спрячем вас и попытаемся выяснить что-нибудь об этих людях, отталкиваясь от их автомобиля. Я бы сообщил полиции о развитии событий и предоставил действовать копам.

После обычных вежливых колебаний она согласилась с моим планом. Мы покинули читальный зал, а потом и библиотеку. Наверху лестницы я отодвинул ее в тень колонны у входа и оглядел Пятую авеню. Никакого черного внедорожника с тонированными стеклами не обнаружилось. Я позвонил Омару и велел встретить нас на Сорок второй улице. Мы торопливо пересекли Брайант-парк и сели в «линкольн».

Мой лофт находится на пересечении Франклин-стрит и Гринвич. Его площадь — четыре тысячи квадратных футов. В здании сначала располагалась швейная фабрика, потом товарный склад, а теперь оно до отказа набито богатыми людьми. Я купил помещение до того, как началось всеобщее помешательство на недвижимости в деловой части города, но все равно он стоил кучу денег, не считая ремонта. Мы жили здесь всей семьей — Амалия, дети и я; пока жена не съехала. Она знала, что я люблю это место, и заодно хотела быть ближе к школе, где учатся дети. Сейчас все они живут в двухквартирном каменном доме на Восточной Семьдесят шестой улице. Мы делим расходы пополам, поскольку у Амалии достаточно денег и она не считает, что меня следует пустить по миру только из-за того, что я сексуальный козел.

Во время нашей беседы я, однако, и не вспоминал об этом. Я показал Амалии-2 (она же Миранда Келлог) свое владение. Оно произвело на нее впечатление, что было шагом вперед по сравнению с Амалией-1 — на ту не производили впечатления никакие вещи, которые можно купить за деньги. Я заказал на дом китайский обед, и мы поели при свечах за низким столиком, откуда открывался приятный вид на реку. Я вел себя как джентльмен; мы просто ели и рассказывали друг другу свои истории. Выяснилось, что по образованию она детский психолог, хоть и работает чиновником среднего уровня. Мы поговорили о Нико, моем мальчике, и о его проблемах. Она проявила сдержанное сочувствие. Чем внимательнее я вглядывался в ее лицо, тем отчетливее видел, что она не так похожа на Амалию, как мне показалось вначале. И все же при взгляде на нее в душе по-прежнему пузырился восторг. Как мало мы знаем, как много мы открываем, какие химические силы соединяют любовников — так, кажется, поется в песне.

Она начала позевывать, стараясь скрыть это, и я устроил ей постель в комнате Имоджен. Дал чистую белую майку в качестве ночной рубашки, и, конечно, у меня всегда имеются новенькие зубные щетки — для детей. Она сонно поблагодарила меня и поцеловала в щеку. Что у нее за духи? Неуловимый, но такой знакомый запах.

На следующий день мы поднялись рано и выпили кофе с рогаликами — в обстановке более дружеской, чем оно происходило бы, будь это Утро После. В ее манере держаться проскальзывала некая отстраненность, удерживающая от настойчивых домогательств, и мне это нравилось: еще одно напоминание об Амалии. На ней был вчерашний костюм из универсального магазина. Омар отвез нас ко мне в офис. Там я познакомил ее с Джасмин Пинг — нашим блестящим юристом по делам о наследстве — и оставил их обсуждать таинства судебного утверждения завещания и переправки профессорского тела в Англию.

Согласно записной книжке, утро я провел, отговаривая одну писательницу возбуждать дело против другой; та другая украла ее идею и создала более успешную книгу, чем собственная книга писательницы. Позже по телефону я договаривался о встрече с человеком из торгпредства США, чтобы обсудить проблему (чего бы вы думали?) китайского пиратства. В общем, обычное утро. Примерно в двенадцать тридцать Миранда появилась в моем офисе, и я пригласил ее на ланч. Она отказывалась, я настаивал. В конце концов она стыдливо призналась, что все еще боится выходить на люди и хотела бы поесть в офисе или у меня в лофте.

Мы заказали еду в офис. Пока ждали, Миранда заговорила о рукописи. Сказала, что под руководством дядя научилась неплохо читать рукописные тексты первой половины семнадцатого столетия, и спросила, нельзя ли ей взглянуть на манускрипт. Никаких серьезных возражений у меня не было. Наследники часто делают независимые суждения о ценности предполагаемого наследства. Я послал мисс Малдонадо в хранилище.

Привезли ланч, и мы поели, сидя за стеклянным кофейным столиком. Она ела очень аккуратно, маленькими кусочками. Мы поговорили об ИС и о визите ее дяди; она понятия не имела, почему он хотел или был вынужден обратиться к услугам юриста. Тут вернулась с папкой мисс Малдонадо.

Прежде чем взять в руки жесткие коричневатые листки, Миранда натянула хлопчатобумажные перчатки. Чтобы лучше разглядеть водяные знаки, она поднесла страницы к окну, но день был мрачный, начинался дождь. Пришлось воспользоваться настольной лампой.

— Интересно, — сказала она, разглядывая страницы на свет. — Вот эта плотная бумага, ее обычно называют королевской, помечена гербом Амстердама. Ее производила хорошо известная бумажная фирма. Такая бумага была широко распространена в семнадцатом столетии. Судя по виду страниц, их вырвали из какого-то гроссбуха. Другие страницы, похоже, не связаны с первыми и представляют собой печатную копию.

Она назвала фамилию производителя бумаги и ее происхождение, но я запамятовал эти детали. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Она достала из сумки складное увеличительное стекло и спросила:

— Не возражаете?

Я не возражал. Мне доставляло удовольствие смотреть на нее. Она изучала страницы; я изучал лебединый изгиб ее склоненной шеи и завитки волос, которые робко шевелил сквозняк от отопительной системы.

Время шло. Я без всякого энтузиазма занялся кое-какой бумажной работой. Шум за стенами офиса доносился, казалось, из другого мира. Время от времени она что-то бормотала, читая страницы. Потом вдруг удивленно открыла рот.

— Что?

— Тот, кто написал это, Ричард Брейсгедл… утверждает, что плыл морем на «Морском приключении» и оно потерпело кораблекрушение. О боже! У меня даже руки дрожат.

Я спросил, что тут такого «рукодрожательного».

— Это же известнейшее событие! На борту находился губернатор Виргинской колонии. Они потерпели кораблекрушение около Бермуд, добрались до суши, построили корабль и вернулись в Вирджинию. Некоторые из участников экспедиции позже написали об этом отчеты, и есть мнение, что Шекспир изучал их свидетельства для создания атмосферы острова Просперо в «Буре». Но если этот человек, как он утверждает, знал Шекспира в тысяча шестьсот десятом… Тогда он, возможно, встречался с ним, живописал ему тропический колорит, а тот использовал в пьесе подробности… Это одно делает… Послушайте, мистер Мишкин…

— Пожалуйста, вы же моя гостья. Зовите меня Джейк.

— Хорошо… Джейк. Я должна изучить эту рукопись. Нельзя взять ее к вам домой?

Инстинкт юриста, конечно, подсказывал мне, что надо отказать. Юрист постоянно имеет доступ к чужим деньгам и ценностям, и первый шаг на скользком склоне он делает, вручая эти самые ценности тому, кто еще официально не признан собственником. Вынесите рукопись из офиса для того, чтобы предполагаемый наследник мог изучить ее, и очень скоро вы повесите Ренуара своего клиента в вашей спальне и отправитесь с семьей в морское путешествие на яхте покойного завещателя.

Да, все верно. Но она смотрела на меня с такой надеждой, а ее щеки горели восторгом открытия. Вдобавок я вспомнил об Амалии: та никогда меня ни о чем не просила, ожидая, что мистическая связь любви поможет мне самому угадать, чего она хочет. И я неминуемо терпел неудачу. Это приятно — когда тебя просят.

И я ответил, что это можно уладить, поскольку закон соблюден: рукопись по-прежнему остается при мне. Я достал жесткую папку, положил туда материалы Брейсгедла, позвонил Омару, взял зонт и портфель, обсудил с мисс Малдонадо текущие дела и вместе с Мирандой покинул офис.

Как это нередко бывало, я обещал прихватить детей из школы и отвезти их домой. Тут возникала определенная неловкость, но, в конце концов, Миранда — всего лишь клиентка, не связанная со мной опасно близкими отношениями (по крайней мере, пока). Я подобрал детей, представил их, и поездка прошла на удивление приятно. Имоджен вела себя необычайно мило. Она спросила, говорит ли моя гостья по-французски, раз она канадка, и услышала смущенный ответ, что у Миранды нет никакого таланта к языкам. А Нико развлекал нас, завязывая на обрывке веревки много-много разных узлов, рассказывая о происхождении каждого, о том, для чего он применяется и каковы его особенности. Я восхищался тем, как ласково Миранда обращается с мальчиком — у многих так не получается, включая меня, — и подумал, что это хорошее предзнаменование с точки зрения нашего будущего.

Мы высадили детей и поехали ко мне (медленно, из-за темноты и усиливающегося дождя), и по дороге, после обязательных похвал в адрес детей, Миранда неожиданно разговорилась о чудесных открытиях из послания Брейсгедла. Мне следовало бы запомнить нашу беседу, но я забыл ее слова и не чувствую в себе сил придумывать их, как поступал с другими разговорами. Сейчас почти три часа ночи, и вскоре мне, наверно, придется немного поспать.

Как бы то ни было, мы приехали, и Омар отбыл.

Однако не успели его задние огни исчезнуть за поворотом, как мы услышали громкий шум шин по влажной мостовой. Огромный черный внедорожник вынесся из-за угла Гринвич-стрит, резко затормозил перед нами, оттуда выскочили трое, все в черных куртках с капюшонами и кожаных перчатках, и рванули в нашу сторону с самым угрожающим видом. Один из них схватил Миранду, и я ударил его в лицо (боюсь, без особого эффекта) наконечником зонта. Самый крупный из двух других тут же вырвал у меня зонт, а его товарищ забежал сзади и обхватил меня за руки. Здоровяк сделал выпад, намереваясь ударить меня в живот; скорее всего, он не собирался этим ограничиваться, вознаграждая себя за удар зонтом.

Я не драчун, но я достаточно времени провел в салунах и знаю: существует тип храбрых мелких парней, которые, набравшись, не могут противиться желанию затеять драку с более крупным парнем. Особенно если этот последний внешне не потрясает воображение и не похож на Шварценеггера, что в полной мере относится ко мне. Люди моей профессии обычно имеют небольшой опыт физического насилия. Тяжелоатлеты на каждом шагу не попадаются, и нападающие понятия не имели, что я из их числа.

Первым делом я согнул руки и вырвался из хватки того, что стоял сзади. В следующее мгновение я присел на корточки и развернулся на пятках так, что мое лицо оказалось на уровне его бедер. Я обхватил обе его ноги под коленями. Руки у меня большие и очень, очень сильные. Здоровяк за моей спиной попытался вцепиться мне в шею, но теперь я уже снова встал, подняв над головой обе руки. Тот, кого я схватил, весил около ста восьмидесяти, и поднять его мне не составило труда. Я отступил на шаг, снова развернулся и ударил громилу по голове его же дружком. Человеческое тело — не слишком удобная дубинка, но как демонстрация силы и способ устрашения противника не знает себе равных. Здоровяк зашатался, поскользнулся на влажной мостовой и рухнул на задницу. Я раскрутил свою «дубинку» над головой и швырнул вдоль улицы.

К сожалению, чтобы совершить эти подвиги, мне пришлось выронить портфель, и тип, что удерживал Миранду, грубо отпихнул ее к стене здания, схватил портфель, выкрикнул что-то на незнакомом языке и помчался к внедорожнику. Двое других поднялись и тоже побежали, выкрикивая проклятия. Машина рванула с места так быстро, что я не успел разглядеть номер. Я подошел к Миранде. Она была цела; лишь синяки остались на запястье, куда вцепился этот головорез, да царапины на руке и на коленях.

Она нетерпеливо отмахнулась от моих забот.

— Они унесли ваш портфель?

— Боюсь, да, и это очень жаль. Он у меня с тех пор, как я стал юристом.

— Но рукопись… — простонала она.

— Рукопись цела и невредима. Она во внутреннем кармане моего плаща.

Я хотел добавить, что особо ценные вещи всегда ношу при себе с тех самых пор, когда, учась в университете, забыл в метро свою старую сумку с единственным экземпляром важных юридических бумаг, отнявших несколько сот часов каторжного труда. Но тут Миранда внезапно обхватила мое лицо руками и поцеловала в губы.

Письмо Брейсгедла (7)

Прошло несколько недель, как мы прибыли, и настал день, когда мистера Кина убило огромное ядро. В один момент я разговаривал с ним, а в другой он уже стоял без головы и упал. И где я оказался? Пушки были переданы другому мастеру, и с ними управлялись его люди. Так стоял я посреди Слайса с несколькими монетами в кошельке, а на голландском не умею ни слова. Но однажды бродил я в печали по пристани и увидел, как в порт входит «Гроен Дрейк». Я сказал капитану, что могу обслуживать пушки не хуже любого другого. Он сказал, хорошо, я понимаю, парень, но знаешь ли ты, чем я занимаюсь? Он хорошо говорил по-английски, и я сказал ему, нет, сэр. Он сказал, я пират, контрабандист. Это было слово, которого я не знал. Он объяснил мне его смысл: это тот, кто обманывает его величество, не платит корабельный сбор и пошлину. Ну, ты готов служить моим пушкарем в этом деле, кровавом и жестоком, но мы заработаем золото? И я сказал, да, сэр, потому что совсем изголодался. И еще мне очень хотелось иметь много золота. Я сказал себе, тебе повезло, какая разница, как убивать испанцев.

Мы отплыли из Слайса и стали карать испанские суда от Северного моря до Бискайского залива, захватили много кораблей, убили много испанцев и некоторых французов, а потом ночью приплыли в Англию и под носом у береговой охраны выгрузили груз шелка, пряностей, вина, спиртных напитков. Пока мы были в порту, я сделал себе квадрант для определения расстояния, один человек в Роттердаме изготовил мне его из латуни и вдобавок сделал прорези на четвертях и установил на них маленькие зеркала, так что можно смотреть в обе стороны одним взглядом. С ним на борту мы могли точно рассчитать, сколько пороха надо сыпать, чтобы ядро долетело на, скажем, восемьсот ярдов. Загрузив порох и установив инструмент под заранее рассчитанным углом, я ждал, пока цель появится в обоих зеркалах, тогда, значит, судно точно, где нужно, и я давал приказ стрелять, все ядра попадали в цель сразу же, без предупреждающих выстрелов и не тратя заряды впустую. Они очень удивлялись, что мы без труда справлялись с ними и брали на абордаж.

Так за два года на море я скопил 80 соверенов золотом, которые хранил у одного еврея в Слайсе. Матросы тратили все деньги на пьянку и шлюх, а я нет. В год девятый, как все знают, между королем Испании и Голландией было подписано соглашение, чтобы больше не грабить испанские корабли. Но Ван Брилле сказал, что Голландия нам не указ, как занимались контрабандой, так и будем. Мы продолжали это дело, но мне было тревожно, и однажды я пошел к своему еврею, тот выписал мне вексель и сказал, что любой еврей от Португалии до Московии, которому я покажу бумагу, даст мне всю сумму в золоте. Мы поплыли в Англию и, пока мы были на берегу, продавали наши товары нужным людям в Плимуте, я сошел с корабля во тьму и покончил с контрабандой, или, по крайней мере, так я считал.

В Плимуте я прожил несколько дней в гостинице «Якорь», думая, что мне делать, куда пойти. И тут пришел человек, набиравший матросов для путешествия адмирала сэра Сомерса в Вирджинию, в Новый Свет. Я подумал, это мне знак, что делать. Я сказал ему, что я пушкарь, могу стрелять и на суше и на море, умею определять путь по звездам и пользоваться алидадой, чтобы находить широту, могу делать съемку, если потребуется. Он спросил: может, ты и по воде ходить умеешь или тебе для того нужно судно? Все, кто там был, засмеялись: но он велел мне пойти с ним к мистеру Толливеру, командиру флагмандского корабля «Морское приключение». Тот встретил меня по-доброму. Я показал ему, что умею. Он был удовлетворен, и я подписал бумагу как начальник пушки, за 15 в день, с кормежкой.

Мы отплыли второго июня девятого года. После Гроен Дрейка тот корабль показался мне почти дворцом знатного лорда, такой просторный, так хорошо обустроенный, еда гораздо лучше, никакого голландского сыра, рыбы, рейнвейна, но доброе пиво, английская говядина: я был очень даже доволен. Я подружился с мистером Толливером, научился у него искусству работы с компасом, как определять долготу по звездам, а это вещь очень трудная. Он был очень странный человек, я таких прежде никогда не встречал. Он не верил в Божью благодать и думал, что нет разницы между папистскими суевериями и протестантской верой: он считал, что Бог создал мир, а потом оставил его быть, как он сам сможет, подобно как жена выставляет пироги в прохладное место, не заботясь больше о нас, своих созданиях. Мы спорили по этим вопросам во время ночной вахты до самого рассвета, но без толку, мы никогда не могли договориться, поскольку он не принимал авторитет Священного Писания. Ты что, там был, когда все это писали? Нет? Тогда откуда ты знаешь, что Божье слово не написано такими же дураками, как ты сам? Он не боялся адского огня, говоря, что никогда не видел ни дьявола, ни ангела и не встречал никого, кто бы их видел, за исключением немногих безумцев. Он думал, что большинству людей церковь не причиняет вреда, и ходил на воскресную службу, но про что сама служба или проповедь, ему было все равно: если его королевская милость скажет, что нужно поклоняться простому камню или папе, он и тогда будет доволен. Я изумлялся, как это все в нем помещается, как он мог так относиться к вещам, к которым все в мире относятся очень серьезно, а он нет, и притом быть хорошим добрым человеком, со всей его мудростью?

 

8

Мать Крозетти, Мэри Маргарет Крозетти (Мэри Пег, как все ее называли), обладала многими качествами, весьма полезными ей и в качестве старшего научного сотрудника библиотеки, и в качестве матери. К их числу относились изумительная память, приверженность истине, невероятное внимание к деталям и внутренний детектор лжи, по мощи не уступающий настоящему. Она старалась обеспечить сыну приватность частной жизни, соответственно его статусу взрослого человека, однако совместное существование в крошечном бунгало создавало достаточно точек соприкосновения, позволявших ей практически всегда знать о его душевном состоянии. Десять дней назад это состояние было прекрасным. Ал хоть и испытывал склонность к меланхолии, но пару последних дней он пел, принимая душ, и весь светился изнутри.

«Влюбился», — думала мать с той смесью радости и тревоги, какую подобное обстоятельство порождает в душах большинства родителей. Потом, совсем быстро, наступил разрыв.

«Она его бросила», — решила Мэри Пег.

Еще она думала, что радость поначалу была слишком уж бурной и все чересчур быстро закончилось.

— Я тревожусь о нем, — сказала она по телефону старшей дочери. — Это на него не похоже.

— Его всегда бросают, ма, — ответила Дженет Кин; она была не только соучастницей матери по семейным заговорам, но и профессиональным психиатром. — Он парень симпатичный, но не имеет подхода к женщинам. Это пройдет.

— Тебя здесь нет, Дженет. Он похож на зомби. Приходит с работы в таком состоянии, словно день гнул спину в соляных копях. Ничего не ест и спать ложится в половине девятого. Это неестественно.

— Ну, я могла бы взглянуть на него… — начала Дженет.

— Что, как на пациента?

— Нет, ма, это недопустимо, но если ты просто хочешь услышать мое мнение…

— Послушай, дорогая. Я знаю, когда мои дети сходят с ума, а когда нет. Он не сошел с ума. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Я хочу сделать вот что. Приготовлю в субботу завтрак повкуснее, сяду рядом и все из него вытяну. Что скажешь?

Дженет и в самых буйных профессиональных фантазиях не мечтала о том, чтобы обладать способностью матери заставлять людей выбалтывать свои секреты, поэтому она сделала лишь несколько нечленораздельных одобрительных замечаний. Одобрительные замечания — именно то, что требовалось Мэри Пег, когда она просила совета, и Дженет выполнила свой долг. Сама она считала, что братцу нужны девушка, приличная работа и возможность жить самостоятельно, не под одной крышей с матерью — именно в таком порядке, по возрастанию важности. Но она решила не спорить. Дженет и обе ее сестры при первой же возможности покинули родной дом — и не потому, что не любили свою дорогую мамочку. Просто мать отбрасывала уж очень плотную тень. Бедняга Алли!

Мэри Пег, получив профессиональный совет Дженет, всегда чувствовала себя лучше и радовалась, что мнение дочери так хорошо соотносится с ее инстинктами. Она была одной из семи детей вагоновожатого подземки. В отличие от большинства людей своего класса и культуры, она поддалась соблазнам шестидесятых и прошла весь бунтарский путь — увлекалась рок-группами, жила в коммуне в Калифорнии, пробовала наркотики, имела случайный секс; потом, слегка пристыженная, она вернулась к реальной жизни, выучилась в колледже и стала работать научным сотрудником библиотеки. Буйная сторона истории осталась тайной для ее родителей, поскольку, в отличие от многих современников, Мэри Пег не была настолько испорчена, чтобы вопить об этом направо и налево; ей хватало испорченности как таковой. Воспитанная в католической традиции, она всегда страдала от чувства вины по поводу того, что обманывала родителей; когда у нее появились собственные дети, она твердо решила: в их семье лжи между родителями и детьми не будет. Порой она думала, что поэтому и вышла замуж за копа.

Все прошло по плану. Она приготовила вкусный завтрак, сын прошаркал к столу, отпил немного апельсинового сока, подцепил вилкой кусок французского тоста и сказал: спасибо, но на самом деле он не очень голоден. Тогда Мэри Пег постучала чайной ложкой по стакану, неплохо имитируя сигнал пожарной тревоги. Он вздрогнул и уставился на нее.

— Давай, парень, выкладывай, — сказала она, вперив в него взгляд своих глаз цвета газового пламени, в данный момент столь же обжигающих.

— Что?

— Он спрашивает, «что»! Ты две недели разыгрываешь сцену из «Ночи живых мертвецов». Думаешь, я ничего не замечаю? Ты выглядишь как «Крушение "Геспера"».

— Нет, ничего подобного, ма…

— Очень даже есть подобное. Это та девушка? Как там ее звать, Кэрол…

— Кэролайн. — Он испустил тяжкий вздох.

— Она самая. Теперь слушай. Ты знаешь, я никогда не лезу в личную жизнь своих детей…

— Ха!

— Не дерзи, Альберт! — И дальше, более сдержанным тоном: — Серьезно, я начинаю беспокоиться. Тебе и раньше случалось переживать разрыв с девушкой, но ты никогда не вел себя так странно.

— Это не разрыв, ма. Это… Я не знаю что. В том-то и проблема. В смысле, да, у нас было свидание, очень приятное, но потом она… ну, типа, пропала.

Мэри Пег пила кофе, ожидая продолжения, и не прошло и нескольких минут, как запутанная история о Ролли, рукописи и Булстроуде выплыла наружу. Муж неоднократно рассказывал ей о своих расследованиях, он не относился к числу тех полицейских детективов, что считают своих жен слишком нежными для рассказов о работе копов; она такой и не была. Она знала, как следователи это делают: сочувственно слушают, время от времени вставляя подбадривающее слово. Ее вовсе не обрадовало сообщение о том, что ее сын, подстрекаемый той неприятной женщиной, оказался в положении уголовного преступника. Однако она воздержалась от комментариев. Теперь сын перешел к описанию их свидания, не вдаваясь, конечно, в интимные детали, но у нее хватало опыта и воображения домыслить их.

— Ну, как я сказал, мы приятно провели время, и я чувствовал себя прекрасно. На следующий день я пошел на работу, рассчитывая встретить ее, но она не появилась. Я спросил у Глейзера. Он ответил: она позвонила и сказала, что пару дней ее не будет в городе. Я подумал, это немного странно. В смысле, ведь между нами как-никак что-то было, и она могла бы позвонить мне... Но я уже говорил, она вообще человек необычный. Ну, поэтому я не слишком беспокоился, знаешь ли. Настал день, когда она должна была появиться, но… Кэролайн нет. Мистер Глейзер позвонил ей — телефон отключен. Мы немного заволновались, и я предложил: давайте я после работы заеду к ней и посмотрю, что там и как. Когда я добрался до ее улицы, там стоял большой самосвал и было полно рабочих, занимающихся сносом домов. Они уже заканчивали работу. Большой желоб, по которому спускают вниз обломки и все такое прочее, еще был на месте и шел прямо из ее окна на верхнем этаже. Я поговорил с начальником бригады, но он ничего не знал. Ему поступил вызов из управляющей компании, владевшей домом, — им срочно потребовалось разобрать здание до кирпичного каркаса, подготовив к переделке. Он сообщил мне название управляющей компании, но в дом пройти не разрешил. Я уже говорил, что Кэролайн всю мебель сделала сама из выброшенных досок. Прекрасная работа, и вот сейчас все пошло прахом, разбито и разломано, ее рабочий стол и прочее. Это было как смотреть на ее труп. — Крозетти вздрогнул, гоняя вилкой по тарелке кусок тоста. — В любом случае, там я ничего поделать не мог и был… ну, совершенно подавлен. Пошел прочь и тут заметил, что и эта улица, и боковые переулки усыпаны обрывками бумаги. День стоял ветреный, и я подумал, что бумагу выдуло из самосвала или когда она скользила по желобу. Ну, я, как последний идиот, шел по улице, подбирал клочки и думал: ох, ей же будет приятно сохранить что-нибудь из этого хлама — фотографию, почтовую открытку… Глупость, конечно. Ясное дело, она взяла с собой все, что хотела. — Он вытащил бумажник и показал матери сложенную почтовую открытку и фотографию. — Мелодраматично, да? Таскать это с собой? Мне кажется, если держать при себе что-то, принадлежащее ей, это будет вроде… ну, магического заклинания, что ли. Останется какая-то связь между нами, и она не исчезнет полностью, навсегда.

Он снова спрятал бумаги с таким несчастным видом, что Мэри Пег с трудом подавила атавистическое желание посадить его к себе на колени и поцеловать в лоб. Вместо этого она спросила:

— А что с теми знаменитыми томами? Думаешь, она взяла их с собой?

— Надеюсь, что да. Я их не видел. Хотя, может, они лежали на самом дне самосвала. Здесь ирония, типа золотой пыли в «Сокровище Сьерра-Мадре».

Последнее замечание заставило Мэри Пег почувствовать себя немного лучше; если сын вспомнил о кино, значит, дела не так уж плохи.

— Ты, конечно, позвонил в управляющую компанию, — сказала она.

— Конечно. Я даже отправился в их офис в Бруклине. Там секретарь, который ничего не знает, и босс, которого никогда нет на месте. В конце концов я дозвонился, и босс сказал, что не знает никакой Кэролайн Ролли, что верхний этаж никогда не сдавался под жилое помещение, что дом официально значится непригодным для проживания и именно по этой причине его сносят. Я спросил, кто владелец здания, но он ответил, что это конфиденциальная информация. Консорциум, сказал он. Потом я позвонил профессору Булстроуду и узнал от секретаря, что вчера он уехал в Англию. Неизвестно, когда вернется. Приглашенные профессора вольны отправляться куда им вздумается, когда занятий нет. Его номер в Оксфорде мне отказались сообщить. — Он бросил на мать такой потерянный взгляд, что у нее заныло сердце. — Прямо не знаю, что делать, ма. Мне кажется, с ней что-то случилось, и в этом есть моя вина.

— Ну, вот уж полная чушь. Ты не прав только в одном — что с самого начала пошел у нее на поводу. Послушай, я понимаю: тебе нравится эта девушка. Но почему ты не допустишь, что она просто сбежала с крадеными книгами?

— Крадеными книгами? Ма, она же не ограбила винный магазин! Это другое. Она переплетчица. Она восстанавливает прекрасные книги, которые владелец велел уничтожить. Глейзер не теряет ни пенни — он хочет получить лишь деньги от продажи вклеек…

— И теперь он их не получит, не забывай.

— Ну, я не оправдываю ее, но если она и обманщица, то обманщица необычная. Она не выполнила указание Глейзера, спешно куда-то переехала и не собирается отдавать Глейзеру то, на что он рассчитывает, — это верно. Только вот… Дело у нее было в самом разгаре, но… поверь, она создала в пустом лофте в Ред-Хуке целый маленький мир, построила его собственными руками. Там было ее рабочее место, а работа — в ней вся жизнь Кэролайн. Она не могла просто взять и бросить ее.

— Не знаю, дорогой. Она кажется непредсказуемой женщиной и почти… я бы сказала, ненадежной. По ее словам, над ней ужасно надругались. И ты сказал, что она, похоже, скрывается. Может, те, от кого она скрывается, добрались до нее? Что ты качаешь головой?

— Нет, я теперь совсем не уверен, что она скрывается. Я предпринял массированный поиск в Интернете. Естественно предположить, что, когда мужчина по имени Ллойд в течение десяти лет держит девушку по имени Кэролайн Ролли взаперти в качестве сексуальной игрушки, такая история должна стать громкой новостью. Но я не нашел ничего. Я перечитал кучу канзасских газет. Ноль: никаких упоминаний об этом случае. Конечно, она могла сменить имя. Тем не менее… Короче, я позвонил Патти.

Мэри Пег отметила, что сейчас на лице сына промелькнуло смущенное выражение; это вполне естественно, подумала она. Патриция Крозетти Долан, вторая по старшинству сестра Альберта, пошла по стопам своего папы и служила в нью-йоркской полиции, дослужившись до детектива третьего класса. Предполагается, что сотрудники департамента полиции Нью-Йорка не ведут расследования в интересах своих родных, однако многие это делают. Мэри Пег и сама не раз пользовалась связями дочери для собственных научных исследований. Теперь ее сын прибег к той же «тяжелой артиллерии», ха-ха!

Она, однако, воздержалась от насмешек и только спросила:

— Ну?

— Я попросил ее посмотреть по документам, скрывается Кэролайн от полиции или нет.

— И…

— Она нигде не упоминается. По крайней мере, под именем Кэролайн Ролли.

— Значит, она солгала? Насчет дяди и того, что скрывается?

— Выходит, так. Как еще объяснить? И это меня просто подкосило. Потому что… она действительно мне нравится. Это что-то химическое. Помнишь, вы с папой всегда рассказывали, как встретились в первый раз, когда ты работала на выдаче в библиотеке Реджо-парка и он пришел туда за книгами. Вы сразу поняли, да? Ну и здесь что-то подобное.

— Но, дорогой, у нас это было взаимно. Я не собрала свои вещички и не исчезла после первого свидания.

— Мне казалось, у нас тоже взаимно. Или, по крайней мере, к тому идет. И если это не так, в смысле, если я все придумал… ну тогда кто я такой? Сумасшедший маньяк, наверно.

— Пожалуйста, перестань. Ты не маньяк, поверь мне на слово. Я бы первая сказала тебе, если бы ты начал сходить с рельсов. Как, надеюсь, поступишь и ты: скажешь мне, когда старческое слабоумие поднимет свою мерзкую голову. — Она оживленно хлопнула в ладоши, словно демонстрируя, что до маразма еще далеко, и спросила: — Что же мы будем делать со всем этим?

— Мы?

— Конечно. Теперь, ясное дело, все замыкается на профессоре Булстроуде. Что тебе известно о нем?

— Ма, о чем ты? Какое отношение к исчезновению Кэролайн имеет Булстроуд? Он купил бумаги, и все. Конец истории. Хотя я поискал сведения и о нем. Знаешь, он нечто вроде «паршивой овцы».

Крозетти рассказал матери о знаменитой истории с поддельным кварто; в свое время Мэри Пег слышала об этом.

— Ах, вот кто он! — воскликнула она. — Ну, интрига усложняется, тебе не кажется? Первое, что мы должны теперь сделать, это подключить Фанни. Так тебе следовало поступить с самого начала. — Увидев недоуменное выражение на лице сына, она терпеливо продолжила: — Альберт, не думаешь же ты, в самом деле, что Булстроуд честно перевел тебе отрывок из рукописи? Безусловно, он солгал! По твоим словам, внутренний голос подсказывал тебе, что тебя обдирают, и ты не продал бы ему рукопись, если бы эта женщина не пустила в ход слезы и не нагромоздила гору лжи. Они действовали заодно.

— Немыслимо, ма…

— Таково единственное объяснение. Она обвела тебя вокруг пальца. Мне очень жаль, дорогой, но это несомненный факт — иногда мы влюбляемся в неподобающих людей. Ведь Купидон имеет при себе лук и стрелы, а не тесты личности. В юности со мной такое тоже случалось, и не раз.

— Например? — с интересом спросил Крозетти.

Предположительно бурное прошлое матери интриговало ее детей, однако она говорила о нем исключительно намеками и для увещевания. На вопросы она неизменно отвечала примерно так, как сейчас:

— Не стоит ворошить прошлое, мой мальчик. Каждый сам выбирает свой путь. — После чего добавила: — Я прямо сейчас позвоню Фанни и договорюсь о встрече. Ты можешь пойти к ней в понедельник после работы.

Против этого у Крозетти не нашлось убедительных аргументов.

Как и предполагалось, в шесть часов вечера в понедельник он появился в отделе рукописей Нью-Йоркской публичной библиотеки с бумагами в почтовом тубусе. Фанни Добровиц сидела за своим письменным столом. Крошечная, меньше пяти футов ростом, с безобразным лицом мопса — в нем тем не менее проглядывало что-то симпатичное — и яркими карими глазами, утопающими в глубоких глазницах за толстыми стеклами круглых очков. Седые волосы Фанни были стянуты на затылке в библиотечный пучок, за ухом торчал канонический желтый карандаш. Сирота из Польши, после войны она оказалась в Америке и служила библиотекарем более пятидесяти лет — в основном в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Уже около двадцати лет она изучала рукописи. Крозетти знал тетю Фанни всю жизнь и считал ее умнейшим человеком, хотя на комплименты по поводу своих энциклопедических знаний она вечно со смехом отвечала:

— Дорогой (это звучало как «да-а-гой»), я не знаю ничего («нит-ше-го»). Я лишь знаю, где все это найти.

В детстве Крозетти и его сестры пытались измыслить вопросы, на которые тетя Фанни не смогла бы найти ответ. Например, сколько бутылок кока-колы продано в Аштабьюле в 1928 году? Но Фанни неизменно побеждала и рассказывала замечательные истории о том, откуда получена нужная информация.

Итак, прозвучали приветствия, вопросы о сестрах и матери, о нем самом (хотя Крозетти не сомневался, что Мэри Пег детальнейшим образом проинформировала приятельницу о его делах) — и к делу. Он вытащил бумаги из тубуса и протянул рулон Фанни. Та отнесла их к широкому рабочему столу и разложила тремя параллельными рядами — копии того, что продано Булстроуду, и уцелевшие оригиналы.

Расправив их, она пробормотала что-то по-польски.

— Альберт, вот эти восемнадцать страниц… оригиналы?

— Да. Они выглядят как зашифрованные письма. Их я Булстроуду не продал.

— И ты скатал их, словно какой-то календарь? Постыдись!

Она ушла и вернулась с чистыми пластиковыми обложками для документов, куда очень осторожно разложила шифрованные страницы.

— Теперь давай-ка посмотрим, что мы имеем.

Она долго изучала копии через большое прямоугольное увеличительное стекло и наконец произнесла:

— Интересно. Знаешь, ведь это три отдельных документа. Вот здесь копии двух разных и еще оригинал.

— Ну да, я и сам понял. Четыре страницы — это, скорее всего, копия какой-то проповеди, меня они не интересуют. А остальное — письма Брейсгедла.

— М-м-м… твоя мать сказала, что ты продал письма Булстроуду.

— Да. Мне очень жаль, Фанни, нужно было сразу идти к тебе.

— Да, нужно было. Твоя дорогая мать считает, что тебя обманули.

— Знаю.

Она похлопала его по руке.

— Ну, давай посмотрим. Покажи мне то место, где, по-твоему, упоминается о Шекспире.

Крозетти так и сделал. Маленькая библиотекарша пристроила настольную лампу на гибкой ножке так, чтобы на бумаги падало как можно больше света, и углубилась в изучение.

— Ну, почерк не слишком скверный, — заметила она. — Мне попадались и похуже. — Она медленно прочла отрывок вслух, словно туповатая третьеклассница, а потом воскликнула: — Господи!

— Черт! — взорвался Крозетти, ударив себя кулаком по бедру с такой силой, что почувствовал острую боль.

— Да уж, — согласилась Добровиц, — тебя прилично обдурили. Сколько он заплатил?

— Тридцать пять сотен.

— Ох, дорогой мой! Какой позор!

— Я мог бы получить гораздо больше, да?

— О да. Если бы ты пришел ко мне и мы установили аутентичность рукописи — так, чтобы не осталось сомнений, а для документа подобной природы и важности это нелегко, — ее можно было бы выставить на аукцион. Мы, скорее всего, не стали бы принимать в нем участие, поскольку это не совсем наш профиль. Но Фолджер и Хантингтон передрались бы между собой. Более того: для человека вроде Булстроуда владеть — эксклюзивно владеть — таким документом… ну, это уже карьера. Неудивительно, что он обманул тебя! Он, конечно, сразу сообразил, что рукопись снова сделает его центральной фигурой в деле изучения Шекспира. Никто и не вспомнит больше о той злосчастной фальшивке. Это открытие — взрыв в шекспироведении. Люди годами спорят о том, какой религии придерживался Шекспир, каковы были его отношения с политикой, а здесь мы имеем чиновника английского правительства, подозревающего Шекспира в приверженности папизму, причем изменнического толка. Тут открывается непаханое поле для исследований: сам Брейсгедл, его история, с кем он был знаком, где путешествовал. Плюс история того, на кого он работал, этого лорда Д. Может, где-то в старых архивах до сих пор лежат неисследованные документы. И поскольку нам известно, что в судебном порядке Шекспира никогда не преследовали, интересно выяснить почему. Может, он находился под защитой кого-то еще более могущественного, чем этот лорд Д.? И так далее, и тому подобное. Затем: у нас есть подборка шифрованных писем, скорей всего, представляющих собой отчет о слежке за Уильямом Шекспиром; у нас есть написанное современником свидетельство его жизни и деяний. Это невообразимое сокровище. При условии, конечно, что письма поддаются расшифровке. Поверь мне, криптографы будут сражаться за право заняться ими. Хорошо, что хотя бы эти письма у нас остались в оригинале.

Добровиц с коротким лающим смешком откинулась в кресле, устремила взгляд в потолок и с драматическим видом принялась обмахиваться рукой, точно веером. Этот жест Крозетти помнил с тех самых пор, когда они, дети, приносили ей свои неразрешимые головоломки.

— Но, мой дорогой Альберт, хотя все это необыкновенно увлекательно само по себе, это сущие пустяки по сравнению с настоящей находкой.

Крозетти почувствовал, как у него пересохло во рту.

— Ты имеешь в виду, что подлинная рукопись Шекспира действительно существует?

— Да, но и этого мало. Давай-ка поищем, указана ли здесь дата. — Она поднесла к глазам увеличительное стекло и стала исследовать страницы, словно птица, гоняющаяся за суетливо снующим жучком. — Хм-м-м… да, вот здесь, тысяча шестьсот восьмой… а свою шпионскую деятельность он, похоже, начал где-то в шестьсот десятом. Ты понимаешь, что это означает, Альберт?

— «Макбет»?

— Нет-нет, «Макбет» был в тысяча шестьсот шестом. И мы знаем, как он написан, — никаких секретов, упоминаемых Брейсгедлом, там нет. Год тысяча шестьсот десятый — это год «Бури», а после нее, не считая нескольких мелких вещей — главным образом в соавторстве, — Шекспир больше не писал пьес, что означает…

— Ох господи! Новая пьеса!

— Неизвестная, нигде не упоминаемая пьеса Уильяма Шекспира, о существовании которой никто и не подозревал. Причем написанная собственноручно. — Фанни приложила руку к груди. — Сердце… Дорогой, думаю, я слишком стара для таких переживаний. В любом случае, если она подлинная… повторяю, если она подлинная… Ты знаешь, в наши дни очень легко произносят слово «бесценная», обычно в смысле «баснословно дорогая», но это будет нечто выходящее из ряда вон.

— Миллионы?

— Ба! Сотни, сотни миллионов. Рукопись пьесы, если будет доказана ее аутентичность, стала бы самой дорогой единственной авторской рукописью, а возможно, самым дорогим движимым имуществом в мире, наравне с величайшими картинами. К тому же владелец рукописи станет и владельцем авторского права на нее. Я не эксперт, могу лишь строить догадки. Театры, фильмы… любой режиссер или продюсер продаст своих детей за право премьерного показа, не говоря уж о кино! С другой стороны, не надо строить воздушных замков. Может, все это искусный обман.

— Обман? Что-то я не въезжаю… Кто кого обманывает?

— Ну, ты знаешь, Булстроуд однажды попался на удочку ловкого мошенника. Может, кто-то решил, что теперь он созрел для второй попытки.

— Неужели? Знаешь, я думаю, Булстроуд последний, кто подойдет для такого. Кто ему поверит? Ведь доверие к нему подорвано, поэтому он так жаждет снова оказаться на плаву.

Она рассмеялась.

— Тебе нужно иногда заглядывать в казино. Если бы те, кто полностью проигрался, не желали снова оказаться на плаву, как ты выразился, казино давно закрылись бы. Но, конечно, на месте мошенника я не стала бы так действовать.

— Почему?

— Потому, дорогой, что это немыслимо — создать саму пьесу. Одно дело — сфабриковать «плохой» кварто «Гамлета». У нас есть «Гамлет», у нас есть «плохие» кварто, и у нас есть некоторые идеи относительно источников Шекспира при написании пьесы. И текст не должен быть слишком выдающимся. Если на то пошло, он должен быть хуже того, что нам известно; в «плохих» кварто чаще всего именно так и есть. Ты же знаешь, что такое «плохой» кварто, да? Хорошо. Тогда ты должен понимать, что здесь совсем, совсем другое. Пришлось бы сфабриковать целую пьесу величайшего в истории человечества драматического поэта, бывшего тогда в расцвете сил. Это невозможно. Между прочим, подобная попытка уже предпринималась, чтобы ты знал.

— Кем?

— Дурачком по имени Уильям Генри Айрленд, еще в восемнадцатом столетии. Отец у него был ученый, Уилли страстно желал произвести на него впечатление, ну, и начал «находить» в старых сундуках документы, имеющие отношение к Шекспиру. Это смешно, но если учесть, в какой стадии тогда были подобные исследования и вообще наука, многие ему поверили. Наверно, ему бы все сошло с рук, если бы он не «нашел» новую пьесу Шекспира — ублюдочное творение под названием «Король Вортигерн», и Кембл поставил ее в «Друри-Лейн». Пьеса, естественно, провалилась. Тем временем великий ученый Мэлоун доказал, что остальные рукописи — тоже фальшивка, и затея потерпела крах. Учти, Айленд был олух, и вывести его на чистую воду особого труда не составило. Паско, обманувший Булстроуда, оказался гораздо ловчее. Но, как я уже сказала, сфабриковать пьесу — задача совсем иного порядка. Простая компиляция не подойдет; это должен быть Шекспир, а он мертв.

— Значит, ты думаешь, что пьеса может оказаться подлинной.

— Я не знаю, пока не изучу оригинал. Я сделаю дословный «перевод» писем Булстроуда, чтобы тебе не путаться в его закорючках, и ты сумеешь читать их без труда. Кроме того, я подготовлю другой документ на основе шифрованных писем, чтобы ты, по крайней мере, увидел, как выглядит этот текст. Если не возражаешь, я хотела бы оставить письма здесь и подвергнуть их элементарной проверке. Если они на самом деле написаны не в семнадцатом столетии, мы славно посмеемся и забудем обо всем. С этого я и начну. Если же они подлинные, я пришлю их тебе по электронной почте, а также сообщу имя человека, хорошо разбирающегося в шифрах. Если мы расшифруем письма, это даст нам огромное преимущество перед Булстроудом. Ведь у него данных документов нет, а именно в них содержится информация о местонахождении рукописи пьесы, понимаешь?

Крозетти понимал.

— Спасибо, Фанни, — сказал он. — Я чувствую себя полным ничтожеством.

— Я же говорю — возможно, еще не все потеряно. Хотелось бы мне встретиться с твоим Булстроудом и сказать ему, что я думаю обо всех этих трюках. Давай начнем с «перевода» шифрованного текста. Это не займет много времени. Подождешь?

— Нет, мне нужно вернуться на работу. Пришли сразу, как сделаешь, ладно? Я не силен в криптографии, но, может, тут использован метод подстановки. Вряд ли в те времена придумывали что-то сложное.

— Ох, ты еще можешь сильно удивиться. Есть древние зашифрованные документы на французском языке, которые до сих пор никто не расшифровал. Хотя… вдруг нам повезет.

— Кто твой эксперт по шифрам, о ком ты говорила?

— А, Клим? Он тоже поляк, но эмигрировал сравнительно недавно. Занимался дешифровкой в Варшаве, в военной контрразведке. Здесь он стал водителем катафалка. Если ты сейчас дашь мне время, я сделаю все в два счета. И не переживай слишком из-за своей оплошности, дорогой. В конце концов, в деле замешана женщина, а ты еще молод.

Крозетти, однако, чувствовал себя ровесником Фанни. Он поплелся из библиотеки и на автобусе доехал до магазина. Там уже работала новенькая — Памела, настоящая выпускница Барнарда, типичная интеллектуалка, хотя и привлекательная, невысокая и хорошо сложенная, обрученная с кем-то с Уолл-стрит. Возникло чувство, будто Кэролайн Ролли никогда и не было здесь, разве что Глейзер мог припомнить, что она исчезла, не сообщив ему о вклейках из «Путешествий» Черчилля. Тем не менее, когда Крозетти вошел в магазин, Глейзер остановил его и увел в свой маленький кабинет.

— Вы просили сообщить, если Ролли даст о себе знать, — сказал он. — Взгляните вот на это.

Он вручил Крозетти гладкий, слегка помятый коричневый конверт, похоже, иностранный. Штамп был британский, марка лондонская. Внутри Крозетти обнаружил письмо, написанное прекрасным почерком Ролли, черными чернилами на плотной кремовой бумаге. Он почувствовал, как лицо вспыхнуло, а сердце пронзила боль, и с трудом удержался, чтобы не поднести бумагу к носу и не понюхать ее.

Дорогой Сидни!

Пожалуйста, простите, что бросила Вас в разгар неприятностей и не сообщала, что со мной происходит. Магазин снова откроется не скоро, и я надеюсь, что у Вас хватит времени подыскать мне замену. Это нехорошо с моей стороны — не позвонить Вам раньше, и я очень сожалею об этом. Случилось вот что: мне пришлось уехать в Лондон по срочному семейному делу, которое обернулось новыми карьерными возможностями. По-видимому, я останусь в Британии на неопределенный срок.

Хорошая новость для Вас состоит в том, что я продала карты и вклейки из уничтоженного Черчилля по гораздо более высокой цене, чем, по моему мнению, можно выручить на американском рынке, — за 3200 английских фунтов! У них здесь ненасытный аппетит на любые материалы, имеющие отношение к славной английской истории. После обмена сумма составила 5712 долларов 85 центов. Я перевела Вам деньги, уплатив все, что положено, из своего кармана, чтобы избавить Вас от любых возможных неудобств.

Попрощайтесь от моего имени с миссис Глейзер и Альбертом. Вы всегда были добры ко мне гораздо больше, чем я того заслуживала.

С наилучшими пожеланиями,

Кэролайн Ролли.

Чувствуя, как внутри наливается свинцовая тяжесть, Крозетти вернул конверт. Потребовалось прочистить горло, прежде чем он сумел выговорить:

— Ну, я рад за нее. Не знал, что ее семья в Англии.

— О да. Она как-то обронила, что когда-то ее фамилия была Рейли, как у сэра Уолтера, и она предполагала, что имеет отношение к этому знаменитому роду. Может, она унаследовала семейный замок. Как она провернула продажу, а? Я всегда считал, что наша Кэролайн способна на большее, чем обычная служба в книжном магазине. Вы распечатали предложения аукционистов, как я просил?

— Да, сегодня утром. Они в вашем ящике для входящих документов.

Глейзер кивнул и ушел, а Крозетти спустился в свою «нору». Сейчас обстановка тут была несравненно более приятная, чем до пожара, поскольку страховая компания полностью оплатила ремонт и переоборудование, включая прочные стальные полки и новый компьютер со всеми последними устройствами. Теперь в подвале пахло краской и клеем для плиток, а не пылью и застарелым жиром. Все это, однако, не улучшило настроение Крозетти.

Каждый раз, когда в сознании всплывало: «Как она могла?» — ответ приходил быстро: «Лопух! У тебя было одно-единственное свидание. Чего ты ждал? Вечной любви? Она нашла кое-что получше и смылась».

С другой стороны, Крозетти свято верил, что тело никогда не обманывает. Ролли не притворялась рядом с ним той единственной ночью. Она особа лживая, несомненно, но только не в этом отношении. Да и с какой стати ей притворяться? Чтобы отплатить ему за приятный вечер? Это не имело смысла.

И если уж зашла речь о лжи, вмешался внутренний голос, то ее письмо — бред собачий. Она не уничтожила книги и, следовательно, не продала вклейки. Он верил в это так же непоколебимо, как верил голосу плоти. Откуда же у нее шесть тысяч, что она уплатила Глейзеру? Ответ: кто-то снабдил ее деньгами и оплатил стоимость поездки в Англию. Единственный подозреваемый — профессор Булстроуд, поскольку в данный момент в поле зрения нет никого другого, одновременно имеющего деньги и находящегося в Англии. Но зачем? Он ее похитил? Нет, абсурд, английские профессора похищают людей только в дурацких фильмах, которые Крозетти презирал. Так почему же она уехала?

Тут могли быть два варианта — один неприятный, другой пугающий. Первый сводился к тому, что Кэролайн решила заработать много денег на предполагаемом открытии новой пьесы Шекспира. Она прочитала письмо Брейсгедла, позвонила Булстроуду за спиной Крозетти (вот оно, долгое ожидание у ее дома!), организовала показ рукописи, надавила на Крозетти, чтобы он продал документ, а потом — ему хотелось думать, что дело обстоит именно так, — влюбилась в него, но не настолько, чтобы добровольно отказаться от шанса выбраться из нищеты.

Пугающий вариант развития событий таков: она действовала под принуждением. Возможно, у Булстроуда на нее что-то есть, и это грозит ей последствиями гораздо более худшими, чем перспектива потерять работу в магазине или иметь дело с копами. Нет, копы это тоже ложь — полиция, по сведениям сестры Крозетти, не преследовала Кэролайн Ролли. Однако в деле могли соединиться оба мотива; так сказать, и пряник, и кнут. Требовалась новая информация, чтобы отделить правду от лжи.

Едва у Крозетти мелькнула эта мысль, как он повернул вращающееся кресло к своему новому компьютеру. У него действительно имелась некая новая информация, но он так расстроился из-за письма, что почти забыл о ней. Он достал из заднего кармана джинсов две вещи, подобранные на улице около бывшего дома Кэролайн. Первая представляла собой фотографию двух женщин и двух детей — мальчика лет четырех и девочки-младенца. Одна из женщин — юная Кэролайн Ролли в шляпке, с подобранными под нее волосами; другая — хорошенькая блондинка. Солнечным летним днем они сидели на скамейке в каком-то месте вроде парка или площадки для игр, среди густо покрытых листвой деревьев, отбрасывающих на землю темные тени. Женщины смотрели на фотографа и улыбались, слегка щурясь от яркого солнца. Фотограф был не слишком умелый, и дешевая камера не сумела справиться с контрастом между ярким солнцем и тенью, в результате чего лица, особенно детские, выглядели размытыми. Однако Кэролайн хранила фотографию… а потом ушла, оставив ее, как бы снова отказавшись от прошлой жизни. Крозетти изучал отсвечивающие серебром лица, пытался найти признаки фамильного сходства, но… одной фотографии было мало.

Он отсканировал снимок на компьютере, открыл Photoshop, немного поиграл с контрастом, а потом загрузил программу, которая анализировала такого типа фотографии, используя статистические методы. В итоге не осталось сомнений, что перед ним действительно родственники. Наверно, это сестра Кэролайн, возможно, кузина, а дети, безусловно, связаны родственными узами с одной или обеими женщинами. Крозетти не мог точно объяснить, что убедило его в этом, но у него самого была большая семья, и он принадлежал к тому этническому и социальному слою, где большие семьи — обычное дело, поэтому факт родства он определил чисто инстинктивно.

На почтовой карточке была картинка с подписью «ЛАГЕРЬ УЭЙНДОТ», как бы выложенной березовыми чурбачками. Там изображалось окруженное пихтами горное озеро, пристань и нескольких мальчиков в каноэ. На обратной стороне имелись почтовая марка трехлетней давности и строчки, явно сделанные детской рукой, печатными буквами: «Дорогая мамочка в лагере очень хорошо. Мы поймали змею. Люблю тебя Эммет».

Открытка надписана взрослой рукой: «Миссис X. Олруд, 161, Тауэр-роуд, Брэддок, Пенсильвания 16571».

Снова обратившись к компьютеру, Крозетти вызвал соответствующую карту — западная Пенсильвания, неподалеку от озера Эри. Задав поисковой системе адрес, Крозетти получил изображение крыши скромного каркасного дома с надворными строениями, окруженного низкорослыми деревьями. Увеличив изображение, он увидел соседние дома, похожие на те, что обычно окружают маленькие американские городки. Участок в пять акров, раздолбанный автомобиль, поленница во дворе — запущенные районы, населенные людьми, которые прежде хорошо зарабатывали в промышленности или на шахтах, а теперь рассчитывают лишь на случайные заработки. Неужели именно из этой среды вышло столь экзотическое создание, как Ролли? Он снова поглядел на фотографию двух женщин и малышей и пожалел, что не может разом перелететь на тридцать лет вперед, когда поисковая компьютерная система позволит заглянуть внутрь любого дома и увидеть лица всех обитателей планеты. Сейчас для этого необходимо отправиться в реальное путешествие.

Письмо Брейсгедла (8)

До 23 июля мы пересекали моря с попутными ветрами, а потом небо почернело, точно ночью, и задул ужасный ветер. Весь флот разбросало, наш корабль налетел на скалу и разбился, но, слава Господу, погибли только трое. Мистер Толливер один из них, может, Бог смилостивится над его душой. Теперь, оказавшись лицом к лицу с Господом, он получит ответы на все свои вопросы. Когда шторм утих, мы испытали ужасный страх, поскольку нас вынесло к Бермудам, которые все моряки называют островами Дьявола, поскольку местные жители едят человеческое мясо или так считалось. Но выбора у нас не было, и мы высадились, но не обнаружили никаких людоедов. Там было прямо как в Раю: полно воды, луга, фруктовые деревья, кругом цветы. Еще там много отличного леса, мы построили две большие шлюпки, способные увезти всех нас. На это ушел год, и только тогда мы отплыли. Все меня уважали за то, что я умею определять курс по звездам и солнцу. С Божьей помощью мы прибыли в Джеймстаун 23 мая десятого года. Вся эта история рассказана в книгах, написанных мистером Уильямом Стречи из нашей команды. Ты их читала, поэтому хватит об этом.

6 июля я на первом же корабле вернулся в Англию и высадился в Плимуте, собираясь отправиться в Лондон, обратить свой вексель в золото и доказать твоему отцу, что теперь я подходящий муж для моей дорогой Нэн. Поэтому на следующий день я сел на судно, нашел своего еврея и вышел от него горделиво, с полным кошельком. Но когда я пришел в гостиницу «Железный человек» и расспросил, мне сказали, что за несколько месяцев до этого тебя выдали замуж на Томаса Финча, торговца рыбой с Паддинг-лейн.

Сердце у меня разрывалось, потому что я все свои надежды возлагал на этот брак, ведь у меня не было ни семьи, ни друзей, ни дома. Кроме того, выдумки мистера Толливера разнесли на клочки мою старую веру в непорочную религию, я не знал, что и думать, но, поскольку я, надо полагать, был проклят и обречен гореть в аду, меня это не заботило или не слишком. Вот так души и гибнут. У меня, правда, было золото: если оно у кого есть, друзья любого сорта всегда найдутся. Много недель я бесчинствовал, Нэн, даже на стану и не хочу рассказывать, какие мерзости я творил тогда, но однажды утром проснулся в Плимуте в постели какой-то девки, а в кошельке осталось лишь несколько монет. Среди моих собутыльников был человек по имени Крэншоу, он называл себя джентльменом удачи, что означало контрабандист. Он говорит, ты отважный парень, Дик, знаешь всякие хитрости, пошли со мной, будем богатеть вместе, добывать на море золото, девок и вино. Так мы некоторое время и делали. Но вот беда: этот Крэншоу любил выпить, работал плохо, был груб, хвастался в тавернах, и в результате однажды ночью береговая охрана схватила нас, заковала и бросила в Тауэр.

Спасибо мистеру Гастингсу, он пришел навестить меня и говорит, тебя, парень, ждет веревка, и ничто тебя не спасет, как поймали вас с добром, а пошлина за него не плачена, какой же ты дурак, почему не пришел ко мне, разве я не дал бы тебе работу? Мне стало ужасно стыдно, что я опустился так низко. Хорошо хоть, я снова стал молиться, чего не делал уже давно, и это давало мне успокоение. Я думал, Бог милостив, вдруг Он спасет даже такого, как я, ведь Христос пришел в мир спасать грешников, а не праведников.

Теперь, Нэн, ты знаешь все или почти все, и писал я это для молодого Ричарда, желая по-отечески поговорить с ним из могилы: но теперь я расскажу то, чего никто не знает. Из всех, кто был там, я один живой. Одним утром я лежал на грязной соломе в кандалах и думал, насколько лучше было бы, если бы меня заковали ради Господа, а не потому что я стал вором и мошенником. Тут заходит стражник и говорит, эй, поднимайся. Снимает кандалы, приносит воды помыться, новую одежду, подстригает мне бороду. И делает знак рукой, иди, дескать, за мной. И вот я в маленькой комнате в Белой башне, на полу свежий тростник, горит жаркий огонь, стол, кресла, еда на столе, вино в чашах; и незнакомый человек говорит, садись, ешь.

 

9

— Ох, извините! — воскликнула она, в смущении отодвигаясь. — Вы, наверно, плохо обо мне подумали. Я понятия не имею, почему это сделала.

— Может, инстинктивная реакция на то, что опасность миновала? — предположил я. — Вроде унаследованного рефлекса. Мужчина спасает женщину от опасности, отбивает у врага мамонта, и женщина вознаграждает его, показывая сексуальное расположение. — Я помолчал. — Уверен, в этом не было ничего личного. — Я сказал это в надежде на прямо противоположное. Не отвечая, она пристально смотрела на меня. Я отпер дверь. — Как вы? Сильно пострадали?

— Всего несколько синяков, и колени поцарапаны. Ох! — Она пошатнулась и, дрожа, прислонилась ко мне.

— Нам предстоит подняться на три пролета. — Я обхватил ее за плечи. — Сможете идти?

— Не знаю. У меня вдруг такая слабость в коленях…

— Это адреналин. Давайте, я помогу вам.

Я подхватил ее на руки (как «переносят через порог») и начал подниматься по ступеням. Она не возражала; напротив, прислонилась ко мне. Моя голова все еще кружилась от ее поцелуя.

Я устроил ее на софе, налил нам обоим коньяку, принес аптечку первой помощи и пластиковый мешок со льдом.

Она сняла разорванные колготки и задрала юбку до уровня обнаженных бедер. Я отдал ей мешок со льдом, чтобы приложить к самым болезненным синякам, потом собственноручно обмыл и забинтовал ее колени, как меня много лет назад учили в армии. Пришлось близко наклоняться к ее ногам, чтобы извлечь крошечные каменные осколки. Эротическое впечатление было разящим, как удар: мое лицо находилось лишь в нескольких дюймах от восхитительных бедер, которые она слегка раздвинула, чтобы помочь мне действовать. Я воображал, что она чувствует то же, что и я, ведь опасность — известное возбуждающее средство (ее поцелуй!). Но она молчала, и я удержался от того, чтобы нырнуть ей прямо под юбку, в темные зовущие глубины. Полагаю, мне просто хотелось продлить изумительное ощущение напряженности — что-то подобное я испытывал, когда ухаживал за Амалией, увы, почти утраченное в наш век быстрого спаривания.

Когда я закончил перевязку, она поблагодарила меня и спросила:

— Что вы сделали с этим типом? Это вроде дзюдо?

Я ответил, что в рукопашном бою я полный профан, но силы у меня очень много, и объяснил почему. Она никак не прокомментировала это и спросила, узнал ли я кого-нибудь из головорезов.

— Нет, конечно нет. А вы?

— Нет. Но мне кажется, что тот крупный, которого вы ударили по голове его приятелем, следил за мной вчера. И машина, похоже, та самая. Они говорили по-русски, нет?

— По-моему, да. Сам я по-русски не говорю, но хозяин моего гимнастического зала — русский, и я часто слышу этот язык. И человек, что звонил вам по телефону, говорил с акцентом…

Вдруг Миранда повернулась лицом к спинке софы и уткнулась головой в подушку. Послышались приглушенные звуки…

Так ли уж важны детали? Какая теперь разница, что один человек сказал другому? Коротко: она плакала, я ее утешал. Да, я достаточно безнравственный тип, готовый соблазнить женщину, пребывающую в состоянии шока…

Она вздохнула и прильнула ко мне, касаясь губами моей шеи. Я взял ее на руки, отнес в спальню дочери, положил на постель и осторожно раздел — снял с нее блузку, юбку, лифчик, трусы; она не помогала мне, но и не протестовала. Должен признаться: несмотря на охватившую меня страсть, секс был далеко не такой классный, как с Амалией, хотя тела их оказались удивительно похожи — мышцы, сложение, розовые остроконечные соски.

Миранда лежала не то чтобы в бесчувственном состоянии, но словно в полусне, с закрытыми глазами. Что-то с ней происходило, однако, потому что время от времени она легко выдыхала, как это происходит с женщинами, когда они испытывают сексуальное удовольствие, и несколько раз приподнимала голову над подушкой, хмуря брови, как бы шутливо изображая сосредоточенность. В конце она резко вскрикнула, словно собачка, сбитая машиной. Потом без единого слова отвернулась и, похоже, уснула; как жена после многих лет брака.

Но в первый раз секс часто оказывается неудачным. Я поцеловал ее в щеку (никакой реакции) и накрыл пуховым одеялом. Рано утром я услышал, как зашумел душ, вышел на кухню и нашел ее там. Она была полностью одета и свежа. Она спросила, нельзя ли заехать куда-то, чтоб купить новые колготки. Никаких комментариев по поводу прошедшей ночи, никакой чисто физической фамильярности после соития, удачного или неудачного. Я тоже не заговаривал на эту тему.

Мне нужно отвлечься, потому что уже светло. Судя по часам, сейчас шесть с чем-то утра. На озере густой туман, на листьях и иглах деревьев мерцает роса. Восходящее солнце — как розовое пятно на фоне облаков. Странное, неземное зрелище: словно находишься внутри жемчужины. Разобранный пистолет лежит на столе, магазин вынут, и семь ярких маленьких девятимиллиметровых патронов выстроились рядом с ним в ряд, точно игрушечные солдатики. Не помню, когда я сделал это. Во сне? Может, у меня немного начинает заходить ум за разум от напряжения, от недосыпа — и от жизни, которую я так виртуозно просрал. Семь патронов. Вначале их было восемь.

Вы наверняка читали в газетах, как какие-нибудь люди хранили в доме огнестрельное оружие, а их дети добрались до него и сделали что-то ужасное. Урок состоит в том, что дети всегда найдут пистолет, как бы тщательно родители ни прятали его. Но я не помню истории, в которой ребенок находит пистолет матери. Никто не знал, что он у нее есть. Она была гением в том, что касается умения прятать, — эта черта отчасти передалась нам, ее детям. Мои брат и сестра не знают, что пистолет у меня, а может, умело скрывают свое знание. Я предпринял определенные усилия, поскольку разрешения на пистолет не было; но, имея связи, в Нью-Йорке можно получить все, что угодно, а когда мать умерла, я как раз работал на нужного человека, приятного джентльмена по имени Бенджамин Собел. Я объяснил ему ситуацию, и он договорился с полицией, что они вернут мне эту вещь, хотя я не сказал правду о ее происхождении. Ценный военный сувенир, объяснил я, его можно продать, чтобы оплатить похороны. Однако я не продал пистолет, и похоронные расходы были не так уж велики. Пол сидел в тюрьме, Мири плавала с кем-то на яхте, и все ограничилось маленькой компанией незнакомцев за дешевым поминальным столом — люди из ее церкви, с ее работы и я. Священник не пришел, думаю, из-за обстоятельств смерти, и этот грех я не могу простить церкви.

Я хранил ее пепел в маленькой урне у себя в квартире, пока не устроился на свою первую работу. Тогда я купил ячейку в общественном мавзолее на кладбище Гринвуд в Бруклине, неподалеку от Альберто Анастазии, Джо Галло и Л. Фрэнка Баума, автора «Волшебника страны Оз», так что мать лежит в хорошей компании. Мне кажется, я простил ее, хотя как можно ручаться? Что в точности случилось, я, наверно, никогда не узнаю. Мне известно лишь, что она поставила точку именно тем субботним днем, поскольку знала, что я в тот момент направляюсь в Бруклин. Будучи официально Добрым Сыном, я часто покорно ходил с ней к мессе в церковь Святого Джерома, что сопровождалось плотными тевтонскими обедами и вечерами у телевизора или за картами. В ту особенную субботу она тоже приготовила обед — язык с клецками под кисло-сладким соусом, одно из моих любимых блюд. Его запах заполнял квартиру, когда я вошел на кухню и обнаружил там мать. Она уселась в свое привычное кресло, аккуратно разложила вокруг газеты и вставила в рот дуло.

Я рассказываю об этом, чтобы проиллюстрировать свою почти полную невосприимчивость к душевному состоянию близких, что, мне кажется, является ключом к некоторым аспектам этой истории. Я действительно ни о чем не догадывался, хотя встречался с бедной мутти почти каждую неделю. Да, Эрментруда всегда тщательно следила за тем, чтобы никто не заглядывал в ее карты, но мог же я хоть что-то заподозрить? Например, ее безнадежную депрессию. Нет, мне ничего и в голову не приходило. Ей было всего сорок четыре года.

Раньше, до того как я вступил в этот жуткий период полового созревания, мы с ней были необыкновенно близки.

В мои девять лет по счастливому стечению обстоятельств уроки в школе заканчивались рано, а мать специально работала в вечернюю смену, чтобы мы могли встречаться и раз в две недели ходить в театр. В такие дни она пекла для меня особое угощение: чудесные баварские пирожки, тающие во рту, начиненные орехами, корицей и изюмом. Их запах ударял в нос, едва я выходил из провонявшего мочой лифта и останавливался в коридоре — словно в преддверии рая. И мы разговаривали. То есть в основном говорила она — вспоминала детство, свое чудесное детство в Новой Германии, музыку, парады; рассказывала, как чудесно выглядели военные в форме, какой замечательный был у нее отец, как ласково все относились к ней. Оказывается, она — одна из этих маленьких белокурых девчушек, окружавших Гитлера в старой хронике. Их букет всегда сопровождал фюрера во время официальных визитов. Это получилось благодаря партийным контактам ее отца. Мать помнила малейшие детали и не забыла, какую гордость испытала, как фюрер обхватил ладонью ее личико и похлопал по щеке. Да, по той самой щеке, которую я целовал каждый день. Счастливчик Джейк!

О тяжелых днях, что наступили позже, она тоже рассказывала, но не слишком много. Хочу забыть об этих днях, говорила она, помнить только о хорошем. Но я настаивал и в результате узнал о крысах и мухах, о том, как постепенно пропали все домашние животные, о вони, о бомбежках, снова о вони, о разорванных на куски телах ее друзей и их родителей, о взрывах домов, о том, как ванна пробила стену школьного здания и упала на стол учителя. Как смеялись тогда дети!

Разбирая ее вещи, я нашел несколько памятных предметов. Она никогда не показывала их нам, но, по-видимому, повсюду таскала за собой в чемоданчике в те времена, когда встретила папу: письма домой с разных фронтов, фотографии семьи, свидетельства об окончании школы, каникулярные открытки. Там, конечно, было немало вещей, имеющих непосредственное отношение к нацистам: награды СС, множество медалей моего деда и подарочный ящичек палисандрового дерева, где хранился пистолет. Мне в особенности нравится одна фотография. Позже я вставил ее в рамку, и она до сих пор висит у меня в спальне. На снимке семья матери перед самым началом войны на каком-то морском курорте. Ей лет десять-одиннадцать, она прекрасна, как нимфа; два старших брата в старомодных трикотажных купальных костюмах широко улыбаются в солнечном свете; моя бабушка — стройная, в закрытом купальнике — откинулась в пляжном кресле и смеется; а над ней наклонился и улыбается, видимо, той же самой шутке будущий гауптштурмфюрер СС Стиф. Ясно, что он только что пришел со службы, поскольку на нем галстук, мундир и фуражка, и если не слишком приглядываться, можно и не догадаться, в какой он форме.

Эта фотография нравится мне потому, что все они кажутся такими счастливыми, хотя в тот момент уже живут при худшем режиме в человеческой истории, а глава семьи работает на организацию, впоследствии развязавшую геноцид. По контрасту с нашей семьей — у нас таких снимков нет. Конечно, случались веселые моменты, но мой отец фотографией не увлекался и, в отличие от своего тестя, испытывал ужас при мысли о том, что его могут снять на пленку. Единственные наши семейные фотографии — и на них мы запечатлены в напыщенных стандартных позах — сделаны на именинах или других знаменательных событиях вроде первого причастия, окончания школы и так далее. Плюс множество случайных фотографий, снятых соседями или совершенно незнакомыми людьми — ведь наша семья, за исключением меня, всегда была необыкновенно фотогенична.

Нет, давайте оставим в покое мое далекое прошлое (если удастся!) и вернемся к основному рассказу. Мы с Мирандой единодушно считали, что ей не следует оставаться одной. Я договорился с Омаром, что он будет неотлучно находиться при ней и применит свои навыки телохранителя, а также оружие, если нападавшие на нас предпримут новую попытку, не обнаружив в портфеле желаемого. Оставался вопрос: с какой стати русскоговорящие головорезы вдруг заинтересовались личной историей Ричарда Брейсгедла? Может, Булстроуд тоже был связан с ними? Я задал этот вопрос Миранде, и она посмотрела на меня как на сумасшедшего. Дядя Эндрю вряд ли знал в Нью-Йорке кого-либо, кроме ученых, и никогда не упоминал ни о каких русских, преступниках или нет. В таком случае, бандиты действовали на свой страх и риск? Более вероятно. Вопреки выдумкам телевидения, организованная преступность приобрела русскую окраску в прошлые десятилетия; так называемая мафия, но только не русская. Кому-то нужны громилы с сильными руками — по сути, палачи — и он находит их поставщика. Кто этот человек, непонятно, но искать его — не наша работа. Что я и объяснил Миранде. Мы должны позаботиться о ее безопасности, с чем Омар прекрасно справится, как я полагал, и уведомить полицию о новом повороте событий.

Около восьми появился Рашид из агентства по найму, чтобы отвезти меня на работу. Я оставил Миранду на попечении Омара с инструкцией, чтобы он ни на мгновение не упускал ее из вида, и прервал его пространный рассказ о том, как хорошо он вооружен. Этого я не хотел знать. Из офиса я позвонил детективу Мюррею и рассказал, что произошло сегодня ночью. Он спросил, успел ли я разглядеть номер машины, я ответил «нет». Он сказал, что особенно рассчитывать на обнаружение портфеля не следует и что он передаст меня офицеру, который сообщит о пропаже моего портфеля страховой компании.

Я сказал, что это не имеет особого значения, а ночной инцидент, скорее всего, связан с убийством Эндрю Булстроуда. Последовала пауза, а потом детектив спросил, как я пришел к такому выводу. И тогда я рассказал ему о мисс Келлог, о том, что некто, говоривший с акцентом, пытался получить у нее рукопись, что ночные громилы тоже говорили на языке, похожем на русский, и что именно это все связывает. Он спросил, сколько стоит рукопись, и я ответил, что Булстроуд купил ее за пару тысяч долларов, но…

И тут я осекся. История с Шекспиром представляла собой лишь предположение, и я знал, как воспримет мои догадки нью-йоркский полицейский. Поэтому я скомкал разговор и долго ждал, пока меня соединят со скучающим офицером. Когда наконец это произошло, я снова изложил ему подробности нападения. Потом я позвонил мисс Пинг и спросил, как обстоят дела с завещанием Булстроуда. Она ответила, что с ним не должно быть никаких осложнений, все очень просто — примерно через месяц оно пройдет через суд по делам о наследстве; и поинтересовалась, есть ли тут спешка. Я ответил, нет, совсем наоборот, никакой спешки. Тело покойного, сказала она, будет отправлено самолетом сегодня, этим занимается некто Оливер Марч — видимо, тот самый «друг», о котором я уже слышал.

Согласно записной книжке, ланч в тот день я пропустил и отправился в гимнастический зал, хотя это был неурочный день для посещения. Мне хотелось потолковать с кем-нибудь о русских, и гимнастический зал для этого очень подходил. Однако когда я приехал, выяснилось, что Аркадий сам хочет потолковать со мной. Он повел меня в свой крошечный, загроможденный вещами кабинет с дешевым ковром, куда еле-еле втиснулись стол и несколько кресел. Стол терялся под массой журналов о тяжелой атлетике, грудой вышедшего из строя снаряжения и множеством диетических добавок — кое-какие из них легально используют на Олимпийских играх. Еще там была стеклянная витрина с внушительным набором медалей и кубков Аркадия (бывший СССР не экономил на своих любимцах), а стены украшали фотографии победителя в количестве куда большем, чем у меня. Аркадий Демичевский — мужчина приземистый, с густыми волосами, маленькими, глубоко посаженными карими глазками и двадцатидюймовой шеей. Он немножко похож на неандертальца, но человек он цивилизованный, культурный и добрый, с хорошим чувством юмора. Сегодня, однако, он выглядел необычно серьезно.

— Джейк, — сказал он, — нужно поговорить.

Я заметил, что он кажется смущенным и старается не встречаться со мной взглядом.

— Джейк, ты знаешь, меня не заботит, чем занимаются посетители гимнастического зала за его пределами. Если они в зале ведут себя прилично, пусть остаются, если же нет… — Он сделал жест, словно швырнул через плечо воображаемый предмет, и присвистнул сквозь зубы. — Так вот, Джейк. Я давно знаю тебя, и мне неловко спрашивать, как ты впутался в какое-то… ну… в какое-то… дело с плохими парнями.

— Эти плохие парни говорят по-русски?

— Да! Гангстеры. Случилось вот что. Позавчера, ближе к вечеру, я пошел в клуб на Брайтон-бич, ну, где бывают одесситы, знаешь, да? Там русская баня, можно поиграть в карты, немного выпить. Двое из них подсаживаются ко мне в парной, у них татуировки — драконы там, тигры. Это означает, что они зэки, сидели в тюрьме в Сибири. Они гордятся этим, ты понимаешь. Никакой культурой и не пахнет. Ну, они спрашивают меня, знаю ли я Джейка Мишкина. Я отвечаю, да, Джейк Мишкин честный американский гражданин, тяжелоатлет. Они говорят: на это нам наплевать, мы хотим знать, чем он занимается и какой у него бизнес. Я на это: эй, я вижусь с ним в гимнастическом зале, я с ним не работаю. Тогда они начинают расспрашивать дальше, и я не понимаю, о чем они толкуют. Какая-то женщина, имени ее я никогда не слышал. Ну, я и говорю им…

— Келлог.

— Да! Точно, Келлог. Я говорю, что не знаю никакой Келлог, я не интересуюсь личными делами Джейка Мишкина, а они говорят, я должен навострить уши и разузнать все об этой Келлог и Джейке Мишкине. И что мне делать? Во что ты ввязался, Джейк, откуда взялись эти гангстеры?

— Не знаю, Аркадий. Сам хотел бы знать.

Я рассказал ему о нападении на меня и мисс Келлог и о краже портфеля, но не стал объяснять, что в нем было. Однако Аркадий хорошо знал русских, а потому погладил подбородок и спросил:

— Так что лежало в портфеле, Джейк? Не наркотики?

— Не наркотики. Бумаги.

— Ты можешь отдать их, чтобы тебя оставили в покое?

— Не могу. Это долгая история. Мне хотелось бы знать, на кого твои зэки работают, если у тебя есть какие-то мысли на их счет.

— Учти, я тебе ничего не говорил.

Аркадий покусывал нижнюю губу, его взгляд метался из стороны в сторону. Видеть, как этот большой и уверенный в себе человек нервничает, точно воробышек, почти так же шокировало, как нападение ночных головорезов.

— Они работают на Осипа Шванова, — после долгой паузы прохрипел он. — Называют себя «Организация».

— Кто они такие?

— С Брайтон-бич. Еврейские гангстеры. Знаешь историю? Двадцать лет назад Америка говорит Советам: вы удерживаете своих евреев против их воли, как нацисты, вы преследуете их, не позволяете им уехать. Ну, Советы отвечают: ладно, вам нужны евреи, вы их получите. Потом они отправляются в ГУЛАГ, разыскивают всех преступников, у кого в паспорте стоит «еврей», и говорят: убирайтесь в Америку, убирайтесь в Израиль, доброго пути. Так они оказались здесь. Конечно, большинство евреев из Советского Союза — нормальные люди, мой бухгалтер один из них, милейший человек, но очень много и преступников. И они взялись за старое — контролируют шлюх, порнографию, наркотики, то, что вы называете вымогательством. Они очень скверные люди — вроде тех Сопрано, из сериала. Но Сопрано дураки, а эти очень хитрые, очень умные и к тому же евреи! И Осип среди них самый худший.

— Ну, спасибо за информацию, Аркадий.

Я встал, намереваясь уйти, но он жестом остановил меня.

— Они приходили и сюда, эти люди. Вчера утром. Они спросили, придешь ли ты сегодня, а потом просто сели и стали ждать. Я не мог есть, они сверлили меня взглядами, точно дикие звери. Прости, Джейк, но, думаю, тебе не стоит больше тренироваться здесь. Я верну деньги, только без обид.

— Ты выставляешь меня? Я хожу к тебе почти двадцать лет, Аркадий.

— Знаю, знаю, но есть и другие залы. Пойди в «Бодишоп», к примеру…

— Что? «Бодишоп» для хорошеньких мальчиков и девочек в модных костюмах, а еще для толстых парней, что крутят ногами колеса на тренажерах, читая «Уолл-стрит джорнал». Это для сосунков.

— Найди еще что-нибудь. Если ты будешь ходить сюда, мне придется шпионить за тобой, а если я откажусь… Не хочу, чтобы мой дом сожгли. В конце концов, у меня семья. Все очень серьезно, Джейк. Ты не знаешь этих людей. Если у тебя есть что-то, что им понадобилось, лучше отдай.

В словах Аркадия был смысл. Мы пожали друг другу руки, и я ушел, так и не вынув из сумки свои спортивные принадлежности. Я чувствовал себя так, словно меня исключили из школы за обман, которого я не совершал. Однако самый большой эффект произвело упоминание о семье. Я вспомнил, что и у меня она есть.

В моей записной книжке на страничке того дня и строчке под номером шесть тридцать стоит одна буква: «А». Это первая среда ноября; значит, вечером мне предстоял обед с семьей в доме бывшей жены; такая у нас была договоренность. Вообще-то, жена не совсем «бывшая», поскольку официально, в глазах государства, церкви и самой жены, мы все еще женаты. Амалия не соглашается на развод отчасти из религиозных соображений, но главная причина — она верит, что мы снова будем вместе, как только я излечусь от своей «психической болезни». Она считает, что стыдно бросать меня, когда я болен. Тот факт, что моя «психическая болезнь» это всего лишь страсть к женщинам, не имеет ни малейшего значения. Не знаю других супругов, поддерживающих подобные отношения, хотя ни на мгновение не думаю, что мы уникальны. Трое моих партнеров по фирме имели в сумме восемь жен, и каждый раз при очередном разводе я слышал роскошные истории про безумие, злобную мстительность, манипуляцию детьми, вымогательство. Я при всем желании не мог угостить их столь же душераздирающими рассказами. Да, я мучаюсь от ощущения собственной вины, но никак не от злобы жены, поскольку она женщина великодушная, добрая и всепрощающая. Приходится нести это бремя самому. Иисус в чем-то был очень прав, знаете ли: если хотите, чтобы тот, кто причиняет вам зло, страдал, ведите себя с ним по-доброму.

Пример тому — наши семейные обеды. Есть ли что-то более цивилизованное? Маленькая семья собирается за едой, чтобы показать: несмотря на расхождения, мамочка и папочка по-прежнему любят друг друга. И пусть папочка оставил семью, он все равно любит их всех, или другими словами (так моя дочь объясняла своему брату, я сам слышал): «Папе нравится ухаживать за женщинами больше, чем оставаться с нами». Какой плохой папочка! Даже ребенок способен понять это, даже Нико, который почти не интересуется другими людьми, может занести этот факт в огромную библиотеку своего мозга и почувствовать (если он вообще что-то чувствует) презрение.

Знаю, в моем «ухаживании за женщинами» нет никакого смысла, поскольку, как я уже говорил, Амалия в этом отношении — восторг и упоение. Известно ли ей, насколько она хороша, а если да, то откуда — ведь ее опыт практически исчерпывается мною? Ответ прост: она — очень близкая подруга моей сестры, этой ходячей энциклопедии блуда. Мне кажется, Амалия с присущей ей клинической швейцарской честностью рассказывала Мири обо всех самых мелких деталях нашей сексуальной жизни, и та заверила ее, что в этом отношении никаких недостатков у нее нет, а я — настоящая Жопа Западного Мира, раз не ценю своего счастья. Как бы ни было невыносимо, я исправно посещаю все эти обеды — в качестве наказания, наверное. Увы, легче мне не становится.

Прежде чем поехать туда, я велел водителю (как обычно поступаю в таких случаях — в порядке покаяния, возможно) отвезти меня в маленький магазинчик на углу Первой авеню и Сороковой улицы, где продаются чрезвычайно дорогие орхидеи, и купил одну для Амалии. Она их собирает. Хотя она в состоянии купить себе такой цветок, я думаю, это достойный жест внимания. Орхидея была бледно-зеленая с красными пятнышками на характерном для этих растений соцветии, похожем на срамное место, — paphiopedilum hanoiensis. В родном Вьетнаме она исчезает, чертовски нелегальная вещь. Не сомневаюсь, Амалия знает, что орхидеи — контрабандный товар, и это доставляет мне превратное удовольствие наблюдать, как мою святую совращает вожделение к цветам.

