Глава первая

1

Вот, начинается, думает Рита, сейчас Эннио склонится над столом, смахнет прибор, тарелка с рыбьими костями перевернется, тут он всем телом наляжет на столешницу, дотянется до радиоприемника и примется рыскать по разным каналам, пока не поймает воскресную станцию и возгласы «гол!», «офсайд!» снова не заставят ее насторожиться и ждать. Только когда матч закончится и рюмки и тарелки снова окажутся в безопасности, она сможет покинуть свой пост, а он будет и дальше крутить ручки настройки или выключит радио вообще.

Рита надеется, что он уйдет из кухни, но он остается сидеть напротив нее, руки молитвенно сложены у подбородка, голова опирается на согнутые большие пальцы; и будто ее здесь нет вовсе, будто остатки еды сами собой убрались в предназначенные для того шкафы, он не отрываясь смотрит на пивные бутылки, которые все не исчезают из его поля зрения, хотя дверь холодильника хлопает то и дело. Рита поворачивается к нему спиной, бросает в мойку кастрюлю, гремит тарелками, ставя одну на другую. В последнее время она все реже его дразнит. Плечи у него как-то обвисли и презрительно дергаются, когда она на него смотрит. Эннио уже не способен различать вопросы и ответы; чтобы выразить сомнение и озабоченность, он закатывает глаза, шевелит губами и дергает щеками, а произносить внятные слова и фразы уже почти перестал. Он ковыряет ногтем дерево, болтает ногами — туда-сюда, пока это раскачиванье, постукиванье скамейки не начинают действовать Рите на нервы и она в раздражении не хватает его за ноги: прекрати, от тебя рехнуться можно!

У Риты не остается времени его отчитать: Эннио встает, чуть не падая ничком, словно не может устоять перед ее взглядом, но резко выпрямляется, чтобы оттолкнуться от нее, почерпнуть у нее силы пройти расстояние от кухонного стола до спальни, которое он одолевает с трудом, волоча за собой непослушные ноги, натыкаясь на мебель и притолоку.

Оставшись наедине со стульями, она думает: а что, если бы всего этого времени, всех этих лет не было, если бы она взяла и убила его, намеренно и коварно ударила бы и била до тех пор, пока голова у него не свесилась бы на грудь, не дернулась в последний раз. Избавясь от этого медленно разлагающегося, непрестанно пахнущего рыбой тела, она бы еще раз отважилась прорваться в жизнь. Но пока она мысленно отправляет Эннио в землю, он с храпом восстает к жизни: холм на постели шевелится, посреди анютиных глазок и хризантем вылезает наружу ступня. Опрокидывается ваза, свеча перестает мерцать.

Когда Рита на цыпочках выходит из дома, уже темно. Она сворачивает не в тот переулок, озирается: в свете лампочки над входной дверью копаются в мусоре кошки, разорванные мешки устилают ее путь. Немного подальше она останавливается перед дверью бара, высматривает за стойкой очертания некой фигуры. Никогда бы не вошла она в это заведение одна, не смогла бы выдержать устремленные на нее взгляды. Заслышав шаги, она поворачивает голову в сторону тупика и роется в сумочке. В условленное время скрипит дверь, она идет на несколько шагов впереди, он молча следует за нею. Если кто-нибудь пойдет за ним следом, то увидит, как между его ногами мелькают ноги Риты; кажется, будто его огромная тень поглощает ее сзади, его уверенная поступь определяет скорость ее шагов. Ступени последнего моста он берет в несколько прыжков и тем выбивает ее из ритма. Едва она успевает дойти до арки проходного двора, как его лицо уже нависает над ее лицом, он хватает ее — это его приветствие. Из кармана брюк он достает связку ключей, позвякивает ими у нее над ухом и приглашает следовать за ним.

Здешний хозяин — клиент моего мужа, говорит Рита. Она находит это заведение безвкусным, добавляет, что оно напоминает ей об Эннио, все съеденные здесь рыбы погибли у него в лодке, на этой плавучей бойне. Пока она говорит, а ее глаза ищут за остекленной дверцей холодильника рыбьи тушки, он прижимается к ней. Взгляд ее замирает на давно издохших раках-богомолах.

Дома, размышляет она, дождевальные установки разбрызгивают теперь на полях воду из оросительных каналов; каждый второй понедельник Заячий луг, что выше деревни, заливает водой. Плющ там желтеет, а зеленый лук вообще не желает расти. На том Заячьем лугу я вкусила первый поцелуй, когда уже сочинила себе идеальную любовь и позднее все к ней примеряла. Позднее ветви яблонь сомкнулись над машиной Мартина, и с такой же решительностью, с какой гонял отцовское авто по ухабистой тракторной колее Яблоневого луга, полез он ко мне под юбку. Добившись своего, отыскал в бардачке между дорожными картами бумажный носовой платок и вытер кожаное сиденье.

Альдо сдвигает в сторону корзинки с хлебом, без слов падает на Риту. Она пугается собственных движений, того, что отдается ему, когда надо бы отвернуться, участвует в игре, идет навстречу. На пути домой перед глазами у нее копошатся раки; то, что осталось от него, стекает по ногам теплой влагой.

Рита делает множество дел сразу. Поскольку она пытается всюду поспеть, голова у нее идет кругом. Она такой неорганизованный человек, что вечно попадает в цейтнот. Магазины вот-вот закроются, а она еще ничего не купила. Собирается гроза, а белье висит под открытым небом. Она знает, как надо себя вести, чтобы хоть иногда казаться себе стоящим человеком, испытывать нехватку времени, как другие, чем-то заниматься, как другие. Ее занимает не то, что хотелось бы делать самой, а то, что ей надо делать для других. Она стряпает для Эннио, открывает ему дверь, когда он приходит домой. Складывает пижаму и кладет под подушку. Вечером отворачивает одеяло. Вещи, которые не привлекают к себе внимания, она перемещает так, что они начинают мешать: вазу с георгинами ставит на тумбочку возле кровати, белье кладет в умывальник. Иногда она выбрасывает важные записки или свежую рыбу, относит в чистку костюмы, когда ее никто об этом не просит, все переустраивает по-своему. Такое поведение, понятное только самой Рите, для Эннио невыносимо. Непредсказуемость — ее оружие, так она привлекает к себе внимание, и пусть это будут лишь проявления недовольства: она подвергается нападкам — значит, существует.

Услышав, что Эннио поднимается по лестнице, Рита бросает лапшу в воду. Он садится за стол, не сказав ей доброго слова. Ворот его рубашки взмок от пота; когда он наклоняет голову и начинает говорить, голос у него дрожит. Где соль? Она не сразу подает ему солонку, и он срывается на крик. Ей становится ясно: он знает, должно быть, кто-то что-то видел. Он хватает солонку и вытряхивает содержимое за спину. Во время еды, пока она провожает глазами лапшинки, которые соскальзывают у него с вилки, он велит ей надеть туфли. Убирайся с глаз моих, говорит он. И: подожди на улице, пока я управлюсь.

2

Каждый день одно и то же: Мареш берет из пачки «Курир», кладет на стол десять шиллингов, но никогда не скажет «спасибо», «добрый день», «до свидания». Ни рукопожатия, ни кивка, ни даже взгляда; зато потом, когда в ресторан входит Симонич, — поцелуи в обе щеки, приветственные и прощальные. Целуют только людей светских. Мареш обмакивает франкфуртскую сосиску в горчицу и опять берет меня в оборот: ведь так хочется помечтать об Италии. Все они любят Италию, вернее, то, что они считают Италией, — Тоскану, Венецию, оливковое масло холодной выжимки, кофе «Сегафредо». Когда я заказываю меланж, они качают головой.

Что там у Риты? Я меняю тему. Денцель приходит ко мне на помощь, подсаживается к столу, выклянчивает сигарету. Он курит без передыху, словно надеется вот так, подолгу отыскивая зажигалку, потом закуривая, хоть немного сдвинуть сроки, выкроить время для размышлений. Он никогда не зевает, не разражается хохотом, никогда не теряет самообладания, даже если его статьи ругают или отклоняют вовсе.

Я хотел бы лечь на тот узкий диванчик, положив руки под голову, вытянув ноги.

Как я им скажу, что сегодня уйду пораньше? Редактировать может и Денцель, так он скорее усвоит, чего именно впредь ему следует избегать. Пухер вчера обозвал его газетным недоучкой, за то, что он не овладел еще жаргоном эвфемизмов. Он и впрямь написал «бомбовый удар» вместо «военная операция». Его прогоняют через все отделы, чтобы он усвоил табу, однако он, из наивности или упрямства — я его пока что не раскусил, — держится за свою непосредственность, бушует в своих репортажах, нанося удары направо и налево, а позднее, когда завотделом растолковывает ему, сперва с дружеской озабоченностью, потом переходя на крик, подвохи его стиля, — молчит.

Симонич встает, на ней опять черные чулки в сеточку и платье, которое кончается аккурат там, откуда ноги растут. Мареш, перемазанный горчицей, пытается с ней заигрывать. Оба они, в отличие от Денцеля, давно поняли, что журналистика — это возможность заработать себе на жизнь, все равно как торговать сосисками или жарить картошку. На коренное обновление внутри отделов надеяться уже не приходится. Только глупыши Денцели еще верят в то, что им позволят резать правду-матку.

Слушай, у меня сегодня встреча. Симонич моментально поворачивается, идет назад к нашему столику, по-товарищески кладет руку на плечо Денцеля и, ухмыляясь, глядит на меня.

3

Эннио пересекает площадь Сан-Джованни-э-Паоло, то и дело оглядывается на Риту, подгоняет ее. Она молча вышагивает позади него, идет так, будто не привыкла ходить на каблуках: при каждом шаге колени у нее подгибаются, таз подается вперед, одновременно верхняя половина туловища откидывается назад, чтобы перемещением тяжести можно было восстановить равновесие и не ткнуться носом в камни. Она балансирует, спотыкается, пока они, миновав набережную Дандоло, не поднимаются на маленький мостик, под ними — грязная, мутная вода. Зачем я иду за ним, думает Рита, он и не пьян по-настоящему. Это моя нечистая совесть запугивает меня. Когда мне страшно, счастье всегда где-то прячется или же возвращается туда, откуда я долгое время ожидала несчастья. Я могла бы уложить чемоданы, убраться прочь от этой воды. Его мамаша была бы вправе торжествовать.

К окошку кассы на пристани Риальто стоит очередь японцев. Рита забавляется тем, что, обойдя их сзади, внезапно появляется у них перед камерами. Она представляет себе, как ее голова возникнет на экране в Токио или в Осаке, нечто расплывчато-коричневое на фоне белого мрамора моста и рыночной толчеи.

Не требуя объяснений у Эннио, она вслед за ним садится на вапоретто первой линии, несмотря на духоту, тоже заходит в каюту. Чтобы заглушить тревогу, перед каждой остановкой пытается угадать, сколько народу сейчас сойдет. Эннио, очевидно, не намерен сходить до конечной станции.

На Лидо, перед экономично вытянутыми вверх летними домиками, Эннио прыгает в такси, опять без единого слова, опять метнув на нее повелительный взгляд, не терпящий возражений. Виа Мануцио, коротко бросает он, листая рекламный проспект, который взял с заднего сиденья, когда садился. Больше всего ей хочется сейчас крикнуть ему: — Куда? — но она надеется, что эта необычная поездка на такси окончится вполне буднично и ее предположение, что он знает, может оказаться ошибкой, а потому сдерживается, чтобы не выдать себя и не укрепить его подозрения.

Следя за белыми точками, она вспоминает: в предпоследний раз Альдо говорил ей, что чайки бывают разные — чайки-хохотуньи, чайки-рыболовы, черноголовые чайки, но какая разница между ними, у нее из головы вылетело, ей сейчас не до чаек, она невольно думает только об Эннио: мальчишкой он выходил в море, чтобы ловить на удочку чаек. Он и его друзья закидывали удочки, насадив на крючок рыбьи внутренности, ждали, пока чайки клюнут, после чего заводили мотор и вмиг срывались с места. Из-за резкого старта морские птицы накалывались на крючок, их выдергивали из воды, и под конец они с возрастающей скоростью порхали все выше над лодкой. На полном ходу чайки на лесках казались живыми воздушными шариками, но стоило выключить мотор, как они падали обратно в море с окровавленными клювами.

Что ему понадобилось на Виа Мануцио, думает она, искоса поглядывая на него. Эннио складывает проспект, вертит его в руках. По его лицу ничего нельзя прочесть. Когда за домами Сан-Николо показываются высокие деревья еврейского кладбища, он велит таксисту причалить и подождать. Рита выходит, огибает корму, останавливается возле багажника. Объясни мне… — начинает она, но Эннио со всего размаху бьет ее по лицу. Она отшатывается назад, спотыкается, теряет туфли. Ничего я не стану тебе объяснять. Вон там — он указывает рукой на дом Альдо, — там твое место, оставайся, где тебе полагается.

Прежде чем Рита успевает открыть рот, она слышит, как захлопывается дверца такси, тихое стрекотанье мотора переходит в громкий рев. Одним глазом она видит, что носовая часть катера выворачивает на ходовую полосу; другим уже испуганно и пристыженно высматривает возможных свидетелей. Никто ее не видел. За ближайшей садовой оградой взад-вперед бегает собака, но не лает. На большинстве окон, для защиты от послеполуденного зноя, спущены жалюзи. Рита сворачивает на улицу, идет вдоль канала к открытому морю, оставляя лагуну за спиной.

Немного погодя она сидит на пляже напротив больницы. Снимает туфли, стягивает с пальца кольцо и кладет его в кошелек для мелочи.

Когда дядя Виктор вечером не являлся домой, тетя Анна принималась вязать. Она молчала и вязала. Все, о чем она умалчивала, не решалась высказать, она вкладывала в свое вязанье и обволакивала им дочерей. Годами сидели они в часы трапез на угловой скамье среди недовязанных рукавов, полочек и спинок. Годами она закрывала глаза на похождения дяди Виктора, вполголоса считала петли: одна лицевая, одна изнаночная, и опять — одна лицевая, одна изнаночная, чтобы не надо было считать женщин. Она облекала руки и ноги своих девочек пестрой шерстью, словно укрощала этим своих соперниц. Она никогда не отвечала, если дочери задавали вопросы. И они довольствовались догадками, вероятностями.

Когда я последний раз была у нас на севере, там зеленели луга, а крыши своими удлинившимися тенями свешивались прямо в дома. Наваленные груды земли надо было еще разбросать по полям между опорами высоковольтной линии и стоящими поодиночке пока еще не распустившимися деревьями.

Рита держит в руке бумажный носовой платок, откусывает от него углы и жует мягкий комок бумаги до тех пор, пока ей не удается выплюнуть его в море в виде твердого шарика. Она видит, как вода постепенно отступает, обнажая илистую отмель. Потом входит по щиколотку в хлюпающую воду и большим пальцем ноги поддевает ракушки.

В Париже мы мазали друг другу животы шоколадным кремом из эклеров, а потом его слизывали. Долгое время меня удерживало здесь то, что на самом деле давно уже стало невозможным; ведь надежду на повторение так легко спутать с любовью. Я бы хотела, чтобы в голове у меня было решето, и повсюду — трава, трава вместо воды.

Ребенок тащит по песку складной стул, ищет глазами родителей, чтобы узнать, одобряют ли они эту игру. Возгласы его матери доносятся до Риты, пока она, увязая в песке, бредет в туалет. Раскорячив ноги — на доску она не села, — Рита слышит, как из нее вытекает жидкость, сперва по капле, потом сильной струей; неточно нацеленная струя ударяет в край унитаза и обрызгивает Риту; тут она видит, что бумаги нет, и это приводит ее в ярость. С бранью выходит она из клозета, дважды пинает ногой дверь, чем привлекает к себе изумленный взгляд какого-то пляжника в шезлонге. Проходя между кабинками, она опять поворачивается к воде, к морской и небесной синеве, на сей раз не разделенным линией горизонта — словно море гигантской волной накрыло землю.

Вначале, думает Рита, у меня еще было желание убежать, ведь тогда я могла бы надеяться, что он будет по мне скучать, что пустится на поиски. Своим уходом, считала я, мне удастся его отрезвить: человек, охваченный тоской, поневоле возвращается к действительности. Эннио не вернулся, его словно бы не было — только его вещественные следы: из помойного ведра выглядывали горлышки бутылок, на столе оставались хлебные крошки, возле пепельницы — окурки сигарет. Он с трудом находил ручку двери, когда хотел зайти в ванную, за едой пачкал себе рубашку. Один раз упал ничком на каменный пол в коридоре. Мне было стыдно бежать за помощью в мясную лавку напротив, и я сидела у него в головах, пока он не попытался встать и не пополз на четвереньках к гардеробу, чтобы ухватиться за него и подняться. Без жалости глядела я на его грудь, которая равномерно вздымалась и опускалась, желала ему утонуть или валяться убитым на каменных плитах рыбного рынка, покрытых слизью и дохлой рыбой.

Он всякий раз вставал, двигался по квартире, еле переставляя ноги, переполненный упреками и пыхтя от злости: это я виновата в его неудачах, ведь я не пожелала стоять за прилавком, потрошить рыбу и разрезать пилой на куски. Ребенок у нас все не появлялся, и чем дольше его не было, тем крепче Эннио привязывался к бутылке и держался за свою рыбу, добывал ее из моря, чтобы потом кричать на рынке, жалуясь на свое непродленное существование и взывая к женщинам, к их животам. Там он кричит до сих пор, чтобы избавиться от этих выловленных им тварей, чтобы через своих морских пауков и морских чертей пустить ростки в чужих телах.

С течением лет и литров он утратил красноречие, которое я так в нем любила, не говорил уже подолгу без перерыва — все равно о ком, все равно о чем, — не так быстро сыпал словами, пока не умолк совсем, и лишь в минуты просветления рассказывал о себе, о торговле, которая идет вяло, о своей матери, которой он уже много лет не мешал умирать в одиночестве и, несмотря на невыразимую любовь к ней, охотно отвез бы на Остров Мертвых, ибо перед нею он должен был держать себя в руках, что во время встреч по воскресеньям давалось ему все труднее. Он держал себя в руках и перед Антоном, когда тот приезжал из Вены, и вместо бутылки «мальбека» ставил на стол минералку, ставил нарочно, чтобы смутить гостя и заставить поскорее уйти. Потом, под предлогом, что ему нужно зайти к клиенту, Эннио спешил по переулку Барбариа-де-ле-Толе прямиком в остерию «Аль Балон», опрокидывал у стойки первый стакан вина, а позднее подсаживался к одному из столов, где целыми днями играли в карты. Может, он сидит там и сейчас, среди стариков, которые каждый день приходят туда из богадельни, — им надо только перейти переулок, чтобы провести последние годы в привычном питейном заведении в качестве рассыльных, помощников официантов или игроков, в зависимости от своего состояния.

Рита переходит на другую сторону, сталкивается с официантами, которые каждый вечер расхаживают здесь перед ресторанами или, расставив ноги, сложив руки за спиной, стоят у витрин, чтобы изловить гуляющих по берегу туристов.

Эннио будет меня ждать, думает Рита. Будет сидеть на кухне и пить кофе со спиртным, чтобы не заснуть. Воткнет в скатерть зубочистку, встанет и подойдет к окну, но наружу не выглянет. Или они его мне принесут. Люди, оставшиеся в заведении и еще не совсем пьяные, принесут его к нам домой, вытрясут его куртку, будут его увещевать. Они просунут его мне в дверь и усталым, нетвердым шагом побредут домой.

Не заставляй меня сейчас объяснять, говорит Рита Антону, не задавай вопросов, как будто я могу рассказать тебе то, чего ты сам не знаешь. Тут у меня за спиной насвистывает человек и ждет, когда я положу трубку. Ведь все последнее время я мысленно приближала, мысленно торопила конец, а обиды и упущения заводили вообще невесть куда.

Позавчера она в последний раз подошла к прилавку Эннио и передала ему список заказов, в последний раз, повторяет Рита, теперь она от всего этого избавлена — от криков торговцев, от мелькания рук, непрестанно бросающих рыбу на весы, от бьющихся в металлических лотках рыбьих тел. Наконец-то она будет покупать газеты, читать их, а потом выбрасывать, не думая о том, сколько килограммов морских языков и мидий можно было бы в них завернуть. Представь себе, он до последнего времени отказывался покупать водонепроницаемую упаковку, до последнего времени газетные листы промокали от этих морских тварей, из размокшей бумаги торчали морды, плавники и хвосты.

