Каждую субботу в районном Доме культуры, в зале с блестящим паркетным полом, празднично сверкали огни, играла музыка, пахло духами, звенел девичий смех, кружились пары.

И каждую субботу этажом ниже, в маленькой комнатке с письменным столом напротив двери и портретами Ленина и Дзержинского на стенах, собирались вызванные штабом комсомольцы.

— Сегодня вы пришли сюда не отдыхать, — объявлял им дежурный член штаба. Сегодня вы должны следить за тем, чтобы никто не смог помешать отдыху пятисот ваших товарищей. Будьте бдительны!..

Пятьсот советских людей. И сколько же среди них тех, кто мешает? Вероятно, три или пять, но и они способны испортить вечер остальным. Кое о ком из них хочется рассказать, потому что они имеют прямое отношение к описываемым событиям.

Однажды в штаб привели паренька. Где он напился, неизвестно, так как спиртное в буфете клуба не продают. Начался обычный, стереотипный разговор. Дежурный член штаба, сурово глядя на паренька, спросил:

— Почему ты пьяный находишься в Доме культуры? Культуры, понимаешь?! Понимаешь это слово?

Некоторое время паренек старался отыскать наиболее устойчивое положение, затем вдруг без приглашения сел на стул и обиженно произнес:

— Я не пьян. Я хлебнул, конечно, но не пьян.

Затем он умолк, сосредоточенно пытаясь пристегнуть нижнюю петлю распахнутой хлопчатобумажной гимнастерки к пуговице нательной рубашки. Говорить с ним было бесполезно.

— Ладно, — решили члены штаба, — заполним на тебя анкету — и уходи. Сегодня мы лишаем тебя права находиться на танцах, а завтра в твоей комсомольской организации тебе объяснят, что существенной разницы между хлебнувшим и пьяным нет: тот и другой мешают людям отдыхать. Вот продраят тебя с песочком перед товарищами, тогда быстро разберешься в сложных оттенках русского языка. А еще учишься, форму носишь! Говори свои позывные, некогда нам.

После довольно долгих уговоров, требований и разъяснений паренек назвал, наконец, свою фамилию, имя и место учебы. Это был Николай Ершов — тот самый. Заполнив анкету, мы отправили его домой.

А на следующий вечер Николай сам явился в штаб. Гимнастерка на сей раз у него была застегнута на все пуговицы, светлые, коротко стриженные волосы расчесаны на пробор. Николай долго мялся, вертел в руках кепку, затем выпалил:

— Я вчера на танцах был.

— Предположим, — согласился дежурный. — Что из этого?

— Там меня... это... выгнали.

— Совершенно верно, — стараясь не улыбаться, кивнул головой штабист. — Так ты, что же, хочешь деньги обратно за билет получить или что другое?

— Не, — Ершов отчаянно махнул рукой. — Какие уж там деньги! Вы лучше меня извините.

— Извиняем, — подумав, торжественно сказал дежурный. — Штаб тебя извиняет.

Кивнув головой и вздохнув, паренек продолжал топтаться на середине комнаты.

— Так вы это... — попросил он, наконец, сокрушенным голосом, — анкету-то отдайте, я же в ней расписался.

— Так ты и про анкету помнишь? — удивился член штаба. — Нам ведь фамилию твою раз десять уточнять приходилось. Все ошибался. А как ты матом ругался, да еще при девушках, тоже помнишь? И как расталкивал всех?

Яркая краска залила лицо вчерашнего дебошира. Он уже не сказал, а выдавил еле слышно:

— Виноват...

— Винова-ат, — передразнил его дежурный, явно не желавший понять всей глубины и тяжести переживаний Ершова. — Ишь ты, какая красная девица? Вон какой! Не мало ведь годков уже живешь, так? Садись-ка лучше, давай поговорим с тобой.

Не переставая вздыхать, Ершов уселся на стул. Разговор велся долгое время в основном вокруг вопроса: называть ли человека, хватившего двести граммов водки, пьяным или выпившим.

— Да пойми ты, — потеряв выдержку, стал уже горячиться член штаба, — ведь совершенно безразлично, выпил ты двести граммов или пол-литра! Важно то, что ты оказался в Доме культуры пьяным, мешал людям отдыхать. Мы еще полиберальничали с тобой.