Рашид высадил меня, и на мой звонок дверь открыла Лурдес Муноз, служанка жены, сбежавшая от войны в Сальвадоре. Амалия через одно из своих благотворительных учреждений спасла Лурдес жизнь и, вопреки изречению, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным — оно всегда срабатывает для меня, — в результате бескорыстного благодеяния получила превосходную служанку и няню. Мне Лурдес не доверяет, и правильно делает. Как обычно, она с каменным лицом поздоровалась, взяла у меня плащ, и я с орхидеей вошел в дом жены.

Услышав доносившийся из гостиной смех, я двинулся на эти звуки, чувствуя, как в душе нарастает страх, поскольку узнал самый громкий голос и догадывался, что меня ждет. Живая картина: вся семья в сборе минус папочка. Амалия с золотистыми косичками на голове, в своем повседневном костюме — бледно-розовая шелковая рубашка и строгие темные брюки — сидит в любимом кожаном кресле, подобрав ноги; на мягком, как женские бедра, кожаном диване расположилась Мири, моя сестра, а по обеим сторонам от нее уселись дети. Мири и Имоджен прекрасны, как рассвет, розовый и золотой, и тут же бедняжка Нико, наш мрачный маленький нибелунг. Дети любят свою тетю Мири. Имоджен обожает рассказы о знаменитостях, а Мири знает всех (в смысле, всех богатых и знаменитых) в Нью-Йорке и очень многих в Лондоне, Риме, Париже и Голливуде. Иногда кажется, что она была замужем или имела любовную связь с десятой частью мужского народонаселения планеты. На ней часы размером с небольшое рулевое колесо.

Нико любит Мири, потому что та некоторое (недолгое) время была замужем за самым знаменитым фокусником в мире и за время их совместной жизни научилась ловкости рук, восхищающей мальчика. По ее словам, фокусник был туп, как кролики, которых вытаскивал из шляпы, и раз уж он мог заставить вещи исчезать, то она и подавно сможет. Она и вправду изрядно преуспела в этом деле; привлечь внимание Нико очень трудно, а ей это удается не хуже, чем Амалии или Лурд ее. Мири обожает детей; собственных она иметь не может, и потому быть тетей — одно из ее главных удовольствий.

Смех стих, едва я вошел в комнату. Все смотрели на меня, кроме Нико, — тот вряд ли вообще меня видел. Он все еще не отрывал взгляда от рук Мири: те двигались, и маленькие губчатые шарики исчезали один за другим. В обращенном на меня взгляде дочери читалось требование быть тем, кем я не был, — совершенным отцом в дополнение к ее собственному совершенству. Во взгляде сестры, как обычно, светились ирония и терпимость. Она больше не самая прекрасная женщина в городе, но все еще исключительно хороша и располагает средствами растягивать это впечатление до бесконечности. Пользуясь достижениями современной медицины в соответствии с требованиями моды. Она с ног до головы в черном от Диора и сверкает драгоценностями. Что касается Амалии, то она ничего не может поделать с собой и всегда в первые мгновения улыбается мне с любовью, прежде чем припомнит нашу ситуацию и спрячется за официальной швейцарской личиной. Амалия по-прежнему прекрасна, но больше не та, в кого я влюбился когда-то. Двое детей и сложности семейной жизни добавили мягкой плоти телу и морщин лицу. Я не мог удержаться и не вспомнить о Миранде — о втором шансе, что я так долго искал.

Я расцеловал их всех в обе щеки по европейской моде, давно ставшей нашим семейным обычаем (Нико, как всегда, еле заметно содрогнулся), и протянул орхидею Амалии. Она вежливо поблагодарила меня, Имоджен и Мири округлили глаза (с совершенно одинаковым выражением веселого презрения на прекрасных лицах; что это, генетика или результат хорошей переимчивости?), а Нико своим странным роботоподобным голосом коротко перечислил свойства и признаки этого конкретного вида и детали морфологии цветка. Нико интересуется орхидеями, как почти любым сложным объектом, не требующим человеческих взаимоотношений.

Я спросил Мири, над чем они смеялись, когда я вошел, и она пересказала мне историю о встрече всемирно известной актрисы и еще одной дамы, известной своей роскошной грудью и частыми появлениями в ток-шоу: обеим делали косметические маски в одном и том же салоне, и их крошечные собачки затеяли драку. Это и в самом деле была очень смешная история — маски стекали с лиц, по всей комнате летали клочья шерсти, вопили гомики… Мири продолжала рассказ, когда мы перешли в столовую и уселись вокруг накрытого стеклом овального стола из тика. Наши совместные обеды Амалия всегда сама готовила; так было и на этот раз — что-то вроде рагу из молодого барашка с белыми бобами (одно из моих любимых блюд), салат из артишоков и бутылка «Хижины отшельника». Учитывая, сколько стоит сейчас время Амалии, это, скорее всего, был один из самых дорогих обедов на земле. Нико получил свою чашку «Чириоуз», составлявших примерно 90 процентов его диеты.

За обедом мы с Амалией старались поддерживать беседу и, в частности, говорили о бизнесе. Моя жена, вопреки своему презрению к тому, что называется «делать деньги» (или благодаря ему), самый настоящий финансовый гений. Она издает сетевой журнал под названием «Скупка и продажа ценных бумаг. Советы Мишкина», где рассказывает полутора тысячам подписчиков, как в течение следующей недели будет вести себя валютный рынок. Естественно, умные игроки учитывают ее информацию, что влияет на рынок, а еще более умные игроки учитывают и это; соответственно, они планируют свои операции по обмену иен-динаров-юаней с немалой прибылью, превращающей кого-то из них в миллионеров. Я считаю себя бесполезным паразитом по сравнению с людьми, которые делают настоящую работу — например, пишут песни. Но по сравнению с этими ребятами я… ну, не меньше, чем инженер-строитель. Амалия, однако, требует двадцать пять тысяч в год за подписку, и это не вызывает у нее никаких моральных проблем, поскольку она вкладывает до трети дохода в благотворительность. Мне приходилось сталкиваться с людьми, делающими дела в области финансов, и они часто спрашивали меня, не знаю ли я этого Мишкина. Я всегда говорю «нет», испытывая странное чувство гордости.

Обед закончился, и тетя Мири, как обычно, ушла играть с детьми. Лурдес подала кофе; теперь мы с Амалией получили возможность доверительно поговорить о сыне и дочери. Мы люди цивилизованные. Она спросила об Ингрид. Ей известно об Ингрид; мы очень открыты в том, что касается сексуального аспекта моей жизни. Я ответил, что с Ингрид все прекрасно, и она сказала:

— Бедняжка Ингрид.

Я поинтересовался отчего, и она ответила:

— Потому что у тебя появилась новая женщина.

Я почувствовал, как кровь прихлынула к щекам, но наклеил на лицо улыбку и спросил, почему она так думает. Она вздохнула и сказала:

— Джейк, я не тупица и достаточно наблюдательна. Конечно, в те годы, когда я доверяла тебе, я не искала никаких признаков или неверно истолковывала их, но теперь, когда я знаю, чего можно ожидать, все совершенно очевидно. Кто она?

— У меня никого нет, — солгал я. — Честно.

Она долго, пристально вглядывалась в мое лицо, потом опустила взгляд, допила свой кофе и промолвила:

— Как скажешь.

После чего поставила чашку и вышла без единого слова или взгляда. Тут же появилась Лурдес и принялась убирать со стола тарелки с таким видом, будто меня тут нет.

Потом человек-невидимка поднялся по лестнице в детскую. Нико сидел у компьютера с наушниками на голове, Мири и Имоджен смотрели телевизор, вдвоем втиснувшись в ветхое бархатное кресло, поглощенные зрелищем.

Чувствуя себя ничтожеством в большей степени, чем обычно, я подлил масла в огонь, задав Имоджен глупейший вопрос, сделала ли она домашние уроки. Не отрывая взгляда от экрана, дочь ответила скучающим тоном:

— Еще в школе.

У меня мелькнула мысль взять в углу алюминиевую биту и разнести вдребезги телевизор и компьютер, а детей взять в заложники и не выпускать, пока они не подчинятся моим требованиям. Требования таковы: чтобы все было по-другому, дети любили меня и восхищались мной, а жена испытывала ко мне нежную привязанность; но чтобы при этом сохранилось захватывающее возбуждение любовных историй, а я никогда не повзрослел и всю жизнь мотался туда-сюда на проволоке, затянутый в зеленое трико…

Вместо этого я подсел к Мири и некоторое время изучал крошечные шрамы, оставшиеся на ее лице от пластических операций, и странно блестящие мертвые участки кожи. Исполнившись сочувствия к ней, я взял ее за руку. Ближе Мири в нашей семье у меня никого нет. Все детство мы были прибежищем друг для друга, и ей жилось еще хуже, чем мне, так что основа для понимания у нас есть. Помню, как она подходила и вцеплялась мне в руку, когда папа в очередной раз впадал в буйство. Не знаю, о чем Мири подумала сейчас, но в ответ она сжала мою руку, и так мы и сидели, глядя на чуть прикрытое порно, каким нынешняя цивилизация развлекает молодежь. Потом зазвучала негромкая мелодия, Имоджен достала телефон, глянула на крошечный экран и вышла, чтобы поболтать с каким-то своим обожателем.

Мири приглушила звук телевизора и бросила на меня оценивающий взгляд.

— Ну, и кто твоя новая леди? — спросила она.

— И ты туда же?

— Это очевидно. Ты выглядишь возбужденным и менее мрачным, чем обычно. Пора тебе повзрослеть, Джейк. Вряд ли ты хочешь закончить, как те старые пердуны, что гоняются за молоденькими девочками.

— О, это шикарно — получить совет воздерживаться от тебя.

— Не хами, Джейк. Ты кобель, я сука, это правда. Но я, по крайней мере, не втягиваю в это семью, которой у меня нет. Особенно если учесть, что речь идет о такой женщине, как Амалия.

Меня не устраивал этот поворот разговора, и я спросил:

— Как папа?

Мири единственная из нас троих поддерживает контакты со старым гангстером. Информацию она выдает скупо, возможно, по его настоянию. Это вполне в его духе.

— С папой все в порядке. Я виделась с ним недели три назад. Выглядит хорошо. Ему предстоит шунтирование коронарной артерии.

— Надеюсь, они применят особо устойчивый к коррозии материал. Я бы посоветовал кирпич. Между прочим, где происходила ваша встреча?

— В Европе.

— А точнее нельзя? В Канне? В Париже? В Одессе?

Не ответив, она продолжила:

— Он спрашивал о тебе и Поле.

— Как мило с его стороны! Надеюсь, ты заверила его, что он всегда в наших сердцах. Что он поделывает?

— Разное. Ты же знаешь папу — он не может сидеть сложа руки. Тебе непременно нужно повидаться с ним. Возьми Амалию и ребятишек.

Я рассмеялся.

— Превосходная идея, Мири. Честное слово, ничего более забавного я представить себе не могу.

Последовала обиженная пауза, потом моя сестра сказала:

— Ты не обращал внимания, что твоя жена никогда не иронизирует? Неплохо бы и тебе этому научиться, хотя бы отчасти. Так же, как способности прощать.

— Религиозные советы на ночь — это хорошо. Ты не путаешь себя с Полом?

— Ты мерзко ведешь себя, и я ухожу. Мне нужно еще выпить.

Она попыталась выдернуть свою руку из моей, но я не отпустил ее, и она снова рухнула в кресло.

— Что еще?

— Мне только что пришла в голову мысль кое о чем расспросить тебя. Вращаясь в полусвете, не встречалась ли ты с русским гангстером по имени Осип Шванов?

Задавая вопрос, я не отрывал от нее взгляда и увидел, как легкая дрожь пробежала по скульптурной поверхности ее лица. Кончиком языка она облизнула губы.

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что его головорезы преследуют меня. Он думает, у меня есть то, что ему нужно. Так мне кажется. — Я в общих чертах обрисовал ей дело «Булстроуд — Шекспир», не называя имени Миранды. — Так ты знаешь его?

— Мы встречались.

— Клиент?

— В некотором роде. Он любит устраивать вечеринки. Некоторые мои девочки бывают на них.

— Можешь свести нас? В смысле, приватно.

— Не думаю, что стоит делать это, Джейк.

— Потому что он скверный парень?

— Он очень дурной. Я имею в виду, он дурной даже в глазах дурных парней.

— Как папа?

— Человеческий тип тот же, но есть два существенных отличия: папа никогда не применял насилия, и Шванов — не наш отец. Зачем тебе встречаться с ним?

— Для честного обмена мнениями. Как бы то ни было, ты сделаешь это?

— Я поговорю с ним. Ты уверен, что он захочет видеть тебя?

— Уверен. Мы оба интересуемся старыми рукописями. Не сомневаюсь, нам есть о чем поговорить. Ты тоже должна пойти. Думаю, это будет забавно. А потом мы могли бы спланировать нашу поездку в Израиль, повидать папу.

Она встала.

— Я позвоню тебе.

И я остался один, если не считать странного существа, тюкающего по клавиатуре компьютера. Я встал позади Нико и посмотрел на экран. На ровном светло-сером фоне появлялись и исчезали непостижимые голубые буквы, словно капли дождя на ветровом стекле. Нико программировал. Должен сказать, среди юристов я могу считаться специалистом по компьютерам. Большинство юристов убеждены, что кожа у них начнет гнить, стоит им дотронуться до клавиатуры, но я не таков. Полагаю, я дошел до уровня четырехлетнего Нико. Я приподнял один его наушник и спросил:

— Что ты делаешь?

Мне пришлось повторить вопрос несколько раз, прежде чем он ответил:

— Разыскиваю машины.

— А, ну да, разыскиваешь машины. Для чего ты разыскиваешь машины?

— Ни для чего. Не мешай.

Он попытался натянуть наушники, но я снял их совсем и развернул его кресло так, чтобы он оказался лицом ко мне.

— У меня к тебе важный разговор, — сказал я.

Тело у него напряглось, взгляд устремился куда-то вnверхний угол комнаты.

— Сосредоточься, Нико! Меня преследуют гангстеры. По-моему, они хотя причинить вред тебе, Имоджен и мамочке. Мне нужна твоя помощь.

До него, казалось, что-то дошло.

— Это понарошку, да? — произнес он скучающим тоном.

— Нет, не понарошку. По-настоящему.

— Почему они преследуют тебя?

— Потому что у меня есть бумаги, которые они хотят заполучить. Клиент отдал их мне, а они его убили. Перед этим его пытали и вырвали у него мое имя.

Да, услышать такое — шок для ребенка, но до Нико трудно достучаться. И он не кажется особо чувствительным. Если бы кто-нибудь пытал меня, он, возможно, наблюдал бы за этим как зачарованный.

— Зачем им нужны бумаги?

— Точно не знаю. Мне кажется, они думают, будто эти бумаги могут вывести их на сокровище.

Он задумался, и я почти видел, как в его мозгу, словно в отлично выверенных часах, вращаются странные колесики.

— А это правда?

— Они думают, что да.

— Мы должны найти сокровище, — сказал он. — Тогда они оставят нас в покое.

Это один из немногих случаев, когда Нико объединил себя и меня в местоимении «мы».

— Очень хорошая идея, — сказал я. — Но сейчас я хочу, чтобы ты сделал две вещи. Во-первых, чтобы ты был внимателен на улице и немедленно позвонил мне, если заметишь что-то подозрительное. Эти люди русские, они разъезжают на черном внедорожнике. Позвони мне, если увидишь их, ладно? Во-вторых, я хочу, чтобы ты поискал в Интернете что-нибудь о человеке по имени Ричард Брейсгедл. Он умер в одна тысяча шестьсот сорок втором году в Англии.

Я записал эти данные на листке бумаги от его принтера.

— Кто он?

— Тот, кто зарыл сокровище. Разузнай все о нем, о его потомках и о том, жив ли кто-нибудь из них сейчас. Сумеешь?

— Да, — ответил Нико.

Не знаю точно, почему я поручил ему это. Насколько мне известно, Нико — специалист по поиску данных, он не раз получал награды, и университетские профессора переписываются с ним, понятия не имея, что ему всего одиннадцать. Несомненно, я мог бы нанять для такого дела коммерческую фирму, да и в офисе у нас есть люди, которые в этом собаку съели. Возможно, причина тому — чувство одиночества. Теперь же у папы с сыном появилось общее дело, вроде совместной прогулки в сосновом лесу. Придумал на ходу, так часто поступают донжуаны. Это было легко. Теперь же мне предстояло кое-что потруднее — спуститься вниз и рассказать обо всем его матери.

Письмо Брейсгедла (9)

Этот человек говорит, что его зовут Джеймс Пиготт и он служит лорду Данбертону, это знатный человек в совете его королевского величества. И он спрашивает меня, чист ли я в вере. У него лицо бледное, глаза холодные, и я вспоминаю по дням своей юности, что так выглядели все лицемерные пуритане. Поэтому я говорю, да, сэр, поистине я чист, и налегаю на мясо, пирог и эль. Когда я поел, он расспрашивает меня обо всем насчет религии: о греховности человека, о предопределении, о бессмысленности любой работы, об откровениях Священного Писания, о спасении только через веру. Мои ответы вроде как удовлетворили его, и он сказал, мистер Гастингс хорошо отзывался о тебе, а я ответил, что мистер Гастингс добрый человек и об истинной религии я много узнал после разговоров с ним. Тогда он внезапно говорит, я слышал, что твоя мать была папистка и дочь предателя-паписта. Что скажешь на это? Я очень удивился и рассердился, но скрепил себя и сказал, что, может, одно время она и была, но раскаялась в своей ошибке, а потом всю жизнь была верной протестанткой. Он спросил, была ли она происхождением Арден из Уорвикшира, и я ответил: да. И он сказал, что это спасает тебя от виселицы, парень, потому что моему лорду Данбертону нужен кто-то вроде тебя, чистый верой, но имеющий папистские связи, в особенности те, которые были у семьи твоей матери. И тут он спросил, ты когда-нибудь видел, как разыгрывают пьесу?

Я сказал, нет, ведь это не очень хорошие вещи? Да, говорит он, они даже хуже, чем ты думаешь. Потому что актеры при белом свете дня на самом деле готовят измену. Как, спросишь ты? Тремя способами. Во-первых, представления портят умы и души людей, показывая им непристойные действия, такие как убийство, воровство, насилие, сквернословие, блуд. И те, кто смотрит и слушает, могут начать подражать им, и тогда в стране наступит беспорядок, а души людей будут гореть в аду. Дальше, эти представления отвергают Божий закон, потому что показывают мальчиков наряженными как женщины, что само по себе грех, но гораздо хуже то, что они разжигают похоть Содома, чему, не сомневаюсь, актеры предаются сами, за что им заказан путь на небеса. И третье, самое худшее, что это всего лишь маска для папистских изменников. И он повторяет, маска, всего лишь маска.

И он продолжает: потому что, ты ведь знаешь, Римский Развратник очень любит богатые представления, и шелковые костюмы, и мальчиков, одетых как женщины, чтобы ослеплять людей и отвращать их от истинного поклонения Христу. Чем их мессы, где они бормочут всякую тарабарщину, отличаются от пьес? Теперь мы запретили эти мессы, но разве не пытаются они другими способами отвратить народ от веры? Что же, говорю я, выходит, актеры тайные паписты, так вы считаете? Нет, говорит он, они тоньше, они коварнее. Теперь что ты скажешь, если я сообщу тебе, что на свободе сейчас ходит человек, главный из этих актеров, который, пункт первый: придумывает, как втайне оклеветать истинную религию. Пункт второй: чей отец был папистом, много раз оштрафованным за то, что не ходил в протестантскую церковь, и чья мать родом из семьи, уже давно осужденной за стойкое неподчинение законам протестантизма, и, без сомнения, сам он тоже папист. Пункт третий: он вероломно участвовал в заговоре графа Эссекса, который восстал против нашей последней полновластной королевы, и делал это, показывая своим сторонникам в утро восстания пьесу о Ричарде Втором как вдохновляющий пример измены и убийства монарха. Еще тогда его должны были взять, но не взяли, поскольку есть могущественные люди, и они защищают его, чтобы у них лопнули глаза. Что ты скажешь о таком человеке? Ну, я и сказал (потому как понимал, что сейчас это единственный возможный ответ): в Тауэр его, он ни часа не должен ходить на свободе.

Тут он улыбнулся холодной улыбкой, говоря, ты сказал правду, парень, однако сейчас в королевстве непорядок, и мы не можем сделать этого, нет, пока нет. Видишь ли, король окружил себя не Божьими людьми, а похотливыми испорченными фаворитами, а именно лордом Рочестером и другими подобными, из них многие близки к папистам, как твоя рубашка к телу. Они развлекаются такими суетными вещами, как представления на сцене: даже у самого короля есть труппа актеров, и он заказывает пьесы, чтобы они воплощали его фантазии. Тот, о котором я рассказал тебе, главный среди этих мошенников.

Теперь, говорит он дальше, у нас есть принц Генри, добрый протестант из всех, когда-либо преломлявших хлеб, серьезный, мудрый не по годам, и его отец король не придумал ничего лучше, как женить его на папистской принцессе. Мы не можем вынести, чтобы такое случилось в нашей стране, потому что тогда в Англии погибнет Божья церковь и довершится то, что король уже начал со своими развращенными и безбожными епископами. Поэтому мой лорд Д. и другие дворяне истинной веры, размышляя над этими прискорбными вещами, придумали план и уже давно искали кого-то, кто привел бы его в исполнение. И наконец нашли его.

Кого, спрашиваю я? Тебя, говорит он. Услышав это, я сильно перепугался и спросил почему. Вот как он объяснил это: ты знаешь, что мать короля была злонравная папистка, изменница, королева Мария Шотландская, справедливо казненная нашей последней королевой. Короля давно терзает, что все добрые англичане презирают его мать и, возможно, думают так: яблоко от яблоньки недалеко падает. Поэтому он был бы счастлив увидеть пьесу, где королева Мария представлена доброй женщиной, которую несправедливо обидели. Что, если он прикажет тому мошеннику, о ком я тебе говорил, написать такую пьесу? Что тогда будет, парень?

Шевели мозгами, Дик, говорю я себе, поскольку ты полностью во власти этого человека. И я сказал, что все добрые протестанты в королевстве этого не потерпят и будут злословить. Он говорит, ага, вот почему король этого не делает. Но предположим, кто-то притворится, будто служит у знатного лорда, даже тайного советника, и пойдет к этому, который пишет пьесы, и скажет, меня послал его величество. Напиши такую пьесу, и король щедро вознаградит тебя. И предположим, пьеса будет написана, и предположим, разыграна перед королем и его двором. Что, по-твоему, тогда произойдет? Ты должен знать, что никакая пьеса не может быть разыграна без лицензии, их выдает начальник по развлечениям. Однако такая пьеса в жизни не получит лицензии, иначе это будет стоить головы тому начальнику. Предположим дальше, что у нас есть печать для этого и мы можем снабдить нашего мошенника поддельной лицензией, и тогда он и в самом деле напишет такую пьесу. И что, как ты думаешь, случится?

Ну, думаю, тогда ему конец, говорю я. Правильно думаешь, парень, сказал он и засмеялся, но безрадостно. Ему конец и всем этим проклятым пьесам тоже. Но мало того: в королевстве, как ты сказал, начнут злословить, что король хочет представить свою мать как добрую женщину, несправедливо казненную королевой Елизаветой, которая в этой пьесе будет показана как подлая интриганка. Повсюду начнется волнение, дескать, король отрекается от истины, а этого мошенника, о каком я говорил, схватят и будут пытать. Ох, да, я увижу это собственными глазами: и под пыткой он назовет имена других заговорщиков, придумавших это надругательство, а именно прежде всего Рочестера и всех остальных, кто хочет женить нашего принца на папистском отродье. Они будут обесчещены, отвергнуты всеми, и папистскому браку не бывать. Что думаешь об этом?

Сэр, говорю я, план сильный, так мне кажется, но я снова вас спрашиваю, почему выбрали Дика Брейсгедла? Он говорит, потому что тот, на кого мы нацелились, из рода Арденов, и ты тоже, ты родственник или можешь считаться им, и ты при необходимости можешь притвориться, что тоже наполовину папист, как и он. Выходит, если лорд Рочестер захочет послать к нему тайного посланца, то лучше тебя никого не найдет. Вспомни, все это надо проделать втайне, или тебе конец. Мой лорд желает преподнести королю новую пьесу в день его рождения. Теперь отвечай, ты наш человек?

На это был единственный ответ, если я хотел когда-нибудь выйти на свободу. И я сказал, да, и он заставил меня поклясться ужасной клятвой на Библии и предупредил, что даже могила моя будет проклята, если я их предам. Потом я спросил, а как зовут того человека, и он сказал: Уильям Шакспир. Это был первый раз, когда я услышал его имя.

На следующую ночь в темноте меня освободили и лодкой доставили из Тауэра вверх по реке в огромный дом на Стрэнде, принадлежащий лорду Данбертону, и представили лорду, очень важному толстому человеку, обремененному множеством важных дел. Однако он принял меня по-доброму, сказал, что я сделаю великое дело для Англии, если нам удастся исполнить то, что мы задумали. Но в конце у нас ничего не получилось, Бог в своей великой мудрости пожелал другого, и в последующие годы я часто думал, что, если бы мы добились всего, чего хотели, может, нынешние раздоры, которые опустошают нашу несчастную страну, были бы остановлены. Однако что я такое? Жалкая пешка на доске. Истинно сказано, нам не дано понимать Его великие замыслы. Аминь.

Несколько недель я оставался в Данбертон-хаусе. Кормили хорошо, одевали еще лучше, но спиртного не давали. Целыми днями мистер Пиготт учил меня читать и писать сообщения шифром, и он был изумлен, как хорошо я в этом преуспел. Я рассказал ему, что навострил свой ум, когда много лет назад занимался математикой, а шифр — это ведь почти то же самое. Он был очень мной доволен. Я читал и перечитывал книгу «Трактат о шифрах», написанную французом, но переведенную на английский сэром Порта де Фуртивасом, очень искусная работа, и еще изучал, как применять решетки мистера Кардано. Это занятие так мне нравилось, что я засиживался за полночь, поскольку в Данбертон-хаусе свечей было сколько хочешь. И спустя несколько недель мистер Пиготт изумился еще больше, потому что я придумал новый шифр, какого он в жизни не видел. Он сказал, ну, Папа его в жизни не разгадает.

После он начал натаскивать меня, говоря много слов подряд, чтобы я запоминал их и записывал в том же порядке. Кроме того, он показывал мне портреты мужчин и женщин, изображения городов по всей стране, все очень хорошо нарисованы красками, и я должен был, бросив один взгляд, описать, что видел. И еще: он придумывал заговор папистов, а я должен был разгадать, в чем его замысел. Я спросил его, все это нужно, чтобы стать тайным шпионом? А он ответил, нет, это лишь малая часть, и его ответ поставил меня в тупик.

Однако позже я понял его, поскольку вскоре пришел человек по имени Генри Уэлис, с виду пронырливый самодовольный хлыщ, прекрасно одетый, как если бы он был человеком высокого положения. Мистер Пиготт разговаривал с ним любезно, дал ему денег, а мне сказал, Дик, это твой истинный друг Генри Уэлис, он знает тебя с юности в Уорвикшире, а теперь вы случайно встретились в Лондоне и очень обрадовались. Он актер королевской труппы и хорошо знает мистера Уильяма Шакспира. Потом мистер Пиготт бросил на меня взгляд, смысл которого я сразу понял, потому что и сам должен был стать актером, только в жизни, не на сцене. Я вспомнил тогда свой первый год, когда учился литейному делу и вел себя как ученик, грубый словом и делом, а истинного себя скрывал внутри. Вот что значит быть тайным шпионом, это не просто шифр, не просто уметь запоминать слова, думал я. И еще, да, я справлюсь, пусть изменники паписты трепещут.

Все, что произошло после, ты найдешь в письмах, которые я писал лорду Д., а именно: как я познакомился с этим Шакспиром, что происходило между нами, как он написал пьесу о злой Шотландской королеве и как мы потерпели неудачу. Здесь я повторяться не буду, потому что, боюсь, мне осталось всего несколько часов. Вся моя последующая жизнь хорошо известна тебе, Нэн, и мне грустно, что я не могу рассказать о ней ему, как делал это в прежние годы. Рассказать ему, как стал артиллеристом в Германской войне, защищал доброе протестантское дело: как был на Белой горе, как мы терпели поражение от папистов под Брейтенфельдом, и лютеране помогли нам победить, но я был сильно ранен в этой войне в ногу, вернулся, мой отец к этому времени умер, твой торговец рыбой умер тоже (за что я все время горячо молился, да простит меня Господь), и 3 апреля 1632 года мы с тобой обвенчались в Святой Маргарите, а спустя год у нас родился сын, дай Бог ему долгой жизни и тебе тоже.

Еще совсем немного, потому что время мое истекает и я едва различаю страницу, хотя день ясный, видно, начинается агония. Ты хорошо знаешь мой кожаный сундук, что я храню в своем личном чулане, в нем ты найдешь письма, зашифрованные тем способом, который я изобрел. Храни их в безопасности и не показывай никому. В них рассказано, как мы шпионили за тайным папистом Шакспиром. Или так мы думали, хотя теперь я меньше уверен. Что касается этого, по своим склонностям он был никакой. Но пьесу о М. Шотландской точно написал он, как я приказал ему от имени короля. Странно все-таки, что, хотя я мертв и он тоже, пьеса все еще жива, написанная его собственной рукой, лежит там, где только я один знаю, и может, останется там навсегда.

Теперь насчет писем: если король, Боже упаси, одержит победу в нынешних раздорах и его министры придут к тебе с плохими намерениями, может, эти письма обеспечат ваше будущее, твое и нашего сына. Ты умеешь работать с этим шифром и помнишь, что ключ есть Ива, где лежит моя мать и где я хотел бы, чтобы покоились мои кости, если ты сможешь это сделать.

Прощай, моя девочка, и надеюсь, Бог милостив и я еще увижусь с тобой в нетленном теле, обещанном нам Господом Спасителем нашим Иисусом Христом, на которого и уповаю. Тв. муж

Ричард Брейсгедл.

 

10

Крозетти сидел в машине отца — черном «плимуте-фьюри» 1968 года выпуска — и наблюдал за домом 161 по Тауэр-роуд, чувствуя себя ужасно глупо. Двухэтажный каркасный дом, явно нуждавшийся в покраске, был окружен поросшей сорняками лужайкой и низкой оградой. Ряд коричневатых кустов можжевельника — вот и все, к чему, по-видимому, сводилось огородничество X. Олруд. Это имя значилось на обшарпанном почтовом ящике, прибитом к покосившемуся столбу. В проезде стоял покрытый ржавчиной зеленый «чеви-седан» с поднятым капотом и разбросанными вокруг инструментами. К дому был пристроен открытый гараж, внутри него виднелись красный трактор и силуэты каких-то сельскохозяйственных принадлежностей. Место выглядело запущенным, как будто и оно само, и его обитатели потерпели крах и жили в ожидании второго дыхания.

Это было в субботу. Крозетти покинул город на рассвете, проехал почти триста миль до Пенсильвании по шоссе 1-80 и 79 и добрался до Брэддока в начале четвертого. Брэддок построен вокруг единственного перекрестка с двумя заправочными станциями, «Макдоналдсом», пиццерией, игровым видеозалом, двумя барами, продовольственным магазином, прачечной и группой старых кирпичных зданий, где когда-то располагались магазины, а теперь нижние этажи оккупировали торговцы подержанным хламом и службы для бедствующих. Позади них громоздились многоквартирные дома, видимо построенные в те времена, когда еще не закрылись шахты и заводы. Крозетти даже представить себе не мог, кто живет в них сейчас.

Найти Тауэр-роуд и жалкий дом по распечатанной с компьютера карте оказалось совсем нетрудно. Прибыв на место, Крозетти постучал в дверь — безрезультатно. Убедившись, что дверь не заперта, он толкнул ее, вошел и позвал:

— Эй! Кто-нибудь дома?

Никакого ответа; дом был пуст, без сомнения. Однако люди в нем жили: все в беспорядке, но грязи нет, на полу игрушки, маленькие машинки и пластиковые пистолеты, телевизор с большим экраном. Тут принимали и спутниковые каналы — позади дома сканировала небеса белая «тарелка». Перед телевизором громоздилось глубокое кресло, обтянутое коричневым винилом, к нему придвинута продавленная кушетка. На узкой каминной полке стояли фотографии в рамках, но разглядеть их от двери не представлялось возможным, а входить внутрь Крозетти не решался. Странно, подумал он, что не слышно лая собак. Разве не во всех сельских домах держат собак? Впрочем, откуда ему знать. Он обошел дом и на заднем дворе обнаружил детскую площадку; все предметы на ней выгорели на солнце и явно предназначались для очень маленьких детей. В центре возвышалось приспособление для сушки белья, похожее на перевернутый зонтик. Оно пустовало, некоторые веревки были порваны и слабо покачивались на легком ветерке. На заднем крыльце стояла старая стиральная машина. Крозетти заглянул в нее: сухо, повсюду паутина.

Закончив обследование, он уселся в автомобиль и стал думать об увиденном и о том, как глупо было тащиться сюда из-за одной найденной на улице почтовой карточки. Ведь он до сих пор не знал, имела ли Кэролайн Ролли какое-либо отношение к этому дому. Может, она тоже подобрала карточку на дороге или нашла в старой книге. Нет, сказал он себе, не думай об этом. Доверься внутреннему голосу. Открытка связана с ней и с той фотографией двух женщин и детей. Ну, здесь точно есть ребенок, притом мальчик. Крозетти взял снимок и принялся снова разглядывать его. Надо полагать, его «щелкнули» лет пять назад или около того, судя по лицу Кэролайн. Мальчику сейчас должно быть лет восемь-девять. На подъездной дорожке валялся велосипед, как раз подходящий для такого возраста; разбросанные в доме и на дворе игрушки тоже указывали на это. Девичьих игрушек он не заметил, как и второго велосипеда. Интересно, мелькнула мысль, что стало с девочкой со снимка? Нет, постой — во дворе была песочница, а в ней кукла Барби, потрепанная и голая. Может, девочка тоже здесь. Если только Барби не забыл какой-нибудь гость. Или если ее не украли.

Он окинул взглядом задний двор. Солнечный день, суббота, ни белья на сушилке, ни одежды, вывешенной для проветривания; стиральной машиной тоже вроде бы не пользуются. Вывод таков: здесь, скорее всего, нет женщин. Здесь живет мужчина с ребенком (или двумя детьми), и сегодня, в субботу, он поехал в город, чтобы постирать белье в прачечной-автомате, потому что негоже мужчине дома возиться с бельем. И в городе он наверняка решил покрасоваться перед женщинами, дать им понять, что не против развлечься. Или, пока машина сушит белье, он пошел в видеозал и выпил пару кружек пива. А ребенок (дети) ест свое мороженое и развлекается видеоиграми.

Крозетти поймал себя на том, что прокручивает в уме эти картинки, точно делая документальный фильм из жизни X. Олруд. То, что он появился на свет в семье полицейского детектива и библиотекарши, не объясняло для него тот факт, что он всю жизнь, с детства, придумывал истории о людях. Именно поэтому он хотел снимать фильмы и именно поэтому думал, что у него получится. Свою способность наблюдать и делать умозаключения он считал врожденным даром; так музыкант-самородок не задумывается, откуда у него в голове звучит тайная музыка.

В последний раз он поел на автозаправке, а было уже почти четыре, и он чувствовал голод. Мелькнула мысль вернуться в город и перекусить. Он уже собрался включить двигатель, как вдруг увидел приближающиеся со стороны города клубы дыма, а потом зеленый грузовик, который замедлил движение, проехал мимо и свернул на подъездную дорожку дома 161 по Тауэр-роуд. Не без удовлетворения Крозетти отметил, что в машине сидят мужчина и мальчик лет девяти, чья головка едва возвышается над приборной доской. Грузовик слишком быстро пошел на поворот и передним колесом задел валяющийся на подъездной дороге детский велосипед.

Завизжали тормоза, послышались гневный возглас мужчины и пронзительный крик ребенка. Дверь со стороны водителя распахнулась, и на землю спрыгнул коренастый человек на несколько лет старше Крозетти, одетый в джинсы и чистую белую тенниску. У него был заметный живот и грубо вырезанное красное лицо — такие лица всегда кажутся сердитыми. Он обежал грузовик, снова выругался, ногой отпихнул с дороги велосипед и рывком распахнул пассажирскую дверцу. Пронзительные крики стали слышнее, и до Крозетти дошло, что внутри сидит второй пассажир, младше мальчика; он отметил также, что дети не пристегнуты ремнями безопасности. Мужчина вытащил из грузовика мальчика и, вцепившись в ребенка, несколько раз ударил его по лицу; тяжелые шлепки услышал даже Крозетти. При этом мужчина кричал на мальчика: сколько раз надо повторять, чтобы ты не бросал этот проклятый велосипед на этой проклятой дороге? Уж не воображаешь ли ты, засранец, что я когда-нибудь куплю тебе новый велосипед или вообще что-нибудь куплю?

Крозетти задумался, стоит ли вмешаться, но тут мужчина перестал бить мальчика, оттолкнул его и вытащил из кабины девочку лет четырех. Ее лицо, перекошенное от боли и испуга, покраснело, в том числе и от крови, стекавшей из раны на губе. Она извивалась, словно ящерица, в руках взрослого, дугой выгибая спину. Мужчина велел ей молчать — дескать, ничего страшного не случилось, а вот если она не закроет рот сейчас же, он всыплет ей как следует, и пусть тогда орет, сколько влезет. Крики сменились ужасными хлюпающими звуками, и мужчина понес девочку к дому.

Вскоре послышался громкий звук телевизора. Крозетти вылез из машины и подошел к мальчику. Тот так и лежал, скорчившись, на земле. Он плакал, причем довольно странно — большими глотками втягивая воздух и выдыхая его вместе с придушенными, почти беззвучными рыданиями. Крозетти присел на корточки рядом с велосипедом, осмотрел его, пошел туда, где рядом с «седаном» валялись инструменты, нашел среди них гаечный ключ, тяжелые плоскогубцы и вернулся к велосипеду. Снял переднее колесо, распрямил руль, поставил ногу на переднюю вилку, распрямил и ее, потом с помощью плоскогубцев кое-как привел в порядок спицы переднего колеса. Работая, он чувствовал на себе взгляд мальчика и слышал, что рыдания сменились сопением. На глаз выровнял обод колеса, установил его на место и, приподняв переднюю часть велосипеда, крутанул колесо. Оно вихлялось, но, в общем, вращалось свободно. Крозетти сказал:

— Говорят, душа похожа на колесо. Если согнется, ее уже не выправишь. Вообще-то тут требуется новое колесо, приятель, но и это еще послужит, если гонять по не слишком неровной дороге. Как тебя звать?

— Эммет, — после паузы ответил мальчик и вытер лицо тыльной стороной ладони, лишь размазав слезы и пыль.

В точку, подумал Крозетти — имя с почтовой карточки. Он с новым интересом посмотрел на мальчика. Симпатичный, только слишком худенький, с широко расставленными умными голубыми глазами и большим тонкогубым ртом. Крозетти подумал, что знает, от кого ребенок его унаследовал. Волосы острижены так коротко, что невозможно определить цвет.

— Меня зовут Ал, — сказал Крозетти. — Послушай, Эммет, не поможешь ли мне кое в чем?

Мальчик заколебался, потом кивнул. Крозетти достал из заднего кармана распечатку подправленной фотографии Кэролайн Ролли, развернул ее и показал мальчику.

— Знаешь этих женщин?

Когда мальчик увидел фотографию, глаза у него широко распахнулись.

— Это моя мама и тетя Эмили. Раньше она жила с нами, но потом умерла.

— Это твоя мама? — Крозетти ткнул пальцем в изображение молодой Ролли.

— Ну… да. Она сбежала. Он запер ее в подвале, но она вылезла оттуда ночью, а утром ее уже не было. Куда она пошла, мистер?

— Хотел бы я знать, Эммет. Очень хотел бы, — рассеянно ответил Крозетти.

Внешность мальчика и другие подтверждения его догадок — все это водоворотом проносилось в сознании, вызывая сильное внутреннее напряжение. К стыду своему, Крозетти подумал о той единственной ночи, что он провел с Ролли, о том, как она себя вела с ним и что чувствовала; и о том, как она вела себя с мужем, этим грубым человеком, в спальне их жалкого дома. Ему страшно захотелось убраться отсюда и заодно (хотя, ясное дело, сделать так гораздо труднее) выкинуть из сердца саму мысль о женщине, известной ему под именем Кэролайн Ролли. Ему было жаль детей, оставшихся с отцом, но тут ничего не поделаешь. Еще одно пятно на репутации Кэролайн.

Он пошел прочь, и мальчик крикнул ему вслед:

— Вы знаете ее? Мою маму?

— Нет, — ответил Крозетти. — На самом деле, я ее не знаю.

Он сел в машину и уехал. Мальчик пробежал несколько шагов, зажав фотографию в руке, но потом остановился и исчез за клубами дорожной пыли.

Крозетти нашел «Макдоналдс», взял большой гамбургер, жареную картошку и колу. Прикончив все это, он хотел заказать еще, но потом передумал. Он всегда много ел от огорчения и знал, что, если не будет следить за собой, растолстеет, как Орсон Уэллс, но без его достижений, компенсирующих вялую мускулатуру. Он попытался успокоиться, но никак не мог сосредоточиться на дороге и пару раз свернул не туда, куда следовало.

Когда он наконец выехал на шоссе, в голове начал вызревать сценарий фильма «Кэролайн Ролли». Неплохое название; его можно использовать и без разрешения, поскольку миссис Олруд, скорее всего, тоже придумала себе имя. Итак: тяжелое детство, пусть так. Девочка заперта в подвале. Однако то, что дядя постоянно ее насиловал, слишком отдает порнографией. Пусть лучше дядя Ллойд будет религиозным фанатиком, желающим оградить племянницу от тлетворного влияния мира. Он умирает, или она сбегает. Ей, скажем, семнадцать, она ничего не знает о жизни, никакого понятия о массовой культуре. Что-то вроде истории Каспара Хаузера, снятой Херцогом. Этот дикий случай делает ее местной знаменитостью. Коп, который нашел Кэролайн, влюбляется в нее, потрясенный чистотой и невинностью девушки. Он хочет жениться на ней, и она соглашается, поскольку совсем одинока и не знает, как жить в этом мире. Он со странностями, и, в конце концов, он полицейский; Крозетти знал, на что способны такие парни. Но она подчиняется, и это конец первой части.

Потом мы покажем ее жизнь; у нее рождаются дети, она начинает брать их с собой в местную библиотеку, где встречает мудрого библиотекаря, и этот библиотекарь приобщает ее к искусству и культуре, в общем, просвещает ее. Потом где-то открывается выставка прекрасных книг, и библиотекарь хочет, чтобы она их увидела, но тайком от мужа. Может быть, они едут в Чикаго. И тогда она понимает, что хочет делать книги и жить среди книг. Но что она может? У нее двое детей, она в ловушке, но она решает учиться переплетному делу заочно. Однако муж узнает об этом и избивает ее. Дальше все становится только хуже и хуже, муж запирает ее в подвале — в точности как дядя, — и она сбегает. Это конец второй части.

Потом в третьей части она отправляется в Нью-Йорк и… Нет, так нельзя. Главная мужская роль должна появиться раньше, нужна серия флеш-бэков. Скажем, обычный клерк с непростым прошлым за плечами; к примеру, бывший коп. Они встречаются, влюбляются друг в друга, и она исчезает, и…

Почему она исчезает? Крозетти не знал и чувствовал, что не в состоянии придумать никакой убедительной причины. Может, ее похитили? Нет, слишком мелодраматично. Или у нее появилась возможность раздобыть достаточно денег, чтобы забрать детей у их мерзкого отца? В этом смысла больше. Она сбегает с Булстроудом в надежде найти рукопись Шекспира. В письме Брейсгедла есть ключ, Булстроуд обнаружил его, и они уехали в Англию в поисках помеченного крестиком места. Сотни миллионов, сказала Фанни. Так, наверно, все и было. Значит, герой теперь должен сам найти ключ к этой загадке, узнать, куда они отправились, и встретиться с ними в Англии лицом к лицу. Или лучше пусть будет Канада, да. И еще нужна побочная сюжетная линия: кто-то ищет того же самого; и злобный папаша-полицейский тоже как-то замешан в деле. Потом все они сходятся в старом замке, во тьме, и похищают друг у друга портфель с рукописью. Непременно будут фальшивые портфели, чтобы действие запуталось еще больше. Немного похоже на «Мальтийский сокол», конечно, но в последней части главная интрига закрутится только вокруг героя и Ролли. Возможно, он спасает ее, или она спасает его, и они убегают с сокровищем? Или сокровище навеки утрачено? Или гадкий отец гибнет, и она отказывается от сокровища, чтобы остаться с героем и детьми…

Он не знал, каков будет финал, но чем дольше размышлял о нем — о пересечении вымысла и реальности, тем больше склонялся к тому, что должен получить некое преимущество над Булстроудом, специалистом по Шекспиру. Лучше всего разгадать шифр, поскольку зашифрованные письма — единственное, чего нет у Булстроуда.

Всю долгую дорогу до города Крозетти предавался фантазиям: вот он лицом к лицу встречается со злобным мужем, они дерутся, Крозетти одерживает победу; вот он находит Кэролайн, действует хладнокровно и тонко, разгадывает ее замыслы, прощает ее; вот с помощью рукописи он становится богачом и взрывает кинематографический мир кинокартиной, сделанной не по коммерческим требованиям, но зато трогающей сердца людей и избавляющей Крозетти от необходимости долго учиться, снимать дешевые студенческие фильмы и быть мальчиком на побегушках у какого-нибудь голливудского придурка…

Домой он приехал около восьми, рухнул в постель, проспал двенадцать часов и проснулся, впервые за последнее время переполненный энергией. Он жалел, что сегодня воскресенье и, значит, приступить сразу к делу нельзя. Он сходил с матерью к мессе, доставив ей тем самым огромное удовольствие. Потом Мэри Пег приготовила потрясающий завтрак, и Крозетти его с благодарностью съел, вспоминая о тощих детишках в жалком сельском доме и искренне радуясь, что родился в такой семье, в какой родился. За завтраком он рассказал матери кое-что из того, что сумел выяснить.

— Значит, она лгала во всем.

— Я бы так не сказал, — возразил Крозетти, до сих пор находящийся во власти придуманной им версии. — То, что она оказалась в скверной ситуации и сбежала, — по-видимому, факт. И еще кое-какие детали, возможно, соответствуют действительности. Мальчик сказал, что тот тип действительно запирал ее в подвале. Возможно, над ней и впрямь надругались в детстве, а потом примерно та же ситуация повторилась, когда она стала взрослой.

— Но она замужем, о чем не обмолвилась ни словом. Вдобавок она бросила своих детей. Мне очень жаль, Алли, но это говорит не в ее пользу. Она могла обратиться к властям.

Крозетти резко встал, отнес тарелку с чашкой к раковине и вымыл их, сердито гремя посудой.

— Верно, но нас там не было, — сказал он. — Не у всех такие счастливые семьи, как наша, а власти могут и испортить дело. Мы понятия не имеем, через что ей пришлось пройти.

— Ладно, ладно, Альберт, вовсе не обязательно бить тарелки, чтобы защитить свою точку зрения. Ты прав, мы не знаем, через что ей пришлось пройти. Меня просто беспокоит то, что ты так сильно увлекся замужней женщиной, которую едва знаешь. Это похоже на навязчивую идею.

Крозетти завернул кран и повернулся к матери.

— Это и есть навязчивая идея, ма. Я хочу найти ее и помочь, если удастся. И сделать все, чтобы расшифровать эти письма. — Он помолчал. — Я рассчитываю на твою помощь.

— Никаких проблем, дорогой. — Мэри Пег улыбнулась. — Это все равно, что долгими вечерами играть в скрэббл.

На следующий день она развила бурную деятельность. Она разыскивала пособия по криптографии в Сети и по телефону, задействовала свои широчайшие библиотечные контакты по всему миру. Крозетти позвонил Фанни Добровиц и с радостью узнал, что она полностью разобрала почерк Брейсгедла и уже ввела текст его письма в компьютер. Еще она сделала копию зашифрованных писем, отослала образцы бумаги и чернил в библиотечную лабораторию для анализа, и там пришли к выводу, что рукопись определенно относится к семнадцатому столетию.

— Ну и судьба у этого Брейсгедла, — сказала она. — Его рассказ сам по себе совершит переворот в науке, если, конечно, там написана правда. Ах, как жаль, что ты совершил эту ужасную глупость — продал оригинал!

— Знаю, но теперь уж ничего не поделаешь. — Крозетти с трудом удержался от резкого тона. — Если я сумею найти Кэролайн, то попробую вернуть рукопись. Ну а не появились ли какие-нибудь слухи в библиотечных кругах? Вроде того, что обнаружена рукопись века, или что-то в этом роде?

— Ни звука. Я обзвонила всех, кто занимается рукописями. Если профессор Булстроуд и установил подлинность документа, то никто ничего пока об этом не знает.

— Разве не странно? Я-то думал, он тут же созовет пресс-конференцию.

— Да, но учти: он один раз уже обжегся и не хочет выходить на публику, не будучи абсолютно уверен. Тем не менее в мире есть всего несколько человек, чье суждение не подлежит сомнению, и я поговорила с каждым из них. Услышав имя Булстроуда, они рассмеялись и сказали, что в последнее время тот к ним не обращался.

— Ну, вдруг он отсиживается где-то у себя в замке, тайно злорадствуя. Послушай, ты можешь послать мне эти документы по электронной почте? Я хочу поработать над шифром.

— Конечно, прямо сейчас и пошлю. И телефонный номер моего друга Клима. Думаю, тебе понадобится помощь. На первый взгляд этот шифр не кажется простым.

Получив электронное послание, Крозетти заставил себя сначала распечатать сделанный Фанни «перевод» письма Брейсгедла, а не кинуться изучать его прямо с экрана. Потом он несколько раз перечитал его, в особенности последнюю часть, где говорилось о шпионской миссии, стараясь не слишком ругать себя за то, что упустил оригинал. Он почти сочувствовал ублюдку Булстроуду — открытие было столь грандиозно, что не составляло труда представить, какое впечатление оно произвело на профессора, когда он понял что к чему. Крозетти не позволял себе думать о другой, несравненно более ценной находке (эта мысль, очевидно, немедленно овладела Булстроудом), а также о Кэролайн и о том, как она со всем этим связана. Во время учебы в колледже он проявил себя весьма посредственным студентом, однако умел сконцентрироваться на том, что его по-настоящему интересовало, например на истории кино, — здесь он имел энциклопедические знания. Теперь все его внимание сосредоточилось на шифре Брейсгедла и высокой стопке книг по криптографии, которые мать принесла из разных библиотек.

Последующие шесть дней он только и делал, что ходил на работу, изучал криптографию и трудился над шифром. В воскресенье он снова отправился в церковь и, к собственному удивлению, с непривычным рвением молился о том, чтобы решение нашлось. Вернувшись домой, он собрался снова приступить к работе, но мать остановила его.

— Сделай перерыв, Алли, сегодня же воскресенье.

— Нет, мне в голову пришла одна мысль, я хочу ее проверить.

— Дорогой, ты измотан, в голове у тебя неразбериха. Давай-ка сядь, я наделаю сэндвичей, ты выпьешь пива и расскажешь мне, чем занимаешься. Поверь, это пойдет на пользу.

Он заставил себя сесть, наелся сэндвичей с беконом и сыром, выпил пива — мать оказалась права — почувствовал себя человеком. Когда с едой было покончено, Мэри Пег спросила:

— Ну, ты добился хоть чего-то?

— Только в негативном смысле. Тебе что-нибудь известно о шифрах?

— Лишь на уровне кроссвордов в воскресных газетах.

— То есть практически ничего. Ладно. Самым распространенным типом тайнописи в начале семнадцатого века был тот, что они называли «номенклатурой». Это не совсем шифр, скорее код. Имеется небольшой словарь кодовых слов: к примеру, «ящик» означает «армия», «булавки» это «корабли», и так далее. Сообщение расшифровывается заменой слов и выглядит вполне невинным. То, что у нас здесь имеется, не является «номенклатурой». Думаю, это шифр, о котором Брейсгедл говорит в своем письме. Тот самый, что он изобрел для лорда Данбертона. Тут подстановкой слов не обойдешься. Мне кажется, это то, что называется полиалфавитным шифром.

— Что это означает?

— Он немного сложнее. Я покажу тебе на примере. — Крозетти вышел и вернулся со стопкой бумаг. — Самый простой шифр заменяет одну букву другой, обычно с одинаковым смещением по алфавиту: вместо А пишется D, вместо С — G и так далее. Это так называемое смещение Цезаря, потому что, предположительно, его придумал Юлий Цезарь. Очевидно, что подобный шифр можно взломать за несколько минут, если знать обычную частоту чередования букв в языке послания. Надо полагать, шпионы понимали это и разрабатывали методы для того, чтобы замаскировать частоту чередования букв, применяя разные алфавиты для каждой подстановки в зашифрованном тексте.

— Разные алфавиты? Ты имеешь в виду разные языки?

— Нет, нет, я имею в виду вот что. — Он вытащил из стопки одну страницу и расправил ее на столе. — В шестнадцатом веке архитектор Альберти придумал подстановочный шифр, используя составные алфавиты, расположенные на медных дисках, а немного позже во Франции математик по имени Блэз Виженер изобрел так называемый полиалфавитный подстановочный шифр, где применяли двадцать шесть алфавитов со смещением Цезаря. Брейсгедл наверняка знал о нем, поскольку, по его словам, изучал искусство шифрования. В основе лежит то, что тогда называли tabula recta, или «таблица Виженера». Это двадцать шесть одинаковых алфавитов, написанных один над другим — сначала обычный от А до Z, а каждый последующий начинается со смещением на одну букву вправо, то есть от В до Z плюс А, потом от С до Z плюс А и В, и так далее. Наверху и слева располагаются обычные алфавиты, они служат в качестве индексов.

Ссылка на "таблицу Виженера":

— И каким образом это позволяет скрыть частоту чередования букв?

— Нужен ключ. Например, возьмем в качестве ключа твое имя, Мэри Пег. Семь букв, ни одна не повторяется, это хорошо, — Крозетти записал их карандашом наверху. — Теперь предлагай, какой текст будем шифровать.

— Беги, все раскрыто, — предложила Мэри Пег.

— Всегда своевременно. Теперь давай запишем текст над ключом, вот так.

F L E E A L L I S D I S C O V E R E D

M A R Y P E G M A R Y P E G M AR Y P

— И теперь, чтобы зашифровать, берем первую букву текста, то есть F, и первую букву ключа, то есть М. Потом пробегаем по таблице, вниз по столбцу F и вправо по строке М, и пишем букву, что оказывается на их пересечении — в данном случае R. Следующая комбинация есть L из текста и А из ключа, то есть L остается L. Дальше Е и R, что дает нам V. И теперь мы видим, как это работает: поскольку для следующей Е мы, оказываясь в той же колонке, попадаем в другой ряд, соответствующий букве Y, это дает нам С. Две буквы «е» в слове flee в зашифрованном тексте имеют разные эквиваленты, вот почему попытка проанализировать частоту повторения букв терпит неудачу. Сейчас я допишу до конца, и ты сможешь увидеть…

Крозетти быстро зашифровал весь текст. Вот что у него получилось:

F L E E A L L I S D I S C O V E R E D

R L V C P P R U S U G H G U H E I C S

— И заметь, что двойное L в слове all искажается тоже, — сказал он. — Такой текст простому частотному анализу не поддается, и за триста лет никто не смог взломать подобный шифр, не зная ключевого слова. Именно его и добивались от шпионов с помощью пыток.

— Как же взломать его?

— Надо найти длину ключевого слова, и это можно сделать, анализируя повторяющиеся шаблоны в зашифрованном тексте. Это называется методом Казиски-Керкхоффа. В достаточно длинном сообщении или нескольких сообщениях FL снова пересечется с МА и снова даст RL, и будут другие шаблоны из двух-трех букв, и потом ты подсчитаешь расстояние между повторами и вычислишь общие численные множители. В нашем случае, поскольку ключ состоит из семи букв, повторы могут случаться через семь, четырнадцать и двадцать одну букву настолько часто, что это нельзя объяснить случайностью. Очевидно, в наши дни для анализа такого рода применяют статистические методы и компьютер. Как только выяснится, что ключ содержит семь букв, дальше все предельно просто. Остается вычислить семь простых подстановочных алфавитов из таблицы Виженера — это можно сделать с помощью обычного частотного анализа, реконструировать ключевое слово и расшифровать текст. Существуют дешифрующие программы, они справляются с задачей за считанные секунды.

— Тогда почему ты не взломал шифр?

Он со стоном провел пальцами по волосам.

— Если бы я знал… Здесь что-то другое, не просто таблица Виженера.

— А может, это все же она, только ключ очень длинный? Судя по твоим словам, чем длиннее ключ, тем труднее выявить повторяющиеся группы.

— Хорошая мысль. Однако проблема с длинными ключами состоит в том, что их легче забыть и труднее передавать — если ты хочешь часто менять их. Ведь как происходило дело, если возникало желание сменить ключ? Так, чтобы ни один шпион не узнал: шепотом, во тьме, на ухо агенту или в сообщении, на первый взгляд совершенно невинном. В наше время агенту передают так называемый одноразовый пароль — лист бумаги, где записаны выбранные наугад сегменты бесконечно длинного ключа. Агент с его помощью зашифровывает сообщение и сжигает листок. Такой шифр никакой компьютер не взломает. Однако в тысяча шестьсот десятом подобных методов не изобрели.

— Что еще может быть?

— Это может быть так называемая решетка, и тогда мы остаемся с носом. — Увидев недоуменное выражение на лице матери, Крозетти пояснил: — «Картановская решетка» — это кусок плотной бумаги с прорезями на ней, сквозь которые можно прочесть сообщение, если приложить ее к тексту. То есть в данном случае вообще никакого шифра нет. Текст может выглядеть совершенно бессмысленно, но если передвигать по нему решетку, выделяются буквы, которые складываются в слова…

— Знаешь, если бы здесь использовали «решетку», то само сообщение, скорее всего, походило бы на обычное письмо. «Дорогая мамочка, в Лондоне замечательно, купил новый камзол, видел, как собаками травят медведей, жаль, что тебя тут нет, люблю, твой Дик». А приложишь «решетку» и прочтешь: «Беги, все раскрыто». Я имею в виду, что «решетка» позволяет придать сообщению невинный вид, разве нет?

Крозетти стукнул себя кулаком по голове, словно восклицая: «Ну, что я за дурак!»

— Конечно. Это я упустил. Как бы то ни было, я понятия не имею, в каком направлении двигаться дальше.

— Я настаиваю — тебе нужно передохнуть.

— Ты права. — Он потер лицо ладонями. — Какое сегодня число?

— Четырнадцатое октября. А что?

— Сегодня в клубе фестиваль карибских фильмов, и я хотел бы посмотреть «Люди и боги». Может, окунувшись в блестящий мир гаитянского вуду, я почувствую себя освеженным.

— Хорошая мысль, дорогой, — сказала Мэри Пег. Что-то в ее тоне и выражении лица заставило Крозетти остановиться. Он пристально посмотрел на нее.

— В чем дело?

— Ничего особенного. Однако, если не возражаешь, я пока сама поломаю голову над шифром.

— Эх, только время зря потеряешь! — с оттенком самодовольства воскликнул Крозетти. — Это тебе не кроссворды разгадывать.

Он отсутствовал четыре часа, потому что после фильма встретил знакомых парней, тоже помешанных на кино. Они пили кофе, разбирали фильм по косточкам с художественной и технической точек зрения, и он получил обычное удовольствие от интеллектуальной беседы, а потом разговорился с миниатюрной, тонко чувствующей женщиной, снимавшей документальные фильмы, и они обменялись номерами телефонов. Впервые за долгое время Крозетти вновь почувствовал себя человеком. Прошло почти два месяца с тех пор, как история с Ролли началась и закончилась, оставив после себя нечто вроде эмоционального пепла.

Это не любовь, думал он сейчас. Химическое притяжение, безусловно; но, как справедливо заметила его мать, чтобы химия трансформировалась в связь, требуется взаимность и хоть какие-то обязательства, чего в случае с Ролли определенно не было. Она просто исчезла, да еще если вспомнить ее дурацкое письмо, ох. Это сильно задевало Крозетти, причем не столько задевало его собственное достоинство, сколько оскорбляло его представления об эстетике. Все неправильно, он никогда не написал бы ничего подобного в сценарии. Его представления о жизни были неразрывны с кино, и он считал, что раз что-то не должно быть в сценарии, то его не должно быть и в реальности.

Вернувшись домой, он обнаружил, что Мэри Пег в гостиной пьет водку с каким-то незнакомым человеком. Крозетти стоял в дверном проеме и смотрел на мать, которая холодно (с чрезмерной, подозрительной холодностью, подумал Крозетти) представила этого человека: Радислав Клим. Тот встал и оказался очень высоким, дюймов на шесть выше Крозетти. Слегка поклонившись, Клим протянул ему руку. У него было умное «орлиное» лицо — лицо иностранца, хотя Крозетти затруднился бы объяснить, почему так казалось. Сквозь круглые очки в проволочной оправе смотрели блекло-голубые глаза, над высоким лбом стояла торчком копна жестких серебряных волос, похожая на гребень шлема римского центуриона. Он выглядел ровесником Мэри Пег или чуть старше, без галстука, в темной рубашке и мешковатом костюме цвета ржавчины, дешевом и дурно сидящем на долговязой худощавой фигуре. Тем не менее в его облике проглядывало что-то военное, будто он лишь на время снял ладную форму, сшитую на заказ.

Крозетти сел в кресло, мать налила ему ледяной водки, и он почувствовал, что это как раз то, что требуется. Сделав глоток, он с вызовом посмотрел на Мэри Пег. Та вежливо сказала:

— Мистер Клим — друг Фанни. Я попросила его прийти и взглянуть на твой шифр. Поскольку ты задержался.

— А-а… — протянул сын.

— Да, — сказал Клим. — Я посмотрел, даже изучил его, в некоторой степени. Вы правильно поняли: это полиалфавитный подстановочный шифр. Верно и то, что здесь не просто Виженер.

Он говорил с легким акцентом, напомнившим Фанни; манера держаться вежливая, свойственная ученым. От этого охватившее Крозетти негодование немного ослабело.

— Так что же это? — резко спросил он.

— Думаю, это бегущий ключ, — ответил Клим. — Из какой-то книги. Представляете, что это такое? Ключ, по протяженности сравнимый с самим текстом, поэтому метод Казиски-Керкхоффа бесполезен.

— Что-то вроде книжного кода?

— Нет, другое. Книжный код — это все-таки настоящий код. Скажем, мы видим в зашифрованном тексте четырнадцать, семь и шесть. Значит, нужно взять «Мировой альманах» или что-то еще и найти на странице четырнадцать шестое слово в седьмой строке. Или можно задействовать буквы, если угодно: четвертая буква, десятая буква. Для бегущего ключа тоже требуется книга — ее текст применяется в качестве непрерывного ключа. Такой способ, однако, не абсолютно надежен, вопреки мнению многих.

— Почему? Это похоже на разовый пароль.

Клим покачал головой.

— Нет. Разовый пароль имеет очень высокую энтропию, поскольку буквы выбираются наугад. То есть, имея одну букву вашего ключа, вы даже предположить не можете, какими будут остальные двадцать шесть. А если в бегущем ключе, основанном на каком-то английском тексте, вы видите букву Q, какой, по-вашему, окажется следующая?

— U.

— Правильно. Низкая энтропия, как я считаю. Взламывается подобного рода шифр так: мы сравниваем предполагаемый незашифрованный текст с зашифрованным до тех пор, пока не увидим что-то вразумительное.

— Что такое «предполагаемый незашифрованный текст»?

— О, это слова, которые всегда присутствуют в английском тексте. The, and, this и так далее, и тому подобное. Мы изучаем зашифрованный текст и, например, выясняем, что the дает нам ing или shi, если пропустить это сочетание букв через таблицу; а потом используем эти маленькие открытия, чтобы обнаружить другие слова ключа. И в конце концов понимаем, с каким ключом имеем дело — то есть из какой книги он взят. Так можно взломать шифр. Это не очень сложно, но требуется компьютер или большой отряд чрезвычайно сообразительных дам.

Он улыбнулся, обнажив мелкие прокуренные зубы, и сверкнул стеклами очков. У Крозетти возникло впечатление, что когда-то в подчинении Клима был подобный отряд.

— Мой сгодится? — спросил Крозетти. — Я имею в виду компьютер, а не отряд чрезвычайно сообразительных дам.

— Да, если включить его в единую сеть с другими. В мире есть множество людей, готовых взламывать шифры ради удовольствия, и они предоставят нам свои компьютеры в то время, когда им самим они не нужны — к примеру, поздно ночью. А поздняя ночь всегда где-нибудь да наступила. И еще. Нам повезло, что это шифр тысяча шестьсот десятого года.

— Почему?

— Потому что тогда существовало очень мало печатных текстов, которые можно взять в качестве бегущего ключа. Судя по тому, что ваша мать рассказала мне о характере этих людей, я бы с большой долей уверенности предположил, что речь идет об английской Библии. Итак, приступим?

— Прямо сейчас?

— Да. Есть возражения?

— Ну… ведь уже поздно, — сказал Крозетти.

— Не имеет значения. Я сплю очень мало.

— Я предложила Радиславу бывшую комнату Патти, — вмешалась в разговор Мэри Пег.

Крозетти допил водку, подавив содрогание, какое она обычно вызывала, и встал.

— Ну, ма, ты, по-моему, уже обо всем подумала. Что касается меня, я иду спать.

Утром Крозетти проснулся не от звона будильника, а от стука в дверь, а затем мать принялась яростно трясти его за плечи. Он удивленно воззрился на нее:

— Что случилось?

— Ты должен прочесть вот это.

Она сунула ему «Нью-Йорк тайме», открытую на странице, где писали о местных преступлениях, коррупции и знаменитостях.

АНГЛИЙСКИЙ ПРОФЕССОР НАЙДЕН МЕРТВЫМ

В ЖИЛОМ КОРПУСЕ КОЛУМБИЙСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

Заголовок заставил его мгновенно проснуться. Он потер глаза, прочитал заметку, перечитал еще раз. Короткая заметка — полицейские, как обычно, держат рот на замке. Однако в тексте встретилось слово «пытка», и от этого живот у Крозетти свело.

— Звони Патти, — сказал он.

— Уже, — ответила Мэри Пег, — но у нее включен автоответчик. Я оставила сообщение. Она перезвонит. Что скажешь?

— Выглядит скверно. Он исчез сразу после того, как я продал ему рукопись, потом, по-видимому, пробыл пару месяцев в Англии, с Кэролайн или без нее. И едва вернулся сюда, как его замучили до смерти. Может, рукопись пьесы действительно существует? Он узнал, где она, а кто-то узнал о том, что он узнал, и пытал его, добиваясь сведений.

— Альберт, ты рассказываешь какое-то кино. В реальной жизни такие вещи с английскими профессорами не происходят.

— Тогда почему его пытали и убили? Не ради же пароля для доступа к банкомату.

— Может, это месть матери какого-то совращенного им мальчика. Из того, что нам известно о его склонностях, он вполне мог быть замешан в не слишком чистоплотных делах.

— Ма, поверь, кино там или нет, но все происходило именно так… Я хочу встать.

Мать вышла. Принимая душ, Крозетти мысленно вернулся к Ролли и замыслу своего кино; возникла мысль о том, что, возможно, она и есть главная злодейка, эдакая Бриджит О'Шонесси, как ее сыграла Мэри Астор в «Мальтийском соколе». Мать ошибается. Жизнь не просто похожа на кино; кино причина того, почему жизнь такова. Фильмы учат людей, как вести себя, как быть мужчиной, как быть женщиной, что забавно и что ужасно. Их создатели не думают об этом, они просто стремятся делать деньги; тем не менее все именно так.

И все это есть в «Соколе», втором его любимом фильме. «Чайнатаун», в конечном счете, о том же самом, только действие осовременено для семидесятых годов. И почему, интересно, ему так нравятся фильмы о плохих девушках? «Бонни и Клайд», «Ее звали Никита» и множество других. Он спрашивал себя, какую роль играет он сам — мертвого Майлза Арчера, или убитого морского капитана в побочной сюжетной линии, или же Сэма Спейда? «Ты убила Майлза и ответишь за это». И: «Надеюсь, дорогая, тебя не повесят за эту нежную шейку. Да, ангел мой, я тебя сдам». Он почти наизусть знал сценарий и произносил эти строчки с характерной для Богарта шепелявостью, спрашивая себя: смог бы он «сдать» Кэролайн Ролли, если бы до этого дошло? Если бы выяснилось, что она помогала убивать Булстроуда. Или, может, он не стал бы ее «сдавать», а просто вырубил. Стоило лишь представить себе это, и сердце забилось чаще. Он сделал воду похолоднее и подставил разгоряченное лицо под прохладные струи.

Первое шифрованное письмо

Мой господин, сейчас прошло две с лишним недели, как я покинул ваш дом и отчасти добился успеха, о чем и расскажу вам. В пятницу я оставил свое жилище на Бишопсгейт в компании с мистером Уэлисом, который жил со мной все это время, это было тяжкое испытание, он самодовольный пьяница, я устал его слушать, он не раз ставил под угрозу наше дело своими хвастливыми намеками в пивных. Часто мне приходилось уводить его в нашу комнату, угрожая избить. Когда трезвый, он труслив, а когда выпьет, никак не уймешь. Пока не под хмельком, он рассказывал мне о хитростях папистов, говоря, как они обманывают людей на своих мессах и роскошных представлениях, чтобы я при необходимости мог сойти за одного из их числа.

Живут здесь по большей части гуртовщики и еще актеры; об этих последних: половина из них полупаписты, а остальные просто проклятые атеисты, христиан два и обчелся. Идем мы по Бишопсгейт, он бледный, потный после пьянки, хочет остановиться еще выпить, но я не даю, говоря, займемся нашим делом, мистер Уэлис, и вижу страх на его лице. Мы пришли в «Лебедь» у рынка Леденхолл, где, он говорит, часто проживает У. Ш. Мистер Уэлис говорит, что у него привычка снимать комнату здесь или где-нибудь поблизости, когда он не останавливается в доме какого-нибудь важного человека. Раньше он жил рядом с Силвер-стрит, но теперь нет. Раньше он каждый день ходил в театр «Глобус» или в «Блэкфрайарз», но теперь ему эти бордели без надобности, как он, сводник, разбогател через них. В «Лебеде» компания подлая, актеры, никчемные юнцы, картежники и другие негодяи. Уэлис расспрашивает бармена, и тот говорит, мистер У. Ш. арендует наверху комнату и сидит там по утрам со своими бумагами. Тогда Уэлис посылает служанку наверх сказать, что его хочет видеть кровный родственник, то есть я. Вскоре в комнату приходит человек с остроконечной бородкой, среднего роста, с лысой головой, немного толстый, в хорошем камзоле, цвет лица как у мертвого испанца, похож на торговца тканями. Мистер Уэлис представляет меня, дескать, Уилл Шекспир, это ваш кузен из Уорвика, Дик Брейсгедл.

Тогда он говорит, что, наверно, мы родственники по матери, поскольку такой фамилии в Уорвикшире никогда не было. Я говорю, да, моя мать урожденная Арден. Он улыбается, хлопает меня по спине, ведет к столу, подзывает мальчика, чтобы принес нам эля, но мистер Уэлис просит подать вина, хотя его не спрашивали, и угощает знакомых шлюх из своего кувшина. У. Ш. говорит со мной напрямую, но я едва разбираю одно слово из трех, такой странный у него акцент. Видя это, он замолкает, а потом говорит, ты родился не в Уорвикшире. Я говорю, нет, я родился в Лондоне, а юность провел в Тичфилде. Он говорит, что часто бывал в Тичфилде, посещал лорда Саутгемптона. Все это он говорит простым гемпширским говором, как мог бы говорить мой дядя Мэттью, что меня ужасно изумило. Но потом я подумал, он же актер, и это его искусство подражать речи любого человека.

Потом мы разговариваем о наших семьях и узнаем, что оба ведем род от сэра Уолтера Ардена из Парк-холла, но он — через старшего сына Томаса, а я — через Ричарда. Он остается этим весьма доволен. Я рассказываю ему, как моего деда повесили за папизм, хотя сказали, что за измену. Он грустно смотрит на меня, говоря, да, с моим дядей так же обошлись во времена прежней королевы. Так мы беседуем дальше, он хочет, чтобы я рассказал ему мою историю. Я рассказываю о своей жизни мальчиком, а потом учеником литейщика, об огромных пушках, о войне с голландцами. В жизни не встречал человека, кому так нравится слушать другого, ведь люди по большей части любят рассказывать о себе самих, расписывать себя ярче, чем в жизни, но он не такой. При этом я говорю почти только правду, потому что мистер Пиготт сказал, если станешь говорить ложь, сплетай ее с тысячью прядей правды, чтобы она там затерялась.

К этому времени мистер Уэлис выпил больше пинты лучшего вина, напился и начал браниться на У. Ш., говоря, что он уже много недель не играл на сцене, хотя другие, менее опытные, играют. У. Ш. говорит, разве мистер Барбедж много раз не предупреждал тебя? Если ты будешь приходить в театр, накачавшись вином, забывать слова, запинаться, то потеряешь место. Ты так и делал; и теперь вправду потерял место, как и было обещано, я ничего не могу сделать для тебя, но вот тебе пол-ангела, выпей еще вина. Но мистер Уэлис с презрением отпихивает монету и говорит, что ты воображаешь о себе, я еще увижу, как ты болтаешься в петле, капкан на тебя уже налажен. Видя, как оборачивается дело, я с силой бью его в колено, он кричит, отшатывается, но я бью его кружкой по голове, и он падает весь в крови. Тогда его дружки, которых он недавно угощал вином, затевают драку со мной, но У. Ш. приказывает подать к столу вино и шафрановые лепешки и говорит с этими подлыми парнями так любезно, так шутливо, что они успокаиваются. Он велит мальчику-слуге отвести м-ра Уэлиса домой, платит за все, потом уводит меня оттуда, говоря, пойдем туда, где поспокойнее, я хочу еще поговорить с тобой.

Мы идем по Бишопсгейт, потом по Корнхилл к Святому Павлу, он снова расспрашивает про мою жизнь. Я стараюсь изо всех сил, вспоминаю многие вещи, которые забыл. Когда я рассказываю, как был контрабандистом, он останавливает меня и клянется, что никогда прежде не слышал этого слова, записывает его огрызком карандаша в маленькую записную книжку, которую носит с собой, и выглядит таким довольным, словно нашел на дороге шиллинг. Мы приходим в «Сирену» на Фридэй-стрит рядом со Святым Павлом, и там, похоже, многие знают У. Ш., приветствуют его со всем уважением. Он повел меня в угол около камина, где, кажется, было его обычное место, потому что мальчик-слуга, не спрашивая, принес ему маленькую кружку пива и мне тоже, но побольше. Он снова стал выспрашивать про мою жизнь, в особенности на море. Когда он услышал, что я был на «Морском приключении» и потерпел крушение у Бермуд, он сильно разволновался, лицо просияло от удовольствия, снова достал свою книжечку и стал записывать с моих слов. Он расспрашивал про тех, кто живет на берегу Карибского моря, какие у них нравы, обычаи, едят ли они человеческое мясо. Я поклялся, что в жизни не встречал ни одного людоеда, на Бермудах таких нет, но я много рассказывал о том, как мы построили лодки и сбежали из своего заключения на острове в Вирджинию, об индейцах, про которых англичане думают, что они едят человеческое мясо и очень злобные. Он сказал, что читал отчеты об этом, но гораздо лучше услышать из уст того, кто сам был там. Снова расспрашивал меня про кораблекрушение, а именно: как вели себя матросы, что были за пассажиры. Я рассказал ему, как наш боцман ругал губернатора Тома Гейтса, когда он в разгар шторма вышел на палубу, и свалил его в люк концом веревки, за что адмирал кричал, что его нужно высечь, но не успел, потому что вскоре корабль напоролся на скалу.

Когда я вел этот рассказ, У. Ш. подозвал тех, кто только что пришел или уже был там. Идите сюда, этом мой кузен, который был в Новом Свете и потерпел кораблекрушение. Вскоре вокруг собралась большая компания, кто сидел, кто стоял. Некоторые мне не верили, думая, что мой рассказ просто выдумка, которые так любят моряки. Однако У. Ш. сказал им, нет, этот человек говорит правду. В его рассказе нет ни монстров, ни драконов, ни водяных смерчей, ни других небывалых вещей, а только такие опасности, с которыми корабли по правде встречаются в путешествиях. И еще он сказал, я читал отчеты о том кораблекрушении, и все совпадает.

Так он оправдал меня перед ними. Когда я закончил рассказ, они сидели вокруг, разговаривали, я такого разговора никогда прежде не слышал, но вспомнить его трудно, потому что все с шутками, и в голове ничего не застряло. По крайней мере, в моей голове. Много сквернословия, но вперемежку с другими, невинными речами. Что один ни скажет, то другой переиначит, а потом и третий, так что я уже и не понимаю, о чем они. Это у них называется «остроумие»: один из них м-р Джонсон показывал остроумие на латыни, на греческом, но понимали его немногие, и все равно все смеялись и называли его тупым педантом. Он тоже пишет всякие мерзкие пьесы, по словам этих мошенников, он всего лишь второй после У. Ш., хотя сам считает себя первым. Самодовольный, тщеславный человек, думаю, отъявленный папист, сильно ругал протестантскую веру и проповедников. Тут У. Ш. похвастался обо мне, что я воевал во Фландрии против испанцев. М-р Джонсон говорит, что тоже был там, подробно расспрашивает меня о боях, об осадах, в которых я принимал участие, под чьим командованием я был. Я ему отвечаю; но когда он узнал, что я был артиллеристом, говорит, тьфу, это не солдатское дело, а просто перевозить груз на лошадях да подстилать под него солому. Рассказывает, как он храбро сражался со своим копьем. Было ясно, что все не раз уже это слышали, стали насмехаться над ним, сделали Остроумие из его копья, говоря, что он насадил на него больше фламандских девиц, чем испанцев, из чего я понял, что они имеют в виду его член. У. Ш. все больше слушал, но стоило ему открыть рот, и все внимание было на нем. М-р Джонсон все хвастался своим остроумием с латинскими фразами, много пил, ел, и вся ля-ля-ля, а потом приподнял зад и громко выпустил ветры. У. Ш. мгновенно сказал, вот как говорит «бакалавр гуманитарных наук», слушайте и учитесь; и все расхохотались, даже м-р Джонсон. Но я не понял шутки.

Часы проходили незаметно, уже стало почти темно. У. Ш. говорит, Дик, у меня дело в театре «Блэкфрайарз», пошли со мной, поскольку я желаю еще с тобой поговорить. Ну, я иду с ним, и он спрашивает, чем я сейчас занимаюсь и не собираюсь ли вернуться на море? Я говорю, нет, я покончил с морем после того кораблекрушения и к войне меня тоже не тянет, но хотелось бы как-то устроиться, чтобы быть уверенным, что у меня будет кусок хлеба, и постель на ночь, и добрый огонь, поскольку есть у меня намерение когда-нибудь жениться. Он говорит, а чем Дик может зарабатывать себе на хлеб, кроме как воевать, заниматься контрабандой и стрелять из пушек? Я говорю, что хорошо соображаю с числами, могу найти работу как землемер. Но здесь мы приходим в театр, представление уже закончено, зрители еще расходятся, многие одеты богато в меха и парчу, но много и простого люда. Нам приходится проталкиваться сквозь толпу слуг с носилками, среди коней и грумов, которые ждут хозяев, а потом через огромную комнату, где горит много свечей, но их уже начинают гасить. Мы приходим в маленькую комнату за сценой, где стоят несколько человек. Один очень красивый, весь в черном бархате, все еще с краской на лице, два других похожи на торговцев, еще один похож на писца; еще двое крепкие, вооруженные кортиками, у одного из них нет ушей, а у другого всего один глаз. По именам, как я узнал, их зовут: первый Дик Барбедж, актер; Джон Хеннинг, пайщик театральной труппы; Генри Уоткинс, пайщик от домовладельца; Николас Паси ведает деньгами и ведет бухгалтерские книги труппы «Слуги его величества». Спейд и Уайт — те двое с оружием, Спейд одноглазый. Не считая этих двоих, все остальные ссорились и грубо обзывали друг друга.

У. Ш., войдя в комнату, говорит, что у вас тут случилось, джентльмены, из-за чего шум? И тогда ему рассказывают, из-за денег, которые зрители платят каждый вечер. Актеры-пайщики должны иметь свою часть, домовладелец свою, и все это считается по-разному.

У м-ра Паси есть книга, куда он записывает все деньги, но я подглядел, что там, и увидел, что она ведется плохо, в старой манере, как у какого-нибудь жалкого торговца рыбой, а не в таком важном деле, как театр. Из-за неумения, а может, по злому умыслу теряется много выгоды. У. Ш. говорит, добрый м-р Паси, сходите за счетной машиной, мы своими глазами посмотрим, как сделаны расчеты, ведь можно и ошибиться. Услышав это мудрое предложение, они заулыбались, а м-р Паси вышел. Тут я спрашиваю У. Ш., как считаются отдельные части, изучаю бухгалтерскую книгу, что лежит открытая, замечаю пометки, которые человек оставляет, когда работает со счетной машиной, и вижу, что он делает неправильно. М-р Паси не возвращается, м-р Барбедж кричит Спейду сходить за ним, я беру огрызок карандаша и делю суммы на части, как нужно. Тут возвращается Спейд, ведя за собой м-ра Паси, который несет свою счетную машину и чуть не роняет ее; сейчас он уже пьян так сильно, что не может разобраться в бумагах, в которых, по правде говоря, не смог бы разобраться ни один человек, даже будучи трезвым. Я показываю им свои расчеты, объясняю методы. Кто это такой? — удивляются они. Я вижу, что У. Ш. мне улыбается, потому что ему нравится, когда человек проявляет умение в любом деле. Дальше я говорю, джентльмены, это пустое дело расспрашивать того, кто делает подсчеты, поскольку по тому, как все у вас тут записано, нет способа под небесами понять, какой доход вы получаете. Дальше я говорю, что хотя ничего не имею против этого человека, поскольку совсем его не знаю, но дело поставлено так, что любой может обокрасть вас, а вы ничего не узнаете. Это как если бы вы с завязанными глазами шли в середине ночи по улице с полной горстью денег и не сжимали бы пальцы. Тогда они заговорили все разом, что нужно меня нанять, чтобы я проверил эту двойную бухгалтерию и подсчитал все паи. Тут У. Ш. говорит, что он за меня, потому что я его кузен.