Что ты сейчас делаешь? Ты меня слышишь? Проезжающий грузовик заглушает ответ Антона. Мужчина за спиной у Риты переминается с ноги на ногу. В эти часы, говорит Рита, сюда приходят солдаты из казарм и занимают все автоматы. Чем бессмысленнее их дни, тем жарче любовный шепот, тем громче требуют они клятв в верности. Поговорив с подругами, они мстят им за свои ревнивые подозрения тем, что смотрят порнофильм или едут к проституткам в Местре.

Отцу ничего не рассказывай, не рассказывай, что я приеду в Вену. Я не доставлю ему такого удовольствия, не дам позлорадствовать, — мол, сбывается все, о чем он кричал мне вдогонку.

На Гранвиале скопились машины, сзади у них, словно по команде, вспыхивают, множатся, гаснут огни стоп-сигналов. Недалеко от пристани Рита еще раз останавливается, оборачивается назад. Здесь, на этом острове, где оставляют машины, вдалеке от омываемых водою дворцов, она с первых дней искала знакомое, привычное, бегала вокруг опрятных домиков и успокаивалась, только обнаружив, что кто-то у себя в саду разравнивает гравий или обрезает розовые кусты.

Чуть позже с палубы катера она видит далекие светящиеся точки на Рива-дельи-Скьявони, из-за сильного волнения на море они прыгают вверх-вниз. Вблизи эти фонари — три лампы, соединенные в виде треугольника, — похожи на готовые к отправлению локомотивы. Зимой, вспоминает Рита, я ездила на пляж, потому что ракушечные осколки хрустели под ногами, как смерзшийся снег. Времена года здесь почти ничем не отличаются друг от друга, разве что лето ощущаешь как душную жару, а зиму как влажный холод. Межсезонья — это привилегия дворцовых садов, обнесенных стенами, а за их пределами люди довольствуются орхидеями в пластиковых коробочках, пучком могильных цветов с прилавка напротив острова Сан-Микеле.

Рита разглядывает лица вокруг и думает об Альдо: как он вышел из остерии, словно зашел туда только что-то взять, например, рюмки для праздника или две-три бутылки вина; как он, выходя, выудил из стеклянной вазы сладкую булочку — «буранелло» — и сунул в карман брюк; как перед тусклым зеркалом в задней комнате откинул со лба редкие волосы и в конце концов надел шапку. Он сказал только: пошли.

4

Что это ей вздумалось — ни с того ни с сего, я ее не понимаю, как гром среди ясного неба — будто он в первый раз ее ударил. Ведь я годами пытался ее переубедить.

Кельнер уже едва держится на ногах. Посуда на подносе дребезжит. Он вытирает столы, пепельница вот-вот упадет.

Да, чаю, пожалуйста. Я сел не на ту сторону, мне бы следовало знать: за этими столиками часами приходится ждать, пока принесут чай.

Это хорошо, что она едет — уезжает оттуда, приезжает сюда — с миллионами рыб в голове; все ее воспоминания навсегда отравлены. Перед ее глазами он и здесь без конца будет резать угрей на порционные куски, заворачивать их в бумагу, ее уши всегда будут полниться его криками, только из водостоков уже не поднимется вода, из водостоков в лучшем случае поднимется пар, и в лучшем случае зимой.

Эту затрещину мы должны отпраздновать, полагает Рита.

Мне от нее уже не избавиться, так же как она не смогла избавиться от него, не знала, как это сделать, а быть может, и знала, но не нашла в себе мужества, вот и я не найду в себе мужества, мы все сплошь трусы, начиная с нашей матери.

Портьеры у входной двери шевелятся, взбухают в одном месте и снова опадают. Это не она: чересчур тонкие ноги, — озирается, нашла его и смеется.

Если она учительница, то уже опоздала.

В Вене Рита будет скучать, я ей об этом сказал. Будет целыми днями меня ждать, а ее рыбы — поднимать волны, а его руки — хватать ее рыб; ночами она будет падать на мраморную плиту, а он — ее убивать. Убивать много ночей подряд: я уже слышу, как она кричит во сне, — дубиной по голове, ножом в грудь. Я тоже тут: сижу с ней рядом, держу за руки.

Про мой чай кельнер забыл, несет мимо пустые стаканы и чашки. Чаевых не получит. Или… все-таки? Иначе как я буду выглядеть перед Марией.

Толстяк останавливается в дверях, почесывает у себя за ухом. Самоуверенными, в сущности, выглядят только парочки: она прячется у него за спиной, а давно ли они знают друг друга, показывает дверь, которую он либо придерживает для нее, либо отпускает.

А вот и она. Это ясно по тому, как она озирается, ищет мое лицо; потом, уже стоя передо мной, она будет искать слова, зажав сумочку в левой руке, а правой отводя волосы за ухо, чтобы прядь их тотчас же снова упала ей на лоб.

Учительница. Я себе учительницы не искал, но ведь сердце куда упадет, там и лежит, пока еще какая-нибудь на него не наступит и не растопчет, по ошибке или нарочно, и я опять не начну корчиться, изнывая по Сюзанне, по Марианне.

5

В каюте начинается суета. Все высыпают на палубу. Когда Рита сходит на берег Ривы, торговцы как раз начинают упаковывать свои пластмассовые гондолы и коралловые бусы. Старая женщина продает корм для голубей, хотя большая часть этих птиц уже убралась в ниши и на подоконники. Рита проходит мимо человека, который сдувает на каменные плиты пену со своего пива. Собака тявкает на игрушечный автомобиль с дистанционным управлением, гонится за ним, пятится назад. В витринах ресторанов рыба разложена на кубиках льда, официанты расправляют декоративную зелень, озабоченно снуют туда-сюда, хотя посетителей почти нет.

Несколько месяцев назад она увидела за одной из застекленных ресторанных дверей знакомое лицо, лицо из ее деревни, памятное со школьных лет. Это лицо, склоненное над лангустом — имя человека она никак не могла вспомнить, — мучило ее до глубокой ночи, потому что из-за этого неотвязного воспоминания она чувствовала себя еще более отверженной, выброшенной из родного мира, который только здесь, на расстоянии нескольких сотен километров, сделался для нее родным. Этот человек, осенило Риту на другое утро, был в их деревне самым большим скупердяем, из тех, кто требует отчета за каждый грош хозяйственных денег и чья бережливость ущемляет только других. Такой тип, как Дзордзи, сказал тогда Антон, перед смертью сожрет свои деньги, предварительно подержав их в миске с медом. С тех пор Рита взяла за привычку советовать своему алчному отцу, чтобы он обмакивал денежные купюры в мед и не приставал к ней больше со своими наследственными делами.

Чем дальше уходит Рита от бассейна Св. Марка, тем меньше попадается вывесок, что бросают свет в переулки. На площади Санта-Мария Формоза двое мужчин мочатся в чашу неработающего фонтана и нисколько не смущаются, заслышав шаги. Она поднимает голову. Вершина каменной стены, усыпанная осколками стекла, поблескивает в свете, льющемся из распахнутого окна. Несколькими шагами дальше сквозь щели ставен доносится до нее песня группы «Питтура фреска».

Когда Рита сворачивает в переулок Барбариа-де-ле-Толе, глаза ее ищут желтую вывеску почты; окна справа над нею не светятся. Она идет вдоль ограды школьного двора, останавливается перед мясной лавкой. Его как будто бы еще нет дома, но темные окна могут и обмануть. Один раз он уже устроил мне сюрприз. Сидел в темноте в ванной, на биде, и подстерегал меня, знал ведь, что я первым делом пойду к умывальнику мыть руки. Испуг лишил меня сил к сопротивлению: я позволила ему на меня орать, безучастно смотрела, как на полу разлетелся на куски стакан для зубных щеток, как разбился в ванне цветочный горшок.

К тому времени мы давно уже достигли той точки, когда наши поступки больше от нас не зависели, мы что-то делали, двигались совершенно автоматически, даже его пьяное топтанье по вечерам было в порядке вещей и не могло нарушить однообразного течения наших дней. То, что он орал и бесился, привело меня в ужас, и вместе с тем я была довольна — наконец у меня появилась причина его ненавидеть, что-то произошло; часы уже не проходили, как прежде, бесследно, не оставляя воспоминаний.

Из огня да в полымя, заявил однажды Антон, когда Эннио после обеда, ровно в два часа вышел из-за стола. Такая жизнь без всяких событий свела бы его с ума. Дома он как-то раз высказал матери свое удивление тем, что у них вообще что-то происходит, что из всех этих сонливых, безрадостных тел что-то еще может рождаться, расти и выживать, пока смерть, единственная настоящая сенсация для остающихся в живых, не положит конец этому однообразию длиною в жизнь. Смотрите-ка! — воскликнул Антон, стоя в проеме балконной двери. Еще не отзвонил колокол по умершему, а наша соседка уже садится на велосипед, чтобы из объявления у дверей церкви узнать имя покойника. Ему невыносимо изо дня в день наблюдать, как алчно деревенские бабы жаждут новизны, хоть бы самой малости смерти; как они свое любопытство прикрывают фальшивым сочувствием, ведь время от времени им необходимы покойники рядом, чтобы они могли считать себя живыми. А когда отец как-то за обедом заговорил о двух сплющенных автомобилях, которые он видел в кювете по дороге в город, когда он в энный раз описывал нам брезент, из-под которого торчал ботинок, свеженачищенный новый ботинок, то Антон сказал, что, останься он в деревне, тоже купил бы машину и заделался лихачом.

Здесь, размышляет Рита, нет вообще никаких машин, чтобы можно было разогнаться и врезаться в стенку, чтобы какая-нибудь из них на худой конец помогла человеку бежать. Все, что хочешь взять с собой, надо тащить на своем горбу, отъезд всегда приходится планировать заранее; поэтому ничего не остается, как брать с собой лишь самое необходимое: два больших чемодана и сумку через плечо, которая врезается в тело и при каждом шаге мотается туда-сюда.

Рита не спускает глаз с окон. Увидев, что по переулку идут две женщины, она, словно забыв что-то, возвращается, подходит к двери, отпирает ее. Ждет, пока не стихнут шаги, потом снова выходит в переулок, убеждается, что в окнах все еще нет света.

Дома отец имел обыкновение к полуночи запирать дверь и оставлять ключ в замке, так что поздно возвращаться домой она и Антон могли только по очереди, поскольку один из них всегда должен был следить за тем, чтобы левое подвальное окно оставалось приоткрытым. Со временем отец надумал забрать это окно кованой решеткой, но к тому моменту они уже могли звонить в дверь: матери не было в живых и не надо было щадить ее сон. Каждую ночь вытаскивали они старика из постели, слышали, как он ругается, как хлопает дверью спальни, пока он не уступил и не смирился с их отсутствием по ночам.

Заслышав вдали голоса, Рита преодолевает свою нерешительность и входит в дом. Торопливо, не давая себе передышки, взбегает по лестнице, останавливается у двери в квартиру, прислушивается. Ничего не слышно, тогда она набирается духу и переступает порог. Она расстегивает куртку, думает, надо ли ее снимать. Из осторожности с минуту стоит у двери, зовет его, заглядывает в кухню, в гостиную, в ванную, спотыкается о пустой ящик. Непроизвольно хватает его, чтобы отнести в кладовку, но потом решительно отдергивает руку, качает головой, сердясь на себя. Такие ящики он использует, чтобы замораживать остатки рыбы. Спустя дни, даже недели, он достает эту мороженую камбалу из холодильной камеры, где-нибудь за колоннами сбрызгивает ее водой, а потом, ближе к обеду, чаще всего уже заплетающимся языком, предлагает ее женщинам как свежий товар. Находились покупательницы, которые разгадывали его маневр, они проверяли, есть ли у рыбы внутренности; потрошеная рыба, как им было известно, это почти всегда лежалый товар. Если рыбу приносили обратно, потому что она воняла, он отрицал, что она куплена у него. Как упрямый ребенок, он до конца стоял на своем, раздраженно перебирая морские гребешки или отворачиваясь с бранью.

Быть может, я как раз и хотела, чтобы он меня застукал, чтобы я наконец-то, и не по капризу случая, была вырвана из этой рутины, — Рита протирает пальцами глаза, берет ящик и ставит его перед дверью. Каждая вещь здесь, которую она тысячи раз вертела и переворачивала, вытирала и полировала, сейчас внезапно утратила всякий смысл. Что ей упаковать, а что оставить, что было куплено, а что подарено — кем и по какому поводу? С каждым предметом связано какое-то слово, образ, который остается или уплывает, один долго упрочивали, другой отпускали. Еще раз вспоминается: сначала нежный звон, потом — дребезжанье, морские твари в мойке, мрамор, потемневший от чернил каракатиц; еще раз — повелительный взгляд, удар по лицу перед домом Альдо.

Словно только сейчас приняв решение, она в лихорадочной спешке бросается в спальню, распахивает шкафы, выдергивает ящики. Свои лучшие платья бросает на кровать, остальные нетерпеливо заталкивает обратно. То и дело подбегает к окну взглянуть на вход в дом. Пока ее глаза отбирают вещи, уши ее — в переулке. Снизу доносятся звуки, и она на миг застывает. Нет, эти голоса и шаги к ней не относятся, она снова берется за дело, достает из ящика паспорт, копается в блузках и бумагах, разворачивает, складывает.

Час спустя Рита сидит в ночном поезде на Вену. Она сдвигает сиденья, ложится так, чтобы видеть дверь. Две женщины, проходя мимо, задевают рюкзаками окно купе, потом наступает тишина. Чтобы лечь поудобней, она открывает один из чемоданов, достает пропахшую нафталином каракулевую шубу и кладет под голову. Все ли чеки и кредитные карточки сунула она в сумочку, думает Рита; она пытается прикинуть, сколько составят сбережения Эннио плюс ее собственные вместе со стоимостью ее украшений.

Что-то я должна была ему сказать, я ведь так и не научилась возражать в должный момент. Слова всегда приходят слишком поздно, плетутся в хвосте у мыслей. Антон собирал вычитанные фразы, в студенческие годы наверстывал упущенное, будто одержимый, исписывая лист за листом. Однажды она слышала, как он сказал: его не удивляет, что эта маленькая страна, эта окраинная страна породила такое множество журналистов; все они, словно кто-то их заставляет, пытаются писать, дабы преодолеть немоту своего детства, с увлечением и усердием овладевают литературным немецким, на котором до сих пор не научились, ни дома, нив школе, говорить как следует. Они возмещали свой языковой комплекс неполноценности, недостаток красноречия тем, что писали бесчисленные посредственные статьи. Или, может, ему назовут хоть одного, одного-единственного человека в этой стране, который способен произнести без ошибок получасовую речь? Он не представляет себе, как мог бы жить среди людей языково-убогих, тратить часы и дни на то, чтобы приводить в божеский вид беспомощные речи косноязычных политиков.

6

Я же знал: ничего из этого не выйдет. С самого начала такая неуверенность. Стоит ей заметить, что я отвлекся, торопливо листаю на улице свежую газету, как она тут же поворачивается к какой-нибудь машине, достает зеркальце и мельком оглядывает рот. Глаза не забудь, говорю я. Обидевшись, она идет к ближайшей стоянке такси.

Почти целый вечер она посвятила тому, чтобы развеять мои предубеждения против учительниц. Такие женщины, как она, скрывают свою профессию. Если это уже невозможно, упорно ее защищают. Она говорила о вреде для здоровья, об уровне адреналина в крови, который во время уроков становится выше, чем у рабочего-сдельщика, а иногда превышает и уровень пилота «Формулы 1». А я расхохотался: единственная ошибка, какую я сделал во время того разговора. Нет, со мной она не хотела, разве что в ту ночь, когда мы с ней познакомились у Мареша. Мне надо бы сейчас пойти домой и засесть за статью про фотографа, а не болтаться здесь.

У того лысого кровоточит большой палец. Барменша берет через стойку его руку, поливает порез фруктовой водкой, рвет салфетки и промокает кровь на пальце. Детьми мы подливали курам настойку горечавки и смотрели потом, как они спотыкаются, а Иоганна вешала Рексу на шею жестянку, пес так пугался ее бренчанья, что носился по двору, словно убегая от чудовища.

Ну и куда теперь, если охота заняться этим с первой встречной? Позвонить Марии и перед ней извиниться? Вызвать сюда, в бар, Симонич, чтобы потом, в два часа ночи, когда она будет садиться в свою машину, спросить, можно ли мне думать о ней в постели, держа руку ниже пупка?

Я не могу быть один, даже если без конца этим хвастаюсь. И Рита не может. Что она сказала — в котором часу приходит поезд?

Фитиль тлеет и чадит, огонь свечи невыносим, когда у тебя нет компании.

Приезжает она наконец или нет? Сегодня Ритин голос звучал твердо, а не плаксиво, как обычно. Так все превращается в свою противоположность: в первые недели после ее знакомства с Эннио мне приходилось посылать ей книги про рыб. Она была увлечена, рассказывала мне тогда по телефону, что есть рыбы, которым, чтобы плыть, надо извиваться всем телом, а другим достаточно волнообразно шевелить хвостом. Даже прочла мне целую лекцию о палтусе, о скатах, живущих на дне морском. Правда, лишь много позже призналась мне, что к тому времени еще не прикоснулась ни к одной из этих тварей. Она привыкала, в пятницу покупала форель, брала ее к себе в комнату, считала чешуйки, измеряла линейкой. Горянка сошла в море, там вышла замуж и теперь не сводит глаз с песка, ступая между раками по щиколотку в воде.

7

Рита гасит окурок, возвращается в купе. Поезд идет теперь медленнее. Уже стемнело, но можно различить вдали горы Фриули, черные треугольники на фоне беззвездного неба. Она становится коленями на одно из сидений, смотрит в окно, пытаясь по расположению и частоте огней угадать, через какие населенные пункты они проезжают. Незадолго до границы она начинает копаться в сумочке. Кредитную карту Эннио прячет в трусики, наличные деньги и чеки кладет под суперобложку книги. Услышав, что в коридор вошли таможенники, закрывает глаза.

Через несколько дней, размышляет Рита, они опять будут состязаться в уженье рыбы. Встанут в ряд на мостках, у каждого самое малое пять удилищ, закрепленных в камнях, и, едва рыба клюнет — внимание! — подсечь, выхватить из воды, прихлопнуть. А бывает, какую-нибудь рыбину бросают в ведро живьем, поверх других, и она там дергается, бьет хвостом. Иная и выскочит из ведра, и, незамеченная, останется лежать — горстка чешуи на горячем камне — с разинутым колючим ртом.

Пограничник раздвигает дверь купе, зажигает свет. Рита протягивает ему паспорт, откидывается на спинку кресла, скрещивает ноги. Она чувствует, как съезжает по телу кредитная карта, берет сумочку, кладет ее на колени. В коридоре какой-то ребенок пытается опустить окно. Пограничник качает головой и показывает ей паспорт. Паспорт Эннио.

8

Ни собачьего лая, ни гуденья автомобилей, которое меня раздражает, Мареш не торчит в дверях, Пауль в Риме, но магнитофонная запись ничего не дает: неприятный, как будто нарочито измененный голос, и разговор сплошь на узкоспециальные темы. Какое мне дело до фокусных расстояний и формата пленки.

На оконном стекле — отражение круглой лампы: кажется, что за окном полнолуние.

В первый год Эннио еще старался говорить по-немецки, как и вообще сохранить кое-что из ее прежнего мира. Он ходил на вокзал, чтобы принести ей немецкоязычные газеты, даже строил планы поездок в Вену. Мне он нравился. Дело было не в рыбах, они вышли на первый план, когда Рита стала искать решающие доводы; в то время крестный путь был у нее уже позади. В конце концов каждое слово оказывается фальшивым, сводится к своему буквальному смыслу и не оставляет выхода.

Всегда одна и та же история: когда я влюбился в Марианну, то думал, что все мои прежние увлечения не идут ни в какое сравнение с этим, и был убежден, что вероятность нашей встречи составляла единицу на миллион.

Пива в доме нет, хоть шаром покати; а я, как нарочно, должен ломать голову над темой: «Фотография» — над лживостью фотоснимков, над манипуляцией ими как искусстве, словно вся история фотографии не была одновременно историей сплошных манипуляций. Уже черно-белые фотографии дедушки с бабушкой ретушировались с помощью кисточки и комка ваты. Вайднер невежда, он ничего не знает. Мне приходится теперь самому придумывать то, что он должен был мне сказать; у него не нашлось даже той фотографии Ленина с Троцким — известного случая «откорректированного» изображения. А что с ним произошло? — спросил он меня.