— Что же, по-вашему, выходит — совсем пить нельзя? — вдруг возмутился Ершов. — Какие же это тогда танцы без выпивки?!

— Незачем тебе пить, — -категорически отрезал дежурный. — Миллионы людей без водки обходятся — и, представь себе, живут и на танцы и на концерты ходят. Распустился ты, вот что!

Ершов замолчал, обескураженно покачивая головой: видимо, ему было непонятно, как это можно танцевать без водки.

— Я не распустился, — подумав, сказал он. — В нашей деревне без ста грамм на танцы никто не ходит.

— Ну уж и никто! — рассмеялся штабист. — Врать ты, парень, здоров. А ну признавайся, случайно — не охотник?

Этот вопрос неожиданно обидел Ершова.

— Не хочу я тогда с вами разговаривать! — покраснев как рак, вдруг объявил он. — Вы что же, думаете, я брехун? Подумаешь, водка!.. Я и не такие вещи, может, знаю. Ахнули бы все!... Когда я в колхозе, бывало, на собраниях...

— Постой, какие такие вещи? — вдруг насторожился член штаба. — От чего ахнули бы все?

Но Ершов постарался свернуть разговор на другую тему.

— Вот, бывало, председатель вызовет меня...

— Ты мне зубы не заговаривай, — снова перебил его собеседник. — Что ты знаешь?

Поняв, что от него не отстанут, Николай замолчал и, пряча глаза, отвернулся.

— Не знаю я ничего... — пробормотал он упавшим голосом. — Чего вы ко мне пристали?

— Послушай, Ершов, ты же комсомолец, — попробовал дежурный апеллировать к совести паренька. — Видишь, у тебя значок на груди. Может, действительно что серьезное знаешь, так скажи... Хотя, вероятно, ты и вправду брехун.

Неизвестно, что больше подействовало на Ершова: то ли напоминание о том, что он комсомолец, то ли вечное обвинение в «брехне», но он вдруг вскинул ресницы и твердо произнес:

— А то, что мне никто не верит, и зря! Я сказал ребятам, что гимнастерки комендант украл, а они смеются. Ну и пусть смеются! Сами ничего не видят, а туда же!..

— Какие гимнастерки? — переспросил член штаба. — О чем ты говоришь? Ну-ка, давай, милый человек, выкладывай. Дело не шуточное. Какие гимнастерки, где?

— Да наши же, — горько усмехнулся Колька. — Школьные гимнастерки и брюки для праздника. Вы вот кого зря ловите, а рядом такие дела делаются, страсть!.. И тот, кучерявый, вор, и Синицын вор. Я их всех высмотрел, все знаю. Я даже за тем трамваем бежал, где обмундирование воры увозили. Только тут один сыщик меня застопорил. Широкий такой, сильный. Притворился, что не сыщик, а я сразу понял. У него и билет был сыщицкий и пистоль настоящий, сам видел. Большой такой пистоль с патронами. В милицию он меня отвел, сыщик.

Все больше увлекаясь, Ершов начал рассказывать. По его словам выходило, что комендант школы Григорий Яковлевич Синицын — атаман большой воровской шайки. В помощниках у него ходят какой-то кучерявый и еще два урода. А всего в этой шайке не меньше ста человек, и недавно украдено ужас сколько суконного обмундирования, которое выдали школе к Празднику песни. Не меньше ста пар.

Слушая рассказ Ершова, член штаба пододвинул к себе бумагу и стал записывать. Переспросив некоторые подробности, он протянул пареньку протокол:

#img_14.jpg

— Ну, а теперь распишись в том, что все это правда.

Ершов побледнел и спрятал руки за спину.

— Не, подписывать мне нельзя.

— Почему?

— А кто знает. Может, вы там чего наврали!

— Так ты прочитай, — рассердился член штаба.

Внимательно прочитав, Ершов вторично отказался подписывать.

— Нет, этого не могу, — проговорил он, вставая. — Я подпишу бумагу, а меня убьют. Знаю я их, бандюков, не пожалеют.

— Какая же разница, есть подпись или нет? — возразил собеседник. — Ты уже все рассказал. А убить тебя они не убьют, ты теперь будешь под охраной закона. Вот если соврал и потому не хочешь подписываться, лучше сразу признайся.

Ершов упорно продолжал настаивать на том, что говорит правду, но подписывать документ не стал и даже начал осторожно пододвигаться к двери.

