По хорошей комсомольской традиции очередное заседание бюро райкома началось, как обычно, с приема в комсомол. В комнату, где мы заседали, вошли двое: юноша с папкой и девушка-подросток. Губы ее были плотно сжаты, брови нахмурены так, что почти сошлись на переносице. А руки теребили какой-то небольшой сверток.
— Я секретарь комитета двести десятой школы, — отрекомендовался юноша. — На общем комсомольском собрании школы мы приняли в комсомол Шуру Ильенкову.
Он посмотрел на девушку, и еле заметная ободряющая улыбка появилась на его губах.
— Ильенкова — отличница, — словно вспомнив, добавил он, — учится на одни пятерки. Вот ее заявление.
Достав из папки аккуратно исписанный лист тетрадной бумаги, юноша протянул его Иванову.
— Читайте, товарищ секретарь, — кивнул тот головой, — читайте сами. Садись, Ильенкова, что же ты стоишь?
— Спасибо, — ответила Шура. — Здравствуйте — я забыла с вами поздороваться.
Заявление было коротким:
«Прошу принять меня в ряды Ленинского Коммунистического Союза Молодежи. Я хочу всей своей жизнью, всеми делами служить моему народу и Советской Родине. Программу и устав я знаю. Ученица 6-го класса 210-й школы Ильенкова Александра».
Ваня Принцев взял у секретаря Шурино заявление и, молча перечитав, положил на стол. Внизу под подписью была не зачитанная секретарем приписка:
«Четырнадцать лет мне уже исполнилось».
— Шура, — медленно спросил Иванов, — почему ты решила вступить в комсомол?
Брови девушки дрогнули, в глазах мелькнул испуг.
— А что, — встрепенулась она, — разве я неправильно написала?
— Нет, написала ты очень хорошо, а вот как ты надумала писать это заявление? Тебе кто-нибудь предлагал вступить, или ты сама решила?
— Предлагал, — помедлив, призналась девушка.
— Кто?
— Папа.
— Где он у тебя работает?
— Он не работает, — голос у девушки дрогнул, — папа погиб на фронте.
Ненадолго воцарилось молчание.
— Как же он мог тебе предлагать?
— Вот, — девушка протянула руку и положила на стол сверток. — Мой отец был в тылу фашистов, в партизанском крае. Его ранили, и он прислал маме это письмо. Он написал: «Воспитай дочь настоящей комсомолкой, об этом я мечтаю, за это я дерусь».
Повторив эти, видимо давно уже заученные строки, девушка перевела дыхание.
— Написал, а потом, когда поправился и снова стал воевать, его вместе с дедушкой схватили. Дедушку отбили партизаны, а отец погиб. Когда я поступила в пионеры, дедушка отдал мне это письмо.
Осторожно, как святыню, Принцев взял в руки сверток. В чистый носовой платок были завернуты три Шурины фотокарточки и треугольный солдатский конверт. Не раскрывая письма, Ваня так же осторожно положил все это на стол.
Иванов встал.
— Ну как, товарищи? Примем?
— Примем. — Принцев поднял руку, вместе с ним подняли руки и мы все.
Иванов молча взял со стола сверток и бережно подал его Шуре.
Глаза ее засияли, заискрились. Она хотела что-то сказать, но не смогла и только выдохнула:
— Спасибо вам.
Крепко сжимая в руках сверток с письмом отца-коммуниста, Шура Ильенкова вышла. И тотчас за дверью зашумели, заспорили. Дверь открылась, потом захлопнулась, потом снова открылась, и в комнате появился стройный паренек в черной косоворотке, поверх которой был повязан пионерский галстук, сбившийся на сторону. Этот сбившийся галстук и взъерошенные, чуть рыжеватые волосы придавали пареньку сердитый, драчливый вид.
Юноша из школы при появлении паренька заволновался и сделал ему «страшные» глаза.
— Что такое, ты откуда? — заметив эти взгляды, сказал Иванов, пряча в уголках губ улыбку.
Очутившись перед членами бюро, паренек вдруг оробел, заметно попятился обратно к двери и судорожно вздохнул, напомнив всем своим видом непослушного, удиравшего от кого-то во всю прыть козленка, который внезапно обнаружил под своими ногами пропасть.
— Объясни, зачем ты сюда вошел, — снова повторил Иванов. — Ну, что же ты?
Паренек еще раз оглянулся и вдруг решительно шагнул вперед.