После этого У. Ш. повел меня ужинать в «Сирену», очень веселился со своими друзьями, как я уже рассказывал прежде, потом отвел меня в постель в комнате рядом со своей собственной в доме, который он арендует около «Блэкфрайарз». Я громко рассмеялся, он спросил почему, я говорю, вы тогда, наверно, имели в виду, что он бакалавр пердежных наук, потому что он громко выпускал газы. Он улыбнулся, говоря, мы сделаем из тебя умника, Дик, не пройдет и недели, как ты поймешь эту шутку. Потом, уже в постели, я думал, что все у меня вышло хорошо, поскольку я заделался другом этих злобных негодяев, что, я думаю, даст мне большое преимущество в нашем деле.

Со всем почтением к вашему лордству, пусть Господь хранит вас и благословит наше предприятие.

Из Лондона пятница 10 января 1610 Ричард Брейсгедл.

 

11

Кто-то когда-то сказал (Пол Гудмен, кажется), что глупость — способ самооправдания. Именно она — единственная причина того, что так называемые лучшие и выдающиеся люди втянули нас во Вьетнам, а люди, своим умом заработавшие огромные богатства, с упорством, достойным лучшего применения, делают то, за что впоследствии попадают в тюрьму. «Mit der Dummheit kampfen Gotter selbst vergebens» — так, цитируя Шиллера, неоднократно говорила моя бабушка по материнской линии: «Против глупости бессильны даже боги». В любом случае, это ужасная глупость — рассказать о гангстерах сначала сыну, потом жене… нет, постойте, пределом глупости было то, что я немедленно не отдал гангстерам рукопись Брейсгедла, после чего они мгновенно утратили бы интерес ко мне и к тем, кто со мной связан.

Как я уже говорил, обычно лицо Амалии имеет самое что ни на есть кроткое выражение. Но, сталкиваясь с лицемерием или несправедливостью, она, подобно Господу нашему, излучает ярость такой интенсивности, что способна иссушить смоковницу. Выпытав всю историю, покрошенную мной на мелкие куски пополам с бессмысленной ложью, она обрушила на меня такой заряд этой ярости, что даже ее великолепного английского не хватило на все оскорбления, которых, по ее мнению, я заслужил. Ей пришлось переключиться на немецкий: saudumm, schwach-sinning, verblodet, verkorkst, voll adgedreht и dumm wie die Nacht finster sein — вот лишь немногое, что вспоминается. Немецкий богат бранными выражениями, и они часто сотрясали воздух в доме во времена моего детства. Одно из любимых присловий мутти было: «Тупой, как ночь темна». В конце Амалия произнесла: «Du kotzt mich an», что весьма вульгарно и примерно означает: «Меня от тебя тошнит».

После чего я оказался на улице, испытывая почти противоестественное удовольствие оттого, что сумел пробить брешь святого терпения моей супруги. Позвонил Рашиду, он приехал спустя несколько минут, вышел из машины и открыл мне дверцу (Омару давно было сказано, чтобы он не утруждал себя этим жестом). Я заметил, что он смотрит вверх, и поднял глаза вверх как раз вовремя, чтобы увидеть, как из окна верхнего этажа дома Амалии вылетел новый горшок с paphiopedilum hanoiensis, просвистел мимо моей машины и грохнулся на мостовую. Я заставил ее не только разозлиться, но и применить насилие — неплохое достижение для одного вечера, еще один взнос за место в аду.

Учитывая, как все обернулось, это была еще лучшая часть вечера. Рашид высадил меня, я вставил ключ в замок и заметил, что дверь открылась раньше, чем я повернул его. Кто-то закрепил замок куском проволоки. Чувствуя, как сердце бьется где-то у горла, я помчался вверх по ступеням. Дверь в мой лофт оказалась распахнута настежь. Внутри, в узком коридоре, куда выходят спальни, я нашел Омара. Опираясь на руки и колени, он стонал и, казалось, рассматривал яркое красное пятно на полированном дубовом полу — из раны в его бритом затылке по обеим сторонам лица стекала кровь. Я поднял его, посадил в кресло, принес с кухни чистое полотенце, тазик с водой и пакет со льдом. Я промыл рану и остановил кровотечение, а потом спросил его, что произошло.

Хорошо помню чувство противоестественного спокойствия, с каким я слушал его прерывающееся бормотание, сначала по-арабски. Подобное спокойствие я испытывал в армии, когда с вертолетов снова и снова в огромном количестве выгружали раненых: в первое мгновение хотелось с криком убежать куда глаза глядят, а позже приходило противоестественное спокойствие, без которого помогать искалеченным парням было бы невозможно. Я и сейчас хотел с криком броситься бежать через все помещение, чтобы посмотреть, как там Миранда, но заставил себя сидеть, спрашивать и слушать. Хотя особенно рассказывать ему было нечего. Он услышал женский крик, тяжелый топот и выбежал из гостиной, где смотрел новости по кабельному ТВ. Это все, что он помнил. Он никого не видел. Миранда, конечно, исчезла, а вместе с ней и оригинал рукописи Брейсгедла.

Я нашел в бумажнике визитную карточку детектива Мюррея, позвонил ему, оставил срочное сообщение и набрал 911. После этого имело место нашествие множества незнакомых людей; в телевизионных драмах о преступлениях и авариях такое всегда вырезают, поскольку в реальной жизни это занимает огорчительно много времени. Фельдшеры унесли Омара, хотя он твердил, что и сам спустится по лестнице, а я развлекал полицию — сначала пару офицеров в форме, потом пару детективов, Симони и Харриса. Они осмотрели входную дверь и нашли на замке следы взлома, что заставило их отнестись к происшедшему не просто как к домашнему скандалу — а именно так, по-моему, они сразу подумали: истекающий кровью мужчина, пропавшая женщина, богатые люди, порочные связи. И все же в их голосах проскальзывала особая интонация, словно они имели дело с некими монстрами. Казалось, они тщатся произнести остроумное замечание типа того, что сценаристы вкладывают в уста Джерри Орбаха в старом сериале «Закон и порядок». Они хотели знать, кто такой Омар, откуда он приехал, какие отношения связывают его с пропавшей женщиной; пришлось объяснять наличие у Омара пистолета и мои опасения за безопасность мисс Келлог, рассказать об уличном происшествии с головорезами, возможно, русскими.

Мисс Келлог остановилась тут, у вас? Почему не в отеле? Она ваша приятельница, мистер Мишкин? Нет, не приятельница; я не знаю, почему ее похитили; на самом деле им нужна только рукопись. Почему им нужна рукопись, мистер Мишкин? Она что, очень ценная? Непохоже, но кое-кто думает, будто она может вывести на что-то действительно ценное. А-а, вроде карты, на которой обозначено сокровище? Они с ухмылкой закатили глаза, а я сказал что-то вроде: можете смеяться, если вам угодно, но мужчину замучили до смерти, выясняя местонахождение этой вещи, теперь вот и женщину похитили, а вы по-прежнему воспринимаете все как шутку.

И потом мы заговорили о профессоре Булстроуде.

По правде говоря, с происшествиями такого сорта городские полицейские детективы редко сталкиваются. Им хотелось, чтобы это была домашняя разборка с придурью, как свойственно богатым людям. Полицейские засыпали все поверхности черным порошком для обнаружения отпечатков пальцев, забрали множество фотографий, пистолет Омара и образцы крови, пролитой им у меня на службе. И ушли, заявив, что будут на связи. Я тут же вышел сам, отправился в гараж, где Рашид оставил «линкольн», и поехал в больницу Святого Винсента проведать Омара.

И ничуть не удивился, застав там обоих детективов. Меня пустили к Омару только тогда, когда они закончили попытки вытянуть из него то, чего он не знал. Врачи хотели оставить Омара на всю ночь для обследования, подозревая сотрясение мозга, и я ушел, пообещав связаться с его семьей и заверив, что ему нет нужды беспокоиться из-за расходов.

Едва я покончил с не очень-то приятным звонком семье Омара, как мой мобильный телефон ожил снова. Это оказалась Миранда.

— Где вы? С вами все в порядке? — Естественные (и глупые) вопросы сразу вырвались у меня, хотя я понимал, что на первый она не ответит, а ответ на второй может оказаться пугающим.

— Со мной все хорошо.

Судя по голосу, это было далеко не так.

— Где вы? Я идиот!

— Не знаю. Мне на голову надели мешок. Послушайте, Джейк, не сообщайте в полицию. Они велели мне позвонить вам и сказать это.

— Хорошо, не буду, — солгал я.

— Омар в порядке? Они ударили его…

— С Омаром обошлось. Чего они хотят? Проклятое письмо у них… зачем же они захватили вас?

— Им нужны другие письма, зашифрованные.

— Не понимаю… я отдал вам все, что ваш дядя оставил мне. Ни о каких шифрованных письмах мне ничего неизвестно.

— Нет, когда бумаги нашли, они там были. Здесь есть женщина, Кэролайн… по-моему, ее они тоже захватили…

— Русская?

— Нет, американка. Она сказала, в свертке лежали шифрованные письма, но тот, кто должен был отдать их, не сделал этого.

— Кто?

— Не важно. Эти люди говорят, что документы принадлежат им, что они заплатили за них дяде, много заплатили, а он попытался обмануть их. Джейк, они собираются…

Это оказалось мучительно — реконструировать наш разговор. Мы оба кричали в трубку (хотя обычно, разговаривая по телефону, я стараюсь не повышать голос, как делают многие мои сограждане, в результате чего улица часто напоминает сумасшедший дом; и у меня нередко возникает вопрос, что об этом думают настоящие сумасшедшие), и кто-то оборвал разговор на середине фразы. Смысл его был предельно ясен; если я не раздобуду шифрованные письма, о которых упоминает Брейсгедл, они обойдутся с Мирандой как с ее дядей; и еще, они ликвидируют ее в то же мгновение, как решат, что в это дело замешана полиция.

Ружейные выстрелы в тумане, три громких, детонирующих звука со стороны озера, и определенно шум моторной лодки, назойливое жужжание, доносящиеся как будто издалека. Охотники? Сейчас что, сезон охоты на уток? Понятия не имею. На всякий случай я только что перезарядил пистолет и взвел курок — успокаивающее занятие, по моим ощущениям. Не помню, говорил ли я, что хижина Микки находится в самом южном конце озера Генри. На стене в гостиной висит подробнейшая гидрографическая карта, и на ней видно, что поначалу озера было два. Где-то около 1900 года отдыхающие тут летом богачи, которым принадлежит земля, запрудили отвод, вода поднялась, и со стороны восточного берега протянулась вереница островов — отличное место для игры в пиратов, как Микки рассказывал; однако проплыть между ними невозможно ни на каком судне из-за подводных скал. До этой хижины можно добраться либо через Нью-Веймар, а потом по третьеразрядному шоссе и посыпанной гравием дороге (именно так поступил я), либо свернуть с дороги на Андервуд, доехать по приличному шоссе до городка на самой северной оконечности озера, пересесть на быстроходный катер, проехать двенадцать миль и прибыть в хижину с шиком (как почти всегда делают Микки и его семья). Путь по суше короче на час с чем-то, но гораздо менее удобен. Если бы я был головорезом со склонностью к шику, то нанял бы или купил моторную лодку, проехал от городка к югу, прикончил свою жертву и на обратном пути утопил труп в озере, прицепив к нему груз. Наибольшая глубина здесь почти шесть футов — не слишком много, но для такой цели вполне достаточно.

Изучая заметки в своей записной книжке, касающиеся следующего дня, я обнаруживаю, что утренние встречи вычеркнуты, и припоминаю, как после практически бессонной ночи позвонил мисс Малдонадо, попросил ее отменить эти встречи, перенести их на другое время и задал один важный вопрос, на который она ответила «да». Мисс Малдонадо всегда делает две копии абсолютно всего, она Принцесса Ксерокса, и, конечно, она скопировала рукопись Брейсгедла. Потом позвонил Омар, умоляя вызволить его из больницы, что я и сделал. Он с радостью сел за руль и в больничном тюрбане, с перевязанной головой, еще больше обычного напоминал своих предков, обитателей пустыни. Он с гордостью сообщил мне, что у него есть другой пистолет, но выведывать подробности я не стал.

По дороге мы забрали из офиса копии Брейсгедла и поехали на север, в Гарлем. Я снова расспрашивал Омара о ночных событиях, но он не смог добавить ничего, только извинялся за то, что позволил ударить себя и вывести из игры. Он сказал, что не представляет себе, как кто-то сумел проникнуть в лофт и незаметно подобраться к нему; я тоже не мог себе этого представить — еще одна тайна в добавление к тем, что окружали это дело.

Место, куда мы ехали тем утром, находится на перекрестке Сто пятьдесят первой улицы и бульвара Дугласа и представляет собой группу многоквартирных зданий. Они принадлежат моему брату Полу, но неофициально, поскольку по документам он не владеет ничем. Несколько лет назад он на распродаже приобрел их сгоревшие остовы — тогда здания такого типа поджигали почти ежедневно — и восстановил их, превратив в то, что называет «городским монастырем». Пол — священник-иезуит, и, возможно, кого-то это сообщение удивит, поскольку выше я говорил, что он бандит и сидит за решеткой. В нем по-прежнему есть что-то от бандита, и именно поэтому после исчезновения Миранды я поехал к нему. Он глубоко постиг суть насилия.

Одним из глубочайших потрясений моей жизни было открытие, что Пол умен и, скорее всего, во многих отношениях умнее меня. В нашей семье у каждого имелась своя роль: Мириам — глупая красотка, я — умный, а Пол — хулиган, «паршивая овца». В школе он никогда не делал домашних уроков, вылетел оттуда в семнадцать и, как я уже говорил, за вооруженное ограбление отсидел двадцать шесть месяцев в Оберне. Нетрудно представить себе, какая судьба ждет симпатичного, светловолосого белого мальчика в Оберне. Обычно выбор таков: тебя насилуют или все, кто пожелает, или один из авторитетов. Пол предпочел второй вариант, как более здоровый и безопасный. Он покорно выполнял желания этого ублюдка — пока в конце концов не смастерил нож, однажды ночью напал на своего спящего «покровителя» и нанес ему множество ударов, по счастью, не смертельных. Оставшуюся часть тюремного заключения Пол провел в одиночке, рядом с растлителями малолетних и мафиози-информаторами. Там он стал читать, что мне доподлинно известно, потому что именно я каждый месяц по его просьбе посылал ему посылки с книгами. Удивительно, но на протяжении двух лет он проделал путь от дешевой фантастики до вполне доброкачественной, а затем пришел к философии, истории и, в конце концов, теологии. Ко времени освобождения он уже читал Кюнга и Ранера.

Выйдя на свободу, он тут же поступил в армию, поскольку никаких других перспектив не имел и хотел получить образование. Это произошло в разгар Вьетнамской войны, и военные тогда были не слишком разборчивы. Думаю, в нем проснулись гены дедушки Стифа, потому что он оказался примерным солдатом: воздушно-десантные силы, спецотряд, серебряная звезда. Почти все два года он прослужил в Шанском нагорье, как у нас называют спорный регион, где сходятся Лаос, Вьетнам и Камбоджа, в компании горцев — как Марлон Брандо в «Апокалипсисе сегодня». Его комментарий о пережитом тогда свелся к одной фразе: «Все было точно как в том фильме».

Достаточно странно, что этот ужас превратил его не в монстра, а в кого-то вроде святого. Он начал ходить в церковь Святого Иоанна, а потом записался к иезуитам. Когда он сказал мне об этом, я подумал, что он шутит. Я не мог представить себе Пола священником, а еще меньше — иезуитом, но это лишь подтверждает тот факт, как мало мы знаем о наших близких. Как уже сказано, я был потрясен.

Итак, он вернулся в Нью-Йорк с идеей создать в трущобах что-то вроде колонии и осуществил свое намерение. Но поскольку это был Пол и с учетом иезуитских традиций, все у него получилось немного шиворот-навыворот; во всяком случае, с Джейн Аддамс его никто не путает. Я сказал, что он стал святым, но одновременно остался бандитом. В святцах таких типов пруд пруди. Прежде всего, основатель ордена, к которому принадлежит Пол.

Его теория такова: наша цивилизация вступает в темную эпоху, и в городских гетто уже заметны следы этого. По его словам, темные времена есть следствие того, что цивилизация и культура утрачивают историческую память, а правящие классы не хотят расплачиваться за свою цивилизованную жизнь. Подобная судьба постигла Рим. По мнению Пола, когда наступит крах, бедняки переживут его лучше, чем господа: у них меньше потребностей, они отзывчивее и памятливее. Вот почему Иисус предпочитал их.

Да, похоже на чистое безумие. Но когда я вижу, насколько беспомощны мои сограждане, представители среднего класса и выше, как рабски они зависят от электричества, газа и услуг работающих на них невидимых миллионов, как не любят они честно платить по счетам, когда я вижу нашу абсурдную приверженность к обнесенным высокими оградами закрытым районам, наши «хорошие дома» и нашу некомпетентность во всем, кроме манипулирования брендами, я нередко думаю, что в словах Пола есть смысл.

В итоге он создал, под видом церкви и школы, некое подобие средневекового аббатства. Оно состоит из трех зданий или, точнее, из двух зданий и пустого пространства между ними — там когда-то стояли трущобы, полностью уничтоженные огнем и снесенные. От улицы строение отделено стеной с воротами, куда мы с Омаром тогда и вошли. Ворота всегда открыты. (Лимузин мы оставили на улице, и я не сомневался, что никто не тронет его — таким уважением пользуется это место.) На месте снесенного дома сейчас нечто вроде крытой аркады с зеленым садом, маленькой террасой, фонтаном и детской площадкой. Одно из зданий — школа, там же живет часть учеников, а в другом расположены офисы, общие спальни и мастерские. Здесь также находится община «Ковчег», объединяющая людей, которые живут вместе с нетрудоспособными инвалидами и заботятся о них. Еще здесь есть медицинская клиника и бесплатная католическая столовая для бедных. Как обычно, тут царил хаос: безумцы и калеки ковыляли по своим делам, проходящие реабилитацию гангстеры в просторных робах занимались различными видами работ, а между теми и другими носились школьники в аккуратных формах. Ну чем не Средневековье? Омар всегда чувствует себя здесь как дома.

В сложившейся ситуации я пришел именно к Полу, потому что его ум заточен на такие вещи; пожалуй, отчасти в духе нашего папы. По сравнению с ним я младенец, и хотя меня нередко раздражает то, что я завишу от брата в подобных вопросах, время от времени я обращаюсь к нему. Пол говорит, это хорошо для моей души.

Мы нашли его в подвале школьного здания, где он обсуждал с поставщиками установку бойлера. На нем был голубой комбинезон, очень грязный, но на Поле даже грязь выглядит хорошо. На мой взгляд, он мало изменился с тех пор, как почти двадцать пять лет назад я встретил его в аэропорту после возвращения из армии; разве что волосы стали длиннее. Он все еще похож на Рутгера Хауэра из «Бегущего по лезвию бритвы». Или на вербовочный плакат СС. При виде нас он расплылся в широкой улыбке, блеснув в полумраке подвала ослепительно белыми зубами, и по очереди обнял обоих. Бросив поставщикам несколько слов и оставив их заниматься своим делом, он повел нас к себе в кабинет: крошечную комнатку с видом на террасу и детскую площадку. Конечно, в первую очередь его интересовало, что стряслось с головой Омара. Думаю, он любит Омара больше, чем меня. Нет, это неправда, но пусть здесь все так и останется. Пол любит меня, и это сводит меня с ума. Я же часто веду себя с ним по-свински, но ничего не могу с собой поделать. Думаю, это кровь Иззи вскипает во мне, наполняя надменным презрением.

После того как Пол выслушал подробный отчет о случившемся с Омаром, а также скучные подробности о его семье и мытарствах со страховкой, Омар извинился и сказал, что пришло время полуденной молитвы. Едва он ушел, как прибежал с сообщением симпатичный негритенок, просто прелестный в своей школьной форме: яркая куртка вроде тех, что носят моряки, серые брюки, белая рубашка и галстук в черную и белую полоску. Когда он ушел, я закатил глаза и спросил:

— Теперь ты можешь иметь любого из них? Розовые ягодицы в тусклом свете святых лампад…

— Спасибо, но оставшийся у меня пыл вполне удовлетворяют монахини постарше. — Он улыбнулся. — Кстати, о сексуальных излишествах. Ты, кажется, снова впутался во что-то со своей очередной женщиной? Кто такая эта Миранда?

— Ничего особенного, она моя клиентка. Я позволил ей остановиться у себя, потому что ее преследовали.

— Ну-ну. Знаешь, Амалия звонила мне сегодня утром. Мне показалось, что она очень расстроена.

— Черт возьми, Пол, мне жаль, что Амалия расстроена! Почему бы тебе не жениться на ней? Тогда вы совершенствовались бы вместе, а я бы и дальше тонул в разврате. Я и Мири…

— Мири тоже беспокоится о тебе. Ну, так что с этими русскими гангстерами?

От чего я буквально схожу с ума, так это от привычки моих родственников обсуждать меня за спиной. Поэтому я стараюсь вести себя безупречно (секс оставим за скобками) и не давать повода для сплетен, но, очевидно, у меня не получается. Однако в тот момент я подавил вспыхнувшие по этому поводу чувства, поскольку пришел к Полу за советом. Я знаю, что никто не имеет таких обширных контактов в самых разных общественных слоях Нью-Йорка, от уличных бомжей до мэра. Поэтому я выложил ему все — Булстроуд, рукопись Брейсгедла, убийство, нападение, разговор с Мири (хотя об этом он уже слышал от нее), встреча с Мирандой, ее похищение и телефонный звонок.

Он выслушал меня в молчании, а когда я закончил, сделал круговое движение рукой и сказал:

— И?..

— Что «и»?

— Ты уже преуспел? С мисс Келлог? Не трудись лгать, я вижу ответ на твоем лице.

— Это что, для тебя важнее всего? Что я имел эту женщину? Убийство, похищение — пустяки по сравнению с тем, что я вставил ей?

— Нет, но то, что ты вставил ей, похоже, влияет на течение твоей жизни и осложняет жизнь людей, которых я люблю. Отсюда мой интерес.

— Ох, а я-то подумал, что это секс — единственная вещь, которая интересует церковь. Разве ты сейчас говоришь не как проповедник?

— Да, умственная похоть, в которой ты упорствуешь, вот твоя проблема. Не просто похоть, проблема не в ней; пройдет еще лет двадцать, и она сама позаботится о себе. В конце концов, это мелкий грех. Нет, твоя проблема — лень, и всегда было так. Отказ от необходимой духовной работы. Ты всегда берешь на себя ответственность за все плохое, что произошло с нашей семьей, включая, скорее всего, и Вторую мировую войну…

— Ты сидел в тюрьме.

— Да, но это к делу не относится. Бог не сидел в тюрьме, но ты не просишь его о помощи. Нет, ты все взвалил на свои плечи и потерпел неудачу. И ты никогда не прощаешь себя. Ты считаешь, что находишься за гранью прощения, и это дает тебе лицензию причинять вред любящим тебя людям — потому что бедняга Джейк Мишкин якобы так далеко за гранью, до такой степени лишен надежды на прощение, что всякий, кто любит его, наверняка заблуждается. Следовательно, любящих не стоит принимать в расчет. Знаешь, почему ты сейчас ухмыляешься, паршивец? Потому что ты снова заставил меня сказать то, что я всегда говорю тебе, и теперь ты можешь опять забыть это. Даже если ты понимаешь, что я прав. Лень. Грех против надежды. И ты знаешь, что когда-нибудь он убьет тебя.

— В точности как мутти? Ты в самом деле так думаешь?

Снизу, из мастерской, где чинят велосипеды, донесся воющий звук шлифовки. Пол дождался, пока он затих, и ответил:

— Да, думаю. И тебе это известно. Как сказал один человек, Бог создал нас без нашей помощи, но не спасает нас без нашего согласия. Либо ты просишь о милосердии и прощении — и получаешь прощение, либо гибнешь навсегда.

— Да, святой отец, — сказал я, ханжески воздев взгляд.

Он вздохнул, устав от старой патетической игры, в которую я заставлял его играть. Я тоже устал от нее, но не мог противиться отчаянному, хотя и совершенно бессмысленному зуду.

— Да, ты манипулировал мной, заставляя читать тебе проповедь, — сказал он, — и, значит, снова победил. Мои поздравления. Ну, что нам делать с твоей проблемой?

— Не знаю. Поэтому я и здесь.

— Думаешь, здесь замешан русский — Шванов?

— Что касается исполнителей, да. Но не представляю, кто стоит за ними.

— Почему тебя это волнует? Рукописи больше нет, а исчезнувшей женщиной займется полиция.

— Мне велено не обращаться к копам. Она сказала, что они убьют ее.

— И ты чувствуешь себя обязанным спасти ее.

— Я обещал защитить ее и не сделал этого. Да, я чувствую себя обязанным.

— Ты хочешь продолжить эту связь. Ты влюбился.

— Какое, черт побери, это имеет значение? Она — человеческое существо, которому угрожает смертельная опасность.

Он оперся подбородком о сцепленные пальцы и вперил в меня пронизывающий взгляд — так он теперь поступает вместо того, чтобы надрать мне задницу.

— Ну, я, конечно, помогу тебе, чем смогу. У меня есть контакты в полиции. Я сделаю несколько звонков, выясню, что у них имеется на этого Шванова, и намекну, что дело серьезное…

— Нет! Никаких копов, я же сказал. У тебя есть контакты другого рода.

— Ладно. Посмотрим, что говорят на улице.

— Спасибо. Больше всего, однако, меня беспокоят Амалия и дети. Если бандиты захотят оказать на меня давление…

— Об этом я тоже позабочусь, — ответил он после долгой паузы.

Конечно, ради того я и пришел. Пол знаком с множеством так называемых крутых парней; у него с ними странные взаимоотношения. Он думает, что они — в точности немецкие или славянские варвары, которых в Средние века миссионеры обращали в христианство: гордые, яростные, жаждущие сами не знают чего люди. В начале своей миссионерской деятельности он вынужден был в буквальном смысле драться, чтобы продемонстрировать свое превосходство. То, что его насиловали в тюрьме и что он ранил ножом насильника, его репутации не вредило. Он производил впечатление человека, который лично убил больше людей, чем все эти бандиты, вместе взятые, и это шло ему в плюс.

Еще Пол говорит, что по сравнению с его вьетнамскими партизанами нью-йоркские гангстеры не такие уж крутые. Никто из них никогда не голодал и даже в тюрьме жил в условиях, которые показались бы роскошным курортом среднему вьетнамцу. Он рассказывал, что его монтаньяры могли бы на завтрак съесть все банды Нью-Йорка. И жалкая бравада уголовников вызывала в нем сочувствие, а не ужас, как у представителей высших классов. (Пол не боится смерти, он бесстрашный лет с десяти.) Однако кланы он воспринимал серьезно и, подобно иезуитам прежних времен, выбирал своей целью лидеров банд, самых яростных и отчаянных, и с течением времени заключил с ними что-то вроде договора. Именно поэтому около его аббатства не торгуют наркотиками, нет никаких шлюх, и бродяги, спасающиеся от чьей-либо мести, могут найти убежище внутри. Некоторых из уличных лордов ему действительно удалось обратить в свою веру, а многие посылают своих детей или младших братьев и сестер учиться в его школу. Все это вполне в духе Средневековья — и совершенно естественно для человека типа моего брата.

По виду Пола я понял, что он решил помочь мне и теперь не может дождаться, когда я уберусь отсюда. Неспокойный человек, вроде Иисуса у Матфея: всегда торопится, нетерпелив с апостолами, осознает быстротечность времени, торопится подготовить преемников к тому моменту, когда основатель сойдет со сцены. Пол отошел и заговорил с какими-то парнями. Ну а я подхватил Омара и удалился.

Мы поехали в сторону Колумбийского университета. Обычно я осведомлен о расписании Микки Хааса и знаю, что по четвергам он все утро проводит в своем кабинете. Я позвонил ему, он оказался на месте и ответил: да, он будет рад перекусить со мной, на этот раз в университетском клубе. Я всегда считал, что обеденный зал на четвертом этаже жилого комплекса в Колумбийском университете — одно из самых приятных мест для ланча: большой, с прекрасными пропорциями, много воздуха, замечательный вид на город из высоких окон и отличный буфет. Однако Микки больше любит наше обычное «Соррентино» — скорей всего, потому, что во время наших трапез он любит выпить и предпочитает делать это не на глазах коллег. Возможно, ему нравится и то, что я посылаю за ним лимузин.

Не успели мы доехать до клуба, как зазвонил мобильный телефон. Это оказалась моя сестра.

— Ты был прав, — сказала она. — Осип действительно хочет встретиться с тобой.

— Что-то уж очень быстро. Видимо, тебе любезность оказывает.

— Осип никому не оказывает любезностей, Джейк, это ему все их оказывают. Если уж на то пошло, он сам позвонил мне и попросил договориться с тобой. Плохой знак.

— Уверен, все пройдет прекрасно, — сказал я, хотя вовсе не был в этом уверен. — Когда и где?

— Ты знаешь «Распутин»? На Лафайет?

— Шутишь? Это все равно, что встречаться с Джоном Готти в пиццерии «Крестный отец».

— Ну, что тут скажешь? У Осипа есть чувство юмора. Он говорит, что будет там завтра вечером после десяти. Я сказала бы «будь осторожен», если бы это не звучало так банально. Но ты все-таки будь осторожен, ладно? Если не хочешь упокоиться в Гринвуде рядом с мутти. Я пошлю самый вульгарный венок, какой только можно себе представить.

Припоминаю, как мы с Микки ели ростбиф и выпили бутылку каберне. Для профессора английской литературы он шутил весьма неплохо и вообще был в отличном настроении. Я спросил, означает ли это, что его финансовое положение улучшилось, и он ответил «да»; затем на меня обрушилось море информации о страховых фондах, инвестиционных трастах в недвижимость и товарной бирже; в одно ухо влетело, в другое вылетело. Он почувствовал мою незаинтересованность и вежливо сменил тему, спросив, что у меня новенького. Вместо ответа я достал копию письма Брейсгедла и подвинул к нему по столу.

— Вот хотя бы это.

— Что это? Рукопись Булстроуда? Господи боже!

Естественно, он читает рукописный текст начала семнадцатого века с той же легкостью, с какой мы разбираем типографский шрифт. Микки тут же накинулся на бумаги, ничего не замечая вокруг, в том числе и официанта, подошедшего спросить о десерте; уникальный случай в моей практике. Минут двадцать или около того он переворачивал страницы, изредка восклицая: «Черт возьми!» — и прочее в том же духе.

Я пил кофе, изучал обедающих и переглядывался с симпатичной брюнеткой за другим столиком. От встречи с братом осталось обычное послевкусие: безоговорочное неприятие его самого и его усилий сыграть великого голубоглазого белого бога, по доброй воле сошедшего в гетто, дабы принести спасение заблудшим. По своему высокомерию это абсурдный, почти непристойный, почти нацистский подход.

Мои грустные размышления прервал Микки, воскликнув: «Ух ты!» — достаточно громко, чтобы привлечь внимание брюнетки и некоторых других.

Он ткнул пальцем в бумаги.

— Ты хоть понимаешь, что это такое?

— Типа того. Миранда читала письмо и объяснила, в чем его ценность, но я, конечно, не ученый и, соответственно, не чувствую трепета.

— Миранда Келлог? Она видела это? — Он, казалось, слегка расстроился.

— Ну да. Она ведь законная владелица оригинала.

— Но сейчас он хранится у тебя?

Ну, я объяснил ему, что произошло за последние двадцать четыре часа. Он выглядел ошеломленным.

— Это ужасно! Самая настоящая катастрофа!

— Да, я тоже переживаю из-за нее.

— Нет, я имею в виду рукопись, оригинал, — заявил он с бессердечием, достойным юриста. — Без него это не имеет никакой цены. — Он похлопал по кипе бумаг. — Господи, мы должны ее вернуть! Ты понимаешь, что поставлено на кон?

— Мне уже не раз задавали этот вопрос, и ответ таков: вообще-то нет. Что здесь такое — тяжелая артиллерия, которая может быть применена в каком-то литературном споре?

Мой тон прозвучал холодно, но он этого не заметил. Передо мной был новый Микки — уже не отрешенный джентльмен-ученый, с восхитительным презрением относившийся к потугам своих собратьев вскарабкаться по скользким ступеням академической карьеры. В глазах у него пылал огонь. И этот новый Микки принялся разглагольствовать о колоссальной академической ценности скучнейшего рассказа м-ра Брейсгедла. Я слушал примерно так, как если бы он описывал детали сложной и утомительной хирургической операции. Наконец я прервал его.

— Это что, так важно — был Шекспир католиком или нет?

— Шекспир мог быть кем угодно, но важно узнать кем. Я уже разжевывал тебе все это. Нам почти ничего не известно о внутренней жизни величайшего писателя в истории человеческой расы. Послушай… всего один пример из тысячи, и ты все поймешь. Недавно некая женщина написала книгу; она ученый-любитель, но изыскания провела немалые. И в этой книге она утверждает, будто почти все собрание сочинений Шекспира, в особенности пьесы, есть не что иное, как искусно закодированное оправдание католицизма и призыв к тогдашнему монарху облегчить тяжкую судьбу английских католиков. То есть она приводит буквально сотни примеров неортодоксального толкования пьес, подтверждающих ее теорию, и также высказывает гипотезу, что именно защитой могущественного влияния лордов-католиков объясняется тот факт, что Шекспира не призвали к ответу, хотя он и написал эти без труда читаемые кодированные послания. То есть такая сложная оригинальная концепция, объясняющая почти все в сочинениях Шекспира. Что скажешь?

Я пожал плечами и спросил:

— Ну… она права?

— Не знаю! Никто не знает! — почти выкрикнул он, заставив коллег снова оглянуться; теперь понятно, почему Микки не рвется обедать здесь. — В этом суть, Джейк! Она может быть права. Или кто-то напишет книгу, где проанализирует сочинения Шекспира и докажет, что тот был добрым протестантом, но геем. Или монархистом. Или левшой. Или женщиной. Или графом Оксфордским. В том-то и состоит наиглавнейшая проблема всех, кто изучает Шекспира, — а теперь вот это! Если письмо подлинное… я говорю, если оно подлинное, оно станет величайшим событием в науке о Шекспире с… ну, не знаю… с тех пор, как эта область исследований возникла в восемнадцатом столетии.

— Правда, что ли?

— Еще мягко сказано. На самом деле я лишь краешком глаза заглянул туда, где открывается подлинный рай. Подумай, Джейк… — Он понизил голос и наклонился к моему уху; такая таинственность выглядела почти пародийно. — Джейк, если Брейсгедл шпионил за Шекспиром, а потом строчил свои отчеты, описывал жизнь Шекспира точно так же, как свою собственную жалкую жизнь… Ох, господи, это будет нечто настоящее! Не истолкование образов из второго акта «Короля (черт бы его побрал) Лира», а настоящие факты. С кем он встречался, что говорил, как звучала его обычная речь, во что он верил, что ел и пил, гонялся ли за женщинами, какой длины был его половой член… Джейк, ты понятия не имеешь, о чем речь.

— Ну, у меня есть некоторое представление о том, сколько может стоить рукопись пьесы.

Он закатил глаза и сделал вид, будто обмахивает лицо.

— Ах, это… Об этом даже думать не стоит. Нет, клянусь, я обделаюсь, если мы получим хотя бы те шифрованные письма, о которых он упоминает. Неудивительно, что старина Булстроуд помалкивал. Несчастный ублюдок. О мертвых, конечно, плохо не говорят, но за все, что я для него сделал, он мог бы дать мне взглянуть на бумаги хоть одним глазком, когда ему в руки упало такое.

— Наверно, это сводило его с ума. Племяннице он тоже ничего не говорил.

— Да. Бедная женщина. У тебя есть хоть какие-то идеи, где могут быть шпионские письма?

— Нет. Но именно это я хотел бы выяснить, и ты поможешь мне понять, с какой стати русский гангстер заинтересовался ими настолько, чтобы совершить преступление федерального уровня. Вряд ли он состоит в Ассоциации современного языка.

— В этой организации полно бандитов и похуже. — Микки улыбнулся. — Однако твой вопрос мне ясен.

Он замолчал, на мгновение по его лицу пробежало странное мечтательное выражение, как будто он только что принял хорошую дозу опиума: глаза прикрыты, точно созерцают рай, достигнуть которого невозможно. Затем он явно с усилием заставил себя вернуться к реальности и сказал:

— Если только…

Я знал, что он имеет в виду.

— Если только Булстроуд во время своей поездки в Англию обнаружил нечто, подтверждающее существование… назовем его так — Объекта. И эти парни… точнее, тот, кто их нанял, узнал об Объекте и хочет заполучить его. Однако отсюда следует вывод, что шифрованные письма — часть следа, что ведет к Объекту. Но мы даже не знаем, были ли они при письме Брейсгедла. Или знаем?

— Ты меня спрашиваешь?

— Ну да. Ты знаешь обо всем этом больше кого-либо другого, кроме самого Булстроуда и, возможно, Миранды, а они оба сейчас за пределами досягаемости. Очевидно, кто-то предложил Булстроуду рукопись. Что, если вместе с ней были и другие бумаги, а он отказался купить их?

— Немыслимо! Ради такого предложения он продал бы обеих своих бабок.

— Да, но бабки не такой уж ходовой товар. Сколько он мог бы предложить, скажем, за оригинал шифрованных писем Брейсгедла?

— Не знаю… Тысяч пятьдесят, если продавец хотел получить деньги немедленно. Бог знает, сколько он выручил бы за него на аукционе. Может, вдвое, втрое больше…

— И Булстроуд имел такие деньги?

— Черт, нет. Из-за той истории с фальшивым «Гамлетом» юристы обобрали его дочиста. Мне пришлось авансом уплатить ему жалованье, когда он приехал сюда. Подожди-ка, минуточку!..

— Понятно. Если у него не было денег, как он вообще заполучил рукопись? Есть две возможности. Первая: он заплатил небольшую цену владельцу, не понимающему, что это такое. В данном случае продавец мог решить, что раз Булстроуд так невысоко ценит рукопись, то предлагать ему шифрованные письма вообще не стоит. Или второй вариант: Булстроуд видел весь комплект документов, и продавец знал, сколько они на самом деле стоят, и запросил соответствующую цену. Почему в таком случае Булстроуд не обратился к Фолджеру? Или к своему доброму другу доктору Хаасу?

Микки горько рассмеялся.

— Потому что он знал, что я тоже на бобах?

— А он знал? Но, допустим, причина в том, что источник был сомнительный. И продавец, сам изрядный мошенник, понимал, что в письмах — ключ к чему-то несравненно более ценному. Тогда Булстроуд идет к крутому парню и говорит: давай заключим сделку. Помоги мне купить документы, и мы найдем самое большое сокровище на свете, и…

— Чушь! Конечно, Эндрю мог заморочить голову наивному продавцу, но связаться с крутыми парнями… Да он в Нью-Йорке вообще никого не знал.

Я обдумал слова Микки и решил, что он, скорее всего, прав. Миранда примерно так же отзывалась о профессоре.

— Значит, должен быть tertium quid.

— Ты имеешь в виду кого-то, кто понимал ценность документов и одновременно был знаком с гангстерами? И захотел прилично заработать. Разве такие люди есть?

— Да, — ответил я. — Я из их числа. Я знаком с тобой, известным профессором английской литературы, и с кое-какими крутыми парнями. Скорее всего, это не так уж необычно, как мы привыкли считать. У биржевого маклера никогда не будет проблем с тем, чтобы найти убийцу, который уберет его жену. Или наоборот. В любом случае, Булстроуд мог пойти к такому человеку и сообщить ему по секрету, что Объект вот-вот окажется у него в руках. А тот человек, по какой-то причине, рассказал все крутым парням. Булстроуд едет в Англию и возвращается обратно. Он знает, что за ним следят, поэтому прячет сверток у меня. Потом гангстеры хватают его, пытают и узнают мое имя. Вот почему я попадаю в поле их зрения, вот почему Миранду похитили, и вот почему они хотят получить шифрованные письма.

— Которых ни у нее, ни у тебя нет, поскольку их не было у Булстроуда. Мы ведь, кажется, даже не уверены, что они существуют?

— Зато мистер Третий знает. Скажи-ка, Булстроуд когда-нибудь упоминал имя того, кто продал ему рукопись?

— Никогда. Боже! Почему он не пришел ко мне? Это было бы легче легкого — организовать покупку по разумной цене.

Тут я рассказал ему, со слов Миранды, как тяжело Булстроуд переживал свой позор из-за поддельного «Гамлета» и как у него на этой почве развилась паранойя. Микки покачал головой.

— Несчастный ублюдок! Господи, приди он ко мне, и был бы сейчас жив. Знаешь, а ведь это совсем нетрудно — выяснить имя продавца. Эндрю записывал назначенные встречи. А еще он мог расплатиться с продавцом чеком.

Плохо только, что и записная, и чековая книжки по-прежнему у копов.

— Да. Но это не самое трудное. Так уж вышло, что именно я, как юрист, занимаюсь наследством Булстроуда. Возможно, копы позволят мне заглянуть в его бумаги.

И так далее, и тому подобное. Я искренне верю, что именно во время этого разговора возникла идея выяснить, кто продал бумаги. После того как мы расстались с Микки, мне позвонил детектив Мюррей — в ответ на сообщение, оставленное прошлой ночью. Он, конечно, уже слышал о взломе, воровстве, похищении и хотел поговорить со мной. Я состряпал для него успокоительную историю. Никакого похищения не было, сказал я. Мисс Келлог перезвонила мне и сказала, что с ней все в порядке, что она покинула мой дом до нападения и бумаги у нее. Фактически документы принадлежат ей, и у нас нет никаких реальных причин беспокоиться за взрослую женщину. Он ответил, что рад все это слышать, поскольку, очевидно, нет никакой связи между шумихой из-за каких-то древних бумаг и смертью Эндрю Булстроуда, расследование которой сегодня будет завершено. Его убил девятнадцатилетний Чико Гарза, занимающийся гомосексуальной проституцией. Юношу уже арестовали, и он во всем сознался. Именно это и подозревала полиция: сексуальные игры с плохим концом. Парня схватили, когда он попытался воспользоваться кредитной карточкой Булстроуда. Значит, вы были правы, с наигранным облегчением ответил я. Нападение на улице, попытка ограбления, пропавшая женщина: все это лишь совпадения. Я извинился за то, что усомнился в нем, и он милостиво ответил, что граждане, насмотревшись триллеров, обычно склонны усложнять вещи, а настоящие преступления, как правило, отличаются простотой и тупостью — как произошло в данном случае и как происходит на каждом шагу.

Я согласился с тем, что он, скорее всего, прав. Учитывая это, не позволят ли мне в качестве юриста, фигурирующего в деле о наследстве, проглядеть бумаги Булстроуда, когда расследование будет завершено? Никаких возражений, ответил он.

Второе шифрованное письмо

Мой лорд, не сомневайтесь, я понял ваш упрек в шифрованном письме от 16 января и постараюсь угодить вам, стану писать короче. Я ведь совсем недавно в шпионском деле и не знаю, что важно, а что пустяки, не стоящие внимания вашего лордства. Наш замысел продолжает развиваться вот каким образом. На именины принцессы Елизаветы, как вы и предсказывали, были запланированы торжества в Уайтхолле, и нам было приказано играть «Много шума из ничего», театр масок м-ра Джонсона. Как я уже писал в прошлый раз, я вошел в их компанию, и не только как клерк, ведущий книги, но как доверенный слуга всех остальных, я поднимаю, таскаю, крашу, строю. Кроме этих механических работ я также выступаю на сцене, чтобы народу там было побольше, как солдат, как слуга, в ярких нарядах, стальном шлеме, с жестяным мечом и пр. Думаю, на погибель своей души, но, может, Бог поймет и простит, потому как на сцене я не говорю ни слова. За эти недели я много времени провел с У. Ш., поскольку он благоволит ко мне, и я даже живу у него в доме около «Блэкфрайарз». В тот день, о котором я начал рассказывать, мне велели быть Стражником и еще слугой дона Педро. Однако когда наше представление шло уже около часа, м-р Ашер по случайности упал со сцены, не смог встать, и мне пришлось также играть мальчика, со словами, но всего две строчки. Клянусь, я скорее сразился бы с тремя севильцами, чем говорить перед зрителями, а там еще была и королева. Но я справился, хотя и трясся.

В акте III король заснул, что, сказали мне, бывает всегда, но принцесса сильно хлопала, а после представления мы в задней комнате ели лепешки и пили мальвазию. Вдруг приходит благородный лорд сэр Роберт Вини, одет очень хорошо, он человек графа Рочестера. Он разговаривает с У. Ш., м-ром Барбеджем, а потом У. Ш. со смущенным выражением на лице подзывает меня. Я подхожу, лорд Вини отводит меня немного в сторону и спрашивает, знаю ли я, что затевается. Да, сэр, говорю я. Поскольку вы рассказали мне об этом в своем шифрованном письме, мой лорд. Он потихоньку (но только на вид потихоньку) дает мне запечатанное письмо и говорит, теперь изобрази страх на своем лице, будто ты увидел призрак. Он уходит, я сую письмо за пазуху, и мне не стоит ни шиллинга разыграть дрожь и испуг на лице.

Тут они все захотели узнать, что лорд Вини сказал мне, но я говорю, нет, это личное дело. Они насмехаются надо мной, говоря, какое личное дело у лорда может быть к подобному тебе, кроме похоти. Они сделали из этого много остроумия, скакали, хватались за животы и обзывали меня лордом похоти. Но я видел, что У. Ш. с ними не веселился, разве что совсем немного, и мрачно посматривал на меня.

На следующий день в «Блэкфрайарз» он приходит, где я сижу один со счетными книгами, садится рядом и спрашивает: Дик, ты прекрасный парень, но, по-моему, не настолько смазливый, чтобы сэр Роберт Вини из-за тебя озверел от похоти, кроме того, ты ухлестываешь за девушками. Разве я не твой добрый кузен? Давай, расскажи мне, что произошло между тобой и этим джентльменом; или если ты дал слово и не можешь рассказать все, то хотя бы намекни немного, чтобы я понял, в чем проблема, и знал, что это не касается ни меня, ни нашей труппы. Почему вы думаете, говорю я, что это вас касается, на что он дотрагивается до королевского символа на своем камзоле и говорит, парень, ты ведь не дурак. Мы называемся «Слуги его величества», и этот Вини человек лорда Рочестера, а лорд Рочестер вертит королем, о чем все знают. Если бы лорду Рочестеру понадобилось поговорить с кем-то из нашей труппы, он послал бы за мной, или Барбеджем, или Хэммингом, или любым другим. Вот я и спрашиваю себя, с какой стати он отзывает какого-то парня, который совсем недавно пришел к нам, с рассказом, что он мой кузен. Парня, который, когда садится за еду, потихоньку крестится. Может, ты и мой кузен, но меня не обманешь. И он смотрит на меня очень внимательно, очень строго, никогда прежде я не видел, чтобы он на кого-нибудь так смотрел. И я думаю, что он видит меня насквозь, что я пропал. Но я собираюсь с мужеством, думая про себя, ну вот, он и клюнул на приманку.

Тогда я падаю на колени и восклицаю, ох мой кузен, умерьте свой гнев, хоть я и предатель. Лорд Рочестер послал меня шпионить за вами. Он бледнеет, как такое может быть, говорит он, я не сделал ничего против этого благородного лорда. Я говорю, ох, сэр, это все связано с вопросами веры, политикой, делами влиятельных людей, а я просто бедный парень, моряк, потерпевший кораблекрушение, мне ли соваться во все это. Я начинаю плакать, это настоящие слезы. Он спрашивает, ты правда мой кузен или это придумано? Я говорю, нет, не придумано, все правда, клянусь могилой матери, и граф как раз по этой причине выбрал меня, зная, что мне вы скорее поверите.

Тогда он поднимает меня, усаживает в кресло, говоря, теперь, парень, будь искренен, расскажи мне все. Тут я рассказываю ему все, о чем мы договорились с вами, мой лорд, что написано в вашем последнем шифрованном письме. А именно что король ради мира хочет католического брака для принца Генри, что сильно не нравится пуританам в парламенте, что мой лорд граф поддерживает его, и за это пуритане его ненавидят, что эти мошенники кричат на каждом углу, будто прошлая королева с нами так не обращалась (хотя я думаю, что обращалась, просто со временем все забывается). И еще, что мать нынешнего короля отродье папистской шлюхи, что королю все больше надоедает презрительное отношение к королеве, его матери, и он хочет показать себя более великим монархом, чем Елизавета. Теперь мой лорд граф придумал план. Что если будет написана пьеса про королеву Марию Шотландскую, такая, где она показана в лучшем свете, а старая Бесс будет показана как тиранка, старая карга, порабощавшая лицемерных пуритан, и если об этом широко пройдет слух, то чувства людей к королеве Шотландской смягчатся. Такие вещи ведь уже делались прежде. Разве не был узурпатор Генри Болингброк показан благородным, а Горбатый Дик подлым жестоким негодяем? И разве такая пьеса не утихомирит пуритан, повернув людей против них? И кто в Англии лучше других напишет такую пьесу?

Он понимает, в чем суть, и восклицает: он что, хочет, чтобы я написал эту пьесу? Я говорю: да, кузен, его лордство граф приказывает вам. Но У. Ш. отвечает, что это неслыханное дело. Ты знаешь, что король распустил «Блэкфрайарз», разогнал нашу труппу даже за легкий намек против Шотландии там, где сказано о Эдуарде Втором. Так что же он сделает за пьесу, где с пренебрежением говорится о великой Елизавете и самой протестантской церкви? Кровавую кашу! Я верю, что ты тут ни при чем, парень, это все происки моих врагов.

Тут я немного забеспокоился, мой лорд, потому что видел, что он вот-вот разгадает нашу хитрость. Но я говорю, нет, сэр, это по приказу самого графа. Подумайте: вот почему лорд Вини подошел ко мне, а не к вам и ни к кому другому. Мы со всех сторон окружены шпионами, нельзя, чтобы поняли, что он пришел от графа. Пьесу нужно написать тайно, только я буду знать, а потом граф уговорит короля позволить эту пьесу. Ведь его величество человек робкий, он хотел бы сокрушить пуритан, но не осмеливается, по крайней мере сейчас. Поскольку эта задуманная пьеса всего лишь часть гораздо большего плана, на который нужно много времени, чтобы был испанский брак, новые епископы, новые законы против тайных собраний пуритан, облегчение для папистов. Говоря все это, я вглядывался в его лицо, но не смог прочесть ничего. Он спрашивает, почему король должен выказывать расположение к папистам, которые едва не убили его в году пятом? И я отвечаю, а почему он должен отдать своего сына им, которые платят Гаю Фоксу вознаграждение? Это политика, кузен, и никому из нас ее не понять, просто нужно делать то, что приказывают сверху. Но в одном можно быть уверенным, чтобы править церковью, королю нужны свои епископы, а он ближе к папистам, чем к пуританам. Он говорит, нет, я все равно не могу поверить в это, и тогда я достаю из-за пазухи письмо с печатью лорда Рочестера и говорю, вот, этому вы поверите, и даю ему письмо. Он читает его, и потом говорит, мой лорд желает, чтобы я написал к Рождеству. Спрашиваю, можете вы сделать к этому времени? Да, говорит он, только сначала мне нужно кое-что закончить, маленькую пьесу о Новом Свете, о кораблекрушении, волшебных островах, и боцман там будет тоже, совсем немного осталось. А потом я могу начать это, может, Бог сохранит нам жизнь. С этими словами он крестится, и я тоже, а сам думаю, теперь, сэр, ты попался.

Потом его озабоченное лицо внезапно проясняется. Он улыбается и говорит, ты обещал показать мне, как работает арифметика в новом стиле, никак не может вспомнить нужного слова, я подсказываю ему: алгоритм. Вот-вот, говорит он, записывает слово в свою записную книжку и спрашивает, на каком языке это. Я говорю, мой учитель сказал, что по-арабски, и он несколько раз повторяет слово. И мы начинаем изучать арифметику. Мне кажется, мой лорд, что мы должны действовать быстрее и как следует работать головой, если хотим поймать этого человека. Поскольку я никогда не встречал никого, кто умеет так скрывать свои мысли от других людей. М-р Барбедж играет свою роль на сцене, но, когда слезает с нее, он обыкновенный Дик, но этот Шекспир играет так, что, мне кажется, никто не может понять, какой на самом деле человек скрывается за его игрой.

Со всем моим почтением к вашему лордству, пусть Господь поразит всех врагов истиной религии.

Из Лондона 26 января 1610 Ричард Брейсгедл.

 

12

Крозетти сотни раз допрашивали полицейские, но это всегда были близкие родственники. Теперь выяснилось, что лгать чужим гораздо легче, тем более если они обращаются с тобой вежливо. Все собрались в гостиной, детектив Мюррей сидел в кресле, детектив Фернандес стоял с блокнотом в руках, Крозетти занял другое кресло, обитое потертым голубым бархатом. Стол накрыли для кофе, Мэри Пег разлила его и благоразумно удалилась. За спиной Крозетти висела большая картина маслом, созданная на основе фотографии: лейтенант Крозетти, героический полицейский в синей форме, увешанной медалями, в окружении своих детей.

Ведя допрос, копы время от времени мельком взглядывали на эту икону; чувствовалось, что грубости с их стороны можно не опасаться. В любом случае, если не считать соучастия в присвоении имущества Сидни Глейзера (рукопись Брейсгедла), предъявить Крозетти было нечего, а на этом факте полицейские не стали заострять внимание. Они задавали обычные вопросы о Булстроуде, потому что обнаружили в его записной книжке имя Крозетти и никак не могли оставить это без внимания. Ролли их интересовала мало. Правда, сообщение об ее исчезновении пробудило их любопытство, но оно тут же угасло, едва Крозетти рассказал о письме из Лондона. Покинуть страну — не преступление. У Крозетти хватило ума не высказывать своего мнения об убийстве профессора. Разговор занял двадцать минут (часть времени ушла на воспоминания о покойном лейтенанте Крозетти), а потом они отбыли в весьма радужном настроении, особенно для детективов, расследующих дело об убийстве.

Совсем иное дело — когда копом становится твоя сестра. Сорок минут спустя прибыла Патти Долан, и Крозетти говорил с ней совсем иначе. Убедив Патти в том, что является лишь второстепенной фигурой в жизни жертвы, он спросил:

— Ну, и что вы там у себя об этом думаете?

Он имел в виду ее товарищей-копов, но, спрашивая, бросил быстрый взгляд на мать.

— Ну, что он был британец и гей, — ответила Патти. — Считается, что убийство совершено на сексуальной почве.

— Сомневаюсь.

— У тебя что, был секс с ним? — спросила старшая сестра. — Ты осведомлен обо всех его вкусах?

— Нет, с чего ты взяла? Просто когда я его увидел, то подумал: вот Патти он бы понравился. Он толстый, лысый и все время потел…

Это, безусловно, был намек на Джерри Долана, ее мужа. Дети в семье Крозетти не считали зазорным обсуждать физические недостатки своих близких. Патти Долан, пока росла, достаточно натерпелась от этого. Приземистая женщина с грубоватыми чертами лица, она сильно смахивала на портрет своего папы: те же черные волосы, но материнские голубые глаза.

— Кто бы говорил, — сказала она и привычным движением попыталась ткнуть Крозетти в живот.

Он отпихнул ее руку.

— Нет, серьезно. Думаю, тебе известно, что несколько лет назад профессора обманули, всучив ему подделку. Там были замешаны большие деньги. Ну, он и отыгрался, оценивая рукопись. Это свидетельствует о плохом характере.

— Что вполне может распространяться и на его сексуальную жизнь. О чем ты, собственно, хочешь сказать?

— Сам не знаю, — ответил Крозетти. — Но что-то тут не так. Он обманывает меня и скрывается в Англию. Кэролайн Ролли ломает свою жизнь и тоже сбегает в Англию. Или, по крайней мере, так она пишет в письме. Булстроуд возвращается, его пытают и убивают. При нем нашли рукопись?

— Не знаю. Не я веду это дело.

— Ну, если она пропала, вот вам и мотив.

— Сколько она стоит?

— Трудно сказать. Фанни говорит, на аукционе можно получить тысяч пятьдесят.

Детектив Долан вскинула бровь и оттопырила нижнюю губу.

— Большие деньги.

— Это ничто по сравнению с настоящей ценой.

— Что ты имеешь в виду?

Крозетти посмотрел на мать.

— Рассказать ей?

— Если не хочешь, чтобы она выбила из тебя признание, — ответила Мэри Пег.

Крозетти рассказал о том, что им известно и к чему, предположительно, ведет письмо Брейсгедла.

— Ты веришь в это? — спросила Патти у матери.

— Не знаю. Фанни говорит, что оригинал, который у нас есть, действительно относится к семнадцатому столетию. Значит, не исключено, что и письмо Брейсгедла тоже. Может, где-то лежит неизвестная рукопись пьесы, спрятанная Уильямом Шекспиром. Возможно, Булстроуд узнал о ней. В Англии он мог рассказать кому-то об этом, а слух мог дойти до тех, кто готов убить человека за деньги.

— Слишком много «возможного», ма. Мне не нравится, что Алли угодил в самую гущу событий, приведших к жестокому убийству. И что он связан с исчезнувшей женщиной.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Крозетти.

— А ты погляди на историю с точки зрения полицейского. Если допустить на минутку, что убийство произошло не на сексуальной почве, как считают у нас, то все очень сильно смахивает на жульничество. Кто-то с самого начала задумал втянуть в него Булстроуда. Кто-то специально спрятал поддельные бумаги в старых книгах, чтобы их обнаружил другой человек — эта женщина Ролли, который непременно понес бы их к Булстроуду… Ну, что ты качаешь головой?

Крозетти сказал, с некоторым раздражением:

— Нет, бумаги подлинные. Я был там, Патти. Это чистая случайность — случился пожар, и книги велели уничтожить.

— Да, но вдруг бумаги уже были у нее наготове, и она лишь сделала вид, что нашла их в книгах.

— И кто-то засунул их под обложки томов, рассчитывая на пожар? Чушь. Я собственными глазами видел, как Ролли доставала их.

— Тоже мне, доказательство! Любой ловкий мошенник проделает такой фокус. Прости, но стоит мне услышать о тайном сокровище и таинственной рукописи, и я сразу же хватаюсь за кошелек.

— Это нелепо! — Крозетти возвысил голос. — Рукопись настоящая, написанная реальным человеком, и шифр — самый настоящий шифр. Спроси Фанни, если мне не веришь. Или Клима.

— Клима?

— Да, он у нас гостит. В твоей бывшей комнате.

Патти посмотрела на мать, и та произнесла:

— Пожалуйста, не смотри меня взглядом полицейского, Патриция. Это почтенный польский джентльмен, он помогает нам расшифровывать письма. И, должна сказать, ты ведешь себя с братом чересчур подозрительно и даже несправедливо.

— Прекрасно. — Миссис Долан сдержала вздох. Нельзя встревать между Мэри Пег и ее «малышом», это вечно создавало проблемы. — Но если появляется некий сладкоречивый тип со свертком, где, по его словам, рукопись Шекспира, и хочет получить за нее десять тысяч верных денег…

— Ох, не говори глупостей! — почти одновременно воскликнули мать и сын, что получилось довольно забавно и отчасти сняло напряжение.

Семейный детектив заявила, что будет отслеживать развитие дела Булстроуда и держать их в курсе, если появится что-то новенькое.

Как только она ушла, Мэри Пег сказала:

— Пойду спрошу, не хочет ли Ради кофе. По-моему, он всю ночь не спал.

— Ради?

— Ох, занимайся лучше своими делами!

С этими словами Мэри Пег отправилась на кухню, оставив Крозетти размышлять над такими до сих пор не связанными между собой категориями, как «мать» и «роман». Он пошел на работу, где ему пришлось помалкивать о своей осведомленности касательно Булстроуда и недавних событиях. Сидни Глейзер нудил о том, как потрясает убийство хорошо известного тебе человека, и о том, что все случившееся является еще одним подтверждением падения этого города и всей западной цивилизации. Когда Крозетти вечером вернулся домой, в лицо ему ударил аромат тушеного мяса. Его мать и Радислав Клим пили на кухне херес и смеялись. Мать не сидела у поляка на коленях, но Крозетти не удивился бы, если бы было именно так — учитывая общую атмосферу, сформированную не только паром, что поднимался над кастрюлей.

— Привет, дорогой, — весело приветствовала сына Мэри Пег. — Хочешь хереса?

До сих пор Крозетти ни разу не встречали так по возвращении домой. Он посмотрел на мать и пришел к выводу, что она помолодела лет на десять. Два ярких красных пятна пылали у нее на щеках, во взгляде ощущалась какая-то нервозность, будто она снова стала девушкой и болтала с парнем на крыльце, зная, что отец бродит где-то поблизости. Клим встал, протянул руку, и Крозетти пожал ее. У него возникло чувство, что это кино; но не то, какое ему когда-либо приходилось или хотелось смотреть, а один из семейных фарсов, где одинокая мамочка влюбляется в неподходящего человека, а милые детки плетут интриги с целью порушить их роман, но потом обнаруживают…

Он пытался справиться с чувством охватившей его неловкости, когда Мэри Пег сказала голосом гостеприимной хозяйки, с нехарактерной для нее живостью:

— Я только что рассказывала Ради о твоем интересе к польским фильмам. Ему много о них известно.

— Вот как, — вежливо ответил Крозетти.

Он пошел в ту часть кухни, где на углу кухонной стойки стоял кувшин красного вина, и налил себе полный стакан.

— Вообще-то это не совсем точно, — сказал Клим. — Я всего лишь любитель. Конечно, чтобы получать удовольствие, мне не нужны титры в нижней части экрана.

— А-а… И какие именно польские фильмы вам нравятся?

— О, недавно я получил большое удовольствие от Занусси. Очень замечательно, хотя слишком католическая… как это говорится? Проповедь?

— Прозелитизм.

— Да, оно самое. Это слишком кричаще, слишком… как это по-вашему… очевидно для меня. Конечно, Кесьлевский сделал бы то же самое гораздо тоньше. Он часто говорит: то, что нас не ударила по голове церковь, так же плохо, как и то, что нас ударил по голове коммунизм. Вполне достаточно иметь нравственное кино и вовсе не обязательно кричать об этом. Как, например, в «Три цвета» и «Декалоге».

— Постойте-ка, вы что, знакомы с Кесьлевским?

— О да. У нас очень маленькая страна, и в Варшаве мы были соседями, и я всего на несколько лет старше. Гоняли мяч на улице и все такое прочее. Позже я смог оказать ему кое-какие услуги.

— Вы имеете в виду, в фильмах?

— Не напрямую. Меня приставили шпионить за ним, поскольку мы были знакомы. Вижу, вы шокированы. Ну, это правда. Все тогда шпионили, и за всеми шпионили. Сам Лех Валенса одно время был агентом. Лучшее, на что можно было надеяться, это что тебе попадется сочувствующий шпион, который будет докладывать лишь о том, что, по твоему мнению, властям следует знать. Именно таким я и стал для Кшиштофа.

После этого на протяжении двадцати минут они увлеченно говорили о польских фильмах, неизменно приводивших Крозетти в восторг, и он узнал наконец, как правильно произносятся имена режиссеров и названия фильмов, которым поклонялся годами. Разговор снова вернулся к великому Занусси, и Клим заметил между делом:

— Я снимался в одном из его фильмов, знаете ли.

— Шутите!

— Никаких шуток. В «Рабочих» в семьдесят первом году. Я участвовал в массовке, был одним из молодых полицейских, противников рабочего движения. Совершенно безумное время, и оно, мне кажется, очень напоминает время этого вашего Брейсгедла. Должен сказать, я добился некоторого прогресса с его шифром.

— Вы взломали его?

— Увы, нет. Но я идентифицировал его тип. Чрезвычайно интересный для классического шифра. По-моему, даже уникальный. Показать? Или потом, после превосходного ужина вашей матери?

— Ох, пожалуйста, покажите, — вмешалась Мэри Пег. — Мне еще надо нарезать салат, а мясо уже почти готово.

Как обычно сдержанно поклонившись, Клим вышел. Крозетти тут же поймал взгляд матери и закатил глаза.

— Что такое? — с вызовом спросила она.

— Ничего. Просто как-то слишком быстро. Мы жили себе поживали и вдруг — бац! — угодили в польское кино.

Мэри Пег отмахнулась от него.

— Ох, перестань! Он милый человек и много перенес: жена умерла, он сидел в тюрьме. Фанни не один год уговаривала меня встретиться с ним. Он тебе понравился, правда?

— Ну да. Хотя, очевидно, не так сильно, как тебе. Итак, вы уже?..

Он потер ладони друг о друга. Она схватила деревянную ложку и треснула его по голове.

— Следи за словами, парень. А то вот возьму и вымою тебе рот с мылом, как прежде.

И оба громко расхохотались.

Как раз в этот момент вернулся Клим вместе с толстой пачкой распечатанных листков, густо покрытых строчками текста, и блокнотом, исписанным аккуратным европейским почерком. Клим сел рядом с Крозетти и вежливо улыбнулся.

— Веселитесь? Хорошо. Это тоже может позабавить вас. Итак. Как вы можете видеть по моим покрасневшим глазам, большую часть ночи я провел, общаясь со своими коллегами по всему миру, и получил массу комментариев по поводу этой очаровательной криптограммы. Сначала, конечно, мы работали по методу наложения Фридмана. Это элементарно, да? Нам требовалось провести различие между множеством алфавитов, используемых в полиалфавитном шифре; без этого невозможно перейти к частотному анализу Керкхоффа. И мы накладывали строки шифрованного текста одну на другую с целью обнаружить совпадения; если все сделать правильно, то число совпадающих букв достигнет семи процентов. Понятно, да?

— Нет. Нельзя пропустить все эти подробности и перейти сразу к нижней строчке?

Клим с удивленным видом зашелестел страницами.

— К нижней строчке? Но нижняя строчка ничем не отличается от остальных…

— Нет, это фигура речи. Я хочу сказать: пожалуйста, просто суммируйте ваши открытия, опустив специальные подробности.

— А, да. Практический результат. Практический результат таков, что на этом шифре делать наложения невозможно, потому что ключ вообще не повторяется в пределах шифрованного текста, имеющегося в нашем распоряжении и состоящего из сорока двух тысяч четырехсот шестидесяти шести букв. Также мы установили, что ключ имеет высокую энтропию, гораздо выше, чем можно ожидать от бегущего ключа, взятого из любой книги. Поэтому простой анализ использования общеупотребительных английских слов тут невозможен. Значит, либо этот человек не прибегал к помощи обычной таблицы, что кажется мне чрезвычайно маловероятным, либо открыл одноразовую систему на триста лет раньше Моборна, сделавшего это в тысяча девятьсот восемнадцатом, во что тоже не верится. Нет никаких свидетельств подобного рода открытия. Фактически в те времена редко использовали даже шифр Виженера. Большинство европейских шпионских служб вполне устраивала простая «номенклатура» — пока не изобрели телеграф. И даже после. Не было необходимости в столь высоком уровне секретности. Слишком мелкая рыбешка.

— Если это не одноразовая система, что же это такое? — спросил Крозетти.

— А, ну да. У меня есть теория. Думаю, ваш человек начал с простого бегущего ключа из какой-то книги, как мы и предполагали. Но он, по-моему, был необыкновенно способным человеком и быстро понял, что бегущий ключ из книги можно довольно быстро разгадать путем подстановки. Что он мог в этом случае предпринять? Ну, например, преобразовать свою таблицу, составив ее из какого-то смешанного алфавита, с целью замаскировать обычные английские диграфы типа tt, gg, in, th и так далее, но непохоже, что он сделал это. Нет, думаю, он просто скомбинировал два хорошо известных в те времена метода — бегущий ключ из книги и «решетку». Таким способом легко создается псевдослучайный ключ произвольной длины.

— И какой во всем этом смысл? Я имею в виду, как далеко продвинулась дешифровка?

— Ну, к несчастью, это означает, что все застопорилось. Одноразовую систему взломать нельзя. Однако это все же не одноразовая система в чистом виде. Если бы у нас было десять тысяч писем или хотя бы тысяча, мы бы, безусловно, добились определенного прогресса. Однако у нас лишь несколько криптограмм, что обеспечивает полную их защищенность от взлома.

— Даже с компьютерами?

— Да, даже с ними. Я могу продемонстрировать вам математически…

— Нет, у меня по алгебре всегда была тройка.

— Правда? Но вы же умный человек, а это так легко! Тем не менее, думаю, вы поймете: это похоже на уравнение с двумя неизвестными, одно из которых ключ, а другое — шифрованный текст. Например, какие могут быть решения для «икс плюс игрек равно десять»?

— М-м-м… Икс равен одному, игрек равен девяти?

— Правильно. Или два и восемь, или три и семь, или сто и минус девяносто, и так далее. Существует бесконечное множество решений такого уравнения, и то же самое относится к одноразовой системе. Чтобы разгадать криптограмму, вы должны найти уникальное решение для каждого отдельного письма, замаскированного множеством алфавитов и ключей. А иначе как провести различие между «немедленно беги» и «отправляйся в Париж»? Обе эти фразы можно извлечь из одного и того же текста, зашифрованного по одноразовой системе. Даже если вы сумели выхватить какой-то кусок исходного текста, это вам практически ничего не дает, потому что, анализируя шифрованный текст на основе исходного, ключ определить невозможно, ведь он постоянно меняется и никогда не повторяется. Нет, этот шифр взломать нельзя, если у вас, конечно, нет и книги, и «решетки», которые использовались.

— Я думал, книга у нас есть. Вы же говорили, это Библия.

— Я говорил — скорее всего, Библия. Я обсуждал эту проблему с Фанни, и она сказала, что, возможно, они взяли Женевскую Библию тысяча пятьсот шестидесятого года издания или позже. Это самая популярная Библия того периода, так называемая «карманная» Библия, очень широко распространенная и компактная, девять дюймов на семь. «Решетка», возможно, картонная или тонкая металлическая, с дырочками, нанесенными в виде простого узора, чтобы скрыть ее тайное предназначение. Ваш Брейсгедл кладет «решетку» на страницы — на какие именно, он предварительно согласовал с получателем сообщения — и выписывает буквы, появляющиеся под дырочками. Это и есть ключ. Он копирует достаточно букв, чтобы зашифровать сообщение. Получатель поступает точно так же, но в обратном порядке. Для следующего сообщения используется другая страница. Как я уже сказал, имей мы миллион шифрованных писем — а в этом случае ему неминуемо пришлось бы повторить сочетание «решетки» и страницы, — мы взломали бы этот шифр обычными методами. Но сейчас у нас такой возможности нет. Мне очень жаль.

У него и впрямь сделался жалкий вид, самый жалкий, какой Крозетти приходилось когда-либо видеть, почти комический, как у печального клоуна. Однако в этот момент Мэри Пег объявила, что ужин готов, и водрузила перед ними огромную супницу с тушеным мясом молодого барашка. Выражение лица Клима мгновенно изменилось: теперь это было восхищение. Настроение Крозетти тоже немного улучшилось. Он всегда чувствовал себя спокойнее, погружаясь в сюжет кино, а сейчас, как он недавно сказал матери, они угодили в польский фильм. Даже люди, до земли сгибающиеся под тяжестью истории и неразрешимых проблем, оживают, если возникает перспектива поесть горячего.

Ближе к концу приятной трапезы Клим вернулся к теме, которой они избегали во время еды.

— Знаете, меня сбивает с толку еще одна вещь. Зачем вообще понадобился шифр?

— Что вы имеете в виду? — спросил Крозетти.

— Ну, этот человек, ваш Брейсгедл, говорит, что шпионил за Шекспиром по приказу английского правительства. Я, знаете ли, тоже шпионил для правительства, писал отчеты — как тысячи моих сограждан. В архивах Варшавы хранятся многие тонны их, и ни один не зашифрован. Только иностранные шпионы используют шифр. Например, испанцы, что шпионят за англичанами. Если бы ваш человек находился за границей и посылал сообщения на родину, он делал бы то же самое. Но правительственные шпионы шифров не применяют. Зачем? Кто, кроме правительства, вскрывает почту?

— Может, у них на этой почве развилась паранойя? — высказался Крозетти. — Может, они думали, что люди, за которыми они следят, тоже могут вскрывать почту.

Клим затряс головой, отчего белый гребешок его волос смешно закачался.

— Не думаю, что такое возможно. Шпионы пишут тайные сообщения, а не расшифровывают их. Шифры, коды — все это придумывают правительства, когда опасаются, что другие правительства могут прочесть послания. Тот шифр, что у нас здесь… его же трудно использовать, верно? Каждое письмо зашифровывалось вручную с помощью ключа, создать который — трудоемкая работа. Почему просто не написать в открытую и не вручить королевскому посланцу?

— Я знаю почему, — после повисшей над столом недоуменной паузы сказала Мэри Пег.

Мужчины посмотрели на нее: старший — с восхищением, молодой — с сомнением.

— Почему? — спросил Крозетти.

— Потому что они работали не на правительство. Они интриговали против короля и его политики. Вспомните, что пишет Брейсгедл о католическом браке для принца и о том, как они собираются восстановить короля Иакова против католиков еще больше, чем он уже против них настроен. Я думаю, в этом смысл всего. Они хотели одним ударом уничтожить театр и дискредитировать прокатолическую политику. Им ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы партия или администрация короля узнали, что они затевают. Поэтому и пришлось применить такой сложный шифр.

После недолгого обсуждения все сошлись на том, что такая интерпретация разумна. В особенности щедро выражал восхищение Клим. Мэри Пег скромно сослалась на свое ирландское воспитание: оно научило ее ожидать от англичан неискренности и вероломства. Крозетти тоже впечатлился, но не удивился, поскольку, что ни говори, эта женщина его вырастила; но ему было приятно видеть восторг тайного соглядатая, прошедшего обучение в КГБ. На этой стадии большой кувшин калифорнийского красного, в начале вечера почти полный, практически опустел. Все прилично набрались, и разговор снова вернулся к фильмам. Клим рассказал кое-какие анекдоты про Кесьлевского, снабдив Крозетти неиссякаемым запасом остроумия для разговоров в салунах, после чего тот спросил, что Клим думает о Полански. Клим засопел, задумчиво теребя кончик носа, а потом ответил:

— Мне он не нравится. Я не сторонник нигилизма, как бы талантливо это ни было сделано.

— Вам не кажется, что это немного резковато? Раньше вы говорили, что, по-вашему, Занусси слишком религиозен. Дело не в том, много религиозности или мало. Он великий кинорежиссер. Он умеет рассказать на экране историю, где есть и живые характеры, и темп, и настроение. Это все равно что сказать: «Если мне нравится "Ребенок Розмари", то я на стороне дьявола».

— А разве это не так?

Крозетти был готов разразиться речью на тему чистой эстетики кино, но подобный ответ на чисто риторический, по его мнению, вопрос остановил его. Он посмотрел на Клима, не понимая, серьезно тот говорит или нет, и прочел в светло-голубых глазах собеседника, что тот серьезен, как сама судьба.

— Если фильм или любое искусство не имеет определенной моральной основы, можно с тем же успехом смотреть на переплетение узоров или на случайные сцены. Я не рассуждаю сейчас о том, что такое моральная основа, просто говорю, что она должна быть. Языческий гедонизм, к примеру, вполне приемлемая моральная основа для произведения искусства. То же и в Голливуде. Семейное счастье. Романтика. Это не должна быть… как сказать? Где злодеи всегда умирают, а герой соединяется с девушкой…

— Мелодрама?

— Вот именно. Но это и не должно быть ничто. Не рассказ о том, что дьявол смеется над нами, или не только это.

— Почему? А если вы видите мир таким?

— Потому что тогда искусство задыхается. Дьявол не дает нам ничего, только берет и берет. Послушайте: в Европе прошлого столетия мы решили, что больше не поклоняемся Богу, а поклоняемся нации, расе, истории, рабочему классу — да чему пожелаете. И в результате все рухнуло. Или, как они говорят (я имею в виду, художники говорят): давайте не верить ни во что, кроме искусства. Да, давайте не верить, вера слишком мучительна, она может предать нас. А искусство мы понимаем, мы ему доверяем, так давайте верить, по крайней мере, в него. Но и оно предает. И оно безблагодатно для жизни.

— Что вы имеете в виду?

Клим повернулся к Мэри Пег с улыбкой, совершенно преобразившей его лицо: проступил еле различимый образ того человека, каким он был, когда знал Кесьлевского.

— Я не ожидал, что разговор зайдет о таких вещах. Нам бы сидеть в задымленном варшавском кафе.

— Я поджарю тосты и постараюсь сжечь их, — сказала Мэри Пег. — Но все-таки, что вы имели в виду?

— Ну… этот Полански. У него была ужасная жизнь. Он родился не в свое время. Он еврей, его родители погибли в лагерях смерти, он рос без заботы и надзора. Он талантлив, он много трудится и добивается успеха, он женится на прекрасной женщине, но ее убивает какой-то сумасшедший. С какой стати ему верить, что в этом мире правит кто-то, кроме дьявола? Однако я родился чуть раньше в ту же эпоху; я не еврей, но и для поляков жизнь тогда была не сахар, нацисты считали нас почти такими же нечистыми, как и евреев. Получается, я жил если не в тех же самых условиях, что Полански, то, по крайней мере, согласитесь, близко. Отца убили нацисты, мать убили во время восстания, в сорок четвертом, я оказался на улице. Ребенок, о котором заботилась только сестра, а ей было всего-то двенадцать. Мое первое воспоминание — горящие трупы. Груда тел, охваченных пламенем, испускающих вонючий дым. Не знаю уж, как мы выжили, все наше поколение. Позже я, как и Полански, потерял жену; она умерла не от руки безумца, но мучилась долго, не один месяц, до самой смерти. К тому времени у меня начались осложнения с властями, и раздобыть для нее морфий было трудно. Ну, не стоит говорить о личных бедах. Я вот что хочу сказать. После войны, несмотря на немцев и русских, мы оглянулись по сторонам и обнаружили, что все еще живы. Мы учились, влюблялись, рожали детей. Польша уцелела, наш язык живет, люди пишут стихи. Варшава восстанавливается и становится такой же, как до войны. Шимборска получает Нобеля, и один из поляков становится папой римским. Кто мог вообразить себе такое? И поэтому, когда мы создаем произведение искусства, оно чаще всего говорит нечто большее чем: ох, какой я бедный, несчастный, как я страдал, дьявол правит миром, жизнь дрянь, мы не можем ничего изменить. Вот что я имею в виду.

Крозетти задумался над услышанным, но ненадолго. Он был американцем, хотел снимать кинофильмы и продавать их, он чувствовал себя не более чем туристом в этой мрачной стране. Страдание, нигилизм, смех дьявола — все, о чем снял кино Полански, было необходимой приправой, типа майорана. Но из приправы, как известно, никто не делает еду. Поляки вызывали восхищение своим чисто поверхностным мастерством: то, как освещаются лица, то, как камера «наезжает» на героя.

После паузы Крозетти спросил:

— Ну, может, хотите посмотреть что-нибудь?

— Только не «Чайнатаун»! — воскликнула Мэри Пег.

— Нет. Мы будем смотреть моральное кино, — ответил ее сын. — Устроим фестиваль Джона Уэйна.

Так они и сделали. У Крозетти было около пятисот DVD и несколько сот видеопленок. Начали с «Дилижанса», потом перешли к самым ярким достижениям Херцога. Однако Мэри Пег вскоре скисла и заснула, уронив голову на плечо Климу. Когда фильм закончился, они перенесли Мэри Пег на кушетку, накрыли ее одеялом, выключили телевизор и вернулись на кухню. Это был первый случай на памяти Крозетти, когда его мать пропустила «Сегодня вечером». Это обрадовало его — словно Мэри Пег выиграла приз.

— Я, пожалуй, тоже лягу, — сказал Клим. — Спасибо за интересный вечер. Признаюсь, мне всегда нравились ковбойские фильмы. Они действуют на меня успокаивающе — как колыбельная в детстве. Скажите, что вы собираетесь делать с этим шифром?

Неожиданная смена темы разговора заставила Крозетти вздрогнуть; припомнилось, как отец называл это старым полицейским трюком, имевшим целью вывести подозреваемого из равновесия.

— Понятия не имею. Вы же сказали, что взломать его нельзя.

— Да, но… ваша мать рассказала мне всю историю, насколько сама в курсе, поэтому мне известно, что один человек уже мертв. Теперь задумайтесь вот о чем: люди, убившие профессора, не знают, что шифрованные письма прочесть нельзя. Давайте предположим, что у них есть письмо Брейсгедла или его копия, где упоминается о других зашифрованных письмах. Этих последних у них нет, а они, наверно, захотят получить их. Я уверен, что им удалось выбить ваше имя из уст несчастного профессора. И еще молодая леди, которая была с вами, когда вы нашли их: ведь она точно знает, что шифрованные письма существуют. Она уже исчезла, и ее письмо кажется вам подозрительным, что вполне объяснимо: кто-то другой мог написать письмо или заставить ее написать его, а потом бросить в почтовый ящик. Возможно, девушка сейчас на соседней улице. Или тоже мертва.

Крозетти уже много раз обдумывал эту возможность, но неизменно отбрасывал ее. Кэролайн могла сбежать — от кого, он пока не знал, — но смириться с мыслью, что она мертва, было выше его сил. Он понимал, что в этом есть нечто инфантильное — считать, будто все люди смертны, за исключением Кэролайн Ролли. Она мастер выживания, она умеет прятаться, и, согласно сценарию, она непременно должна снова объявиться и завершить свое дело с Альбертом Крозетти. Пусть будет немножко польского кино — но такого не надо.

— Она жива, — сказал он, не столько отвечая Климу, сколько желая услышать эту магическую фразу. — Короче, что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что мы имеем дело с преступниками, и нет никаких причин, чтобы вы не оказались следующим, за кем они придут. Вы и ваша мать.

— Моя мать?

— Ну да. Уверен: если они похитят вашу мать, вы отдадите им все, что угодно.

Против воли из горла Крозетти вырвался смех.

— Боже, Клим! Думаю, это была ошибка — позволять вам смотреть Джона Уэйна. Они могут получить проклятые письма прямо сейчас. Я готов дать объявление: «Бандиты, убившие Булстроуда, приходите за шифрованными письмами в любое время».