Видя, что от него больше ничего не добьешься, член штаба оставил его в покое. Но беседа их закончилась не скоро.

Еще долго выяснялись тайные пути, по которым водка проносится в клуб, в туалет, где некоторые бравые танцоры наспех, словно лекарство, проглатывают ее перед танцами. «А где же еще, если не разрешают? Туалетчица отвернется, мы и раз...»

Наконец разговор окончился. Ершов уже не претендовал на то, чтобы ему вернули анкету.

Через час мне доложили о рассказе Ершова.

— Просил только не сообщать в школе, что это он рассказал, — предупредил меня член штаба. — Говорит, что тогда ему несдобровать.

Я, честно говоря, усомнился в достоверности его рассказа. Но на всякий случай пошел к Топоркову. Его не оказалось на месте. Тогда, поколебавшись, я позвонил директору школы ФЗО и, заявив, что Ершов был вчера задержан штабом комсомольского патруля, попросил дать ему устную характеристику. То, что я услышал, подтвердило мои сомнения.

Обрисовав Ершова как болтуна и даже врунишку, директор поблагодарил меня за сообщение и обещал незамедлительно принять меры.

«Конечно, болтун, — твердо решил я. — Не стоит даже тревожить из-за него подполковника. О хищении обмундирования он знает. Если же передать ему всю белиберду, выдуманную мальчишкой, Топорков только развеселится: «Вот, — скажет, — Шерлок Холмс доморощенный!» Нет, лучше не позориться».

Но кое-что из рассказанного Ершовым заставило меня призадуматься.

По его сведениям, комендант Синицын завтра или послезавтра часов в девять вечера отправится на встречу с кучерявым. «Я уже приметил, — сказал Колька, — если дядя Гриша из каптерки свою старую одежду берет, то обязательно в город пойдет, с кучерявым встретится. Уж не раз так было. Я как в окошко погляжу — а с пятого этажа мне все видно, — там, на другой стороне, его кучерявый и ждет. А если не там, так в другом месте. Ребята тоже замечали, да только они, тюхи, ничего не смыслят, сопоставить, значит, не умеют. Раньше девяти Синицын не уйдет: пока уборщицы не кончили работу да повар — нельзя ему».

«Что ж, — решил я, — может быть, и стоит последить за Синицыным. А если он действительно встретится с кучерявым, пригласить обоих в милицию и записать документы».

Очень уж интересной показалась мне тогда эта затея. На свой страх и риск я решил ее осуществить. Что из этого всего вышло, расскажу позже.

А в тот вечер, сейчас же после разговора с директором школы ФЗО, на лестнице Дома культуры, ведущей вниз, в раздевалку, послышались грохот, возбужденные голоса. Дверь с шумом распахнулась, и в помещение штаба вкатился живой клубок. Сначала нельзя было даже ничего понять. Затем я различил среди запыхавшихся, возбужденных ребят фигуру взъерошенного, плотного, интеллигентного на вид молодого человека. Он тяжело дышал, ворот рубахи его был расстегнут, галстук сбит набок, на среднем пальце левой руки сверкал большой, аляповатый перстень с фальшивым камнем.

— Вот, полюбуйтесь! — доложил командир группы. — Этот субъект драку в буфете затеял. Патруль обругал, меня ногой по коленке ударил. Пришлось вести силой.

— Подойдите поближе к столу, — пригласили субъекта. — А то вас не видно.

Никакого ответа. Просьба явно не дошла до ушей молодого человека. Правая нога его будто сама по себе выдвинулась вперед и немного в сторону, руки спрятались за спину, глаза внимательно изучали потолок.

— Подойдите к столу, — взял его за плечо командир группы, — вам же сказали.

— Ах, вы меня! — спохватился молодой человек, как бы с трудом очнувшись от глубокого раздумья. — Простите, я не расслышал. Что вы хотели?

— Бросьте скоморошничать, подойдите к столу.

— К столу. А мне там делать нечего, — пожав плечами, парень усмехнулся. — Если нужно, подойдите сами. — Взгляд его снова уперся в потолок.

— Хорошо, если вы такой гордый, я подойду к вам.

Нина Корнилова сделала шаг вперед:

— Как вас зовут?

— А с вами я вообще не хочу разговаривать, пигалица. — Он свысока оглядел Нину. — Пусть ко мне вот тот подойдет. Он, кажется, главный?