Кто знает, может быть, Марианна так же быстро убрала меня с наших общих снимков, как внезапно исчез с фотографий Троцкий.

Наши полеты во время отпуска были рассчитаны так, чтобы Марианна получила оптимальные возможности для фотосъемок: прямо перед восходом солнца или прямо перед заходом. При этом большинство снимков в воздухе все равно оказывались неудачными, ведь рейсовые самолеты летят слишком высоко и все заволакивается дымкой. Она была недовольна, если ей не удавалось занять место у окна, протискивалась к другим окнам, держала фотоаппарат с наклоном, не проверяла ни экспозицию, ни размер кадра и всему удивлялась. Когда мы летели в Нью-Йорк, она сидела поблизости от реактивного двигателя; все снимки вышли нечеткими, мерцающий горячий воздух действовал, как мягкорисующий объектив. Меня злила ее манера перестраивать наши планы. Ей было неинтересно гулять со мной по городам, любоваться природой, вкусно есть; она беспрерывно искала сюжеты, стремилась к максимальной фотодобыче. Что касается еды, ей бы только не умирать с голоду: одной булочки и двухсот граммов колбасы хватало на целые сутки.

Рита всегда покупала самые лучшие продукты, а Эннио запасался овощами у своего приятеля на площади Санта-Мария Формоза; так или иначе, еда у них была изысканная, вкусная, мясо тоже превосходное. Теперь она наплачет мне полную жилетку, как все тут ужасно: овощи из парника, мясо жирное, вино невозможно в рот взять. Скверная еда и неудачные покупки — ее любимые темы.

В Вене она будет задним числом превозносить свою безотрадную жизнь, с восторгом вспоминать каракатицу с полентой или печенку по-венециански, словно еда — это ее родина.

Я ни слова не понимаю. Надо, чтобы Денцель сделал свое интервью более внятным — пусть поупражняется, не то я заставлю его перенести весь текст на бумагу. Еще раз: пленка, негатив, снимок — этого больше не понадобится, цифровая камера заменит привычные процедуры. Полученная картинка появится на мониторе и через спутник будет передана по всему миру.

А как можно разоблачить цифровые фальсификации?

9

Одну минутку, говорит Рита, стараясь сохранять спокойствие. Она достает из кошелька удостоверение личности и протягивает его пограничнику. Куда она едет? К брату в Вену, ее муж уже там. Офицер широко улыбается и уходит. Итальянские таможенники пробегают по коридору, не заглядывая к ней в купе, только ребенок, так и не одолев неподвижное окно, прижимается лицом к стеклу двери, расплющивая нос. Когда Рита зовет его к себе, он удирает.

 

Глава вторая

1

Каждое утро, думает Рита, я просыпаюсь около четырех часов. Каждое утро смотрю на хмурое небо, на ветви деревьев, качаются они или нет, ищу просветы в облаках. Страх, что я не смогу уснуть, отравляет мне весь вечер. У меня все больше сдают нервы. Стоит мне только подумать о том, чтобы лечь, как я начинаю дергаться. К напиткам, которые возбуждают, я не притрагиваюсь, пью вместо них молоко или мелиссовый чай, стараюсь ровно дышать. Антон, глядя на меня, качает головой. Займись онанизмом, советует он. После оргазма удивительно хорошо спится.

Уже в середине дня я знала, что нынешней ночью мне не заснуть, и приняла все профилактические меры: бегала на рынок, чтобы купить одну-единственную луковицу, три раза взбиралась по лестнице на пятый этаж — туда и обратно; выносила мусор, стеклянные банки и макулатуру, убирала, проветривала комнаты, наедалась до тошноты, но даже переполненный желудок не вызывал ощущения вялости.

Бессонницу можно предвидеть, она дает о себе знать заранее: голова становится самостоятельной, у нее открываются собственные резервы, некий потайной мотор, который заводится, при том что остальное тело этому помешать не в силах. Так что нет никакого смысла доводить себя до изнеможения, телесная усталость очень редко приводит к вожделенной сонливости.

Рита чувствует какое-то давление в висках, будто бы что-то жмет на них изнутри и готово вырваться наружу. В доме напротив зажегся свет — в том самом доме, фасад которого вчера ночью был ярко освещен горящими окнами. Рите ни разу не удалось рассмотреть ту квартиру, занавеси задернуты днем и ночью. Из трубы идет дым, трос виднеющегося сзади подъемного крана болтается из стороны в сторону. Рита встает, на цыпочках пробирается на кухню. На столе стоит тарелка с колбасой и сыром. Она впихивает в себя все, что находит: ломтик ветчины, остаток сыра горгонзола, два куска хлеба. Потом берет из холодильника молоко, наливает в стакан и уносит с собой в комнату. В небе поблескивает самолет. Отяжелевшая и сонная, Рита падает на постель. Она поудобнее подбивает подушку, натягивает на себя одеяло. Когда она снова поворачивается к окну, самолета уже нет — он скрылся за грядою туч. Она считает часы, оставшиеся до подъема, кончиками пальцев массирует виски. На какой-то миг ей кажется, будто она проваливается в сон, но вдруг раздаются шаги, это Антон выходит из своей комнаты — сна как не бывало, и она опять ворочается с боку на бок.

Я слышала их всех, когда они приходили домой, — отец, Иоганна и Антон. Иоганна всегда снимала туфли, в темноте проскальзывала к себе в комнату, и все-таки они знали, в котором часу она вернулась, делали ей выговор за завтраком. Что люди подумают? Разве можно незамужней гулять по ночам!

Ни одной ночи не проспала я целиком. У меня было занятие поинтересней — игры со светом и шумом. На охоту я отправлялась далеко за полночь. Могла вслепую найти любой выключатель: сперва лампа на тумбочке возле кровати, потом — большая люстра в комнате, бра над зеркалом в коридоре, плафоны на лестничной клетке и, напоследок, неоновые трубки над вытяжкой в кухне — я все время прислушивалась и глядела в оба, пока наконец не ступала на холодный кафельный пол кухни и не добиралась до съестного. Часто в дверях появлялась мать. Что-нибудь случилось? Иди, ложись спать.

Сама она, наверное, тоже страдала бессонницей, во всяком случае, говорила об этом с соседкой. Виноват всегда был ветер или кофе, выпитый поздно вечером, на боли она жаловалась лишь изредка.

Кто пытается насильно заставить себя спать, ни за что не уснет. Я считала лучики света, падавшие сквозь щели в ставнях, или лежала с закрытыми глазами и напряженно прислушивалась к движениям матери. В годы болезни у нее развилась привычка выходить из дома посреди ночи. Антон, возвращаясь домой, не раз подбирал ее у выезда из деревни — нелегко было уговорить ее сесть в машину. Ей надо подышать свежим воздухом. И еще: темнота ее не пугает. Пальто она надевала прямо на ночную рубашку.

Днем она наверстывала упущенное — засыпала везде, где бы ни присела: на стуле в кухне, в глубоком кресле в горнице, на лавочке перед домом; я всегда заставала ее спящей и наблюдала, как она, в зависимости от формы сиденья, быстрей или медленней клонилась вперед, но тут же рывком выпрямлялась; пассажиры, что так засыпают в поездах, в этот миг открывают глаза и с виноватым видом озирают окружающих. У нее глаза оставались закрытыми, и она продолжала спать как ни в чем не бывало. Только когда рядом оказывался отец, она мгновенно оживлялась, готовая тотчас вскочить: тебе что-нибудь нужно? Хочешь есть? Она предлагала ему себя, навязывалась, хотя, с другой стороны, хотела поскорее от него отделаться; едва заслышав, как он открывает дверь, бежала навстречу, брала у него пальто, куртку, чтобы повесить их проветриваться во дворе. Он не сознавал, что она просто не дает ему развернуться. Иногда мне казалось, будто она хочет от него избавиться, будто ей необходимо его убрать; только ночью она не могла ему ничего подать, ночью он отвоевывал свое место, комната полнилась им, его шумным дыханием, запахом его сна. Быть может, она желала ему даже смерти, представляла себе, как холод постепенно подступает к его сердцу, парализует его и уничтожает.

Рита слышит шум воды, к нему примешиваются звуки шагов, открывается и захлопывается дверь, вдали что-то громыхает. Пять часов утра, небо светлеет, на заднем дворе воркуют первые голуби. Она идет в ванную, моет лицо, изучает его в зеркале — каждую пору, каждое пятнышко. Чем ближе она придвигается к своему отражению, тем старше себя ощущает. Только сейчас замечает она мыльную пену внизу зеркала, опасную бритву на полочке возле умывальника.

Она гасит свет, подходит к вешалке: рядом с кожаной курткой Антона висит дамский жакет. Рита останавливается в темноте — до нее доносится хихиканье. Испуганная, взволнованная возвращается она к себе в комнату, дверь оставляет чуть приоткрытой, чтобы не упустить возможность позавтракать вместе с новенькой.

Некоторое время Рита нерешительно стоит посреди комнаты, разглядывает фотографии на письменном столе Пауля — его пятилетнего племянника с высунутым языком; черно-белый снимок, на котором запечатлен рынок: между фруктовым и овощным прилавками какая-то женщина продает гладиолусы. Рита не может вспомнить, откуда она знает этот рынок.

Если я сейчас же не лягу, то днем буду как мертвая. Она открывает окно, бросает подушку на пол, растягивается. Небо уже совсем светлое. В квадрат окна неуклюже протискиваются тучи; перед тем как заснуть, она слышит дребезжанье лифта и представляет себе, как красноватая деревянная клетка спускается вниз по шахте из кованого железа, потом мысли ее начинают путаться.

2

У меня голова раскалывается, а я еще должен идти на летучку, должен слушать нашего доморощенного социал-демократа: Мне понравилось. Мне не очень понравилось. Мне совсем не понравилось. И это называется подробным разбором статей. О стиле никто и не заикается. Мареш вправе по-прежнему пользоваться газетными штампами, чтобы воссоздавать в своих внешнеполитических репортажах атмосферу происходящего.

Редакционное совещание теперь мало что дает. Вчера я перепил водки. Пухер на этой неделе пошлет меня на самую провальную премьеру или даст задание написать что-нибудь к десятой годовщине смерти Грейс Келли. Я бы мог сочинить маленький детективный роман, высказать ошеломляющие догадки насчет аварии, вызванной резким поворотом, что-нибудь насчет злонамеренно испорченных тормозов или незнакомца за рулем. Заставлю Вайднера поиграть мышью: нажал кнопку, и действительность превращается в увлекательный сюжет — компьютер вмонтирует любовника, Грейс Келли будет подана в новом свете.

Рита все съела. Я не мог предложить Марии даже чашку кофе — от литра молока, что я вчера принес, ничего не осталось.

Все в точности так, как я себе представлял: кофе она пьет только с молоком и с сахаром, страдает головными болями, не терпит неясности в отношениях, а я не охотник по ночам с хихиканьем обжиматься на кухне и лишать себя удовольствия от сигарет, поскольку она не переносит, когда я курю в постели.

Было бы, наверное, неплохо, если бы я предложил им мою старую статью про «Il Sole 24 Ore»; Пухер, конечно, поверит, ведь «Файнэншл таймс» — крупнейшая европейская экономическая газета. Да и кто здесь говорит по-итальянски: любители оперы, приграничные спекулянты? Но уж конечно, не финансовые магнаты.

Рита? С ней все же что-то неладно.

Я уже однажды предлагал им набросать портреты видных итальянских газет, но это их не интересует, они и мысли не допускают, что целая страна может обходиться без бульварной прессы, что газета, полностью посвятившая себя экономике и почти целиком сосредоточенная на внутреннем рынке, может процветать. Дело в том, что итальянцы читают газеты не для развлечения. Даже у здешнего трактирщика под клерикальной газетой виднеются розовые страницы, и никто не позволит себе что-нибудь сказать против «чуждой» газеты. Рубрики «Norme е Tributi» и «L’Esperto Risponde» некоторые из них читают не менее внимательно, чем объявления о смерти. Когда речь идет о деньгах, о наживе, все принципы забываются. Эти люди совершенно точно знают, что больше нигде не найдут такой подробной информации о новациях в законах, о налогах и судебных решениях, которые имеют отношение к их личным доходам.

Пухер пошлет меня с этим в отдел экономики, там поначалу статью отвергнут, из местнических интересов; если я буду упорствовать и через неделю приду опять, сочтут материал слишком «специфическим». Понимаете, господин Ортнер, эта газета в нашей стране неизвестна. Вообще-то мы давно уже планируем что-нибудь в этом роде, — на самом деле идея пришла в голову завотделом именно в ту минуту. «Что-нибудь в этом роде» появится в газете через месяц, например под названием: «Европейские экономические газеты. Сравнительный анализ». Я буду узнавать там целые абзацы.

Дверь к ней в комнату открыта. Она что, боится?

Как ей втолковать, что взять там уже нечего. Он и тарелки целой не оставил. Погром среди бела дня. Пытался даже демонтировать клозет. Стаканы, чашки, зеркала — все вдребезги. Умывальник загремел в переулок и превратился в груду осколков. Туркетто якобы выудил оттуда затычку для стока как доказательство. Я так и вижу их перед собой — венецианских домохозяек в коротких демисезонных пальтишках, согбенных пенсионеров, вижу, как они спешат спрятаться на почте, в мясной лавке, в магазине масок, как они пытаются из-за болтающихся на крюках говяжьих и свиных туш, из-за солнечных и лунных личин углядеть то окно, из которого вывалилась блестящая фаянсовая глыба; а за витриной с плакатом «Ali di polio, punta di petto, trippa, arrosti» над головой Туркетто раскачиваются, ударяясь одна о другую, пустые вешалки.

Летом, когда он закрывал свою лавку только зеленой решеткой, шум его холодильной установки был слышен даже в квартире у Риты.

Пиа права: сейчас, пока Эннио в таком состоянии, не надо пускать ее в Венецию. Рита могла бы встретиться с нею в Удине или на полдороге, в Клагенфурте, а я ее туда отвезу.

3

В полдень дверь к нему в комнату закрыта, на кухонном столе записка: «Отсыпайся, я тебе позвоню».

Рита чувствует запах дождя, натягивает майку, идет к окну, чтобы его закрыть. На кузовах автомобилей — блики пробивающегося сквозь тучи солнца. Кто-то в доме начинает стучать молотком. Взгляд ее снова задерживается на снимках — теперь она знает, какой это рынок. Это Терезианский квартал Триеста, Эннио много раз там с нею бывал, особенно в первые годы их совместной жизни.

Как большинство венецианцев, Эннио держит на материке автомобиль, белый «фиат 127», который он забрал у своей тетки, поскольку у той прогрессирует близорукость. Хотя про жителей острова говорят, будто они худшие водители в Италии, Эннио всегда ездил осторожно, иногда прямо-таки полз, словно считал своим долгом каждой нашей автопрогулкой доказать мне обратное; его отец был горе-водителем, он все время прибавлял скорость, чтобы вдруг разом затормозить, да так, что его пассажира швыряло на ветровое стекло, если он не успевал уцепиться за ручку двери или за «бардачок».

В Триесте мы жили на виале 20, Сеттембре, у дочери двоюродной сестры его матери. Всегда находились какие-то родственники, обижавшиеся, если ночевали не у них. Квартира Антонеллы расположена в центре, на Воробьиной аллее — пешеходной улице, окаймленной платанами и застроенной домами с узкими балконами. В прошлом году я ездила туда только с Антоном; еще в поезде он начал отмечать на карте домашние адреса, места работы и маршруты прогулок героев романа одного писателя из Триеста, так что весь уик-энд мы были заняты тем, что отслеживали пути-дороги выдуманных персонажей.

Рита злится, что проспала. Ищет в ванной и в комнате Антона следы новенькой, но ничего особенного не замечает. Разочарованная, садится за стол на кухне, грызет кусок черствого хлеба, обшаривает глазами все вокруг, но не находит ничего, что бы ее заинтересовало.

Я просыпаю все утренние часы, после полудня сижу и сижу, пока не приедет Антон и не захватит меня с собой; тогда я опять ощущаю себя, ощущаю волнение, легкое беспокойство, наполненное ожиданием, и снова все становится немножко таким, как в первое время с Эннио. Люди разговаривают, непрерывно что-то рассказывают, хоть и по-другому, без блеска, без всякого контакта. Они говорят с равнодушными глазами, повторяют то, что написали в своих газетах, а я молча перебираю сравнения, что приходят мне в голову. Скажи что-нибудь, говорит обычно Антон, но я ковыляю следом за их словами и все больше от них отстаю, пока совсем не теряю из виду, свернув на тропу собственных мыслей.

На рыбном рынке сейчас начинается большая уборка, мойка и чистка. На секунду у Риты просыпается сочувствие к Эннио, она представляет себе, как он ставит под воду металлические лотки, как с намокшими рукавами и в испачканном кровью фартуке перетаскивает ящики в холодильные камеры.

Я хочу, чтобы текло время, размышляет она, и больше ничего, пусть все идет своим чередом и ничто меня не торопит, как было тогда, когда я ушла от отца. Вначале боль носишь с собой, чувствуешь ее повсюду — то это тяжесть в желудке, то у тебя стучит в висках, то судорогой сводит мышцы или плохой вкус во рту; в конце концов научаешься эту боль с себя сбрасывать, изливать ее на ландшафты и предметы.

Я стояла на пляже, наблюдала, как волны впиваются в песок, и была счастлива, видя эту картину, не замутненную воспоминаниями, это синее небо — пока поблизости от меня не остановился грузовик и большая группа рабочих с изогнутыми вилами не принялась сгребать водоросли и бросать их в кузов с откидным бортом; тут морская трава в моих глазах преобразилась в сено, грузовик — в красный трактор. В другой раз — уже опять наступило лето — я провела полдня на Сан-Эразмо, бродила вдоль полей, засаженных цуккини и томатами; мерцал знойный воздух, у запруды квакали лягушки, неподвижно спариваясь на солнце. Внезапно раздался рев мотопилы; я вздрогнула, обернулась и увидела вокруг сперва только лес, потом сплошную лесосеку, а за нею сложенное штабелями долготье и столбы, что удерживали эти штабеля. Сломя голову помчалась я через поля, будто бы за мной кто-то гнался. Едва переводя дух, в грязных босоножках прибежала на пристань; мотопилы уже не было слышно, островитяне пялились на меня, удивляясь, зачем это я бежала, если сколько ни смотри, парома нигде не видно.

Пока Рита снимает со стола скатерть, чтобы вытряхнуть ее в окно, звонит телефон. Организатор культурных мероприятий по фамилии Клейн желает поговорить с Антоном, она диктует ему номер редакции. После того как он кладет трубку, Рита включает автоответчик и идет в ванную, чтобы принять душ. Телефон звонит опять, она выключает душ, ждет, какой голос послышится из аппарата. Узнав Антона, выскакивает из ванны, хватает трубку. Под нею образуется лужа, на паркете остались мокрые следы. Рита дрожит от холода. Послушай, я вышла из душа. Понятия не имею. Кто твоя новенькая? Пяткой она разгоняет по полу воду, чтобы она скорее высохла.

4

Я тебе потом расскажу. Звонила Пиа. На той неделе она будет в Удине, привезет твой паспорт. Я поеду с тобой до Клагенфурта, навещу Ханса Петера. Почему? Можешь не беспокоиться, у Эннио все хорошо.

Я тебя захвачу. На Йозефштрассе, угол Альбертгассе.

К счастью, у нее нет ребенка, только этого теперь не хватало; с другой стороны, будь у них ребенок, она бы никогда от него не ушла. Его мать уже через год убедила ее, что ей необходимо съездить в Монтерки, к Мадонне дель Парто. Тот факт, что Мадонну перенесли из построенной для нее часовни, не помешал Эннио посетить это святое место. Только когда он вместе с Ритой стоял в музее в свете галогеновых ламп, ему стало ясно, что созерцание фрески им ничего не даст. Он растерянно глядел, рассказывала она, на защищенную стеклом Матерь Божию с большим животом, потом взял Риту за руку и потащил к выходу.

Мария тоже хочет ребенка, мы с ней еще ни одной ночи вместе не спали, а она уже ведет такие речи. Мареш прав: никаких баб старше тридцати — из-за любой можно нечаянно лишиться части зарплаты.