— Да, но они, конечно, воспримут это как хитрость. Проблема дурных людей в том, что они всех считают такими же. Это одно из худших проклятий дурного существа — оно не в состоянии воспринимать добро. Поверьте мне на слово, что я видел гораздо больше дурных людей, чем вы. Скажите, ведь ваш отец был полисмен… У вас в доме есть оружие?

У Крозетти отвисла челюсть; он снова вздрогнул, с трудом подавив страх.

— Да, у нас есть пистолеты. Почему?..

— Потому что, когда вы уедете, нужно, чтобы я остался тут с оружием.

— В каком смысле «уеду»? На работу, что ли?

— Нет. Я имею в виду, когда вы отправитесь в Англию. Вам надо немедленно ехать в Англию.

Крозетти вытаращил глаза. С виду Клим казался человеком уравновешенным, но кто знает, как выглядят сумасшедшие? А может, это все из-за выпивки. Крозетти и сам был навеселе, а потому решил, что разумнее всего свести разговор к пьяной болтовне. Он приклеил к физиономии улыбку.

— Почему мне нужно ехать в Англию, Клим?

— По двум причинам. Во-первых, чтобы исчезнуть отсюда. Во-вторых, чтобы выяснить, что там узнал Булстроуд. Если удастся. И в-третьих, чтобы найти «решетку».

— А-а… Ну, на это не надо много времени. Полистаю справочники, посмотрю рекламные объявления — и «решетка» у нас в руках. Но сначала я пойду посплю. Доброй ночи, Клим.

— Да, но прежде пистолеты. Возможно, они придут уже сегодня ночью.

— Господи, вы что, говорите серьезно?

— В высшей степени серьезно. С пистолетами не шутят.

Крозетти находился на той стадии опьянения, когда человек совершает такие поступки, какие в трезвом состоянии даже обдумывать не стал бы. (Эй, давай вырулим на лед! Ух, покатаемся!) Поэтому он пошел в спальню матери и достал картонную коробку, где хранилось все, что имело отношение к работе отца: золоченый значок, наручники, записные книжки и два пистолета в кожаных кобурах. Один — большой «смит-и-вессон», модель 10, классический, тридцать восьмой калибр; нью-йоркские патрульные носили его до того, как появилось полуавтоматическое оружие. Второй — так называемый «особый», того же калибра, с двухдюймовым дулом; его отец носил, будучи детективом. Имелась и полупустая коробка с патронами тридцать восьмого калибра. Крозетти достал ее и на дубовом бюро матери зарядил оба пистолета. «Особый», прямо в кобуре, он сунул в карман и вернулся на кухню со «смит-и-вессоном» в руке.

— Полагаю, вы знаете, как с ним обращаться, — сказал он, вручая пистолет Климу. — Не выстрелите себе в ногу. Или в мою маму.

— Да. — Клим взвесил тяжелый пистолет на ладони. Крозетти порадовался, что он не стал целиться или класть палец на спусковой крючок. Это пистолет Джона Уэйна. Все на свете знают, как стрелять из такого оружия.

— Этого мало.

— Я пошутил. Стрельба входила в курс моего обучения.

— Прекрасно. Значит, сможете застрелиться.

— Простите?

— Еще одно образное выражение. Ну, я пошел спать.

Он проснулся в пятом часу утра и подумал: наверно, ему приснилось, что он дал заряженное оружие практически незнакомому человеку. Он выскочил из постели, подошел к шкафу — там на ручке висели его штаны — и нащупал в кармане второй пистолет. Шепотом выругавшись, он достал его и двинулся в сторону спальни матери, но потом передумал. Мэри Пег засыпала перед телевизором, но потом всегда просыпалась, и Крозетти представить себе не мог, что она подумает, если вдруг проснется и увидит в своей спальне сына с револьвером. Он положил оружие в парусиновый портфель, с которым ходил на работу, и вернулся в постель. Спал он беспокойно и, время от времени просыпаясь, сетовал на свою непроходимую тупость.

На следующее утро к завтраку он вышел поздно, рассчитывая свести к минимуму контакты с двумя другими обитателями дома. Мать уже была на кухне, полностью одетая, с макияжем, а Клим в своем плохо сшитом костюме сидел за столом. Пистолета нигде видно не было. Мэри Пег жарила яичницу с беконом и оживленно болтала с гостем. Они собирались поехать покататься — может быть, на Айленд, перекусить там где-нибудь, день солнечный, не слишком холодный; и так далее, и тому подобное. Этот дружеский разговор лишь усилил депрессию и чувство вины Крозетти. Причиной такого завтрака, очевидно, был Клим; обычно в выходные Крозетти довольствовался холодной кашей и кофе. Он немного поел, исключительно из соображений лояльности, при первой же возможности схватил пальто, портфель и ушел.

Мелькала мысль спросить, когда Клим их покинет — раз затея с дешифровкой писем зашла в тупик, но он решил не делать этого, опасаясь, что вопрос прозвучит грубо. В конце концов, здесь дом матери, и она может жить с кем пожелает. Между прочим, почему он до сих пор живет с матерью? Это нелепо, неприлично. Наплевать на экономию ради киноинститута. Кэролайн Ролли нашла способ выбраться из немыслимой ситуации, а ее ресурсы были гораздо меньше, чем у него (о чем она сама ему говорила). Крозетти овладела решимость все изменить. Он был знаком с своими ровесниками, которые жили вместе, коммунами в Уильямсберге и на Лонг-Айленде; такие же, как он, фанаты кино и музыки. Правда, арендная плата там «кусается», но, может, стоит на время забыть о киноинституте? Вдруг он и так сумеет написать небольшой сценарий и снять по нему фильм, а потом с готовой работой пристроиться в институт и получить стипендию. Еще надо посылать сценарии на конкурсы. Эти мысли захватили его, он и думать забыл о пистолетах или угрозе со стороны неизвестных преступников — до тех пор, пока, проходя через турникет подземки, не задел за него портфелем и не услышал лязг металла о металл. Только тут до него дошло: пистолет все еще при нем.

Третье шифрованное письмо

Мой лорд, я молюсь, чтобы вы не сердились, я пишу не часто, ведь мне нелегко шифровать, а вам нелегко разгадывать. Тем не менее, мне кажется, наш план продвигается хорошо. Закончив свою пьесу о буре, У. Ш. решает отправиться в Стратфорд-на-Эйвоне, куда давно уже хотел съездить, и просит меня поехать с ним и остановиться в его доме. 5 июня мы покидаем Лондон, с нами едут еще какие-то торговцы шерстью и Спейд как охранник. В том же месяце 8 мы прибываем, семья м-ра Ш. выражает ему свое восхищение: жена, две дочери, старшая Сьюзен, младшая Джудит; также и другие в городе, У. Ш. теперь значительный человек, состоятельный, его дом в Нью-Плейс очень просторный и удобный. Но грех никакими деньгами не искупишь, расплата за него смерть.

У. Ш. снова показывает, какой он притворщик, в Стратфорде он совсем не тот человек, что в Лондоне, говорит просто, как все в этой местности, выглядит обычным городским гражданином: не говорит о театре, не говорит о своей жизни в Лондоне, не сквернословит, как там. Жена сварливая женщина, бранит его за шлюх, за то, что посылает мало денег на ее содержание, а он говорит ей одно, проявляй терпение. Он и взаправду содержит шлюху, то ли певичку из Италии, то ли иудейку, очень черную на вид, я раза три или четыре заставал ее в постели с ним. Но он не хвастается ею перед другими: в таких вещах он все делает втихомолку и еще не устраивает дебошей и шумных попоек. На людях он разговаривает о покупке земли, о ренте, займах и тому подобном.

А вот со своей дочерью Сьюзен он держится веселее и проводит с ней много времени. Она, похоже, умнее, чем обычно бывают женщины, или, по крайней мере, так говорят. Она замужем за Дж. Холлом, он доктор, пуританин, имеет хорошую репутацию. Они не говорят о религии, но я подозреваю их, а как не подозревать тех, кто нечестен насчет истинной религии? Они посещают церковь, но не причащаются, хотя ходят слухи, что их отец часто причащался, проклятый папист, но он уже умер, и мать тоже. Вроде как они потому не причащаются, что искали хоть одного истинно праведного священника, но не нашли никого.

У. Ш. очень дружелюбный со мной, только со мной говорит о театре, пьесах и той пьесе о Марии, которую ему велено (так он думает) написать. Однако проходит много дней, а он ничего не пишет, только иногда что-то в свою маленькую записную книжку. Мы много ходим пешком, я сделал себе мерную палку и помогаю ему межевать землю рядом с Ровингтоном, границы которой оспаривает его сосед, и У. Ш. очень мной доволен. Его жена, хоть и сильно старше, очень шустрая и все успевает, все время ахает и охает, но знает каждую пядь земли, где они живут, все до последнего зернышка. Младшая дочь некрасивая, не замужем, и никто не предвидится. Она не любит меня, не знаю уж почему, я с ней обращаюсь очень вежливо. Но я подслушивал под дверью, когда слуги болтали, они говорят, что она ревнует отца к старшей сестре, вроде ее он любит больше или так ей кажется, и то же самое было с его сыном, ее близнецом, который умер несколько лет назад. У. Ш. хотел, чтобы это она умерла, а не ее брат, так она думает. Похоже, я примерно одного возраста с этим умершим парнем или чуть моложе и, наверно, чем-то похож на него в глазах У. Ш., вот почему он так любезен со мной, а младшая дочь ненавидит меня за это. Так они говорили, не знаю уж, правда все это или нет, но если правда, это выгодно для нашего предприятия, мне кажется.

Теперь я расскажу, как еле избежал опасности. Вечером он неожиданно заходит в мою комнату в его доме, где я как раз шифровал со своей «решеткой». Он спрашивает, что я делаю. Я сильно струхнул, но храбро говорю, что читаю Святое Писание. Он спрашивает, а зачем эта полоска металла. Отвечаю, это копия куска ограды, что украшает склеп моей матери, на память о ней. Тогда он говорит, поэзия тоже искусство, Дик, и я заметил, что ты быстро спрятал то, что писал, когда я вошел. Может, это стихи? Нет, кузен, говорю я, это так, занимаюсь математикой от безделья. Он говорит, ха, тут тебе и Святое Писание, и числа, да ты у нас просто чудо, хоть голова у тебя не так уж и велика. Потом он ушел, вот так я и выкрутился.

Зато вот какой его секрет я обнаружил. По воскресеньям после божественной службы он имеет привычку садиться на коня и потихоньку покидать город с этим своим Спейдом, говорит, что хочет прогуляться по лесам Ардена, что неподалеку. Однажды в такой день я тоже взял коня и поскакал следом за ними через лес на северо-запад, пять миль или больше, а потом местность стала повышаться, и в отдалении стал виден замок Уорвик. Тут я слез с коня, как и они, пошел по следу через лес. Спустя какое-то время я дошел до развалин монастыря, закрытого со времен короля Генри. Там собралось много народу, все на коленях, тихо переговариваются, и еще какой-то человек, без сомнения папистский священник, со своей чашей бормочет что-то. У. Ш. тоже среди них. Я смотрю, слушаю, подбираюсь поближе, может, они плетут какие-то дьявольские козни, и тут меня хватают сзади. Огромная рука зажимает мне рот, тяжесть давит к земле, а у щеки чувствую острие. Чей-то голос говорит: тихо или ты покойник. Так проходит какое-то время, потом меня поднимают, и я вижу У. Ш., а схватил меня Спейд, его кинжал все еще не в ножнах.

У. Ш. спрашивает, Дик, зачем ты прятался, почему не пошел к мессе, разве ты не добрый католик? Я отвечаю, сэр, я испугался, что, может, это западня, устроенная, чтобы вызнать имена тех, кто ищет святой мессы, как часто сейчас бывает. Нет, говорит он, это все добрые люди из нашей местности, которые по-прежнему придерживаются старой религии. И вы среди них, говорю я. Отчасти, говорит он, поскольку я человек короля и вынужден приспосабливаться к требованиям власти, ходить по воскресеньям в церковь, как власть на том настаивает. Я спрашиваю, но вы не верите? Это, говорит он, не тебе знать, не даже королевскому высочеству, а только Богу, но хотя Джек Кальвин и все епископы говорят, что я не могу молиться за души родителей и своего маленького сына, я все равно буду. И если это обречет меня на адскую погибель, значит, так тому и быть. Он произносит все это горячо, но потом улыбается и говорит: пойдем, я покажу тебе чудо, которому ты изумишься, а ты, добрый Спейд, убери кинжал, мы среди друзей.

Ну, мы идем к старым камням монастыря, все они разрушены, заросли маленькими деревьями, раньше это был монастырь Святейшего Бозы, рассказывает он мне по дороге, когда-то тут жили святые сестры. Он показывает: вот здесь была часовня, там монастырь, и наконец мы подходим к кольцу камней, а в центре черная яма. Это источник Святейшего Бозы, говорит он, прислушайся, когда упадет камень. Он бросает голыш в яму, и проходит много времени, прежде чем мы слышим очень слабый всплеск. Здесь глубоко, говорю я. Да, еще никому не удавалось измерить его глубину, говорит он. Рассказывают, что в прежние времена девушки собирались здесь в День святой Агнессы, вытягивали вверх бадью, смотрели в воду, чтобы увидеть там лицо своего будущего мужа. Но больше этого нет, больше нет, поскольку, как нас теперь учат, Бог не любит ни состязаний, ни веселья, ни музыки, ни пышных представлений, ни других прекрасных вещей, ни даже труда милосердия, но желает, чтобы мы трепетали в своих унылых комнатах, чтобы плакали и скорбели, пока какой-то бледный лицемерный тип бубнит, что мы прокляты, прокляты, прокляты и гореть всем нам в аду. Потом он засмеялся, хлопнул меня по плечу и сказал, хватит серьезных разговоров, мы возвращаемся домой, будем праздновать и играть в мориску, как простой народ.

Так все и было. После еды вся семья высыпала на лужайку. Спейд своим ножом вырезает доску, они приглашают меня играть, но я говорю, что не знаю этой игры. У. Ш. говорит, что, мориска не для тебя? Нет, ты играешь в более серьезные игры, мой хитроумный кузен, глубокие, как источник Святейшего Бозы. Я спрашиваю, что он имеет в виду, и он отвечает, что всего лишь лондонские игры в карты. Но мне кажется, он имеет в виду что-то еще.

Этой ночью у него долго горит свеча, я слышу, как он расхаживает по комнате, я подкрадываюсь ближе и слышу, как скрипит перо по бумаге. Думаю, он пишет нашу пьесу о Марии. Мой лорд, вы спрашивали, не могу ли я заглянуть в бумаги, которые он пишет. Попробую, но он очень оберегает свои бумаги, никому не позволяет смотреть их до тех пор, пока не закончит. Молю Бога, чтобы дела у моего лорда шли хорошо, чтобы дом ваш процветал.

Из Стратфорда-на-Эйвоне 19 июня 1611, смиренный слуга вашего лордства Ричард Брейсгедл.

 

13

В промежутках между сном, едой и этой писаниной я сейчас понемногу читаю Шекспира. У Микки здесь полное собрание, конечно, не говоря уж о бесчисленных дополнительных текстах, словарях, критических работах и так далее. Добавлю ли я свой собственный крошечный кусочек дерьма к этому Эвересту? Не думаю; хотя, должен сказать, у Брейсгедла я почерпнул кое-что новое в отношении этого человека. Как уже было сказано, я общаюсь с творческими людьми и на самом деле вижу в них ту самую особую отстраненность, какую наш Дик подметил у У. Ш. Словно он разговаривает с тобой, и делает дела, и все такое прочее, но остается ощущение, будто ты говоришь не с обычным человеком, а с кем-то, кого он же и придумал. Я имею в виду только писателей; музыканты другие, они просто большие патлатые дети.

Согласно моей записной книжке, так случилось, что следующее утро я провел с музыкантом, чье имя вам, несомненно, известно, если вы увлекались современной музыкой в восьмидесятые. Этот человек написал, по крайней мере, пятнадцать выдающихся песен, мелодичных и лирических, и (не проконсультировавшись с хорошим юристом по ИС) передал авторские права на эти песни своей фирме, в ответ на что подонок, которому принадлежала фирма, дал ему аванс — около двадцати пяти тысяч долларов.

Дальше, черт возьми, подонок продолжал подкармливать его небольшими суммами, а музыкант приобрел известность, и разъезжал по всему миру, и зарабатывал еще больше денег, и красовался на публике лет двадцать или около того. Постепенно его первоначальная группа распалась, а вместе с ней и толпы фанатов, но песни, ставшие классикой, транслируют на всех ретрорадиостанциях в стране. Теперь тот подонок продает его авторские права крупной медиакорпорации за миллиард долларов, и что мой парень с этого имеет? Ноль, вот что. И тот же самый ноль он зарабатывает, когда его песни крутят на несметном количестве радиостанций, потому что — чего не понимает практически никто — когда вы слышите песню по радио или на телевидении, артист не получает ничего. Лишь владелец авторских прав сгребает весь гонорар.

Ну, я сидел с людьми из этой медиакорпорации, и они говорили: да, с моим клиентом обошлись несправедливо, но они просто купили, грубо говоря, произведенный товар. А тот факт, что товар произведен из души и сердца моего клиента, не имеет ровным счетом никакого значения. Музыкант, надо сказать, воспринял все это очень достойно. Он просто усмехнулся и выразил изумление по поводу того, что песни, вышедшие из его головы, превратились в огромное состояние, на котором покоится целая коммерческая империя, и что ему, по-видимому, надо довольствоваться той радостью, что он доставляет огромному количеству людей. Ну, я же сказал — большой патлатый ребенок.

В отличие от Шекспира. Тот никогда не забывал о практической выгоде. Конечно, он продал «Гамлета» за десять фунтов — или в сорок раз дороже, если перевести на нынешние деньги, но он продал его самому себе. Ведь он был акционером театральной труппы, купившей пьесу, и, возможно, значительно увеличил первоначальную сумму после того, как старина Дик Брейсгедл стал его бухгалтером.

Я снова отвлекся, но только потому, что следующая часть по-настоящему мучительна.

После встречи с патлатым ребенком-переростком, не принесшей ему ничего хорошего, я вместе с Эдом Геллером и Шелли Гроссбатом поехал через весь город на сборище громадного количества юристов — в наши дни такое случается, когда одна медиакорпорация намеревается купить другую. Я был там, потому что хорошо разбираюсь в иностранном авторском праве. Влезать в подробности не стоит, слишком утомительно. Суть в том, однако, что я был не в лучшей форме, поскольку думал о своей потерянной Миранде и о несчастном лопухе-музыканте. Ни один из сидящих за длинным полированным столом, где мы расположились, не мог похвастаться длинными волосами, равным образом как ни один не создал ничего такого, что нормальному человеку захотелось бы увидеть или услышать. Кто-то заговорил об использовании рингтонов для мобильных телефонов и о том, как Европейский союз собирается решать эту проблему. Эд посмотрел на меня, потому что я больше всех занимался этим. Я не сумел собраться и дал, как выяснилось, неправильный ответ. Шелли прикрыл меня, искусно уведя разговор в сторону.

Меня не было в офисе, когда прозвучал роковой звонок. Мисс Малдонадо оставила мне не обычное розовое сообщение в отделении для входящих бумаг, а желтую записку, приклеив ее к моей настольной лампе. Так она поступает, когда мы не хотим, чтобы о звонке стало известно официально. В большинстве случаев это означает звонок любовницы (хотя мои любовницы редко звонят в офис), но не сегодня. Я подошел к столу мисс Малдонадо, положил перед ней желтый листок, и она объяснила, что из Торонто звонила Миранда Келлог. Я тут же перезвонил по оставленному номеру, и голосовой почтовый ящик министерства образования объяснил мне, что Миранды Келлог нет на месте и не хочу ли я оставить сообщение. Они там используют известную систему: механический голос говорит общую информацию, а само имя произносится владельцем почтового ящика. Я услышал приятный голос с канадским выговором, совершенно мне незнакомый. Живот свело судорогой; я не стал оставлять сообщение.

После этого я позвонил копам и договорился с детективом Мюрреем о том, что заберу бумаги Булстроуда. Отправив за ними Омара, я трижды звонил в Торонто, и на третий раз мне повезло. На звонок ответили, и я услышал незнакомый голос, более низкий и тягучий, чем голос той, кого я уже начал называть «своей Мирандой».

Я рассказал, кто я такой, и спросил, не она ли племянница покойного профессора. Она ответила, да, это так, и она только что услышала о его кончине, потому что совсем недавно вернулась в Торонто. Она была в Гималаях, вне зоны доступа. В Гималаях? Да, она выиграла приз; однажды вечером ей позвонили и сказали, что она выиграла путешествие по Непалу. Либо Непал, либо Таити, либо Кения, по выбору, а она всегда мечтала посмотреть Индию или Непал, поэтому предпочла Непал. Сначала она думала, что это какое-то жульничество, но нет: на следующий день пришел конверт, а в нем билеты и другие необходимые документы. Она должна была уехать на той же неделе или отказаться.

Я спросил, когда это произошло, и она ответила, что около шести недель назад; то есть в начале октября, сразу перед тем, как Булстроуд вернулся в Соединенные Штаты. Как бы то ни было, по возвращении она прочла о смерти дяди и подумала, что нужно позвонить, хотя Оливер, наверно, уже переправил тело в Оксфорд. По ее словам, ни о каких больших деньгах, скорее всего, речи не идет: ей известно, что бедный дядя разорился. Но, может быть, я позвоню ей, когда прочту его завещание? Она думает, что большая часть имущества отойдет Оливеру, но есть один кулон, что принадлежал ее бабушке и был ей обещан. Я сказал, что непременно позвоню, и дал отбой. Телефон едва не выскользнул из моей вспотевшей руки.

Я тут же позвонил в наш отдел по имущественным делам и оставил Джасмин Пинт настоятельное сообщение с просьбой связаться со мной. Я обливался нервным потом, но прикладывал титанические усилия, чтобы переключиться на текущие дела. Без толку, хотя мне следовало подготовить ответ на эту утреннюю сделку под кодовым названием «Годзилла пожирает Родена»; увы, подходящие слова никак не шли на ум. Потом вернулся Омар с огромными коричневыми картонными коробками под мышками. Я выхватил их у него и нашел копию настоящего завещания, а не того фальшивого, что представила «моя Миранда». В нем, как и говорила настоящая Миранда, Булстроуд оставлял все свое добро Оливеру Марчу, с которым его связывала долгая «дружба», а кое-какие мелочи получали разные люди; я обрадовался, узнав, что настоящая Миранда обретет свой кулон. В коробке также лежала маленькая фотография в кожаной рамке: на ней профессор Булстроуд стоял рядом с молодой женщиной, похожей на приземистую, хотя довольно милую лягушку — возможно, такова семейная черта Булстроудов. Это, как я предположил, и есть настоящая Миранда Келлог.

Когда пришла мисс Пинг, я возился на полу среди разложенных бумаг. Я вручил ей завещание и высказал свои подозрения. Она села, прочитала завещание; было интересно наблюдать, как ее совершенное фарфоровое личико трансформируется во что-то типа демонической маски с китайского фестиваля народных танцев. Это очень скверно для юриста — представить в суд поддельное завещание. Джасмин довольно резко и несправедливо, на мой взгляд, высказалась о моих личных делах, но защищаться я не стал. Она спрашивала, как я допустил такое, и намекала на то, что я пошел на поводу у своего члена (хотя, как человек вежливый, выразилась несколько иначе).

Она потребовала от меня заверений, что я не позволил обманщице наложить руки даже на часть имущества, о котором говорится в завещании, и я вынужден был признаться, что одна вещь утрачена, исчезла вместе с мошенницей. Я объяснил, о чем конкретно идет речь, и Джасмин сообщила мне то, что я знал и без нее, а именно: если настоящий наследник поднимет шум и дело дойдет до суда, меня могут лишить статуса юриста. В любом случае, я должен быть отстранен от любого участия в деле о наследстве Булстроуда. Она смотрела на разбросанные на полу бумаги с, мягко говоря, неприятным выражением лица; точнее сказать, с отвращением, как будто я рылся в вещах покойного в надежде найти там спрятанную копилку, разбить ее и присвоить себе деньги. Без дальнейших дискуссий она позвонила менеджеру нашего офиса и сказала, что нужно забрать кое-какие бумаги. Пока она этим занималась, я ухитрился запихнуть записную книжку Булстроуда под диван.

Прибыли два сильных грузчика, сложили в коробки бумаги профессора и унесли их. Едва офис снова опустел, я вытащил записную книжку и пролистал страницы за последнюю перед его смертью неделю. В июльских записях я нашел то, что искал. Двадцать четвертое число, одиннадцать тридцать: «Рук. Ш.? Кэролайн Р. Крозетти». Наверняка это оно и есть: фальшивая Миранда упоминала о какой-то Кэролайн, которая была не то продавцом, не то его агентом. Я бросился к столу мисс Малдонадо, сделал ксерокопию соответствующей страницы, отдал ей записную книжку, сказал, что это часть материалов Булстроуда, случайно оставшаяся незамеченной, и попросил немедленно отнести мисс Пинг. По моему глубокому убеждению, я впервые солгал мисс М., и это куда более серьезное доказательство моей греховности, чем оплошность с завещанием или презрение мисс Пинг. Скверно, очень скверно, если юрист начинает лгать своей секретарше.

По счастью, Крозетти — не слишком распространенное имя. Пролистав страницы всех пяти районов Нью-Йорка и близлежащих округов, я нашел всего двадцать восемь Крозетти, но ни одной Кэролайн Р. Крозетти. Вернувшись к себе в офис со списком, скопированным из справочника, я принялся набирать номера на мобильном телефоне. Конечно, в такой час дня дома были только старые или больные, а оставлять сообщение я не хотел. Почему-то (я забыл почему) я начал с пригородных жителей, приближаясь к городу со стороны окраин. В разгар этого занятия мисс М. просунула голову в комнату и сообщила, что меня прямо сейчас хочет видеть мистер Геллер. Я кивнул, но продолжил звонить. Наслушавшись автоответчиков и звонков в пустых домах, я наконец услышал женский голос с гортанным нью-йоркским акцентом, с явным налетом культурности. Я спросил, знает ли она Кэролайн Крозетти. Женщина ответила, что, как ей кажется, она знает всех Крозетти в Нью-Йорке и окрестностях, но среди них такой женщины нет. После небольшой паузы она фыркнула и добавила:

— Если, конечно, мой сын не женился на ней, не поставив меня об этом в известность.

— Кто? — спросил я.

Пауза, а потом более официальным тоном:

— С кем я говорю?

В этот момент я глянул на копию странички из записной книжки Булстроуда и только сейчас заметил свою ошибку. Булстроуд писал неразборчиво, почти как врач, и его заметка от утра 24 июля отчасти наложилась на запись предыдущего дня. Там было написано не «Кэролайн Р. Крозетти», а

Кэролайн Р.

А. Крозетти.

Я решил сказать женщине правду, но лишь отчасти.

— Меня зовут Джейкоб Мишкин из «Геллер, Линц, Гроссбат и Мишкин». Я юрист по делу об имуществе Эндрю Булстроуда и пытаюсь проследить встречи, которые профессор Булстроуд назначал на протяжении прошедшего июля. В его записной книжке указаны имена Крозетти и Кэролайн Р. Известно вам что-нибудь об этом?

— Известно, — ответила женщина. — Альберт Крозетти мой сын. Надо полагать, речь идет о рукописи.

Я испытал огромное чувство облегчения.

— Да! Да, это так, — воскликнул я.

Но потом растерял все слова, потому что мысли мои метнулись к разговору с Микки Хаасом и к возможностям, которые мы с ним обсуждали. С кем я говорил сейчас: с вором, жертвой или преступником?

— Ну и?.. — сказала женщина.

— Что?

— Если есть имущество, то можно возместить урон, причиненный вашим клиентом моему сыну, когда он обманом выманил у Альберта дорогостоящую рукопись семнадцатого столетия за жалкую сумму?

Значит, жертва.

— Эта проблема открыта для обсуждения, миссис Крозетти, — ответил я.

— Надеюсь.

— Нам нужно встретиться.

— Мой адвокат свяжется с вами. До свидания, мистер Мишкин.

Я бы немедленно перезвонил, но тут в дверном проеме возникла дородная фигура Эда Геллера, явно не настроенного на мирный лад. На бумаге все партнеры «Геллер, Линц, Гроссбат и Мишкин» равны, но, как часто случается в подобных фирмах, командование переходит к тому, кто настойчивее этого добивается. У нас таким лидером стал Эд Геллер, и обычно все идет, как он хочет. Кроме того, он и Марти Линц — партнеры-основатели и, следовательно, более «равны». Эд трясся от злости главным образом потому, что я не прибежал тут же по его вызову. Теперь ему пришлось стоять тут передо мной, а не сидеть за своим письменным столом, слегка приподнятым над уровнем пола и окруженным набивными безногими креслами, в которых можно утонуть. Я съежился, стараясь казаться как можно ниже.

— Полагаю, ты уже разговаривал с Джасмин, — сказал я.

— Да. Не хочешь объяснить мне, что, черт побери, происходит?

— Недоразумение, Эд. Уверен, скоро все разъяснится.

— Ну-ну. Значит, ты не присвоил ценную вещь из имущества нашего клиента и не передал ее своей подружке?

— Нет. Я стал жертвой обмана. Женщина представилась наследницей имущества Булстроуда и имела на руках завещание, казавшееся подлинным…

— Это завещание мы составляли?

— Нет. Я полагал, оно найдено в его вещах уже после смерти. Я… Покойный нанял нас, чтобы поместить некий документ в сейф, а также получить консультацию о том, каков с позиции закона об ИС статус этого документа и других документов, на которые имеется ссылка в первом.

— Что за другие документы?

Я сделал глубокий вдох.

— Рукопись семнадцатого столетия, принадлежащая перу человека, по-видимому, знавшего Уильяма Шекспира. Не говоря о весьма значительной научной ценности данной рукописи, она предполагает существование неизвестной пьесы Шекспира, написанной его собственной рукой, и, возможно, содержит указание на ее нынешнее местонахождение.

Эд выступает на судебных процессах, и в этом, как я уже упоминал, ему нет равных; часть его искусства состоит в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не выглядеть удивленным. Однако сейчас у него отвисла челюсть.

— Черт побери! Настоящая пьеса Шекспира?

— Неизвестно, но Булстроуд верил, что да, а он был одним из главных специалистов в мире по данной проблеме.

— И это имущество, эта рукопись семнадцатого столетия, сейчас в руках у твоей девки-мошенницы?

— Я бы не называл ее своей девкой-мошенницей. Но да, рукопись у нее.

Он провел рукой по волосам.

— Одного не понимаю — как ты мог повести себя так тупо? Постой, не отвечай! Ты поимел эту красотку, верно?

— Хочешь услышать всю историю, Эд?

— Хочу. Но давай пойдем ко мне в офис.

Или что-то в этом роде, возможно, в более непристойных выражениях. Эд относится к тому типу юристов, для которых жесткость немыслима без использования грязных слов. Пока мы шли, я ловил на себе жалостливые взгляды наших служащих и обдумывал, удастся ли утаить сколько-нибудь значительные факты от одного из лучших нью-йоркских специалистов по перекрестному допросу. Нет, с болью вынужден был признать я; однако мои мысли и планы — другое дело.

Когда мы расположились в креслах, я выложил ему все основные факты. Добившись всего, чего хотел, Эд удовлетворенно сказал, что нужно связаться с полицией и подлинным наследником Оливером Марчем, чтобы сообщить ему о происшедшем. Заниматься этим, однако, предстояло не мне. Теперь мы говорили начистоту, и он отметил, что в последнее время я явно не в форме. Мне пришлось с ним согласиться. Мы обсудили мой промах на утренней встрече, и он сказал, что предстоящее слияние фирм затрагивает интересы весьма важных клиентов, и вряд ли в своем нынешнем состоянии я буду им полезен.

Он посоветовал мне на некоторое время взять отпуск, после чего неожиданно перешел на фамильярный тон, чего обычно избегает в разговорах со мной — это как если бы Кинг-Конг вздумал заняться общественными работами вместо того, чтобы сокрушать Манхэттен. Вскоре он сказал, как сильно сожалеет о том, что мы с Амалией разошлись, а я, по его мнению, после этого сильно переменился. Как только он сказал это, как только его слова повисли в воздухе, я почувствовал, что из моей головы вырвался наполненный воздухом шар и… Нет, трудно описать, но ощущение было потрясающее, вроде выхода души из тела. Полнейшая отчужденность, словно Эд трепал языком с кем-то другим, не со мной.

Это было ужасно, но вместе с тем и интересно. Я невольно подумал о последних днях матери; я спрашивал себя, испытывала ли она тогда нечто подобное: одна в неприбранной квартире, дети покинули ее (да, оставался я, но она знала, что только безрадостный долг заставлял меня приходить к ней), тупая работа… к чему продолжать, какой смысл? Эд сейчас рассуждал о том, кому передать мои дела — только до тех пор, пока я снова приду в себя, — и частью этой работы была, конечно, проблема рингтонов для мобильных телефонов. Эти слова странным образом заполнили собой все мое сознание (рингтоны для телефонов! РИНГТОНЫ ДЛЯ ТЕЛЕФОНОВ!!!), и абсурд неожиданно мощно накрыл меня: вот сидим мы тут, два взрослых человека, венец, можно сказать, творения, всерьез озабоченные тем, увеличится ли прибыль, если вместо «би-ди-буп-дуп-дуп» дурацкие мобильные телефоны станут выпевать «динг-динг-линг». Эта мысль каким-то непостижимым образом была связана со странным чувством отчужденности и воспоминаниями о матери, я начал плакать и смеяться одновременно и мучительно долго не мог остановиться.

Вызвали мисс Малдонадо, и она сообразила позвонить Омару. Тот явился и вывел меня через боковой выход здания, чтобы никого не смущать и не пугать. По дороге домой я спросил Омара, приходила ли ему когда-нибудь в голову мысль о самоубийстве. Омар ответил, что, когда во время первой интифады он, будучи совсем мальчишкой, швырял камнями в солдат, ему прострелили голову, и он хотел взорвать себя, прихватив как можно больше людей вокруг, и некоторые члены «Фатха» подталкивали его к этому. Но потом он решил, что это грех — и самоубийство, и убийство мирных людей. Другое дело — убить кого-нибудь, стоящего у власти, и после умереть. Но такой возможности ему не представилось, и он уехал в Америку.

Именно в тот день я достал пистолет (тот, что сейчас со мной) и в первый раз всерьез задал себе вопрос, так мучивший Гамлета, — ведь я, к несчастью, уже был в Америке. Я даже сунул дуло в рот, чтобы почувствовать вкус смерти, и попытался представить себе, огорчит ли хоть кого-нибудь моя смерть. Амалия испытает чувство облегчения и сможет выйти замуж за человека, достойного ее. Дети вообще едва осознают, что я сейчас жив и существую. Пол расстроится, но переживет, а Мириам воспользуется предлогом и месяц-другой будет принимать наркотики. Ингрид найдет себе другого любовника. Омар по моему завещанию получит «линкольн» и небольшую сумму денег, так что ему тоже станет лучше.

Спусковой крючок я тогда не нажал, раз сижу здесь и стучу по клавишам. Я довольно быстро оправился от истерики — одно из преимуществ души мелкой, как тарелка. Я не стал валяться в постели, отказываться от пищи и отращивать бороду. Нет, подумал я тогда, Джейк сумеет снова подняться и продолжать жить по-прежнему, но только без рингтонов для мобильных телефонов. Думаю, мою жизнь сохранило любопытство. Я хотел узнать, как протекала шпионская деятельность Брейсгедла и существует ли та пьеса; и еще я хотел встретиться с Осипом Швановым. Да, любопытство и сдержанное желание отомстить. Я хотел узнать, чьи мелкие интриги испортили мне жизнь. Хотел добраться до женщины, которая выдала себя за Миранду Келлог и обманула меня.

С Швановым я встречался в десять в Сохо, но до этого у меня было еще одно дело в городе — отвезти Имоджен в школу на репетицию. Миссис Риландс, театральная наставница в академии Копли, каждый третий год ставит «Сон в летнюю ночь», перемежая ее с «Ромео и Джульеттой» и «Бурей». В прошлом году Имо играла Духа в последней пьесе, но в этом году ей досталась роль Титании, чем она невероятно гордилась. Я не видел, как она исполняла Духа, потому что физически не могу сидеть в темном зале и смотреть на актеров на сцене. Через три минуты после поднятия занавеса горло у меня перехватывает, голову сжимает, словно тисками, и пищеварительная система выражает желание извергнуть все свое содержимое, причем с обоих концов. Видимо, сестра права, когда говорит, что мне нужно проверить голову; однако с трудом верится, что когда-нибудь я дозрею до этого.

Против репетиций, однако, я ничего не имею — когда везде горит свет, и ходят люди, и режиссер выкрикивает указания, и актеры пропускают реплики и становятся не туда, куда следует. Это даже забавно; совсем не то, что сидеть во мраке, словно пришпиленный, и молчать, в то время как живые люди в ужасном гриме притворяются не теми, кто они на самом деле, — в точности как я.

Когда я подъехал к дому жены, дочь болтала на крыльце дома с двумя молодыми людьми. Они, надо полагать, приехали на белом «эксплорере» с позолоченной отделкой внутри, что стоял на улице во втором ряду с открытой дверцей — чтобы все соседи насладились звуками монотонной тупой музыки, такой громкой, что дрожали камни. Имоджен, похоже, нравилось подобное времяпрепровождение, и мне не хотелось им мешать. Парни вежливо поздоровались со мной — это были люди Пола, приставленные приглядывать за моим домом, как и обещано. Имоджен вроде бы слегка рассердилась, узнав об этом, поскольку она воображала, что переступает границы, поддерживая разговор с гангстерами. В итоге мы ехали до школы в молчании; по крайней мере, я молчал. Имоджен тут же вытащила телефон и принялась чирикать с девчонками, с которыми провела целый день и должна была увидеться через несколько минут. Не разговаривать же ей, в самом деле, с отцом?

Но ничто, знаете ли, не сравнится с Шекспиром, даже если в спектакле играют дети. Миссис Риландс любит «Сон в летнюю ночь», потому что эта пьеса позволяет ей привлекать учеников разного возраста, как из начальной, так и из средней школы. Самые маленькие дети играют у нее эльфов, дети постарше — фей постарше, первокурсники и второкурсники средней школы — придворных и любовников, а самые старшие используются в качестве грубой механической силы. Когда мальчишки шумят и балуются, она говорит им, что раньше все выдающиеся женские роли исполняли двенадцатилетние мальчики и никто не думал, будто это нелепо; а вы топчетесь, точно медведи, — ну, хотя бы играйте мужчин! И что замечательно: когда волшебные строчки начинают слетать с их губ, они на мгновение забывают о подростковой самовлюбленности и переносятся в более просторную, более богатую вселенную.

Или мне только кажется. Я смотрел, как в первой сцене второго акта моя дочь выходит на подмостки и произносит великолепный яростный монолог «Все измышленья ревности твоей». Не знаю, где она научилась этому, откуда узнала, как нужно говорить:

И откуда у нее это умение придавать такое выражение лицу и делать такие движения, что создается впечатление танца феи? Миссис Риландс тоже была очарована; без сомнения, на будущий год, когда Имоджен исполнится четырнадцать, она будет играть Джульетту и разбивать сердца.

Как уже сказано, репетиции доставляют мне удовольствие; пересмотрев их во множестве, я отчасти компенсирую то, что не хожу на спектакли. В зале было полно прелестной молодой плоти и восторженных мамочек, что тоже всегда приятно. Я обменивался с некоторыми из них нежными взглядами, и это заставило меня вспомнить об Ингрид. После того как сцена Имоджен закончилась, я вышел из зала и позвонил в Территаун, чтобы выяснить, не можем ли мы увидеться с Ингрид после моей встречи с русским. Но она разговаривала холодно и заявила, что ей нужно сделать кое-какую работу. Я всегда чувствую, когда мне лгут по телефону; почувствовал и сейчас. Это было не свойственно Ингрид, всегда предпочитавшей идти к цели напрямую. Может, она завела другого любовника? Скорее всего. Меня это заботит? Да, немного. Меня всегда это заботит, но не более того; кто-то может сказать, что именно отсюда видно, как меняется моя любовная жизнь.

После репетиции я спросил Имоджен, хочет ли она куда-нибудь поехать. В прежние времена, когда она была папочкиной дочкой, она радовалась, если я вез ее в местный бар, где она выглядела кем-то вроде Ширли Темпл; но больше такого не бывает. Имоджен думает, что развод — это скучно, поскольку каждый второй ее ровесник живет, как мы говорим, «в неполной семье»; по-моему, она рада тому, что у нее все не так. А может быть, и нет. Я не знаю, что творится в ее прелестной маленькой головке. Мы поехали домой в молчании, хотя она сообщила мне, что «этот идиот» целую неделю страница за страницей распечатывает какие-то генеалогические данные, и никто другой (то есть Имоджен) не в силах пробиться к принтеру. Не мог бы я заставить его остановиться? Мама-то выполняет любое его желание. Я сказал, что поговорю с сыном, и выполнил обещание, когда мы вернулись к Амалии.

За всеми треволнениями я и думать забыл о поручении, которое сам дал Нико, однако, к сожалению, мне хорошо известна склонность моего сына к навязчивым идеям. Она делает его похожим на фею, танцующую на морском берегу. Я обнаружил его в компьютерной комнате, где он на длинном столе раскладывал рядами страницы, следя за тем, чтобы они ложились очень ровно, на одинаковом расстоянии друг от друга. Некоторое время я просто разглядывал, что он делает, а потом спросил:

— Нико? Имоджен говорит, ты что-то нашел для меня. На Брейсгедла?

— Да.

Одно из преимуществ найма розыскной фирмы состоит в том, что они, в конце концов, приходят, излагают, что им удалось выяснить, получают свой чек и исчезают. С Нико дело обстоит иначе: он рассказывает всю историю поиску, с массой утомительных деталей, с самых первых шагов, с объяснением цепочки логических рассуждений, на какой стратегии он остановился, к каким источникам прибегал, какие ложные тропки исследовал и отбросил; и все до единого факты, какие он обнаружил. Будучи обычным человеком, я просто суммирую: у нашего Брейсгедла имелся сын, тоже Ричард. Он выжил, женился и родил семерых детей, из коих лишь пятеро дожили до совершеннолетия. Все они были женаты и имели детей. Мужчины тяготели к морю и военной службе, кто-то из них в конце семнадцатого века и в восемнадцатом дослужился до офицерского звания. Один из Брейсгедлов командовал батареей в армии Вулфа на равнине Авраама близ Монреаля, другой стал капитаном стрелков при Плесси. Были среди них и китобои, и работорговцы, но главное то, что последний потомок нашего Ричарда умер в 1923 году от раны, полученной на Первой мировой.

Что ж, моя идея была хороша, но успеха не принесла: я-то надеялся, что где-то в лофте семьи Брейсгедлов хранится коробка со старыми бумагами, а в ней лежит себе пьеса Шекспира, и никто о ней ничегошеньки не знает. Я посмотрел на сына, на его бесполезные труды и почувствовал укол сожаления и даже желание обнять мальчика. Но у меня хватило ума сдержаться.

— Ну, что поделаешь, Нико, — сказал я. — Стоило попытаться, верно? Ты не заметил никаких русских мафиози поблизости?

— Нет. Только двое черных парней все время околачиваются. У одного белый «форд-эксплорер», нью-йоркский номер HYT-шестьсот двадцать, у другого зеленый «пейсер», нью-йоркский номер IOL-восемьсот семьдесят один. Я не закончил с потомками. Я рассказал только о мужчинах.

— Есть и женщины?

— Да. Примерно половина потомков — женщины. Трое детей сына Брейсгедла, Ричарда, были женского пола. Самая старшая, Люсинда-Анна, в тысяча шестьсот восемьдесят первом году вышла замуж за Мартина Ливса…

И так далее в том же духе. Должен признаться, я не вслушивался. Находиться рядом с Нико — как сидеть у журчащего ручья. Действует успокаивающе. Я думал о предстоящей встрече с русским, о своем провале сегодня днем, о том, где и когда произойдет мое следующее сексуальное приключение; но подо всем этим пульсировала мучительная рана, нанесенная Мирандой Келлог. Рассказ Нико подошел к концу. Он собрал пачки бумаг, аккуратно сложил и сказал, чтобы я забрал их с собой, потому что его мать говорит, что у него накопилось и без того слишком много распечаток, а генеалогия Брейсгедла его больше не интересует. С этими словами он отвернулся к экрану, натянул наушники и исчез из нашего мира. Я нашел большой конверт, набил его бумагами и ушел. Я не видел и не пытался найти Амалию, хотя чувствовал ее присутствие.

«Распутин» — небольшая сеть заведений быстрого питания, основанная двумя русскими иммигрантами; одна из бессчетных попыток изобрести замену пицце. Там подают разнообразные пироги, борщ, русские кондитерские изделия и крепкий чай в высоких стаканах. Оформление в духе расцвета Советского Союза: плакаты в стиле социалистического реализма, кафельный пол, официантки в крестьянских рубахах и юбках, испускающие пар самовары и атрибуты Красной армии. Меню написаны якобы кириллицей, с «R» задом наперед, и прочее в том же духе. Омар без пяти десять высадил меня у единственного подобного заведения на Манхэттене, на Лафайет-стрит; поставил «линкольн» на обочине и спрятался в нем — на случай, если наш гангстер попытается действовать грубо.

Внутри оказалось на диво приятно, воздух насыщен паром и запахами корицы и капусты. Я сел под портретом в резной раме (на нем был изображен безумный монах, давший имя заведению), спиной к стене, лицом к двери. Заказал чай и пару пирогов. Зал был заполнен наполовину — в основном местными жителями, которым надоели китайские, итальянские и прочие дорогие новомодные заведения. Сразу после десяти вошел человек и направился прямиком к моему столику. Я встал, мы обменялись рукопожатием. Он сел, с улыбкой оглядываясь по сторонам. Примерно моего возраста, с густыми волосами цвета «перец с солью», сильно выдающимся носом и умными, глубоко посаженными темными глазами. Одет в пальто с барашковым воротником и черный свитер с высоким воротом; на вид вполне светский человек.

Черт, какая разница, как он выглядел и во что одет? Я только что вернулся, обойдя свое хозяйство. Все утопает в тумане раннего утра. Тишина. Я проверил лодочный сарай, насосное отделение и гараж на два автомобиля, где находится взятый в аренду «кадиллак» — достаточно большой, чтобы вместить меня в качестве водителя. Понятно, почему эти чудища так популярны у грузных американцев. Рядом с моим автомобилем стоит «харлей-дэвидсон» Микки, купленный им вскоре после того, как я обзавелся мотоциклом; полагаю, он сделал это исключительно ради того, чтобы показать мне, что он тоже крутой парень, хотя я-то купил мотоцикл, поскольку не мог позволить себе автомобиль. Маленький завтрак, и вот я снова за клавиатурой.

Видимо, я вопросительно оглянулся по сторонам, потому что Шванов заметил это и спросил:

— Вы еще кого-нибудь ожидаете?

Я ответил, что всегда воображал, будто русских гангстеров сопровождает эскорт. Он рассмеялся, продемонстрировав зубы — весьма дорогие.

— Да, шесть бритоголовых в черной коже и две украинские шлюхи. Хотите? Могу позвать.

По-английски он говорил почти без акцента, только часто допускал ошибки в артиклях и путал местоимения, что характерно для людей, в чьем родном языке изменяются окончания слов. Он явно хотел поболтать, словно мы старые друзья, встретившиеся после недолгой разлуки. Я пошел ему навстречу, и мы поговорили о моей сестре, о ее легендарной карьере, о «Распутине». Он сказал, что был одним из первых инвесторов этого заведения, а я пошутил, что он делает предложения, от которых невозможно отказаться.

На этом месте его улыбка стала чуть напряженнее, и он сказал:

— Мистер Мишкин, я не знаю, что вы обо мне думаете, поэтому позвольте объяснить вам, чтобы между нами не возникло недопонимания. Я бизнесмен. В прежние времена я, как и все, работал на советское правительство, но вот уже пятнадцать лет как я бизнесмен. У меня есть интересы в России, на Украине, в Казахстане, в Израиле — и здесь. Какого рода у меня бизнес, желаете вы знать. Прежде всего, я инвестор. У кого-то есть идея, у меня есть деньги и связи. Связи очень важны в русском сообществе, потому что именно таким образом мы учились делать дела в прежние времена. Доверие, вы понимаете? Потому что у нас нет того, что вы называете деловыми стандартами, нет судебной системы и так далее. За то, что я вкладываю деньги, я получаю часть бизнеса, в точности как Нью-Йоркская биржа.

— Вы ростовщик.

— И корпорация «Ситигруп» ростовщик, и банкир Морган ростовщик — что, по-вашему, у них нет своего интереса? Я даю кредиты, как, к примеру, дал их этому заведению. Никто другой не даст им денег, вот они и идут к Шванову, а за это я становлюсь совладельцем, и все счастливы.

— А если они не счастливы, то ваши люди приходят сюда и ломают им ноги. Это единственное, что отличает вас от Моргана.

Он снова напряженно улыбнулся и взмахнул рукой.

— Я не имею никакого отношения к типам, собирающим с них деньги. Это все внешние источники дохода совершенно других фирм, уверяю вас.

— Внешние источники?

— Да. Допустим, вы покупаете кроссовки «найк». Откуда вам знать, кто их делал? Может, прикованная цепью к машине похищенная китайская девушка, которую морят голодом и бьют. Это «найк» — вот все, что вы знаете, уважаемая фирма. Думаю, даже сам Найк не знает, кто конкретно делает его вещи. Если вы хотите быть абсолютно непорочны, идите в церковь, не в бизнес. Согласны?

— Вообще-то, нет. И раз уж вы заговорили о похищенных девушках, мне почему-то кажется, что это люди одного из ваших «внешних источников» позапрошлой ночью напали на моего служащего и похитили из моего дома молодую женщину.

Шванов сделал знак официантке и заказал чай и блины. Когда она отошла, он спросил:

— А я тут при чем?

— Надеюсь, вы мне расскажете.

Он помрачнел.

— Похищение — серьезное преступление. Полагаю, вы связались с властями?

— Что касается нападения на моего служащего, да. Но не по поводу похищения. Думаю, мы в состоянии разобраться сами.

Официантка принесла его заказ гораздо быстрее, чем мой. Он отпил чая, немного поел и вздохнул.

— Послушайте, мистер Мишкин, мы с вами деловые люди, так давайте не будем ходить вокруг да около. Вот вам вся история с моей позиции. Профессор Булстроуд приходит ко мне и говорит: Шванов, у меня есть ключ к огромному культурному сокровищу, и я обращаюсь к вам, как к культурному человеку, с просьбой помочь мне найти его и вернуть миру. Чтобы сделать это, нужно немного денег. И я отвечаю: конечно, профессор, конечно, вот вам двадцать тысяч американских долларов, а понадобится еще — только скажите. Понимаете, даже такой бизнесмен, как я, имеет душу и не хочет потратить всю свою жизнь на бани, кабаки с пирогами или бары с девочками. Конечно, я вижу, что дело может принести значительный доход моей фирме. Итак, я даю ему деньги, чтобы он выяснил все насчет сокровища. После этого он покидает страну, никаких известий. Проходит несколько недель, и я получаю из надежного источника огорчительное сообщение. Мне говорят, что профессор вернулся и нашел сокровище, но не желает делиться со Швановым. Ну, и что я делаю? Звоню ему, но он все отрицает: никакого сокровища нет, тупик. Знаете, в моем бизнесе такое случается нередко — люди не желают делиться, и я вынужден был принять серьезные меры…

— Вы пытали его.

— Помилуйте! Я не сделал ему ничего. Я имею не больше отношения к пыткам, чем президент Буш. Как бы то ни было, мои источники сообщают, что профессор отдал бумаги — которые, я убежден, являются моей собственностью — на хранение вашей фирме, мистер Мишкин. К тому же становится известно, что объявилась наследница, имеющая право распоряжаться ими. Естественно, я надеюсь, что она поступит соответствующим образом и вернет бумаги мне. Она контактирует с вами, как с юристом, и я рассчитываю, что вскоре она свяжется со мной и мы уладим дело. А теперь вы заявляете, что она похищена. Об этом мне абсолютно ничего не известно, да поможет мне Бог.

Странно, но я поверил ему, чего никогда не случилось бы, если бы я не знал, что моя Миранда не настоящая.

— Ну, мистер Шванов, это показывает события под совершенно другим углом. И если Миранда Келлог не у вас, зачем мы вообще с вами встретились?

— Зачем? Потому что вы юрист, занимающийся имуществом Булстроуда. Имуществом, часть которого принадлежит мне, а именно рукопись семнадцатого столетия, написанная Ричардом Брейсгедлом. Я видел эту рукопись. Я заплатил за проверку ее подлинности. У меня есть бумаги, удостоверяющие мое право на нее. Все совершенно законно и открыто. Разве не поэтому вы пришли сюда?

— Ну, когда я просил организовать эту встречу, я думал, что вы пытаетесь завладеть рукописью Брейсгедла с помощью насилия и угроз.

— Что вы имеете в виду, говоря о насилии и угрозах?

— Вы послали людей ко мне домой с целью выкрасть рукопись. Вы послали людей в мой гимнастический зал с целью запугать его владельца, в результате чего меня оттуда выгнали. И, как уже сказано, я предполагал, что вы похитили Миранду Келлог.

Он покачал головой и погрозил мне пальцем.

— Прежде всего, я никогда не посылал людей ничего красть. С какой стати? Что касается гимнастического зала, это простое недопонимание. Я хотел лишь встретиться с вами в неофициальной обстановке, не имея намерения никого запугивать. Часто бывает трудно контролировать исполнителей. Я переговорю с владельцем, и вас восстановят, с моими извинениями.

— Спасибо.

— Всегда рад. А теперь, каким образом я могу вернуть себе свое имущество?

— М-м-м… ну, здесь возникла проблема. Мне очень жаль, но женщина, назвавшаяся Мирандой Келлог, на самом деле не Миранда Келлог. И более того, теперь эта женщина исчезла вместе с рукописью. Думаю, нас обоих перехитрила одна и та же особа.

На мгновение Шванов сбросил свою маску добродушного бизнесмена, и в его глазах сверкнуло нечто поистине жуткое. Но тут же исчезло. Он горестно улыбнулся и пожал плечами.

— Ну, вполне возможно. Человек что-то выигрывает, что-то теряет, верно? Если вы сумеете определить ее местонахождение, могу я рассчитывать, что вы свяжетесь со мной? У меня есть все оформленные по закону бумаги, удостоверяющие, что старинный документ — моя собственность.

Я заверил, что непременно так и поступлю, и попросил его сделать то же самое.

— Естественно, — сказал он, — и любые другие бумаги того же типа, конечно.

— В каком смысле «другие бумаги»?

— Я располагаю информацией, что вместе с письмом Брейсгедла были обнаружены и другие исторические документы. Люди, продавшие Булстроуду рукопись, не отдали их. Думаю, так не принято в деловых кругах. Скажите, мистер Мишкин, эти бумаги у вас?

— Нет.

— Ну, если вы случайно на них наткнетесь, не забывайте, что они тоже принадлежат мне.

— Я запомню.

Только тут до меня дошло, в чем истинная причина того, что он согласился встретиться со мной, — он предполагал, что проклятые шифрованные письма у меня. Это мгновенно обесценило все, что он говорил.

— Спасибо. Уверен, мы закончим дело к обоюдному удовольствию. Было приятно познакомиться.

Мы пожали друг другу руки. Он достал из кармана толстую пачку денег и бросил двадцатку на стол.

— Это для девушки. Я угощаю.

Потом он пристально посмотрел на меня, наклонив голову набок и прищурившись, словно сравнивал то, что видит, с неким мысленным образом. То, что он сказал дальше, едва ни заставило меня упасть с кресла.

— Знаете, просто поразительно, как сильно вы похожи на своего отца.

— Вы знаете моего отца?

— Конечно. У нас есть кое-какие совместные инвестиции. В государстве Израиль. — Он встал. — В следующий раз, когда увидитесь с ним, пожалуйста, передайте ему сердечный привет от меня.

И он вышел, оставив меня с раскрытым от изумления ртом.

Четвертое шифрованное письмо

Мой лорд, от преданного слуги вашего лордства, с самыми сердечными пожеланиями благополучия вам и вашему дому. Я уже давно не получал письма от вас, мой лорд, и от мистера Пиготта тоже; но, без сомнения, у вас есть дела поважнее. Мои новости такие, что У. Ш. закончил пьесу, ту, что о королеве Марии Шотландской. Он сам сказал мне, и я стал умолять его дать мне ее прочитать. Сначала он ответил, нет, я еще буду править ее, как обычно, но я был настойчив, и он уступил. Я прочел исчерканные страницы. Мой лорд, я думаю, мы промахнулись, выбрав этого человека. Если только я не ошибаюсь в своем суждении, он сделал совсем не то, что мы ему приказали. Но судите сами, я напишу вам, что запомнил, поскольку он не позволил мне скопировать ни строчки.

Есть пролог, где говорится, что в этой пьесе представлены две великие королевы и их спор, от которого зависела судьба обоих королевств. Несмотря на раздоры в церкви, Англия победила! Однако жаль как проигравшую, так и победительницу. Или что-то вроде этого. Вот что он сделал. Мы думали, он покажет, какая Елизавета была деспот и тиран. Он так и сделал, но заодно описал, как она тоскует, что из-за ее бесплодной утробы королевство достанется сыну другой женщины, той самой, которую она вынуждена убить. Она горько сожалеет о своем одиночестве, потому что из-за политики она должна убить единственного человека, что мог быть ей другом.

Мы думали, он покажет Марию доброй христианкой, чтобы вызвать наш гнев из-за ее судьбы. Он так и сделал, но описал ее как опрометчивую разрушительницу собственной судьбы. Она с открытыми глазами вступает в заговор, который ее уничтожит, поскольку (так он показывает) она понимает, что Баббингтон глупец, знает, что ее сообщения читает Уолсингем, но это ее не останавливает. И ради чего? Она отчаивается избавиться от забот, если станет королевой Англии или Шотландии, или чего угодно, отчаивается найти место, где сумеет дышать свободно. Из окна она смотрит, как какая-то благородная леди охотится с соколом, и хочет поменяться с ней местами, отдать все свои титулы за глоток воздуха. Она жалеет о своих злых поступках прежних времен, но думает, что ей все простится за папистские суеверия. Попав в тюрьму, она превозносит себя, презирает королеву Елизавету за ее бесполезную утробу, говорит, что тюрьма Великой Бесс прочнее той, в которой сидит она. Хвастается также, что она имела любовь, а королева Елизавета нет, только делала вид. Дальше он говорит, что доказательства против королевы Марии отчасти ложные, поскольку он говорит, что Мария не замышляла убить Елизавету, а только лишь хотела освободиться от ее власти. Получается, что Уолсингем клятвопреступник и мошенник.

Насчет религии, у него есть роль капеллана Марии по имени Дю Пре, который спорит о правильной христианской вере с сэром Эмиасом. Мне кажется, он побеждает в споре, но совсем немного. Он показывает их какими-то клоунами, один пуританин, другой папист, вроде бы спорят, но только в насмешку. Может, одного этого достаточно, чтобы повесить У. Ш. Сцена, где королева Мария идет на казнь, очень трогательная, задумана так, чтобы заставить зрителей забыть, что она была отвратительной убийцей и шлюхой. Не знаю, сумел ли я вам угодить, мой лорд, но мой рассказ ничто в сравнении, как если бы вы прочли все сами, поскольку нужны не мои мозги, чтобы судить о пьесах. Когда я сумею раздобыть ее и послать вам, вы решите сами, подходит она для ваших намерений или нет.

Остаюсь ваш верный слуга, желающий процветания и долгой жизни вашему милостивому лордству.

Лондон 28 октября 1611, Ричард Брейсгедл.

 

14

Расхаживать с оружием, решил Крозетти, значит чувствовать себя так, словно у тебя расстегнута ширинка — неловко и глупо. Он задавался вопросом, как отец выносил это столько лет, пока работал. Может быть, у копов все по-другому? Или у преступников. Придя на работу, Крозетти разрывался между желанием оставить пистолет в портфеле (а вдруг его кто-нибудь найдет и украдет!) и держать его на себе. Сначала он не вынимал оружие, но поймал себя на том, что взгляд его все время возвращается к портфелю. Промучившись около часа, он достал пистолет и сунул его за пояс, прикрыв полой джинсовой рубашки, которую надевал на рабочем месте.

Мистер Глейзер отправился в долгую поездку, связанную с покупкой товара, и у Крозетти особых дел не было. Он лишь подменял Памелу, принятую на работу вместо Кэролайн, во время ее перерывов. В этом магазине дорогих редких книг покупателей бывало не так уж много даже на Мэдисон-авеню, и Памела тратила большую часть своего времени на телефонные разговоры с непрерывно острившими приятелями — если судить по ее восторженному визгу, слышному даже в подвале. Вообще-то она хотела заняться издательским бизнесом, в чем призналась сама, хотя никто ее не спрашивал. Крозетти осознавал, что ведет себя с ней как последний хам, но ему никак не удавалось вызвать у себя хоть какой-то интерес к выпускнице средней школы, мечтающей об издательском деле.

Во время очередной «смены караула» она попросила его достать с верхней полки книгу. Он сделал это и услышал, как она испуганно вскрикнула. Когда он вручал ей книгу, она спросила, широко распахнув глаза:

— У вас за поясом пистолет? Я заметила его, когда вы потянулись вверх…

— Да. Это опасный бизнес, книги. Лишняя предосторожность не помешает. Есть люди, готовые на что угодно ради первого издания Бронте… буквально на что угодно.

— Нет, серьезно!

— Серьезно? Я обожаю тайны, в этом мне нет равных.

Не слишком-то убедительно. На мгновение мелькнула мысль завести обычный треп: сказать, что на нее приятно смотреть, что она ведет себя прямо как в фильме «Она ему навредила», спросить, видела ли она этот фильм, и так далее, и тому подобное. Но к чему эти хлопоты? Он пожал плечами, натянуто улыбнулся и пошел за прилавок.

После обеда она была настроена менее дружественно, чем раньше; кажется, она боялась его, и это вполне устраивало Крозетти. Оставшуюся часть дня он потратил на звонки знакомым, выясняя, где можно снять жилье, и с той же целью лазал в Интернете. После работы он отправился в самое приглянувшееся место — в лофт неподалеку от кораблестроительного завода в Бруклине. Там обитал его приятель из колледжа, звукооператор, со своей подругой-певицей. В списке жильцов было много свободных художников, и приятель сказал, что этому району Бруклина предопределено стать новым Уильямсбергом. В здании воняло, но все оно было залито бледно-золотистым светом, проникавшим сквозь огромные грязные окна, и мучительно напоминало жилище Кэролайн. Поскольку Крозетти был человек эмоциональный, этого хватило, чтобы заключить договор, и он спустился по расщепленным ступеням, став на восемьсот долларов беднее и договорившись о переезде после Дня благодарения.

На автобусе он доехал до Сто шестой улицы и направился домой. По пути он прошел мимо черного внедорожника с тонированными стеклами. Машина не принадлежала соседям, чьи автомобили он знал наперечет. Вдобавок в памяти тут же всплыло ночное предостережение Клима, поэтому Крозетти был не то чтобы готов к тому, что произошло дальше, но, во всяком случае, не слишком удивился. Торопливо обойдя автомобиль, он услышал звуки открываемой дверцы и шаги по мостовой, повернулся и увидел двух мужчин в черных кожаных куртках, устремившихся в его сторону. Оба были крупнее него, а один гораздо крупнее. Капюшоны опущены на лица, глаза прикрывают темные очки, что, по мнению Крозетти, свидетельствовало о дурных намерениях. Без долгих размышлений он выхватил из-за пояса пистолет отца и выстрелил в направлении большого бугая. Пуля прошила куртку и вдребезги разбила ветровое стекло машины. Оба парня остановились. Крозетти вскинул пистолет и прицелился в голову бугаю. Они медленно попятились, сели в автомобиль и умчались, взвизгнув шинами.

Крозетти опустился на обочину, свесив голову между колен, и сидел так, пока не прошли тошнота и слабость. Посмотрев на пистолет, как на объект чужеземной цивилизации, он бросил его в портфель.

— Альберт! Что случилось?

Крозетти обернулся и увидел маленькую седоволосую женщину в розовом тренировочном костюме и бледно-голубом кардигане, стоящую на пороге своего бунгало.

— Ничего, миссис Конти. Какие-то парни пытались похитить меня, я выстрелил в одного из них, и они убрались. Все закончилось.

Пауза.

— Хочешь, чтобы я набрала девятьсот одиннадцать?

— Нет, спасибо, миссис Конти. Я сам позвоню.

— Мадонна! А ведь какие тихие у нас раньше были соседи! — воскликнула миссис Конти и вернулась к себе на кухню.

Крозетти собрался и на подгибающихся ногах пошел к своему дому. На обочине сверкал старый «кадиллак», и он мрачно взглянул на него, направляясь к задней двери. Он хотел проскользнуть в дом через кухню, выпить бокал красного вина, подняться к себе и отдохнуть. Но нет — через двадцать секунд после того, как он закрыл дверь, Мэри Пег уже стояла рядом.

— Алли! Вот и ты. Я весь день пыталась связаться с тобой. Почему ты не отвечал на мои сообщения?

— Прости, ма, но я много разговаривал по телефону. — Он набрал в грудь побольше воздуха. — Вообще-то я искал себе жилье. И вроде бы нашел кое-что в Бруклине. С Беком, помнишь его по школе?

Мэри Пег удивленно посмотрела на него и кивнула.

— Ну, это твоя жизнь, дорогой. Но я вот о чем хотела с тобой поговорить. Нам звонил юрист Булстроуда.

— Булстроуд мертв, — сморозил он глупость.

— Да, но у покойников тоже есть юристы по делам наследства. — Она внимательно вгляделась в его лицо. — Альберт, что с тобой?

У Крозетти мелькнула мысль умолчать о случившемся, но он вовремя вспомнил об Агнесс Конти. Та, безусловно, разнесет весть о внедорожнике с тонированными стеклами во всех подробностях, реальных и воображаемых. Поэтому он сказал:

— Присядь, ма.

Они уселись на кухне, Крозетти получил свой стакан вина и рассказал, как все было. Мэри Пег восприняла услышанное неплохо. Фактически, мелькнула у нее мысль, сейчас ей даже лучше, чем было, — учитывая то, что предстояло рассказать сыну.

— Ма, зачем ты это сделала? — взвыл Крозетти, выслушав ее. — Господи! Ненавижу, когда ты затеваешь что-то у меня за спиной.

— То есть я украла пистолет отца и превратила дом в вооруженный лагерь?

— Это разные вещи. Это вызвано необходимостью, — без энтузиазма ответил Крозетти.

Больше всего сейчас ему хотелось прилечь.

— Ну, мне же надо было как-то реагировать, а ты был недоступен. Слишком занят подготовкой побега из дома, чтобы отвечать на звонки…

Звук остановившегося перед домом автомобиля заставил ее резко смолкнуть.

— Ох, спорю, это Донна, — сказала Мэри Пег и пошла к двери.

Крозетти налил себе еще бокал вина. Когда он его осушил, в комнату вошел Радислав Клим — свежевыбритый, в черном костюме, при галстуке, держа в руке черную фуражку с блестящим козырьком.

— Хотите вина, Клим?

— Спасибо, нет. Я должен скоро ехать.

— Темно уже. Ночью людей не хоронят.

— Нет, это не похороны. Это для вампиров.

— Прошу прощения?

— Сейчас такая мода, знаете ли. Богатые молодые люди делают вид, будто они вампиры, разъезжают в катафалках и устраивают вечеринки в склепах бывших церквей. Ах, вот и ваша мать. А это, надо полагать, сестра. Как поживаете?

Донна Крозетти была худющим рыжеволосым клоном своей матери и украшением нью-йоркского Общества юридической помощи — друг угнетенных, сердце, полное сострадания. При ее появлении на улице все закоренелые преступники разбегались прочь. Самая младшая сестра, всего на год старше Крозетти, она в полной мере обладала присущим среднему ребенку в семье чувством космической несправедливости, изначально сфокусированным на брате. Брат был объектом ненависти и негодования, но тем не менее его тоже следовало защищать от любых угроз до последней капли крови. Крозетти испытывал к ней чувства столь же смешанные и сложные; прекрасный пример тупика любви.

Клим представился, пожал руку явно удивленной Донне Крозетти, расцеловал Мэри Пег в обе щеки и отбыл.

— Кто это?

— Новый друг-жилец, — ответил Крозетти.

— Что? — воскликнула Донна, с которой никто не посоветовался.

— Нет, — сказала Мэри Пег.

— И еще он водит катафалк, — не унимался Крозетти.

— По ночам?

— Да. Он говорит, для вампиров. Как ты, Дон?

— Он не «друг-жилец», — сказала Мэри Пег. — Как ты можешь говорить подобные вещи, Альберт!

— Нет, именно так, — стоял на своем Крозетти.

Им овладело неприятное ощущение, будто годы стремительно ускользают прочь, что одновременно нервирует и успокаивает. Еще минута, и Донна завопит и станет гоняться за ним вокруг стола с какой-нибудь ложкой, зажатой в маленьком кулачке, а мать закричит, примется разнимать их, наобум раздавать звонкие шлепки и угрожать страшными карами, когда отец вернется домой.

Донна Крозетти сердито посмотрела на мать и брата.

— Нет, в самом деле…

— В самом деле, — ответила Мэри Пег. — Он друг Фанни и помогает нам расшифровать письма семнадцатого столетия, которые нашел Алли. Он работал над ними допоздна, и я предложила ему комнату Патти.

— Три дня назад, — вставил Крозетти, обхватил себя руками и издал губами звук поцелуя.

— Ох, когда же ты повзрослеешь! — воскликнула его сестра.

Крозетти показал ей язык, она закатила глаза и присела на кухонный стол. Достала из вместительной сумки папку в кожаном переплете, с деловым видом открыла ее и сказала:

— Если этот тип придет в восемь, у нас не так уж много времени. Давайте не тратить его впустую.

Крозетти посмотрел на мать и проворчал:

— Не понимаю, к чему это.

— К тому, что Булстроуд тебя обманул. Мы должны посмотреть, можно ли заставить юристов, распоряжающихся его имуществом, заплатить тебе за рукопись столько, сколько она стоит на самом деле. Или вернуть ее.

— Я не хочу, чтобы мне ее возвращали. — По мере того как винные пары ударяли в голову на пустой желудок, Крозетти все более мрачнел. — Я хочу, чтобы ничего этого никогда не было. Вот чего я хочу.

— Ну, дитя мое, — заговорила Мэри Пег, — для этого сейчас поздновато. Тут не обойтись без юриста, а Донна и есть юрист. Думаю, ты оценишь ее добровольную помощь. В особенности после того, как совсем недавно выстрелил в кого-то…

— Что? — воскликнула семейный юрист. — Ты стрелял в кого-то? Ты позвонил в…

— Нет, и не собираюсь. Двое парней пытались похитить меня…

— Что? Кто?

— Донна, успокойся, — сказал Крозетти. — Вы выглядите в точности как Эббот и Костелло. Хочешь выслушать меня или нет?

Донна сделала пару глубоких вдохов и, похоже, снова обрела профессиональное спокойствие. Рассказ продолжался не меньше часа, включая все вопросы и отступления, уклончивость младшего братца — такую типичную, такую раздражающую, сложные объяснения насчет шифра и роли Клима в их доме, странную историю Кэролайн Ролли. К тому времени когда Донна была полностью удовлетворена, в маленькой кухне стало неприятно жарко, а уровень красного вина в кувшине (емкостью в галлон) опустился на два дюйма или даже ниже.

Донна просмотрела свои заметки и взглянула на часы.

— Ладно, давайте подведем итог до прихода этого типа. Прежде всего, ты не можешь предъявлять официальные претензии на имущество Булстроуда, потому что не имел права продавать рукопись. Как и твоя приятельница Ролли. Вы умышленно похитили то, что по праву принадлежало вашему нанимателю. Поэтому я рассчитываю добиться одного: убедить Мишкина забыть обо всем и отправиться домой. Вообще-то тебе следовало рассказать мне все раньше.

— Никто ничего не похищал, Донна, — возразил ее брат. — Я же все тебе объяснил. Сидни велел нам уничтожить книги, и мы их уничтожили. Он получил хорошую цену за карты и вклейки, а также страховку за все остальное. Это все равно как брошенный автомобиль. Люди, которые собирают хлам, платят за него десять баксов, и если им повезет найти под передним сиденьем компакт-диск, они не обязаны возвращать его.

— Спасибо за разъяснение, адвокат. Ты, безусловно, посещал не ту юридическую школу, что я. Это азы, дорогой. Если твой собиратель хлама найдет в разбитом автомобиле кольцо с бриллиантом, как, по-твоему, может он подарить его своей подружке?

— А почему нет? — спросил Крозетти.

— Потому что у него нет разумных оснований рассчитывать, что в автомобиле окажется кольцо с бриллиантом. И если законный владелец случайно увидит это кольцо на девушке, он может возбудить дело о возвращении принадлежащей ему ценной вещи и выиграет его. Когда Глейзер отдавал вам книги, он понятия не имел, что в них спрятана рукопись, за которую можно выручить серьезные деньги. А ваш долг, когда вы нашли ее, немедленно сообщить ему о том, что его имущество на самом деле стоит гораздо дороже, а не обращать его в свою пользу.

— Значит, если я найду на распродаже картину и пойму, что это Рембрандт, а продавец не знает, я должен сказать ему? Я не могу просто заплатить десять баксов, а потом продать полотно за миллион?

— Это совершенно другая ситуация. Ты получаешь выгоду благодаря своим знаниям, что вполне законно, и, прежде чем продать картину, ты становишься ее владельцем. Именно так, между прочим, Булстроуд поступил с тобой. Это подло, но совершенно законно. Ты же никогда не был владельцем книг, из которых извлекли рукопись. Глейзер — да, был и есть. И я посоветовала бы тебе связаться с ним прямо сейчас и рассказать обо всем.

— Ох, выметайся отсюда!

— Глупый мальчишка, приди в себя! Ты украл вещь стоимостью от пятидесяти до ста тысяч долларов. Через несколько минут сюда придет человек, который считает, что эта вещь является частью доверенного ему имущества. Что, по-твоему, он предпримет, как юрист, когда узнает, что на самом деле вещь принадлежит другому владельцу? И принадлежала ему еще тогда, когда ты продал рукопись профессору.

— Прислушайся к ее доводам, Алли, — твердо сказала Мэри Пег.

Крозетти гневно поднялся из-за стола и вышел. Отчасти он сумел убедить себя, что история с рукописью — нечто вроде шалости (ну, как сорвать со столба дорожный знак) и что он уже был достаточно наказан за эту шалость, когда Эндрю Булстроуд облапошил его. В моральном отношении, убеждал он себя, это чушь собачья. Однако сейчас, когда он говорил с двумя из трех женщин в мире, на кого ему больше всего хотелось произвести впечатление (третья, Ролли, находилась в самовольной отлучке), и они дружно соглашались, что он ничтожество и преступник, груз семейного неодобрения, даже завуалированный добротой, всей тяжестью обрушился на него. Он не герой, каким был отец, он ничего не достиг, как сестры; в особенности, он не закончил Принстон и Колумбийский университет, как Донна. Он сильно опьянел и подумал, что запросто может подняться к себе, взять пистолет и застрелиться, тем самым избавив всех от множества хлопот.

Но ничего такого он, конечно, не сделал, поскольку был приличным молодым человеком из прекрасной семьи, а не невротиком-художником, как иногда воображал (вот и сейчас; правда, очень ненадолго). Вместо этого он достал телефон и позвонил Глейзеру в Лос-Анджелес. Номер Сидни, конечно, был записан в памяти мобильного телефона, и Глейзер ответил после третьего гудка. Сидни, без сомнения, человек старомодный, но для сотовых телефонов он сделал исключение.

— Альберт! Что-то случилось?

— Нет, с магазином все прекрасно, мистер Глейзер. Тут кое-что другое происходит. Я сожалею, что побеспокоил вас, но мне нужен ответ прямо сейчас.

— Да?

— Ну… м-м-м… это долгая история. Вы можете говорить?

— Да. Я собирался спуститься вниз пообедать, но какое-то время у меня есть. Так в чем дело?

— Хорошо. Это имеет отношение к Черчиллю. К тому, что пострадал при пожаре, и вы просили Кэролайн уничтожить его, помните?

— О, да! И что с ним?

— Я хотел спросить о… ну… остатках. Я имею в виду распотрошенные книги…

Последовала пауза.

— Тебе звонили из страховой компании?

— Нет, это не имеет к ним никакого отношения.

— Потому что… ах… то, что они выплатили, очень далеко от того, что мы могли бы получить на аукционе, и… ах… послушай, Альберт, если они позвонят, если они когда-нибудь позвонят, пожалуйста, отошли их ко мне, понимаешь? Не обсуждай с ними, как уничтожались эти книги или что делала Кэролайн. Вообще не говори ничего. Я имею в виду гравюры и карты, а также корешки. Все это совершенно тривиальные проблемы, но ты же знаешь, как люди из страховой компании…

— Простите… корешки?

— Да. Кэролайн сказала, что у нее есть покупатель, интересующийся корешками, и спросила, можно ли ей снять их, удалить неприятный запах и продать. Я ответил, что она может распоряжаться книгами по своему усмотрению. В наших файлах сделка оформлена письменно. Но главное то, что…

— Простите, мистер Глейзер. Когда это произошло?

— Ох, прямо тогда же, на следующий день после пожара. Она поднялась ко мне и спросила, можно ли ей использовать… м-м-м… остатки, кожу и так далее. Ты же знаешь, что она переплетчик-любитель?

Мэри Пег позвала его:

— Альберт! Спускайся сюда, надо поговорить!

Крозетти прикрыл рукой микрофон и крикнул в ответ:

— Минуточку, ма! Я разговариваю с мистером Глейзером. — И продолжил, вернувшись к разговору: — Да, сэр, мне это известно. Значит, получается, вы продали ей книги?

— Ох, да, все, что осталось, за вычетом карт и гравюр. Насколько мне помнится, она уплатила тридцать долларов за том. Я не видел в этом особого греха. Кэролайн на протяжении нескольких лет делала свой маленький бизнес, приводя в порядок прекрасные переплеты бесценных книг и продавая их декораторам, а те, в свою очередь, продавали их всяким невеждам, чтобы прятали за ними бары со спиртным. Итак, о чем ты хотел спросить?

Крозетти быстренько придумал отговорку и спросил, как ему следует отразить утраченное в результате пожара в их учетной системе, получил короткий ответ и закончил разговор. Он испытывал облегчение и потрясение одновременно: облегчение, поскольку по закону Кэролайн являлась владелицей рукописи, а потрясение — потому что она не разубеждала его, что это дело сомнительное и нечистое. И почему она вообще отдала ему рукопись? Может, она для того и не развеивала его впечатление о незаконности своих действий, чтобы иметь возможность в нужный момент надавить на него и заставить продать бумаги Булстроуду? Бессмыслица… И как ему изложить все это сестре?

Крозетти спустился на кухню и кратко пересказал суть разговора с Глейзером. Как он и ожидал, у Донны возникли те же вопросы, что и у него. Он, однако, оборвал ее, настроенный более решительно — теперь, когда выяснилось, что правда на его стороне.

— Донна, можешь кричать, но это не имеет никакого значения. Фактически я — владелец рукописи Брейсгедла. Кэролайн тут нет, а Глейзер не станет поднимать шум, поскольку он явно облапошил страховую компанию с этими томами. Он, скорее всего, указал их полную стоимость и забыл упомянуть о том, что реализовал карты и вклейки за пять тысяч или около того. Так что с ним все в порядке.

— Ох, не знаю, — сказала Донна. — Страховая компания может заявить, что они владельцы рукописи. Они же уплатили за нее.

— Тогда пусть подают иск! — взорвался Крозетти. — А тем временем, как думаешь, есть шанс получить ее обратно?

— Ты можешь подать иск! — с тем же пылом ответила Донна.

— Дети, — вмешалась в разговор Мэри Пег хорошо знакомым материнским тоном. — Успокойтесь. Если никто ничего не украл, это совершенно меняет ситуацию, слава богу. Почему бы не подождать и послушать, что скажет мистер Мишкин? Теперь меня гораздо больше беспокоит эта попытка похищения. Я хочу позвонить Патти. И полицию, думаю, тоже нужно поставить в известность.

С этими словами она направилась к стоящему на кухне телефону, но не успела набрать номер, как в дверь позвонили. Мэри Пег пошла открывать и впустила очень крупного человека в черном кожаном пальто. У него были коротко остриженные волосы, выражение лица суровое и мрачное. На мгновение Крозетти овладела паника: он подумал, что это один из типов, что напали на него. Однако когда человек приблизился, чтобы представиться, Крозетти увидел: несмотря на суровое выражение лица, он никак не мог быть бандитом, поскольку в его темных глазах светились печаль и мягкость. Он напомнил Крозетти отца. У того тоже было суровое лицо и грустный взгляд.

Мэри Пег сказала, что им всем будет удобнее в гостиной (она имела в виду: подальше от грязных стаканов и витающего в воздухе густого запаха вина). Итак, они оказались среди обшарпанной мебели и безделушек, под знаменитым портретом. Мэри Пег сказала, что приготовит кофе; позвольте, мистер Мишкин, ваше пальто?

Едва они уселись, как Донна продемонстрировала, не теряя времени, что она тут главная. Рассказала, кто она такая, сообщила, что временно представляет семью, и изложила основные факты дела, как она их понимает: ее брат пошел к профессору Булстроуду в уверенности, что тот справедливо оценит рукопись семнадцатого столетия, принадлежавшую брату; Булстроуд пренебрег своей профессиональной обязанностью честно оценить рукопись и фактически солгал относительно того, что она собой представляет и что она способна внести ценный вклад в науку о Шекспире; он приобрел документ у Альберта Крозетти за ничтожную часть его подлинной стоимости — сделка, которую любой суд признает незаконной. И что господин Мишкин намерен предпринять в связи со всем этим?

— Ну, мисс Крозетти, я мало что могу предпринять в связи со всем этим. Видите ли, я пришел к вам под фальшивым предлогом, по правде говоря. Мое личное участие в этом деле вызвано тем фактом, что профессор Булстроуд явился ко мне незадолго до своей трагической гибели и отдал на хранение нашей фирме рукопись, купленную у мистера Крозетти. Еще он хотел получить совет по вопросам интеллектуальной собственности, который я ему и дал. Рукопись была частью наследства, и, когда к нам пришла женщина, объявившая себя наследницей, я отправил ее к представителям соответствующего отдела нашей фирмы. Сам я этим не занимаюсь.