— Издеваешься?!.

Кто-то из членов штаба не выдержал, ударил кулаком по столу.

— Ребята, подведите его сюда.

Повторять не пришлось. Субъекта попросту переставили с места на место.

— Тираны! — истерически взвизгнул он. — Эсэсовцы вы, гестаповцы! Это вы так воспитываете? Это ваша свобода?

По лицам комсомольцев я понял, что сейчас может произойти плохое. Выскочив из-за стола, я отгородил ребят от «Поборника свободы».

— Врешь, — произнес я, с трудом сдерживая желание ударить его. — Мы не эсэсовцы и не гестаповцы. Они насаждали преступность и хамство, а мы его выводим. Так что свободы хулиганить и издеваться над людьми от нас не жди. Не будет тебе такой свободы.

— Иди ты!.. — сразу потеряв свой лоск, процедил он сквозь зубы. — Всякий будет мне мораль читать. — С губ его сорвалось грязное ругательство.

— Ракитин, — не попросил, а почти простонал командир группы. — Отпусти меня отсюда. Не то я его сейчас изуродую.

Я повернулся к командиру группы, и... за моей спиной раздался звук громкой пощечины. Нина, вся красная от гнева, стояла около хулигана. Глаза у нее были полны слез, грудь высоко вздымалась. Казалось, она вся стала как-то выше, стремительней.

— Вот! — наконец проговорила Нина высоким звенящим голосом. — Вот, пусть он еще раз повторит то, что сказал, пусть, если у него осталась хоть капля совести! Может, он даже ударит девушку. На, ударь!

#img_15.jpg

— Нина, — коротко приказал я, — выйди отсюда немедленно, слышишь! Немедленно!

Меня самого уже колотила нервная дрожь. Но надо было брать и себя и людей в руки.

— Уходите! — скомандовал я ребятам, задержавшим хулигана. — Ваше место наверху. Нина, а ты пойдешь домой сейчас же, слышишь? Завтра мы с тобой поговорим в райкоме. Вы же, — повернулся я к виновнику всей этой сцены, — лучше подойдите к столу. Я вам настоятельно советую.

Как ни странно, но его поведение после пощечины совершенно изменилось. Перед нами неожиданно оказался другой человек: губы его тряслись, спина сгорбилась.

— Вы не имеете права, — попробовал он протестовать, подойдя к столу. — Это насилие над личностью. Я пойду в суд, в газету буду жаловаться!

— Жалуйтесь, — сухо ответил я, — это ваше право. Заодно пожалуйтесь и на то, что вы организовали драку в Доме культуры, ударили человека, который, видимо, слабее вас, ругались нецензурными словами. Кстати, о гестаповцах: еще Горький сказал, что от хулигана до фашиста один шаг. Запомните эти слова. Может быть, они к вам относятся. Ваше имя и профессия?

— Я ударил за то, что меня обозвали дураком, — проговорил он, делая вид, что не расслышал мою последнюю фразу.

— Ваше имя и профессия?

Виктор Куркишкин оказался «маменькиным сынком». Нигде не работал. Получая от папы с мамой тысячу рублей в месяц, он кончал, видите ли, школу рабочей молодежи.

— Мой сын — яркая индивидуальность, — заявила его мамаша членам комсомольского патруля, пришедшим к нему на квартиру для разговора с родителями. — Он не терпит никакого насилия. Мы в седьмом классе пробовали ругать его за плохие отметки, он бросил школу и три года сидел дома. Теперь сам пошел учиться. С ним можно только по-хорошему.

Отец Куркишкина только помалкивал, изредка бросая умоляющие взгляды на свою дородную супругу.

Вечером, после трудового дня, мы долго писали гневное письмо в одну из проектных организаций города, где работал отец Куркишкина.

А на следующий день с танцев привели Валерия Чеснокова и Люсю Чиженюк. Эти вели себя иначе.

— Задержаны за искажение танцев, — доложил командир, — и одеты как попугаи.

— Здравствуйте, — поздоровались мы, разглядывая эту пару. — Садитесь, вот стулья.

— Что вы хотите, — кокетничая, спросила Люся, — чтобы мы одевались иначе?