— Так я же объяснял... я тоже отличник. В школе подавал, а они не берут, — затараторил он. — Я и сказал, все равно райком примет. Всего три месяца осталось. А я специально всю четверть на пятерки...
— Подожди, — Иванов успокаивающе поднял руку, — подожди, не так быстро... Поправь, пожалуйста, галстук и объясни все толком.
Паренек виновато потупился и поправил галстук.
— Меня не пускали.
— Почему?
— Потому что там очередь.
— Почему же ты хочешь без очереди?
— А как же?! — паренек пожал плечами. — Сейчас наш секретарь уйдет, тогда все пропало...
— Это наш пионер, — вмешался в разговор юноша из школы и снова сделал «страшные» глаза пареньку, на что, впрочем, тот не обратил никакого внимания.
— Мы ему сколько раз объясняли: раз четырнадцать лет только через три месяца исполнится, значит еще рано, а он все равно твердит, что можно. Я, мол, уже отличник.
— Кстати, давно ты отличник? — с трудом удерживая смех, спросил Иванов. — И как тебя зовут?
— Я с первого дня отличник, он знает, — показал паренек пальцем в сторону юноши. — Знает, а не принимает. Думает, без него людей лет, которые разберутся. В райкоме отличников всегда принимают. А зовут меня Селиверстов Николай, шестой «Б» класс.
— Понятно. А скажи-ка, Селиверстов, с какого это ты первого дня отличник?
— Как с какого? С самого первого дня четверти.
Члены бюро засмеялись. Кто-то добродушно произнес:
— Ну и дипломат!
— Тише, товарищи, — Иванов постучал карандашом по чернильнице. — Коля Селиверстов, ты знаешь Устав комсомола?
— Знаю.
— Со скольких лет принимают в комсомол?
— С четырнадцати.
Коля быстро вытащил из кармана Устав и, почти не глядя, раскрыл книжечку на нужной странице.
— Вот тут написано.
#img_21.jpg
— Хорошо. — Иванов кивнул головой. — Устав ты действительно выучил, но ведь там же ясно написано — с четырнадцати. А не с тринадцати с половиной. И потом, без решения школьной комсомольской организации принять мы тебя все равно не можем. Это тоже было бы нарушением Устава. И последнее: разве отличником нужно быть только одну четверть?
— Значит, не примете? — Селиверстов растерянно поморгал глазами. — А я еще и разрядник. По гимнастике у меня второй разряд, — он указал на значок, приколотый к полинявшей, но хорошо отглаженной косоворотке.
— Не примем, — уже без улыбки отвечал Иванов, — приходи через три месяца, если решит школьная организация. Ты бы нас первый не стал уважать, если бы мы нарушили Устав, верно?
Огорченный паренек повернулся к дверям.
— А мне так нужно поскорее быть в комсомоле, — сказал он уже у порога, — так нужно...
Почему Коле Селиверстову необходимо было поскорее вступить в комсомол, мы, к сожалению, не успели спросить и узнали об этом лишь много дней спустя.
...В разгар заседания, когда пришло время слушать персональные дела, все мы порядком уже устали. Может быть, поэтому без особого удивления была принята моя просьба обсудить «вне повестки» персональные дела двух членов районного штаба.
Даже Иванов, чьей насмешливой улыбки я боялся больше всего, лишь осведомился, о ком из членов штаба пойдет речь. Я объяснил, что это Нина Корнилова и Кирилл Болтов, и коротко изложил суть дела.
— Оставим, на самый конец, — вздыхая, решил Иванов, — когда все пройдут, а пока пусть посидят в приемной, раз сами виноваты.
Дело в том, что накануне заседания бюро ко мне в штаб поступило два заявления: одно от матери Нины Корниловой, сообщавшей, что ее дочь не ночует дома, а второе из учебной части техникума, где учился Болтов.
Когда Кирилл предстал перед членами бюро, все обратили внимание на то, какой у него усталый вид.
— Ты что, болен?
— Нет. — Его ответ прозвучал сухо, отчужденно.
— В чем же дело? Почему стал совсем плохо учиться? На тебя есть жалоба из техникума, письменная жалоба.
Болтов пожал плечом.
— Пусть жалуются, все равно.
— То есть как это все равно? — Иванов удивленно поднял брови. — А я ведь ручался за тебя перед членами бюро, помнишь, когда утверждали районный штаб? Даже спорили из-за тебя с Принцевым. Он говорил, что ты человек слабовольный и неустойчивый. Как же так, а? Подводишь? Что у тебя такое стряслось? Может, мешает работа в штабе? Мы тогда освободим, если трудно. Ведь ты, помнится, и утвержден-то временно.