Нашли кого послать в Тузлу — Денцеля. Эти главные редакторы с ума посходили. Парень же понятия не имеет, куда едет, думает, что Босния-Герцеговина на две трети населена хорватами, спасибо хоть не путает Изетбеговича с Милошевичем. Кому-то надо, чтобы он оказался там, кто-то ждет, чтобы он сделал первую непоправимую ошибку. А может, они выращивают очередную молодую звезду — репортера для «горячих точек», чтобы не трогать отцов семейства. Никто ему не скажет, что стрельба там — самое обыденное дело и что как военный корреспондент он подвергается большей опасности, чем сапер, обезвреживающий мины. Полагаться на спасительную силу нейтралитета твоей страны — безумие, это еще могло сработать во Вьетнаме или в Камбодже, здесь же надо определиться, за кого ты, не то и та, и другая сторона будут видеть в тебе врага.

Когда всех стали спрашивать, кто готов ехать, Мареш скрылся в туалете. А Симонич — та вообще садится в самолет, только если ей забронирована комната в отеле.

Вначале я тоже поддался на уговоры, подумал, ведь я должен добиться успеха, чтобы когда-нибудь попасть корреспондентом в Рим. Фото сожженного ребенка и его матери в разрушенном хорватами сербском поселке близ Пакраца Мареш нашел непристойным; на самом деле эту историю и фото к ней не опубликовали потому, что они были просербскими. Я вышел из себя, покинул редакционное совещание, хлопнув дверью, и все же снова и снова мотался в Хорватию.

Что это Мария не звонит?

Симонич стоит в дверях, прислонившись к косяку, и спрашивает Денцеля, не хочет ли он кофе. Сперва она дурит голову Марешу, потом обрабатывает Денцеля, хотя терпеть его не может, а Пухер от ее улыбки просто тает. Сегодня он был несказанно любезен: господин Ортнер, вам есть из чего выбрать — закрывается журнал «Квик», в конце месяца Антониони исполнится восемьдесят, а в Венеции как раз начинается кинофестиваль.

5

Здесь нет ничего такого, что бы мне по-настоящему нравилось, ради чего стоило бы остаться. Рита прислушивается, вбирает в себя, откладывает в памяти тут какую-то фразу, там чье-то лицо.

Итак, здесь Антон живет и пишет, чтобы жить. Сюда он приехал, чтобы научиться писать, чтобы распрощаться с косноязычием; здесь он зарабатывает деньги, каких бы дома не заработал, там речистым не доверяют, они-де выкладывают правду, а заодно и ложь, и платят им за что-то неприличное. Гляди в оба, этот околпачит тебя разговорами, говаривал отец, он боялся слов, а болтунов обходил стороной. Все мы говорили мало, отчего каждое слово приобретало непомерный вес. Речистые подавляют, отбирают власть. Поэтому интеллектуальный труд, труд, так сказать, словесный, не в чести, поэтому платят за него мало, дабы показать, что на этом прекрасном куске земли ценятся только мускулы, родной край надо не описывать, его надо обрабатывать, он должен быть плодородным только в физическом, а не в духовном смысле.

Дождь смыл пыль, город блестит. Рита заходит в булочную и попадает впросак: спрашивает печенье «свиные ушки», а в Вене его называют «пальмовые листья». Впиваясь зубами в слоеное тесто, она опять задумывается над тем, можно ли есть прямо на улице, не считается ли это неприличным, все равно как мочиться или предаваться любви на глазах у всех. Она прячет надкусанное печенье в карман жакета и достает опять, только когда на улице оказывается меньше прохожих.

Эннио считал недопустимым есть на улице, возмущался туристами, которые поедают свои бутерброды, стоя на площадях, или жуют на ходу. Такой манеры есть он не терпел даже у рабочих.

У Иоганны была эта ненавистная всем нам привычка: еще по дороге из булочной домой приниматься за хлеб, купленный к завтраку. Хотя отец не раз гонял ее обратно в деревню, чтобы она купила новый батон, к тому же вычитал его стоимость из ее карманных денег, она не могла удержаться, общипывала и обкусывала горбушки, в результате батон попадал на стол в изуродованном виде, с обслюнявленными концами. Тогда мать отрезала эти концы и, ни слова не говоря, клала их ей на тарелку. Иоганна всегда боялась остаться обделенной; на Пасху весь шоколад исчезал в карманах ее фартука, она таскала даже вареные яйца и складывала про запас — заворачивала в газетную бумагу и прятала в обувной коробке под кроватью. Это она унаследовала от Эммы, нашей двоюродной бабушки, которая целый день была занята тем, что рассовывала остатки еды, собранные ею с тарелок других обитателей дома для престарелых, по целлофановым мешочкам. Кушанья, казавшиеся ей неаппетитными, она вместе с мешочками бросала в унитаз, чем систематически устраивала засоры. Маме приходилось то и дело бегать к ней туда и убеждать ее в том, что с голоду она не умрет. Кусковой сахар и шоколад она, перед тем как лечь спать, прятала под подушку. Из страха, что кто-нибудь из медсестер может отобрать у нее припасенное, она ложилась на живот, обеими руками обхватывала подушку и не вставала, пока совсем не рассветет. Ранним утром она засовывала сладости в особую сумку, которую всегда таскала с собой, и только во время купанья клала на специально для того поставленную табуретку, ни на минуту не спуская с нее глаз. Идея Антона, что Эмма перестанет припрятывать лакомства, если он однажды преподнесет ей аж сорок плиток лучшего молочного шоколада, оказалась ошибочной. С этого дня у нее начались нарушения сна: с одной стороны, из-за того, что сложенные под головой плитки мешали ей удобно улечься, с другой, потому, что в этом нежданном богатстве крылось для нее нечто непостижимое. Имя Антона она произносила с глубоким почтением. В последние годы перед смертью — Эмма почила на скамейке в саду, придерживая рядом с собой и на коленях целлофановые мешочки, — она одну за другой, как наследство, раздавала бесформенные плитки давно испорченного шоколада, не забывая всякий раз пересчитать оставшиеся. На Антона ее щедрость не распространялась, хотя вообще она не считала зазорным передаривать мне прямо в тех же упаковках купальные полотенца и лосьоны для ванны, которые получала от мамы и от Иоганны. Вначале она еще обращала внимание на подарочную бумагу, но потом на ее пасхальных подношениях все чаще красовался Дед Мороз.

Когда я в последний раз навещала Эмму, она сидела на кровати, погруженная в себя, и бесчисленными «да-да» одобряла все, что бы я ни говорила. Даже когда ей, в сущности, следовало сказать «нет», она кротко и бездумно кивала, словно беседовала с каким-то другим, неизвестным мне человеком, чьи ответы — так мне показалось — я по ошибке взяла на себя.

Существует много возможностей убить время, размышляет Рита, но цель у всех одна и та же — не ждать ничего определенного, а втайне надеяться на все, что только возможно. Человек сбрасывает с себя нетерпение, становится спокойным и не злится.

Светит солнце, молодые папаши катают детей на велосипедах. В Рессель-парке какая-то пожилая дама старательно вытирает скамейку. Рита раздумывает, не подсесть ли к ней, но потом идет дальше мимо писающих собак и воркующих голубей. Любители кататься на скейтбордах используют главный вход в церковь Св. Карла как трамплин и грохочут вниз по ступеням. В Венеции они брали разбег на мостах и мчались по улочкам или пересекали площади, останавливаясь возле неработающих фонтанов. По утрам на них бранились пенсионеры, шедшие за покупками, вечером пронзительно кричали матери в страхе за своих малышей.

Рита идет обратно, кивает давешней даме и садится рядом с ней на чистую скамейку. Напротив стоят молодые люди, разговаривают по-турецки и курят. Дама молчит, только беспокойно ерзает по скамейке и качает головой; когда турки удаляются в сторону метро, она начинает громко ругаться. Раньше, говорит она, все было иначе. Раньше, думает Рита, у тебя был только страх, теперь к нему прибавилась старость, вынести и то и другое вместе почти невозможно. Не прощаясь, Рита поднимается и уходит.

В сотне метров от скамейки несколько девочек построились в круг, самая рослая их пересчитывает. Какой-то подросток долго болтает связкой ключей, пока не вешает ее на руль своего велосипеда. Другой обламывает ветки с куста. Девчонкой я со злости на отца ходила в лес, чтобы обрывать верхушки у только что посаженных деревьев. Однажды он влепил мне пощечину за то, что я мимоходом отломила плодоносную ветку ели — просто со скуки и без всякого умысла.

Рита обходит кругом водоем перед церковью Св. Карла и решает прогуляться по Рингу в сторону Дунайского канала. До встречи с Антоном у нее еще целых два часа.

Он трогательно заботится обо мне, всегда старается заполнить мои вечера, словно боится застать меня в том состоянии, в каком месяцами пребывал сам после ухода Марианны. Рита переходит Шварценбергплац, и ей не сразу удается сориентироваться; от фонтана, бьющего высокой струей, веет легкий ветерок. У входа в Городской парк она наблюдает за бродяжкой, которая перепаковывает свои вещи и при этом сама с собой разговаривает.

6

Почему она не может сесть в такси и приехать сюда? Ей невозможно это втемяшить. Она переняла от отца больше, чем бы ей самой хотелось. С другой стороны, где бы она могла к этому приучиться: дома у них такси не водится, только в соседней деревне есть что-то вроде туристического такси, его водитель прославился на всю округу как бабник. Объявление возле продуктового магазина, принадлежащего его жене, предлагает поездки на озеро Гарда и в Доломиты. Местные в его такси не садятся — женщины могут испортить себе репутацию, а о мужчинах станут говорить, что они выпендриваются. А в Венеции услугами такси пользуются только те, кто может позволить себе поселиться в отелях «Гритти» или «Даниели».

Рано или поздно мне придется завести с ней разговор о ее будущем. Отцу тоже надо сказать правду или хотя бы сообщить Иоганне, что Рита находится здесь.

Мария? Переключите ее на этот номер. Нет, скажите ей, что я уже ушел.

Не услышишь собственных слов; зато во время редакционных совещаний они и рта не раскроют, щадят свою язву желудка, но едва только главный редактор скроется из виду, а следом и завотделами, как они принимаются их поносить, брюзжат и ворчат. Утром они опять стоят по стойке «смирно», держат фигу в кармане, приветливо здороваются.

Симонич алчно вытягивает шею. Мареш энергично жестикулирует и таращится на нее своими пронзительными маленькими глазками. Пиявки — вот они кто, безжалостные паразиты, которые кормятся несчастьями человечества и о мертвых говорят тем же тоном, что и о фасонах шляп, кажется, что они коллекционируют человеческие судьбы.

Сегодня, когда Денцель впервые осмелился раскритиковать комментарий Пухера, они с ужасом воззрились на него и нервно заерзали в своих креслах. А потом одобрительно похлопывали его по плечу. Внешнему миру они проповедуют демократию, антимилитаризм, человечность, а у себя внутри соблюдают армейскую дисциплину.

Телефон? Опять Мария? Я еще не вернулся. Сегодня вообще не вернусь.

Надо было видеть, как бесстыдно она вытряхнула на кухонный стол свою сумочку. Тампоны и губная помада полетели на пол. Рядом с солонкой валялись носовые платки, шпаргалки, заколка для волос. Учебные материалы в прозрачных целлофановых папках были аккуратно сложены стопкой на стуле. Она выразила сожаление, что в доме нет молока, но в этом сожалении уже крылся первый упрек. Потом она отвинтила колпачок авторучки, посмотрела ее на свет кухонной лампы. Чернила у тебя есть?

7

Звук такой, словно вапоретто ударился о причал, словно лодка бьется о стену дома. Рита в недоумении поднимает голову, она не может разобрать, что это за шум. Возле нее остановился трамвай, открылись двери. Толстая женщина с собачкой на руках, проходя мимо Риты, толкнула ее и не извинилась. Женщина ставит собачку на тротуар, легонько похлопывает ее по спинке.

Город то и дело исчезает; опрокидывается кран, поднимается вода: Ринг становится судоходным. Я вижу завитушки, позднеготические окна, купола и волосы Эннио, шрам на тыльной стороне его ладони.

Страх будет усиливаться. Когда она произносит про себя эту фразу, у нее впервые делается сильное стеснение в груди. Она достает бумажный носовой платок, присаживается на скамейку возле Городского парка.

Удар — это был конец, после удара ее мысли побежали назад. Я снова и снова предаюсь с ним любви, смеюсь, в памяти снова всплывает то, что уже стерлось в силу привычки.

Это мог быть и Вернер, Иоганна обратила на него мое внимание — покупая хлеб, она увидела его ноги и размечталась. Я залезала в кусты, подсматривала и ждала, пропускала школьный автобус. Только несколько недель спустя я решилась подойти к зеленой ограде из проволочной сетки, поглядеть сквозь ее квадратные отверстия на корт. Он играл с напряжением, да и технически был не так силен, как его противник. Заметив меня, так я вообразила, он стал играть еще энергичней, шипел и завывал, что было мне знакомо по телепередачам. Разговаривать мне с ним не случалось, однако теперь, когда он подбирал мячи, совал их в карман и вытирал о штаны испачканные песком пальцы, то смотрел на меня дольше, чем позволяет нормальное любопытство.

Он любил стоять впереди, у сетки, но редко посылал мячи в аут.

Незадолго до того, как отец получил письмо от учителя истории с жалобой, что я каждую среду опаздываю, мяч перелетел через забор — прямо с лицевой линии, так высоко, что это можно было сделать только нарочно. Я побежала за этим мячом, подобрала его в кустах, где раньше пряталась, и бросила обратно. Тут он в первый раз подошел к забору, поблагодарил меня и спросил, играю ли я в теннис? Я ответила утвердительно, хотя сроду не держала в руках ракетки. Но в игре я разбиралась; как некоторые играют в шахматы с помощью книг, так я играла в теннис на бумаге, расчерчивала корт, рисовала даже судью у сетки и мальчиков, подбирающих мячи, реконструировала его игры: подача противника, сетка, повтор, подача, сетка, 0:15; он всегда выигрывал, сражался за каждый мяч.

Не хочу ли я с ним сыграть? Я залилась краской, пробормотала «нет» и впредь избегала ходить кружным путем мимо теннисных кортов.

«Этого мне нельзя». Фраза, которой все мы были отмечены, как штампом. Отец не давал нам воли, в его руках остаешься ребенком, голым и не сформировавшимся, до тех пор, пока от него не уйдешь. Только мать отсылала нас из дома, и мы, под разными предлогами, могли где-то пропадать. Свобода — это были оконченные дела, воздух за оградой нашего сада, казалось бы, лишенный запахов, ряды домов в деревне, тротуар с идущими навстречу прохожими.

Рита встает. Только не опускаться, не начинать думать. Смотреть вперед, сказал Антон по телефону, ни в коем случае не сводить взгляда с цели, только вперед, повторил он; любое отклонение, любое, даже приятное воспоминание может вывести меня из равновесия. Мое нынешнее состояние можно сравнить с балансированием на гимнастическом бревне. Оглянешься назад и, чего доброго, грохнешься, провалишься в эти совершенно бесполезные годы.

Над входом на двух черных цепях висят часы, стулья и диваны обиты светло-коричневой кожей. Рита постукивает по столу, его крышка не из дерева, а из какого-то пластика под дерево, и всякий раз, когда мимо проезжает трамвай, позвякивает стакан. Здесь нет ничего настоящего, разве что картина в комнате налево, если войти в кафе через верхний вход. Такие занавеси могли бы висеть и у деревенского трактирщика — коричневато-бежевые с высоко подшитым краем, чтобы тяжелее падали.

Я понимаю, почему Антон все снова и снова приходит сюда: в других кафе кельнеры и владельцы взяли за привычку резервировать столики; свободные места у окон или в нишах каждый раз оказываются уже заказанными, хотя в течение всего вечера их так никто и не занимает. Можно подумать, будто кельнеры надеются на приход лучших, более солидных гостей, будто мысленно они обслуживают желанных клиентов, будто для их грез наяву им необходимы нетронутые стулья; пустующие столы.

Хотя уже вечер, стена напротив отбрасывает на тротуар яркий и резкий свет. Рита ищет глазами искусственный источник света, но потом опять углубляется в книгу, которую Антон всучил ей два дня назад. Почитай, это тебе полезно. Прямо как говаривала мать: поешь, это тебе полезно. Однако без неотвязных картин дело не обходится, никакие советы тут не помогают. Эннио сидит передо мной, не говорит ни слова, изредка от души смеется, а вот и подарки, даже напоследок, пирожные от «Тоноло», розы, георгины, гвоздики. Удивительное дело: то, что он дал мне, частица, какую он мне оставил, какую подарила его любовь, — с этим мне уже никогда не расстаться.

Я читаю, и в памяти у меня остается название книги, под конец, быть может, еще какая-то фраза и страница, на которой она значится, так, словно титул книги — это название улицы, а страница, где напечатана та фраза, — номер дома, внушающий мне уверенность, что передо мною то, что мне было нужно. Содержание я не улавливаю, а на обложке тоже толком ничего не написано, чтобы я могла об этом порассуждать. Ведь кто-нибудь из друзей Антона сегодня наверняка спросит, что я сейчас читаю.

8

Час сорок две минуты, а она все еще не пришла домой, не позвонила. Я уже битых два часа хожу взад-вперед по квартире, как некогда ходила мать. Если отец был где-то в пути, если собиралась гроза, надвигался град, мать стояла у окна и высматривала, не идет ли он, даже когда это высматриванье длилось часами. Иногда в той озабоченности, какую она выказывала перед нами, детьми, словно таилась смутная надежда, что с ним на самом деле может произойти то, чего она якобы так боялась. Однажды он на полчаса опоздал — а собирался прийти точно вовремя, поскольку условился встретиться с соседом, чтобы вместе определить, когда кому из них пользоваться дождевальной установкой, — и она уже видела его мертвым, раздавленным, в луже крови. За последние часы я по меньшей мере трижды вылавливал Риту из Дуная.

Встает и удирает, не умея спорить. А начиналось-то все безобидно: она радовалась этому ужину, надела блузку, расстегнув ее на одну пуговицу ниже, чем следовало, флиртовала с Денцелем, терпеливо, наверное в тысячный раз, выслушивала чей-то рассказ о поездке в Венецию и умела даже обуздать назойливость Мареша.

Они все тоже вели себя сносно и, вопреки обыкновению, не представлялись журналистами-всезнайками. Симонич интересовалась, как там Пиа, тактично избегала упоминать Эннио, пустила по рукам фото своей младшей племянницы и предложила Рите свою 150-метровую квартиру на случай, если Пауль вернется из Рима раньше, чем предполагалось. Когда на стол поставили красное вино, я прямо обалдел: Рита встала, взяла бутылку, подошла к стойке и обменяла это красное на безбожно дорогое белое. Мареш, заказавший красное вино, подавленно молчал.

Потом подали рыбу, не то леща, не то палтуса — точно не помню. Это несвежие морские гребешки, сказала она Марешу и принялась копаться у него в тарелке. Свежие подают прямо в раковине, а эти после обработки выложены на блюдо для украшения. Лицо у нее раскраснелось, а руки дрожали. Все молчали, пораженные этой неожиданной выходкой. Вы не поверите, продолжала она, вот, смотрите — она сняла кожу со своей рыбы, — темное мясо, самый дешевый импортный товар, из Японии, свежестью тут и не пахнет, а вы — она поднялась — даете себя облапошить, едите, что вам подсовывают. Она бросила на стол салфетку, достала из бумажника сто шиллингов и положила на тарелку. Это красная цена.

При нормальных обстоятельствах Ритиного спокойствия, Ритиной улыбки хватало на целый вечер, в этом смысле она всегда отличалась от Иоганны, которая застывала, произнеся каких-нибудь три фразы, и безучастно смотрела в окно. Эта улыбка до сих пор у нее не пропала, она неизменно присутствовала, без всякой причины, улыбка безмолвно окутывала ее, была от нее неотделима. Она и не замечала, как эта ее улыбка согревала других, как они становились не такими бесчувственными, не такими высокомерными.

Мы здесь не у «Годио», — сказал я, и не в «Штирийском уголке» или в «Шнаттле», а Симонич бежала за ней до самого выхода, подняла стул, который Рита от волнения опрокинула, тщетно пыталась уговорить ее вернуться.