— У меня, возможно, плохой вкус, — сказал Валерий, — но мне моя одежда нравится. Если вы настаиваете, я могу в ней сюда не приходить. Только учтите, у вас устарелые взгляды, вы отстали от мировой моды лет на тридцать. В Европе сейчас все так одеваются.

— Давайте разберемся, ребята, — предложил я, — только чур не обижаться. Будем называть вещи своими именами. Можно?

— Пожалуйста! — Играя глазами, Люся заученным движением опустила ресницы и положила ногу на ногу так, чтобы край юбки оказался сантиметров на десять выше коленки. — Пожалуйста, вы здесь хозяева, мы — гости.

— Мы все здесь хозяева, — суше, чем мне хотелось бы, ответил я. — Это ваш клуб, как и наш.

— Да? Возможно, Но мы, кажется, отклонились от темы?

— Хорошо, вы правы. Давайте ближе к теме. — Я на секунду остановился, собираясь с мыслями.

Как ни странно, но у меня в этот момент появилось такое ощущение, будто они оба разглядывали меня, как подопытного кролика. Откуда у этих двоих такая самоуверенность?

#img_16.jpg

— Поймите, ведь моды хороши тогда, — наконец заговорил я, — когда они красят человека, когда они не превращаются в пошлость и самоцель. А у вас? Ну вот ты, человек ты худой, длинный, ноги у тебя тонкие, как спицы, а еще брючки натянул такие коротенькие, что они только подчеркивают твой физический недостаток.

— Брюками делу не поможешь, — съязвил кто-то из ребят. — На стадион надо ходить, спортом заниматься, тогда и ноги будут ногами.

Я оглянулся. Слова эти произнес Яша Забелин — секретарь комитета комсомола швейной артели. Он последнее время частенько появлялся в штабе, и хотя обычно сидел молча, но я замечал, что стоило завести речь об одежде, как Яша начинал волноваться, делал робкие попытки вмешаться в разговор. Сегодня он, наконец, не выдержал.

— Ты вот послушай, — продолжал Яша, подходя к Чеснокову. — Я в одежде лучше тебя разбираюсь. Не сочти за хвастовство. Это, видишь ли, моя специальность. У меня специальность — портной. Слушай, давай по-серьезному, без ехидства, а? — Яша оглядел Чеснокова. — Вот ты хочешь быть хорошо одетым? Так ведь красота в строгости линий, в художественной законченности модели. А у тебя? Стиль — слово не плохое. Стиляга — плохое, а стиль — хорошее. Есть стили, веками созданные и в архитектуре и в одежде.

Яша волновался и торопился.

— Ты берешь пример с заграницы? Так ты бери хороший пример. Не клоунский, не попугайский! Ты послушай...

Но Чесноков не слушал Яшу, он, посмеиваясь, переглядывался с Люсей.

Я решил выручить Забелина:

— Это все верно, Яша, но погоди, дай мне досказать.

— Да, да, пожалуйста. — Люся слегка одернула юбку. — Я слушаю, это даже забавно.

— Вот именно, забавно! Я имею в виду вашу юбку. Зачем она разрезана в четырех местах так, что, извините, трусы видны? Вы скажете — мода? А я говорю — безвкусица и пошлость! Неужели вы действительно считаете, что кому-то доставляет эстетическое удовольствие смотреть на ваше розовое трико? Ведь вы же, кажется, умная девушка.

— Да брось ты, Валя, им доказывать! — не выдержав, вмешались ребята. — Это же папуасы, дикари. Девушка, а почему вы кольцо в носу не носите? На островах Фиджи это, говорят, распространено.

— Вы находите, что мне такое кольцо было бы к лицу? — Люся грациозным движением поправила волосы.

«Если бы не хищное выражение лица, ее можно было бы назвать даже красивой, — мелькнула у меня мысль.

— Ну хорошо, — сдал я, наконец, позиции, — этот разговор мы на время отложим. Если человек не видит, что он превратился в карикатуру, — наше дело сказать ему об этом. Но вас, кажется, сразу переубедить трудно, тут нужен не один разговор. А вот искажать танцы мы вам просто запрещаем. Для ваших танцев есть очень точное определение — порнография.

— А вы не видели, как мы танцуем, — без смущения возразил Валерий.

— Видел, — отрезал я. — Мы за вами уже с неделю наблюдаем. Вы не танцуете, вы издеваетесь друг над другом. А заодно, кстати, и над всеми окружающими.