— Тогда зачем вы здесь? — спросила Донна, а когда до нее дошел смысл услышанного, добавила: — И что вы имеете в виду под выражением «женщина, объявившая себя наследницей»?

— Ну, суть вот в чем: выяснилось, что нас обманули. Эта женщина, представившаяся племянницей покойного Мирандой Келлог, сбежала с рукописью. Ее нынешнее местонахождение неизвестно.

— Вы, наверно, шутите! — ахнула Донна.

— Хотелось бы, чтобы это было так, мисс Крозетти. Признаюсь, что случившееся — полностью моя вина. Эта женщина обманула мое доверие, рассказав очень правдоподобную историю, и я отдал ей документ. — Мишкин перевел печальный взгляд на Крозетти. — Вы спрашиваете, зачем я пришел сюда. Скажите, не угрожали ли тем или иным способом кому-то из вас или людям, связанным с вами?

Обменявшись быстрым взглядом с сестрой, Крозетти ответил:

— Да. Совсем недавно двое каких-то типов пытались похитить меня.

— Двое мужчин, один очень крупный, другой поменьше, разъезжающие в черном внедорожнике?

— Да, все правильно. Откуда вы знаете?

— Они напали и на меня на прошлой неделе, пытались украсть рукопись. Я сумел отразить их нападение, но вскоре после этого они или кто-то другой проникли в мой дом, ударили моего помощника и исчезли вместе с рукописью и женщиной, назвавшейся мисс Келлог. Я подумал тогда, что ее похитили, но теперь склоняюсь к тому, что она в сговоре с преступниками. Мне кажется, первое нападение ставило своей целью сблизить меня и эту женщину, усыпить мои подозрения. Или мы имеем дело с двумя разными соперничающими группами. Я рассказываю это, мистер Крозетти, исходя из предположения, что вы знакомы с женщиной, вписанной в записную книжку Булстроуда как Кэролайн Р.

— Да! Да, знаком. Кэролайн Ролли. Именно она нашла рукопись в книгах. Вы знаете, где она?

— Нет, но мисс Келлог позвонила мне после своего исчезновения и сказала, что вместе с ней находится женщина по имени Кэролайн. Не могу сказать, кто она, жертва или соучастница преступников. Однако, без сомнения, она знает, что вы отдали не всю рукопись, что там были еще страницы, возможно зашифрованные. Кто бы ни стоял за этим, он в курсе, что они у вас, и хочет их заполучить.

— Но они бесполезны, — возразил Крозетти. — Они не поддаются расшифровке. Черт, да я любому отдам эти проклятые письма хоть сейчас. Хотите? Пожалуйста, берите…

— Мне не нравится идея отказываться от принадлежащего тебе имущества только потому, что тебе угрожают, — заявила Донна.

— Правда? Тогда почему бы тебе не забрать их?

— Забрать что? — спросила Мэри Пег, внося поднос с кофейными чашками и блюдом с печеньем.

— Альберт хочет отдать шифрованные письма этим бандитам, — ответила Донна.

— Чушь! — сказала Мэри Пег, разливая кофе. — Мы не уступаем насилию. — Она уселась на софу рядом с сыном. — Теперь, когда выяснилось, что все мы вовлечены в это дело, предлагаю каждому изложить свою историю с самого начала — ну, как это делают в детективных романах. А потом мы выработаем совместный план действий.

— Мама, это безумие! — воскликнула Донна. — Нужно немедленно позвонить в полицию, пусть они во всем разбираются.

— Дорогая, у полицейских хватает дел помимо тайных писем и попыток похищения. С Патти я свяжусь, конечно, но я уверена, что она со мной согласится. У копов нет возможности двадцать четыре часа в сутки охранять каждого члена нашей семьи. Мы должны все вычислить сами, что вполне нам по силам. Кроме того, взыграла моя ирландская кровь. Не люблю, когда какие-то подонки вредят моим людям. Если такое происходит, я отвечаю.

Оба отпрыска Мэри Пег широко раскрытыми глазами уставились на нее и в первый раз за многие годы припомнили кое-какие события своего детства, в те времена казавшиеся им унизительными. Все дети Крозетти посещали школу Святого Семейства и принадлежали к последнему поколению американских католических детей, которых учили монахини. В отличие от остальных родителей, Мэри Пег не поддавалась на пустую болтовню сестер и часто появлялась в выкрашенных известкой коридорах, чтобы отчитать учительниц за несправедливость, невнимание и некомпетентность по отношению к ее детям. Она не умолкала, несмотря на любые призывы остановиться. До сих пор дети в глубине души верили, что мать, способная бросить вызов огнедышащей монахине одиннадцати футов ростом, справится с любыми гангстерами, сколько бы их ни было.

— Почему бы вам не начать, мистер Мишкин? — закончила она.

— Джейк, — сказал тот.

— Как в «Чайнатауне», — заметила Мэри Пег.

— Надеюсь, что нет. — Мишкин вытащил из нагрудного кармана маленькую записную книжку. — Давайте посмотрим. Одиннадцатое октября, Булстроуд появляется в моем офисе и говорит, что ему требуется совет по вопросу интеллектуальной собственности…

Он рассказал все, за исключением неприличных деталей, и завершил историю разговором с Осипом Швановым, отрицавшим свое участие в насильственных акциях.

— Вы ему верите? — спросила Мэри Пег.

— Ничуть. На самом деле его интересовали шифрованные письма. Людям, недавно пытавшимся похитить вас, нужно что-то, что вам принадлежит. Это могут быть только шифрованные письма, по вашим словам, не поддающиеся расшифровке.

Мать и дети обменялись быстрыми взглядами, и после многозначительной паузы Крозетти сказал, что все так, и объяснил почему.

Потом Мэри Пег спросила:

— Альберт, ты понимаешь, что это означает?

— Нет, — солгал Крозетти, желая хотя бы на краткое время откреститься от пугающего знания.

— Ну, а мне все ясно, — сказала его мать. — На свете только два человека знают, что в предназначенных для уничтожения книгах были спрятаны шифрованные письма — ты и эта самая Кэролайн. Ну, кроме некоторых других, заслуживающих полного доверия…

— Ох, перестань! А Клим?

— Повторяю — заслуживающие полного доверия. Значит, с самого начала за всем стояла Ролли.

— Уж будто.

— Альберт, взгляни в лицо фактам. Кто уговорил тебя продать рукопись Булстроуду? Ролли. Кто скрылся в Англии сразу после того, как ты продал бумаги Булстроуду? Ролли. Булстроуд, наверно, нашел что-то в Англии, и, скорее всего, они были вместе, когда это произошло. Потом он возвращается, и его замучивают до смерти, пытаясь выпытать, что он нашел. А кто мог знать, что он вообще что-то нашел? Опять Ролли!

— Мама, это все построено на песке. Ты считаешь Кэролайн преступницей, не имея на то никаких доказательств. С той же легкостью она может оказаться еще одной жертвой. Может, ее тоже пытали и так узнали о шифрованных письмах.

— Он прав, ма, — сказала Донна; это заговорил ее природный инстинкт защитницы. — Мы знаем слишком мало, чтобы строить предположения о виновности Кэролайн Ролли. Однако если Алли сам не проболтался, о существовании шифрованных писем могли узнать только от нее. Между тем проблема носит очевидно криминальный характер…

Ба-бах!

Звук донесся с улицы, и трое Крозетти мгновенно поняли, что это такое. В их семье никто бы не сказал: «О, это, наверно, фейерверк или у кого-то лопнула шина». Следующие несколько секунд на улице шла яростная стрельба. Все вскочили, Мэри Пег потянулась к стоящему на столе телефону. Послышался звук разбитого стекла, потом тяжелые шаги, и трое здоровенных амбалов ворвались в комнату с большими полуавтоматическими девятимиллиметровыми пистолетами в руках. Один из них выстрелил в направлении Мэри Пег, рассчитывая, что она выронит телефон. Не обращая на это внимания, Мэри Пег набрала 911. Когда оператор ответил, дважды повторила адрес и сказала:

— Вооруженное вторжение в дом.

Спустя мгновение телефон вырвали из ее руки, один из бандитов обхватил ее за шею и приставил к виску пистолет.

Пятое шифрованное письмо

Мой лорд, вот уже пять месяцев я не получаю от вас сообщений. Что мне делать? У. Ш. говорит, что не отдаст свою пьесу про Марию никому, кроме самого лорда Рочестера или кого-то из его людей. Должен ли я украсть ее и послать вам? М-р Уэлис умер на этой неделе, его нашли заколотым в переулке Мясников. Остаюсь самым преданным слугой вашего лордства.

Лондон 2 декабря 1611, Ричард Брейсгедл.

 

15

Расставшись со Швановым, я позвонил Мириам. Ее, конечно, дома не оказалось, а сотовый телефон она отключила (на протяжении двадцати лет мне ни разу не удавалось связаться с сестрой с первой попытки), и я оставил какое-то безумное сообщение. Почему? Потому что предполагалось, что никто, кроме нас троих, не знает папу? Нелепо, но мной овладело чувство страха.

На следующее утро около десяти мне на мобильный позвонила женщина, назвавшаяся Донной Крозетти. Она сказала, что представляет своего брата Альберта в деле о документах, жульническим путем приобретенных покойным Булстроудом. Я ответил, что надо еще разобраться, имело ли место жульничество, но я буду рад встретиться с ней или Альбертом, чтобы обсудить проблему. Мне показалось странным, что в качестве юриста выступает член семьи клиента, и еще более странно то, что она предложила мне прийти не в офис, а к ним домой. Договорившись о встрече вечером, я набрал номер, с которого она звонила, и с удивлением обнаружил, что это телефон Общества юридической помощи. Еще одно доказательство того, что я был не в себе: в здравом рассудке я ни за что не согласился бы на подобную встречу.

Помощи от записной книжки ждать не приходится, поскольку в то время моя деятельность в фирме приостановилась. Никаких назначенных встреч — что, как выяснилось, не так уж здорово. Много и напряженно работающим людям часто советуют отдохнуть, однако иногда именно рабочее напряжение удерживает их на плаву — так какой-нибудь старинный биплан не падает с неба лишь благодаря резиновым лентам и проволоке. Теперь, когда на меня свалилась непривычная праздность, все маленькие колесики начали барахлить или вовсе остановились. Я расхаживал туда и обратно. Я переключал телевизионные каналы. Я смотрел из окна на голубей и мчащиеся мимо машины. А потом на меня накатил приступ паники…

Он продолжался совсем недолго: учащенное дыхание, пот, покалывание в руках, небольшие рези в животе. Потом сотовый телефон пропел свою простую, установленную производителем мелодию, и я схватил его, как саму жизнь. Звонил Омар. Он спросил, собираюсь ли я выезжать сегодня? Да, я собирался. У меня немало друзей и приятелей, но единственный человек, к кому я могу пойти, когда меня отстранили от работы, это моя жена. Я привел себя в порядок, оделся просто, но тщательно, оглядел себя в зеркале, ища признаки порочности, нашел их в достаточном количестве, принял ксанакс, чтобы успокоить нервы, и поехал в город. Какая глупость! Я вечно забываю, как хорошо жена понимает меня.

Не помню, упоминал ли я, что Амалия стряпает свои финансовые бюллетени в маленьком офисе на верхнем этаже нашего городского дома. Это, в общем-то, лишь видимость офиса, поскольку на Брод-стрит существует настоящая контора и еще куча других, разбросанных по миру в разных временных зонах, что имеет значение с точки зрения международных валютных операций; все эти офисы полны трудолюбивых гномов. Амалия посещает их редко, насколько возможно, — тешит себя фантазией, будто она просто жена и мать, имеющая доходное хобби. Словно она вяжет, а не руководит многомиллионным предприятием. Это как анекдот из мира финансов, но должен сказать: всегда заканчивается тем (спросите миллионера Майка Блумберга), что со временем любая финансовая империя саморазрушается и главной обязанностью ее основателя становится необходимость отбиваться от непрошеных советчиков.

На основании всего вышеизложенного у меня имелись основания рассчитывать, что Амалия не будет слишком загружена работой и сможет провести со мной утешительную беседу. Однако когда я приехал, Лурдес заявила (с оттенком, как мне показалось, подчеркнутого удовлетворения), что Амалия занята, что у нее встреча, и я могу подождать в гостиной.

Ну, я ждал, кипел от злости, жалел, что не прихватил с собой еще таблеток, чувствовал, как все внутри сжимается; и это продолжалось целую вечность. Правда, судя по часам, на которые я все время поглядывал, прошло всего сорок минут до того момента, когда я услышал голоса в коридоре, вскочил и увидел Амалию в сопровождении троих кавалеров. Они с любопытством посмотрели на меня, как на экспонат (так мне показалось): безработный экс-муж, притаившийся в гостиной. Сама Амалия удивления не выказала, но и не представила меня мужчинам, а просто вежливо проводила их до двери.

Когда она вернулась, я спросил по возможности небрежно:

— Важная встреча?

— Да. Что случилось, Джейк?

Я изложил историю о своей работе в самых жалких, унижающих мое достоинство выражениях, сидя на ее (моей) кожаной софе напротив Амалии, с удобством устроившейся в кресле. Я опустил лишь вчерашнюю встречу с этим ужасным русским.

— Бедный Джейк, — сказала она, когда я закончил. — Что ты собираешься делать?

— Не знаю. Какое-то время не буду работать, подумаю о жизни. Может, поищу эту потерянную пьесу.

— Ох, как ты можешь шутить!

— Почему бы и нет? — спросил я. — Кому это повредит?

— Повредит? Ничего себе! Один человек, по твоим же словам, убит из-за нее, а за моими детьми присматривают гангстеры Пола. Мне невыносима такая жизнь, Джейк. Я сказала Полу: большое спасибо, но, пожалуйста, больше не надо.

— И что, никто не присматривает за детьми?

— Никто. И я не вижу причин, зачем это нужно, поскольку у тебя больше нет того, что они хотят. — Амалия, наверно, заметила что-то в выражении моего лица и добавила чуть более напористо: — По крайней мере, ты убеждал меня в этом. Или все же у тебя что-то есть?

— Нет, — поспешно ответил я. — Конечно нет. Оригинал письма уже у них, а больше ничего у меня и не было. Все закончилось.

Она некоторое время пристально рассматривала меня, как бы в ожидании. Наконец я спросил:

— Что?

— Ничего. Мне нечего сказать. Это ты пришел ко мне.

— Я думал, мы могли бы поговорить.

— О чем? Обсудить твою новую женщину?

— Нет никакой новой женщины.

— Это меня удивило бы. Послушай, мы ужасно, постыдно поссорились из-за твоей лжи и твоих женщин, а теперь ты из-за этого губишь свою работу и приходишь ко мне… зачем, хотела бы я знать? Это ты себе такое наказание придумал? Я что, должна стоять в двери, словно какая-то карикатурная жена, и притоптывать ногой, сложив на груди руки с зажатой в них скалкой? Или мне нужно принять тебя обратно? На каком основании? Ты будешь по-прежнему вести себя, как сука во время течки, а я буду ждать у окошка?

Не помню, что я ответил. Не помню, чего я хотел от этой несчастной женщины. Прошлое следует вымарывать, очищать, словно грифельную доску. По-видимому, мне было нехорошо до такой степени, что я счел возможным апеллировать к ее христианскому милосердию: спросил, считает ли она, что у меня нет надежды на прощение? Она ответила то, что я знал и без нее: нет прощения без покаяния, а я не раскаялся. Потом она оборвала сама себя и закричала, что я снова сделал это, снова заставил ее чувствовать себя проклятой педанткой, учительницей воскресной школы! Она не должна учить мужа морали — предполагается, что он и сам все уже знает.

И так далее, и тому подобное. В самом начале наших отношений Амалия поведала мне историю. Когда ей было тринадцать, выяснилось, что у ее обожаемого папочки есть вторая семья по другую сторону Монбланского туннеля: жена и двое дочерей, а 1а Миттеран. Все протекало очень цивилизованно, на самом высоком уровне. Никаких разговоров о разводе, конечно, просто тихий ад молчаливых трапез и раздельных спален, а детей отсылают учиться в школы-интернаты. С тех пор в душе Амалии поселился ужас перед супружеской неверностью, поэтому она и сбежала из развращенной выродившейся Европы в пуританскую Америку: мы, конечно, примитивные, тупые и малокультурные, но, может быть, американские мужчины не лицемерят в том, что касается супружеских клятв? И она вышла замуж за меня.

Потом она сменила тему разговора, встала и принялась расхаживать туда и обратно, слегка наклонившись и сунув руки в карманы кашемирового кардигана, который часто надевала, когда работала. Мужчины, что вышли от нее, оказались из компании «Доу-Джонс». Они уже не в первый раз уговаривали ее продать «Скупку и продажу пенных бумаг, советы Мишкина», и она только что согласилась сделать это за сумму, которой хватит, чтобы купить эскадрилью истребителей самого высокого класса. Она добавила, что собирается продать городской дом и переехать в Цюрих. Ее мать стареет, чувствует одиночество и подавленность, присутствие внуков благотворно на нее подействует. А на мою страну Амалия сердита: она не хочет растить детей в христианско-фашистской империи, она рассчитывала на другое, когда пересекала океан. И она хочет полностью посвятить себя благотворительной деятельности в самых бедных регионах планеты.

И тут у меня вырвалось:

— А как же я?

Это больно — когда тот, кого любишь, смотрит на тебя с жалостью. Именно жалость я прочел во взгляде Амалии. Теперь мне ясно: я уже тогда почувствовал, что любовь по-прежнему жива в моем сердце. Иначе не было бы так больно, иначе я остался бы холоден, подобно множеству других «живущих отдельно» мужчин — их можно видеть по воскресеньям в парках и ресторанчиках Манхэттена: неспокойных, притворно жизнерадостных, склонных к излишествам несчастных хамов. Амалия опустила взгляд, как бы смущенная увиденным, достала бумажный носовой платок из пачки, которую всегда носит в кармане кардигана, вытерла глаза, высморкалась. В своей испорченности я подумал: ах, она плачет, это хороший знак! И вдруг я принялся умолять ее не уезжать, уверял, что стану другим, и так далее. Она сказала, что любила меня и всегда будет любить, что страшно хотела бы пойти мне навстречу, но не может, но если я когда-нибудь решу вернуться на условиях полностью честного отношения к браку — вот тогда… А я сказал, что сейчас, сейчас, я уже решил!.. И она устремила на меня испытующий взгляд, свойственный только ей одной, и ответила: ох, нет, Джейк, боюсь, ты не готов.

Что соответствовало действительности, поскольку прямо перед тем, как я начал умолять ее, у меня мелькнула мысль, что я каким-то образом смогу найти Миранду, наше маленькое недоразумение разъяснится, и в моем распоряжении окажутся обе Амалии, старая и новая. Ох, не могу и вспоминать о том мерзком счете, возникшем в моей сволочной голове! Тем более все это не имеет значения.

Что я делал после того, как она (чего следовало ожидать) указала мне на дверь? Отправился в гимнастический зал, где Аркадий тепло пожал мне руку и обнял, но в его взгляде не было искренности. Бог знает, что предпринял Шванов, чтобы вернуть мне доступ сюда, но было ясно: нашей легкой спортивной дружбе пришел конец. Очевидно, другие русские тяжелоатлеты в зале тоже все знали, поскольку обращались со мной, словно с радиоактивным принцем, — мгновенно освобождали скамью или тренажер! Я качал штангу, пока чуть не выронил ее, а потом принял болезненно горячий душ. Аркадий известен тем, что вода у него обжигающе горяча (он даже получил предупреждение об этом), и я задался вопросом, можно ли сознательно убить себя таким способом. Став красным, точно сырое мясо, я закрыл горячую воду и терпел ледяной дождь, пока не застучали зубы. Забавное ощущение.

Я одевался, когда зазвонил телефон, и это оказалась моя сестра. Без предисловий я спросил, знала ли она, что Осип Шванов знаком с нашим отцом. Конечно, ответила она. Они познакомились в Израиле. И что?

Действительно, и что? Этот факт вызывал во мне чувство ребяческого страха: будто знаешь, что нужно скрывать что-то от родителей, причем не понимаешь почему, но чувствуешь, что если они узнают, то сурово накажут. Или хуже того: повинуясь бессознательному импульсу, подавят тебя, завладеют частью твоей души.

— Джейк, что-то случилось?

По правде говоря, не помню, в ответ на какие мои слова прозвучал этот вопрос; наверно, я пролепетал что-то, мне не свойственное. Вопрос привел меня в чувство — ведь Мири редко интересуется, что случилось с теми, кого она любит; с ней самой случается так много всего, что она предпочитает говорить о себе.

— Ничего, — солгал я. — Послушай, Мири, ты обсуждала с кем-нибудь мою историю с рукописью? Со Швановым, к примеру? Или с папой?

— Что за история с рукописью?

— Ну, я же рассказывал тебе у Амалии — Шекспир, смерть под пытками?..

— Ах, это. Не думаю. Но, знаешь ли, я не записываю все свои разговоры… А что, это большой секрет?.. Нет, не ставьте там! Рядом с пианино!

— Прошу прощения?

— Ох, тут кое-что привезли. Послушай, дорогой, мне нужно идти, пока они не разгромили мою гостиную. Пока-пока!

И она отключилась, а у меня осталось ощущение, что сестра разболтала забавную историю о том, что я нашел ключ к легендарному сокровищу, широкому кругу своих друзей, включая тех, кто представлял собой нечто среднее между бизнесменом и преступником. Мири никогда не делала между ними различий. Это означает, что Шванов мог говорить правду. В городе полно русских гангстеров, их способен нанять любой, и те, кто напал на меня, не обязательно связаны со Швановым. А может быть, и связаны. Вдруг это широкий заговор — они наблюдают, выжидают момента для нанесения удара, а я, тупица, отправился в гимнастический зал, кишмя кишащий русскими. Волна паники снова ненадолго затопила разум и принесла с собой все симптомы первого приступа. Хорошо помню, как я, полураздетый, охваченный раздражением и отчаянием, сидел в комнате рядом с душем, где витал запах ароматических трав. В руке был зажат мобильный телефон. Почти не раздумывая, я набрал номер Микки Хааса и оставил сообщение с просьбой связаться со мной немедленно. Наверно, голос у меня звучал на редкость странно, поскольку он перезвонил через двадцать минут, когда я на обочине ждал Омара.

— Пообедаем? — спросил я.

— Ты звонил, чтобы пригласить меня на обед? Таким голосом, будто на тебе штаны горят?

— Это обед отчаяния. Меня преследуют русские гангстеры. Мне позарез нужно с кем-нибудь поговорить.

— Хорошо. У меня тут дело с издателем, но я закругляюсь. Ты пришлешь Омара?

— Я приеду сам. Мы найдем новое местечко. Конечно, они наверняка наблюдают за теми заведениями, где я обычно бываю.

Мы отправились в «Сычуаньские сады» на Девяносто шестой, что весьма позабавило Микки. Местечко так себе, на втором этаже, внизу коммерческие фирмы. Я сел спиной к стене, чтобы иметь возможность наблюдать за входом. Успокаивая свою тревогу, я выпил мартини.

— Ну что, — спросил он, когда мы сделали заказ, — думаешь, тебя заказали?

— Это не смешно, приятель. Речь идет о моей жизни.

— О чем ты? Твоя жизнь — это долгие скучные дни в офисе, за работой, которую ты не особенно любишь и цель которой — окончательно превратить творческий акт в объект потребления. А в свободное время ты гоняешься за девками в поисках романтики, хотя несколько лет назад ты уже обрел ее. И если тебе снова удастся убедить себя, что ты нашел мисс Совершенство, ты сбежишь от нее к девкам после свадьбы так скоро, как это будет возможно. Безотрадный цикл завершится лишь тогда, когда ты наткнешься на сильную, надежную и меркантильную женщину. Она станет нянчиться с твоими старческими недугами и не гнушаться собирать то, что от тебя останется.

— Спасибо за поддержку, Микки, — сказал я ядовито. — Чтоб тебе пусто было.

— А сейчас каждый момент твоей жизни полон смысла, опасности и волнения. Жизнь в духе шекспировских трагедий; можно сказать, жизнь, достойная Ричарда Брейсгедла. Ты ведь не хотел бы, чтобы Гамлет вернулся в университет и влился в студенческое братство? Стал пить, ходить на вечеринки и получать низкие оценки по философии?

— Разве его не убивают в конце пьесы?

— Его — да, но ведь и нас всех тоже, разве нет? Выбор состоит в том, как мы проживем пять предыдущих актов. Кстати, если речь зашла о волнении и о том, от чего мурашки бегут по спине, — ты хоть немного приблизился к тому, чтобы найти оригинал Брейсгедла?

— Нет, и не собираюсь! — рявкнул я.

От Микки мне не требовалось сочувствия. К тому же не было необходимости скрывать от него, что, возможно, мне угрожает опасность, — как я поступал в разговоре с женой. — Не хочу иметь ничего общего с Брейсгедлом, хочу только, чтобы русские гангстеры или кто там гоняется за шифрованными письмами оставили меня в покое. А как твои успехи? Ты проник в тайны рукописи с тех пор, как мы с тобой в прошлый раз виделись?

— Нет, и не собираюсь, — в тон мне ответил Микки. — Для ученого это то же самое, что для голодающего — фотография ростбифа вместо обеда. Рот слюной наполнится, но сыт не будешь. Без оригинала, как я уже говорил, этот текст — ничто. Подумаешь, письмо какого-то парня, шпионившего за каким-то человеком! Я могу запросто хоть завтра состряпать убедительное факсимиле личного дневника Шекспира, и в нем будут ответы на вопросы, годами терзающие ученых. Ну так что там с русскими гангстерами?

Я выложил ему всю историю — Миранда, Амалия, русские, моя фирма и так далее. Подхватывая палочками для еды пряное мясо с гречишной лапшой, он внимательно слушал; так мы оба поступали по отношению друг к другу на протяжении многих лет. Выговорившись, я сказал, что хочу услышать мнение и совет, а не просто констатацию факта, что я оказался не на высоте, — это мне и так известно.

— Ты собираешься увидеться с Крозетти с его шифрами? — спросил он.

— Да, хотя они рассчитывают выторговать возвращение оригинала, на чем Булстроуд нагрел его. У меня нет никакого рычага воздействия, кроме денег.

— Ну, на мой взгляд, это очень даже подходящий рычаг. Однако что ты намерен делать со своей жизнью, вот в чем вопрос? Может ли быть, что тебя лишат адвокатского звания?

— Это возможно, если наследник подаст жалобу. Тогда, видимо, придется добиваться восстановления…

— Тебе нужно увидеться с ним.

— С наследником? Это невозможно!

— Почему? Поболтаешь с ним, расскажешь, что произошло, будешь бить себя в грудь и молить о милосердии. Знаешь, какая сложность часто возникает с вами, юристами? В своем стремлении строго придерживаться рамок закона вы забываете о том, что существует нормальное человеческое общение. Что он тебе сделает? Обзовет козлом? Ничего нового. А вдруг тебе удастся выяснить что-то важное? Может, Эндрю доверился старому другу? Ну, в любом случае вы просто мило поболтаете. Ты, скорее всего, одним из последних видел его сожителя живым… думаю, он будет рад встрече. И ты отдашь ему личные вещи Булстроуда — добродетельный жест, по контрасту с твоими разнообразными грешками.

Да, определенно: именно Микки заронил в мою голову мысль поехать в Англию и поговорить с Оливером Марчем. Расставшись с Хаасом, я еще колебался, ехать или нет, но последующие события прояснили ситуацию. После обеда я почувствовал себя немного лучше. Почти в каждом китайском ресторане Нью-Йорка есть бар, и я выпил три порции мартини, чего в своей прежней жизни никогда не делал во время обеда.

Оставшуюся часть дня я помню смутно. Кажется, мы с Омаром дискутировали о браке, я расспрашивал его, как у мусульман с этим делом. Легче ли сохранять супружескую верность, имея двух или трех жен? Не помню его ответа. Мы вернулись ко мне в лофт, я выпил еще виски, задремал и проснулся от звонка телефона, на котором уснул. Нажал зеленую кнопку и услышал:

— Болван!

Из чего стало ясно, что звонит мой брат. Он, несомненно, разговаривал с Амалией и Мири, пока я ел и спал, и эти ангелы изложили ему весь сюжет. Теперь он счел своим долгом высказать, что думает обо мне.

— Закончил? — спросил я, когда он иссяк. — Потому что через двадцать минут у меня назначена встреча в борделе для малолеток.

Он проигнорировал мои слова, как они того заслуживали, и сказал…

Какая разница, что именно он сказал? После выпивки и тяжелых тупых снов и на самом деле я был не в себе и ничего толком не помню. Наверно, мы разговаривали об Амалии, о том, что она попросила его отозвать телохранителей, о ее намерении покинуть страну. Скорее всего, я хамил, как частенько бывает, поскольку не простил ему того, что он стал лучше меня; вдобавок меня уже тошнило от лекций родственников по поводу моих многочисленных недостатков. Может быть, я спрашивал его об отце — связан ли тот со Швановым и его делишками. Пол ответил, что не знает, но все возможно, если затевается афера. Какую аферу ты имеешь в виду, спросил я?

Ну, шекспировское дело, тупица, ответил он. Явная махинация: секретный документ, никем не заверенный и теперь утраченный, бесценное сокровище, простофиля Булстроуд, фальшивая наследница. От всего этого несет мошенничеством, видимо, задевшим интересы опасных гангстеров, и поэтому самое мудрое — не лезть дальше и распустить слух, что я больше не игрок. Что-то в этом роде. Просил ли я его уговорить Амалию не покидать страну? Возможно. Как уже сказано, разговор помнится смутно.

По контрасту дальнейшие события того вечера сохранились в памяти омерзительно отчетливо. Желудок у меня забарахлил, как обычно, когда я днем выпью лишнего, поэтому я приготовил себе вареные яйца, тост и чай. Около шести Омар отвез меня в Озон-парк. Уже стемнело, когда мы добрались до улицы с унылыми маленькими бунгало — перед каждым крошечный огороженный дворик, украшенный скульптурами мадонны и зеркальными шарами на пьедесталах. Это зрелище сильно напоминало мои бруклинские корни и несчастливое детство. Я заранее невзлюбил здешних обитателей.

На мой звонок дверь открыла худощавая женщина с ирландским ртом и кудрявой рыжей головой, одетая в черную водолазку и потертые голубые джинсы. Лицо приятное, в веснушках, но взгляд голубых глаз такой проницательный, что я понял — солгать ей будет нелегко. Я представился, мы пожали друг другу руки. Это оказалась Мэри Крозетти — мать, значит. В гостиной старая мебель, но все чисто. Типичный дом среднего класса наподобие того, в котором вырос я; о нем явно заботились, но не слишком тщательно, как моя мать, и в воздухе не ощущался запах отбеливателя или мебельной политуры. Зато сильно пахло вином. Альберт Крозетти — слегка располневший парень среднего роста с честным открытым лицом и большими темными глазами; казалось, он хотел бы смотреть настороженно, если бы знал, как это делается. Сестра-юрист, по контрасту, была одной из нас — яркая, хладнокровная и беспощадная. Хорошенькая, стройная, веснушек меньше, чем у матери; на таких женщин мой шарм не действует. Отец семьи, по-видимому, был копом — он смотрел на нас с одного из этих ужасных портретов, срисованных с фотографии, где все выглядят окаменевшими.

После того как мы представились друг другу, я рассказал свою историю. Узнал, что шифрованные письма у них, однако взломать шифр не удается. Мы поговорили о Кэролайн Ролли — той женщине, с которой Крозетти ходил продавать рукопись Булстроуду. Интересная оказалась женщина; возможно, ключевая фигура в деле. Но только я собрался расспросить, что они предприняли для ее поиска, как явились гангстеры.

Я, по-моему, уже упоминал, что насилие мне чуждо, а мой боевой опыт по большей части свелся к уходу за ранеными. Поэтому мое участие в последующих событиях характеризует меня как самого обычного труса. Послышался выстрел с улицы (я не идентифицировал его); следом раздались и другие. Я подумал, что это фейерверк, но Крозетти вскочили, а парень выглянул в окно. Миссис Крозетти схватила радиотелефон и набрала 911.

Я спросил с глупым видом: — Что происходит?

Никто не ответил, и потом послышался звон стекла и в гостиную ворвались трое. Чтобы понять дальнейшее, нужно учесть, что все мы находились на пространстве около десяти футов в диаметре.

Это были те же самые, что напали на нас около моего дома: очень крупный мужик, второй тип помельче, использованный мной в качестве дубинки, и еще один. Все с пистолетами. Раздались крики, хотя женщины молчали. Кажется, бандиты пытались уложить нас на пол или что-то в этом роде, но никто из Крозетти не двинулся. Человек-дубинка ринулся ко мне, вскинув пистолет так, словно собирался ударить меня по голове; помню, я испытал нечто вроде облегчения, поскольку это означало, что они дилетанты.

Я схватил его за запястье и вырвал пистолет. На его лице появилось удивленное выражение; насмотревшись кино, где противника часто бьют пистолетом по голове, он явно не приготовился к моему маневру. А между тем, как говорит мой брат, если у тебя есть ствол и ты хочешь причинить кому-то вред — стреляй; иначе зачем в нем пули? Кроме того, полуавтоматический пистолет не предназначен для контакта с человеческим черепом.

Тем временем самый крупный верзила метнулся к миссис Крозетти, выбил у нее телефон, обхватил ее за шею и приставил пистолет к виску. Он кричал что-то, но с таким ужасающим акцентом и так возбужденно, что я ничего не понял. Третий стоял в дверном проеме и водил пистолетом из стороны в сторону. Увидев, что я завладел оружием его напарника, он выстрелил в меня, но под неудачным углом: на линии огня оказалось тело того самого напарника. Я взвел курок, отступил на шаг и повернулся к типу, захватившему миссис Крозетти.

Он заорал, что я должен бросить пистолет или он застрелит женщину; чтобы сделать угрозу более убедительной, он сильнее прижал пистолет к ее голове. Он тоже явно насмотрелся триллеров и теперь повторял то, что видел на экране, игнорируя очевидное преимущество огнестрельного оружия: пусть невооруженная жертва и не в силах причинить тебе вред, однако это может сделать тот, кто стоит в стороне с пистолетом. Миссис Крозетти, однако, оказалась не такой уж беспомощной и движением головы оттолкнула приставленный к виску пистолет. Пистолет выстрелил, не причинив никому вреда, а я пальнул прямо бандиту в переносицу с расстояния не более четырех футов.

Тут я краем глаза заметил позади человека-дубинку, но в это мгновение прозвучал второй выстрел. Человек-дубинка вскрикнул и навалился на меня — это третий гангстер нечаянно поразил собственного товарища, который героически попытался схватить меня сзади и оказался на линии огня. Раненый закричал что-то на иностранном языке (скорее всего, русском) и рухнул на кофейный столик, развалившийся под ним. Как только цель открылась, я дважды выстрелил третьему нападавшему в грудь. Он упал на пол, истекая кровью.

По моим прикидкам, с момента первого выстрела прошло секунд сорок пять. Так и вижу, как я стою с пистолетом в руке, а бандит медленно поднимается с обломков кофейного столика, сгорбившись, словно внезапно постарел лет на сорок. Глядя мне в глаза и шаркая ногами, он попятился из комнаты. В ушах звенело, словно на улице все еще продолжается стрельба, и я спросил себя отстраненно, что там творится. Я не пытался остановить раненого, и он понял это, повернулся и медленно выволок себя из комнаты. Никто не двинулся, чтобы задержать его.

Все это поразительно отчетливо запечатлелось в памяти и стало главным сюжетом преследующих меня с тех пор ночных кошмаров: я просыпаюсь, весь в поту, и воображаю, что только что убил двоих. Потом я испытываю болезненный шок от понимания, что это не сон и я действительно убил их. Исключительно тяжелое переживание. Застрелить человека трудно, если пуля не попадет в сердце или мозг или не создаст внутреннее кровотечение; пистолетные пули не слишком мощные. Стандартный девятимиллиметровый патрон генерирует в стволе около 350 футо-фунтов энергии — не слишком приятно, когда пуля попадает в вас, но и не смертельно. Именно по этой причине копам иногда приходится стрелять до сорока раз подряд. Их учат палить, пока цель не упадет, и порой приходится тратить очень много свинца. Ружейные пули гораздо мощнее, вот почему солдатам дают ружья. Патрон калибра 30.06 ударяет с силой почти три тысячи футофунтов… Да, я сознательно увиливаю от продолжения рассказа и выкладываю всю эту чушь, услышанную от брата, с его славной военной карьерой.

Мои дальнейшие воспоминания — одновременно и ужасающие, и смутные. Как в плохом сне, когда кажется, что на деле все было даже хуже, чем запомнилось. Это ощущение лишь усиливается с течением времени, когда забытые детали внезапно выскакивают из тьмы и снова приводят вас в смятение.

Итак, я стоял с дымящимся пистолетом в руке, а дети Крозетти окружили мать, подняли ее и усадили на кушетку. Она вся была залита кровью и заляпана ошметками костных и мышечных тканей того типа, которому я только что вышиб мозги. Я опустил взгляд на мертвое лицо третьего человека. Я выстрелил в него лишь дважды, но, надо полагать, попал куда надо, потому что он явно был мертв: глаза широко распахнуты, лицо белое, застывшее, и огромная лужа крови размером с небольшой батут. Симпатичный парень, лет под тридцать; ну, я в него особенно не вглядывался, как и в того, чьи мозги забрызгали весь стол Крозетти. Я прошагал к окну, поднял жалюзи и обнаружил, что сражение на улице продолжается. В нем участвовали парень из черного внедорожника, незнакомый человек, стрелявший поверх капота катафалка, и Омар, укрывшийся за «линкольном». Все, однако, казалось бесконечно далеким и почти не вызывало интереса. Только тут я заметил, что мои колени дрожат так сильно, что ноги буквально не держат меня. Я упал в кресло. Послышался вой сирен, поначалу неотличимый от звона в ушах. Далее следует эпизод, почти стершийся из памяти; кажется, миссис Крозетти спрашивала меня, как я.

Потом комнату заполонили орущие копы с автоматами, в шлемах и черной форме вроде той, какую носил мой дедушка. (Как американская полиция додумалась до такой эсэсовской формы и почему никто не возразил против этого? Или против шлемов в нацистском стиле, что нынче носят наши военные? Где семиотики, когда они нужны? Все заняты Шекспиром, надо полагать.) Часть полицейских автоматов была нацелена на меня, и только тут я осознал, что все еще сжимаю лежащий на коленях пистолет — как дамы держат сумочки в опере.

Мне приказали лечь ничком, на мне защелкнули наручники, но в итоге не арестовали, поскольку главный из копов был коллегой покойного лейтенанта Крозетти и, следовательно, прислушивался к словам миссис Крозетти, или Мэри Пег, как она попросила называть ее теперь. Похоже, происшествие сблизило нас. Мисс Крозетти — Донна — сама назначила себя моим адвокатом, а также адвокатом Омара и водителя катафалка по имени Клим — он, как я позже узнал, был польским криптографом, трудившимся над нашими шифрованными письмами. Приехали фельдшеры, объявили, что мои жертвы мертвы, и унесли их, оставив невероятное количество загустевшей крови. Полицейские взяли у всех показания. Мы по одному уходили на кухню и разговаривали с парой детективов, чьи имена я забыл, как забыл и то, что говорил им. Они, похоже, пришли к выводу, что я действовал в рамках самозащиты. У меня создалось впечатление, что в среде нью-йоркских полицейских детективов Мэри Пег очень уважают. Арестовали лишь водителя внедорожника и раненого бандита, пойманного на расстоянии нескольких кварталов от дома.

В конце концов полиция отбыла. Стрельбу они могли с чистой совестью повесить на двух гангстеров, а арестовать кого-нибудь еще, не задев при этом чувств вдовы и сына героического копа, не представлялось возможным. Мэри Пег обвела взглядом свою разгромленную гостиную и расплакалась. Я тоже, совершенно постыдным образом. Клим обнял ее, зашептал на ухо что-то утешительное, а Омар точно так же поступил со мной. Оказывается, он ждал в «линкольне», когда внезапно появился внедорожник, из него выскочили трое вооруженных людей и понеслись к дому. Омар выхватил пистолет, выстрелил им вслед, но тут водитель пальнул в него. Омар нырнул за машину и сделал ответный выстрел. Потом подъехал катафалк, и Клим принял участие в стычке. Замечательно, что никто из них троих не пострадал. Это лишний раз доказывает, насколько несерьезно рассматривать пистолет как орудие убийства — разве что по случайности или с очень близкого расстояния, да еще при условии, что противник безоружен.

Позже заказали пиццу. Мы все сидели вокруг кухонного стола, ели ее и пили красное вино, поздравляя себя с тем, что уцелели. Донна Крозетти ушла, дав своим клиентам совет не разговаривать с полицейскими. Мэри Пег с Альбертом Крозетти немного расслабились и стали вести себя более раскованно и в разговоре, и в отношении спиртного. Мы пили кофе с щедрой добавкой виски. События этого вечера понемногу отступали, и я всего лишь раз ударился в слезы, причем успел ускользнуть в туалет до того, как на меня накатило. Посттравматический стресс — вот как теперь называют то, что чувствуешь, когда убиваешь человека; хотя во многих странах убийство является национальным видом спорта и тысячи людей способны совершить его без малейших угрызений совести, лично я, наверно, не оправлюсь никогда.

Нет, неправда. Вам кажется, что вы никогда не оправитесь, но вы оправляетесь. Я все-таки оправился. Возможно, во мне больше от деда, чем я думал. Пол, по-видимому, тоже оправился, а ведь его карьера убийцы была куда более длинной; однако он говорит, что молится за души тех, кого прикончил в Азии. Не понимаю, что это означает: «молиться за души».

Как бы то ни было, я вернулся из туалета, и никто не обратил внимания на мои покрасневшие глаза. Клим спорил с молодым Крозетти на тему, заинтересовавшую меня. Поляк утверждал, что теперь остался единственный способ остановить эскалацию насилия. Он состоит в том, чтобы пройти по стопам Булстроуда, найти то, что он нашел — если оно существует, — и заполучить его. Как только Вещь окажется у нас в руках и об этом узнает публика, акты насилия станут бессмысленны. С другой стороны, если никакой Вещи нет, требуется убедить в этом плохих парней, что несколько более трудно, но не невозможно. Причем очень важно действовать быстро, не только реагировать для самозащиты, а контролировать игру. Как в шахматах.

Крозетти возражал: нет, соль как раз в том, чтобы не идти дальше, а держаться ближе к дому. Если кто-то пожелает получить бумаги — ради бога, пусть берет. Лично он хочет одного — не иметь никакого отношения к этой истории. Мне стало жаль парня. Я ему сочувствовал — я и сам страстно желал, чтобы ничего этого не было. Но одновременно мне казалось, что Клим прав. Никто из нас не будет в безопасности, пока люди, не отягощенные моралью и имеющие в своем распоряжении вооруженных бандитов, думают, будто в наших руках ниточка, приводящая к Вещи стоимостью в сотни миллионов баксов. Клим полагал, что сумеет позаботиться о Мэри Пег, а копы не спустят глаз с остальных Крозетти, что поубавит прыти русским бандитам. Однако это лишь временное решение проблемы, добавил он. Слух о сокровище расползется в преступном мире; пройдет немного времени, и новый злодей предпримет очередную попытку.

Наконец Крозетти сказал:

— Ладно, допустим, я согласен. И что мне делать? Шататься по Англии? А как насчет денег?

— У тебя есть сбережения, — сказала Мэри Пег.

— Ну да! Я вкалываю, как собака, чтобы накопить денег на кинофакультет. Черт меня побери, если я пущу их на ветер ради безумной идеи.

— Я могла бы снять кое-что со своего счета, — предложила она.

— И жить на одну пенсию? Чушь! Ты и так едва сводишь концы с концами.

— Деньги это не проблема, — сказал я, и они посмотрели на меня так, будто я заявил, что Земля плоская. — Нет, серьезно. У меня их полно. И я буду рад пригласить Альберта в Англию в качестве моего гостя.

Шестое шифрованное письмо (фрагмент 1)

…зачем только вы оказывали мне свои милости? Ведь я пошел против моего короля, но клянусь, мой лорд, на чем пожелаете, что я ничего не понимал, и был предан, и стал изменником через уловки лорда Данбертона.

Теперь насчет того, как меня предали, и теперь я могу надеяться только на милосердие вашего лордства. Через несколько дней после Рождества, так мне кажется, я заметил на улице м-ра Пиготта. Я приветствовал его, но он тайком сделал мне знак, что, мол, мы незнакомы, и пошел дальше. Однако вот уже много недель я ни слова не получал от лорда Д. или хотя бы м-ра Пиготта и мучительно беспокоился, думая, что они должны презирать меня за то, что из-за меня наши замыслы пошли наперекосяк. Я пошел за ним, и около Святого Клемента он свернул к реке и вошел в пивную под названием «Ягненок», низкое, грязное, мрачное здание. Я нашел паренька, что подметал улицы, дал ему тестон, попросил войти внутрь, купить себе эля и сесть как можно ближе к м-ру Пиготту, которого описал, как сумел. А потом выйти и рассказать, что он услышал и с кем тот встречался, если он с кем-то встретится. И если сделаешь все хорошо, сказал я, получишь второй шестипенсовик.

Так я ждал в тени под карнизом, спустя какое-то время парень вышел и рассказал, что мой человек встретился с Гарри Крэббом и Джоном Симпсоном. Они говорили тихо, но он кое-что слышал и видел, как мой человек передал в кошельке деньги. Мы ждали в тени, вскоре вышел м-р Пиготт, а с ним два неприятных человека, у одного носа нет, вместо него кожаный мешочек, а другой с морщинистым черным лицом, но одет с шиком и с длинным желтым плюмажем на шляпе. Парень тайком указал на них, говоря, что встреча была с ними. Не знаешь, что это за люди, спросил я его. И он ответил, что Крэбб, что с фальшивым носом, знаменит тем, что очень любит крабов и часто ест их, а этого Симпсона в округе прозвали Иоанном Крестителем, потому что он крестит в воде Темзы лучше любого епископа, и те, кого он крестит, больше не грешат в этом мире. Понимай так, что он попросту топит их. Я спрашиваю, они там никаких заговоров не затевали? Он говорит: да, я слышал, что артист должен умереть. Симпсон говорит, за десять ангелов как-нибудь уж одного человека сделать ангелом можно, и если хочешь, чтобы твой парень оказался в реке, плати. Твой человек согласился и даже добавил сверх, может, и ты, мой господин, будешь так щедр, как он. Ну, я заплатил ему и ушел с той улицы в страхе, не зная, куда обратиться за помощью.

С тяжестью в сердце я перешел реку и пошел в «Глобус», обдумывая, как быть, но в большой меланхолии. Остальные в труппе заметили это, а никто на свете не любит сплетничать так, как артисты, и в этот день я стал для них приманкой. Один говорит, он влюбился, другой — нет, он узнал, что у него сифилис, и еще один — нет, он проигрался в карты, теперь заложит свой плащ у еврея. И так продолжалось, пока я не швырнул стул в Сэма Гилборна, и вскоре чуть до поножовщины не дошло. Но потом мистер Барбедж и остальные утихомирили нас, говоря, что, если мы не уймемся, они для нашего же блага бросят нас в реку.

В этот день у нас была трагедия о Гамлете, и мне было назначено играть слугу короля. Я вышел вместе со всеми в акте первом, но, когда взглянул на зрителей на местах за пенни, сердце у меня хтановилось в груди, поскольку впереди стояли те два злодея из «Ягненка». Клянусь, я не мог двинуться, словно нарисованный на картине, и пропустил свою реплику, пока Гарри Корделл не дал мне затрещину под ребра, чтобы я очнулся.

 

16

Сомнения Крозетти относительно разумности предстоящего путешествия развеяла дрожь восторга, когда выяснилось, что летят они на частном самолете. Он, конечно, в жизни не летал на таком, как и никто из тех, с кем он был знаком. Наверно, к такому можно привыкнуть, подумал он. Мишкин, по-видимому, никогда не путешествовал иначе: в своей фирме он получил карточку, дарующую право на определенное число полетов на частном самолете (2800 долларов конкретно за этот самолет). Если вы берете с собой достаточное количество пассажиров, вот как сейчас, получается ненамного дороже, чем первый класс. При условии, конечно, что для вас пара тысяч — пустяк, как для Мишкина. Все это он объяснил Крозетти по дороге в аэропорт Тетерборо. Похоже, он хотел, чтобы Крозетти воспринимал его как обычного человека, а не какого-то сверхбогача. Да, он был почти миллионером, но только почти. Главная причина в том, что чисто физически ему трудно летать на коммерческих самолетах — некуда девать ноги…

Крозетти не понимал, зачем Мишкин пудрит ему мозги, но тот же самый импульс он наблюдал у пары-тройки людей, с которыми встречался на почве своих киноконтактов. Они продавали сценарии за шести-семизначные суммы и тем не менее старались продемонстрировать, будто они обычные парни: у меня так болит спина, и я только из-за этого купил специальное кресло, у него ортопедически правильное сиденье…

Самолет назывался «Гольфстрим 100» и был рассчитан на восемь пассажиров. В действительности, к удивлению Крозетти, их оказалось шесть: вместе с ними летели миссис Мишкин, двое «мелких Мишкиных» (это определение возникло в сознании Крозетти, когда дети вошли в терминал и уселись на свои места, и прилипло к ним, словно жвачка к нижней части театрального кресла) и парень, сильно смахивающий на Рутгера Хауэра, — он оказался Полом, братом хозяина. Жена и дети после остановки в Лондоне должны были лететь в Цюрих, однако брат тоже собирался принять участие в миссии под названием «Булстроуд».

Крозетти это показалось немного странным. Потом у него создалось впечатление, что Джейк Мишкин еще не совсем пришел в себя. Например, пока они ждали в зале аэропорта приезда остальных пассажиров, появился человек — по-видимому, один из тех, на ком держатся бизнес-империи, поскольку его телефон звонил безостановочно. То, что его подчиненные ленивы и упрямы, очень скоро стало ясно всем, так громко он кричал в трубку, поминутно изрыгая непристойности. Он приказывал собеседникам заткнуться, мать их, и слушать, и передать остальным гребаным ублюдкам, чтобы они тоже заткнулись, мать их.

Миссис Мишкин, как и остальных, явно расстроило его поведение. Наконец грубиян закончил очередной разговор, приказав:

— Скажи этому говнюку, чтобы он позвонил мне прямо сейчас! Сию секунду!

Почти минуту он смотрел на маленький телефон в своей руке, бормоча проклятия, и потом телефон снова зазвонил мелодией из «Валькирии» Вагнера, и очередная тирада обрушилась на голову очередного ублюдка. Тут Мишкин встал, подошел к человеку и навис над ним, словно гора Юнгфрау над Стечелбергом.

Он что-то негромко сказал и, услышав в ответ: «Отвали!», выхватил сотовый из руки человека, разломал его пополам и зашвырнул в урну. Остальные пассажиры в зале ожидания разразились аплодисментами. Мишкин вернулся к своим, а мистер Несносный после ошеломленной паузы выскочил из зала — то ли чтобы раздобыть новый телефон, то ли с целью позвать копов. Что именно, навсегда осталось невыясненным, поскольку в этот миг появилась молодая женщина в рыжевато-коричневой униформе и пригласила Мишкина и его спутников пройти на посадку.

Крозетти последним вошел в самолет и занял оставшееся кресло, обтянутое гладкой кожей вроде девичьей — настолько удобное, что его само по себе можно было рассматривать как смертный грех. Стюардесса в униформе спросила, не хочет ли он чего-нибудь выпить. Конечно, он заказал шампанское и получил его, прекрасно охлажденное, а вместе с ним хрустальный бокал, и корзиночку маленьких крекеров, и керамическую коробочку с мягким сыром. Человеку по ту сторону прохода принесли пиво и такую же корзиночку с крекерами. Там сидел брат Мишкина. Крозетти краем глаза изучал его, пока самолет выруливал на взлетную полосу. На нем были темный свитер, голубые джинсы и дешевые кеды. Бедный родственник? Он читал утреннюю «Нью-Йорк Таймс»; точнее, проглядывал, как если бы новости на самом деле его не интересовали или он заранее знал, что увидит. Крозетти знал это чувство, он и сам так читал газеты, за исключением кинообозрений. Может, брат Мишкина актер? В его физиономии проглядывало что-то жуткое. Крозетти задумался о причудах генетики: как вышло, что от одной ветви отпочковались и этот человек, и Мишкин.

Внезапно брат резким движением захлопнул газету, сложил ее, сунул в карман на спинке сиденья, повернулся к Крозетти и сказал:

— Я больше не отличаю в новостях правду от лжи, если не считать спортивного счета. Сам не понимаю, зачем продолжаю покупать газеты. Меня от них только злость берет, сделать-то ничего нельзя.

— Можно разорвать газету на клочки и растоптать их.

Человек улыбнулся.

— Можно, но так скорее поступил бы мой брат.

— У него вспыльчивый характер. Взять хотя бы эпизод с сотовым телефоном, да?

— Ага, и убийство двух человек. Странность в том, что на самом деле у него вовсе не вспыльчивый характер. Он самый кроткий, самый долготерпеливый парень в мире. В нашей семье вспыльчивый характер достался мне.

— Вы шутите.

— Знаете, насилие иногда порождает подобные вещи, — продолжал брат. — Я видел много тому примеров в армии. Человек создает какую-то личность, маску и убеждает себя, что он такой и есть, до самой глубины души. А потом происходит нечто совершенно неожиданное, вся конструкция трещит по швам, и мягкая внутренняя сущность оказывается беззащитна перед жесткими ударами судьбы.

— Типа посттравматического стресса?

Человек отмахнулся от его замечания.

— Если вы верите в такую болтовню. Она помогает культуре свалить весь набор не связанных между собой симптомов, которые испытывают совершенно различные люди под воздействием совершенно различных событий, в одну коробку с этой фразой в качестве ярлыка. Здесь смысла не больше, чем в коллекции марок. Мой брат вел жестко организованное существование, в целом невероятно успешное, но отрезанное от источников подлинной жизни пагубной привычкой. Он жил во лжи, а такая жизнь, по сути, очень хрупкая. В ней отсутствует истинная гибкость.

— Что за пагубная привычка?

— Какой вы любопытный.

Это, однако, прозвучало по-доброму, и Крозетти усмехнулся.

— Есть немного. Плохая привычка. Я обычно оправдываю ее тем, что хочу погрузиться в глубины человеческой души в интересах своей работы.

— А, да, вы же киносценарист. Джейк говорил об этом. Ладно, погрузимся в ваши глубины. Что вы думаете о Тарантино?

— Оставим глубины в покое. — Крозетти сымитировал жест своего собеседника. — Зачем вы летите в Европу?

— По семейным делам.

— Связанным со всем этим? Я имею в виду охоту на бумаги, рукопись?..

— Косвенно.

— А-а… Вы тоже юрист?

— Нет.

— Знаете, если желаете сохранять таинственность, легче всего достигнуть этого, не отпуская загадочные замечания, а прикинувшись скучным человеком. Джеймс Бонд всегда говорил, что он отставной государственный служащий, и все расспросы заканчивались. Крошечный пример из мира кино.

— Ладно. Я священник-иезуит.

— Ого! Это производит впечатление… Кажется, мы взлетаем. Нам даже не напомнили о правилах безопасности. Это от безразличия или никому даже в голову не приходит, что с представителями правящих классов может приключиться что-то скверное?

— Второе, я думаю, — ответил Пол. — Трудно оставаться богатым и не заполучить искривление восприятия мира. Начинаешь думать, что он во всем благожелателен к тебе.

Крозетти никогда не переживал такого быстрого взлета. Двигатели коротко взвыли, салон наклонился назад, словно раскладное кресло, и через несколько секунд они уже поднялись над облаками.

Когда самолет снова выровнялся, Крозетти сказал:

— Надо полагать, вы в курсе событий. Я имею в виду письма Брейсгедла, как шифрованные, так и открытые, и все прочее.

— Ну, я прочел письмо, и Джейк немного рассказал мне с ваших слов о природе шифра.

— И что вы об этом думаете?

— О наших шансах прочесть шифрованные письма и найти эту якобы утраченную пьесу? Они незначительны. Согласно вашим исследованиям, нужно найти «решетку», а велика ли вероятность того, что клочок перфорированной бумаги сохранился на протяжении почти четырех столетий? Да и как мы распознаем его? А нет расшифрованных писем, нет и пьесы… По-моему, очевидно.

— Тогда почему вы здесь?

— Я здесь потому, что, с тех пор как это письмо всплыло, брат впервые в жизни обратился ко мне за помощью, причем дважды. Мне хотелось бы поощрить его: Джейк очень нуждается в помощи. И я ему обязан. Он был очень добр ко мне, пока я сидел в тюрьме и после, хоть он и презирает меня. Это было чистой воды милосердие, и я хочу отплатить ему чем могу.

— Почему вы сидели в тюрьме? — спросил Крозетти.

Однако его собеседник улыбнулся, издал отрывистый смешок, покачал головой, достал из сумки толстую книгу и надел очки для чтения. Любопытствуя, Крозетти подглядел название: «Есть ли Бог?» Выбор показался ему странным для чтения в самолете, но что он знал об этом человеке?

Он достал из портфеля лаптоп, положил его на выдвижной столик и включил. К его удивлению, высветилась иконка, свидетельствующая о возможности выхода в Интернет. Конечно, люди, летающие на частных самолетах, не могут быть на время полета отрезаны от Интернета. Сотовые телефоны тоже работали. Крозетти надел наушники и вставил диск с «Электрическими тенями». Ох, конечно, в сиденье имелся и разъем для подключения к сети, Бог не допустит, чтобы богатые зависели от батареи компьютера!

Он смотрел фильм с обычной критической неудовлетворенностью — Крозетти часто испытывал ее, просматривая дебютный фильм кинематографиста его поколения. Вот и эта женщина. Китайская женщина. Сяо Дзянь была очень хороша, он пытался отдать ей должное и выкинуть из головы дурные мысли о том, через что ей пришлось пройти, чтобы не упустить свой шанс. Фильм напоминал картину «Кинотеатр "Парадизо"» на фоне Культурной революции, и суть состояла в том, что никакое засилье низкопробного искусства и контроль государства не способны лишить кино его обаяния и притягательности.

Сдвиг в тридцать лет был сделан очень умело, и фильм обладал типичным эстетическим изяществом китайских фильмов, однако сюжет и эмоции сильно напоминали мыльную оперу. Хороший дебют талантливого кинорежиссера, уступающего, конечно, Альберту Крозетти, у которого никогда не будет шанса написать сценарий и снять фильм…

Когда фильм закончился, он загрузил Word и начал писать новый сценарий. Как назвать? Он набрал: «Кэролайн Ролли», вспоминая фильмы, названные именами женщин: «Стелла Даллас», «Милдред Пирс», «Эрин Брокович», «Энни Холл». Да, но… Он стер название и напечатал: «Переплетчица», киносценарий А. П. Крозетти. Или А. Патрика Крозетти. Или Альберта П. Крозетти.

Обычно он писал медленно, многое стирал, часто возвращался, надолго задумывался, но сейчас все шло, как это принято говорить, само собой. Он закончил почти всю первую часть: пожар в книжном магазине, вечер в лофте у переплетчицы, обнаружение рукописи, короткий ретроспективный эпизод о детстве Кэролайн и пережитых ею ужасах. Перечитал написанное и остался доволен — подозрительно доволен. Это было лучше всего, что он когда-либо сочинял, глубоко, мрачно и по-европейски, но с более высоким темпом, чем в большинстве серьезных европейских фильмов. Он посмотрел на часы: прошло почти два часа. За окном темнело; самолет летел над неровным полем арктических облаков. Он потянулся, зевнул, сохранил текст и отправился в туалет. Вернувшись, он обнаружил в своем кресле Мишкина, увлеченно беседующего с братом.

— Дадите нам несколько минут? — спросил Мишкин.

— Это ваш самолет, босс.

Крозетти взял компьютер и прошел вперед, чтобы занять кресло Мишкина, через проход от миссис Мишкин. Или экс-миссис; он пока не разобрался в их взаимоотношениях. По пути он прошел мимо обоих детей и заметил, что перед каждым стоит «Макинтош» самой последней модели. Крозетти никогда не был знаком с по-настоящему богатыми детьми и часто спрашивал себя, на что похожа их жизнь и вообще какие они. Насквозь испорченные? Притворяются не такими уж богатыми, как делает их папочка, или так хорошо вписываются в жизнь, что им вообще на это плевать? Девочка смотрела музыкальное видео: рэперы воплощали на сцене мечту о сексе и насилии. Мальчик расстреливал монстров в игре «Варкрафт». Крозетти сел в освободившееся кресло напротив жены или экс-жены. Она, кажется, спала, уткнувшись лицом в окно, так что были видны лишь изгиб светловолосой головы и белая шея над серым свитером. Он включил компьютер и снова ушел в свою выдуманную вселенную.

Пришла стюардесса, принесла новый бокал ледяного шампанского и положила на столик меню. Заказать можно было либо филе «кордон-блю», либо холодную шотландскую лососину, либо «чили-дог». Крозетти выбрал филе и снова начал писать, но тут до него дошло, что он слышит какие-то странные звуки вроде лая маленькой собачки… нет, кашель… нет, тонкий, высокий, явно сдерживаемый писк. Сначала он подумал, что эти звуки издает один из компьютеров детей, но, глянув на миссис Мишкин, он увидел, что звуки соотносятся с судорожными подергиваниями ее плеч и головы. Она плакала.

— Прошу прощения, с вами все в порядке? — спросил он.

Она сделала рукой жест, могущий означать «сейчас, сейчас все будет хорошо» или «займитесь своими делами», а потом удивительно громко высморкалась в бумажный носовой платок. Повернулась лицом к Крозетти, и он сразу подумал: «Иностранка». Ему всегда казалось, что существует нечто неопределенное, отличающее американские лица от тех, что он видел в фильмах других стран, и сейчас перед ним явился пример как раз такой разницы. У жены Мишкина было оригинально слепленное лицо уроженки северной Европы — казалось, ей предназначено сиять в черно-белом кино. Кончик носа и ободки глаз покраснели, что несколько портило эффект, и все равно Крозетти не мог оторвать от нее очарованного взгляда. Это тоже свидетельствовало, насколько он оторвался от реальной жизни и находится в плену рождающегося сценария. Поймав его взгляд, она непроизвольно вскинула руку к голове извечным жестом женщины, понимающей, что она не в форме.

— Господи, наверное, я ужасно выгляжу!

— Нет, вы выглядите прекрасно. Не хочу показаться назойливым, но я могу для вас что-нибудь сделать?

— Нет, все хорошо. Жизнь, знаете ли, нелепа, и неудивительно, что иногда возникает необходимость выплакаться.

Да, акцент у нее тоже был соответствующий. Казалось, вот-вот из кабины выйдет Бергман или Фасбиндер. Что бы такое сказать в ответ? Он поискал что-нибудь подходящее из сферы реальной жизни.

— Выплакаться или выпить шампанского. — Он поднял свой стакан. — В нем можно утопить печали.

Его шутка была вознаграждена улыбкой — такой прекрасной, какой ему никогда не доводилось видеть ни на экране, ни в жизни.

— Да, — сказала она, — выпьем шампанского. Для богатых это один из способов решать свои печальные проблемы.

Стюардесса тут же принесла бутылку, и они выпили.

— Вы писатель, — сказала она, прикончив первый стакан. — И вы обнаружили ту ужасную рукопись, что разбила нашу жизнь. И, несмотря на это, вы продолжаете писать. Оплакивая свои печали, я слышала ваше щелк-щелк-щелк. Простите, но я забыла ваше имя…

Крозетти представился и, в свою очередь, получил предложение называть ее Амалией.

— Что вы пишете?

— Киносценарий.

— Да? И что это за сценарий?

Шампанское придало ему дерзости.

— Расскажу, если вы признаетесь, почему плакали.

Она одарила его долгим взглядом. Таким долгим, что он подумал, уж не обиделась ли она. Но потом она сказала:

— Думаете, это честный обмен? Правда за выдумку?

— Выдумка и есть правда. Если она хороша.

Она снова надолго замолчала, а потом кивнула.

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду. Ладно. Почему я плакала? Потому что люблю своего мужа, и он любит меня, но у него болезнь: он просто не может не спать с другими женщинами. Множество женщин мирятся с такой болезнью, сами заводят романы на стороне и сохраняют брак как социальное соглашение. Кое-где это называют цивилизованным подходом. Половина Италии и Латинской Америки так живет. Но я не могу. Я педант. Для меня брак священен. Я хочу быть единственной и хочу, чтобы он у меня тоже был один. Иначе я не могу. Скажите, вы верующий человек?

— Ну, я вырос в католической семье…

— Я не это имею в виду.

— Вы имеете в виду, по-настоящему верующий? Я сказал бы, нет. Вот моя мать — верующий человек, и я вижу разницу.

— Но вы верите… хоть во что-то? В кино?

— Наверно. Я верю в искусство. По-моему, если Дух Святой существует, он проявляет себя через выдающиеся произведения искусства, что относится и к некоторым фильмам. В любовь я тоже верю. Я, пожалуй, ближе к вам, чем к вашему мужу.

— Мой муж ни во что не верит. Нет, это неточно. Он верит, что я святая, а его отец — сущий дьявол. Но я не святая, и его отец не дьявол, однако он верит в это, таким образом защищаясь от мысли, что причиняет мне боль. Ведь если я святая, то, конечно, выше всякой ревности, верно? И нет необходимости прощать отца за то, что тот сделал ему. Хотя Джейк никогда не рассказывал, что именно у них произошло. Он хороший, добрый человек, но он не принимает мир таким, какой есть. Вот почему я плачу. А теперь скажите, о чем ваш фильм?

Крозетти рассказал ей и о сценарии, и о событиях реальной жизни, лежащих в его основе, и о Кэролайн, и об их трогательно короткой встрече, и о своей жизни, и о том, кем хочет стать. Она слушала внимательно, почти в полном молчании, в отличие от его матери — у той по ходу дела возникали разные странные идеи, которые она тут же и выкладывала. Когда он закончил, Амалия сказала тоном искреннего восхищения:

— И вы все это придумываете сами! Потрясающе. Лично я совершенно лишена творческой жилки, ничего не способна создать, если не считать детей и мелких вещей типа украшений или кушаний. И еще я умею зарабатывать много денег. Можно ли такое назвать творчеством? Не думаю.

— Во всяком случае, это полезно, — сказал Крозетти, не обладающий ни одним из перечисленных талантов.

— Наверно. Но все равно это скорее мастерство, типа слесарного дела. И всегда возникает ноющее чувство, что деньги незаслуженные. Так и есть. Вот почему богатым трудно попасть на небеса.

В этот момент появилась стюардесса и начала разносить обед. Амалия велела детям снять наушники и пообедать, как она выразилась, цивилизованно. Кресла развернули, и Крозетти оказался напротив маленького мальчика за широким, крашенным под дерево столом. На столе, словно по мановению волшебной палочки, появились скатерть, столовое серебро и маленькая ваза с бутоном белой розы. Мишкин, по-видимому, решил обедать с братом, а не с семьей.

Спустя несколько минут Крозетти смог предположить почему. На протяжении всего обеда — для мальчика это была чашка «Чириоуз» — дети ни на мгновение не закрывали рта. Девочка, в основном вкрадчиво, добивалась своего — просила что-то купить, куда-то пойти, спрашивала, что ей будет позволено в Швейцарии, сообщала, какие ограничения ее не устраивают. Амалия вела себя с ней твердо, но слегка устало; по-видимому, она предчувствовала слезы и яростные споры, ожидающие ее в Альпах. Мальчик ответил на вежливый вопрос о компьютерной игре, в которую играл, бесконечным потоком информации: рассказал о том, как он познакомился со вселенной «Варкрафт», обо всех особенностях своего персонажа, обо всех добытых сокровищах, обо всех монстрах, с которыми сражался. Никакая уловка не могла остановить его разглагольствования, и скука настолько удручала, что почти лишила вкуса замечательное филе и вино. Крозетти почувствовал желание ударить несносного мальчика столовым ножом.

Видимо, уловив эти вибрации, Амалия сказала:

— Нико, не забывай: мы договорились, что ты дашь и другим возможность высказаться.

Мальчик остановился посреди фразы, словно выключили радио, и произнес, обращаясь к Крозетти:

— Теперь вы должны рассказать что-нибудь.

— Можем мы поговорить о чем-нибудь, кроме «Варкрафта»? — спросил Крозетти.

— Да. Сколько пенни помещается в кубическом футе?

— Понятия не имею.

— Сорок девять тысяч сто пятьдесят два. А в кубическом метре?

— Нет, теперь моя очередь. Какое твое любимое кино?

На то, чтобы выяснить это, понадобилось время, поскольку Нико испытывал потребность каждый раз подробнейшим образом обосновывать свой выбор. В конечном счете они остановились на «Парке юрского периода». Конечно, этот фильм имелся на жестком диске компьютера мальчика (он сообщил, что смотрел его сорок шесть раз), и Крозетти уговорил его снова запустить кино, пообещав рассказать, как делали спецэффекты. Он достал специальный маленький разъем, позволяющий двум людям использовать собственные наушники и один компьютер. Крозетти не ударил в грязь лицом как поставщик скучных фактов; в общем, они стоили друг друга.

Пилот сообщил, что они садятся в аэропорту Биггин-Хилл. Все развернули кресла и пристегнулись. Стюардесса принесла нагретые полотенца. Амалия улыбнулась Крозетти и сказала:

— Спасибо, что были терпеливы с Нико. Очень любезно с вашей стороны.

— Никаких проблем.

— Для большинства людей это не так. Нико — несносный маленький человек, однако даже несносные люди нуждаются в любви. Любить их — незавидная судьба, но, мне кажется, вы один из тех, кому она уготована.

Крозетти не мог сообразить, что сказать на это, и почему-то подумал о Ролли. Она определенно несносна, но любил ли он ее? И даже если любил, какое это имеет значение, раз он, скорее всего, никогда с ней больше не встретится?

Самолет мягко приземлился и покатил через маленький аэропорт к терминалу. В окна бил дождь. Крозетти и братья Мишкины собрали свои вещи и верхнюю одежду. Амалия Мишкин пожала Крозетти руку и неожиданно поцеловала его в щеку со словами:

— Спасибо, что поговорили со мной. И с Нико. Теперь вам предстоит безумное приключение, в которое вас втянул Джейк, и больше мы не увидимся. Надеюсь, вы сделаете свой фильм, Крозетти.

Джейк Мишкин остановился в проходе, нависая над ним. Крозетти остро почувствовал себя третьим лишним и быстро покинул самолет. Терминал был маленький, чистый, хорошо организованный, и небольшая стайка дам в униформе провела его через таможню и иммиграционный отдел с услужливостью, доступной только очень богатым. Снаружи ждал лимузин «мерседес» и рядом с ним — человек с большим зонтом. Крозетти сел в машину, и через десять минут к нему присоединились братья Мишкины. Автомобиль отъехал.

— Куда мы направляемся? — спросил Крозетти.

— В город, — ответил Джейк. — Мне надо уладить кое-какое юридическое дело — незначительное, но оно даст возможность оправдать эту поездку, а моя фирма будет счастлива или, по крайней мере, не так несчастна, как сейчас. Это займет не более одного дня. Уверен, вы найдете, чем заняться в Лондоне. Пол покажет вам достопримечательности. Он у нас знаменитый путешественник.

— Звучит очень заманчиво, — сказал Крозетти. — А что дальше?

— Поедем в Оксфорд и встретимся с Оливером Марчем. Отдадим ему личные вещи Булстроуда и попытаемся выяснить, что профессор делал здесь прошлым летом. Ну а потом примем решение на месте.

Они остановились в изящном безымянном отельчике в Найтсбридже. Мишкин тут уже бывал, и персонал шумно выражал радость по поводу новой встречи, что распространялось и на Крозетти. Пол останавливаться в отеле не стал.

— Мой брат не любит внешних атрибутов роскоши, — позже объяснил Мишкин в крошечном баре отеля. Он опрокинул несколько порций виски, пока Крозетти потягивал одну кружку пива. — Наверно, пойдет к своим иезуитам. Ну и займется организацией нашей безопасности.

— Он имеет отношение к службе безопасности?

— Нет, он священник-иезуит.

— Правда? Он так и сказал, но я подумал, что он шутит. Что священник может знать о безопасности?

— Ну, у Пола самые разнообразные таланты и интересы, в чем вы, конечно, очень скоро убедитесь сами. Я часто думаю, что он принадлежит к элитному корпусу папских убийц, о которых так много пишут в наши дни. Что вы думаете о моей прекрасной семье?

— Похоже, они очень славные, — осторожно ответил Крозетти.

— Они и есть славные. Как сладкий пирожок. Слишком славные для меня. Моя жена швейцарка, вы знаете? Швейцарцы все очень славные. Это их национальная особенность, наряду с шоколадом и деньгами. Вы знаете, что перед Второй мировой войной Швейцария была очень бедной страной? А потом внезапно стала богатой. Знаете почему? Они поставляли нацистам технику с заводов, которые не бомбили, потому что они были ох какие нейтральные. И еще есть проблема ста пятидесяти миллионов рейхсмарок, украденных нацистами у истребленных евреев. Это почти три четверти миллиарда баксов по нынешнему курсу. Я задаюсь вопросом: что стало с ними? Не говоря уж о произведениях искусства. У моего тестя великолепное собрание импрессионистов и постимпрессионистов — Ренуар, Дега, Кандинский. Всех не перечислить.

— В самом деле?

— В самом деле. До и во время войны он был банковским служащим. Как ему удалось собрать коллекцию? Благодаря тому, что он славный? Мои дети — наполовину швейцарцы, а это означает, что они лишь наполовину славные, в чем вы, скорее всего, уже убедились. Вы человек творческий, Крозетти, вы наверняка наблюдательны, вы смотрите и стремитесь понять, что к чему. Думаю, вы уже вычислили и Амалию, и меня, и детей. Может, вставите нас в свой сценарий? «Семья Мишкиных» — замечательная получится кинокартина. Моя часть семьи — наполовину еврейская и наполовину нацистская, то есть однозначно не славная. Выпейте что-нибудь еще, Крозетти! К примеру, «космополитен». Напиток вашего поколения.

— Лучше уж я буду держаться пива. По правде говоря, этот сдвиг во времени…

— Чепуха! «Космополитен» — лучшее лекарство, когда имеешь дело со сдвигом во времени. Бармен, «космо» этому человеку! И себе тоже налейте, а мне принесите двойной.

Бармен, смуглый мужчина ненамного старше Крозетти, встретился с ним взглядом, прежде чем выполнить заказ, — он словно спрашивал, не собирается ли ваш приятель разнести к чертям мой маленький бар и можете ли вы увести его отсюда раньше, чем это произойдет? Крозетти трусливо отвел взгляд.

— Думаете, я пьян? — спросил Мишкин, словно почувствовал то, что носилось в воздухе. — Думаете, я потеряю контроль над собой? Тут вы ошибаетесь. Я никогда не теряю контроля над собой. И сейчас этого не произойдет. Евреи не пьянеют, так считает моя теща. Вот единственное преимущество, которое она признает, когда речь заходит о неудачном браке моей жены. Их не обмануло, что формально я принадлежу к святой апостольской католической церкви. А еще тот факт, что евреи — хорошие добытчики. Деньги, умеренность… ох, да, они никогда ни на кого не поднимут руку. Правда-правда, она говорила это, развалившись на шелковом канапе под украденным у мертвого еврея Ренуаром. Католики южной Европы — страшные антисемиты, вам это известно, Крозетти? Многие важные нацисты были католиками — Гитлер, Гиммлер, Гейдрих, Геббельс. А как насчет вас, Крозетти? Вы католик. Вы антисемит? Вы возмущаетесь еврейской мафией, контролирующей средства массовой информации?

— Я наполовину ирландец.

— А, значит, вы не клюнули на эту приманку. Ирландцы не запятнаны позором расизма. Я сам наполовину антисемит, по материнской линии. Разве это не забавно, что все крупные нацисты сильно смахивали на евреев? Геббельс, Гиммлер. Гейдриха вообще постоянно колотили на школьном дворе, потому что мальчишки считали его «жидом». Арийские черты лица и большая толстая еврейская задница. В противовес ему мой дед был настоящим арийцем, как, конечно, и моя мать, его дочь. И моя жена. Как вам кажется, моя жена привлекательная женщина, Крозетти? Желанная?

— Да, она очень славная, — ответил Крозетти, прикидывая расстояние до выхода.

Бар такой маленький, а Мишкин такой большой, что проскользнуть мимо него будет чертовски трудно. Все равно что оказаться в ванной с орангутангом.

— О, она более чем славная, Крозетти. В моей Амалии сокрыты глубокие кладези страсти. Я заметил, как вы наклонялись друг к другу через проход. И в конце она поцеловала вас. Вы условились о встрече? В смысле, это нисколько меня не удивило бы, надо же ей как-то компенсировать… С тех пор как мы женаты, я имел сорок или пятьдесят женщин. Ну, что я могу сказать? Вперед, приятель! Забудьте всю шекспировскую туфту и летите в Цюрих. Я скажу вам адрес. Трахните Амалию прямо в ее скромной желтенькой девичьей постельке. Я даже могу намекнуть вам, что именно ей нравится: например…

— Я иду спать, — прервал его Крозетти и встал.

— Не торопитесь! — воскликнул Мишкин.

Крозетти почувствовал, как его руку сжали; ощущение было такое, будто ее прищемило дверцей автомобиля.

Не раздумывая, он схватил со стойки «космо», к которому так и не прикоснулся, и выплеснул Мишкину в лицо. Тот состроил гримасу, вытер лицо свободной рукой, но не отпустил его. Бармен вышел из-за стойки и велел Мишкину убираться. Мишкин так сильно встряхнул Крозетти, что у того лязгнули зубы, и сказал бармену:

— Все в порядке. Я объяснял джентльмену, как трахать мою жену, а он облил меня выпивкой. Разве это правильно, как вам кажется?

И тут бармен совершил ошибку, схватив Мишкина за руку. Огромный Мишкин отпустил Крозетти и перебросил бармена через стойку, прямо на полки с рядами блестящих бутылок. Крозетти бросился бежать. Он даже не стал дожидаться лифта, промчался через три лестничных пролета и влетел в свою комнату.

На следующее утро Крозетти очень рано покинул отель и отправился в Британский институт кинематографии, где посмотрел фильмы Жана Ренуара «Будю, спасенный из воды» и «Правила игры». Он остался бы и на «Великую иллюзию», но, выйдя в вестибюль выпить воды, почувствовал, что кто-то тянет его за рукав, обернулся и увидел Пола Мишкина в кожаном пальто и церковном облачении. Крозетти подумал, что Пол похож на артиста, играющего священника.

— Как вы узнали, что я здесь?

— А где еще вы можете быть? Ведь не в Музее мадам Тюссо. Пошли, планы немного изменились.

— Как?

— Мы отправляемся в Оксфорд немедленно. Автомобиль ждет.

— А что насчет вещей в отеле?

— Все собрано, упаковано и загружено в машину. Пошли, Крозетти. Вопросы можно задать позднее.

«Мерседес» ждал на улице. На заднем сиденье бесформенной грудой сидел Джейк, закутавшись в дорогой мятый плащ и низко надвинув твидовую кепку. Пол тут же уселся впереди (пассажирское сиденье было расположено «неправильно», и это поражало!), и Крозетти ничего не оставалось, как сесть сзади, отодвинувшись, насколько возможно, от Мишкина, не произнесшего ни слова. Небольшой участок кожи, что выглядывал над его воротником, казался серым, как у рептилии.

Они долго ехали через пригороды и после Ричмонда свернули на автостраду. Крозетти заметил, что Пол то и дело поглядывает в боковое зеркало и рассматривает проезжающие машины с большим интересом, чем это обычно делает пассажир.

— Ну, и почему изменились планы? — спросил Крозетти, когда стало ясно, что никто не собирается добровольно что-либо объяснять.

— По двум причинам. Первая: нас преследуют две группы людей. Серьезные профессионалы, не чета тем болванам в Нью-Йорке. Вторая причина: после «представления» Джейка в баре вчера вечером его попросили съехать, и мы решили, что не стоит искать другой отель в Лондоне, а лучше сразу отправиться в Оксфорд, остановиться там и завтра утром встретиться с нашим приятелем.

— Расскажите поподробнее о профессионалах, — сказал Крозетти. — Если они такие крутые, как вам удалось их обнаружить?

— Потому что мы обратились в охранную фирму, где работают профессионалы покруче. Так, мистер Браун?

Вопрос был адресован водителю, и тот ответил:

— Да, сэр. Они «сели на хвост» мистеру Крозетти с той минуты, когда он покинул отель сегодня утром, и, конечно, следовали за вами от гостиницы иезуитов. Они едут в голубом БМВ через три машины позади нас, а также впереди, в красно-коричневом «форде-мондео» перед белым грузовиком в правом ряду.

— Браун служит в очень уважаемой и чрезвычайно дорогой охранной фирме, — пояснил Пол. — Хорошее вложение денег.

— Нам предстоит автомобильная погоня?

— Весьма вероятно. И, по крайней мере, один впечатляющий взрыв. Хотите знать, что я обнаружил в Святом Олафе?

— План местоположения Святого Грааля?

— Почти. Вы помните, Брейсгедл пишет, что ключ к шифру там, «где лежит моя мать», а его мать похоронена на кладбище церкви Святой Катерины. К несчастью, эта церковь, что пережила Великий лондонский пожар, не устояла перед сокращением численности населения старого Лондона и волной отступничества от веры. В тысяча девятьсот двадцать шестом году ее разрушили. В тысяча девятьсот двадцать первом ее приход был присоединен к приходу Святого Олафа, туда я и отправился.

— Поэтому вы и одеты как священник.

— Правильно. Отец Пол проводит кое-какие генеалогические исследования. По-видимому, когда церковь Святой Катерины стерли с лица земли, могилы перенесли на кладбище в Илфорде, но склепы были также и под церковью. В Средние века, знаете ли, людей хоронили в склепах, и они лежали там, пока не сгнивали до костей, а потом кости помещали в урны и закапывали, поскольку маленькое городское кладбище способно вместить лишь несколько поколений покойников своего прихода. В склепе имелась дверь, и в ней проделано что-то вроде окна, прикрытого маленькой прямоугольной медной пластиной с отверстиями, чтобы пропускать свет. Отверстия образовывали рисунок плакучей ивы. Когда Святую Катерину разрушили, эту пластину вместе с другими ценностями и реликвиями передали Святому Олафу, и там ее выставили в стеклянной витрине в ризнице.

— Вы ее видели? — спросил Крозетти.