В такой ярости она была в последний раз, когда поругалась с отцом. Я ухожу. Этого ты не сделаешь. Каждое возражение он подавлял криком. Их громогласная перебранка приманила соседей к окнам, зашевелились занавески, стали приоткрываться двери. С частью своих пожитков она спаслась бегством в сад и вернуться уже не могла, потому что отец бы ее побил, он уже начал кидаться в нее поленьями. Иоганна отослала своего старшенького в комнату, а сама стояла в дверях, как всегда, в нерешительности, не принимая ничью сторону. Заступиться за Риту она не решалась, вместо этого принялась на глазах у соседей собирать и складывать разбросанные поленья, чтобы они не напомнили отцу о Рите, когда он пойдет играть в карты.

Было ошибкой забирать ее в Вену. После стольких неспокойных лет она не может оставаться в том месте, где сейчас находится. Одной ногой здесь, другой там стоит она, раскорячившись, над километрами пространства, все время озабоченная тем, чтобы не упасть.

По крайней мере, она избежала дискуссии о Mezzogiorno.

Они без конца пережевывают одни и те же штампы; с Эннио тоже нельзя было всерьез об этом говорить. Для него Италия состоит из двадцати шести миллионов жителей Севера, даже Центральная Италия и Рим не идут в счет.

У нее в комнате — никаких признаков, ничего, что могло бы помочь мне продвинуться в поисках. На тумбочке у кровати лежат фотографии Венеции.

Симонич полагает, что все на свете можно объяснить, правильно подобрав факты. Она проверяет себя, что-то заучивает наизусть, возможные совпадения записывает. Тут уж мне милее Денцель, пусть многое у него выхвачено из воздуха, чистая спекуляция, но ему не откажешь в мужестве, и он знает историю. Юг, поучал он Мареша, с древних времен не знал единого экономического и социального развития, и, в отличие от Севера, средняя буржуазия там всегда оставалась слабой. Даже после объединения Италии ничего не удалось изменить в социальном устройстве — в феодальных структурах — и в землевладении. Я был тогда слишком усталый, чтобы оказать ему поддержку в его рассуждениях; вместо этого мне вдруг вспомнился наш южноитальянский почтальон: братья и сестры его деда между 1880 и 1920 годами эмигрировали в Америку; от этой массовой эмиграции Юг страдает по сей день.

Хотя отец Пино принадлежал к тем фашистам, которые в начале октября 1922 года затеяли «марш на Больцано», заняли ратушу и прогнали бургомистра, в нашем доме сам Пино был желанным гостем. На Рождество он получал огромный кусок сала и две бутылки «санкт-магдаленера», но и в течение года отец снабжал его мамиными сладкими пирогами. Вот если бы все они были такими, говорил отец каждый раз, когда мне случалось стоять с ним рядом в то время, как Пино, всласть наевшийся яблочного штруделя, садился на свой мотороллер, чтобы развезти оставшуюся почту. Его братья, Луиджи и Эудженио, были, в противоположность ему, убежденными сторонниками ИСД. Отец и к ним хорошо относился; в те редкие воскресные вечера, какие он проводил с Пино и с его братьями в вокзальном баре, он словно не замечал, не хотел знать, что приветливость и знание немецкого языка вполне совместимы с неофашистскими взглядами. Эннио же он, напротив, отверг еще до того, как тот был ему представлен. Запах рыбы он чуял даже по телефону, старался не звать Риту, когда ей звонил Эннио, и даже с годами не делал попыток преодолеть разделявший их языковой барьер.

Что мне делать? Вызвать полицию? У отца сейчас набухли бы жилы на висках, вертикальная складка на лбу сделалась бы глубже, а мама заняла бы пост перед домом.

9

Рита обратила на него внимание, когда он только вошел, а потом начисто о нем позабыла. Отметила еще любопытные глаза девятнадцатилетнего парня, который несколько секунд выдерживал устремленный на него взгляд, а потом начинал искать собственное отражение в окне.

Теперь, подсев к стойке рядом с Ритой, он уже не скрывает своего любопытства: смотрит и смотрит, не отрываясь. Рита разглядывает его лицо, пытается понять, кто ее так заинтересовал — ребенок или уже мужчина. Сочетание вожделеющего взгляда и еще не тронутого бритвой подбородка, позы, в какой сидят только взрослые мужчины, и пальцев, игриво похлопывающих по джинсам, — это сочетание Риту возбуждает и в то же время заставляет смотреть в другую сторону.

Она вынимает из сумочки листок бумаги и делает вид, что читает, но он не отворачивается, даже когда она смотрит на «молнию» у него на брюках. Он перехватывает ее взгляд, правой рукой похлопывает выпуклость, почесывается.

Здешний кельнер, вдруг слышит Рита собственный голос, похож на служителя в моей бывшей школе. Когда шел дождь или снег, он стоял у входа и следил за тем, чтобы все учащиеся хорошенько вытирали ноги о половик; стоило кому-то перескочить через этот огромный войлочный половик, как его за ухо тащили обратно. Почему ты на меня смотришь? Он улыбается и вытаскивает из пачки сигарету. За спиной у Риты на освободившийся табурет взбирается старая женщина и заказывает стакан красного вина. Губная помада осталась у нее только в уголках рта.

Парень показывает пальцем на свою рюмку. Хотите? Не дожидаясь ответного кивка, заказывает два виски. Вы нездешняя? Из деревни, восемь часов поездом на юго-запад, название тебе ничего не скажет.

Барменша с размаху ставит стаканы на стойку, так что звякают кубики льда. Парень их выуживает, пропускает через пальцы, и они соскальзывают в пепельницу. Потом опять берет пачку сигарет, сжимает ее одной рукой, а другой хватается за причинное место. Он это делает так часто, думает Рита, будто это его любимая игрушка. Судя по всему, он из хорошей семьи. Она его разглядывает. Смысл жизни для родителей. Чтобы дети росли здоровыми, они запрещают им мазать хлеб маслом. Отпрысков состоятельных семей в нашем классе можно было узнать по тому, что после уроков они ныряли в продуктовый магазин, покупали масло в пачках по двести пятьдесят граммов, срывали обертку и начинали есть. У Катарины на полке стояла даже пустотелая книжка, в которой она прятала сладости.

Можешь говорить мне «ты».

Петер. Он протягивает ей руку.

Старуха проливает вино. Рита бросает взгляд на ее руки: они дрожат, а руки крепкие, потемневшие от загара, руки крестьянки после жаркого лета, однако на каждом пальце — кольцо.

Стаканы из-под виски уже пусты, он заказывает новую порцию, а сам, пройдя мимо Риты и не преминув похлопать ее по спине, направляется в туалет. Когда старуха закуривает, руки у нее так трясутся, что кажется, спичка погаснет прежде, чем язычок пламени дотянется до сигареты. За нею уже никто не придет, думает Рита и делает большой глоток из нового стакана. Никто не будет стоять позади нее в автобусе, как я стояла позади Эннио в каюте катера, давно уже мать ему, а не возлюбленная, изготовясь на случай, если он вдруг потеряет равновесие. Как мне было стыдно, когда все вокруг смотрели на его руки, неспособные уже сунуть листок бумаги в прорезь кармана. Он все совал и совал его мимо. Когда он стоял у раздвижной двери и пытался выйти, то не мог нащупать ручку и рванулся напролом так, что задребезжали стекла. А вечером — он лежал на ковре в передней — мне хотелось его поколотить: я подползла к нему на коленях, подняла руку, сперва будто бы для того, чтобы отвести волосы за ухо, потом рука взлетела вверх, размахнулась и — неожиданно для меня самой — застыла в воздухе. Моя рука, которой я хотела его ударить, так и торчала, вскинутая вверх. Я никогда ее такой не видела, никогда не представляла себя в такой позе, даже в своих фантазиях.

Рита придерживает пепельницу большим и указательным пальцами и быстро гоняет ее туда-сюда.

Если я когда-либо и пыталась кого-то побить, то лишь в состоянии аффекта, неожиданно для себя и для детей Иоганны. Это бывал всего-навсего приступ дурного настроения. Моя рука на миг делалась самостоятельной, выходила из-под контроля, чтобы тут же лишиться силы. Я никому не причинила боли. А вот Эннио я хотела пустить кровь.

Петер опять сидит на табурете у стойки. Кто хватается за свои гениталии, говорит Рита, способен отвести болезни и несчастье, только ты должен делать это той рукой, что ближе к сердцу, а не правой. Тебя что, однажды поколотили? Он удивленно смотрит на нее, отрицательно качает головой и, не улавливая связи, произносит: лед тает. Рита оставляет пепельницу в покое. Мой брат, говорит она с разгоревшимися щеками, в детстве находил неприятное и необъяснимое для меня удовольствие в предстоявших ему стычках с отцом. Когда, ожидая наказания, он слышал, как отец поднимается по лестнице, слышал его шаги и одышливое сопенье, то садился за стол для учебных занятий и, сжав кулаки, набычившись, ждал, пока откроется дверь. Я попробовала однажды поступить, как он, но эта воинственная поза стоила мне всех моих сил. Пытаясь ее сохранить, я совсем сникла, кулаки разжались сами собой. Почему ты ничего не говоришь?

Петер пододвигает ей третий стакан. Теперь ваша очередь. Извини. Твоя очередь.

Вначале, говорит Рита и крепко держится за пепельницу, было счастье, потом бегство от него. Кампо-Сан-Джованни-э-Паоло, улица С. Дзаниполо, Санта-Мария-деи-Мираколи — знаешь, где все это находится? Тогда я думала, что дни должны дополнять собою сны, а не наоборот. В церквах там разлит такой прозрачно-чистый свет, что кажется, будто камни теплые.

Где же это такое?

По субботам и воскресеньям мы лежали на Лидо, за дюнами; если быстро сесть, то бирюзовая крыша Кампаниле вонзится в дымку, как стрела. Ничего похожего на здешние аккуратно подстриженные деревья, никаких гор, этих лесисто-волосатых задниц, а тучи летом — редкость.

Рита слышит, как Петер смеется. Она залпом выпивает виски, берет из пепельницы кубик льда и перебрасывает из одной руки в другую. На ее черное платье капает вода. Ты надо мной смеешься.

Нет, ты мне нравишься, и твое несчастье тоже. Рассказывай.

Стряпать мне было не нужно, он приносил все, что я хотела: салаты, консервированные овощи в масле, лазанью. Лишь много позже он вернулся к состязаниям рыболовов, из воскресенья в воскресенье стоял на молу, забросив удочку в море. Под животом у него копошилась добыча: рыбы живьем попадали в мешок с водой и должны были пока оставаться живыми, иначе они потеряли бы в весе. Выигрывал тот, кого этот груз уже едва не стаскивал в воду. Нетерпеливые честолюбцы разрывали рыбам рты. Нетерпеливых легко было узнать по окровавленным мешкам, по сильно колотившим рыбьим хвостам.

Сейчас они опять вылезают, думает Рита, сотни Эннио вылезают из своих нор, а я должна опять брать лопату и закапывать. Она складывает руки на стойке крест-накрест и кладет на них голову. Когда она снова поднимает глаза, ее охватывает легкое головокружение. Всякий раз, когда в холодильнике чего-то недоставало, оказывалось, что он побывал дома, забежал с рынка, оставил свой запах. Чем от тебя пахнет?

Чем от меня должно пахнуть? Может, бумагой.

Рита наклоняется к Петеру, принюхивается к его воротнику. Потом кончиком носа касается его шеи, голова ее падает к нему на плечо.

Ну и сон, думает Рита. Сидеть часами под аркой моста и вынужденно наблюдать, как поднимается вода. Больше она не поднималась нигде; торговцы катили свой товар по набережной, с криками скрывались в проулках. На катере чистят сети, разделывают каракатиц, рыбьи глаза таращатся на пилу. Это мой сон, кричала унизанная кольцами старуха из бара и махала руками. Она была в красном костюме с золотыми пуговицами от Луизы Спаньоли и говорила голосом матери Эннио.

Петер спит, не нарушая храпом ночную тишину. Рита целует пушок у него на затылке, укрывает его. Когда она вылезает из постели, слышится шорох ее подошв. Кухонный стол тоже завален книгами и журналами. Она ищет какую-нибудь кастрюлю, ставит греть воду. Голая, с падающими на лоб волосами, сидит она на одном из складных деревянных стульев, что выстроились в ряд под двумя окнами.

Кухня обставлена скудно: посередине стол, у двери — буфет без стекла, плита, мойка, наполовину заполненная чайными чашками, десертными тарелками и приборами. В окнах мерцает светящаяся вывеска ресторана напротив, вместо занавесок к раме кнопками приколоты куски простыни. Некоторое время она сидит так, потом встает, ищет пакетик ромашкового чая, не находит. В самом нижнем ящике лежат две бутылки «бароло» урожая 1988 года. Она выключает конфорку, откупоривает одну бутылку и возвращается с нею в комнату.

Утром Риту будит язык Петера на ее левой груди.

10

Эдакая суета и сутолока, а Рита опять опаздывает, но вот и она, все-таки почти вовремя, только со слишком уж большой сумкой, как будто бы она окончательно покидает Вену.

Все во мне заржавело, даже от маленького чемодана начинают болеть ладони, мышцы и суставы пальцев. Тянет плечо, колет в спине слева, ноет позвоночник до самой шеи.

Ишь как она разукрасилась, словно для съемок прощальной сцены на вокзале: волосы подколоты на затылке, ярко-красная губная помада, ядовито-зеленая мини-юбка.

Просто немыслимо, как упорно она твердила, будто все мои друзья — хвастуны, бесчувственные типы, только изображающие чувственность.

Где ты хочешь сесть? Здесь еще есть два свободных места по ходу поезда. Ладно-ладно, иду дальше. Она, видите ли, порвет себе чулки о понаставленные тут вещи.

Наконец-то свободное купе, только на багажной полке лежат «кейс» и плащ; люблю я этих пассажиров, которые торчат в коридоре, пока стоит поезд, чтобы мешать людям входить и выходить. Теперь этот господин заходит в купе, садится у окна, здоровается, кинув взгляд на свой «кейс», вскакивает, чтобы помочь Рите поднять сумку. Потом опять плюхается в кресло и вытягивает ноги, чтобы место напротив оставалось незанятым.

На платформе стоит пожилой человек, над головой у него вокзальные часы, минутная стрелка на циферблате передвигается толчками. Он беспомощно машет рукой. Его правая рука, как у малых детей, то складывается в кулак, то раскрывается и снова складывается. До отправления поезда еще три минуты.

Если Пиа не привезет нужные материалы в Клагенфурт, придется ненадолго заскочить в Венецию, пожалуй, стоит это сделать ради «Орландо» и «Второй родины». Но Рита создаст проблемы. Рита пожелает поехать со мной. Ритина молчаливая жалость к себе. Ритины печальные глаза. Ритин скорбный рот. Сидит напротив меня, словно мать. Ни слова о том, с кем и где она провела ночь.

Она не смогла привыкнуть. Ибо неспособность привыкнуть сидела в ней, это была она сама, чужачка среди этих вод, так и оставшаяся непривычной, иноземной и пришлой.

Не желает она привыкать. Даже к Вене.

А ведь она думала, что наконец-то встретила человека, который будет с ней говорить, и уже совсем не важно, где именно она живет.

Словно если с тобой заговаривают, ты уже на родине. Словно важно только задействовать языки, вместо того, чтобы завоевывать страны, строить дома.

С точки зрения Заячьей поляны Венеция была достойной целью. Однако с точки зрения человека, уезжавшего оттуда с вокзала Санта-Лючия, человека, однажды сумевшего туда добраться, она давала возможность только еще раз на нее оглянуться — на вьющиеся стебли львиного зева возле дамб, на автомотрисы, плющившие монеты в пять лир. Годы, прожитые с Эннио, выглядели оттуда годами открывающихся возможностей. Она их приманивала, она широко расставляла ноги, она думала: кто бы другой стал тут мыть эту ужасную посуду, кто другой стал бы выковыривать из слива остатки пищи? А теперь она убеждается, что на возможности полагаться нельзя. Дорогая моя Рита, малышка моя! Когда-то ты работала, чтобы существовать, потом, лишившись оплачиваемой работы, осталась на месте, чтобы работать незаметно и потому незаметно существовать. Становилась сопровождающей на день, спутницей на неделю. Недобрые мысли все больше и больше овладевали тобой. Охотней всего ты выжала бы Эннио, как старую тряпку, чтобы из него вытек весь алкоголь. По тебе видно, что ты насквозь подлая, продувная бестия. Каналья.

Владелец «кейса» положил глаз на Риту. Он встал и бегает взад-вперед по коридору, чтобы разрядиться, а поравнявшись с нашим купе, смотрит через застекленную дверь на твои ноги. Разве ты не замечаешь? Ты выглядишь здорово. Не будь я твоим братом…

11

Опустив плечи, Рита сидит на своем месте и смотрит в окно, сплошь покрытое теперь мелкими каплями дождя. На полях — ни души. Она выпрямляется. Антон, заметив ее движение, улыбается ей.

Представь себе, я там застряла, но никто не заметил — чтобы не бросаться в глаза, я сделала вид, будто ищу что-то в сумочке. Попыталась вытащить левую ногу, но оказалось, что сделать это невозможно, во всяком случае, сделать незаметно. Не помогла и попытка надавить носком ноги на асфальт, как бы гася сигарету. Тут показался этот велосипедист, он подъезжал все ближе и ближе, замедлил темп, присмотрелся ко мне, свернул направо и в конце концов, поравнявшись со мной, почти остановился, возможно опасаясь, что я могу сделать резкий шаг вправо, как раз когда он будет поворачивать. Проехав мимо меня, он повернул голову назад, словно хотел выяснить, что могло заставить меня остановиться прямо посреди дороги и помешать ему ехать. А я продолжала неподвижно стоять, глядя вниз на свои туфли, и с испугом заметила, что каблуки у меня на несколько сантиметров увязли в асфальте.

«Дипломат» стоит теперь на железной панели отопления. Рита смотрит на дверь, но за ее стеклом ничего не видно. Она размышляет, надо ли сообщать Антону, что тем велосипедистом был он?

От тряски поезда постукивает окно, в зеркале мотается куртка Антона. Он не обращает на это внимания, тихонько гладит Риту по руке и снова углубляется в свою газету.

Какие слова я тебе еще задолжала, думает Рита, чтобы ты меня вытащил, в чем я еще должна признаться? Наш родной язык — молчание, взгляд, брошенный поверх тарелок, опущенные глаза, смешок украдкой, за спиной у отца. Ты это знаешь так же хорошо, как я. Малой толикой языка был приказ, оговор, ссора или безнадежная попытка оправдаться. Отец умел испортить всем аппетит одним движением руки, на миг нахмуренным лбом. Одним-единственным взглядом он мог пробудить в нас надежду или ее разрушить; продолжительность этого взгляда указывала уже на вид наказания, которое вскоре за ним следовало. Я слышала, как он подходит, как приближается к столу, и часто невольно втягивала голову в плечи, принимала оборонительную позу — я ждала его кулака, ждала одного или нескольких подзатыльников, от которых, как он уверял, никакого вреда не будет.

Ты забыл, как мы бегали между дождевальными установками и яблонями, самый точный расчет не спасал — мы неминуемо попадали под струи воды. А как высматривали на небе радугу, пока она наконец не вставала над корявыми деревьями. Или вода, что равномерно стекала по жестяному желобу, да еще твой бросок от бедра и смех. Я не могла сравняться с тобой, только когда ты догонял трактор: глядела, как ты хватаешься за обитый железом борт прицепа и взбираешься на него, тебе всегда удавалось вскочить на эту пылящую тряскую тачку, чтобы растянуться там между деревянными ящиками и скалить зубы над моей робостью и беспомощностью.

Рита выходит из купе. В коридоре она слышит, как фальшиво поет высокий мужской голос, но самого певца не находит. Владелец «кейса» показывается с другой стороны, кивает ей и скрывается за дверью, которую она только что задвинула. Антон делает заметки, не обращая внимания на человека, который садится с ним рядом: с толстым животом, слегка выдвинутым вперед подбородком и выступающей нижней губой. Он сидит так, думает Рита, словно никого без разрешения не пропустит, словно он вправе распоряжаться квадратными метрами пространства, которое его окружает. Складка на брюках смялась от сидения. Он заговаривает с Антоном. Шея, выступающая над галстуком с мелким узором, вибрирует, потому что он больше говорит руками, нежели ртом, дает человечеству свои объяснения на языке жестов и прерывает их одним и тем же движением двух пальцев левой руки — подносит их ко рту, словно должен все сказанное немедленно запихнуть обратно в себя. Когда он умолк, не по собственной воле, а принужденный к тому неприязненной реакцией Антона, то откинулся назад, сложив руки на животе, недовольный собой и своим молчанием. Петер годился бы ему в сыновья.