— Если запрещаете, мы не будем больше так танцевать, — улыбаясь, пообещала Люся. — Правда, Валерочка?

— Эх, люди!.. — вырвалось у Яши Забелина. — К ним всей душой, а они в скорлупу забрались.

— Нет, почему же, мы очень благодарны. — Валерий, шутовски изгибаясь, сделал, сидя, общий поклон. — Можно идти?

— Идите. И подумайте о нашем разговоре...

— Подумаем. О’кэй!

— Ничего до них не дошло! — сетовали ребята после ухода этой нелепой пары. — Как об стенку горох.

Время уже подходило к девяти, то есть к тому часу, когда, по словам Кольки Ершова, комендант встречается со своим «кучерявым» другом. И я не вытерпел.

Сказав ребятам, что вернусь через час, самое большее через полтора, я вышел на улицу. С этого момента меня не покидали два совершенно противоречивых чувства: вины перед ребятами, с которыми я не только не посоветовался, но которым даже не рассказал, куда иду, и чувство близости необычайных приключений, борьбы с преступниками, из которой я обязательно выйду победителем.

«Что ж, — пытался я оправдаться перед самим собой, — не все же мне сидеть в штабе. Грош цена такому командиру, который не умеет бороться, если нужно, один на один».

Так как лицо Синицына было мне незнакомо, я первым делом отправился в школу.

— Синицын? Дядя Гриша? — Первый же учащийся, у которого я спросил о коменданте, указал мне на дверь около лестницы. — Заходите, он дома.

Поблагодарив паренька, я, миновав комнату Синицына, поднялся немного по лестнице и присел на подоконник.

Минут через пять-шесть из комнаты вышел средних лет человек. По описаниям Ершова я сразу понял, что это Синицын. Не заметив меня, он прошел по коридору. Это мне и было нужно. Быстро сбежав вниз, я вышел на улицу. Оставалось только набраться терпения и ждать.

Вышел Синицын очень скоро, держа под мышкой большой, завернутый в плотную бумагу сверток. Осмотревшись, он заторопился к трамвайной остановке, искоса поглядывая по сторонам. Сердце мое радостно заколотилось: «Ай да Ершов, не соврал!» Ведет себя этот комендант явно подозрительно. Вот как оглядывается...

Кажется, мое неумелое назойливое внимание очень быстро заставило коменданта понять, что за ним следят. Он даже раза два посмотрел на меня настороженно. Но с того момента, как мы вошли в трамвай — он в первый вагон, а я во второй, — Синицын больше не глядел в мою сторону, и я мало-помалу успокоился.

Довез нас трамвай почти до самой окраины города. «Три остановки за Автово, — сообразил я. — Как его далеко занесло! Только бы не попасться снова на глаза!»

Но раздумывать было некогда. Вскинув свой тяжелый пакет на плечи, Синицын быстро пошел по обочине шоссе в сторону небольшого рабочего городка. Стараясь не торопиться, я поодаль двинулся за ним.

И тут произошло то, чего я никак не ожидал. Из-за высоких придорожных кустов, перепрыгнув через кювет, навстречу Синицыну выскочил человек. Комендант остановился, подал ему руку и посмотрел в мою сторону. Чувствуя себя в глупейшем положении, я продолжал неторопливо идти. А человек, взяв из рук коменданта пакет, так же легко снова перескочил через канаву. Высокий кустарник тут же скрыл его.

«Уйдет, — сообразил я, еще не зная, как поступить. — И тот уйдет, и этот уже возвращается. Эх я, растяпа!..»

Мне показалось, что, поравнявшись со мной, Синицын откровенно ухмыльнулся. Я прошел мимо, сделав вид, что даже не замечаю его. «Кажется, он все понял, — думал я. — А может, это просто моя мнительность?»

Шагов через двести от того места, где скрылся человек, перескочивший кювет, я тоже перепрыгнул его и, рискуя изорвать одежду, продрался сквозь плотную живую изгородь. Но здесь никого не оказалось.

Еще раз обругав себя растяпой, понурив голову, я пошел назад, справедливо предполагая, что если человек, взявший у Синицына пакет, сумел так быстро пробраться сквозь кусты, значит где-то есть лазейка, и мне незачем больше рисковать брюками и пальто.

И вдруг я услышал несколько тихо сказанных слов: «Сверток с гимнастерками пусть спрячет».