— Нет. Викарий, с которым я разговаривал, сказал, что прошлым летом кто-то проник в церковь и похитил пластину. Больше ничего не украли, только ее. Очевидно, она и была тем, что мы называем «решеткой». И еще одна интересная деталь. Незадолго до исчезновения пластины церковь посетила молодая женщина. Она сделала зарисовки медных украшений храма и спросила, не осталось ли что-нибудь подобное из Святой Катерины. Викарий показал ей разные вещи, она сделала несколько фотографий и зарисовала пластину с ивой, которая спустя несколько дней исчезла.

Джейк Мишкин зашевелился, прочистил горло и сказал:

— Миранда.

Почти одновременно с ним Крозетти воскликнул:

— Кэролайн!

Шестое шифрованное письмо (фрагмент 2)

…однако эти двое крепко держали меня, я боролся как мог, но не сумел вырваться. Ящик был пуст, уличающие монеты разбросаны вокруг. М-р У. Ш. поднес свечу к моему лицу, говоря: Дик, что это? Неужто ты обокрал своих друзей? Меня? У него было такое выражение лица, что я малодушно разразился слезами. Тогда он по-доброму усадил меня в кресло, отослал тех, кто захватил меня, сел сам и говорит: Дик, ты не вор, и если у тебя возникла нужда, разве не мог ты прийти к своему кузену и сказать, Уилл, не поможешь ли мне? У меня снова хлынули слезы, казалось, сердце вот-вот разорвется. Я говорю: нет, вы слишком добры ко мне, я подлый предатель, а не друг вам, я так запутался в кознях, что не знаю, что мне делать, о, горе мне! Он говорит: теперь, Дик, ты должен мне признаться во всем как на духу, и никто на свете не узнает, что будет сказано между нами.

Тогда, мой господин граф, я рассказал ему все, о чем рассказывал вам прежде в этом письме. Лорд Данбертон, м-р Пиготт, пьеса о Марии, все козни. И потом то, что я узнал тем утро в «Ягненке», двое убийц, которые подобрались близко к нам обоим. Некоторое время он с мрачным видом глядел на меня, поглаживая бороду, а потом говорит: Дик, глупый мальчик, мы должны выкрутиться из этих сетей. О кузен, говорю я, простите меня. Он отвечает: ты сущий младенец в таких вещах, эти негодяя вынудили тебя участвовать в заговоре, угрожая виселицей. Однако не все потеряно, поскольку я-то не младенец.

Потом он принялся вышагивать по комнате туда и обратно и наконец говорит: ты знаешь, что мистер Вини сидит в тюрьме в Тауэре? Тот самый, который, как ты думал, принес тебе письмо от лорда Рочестера, с чего начались игры. Я говорю, нет, и что это для нас означает? Ну, он говорит, Вини и впрямь человек лорда Рочестера, раз его схватили. Говорят, он был замешан в каком-то заговоре против испанского брака. Можно не сомневаться, когда его начнут допрашивать, все дело с нашей пьесой выйдет наружу. Значит, мы с тобой должны избавиться от этой пьесы, чтобы лорд Данбертон мог сказать: нет, это просто фантазии измученного пытками человека, я ни в чем таком не замешан, и нет никого, кто подтвердил бы его ложь.

Я спросил, как нам справиться с теми бедами, что нам угрожают. Он спрашивает: а ты, парень, умеешь обращаться с мечом? Я говорю, плохо, я же артиллерист, фехтованию не обучен. Он говорит, не важно, у нас есть Спейд, м-р Уайт, м-р Джонсон, ему приходилось убивать, или так он часто говорит. Ну и я. А что вы? — спрашиваю. Ну, говорит он, разве я не сражался на дуэлях чаще, чем половина донов во Фландрии? Да, но мечи-то были ненастоящие, отвечаю я. Ты так думаешь? — говорит он. Этот меч у меня на поясе не просто напоказ, парень, и разве я не прошагал тысячу ночей через мрачные кварталы с мешком серебра, защищая его от воров с помощью оружия? Спроси Спейда, владею ли я мечом, ведь это он учил меня и называл не самым последним своим учеником. Теперь Потрясатель Копья станет Потрясателем Меча, и пусть убийцы трепещут.

И вот мы все собрались: Спейд, Уайт, м-р У. Ш., м-р Джонсон и я — в гостинице «Георг» на Саутуорк. Вечером м-р У. Ш. и я вышли одни, остальные держались на расстоянии, и в конце концов мы наткнулись на этих мерзавцев. Думаю, их было трое или четверо. Я вытащил меч, но кто-то ударил меня по голове, я упал, не видел ничего, кроме темных фигур, света было мало. Когда я смог встать, то увидел, как м-р У. Ш. действует мечом, услышал чей-то крик боли: о, ты убил меня, негодяй! Потом нам на помощь подоспели остальные, но я стоял на коленях и блевал. Все равно мы победили, двое убийц были мертвы, м-р Спейд притащил свою ручную тележку, погрузил на нее трупы и сказал: они пойдут на корм рыбам. М-р У. Ш. говорит, никакой рыбы для нас, Дик, по крайней мере две недели, а то нас назовут каннибалами.

 

17

В дни, что последовали за «вечером смерти», я занимался организацией нашей поездки; в ней должны были принять участие моя семья и Крозетти. Амалия любит проводить каникулы в Цюрихе и, хотя она сама в состоянии зафрахтовать самолет, мое предложение все же приняла. Пришлось, правда, пустить слезу, вызвав у нее жалость к человеку, только что пережившему ужасную травму. Кроме того, это гораздо выгоднее, а Амалия, подобно большинству богатых людей, гордится собой, немного сэкономив.

Что касается копов, с ними никаких проблем, но и информации тоже ноль. Пойманные бандиты просто рассмеялись в ответ, когда их спросили, на кого они работают. Что касается фирмы — там счастливы, что я решил уехать и передохнуть, и с удовольствием предоставили мне полетную карточку под предлогом какой-то мелкой юридической работы в Лондоне. Я не говорил им, что планирую увидеться с наследником Булстроуда.

Я пошел повидаться с Полом, мы мило поболтали об убийстве, меня потянуло на слезы, но с помощью двух таблеток ксанакса удалось удержаться. Он вызвался лететь с нами, чтобы, как он выразился, прикрывать мне спину. Сначала я рассмеялся, но потом задумался. А как же твоя священная миссия? — спросил я. Никаких проблем, Господь сохранит. Кроме того, ему хочется провести Рождество с Амалией и детьми, он немало потрудился на ниве Господней и заслуживает отпуска. Ну, я и согласился. Время от времени, вот как тогда, до меня доходит, что брат действительно любит меня, что я не просто достойная презрения помеха в его жизни. Это всегда порождает во мне что-то вроде нервного страха. Не знаю почему. Омар хотел лететь тоже, но он находится под наблюдением на предмет возможной причастности к терроризму, и ему запрещен выезд за границу. Однако он сказал, что будет молиться за меня.

На следующее утро, пораньше, мы подобрали Крозетти у его лачуги, прихватив с собой копии шифрованных писем, просто на всякий случай. Он сказал, что оригиналы у надежного парня из нью-йоркской полиции, за бронзовыми дверями, — разумная мера. С остальными встретились в Тетерборо. Вышла неприятность с каким-то мелким придурком, без конца оравшим ругательства в телефон, я завелся. Все пассажиры в зале ожидания смотрели на меня одобрительно, но Амалия со страхом. Что? — рявкнул я. Мы перекинулись парой слов. В самолете обычное приятное обслуживание, и — мне, как всегда, везет — стюардесса Карен «Длинные Ножки» Макаллистер. Мы с ней, учитывая обстоятельства, были холодны, как мороженое, хотя во время предыдущих полетов несколько раз побывали на седьмом небе. Амалия, естественно, это унюхала. Каким образом? Может, я оставляю след на женщинах? Или лицо выдает меня, а я и не догадываюсь? Как бы то ни было, последовал сеанс плача, молчаливого плача. Хуже того — она игнорировала меня. Я не мог этого выносить, ушел на корму, вышвырнул Крозетти из его кресла и разговорился с Полом.

Помню, я жаловался на жену, нагоняя уныние, но он выслушал меня. Потом каким-то образом мы перекинулись на папу и мутти — кого из нас они любили больше; обычная тема в тех немногих случаях, когда мы разговариваем о нашем общем прошлом. И мы с удовольствием вспомнили инцидент, когда Пол, в возрасте лет семи, разбил драгоценную мейсенскую статуэтку и мутти гонялась за ним с щеткой для волос, обычным инструментом нашего воспитания. Между прочим, то была не какая-нибудь нынешняя дешевая пластиковая модель, купленная в аптеке, а твердый кусок немецкого клена из Шварцвальда со свиной щетиной — оружие, вполне пригодное для захвата Иерусалима сарацинами. В тот раз Пол попытался увильнуть от наказания, бегая вокруг овального обеденного стола и истерически вскрикивая. Мутти носилась за ним, извергая угрозы по-немецки, а мы, малыши, наблюдали за этой сценой как зачарованные. Сполна насладившись теплотой этого воспоминания, я заметил, что меня, в отличие от него и Мириам, щетка для волос никогда не касалась, поскольку я был хорошим сыном. Пол бросил на меня странный взгляд и сказал:

— Ну да, она била тебя рукой. В спальне.

— О чем ты толкуешь? Она никогда не прикасалась ко мне.

— Ты что, в самом деле не помнишь? Почти всякий раз, когда папа устраивал скандал, она затевала ссору с тобой, уводила в спальню, клала к себе на колени и била рукой по голой заднице, а ты вопил, словно заблудшая душа. Потом она укладывала тебя в постель, баюкала и бормотала всякие нежности, пока ты не умолкал. Мы с Мири подглядывали в замочную скважину. Обычно она называла тебя meine kleine Yidsehen.

— Вот дерьмо! Ты это выдумал.

Он пожал плечами.

— Не веришь, спроси Мири. Мы и тогда чувствовали, что здесь есть что-то противоестественное, даже учитывая ненормальную обстановку нашего дома.

— По-твоему, я вытесняю это унизительное воспоминание? Господи, вот банальщина! И в этом объяснение моих нынешних проблем на любовном и семейном фронте?

— Нет, объяснение в том, что Господь дал тебе свободу воли, и ты решил использовать ее во грех, а не отказаться от своей непомерной гордыни и подчиниться Ему. Раз уж ты спрашиваешь.

Или что-то в этом роде. Такие проповеди всегда пролетают мимо моих ушей. Еще один интересный момент в нашем разговоре возник, когда позже я задумчиво спросил Пола: как получилось, что наши родители вообще связались друг с другом, с самого начала? Он снова бросил на меня странный взгляд.

— Ты действительно не знаешь?

— Страсть военного времени, всегда думал я. Хотя они никогда не рассказывали о своих чувствах.

— Брось шутить. Тебе никогда не казалось странным, что нацистская принцесса выбрала себе в мужья еврея? Самого еврейского еврея, если можно так выразиться.

— Таинство экзогамии?

— Нет, просто она была хорошей нацисткой.

Видимо, на моем лице проступило недоумение, потому что он добавил:

— Послушай, немцы всерьез относились к идее господствующей расы. Herrenvolk имеют право завоевать мир, потому что они сильны, да? И кто их главный соперник за мировое господство?

— Русские?

— Нет, русские — быдло. Евреи — вот единственные противники. Они контролируют Россию, они контролируют и западный мир, включая Соединенные Штаты. Война была борьбой против евреев. И евреи победили.

— Что? Евреев уничтожили.

— Нет, они победили. Потеряли шесть миллионов, конечно, но вернулись в Иерусалим. Немцы потеряли семь миллионов. Армии, втоптавшие Германию в грязь, тайно управлялись махинациями еврейской расы. Она никогда тебе этого не говорила?

— Никогда.

— Повезло мне, значит. Отсюда следует, что раз евреи победили, то они высшая раса, простите нас за лагеря смерти. А из этого следует, что арийской девушке надлежит предоставить свое лоно для следующего поколения высшей расы. Все в высшей степени разумно — для тех, у кого сдвиг по фазе.

Должен сказать, подобное объяснение никогда не приходило мне на ум, и ни Пол, ни сестра не заговаривали об этом. Мои родители, конечно, сражались между собой, словно дьяволы, но я сплел нечто романтическое вокруг их схваток; насмотрелся кино, надо полагать. Люди влюбляются, рожают детей, муж изменяет, жена швыряется тарелками — на этой точке мужчина исправляется и осознает, что его сердце там, где дом. Или он оставляет семью, мать находит хорошего нового мужа, который прогоняет плохого старого мужа, когда тот приползает обратно; или (даже лучше) старый муж умирает.

Самолет не упал с неба от этих откровений, и после очень долгого молчания я проскрипел:

— Так что ты хочешь сказать, Пол? Что мы вторая ступень размножения высшей расы? Мне казалось, как раз такого смешения фашисты пытались избежать.

— Да, но они были одурачены болванами и очарованы этой идеей. Они даже спасали от крематориев еврейских детей с арийской внешностью и отдавали их в хорошие нацистские семьи на воспитание, чего никак не должны были делать, если бы искренне не верили в идею расовой чистоты. А эти измерения черепа и эксперименты Менгеле с близнецами…

Я вспомнил кое-что, только что им сказанное, и прервал его:

— Что ты имел в виду, когда сказал, что мне «повезло»?

— О, только то, что мутти читала мне и Мири лекции о происхождении и о крови как носительнице наследственности, чего ты, по-видимому, избежал. По-твоему, я сам до такого додумался?

— Она говорила вам, что вышла замуж за папу, чтобы двигать дальше расовую теорию Третьего рейха?

— Ну, не такими словами. Но она часто повторяла, что нацисты проиграли, поскольку были слишком чисты и благородны, и что она принесла себя в жертву, дабы заполучить коварные и энергичные еврейские гены. Тебе не кажется, что ее разное обращение с нами в какой-то степени зависело от физических характеристик каждого? Ох, да, ты же вроде бы ничего не помнишь. В любом случае, мы с Мири обманули ее надежды на ubermensch, хотя и обладали безупречной арийской внешностью: я стал бандитом, Мири — шлюхой. А ты был, так сказать, золотым мальчиком, который мог бы оправдать ее жертвы. Вот почему она покончила с собой. Мы с Мири находились вне досягаемости, и она не хотела, чтобы необходимость заботиться о стареющей женщине отвлекала тебя от занятий. Ritterkreuz mit Diamanten нашей героической мутти. У тебя удивленный вид, Джейк. Тебе никогда это не приходило в голову?

— Нет, и я хочу поблагодарить тебя за то, что ты открыл мне глаза. Нужно чаще разговаривать вот так, по-братски… у меня сейчас необыкновенно повысилось настроение. Господи, какая досада, что мутти не дожила, чтобы своими глазами увидеть, как ее блудный сын возвращается во славе, обретя право судить живых и мертвых. Она бы так гордилась тобой!

Пол, как обычно, проигнорировал мой сарказм и сказал кротко:

— Да, я часто сожалею об этом. Ну что, мы покончили с воспоминаниями? Потому что у меня есть кое-какие мысли относительно ситуации, в которой ты оказался.

Мы некоторое время обсуждали нашу стратегию. Он считал, что шекспировская история — лишь надувательство, и предлагал варианты, как нам с учетом этого действовать в Англии. Я подумал, что в его словах есть смысл. Конечно, надувательство. Разве все на свете не надувательство?

Самолет приземлился. Мы поехали в Лондон в лимузине, предоставленном службой безопасности Осборна — охранной фирмой, в которую обратился Пол. Водитель, некто Браун, был агентом названной фирмы и, по словам Пола, в прошлом служил в парашютно-десантных войсках особого назначения. Однако особого впечатления он на меня не произвел — на вид хлипкий и пронырливый. В отеле я немного перебрал — вполне понятно, учитывая обстоятельства — и отправился в постель. Утром, слишком рано, меня разбудили сокрушительная головная боль, сухость во рту и обложенный язык, а также мой брат в церковном облачении, заявивший, что мы отправляемся немедленно. Вроде бы его охранники засекли каких-то плохих парней, и надо ускользнуть от них. Я позволил ему помочь мне привести себя в порядок, и мы в спешном порядке подхватили Крозетти, который за одну ночь превратился во враждебно настроенного зануду. По дороге в Оксфорд он вел себя просто невежливо.

Я, видимо, слегка вздремнул и очнулся от голоса Пола, описывающего, что он нашел в какой-то церкви в старом городе. Он полагал, что это и есть «решетка», с помощью которой Брейсгедл шифровал свои письма. Несомненно, важная находка, но в тот момент я был не в состоянии проявить интерес к словам Пола. Я человек устойчивых привычек, и мотаться в машинах по чужой стране — это не для меня. Вот у Крозетти, я заметил, глаза сверкали. Я бы снова заснул, если бы не слова Пола о том, что «решетку» украла некая молодая женщина. Ясное дело, о ком шла речь. Я отверг мнение Крозетти, будто это Кэролайн Ролли. Преступление явно несло на себе отпечаток Миранды: невинное заигрывание, завоевание доверия одинокого викария, быстрое исчезновение… Миранда! Я не трудился спорить с Крозетти. Я подумал, что раз шифрованные письма у нас, ей в любом случае придется прийти к нам со своей «решеткой». Помню сладкое чувство предвкушения, необычайно интенсивное; как у подростка, едущего на карнавал.

До окраин Оксфорда мы добрались около полудня, и я сильно проголодался. Пол на это ответил мне, что мы встречаемся с Оливером Марчем в местном пабе. Потом Браун вдруг начал вести машину словно безумный: пересек четыре ряда магистрали М40, буквально в последний момент вылетел на А40 и свернул на какую-то местную дорогу к западу от Оксфорда.

Крозетти спросил: он что, пытается оторваться от наших преследователей?

— Нет, только от одного преследователя, — ответил Браун.

После чего мы с ревом мчались по каким-то боковым дорогам, немилосердно болтаясь из стороны в сторону и вздымая за собой столб пыли. Судя по лицам моих спутников, они получали удовольствие от этой гонки и, возможно, оттого, что я чувствовал себя все гаже и гаже. Потом, в особенности лихо объехав что-то вроде фермерского трака, Браун внезапно остановил автомобиль, выпрыгнул из него, открыл багажник и вытащил оттуда длинный черный нейлоновый чехол. Я тоже вылез из машины, нетвердой походкой добрел до низкой ограды и долго сидел на ней, борясь с тошнотой. Придя в себя, я услышал шум приближающегося автомобиля, глянул в том направлении и увидел нашего Брауна под голой придорожной ивой, с огромным ружьем самого экзотического вида. Ствол опирался на развилку дерева и был нацелен на дорогу. Голубой БМВ мчался нам навстречу, и, когда он оказался на расстоянии сотни ярдов, Браун выстрелил. Двигатель издал громкий шум, точно взорвался, машина развернулась и остановилась, из-под капота повалил дым. Браун сунул ружье в чехол. Тут он заметил, что я стою у дороги, вытаращив глаза и прикладывая ко рту носовой платок.

— Вы в порядке, сэр? — спросил он.

— Все нормально. Вы только что расстреляли кого-то?

— Нет, сэр, только машину. Это «баррет», сэр, самая лучшая винтовка для того, чтобы остановить автомобиль. Отец Пол хочет, чтобы мы обеспечили абсолютную приватность встречи.

Я тупо глядел на него. Он взял меня за локоть.

— Нужно вернуться в машину, сэр.

Мы так и сделали, после чего снова поехали по разбитым дорогам и в конце концов добрались до прелестной маленькой английской деревушки, чье название я позабыл. Доркинг Смидли? Инчинг Твидли? Что-то в этом роде. И въехали во двор дома, похожего на частную гостиницу, если не считать причудливого «бисквитного» вида: крытая соломой крыша, черные тюдоровские балки, прочные освинцованные стекла, отливающие багрянцем, — местечко вроде тех, где Дик Брейсгедл выпивал по пинте мальвазии. Мы прошли внутрь, а Браун задержался в автомобиле, разговаривая с кем-то посредством потрескивающей рации.

Внутри было полутемно и уютно, в камине горел огонь. За стойкой бара стоял крупный мужчина с вышедшими из моды рыжими бачками. При виде нас он кивнул в сторону боковой двери. За ней находилась маленькая комната, тоже с камином и видавшим виды круглым столом. Там сидел худощавый представительный мужчина лет под пятьдесят, в твидовой куртке, дорогой рубашке и черном шерстяном галстуке. Когда мы вошли, он поднялся, Пол представил нас, мы по очереди пожали ему руку и сели. Это и был Оливер Марч, сожитель профессора. Еще одно доказательство того, что руководство экспедицией взял на себя Пол. Я не возражал. Я чувствовал себя одним из этих огромных черных баллонов с промышленными химикалиями, инертных и массивных; их еще можно увидеть в гавани на баржах, которые толкают маленькие буксирные суда.

После нескольких вступительных замечаний Марч сказал:

— Значит, тайная встреча. Так странно: когда вы в последний раз видели своего отца, и все такое…

Услышав это, я вздрогнул и недоумевающее посмотрел на Пола. Тот объяснил, что имеется в виду знаменитая картина, где юного рыцаря допрашивают солдаты-пуритане; такая фигура речи. Профессор продолжал:

— Да, именно. И я не согласился бы встретиться с вами в столь нелепом месте, если бы не ваше предположение, отец Мишкин, что версия полиции по поводу смерти Эндрю не соответствует действительности.

Так я впервые услышал, что Пол, оказывается, успел ознакомиться и с делом Булстроуда. Мне стало интересно.

— Совсем не соответствует действительности, — ответил Пол. — Они нашли одурманенного наркотиками продажного юношу по имени Чико Гарза, воспользовавшегося кредитной карточкой вашего друга, и выжали из него признание. Парень не имеет никакого отношения к смерти Эндрю.

— У вас есть доказательства?

— Ну, во-первых, я посетил его в тюрьме. В момент убийства он спал в какой-то норе для бездомных, а когда проснулся, обнаружил в сумке бумажник Эндрю. Он никогда не встречался с Эндрю Булстроудом, но дело тщательно подстроили так, будто он убийца. Полиция нашла следы его пребывания в квартире Булстроуда; в общем, все хорошо подготовлено. Во-вторых — и это наиболее убедительно — никто, кроме моего брата и его секретарши, не знал, что Эндрю отдал бумаги Брейсгедла на хранение юридической фирме. Однако через несколько дней после убийства какие-то русские гангстеры начали шпионить за моим братом. Откуда они узнали? Видимо, вытянули информацию из вашего друга.

Слово «вытянули» повисло в воздухе, и Марч на мгновенье закрыл глаза. Я же подумал вот о чем: Шванов ссылался на свои «источники», объясняя, каким образом вышел на меня, и я не стал давить на него по этому поводу. Конечно, все гангстеры имеют «источники». Либо люди рассказывают им что-то, либо они следят за нужными людьми. А может, Шванов солгал, может, он сам и пытал…

(Когда я оглядываюсь назад уже без эмоций, ситуация кажется поразительно прозрачной, но в ту минуту она еще была затянута пеленой тумана. Вдобавок люди чрезвычайно преуспели в отрицании очевидного — взять хотя бы сюжет обо мне и мутти, рассказанный Полом в самолете; до сих пор я практически ежедневно вспоминаю слова брата. Так что не надо стыдить меня за то, что я не сразу нашел правильный ответ, в конце концов оказавшийся столь ясным.)

В этот момент вошла барменша, не похожая на обычных барменш в подобных гостиницах — жизнерадостных розовых блондинок в крестьянских блузках и фартуках из грубой ткани. Это была тонкая, смуглая, строгая девушка в оливковом брючном костюме, может, мальтийка, а может, корсиканка. Она приняла у нас заказ и отбыла без единой шуточки в духе Фальстафа. Марч сказал:

— Ума не приложу, каким образом Эндрю мог связаться с русскими гангстерами. Не укладывается в голове.

— Ему требовались деньги, чтобы легализовать рукопись, — сказал я. — А потом — для поисков пьесы, о которой упоминает Брейсгедл.

— Простите… Брейсгедл? — спросил Марч, и мы удивленно раскрыли рты.

Крозетти выпалил:

— Разве он ничего не рассказал вам о том, зачем прошлым летом приезжал в Англию?

— Говорил, что занимается какими-то исследованиями. Но он всегда занимался исследованиями, теми или другими. Кто такой Брейсгедл?

Я коротко изложил суть дела, а тем временем вернулась барменша с нашими напитками и едой. Я заказал пинту горького пива и прикончил ее как раз вовремя, чтобы послать девушку за второй. Марч внимательно выслушал меня, задал несколько вопросов.

— Мы с Эндрю жили вместе около тридцати лет, — заговорил он, — и всегда вели себя довольно открыто — в смысле, открыто для оксфордцев, я не имею в виду сантименты или что-то в этом роде. Но должен признаться, я не знаю абсолютно ничего об этой истории. Эндрю, возможно, о многом умалчивал, особенно после той ужасной катастрофы, но все же… И я не вижу ответа на основной вопрос: если ему требовались деньги, почему он не обратился ко мне?

— Вы богаты?

— Ох, совсем нет, но у меня есть кое-какие активы, недвижимость, доставшиеся в наследство ценные вещи. В случае нужды я мог бы добыть сотню или около того, не скатившись в нищету. Вы хотите сказать, что ему требовалось гораздо больше?

— Если вы говорите о сотне тысяч фунтов, то нет. Насколько нам известно, он получил у русских около двадцати тысяч долларов.

— Боже всемогущий! Тогда это вообще лишено смысла. Почему он не пришел ко мне?

— Может, опасался, из-за того скандала, — сказал я и добавил, что Микки Хаас задавался тем же вопросом.

Едва прозвучало имя Микки, и я с удивлением увидел мрачное выражение на тонком лице Марча.

— Ну, к Хаасу он ни в коем случае не пошел бы, — сказал он. — Хаас ненавидел его.

— Что? Как вы можете говорить такое? — возразил я. — Они дружили. Микки был одним из немногих, кто поддерживал Булстроуда в академических кругах, когда разразился скандал с подложным кварто. Он пригласил вашего приятеля в Колумбийский университет, когда все остальные даже не глядели в его сторону.

— Насколько я понимаю, Хаас ваш друг.

— Да, он мой старейший друг и один из самых достойных и великодушных людей, каких я знаю. С чего Эндрю вообразил, будто Микки ненавидит его?

— Это не имеет никакого отношения к воображению! — воскликнул Марч. — Послушайте, двадцать лет назад Хаас написал книгу о шекспировских женщинах, точнее, о женских характерах в пьесах. Смысл сочинения сводился к тому, что восприятие Шекспира как оригинального гения лишь усиливает ядовитый индивидуализм буржуазной культуры. Он утверждал, будто «Макбет» на самом деле рассказывает лишь о трех ведьмах, и прочая пустая болтовня в том же духе. Эндрю попросили написать рецензию для литературного приложения к «Таймс». Он разгромил книгу в пух и прах, чего она и заслуживала. Он не только отметил логические и научные ошибки, но и намекнул, что Хаас и сам все понимает, если принять во внимание его более ранние работы; что он написал этот бред с целью угодить марксистам и феминистам — в общем, тем, кто, насколько мне известно, контролирует ситуацию в американских университетах. Сам я не знаком с его книгой, ведь я простой биолог. Удивительно, что мы с Эндрю так хорошо уживались друг с другом; возможно, дело в отсутствии соперничества — две половинки составили единое целое. Он часто вечерами читал мне отрывки. Ну, разразился огромный скандал, на «Таймс» обрушился поток возмущенных писем, появились статьи в мелких журналах. Помню, я тогда думал: какое счастье, что я занимаюсь делом, основанным исключительно на реальных данных. Постепенно все утихло, как обычно бывает, а когда репутация Эндрю пострадала из-за того ужасного мошенника, Хаас отважно защищал его, а потом предложил работу. Никто из нас не упоминал о прежней ссоре. Мы решили, что все забыто, стало лишь частью обычной для академических кругов пикировки. Но мы ошибались. Почти сразу после приезда Эндрю в Нью-Йорк Хаас начал изводить его. Поначалу это были просто завуалированные резкости, их вполне можно было отнести на счет грубоватого американского юмора. Но постепенно становилось хуже, началась мелочная тирания…

— В чем она проявлялась?

— Ох, Эндрю был обещан шекспировский семинар и несколько курсов для выпускников, а вместо этого он получил смешанные группы первокурсников — как если бы нейрохирурга попросили убирать палаты, смывать кровь и выносить горшки. Когда он пожаловался на такое возмутительное обращение, Хаас сказал, что он должен радоваться, получив хоть что-то. Радоваться, что не живет на пособие по безработице и не торгует часами на улице. Эндрю позвонил мне и рассказал об этом отвратительном случае. Конечно, я настойчиво посоветовал сказать Хаасу, что тот может сделать со своим ужасным предложением, и немедленно вернуться домой. Но он меня не послушался. Думаю, он считал такое обращение расплатой за свой научный грех. И… я понимаю, это прозвучит странно и параноидально, но, по словам Эндрю, Хаас измывался над ним и более хитрыми способами. Платежные чеки Эндрю терялись, мелкие предметы исчезали из портфеля, из комнаты. Кто-то сменил замок на его офисной двери. Однажды он пришел на работу и обнаружил свои вещи в коридоре. Оказывается, офис перенесли в другое место, не уведомив его. Лекции, которые он читал в одной аудитории, таинственным образом переносились в другую, на дальней стороне кампуса, и он должен был мчаться туда по летней жаре. Эта ужасная нью-йоркская жара, он так страдал от нее — не привык, после здешней погоды… И кондиционер у него вечно ломался…

— В этом он тоже винил Микки?

— Да, я понимаю ход ваших рассуждений. Каюсь, я сам думал так же: может, он начал сходить с ума? Но доказательств накопилось слишком много, огромная масса мелких деталей… можно ли их придумать? Маловероятно, по моему мнению. Фантазером бедный Эндрю не был ни в малейшей степени. Мы часто шутили, что у него вообще отсутствует воображение. А потом еще и то, что я увидел, когда он вернулся в прошлым году, в августе.

Он замолчал и отпил глоток пива. Глаза у него увлажнились, и я горячо пожелал ему не сломаться из-за бедного Эндрю. Я и сам хлебнул пива — уже третью пинту.

— Это трудно описать. Состояние маниакальное и одновременно испуганное. С ним приехала молодая женщина, и он настоял, чтобы она остановилась у нас в доме, хотя поблизости есть множество вполне приличных отелей.

— Кэролайн Ролли, — сказал Крозетти.

— Да, кажется, так ее звали. Она помогала ему в каких-то исследованиях…

— Он не говорил, что за исследования?

— Нет. Только сказал, что это самая важная и сенсационная находка во всей истории шекспироведения и о ней нужно помалкивать. Словно я болтун. Так или иначе, они то приезжали, то уезжали. У него, казалось, было много денег, он нанял автомобиль, пропадал по нескольку дней и возвращался в оживленном настроении. Сказал лишь, что устанавливает подлинность некой рукописи и хочет сохранить в тайне, чем он занимается. Вроде бы для этого он и таскал за собой мисс Ролли. Насколько мне удалось понять, они подтвердили подлинность рукописи с помощью каких-то технических средств, после чего отбыли в Уорвикшир.

— Куда именно в Уорвикшир, вам известно? — спросил я.

— Да, я случайно наткнулся на оставленные мисс Ролли бумаги, из которых следовало, что они посещали Дарден-холл. Эндрю вернулся один и казался сильно расстроенным и испуганным. Я спросил его о мисс Ролли, но он отделался отговорками: якобы она где-то там занимается исследованиями. Я ни на миг ему не поверил и подумал, что они поссорились. В любом случае, он совершенно изменился. Он настоял, чтобы занавески на окнах постоянно были задернуты, и ночью расхаживал по дому с кочергой и свечой, заглядывая во все углы. Я умолял его рассказать, в чем проблема, но он ответил, что лучше мне ничего не знать.

Крозетти стал допытываться у Марча, что за бумаги оставила Ролли. Как ему кажется, вернулась ли она в Штаты вместе с Булстроудом? Марч не знал, и на этом наш разговор практически закончился. Мы заверили профессора, что непременно переправим ему личные вещи Булстроуда, что мисс Пинг вплотную занимается завещанием покойного (конечно, не упоминая о пропаже рукописи), и ушли.

Когда мы сели в автомобиль, возникло небольшое разногласие насчет дальнейших действий. Пол считал, что нужно придерживаться первоначального плана и идти по следам Булстроуда, то есть поехать в Уорвикшир и посетить Дарден-холл. Крозетти возражал: похоже, Булстроуд ничего там не нашел, и с какой стати мы рассчитываем добиться большего, чем эксперт? Он предпочел бы остаться, обследовать дом Марча и Булстроуда и поискать «бумаги», о которых упоминал Марч. Я заметил, что его, похоже, гораздо больше интересует местонахождение мисс Ролли, чем Объекта. Он ответил, что Ролли — источник, ключ и двигатель этого дела. Найдите Ролли, и вы получите полную информацию об Объекте. В том числе, скорее всего, и похищенную «решетку». Мы несколько минут перекидывали эту кость туда и обратно, причем я раздражался все сильнее (поскольку не сомневался, что «решетку» похитила лже-Миранда). Наконец Браун напомнил, что наши преследователи сейчас наверняка курсируют по окрестностям, расспрашивая, не видел ли кто-нибудь наш «мерседес», а поскольку такие машины не часто встречаются на здешних дорогах, то противник очень скоро снова сядет нам на хвост.

Пол предложил Крозетти вернуться в гостиницу и попросить у Марча разрешения изучить бумаги; остановиться он может в одном из тех самых «вполне приличных отелей». Марч не возражал, и мы оставили Крозетти с ним. Я испытал чувство облегчения, поскольку этот человек по-прежнему раздражал меня. Я сказал об этом Полу, и он спросил: почему? На него Крозетти произвел впечатление сдержанного и спокойного человека. Пока мы ехали на север, этот парень произнес не больше нескольких слов.

— Не нравится он мне, — ответил я. — Типичный мелкий позер. Киносценарист, господи! Абсолютно не заслуживает доверия. О чем я думал, когда приглашал его ехать с нами?

— Ты должен обращать внимание на людей, раздражающих тебя, — сказал Пол.

— Как прикажешь это понимать?

— Думаю, ты и сам знаешь, — произнес он мерзким самоуверенным тоном, к которому иногда прибегал; словно голос с небес.

— Не знаю. Я сказал бы, если бы знал. Или на тебя уже снизошел дар читать мысли?

— Хм-м-м… тебе не приходит в голову мысль о другом мелком позере, только не киносценаристе, а актере? Вот только у этого последнего была не такая счастливая семья, как у Крозетти, не такая любящая мамочка, не такой героический папочка…

— По-твоему, я завидую ему? Я похож на него?

— Ты когда-то решил, что лучше действовать наверняка, и поступил на юридический факультет вместо того, чтобы попробовать заняться тем, чего на самом деле хотел. И вот теперь ты видишь парня из хорошей любящей семьи, имеющего мужество следовать за своей мечтой…

— Это ни в какие ворота не лезет.

— К тому же ты фактически обвинил его в попытке соблазнить твою жену. Более того — ты подталкивал его к этому. Прямо перед тем, как устроил погром в баре отеля и уложил бармена в больницу.

— Не делал я ничего подобного! — невольно вырвалось у меня.

— Знаю, знаю, ты уверен, что не делал, но в действительности еще как делал. Бывало у тебя когда-нибудь прежде столь сильное похмелье?

— Ох, спасибо! Уверен, в подвале твоей церкви собираются «анонимные алкоголики», и мне там самое место.

— Нет, я не думаю, что ты пьяница. По крайней мере, пока. Хотя три пинты крепкого английского пива — многовато для середины дня.

— Я человек крупный, — сказал я слегка неуверенно, поскольку фрагменты ужасных воспоминаний начали возвращаться ко мне.

Обычно я не напиваюсь… А-а, черт с ним.

В Дарден-холл мы приехали около четырех. Небо набухло влагой, удивительно короткий для осени день почти подошел к концу, и фары нашей машины высвечивали кучи листьев на подъездной дороге. Дарден-холл недавно перешел под юрисдикцию Национального треста по охране памятников. После смерти последнего барона Рита в 1999 году в здании начали реставрацию и пока не открыли его для публичного обозрения. Мы заранее позвонили и договорились о встрече с хранительницей музея — мисс Рэндольф.

Дом осыпался и шел трещинами, напоминая фильмы ужасов, время суток и погода добавляли сходства. Средняя часть здания относилась к началу семнадцатого столетия, два флигеля — к георгианской эпохе, фасад украшали викторианские безделушки. Перед домом мы встретили рабочего на крошечном тракторе, и он направил нас к двери, что была когда-то входом для слуг. На наш стук ответила крепкая женщина сильно за сорок, типичная англичанка, в очках с половинками стекол, в твидовой юбке и двух кардиганах — последнее весьма предусмотрительно с ее стороны, поскольку в доме стоял такой холод, что от дыхания шел пар. Самоотверженно жужжал маленький электрический камин, но, очевидно, толку от него было мало. Это кабинет бывшего дворецкого, объяснила она, единственная обитаемая комната в доме и ее штаб-квартира. Она спросила, чем может помочь нам, и я ответил:

— Мы здесь, чтобы увидеть графа Дракулу.

Она усмехнулась и ответила:

— Да, все так говорят. Или вспоминают о крестьянах, приходивших к Франкенштейну. Слишком много готических романов и фильмов, но, я думаю, во всей этой чепухе что-то есть. Полагаю, даже в девятнадцатом столетии, когда казалось, что эти дома построены на века, писатели понимали — с ними что-то не так, они находятся на месте ужасных страданий. Что и проявилось в готических рассказах.

— И на каких страданиях построен этот дом?

— Ну, судите сами. Первый лорд Данбертон украл его при попустительстве Генри Восьмого у каких-то монахинь-бенедиктинок, у которых здесь была благотворительная больница. Лорд, естественно, благотворительностью не занимался, и впоследствии Данбертоны сколотили состояние на сахаре и рабах. Они вкладывали его в георгианские дома, а позже занимались каменным углем и газом, имели собственность в Ноттингеме и Ковентри. Никто из них никогда не работал, а жили они как императоры. Но…

— Что? — спросил Пол.

— Это трудно объяснить. Идемте со мной, я вам кое-что покажу.

Следом за ней мы покинули офис и пошли по коридору, тускло освещенному пятнадцативаттными лампами в настенных подсвечниках. По сравнению с комнатой дворецкого тут было холодно, как в могиле, подумал я. Сырой холод, вполне в готическом духе. Она открыла дверь и повернула выключатель. Я изумленно открыл рот.

— Это обеденный зал начала семнадцатого столетия, позже он стал комнатой для завтрака. Превосходный образец обшивки ореховым деревом, не говоря о резьбе на буфетах и паркетных полах. Только вглядитесь в детали! Выдающиеся английские мастера сделали это для бандитов, не способных отличить панельную обшивку от стен овечьей пещеры. Что в таком случае заставляло мастеров вкладывать душу в свою работу? Любовь, вот что. И я уважаю их и занимаюсь сохранением этой красоты. Идем дальше, еще не все.

Следующая комната представляла собой бальный зал.

— Посмотрите на потолок. Джакомо Кваренги, примерно тысяча семьсот семьдесят пятый год, Британия правит морями. Вон она в своей колеснице-амфибии, влекомой дельфинами, и вдоль границы стоят представители других народов, выражая ей почет и уважение. Сама комната просто райская. Посмотрите на пропорции! На окна! На паркет! Никто и никогда не построит больше такого дома, хотя в стране есть люди, могущие купить любого лорда Данбертона за счет своих карманных денег. Значит, из мира ушло что-то чудесное, и я хотела бы знать почему.

— Я тоже, — сказал Пол. — Мне знакомо это чувство. Я часто испытываю его в Риме. Коррупция и безнравственность, разрушение истинной веры, но все-таки… какие великолепные вещи они делали!

После этого они ударились в оживленную болтовню о Риме и эстетике, а я разглядывал Британию и пытался идентифицировать изображенных рядом людей. Потом мы вернулись в чуть более теплый офис, к проблемам сегодняшнего дня. О них рассказал Пол, уже успевший установить доверительные отношения; кроме того, на нем было церковное облачение, а у кого не возникнет доверия к священнику? Когда он закончил, мисс Рэндольф спросила:

— Значит, вы проделали этот путь из-за судебной ошибки? Пошли по следам Булстроуда в надежде, что ухватитесь за ниточку и она приведет к его настоящему убийце?

— В том числе, — сказал Пол. — Вы помните его визит сюда?

— О, конечно помню. Здесь не так часто бывают посетители, с которыми можно говорить о чем-то ином, кроме футбола и цен на бензин. Боюсь, я тогда вцепилась в них и заболтала до умопомрачения. Как поступаю и с вами, позор мне. Да, профессор Булстроуд, с ним молодая женщина — кажется, Кэрол Релих? Правильно?

— Почти. Вы случайно не помните, что они искали?

Женщина на мгновение задумалась, глядя на огненные спирали обогревателя.

— По их словам, они исследовали семейную историю Данбертонов, но, мне кажется, их занимало что-то еще. Судя по выражению их лиц, тут была замешана коммерция, и они мало интересовались деталями. Ученые, по моим наблюдениям, чрезвычайно зациклены на своих темах, однако профессор Булстроуд и его ассистентка не производили такого впечатления. Но, в конце концов, это не мое дело, и у него имелись рекомендательные письма, поэтому я дала им ключ от комнаты, где хранятся архивные документы, и вернулась к своей работе. Они провели там целый день, что поистине удивительно, потому что эта комната не больше лошадиного стойла, а бумаги никто никогда не разбирал. Они спустились оттуда, покрытые пылью веков. Я спросила, нашли ли они то, что искали, и они ответили «да», поблагодарили меня, и профессор внес пожертвование на нужды реставрации — сто фунтов стерлингов, очень щедрый дар. И они ушли.

— Они унесли что-нибудь?

— Вы имеете в виду, не прихватили ли они с собой какой-нибудь документ? Не думаю, хотя в принципе могли, и не один. Я же не смотрела, что они делают, и, уж конечно, не обыскивала их перед уходом.

В этот момент зазвонил телефон, мисс Рэндольф сняла трубку громоздкого старинного аппарата, выслушала и сказала нам, что ей надо кое-что обсудить с подрядчиком. Мы поблагодарили ее и ушли.

Оказавшись в тепле нашего автомобиля, я спросил Пола, что он об этом думает.

— По-моему, они обнаружили что-то, и Ролли сбежала с найденным документом.

— Похоже. Ну, брат, и что теперь? По-моему, мы исчерпали все возможности.

— Да, на этом направлении. — Он взглянул на часы. — На сегодня все, полагаю. Вернемся в Оксфорд, переночуем в каком-нибудь «вполне приличном отеле», утром подберем Крозетти и поедем в Эйлсбери.

— Зачем? Что там, в Эйлсбери?

— Спрингхилл-хаус, тюрьма ее величества. Я хочу поговорить с Леонардом Паско, всемирно известным фальсификатором документов. Мистер Браун, как вы думаете, можно устроить так, чтобы нас туда сопровождали?

— Да, сэр. Уверен, кто-нибудь разболтает о месте нашего назначения.

— Да, в мире очень много зла, — заявил Пол, с видом такого коварного удовлетворения на лице, что мне захотелось ему врезать.

— И еще кое-что, мистер Браун.

— Да, сэр?

— Не могли бы вы по дороге найти некую ферму? Ферму, где разводят гусей.

— Гусей, — повторил водитель. — Да, сэр.

— Что ты затеваешь, Пол? — спросил я.

— О, мы отправимся на встречу с Ричардом Брейсгедлом, — ответил он.

И больше не добавил ни слова, хитрый ублюдок.

Шестое шифрованное письмо (фрагмент 3)

…мы пошли к Георгу, разговаривая. М-р У. Ш. говорил, как я сам убил или почти убил человека, мне нужно исповедоваться, а где я сейчас найду священника? Потом он сказал, Дик, мы отправили двух твоих мерзавцев в ад, но в аду их ой как много, дьявол закатывает их в бочки, словно сельдей. Так что, когда твой Пиготт узнает об этом деле, он будет посылать новых и новых, пока, наконец, не одолеет нас. Значит, мы должны ударить по корню, а это лорд Данбертон. Теперь мы должны воззвать к тем, кто поважнее нас, поскольку важного лорда может свалить только тот, кто еще важнее. Я вожу дружбу с Монтегю, Монтегю с Говардом, как они оба друзья старой религии. Франческа Говард покорила сердце лорда Рочестера, что всем при дворе известно. Значит, если она передаст ему письмо и поклянется, что оно правдивое, лорду Данбертону придется плохо, а ты будешь спасен. Какое письмо, сэр, спрашиваю я? Нет, говорит он, мне следовало сказать: два письма, первое то, которое тебе передал фальшивый Вини, якобы написанное рукой лорда Рочестера, а второе то, которое ты должен написать сегодня ночью и там рассказать всю историю. И вот я написал, мой лорд, то, что вы сейчас читаете. Когда я закончил, он прочел и начал указывать, где нужно сделать поправки, но я сказал: нет, это мое письмо, не делайте меня одним из ваших героев, потому что это не пьеса. Он засмеялся, говоря: парень, ты прав в этом, поскольку я ну прямо как мясник и желаю проткнуть любого теленка, мимо которого прохожу, мой он или нет.

Тогда я спрашиваю его: сэр, эта хитрость спасет нас или мы должны сделать что-то еще? Он говорит: тебя, думаю, спасет, но меня, насколько я знаю, нет. Но почему, вы же сами сказали, что дружите с важными людьми? На это он отвечает: все течет, все изменяется, и сейчас прилив не в мою пользу. Недавно убили короля Франции Генри, какой-то монах сделал это, и король Иаков снова боится папистских заговоров. Он назначил фанатика пуританина кентерберийским архиепископом, его партия сильно давит на нас, актеров. На меня самого нападают в публичной печати, и никто не осмеливается поднять голос в мою защиту. Власть моих друзей из дома Монтегю и других ослабевает, их жилища, прежде надежные, теперь обыскивают, как у простых людей. Я говорю: и однако вы написали ту пьесу. Да, говорит он, написал, как пленник, много лет скованный, оживает и начинает отплясывать, едва кандалы упали. Ох, парень, неужели ты вообразил, будто я думал, что такую пьесу кто-нибудь когда-нибудь увидит? Нет, но она изливалась из меня, едва ты дал для этого самый ничтожный предлог, и ее было не остановить, это ужасная глупость, знаю, но теперь, когда мертворожденное дитя появилось на свет, что с ней делать? Ее нужно сжечь, говорю я. Да, сжечь ее, говорит он, мою еретическую писанину.

 

18

Стук.

Крозетти зашевелился, стараясь вернуться в сон, где он обсуждал фильмы с Джуди Фостер и Кларком Гейблом. При этом он переглядывался с Джуди, поскольку они втайне знали, что Гейбл на самом деле не умер, и ждали, чтобы тот объяснил, как ему удалось обмануть весь мир. Но тут за их спинами раздался этот стук, и он сказал, что должен пойти выяснить, в чем дело…

Стук-стук-стук, стук-стук-стук-стук.

Он проснулся в незнакомой комнате отеля «Линтон» на окраине Оксфорда. В очень милой комнате, которую любезный мистер Марч снял для него. Здесь имелось выходящее в сад окно в форме эркера. За стеклами чернела ночь, и там же находился источник звука, вырвавшего Крозетти из мира грез. Новая горсть гравия ударила в стекло. Он взглянул на часы: половина третьего ночи.

Он встал, натянул джинсы, подошел к окну, открыл его и получил в лицо еще одну горсть гравия. Выругался, высунулся из окна и на лужайке внизу разглядел темную фигуру, наклонившуюся, чтобы подобрать с дорожки новую горсть гравия.

— Кто тут, черт побери? — спросил он громким шепотом, каким говорят, когда не хотят разбудить спящих соседей.

Человек внизу выпрямился и тоже прошептал:

— Кэролайн.

— Кэролайн Ролли?

— Нет, Крозетти, другая Кэролайн. Спускайся и впусти меня.

Он долго вглядывался в белое, запрокинутое вверх знакомое лицо, потом закрыл окно, натянул рубашку и кеды, покинул комнату, вернулся обратно, успев проскочить до того, как дверь захлопнулась, схватил свой ключ, промчался по короткому коридору, вниз по ступеням и через холл к двери в сад. Открыл ее — и вот она, стоит там, в джинсах и черной футболке с длинными рукавами, промокшая насквозь, черные волосы облепили лицо.

Она метнулась мимо него в холл.

— Господи, как же я замерзла, — сказала она, и это походило на правду: в тусклом красном свете лампочки аварийного выхода ее губы были синими. Она бросила взгляд на стойку. — Можешь раздобыть что-нибудь выпить?

— Бар закрыт и заперт. Но у меня в комнате есть бутылка.

Он и правда купил ее в дьюти-фри для матери. Когда они оказались в комнате, он пошел в ванную, открыл кран с горячей водой, вручил Кэролайн свой старый клетчатый халат и велел снять мокрую одежду. Пока она переодевалась в ванной, он щедро налил виски в два стакана для воды и, когда она вышла — в халате, с полотенцем на голове, — протянул ей один из них.

Она выпила, закашлялась и вздохнула, заметив, что Крозетти вглядывается в ее лицо. Их взгляды встретились.

— Что?

— Что? Кэролайн, сегодня второе декабря, вернее, уже третье, а ты исчезла… точно не помню… в конце августа. Булстроуд мертв, тебе это известно? Кто-то убил его. Потом его юрист застрелил двух типов в гостиной моей матери, а гангстеры пытались похитить меня, и… Ох, боже, этому нет конца! Кэролайн, где тебя черти носили и что, черт побери, ты все это время делала?

— Не кричи на меня! — ответила она напряженным голосом. — Пожалуйста, можно мне посидеть минутку спокойно?

Крозетти сделал жест в сторону кресла у окна, она уселась там, а он плюхнулся на постель лицом к ней. Сейчас она выглядела странно маленькой и юной, хотя под глазами залегли тени, а сами глаза напоминали потускневший металл.

Она допила виски и протянула стакан за новой порцией.

— Нет, — сказал Крозетти. Сначала рассказывай.

— С какого момента? С самого рождения?

— Нет, можешь начать со своего брака с X. Олруд, проживающего в доме сто шестьдесят один по Тауэр-роуд, Брэддок. Давай, выкладывай.

Она резко втянула воздух, и он увидел, как на ее щеках расцвели знакомые розовые пятна. Ролли краснела легко, а ведь это важно для такой законченной лгуньи.

— Тебе и это известно?

— Да. Вообще-то я побывал там, рядом с этим домом. И мило побеседовал с Эмметом.

Глаза у нее расширились, она зажала рукой рот.

— Господи, ты видел его? Как он?

— Более-менее здоров, только немного тощенький. По-моему, умный мальчик. Там и девочка была, она тоже здорова, хотя ее я видел лишь мельком. Их отец, похоже, парень вспыльчивый.

— Можно и так сказать. Харлан всегда давал рукам волю.

— Это я видел. Объясни, как получилось, что ты связалась с ним? Он, кажется, намного старше тебя.

— Он был моим зятем. Мама умерла, когда мне было тринадцать, и моя сестра Эмили взяла меня к себе. Она на четыре года старше меня, а он на шесть лет старше ее.

— А твой отец?

Она издала короткий иронический смешок.

— Вот только знать бы, кто он. Мама служила горничной, барменшей и пополняла доход за счет своих дружков. Плати арендную плату за месяц — и получишь все двадцать четыре удовольствия. Таких называли «подружками дальнобойщиков». Очередной дружок и застрелил ее. Может, он хотел серьезных отношений? Однажды я пришла домой из школы, а там полно копов. Я позвонила Эмили, и она увезла меня. Это произошло в Микэниксбурге, и я стала жить с ними. Тебе обязательно знать это?

— Да. Значит, никакого дяди Ллойда не было.

— Нет, насчет дяди я соврала. Но Харлан был. Он начал спать со мной, когда мне исполнилось четырнадцать, и Эмили не предпринимала ничего, чтобы прекратить это. Он ее сильно колотил. Я забеременела Эмметом в шестнадцать, а Молли — четыре года спустя. И вот что я тебе скажу — тогда мне казалось, что все нормально. Харлан имел работу, мы не голодали. Так и жили. У меня была Эмили, у нее я, и у обеих дети. Ты удивился бы, узнав, сколько людей в городках вроде Брэддока живут так же. Потом Харлан потерял работу, начал подрабатывать за гроши в «Уолмарте», Эмили умерла, и…

— Отчего Эмили умерла?

— Удар током от стиральной машины. Она всегда искрила, а Харлан обещал починить ее, но так и не удосужился, и с ней приходилось обращаться очень осторожно. Иногда я думаю: может, Эмили нарочно убила себя. Он регулярно избивал ее.

— М-м-м… И как сюда вписывается переплетное дело?

Внезапно лицо у нее словно окаменело.

— Ты желаешь знать все обо мне? Почему? Потому что мы один раз переспали? И это дает тебе право получить полное издание жизни Кэролайн Ролли?

— Нет, Кэролайн. У меня нет права ни на что. Однако ты пришла ко мне посреди ночи. Зачем? Ради теплой ванны? Ради виски? Ради того, чтобы поболтать о старых временах в книжном магазине?

— Нет, но… Послушай, мне нужна твоя помощь. Я сбежала от них и не знала, куда пойти. И у нас нет времени входить в детали. Как только они проснутся и обнаружат, что я исчезла, они придут сюда.

— Кто «они», Кэролайн?

— Люди Шванова. Их четверо, в отеле в двух милях отсюда. Они знают, где ты. От них и я узнала это.

— И что… теперь? Опять же — почему я должен тебе верить?

— О господи! Я уже говорила, что не умею вести себя с… реальными людьми вроде тебя. Я лгу, впадаю в панику, убегаю и… Ради бога, можно мне еще выпить? Пожалуйста!

Он налил. Она выпила.

— Ладно, у нас нет времени для долгого разговора. Переплетное дело… Как-то я пошла с детьми к доктору, это нужно было для школы, и, пока ждала своей очереди, увидела эту книгу. Она стояла там как украшение, понимаешь? Ну, как некоторые люди делают у себя фальшивые книжные шкафы с обложками старых книг? Только у доктора были настоящие книги. Эммет и Молли играли с ними, стащили их на пол, строили домики, и девушка в приемной велела им прекратить. Я поставила книжки на полку. Одна из них называлась «Переплетное дело», и я стащила ее. Она была переплетена в телячью кожу, с золотым обрезом. Может, дело в том, что она казалась такой роскошной — эта кожа, бумага… В общем, не Брэддок, а осколок другого мира, драгоценный камень, случайно упавший мне в руки. Вернувшись домой, я спрятала ее и читала по ночам, каждую ночь на протяжении многих месяцев. Идея, что можно делать книги вручную и они будут такие красивые, завладела мною — не знаю почему. А потом Эмили умерла, и Харлан начал колотить меня. Я знала, что если не сбегу, то кончу как Эмили. Либо он убьет меня, либо я сама убью себя, а может быть, убью его. Ну, я и удрала. В первый раз он поймал меня, запер в подвале и избил так сильно, что я едва могла ходить. В следующий раз я дождалась, когда он получил зарплату, взяла пять сотен, пока он спал, и сбежала. Я ловила попутные машины на дороге и остановилась только в Нью-Йорке. Жила в приюте, нашла работу: убиралась в домах по ночам. Именно благодаря этой работе я наткнулась на свой лофт. Это было незаконно, там остались вредные испарения, но чертовски дешево: владелец хотел, чтобы кто-то приглядывал за домом, чтобы бомжи не ограбили его, охотясь за медью. Тогда я впервые услышала имя Шванова.

— В какой связи?

— Он был владельцем дома или части него. Управление недвижимым имуществом. Так у меня появилось место, где жить, и я еще два года убирала дома по ночам, а свободное время проводила в библиотеке. Я изучала переплетное дело, книжный бизнес и все прочее, чтобы состряпать фальшивое резюме. Потом я пошла работать официанткой в ресторане, в деловой части города, потому что мне нужно было выглядеть как обычные люди. Нужно было посмотреть, как они одеваются, как говорят, какие делают жесты. Так я превратила себя в человека среднего класса. На это ушел еще год. И потом я нашла работу у Глейзера. Вот и вся моя грустная история. Может, теперь поговорим о рукописи?

— Давай.

— Я была знакома с Булстроудом… по-моему, я говорила тебе об этом. Сидни познакомил нас, и я прослушала курс лекций по рукописям, который он читал в Колумбийском университете. Едва увидев бумаги, извлеченные из Черчилля, я поняла, что это ценная находка. — Она отпила виски и перевела взгляд на черную ночь за окном. — И ты, конечно, хочешь знать, почему я солгала насчет того, что испорченные книги принадлежали мне, почему сделала вид, что в бумагах ничего стоящего нет, и почему придумала, будто скрываюсь, уговаривая тебя продать бумаги Булстроуду по дешевке.

— Я весь внимание.

— Ладно. Я служу в магазине, и я нашла рукопись в книгах, купленных у моего хозяина за пенни. У меня нет никаких средств, а для того чтобы установить подлинность рукописи и продать ее на аукционе, понадобятся немалые деньги. И если я публично заявлю о находке, тут же объявится Сидни и поднимет такой хай…

— В каком смысле «поднимет хай»?

— О, вижу, ты не знаешь Сидни. Он заявил бы, что я вскрыла обложки, нашла рукопись, не сказав ему об этом, и мошенническим образом приобрела книги за гроши. На дело тут же легло бы пятно, и ни один аукционный дом не стал бы с ним связываться. Сидни — большая «шишка» в этом мире, а я никто. Значит, мне требовалось подставное лицо, и я подумала о Булстроуде. Позвонила ему, пока ты тем утром ждал на улице, рассказала о находке и договорилась о встрече у него в офисе. Он говорил, что, если рукопись подлинная, он даст мне пять тысяч сверх того, что заплатит тебе. Потом бумаги перешли бы к Булстроуду. Даже если его однажды обвели вокруг пальца, он все равно оставался крупным ученым и палеографом. Появление у него рукописи никого не удивило бы. И никакой связи со мной или Глейзером.

— Хорошо, Кэролайн, но я все равно не въезжаю, почему ты не рассказала мне все как есть.

— Ох, ради бога… я же не знала тебя. Может, на следующий день ты сболтнул бы Глейзеру: дескать, Кэролайн нашла бесценную рукопись начала семнадцатого столетия в книгах, что вы продали ей как негодные, ха-ха! Поэтому мне пришлось втянуть тебя в аферу, но так, чтобы ты не знал, сколько на самом деле стоят бумаги.

— Понятно. А то, что произошло после, той ночью… тоже было частью аферы?

Наверно, впервые за время разговора она посмотрела ему в лицо. Отец Крозетти как-то говорил, что патологические лжецы всегда глядят следователю прямо в глаза и удерживают взгляд неестественно долго; он обрадовался, что Кэролайн так не сделала. Вид у нее был, как ему показалось, слегка пристыженный.

— Нет, — ответила она, — это не было частью плана. Я знала, что ты сердишься на меня, и рассказала тебе чушь о дяде Ллойде. Я думала, ты просто уйдешь, но ты не ушел, а наоборот — доставил мне такое удовольствие… Послушай, за всю жизнь у меня никогда не было подобного дня: чтобы кто-то водил меня по разным местам, и покупал мне вещи, и звучала прекрасная музыка, и кто-то заботился обо мне, как о человеке, а не просто хотел меня поиметь…

— Я хотел тебя поиметь.

— Я имею в виду, у меня никогда не было такого человека — моего возраста, приятного мне. Чтобы я тоже хотела его. Я никогда не была ребенком, я никогда не была подростком. Я никогда не ходила в кино с мальчиками. И это оказалось как наркотик.

— Значит, я тебе нравлюсь?

— О, я обожаю тебя, — ответила она так просто, что это прозвучало убедительнее любого признания со вздохами и переживаниями. Сердце Крозетти глухо застучало. — Но что с того? Ты слишком хорош для меня, и это просто нелепо, не говоря уж о моих детях. К чему тебе такая морока? И тогда я сказала себе: ладно, всего одна ночь… не знаю, как сказать… одна ночь молодости, как происходит у нормальных людей нашего возраста. А потом все кончится, как у Золушки, только без хрустальных башмачков и принца. На следующий день мы с Булстроудом обсудили, что делать дальше. Он сказал, что может раздобыть нужное количество денег, и мы встретились со Швановым. Ты когда-нибудь видел Осипа Шванова?

— Нет. Только тех, кто работает на него.

— Ох, он что-то из ряда вон. Лицо такое гладкое, если не считать морщин вокруг глаз. Он напомнил мне Рэя Бриджера.

— Кого?..

— Одного из тех, с кем моя мама встречалась когда-то, но сейчас мне не хочется о нем рассказывать. В любом случае, я сразу поняла, что Шванов — мерзкий тип, но у бедняги Булстроуда и мысли такой не мелькнуло. Конечно, я не стала предупреждать его. Он разливался соловьем, рассказывая Шванову о пьесе Шекспира, о том, что документ Брейсгедла сам по себе стоит от пятидесяти до ста тысяч, но если мы найдем рукопись Шекспира, то даже примерно нельзя сказать, на сколько она потянет. На сотню миллионов? На сто пятьдесят? Дескать, Шванов ничем не рискует — если мы вернемся с пустыми руками, у него остается письмо Брейсгедла, которое можно продать. Шванов дал ему двадцать «кусков» и велел немедленно отправляться в Англию на поиски следов Брейсгедла, этого лорда Д., кто бы он ни был, и самой пьесы. Что профессор и сделал. Я поехала с ним…

— Не попрощавшись. Тебе не кажется, что ты поступила немного невежливо?

— Не было другого выхода. В результате я точно знала, что ты никогда не свяжешься с этим сукиным сыном.

— Ты защищала меня?

— Да. И не думай, что ты не нуждался в защите. Ты не знаешь этого типа.

— Кстати, о Шванове… Как получилось, что британский ученый знаком с бандитом?

— Понятия не имею. Их свел общий друг. Думаю, это связано с деньгами — возможно, Булстроуд разорился, попытался раздобыть денег и вышел на Шванова. Господи, как я устала! На чем я остановилась?

— На том, что ты улетела на самолете, не зная, когда вернешься. И не попрощавшись.

— Правильно. Ну, мы прибыли в Англию, поехали в Оксфорд и остановились у Олли Марча. Булстроуд настоял, чтобы я оставалась с ним — так, дескать, безопаснее, хотя Марч явно не обрадовался. Мне нужно было установить, к какому времени относится рукопись, и никто не должен был знать, что Булстроуд имеет к ней отношение. Когда все подтвердилось, он совсем рехнулся. Мне не дозволялось звонить по телефону, и я еле-еле убедила его, что нужно написать то письмо Сидни, сочинить историю о проданных вклейках и отправить ему чек, чтобы не было лишних неприятностей. Он просто обезумел. Подозревал меня в том, что я работаю на Шванова, рассказываю тому о наших исследованиях и планах.

— Но ты не работала на Шванова.

— Конечно работала. Я и сейчас работаю на него; по крайней мере, так он считает. Еще до отъезда из Нью-Йорка он дал мне номер своего сотового и велел держать его в курсе. Что, по-твоему, я могла ответить подобному человеку? Отказаться?

Она устремила на Крозетти вызывающий взгляд, и у него язык прилип к гортани. Она сорвала с головы полотенце и принялась с такой яростью вытирать волосы, что он вздрогнул. В конце концов он спросил:

— И что Булстроуд сказал, когда ты сообщила ему о шифрованных письмах?

Она снова залилась краской.

— Я не сообщала ему. Это сделал Шванов.

— Но Шванову-то ты сказала.

— Я лишь подтвердила его подозрения, — быстро ответила она. — У него люди повсюду, он и без меня все знал. О тебе, надо полагать, он узнал от Булстроуда и проверил твое окружение. Тебе не приходило в голову, что он мог выяснить о произошедшем в Нью-Йоркской публичной библиотеке? Да он может выяснить, что происходит в ЦРУ, боже ты мой!

— Тогда хватит болтать о том, что ты якобы старалась не впутывать в дело меня.

— Прости. Я трусиха, и он пугает меня. Я не могу ему врать… Когда Булстроуд узнал о шифрованных письмах, он совсем пошел вразнос. Мне приходилось все время успокаивать его. Он понял, что ключ к местонахождению пьесы — в этих письмах, и если Шванов завладеет ими сам, мы ему не понадобимся больше. Я предложила посмотреть, не сохранились ли копии шифрованных писем Брейсгедла в архиве Данбертона.

— Вот почему вы поехали в Дарден-холл.

— Правильно. Но их там не оказалось. Во всяком случае, мы не нашли их. Зато мы нашли «карманную» Библию. Знаешь, что это такое?

— Да, — ответил Крозетти, — маленькая тюдоровская Библия, тысяча пятьсот шестидесятого года издания, девять на семь. Мы считаем, что она лежит в основе шифра Брейсгедла. Но как вы узнали это? У вас же нет шифрованного текста.

— Нет, но мы нашли в библиотеке Данбертона «карманную» Библию с дырочками над некоторыми буквами. Булстроуд решил, что именно эти буквы были ключом и при шифровке использовалась также «решетка». Он чертовски много знал о старинных шифрах.

— И вы украли «решетку» из церкви.

— Ты и это знаешь? Ничего себе!

— Я знаю все. Почему вы просто не украли Библию?

— Булстроуд украл ее. А потом отправил меня за «решеткой». Послушай, к тому времени им настолько завладела паранойя, что он воображал, будто целые стаи ученых занимаются теми же поисками. Он хотел помешать им на случай, если им в руки попал шифрованный текст. Он вбил себе в голову, что ты отдал письма кому-то — хотя бы своей знакомой в библиотеке, — и в результате началась большая охота. Вот почему он вернулся в Нью-Йорк: хотел забрать у тебя бумаги. Ведь «решетка» у него была, и…

— Шванов поймал его и пытал. Зачем?

— Он решил, что Булстроуд надул его. Кто-то (не знаю кто) позвонил Шванову и сообщил, что Булстроуд заключил сделку с другой шайкой гангстеров, охотящейся за рукописью. Шванов просто обезумел.

— Другой шайкой? Ты имеешь в виду нас? Мишкина?

Она задумчиво пожевала нижнюю губу.

— Нет, не думаю, что имелись в виду вы. Кто-то еще, другие гангстеры. Тип по имени Харел, тоже русский. Все они русские евреи, так или иначе связанные между собой, конкуренты или бывшие партнеры. Они, как правило, говорили по-русски, и я не слишком много понимала…

— А что насчет этой Миранды Келлог, о которой Мишкин прожужжал нам все уши?

— Я встречалась с ней только раз, — ответила Кэролайн. — Понятия не имею, кто она на самом деле, может, актриса или модель, которую Шванов нанял, чтобы выманить у Мишкина оригиналы Брейсгедла. Настоящей наследнице они организовали бесплатный отпуск, а она выдала себя за Келлог.

— Что случилось с ней?

— Думаю, раздобыв оригинал, она потребовала у Шванова еще денег и он избавился от нее.

— Убил?

— Ох, да! Она мертва. — Кэролайн содрогнулась. — Мертва, как и Булстроуд. Шванову не нравится, когда на него давят.

— Булстроуд и правда решил надуть Шванова?

— Да. Только не с другими гангстерами, насколько мне известно. Но он никогда и в мыслях не держал, что расстанется с пьесой, если мы найдем ее. Марч говорил, что Булстроуд собирался отдать ее государству. С условием, конечно, что он один будет иметь доступ к ней и право первого издания. Его вместе с рукописью заперли бы в Тауэре, а Шванову осталось бы лишь облизываться. Я хочу сказать, что профессор был шекспироведом до мозга костей. Он только об одном и говорил, бедняга. А как у него глаза сияли, ты бы видел!

— Ну, никакая перфорированная Библия не всплыла, насколько мне известно. Остается предположить, что она у Шванова. Что случилось с «решеткой»?

— Очевидно, она тоже у Шванова, поскольку Булстроуд взял ее с собой, покидая Англию. Когда на него надавили, он, должно быть, рассказал, что оригинал письма у Мишкина. По-видимому, он уже догадывался, что шифрованные письма у тебя. Никто не подъезжал к тебе насчет них?

— Еще как подъезжал! — Крозетти коротко рассказал о недавних событиях у себя дома. — Значит, итог таков: у нас шифрованные письма, у него «решетка». Классический пат. Или я еще чего-то не знаю, Кэролайн?

На ее лице промелькнуло странное выражение.

— У тебя есть с собой шифрованные письма? — спросила она. — В смысле, прямо здесь, в этом номере?

— Ну, оригиналы в безопасности в подвале Нью-Йоркской публичной библиотеки, но в моем компьютере есть оцифрованная версия. «Карманная» Библия у меня тоже имеется. Мишкин купил две штуки. И у меня есть оцифрованный текст тысяча пятьсот шестидесятого года издания, который я скачал перед тем, как мы…

— А у меня есть «решетка».

— Что? Где?

Она встала, распахнула халат и положила ногу на ручку кресла, обнажив внутреннюю часть бедра.

— Вот здесь.

Она указала на созвездие крошечных голубых точек на гладкой белой коже. Он опустился на колени, приблизил лицо почти вплотную и внимательно вгляделся. Запах розового мыла и самой Кэролайн заставил колени задрожать. Сначала точки казались расположенными наобум, но потом он разобрал узор: стилизованная плакучая ива, символ скорби. Он хрипло спросил:

— Кэролайн, это что, самодельная татуировка?

— Да. Я сделала ее в доме Олли после того, как украла «решетку». С помощью булавки и шариковой ручки. Здесь восемьдесят девять точек.

— Боже! Все точно?

— Да. Я перевела ее на бумажную кальку и сравнила с проколами в Библии из Дарден-холла. Все совпало.

— Но почему?

— Потому что подумала: вдруг я когда-нибудь встречусь с тобой и шифрованные письма все еще будут у тебя? Бумагу можно потерять или украсть, как мы знаем. Не говоря уж о том, что эти ублюдки сто раз обыскивали меня. Но той суке, что меня обыскивала, не сообщили никаких деталей насчет того, что именно искать, — просто велели проверить все дырки, нет ли где чего. Сейчас татуировки у многих. У тебя есть бумажная калька?

— Нет. Но у меня есть очень хороший карандаш для нанесения меток. Можно использовать стекло вот от этой картины. Оно подходящего размера.

Она легла на край постели, на спину, левое бедро ровно, а правое — под углом к телу. Крозетти встал на колени между ее раздвинутыми ногами. Включил все лампы в номере. Приложил стекло к ее коже и разметочным карандашом тщательно нанес красные точки над каждой голубой. Левой рукой пришлось упереться в теплое тело и очень низко наклонить лицо. Это стало самым эротическим переживанием его жизни — за исключением еще одного, и на нервной почве он едва не захихикал. Они не разговаривали. Ролли лежала неподвижно, словно труп.

Когда дело было сделано, она запахнула халат и сказала:

— Булстроуд изучил узор проколов в Библии из Дарден-холла и пришел к выводу, что они начали со второй страницы Книги Бытия и дальше по порядку. Нужно поместить самые крайние отверстия «решетки» так, чтобы нижняя левая и нижняя правая оказались над первой и последней буквами нижней строчки каждой страницы, и читать буквы под отверстиями в обычном порядке — слева направо, сверху вниз.

Крозетти мгновенно оказался у стола, включил компьютер и открыл Библию. Поместил стекло над Книгой Бытия, как ему было сказано. Карандашные метки были полупрозрачны, и читать буквы под ними не составило труда.

— Я буду называть буквы, а ты набирай их, — сказал он. — Д… а… в… о… в…

Это была невероятно нудная работа. Крозетти, конечно, давно сосчитал буквы в шифрованных письмах. Их оказалось больше тридцати пяти тысяч, не считая пробелов, и каждой соответствовала неповторяющаяся буква библейского ключа. Он быстро произвел в уме подсчет.

Если, скажем, диктовать одну букву в секунду, на тридцать пять тысяч букв уйдет почти десять часов, помимо перерывов и проверок. Слишком долго, если Ролли ищут — а он не сомневался в ее словах. Может, нужно немедленно уйти и «залечь на дно»? Его тут же осенило, где самое подходящее для этого место; но он просто умирал от желания немедленно прочесть шифрованные письма. Он перестал диктовать.

— В чем проблема? — спросила Кэролайн.

— Это муть, вот что. Должен быть более легкий путь. Мы не шпионы начала семнадцатого века. Дерьмо! Я таращусь в компьютер, и мне даже в голову не пришло…

— Что ты бормочешь, Крозетти?

— Посмотри на «решетку». Первая буква ключа есть третья буква на первой строчке, потом пятнадцатая, потом двадцать вторая. Следующая строчка: вторая буква, седьмая, потом четырнадцатая. «Решетка» создает одинаковый узор на каждой странице. Титульные листы они не использовали?

— Нет, только страницы, плотно заполненные текстом. И конечно, каждую вторую страницу, чтобы отверстия, приложенные с одной стороны, не путались с теми, что оказались на другой.

— Конечно. Они взяли только правые развороты страниц. Значит, вот что нужно сделать: вызвать оцифрованную версию Библии, удалить заглавные титульные листы и левые развороты страниц и написать простую поисковую программу, чтобы считала и записывала только те буквы, на какие указывает «решетка». Ключ можно создать автоматически. Программа Виженера у меня тоже здесь есть. Если сработает, мы к утру узнаем все тайны Брейсгедла.

— Можно я немного вздремну, пока ты этим занимаешься?

— Располагайся как дома.

Крозетти снова повернулся к столу.

Как всегда бывает в проектах с участием компьютера, потребовалось гораздо больше времени, чем ожидалось. Окна уже посветлели к тому моменту, когда Крозетти нажал клавишу и послал длинную вереницу букв — ключ, как он надеялся, — в виртуальную пасть программы Виженера, куда уже была загружена вся цепочка букв из шифрованных писем Брейсгедла. На экране появилась надпись: «ИДЕТ ПРОЦЕСС РЕШЕНИЯ».

Под этой надписью один за другим стали возникать крошечные прямоугольники, похожие на вагоны на железнодорожных рельсах. Крозетти всю ночь пил растворимый кофе из запасов отеля, и во рту у него пересохло.

— Крозетти… Господи, который час?

— Почти семь. Думаю, у меня получилось. Хочешь посмотреть?

— Я чувствую запах кофе.

— Тут осталось еще немного, но он отвратительный. Иди сюда, посмотри. Возможно, это и есть решение.

Кэролайн перекатилась на кровати и подошла к нему. От нее пахло постелью и сном. На экране последний маленький прямоугольник сменился заглавием текстового файла:

Исходный текст шифрованных писем Брейсгедла.

Крозетти подвел к нему курсор и сказал:

— Предоставляю тебе эту честь. Нажми ввод.

Она так и сделала. Экран сплошь заполнил текст без единого пробела. Первая строка выглядела так:

mylfrdithdsnowpascdtwowerkesandsomedaitssincgilefmyouphowfsaidlhaue

— Ох, нет, нет! Не получилось! — закричала Кэролайн.

— А я говорю, получилось. Вспомни, они работали с двумя разными Библиями, Брейсгедл и Данбертон, и среднее качество печати тогда было очень скверным, особенно если речь шла о массовых изданиях вроде «карманной» Библии. Не было двух совершенно одинаковых копий. Наверняка у них возникала та же самая проблема. «Решетка» копии Брейсгедла создавала немного другой набор букв ключа по сравнению с копией Данбертона. Другой, но близкий. Сейчас… подожди, я скопирую эту строку в отдельный документ… так… вставлю пробелы, поправлю очевидные ошибки, пунктуацию… вот она, первая строчка.

My lord: it has now passed two weekes and some daies since I left your house [90]

— Боже! Крозетти, ты волшебник!

На ее лице сияла восторженная улыбка — та самая, что являлась ему во сне на протяжении многих месяцев. Он почувствовал, что сам широко улыбается.

— Вовсе нет, — сказал он. — Любой гений до этого додумался бы. Ты меня поцелуешь?

Она поцеловала его. Спустя какое-то время они оба, обнаженные, лежали в постели под одеялом. Крозетти отодвинулся и посмотрел ей в глаза.

— По-моему, прямо сейчас мы не станем читать эти письма, — сказал он.

Она снова поцеловала его.

— Они оставались в неприкосновенности четыреста лет. Еще один час ничего не изменит. Ты, я думаю, слишком устал.

— Слишком устал для чтения текста с экрана, да, но не для этого.

Последовала новая порция этого, после чего он резко спросил ее:

— Теперь ты останешься? В смысле, будешь тут и завтра, и послезавтра…

— Думаю, за эти дни я могу ручаться.

— А дальше? Или мне придется каждый день договариваться с тобой заново?

— Крозетти, пожалуйста, не…

— Ах, Кэролайн, ты меня убиваешь. — Он вздохнул. — Да и сама можешь погибнуть, если будешь продолжать в том же духе.

Он и дальше развивал бы эту тему, но она закрыла его рот поцелуем и прижалась к его бедру давным-давно утраченной шифровальной «решеткой» Ричарда Брейсгедла.

— Это было быстро, — сказал он.

— Да. Быстро и неистово.

— Мне нравится, как твои глаза широко распахиваются, когда ты кончаешь.

— Безошибочный признак. Чтобы запомнить кто.

— Мудро. А теперь, хотя я не против заниматься этим до бесконечности…

— Ты хочешь прочесть письма. Ох, ради бога, зачем ты спрашиваешь? Я и сама хочу.

— Чтобы между нами не было недопонимания. Раз мы оба согласны, давай по очереди сходим в ванную и займемся письмами.

Она быстро поцеловала его и выскользнула из постели. Он подумал: на свете нет ничего лучше, чем смотреть, как пересекает комнату женщина, только что занимавшаяся с тобой любовью. Свет раннего утра играет на ее спине, ее попке… Если бы снять это так, подумал он, чтобы все выглядело как в реальной жизни…

Неожиданно Кэролайн вскрикнула и рухнула на пол.

— Что?

— Они здесь!

На ее лице возникло загнанное выражение лисы, ослепленной фарами, которое он помнил по Нью-Йорку, — животный страх в глазах. Это зрелище снова разбило ему сердце.

— Кто? — спросил он, хотя и сам догадался.

— Один стоит в саду — Сёма. Другие, наверно, поджидают перед отелем. Ох, господи, что же нам делать?

— Одевайся! И держись подальше от окна!

Она, словно ящерица, юркнула в ванную, а Крозетти встал и подошел к окну голый, потягиваясь и почесывая живот, как человек, который только что проснулся и ничего не опасается. В саду действительно стоял мужчина: широкоплечий, в черном кожаном пальто до колен и вязаной шапочке. Он поднял взгляд, скользнул им по Крозетти и отвел глаза. Значит, если они и в курсе, где он находится вместе с Кэролайн, они не знали его в лицо. Странно; ведь они без труда отследили его тогда, около дома. Если это не другая шайка. Кэролайн что-то говорила о двух соперничающих бандах…

Однако сейчас некогда думать об этом. Он оделся, выдернул телефонный шнур из розетки, вставил в телефон адаптер для английских систем, подсоединил его к компьютеру, сжал и зашифровал материалы Брейсгедла и набрал номер своего электронного почтового ящик. Он давно отвык от выхода в Интернет через модем, но эта связь, конечно, по-прежнему работала. Казалось, прошла целая вечность, пока все загрузилось (на самом деле пять минут), и по окончании он запустил программу очистки жесткого диска. Стер шифрованные письма, ключ, Библию и версию исходного текста. Подняв взгляд, он увидел Кэролайн в дверном проеме ванной.

— Что ты делаешь? — громко прошептала она.

— Защищаю наши секреты. Забавно. Я видел столько фильмов, где возникали подобные ситуации, что сейчас будто действую по сценарию. Парень с девушкой бегут от плохих парней…

— Ох, черт побери, Крозетти, это не какое-то там кино! Если они схватят нас, то будут пытать, пока мы сами не расскажем все секреты. Они возьмут паяльную лампу…

— Такого нет в сценарии, Кэролайн. Выкинь это из головы.

Он снова повернулся к компьютеру, проработал еще несколько минут, потом выключил его и убрал в специальный футляр.

— Теперь нужно упаковать тебя. — Он вывалил на пол содержимое своей дорожной сумки. — Надеюсь, ты достаточно гибкая, чтобы втиснуться сюда.

Она сумела, но едва-едва. Крозетти знал, что когда такой трюк проделывают в кино, то на самом деле герой несет в сумке манекен из пенопласта. Выяснилось, что в реальности тащить женщину в сумке по лестнице гораздо труднее, чем ему представлялось. Он покрылся потом и тяжело дышал, когда добрался до вестибюля.

Бегло оглядевшись, Крозетти заметил еще двоих. Он старался не таращиться на них, но боковым зрением отметил, что они в кожанках, крупные и решительные. Подойдя к стойке, он вручил клерку заранее заготовленную записку:

Пожалуйста, не называйте моего имени. Я хочу избежать встречи с людьми, которые ищут меня. Спасибо.

В записку он вложил двадцатифунтовую банкноту. Клерк, молодой азиат, встретился с ним взглядом, кивнул, в молчании совершил все необходимые формальности и в конце лишь сказал:

— До свидания, сэр. Всегда рады вам.

Крозетти открыл сумку, достал оттуда плащ, кашне и шляпу, которые втиснул поверх Кэролайн, и надел их на виду у бандитов, скользнувших по нему взглядами безо всякого интереса. Гангстеры смотрели на главную лестницу и аварийный выход в другом конце вестибюля. Он подхватил сумку и прямо мимо них вышел на улицу. Там уже ждал «мерседес», заказанный по Интернету, а позади него — «даймлер». Прислонившись к «даймлеру», курил еще один головорез. Водитель «мерседеса», сикх в белом тюрбане, помог Крозетти загрузить сумку в багажник. Крозетти уселся и велел ехать в ближайший универсальный магазин. Водитель привез его на Темпл-сквер, где находилась целая галерея магазинов, живо напомнивших Крозетти маленькие американские городки. Это вызвало у него ощущение смутной печали.

Вернувшись с покупками к автомобилю, он попросил водителя открыть багажник. Кэролайн со стонами вылезла оттуда, и он помог ей устроиться на заднем сиденье. От нее пахло сыростью, брезентом и нестираной одеждой. Когда автомобиль тронулся, Крозетти вручил ей сумку с покупками. Она принялась рыться в ней.

— Ты всегда покупаешь мне одежду, Крозетти. И нижнее белье. Это, наверно, возбуждает.

— Просто люблю чистоту. Это мой недостаток. Ну, как тебе?

— Отвратительно. Я буду похожа на старлетку или неумелую шлюху. И что это за парик в стиле Долли Партон. Я думала, надо стать незаметной.

— Вот ты и станешь незаметной, поскольку обычно носишь черное и волосы у тебя темные. Одевайся.