В глазах Кирилла мелькнул испуг.
— Нет, не надо, — тряхнул он головой, как бы отмахиваясь от какой-то мысли, — я подтянусь...
— Да ты расскажи, что с тобой творится? Что ты мнешься, говори. Здесь все свои.
Кирилл отвел глаза в сторону.
— Личные дела у меня не ладятся, что тут говорить...
Члены бюро понимающе переглянулись.
Все уже знали, что Болтов влюблен в Нину и очень горюет оттого, что она изменила свое отношение к нему.
— Ты же мужчина, — рассердился Иванов. — Этак, если бы каждый из-за отвергнутой любви работу бросал, половина заводов, наверно, остановилась бы.
— Ну, не половина, — поправил его Принцев, — но, во всяком случае, худо будет, если поддаться таким настроениям. — Ваня с жалостью посмотрел на Кирилла.
— А ты, — накинулся вдруг он на меня, — начальник штаба, что смотришь?! Повлюблялись все у тебя, учиться перестают. Как вы только людей беретесь воспитывать? Вот я на днях выясню, что там у вас делается. Любовь, флирт, а дело стоит.
— Пиши, пиши! — он сердито посмотрел на Галочку, писавшую протокол. Девушка покраснела и опустила голову. Рука ее еще быстрее забегала по бумаге.
До меня неожиданно дошло, что во время всей Ваниной тирады Галочка пристально смотрела мне в лицо. «Чего это она? — удивился я. — Неужели думает, что и я замешан в какой-нибудь подобной истории? Неприятная девчонка. Красивая, но злая, как черт, да, кажется, еще и сплетница. Ишь ты, как сейчас смотрела, словно выпытывала, влюблен я тоже в кого или нет. А ей-то какое дело?!»
Я даже не обиделся на Принцева за его неуместное «обобщение» деятельности штаба, довольный тем, что он прикрикнул на технического секретаря. В последнее время я все чаще стал ловить себя на том, что чувствую себя неловко в ее присутствии. Но сейчас думать об этом было некогда — все заслонил серьезный разговор о Болтове.
Между тем обсуждение персонального дела Болтова проходило как-то странно. Его поведение сурово осудили все члены бюро и... приняли решение: не делать пока насчет Кирилла никаких оргвыводов, не накладывать взыскание — ведь у него уже есть выговор, — но обязать его исправить свои отметки в техникуме.
— Любовь, — многозначительно произнес Принцев, когда Кирилл, наконец, вышел, — ишь ты! Оказывается, на кого как действует. А я все не мог понять, отчего это он смутный такой! И глаза вороватые. Все равно слюнтяй, — подытожил он. — Жалкий какой-то. Хотите ругайте меня, хотите нет, а не нравится мне ваш Кирилл. Не таким должен быть настоящий человек. Галя, это в протокол не пиши. — Принцев недобро усмехнулся. — Ладно, поживем — увидим. Ну-ка, Ракитин, давай сюда вашу штабную Дульцинею.
Корнилова вошла в комнату с гордо поднятой головой. При ее совсем еще детском лице это выглядело немножко смешно.
— Расскажите, как вы живете дома?
Видимо, вопрос прозвучал для Нины совершенно неожиданно. Она растерянно посмотрела на меня округлившимися глазами. От ее гордой осанки сразу не осталось и следа.
— Дома? — переспросила Нина. — А почему вас это интересует?
— Потому, что есть заявление вашей матери. Разве Ракитин с вами не говорил?
— Говорил, но я не думала, что из-за этого меня вызовут на бюро райкома.
— А из-за чего, вы решили, вас вызывают?
Нина вздохнула. С полминуты прошло в молчании. Глаза девушки наполнились слезами.
— Дома я вообще теперь не живу, — ответила она звенящим голосом, — и жить больше не буду. Лучше из Ленинграда уеду. — Немного справившись с собой, она продолжала: — Противно мне жить с матерью, одна грязь кругом у меня дома, мещанство. Только и слышишь сплетни да скабрезные разговоры о мужчинах, о том, кто с кем гуляет. Не могу я так больше, как хотите! В общежитие перехожу. — Нина говорила волнуясь, сбивчиво. Минут пять ока рассказывала о том, как у нее появилось решение уйти из дому. — А тут еще этот Болтов, — вырвалось у нее, — задарил мать подарками, а та и рада. «Выходи за него замуж, он тебя любит. Выскакивай за него, завидный жених». А я его терпеть не могу! Он и сам мещанин не хуже моей драгоценной мамочки! Вы его не знаете! Его надо с комсомольской работы железной метлой гнать. Гнать!..