Я не задумывался над тем, каким образом эти люди снова очутились вместе по ту сторону живой изгороди. Для меня сразу стало ясным: в тяжелом свертке, который вез с собой комендант, — ворованные гимнастерки. Он передает их сейчас своему сообщнику. Воров нужно задержать!

Чтобы не упустить жуликов, я снова стал пробираться напрямик через цепкий кустарник. Шум вспугнул Синицына. Выскочив на дорогу, я увидел, что вместе со своим дружком он быстро направляется к трамвайной линии. Боязнь упустить их заставила мою руку вытащить из кармана милицейский свисток.

Заметив, что за ними кто-то гонится, оба остановились. Шагах в двух от них остановился и я. С трудом переводя дыхание, достал из правого кармана пальто красную книжечку — удостоверение.

— Граждане, я комсомольский патруль, прошу пройти со мной!

— Вот видишь, я же говорил, что он за мной следит, а ты не поверил. — Синицын, добродушно улыбаясь, указал на меня своему приятелю.

Тот ничего не ответил.

Невысокий, кругленький, с черными курчавыми волосами под модной фетровой шляпой, очень похожий на «кучерявого» из рассказа Ершова, он с ненавистью разглядывал меня. Даже оттопыренные припухшие губы его побелели от злости.

— Да ты, Ромочка, успокойся, — снова зазвучал ласковый голос Синицына, — молодой человек так себе, играет в игрушки. Разве мы провинились в чем, что нас надо задерживать? Спрячьте, молодой человек, вашу книжечку, она нам ни к чему. Проходите своей дорогой.

— Не упирайтесь, — проговорил я, сам еще точно не зная, как быть с ними, — иначе придется вызвать милицию. — Я сделал еще несколько шагов и встал на их пути.

Приятели переглянулись.

— Какая же тут милиция? — продолжая разглядывать меня ласковыми глазами, возразил комендант. — Тут и людей-то... вон, видите, на остановке никого нет. Может, у вас милиция за кустиками спрятана? Нет? Тогда проходите.

Взяв толстяка под руку, он двинулся прямо на меня.

— Посторонитесь, гражданин хороший, не болтайтесь у людей под ногами.

Отступив на шаг, я поднял к губам свисток. В ту же секунду Синицын, метнувшись вперед, ловким движением вырвал его у меня и швырнул в сторону.

— Не барахли, — пригрозил он, отбросив всю свою ласковость. — Проваливай, пока цел, образина комсомольская!..

Не выдержав, я схватил его за рукав.

— Пойдемте со мной. Хуже будет...

Толстяк Ромочка вдруг хлопнул себя рукой по ноге. Мясистые щеки его так и затряслись от смеха.

— Пойдем, пойдем! — пролепетал он сквозь хохот, в свою очередь хватая меня за рукав. — Ты хулиганил и ударил меня, пытаясь ограбить. Бери его за руку, Гришка.

С неожиданной силой завернув мои руки назад, жулики потащили меня по шоссе. Как я ни пытался вырваться, ничего не получилось.

Несмотря на кажущуюся неповоротливость и рыхлость, толстяк был очень силен. Комендант тоже. Тащили они меня к лазейке между кустами.

«Убьют, — испугался я, — или изобьют так, что не встанешь. Вокруг — ни души». Я закричал и сильно ударил ногой коменданта.

— Что тут такое происходит?!

Окрик заставил моих противников на секунду остановиться. Я еще раз попытался вырваться.

— Нет, теперь постой, не торопись!

Комендант снова зажал меня, как клещами.

— Да вот хулигана поймали, — вдруг, тяжело задышав, объяснил он высокому мужчине, появившемуся между кустами. — Мы идем, а он пристал к нам, оскорблять начал, шляпу пытался с гражданина сорвать. Он и меня ударил, ногу, наверно, повредил.

#img_17.jpg

Мне показалось, что комендант сунул руку в правый карман моего пальто. Я рванулся.

— Ах, вот оно что!.. — Подошедший к нам немолодой мужчина в кожаном пальто осмотрел меня с ног до головы. — Вот что за птица?! Я и то минут пять уже смотрю, что это он к вам пристает.

— Слушайте, гражданин, — сказал я, — это два жулика. Я из комсомольского патруля, пытался их задержать. Помогите мне, у них нужно проверить документы.