Она заворчала, но послушалась — натянула сиреневый свитер, обтягивающие желтые джинсы, белую парку большого размера с воротником из искусственного меха и ботинки.

— Все подходит, — заметила она. — Я поражена. А это что такое?

— Косметика. Ну-ка, посиди спокойно.

Пока автомобиль ровно мчался по шоссе, Крозетти нанес на лицо Кэролайн тональный крем, густо подрисовал фиолетовым глаза, а губы подвел темно-красным. После чего продемонстрировал ей, как она выглядит, в маленьком зеркальце (зеркальце он тоже купил).

— Эй, морячок, не хочешь поразвлечься? — спросила она, глядя на свое изображение. — Крозетти, где, черт побери, ты этому научился?

— У меня три старшие сестры, и я принимал участие во многих очень, очень малобюджетных фильмах. И не благодари меня. Перед вылетом Мишкин дал мне карточку «Американ-экспресс».

— И куда мы направимся с мишкинской карточкой «Американ-экспресс»?

— В Касабланку. Мы направимся в Касабланку… на воды. Я тебя приглашаю. Нужно отсидеться, пока все уляжется. Будем изучать шифрованные письма Брейсгедла и вычислять, куда они приведут нас. Если приведут куда-нибудь.

— А если в аэропорту у них тоже свои люди?

— Маловероятно. Мы скрываемся не от правительства или Джеймса Бонда. Это шайка местных гангстеров. В данный момент они, скорее всего, уже ворвались в нашу комнату, увидели груду одежды, книг и осознали, что их провели. Они поймут, что мы поехали в аэропорт, потому что видели, как я садился в лимузин аэропорта. Они пустятся в погоню, да, но мы выкарабкаемся.

Она вздохнула, откинулась на мягкую кожу сиденья и закрыла глаза. Он взял ее за руку — теплую и влажную, как у ребенка, — и тоже закрыл глаза. Машина мчалась на юг.

Шестое шифрованное письмо (фрагмент 4)

…вытащил из своего шкафа рукопись, говоря, ты должен сжечь это. Я почти донес ее до огня, но под конец не смог, не знаю почему, это было для меня все равно что убить ребенка. Ведь я любил его и понимал, что он очень любит эту пьесу. Но словами я выразить этого не мог, просто чувствовал сердцем. Вместо этого я сказал, может, лучше спрятать ее как доказательство подлого заговора. Он долго смотрел на огонь в молчании и пил, а потом говорит, это мысль, мой Дик, счастливая мысль. Мы не сожжем ее, мы ее утопим, кто знает, может, она всплывет из воды в грядущие времена, когда люди будут смотреть на эти события другими глазами. Потом он смеется и говорит, думаю, только эта бедная несыгранная пьеса и останется от Уилла на века, вот умора. Нет, говорю я, потому что толпы ломятся на ваши пьесы, потому что вы лучше всех создаете комедии. На это он состроил гримасу, словно проглотил кусок гнилой рыбы, и говорит, о чем ты болтаешь, Дик. Какие пьесы. В прошлый вторник они подняли крик, подавай нам что-нибудь новенькое, это мы уже видели. Плевое дело, разжечь любопытство мелкого люда. Другое дело создать вещь, полную воздуха и теней. Нет, если человек хочет жить после того, как его кости сгниют в земле, он должен из своих мозгов вытянуть что-то более весомое, эпическую поэму или историческую драму. Или из своего семени произвести на свет сына. У меня нет исторических пьес, эпических только две, и те слабые. Имей я земли и богатство, я, может, стал бы вторым Сидни или Спенсером, но с самой юности я должен был зарабатывать и зарабатывать. Когда карандашом работаешь только ради денег, получается Ничто. А мой сын мертв.

Больше той ночью мы об этом не говорили. Позже мы отправились в Уорвикшир, путь был нелегкий из-за зимы, все измучились, но прибыли в Стратфорд 18 февраля. Пошли в некоторое место и в безопасности спрятали там пьесу. Где это, я записал шифром, известным только мне и м-ру У. Ш., не этим шифром, мой лорд, а новым, который мы придумали вместе с У. Ш. Он сказал, скроем это в том, что мной написано, и мгновенно написал мне ключ. Здесь указано направление, и любой человек, у которого будет это, а также ключ и умение рассчитывать расстояние, как тут сказано, сможет найти место, где покоится пьеса.

Мой лорд, если вам нужна пьеса о Марии Шотландской, пошлите всего лишь слово, как я во всем должен подчиняться вашим желаниям. Я самый преданный и ничтожный слуга вашего лордства.

Ричард Брейсгедл. Лондон, 22 февраля 1611.

 

19

В тюрьме нас встретила, даже с радостью, помощница тюремного надзирателя миссис (не мисс) Колдуэлл — дама вроде М. Тэтчер, полька, что было заметно по ее акценту. Я невольно спросил себя, как успел Пол все организовать. Неужели он предвидел необходимость посетить Паско, когда узнал, что я оказался связан с Булстроудом и тайными рукописями? Маловероятно; хотя я бы не удивился. Как уже говорилось, Пол очень умен и проницателен. Его предшественники-иезуиты морочили головы всем народам мира, так что перехитрить банду русских бандитов, даже евреев, для него не слишком уж сложно. Это логичное рассуждение? Возможно, не очень; возможно, в нем есть доля антисемитизма, пусть и шиворот-навыворот: евреи умные, следовательно, хитрые, и с ними нужно держать ухо востро. Выходит, и у меня нет иммунитета к уютным объятиям антисемитизма. Скорее наоборот, как частенько указывает мне Пол.

Тюрьма представляла собой заведение класса «Д», то есть то, что ее величество называет «заведениями с минимальной изоляцией заключенных». На самом деле Спринг-хилл-хаус когда-то был частным домом, а все его нынешние обитатели, по словам миссис Колдуэлл-Тэтчер, проходят процесс реабилитации. Конечно, сказала она, вы можете увидеться с мистером Паско, нашим образцовым заключенным. Оставайтесь тут, сколько пожелаете.

Паско оказался маленьким непривлекательным человеком, тщательно одетым в голубую шелковую рубашку, шерстяной свитер, твидовые брюки и изящные туфли. Крошечные обезьяньи глазки метались за толстыми стеклами очков, жидкие волосы (крашенные в диковатый оттенок желтого) были зачесаны назад и доходили до воротника. Он говорил, как выражаются британцы, с шикарным акцентом и явно страдал грехом гордыни. Священной обязанностью Пола было указать ему на это и напомнить о покаянии; с сожалением вынужден констатировать, что он не выполнил свой долг, а, напротив, воспользовался данной чертой характера Паско к нашей выгоде. Или ради достижения блага — зависит от точки зрения. Как я уже сказал, мой брат — человек проницательный и тонкий.

Мы встретились в комнате Паско — уютном гнездышке, похожем на номер какого-нибудь захудалого, но удобного английского отеля. Мебель как в студенческом общежитии, но Паско слегка облагородил обстановку: на стенах фотографии в рамах и копии рукописей, одеяло в стиле ар-деко, по постели разбросаны разноцветные подушки, на полу потрепанный восточный ковер, возможно, подлинный. Он устроился на постели, прислонившись к груде подушек, а мы сели в кресла.

Разговор начался с Булстроуда. Паско слышал о его смерти и жаждал узнать подробности. Мы ему их сообщили, однако не стали опровергать версию полиции о том, что профессор стал жертвой своих сексуальных пристрастий. Потом прозвучала фраза, которую я тогда не понял, — о том, произведена ли оплата. Пол ответил: да — и протянул Паско узкую полоску бумаги. Тот внимательно изучил ее и спрятал, после чего снова откинулся на подушки, точно паша, сложив на груди длинные изящные руки и мечтательно воздев взгляд.

И принялся рассказывать, как ловко он провернул эту аферу. То есть он заявил, что рукопись Брейсгедла поддельная (последовали бесчисленные подробности о бумаге, о рецепте чернил, о том, как обмануть технологию проверки возраста рукописи, и так далее) и что кто-то, кого он не назвал, дал ему текст и обеспечил необходимыми материалами. В тюрьме? — спросил я. Никаких проблем, нагло ответил он; в этой тюрьме я могу строчить хоть целые тома, и никто не узнает, чем я занимаюсь. Он выполнил заказ, тайно переправил бумаги на волю и получил обещанную плату. Он также посоветовал своему таинственному клиенту, как лучше все провернуть. Важно действовать поэтапно и заставить клиента потрудиться, чтобы он думал, будто обнаружил рукопись сам. Лучше всего, если бумаги найдут в старой книге или книгах, в присутствии неосведомленного свидетеля, а потом отнесут их к Булстроуду как к эксперту.

Почему именно к Булстроуду? Паско мерзко расхохотался. Пословица «обжегшись на молоке, дуют на воду» — чушь несусветная, сынок. Лучший объект для одурачивания — человек, жаждущий возместить свою потерю. Бедные ублюдки никогда ничему не учатся. Подталкиваемый расспросами Пола, Паско рассказал, как придумал эти якобы зашифрованные письма (нет ничего более интригующего, чем шифр, джентльмены, если хотите увлечь жертву), включая «обнаружение» необходимой «решетки». Потом, почти причмокивая от удовольствия, он изложил, как организовать поиски спрятанного сокровища. Он входил во множество деталей (не вижу смысла повторять их здесь), и все выглядело убедительно и потрясающе сложно. Агент того, кто затеял аферу, находится в лагере жертвы — обязательное условие. Лучше, когда это девушка, хорошенькая цыпочка. Не повредит, если жертву одолеют сомнения, а девушка разгадает, как привести его к рукописи Шекспира. Эта первая жертва потом продаст рукопись следующей — серьезному клиенту, располагающему куда большими деньгами. Это самое важное, поскольку такой фокус можно проделать, конечно, только с невеждой. Невозможно подделать пьесу Шекспира — любой преподаватель колледжа в Оксфорде уличит вас во лжи. Значит, нужно найти того, у кого денег больше, чем здравого смысла, и обмен должен быть осуществлен тайно: рукопись за наличные деньги, и прости-прощай. В финальном акте девушка исчезает, и деньги остаются у вас. Все очень просто.

Мы записали его рассказ на то маленькое устройство, что я купил раньше. На этом настоял Пол; для надежности он даже приобрел новые батарейки.

Когда Паско закончил, Пол сказал:

— Ну, давайте посмотрим, что вы можете сделать.

После чего вытащил из своего портфеля несколько листов по виду старой бумаги размером ин-фолио, маленькую стеклянную бутылочку коричневых чернил и три гусиных пера. При виде их лицо Паско просияло, как у матери при виде ее малыша. Он вскочил, взял письменные принадлежности и уселся за письменный стол. Тщательно проверил бумагу, держа ее против света настольной лампы, и издал возглас одобрения. Открыл бутылочку с чернилами, понюхал их, попробовал на вкус, потер каплю между пальцами.

— Изумительный материал, — изрек он наконец. — Бумага подлинная, семнадцатого столетия, чернила из жирной сажи и бычьей желчи. Надо полагать, чернила сделаны по подобию тех, что на старых документах?

— Конечно, — ответил Пол.

— Потрясающе! Где вы это достали?

— В библиотеке Ватикана. Распродажа музейных экспонатов с целью покупки более нужных вещей.

Паско усмехнулся.

— Ну, точнее не скажешь.

Без дальнейших разговоров он начал подрезать гусиные перья острым ножом, который ему дал Пол. Пока он этим занимался, Пол достал фотокопию страницы нашей рукописи Брейсгедла. Паско подготовил перья, проверил их на клочке бумаги и принялся за работу. Мы ждали. Пол достал свой требник и забормотал слова молитвы. Обстановка была как в зале для переписки рукописей бенедиктинского монастыря, только без колоколов.

— Вот! — Паско протянул нам страницу. — Что скажете?

Мы посмотрели. Он скопировал первые десять строк рукописи Брейсгедла три раза: первый вариант довольно топорный, второй много лучше и третий — практически один к одному, по крайней мере на мой взгляд.

Пол, похоже, тоже был удовлетворен, потому что начал убирать все вещи, включая только что созданную фальшивую страницу, в свой портфель. Паско проводил чернила и бумагу тоскливым взором.

Я молчал, пока мы не оказались в «мерседесе».

— Может, объяснишь, что это значит?

— Я уже говорил тебе, — ответил он, — что все предприятие — искусное мошенничество.

— Похоже на то. А о какой оплате шла речь вначале?

— У него есть бойфренд, и Паско хочет, чтобы тот ни в чем не нуждался. Вот почему он совершил этот подлог, вот почему он разговаривал с нами. Я сделал так, что его бойфренд получил хороший чек.

— Поощряешь противоестественные акты?

— Вовсе нет. Мистер Паско находится в тюрьме и может совершать только те противоестественные акты, что доступны в одиночестве. Он проявляет похвальное беспокойство о том, чтобы его дружку не пришлось заниматься проституцией, и хочет поддержать его. Помочь ему — проявление милосердия, так я считаю.

— Ты идеальный лицемер, правда?

Пол рассмеялся.

— Далеко, далеко не идеальный, Джейк. Интересная деталь: юноша, которого Паско содержит в роскоши, — тот самый, кто дал показания, позволившие упрятать его под замок после истории с «Гамлетом».

— Откуда тебе это известно?

— Ну, у меня есть контакты. Орден иезуитов — всемирная организация. Я послал человека поговорить с Паско, узнал его историю — строго конфиденциально, конечно, — и еще до вылета связался с ним по телефону.

— И что нам теперь делать?

— То же, что мы делали бы, будь рукопись подлинной, — ответил Пол. — Пройдем по всем следам, найдем сфабрикованную пьесу и отдадим ее плохим парням. Иначе они от тебя и твоих родных не отвяжутся.

— А что будет с плохими парнями? Теми, кто пытал Булстроуда и послал людей, которых я застрелил? Останутся на свободе?

— Это уже по твоей части, Джейк. У нас ты судебный исполнитель, не я. Меня интересует одно: чтобы вся эта заваруха закончилась.

Мы уже ехали в направлении Оксфорда, и мистер Браун сообщил, что нас преследовали до тюрьмы и преследуют сейчас. Пол остался доволен, поскольку плохие парни должны были убедиться, что мы действительно ездили к Паско, и добавить важную деталь к истории с мошенничеством. О чем я думал после всех этих откровений? О том, помогут ли они мне увидеться с Мирандой Келлог, или как ее там. Я говорил про своего Нико, что он страдает навязчивым неврозом; такой он и есть, бедняжка, но, как известно, яблоко от яблони недалеко падает.

Я достал мобильный телефон и набрал номер Крозетти. Я не так уж хотел говорить с ним — это было проявление того, что психологи называют «смещенной активностью». Звери, к примеру, в тревожной ситуации лижут свои гениталии, а высшие животные хватаются за сигарету или телефон. Услышав сообщение, что «абонент временно недоступен», я почувствовал раздражение. Неужели он и впрямь настолько туп, что отключил телефон? Я сделал еще один звонок, на сей раз заказав номер в «Дорчестере»; для людей моего типа тратить деньги — еще один вариант «смещенной активности». По дороге мы переписали запись разговора с Паско в мой лаптоп и на диск, который взял Пол. Я предвидел, что он попросит об этом.

Несколько часов спустя они высадили меня около отеля. Атмосфера была напряженная и холодная. Мы спорили об охране. Мистер Браун заверил, что его люди будут приглядывать за мной и в городе.

— Это, наверно, стоит целое состояние, — заметил я.

— Действительно, — отозвался Пол, — но не за твой счет.

— Что? За счет моей фирмы, что ли?

— Нет. Амалия платит.

— Чья это идея?

— Ее. Она настояла. Хочет, чтобы мы были в безопасности.

— И заодно получить отчет о моих делах, не сомневаюсь, — ответил я на редкость мерзким тоном.

Пол проигнорировал мое замечание, как обычно, когда я говорил подобные вещи. Мы обменялись рукопожатием; точнее, я попытался это сделать, но он обнял меня. Не люблю, когда он так делает.

— Все получится прекрасно, — сказал он с такой доброй улыбкой, что и я невольно улыбнулся в ответ.

Терпеть не могу его за это. Мистер Браун ограничился быстрым рукопожатием, после чего они отъехали, тут же затерявшись в бестолковом британском трафике.

Мой номер оказался голубым и аляповато украшенным, как это принято в «Дорчестере»: ни одного свободного места, везде занавески, фестоны, гирлянды и прочее. Я снова позвонил Крозетти — с тем же результатом, выпил виски, потом еще виски, сделал несколько деловых звонков, договорившись о встречах на ближайшие дни. Наша фирма представляет крупное международное издательство, и встречи касались того, как в Европейском союзе рассчитывают авторские гонорары за оцифрованные тексты. Это изнурительно нудная работа, я в ней специализируюсь и заранее знаю, что меня ожидает на встречах с коллегами, по сравнению с которыми я Меркуцио. На протяжении следующего дня я не раз звонил Крозетти, но без толку.

В первый вечер, после скучнейшего ужина с юристами, у меня мелькнула мысль снять одну из тех элегантных проституток, какими славится эта часть Лондона: длинноногую блондинку или женщину типа Шарлотты Рэмплинг — с хитрой улыбкой и лживыми голубыми глазами. Однако я поборол искушение; мне хотелось бросить вызов невидимым шпионам Амалии (и их нанимательнице, конечно), но я чувствовал, что удовлетворения не получу и впоследствии буду страдать от убийственно тяжкого чувства вины. Я решил, что мое решение — доказательство того, что я не обречен вечно делать саморазрушительный выбор, и испытал нелепое чувство довольства собой. Я уснул, точно праведник, а утром во время завтрака мне позвонил Крозетти.

Он сказал, что находится в доме Амалии в Цюрихе, и на меня нахлынула столь мощная волна гнева и ревности, что я чуть не раздавил стакан апельсинового сока. В то же мгновение мне припомнились все детали нашего с ним разговора в баре моего прежнего отеля. Несмотря на то что моя семейная жизнь превратилась в мерзкую сексуальную фантасмагорию, я никогда не пересекал определенной черты, в отличие от множества блудных мужей — они перепархивают ее, не задумываясь, и сваливают собственную вину на обиженную сторону. Они либо просто обвиняют жену в неверности, либо даже подталкивают ее к измене. «Все так делают» — и ты освобождаешься от моральной ответственности, от переживаний и снова пускаешься во все тяжкие. Неужели я подталкивал Крозетти соблазнить Амалию? Неужели он воспользовался моей идеей? Неужели она?..

Тут я почувствовал колебания моей моральной вселенной; лицо залил пот, мне пришлось расстегнуть верхнюю пуговицу, чтобы вдохнуть побольше воздуха. В одно тошнотворное мгновение я понял, что моя невоздержанность стала возможной лишь потому, что жена оставалась золотым стандартом эмоциональной честности и целомудрия. Если порча затронет и ее, в мире не останется добродетели и любые удовольствия смешаются с грязью. Сейчас мне трудно выразить реальную интенсивность этого ощущения.

И, как часто случается с подобного рода чувствами, оно быстро пошло на убыль. Власть того, что церковь называет похотью, сила, рожденная привычкой — и падением человека, говоря языком теологии, — снова затягивает нас в грех. Час спустя я снова грезил о Миранде и строил глазки молодой ассистентке на своей первой встрече того дня.

— Ты трахаешь мою жену, итальяшка, сукин сын? — прохрипел я через несколько мгновений — достаточно громко, чтобы повернули головы люди за соседними столиками элегантного обеденного зала «Дорчестера».

— Что? — шокированно воскликнул он. — Конечно нет. Я с Кэролайн Ролли.

— Ролли? Где она объявилась?

— В Оксфорде. Она сбежала от людей Шванова.

— И ты не придумал ничего лучше, как спрятать ее у моей жены и детей, козел!

— Успокойтесь, Джейк. Мне показалось, это хорошая идея. С чего бы им искать ее в Цюрихе? Или меня, если уж на то пошло? Тем временем дело продвинулось…

— Меня трясет от всего этого! Немедленно убирайтесь оттуда!

Невероятно глупо, знаю, но мысль о том, что Крозетти и Амалия под одной крышей, была для меня невыносима.

— Хорошо, мы остановимся в отеле. Послушайте, я должен вам кое-что сообщить… нечто важное.

Я угрюмо велел ему выкладывать. Оказалось, та еще история. Коротко говоря, Ролли сумела стащить копию «решетки», и им с Крозетти удалось расшифровать письма. Я пытаюсь вспомнить, что чувствовал, слушая его рассказ, и ответ таков: практически ничего. Ведь я-то знал, что все это обман. Я велел ему переслать мне по электронной почте копию расшифрованных писем и спросил:

— Там указано местонахождение пьесы?

— Там говорится, что он ее спрятал и ждет ответа от Рочестера. Он надул Данбертона и хотел использовать пьесу как доказательство заговора. Может, он получил ответ от Рочестера, достал пьесу и отослал ему? Кто знает, что случилось с ней потом?

— Постойте… одно из шифрованных писем адресовано кому-то другому?

— Ну да — графу Рочестеру, против которого плел свою интригу Данбертон. Заговор Данбертона, по-видимому, был раскрыт, и он решил защититься, подставив Брейсгедла и Шекспира. Брейсгедл запаниковал, попытался ограбить театральную кассу, чтобы иметь возможность сбежать, но был пойман, признался во всем Шекспиру, и они решили переиграть противников. Несколько страниц письма отсутствуют, но и без них все понятно. Шекспир был знаком с высокопоставленными людьми, и они могли поручиться, что в письме Рочестеру чистая правда.

— А они не опасались, что оно попадет в руки Данбертона и тот его прочтет?

— Нет. В этом прелесть его шифра: если иметь «решетку» и номер страницы «карманной» Библии, все в ваших руках. Но если вы не знаете, о какой странице идет речь, ничего у вас не получится. Наверно, Брейсгедл собственноручно передал одному из людей Рочестера «решетку», шифрованное письмо и указание на номер страницы, и…

Детали меня не интересовали, о чем я и сообщил Крозетти, добавив:

— Значит, мы по-прежнему не знаем местонахождение пьесы?

— Нет. Он пишет, что получил указания, где она будет в безопасности, но что это означает, непонятно. По-видимому, требуется также дальномер, изобретенный им.

— Ну ладно. Я поищу на Портобелло-роуд. Так что? Опять тупик?

— Похоже на то, босс. Если только кто-то уже не завладел сокровищем Брейсгедла. С другой стороны, для шекспироведения эти шифрованные письма — величайшая находка всех времен. Библиотека Фолджера отвалит за них кругленькую сумму.

— Да. И что вы теперь собираетесь делать?

— Вернуться в Нью-Йорк. Шифрованные письма принадлежат Кэролайн, и она хочет продать их. Амалия говорит, вы знакомы с крупным шекспироведом…

— Микки Хаас… о нем речь?

— Ну, может, попросите его организовать продажу… в обмен на право «первого взгляда» и все такое прочее?

— С удовольствием. Если хотите вернуться вместе со мной, мы улетаем в четверг, послезавтра, из Биггин-Хилла. И вот что, Крозетти… Простите за то, что я наговорил об Амалии. Можете спокойно оставаться у нее. В последнее время я немного не в себе.

Почему я сразу не рассказал ему о том, что история с рукописью — мошенничество? Не могу вспомнить. Должно быть, я опасался ускорить развязку и тем самым потерять всякие шансы снова увидеть Миранду. Видимо, я был не немного, а изрядно не в себе.

Я пошел на встречу, пообедал и пофлиртовал с очаровательной мисс Как-Ее-Там, потом усадил ее в такси, ограничившись простым рукопожатием, целую и невредимую. На следующий день за завтраком в «Дорчестере» я встретился с Полом и отдал ему распечатку писем, присланных Крозетти. Я пил кофе, он читал. Когда он закончил, я спросил, что он думает по этому поводу.

— Замечательно! — ответил он. — Я почти жалею, что бумаги поддельные.

Потом мы поговорили о Микки, о покойном Булстроуде и жизни ученых, а также о Марии, королеве Шотландской, и о том, почему никто до сих пор не знает, что, собственно, она сделала. Замышляла ли она, в самом деле, убить своего мужа лорда Дарнли? Какая страсть заставила ее выйти замуж за такого маньяка, как Ботвелл? Писала ли она изобличающие ее письма, из коих явствовало, что она замышляет убить Елизавету? Почему она никогда, в течение всей своей жизни, не переставала сомневаться?

Я сказал, что не знаю — для меня все это исключительно на уровне «Театра шедевров». Однако судьба нации довольно часто зависит от человека, жаждущего заполучить кусок дерьма, чего он и сам понять не в состоянии.

— Да, но что Шекспир о ней знал? У него не было практически никаких сведений о Клеопатре, леди Макбет и других женщинах в исторических пьесах, а здесь — горы материала. Ведь все произошло недавно, во времена его дедов. Ребенком он наверняка слышал разговоры об этом, тем более в такой католической части страны, как Уорвикшир.

— Ну, этого мы никогда не узнаем, не так ли? Кстати, о заговорщиках. О русских что-нибудь слышно?

— Ни звука… Просто не верится, что тебе неинтересно. Ведь предполагается, что в нашей семье именно ты — романтик.

— Я? Абсолютно прозаический тип, юрист по интеллектуальной собственности. А ты — герой войны. И священник.

— Самая неромантическая профессия.

— Не скажи! Нет ничего более романтического, чем священник. Недоступность — сущность романтики. Именно это в значительной степени приводит к вам простофиль — очарование обета безбрачия. Плюс то, что вы одеваетесь как женщины, но не выглядите нелепо.

— Или выглядим не слишком нелепо, — усмехнулся Пол. — Хотя, насколько я помню, это ты постоянно рядился в платья мутти.

— Нет, ты определенно хочешь свести меня с ума! Я никогда не рядился в…

— Было-было. Вы с Мириам все время рылись в ее комоде. Если не веришь, спроси у нее. Кстати, она посылает тебе горячий привет.

— Где она?

— В дороге. Звонила вчера вечером. Спрашивала, как у нас дела, но не хотела показаться назойливой. Ну, ты знаешь, как она пытается выпытать что-то исподтишка, вместо того чтобы спросить прямо.

— Да. А вот получить от нее конкретный ответ не легче, чем выцарапать мясо из краба. Надо полагать, «в дороге» означает в Европе?

— Так мне кажется, — ответил Пол. — У меня создалось впечатление, что она едет повидаться с папой.

— А ты? Не хочешь присоединиться к ним?

— Может быть, раз я уже здесь.

И снова на его губах заиграла эта безумно раздражающая меня улыбка.

— Всепрощение?

— Такая уж у меня работа.

— А он хоть извинялся за то, что сделал?

— Ни в малейшей степени. Он вообще ни слова не говорил о том времени или о матери — ни мне, ни Мири. Он думает, что я ничтожество и клоун, а с Мири обращается как со служанкой. По-моему, он ничуть не изменился со времен Бруклина, разве что стал старше, богаче, испорченнее и с большим успехом волочится за молоденькими женщинами. Ох, и, конечно, по политическим взглядам он чистой воды фашист. Смерть арабам, Шарон предатель, ну, как обычно.

— Очаровательно. Пол, какого черта ты тратишь на него свое время?

Он пожал плечами.

— Сыновний долг. А иначе Мири придется одной нести это бремя. А может быть, я жду, что он поставит себя в такое положение, когда я сумею помочь ему. Дать ему то, в чем он нуждается.

— Что бы это могло быть?

— Не знаю. Покаяние или возвращение к богу? Я молюсь, чтобы понять это вовремя. Между тем он мой отец. Пусть и мерзкий ублюдок, но по-прежнему часть меня, и мне приятно время от времени встречаться с ним. Тебе тоже следует попробовать.

Я ответил, что лучше сдохну, и он не стал давить на меня. Он никогда не настаивает. Остальную часть нашего разговора я забыл, а записывающий аппарат оставил в номере. Зато живо помню, как он снова появился: ворвался в номер около десяти вечера с сообщением, что мои дети исчезли.

Конечно, Амалия сразу же позвонила на мой сотовый, но, как, может, вы уже поняли, я их терпеть не могу и всегда выключаю во время встреч. Тем вечером я забыл включить его. И не позаботился сообщить ей, что остановился в «Дорчестере». Не найдя меня, она, естественно, обратилась к Полу.

Я тут же позвонил ей, конечно. Странно безжизненным голосом она рассказала мне, что случилось. Она повела детей на каток рядом с домом. Катание на коньках единственный доступный Нико вид спорта, поэтому Амалия водит мальчика на каток всегда, как только он пожелает. Обычно он просто безостановочно катается кругами, глядя вниз, на лед. Имоджен занимается фигурным катанием и вообще обожает покрасоваться. Вместе с ними отправились Крозетти и его девушка, а потом они все вместе пошли выпить горячего шоколада в «Зик-Зак». Дети закончили первыми и выбежали наружу, чтобы подождать там, — обычное дело для подростков, особенно если их мать считает, что они грубые американские варвары, недостойные, чтобы их обслуживали в цюрихском заведении даже самого низкого уровня. Взрослые допили свой кофе, съели пирожные, вышли наружу и обнаружили, что дети исчезли. Какая-то случайная свидетельница видела, как на обочине остановился «седан», белокурая женщина высунулась из окна, подозвала к себе детей, и они залезли в автомобиль — явно по доброй воле. У свидетельницы создалось впечатление, будто они знали эту женщину, иначе она подняла бы тревогу. Конечно, у меня сразу мелькнула мысль, что это Миранда. Должен признаться, на один краткий миг во мне вспыхнула радость: она вернулась в мою жизнь, пусть в роли похитительницы моих детей! Возможно, снова ее увижу.

— Я вылетаю прямо сейчас, — сказал я жене. — К семи буду.

Но она ответила, что не желает меня видеть. Сказала, что я давно должен быть приехать, что все это произошло, поскольку меня не было рядом, что я разрушил семью и из-за меня наш дом превратился во вместилище всякой мерзости. И как теперь ты можешь меня утешить? Не нужно мне твоего утешения. Ты не способен дать утешения. Хочешь знать, что я чувствую, когда твоих детей похитили гангстеры и ты свободен делать все, что пожелаешь? Я чувствую, какую я сделала глупость — захотела вырастить детей с человеком вроде тебя. Я думала: да, моя любовь способна исправить его, я накрою нас покрывалом своей любви и в пугающем мире появится крошечный уголок для нас одних. Но нет, ты не хотел этого, ты разорвал на клочки мое жалкое покрывало. И что будет с тобой теперь, Джейк, как ты станешь оплакивать своих детей? Будет ли тебе сильно недоставать их? Я в этом не уверена. Как же ты можешь прийти, сесть рядом и дать мне утешение?

И еще много слов в том же духе. Я извинялся, защищался и спрашивал: ради бога, Амалия, ты что-нибудь предприняла? Полицию известили? Я старался переключить ее внимание на практическую сторону вопроса и даже не заикался о том, что детей, скорее всего, похитили по одной-единственной причине — чтобы обменять их на Объект. Которого у меня нет и не будет, если Крозетти прав. Так мы разговаривали, словно на разных языках, словно не слышали друг друга, как это часто изображается в постмодернистских пьесах. В конце концов она сказала, что не хочет больше говорить со мной, а хочет побеседовать с Полом. Я отдал ему телефон, рухнул на постель и застыл словно парализованный, тупо глядя на письменный стол, случайно оказавшийся в поле зрения. На столе лежали груды бумаг и разноцветные папки, куда я начал укладывать плоды своих недавних юридических трудов. Заманчиво мерцал экран лаптопа, и демоны вложили мне в голову мысль: ну, у меня все-таки остается моя работа; семье конец, мне стыдно из-за этого, но все-таки… И внезапно я осознал, что такое на самом деле моя работа, и на меня накатило чистой воды безумие.

Я взревел, словно Кинг-Конг, и начал крушить все вокруг. Перевернул письменный стол; при этом кресло разбило зеркало, а компьютер отлетел в ванную. Швырнул тяжелое кресло стиля ампир в окно и попытался следом выбросить бумаги и портфель, но тут меня схватил Пол. Я, конечно, гораздо сильнее его, но он сумел надавить на какие-то точки, лишившие меня способности сопротивляться, и после нескольких мгновений мучительной, бесполезной борьбы моя ярость сменилась рыданиями. Какое-то время я кричал и плакал, а потом появилась полиция. Они приехали из-за разбитого окна, но Пол быстро договорился с ними. Слова священника обычно не ставят под сомнение.

Несколько часов спустя, когда я находился в состоянии тупой апатии после ксанакса, последовал долгожданный звонок на номер отеля, и Пол протянул мне трубку. Голос говорил с акцентом, возможно, русским, но это был не Шванов. Человек не угрожал мне. Он объяснил, что он не варвар, что мои дети в безопасности, устроены со всеми удобствами, а не привязаны к креслам в какой-нибудь заброшенной фабрике, ничего подобного; и так и будет, если ни вы, ни ваша жена не наделаете глупостей, обратившись в полицию. Я заверил его, что мы такого не сделаем. Он сказал, что все можно уладить цивилизованным путем, поскольку я, конечно, знаю, чего они хотят. И что как только я добуду желаемое, мне следует выложить сообщение об этом на таком-то веб-сайте, а они свяжутся со мной. Тогда я сказал, что понятия не имею, где находится этот проклятый Объект. Он ответил: мы никуда не спешим и верим в вас. И разорвал связь. Едва я положил трубку, мой сотовый просигналил о полученном сообщении. Я увидел фотографию обоих улыбающихся детей и голосовое сообщение от Имоджен: «Привет, папа, с нами все в порядке. Мы здоровы, никто нас не пытает, как в кино. Не беспокойся, ладно?» Доказательство жизни, как это у них называется; очень профессионально. И голос Имоджен звучал так, словно с ними и вправду все в порядке.

Ладно, немного перепрыгнем вперед. Пол ушел. Он хотел остаться и поговорить, но я выставил его — главным образом потому, что он воспринял похищение детей тяжелее, чем я, а у меня не было сил выслушивать его сочувственные слова. Я один в разгромленном номере. Разбитое окно заделали куском пластика. Я заверил служащих, что сам приведу номер в порядок, поскольку мне нужно собрать важные конфиденциальные бумаги, и щедро оделил всех чаевыми. Я действительно собирал бумаги и как попало запихивал их в портфель, когда мой взгляд упал на пачку распечаток. Я не сразу сообразил, что там такое. При более тщательном изучении стало ясно: это генеалогия Брейсгедлов, подготовленная для меня Нико. Я хотел бросить распечатки в корзину, но тут понял, что здесь отображена женская ветвь, которую я прежде не рассматривал. Я сел на край постели, пролистал распечатки и узнал, что у Ричарда Брейсгедла есть одна ныне живущая родственница по прямой линии — Мэри Эванс, 1921 года рождения, Ньютон, штат Мэриленд.

Было 9.30 утра, а на Восточном побережье полдень. Я узнал номер и позвонил. Женский голос. Нет, очень жаль, но Мэри Эванс скончалась. Недавно скончалась. Мою собеседницу зовут Шейла Маккоркл, они из той же церкви, что и мисс Эванс, — католической церкви, столпом которой в последнее время была Мэри. Миссис Маккоркл помогает приводить дом в порядок, и надо же, в нем так много старых вещей! Я говорю, что звоню из Лондона, из Англии, и это производит на нее впечатление. Я спрашиваю, распорядилась ли она имуществом мисс Эванс? Нет, пока нет. А в чем дело? Говорю, что я юрист семьи Брейсгедл и хотел бы осмотреть дом мисс Эванс на предмет того, нет ли каких-либо сохранившихся до наших дней важных памятных вещей. Возможно ли это? Возможно, отвечает она, сообщает мне свой домашний номер, и я договариваюсь о визите на завтра.

Надо полагать, это безумие — рассчитывать, будто такой дальний забег может что-то дать. Но, как говорил великий Ларошфуко, бывают ситуации столь отчаянные, что нужно отчасти сойти с ума, чтобы выбраться из них живым. Я позвонил Крозетти и велел ему быть готовым вылететь в Лондон по моему звонку, потому что у меня есть ниточка, ведущая в Штаты, куда я и направляюсь, и, если дело выгорит, мне понадобится свой человек в Англии. Последовала короткая пауза. Может, ему лучше остаться с Амалией? Я ответил, что у нас есть единственный шанс добраться до Объекта и, следовательно, это гораздо важнее для возвращения детей, чем сидеть в Цюрихе и утешать мою жену. Мы договорились, я отключился и позвонил нашему пилоту.

В шесть следующего утра я летел над Атлантикой. Ветер был попутный, и в семь с минутами мы сели в аэропорту Балтимор-Вашингтон. Три часа спустя нанятый мной «линкольн» остановился перед скромным белым каркасным домом под дубами и кизиловыми деревьями в Ньютоне, Мэриленд. Миссис Маккоркл оказалась дородной леди с простодушным открытым лицом, лет пятидесяти, в рабочей одежде, фартуке и перчатках. Внутри дома ощущалась атмосфера долгой жизни, перечеркнутой смертью. Повсюду стояли картонные коробки, и миссис Маккоркл героически пыталась отделить то, что годилось на продажу, от мусора. Мисс Эванс была, сказала она мне, старой девой (она использовала именно это слово, ныне редко употребляемое). Печальная история: когда-то у нее был жених, и он не вернулся с войны, а ее отец слишком долго жил, она заботилась о нем, да так и не вышла замуж, бедняжка. Да, по матери она Брейсгедл, католичка, конечно, из старинной семьи. Она рассказывала, что они перебрались в Америку в тысяча шестьсот семьдесят девятом на одном из католических кораблей лорда Балтимора. Она, похоже, считала, что вообще ничего не надо выбрасывать — вы только гляньте сюда! Словно все так и лежало тут с тысяча шестьсот восьмидесятого года! Чувствуйте себя свободно, смотрите, что хотите. Вон там рядом с камином — эти вещи, мне кажется, можно продать. По завещанию мисс Эванс все оставила церкви Святого Томаса, вот почему я здесь.

Сначала я проглядел коробку с книгами. Старая Дуэйская Библия: ветхая кожа, внутри генеалогическое древо, восходящее к Роуз Брейсгедл, первой эмигрантке. Очевидно, Роуз вышла замуж уже в Америке, ее сыновья и дочери имели свои семьи, и исходная фамилия исчезла из регистрационных книг, но не из памяти, поскольку многие, отраженные на генеалогическом древе, носили родовое имя: Ричард Брейсгедл Клемент, Анна Брейсгедл Керри…

Я отложил старинную Библию в сторону и вновь зарылся в коробку.

Книга ин-кварто. Некогда рыжеватая телячья кожа почернела от времени, обложки и форзацы покрылись бурыми пятнами и вспучились от сырости, но все страницы на месте, переплет цел, и на переднем форзаце выцветшими коричневыми чернилами написано знакомым почерком: «Ричард Брейсгедл». Издание тысяча пятьсот девяносто восьмого года, отметил я, взглянув на первую страницу. Книга Бытия помечена крошечными отверстиями. На заднем форзаце той же рукой неровно нацарапаны четырнадцать строчек.

Я резко захлопнул книгу. Миссис Маккоркл оторвалась от своей разборки и спросила, нашел ли я то, что искал.

— Нашел. Вы знаете, что это такое?

— Вроде бы Библия.

— Да. Женевская Библия, тысяча пятьсот девяносто восьмого года. Она принадлежала Ричарду Брейсгедлу, предку вашей подруги.

— Правда? Она ценная?

— Ну да. Полагаю, за нее можно было бы выручить две с половиной тысячи долларов, если бы не повреждения. Не самый лучший экземпляр, и, конечно, именно это издание использовали практически все грамотные люди в Англии на протяжении около восьмидесяти лет, поэтому их не так уж мало.

— Господи! Два с половиной тысячи долларов! Прямо как в «Антикварных гастролях»!

— Почти. Я готов прямо сейчас выписать вам чек на две тысячи пятьсот долларов. Это существенно больше того, что вы получите у книготорговца.

— Очень великодушно с вашей стороны, мистер Мишкин. Могу я вас угостить чем-нибудь?

Мы оба лучились улыбками.

— Извините, нет. Однако есть еще одна вещь, которую я ищу. О ней упоминается в старых семейных бумагах. Что-то вроде геодезического прибора, сделанного из меди?

— Геодезического прибора? Вы имеете в виду штуки на треногах и с маленьким телескопом?

— Не обязательно. Этот, возможно, портативный, с ярд или чуть длиннее, несколько дюймов в поперечнике, типа большой линейки…

— Вы не это имеете в виду? — указала она.

Изобретение Ричарда Брейсгедла висело над каминной полкой. Оно мягко поблескивало, отполированное руками поколений его потомков по женской линии, целехонькое и готовое к употреблению.

А может быть, изготовленное умелыми руками выдающихся жуликов. И снова меня поразила сложность и изобретательность интриги. Была ли в нее вовлечена и мисс Эванс? Нашли ли они настоящего потомка Ричарда Брейсгедла или начали со старой леди, построив это мошенничество вокруг антикварного прибора и древней Библии, а потом уж «состряпали» подходящего предка? Даже такой мастер лжи, как я, не мог не восхититься точными, как часовой механизм, деталями дела.

В аэропорту Балтимор — Вашингтон я пошел в один из залов, предназначенных для состоятельных путешественников, и позвонил Крозетти в Цюрих. Рассказал о том, что только что купил, а потом с помощью компьютера отсканировал и послал ему по электронной почте строчки с форзаца Библии Брейсгедла. Он сказал, что пропустит их через ключ и решающую программу, а затем отправит результат мне. Я выпил кофе и слегка закусил, убив около часа. Потом он позвонил мне, и новости оказались не самые лучшие. Посланный мною текст не удалось взломать с помощью тех средств, что он применил в работе над шифрованными письмами.

— Зачем ему это понадобилось? — спросил я Крозетти. — У него уже имелся шифр, который невозможно взломать. Зачем что-то менять?

— Не знаю. Может, паранойя? Он имел дело с враждующими партиями Данбертона и Рочестера, и обе партии хотели заполучить то, что у него было, и обе располагали библейским шифром. Может, он хотел что-то утаить? Или уже плохо соображал.

О да, это я мог понять.

— Значит, здесь другая «решетка»?

— Не обязательно. Думаю, это бегущий ключ, базирующийся на каком-то другом тексте.

— Каком тексте? Библейском?

— Мне так не кажется. Помните, в последнем шифрованном письме он обсуждает с Шекспиром, куда спрятать пьесу, и объясняет, как работает ключ? А Шекспир говорит, что использует для этой цели собственные творения.

Я помнил, но смутно, поэтому спросил:

— Выходит, мы должны обработать все пьесы Шекспира? На это уйдет вечность.

— Вовсе нет. Вспомните, полное издание пьес появилось лишь в тысяча шестьсот двадцать третьем году. Вряд ли Брейсгедл захотел бы взять пьесу из другого издания, где много неточностей. Он разбирался в таких вещах.

— И что из этого следует?

— Ну, четырнадцать строчек шифрованного текста. Может, это сонет? Сонеты были опубликованы в шестьсот девятом.

— Так проверьте их.

— Да, босс. Но если это тоже не сработает, вам нужно повидаться с Климом и моей мамой.

— Зачем?

— Потому что Клим — единственный известный мне специалист по криптографии. Если это бегущий ключ из другого текста, потребуется гораздо более сложный анализ. Это не невозможное дело — для Клима, способного использовать сеть из множества компьютеров, — но и не тривиальное. Я не справлюсь, а он сумеет. Ну, и моя мама там будет.

— Она тоже специалист по криптографии?

— Нет, но она по-настоящему умная женщина и за двадцать минут может разгадать любой кроссворд из «Санди таймс». Я позвоню ей и предупрежу, что вы приедете.

Итак, снова на самолет, по пути предупредив Омара о приезде. Он встретил меня и ужасно расстроился, когда я рассказал о детях, самые натуральные слезы брызнули из его глаз — в отличие от меня, несчастного папаши. Даже служащие сговорились стыдить меня; эта позорная мысль точила меня, пока мы ехали по забитой машинами дороге. Хорошо хоть, путь был недолгий.

Добравшись до маленького дома Крозетти, я сразу же заметил: тут что-то не так. Припаркованный перед ним грязный грузовик одним колесом взобрался на обочину, передняя дверь бунгало распахнута, хотя погода стояла прохладная. Я велел Омару немного проехать по улице и ждать в машине с сотовым телефоном наготове, а сам решил обойти дом. Омар возражал, считая, что мы должны пойти вместе и с оружием, но я отверг его предложение. Мне уже неоднократно приходило на ум, что я не раз подвергал опасности его жизнь, и мне была невыносима мысль о том, что я сделаю это снова. Если здесь и в самом деле опасно, думал я, пусть на риск пойдет человек менее достойный, а случится худшее — что ж, так тому и быть. Я как будто жаждал пострадать.

Итак, я крался по проулку сбоку от дома, низко пригнувшись и заглядывая во все окна по очереди. В гостиной никого. В ванной стекло было матовое. Впереди располагался крошечный дворик: два фиговых дерева, обернутых мешковиной, маленькая коричневая лужайка и дремлющая по случаю зимы клумба с бетонной статуей Святой Девы в центре. Со двора я заглянул на кухню: да, вот оно. Миссис Крозетти и Клим сидели в креслах у стола, и рты у них были заклеены липкой лентой. Там же, спиной к окну, стоял крупный коротко остриженный мужчина с большим никелированным револьвером в руке. Похоже, он о чем-то разглагольствовал перед ними.

Не раздумывая, я выдернул статую из земли — она весила фунтов пятьдесят, — поднял ее над головой и побежал к дому. Мужчина, видимо, услышал что-то или у миссис Крозетти удивленно раскрылись глаза, потому что он повернулся к окну, и летящая Дева Мария (вместе с осколками стекла) угодила прямо ему в лицо.

Потом последовал знакомый ритуал: вызов полиции и неспешный сбор информации. Миссис Крозетти повела себя достаточно великодушно, с учетом обстоятельств, хотя попеняла мне за явное пристрастие к насильственным действиям в ее доме; на мой взгляд, это было не совсем справедливо. Мужчина не погиб, чему я очень обрадовался, но поход на вечеринку в ближайшее время ему явно не светил. Звали его Харлан П. Олруд, охранник откуда-то из Пенсильвании. Он считал, что Альберт Крозетти сбежал с его женой Кэролайн, и хотел вернуть ее домой. По-видимому, к дому Крозетти его привела компьютерная карта, беспечно брошенная молодым Крозетти на дороге рядом с домом Олруда во время поисков таинственной Кэролайн Ролли. Полиция обнаружила эту карту в грузовике Олруда, где сидели двое испуганных детей.

При обычных обстоятельствах их отправили бы в учреждение, которое опекает детей, оставшихся без родителей. Но поскольку тут была замешана Мэри Пег, события развивались иначе. Она пожелала сама позаботиться о малышах, пока не выяснится ситуация с таинственной Кэролайн. Еще, мне кажется, на нее оказывал влияние развившийся синдром «опустевшего гнезда». Думаю, я немного возместил ущерб от насильственных действий в ее доме, связавшись по телефону с отцом Полом. Пол знает все о нью-йоркских учреждениях, занимающихся опекой над детьми; он сделал несколько звонков, поручился за Мэри Пег, немного пошумел — необычные обстоятельства, полицейское расследование, потенциальная опасность, интересы детей! — и все уладилось; по крайней мере, временно. Из лофта принесли настольные игры, быстро состряпали пиццу; в общем, весело проводили время, если не считать того, что Клим выиграл у меня пятьдесят очков в скрэббл: многовато, учитывая, что английский — мой родной язык, а не его.

Уложив детей в постель, Мэри Пег вернулась в гостиную совершенно счастливая (я ощутил болезненный укол воспоминаний об Амалии, о своем потерянном доме…) и уселась на софу рядом с Климом. После всех полицейских дел и возни с детьми мы впервые смогли спокойно поговорить. Я рассказал им, чем занимался, продемонстрировал Библию и дальномер Брейсгедла, найденные в Мэриленде. Ни слова о том, что это мошенничество, конечно. Потом я отдал им распечатки расшифрованных писем. Пока они читали, я разбудил Крозетти в Цюрихе и спросил, как развиваются события. Он рассказал, что вчера, по словам Пола, Амалия получила по электронной почте фотографию детей, державших в руках «Нью-Йорк таймс» за тот день. Оба улыбались и выглядели совершенно спокойными; никаких грозных парней в черных масках. Я сказал, что это кажется странным, и он согласился.

— Такое впечатление, будто они отправились в веселое путешествие. Не очень-то похоже на Шванова, каким он нам представляется.

Да, необычно, сказал я; но все равно новость хорошая. Затем я поведал о Харлане П. Олруде и его детях. Крозетти ответил, что расскажет Кэролайн, а я пообещал организовать звонок от детей и сразу же сообщить, если мы продвинемся с расшифровкой. Он хотел поговорить с матерью, и я отдал трубку Мэри Пег.

Клим забавлялся с дальномером.

— Оригинальное устройство, сильно опережающее свое время. Нужно вставить новое маленькое зеркало — вот сюда — и, уверен, оно будет работать, как задумано. Можно мне взглянуть на шифрованный текст из Библии?

Я отдал его Климу. Он какое-то время изучал текст, а потом сказал, что введет его в компьютер Крозетти и посмотрит, что можно сделать.

— Все шекспировские произведения доступны в оцифрованной форме. Раз ключ взят из его пьесы, мы должны попасть в цель.

— Если только эти строчки не из утерянной пьесы, — сказала Мэри Пег. — Такое было бы весьма в духе Брейсгедла.

— Тогда, — ответил Клим, — нам придется приложить больше усилий, только и всего.

Он взвесил на руке Библию, улыбнулся и ушел. Мэри Пег попрощалась с сыном и сказала мне:

— Это ужасно — то, что произошло с вашими детьми. Ваша жена, наверно, безумно страдает. Может, вам следует быть вместе с ней?

— Следует, но она не хочет меня видеть. Она обвиняет меня в этом, и она права. И у меня есть ощущение, будто похищение детей — это не то, что мы подумали.

— Что вы имеете в виду?

— Пока не готов сказать. Я сопоставляю некоторые вещи, и мне не кажется, что детям угрожает непосредственная опасность. В будущем, может быть, но не сейчас. При условии, что мы найдем эту пьесу.

— О, ведь совершенно ясно, где она.

Я изумленно воззрился на нее.

— Да, — продолжала она, — они бросили ее в родник, о котором здесь упоминается. Ну, помните, когда он крался в лесу за Шекспиром и они увидели эту мессу. Разрушенный монастырь… — Она пролистала страницы и нашла нужную. — Источник Святейшего Бозы. Где еще она может быть? Он пишет, что родник на расстоянии полдня пути от Стратфорда.

— Возможно, — ответил я. — Но где именно? По словам Брейсгедла, даже во времена Шекспира это было тайное место. Сейчас там могли построить завод или жилой квартал.

— Да, правда. В любом случае, нам придется действовать открыто и сообщить обо всем властям. Иногда я думаю, что следовало бы поступить так в первый же день. Но… — Тут на ее ирландской физиономии возникло нехарактерное хищное выражение. — Я, конечно, хотела бы найти эту пьесу. Нам остается надеяться, что родник, забытый на столетия, все еще булькает потихоньку.

После чего она сделала еще кофе, и мы выпили его, добавив виски. Помню, говорили мы о семье (в широком смысле) и детях, об их радостях и неудовлетворенности. Я пожалел, что недолюбливал ее сына, и решил, что это один из аспектов моего безумия, а в будущем я постараюсь относиться к нему лучше. Время текло незаметно, мы перескакивали с одной темы на другую, а потом с мрачным видом вернулся Клим.

— Увы, ни одно сохранившееся в истории произведение Уильяма Шекспира не позволяет преобразовать эту шифрованную запись в исходный текст. Это не смертельно, и я уже запустил более глубинную проработку текста с целью обнаружения чего-то вразумительного. А пока я не прочь выпить вашего ирландского кофе.

Он получил кофе, и я спросил, нашел ли он хоть что-нибудь вразумительное.

Да, конечно. Мы начали с наиболее часто употребляемых слов английского языка. Посмотрели, выдает ли шифротекст артикль the, если прогонять его во всех направлениях через стандартную таблицу, так называемую tabula recta. Конечно, Брейсгедл мог применить нестандартную таблицу, но он не делал этого прежде, и можно предположить, что теперь, второпях, вряд ли стал все усложнять. Компьютер выясняет следующее: создают ли три какие-то буквы текста триграмму t-h-e как часть ключа? Оказалось, что да. И ТКМ, и WLK дают the, а когда мы снова пропускаем этот ключ через шифротекст, то получаем ADI и DEG — эти триграммы, к счастью, тоже часто встречаются в английском языке. Схожим образом and дает нам FAD исходного текста, тоже неплохая английская триграмма. Be дает два варианта — EN и DA плюс маленький бонус, поскольку первое be оказывается перед the, обнаруженным раньше. Теперь мы знаем, что be the — часть ключа. И мы продолжаем в том же духе. Каждый маленький успех дает новый кусочек исходного текста и текста ключа. По мере расшифровки того и другого процесс идет все быстрее. Они как бы помогают друг другу. Именно поэтому бегущий ключ, основанный на книге, ненадежен. Именно поэтому КГБ использовал календари и торговые отчеты с большими таблицами цифр — там энтропия выше. Следующим я хочу прогнать слово is или of…

— Подожди, — прервала его Мэри Пег. — Лучше Jesus — Иисус.

— Ты советуешь из религиозных соображений, дорогая?

— Нет. Ты сказал, что вы прогнали ключ через все произведения Шекспира и ничего не получилось?

— Да. Если не считать некоторых чисто случайных псевдоосмысленных клочков.

— Однако он написал еще кое-что, чего нет в изданиях его творений. Свою эпитафию.

Она метнулась к полке, достала с нее «Жизнь Шекспира» Шенбаума — и вот она, эпитафия, на первой странице:

— Задним числом приходит в голову, — продолжала Мэри, — что надо учесть архаическое написание. Думаю, оно есть в книге Вуда.

Так и оказалось. Клим прогнал текст через решающую программу Виженера — и вот он, результат:

отвысшейточкигайстауэр направлениенаюгподуглом восемьдесятсемьградусоввниз морскаясаженьвосточнаястена

— По-моему, все достаточно ясно. Вы находитесь в точке под названием Гайс-Тауэр и устанавливаете прибор Брейсгедла в центре этой нулевой точки так, чтобы он показывал на юг в соответствии со встроенным в него компасом. Плечи прибора раздвигаются на восемьдесят семь градусов, и, полагаю, нужно послать человека с флажком, а вы будете смотреть в окуляр, пока два флажка не сольются в одно. Это даст нам расстояние и направление. Потом, обнаружив родник, вы опускаетесь на веревке со свечой в руке, и там на глубине морской сажени… сколько это?

— Шесть футов, — ответила Мэри Пег.

— Да. Значит, на глубине неполных восьми метров, в восточной стене, вы находите свою пьесу. Или пустую нишу. Если, конечно, вы знаете, где искать Гайс-Тауэр.

— Наверно, в замке Уорвик, — уверенно заявила Мэри Пег. — Брейсгедл пишет, что от развалин Святого Бозы этот замок был виден.

Спустя несколько мгновений Интернет подтвердил, что в замке Уорвик действительно есть башня Гайс-Тауэр, притом на южной стороне.

— Это будет интересный эксперимент — разглядывать поверх толпы внимательных туристов парня с флагом, расхаживающего по близлежащей местности.

Однако пальцы Клима уже порхали над клавишами, и через несколько минут на экране появился вид башни замка сверху, с высоты примерно двадцати футов.

— Очень впечатляет, — заметил я. — Откуда картинка? С коммерческого спутника?

— Нет, с американского военного. У меня есть доступ к нему через анонимный канал связи, но скоро нужно разъединиться.

— Как вам это удается? — спросил я.

— Он шпион, — с ноткой гордости в голосе ответила Мэри Пег.

— Я польский шпион в отставке, совершенно безобидный. Но кое-какие знания у меня сохранились. С безопасностью в Америке дело обстоит хуже, чем в любой другой стране, это хорошо известно в моих бывших кругах и стало своего рода шуткой. Теперь нужно задействовать кое-какие служебные программы, чтобы уронить видеобомбу туда, где лежит пьеса мистера Шекспира.

Он снова защелкал по клавишам, и на изображение наложилась красная решетка, а с одной стороны экрана возникла инструментальная панель рисования.

— Дорогая, — обратился Клим к Мэри Пег, — не будешь ли так любезна определить размер этого прибора?

— Ровно три фута, — ответила она, проделав манипуляции с рулеткой.

— Так… девяносто один и пятьдесят четыре сотых сантиметра… размещаем в центре диаметра башни в направлении север-юг… так… и от этого основания под углом в восемьдесят семь градусов проводим линии, которые пересекаются… вот здесь. Как водится, помечаем это место знаком X. Нет нужды подниматься на башню и беспокоить туристов. Спасибо спутниковой программе Военно-воздушных сил Соединенных Штатов.

Он нажал клавишу, зажужжал принтер. Я взглянул на распечатку. К югу от замка, заворачивая на запад, тянулось вспаханное поле, обрамленное кустарником. Красные линии со стороны башни сходились на одной из темных мелких зарослей.

— Насколько это точно, по-вашему? — спросил я.

Клим пожал плечами.

— Настолько же, насколько это было точно в тысяча шестьсот одиннадцатом году. Похоже, там нет ни автостоянки, ни киоска с газированной водой. Возможно, ваш родник все еще никто не нашел.

Я снова позвонил Крозетти и объяснил ему, что делать. Подумать только, сколько изобретательности и труда потрачено на мошенничество! Сколько хороших людей будут разочарованы в итоге! Идеальный символ моей жизни.

 

20

Когда Крозетти рассказал Кэролайн, что случилось с ее детьми и Харланом П. Олрудом в доме его матери, она расплакалась и никак не могла остановиться. Потом она принялась настаивать на том, чтобы немедленно позвонить и поговорить с ними. Крозетти еле удалось отговорить ее, ссылаясь на то, что в Цюрихе утро, а в Нью-Йорке поздняя ночь. Потом позвонил человек из охранной фирмы Осборна и сообщил, что самолет ждет в местном аэропорту. Они попрощались с Амалией, с которой у Кэролайн завязались удивительно теплые отношения; удивительно — из-за разницы в обстоятельствах жизни и в подходе к ней. Возможно, думал Крозетти, их объединяло материнство и то, что дети обеих оказались в схожей ситуации, породившей ужасный стресс. Не в силах сдержать свое вечное любопытство, Крозетти смотрел, как женщины заключили друг друга в объятия. Физически они мало походили друг на друга, и все же в их облике ощущалось нечто общее. Вроде бы ни одна не изменилась, осталась тем, кем была всегда: Амалия — воплощенная честность, Кэролайн — лживая и изворотливая, как змея. Однако будь Кэролайн блондинкой, они сошли бы за сестер, хорошую и плохую.

Быстрый перелет на маленьком, но мощном самолете с пилотом молчаливым и умелым, выделывающим в воздухе кульбиты, от которых воздерживаются коммерческие летчики. Еще в воздухе Кэролайн позвонила детям; она ничего не рассказала Крозетти, просто сидела с мокрыми глазами, глядя в ослепительную безбрежную белизну за окном. Однако она не противилась, когда он взял ее за руку.

Когда они приземлились в аэропорту — его названия Крозетти так и не узнал — их встретил мистер Браун из охранной фирмы Осборна, одетый в желтый комбинезон и рабочие ботинки, и повел к белому вездеходу с эмблемой службы водоохраны долины реки Эйвон. Пока они мчались по шоссе, Браун объяснил план: нагло отправиться прямо на место, найти вещь (если есть, что искать) и уехать. Неподалеку от Лондона ждет второй самолет, который доставит их в Нью-Йорк. Крозетти спросил, знает ли Браун, что они ищут.

— Нет, — ответил тот. — Мне нет никакой нужды знать, я всего лишь обеспечиваю помощь. Позади нас едет взятый в аренду фургон с необходимым снаряжением и двумя парнями, умеющими работать с приборами. Там радар, определитель удельного сопротивления почвы, много чего еще. Если родник существует, они его найдут. Я рассчитываю, что мы все поучаствуем в земляных работах.

— Это же чертовски дорого, — заметил Крозетти.

— О да. Но деньги в данном случае не имеют значения.

— И вам совсем не любопытно?

— Если бы я проявлял любопытство, сэр, давным-давно был бы мертв, — ответил Браун. — Вот и Уорвик. Скоро увидим замок.

И замок действительно поднялся над линией деревьев, а потом, когда дорога свернула, исчез, словно видение из сказки. Через несколько минут он возник снова, уже слева — огромный, нависающий над рекой.

— На Диснейленд непохоже, правда?

— Нет, он же настоящий, — ответил Браун. — Реклама из кожи вон лезет, расписывая его, однако эти камни пропитаны реальной кровью. Ужасные времена, конечно, если замок был последним словом военной технологии, но тем не менее…

— Вам хотелось бы жить тогда?

— Временами. Тогда было проще: если кто-то действовал вам на нервы, вы надевали латы и нападали на него… Еще чуть-чуть, и мы на месте.

Он свернул с узкой трассы, изучил крупномасштабную карту, повернул машину вправо и поехал через рощу дубов и буков.

— В фургоне есть одежда и для вас, — сказал он, остановив автомобиль. — Важно, чтобы все выглядело достоверно и официально.

Крозетти и Кэролайн подошли к задней дверце фургона. Внутри обнаружились металлический стол, полки с инструментами, длинные стальные трубы, лестницы, нивелировочное и электронное оборудование, а также два человека, представившихся как Найджел и Роб. Найджел походил на сову в очках, а Роб был широкоплечий, с редкими зубами и странноватой стрижкой. Они вручили Крозетти и Кэролайн желтые комбинезоны, ботинки и желтые каски с лампочками. Крозетти не удивился, когда одежда пришлась и ему, и Кэролайн точно впору.

— Тебя не напрягает то, что они знают даже размеры нашей обуви? Разве не удивительно?

— Больше меня ничто не удивляет, — ответила она. — Что они делают?

— Понятия не имею.

Между тем мужчины выкатили из фургона четырехколесную тележку, сваренную из стальных труб, и Крозетти мобилизовали выгружать на нее тяжелое электронное оборудование и автомобильные аккумуляторы.

— А что это такое? — спросил он Роба.

— Радар для «прощупывания» земли, самая последняя разработка. Дает изображения всего, что находится под поверхностью на глубине от нескольких футов до нескольких сот футов, в зависимости от почвы. Здесь видимость должна быть хорошей. Это триасовый песчаник.

— Если только нет вкраплений глины, — вставил Найджел.

— А если есть? — спросил Крозетти.

— Тогда мы в дерьме, приятель, — ответил Роб. — Придется работать с удельным сопротивлением почвы, а на это может уйти неделя.

— Вы работаете на Осборна?

— Не-а, — ответил Найджел. — Мы из университета в Халле, с геологического факультета. Нас соблазнили золотом, правда, Робби?

— Точно. На что вы охотитесь? На сокровище викингов?

— Что-то в этом роде, — ответил Крозетти. — И нам придется вас убить, если мы найдем его.

Оба рассмеялись, правда, слегка нервно, и оглянулись вокруг в поисках отлучившегося Брауна.

Кэролайн ковырялась в земле чуть в стороне. Крозетти отправился посмотреть, что она делает.

— Нет никакой нужды царапать землю ногтями, — сказал он. — У нас есть высокотехнологическое оборудование.

— Посмотри, что я нашла.

Она протянула ему на ладони плоский треугольный белый камень с насечкой в виде абсолютно прямой двойной линии, а под ней — изображение лепестка розы.

— Это монастырь, — объяснила она. — То самое место. Меня пробирает дрожь.

— Меня тоже. Ты потрясающе выглядишь в комбинезоне и каске. Наверно, и не глянешь в мою сторону, если я к тебе подвалю?

Ответом на шутку был суровый взгляд, а потом Найджел с Робом позвали Крозетти, чтобы тащить тележку. Это оказалось нелегко — сквозь чащу деревьев, по корням и рытвинам; Найджел направлял движение, а Кэролайн замыкала шествие. Она несла на плечах кирки и лопаты.

— Давайте остановимся здесь и включим радар. Если ваша картинка со спутника верна, то здесь и есть нужное место.

Они находились в неглубокой впадине, густо усыпанной золотистыми листьями трех старых буков, чьи ветки переплетались над головой на фоне молочно-белого неба. Найджел повозился со своим оборудованием и включил его. Прибор зажужжал, и из щели в одной из металлических коробок поползла широкая бумажная лента. Найджел поправил очки на переносице, изучил распечатку, после чего радостно воскликнул:

— Эй, народ, я оказался прав! Мы на месте. Под нами пустота, набитая чем-то вроде кусков тесаного камня. Ясно как божий день. Глянь, Робби!

Роб глянул и подтвердил, да, все правильно. Они сгребли листья с поверхности почвы, начали копать и довольно скоро обнаружили нечто вроде круглой каменной кладки колодца. Внутри она была забита огромным количеством беловатых камней различных размеров и формы.

— Он пересох, — сказал Крозетти.

— Ну да, — ответил Роб. — За последние четыреста лет гидрология суши сильно изменилась, со всеми этими прорытыми для развлечения публики каналами и декоративными прудами. Ну и работенка нам предстоит! — Он хмуро уставился в открывшееся отверстие. — Какие-то ублюдки забили ствол камнями. Насколько глубоко нужно опуститься?

— Около восьми метров, — ответил Крозетти.

— Вот дерьмо! — воскликнул Роб. — Мы тут целый день провозимся, черт побери!

Это была грязная, тяжелая работа того типа, какую их предкам в не слишком далеком прошлом приходилось делать ежедневно на протяжении всей жизни: голыми руками переносить с одного места на другое массивные камни. В отверстие помещался только один человек; он поднимал камень и клал его на брезент, что крепился к цепям, уходящим к стальному треножнику и шкиву над ним. Если же камень оказывался слишком тяжел, то в нем просверливали дырку и вставляли туда крюк. Через час после начала работы пошел дождь — холодный, мелкий, без перерыва льющийся из плотных низких облаков. Все начали оскальзываться, причиняя себе мелкие болезненные повреждения, и испытывали ощущение унылой беспросветности, порождаемое холодом.

Во время работы разум Крозетти словно отключился. Он забыл о Шекспире и его проклятой пьесе; мир сжался до лежащего перед ним камня. Каждый из мужчин работал по полчаса, затем выбирался наверх по алюминиевой лестнице и в изнеможении падал на койку в фургоне. Кэролайн нашла газовую плитку, поставила на огонь кипящий чайник и поила их крепким сладким чаем. Или же стояла на краю кладки со стальной рулеткой в руках, опускала ее ленту вниз, едва убирали очередной слой камней, и называла глубину: пять метров двадцать, шесть восемнадцать; и шутила, и жизнерадостно подбадривала того, кто трудился, и смеялась в ответ на ворчание и проклятия.

В середине дня они сделали перерыв на обед. Подтверждая свою во всех отношениях высокую квалификацию, мистер Браун загрузил в вездеход большое количество продуктов, и Кэролайн приготовила суп, сэндвичи и еще чаю, на этот раз с ромом. Они поели в фургоне, спасаясь от дождя, и с этой возвышенной точки увидели вдали, на дороге, как мистер Браун разговаривает с человеком в куртке и твидовой кепке. Человек энергично жестикулировал палкой и выглядел расстроенным. Спустя несколько минут он вернулся к своей машине и уехал, а Браун по грязи зашагал к фургону.

— Это человек из Национального треста по защите исторических памятников, — сообщил он. — Он очень возмущен. Это поле значится в их каталоге, и мы не имеем права нарушать его целостность. Он поехал за властями. Они, естественно, позвонят в службу водоохраны и моментально выяснят, что мы не те, за кого себя выдаем. На какой мы отметке?

— Шесть метров восемьдесят два, — ответила Кэролайн.

— В таком случае, давайте быстренько углубимся еще на метр, достанем Объект, если он там, и уберемся отсюда через полчаса. Перерыв окончен, джентльмены.

Они вернулись к роднику и десять минут работали, как дьяволы. Дальше копать не пришлось, потому что следующий слой состоял из обычной гальки, и они легко перекидали ее на брезент. Крозетти был на дне, когда лента рулетки опустилась мимо его лица, коснулась камней и Кэролайн крикнула:

— Восемь шестнадцать!

Он присел на корточки, включил свою шахтерскую лампу и осветил восточную стену, но сначала не увидел ничего, кроме каменной кладки ствола шахты. Он взял короткий ломик, потыкал им во все камни по очереди, и на пятой попытке один из камней, казалось, сдвинулся. Он засунул лом между этим камнем и соседним, надавил, и камень еще больше выдвинулся наружу. Еще две минуты напряженных усилий, и Крозетти вытащил камень и заглянул в пустоту, откуда исходил запах влажной земли. Лампа осветила цилиндрический предмет, похожий на большую банку пива или газированного напитка.

Тяжело дыша, Крозетти просунул в дыру закругленный конец лома и принялся водить им, пока не почувствовал, что подцепил что-то. Он медленно подтянул к себе то, что выглядело как обрезок свинцовой трубы чуть больше фута длиной и в ладонь шириной, запаянный с обоих концов полосками свинца. Крозетти поднялся по лестнице, держа трубу осторожно, словно спасенного ребенка.

— Это оно? — спросил Роб.

— Сразу видно, как много ты знаешь, Роб, — ответил Найджел. — Это завещание короля Артура, сохраненное в бренди. Теперь Англия снова станет великой.

Не обращая на них внимания, Крозетти прошел в фургон. Кэролайн двигалась следом, чуть не наступая ему на пятки. Роб дернулся за ними, но Браун положил ему руку на плечо.

— Пора уходить, джентльмены, — заявил он тоном, не допускающим возражений. — Думаю, в ваших интересах собрать снаряжение и убраться отсюда до приезда полиции.

— Что, и взглянуть нельзя? — спросил Роб.

— Боюсь, что нет. Для вас же лучше ничего не знать. — Браун достал из внутреннего кармана куртки толстый конверт и вручил его Найджелу. — Приятно было работать с вами.

Геологи смиренно принялись собирать свои приборы.

Крозетти нашел в фургоне крепкий зажим, молоток и ручное зубило. Зафиксировав цилиндр, он вскрыл свинец на одном конце и медленно вытащил изнутри тяжелый рулон бумаги, перевязанный темной лентой. Бумага оказалась почти белой и выглядела свежей, не потемневшей, не ломкой, какой, по его представлениям, должна была быть бумага четырехсотлетней давности. Он почувствовал шок, когда понял, что последним к этой рукописи прикасался Ричард Брейсгедл, а до него — Уильям Шекспир. Он высказал это Кэролайн.

— Да, теперь ты наравне с великими. Развяжи ленточку, ради бога!

Он распутал узел и расправил листы на столе. Чернила черные, лишь слегка окислившиеся, и почерк не Брейсгедла. Страницы аккуратно разлинованы и исписаны тремя вертикальными колонками: имя персонажа, его реплика и сценические ремарки. Экономный Эйвонский Лебедь писал на обеих сторонах каждого листа. Крозетти машинально сосчитал их: двадцать один лист размером ин-фолио. Наверху, на первой странице, крупными буквами — такими, что даже Крозетти сумел разобрать почерк, — было написано: «Трагедия о Марии, королеве Шотландской».

Рука Крозетти, сжимавшая лист, дрожала. Как Фанни назвала пьесу? Самым дорогим движимым имуществом в мире. Он скатал листы, засунул их обратно в цилиндр вместе с ленточкой и вернул на место свинцовую печать. После чего заключил Кэролайн в медвежьи объятия, закружил, завопил, точно маньяк, и крепко поцеловал ее в губы.

Когда они ехали обратно, Браун сказал:

— Полагаю, все в порядке? Шум, что вы подняли, был криком победы, а не стенаниями поражения?

— Да, все наши мечты сбылись. Я так понимаю, вы собираетесь бросить этот автомобиль.

— Да, чуть попозже, — сказал Браун. — У нас есть еще несколько машин сопровождения, для полной надежности охраны.

Они въехали в проулок, где их ждали знакомый «мерседес» (или другой, в точности такой же) и безымянный черный фургон с двумя мужчинами на переднем сиденье. С надежностью охраны, по-видимому, все было в порядке, поскольку до аэродрома добрались без приключений. В фургоне оказалось уютно, и Крозетти всю дорогу подремывал, держа цилиндр на коленях. Браун ни о чем не расспрашивал и не просил показать, что они нашли. Добравшись до места, он просто сдал их с рук на руки симпатичной женщине средних лет, одетой в голубую униформу, — мисс Парр, агенту по транспортировке, — и отбыл.

Мисс Парр отвела их в комнату отдыха, оглядела Крозетти с ног до головы и спросила, не хочет ли он освежиться. Он ответил, что был бы рад принять душ и сменить одежду, если это можно устроить. Нет необходимости говорить, что это оказалось можно устроить; чего нельзя устроить для людей, летающих на частных самолетах? И он хотел бы получить два больших конверта и упаковочную ленту. Все это принесли, он пошел в мужскую комнату, прихватив свою дорожную сумку и самое дорогое движимое имущество в мире. Запершись в выложенной голубой плиткой комнате, он достал рукопись, убрал ее в один из конвертов, запечатал его и липкой лентой прикрепил под подкладкой на спине своей вельветовой спортивной куртки. Он повесил куртку на крючок возле пластиковой занавески, разделся и принял душ, поражаясь тому, сколько грязи смыл с тела. Под душем он думал о том, почему не оставил эту проклятую пьесу с Кэролайн, почему фактически спрятал рукопись.

Потому что он не доверяет ей, ответил Рациональный Альберт. Но я люблю ее, а она любит меня, возразил Влюбленный Ал. Она сама сказала. Однако Крозетти понимал: очарование этой женщины отчасти основано именно на ее таинственности и непредсказуемости; значит, она способна выкинуть что угодно. Даже сейчас нет никакой гарантии, что он найдет ее на прежнем месте, выйдя из душа. Возможно, он никогда больше ее не увидит. Эта мысль заставила его быстро завершить свой туалет. Пять минут спустя, еще не высохший, но в аккуратно застегнутой куртке, он вернулся в зал аэропорта с дорожной сумкой в руке (там лежал свинцовый цилиндр Брейсгедла) и пухлым конвертом, набитым туалетной бумагой и заклеенным липкой лентой. Кэролайн не исчезла. Она тоже приняла душ и переоделась, и ее влажные волосы казались темнее, чем прежде.

Он сел рядом.

— Еще один перелет, и это приключение закончится.

— Надеюсь, — ответила она. — Терпеть не могу приключения. Хочу оказаться на месте и, просыпаясь, каждое утро видеть одних и тех же людей и заниматься одним и тем же делом.

— Переплетным делом.

— Да. Знаю, тебе это кажется скучным. Знаю, ты считаешь, что снимать кино — это серьезное искусство, а делать книги — все равно что… ну, не знаю, как вязать шерстяной платок. Мне все равно. Это моя жизнь. Я хочу забрать детей и уехать в Германию, где смогу изучать переплетное дело. Изучать переплетное дело и делать книги, и больше ничего. Это и будет моей жизнью.

— Летом я приеду к тебе?

Она отвернулась и махнула рукой.

— Не надо сейчас, Крозетти. Я так устала. Можем мы просто… ну, побыть вместе еще пару часов, не придумывая никаких долгосрочных планов?

— Конечно, Кэролайн. Как скажешь.

Он подумал, что именно такие слова и напечатали бы на упаковке с их отношениями, где пишут: «Содержимое ядовито и огнеопасно». — Как скажешь.

Он отошел немного в сторону и позвонил Мишкину в Нью-Йорк. Тот выслушал новости, поздравил его и сказал, что в аэропорту их встретит машина.

Самолет на этот раз был «Сайтейшн X»: блестящий и маленький, рассчитанный на шестерых, с закрытым отделением в задней части, где находились два кресла, похожие на постели. Заметив их, Крозетти едва не брякнул, что они могут очень мило провести время, но вовремя сдержался.

Вибрации были нехорошие, как часто бывало с Кэролайн Ролли. Он вздохнул, пристегнулся, выпил шампанского. Самолет взревел, Крозетти прижало к сиденью, и они взлетели, очень резко набирая высоту. Он почувствовал, как «самое дорогое движимое имущество» вминается в его позвоночник. Конверт с рукописью-приманкой лежал на соседнем сиденье. Какое-то время Крозетти листал журнал, а потом завернулся в одеяло, натянув его на голову. Это был не скромненький коврик, какие выдают на коммерческих линиях, а теплое полноценное одеяло, как в лучших отелях. Он откинул сиденье пониже и заснул как убитый.

Проснулся он от звяканья посуды и восхитительного запаха еды. Стюардесса готовилась накормить их. Крозетти сел, поднял спинку сиденья и глянул через проход: Кэролайн ушла в туалет. Он проверил конверт, оставленный на сиденье. Липкая лента выглядела нетронутой, однако тщательный осмотр показал, что один из нижних углов конверта осторожно вскрыт и снова заклеен человеком, который мастерски умел обращаться с бумагой и клеем. Крозетти понюхал край и почувствовал слабый запах ацетона. Она использовала жидкость для снятия лака, чтобы растворить клей, а потом восстановить целостность конверта — когда убедилась, что это фальшивка. Он спрашивал себя, что Кэролайн сделала бы с настоящей рукописью и что она подумала, когда поняла, что он соорудил приманку и оставил ее на виду. Для кого еще могла предназначаться приманка, кроме нее? Ох, Кэролайн!..

Однако, когда она вернулась, он не подал вида. Они плотно поели вместе — сердце у Крозетти разрывалось, и она вернулась на свое место. Он смотрел «Мальтийский сокол», сгорая от желания услышать ее вопрос: что он смотрит?

Он хотел бы пригласить ее присоединиться и понаблюдал бы, не проснется ли у нее совесть при виде Бриджит О'Шонесси. Однако боязнь получить отказ была сильнее желания выяснить это. Более того: он понял, что на самом деле не хочет ничего выяснять.

В аэропорту Кеннеди они вместе прошли таможню и иммиграционную службу и, покинув терминал, увидели стоявшего у выхода смуглого человека с табличкой «КРОЗЕТТИ». Едва заметив его, Кэролайн схватила Крозетти за руку и сказала:

— Ох, господи, я кое-что забыла на таможне!

— Что ты забыла, Кэролайн? У тебя ничего нет, кроме маленькой сумочки.

— Нет, я кое-что купила. Сейчас вернусь.

Она снова юркнула за дверь и исчезла. Крозетти подошел к человеку с табличкой и представился. Тот сообщил, что его зовут Омар, он работает на мистера Мишкина и должен привезти мистера Крозетти и мисс Ролли к мистеру Мишкину домой. Они ждали в гуще спешивших мимо людей, и, когда прошло полчаса, Крозетти вернулся в терминал, оглянулся по сторонам, понял, что ожидание бесполезно, вернулся к Омару и поехал с ним на Манхэттен. Они двигались медленно из-за насыщенного утреннего трафика. Из-за сдвига во времени и усталости, как физической, так и эмоциональной, Крозетти соображал туго и лишь через сорок пять минут вспомнил, что нужно позвонить матери.

— Альберт, ты нашел ее!

— Ма, откуда ты?..

— Твоя подружка только что была здесь и рассказала нам.

— Только что?

— Да. Она приехала на такси, обняла своих детей, поговорила с ними десять минут и уехала на том же такси.

— Что? И не взяла детей?

— Нет. Сказала, что сначала ей нужно закончить какое-то дело, и пообещала, что через пару дней пришлет за ними. Альберт, они очень милые дети, но я надеюсь, у тебя не войдет в привычку…

— Ты не заметила номер такси?

— Вот уж чего нет, того нет. Ты что, хочешь попросить Патти отследить машину?

— Нет, — неубедительно соврал Крозетти.

— Нет, ты хотел, и тебе должно быть стыдно. Нужно прекратить преследование, дорогой. Она, конечно, интересная женщина, но совершенно ясно, что она хочет жить собственной жизнью и ты частью ее жизни не являешься.

Ну да, ничего тут не поделаешь; хотя не слишком приятно слышать такое от собственной матери. Крозетти неоправданно резко оборвал разговор и весь остаток пути пытался выкинуть из головы Кэролайн Ролли, но тщетно.

Один из друзей Крозетти, успешно занимавшийся коммерцией, купил классный лофт в Сохо, но тот лофт не шел ни в какое сравнение с обиталищем Джейка Мишкина. Крозетти произнес это вслух и добавил:

— Наверно, мне нужно было поступить на юридический факультет.

— Возможно, — ответил хозяин. — Но мне кажется, вы не обладаете паразитическими качествами, необходимыми для адвоката. К несчастью, вы творец и обречены находиться у подножия огромной пирамиды людей вроде меня. Кстати, о творцах. Где она?

Крозетти снял куртку и достал конверт. Мишкин подошел к длинному обеденному столу и аккуратно разложил на нем страницы в два ряда по одиннадцать листов.

Какое-то время они оба пристально разглядывали их, а потом Мишкин прервал молчание:

— Поразительно! Она выглядит так, будто написана на прошлой неделе.

— Она была запечатана вот здесь. — Крозетти достал из сумки цилиндр. — Ни воздух, ни вода не поступали, поэтому разложение или окисление не коснулось рукописи. Брейсгедл потрудился на совесть.

— Да. Кто знает, что вы нашли пьесу?

— Ну, три человека в Англии знают, что мы нашли некий предмет, но не знают, что именно. Еще я, Кэролайн, моя мама и, полагаю, Клим.

— А где Кэролайн?

— Не знаю. Она сбежала в аэропорту. Поехала к моей матери, чтобы повидаться с детьми, и исчезла.

— Боже всемогущий! С какой стати она откалывает такие номера?

Крозетти сделал глубокий вдох. Теперь, когда ему предстояло высказать свои предположения, горло у него перехватило.

— Думаю, она отправилась к Шванову, чтобы сообщить ему о находке.

— К Шванову? Черт побери, какое отношение она имеет к Шванову?

Крозетти изложил Мишкину краткую версию того, о чем Кэролайн рассказала ему в отеле ночью, когда постучалась в его окно.

— Вот так. Хотя я убежден, что Кэролайн всегда работает прежде всего на саму себя. Однако у меня такое чувство, что у них была… связь.

— Как и у вас с ней.

— Да. Я думал, мы по-настоящему близки, но кто знает? Что-нибудь слышно о ваших детях?

— Нет. У меня есть телефонный номер, и я должен по нему позвонить, когда получу то, что они хотят.

— Ну, теперь вы это получили. Позвоните им? Шванов, надо полагать, очень скоро узнает обо всем, если уже не знает.

— Да, но я не уверен, что именно Шванов похитил моих детей.

— Кто же тогда?

— Повторяю, я не уверен, но мне кажется, что здесь участвует другая группа игроков.