Зачем что-то говорить? Мы оба будем молчать, каждый по своим причинам: запрет, сказал Петер, сохраняет желание. Приду ли я еще? А я обвиняю счастье: оно держит мой рот и мои глаза закрытыми. Оно отнимет у меня все силы. Когда я люблю, то слышу собственное молчание. Я в отчаянии от того, что естественность вдруг куда-то улетучивается. Рано утром я стояла перед ним и прислушивалась к своим собственным словам, будто их произносила какая-то другая женщина, улавливала, какие они негладкие, нескладные. Я рождена, чтобы терпеть неудачи.

Петер заварил чай и пошел за свежим хлебом. Пока я стояла под душем, он намазывал мне булочки маслом. Оно чуть припахивало луком. «Бароло» он поставил в холодильник. Я ничего не сказала. Когда он сел, халат у него распахнулся, и я закрыла глаза, чтобы вспомнить минувшую ночь.

 

Глава третья

1

Бежит в винный магазин и покупает бутылку дорогого бургундского, белого. Звонкие названия и непомерные цены, сулящие куда более высокое качество, чем они на самом деле могли бы обеспечить, всегда приводили ее в трепет. Она верила каждому слову своих школьных подруг из буржуазных семей. Вечно она попадается на удочку громких слов. Уж если она убеждена в верности своего решения, то отговорить ее невозможно. Да ведь есть более дешевые вина, и ничуть не хуже, твердил ей Ханс Петер, но он не мог противостоять Рите — ни ее назидательному тону, ни ее обаянию. Она нюхала бокал, рассуждала о своеобразном, необычайно изысканном белом вине, о замечательном букете, словно выучила наизусть рекламный проспект виноторговца или самолично посвятила немало лет этой профессии.

Теперь кричит ребенок, и Ханс Петер нервно бросается в соседнюю комнату, чтобы успокоить Майю, которая уже готова отшлепать своего четырехмесячного Андрея. Ханс Петер все еще не понимает по-словенски, а лишь угадывает смысл по интонации и громкости ее голоса, одновременно раздраженного и усталого.

С чего бы мне начать мою статью о Биеннале? Репортажи в крупных немецких газетах мало чего стоят; все дожидаются окончания фестиваля или с точностью до метра описывают дорогостоящую деревянную конструкцию, которая в этом году украшает Палаццо ди Чинема. Ни одного интервью с Портогези или Понтекорво, только обычные причитания по поводу накладок и слишком поздно объявленных изменений в программе.

Хлопает дверь, и в гостиную входит Ханс Петер с Андреем на руках. Он пожимает плечами, укладывает ребенка в сумку-ясли. Рев усиливается. Майя сбежала, Рита ушла сразу после ужина, а Пиа наговорила в Вене на ответчик: материал и паспорт оставлены у портье в отеле «Мозер-Вердино»; личная встреча ее пугает, она опасается Ритиных вопросов. Эннио разнес вдребезги также и квартиру своей матери и бесследно исчез.

Мед у вас есть? Больше всего мне хотелось бы сейчас быть у Марии. Наверно, я ее люблю. Я иду на кухню, обмакиваю соску в мед, открываю последнюю бутылку белого бургундского. Андрей молчит. Ханс Петер недоверчиво качает головой. Майя об этом знать не должна. Стоит Андрею только пикнуть, как я снова макаю соску в мед. Ханс Петер устало откидывается назад: у меня связь с замужней женщиной.

Я пытаюсь прислушаться. Уже третий раз за этот вечер с улицы доносится рев сирен. Понтекорво, большому поборнику авторского кино, почти удалось составить программу, не включая в нее продукцию крупных американских студий. Я задаюсь вопросом, верны ли цифры: сто миллионов шиллингов от государства на все — на кинофестиваль и на Биеннале, пятьдесят миллионов от министерства культуры и туризма, семь миллионов от Хенкеля, фабриканта моющих средств. Фасадная сторона Кинодворца, этого унылого здания времен Муссолини, которое недавно было взято под охрану как памятник архитектуры, по замыслу должна походить на «Буцентавра», гребную галеру венецианского дожа. Представить себе невозможно.

Чем заполнить отведенные мне колонки, если сирены и младенец ревут попеременно? Бывает ли психический мед? Года не проходит без того, чтобы Ханс Петер не завел какую-нибудь интрижку. Что бы я мог ему посоветовать?

2

Клагенфурт, думает Рита, еще не запятнан, он ни о чем не напоминает, здесь я ни с кем не бывала. А там из воды высовывались большие плоские головы морских чертей, которые невозможно было забыть. Я смотрела на их зубастые пасти, на вытянутые подобно щупальцам шипы, представляла себе, как они, несмотря на свою малую подвижность, с молниеносной быстротой заглатывают огромной пастью добычу, которую подстерегли, притаившись на дне. Когда же эти картины наконец исчезали, мне приходили на ум рассказы Эннио о косоротых морских языках, что целый день сидят, зарывшись в дно, и только ночью попадаются в сети.

Клагенфурт ничем не пахнет, ни о чем не говорит, он свежевыкрашен, начисто выметен. Здесь можно в сентябрьский вечер, после захода солнца, прогуляться до Новой площади, встретив не более пяти человек. И носу не приходится постепенно приспосабливаться к запахам, все время повышая их нормативный уровень, чтобы привыкнуть к вони, к запахам фукуса и дохлых морских тварей.

Антон не выносит этих аккуратных, сросшихся вместе деревень, именующих себя городом. Он и часу не пробыл у Ханса Петера, как начал суетиться и побежал к телефону.

Где бы он ни был, куда бы ни спрятался от мира, он сразу же восстанавливал из своего убежища старые связи, в течение нескольких дней отпуска созванивался со старыми друзьями и родственниками, по многу раз в день слушал свой автоответчик и был всегда рад, если мог немедленно отозваться на обращения своих знакомых. И тогда он, не будучи, в сущности, вырван из своего мира, снова в него врастал и, хоть и отрезанный, снова впутывался в сеть сообщений, информации, которую выслушивал и передавал дальше с такой важностью, точно это гарантировало ему выживание.

Звонила Симонич и спрашивала, куда подевалась его красотка сестрица после того, как она справедливо презрела японскую рыбу. Иоганна передает привет. Клейн снова просит ему позвонить, а некая Мария еще попытается дозвониться попозже. Антон должен был все сообщения повторять вслух, только после этого он принимался есть остывший тем временем суп, критиковать белое вино и рассказывать про Пию: она бессильна, Эннио не просыхает, но настроение у него хорошее. Я могу не беспокоиться: паспорт, документы по Биеннале и кое-какая зимняя одежда переданы одним знакомым в отель «Мозер-Вердино». Сама она едет к матери в Монтебеллуну, но через три недели ее можно будет найти в Бурано.

Рита заглядывает в план города, оставляет Дракона позади справа, проходит небольшой отрезок Бурггассе с тем, чтобы немного погодя свернуть в Домгассе.

Для Риты Вианелло. Saluti da Pia. Удивленная этим формальным приветом на конверте, в котором лежит паспорт, Рита начинает прямо здесь, в холле, перед стойкой администрации, рыться в коробке. Под каталогом Биеннале и разными итальянскими газетами лежат два пропахших нафталином пуловера, но никаких сообщений больше нет. Она идет в кафе рядом с гостиницей, садится у окна с видом на дом с башенкой и уныло разглядывает свой паспорт. Cognome: Ortner Vianello. Nome: Rita. Cittadinanza: Italiana. Data di nascita: 27.07.1958. Luogo di nascita: Bolzano. Data di rilascio: 09.01.1989. Residenza: Venezia. Statura: 1.68. Colore delli occhi: Castani.

Кельнерша должна сначала отвязаться от своего собеседника у стойки. Кроме Риты в кафе за соседним столиком сидит еще только какой-то мужчина, она видит лишь его спину и жидкие темные волосы. Кажется, он погружен в себя, не оборачивается, даже когда Рита громко, на все кафе, заказывает себе чай. За окном, держась за руки, стоит парочка, не решаясь переступить порог.

Рита разглядывает пиджак сидящего рядом мужчины, пытается вспомнить, где она видела эту ткань в мелкую клетку. Только когда она прослеживает до самого низа черно-белые зигзаги узора, взгляд ее падает на «кейс». Если он вдруг обернется, размышляет Рита, я сделаю вид, будто почти не понимаю по-немецки. У стойки наконец-то договорились о свидании, и кельнерша разражается хохотом после того, как стоящий возле нее мужчина что-то шепнул ей на ухо.

Почему, задается Рита вопросом, мне вспоминаются только шестиугольные кафельные плитки, возможно, это были даже генуэзские плитки, некоторые уже немного стертые, кое-где треснувшие, некоторые слегка шатались, когда приходилось двигать табурет у стойки, однако название того заведения мне заметить не удалось, и переулка тоже, не заметила я, и в какой рубашке он был, и цвет его туфель. Она чувствует свой живот — от возбуждения он сперва поджимается, а потом, как иссякшая волна, расслабляется снова.

Когда она пытается мысленно нарисовать лицо Петера, владелец «кейса» встает со стула и поворачивается в ее сторону. Он сразу же узнает Риту и радостно ее приветствует.

Сейчас он без галстука и выглядит более раскованным. Глаза весело перепархивают с одного на другое.

Не желает ли она стаканчик? Не здесь, а где-нибудь у воды. Это звучит, словно нежная мольба ребенка, выпрашивающего лакомство, и отвергнуть ее Рита не в силах. Она кивает, тронутая его, как ей кажется, грамматически правильной речью, но со странным ударением в некоторых словах. Вы живете в Клагенфурте? Работаете здесь? Рита слушает и улыбается. Парочка тем временем сдвинулась с места и, крепко обнявшись, бредет мимо высоких окон кафе.

3

Что я буду с ней делать, когда вернется Пауль, закончив свои труды в архиве? Дома свободной комнаты уже нет, а квартира в Венеции пока что, если верить словам Пии, в качестве жилья не пригодна.

Не понимаю, ищет ли Рита чего-то, преследует ли определенную цель или просто бежит из одного дня в другой.

В первый раз я посетил ее, когда должен был написать статью о карнавале. Она проводила меня в наспех оборудованный пресс-центр, где человек тридцать журналистов рвали друг у друга из рук программу мероприятий. Я был новичок, уставший от суеты и гама. На каждом углу полиция и фотографы, а между ними — однообразные балахоны в ромбах или набеленные лица со слезой и без оной. Я написал о людях, уехавших оттуда: сорок тысяч за последние двадцать лет.

Недавно прибывшая теперь тоже причисляется к эмигрантам. А ведь она так старалась прижиться здесь, так старалась копировать интонации венецианского диалекта, что иногда это звучало смешно, и была совершенно счастлива, когда ее принимали за уроженку какой-нибудь провинции, где говорят только по-итальянски.

То было время прогулок по вечерам вдоль Ривы, до кафе «Парадизо», там мы сидели под деревьями, зарываясь в гравий пальцами ног, и она, отчаянно жестикулируя, рассказывала о своей безмерной любви к Венеции — о кентаврах и крылатых львах, о драконах и украшениях водосточных желобов. Она глазам своим не верила при виде этого чуда, этой сказки, сомневалась в своей способности удержать в памяти необычайные образы, без конца фотографировала — до тех пор, пока город с годами как бы не перешел в ее владение. Тогда она инстинктивно почувствовала, что город сам по себе счастьем быть не может, что ее страх, будто эти образы могут исчезнуть, необоснован, что в ее душу, скорее, закрался страх иного рода: золотая рыбка, попавшая в ее сети, постепенно превращалась в осклизлое чудовище.

Прошло немало времени, прежде чем ее замки с высокими, расширяющимися кверху дымовыми трубами превратились в обыкновенные тонущие дома, прежде чем она перестала наводить свой взгляд на резкость, выискивая детали: здесь инкрустация, там парапет и капители, которые ей понравились. Только лестницы-шахты, построенные ради экономии места, злили ее с самого начала. Невозможно, говорила она, внести наверх даже детскую коляску.

Она растратила годы попусту, словно хотела выдержать какой-то срок, высидеть определенное число дней, пройти через них, дабы все привыкли к такому ее состоянию, его бы, возможно, поняли и тем самым узаконили или же попросту о нем забыли. Забыли ее самое, а вот ее состояние стало триумфом для отца. Он вообще не способен радоваться счастью других людей, каждую удачу и каждый успех всегда ухитрится в чем-то оспорить, словно чужое счастье препятствует его собственному, словно счастье существует лишь в небольшом количестве и никто не имеет на него законного права.

В Венеции Рита еще более остро почувствовала то, что ненавидела у себя в деревне: она попала в город, где не знают дистанции. Быстрее, чем ей бы хотелось, научилась она закрывать ставни, не от жары или сырости, а чтобы заслонить происходящее внутри от того, что снаружи, от любопытных лиц за мавританскими или готическими окнами. Она делалась все более одинокой; вначале еще, чтобы вырваться из тесноты, совершала вылазки в соседние города — в Тревизо или в Падую, зимою иногда часами сидела в «Педрокки», поскольку там никто не обращал внимания на женщин без мужского сопровождения.

Эннио несколько лет ее обхаживал, обещал и уговаривал, показывал всем как некое экзотическое созданье, однако больше всего на свете он хотел бы иметь жену-островитянку, которая умеет обращаться с моллюсками, знает, как вскрыть морского паука, не питает отвращения к панцирным тварям. А Рита ему лгала, что-то перед ним разыгрывала, продолжала звать его «mio tesoro, mio amore», когда давно уже видела насквозь и нисколько не сочувствовала. Ей удавалось изощренно мучить его своим молчанием — он никогда не знал, что ему думать. Она молчала, как наша мать, и возбуждала этим чувство вины.

Бутылка пуста, а мне нужны еще два-три стакана, чтобы я мог заснуть. Прохладный ветер сотрясает окна, оставленные открытыми, а свет убегает от этого лета, которое и летом-то не было.

Андрей спит, смазанная медом соска приклеилась между щекой и подушкой. Я беспокоюсь за Риту, уж документы-то она, по крайней мере, могла бы занести.

Ханс Петер уже целый час названивает по телефону, нервозно листает адресную книгу. Успокойся, Майя вернется, она ведь должна кормить ребенка грудью. Они ведут друг с другом тайную войну, не ради победы, а чтобы установить, кто из них жертва. Жалкая война с еще более жалким исходом.

4

Раздеваясь в темноте, Рита смотрит в окно. В саду лежит поваленное дерево, за ним виднеются два велосипеда, прислоненные к двери сарая. Дует порывистый ветер, словно с моря, свист и треск прорезают тишину. Она задергивает занавеси, ощупью находит выключатель, наталкивается на торшер.

Вино Nobile di Montepulciano, не путать с Montepulciano d’Abruzzo, изготавливается в основном из Paignolo gentile с добавлением Canaiolo, Trebbiane, Malvasia. Молодец, Рита, здорово ты все это выучила. Она похлопывает себя по плечу, прищелкивает языком, валится на кровать. За изголовьем раздается какое-то жужжанье. Прости — так ее встретила Майя, — что я вынуждена навязать тебе соседство с этими рыбами, у нас, к сожалению, слишком тесно и некуда переставить аквариум. Это декоративные рыбы из Таиланда, неприхотливые существа, которые сбиваются в косяки и с годами становятся все менее подвижными.

Рита переворачивается на живот, смотрит на градусник — какова температура воды, правой рукой берет банку с кормом, стоящую на полу.

Хансу Петеру теперь не до рыб — настолько он занят Андреем. Они с Антоном не придумали ничего лучше, как за час до кормления поехать с орущим младенцем в Центральную больницу, в родильное отделение, чтобы попросить там детское питание. Будь я на месте Майи, я бы неделю глаз не казала, но у нее на это не хватит духу. Кто делает подобный шаг, видимо, слишком долго тянул с уходом. От нее и сейчас уже не услышишь ничего, что она не подхватила бы из его уст. Он поправлял ее за ужином, поправляет при каждой попытке вернуться в жизнь и будет поучать до тех пор, пока она полностью не усвоит его взгляды. Он препарирует ее слова подобно тому, как Эннио вырезает спинные и хвостовые плавники у своих рыб. Майя уже научилась молчать под разделочными ножами и даже помогает отделять головы от тушек, пока слова не лишаются смысла вообще.

Зебровые рыбки, тихо произносит Рита и постукивает по стеклу. Настоящее название этих рыб она забыла.

Как прекрасно было бы, если бы концы оказывались такими же, как начала. Эннио стоял на Понте Россо с узорчатыми чугунными перилами. Он заговорил со мной так, словно ждал меня. Через несколько часов мы встретились на Кампьелло Мираколи, между запертой дверью церкви и деревянными лесами, сооруженными для ремонта храма святой Марии. Он повел меня в остерию к Арденги. Хозяин был пьян и раздавал гостям длинночеренковые красные розы. Когда я пролила вино и оно чуть было не стекло мне на платье, Эннио вскочил, отодвинул меня в сторону и рукавами рубашки стал собирать растекавшуюся жидкость, словно это были бусины, катившиеся к краю стола. А как же рубашка? — спросила я. Куплю себе новую.

В пятую годовщину нашей свадьбы я съездила на равнину, только туда и обратно. Цвели персиковые деревья, но поезд не остановился ни в Мирандоле, ни в Остилье. И я вернулась домой, хоть мне и не надо было кормить ребенка. Помню, как открывались ставни, стукаясь о стену так, что отваливалась штукатурка, словно налетел порыв ветра. Какой-то прохожий поднял голову, а одна из соседок, сбитая с толку, выглянула наружу — ее белье не развевалось на ветру. Эннио, должно быть, долго простоял у окна в темной кухне, глядя в щелку.

Рита вздрагивает — где-то потрескивает деревянная панель. В нос ей ударяет запах сохнущих чулок. Она встает, чтобы отодвинуть подальше кучку своей одежды.

Речь у тебя такая же сдержанная, как твоя одежда, сказал Джулиано и засмеялся. Смеркалось, вода стала черной, утки плыли к камышам. В оставляемой ими борозде отражалось еще светлое небо. Мне нравилось наблюдать за ним, как он проводит рукой по глазам и одновременно выпячивает губы, прежде чем продолжить свои объяснения. Что шипучие вина тоже пенятся, как шампанское, но что у шампанского хорошего года и цвет лучше, и пузырьки держатся дольше, не говоря уже о его орехово-сливочном букете. Слышала ли я уже о Джорджо делла Чиа, о Майкле Бродбенте?

Я опять не могу заснуть, словно боюсь того, что останусь лишней. Никто не отвлечет меня от меня самой, даже ветер с его шуршанием и потрескиванием.

У одного из этой пары, думает Рита, есть мерзкое свойство убивать насекомых где ни попадя, оставляя красно-коричневые следы, пока они не усеют всю стену.

Над кроватью висят семейные портреты, старые черно-белые фотографии бабушек и дедушек.

Наша мать перед фотографом всегда спешила снять фартук, ей хотелось хотя бы на снимке видеть себя такой, словно ее мечты сбылись. Вместе с тем она обходила стороной магазины, не смотрела на то, что не представлялось ей необходимым. Вкуса эпохи она не чувствовала, ее вкус определяли прожитые годы, и она всегда оставалась верна себе, отчего все больше отличалась от других. Я никогда не видела, чтобы мать просматривала модные журналы, — она как будто бы боялась убедиться в том, как много упустила и до какой степени не походила на других. Когда ей надо было нас приодеть, ко всем церковным праздникам, она подолгу торговалась, вертела и щупала край ткани или выносила на улицу весь рулон — ей надо было увидеть, как он выглядит на солнце, в пыльном свете города, потому что в каждой материи она подозревала какой-нибудь подвох: либо зеленый цвет потом мог оказаться синим, либо качество таким низким, что не стоило целыми днями сидеть за швейной машинкой.

В коридоре слышатся шаги, открывается какая-то дверь. Андрей начинает плакать.

Здесь все еще на ногах, но Петер, наверно, уже спит. Моя отрада, мое утешение.

Вдруг в комнате оказывается Антон. В чем дело? Ты что, постучать не можешь?

Денцель погиб. Где-то между Сараево и Тузлой. Должно быть, от пули сербского снайпера.

 

Глава четвертая

1

Туда, в императорские охотничьи угодья, в увеселительный парк, к сосискам и лоботрясам. Туда, в эту сентябрьскую ночь, о которой никогда не знаешь, что у нее на уме. Слишком много всего сразу.