— Ну, Корнилова, нельзя так, — попытался успокоить Нину Иванов, — ты к Болтову относишься пристрастно. Любить его или не любить — это твое дело. А вот помочь ему ты обязана. Разве не так? Ну да что тебе объяснять, ты же умный человек. Сама людей учишь, комсоргом работаешь, член районного штаба. Ты пойми рассудком, он ведь тоже страдает. А ты его еще так. От одной твоей характеристики у любого руки опустятся. Нельзя же свое личное отношение, свои чувства так обобщать и переносить на все остальное. Это не по-комсомольски. Да и ты ведь, как и все, тоже, наверное, не безгрешная, а? Кстати, из-за чего, решила ты, мы тебя вызываем на бюро? — Иванов хитро прищурился. В свое время он имел продолжительный разговор с Ниной по поводу злосчастной пощечины Куркишкину и обещал разобрать этот случай на бюро.
В ответ на вопрос Иванова подбородок Нины опять упрямо полез кверху.
— Я не жалею и не буду жалеть, что ударила этого наглеца, — проговорила она злым тонем, — вот что хотите делайте.
— А что такое случилось? — заинтересовались члены бюро. — Кого это Корнилова била? Ну-ка, расскажите, что за драка?
Пришлось подробно доложить о случае с Куркишкиным. Нине еще раз крепко влетело. Заодно досталось и мне.
На улице Нину ожидал Болтов. Еще не остывшая от «бани», устроенной ей членами бюро, девушка в первый момент не заметила его.
Только когда Кирилл подошел к ней вплотную, Нина остановилась.
— Что тебе? — нервно спросила она. — Я же давно сказала: ты мне противен! Понимаешь?!
Криво улыбаясь, Болтов загородил ей дорогу:
— Повторять не надо, но давай все же обсудим.
Девушка окинула его взглядам. Разухабистая поза Болтова — руки в карманах брюк, широко расставленные ноги — как-то не вязалась с подрагивающими губами и бегающим взглядом.
— Давай поговорим, — повторил он, — понимаешь, мне это очень нужно.
Прохожие с недоумением поглядывали на них.
— Ну хорошо, — скрепя сердце согласилась Нина, — отойдем в сторонку, люди смотрят.
— А мне наплевать на людей. Зачем тебя вызывали на бюро?
— Ты из-за этого меня остановил?
— Послушай, Нина, — голос Болтова дрогнул. — Ты мне говорила, что любишь другого. Этот другой — Ракитин, да?
— Я не желаю отвечать на такие вопросы, тебя это не касается.
— Ах, не касается?! — Голос Кирилла стал хриплым. — Ну так учти, этому твоему Ракитину плохо будет. Ты меня толкаешь на преступление. Я не позволю с собой играть!.. Я...
— Не собираешься ли на дуэль вызывать? — Девушка презрительно усмехнулась. — Ты просто дурак! Нет, ты хуже. Ты мокрица! И ты еще смеешь грозить Ракитину? Да ты же трус. Хочешь, я завтра расскажу о твоих угрозах? Что, душонка ушла в пятки? Ладно, не бойся, шагай отсюда быстрей! А то действительно расскажу.
Болтов опустил глаза, что-то прошептал и, повернувшись, все убыстряя шаги, почти побежал прочь. Если бы Корнилова в этот момент увидела его искаженное ненавистью лицо, она, вероятно, пожалела бы о своих словах.
...В тот же час, после заседания, мы, как всегда гурьбой, вышли на улицу.
Наступал вечер, зажглись фонари. Рядом со мной шла Галочка.
— Ракитин, — говорила она своим резким, немного насмешливым голосом, — когда я вас, наконец, научу вовремя сдавать план работы штаба? Сегодня Иванов спросил, отпечатан ли он, а вы еще и не сдавали. Я промолчала, сделала вид, что занята.
Мы шли с ней немного впереди, и поэтому наш разговор никто не слышал. Мне не понравилось, что она говорит со мной покровительственно, и я сухо спросил:
— А вы что же, решили быть моим адвокатом у секретаря? Спасибо, но я в этом не нуждаюсь.
— Нет, зачем же, — помолчав, вдруг грустно ответила Галочка, — я просто хотела избавить вас от лишних трудностей. У вас их и так хватает.