Мужчина осуждающе покачал головой.

— И не стыдно тебе, парень, такими делами заниматься? Ведь ты молодой, у тебя вся жизнь еще впереди, а теперь посадят лет на пять за хулиганство — и все тут. Теперь это запросто.

Он покачал головой.

— Еще комсомольцем прикидываешься, такое имя позоришь! — Он рассмеялся. — Хитер!.. Пошли, товарищи, вон у нас в поселке отделение милиции.

Продолжая возмущаться, человек в кожаном пальто пошел с нами. Спорить с ним в такой обстановке, не имело смысла. Я даже рад был тому, что меня приведут в милицию. Пусть ведут, в отделении я подробно расскажу все дежурному.

— Ничего не понимаю, — пожал плечами милиционер, когда мы пришли в отделение. — Если вы патруль, предъявите документы.

Я полез в правый карман за удостоверением. Оно у меня всегда там лежало. Но его не оказалось. В других карманах — тоже. Вероятно, во время борьбы Синицын стянул его и потом по дороге выбросил.

— А ловок врать! — восхищался мужчина в кожаном. — Ох, прохвост!.. Слушайте, товарищ милиционер. Теперь я скажу, как дело было, — он подробно начал рассказывать о моем «хулиганстве».

Два приятеля дружно поддакивали ему. Милиционер обстоятельно писал протокол, проверил мой адрес в справочном и под конец посоветовал Синицыну поехать сейчас же на медицинскую экспертизу показать ушибленную ногу.

Я настоятельно потребовал, чтобы милиционер осмотрел сверток Синицына. Нет, положительно в этот вечер все было против меня. Когда приятели с преувеличенным возмущением развернули пакет, под толстым слоем оберточной бумаги оказались самые обыкновенные гражданские вещи: пальто, брюки, рубашка, причем далеко не новые.

— На рынке купил, — пояснил Синицын. — С приятелем хочу в деревню отправить, на днях уезжает по зову партии в деревню помогать колхозному строительству.

«Патриот колхозного строительства» затряс жирными щеками, снял фетровую шляпу и произнес:

— Если меня до отъезда не убьют вот такие очернители советской действительности.

Он так и сказал «очернители».

И только через некоторое время я вспомнил, что Роман Табульш — так звали толстяка — судя по его «документам», не кто иной, как содержатель «веселой» квартиры, о которой рассказывали Нина и Болтов.

На следующий день я отправился к Топоркову, чтобы рассказать о вчерашних своих злоключениях. Но меня ожидало неприятное известие: подполковник уехал в Москву и вернется только через три недели. В райкоме комсомола я доложил обо всем Иванову.

— У тебя ведь, по сути, никаких фактов нет, — сказал он, внимательно выслушав меня. — Болтовня Ершова и фраза, которую ты услышал на шоссе, — не доказательства. Их к делу не подошьешь. Но судья может отложить слушание дела и заставить кого следует получше разобраться в нем. Ты, конечно, будешь вызван как свидетель. А пока иди и занимайся своей работой. Да больше не партизань.

И я занялся другими делами.

Так прошло несколько дней. У входа в клуб патруль вывесил плакаты — карикатуры, на которых были во всей красе изображены Люся и Валерий. Люди собирались у плакатов, громко хохотали. Чиженюк с Чесноковым тоже смеялись, но, ничего в своих туалетах не изменяя, продолжали ходить на танцы.

А мне некоторое время было «не дыхнуть». Работы прибавилось, мы стали выпускать сатирическую газету «Бокс» — боевой орган комсомольской сатиры. Поэтому я не сразу обратил внимание на записку, невесть кем и когда подброшенную на мой стол:

«Ракитин и все вы, бросьте заниматься не своими делами, а то будет худо!.. А тебе, Ракитин, мы все равно не простим, получишь расписку».

— Чепуха! — сказал я взволнованным членам штаба. — Подлость всегда шлет анонимки. Чепуха! Это явный признак того, что хулиганам становится туго.

Но слова словами, а страх такое чувство, которое против воли человека может заползти в сердце: «Поймают где-нибудь, мерзавцы, на темной дорожке!..

Кажется, из всех членов штаба один только Болтов отнесся к записке совершенно спокойно. Но и мы, остальные, ни разу не высказали друг другу своей тревоги.

Штаб продолжал работать.