Я должен двигаться, должен бегать, пока не захватит дух, пока кислород не избавит меня от тошноты, что мучит меня целый день. Я должен выпотеть из себя кисловатый «вельтлинер» и эти лицемерные выражения соболезнования, от которых у меня раскалывается голова. Как подумаю о телефонном интервью Мареша — я как раз собирался уйти: понимаете, никого из нас не пошлют туда, где идет война, если человек не вызовется сам, добровольно. Не хватало еще, чтобы он добавил: шлют только благоразумных и опытных. Все в редакции знают, что это была вторая поездка Денцеля за рубеж, что на заседании так долго всех опрашивали и давили, пока он не сказал «да». Он ни слова не знал по-сербохорватски, да и страну знал лишь по своим прежним поездкам в отпуск в Шибеник или на остров Крк.

Побегу-ка я быстрее, пока не ткнусь носом в землю, пока сердце не запнется. Ах, Денцель, мне надо забыться, надо что-то одолеть, хотя бы несколько километров, несколько деревьев — длиннющую аллею. Эдакий слалом по собачьему дерьму. Во времена императора было лучше, псов тогда приходилось сдавать перед входом в Пратер.

Почему ты не надел эту ношеную американскую каску? Почему она валялась на заднем сиденье?

Им не следовало говорить мне правду, пусть бы я терзался сомнениями несколько дней, а то и несколько месяцев, чудесное состояние, скорбь в рассрочку, которую так легко развеять, если нет этой страшной уверенности.

Когда умерла мать, мы с Ритой спустились к реке, сели на камни — мы словно бы отделились от самих себя, слишком юные для скорби, слишком взрослые для безразличия. Я больше ничего не помню, кроме одной картины, которая позднее внезапно возникла передо мной также в Вуковаре, когда я вместе с другими попал под минометный обстрел: перед нами плыл по течению небольшой кусок дерева, его увлекло на быстрину и он почти скрылся из виду, дальнейший путь его был непредсказуем. Тогда я хотел, чтобы он больше не вынырнул, не мог бы плыть дальше, чтобы его разорвало на тысячу кусков.

Чего от меня хочет эта собака, она давно бежит со мной рядом, свесив язык, словно раньше уже бегала по этой трассе.

Они делают столько глупостей оттого, что хотят быть какими-то необыкновенными, маленькими героями среди героев, накоротке со смертью. Все ближе и ближе. В самое нутро. Прямо в раскрытый рот.

Однажды я и сам летел на транспортном самолете бундесвера из Загреба в Сараево, вместе с Кристофером, американским военным фоторепортером, набравшимся опыта в Ливане. В аэропорту я спросил одного норвежского офицера, можно ли попасть в город. Нет ничего проще, если вы хотите, чтобы вас укокошили.

Перед отелем «Холидей-Инн» нам пришлось стать свидетелями того, как выстрелом снайпера разнесло челюсть американке-кинооператору. Мы сразу же уехали, приняв по три порции двойного виски. Пока мы катили по пятикилометровой аллее, что соединяет город и аэропорт и где засели снайперы, я дал себе клятву впредь писать только о прогулках Петера Хандке.

Попахивает дождем, хотя небо звездное. Я должен позвонить Марии, у нее доброе сердце, это уже немало. Возможно, мыза еще открыта.

Пошла вон, убирайся. Найди себе другого бегуна. Я больше не могу слышать, как ты пыхтишь.

Когда мы ели рыбу, он еще сказал: он не хочет стать трупом только ради того, чтобы в течение трех дней служить нам темой для разговоров в кафе и для «шапки» в очередном номере газеты. Симонич теперь изображает из себя его близкую подругу. Она сразу вызвалась написать от имени зарубежной редакции письмо его родителям: Денцель был опытный редактор зарубежной тематики с блестящим будущим, милый и образованный человек, а не какой-то сорвиголова. Он не искал для своей газеты сенсаций — только правду.

Однако правда — всегда первая мишень.

Не удается мне в беге достичь невесомости, я постоянно сбиваюсь с ритма, у меня слишком сильное земное притяжение. А усталость никак не наступает.

Главная редакция мудрит над передовой статьей. Это непостижимо. Художник, видимо, устроил себе ночную смену — в десять часов утра он вошел в конференц-зал и сразу предложил, несколько вариантов: обливающийся кровью Денцель на одеяле, с ним рядом — плачущий фотограф; Денцель в виде силуэта под мишенью. Заголовок: «Смерть военного корреспондента». Я разволновался, но они эти фотографии все равно напечатают, невзирая на протесты и без ведома родителей. Главный редактор покачал головой: что мне еще надо, ведь это такой удачный снимок. Взгляните, как он лежит. Читатель же будет растроган. Он ждал от меня доводов, а не эмоций.

Прошлым летом он пожаловался заведующему отделом, что мой материал про Словению — слабый, фотографии никуда не годятся. У меня сдали нервы, я уехал, не позаботясь поискать в Любляне более подходящие сюжеты для снимков. Невдалеке от Шпильфельда я в своей взятой напрокат машине нечаянно натолкнулся на югославскую танковую колонну. В последнюю минуту мне удалось затормозить, и, дав задний ход, я удрал. Первый танк уже развернул башню и наставил на меня ствол пушки. Несколько солдат стреляли мне вдогонку, но не попали.

Я уже запыхался. Два раза мы бегали с ним вместе. В кафе «Люстхауз», что в Пратере, он рассказал мне про демонического мага этого парка по имени Кратки-Башик, который заклинал духов и пробуждал спящих сильфид. В своем волшебном дворце, открытом по случаю Всемирной выставки, он превращал старых женщин в молодых девушек. Совсем неплохой гешефт.

Что, Ханс Петер все еще ждет? Ни мне, ни ему не пришло в голову купить детское питание в дежурной ночной аптеке. Ведь Рита могла бы оставаться в Клагенфурте до тех пор, пока Майя не справится со своим кризисом. Она достаточно легковерна, чтобы понадеяться, будто человек с «кейсом» даст ей место в винном магазине.

Надо было мне бежать размереннее. Денцель в течение всех тренировок сохранял одну и ту же скорость. Я бегаю, как начинающий.

Завещания, сказал он перед первой своей поездкой, он писать не будет. Человек он суеверный, кроме того, завещать ему нечего. Мы сидели с ним и с Марианной в кафе «Музеум», он дотошно расспрашивал ее о состоянии здоровья. Денцель никогда не забывал того, о чем ему однажды рассказали.

Они еще препираются, кому произносить надгробную речь. Главный редактор отказался, хотя вся редакция его осаждала. У него другие заботы — он боится, как бы газете не пришлось оплатить дорожные расходы родственников погибшего.

Я не пойду на похороны, я слишком труслив — ведь в том гробу мог точно так же лежать и я.

 

Глава пятая

1

Опять гостиничная кровать, которая скрипит. Матрац, будто трамплин. Мария, Мария.

Блондинка на красном плюше, ноги раздвинуты, пальцы во рту. Две сняты сзади, они перегнулись через перила, ноги в красных сапогах. Негритянка на радиаторе машины, женщина с большими грудями стоит на коленях. Снимок с близкого расстояния: язык, проникающий вглубь, ногти, покрытые лаком, впиваются в ягодицы. Потом в позе «мост», в позе «свеча» или с широко раскинутыми ногами на белом меху. Я отвожу ей руки назад, хватаю за ляжки. Мария. Я люблю тебя.

Каждый раз, когда мы в постели, она затевает ссору. Я ее не устраиваю. В комнате жарко, будто сейчас разгар лета; духота невыносимая.

Можно я открою окно? Она повернется на другой бок и будет спать дальше. Стоит тишина, слышен только плеск фонтана. Накрыты столы для завтрака, и в стеклянных компотницах плавают, как издавна повелось, отрубленные головки роз.

Я понимаю, что ничего не осталось, не должно было остаться. Быть может, какие-то завитушки, сливочная луна над лесом антенн. Понимать, дорогая моя Рита, я понимаю, но до конца не разобрался. Два года, и не единого слова, ни малейшей потребности что-то вспомнить. Не думал, что такое возможно. А как же твое пристрастие к годовщинам, к циклическим повторам, к тому особому дню, когда ты в одной фразе высказываешь все, отнюдь не превращая этот день в день памяти, не вызывая воспоминаний, лишь лаконично заявляя: исполнился год. Исполнилось уже два года. Только «уже» перед числом лет, и больше ничего. Ни любопытства, ни рассказов, лишь раз в году эта единственная фраза, и этой единственной фразой ты прикрываешь все, всех заставляешь молчать: Джулиано, Петера, Марию, меня и любого, кто в курсе дела или просто это слышит. Отцу довольно его победы и сознания, что ты уже не на Юге, в Венеции, а здесь, в Вене. Он опять часто спрашивает, когда мы приедем, словно та маленькая страна — большая горница, словно обиду можно загладить твоим или моим возвращением. Он не знает, что ты уготовила ему новые обиды, что ты живешь с Джулиано, а любишь Петера.

Мария! Она меня не слышит — крепко спит, лежа на животе и согнув в локте правую руку так, что лица ее совсем не видно. Попозже я приму душ, но сперва прогуляюсь и куплю газеты. Больших событий в этом году не предвидится, 51-й Биеннале так и так оказывается в тени прошлогоднего — юбилейного. После Дзефирелли весь фестиваль можно утопить в море; каждый год — закулисная борьба и полемика, каждый год все те же причитания о снижении качества. Нельзя ставить в упрек Понтекорво, что Олтман не успел вовремя закончить свой новый фильм.

Где моя рубашка, опять она все переложила. Не могу найти носки.

Первые немецкие гости сидят в саду и воротят нос от плохого масла, перед ними стопками лежат путеводители. Здесь, в квартале ремесленников, человек, по крайней мере, избавлен от журналистов и фотографов. Те высматривают голливудские физиономии в Палаццо дель Чинема, часами топчутся на красном ковре. Не знаю, надо ли мне ехать на Лидо. Как недавно сказал Пухер, самые лучшие статьи все равно у кого-то списаны. Посмотрю-ка я фильм Амелио и Ризи в кинотеатре «Олимпия». Вольфрам Паулюс меня не интересует, а телефильм Фасбиндера «Марта» и того меньше.

Выходишь из отеля и ступаешь по обрывкам фольги или картофельным очисткам, регулярный вывоз мусора у них здесь все еще не налажен. Бабушка Эннио бросала мешочки в канал.

Вчера в той квартире горел свет, но он больше не живет в переулке Барбариа-де-ле-Толе. На латунной табличке значится фамилия Скарпа, а балкон заставлен растениями.

В остальном все без изменений: школа имени Антонио Вивальди за высокой каменной стеной, почта, остерия «Балон», кондитерская «Ферзуок», где мы как-то под вечер впервые пили «маккиато». Даже ларек с мороженым все еще на месте, сидящий в нем пенсионер продал нам ледышек на триста лир; из окна мы могли наблюдать, как он смешивает сироп с водой и разливает эту жидкость по сосудам для замораживания. Единственными его клиентами были дети из этого квартала и Рита — она любит водяное мороженое. Случалось, что мороженщику не хватало сиропа, тогда мороженое, по ее словам, сильно отдавало хлоркой.

Словно вуайер, стоял я перед лавкой Туркетто и смотрел на их окна. Да что мне за дело — Рита теперь счастлива.

Узкие переулки все похожи друг на друга и все выходят на какую-нибудь площадь, к мосту. Я бреду наугад в скудном свете. Как ей удалось так быстро и так хорошо здесь сориентироваться.

Только в Вене она заблудилась, потому что прилагала ко всем другим местам и городам масштаб Венеции. Ей хотелось пройтись пешком, и она плохо рассчитала. Расстояние на плане, казалось, требовало всего десяти минут ходьбы, на самом деле оно заняло более получаса. В Венеции, как она однажды рассказывала, ориентирами ей служили латунные таблички на дверях, витрины магазинов, а особенно — запущенные фасады домов и статуи Мадонны в нишах. На площадях, откуда отходило несколько переулков, какое-то запомнившееся ей платье или жакет в витрине, попавшейся на пути туда, нередко помогали ей решить, верный ли она выбрала путь обратно. Вена действует ей на нервы: одинаковые магазины, быстро следующие один за другим, вывески, рекламные щиты, светящиеся буквы, плакаты и афишные тумбы сбивают ее с толку, безнадежно лишая способности ориентироваться.

Промчался катер, и вода в канале приходит в движение, вскипает, громко бьет в каменные стены. Под мостом плывут по течению очистки овощей. Возможно, я найду его на рыбном рынке.

Не стоит тебе с ним связываться, сказала вчера Мария, когда мы, оставив материк позади, переезжали по мосту в город. Люди оскорбленные и сломленные опасны, ведь они понимают, что дошли до края. Потом она снова углубилась в свою книжку о живописи в Венеции и показала мне «Грозу» Джорджоне.

Килограмм муската. Пока ты копаешься в поисках мелочи, продавцы успевают положить тебе в пакет мятые, перезрелые ягоды, прикрыв их сверху самыми лучшими.

Живи здесь, и они будут к тебе добры, сказала Рита во время одного из моих первых походов на рынок. Если овощи на дне корзины однажды не окажутся гнилыми, а корешок салата будет зеленым до самой сердцевины, то можно не уезжать, значит, ты уже пустил корни, ты принят. Спустя несколько лет она пришла к другому выводу.

Эннио не стоит на обычном месте, нет его и в заднем ряду. На Кампо-де-ле-Бекарие строят ларек для торговли хозяйственными товарами. Женщина, что теперь дегустирует вина и делает закупки для Джулиано, была обречена до конца своих дней торговать здесь рыбой. Рита правильно сделала, что уехала из Венеции.

Опять один из них кричит и поворачивает за угол со своей тачкой. Там, где начинается аркада, лежит развернутая картонная коробка, рядом стоят пустые винные бутылки. Босколо и Мино здесь, как видно, тоже уже нет: новые лица, новые голоса.

На другом берегу Большого канала причаливает вапоретто первой линии, еще немножко, и поднятые им волны докатятся до рынка.

Загляни ко мне, сказала Рита по телефону, и я из редакции поехал к ней, хотел сообщить, что в этом году они опять посылают меня в Венецию, хотел спросить, не могу ли я что-нибудь для нее сделать. В винном магазине находился только один клиент, который в консультации не нуждался, так что у нас было время поговорить. Она налила мне стакан «шильхера», спросила, не хочу ли я есть, и без умолку болтала. Джулиано сейчас в Кормоне, заднюю комнату надо покрасить заново, не знаю ли я кого-нибудь ей в помощь, одна она здесь в обеденные часы уже не справляется.

Душевное равновесие всегда опирается на твердый порядок вокруг, пусть большею частью лишь мнимый, так зачем мне, думал я про себя, вырывать ее из этого понемногу вновь обретенного спокойствия. Ей стоило тогда таких больших усилий оторваться от окружавших ее предметов, от памятных вещей, фотографий, скатерок и ваз, которые она собрала за все эти годы и весомость которых, как выяснилось в Вене, мы оба недооценили.

Она бы охотно уехала раньше, отступила бы, пусть и бранясь, и со скандалом, если бы дело было только в том, чтобы оставить Эннио. Но она привязалась к бесполезным, ничего не стоящим вещам, к квартире, которая хотя ей и не принадлежала — Эннио она не принадлежала тоже, — но на которую она как бы нажила некое право, право называть ее «своим домом».

В тот вечер, когда мы вернулись из Клагенфурта, я как раз надел кроссовки, чтобы пробежаться по Пратеру, она позвала меня к себе в комнату. Она не плакала, но выглядела подавленной и слишком слабой для того, чтобы встать. Она уверена, что Пиа нарочно прислала только два пуловера, ибо считает ее мошенницей, потому что уезжая она прихватила все деньги. Но ведь мне было некуда отступать — голос у нее делался все тише, — некуда нести свою боль. С годами наряжаешь свою квартиру, устраиваешься в ней поудобней; каждый квадратный сантиметр — это представление о чем-то и какая-то надежда. Она бежала в никуда, а в этом «никуда» деньги все же хоть какое-то утешение.

Поеду на пароме, чтобы скорее попасть в «Боккассини». Газеты куплю позднее.

Если бы я мог внушить Марии, что разговаривать можно и на ходу, что не обязательно останавливаться всякий раз, когда хочешь сказать несколько слов, то мы с ней могли бы совершать прекрасные прогулки: по Джудекке вдоль набережной, от св. Евфимии до церкви Реденторе и дальше, до причала Ле Цителле или по другой стороне, с видом на мельницу Стукки. Марианна объяснила мне, что это высокое здание в гамбургском портовом стиле было до Второй мировой войны крупнейшей макаронной фабрикой в Италии и что слово «Джудекка» не имеет ничего общего с названием еврейского поселения, скорее, это был остров арестантов.

Из двух телефонов-автоматов на площади Святых Апостолов ближний опять испорчен, а перед более дальним стоят в ожидании две женщины с хозяйственными сумками. Какой-то мужчина останавливается у первого телефона, снимает трубку, видит на уровне кнопок с цифрами мигающий сигнал и хлопает ладонью по аппарату. Пахнет писсуаром, а у меня в желудке пусто, не считая нескольких зеленых виноградин.

Ты где? Это Рита, без имени, вне времени. Она терпеть не может автоответчик, каждый раз дает мне это почувствовать. Обычно она тихо и четко произносит «Алло», потом молчит и только зря переводит пленку, пока аппарат не выключится сам. Она чувствует, что я у телефона, — уже самый ее вопрос подозрителен. Прожив два года в большом городе, она все еще упорно не признает современные средства связи, ставшие такими необходимыми.

2

Рита стоит за дверью, разглядывает стекло, рукавом стирает отпечатки пальцев над дверной ручкой. На другой стороне улицы рабочие устанавливают леса, грузоподъемник поднимает стройматериалы на пятый этаж. Какая-то доска ударяет в стену дома, оставляя после удара вмятину, белое пятно. Рита слышит окрик прораба, возвращается к стойке и погромче включает радио.

Если мы какие-то не такие, кричала по телефону Иоганна, то скажи прямо, в чем это мы не такие, пригвозди нас хорошенько. Коли мы не такие, коли совсем невыносимые, то и оставайся там, где тебе легче, где до того легко, что ты взлетаешь, что у тебя почва уходит из-под ног, только получше рассмотри место посадки, слышишь, рассмотри, куда падать будешь после полета.

Рита берет тряпку и проводит ею по прожилкам мрамора. Протерев стойку, она снимает телефонную трубку и нажимает кнопку повторного вызова.

Опять только ответчик. Уже два дня она не может его найти. Когда он ко мне заходил, и речи не было о какой-то командировке.

Они хотят, чтобы я вернулась домой, хотят сделать из меня крестьянку, которая всю зиму проводит во дворе, у колоды для рубки дров, или у раковины. Они хотят видеть меня в клеенчатом фартуке, в резиновых сапогах под дождевальными установками; я должна обрезать деревья, пахать и рыхлить землю, прореживать ветви яблонь, удаляя годовалые и бесплодные побеги, чтобы плоды получали достаточно света и воздуха. Обо мне самой никто и не думает. Все они одним миром мазаны.

Теперь мне аукнется, что я осталась без приданого, что не училась в университете. Антона они не трогают, в Антона отец вложил деньги, правда, неохотно, но с надеждой. Его известность наполняет отца гордостью. Когда ты снова напишешь что-нибудь для нашей газеты? Он собирает статьи сына, не читая их. Только вложенные деньги защищают от претензий и мерзкого вымогательства.

Перед винным магазином останавливается доставочный фургон с надписью «Паладини». Рита ищет квитанцию, подходит к окну и регистрирует товар, который водитель выгружает на тротуар. Когда дверь фургона захлопывается, она выходит на улицу, расписывается и еще раз пересчитывает коробки.

Отец становится все слабее, а сейчас время снимать урожай. Сборщики яблок из Чехии отказались, а местных не найдешь. Иоганна за все эти годы ни разу не позвонила, не навестила, не прислала открытки.

Тому, кто уезжает из родной страны, рассчитывать не на что, кто покидает дом, не вправе надеяться на заботу о себе. Когда я несколько недель лежала в больнице, она справлялась о моем состоянии у Антона.

Яблоки «джонатан», плакалась она в трубку, давно созрели, через две недели настанет пора снимать «гольден», на октябрь останется только «утренний аромат». Отец уже не в силах вскарабкаться на стремянку, а дети в школе. Она не один год воюет за то, чтобы выкорчевать одряхлевшие яблони и посадить молодые деревца, но отец не желает ничего слышать, он становится все упрямей, жалуется прилюдно, в трактире, на свою печальную участь, на то, что наша мать не родила ему сына-крестьянина и ни одна из нас не вышла за какого-нибудь такого замуж.