Я вдруг почувствовал, что спорить с Галочкой мне совсем не хочется.
Так ничего больше и не сказав друг другу, мы, не сговариваясь, остановились, поджидая товарищей. Но уже дома, ночью, лежа в постели, я снова вспомнил этот коротенький разговор.
«Странно, — думал я, — почему мы всегда с ней ссоримся? А ведь, собственно, и не из-за чего. И вообще, кажется, она ко мне не так уж плохо относится. И не такое уж у нее злое лицо, просто красивое».
На секунду перед моими глазами мелькнул светлый завиток волос за ухом нашего технического секретаря. Затем выплыла какая-то неожиданная, странная, но очень интересная для меня мысль. Но что это была за мысль, я так и не успел сообразить. Все заглушил сон.
Если бы кто-нибудь удосужился в этот вечер заглянуть в единственное освещенное окно маленького одноэтажного домика у пустыря на окраине рабочего поселка за Автово, то увидел бы такую картину: двое людей — один сравнительно молодой, другой значительно старше — уныло пили за столом водку. На полу уже валялись, поблескивая зеленоватым стеклом, две опустошенные водочные бутылки, третья, только что раскупоренная, ждала на столе своей очереди.
Снеди было не много: огрызки плохо очищенной селедки, лук, соленые грибы в глубокой выщербленной тарелке и большие, наваленные горкой ломти черного хлеба.
Несколько бесцельно искромсанных и изломанных кусков валялись на полу. Один ломоть размазался по половице, растоптанный каблуком.
Тускло светила грязная лампочка под бумажным абажуром. Мужчина помоложе играл на гитаре. Пальцы его, ловко перехватывая гриф, бегали по струнам, щипали их, придавливали, отпускали, мучили, словно выгоняя на волю дурную, дерганую мелодию. Вторя гитаре, чуть заплетаясь, он торопливо напевал речитативом:
Резко оборвав мелодию, гитарист прихлопнул струны ладонью и, подозрительно покосившись на собутыльника, произнес безразличным голосом:
— Вот какую песню пел один полицай в нашей камере. Мы, воры, с ними одно время вместе сидели. Да-а. А ты думал, я никогда не был в тюрьме?
Но тот, к кому он обращался, не слышал его слов. Он сидел, навалившись грудью на стол, положив седой щетинистый подбородок на сжатые кулаки, и смотрел перед собой.
— Шофера не найду, — вдруг заговорил он, думая о чем-то своем. — Чтобы обделать все со свиньями чисто, шофер нужен. И обязательно, слышишь, машина с бойни, иначе хана. Заметут за здорово живешь.
Рука его потянулась за бутылкой.
— Слышь, Волк, я тебе говорю, шофер нужен. Это ж ты сам придумал.
Прищурив правый глаз и тихонько щипнув струну, Волк усмехнулся.
— Ты бы, хозяин хороший, хоть занавеску повесил, что ли, — проговорил он, не отвечая на вопрос, — заглянет какой-нибудь фрайер в окошко...
Он резко ударил по струнам.
Так же неожиданно, как и начал, он оборвал песню и бросил совершенно трезвым голосом:
— Тебе сказано, занавесь окно, Григорий Яковлевич.
Плеснув в рот остатки из своего стакана, Синицын поспешно поднялся и завесил окно старым пиджаком.
— А то на один хлеб посмотреть — сразу видно, что мы за птицы, — пояснил Волк. — Трудяга с хлебом так не обращается. Режет столько, сколько может сожрать. Учишь вас, учишь....
— Это в деревне, а не в городе, — возразил хозяин, — больно уж ты опаслив, на этом и сорваться можешь.
— Пока, видишь, не сорвался. — Глаза Волка испуганно забегали. — А если сорвусь, то только из-за вас, идиотов! — Помолчав, он взял себя в руки и добавил нарочито веселым тоном: — Хватит каркать, давай лучше выпьем. Блинок скоро должен приехать. Может, что новое расскажет. Пей, Гришутка, пей, свиновод.
Почти одновременно с его словами раздался громкий стук в двери...
— Ша! Это не Блин.
Пригнувшись, Волк шагнул к окну, прислонился к стене и осторожно отвел край пиджака.
— Ишак какой-то, а кто, не пойму. Пойди, Синицын, узнай, что ему надо.
Григорий Яковлевич вышел и сразу же вернулся с Болтовым.