Мишкин взял титульный лист и уставился на него так, словно в его мозгу внезапно открылась способность читать этот странный почерк.

— Вы не кажетесь слишком обеспокоенным, — сказал Крозетти.

— Нет, я обеспокоен, но не схожу с ума. — Он повернулся лицом к Крозетти. — Вы, наверно, думаете, что я не очень хороший отец. Согласен, так оно и есть. Мой собственный отец не научил меня этому. По-моему, без такой науки не стать хорошим отцом. А как насчет вас, Крозетти? У вас был хороший отец?

— Да! По-моему, он был самым замечательным человеком в мире.

— Повезло вам. Он уже умер, так я понял.

— Да. Он ехал по улице домой и тут заметил, что два копа гонятся за каким-то идиотом. Отец выскочил из машины, побежал вместе с ними и получил пулю в артерию. Скончался по пути в больницу. Мне было двенадцать.

— Да… Ну, наше дело, похоже, завершено. Мы не говорили об оплате вашего времени. Сколько, по-вашему, если по справедливости?

Внезапно Крозетти захотелось оказаться как можно дальше от этого человека и запутанного клубка связанных с ним интриг. В словах Кэролайн об «интересной» жизни определенно был смысл. Если бы дело происходило в фильме, он бы ответил: «Вы мне ничего не должны» и ушел, хлопнув дверью. В реальной жизни, однако, Крозетти сказал:

— Как насчет десяти тысяч сейчас и еще сорока, если подлинность рукописи подтвердится?

Мишкин кивнул.

— Я пошлю вам чек.

 

21

Сейчас идет снег, тяжелый и мокрый. Такой бывает при норд-осте, когда температура опускается достаточно низко для снегопада. Я снова сижу за клавиатурой после очередной бодрящей прогулки по холоду. Опять ходил в лодочный сарай — на этот раз проверил старый быстроходный катер из красного дерева, семнадцать футов длиной, тысяча девятьсот сорок седьмого года выпуска, девяносто пять лошадиных сил, шесть цилиндров, на вид как новенький. С помощью ручного насоса я наполнил бак бензином из цистерны емкостью девяносто пять галлонов. Ключ был на месте, и я включил зажигание. Слегка прокашлявшись, мотор взревел, наполнив лодочный сарай клубами голубого дыма. Еще я сделал вот что: засунул свой пистолет под подушку на сиденье водителя. Есть ли у меня какой-то определенный план? На самом деле нет. Я хочу подготовиться на случай непредвиденных обстоятельств. Если вы ожидаете, что к вам нагрянет черт знает сколько вооруженных людей, и имеете оружие, у вас два выхода: либо начать стрелять, едва они появятся, либо — если вы не хотите, чтобы они отняли у вас ствол, — спрятать его в надежде, что сумеете воспользоваться им при необходимости. Я не готов к перестрелке с неизвестным числом бандитов, поэтому и спрятал пистолет. Мелькнула мысль: интересно, не помешает снег моим «гостям»?

Возвращаюсь к своему отчету (который, я полагаю, близится к концу, поскольку прошлое уже почти слилось с настоящим). После разговора с Крозетти в Цюрихе несколько дней прошли в ожидании — «мертвый сезон», когда мне совершенно нечем было занять время. Не помню, что я тогда делал, если не считать того, что по нескольку раз в день звонил Амалии, убеждал ее, что все идет хорошо, и спрашивал, получила ли она какие-либо вести от похитителей. Да, вести были. Каждое утро по электронной почте приходила фотография Нико и Имоджен: дети явно пребывали в хорошем настроении, дочь словно улыбалась какой-то тайной шутке, в руках они держали газету за текущий день. Потом голосовое сообщение. Они говорили хором, всегда одно и то же: «Привет, мамочка, с нами все отлично, не волнуйся, скоро увидимся». Дальше экран заливала чернота. Никаких предостережений, никаких угроз, никакого намека на то, где они и кто их захватил. Больше нам с Амалией обсуждать было нечего, и, мне кажется, каждый раз мы оба радовались, что разговор окончен.

Потом позвонил Крозетти и сказал, что они нашли пьесу. Еще один день ожидания, на протяжении которого я оставил не меньше шести сообщений брату и столько же сестре. Сестра так и не ответила, а брат позвонил тем вечером, попозже.

Я спросил, где он пропадает, и Пол ответил, что он в Цюрихе, с Амалией. Потом сообщил, что в его план вносятся кое-какие изменения. Сказал, что на следующее утро экспресс-почтой мне доставят пакет, где будет то, что мне нужно. Я снова спросил его: узнал ли он, кто помимо Шванова принимает участие в игре? Он ответил «нет», однако у него ощущение, что они тесно связаны с людьми в Европе, ворующими шедевры типа Тициана или Рембрандта и продающими их очень богатым людям, лишенным нравственных ограничений, — тем, кто желает наслаждаться искусством в одиночку. Я сказал, что всегда считал, будто таких людей придумали авторы дешевых романов, а он заверил меня, что это не так, что в наше дело определенно вовлечены эти зловещие силы, и его план — единственный способ вырваться из их хватки. Я почувствовал, что он о чем-то умалчивает, но не знал, как надавить на него и заставить рассказать больше. А может, это лишь проявление моей врожденной паранойи по отношению к родственникам.

На следующий день я получил пакет от Пола, а чуть позже из аэропорта позвонил Омар и сообщил, что Крозетти прилетел. Час спустя Крозетти приехал ко мне и отдал пьесу. Конечно, я велел вооруженному Омару не спускать глаз с этого человека, как только тот пройдет таможню, однако… Не уверен, что сам я поступил бы на его месте так же — отдал вещь стоимостью (по его мнению) десять миллионов долларов ради спасения детей едва знакомого человека. Достойный человек, это ясно — и это упрек мне. Думаю, меня плохо характеризует то, что я так и не смог проникнуться к нему симпатией. Он, в общем-то, простак, Кэролайн Ролли явно вертела им как хотела. И я не удивился, узнав, что она является агентом Шванова. Наверно, нужно было спросить Крозетти, не слышал ли он чего-нибудь о Миранде, но я решил: чем меньше людей будут знать о моем неугасающем интересе к ней, тем лучше. Так или иначе, друзьями мы с Крозетти не стали. Свое отношение ко мне он тоже выразил достаточно ясно, и мы быстро покончили с нашим делом.

Вскоре после ухода Крозетти раздался телефонный звонок. Это был Шванов. Он поздравил меня с обнаружением выдающегося культурного сокровища и заявил, что вскоре заберет его. Я спросил о своих похищенных детях. Последовала продолжительная пауза, после чего он сказал:

— Джейк, вы всегда обвиняете меня в похищении близких вам людей. Между тем я совершено искренне говорил вам, что не занимаюсь такими вещами. Это становится скучно, вам не кажется?

— Тем не менее, Осип, вы же понимаете: я не могу отдать вам рукопись, поскольку именно ее требуют похитители в обмен на моих детей. Если они не у вас.

— Джейк, поверьте, я очень сочувствую вам и был бы счастлив помочь, если бы мог, но это никак не влияет на деловые отношения. Рукопись обнаружена благодаря полученной от профессора Булстроуда информации. Информация принадлежит мне, как, следовательно, и сама рукопись.

— Думаю, вам будет непросто доказать это в суде.

Последовала новая пауза, еще более долгая. Потом он произнес или, точнее, почти прокричал:

— Вы собираетесь подать на меня в суд, Джейк? — Он мрачно усмехнулся. — А может быть, это я должен подать на вас в суд?

— Ну, у нас в стране правит закон — в отличие от вашей родины. В любом случае я не…

— Послушайте меня, Джейк: вы сделаете это. Отдадите ее мне.

— Или что? Вы привлечете свои внешние источники, и они применят ко мне так называемые меры убеждения?

— Нет, — ответил Шванов так тихо, что я с трудом расслышал его. — Надеюсь, я разберусь с вами по-домашнему.

После этого не слишком приятного разговора я не знал, что делать дальше. Кажется, я впал в то же состояние, в каком находился сразу после самоубийства матери, когда остался совершенно один; с той лишь разницей, что сейчас я имел кучу денег. Говорят, любовь помогает прожить без денег лучше, чем деньги — прожить без любви. Но это не совсем правда, как подсказывает мой жизненный опыт. Я велел Омару подняться наверх с пистолетом и приставил его охранять рукопись. Он любит такого рода вещи и знает множество хитрых способов подать незаметный сигнал в случае изменения ситуации. Потом я отправился выпить и перекусить в одно заведение на Западном Бродвее, где частенько бываю. Одинокая прогулка всегда помогает прочистить мозги.

Нижний Манхэттен сейчас превратился в скопище заполненных суетливым народом бутиков, однако изредка все еще возможно, особенно по выходным и в холодную погоду, оказаться на его улицах в полном одиночестве. Я шел по Франклина, когда мимо меня проскользнул один из этих ужасных белых «кадиллаков» — длинный лимузин с затененными стеклами. Он съехал на обочину и остановился. Передняя дверца со стороны тротуара распахнулась, оттуда вышел крупный мужчина, открыл заднюю дверцу и жестом указал мне на нее. Я попытался обойти его, но он легко преградил мне путь, выхватил из кармана кожаной куртки полуавтоматический пистолет двадцать второго калибра и повторил свой жест уже с ним, более настойчиво. Брат говорит, что нужно всегда быть настороже с теми, у кого в руках такое оружие, потому что оно способно поражать цель очень точно. Пуля может попасть вам прямо в глаз или отстрелить палец на ноге, если вы не подчинитесь. У этого человека было умное, слегка унылое лицо профессионального «сторожевого пса» и большие, безжалостные карие тюленьи глаза. Я сразу же почувствовал, что на сей раз имею дело с профессионалом несравненно более высокого уровня, чем прежде, и полез в автомобиль.

Салоны таких машин имеют различную конфигурацию, но эта была оборудована как обычно. Имелось, естественно, сиденье водителя, позади него — обычные места для «свиты», где сидели два очень смуглых товарища с прекрасными стрижками и типичным выражением лица уверенных в себе порочных умников. В задней части была только одна дверца. Там располагался полукруглый диван, а также бар, стерео и ТВ — к удобству восседавшей на диване «большой шишки». Я пролез внутрь, человек с пистолетом устроился рядом, и я оказался лицом к лицу с «большой шишкой».

— Где они? — спросил я.

— Ничего себе способ приветствовать отца! — ответил он. — «Где они?» Нет, чтобы сказать: привет, папочка, рад видеть тебя.

— Ты похитил моих детей, своих внуков, а теперь ждешь от меня сыновней любви?

Он скорчил кислую физиономию и взмахнул рукой, хорошо знакомый жест.

— Что значит «похитил»? Я — их дедушка, и почему бы мне не взять их на маленькую прогулку?

— Не сообщив их родителям, где они?

— Я каждый день посылаю очень милое видео. Ты видел эти видео? Разве по виду детей скажешь, что они похищены? Поверь, сейчас лучшее время в их жизни.

О, это снова нахлынуло на меня: я сидел, изумленно таращился на него и чувствовал, что не в силах ни на что повлиять — как это происходило в детстве, когда он с обезоруживающей рациональной находчивостью выпутывался из любой ситуации, отчего у его жены и детей голова шла кругом. Реальность начинала мерцать и распадалась от потока его слов, и в итоге у нас неизменно оставалось ощущение, что виноваты мы сами. Порядочные люди, дочитавшие мой отчет до этого места, совершенно справедливо сочтут меня бессовестным, эгоистичным сукиным сыном; однако здесь сидел мой господин. Я был не достоин даже шнуровать ему ботинки. Тем не менее я заметил, что доведенный до совершенства эгоизм хорошо отразился на нем: в свои восемьдесят он выглядел на десять лет моложе. Следы пластических операций были едва-едва заметны, в особенности вокруг глаз и на неестественно гладкой загорелой коже, как всегда у этих богатых стариков. Он казался достаточно сильным, чтобы развратничать еще лет десять.

— И где они проводят свое «лучшее» время? — спросил я.

И едва узнал собственный голос: горло перехватило, в голове пульсировало, поле зрения по краям затянуло красным. Я услышал, что скрежещу зубами. Если бы не боязнь получить пулю в лоб, я бы прямо там оторвал ему голову.

— Здесь, в квартире моего друга на Ист-Сайде. С ними Мириам.

Конечно. Вот почему смышленая девочка Имоджен послушно села в чужой автомобиль в Цюрихе: там была не незнакомка, а ее любимая тетя Мири.

— Тогда я хотел бы увидеть их, — сказал я.

— Никаких проблем. Ты возьмешь рукопись, мы поедем к детям, повидаемся с ними, и все будет прекрасно.

— А если нет, что тогда? «Лучшее» время их жизни кончится? Ты покрошишь их на куски?

Он испустил трагический вздох и сказал что-то на незнакомом языке. Иврит, подумал я. Его подручные засмеялись. Потом он продолжал, обращаясь ко мне:

— Не глупи. Я не хочу никому причинять вреда. Но ты ведь знаешь, что отдашь мне рукопись, так к чему все это дерьмо?

— А как насчет Шванова? Он считает, пьеса принадлежит ему.

Он снова взмахнул рукой.

— Шванов идиот. Мелкий ростовщик с чертовски большими претензиями. — Повысив голос, он приказал водителю: — Миша, поехали.

Автомобиль плавно двинулся с места.

— Куда мы едем? — спросил я.

— К тебе домой за рукописью, куда же еще?

— Нет, — отрезал я.

— Нет? Что значит «нет»?

— То, что я сказал. Почему я должен отдавать ее тебе? И как, черт побери, ты влез во все это?

Он закатил глаза и откинулся на спинку обложенного подушками сиденья, сложив руки на животе и устремив на меня взгляд темных глаз (в точности, как у меня!) с выражением веселого презрения — я хорошо его помнил со времен моего детства.

— Джейк, твоя проблема в том, что лицо ты получил от меня, а мозги от матери. Не слишком удачная комбинация.

— Иди к черту!

— Вот пример: ты сидишь в машине с тремя парнями, которые могут голыми руками выдавить тебе глаза и оторвать нос, однако ты позволяешь себе грубости в разговоре со мной. Ладно, ты член семьи, и я не стану сердиться, а просто попытаюсь объяснить тебе ситуацию. Я живу в Тель-Авиве, отчасти ушел в отставку, но все еще имею интересы, и если подворачивается стоящее дело, могу заняться им. У меня много связей. Теперь о Шванове. Он был в Израиле три-четыре месяца назад, рассказывал, что вышел на след сокровища всех времен, но не говорил, что это такое. Люди думали, речь идет о золоте или произведении искусства, потому что он разговаривал с теми, кто занимается такого рода делами. Я человек любопытный. При следующей встрече с Мири я спросил, что затевает ее приятель Осип, и она рассказала мне о Булстроуде и рукописи Шекспира. Конечно, к тому времени Булстроуд был уже мертв… я так и не понял почему.

— Шванов решил, будто он привез рукопись из Англии и скрывает ее.

— Ну, это вечная проблема Шванова, — продолжал Иззи. — Он слишком скор на руку и действует, не продумав все как следует. Так он и поступил — убил того, кто лучше всех знал, где найти вещь. Потом Мириам рассказывает мне, что и ты замешан в дело, что у тебя есть бумаги, которые могут вывести на след. Я поговорил с нужными людьми, мы учредили маленький синдикат и начали следить за тобой и Швановым в надежде, что сумеем заполучить эту вещь. А потом нам вдруг начинает казаться, что ты и этот макаронник, как его там…

— Крозетти.

— Да, он. Начинает казаться, что ниточка-то у вас, и мы следим за вами…

— Значит, это твои люди напали на меня около моего дома, потом ворвались в дом Крозетти и вынудили меня убить двоих?

Он пожал плечами.

— Это организовал кто-то, связанный с синдикатом. И конечно, если платишь мало, то и получаешь дешевку. Чертов Нью-Йорк полон русских халтурщиков, не понимающих, чем их задница отличается от дыры в земле. Но парни, что сидят здесь, совсем другое дело — на случай, если ты думаешь иначе.

— Но прежде ты подослал ко мне женщину, выдававшую себя за племянницу Булстроуда. Она выкрала рукопись, полученную от него.

— Понятия не имею, о чем ты толкуешь, черт побери!

Я вгляделся в его лицо; нет лжеца искуснее Иззи, однако недоумение было искренним.

— Не важно, — сказал я. — Значит, это твоя шайка преследовала нас в Европе?

— У меня нет шайки, Джейк. Я Иззи Цифра, помнишь? Я работаю тонко, и всегда так было, и всегда будет.

— Откуда, в таком случае, эти парни у тебя в автомобиле, способные голыми руками выдавить мне глаза?

— Они работают на людей, чьи имена тебе знать ни к чему. На людей в Израиле, в Европе… я же объяснил, у нас синдикат. Уладить дело со Швановым совсем не сложно. Если вещь попадет к нему и он убедится в ее подлинности — у него есть люди, способные определить это, — мы согласны купить рукопись у него. Он просит десять миллионов, а она стоит, может, сто или сто пятьдесят миллионов, кто знает?

— Зачем в таком случае ты хочешь заполучить ее через голову Шванова?

— Вот вопрос, а? Если можно взять, почему не взять? Десять миллионов — это десять миллионов, и с какой стати дарить их такому козлу?

— А почему послали тебя? Я думал, ты такими мелочами не занимаешься.

— Потому что на кону стоит сто пятьдесят миллионов, и все хотят, чтобы дело провернул человек честный.

— Ты? Честный?

Еще один трагический вздох — фирменный номер.

— Да. Скажи, адвокат, ты никогда не задумывался, почему я до сих пор жив? Я объясню тебе. Потому что я в этом бизнесе почти шестьдесят лет, через меня прошли миллиарды долларов, почти всегда наличными, и к моим рукам не прилипло ни никеля. Если Иззи Бухгалтер говорит, что итог сходится, — значит, все в порядке. Если он говорит, что итог не сходится, — кому-то придется плохо. И это в нашем деле, где полным-полно кидал, готовых ради пары ботинок перерезать тебе глотку. Так что не смей смотреть на меня свысока!

— Ох, умоляю, прости меня! Я по сравнению с тобой ничтожество, жалкое дерьмо. Ты же бросил нас, сволочь!

— А ты сам? Разница в одном: ты сделал это, потому что не в силах перестать гоняться за юбками, а я — потому что иначе угодил бы лет на двадцать в Синг-Синг. Ты хотел бы, чтобы я там оказался? И как же, черт побери, я тогда помогал бы вам?

— Ты не помогал нам.

— Неужели? Вы когда-нибудь голодали, не имели крыши над головой и теплой постели? Вам не хватало игрушек и одежды? Думаешь, она смогла бы содержать троих детей на зарплату уборщицы в больнице?

— Она была не уборщицей. Она работала администратором.

— Дурачок, она работала шваброй! Балда! Она едва умела «Дейли ньюс» прочесть. Как вы поверили, что она способна разобраться в медицинских бумагах? Послушай, на все дни рождения и на Рождество я посылал каждому из вас письмо с деньгами, и все письма возвращались обратно с надписью «неправильно указан адрес», сделанной ее почерком. Но денег в них не было. Она вскрывала их, вынимала деньги и отсылала мне обратно. Получай, Иззи!

— Я тебе не верю, — сказал я, чувствуя, как свело живот и к горлу подкатил ком.

— Тогда иди к черту и раздувай свою злобу всю оставшуюся жизнь. Однако мы на месте. Теперь люди живут в зданиях бывших фабрик, просто не верится. Поднимайся, принеси эту проклятую вещь — и все, ты никогда больше не увидишь меня. Эли, иди с ним. Проследи, чтобы он не споткнулся на лестнице.

Когда я выбрался из лимузина, колени у меня так ослабели от злости, что я шатался и ненадолго прислонился к двери. Руки тряслись, когда я вставлял в замочную скважину ключ. Я вошел, парень с пистолетом держался за спиной на почтительном расстоянии, но было ясно, что он изрешетит меня пулями, если я попробую что-нибудь выкинуть. Когда мы добрались до двери, я раскашлялся.

— Извините, у меня проявляется астма, когда я волнуюсь.

Он кивнул безо всякого интереса и указал на замок. Я открыл дверь и шагнул внутрь. Эли последовал за мной и получил сильный удар по голове гантелью; это сделал Омар, притаившийся за дверью. Кашель был одним из условных сигналов.

— Кто он? — спросил Омар.

— Израильтянин, — с садистским удовлетворением ответил я.

Мне пришлось остановить Омара, чтобы он ударом ноги не переломал этому типу все ребра.

Пока он связывал пленника, я подошел к шкафу с документами, достал рукопись пьесы, лаптоп, пакет, полученный от Пола, и свой немецкий пистолет.

— Что будем делать, босс? — спросил Омар.

Я понятия не имел, но мне казалось, что сейчас важнее всего бросить вызов Иззи после всех последних откровений. У меня созрел план, никоим образом не затрагивающий членов моей семьи.

— Уходим по крышам, — ответил я.

Одна из особенностей этой части города такова: выбравшись на крышу дома, вы можете, перелезая через низкие парапеты, пройти вдоль всей улицы и спуститься по пожарной лестнице, которыми оборудованы все старые здания. Поскольку ночным грабителям это тоже известно, все двери на крышу оборудованы охранной сигнализацией; поскольку это Нью-Йорк, никто не обращает внимания на вой сигнализации.

Мы пробежали по крышам и спустились на Вэрик-стрит — из лимузина отца ее уже не видно. Оттуда не составило труда добраться до гаража и моего «линкольна». Из машины я позвонил Микки Хаасу.

— Ты шутишь! — воскликнул он, когда я сообщил ему о рукописи.

Я заверил его, что отнюдь не шучу, наскоро рассказал о расшифровке и о приключениях Кэролайн и Альберта в Уорвикшире.

— Боже всемогущий! Ты говоришь, что шпионские письма у тебя?

— Да, и сама пьеса тоже.

— Ох, боже, мне плохо. Джейк, ты должен немедленно приехать ко мне в офис. Я не верю своим ушам — у тебя и впрямь настоящая рукопись неизвестной пьесы Шекспира?

— Да, вот она, у меня на коленях. Но, Микки… Я попал в передрягу. Помнишь гангстеров, о которых мы говорили? Ну, они гонятся за мной, и один из шайки — мой отец.

— Просто приезжай сюда, Джейк. В смысле, приезжай ко мне в офис…

— Микки, ты не слушаешь. Эти люди у меня на хвосте, и им не составит труда вычислить, что у меня может возникнуть желание показать пьесу тебе. Тогда они явятся к тебе, убьют нас обоих и заберут ее.

— Но это же Гамильтон-холл, и сейчас белый день! Мы можем отдать ее на хранение в…

— Нет, ты не понимаешь. Слушай меня! Они абсолютно беспощадные люди с практически неограниченными ресурсами, и они с удовольствием ликвидируют всех в Гамильтон-холле, чтобы заполучить эту вещь.

— Ты, наверно, шутишь…

— Все, что я говорю, чистая правда. С данной минуты и до момента, когда ты публично объявишь о существовании рукописи и о ее подлинности, мы полностью беззащитны перед ними.

Примерно так мы поговорили. Помню, Микки страшно возбудился, ругался и вопил, хотел увидеть эту груду старой бумаги немедленно, устроил мне настоящую сцену. Я и не знал, что он на такое способен, — из нас двоих я всегда считал артистом себя.

Я объяснил ему свой план: я добываю машину и уезжаю в его хижину на озере Генри, где бывал много раз, знаю дорогу и где лежат ключи. Спустя некоторое время может, через пару дней — он приедет ко мне и изучит материалы, то есть и шпионские письма в моем компьютере, и рукопись. Он выработает собственное мнение, возьмет образцы чернил и бумаги, чтобы проверить их в лаборатории. Если пьеса окажется подлинной, мы уедем в какой-нибудь нейтральный город, скажем, Бостон, и созовем пресс-конференцию.

Микки согласился с моим планом, в чем я не сомневался. Прежде чем положить трубку, я заставил его поклясться именем Шекспира, что он абсолютно никому не расскажет, где я и что мы задумали. Закончив разговор, я позвонил в одно экзотическое местечко на Бродвее, где можно нанять автомобиль, и договорился, что они дадут мне «эскаладу». Меньше чем через час я добрался до реки Гудзон и поехал дальше на север в своей комфортабельной «консервной банке».

И вот я здесь. Может, настало время подвести итоги, но как это сделать? В отличие от Дика Брейсгедла, я современный человек и, следовательно, далеко отошел от нравственных норм. Сознание все еще перемалывает разговор с отцом. Возможно ли, что он говорил правду? У кого спросить? Только не у брата и сестры. Мириам не хочет знать правды, если та кусает ее за подвергшуюся липосакции задницу, а Пол… Полагаю, Пол думает, что в силу своего призвания является приверженцем истины. Однако он служит не правде, а высшей истине. Такие люди склонны лгать, как последние ублюдки, защищая вышеупомянутую истину. Может быть, я во всем ошибался относительно своего прошлого? Может быть, я выдуманный персонаж, напичканный ложью, причем неизвестно кем и с неизвестной целью, или вообще без пели, или ради садистской забавы? Пребывание в одиночестве вне общества способствует потере чувства реальности и приводит к безумию. Правда, считается, что если человек подозревает у себя признаки безумия, то он здоров. Если вы на самом деле сходите с ума, вопросов и сомнений у вас не возникает.

Какова же основа реальности, если признать, что вся обусловленная опытом структура представлений о жизни оказалась подделкой? Размышляя над этим вопросом, я вспомнил об Амалии. Насколько мне известно, она за всю свою жизнь никогда всерьез не лгала. Конечно, она могла бы солгать ради спасения кого-то — ну, скажем, солгать гестаповцам о спрятанных беженцах — но только по жизненно важной причине. Если же вам лгут последовательно, вы вынуждены отказываться от своих представлений о реальности — как улитка втягивает рожки — и остаетесь плыть по течению в плотном и непроницаемом облаке вымысла. Это делается ненамеренно — таков один из основополагающих законов нравственной вселенной. И когда вы плывете по течению, вы, естественно, не создаете ничего, кроме нового вымысла. Я юрист, а юристы призваны создавать вымысел, который позже, в суде, соревнуется с вымыслом противоположной стороны, в то время как судья или жюри решают, чья выдуманная картина мира убедительнее. Это и есть правосудие. А в личной жизни я продолжаю выдумывать людей, и они становятся персонажами унылого романа моей жизни; к примеру, Миранда как идеальная жена (слава богу, что я все еще могу думать о ней, хотеть ее, хотя она — фантом) и Микки Хаас как лучший друг.

Только что, в самый разгар этих печальных и бессвязных размышлений, позвонила сестра. Связь здесь очень хорошая, поскольку прямо на участке установлена опора с антенной, искусно разрисованная для придания сходства со стволом сосны. Вот как в один миг рушатся планы. Отец прятал ее с моими детьми в квартире, о которой знал только он, и Мири всего лишь (по необходимости, разумеется) съездила к себе домой, чтобы забрать кое-какую одежду и другие вещи — «ботокс», например. Она взяла с собой детей, потому что сидеть взаперти им безумно надоело. Нет нужды говорить, что у дома ее поджидали люди Шванова, и они захватили детей. Таким образом, поддельное похищение превратилось в реальное. Это произошло сегодня утром. Бандиты связали Мири, и спасло ее только появление уборщицы. Моя сестра вообще-то совсем не дура, но изо всех сил старается произвести именно такое впечатление.

Я не ожидал подобного развития событий, но теперь, когда все уже случилось, логично предположить, что в ближайшем будущем здесь появятся представители различных партий, причастных к делу Брейсгедла. Микки приедет, потому что захочет довести до конца последнюю часть своей изумительной аферы, но он явится не один. Я пытаюсь вспомнить, когда до меня впервые дошло, что Микки и есть то промежуточное звено, соединившее Булстроуда и Шванова, о котором мы с ним говорили. Сознание складывает разрозненные клочки информации в целостную картину по своим собственным законам, и только тогда наступает озарение. Не могу объяснить, почему я сразу не уловил сути. Может быть, я начал догадываться, когда Оливер Марч рассказывал про издевательства Микки над беднягой Булстроудом; или когда узнал, что Шванов ростовщик и ссужает деньгами богатых козлов, внезапно оказавшихся в положении банкротов. Разве Микки не богатый козел, обремененный денежными проблемами? И почему я воображал, что его жены в пылу ссоры (они всегда ругались с Микки) не сообщат ему в качестве ядерного удара о том факте, что я поимел их всех, и это не породит у него ненависти ко мне и желания жестоко отомстить? Почему я не задумывался обо всем этом? Потому что я придумал себе лучшего друга, конечно же. И наперсника.

Наверно, на каком-то глубинном уровне после нашей встречи с Паско я понял, что в моем окружении есть только один человек, способный нанять мошенника для осуществления аферы. Признанный во всем мире специалист по Шекспиру, единственный человек, связанный сразу и со Швановым, и с Булстроудом, и с Джейком Болваном Мишкиным. Ради миллионов долларов он не погнушается прихватить с собой шайку еврейских гангстеров, и я сильно сомневаюсь, что успею остановить его. Странным образом он похож на моего отца: если Иззи говорит, что итог сходится, никто не усомнится. Если Микки говорит, что это Шекспир, результат тот же.

Остается вопрос, почему я отправился в его хижину, вместо того чтобы спрятаться в одном из множества разбросанных по стране анонимных и действительно тайных мест, доступных человеку с большим количеством наличных денег. Да потому что я устал от этого. Я хочу быть настоящим. Пусть даже меня убьют, плевать, но перед смертью я хочу проникнуть в царство истины. Очень благородно, Мишкин, и очень сентиментально; однако есть и другая причина. До меня лишь недавно дошло, что облик Миранды, когда она явилась мне, — прическа, одежда, весь ее вид — был задуман по принципу максимального сходства с моей женой, какой та была, когда я впервые встретил ее. Именно это сходство и сшибло меня с моего, как известно, не слишком надежного насеста, поразило в самое сердце. А кто знал, как выглядела юная Амалия, кто множество раз видел ее за прошедшие годы, кто слышал из моих собственных уст, что мне нравится в ней? Конечно, мой лучший друг. Господи, как банально. Даже не очень сообразительный будущий читатель моих записок наверняка все понял гораздо раньше, чем я. Но, как известно, мы видим соринку в глазу другого, не замечая бревна в собственном. Да, славный старина Микки хорошо подставил меня, и — господи, помоги! — я надеюсь, что для полноты мести он привезет с собой и Миранду. Хотелось бы увидеть ее еще раз.

 

22

В подземке Крозетти никак не мог перестать смеяться над собой и, по-видимому, делал это так громко, что привлекал взгляды других пассажиров. Женщина с двумя маленькими детьми даже пересела от него подальше. Почему он смеялся? Потому что ехал в подземке после нескольких недель «светской жизни» с частными самолетами, пятизвездочными отелями и прочим, и стоимость этих недель была сопоставима с бюджетом «Титаника». Однако десять тысяч — а может, и все пятьдесят — помогут ему. Если он их получит. Мишкин заплатит. Он, конечно, неприятный тип, но не в этом смысле. Деньги дадут возможность какое-то время не вкалывать, а поработать над сценарием и, с учетом собственных накоплений, поступить в Нью-Йоркский университет на кинофакультет.

Он вошел в материнский дом в самом радужном настроении и был неприятно удивлен тем, как его встретили. Выяснилось, что Мэри Пег страстно желала собственными глазами увидеть пьесу и пришла в ярость, узнав, что ее бестолковый сын снова расстался с сокровищем. Мало того, она рассказала о находке Фанни Добровиц, и та, конечно, тоже дрожала от предвкушения. Крозетти объяснял — безо всякого толку, что как минимум две шайки гангстеров охотятся за этой вещью и в данный момент иметь ее при себе так же безопасно, как носить в кармане атомную бомбу; что Мишкин взял на себя все расходы, связанные с ее поисками, и обеспечивал защиту, без чего Крозетти вообще ничего бы не нашел. Или нашел и отправился на тот свет, остался лежать в безымянной могиле в Англии.

Мэри Пег разрыдалась. Крозетти и Климу понадобилось изо всех сил постараться, чтобы успокоить ее. Отчасти помогли дети. Крозетти остался на ужин, состоящий из спагетти и мясных тефтелек (как почти всю прошедшую неделю, по секрету сообщил Клим), и был очарован возникшей в доме атмосферой — словно здесь жили внуки с дедушкой и бабушкой. Крозетти знал, что так происходило во времена Диккенса, но никак не рассчитывал на это в современном Нью-Йорке. А может, подумал он позднее, все времена одинаковы и потребность в семье всегда прорывается сквозь поверхностную муть эгоизма. По-видимому, Мэри Пег в качестве бабушки обладала обширными запасами энергии, невостребованными из-за отсутствия собственных внуков. Клим тоже совершенно преобразился, превратившись в дедушку из сказок: какие истории он рассказывал, какие физиономии корчил, как умело вырезал свистки и другие игрушки, какие игры устраивал, какие песенки знал, при этом щекоча и лаская детей! От такого обращения они расцветали, в особенности младшая Молли. Все дети верят в чудеса, и все хотят попасть из замка людоеда в страну фей.

Крозетти очень нравилась эта атмосфера, но одновременно возникло чувство, что и правда пришло время покинуть материнский кров. К тому же все комнаты оказались заняты, и он видел черты Кэролайн в лицах ее детей, что заставляло его чувствовать себя неуютно. Он собрал вещи, нанял трейлер фирмы «Сам себе перевозчик», прицепил его к семейному автомобилю и на следующий вечер отбыл, получив утром чек на десять тысяч от Мишкина. Никто не уговаривал его остаться.

Когда он под музыку распаковывал коробки в новом жилище, в кармане завибрировал телефон. Он снял наушники и прижал телефон к щеке.

— Записывай. У меня тридцать секунд.

— Кэролайн?

— Записывай. Господи, ты должен помочь мне!

Дальше последовал адрес какого-то дома на берегу озера в Адирондаке. Крозетти достал шариковую ручку и записал полученную информацию на левой ладони.

— Кэролайн, где ты? Что, черт побери, происходит?

— Просто поезжай туда и не вздумай звонить по этому номеру. Они собираются убить… — остальную часть предложения заглушили эфирные помехи.

Ничего хорошего, подумал Крозетти; особенно если учесть, как резко оборвалась связь. Фильм подходит к концу на весьма депрессивной, горько-сладкой ноте: герой возвращается к своей работе, у него, наверное, установятся какие-то отношения с детьми, жизнь продолжается… А может быть, Кэролайн все же осталась жива? Хотя это слишком банально… Он продолжал размышлять в том же духе еще несколько минут, расставляя книги на полке из сосны, прежде чем реальный смысл звонка в полной мере дошел до него. Пот выступил на лице, и Крозетти был вынужден рухнуть в треснувшее кресло, которое подобрал у мусорных баков. Она точно сведет меня с ума, думал он; нет, уже свела.

Ладно, решил он, я храбрый, и еще я обожаю тайны, в этом мне нет равных. Что нужно делать? «Смит-и-вессон» остался в доме матери, и вернуться за ним невозможно — хотя бы потому, что нельзя объяснить, зачем понадобилось оружие. Кроме того, если дойдет до настоящей стрельбы… нет уж, спасибо. Зато у него есть туристские ботинки — это раз. Черный флотский свитер — это два. Вязаная шапка? Нет, шерстяная шапка военнослужащих ВМС подойдет гораздо лучше. И швейцарский армейский нож, и граната… Нет, это шутки. Верный черный плащ, по-прежнему в английской грязи, бумажник, ключи, ох, да — бинокль, ни в коем случае не забыть его. Теперь я готов встретиться лицом к лицу с бог знает сколькими прекрасно вооруженными русскими бандитами…

— Что ты сказал?

Появился Бек — один из тех, с кем Крозетти в складчину снимал этот лофт. Бек стоял в дверном проеме со странным выражением лица, похожий на мертвеца. Он работал звукооператором и писал рецензии на фильмы, которых никто, кроме него, не видел. А может быть, они и вовсе не существовали.

— Я ничего не говорил.

— Нет, ты говорил, причем громко, словно тебя что-то ужасно злит. Я подумал, у тебя здесь кто-то есть, а потом вспомнил, что ты приехал один.

— Ну, значит, я разговаривал сам с собой. Срыв на нервной почве.

— Черт, и у меня тоже. Если тебе требуется лоботомия, я могу наточить отвертку.

— Проблема в девушке, — признался Крозетти. — Она сводит меня с ума. Она бросила меня, а теперь хочет, чтобы я спасал ее. И этот цикл «бросила — спасай» повторяется уже второй раз.

— Надо же! Лично я придерживаюсь заповеди святого Нельсона Олгрена: никогда не спать с теми, у кого больше проблем, чем у тебя самого. Конечно, он спал с Симоной де Бовуар…

— Спасибо. Буду помнить это в своей следующей жизни. А пока… мужчина должен делать то, что положено делать мужчине. Могу я залезть в твой компьютер? Мне нужны кое-какие карты.

На то, чтобы выехать из города, ушло, как обычно, сорок пять минут, однако на транзитной автостраде он компенсировал это время. Старый «фьюри» был оснащен прекрасным восьмицилиндровым двигателем, снаружи покрыт темно-голубым лаком, плюс различные бляхи и картинки, которые используют полицейские офицеры, чтобы другие полицейские офицеры могли распознать их и не оставляли квитанции за неправильную парковку или слишком быструю езду. Крозетти разогнал машину до девяноста и прибыл в Олбани через два с небольшим часа. Спустя еще девяносто миль и семьдесят минут он оказался в Поттерсвиле, где заполнил бак и поел ужасной еды, приготовленной в микроволновке, как всегда на заправочных станциях. К тому времени стемнело и пошел густой снег; ударявшиеся о стекло снежинки казались размером с мяч для гольфа. Однако было слишком тепло, снег таял на асфальте и затруднял движение. Крозетти ехал как на автопилоте, его мысли бродили далеко. Он вспоминал сюжеты кинофильмов, странные факты, тривиальные жизненные события, оказавшиеся неожиданным образом связанными между собой, в особенности тот спутанный клубок дней в обществе Кэролайн Ролли. Они, к сожалению, промелькнули так быстро.

Дорога, куда он свернул пятнадцать минут спустя, казалась узким туннелем, который свет фар пробивал сквозь заснеженную тьму; после поворота на транзитную автостраду Крозетти почувствовал себя так, словно уже припарковался. Он мчался целую вечность, и наконец впереди засияли редкие огни. Это был Нью-Веймар: две заправочные станции, несколько клубов для туристов и россыпь домов. Потом он начал искать указатель поворота к озеру Генри. Сначала он пропустил его, пришлось разворачивать машину на заснеженной дороге и возвращаться. В конце концов знак нашелся — наклонившийся и со следами множества пуль. Видимо, местные жители таким образом изливали классовый гнев на богачей, владельцев озера.

Здесь туннель, прорезаемый фарами во мраке, стал еще уже, а снег сильно лип к колесам, заставляя машину тормозить на подъемах. Время замедлилось; Крозетти перестал чувствовать его ход. В машине было лишь старое радио; из приемника лилась музыка в стиле кантри, то и дело заглушаемая статическими помехами. Крозетти выключил радио и теперь слышал лишь поскрипывание «дворников» и урчание мощного двигателя. Вспышка желтоватого света впереди и развилка. Он включил освещение в машине, сверился с картой. Правый поворот, да. Вскоре впереди показалось скопление почтовых ящиков, густо усыпанных влажным снегом, и подъездная дорога в белых комках снега. Он проехал еще ярдов десять, достал из бардачка фонарик на четырех батарейках и остановил машину. Было чуть больше трех утра.

Это был крепкий бревенчатый дом с островерхой крышей и широкой верандой, обегающей его с трех сторон. Из передних окон лился неяркий свет, создавая на свежем снегу желтоватое пятно. Обходя дом вокруг, Крозетти не столько увидел, сколько почувствовал близость озера — абсолютная тьма там, где кончался снег, с протянувшимся в нее белым пальцем причала.

Он осторожно поднялся по ступеням на веранду, прижал лицо к освещенному окну, увидел большую комнату, простую мебель из полированных кедровых бревен, обитую красной шотландкой, большой каменный камин с горящим огнем, индейские коврики на полу и голову американского лося над камином. В другой стене — большой встроенный книжный шкаф и сложная, дорогая на вид аудиосистема. Ни движения, ни звука. Крозетти легко открыл дверь, повернув латунную ручку, вошел и закрыл дверь за собой. Сквозь шепот огня расслышал звуки из другой комнаты: звяканье посуды и какое-то движение. В доме пахло кедром, огнем и свежим кофе. Около бокового окна стоял круглый сосновый стол с включенным лаптопом, а рядом лежал знакомый плотно набитый конверт. Только Крозетти собрался бросить взгляд на экран, как в комнату вошел Мишкин с кружкой, над которой поднимался пар.

И остановился, удивленно глядя на Крозетти.

— Крозетти? Что вы здесь делаете?

— Я проезжал тут… рядом. Вот, решил заглянуть.

Мишкин натянуто улыбнулся.

— Неплохое объяснение. Хотите кофе? У меня и виски есть.

— Спасибо. Это было бы здорово.

Мишкин двинулся в сторону кухни, но потом остановился, подошел к компьютеру и опустил экран. Крозетти сел на софу лицом к огню и отдался чувству усталости; ощущение было такое, будто он только что участвовал в марафонском забеге. Спустя несколько минут вернулся Мишкин со второй кружкой и поставил ее на низкий сосновый столик перед софой. Некоторое время они молча пили кофе. Потом Мишкин сказал:

— Надеюсь, вы здесь не по поводу чека.

— Нет, с ним все в порядке, спасибо.

— Тогда чему обязан?

— Кэролайн Ролли. Она позвонила мне в ужасной панике и дала этот адрес. Ну, я и приехал.

— Что? Вы ехали восемь часов в снежную бурю только потому, что Кэролайн Ролли поманила вас?

— Ну да… Это трудно объяснить.

— Настоящая любовь.

— Нет, вообще-то, хотя… что-то есть. Главным образом… ну, я просто болван.

— Ладно, раз так, должен сообщить вам: ее здесь нет, а я ожидаю совсем других гостей. Могут возникнуть сложности.

— Вы имеете в виду Шванова.

— И еще кое-кого.

— Например?

— Например, Микки Хааса, знаменитого шекспироведа и моего дорогого друга. Это его дом. Он приедет, чтобы установить подлинность нашей рукописи.

— Я думал, для этого требуется специальные приборы, анализ чернил, датировка бумаги…

— Да, но искусные мошенники в состоянии подделать чернила и бумагу. Нельзя подделать только подлинное творение Шекспира, а на Шекспире Микки собаку съел.

— И он вместе со Швановым?

— Боюсь, это долгая история.

Крозетти пожал плечами.

— У меня полно времени, если только вы под дулом пистолета не выгоните меня в буран.

Какое-то время Мишкин пристально вглядывался в его лицо, и Крозетти выдержал взгляд. Наконец Мишкин вздохнул и сказал:

— Нам понадобится еще кофе.

Он принес новую порцию, тоже с виски, а потом они уже обходились без кофе. Они разговаривали, как два незнакомца, вместе пережившие кораблекрушение или какое-то другое ужасное бедствие, которое оставило на них схожие шрамы, но не сблизило. Они не стали друзьями и не могли ими стать, однако та вещь, что привела их сюда, — та, что лежала в конверте на столе, — позволяла им беседовать более откровенно, чем они говорили бы в обычной обстановке; ну и виски помог.

Мишкин подробно рассказал о том, как он оказался связан с Булстроудом, и о своей грустной жизни, не скупясь на описание собственных грешных деяний. Когда он дошел до связи с предполагаемой Мирандой Келлог и о своей надежде снова увидеть ее, Крозетти заметил:

— Кэролайн говорила, что она актриса, нанятая Швановым, чтобы выкрасть у вас рукопись.

— Да, я примерно так себе это и представлял. Вы… Кэролайн не сказала, что с ней случилось?

— Она не знала, — быстро ответил Крозетти и перевел разговор на свою семью и на фильмы, которые любил и хотел снять.

Мишкин, казалось, очень заинтересовался, каково это — вырасти в прочной счастливой семье, а также тем, действительно ли кинофильмы определяют наше поведение и ощущение реальности.

— Все не так, — не соглашался он. — Все происходит наоборот. Киношники улавливают идеи, что носятся в воздухе, и воплощают их в фильмах.

— Нет, кино первично. К примеру, на пыльных улицах западных городков никогда не было перестрелок, когда выхватывают пистолеты и палят друг в друга. Киносценаристы придумали это ради усиления драматического эффекта. Классический американский ход — искупление через насилие. На старом Западе и пистолетов-то практически не имелось. Они были дорогие, тяжелые, и только идиот стал бы таскать их в кобуре у пояса. Да еще на коне. Если на старом Западе вы хотели убить кого-то, то поджидали удобного случая и стреляли в спину, обычно из дробовика. А теперь у нас столько оружия, потому что кино научило нас, как применить пистолет в реальной жизни. Люди действительно убивают друг друга, в точности как в фильмах о старом Западе. Кино формирует реальность и жизнь человечества — международную политику, бизнес, сексуальные и семейные взаимоотношения. В общем, абсолютно все. Раньше эту роль играла Библия, а теперь кино. Почему парень навязчиво преследует девушку? Потому что мы знаем: он должен настаивать, даже если выглядит при этом идиотом, пока девушка не полюбит его. Почему похищают женщин? Потому что маньяк ждет момента, когда сопротивление превратится в страсть. Он пятьдесят раз видел, как это делают в кино. Мы принимаем эти маленькие решения день за днем и в итоге получаем мир. Тот, что есть, нравится он нам или нет.

— Выходит, киносценаристы — непризнанные законодатели человечества.

— Вот, вы поняли! — воскликнул Крозетти. — Ведь мы и сейчас в кино. Почему, черт побери, мы сидим в заброшенной хижине в ожидании шайки гангстеров? Это же чушь! Почему стомиллионная рукопись лежит на столе в заброшенной хижине? Полное безумие. Я объясню вам почему. Потому что мы оба приняли цепочку решений, и каждое из них обусловлено лейтмотивом какого-нибудь фильма. Когда таинственная девушка звонит Джону Кьюсаку и умоляет спасти ее, он не отвечает: «Это нереально, дура». Он сдвигает горы, чтобы спасти ее, как написано в сценарии. И вот я здесь, а рядом со мной сидит Уильям Херт, слегка испорченный, обремененный чувством вины, но еще придерживающийся приличий. Он сам уже не понимает, хочет жить или нет, и потому ставит себя в опасную ситуацию ради… ради чего? Ох, да, есть таинственная девушка, но, в сущности, это добровольное наказание, потребность довести дело до взрыва, который разнесет его на куски и тем самым покончит с жизнью, не удовлетворяющей его.

— Уильям Херт. Неплохо.

— Да. И когда гангстеры явятся, они будут вести себя как гангстеры из кино. Или — хотя такой прием не часто используют — они будут вести себя диаметрально противоположно гангстерам из кино. Это как в «Клане Сопрано» — киношные гангстеры изображают настоящих, которые посмотрели кино про бандитов и изменили стиль поведения, чтобы походить на них. Однако именно так и происходит в жизни. В одном можно быть уверенным — настоящими они не будут. Настоящего больше не осталось.

— Амалия настоящая, — после паузы сказал Мишкин.

— Да, — согласился Крозетти. — Однако Амалия не включена в нашу культуру. Или, возможно, она подключена к чему-то другому — к Богу, например. Но это исключение, подтверждающее общее правило. И, заметьте, Амалии нет в нашем кино.

— Да, ее тут нет. Но я хочу сказать вам вот что: насчет меня вы ошибаетесь. Не в смысле характера и сравнения с Уильямом Хертом, а насчет того, что я здесь делаю. Это не смутное отчаяние. Это часть некоего замысла.

— Да, я как раз и собирался сказать…

— Нет, не киношный замысел. План, проект, манипуляция… называйте, как хотите. В результате плохие парни получат то, чего заслуживают.

— И что же это? В смысле, в чем замысел?

— Его я вам рассказывать не стану, — ответил Мишкин. — Его я открою тем, кто явится сюда.

— Джейк, это же известнейший прием. Искупление через насилие, да?

— Надеюсь. Вы обеспокоены?

— Ни в малейшей степени. Джону Кьюсаку удалось сбежать, и девушка досталась ему, а что будет с вами, неизвестно. Крозетти широко зевнул. — Черт! Это все очень интересно, но я просто с ног валюсь. Еще пара часов до рассвета, и мне нужно немного поспать. К тому же у вас тоже усталый вид.

— Со мной все в порядке, — сказал Мишкин. — Здесь наверху кроватей в изобилии, все застелены, и теплых одеял полным-полно. Чувствуйте себя как дома.

Он нашел спальню с видом на озеро, скинул ботинки, забрался под одеяло и мгновенно уснул; проснулся от кашляющего рева мощного мотора. Он встал с постели, протер глаза и подошел к окну. Кто-то не слишком ловко пытался причалить двадцатифутовый катер. У катера был брезентовый верх и пластиковые ветровые стекла, но Крозетти подумал, что внутри такого судна, предназначенного для летних прогулок, сейчас очень холодно. Снег прекратился, небо стало жемчужно-прозрачным, и ветер с востока взбивал мелкие белые барашки волн. Неумелый лодочник пытался подвести судно с западной стороны причала, и ветер, естественно, отталкивал его. Высокий корпус действовал как парус, человек без толку крутил штурвал, пытался прибавить газу, а судно носом билось о причал и отскакивало. Следовало просто отойти назад, обогнуть причал и зайти с другой стороны, где ветер сам прибил бы судно к перилам. Крозетти знал это, поскольку в детстве каждое лето проводил в заливе Овечья Голова — вместе с родителями, сестрами, многочисленными кузенами и кузинами. Они набивались в двадцатифутовый наемный катер, как сельди в бочку.

Из каюты вышел человек в черной кожаной куртке и городских туфлях, пошел вперед, поскользнулся на влажном фибергласе и растянулся, когда судно ударилось о причал в шестой раз. Крозетти решил, что это дурацкое шоу будет продолжаться еще долго, сходил в ванную, надел ботинки, сделал короткий звонок по сотовому и спустился на кухню. Мишкин пил кофе.

— Они здесь, — сказал Крозетти, наливая себе чашку. — Это что, тосты?

— Да. Дочь приучила меня, когда была маленькой. Возьмите парочку.

— Спасибо. — Крозетти вставил две штуки в тостер. — Еще не причалили?

Кухонное окно выходило не на нужную сторону, но под определенным углом опору причала разглядеть было можно. Мишкин посмотрел сквозь кисейную занавеску и сказал:

— Уже скоро. Они закрепили нос и теперь пытаются развернуться кормой.

— Видимо, бандиты они более успешные, чем лодочники.

— Ох, да! В Нью-Йорке на меня нападали довольно посредственные гангстеры, но они не были людьми Шванова. Спорю, он привел сюда свою лучшую команду. Ну… вы по-прежнему думаете, что это кино?

— Нет, мне делается страшно, по правде говоря.

— Вы можете уйти. Никто не ожидает застать вас здесь.

— Однако есть Ролли.

— И правда. Ну, и ваш последний киносовет?..

— Каким бы ни был ваш план, он имеет изъян, — ответил Крозетти.

— Потому что…

— Потому что вы не можете предусмотреть все. И второй совет: на последних шести минутах нужно все перевернуть с ног на голову, чтобы поддержать напряжение.

— Ну, по крайней мере, нам не придется драться врукопашную на заброшенной фабрике. Ладно, пойду поприветствую гостей.

Мишкин покинул кухню, и Крозетти подошел к окну. Как раз в этот миг рев двигателя смолк. Судно пришвартовали, и пассажиры начали сходить на берег: высокий мужчина в кожаной куртке, тот самый, что упал на палубе; второй мужчина — среднего роста, в верблюжьем пальто и меховой шапке (назовем его Босс); третий, тоже в черной кожанке, вел двоих детей, мальчика и девочку (Опекун, мысленно назвал его Крозетти); женщина в белой парке с капюшоном, накинутым на голову; мужчина в шикарном плаще, твидовой кепке и полосатом шерстяном шарфе, прикрывающем нижнюю часть лица; и, наконец, еще один парень в черной коже — правда, на этот раз в пальто, доходящем до колен. Крозетти прошел в гостиную. Мишкин развел в камине сильный огонь, наполнив комнату запахом горящей смолы, и помешивал угли. Роковой конверт лежал на столе, но компьютер исчез.

Дверь распахнулась, и два бандюгана ворвались в дом — высокий и тот, что в длинном пальто, с бледным уродливым лицом. Потом явился, как понял Крозетти, знаменитый Шванов. Он что-то сказал по-русски своим парням, и они тут же схватили Мишкина, повалили его на пол и принялись пинать ногами. Пока это продолжалось, вошли остальные, подгоняемые Опекуном.

Крозетти одновременно отметил множество вещей. Во-первых, Мишкин не сопротивлялся, хотя Крозетти собственными глазами видел, как в Лондоне он швырнул крупного мужчину, словно детскую «летающую тарелку». Затем — дети: Имоджен выглядела очень сердитой, она сразу кинулась на помощь отцу, но Опекун схватил ее; с Нико явно что-то было не так — голова опущена под неестественным углом, руки беспрерывно движутся, совершая мелкие бессмысленные движения. Казалось, он тихо напевает или разговаривает сам с собой, и от него пахло рвотой, следы которой испачкали перед его парки. И, наконец, женщина. Она вошла в комнату и откинула капюшон, открыв не очень чистые черные волосы до плеч и лицо, — при виде того, что проделывали с Мишкиным, на нем возникло выражение ужаса. Человек в плаще тоже смотрел на экзекуцию, но отнюдь не с ужасом, а с нездоровой зачарованностью или, возможно, с удовлетворением.

На все это на экране ушло бы не больше минуты, осознавал Крозетти, хотя по ощущению казалось, что гораздо больше. Женщина крикнула Шванову, чтобы он прекратил избиение, тот в ответ закричал на нее, но велел своим людям перестать. Они подняли Мишкина, схватив его за руки. Он замигал, сплевывая кровь и слюну, и сказал детям:

— Мне очень жаль, ребята, этого не должно было случиться. Они не причинили вам вреда?

— В общем, нет, — ответила девочка. — Но Нико рвало на судне, и он совсем не в себе.

Шванов подошел к Мишкину и с силой ударил его по лицу.

— Это ваша вина, Мишкин. Я старался цивилизованным путем получить свою законную собственность, и что в итоге? Где уважение? Мне пришлось гоняться за вами, ехать сюда, что в высшей степени неудобно. К тому же вы вынудили меня похитить детей. Это позор. Осип Шванов не похищает детей, как я вам говорил, но вы меня не послушали. И вот до чего мы докатились. Теперь, наконец, отдайте мне мою собственность — рукопись Уильяма Шекспира.

Мишкин, однако, не сводил взгляда с женщины.

— Привет, Миранда, — сказал он. — Почему у тебя другие волосы? И глаза?

Женщина молчала. Шванов влепил Мишкину новую пощечину, обрызгав кровью стену над камином.

— Нет, не смотрите на нее, смотрите на меня, тупой юрист! Где моя собственность?

— Вот там, в конверте на столе, — ответил Крозетти.

Все повернулись и воззрились на него.

— Это еще кто такой? — спросил Шванов.

— Это Альберт Крозетти, — сказал Мишкин. — Он нашел рукопись Брейсгедла и продал ее профессору Булстроуду. По крайней мере, так он говорит.

Шванов подошел к столу, достал из конверта бумаги и сделал жест в сторону человека в плаще, мгновенно оказавшегося рядом.

— Раз уж вас представили нам, Крозетти, — продолжал Мишкин, — это профессор Микки Хаас, самый главный в мире эксперт по Шекспиру. По крайней мере, так он говорит.

Хаас взял у Шванова бумаги, сел за стол, надел очки и внимательно прочитал первую страницу. Крозетти заметил, что руки у него дрожат. На протяжении получаса тишину в комнате нарушали лишь потрескивание пламени, бормотание мальчика и шелест старых бумаг.

— Ну? Что скажете, профессор? — спросил Шванов.

— Потрясающе! Конечно, нужно сделать технический тест, но я видел множество рукописей семнадцатого столетия и, насколько я в состоянии судить, эта подлинная. С бумагой все в порядке, с чернилами тоже, почерк… у нас практически нет образцов почерка Шекспира, если не считать нескольких подписей и, конечно, крошечного отрывка на рукописи пьесы «Сэр Томас Мор». Но более чем вероятно…

— Короче, профессор, это можно продать?

Хаас ответил странно напряженным голосом, неестественно четко выговаривая слова:

— Думаю, да. Язык, стиль. Господи, да, конечно, нужно сделать тесты, о чем уже говорилось, но я уверен, что это рукопись неизвестной пьесы Уильяма Шекспира.

Шванов хлопнул Хааса по спине с такой силой, что у того слетели очки.

— Отлично! Превосходно! — возликовал он, и все головорезы заулыбались.

Однако тут заговорил Мишкин:

— Осип, неужели вы рассчитывали, что он скажет что-то другое? Это подделка, и организовал мошенничество он сам с помощью знаменитого фальсификатора Леонарда Паско. У меня есть доказательства.

Хаас вскочил и закричал на Мишкина:

— Сукин сын! Что ты болтаешь? Рукопись подлинная! Если ты вообразил, что сможешь…

Шванов ткнул Хааса в плечо, заставив его смолкнуть, подошел к Мишкину совсем близко и вгляделся в его лицо.

— Что за доказательства?

— Я покажу вам. Велите им отпустить меня.

Последовал кивок, и Мишкин освободился. Подошел к журнальной полке рядом с камином, взял оттуда конверт экспресс-почты, достал из него какие-то бумаги и компакт-диск.

— Сначала документальное доказательство. Это, — он вручил лист Шванову, — копия страницы оригинальной рукописи Брейсгедла. А здесь Леонард Паско скопировал почерк Брейсгедла. Даже не специалист, Осип, может понять, что копии идентичны. Ваш советник нашел письмо умирающего человека начала семнадцатого века, дал его переписать фальсификатору, придумал шифрованные письма, которых и в помине не было, и устроил так, что так называемая пьеса была найдена в том самом месте, что указано в шифрованных письмах.

— Это безумие! — закричал Хаас. — Паско в тюрьме.

— В загородном центре реабилитации, точнее говоря, — сказал Мишкин, — где мы побывали. Ваши люди, следовавшие за вами, без сомнения, доложили вам об этом. Осип, вам не пришло в голову задуматься, зачем мы туда ездили?

Крозетти заметил, что Шванов и Опекун обменялись быстрыми взглядами.

— Мы ездили туда вот за этим, — Мишкин продемонстрировал компакт-диск. — Леонард Паско очень гордится своим мастерством, и вот его самая большая удача. Когда он выйдет на свободу, его поджидает кругленькая сумма от Микки. А может быть, от Осипа Шванова, потому что деньги Микки получил от вас. Или часть их. Это было идеальное решение его проблем. Между прочим, сколько он из вас вытянул?

— Осип, это безумие! Как я мог?..

— Заткнись, Хаас! Пожалуйста, Мишкин, прокрутите нам свой диск, если это, конечно, не какой-то идиотский трюк.

Мишкин включил аудиосистему и вставил диск в плеер. Голос Леонарда Паско заполнил комнату. Все в молчании слушали его рассказ о создании поддельного письма, поддельного шифра и всего остального, необходимого для такой крупной аферы. Когда он закончил, Мишкин сказал:

— Упомянутая им девушка — конечно, таинственная Кэролайн. Она наилучшим образом подходит для своей роли: она прочно связана со Швановым, отчаянно желает вырваться из-под его власти и нуждается в деньгах, чтобы спасти детей и покинуть страну. Именно она должна была обнаружить рукопись, приводя в порядок старые книги, и сделать так, чтобы это произошло на глазах у нашего друга Крозетти, поскольку требуется невинная жертва обмана, не так ли? И по мере того как развивалось дело, она всегда оказывалась в нужном месте в нужное время, чтобы продвигать вперед замысел. Правда, возникло небольшое отклонение от первоначального плана Паско — Кэролайн не должна была красть деньги, поскольку ей уже уплачено, но в любом случае, главная цель замысла — подставить Осипа Шванова. Итак, теперь рукопись у вас, а люди из Израиля, готовые купить ее, уже в Нью-Йорке. Вы продаете ее им, получаете свои десять миллионов долларов — следуя рекомендациям замечательного профессора Хааса, таким образом полностью погашающего свой долг. Все счастливы до тех пор, пока ваши покупатели не попытаются представить рукопись публике за гораздо большую сумму. Тут внезапно выяснится, что пьеса — совсем не то, чего можно ожидать от Шекспира, а творение куда более мелкой литературной фигуры. Микки Хааса, к примеру. Стилизация. Поскольку вы чертовски невежественны, Осип, да к тому же иностранец, вы — еще одна превосходная жертва обмана. Самый подходящий клиент, как выражается наш друг Паско. Шекспира невозможно подделать, но вы не в состоянии понять это. И что, по-вашему, произойдет, когда ваши покупатели поймут, что они приобрели?

Крозетти видел, что кожа вокруг губ Шванова побелела и на виске начала пульсировать вена.

— Откуда вам известна цена — десять миллионов? — спросил он.

— Отец рассказал мне. Он в Нью-Йорке как представитель синдиката, и, похоже, его патроны останутся очень, очень недовольны вами.

— Вы рассказали ему?

— Конечно. А теперь рассказываю вам, для чего и собрал здесь всех, кто так или иначе замешан в эту историю, чтобы никаких неясностей не осталось. Ох, за исключением Кэролайн Ролли. Она, похоже, почуяла что-то, но вы, конечно, сумеете приструнить ее.

На лице Шванова возникло выражение недоумения. Он кивнул на женщину в белой парке:

— Что вы имеете в виду? Вот Кэролайн Ролли.

— Ох, Кэролайн… — пробормотал Крозетти себе под нос.

Все смотрели на Мишкина — он пошатнулся, точно от удара. Такого страдальческого выражения лица у него не было и во время недавней экзекуции. По-видимому, это доставило удовольствие Шванову.

— Да, я сумею приструнить ее, как вы выразились, Джейк. — Он обхватил Кэролайн за плечи. — Стоит верить ему, Кэролайн? Ты сговорилась с профессором обмануть меня? Меня, Осипа, который вытащил тебя с улицы, дал жилье и показал, каково это — быть с мужчиной? — И добавил фальцетом: — Ох, трахни меня еще разок в задницу, дорогой, это так приятно! — Он приподнял ее подбородок пальцем и отвернул в сторону. — А? Ты и впрямь так поступила со мной, шлюха? Да, ты вполне могла это сделать — если не любишь своих детей. Или ты забыла, что мне известно, где они живут? Хотя шлюха на все способна.

Он подошел к столу, где стоял Хаас — тот глядел на Шванова завороженным взглядом, словно кролик на кобру, — взял рукопись, подровнял стопку бумаг и взвесил ее на ладони.

— Однако вы, профессор, не шлюха. У нас были деловые отношения, мы заключили сделку, я доверял вам, как мужчина мужчине. Как вы могли так поступить? Я очень разочарован.

— Он лжет, — запинаясь, быстро заговорил Хаас. Крозетти видел, что колени у него дрожат. — Он придумал это, чтобы… заморочить вам голову. Он очень хитрый и воображает, будто ему все сойдет с рук, — как же, выдающийся Джейк Мишкин!.. Но он лжет, это подлинная пьеса, величайшее литературное открытие всех времен. Я действительно эксперт, Осип. Бога ради, как я мог «сговориться» с этой женщиной, как вы выразились, если я никогда прежде в глаза ее не видел? И отправиться к Паско, и устроить такое… нелепость… не верьте ему. Эти листы в ваших руках, и шифрованные письма, и все остальное — они бесценны, бесценны, я никогда даже не мечтал, что буду держать в руках подобные вещи…

— Он был знаком с Кэролайн Ролли, — сказал Мишкин. — Она училась в Колумбийском университете, и Булстроуд познакомил их. Спросите Крозетти.

Крозетти прочистил горло, которое словно слиплось от клея.

— Ну… да. Она определенно знала Булстроуда. А Булстроуд знал Хааса.

— Видите, профессор? — сказал Шванов. — Не сходится. И поэтому я думаю, что он прав. Думаю, что это обман, а бумаги — мусор.

С этими словами он сделал два быстрых шага и швырнул рукопись в камин.

Хаас испустил утробный вопль, животный стон отчаянной утраты, мгновенно пересек комнату и ринулся прямо в огонь. Голыми руками он вытаскивал листки из огня и разбрасывал их по комнате, как пес вышвыривает землю из норы. Крозетти видел, что некоторые страницы подхватил восходящий поток воздуха и они прилипли к задней стенке глубокого камина, но Хаас всем телом навалился на пылающие поленья, вытаскивая и их. При этом он продолжал кричать, даже когда отпрянул от огня; его одежда спереди и шарф пылали. Он принялся бегать небольшими кругами по комнате, пытаясь сбить пламя. Его лицо превратилось в ужасную черно-красную маску, очки покоробились и частично расплавились.

Мишкин схватил горящего профессора в охапку с такой легкостью, словно тот был полым, забросил его на плечо и ринулся к двери. Он отшвырнул Опекуна, пытавшегося остановить его. Тот упал на стоящий сбоку стол и сломал его. Мишкин выскочил наружу и бросился к впадине в земле, где снега было больше. Собирая снег горстями, он тушил пламя, а когда оно с шипением погасло, принялся прикладывать снег к покрасневшей истерзанной плоти лица и тела Хааса в тех местах, где одежда выгорела.

Крозетти, наблюдавший за всем этим сквозь распахнутую дверь, увидел, что Опекун встал, бросился к стоящему на коленях Мишкину и ногой ударил его под ребра. Он продолжил бы в том же духе, если бы его не отозвал Шванов.

— Знаете, это наводит меня на мысль, — сказал он.

Крозетти с содроганием понял, что гангстер обращается к нему и, очевидно, собирается объяснить, что происходит; киношные гангстеры всегда так поступают со своими жертвами. Мелькнула мысль: а так ли вели себя бандиты в прежние времена? Скорее всего, да, подумал он; такие сцены есть у Шекспира — злодей оправдывает свои действия и получает удовольствие, расписывая беспомощной жертве подробности ожидающей ее гибели. Но ведь Шекспир придумал это, как сценаристы придумали стрельбу из пистолетов на улицах Дикого Запада? Конечно. Многое, очень многое из придуманного стало частью человеческого поведения. Крозетти заставил себя сосредоточиться на словах Шванова.

— Вы согласны? Все готовы пожертвовать собой ради чего-то, и не обязательно ради денег. Ради детей, может быть. — Он устремил холодный взгляд на детей Мишкина. — Или, как мы только что видели, ради рукописи. Значит, она подлинная.

— Вы рисковали, — сказал Крозетти.

— Да, предприимчивому человеку вроде меня приходится рисковать. Зато я получил результат. — Шванов бросил взгляд на двух своих людей, собирающих подпаленные листы бумаги. — Не думаю, что обгоревшие участки сильно понизят цену, если вообще понизят. Они создадут впечатление еще большей подлинности. Вещь-то старая, что ни говори. Но, как я уже сказал, этот маленький костер навел меня на мысль. Профессор Хаас приглашает к себе в хижину своего доброго друга Мишкина с детьми, а также их приятеля Крозетти с его девушкой Кэролайн, и они решают совершить на катере Хааса прогулку по прекрасному озеру. Пусть и холодно, зато кругом снег, такая красота. И происходит трагедия: утечка бензина или что-то в этом роде, потом взрыв, они гибнут и остаются на дне озера.

— Не понимаю. Я не имею никакого отношения ни к этому мошенничеству, ни к Кэролайн.

— Да, но вы свидетель. Так делают русские, знаете ли. Сталин научил нас, и мы помним: если сомневаешься, избавься от всех, за исключением со… как произносится это слово?

— Соучастников.

— Точно. Соучастников. Поэтому сейчас вы пойдете на судно.

Он сунул руку под пальто, вытащил пистолет и по-русски прокричал что-то своим подручным. Вскоре в сторону озера потянулась печальная процессия. Впереди Мишкин, несущий на руках стонущего Хааса, потом дети Мишкина, за ними Крозетти и Кэролайн. Все русские вытащили оружие: Опекун достал автомат, остальные — полуавтоматические пистолеты. Именно Опекун сопровождал пленников к лодочному сараю и заставил их подняться на судно. Другой бандит с помощью насоса наполнял пятигаллонную канистру. Шванов и третий убийца отправились заводить свой катер.

Мишкин положил Хааса в угол заднего сиденья и помог подняться остальным. Когда Крозетти проходил мимо, Мишкин прошептал:

— Умеете управлять катером?

— Конечно.

— Тогда становитесь за руль.

Крозетти так и сделал. Мишкин сел рядом с ним.

Гангстер закончил наполнять канистру, поднялся с ней на судно и положил ее на заднее сиденье. Он сказал что-то своему товарищу, и оба расхохотались, а потом заговорил с Имоджен и схватил ее за руку, другой рукой держась за свой пах. Опекун что-то ответил, снял кормовой линь и прошел вперед, чтобы отвязать канат, которым крепился нос судна. Послышался рев двигателя катера Шванова.

Бандит все еще разговаривал с Имоджен, вплотную приблизив к ней свое лицо. Она закричала, попыталась оттолкнуть его, и тогда он схватил ее за волосы, с силой наклонил голову вниз и рывком расстегнул ширинку. В этот момент Мишкин, к огромному удивлению Крозетти, сунул руку под подушку сиденья, вытащил «люгер» и выстрелил мужчине в лицо. Гангстер свалился за борт, Мишкин повернулся и сделал пять выстрелов в стоящего на коленях и еще более удивленного Опекуна. После чего приказал Крозетти:

— Врубайте! Вперед!

Крозетти включил зажигание, двигатель закашлялся и взревел; Крозетти переключил передачу, и катер стремительно вырвался из лодочного сарая.

Они понеслись по воде, и Крозетти почувствовал, как внутри вздымается волна нервного смеха. Конечно, их должны были преследовать. Шванову и уцелевшему бандиту понадобилось лишь несколько мгновений, чтобы сообразить, что произошло. Они увидели, что фигур в черных кожанках на отплывшем катере нет, и бросились в погоню. Крозетти понимал, что их старенькое судно с допотопным шестицилиндровым двигателям не ровня современному, втрое более мощному, но все равно до упора жал на газ, ожидая развязки.

Белое судно неумолимо догоняло их, и, когда расстояние между катерами сократилось до двадцати ярдов, один из преследователей начал стрелять. Пуля просвистела над головами, оставив длинный розовый шрам на палубе красного дерева. Сквозь рев двигателя Крозетти расслышал, как мальчик заплакал от страха.

Впереди, обозначая границу череды маленьких лесистых островков, протянувшихся от восточного побережья, стоял столб с зеленым фонарем на вершине. Мишкин потянул Крозетти за рукав.

— Идите между этим знаком и последним островом! — закричал он.

Крозетти крутанул рулевое колесо. Катер проскочил мимо столба, сокрушительно ударился о подводную скалу, промчался еще футов пятьдесят и начал тонуть. Крозетти оставил штурвал, схватил спасательный круг и прыгнул в ледяную воду. Оглянувшись, он увидел задранную вверх корму их катера над поверхностью воды, а позади него — какой-то крупный предмет. Поначалу он его не узнал, но потом понял, что это преследовавшее их судно, перевернутое на бок.

Еще он разглядел белый предмет поменьше и понял, что это парка Кэролайн. Она плыла лицом вниз. Крозетти ушел под воду, развязал шнурки ботинок, сбросил их и поплыл, толкая перед собой спасательный круг. Добравшись до Кэролайн, он увидел, что к ним плывет Джейк Мишкин, мощными гребками рассекая воду. Вместе они перевернули Кэролайн лицом вверх и затащили на спасательный круг до уровня плеч.

— Я держу ее, — закричал Крозетти. — Где ваши дети?

На лице Мишкина возникло выражение шока. Он дико завертел головой и закричал. На расстоянии футов в двадцать пять среди волн мелькнула маленькая темная фигурка: мальчик. Потом он исчез. Джейк рванул в том направлении, но Крозетти было совершенно ясно, что он не успеет. И вдруг из-за кормы их затонувшего катера появилась быстро двигающаяся фигура — это прекрасным кролем плыла Имоджен Мишкин. Она ушла под воду, вынырнула с братом, прижимая его к груди тем способом, как рекомендует делать Красный Крест, и быстро поплыла на спине к ближайшему островку.

Вскоре все пятеро собрались на этом клочке суши размером не больше кухни. Крозетти уложил Кэролайн на спину и делал ей искусственное дыхание, пока она не раскашлялась и не исторгла большое количество воды.

— Ну, как ты, Кэролайн? — спросил он.

— Холодно.

Он обхватил ее руками.

— Давай соединим наше тепло.

Она напряженно застыла.

— Как ты вообще можешь ко мне прикасаться?

— Почему нет? Потому что ты спала с другими мужчинами? Я, в общем, об этом догадывался. Единственное, что мне по-настоящему не нравится, — ты все время убегаешь. Ну, и еще ты лжешь. С остальным я готов смириться.

— Ну да, в остальном я само совершенство.

— В значительной степени… Ох, оказывается, не все кончено.

Кэролайн проследила за его взглядом и увидела бредущих по воде Шванова и его прихвостня. Похоже, оружия у них уже не было. Человек в кожанке пошатывался, из раны на его голове обильно текла кровь, а Шванов поддерживал под локоть левую руку и морщился от боли. Мишкин выждал, пока они дошли до глубины по колено, метнулся к Шванову — тот, обороняясь, слабо взмахнул рукой, — схватил его за пояс и воротник, поднял над головой и швырнул во второго бандита. Оба рухнули в воду. Понадобилось дважды повторить прием, прежде чем они сообразили и побрели, а потом и поплыли к следующему крошечному островку.

— Вы не должны были так делать, так делают только в комедии, — заметил Крозетти. — Злодей и персонаж второго плана должны сражаться между собой не на жизнь, а на смерть, пока оба не начнут терять силы. Или даже злодей одолеет своего противника, и тут появится герой и убьет его. Но, возможно, это и есть комедия. Я-то думал, что это триллер. А вот и кавалерия. Как всегда, с опозданием.

Вдали показался вертолет, подлетел поближе и завис над местом кораблекрушения.

— Полиция штата, — ответил Крозетти на недоуменный взгляд Кэролайн. — Моя сестра — коп, я позвонил ей сегодня утром. Она, надо полагать, это и организовала.

— Ты мог позвонить ей еще ночью, и копы ждали бы нас, когда мы прибыли.

— Нет, я должен был убедиться, что вы на самом деле приедете. Кроме того, появись полиция раньше, Шванов мог бы убить детей. Или тебя. Как видишь, все получилось.

— Где Хаас? — спросила Кэролайн.

— Черт! — воскликнул Крозетти, встал и окинул взглядом поверхность озера. — Видно, утонул. Он так сильно пострадал, что просто не мог выжить. И рукопись погибла.

— Нет, — возразила Кэролайн, — льняная бумага может долго находиться в воде, а чернила из желчи очень стойкие. Озеро, скорее всего, не такое уж глубокое. Если рукопись по-прежнему в конверте, с ней все в порядке и ныряльщики ее найдут.

— Может быть. Но если Хаас умер, это уже совсем не комедия.

— Знаешь, ты тоже был бы само совершенство, если бы не твоя привычка ко всему приплетать кино. Если я перестану лгать и убегать, ты откажешься от нее?

— Заметано.

Он поцеловал ее холодные губы, думая: медленное затемнение, музыка играет громче, конец фильма.

 

23

Я нашел этот документ, перекачивая файлы в новый компьютер, и решил добавить к нему небольшую коду. Официальное окончание этой истории — забытая пьеса, поразительные рукописи Брейсгедла — Шекспира, вмешательство Шванова, сцена в хижине, роковая судьба Микки Хааса — слишком подробно и часто освещалось, чтобы повторять это здесь. Я лишь хочу подвести свои собственные итоги, чтобы, если в будущем какой-нибудь дотошный исследователь случайно наткнется на этот файл, как мы наткнулись на последнее письмо бедняги Брейсгедла, рассказ был хоть отчасти завершен.

Должен с сожалением констатировать, что на сегодняшний день — а это десятое июня — мы с Амалией все еще живем раздельно. Но я не теряю надежды. Она часто бывает в городе, и, когда это происходит, мы обязательно встречаемся и много времени проводим вместе как друзья. В нынешнем году на Пасху мы ходили в церковь Святого Патрика. Это произвело на нее глубокое впечатление, о чем она сама мне сказала, одарив такой улыбкой, какой я давно уже не удостаивался. Думаю, на нее произвело впечатление и то, что я уже восемь месяцев добровольно придерживаюсь сексуального воздержания — самый долгий период с тех пор, как мисс Полански в служебной комнате библиотеки дала мне первый урок. Амалия не может унюхать (или почувствовать неким мистическим способом) исходящий от меня запах прелюбодеяния, и именно это, по-моему, заставляет ее поменять ко мне отношение. По-моему, проклятие над моей головой начало рассеиваться тогда, когда в холодной воде озера Генри Крозетти обратил мое внимание на тот факт, что я спасаю какую-то вымышленную женщину, а не своих детей. Да еще зрелище дочери, рискующей жизнью ради брата, которого, как мне казалось, она презирает. Это событие породило у меня отчетливое ощущение, что я неправильно представлял себе эмоциональные взаимоотношения своих близких и, вместо того чтобы обманывать самого себя, я должен просто выкачивать как можно больше любви из того крошечного запаса, каким располагаю, — не важно, платят мне взаимностью или нет. Так я и стараюсь поступать.

С радостью сообщаю, что присутствовал на представлении пьесы «Сон в летнюю ночь», где играла моя дочь (огромный успех, кстати, она затмила всех) и меня не тошнило. Я, возможно, никогда не стану завзятым театралом, но с моим неврозом, по-видимому, покончено. Я провожу много времени с Нико. В основном я просто сижу рядом, но несколько месяцев назад он спросил, могу ли я научить его плавать и поднимать тяжести. Он по-прежнему не смотрит на меня прямо, но иногда не отшатывается, если я прикасаюсь к нему.

Пол вернулся в свою миссию. Он чувствовал себя подавленным и потрясенным смертью Микки Хааса, хотя я много раз повторял ему, что это моя вина, а не его. Мне нужно было лишь позвонить в полицию и рассказать им всю историю. Они начали бы расследование, и ложь Паско тут же выплыла бы на поверхность, а подлинность писем и пьесы не вызывала бы сомнений, и т. д. Проклятый Паско! Священник-американец приходит к нему и спрашивает: известно ли ему что-нибудь о подделке неизвестной пьесы Шекспира? Конечно же, он отвечает: да, отец, я сам это проделал, и за пятьдесят тысяч расскажу вам, как именно. И Пол попался на удочку; вот что значит быть слишком умным и слишком подозрительным.

Мири оставила свой бизнес. Пора признаться, что она поставляла высококлассных девушек по вызову, и Шванов имел к этому самое непосредственное отношение. Конечно, его арест сделал жизнь сестры чище. Теперь она много времени проводит с Полом, занимается благотворительностью. Выглядит она потрясающе и носит усыпанный драгоценностями крестик в любое время и со всеми своими нарядами.

Папа сумел скрыться в обычной для него манере. Теперь, после нашей встречи, я чувствую, что мысль о нем уже не разъедает мне душу, как раньше. Верю ли я в то, о чем он рассказал мне тогда в лимузине? Может быть. Пока не уверен, но мне кажется, я простил его.

Мне недостает Микки Хааса. Даже выдуманный лучший друг лучше, чем никакого. Все три его жены присутствовали на похоронах. Мы вели себя настолько фальшиво и цивилизованно, насколько это вообще возможно. Он до конца остался верен своей профессии и своему художественному чутью, кинувшись в огонь ради спасения того, что было ему дороже жизни. Много ли членов Ассоциации современного языка имеют право сказать о себе то же самое?

С Крозетти, похоже, все в порядке. Около недели назад я наткнулся на него и Кэролайн Ролли с детьми на набережной. Была суббота, и у меня только что закончился унылый обед с двумя типами — бывшими однокурсниками по юридическому факультету, приехавшими в город. Я стоял на улице, поджидая Омара и «линкольн», когда увидел эту компанию. Мы немного поболтали, ощущая некоторую неловкость. Кэролайн смыла черную краску с волос. Ее естественный цвет — светлый, такой она и явилась мне под видом Миранды, а глаза у нее ярко-голубые, а не виноградно-зеленые, чего она добилась с помощью окрашенных контактных линз, чтобы походить на Амалию. Ни капли былой привлекательности в ней не осталось. Они живут вместе в мрачной «артистической» части Бруклина, в очень милом лофте, купленном на деньги от продажи рукописи Брейсгедла. Вдобавок у Крозетти купили сценарий об истории с Брейсгедлом, чему помогла, как мне кажется, шумиха в прессе по поводу этого дела. Он надеется, что Джон Кьюсак сыграет его самого, хотя Уильям Херт, к несчастью, не сможет сыграть меня.

Я рассказал ему, что работаю сейчас над необъятным делом, связанным с интеллектуальной собственностью, поводом для чего послужила пьеса Уильяма Ш. «Мария, королева Шотландская». Ее рукопись является частью доказательств в деле «Общественность против Шванова (убийство и похищение)» и временно помещена в муниципальное хранилище, но после нашего спасения я оцифровал обугленные страницы, переведя их в разряд чисто интеллектуальной собственности — в цепочку слов. Этот текст, естественно, не в моей юрисдикции, поскольку я — основной претендент на него; от моего имени выступает Эд Геллер, и мы с ним снова добрые приятели. Мы сражаемся за свои права с британской короной. Таким образом, теперь я на одной стороне с Дж. Вашингтоном и другими отцами-основателями. Если дело решится в мою пользу, я, возможно, стану еще богаче. Рассказывая об этом Крозетти на шумной улице, я почувствовал укол вины. Таково мое новое ощущение морали, и, боюсь, оно будет входить в противоречие с моей профессиональной деятельностью. Я говорил Крозетти, что они с Кэролайн заслуживают существенной части суммы, что будет выручена от продажи пьесы, и им следует заглянуть ко мне в офис и обсудить эту проблему; но тут Омар лихо пересек три ряда и остановился точно у тротуара. Я спросил, не подвезти ли их. Они ответили: это же Бруклин; а я сказал, что не имеет значения. Они обменялись быстрыми взглядами, и по выражению их лиц я понял, что они не слишком жаждут находиться в моем обществе. Я стал настаивать, исключительно из вежливости, и Крозетти сказал:

— Бросьте, Джейк, это Чайнатаун.

— Спорю, — ответил я, — вы ждали десять лет, чтобы произнести такое в реальной жизни.

Он засмеялся, и мы все рассмеялись тоже.