В магазин входит постоянный клиент, становится за столик у окна и разворачивает свои пакетики. Рита наливает в фужер полусухое шампанское и подает ему. Размашистым движением он высыпает на тарелку маслины — несколько штук скатываются на пол, одновременно звонит телефон, а только что вошедшая секретарша директора фирмы «Рабич», как всегда, нерешительно стоит перед витриной с бутербродами. Когда Рита наклоняется, чтобы подобрать черные маслины, взгляд ее падает на каблуки дешевых туфель посетительницы и ее отечные лодыжки. Сейчас, думает Рита, она меня спросит, какова лососина — не жирная ли и не лучше ли ей попробовать сырокопченую ветчину; она будет тыкать указательным пальцем в чистое стекло витрины и гонять меня от одного бутерброда к другому. Не этот, вон тот, нет, рядом, или все-таки лучше этот, в последнем ряду.

Почему бы всем им не сидеть в ихних венских ресторанах и не уплетать любимые копчености? Они становятся все противней, эти балованные буржуазные барышни, эти нувориши в сшитых на заказ костюмах, которыми они пытаются отвлечь внимание от своих рыхлых носов, обличающих пьяниц.

Винный магазин Стикотти. Петер, ты же знаешь, сюда ты мне звонить не должен. Нет, только через десять дней. Ему пришлось поехать в Кормон, оттуда он отправится дальше, в Тоскану. Хорошо, в восемь часов.

Недавно здесь передавали песни Баттисти. Секретарша директора улыбается и подходит в своем мятом платье к холодильному прилавку, чтобы выбрать следующий бутерброд. Постоянный клиент думает, что на него никто не смотрит, и ковыряет в носу. При этом он морщится, словно кто-то светит ему в лицо яркой лампой. Рита решительно выключает радио и принимается открывать коробки.

3

Мария как была, так и останется учительницей, увлеченной искусством, своенравной. Мы едем с ней на Сан-Джорджо, но она видит там только два полотна Тинторетто. «Тайная вечеря» Веронезе — пытаюсь я ее спровоцировать — мне нравится больше. У Веронезе нет «Тайной вечери», есть только «Пир в доме Левия». Я умолкаю и оставляю ее одну. Лифт, поднимающий на колокольню, не работает. Слышу, как один монах говорит, что бенедиктинский монастырь вскоре будет закрыт. С октября их здесь останется всего двое. Поскольку платой за вход в башню они больше не распоряжаются, а министерство доплачивает всего девятьсот тысяч лир в год, им остается только одно — поискать работу в каком-нибудь другом монастыре.

С Марианной я редко посещал церкви и музеи, только один раз мы побывали с ней в Галерее Академии. Она затесалась в группу французских туристов, повторяла услышанное, запоминала: когда Веронезе закончил свою «Тайную вечерю», инквизиция обвинила его в ереси за чрезмерно яркую образную фантазию. Но вместо того, чтобы переписать фигуры, он просто изменил название картины. Я последовал примеру Марианны и присоединился к итальянскому священнику, который вел группу, но, еще не успев узнать что-либо про Тициана, услышал вопрос, заплатил ли я. Я покачал головой. Тогда мне было отказано в праве слушать.

С одиннадцати утра до полуночи сидят они перед киноэкраном, выходят из Большого зала с красными, как у кроликов, глазами и старательно пишут свои обзоры в то время, как я стою перед базиликой, наслаждаюсь солнцем и злюсь на Марию. Она со мной не считается, читает свои путеводители, а я должен ждать. Каждое путешествие она использует для пополнения образования. Беспечной она становится, только если пьяна, тогда она расстегивает мне рубашку, зарывается лицом в волосы у меня на груди. Прошлой ночью я прижал ее к краю бассейна неработающего фонтана, но она вырвалась и, громко смеясь, застучала каблуками дальше. Вдруг я услышал какое-то невнятное бормотанье и увидел в начале ряда ларьков холм из одеял. Там, где утром лежал картон, что-то зашевелилось, высунулась рука, ощупала мостовую, чтобы убедиться, что бутылки все еще там, потом спряталась опять. Тело под холмом, казалось, приподнимается. Только когда вокруг все стихло, холм понемногу опустился.

В местных газетах — ни строчки кинокритики, зато Марлон Брандо, издавший автобиографию, обеспечил небольшой скандал: хотя руководитель фестиваля Понтекорво — лучший кинорежиссер, с каким ему довелось работать после Казана и Бертолуччи, но он расист. Всегда носил с собой пистолет, даже грозился его застрелить.

Мария берет у меня из рук газету, садится со мной рядом. Поцелуй меня. Потом она сбрасывает с ног босоножки и массирует покрасневшие пальцы. Отнести тебя в отель на руках? Она не отвечает, а следит за каким-то мужчиной, который идет от причала к церкви. Когда он проходит мимо нее, она беззастенчиво оборачивается ему вслед. Это он. Кто? Фрауль, актер Бургтеатра. Но это же не основание для того, чтобы так беспардонно на него таращиться. Она пожимает плечами, вскакивает, влезает в свои матерчатые босоножки телесного цвета. Ты что, побежишь за ним? Гудок океанского лайнера, что как раз входит в бассейн Святого Марка, заглушает ее смех. Она поднимает меня со скамейки и кусает за мочку левого уха. Вдали, над островами, собираются тучи, а огромный пароход заслоняет вид на Дворец Дожей.

Другого и нельзя было ожидать: Понтекорво, желавший, чтобы Голливуд был изгнан с экрана, из вечера в вечер стоит в Большом зале и поджидает кинозвезд, иногда напрасно, если они, как Джек Николсон, по совету своих телохранителей пользуются черным ходом. Кому это интересно? К концу фестиваля, как бывает каждый год, всех охватывает усталость от фильмов, наполняются рестораны, а карабинеры понемногу теряют выдержку и даже вечером еще прячут глаза за зеркальными солнечными очками.

Похоже, что Эннио уехал из города; Пиа целый год не давала о себе знать, так что звонить ей я не хочу. В остерии «Да Пинто» его не было, утром я туда то и дело заглядывал, к досаде Марии, которая непременно хотела посмотреть выставку импрессионистов в музее Коррер.

Ночной сторож сует контрольные листки в дверные щели, прогоняет кошку, которая забралась за чугунную решетку. В домах закрывают оконные ставни, возле Риальто причаливает вапоретто, мотор стучит громче, волны ударяют в набережную, перехлестывают через край. А соль разъедает старую каменную кладку. День-деньской над городом стелется дым из заводских труб Порто Маргера, постепенно превращая мрамор церквей и дворцов в растворяемый водою гипс.

Венеция оседает, рассказывал Эннио за ужином в «Арденги», потому что для промышленных нужд выкачали все артезианские колодцы; портовые и фабричные сооружения без зазрения совести строили прямо в песке лагуны. Он никак не мог успокоиться, поносил правительство, угрожал перерезать глотки политикам и мафиози, если его лишат источника существования. Особую тревогу вызывали у него танкеры, которые разгружались в Местре-Маргера.

Вот здесь, возле этого канала — или это было где-то дальше? — у меня произошла стычка с Ритой. Во время ночной бури многие лодки наполнились водой и в конце концов затонули, на другом берегу в канал рухнули строительные леса и заблокировали правую ходовую полосу. Я просил Риту смягчиться и навестить отца. Он справлял тогда свое шестидесятилетие. Она отказалась, заявила, что поедет, только если он перед нею извинится. Через полгода отец предпринял попытку примирения и пригласил их обоих. Однако Рита приехала без Эннио, потому что стала его стыдиться, давая ему опускаться все больше и больше, хотя в то время еще не составило бы труда вывести его из депрессивного или сумеречного состояния.

Она не могла иначе, ей надо было до конца сохранять видимость счастья.

Меня так и тянет туда, вот я опять дошел до Рыбного рынка, а ведь хотел пойти в другую сторону; на каждом втором углу не горит фонарь, в проулках — ни души.

Страха Рита не испытывала. Стоит лишь крикнуть, говорила она, как все кругом просыпаются. Однако в отплату за такую безопасность приходится терпеть их нескромность: что проникает снаружи вовнутрь, проникнет также наружу; могли бы существовать мосты любовных стонов, проулки ссор и храпа. Летом она, едва дойдя до здания школы, уже знала, спит Эннио или нет. Под конец ей даже пришло в голову привязать ему на спину бюстгальтер, набитый яблоками, чтобы он, повернувшись и почувствовав что-то жесткое, либо проснулся, либо снова улегся на живот.

Денцель так и не побывал в этом городе. Когда он хотел поехать со мной, они послали его в Тузлу.

Вначале Пухер ездил сам, Рим и Венецию у него никто оспаривать не смел, до тех пор, пока члены редколлегии ему не объяснили, что я, благодаря знанию языка, могу в ходе короткого интервью извлечь из собеседника больше, чем он, ибо не нуждаюсь в переводчике. Месяцами он смотрел на меня как на своего личного врага.

Эннио все еще здесь, он словно и не вставал и беспокойно ворочается с боку на бок. Надо было мне прийти днем, они наверняка не оставят его так лежать. В полдень с пола смывают остатки рыбы. Когда мы с Марией были в остерии, мне не пришло в голову заглянуть под арки.

Человек потягивается, тихо бормочет что-то в темную ткань одеяла. Судя по голосу, это, возможно, он. Я крадусь мимо него, прислонившись к колонне, слежу за его движениями. Он опять с головой укрылся одеялом, только ботинки торчат. Как я могу его узнать по этим приглушенным хриплым звукам? Надо подойти поближе. Теперь он стонет, по телу пробегает дрожь. Выпрастывает руку. Фонарь светит слишком слабо. Где моя зажигалка? Пуговица на манжете рубашки расстегнута, видны жилы и кровеносные сосуды. Возможно, это и не его рука. Я уже не помню. Глаза у меня медленно привыкают к мерцанию огонька, большой палец жжет. Я нагибаюсь пониже. А вот и шрам, почти незаметно тянется он, скрытый густым волосом, по тыльной стороне ладони и скрывается во впадине большого пальца.

Мария лежит голая на кровати. Мне снится, будто я безмолвно сижу и разгребаю ногами белую гальку — заметаю следы машины. Какая-то незнакомая женщина грозила мне пистолетом. Мы шли друг за другом по песку прямо, не сворачивая, по хорошо утоптанной тропинке, в каких-нибудь трех метрах от воды.

Ты куда? Когда я вру, то прислушиваюсь к себе — не выдает ли меня интонация. Я сейчас вернусь, а ты пока что уложи чемоданы. Она ничего не спрашивает, занятая рассматриванием своих волос: много ли их посеклось. Я свободен, мигом влезаю в джинсы, натягиваю пуловер и выбегаю из отеля.

Я его заметил, как его замечают все, но, заметив, отвернулся, стал глядеть куда-то в сторону и улизнул. Хотя была ночь, я боялся, что меня узнают. «Смотрите, вот брат жены этого человека». Я не мог ему объявиться, убежал и уселся среди кошек на ступенях церкви возле рынка. Но этим дело не кончилось, портрет продолжал прорисовываться, он сложился, лишь когда я попытался вычеркнуть его из своей памяти. Я мог вспомнить его еще только как человека, который в сравнении с другими чего-то лишен, которому, на мой взгляд, чего-то не хватает. Я унес в себе его прорехи, заполнил их состраданием, закурил сигарету, поглаживал кошек. Покуривая, я латал поврежденные места, выбирал из его бороды остатки еды. Немного позже, на мосту, я попытался представить его себе среди других людей. Вон туда мы ходили с ним обедать, ели вкусно и до отвала, но об этом и говорить не стоит. Так, постепенно, я перетащил его на нашу сторону, заставил влезть в мой костюм, и ему пришлось выслушать, что положено: зажатый между столом и стеной, он не имел возможности уклониться от моих указаний.

На мосту Риальто я протискиваюсь между двумя мамашами с детскими колясками и спотыкаюсь, они визжат, я ругаюсь. Гомон на рынке становится громче; я нечаянно наступаю на оброненное кем-то яблоко и отшвыриваю его к ножке стола, за которым торгуют цветами.

Под арками, где я надеюсь его найти, опять лежит только картон, а на нем — сложенное одеяло. Я разочарован, выхожу из-за колонны и смотрю на морского паука, на котором в ритме его барахтанья раскачивается ценник. Товары еще только раскладываются, вынимаются из ящиков. И тут я его замечаю: он стоит на крышке колодца и молчит. Никто не обращает на него внимания, словно он стоит там каждый день. Он не шатается и задумчиво рассматривает вход в мясную лавку Космо. Я перехожу на другую сторону, останавливаюсь перед прилавком в его поле зрения. Он не реагирует. Лишь когда какая-то женщина подходит слишком близко к колодцу, он разражается тихой бранью, которая становится все громче, хотя женщина давно уже свернула в ближайший переулок и теперь не видна ни ему, ни другим людям, которые, взбудораженные его ворчаньем, быстро оборачиваются, словно ищут причину его гнева, ищут виноватого. Невысокий коренастый торговец что-то кричит ему перед тем, как нагнуться и поднять на стол весы. Из заднего ряда высовывается «кальмар» — уборщик, он ничего не слушает, а, держа обеими руками шланг, льет воду в жестяной ящик.

Эннио. Я подхожу к нему. Он меня не видит, смотрит куда-то сквозь. Борода у него с сильной проседью, под глазами залегли морщины. Я пробую позвать громче: Эннио! В эту минуту к рынку приближается группа прохожих, слышится смех и чей-то особенно звонкий голос. Двое мужчин ныряют в продуктовый магазин, их жены остаются ждать перед витриной Интерпресс-фото. Я вижу, как Эннио вздрагивает, складывает губы дудочкой. Пальцы его перебирают пуговицы на рубашке, не расстегивая нижние и не застегивая верхние. Стоя на крышке колодца, он вращается вокруг своей оси и, энергично мотая головой, плюет во все стороны. Шумно дышит. Я отступаю назад, но он в меня попадает: на левом рукаве блестит влажное пятно. Какой-то пенсионер, гуляющий с собакой, обходит его, описывая большую дугу, кажется, он его знает и в его сторону не оборачивается. Прежде чем уйти, я покупаю у «Да Пинто» две бутылки вина и заворачиваю их в его одеяло.

У перил моста Риальто уже стоят любители рано вставать и щелкают фотоаппаратами. Я останавливаюсь, перевожу дух. Внизу подо мной гондольер, лавируя между средствами общественного транспорта, пытается переехать на другую сторону Большого канала. Рита ни разу не села в гондолу. Ей неинтересно смотреть с точки зрения крысы, сказала она Марианне. На самом деле она хотела, чтобы ее считали венецианкой, а венецианцы не садятся в гондолы. Она себе это запретила, не проявляла любопытства, зато любила переезжать канал на гондолообразных паромах трагетти, где даже при большой волне могла твердо стоять на ногах и с усталой улыбкой взирать на тех, кто боязливо искал опоры или даже садился. А сколько времени училась она произносить раскатистое «р», которое при малейшем волнении предательски соскальзывало назад. Ее неуверенность была так велика, что в обществе она предпочитала представляться под фамилией мужа — Вианелло.

На улице Сан-Джованни-Кризостомо тем временем началось оживление; катера, что ходят на острова и обратно, а в городе причаливают к Фондамента-Нуове, расходятся только на Кампо-Сан-Бартоломео. Там, где я ожидал найти книжный магазин, теперь продают скатерти, галстуки и платки. Мне надо быстренько купить какой-нибудь подарок Марии, дабы оправдать мою утреннюю прогулку. Приподнимая уголки сложенного шарфа, я вдруг пугаюсь: ведь Эннио плевал в меня, но в лицо не попал.

Поскорее, пожалуйста, одного листа бумаги достаточно. У меня через час поезд.

Я сворачиваю в переулок, голубая полоска неба надо мной становится все светлее. Чуть было не забыл самое главное — Денцель непременно включил бы этот случай в свой набор анекдотов; в ближайшем киоске я спрашиваю газеты — ежедневную и еженедельник, ищу на первой странице местного издания имена победителей: Золотого Льва разделили ex aequo молодые неизвестные авторы с Тайваня и из Македонии. Амелио пришлось удовольствоваться премией за режиссуру. Победа уравнительной справедливости.

Где ты был? У нее вытягивается лицо, брови лезут вверх, выражая упрек. Нашел ты его? Я достаю сверток с платком, протягиваю ей через стол. Пока она возится, разворачивая бумагу, я справляюсь со своим голосом и сообщаю как бы невзначай: он уехал из города. Говорят.

4

Вот почему Антон жмется по углам в винном магазине и приглядывает за мной. Что-нибудь не так? Нет, нет. Я просто устал. Где Джулиано? Вот почему он заставил меня рассказывать — чтобы сам он мог молчать, чтобы ему не пришлось врать. Он еще ребенком умел изворачиваться, все сваливать на случайности. Если он куда-то лазил и порвал рубашку, то устраивал на кухне целый спектакль, передразнивал соседа, страдавшего дефектом речи, или красил майских жуков в белый цвет и уверял, будто это пчелиные матки. Он без конца спрашивал и спрашивал, а когда не мог придумать новых вопросов, то перескакивал с одного на другое и так всех запутывал, что под конец уже никто не понимал, о чем речь. Отклонение, сказал он по какому-то поводу, это щадящий маневр, щадящий душу.

Майя подала на развод и отказывается от ребенка. И надо же, как раз сейчас Ханс Петер совсем один, его замужняя подруга нашла себе другого, помоложе. Он укоризненно посмотрел на меня. Петер — это табу. Петера он сознательно не берет в расчет. Большими глотками он допил свой «шильхер» и взглянул на меня так, словно опять хотел спросить, как я представляю себе свое будущее.

Наша мать будущего не видела, она видела только то, что ей еще предстояло сделать, мысленно снимала занавеси, обирала со стен паутину, соскребала шпателем отслоившуюся штукатурку и сразу после этого хорошенько мыла пол. Мне хватает того, думает Рита, что у меня появилось это чувство — чувство, что на меня надвигается нечто новое; мне довольно одного этого возбуждения, этого начала всего и ничего, того, что я затеваю, что вижу перед собой.

Он побывал там. Вот в чем дело, а не в его тайном желании, чтобы я вернулась. Отец — это не тема для разговора, сказал он. Пора мне наконец купить автоответчик, тогда я буду избавлена от причитаний Иоганны.

Антон не страдает, он записывает. То, что он записывает, прочно вписывается в меня, заставляет ломать голову.

Он помучил меня, заставил подергаться. Вместо того чтобы наконец-то рассказать про Эннио, он отошел от телефона взять сигарету. Сестра Марии ищет комнату. Она застигла свою квартирную хозяйку, когда та выуживала у нее из мусорной корзины ценники на купленные вещи и подсчитывала ее расходы.

До чего же я зависела от его слов. Если бы мы сидели сейчас друг против друга, он бы у меня не отвертелся — описал бы мне каждый день, выложил все, что помнил, час за часом. А так он вынудил меня крепко держать трубку, дышать в нее и ждать. На кухне засвистел чайник, я к нему не побежала, даже когда он постукиванием дал знать, что выключается, и продолжала сидеть у телефона, полная страха, надежды и подозрений.

Я годами не могла туда съездить, расчленяла свою тоску на отдельные порции. Едва не погибла от собственных претензий. От них в том числе. Прежде всего от них.

И вдруг это отодвинулось в прошлое. Антон продолжал говорить и рассказал наконец, что искал Эннио, что в Венеции он больше не живет, другие люди поселились в его квартире, другие стоят за его лотком и торгуют рыбой.

Рита открывает глаза, смотрит на часы, потом в окно. Пожилая дама в углу спит с открытым ртом. В купе все настойчивее проникают отраженные стеклами огни в домах и на улицах Местре. Вдруг свет гаснет. Рита слышит, как Петер захлопывает книгу, шумно вздыхает. Когда опять становится светло, какая-то женщина просовывает голову в дверь, но сразу исчезает, поняв, что перепутала купе.

Ты спала? Немножко.

Петер встает, осторожно переступает через вытянутые ноги дамы и садится рядом с Ритой. Он целует ее в плечо, в руку выше локтя, кладет голову к ней на колени.

Сейчас, говорит Рита, мы покинем материк.