— А-а, вот это кто! — Лицо Волка расплылось в радушной улыбке. — Рад тебя видеть. — Он подвел Кирилла к столу. — Садись, дорогой, гостем будешь. Я хоть не хозяин, но распоряжаюсь, х-ха-ха. Водочки выпьешь? Ну конечно, разве гостей спрашивают? А Ромочки Табульша нет, могу дать только адрес тебе, как другу. У него ведь опять новая квартира. Скоро гульнем на новоселье.
— А мне он не нужен.
Болтов, не садясь, взял налитый Волком стакан с водкой, одним махом выпил и вытер ладонью губы.
— Я к тебе ехал. Нужно поговорить. Сейчас, срочно.
— К вашим услугам, джентльмен. Дядя Гриша пойдет к своим свинушкам? К своим подопечным, не так ли? Создаст, как говорится, обстановку для разговора двух друзей. Он у нас тоже джентльмен, только с нижегородским прононсом, ха-ха. Григорий Яковлевич как раз только что о тебе вспоминал. Какой, говорит, хороший парень Болтов. Если бы не он, адвокат Буловский ни за что не узнал бы, что Ракитина вызовут в суд. А судья Ильенков как пить дать припаял бы сэру Синицыну статейку. Этот уже немолодой, но порядочный мужчина теперь твой должник по гроб жизни. Хочешь еще водки? Пей сколько хочешь.
Когда Григорий Яковлевич вышел, лицо Женечки сразу изменилось.
— Зачем приехал? — спросил он уже без шутовства. — Что поделывают у вас там, в высших сферах? Что поговаривают? Не было больше разговоров о записке, которую ты подбросил? Странно! А ведь она все-таки помогла. Я их легавую психологию знаю: виду не подадут, а поостеречься поостерегутся. Своя-то рубашка ближе к телу, чем всякие патрули-шмурули. Они подзамялись, а Ромочка и выиграл время, замел следы. Тонкий расчет, а? Знай наших.
Женечка уселся против Кирилла.
— Ну, сэр, со мной не хитрить. Что-то все-таки в патруле стряслось, раз приехал. Опять за Ромочку теребят? Нет? Значит, просто из дружбы хотел меня видеть? Похвально. Люблю бескорыстную дружбу.
Он издевательски усмехнулся и, словно спохватившись, покровительственно похлопал Кирилла по плечу.
— Ты у меня еще будешь большие дела делать. Я с первого взгляда тебя понял. Подлец ты настоящий. Лиха беда начало. Ну, говори!
Кирилл мотнул головой, словно пытаясь освободиться от наброшенного ему на плечи ярма. Выпитая водка неожиданно подействовала на него отрезвляюще. То ли испуганный издевательским голосом Женечки, то ли повинуясь последним остаткам совести, он встал и, пошатываясь, молча пошел к двери.
Одним прыжком Волк загородил ему дорогу.
— Ты куда? С тобой и пошутить нельзя? Рассказывай, что хотел.
— Я передумал, — Кирилл покачнулся, жалко улыбаясь, — в другой раз зайду, мне сейчас нехорошо.
— Нехорошо?! Не-ет. Теперь-то уж я тебя не отпущу, — с деланным участием Женечка обнял Болтова за плечи, — а вдруг ты путем-дорогой свалишься? Чтобы потом сказали — Евгений Волков плохой товарищ? Этого не будет. Пойдем-ка лучше выпьем еще, всякую хворь как рукой снимет. Здесь и заночуешь.
Он подвел Болтова к столу и налил ему водки.
— Пей, только сразу.
#img_22.jpg
Через минуту Кирилл окончательно опьянел. Дождавшись этого, Волков снова начал издеваться:
— Так у вас, значит, мусью, совесть проснулась? Решили, сделав две подлости, остановиться? Не допускать третьей? Говори, сука, зачем пришел? — неожиданно крикнул он. — Говори, не то хуже будет! Изуродую, как бог черепаху. Ты у меня, знаешь, где! Вот, — он властно вытянул вперед сжатый кулак. — Сам посуди, — он вдруг растопырил пальцы и тут же снова начал их загибать один за другим. — Если я захочу, из комсомола тебя выгонят — раз, под суд отдадут за анонимку — два, маруха твоя, как ее, Ниночка, что ли, навсегда от тебя уйдет — три. Она, наверное, подлецов не любит. В тюрьму сядешь — а у нас и там дружки есть. На воле останешься — мы тут как тут. — Он плотно взял другой рукой вновь сжатый кулак. — Один друг тебе, выходит, я. Как это в России говорится: за чем пойдешь, то и найдешь.
— Зачем вы мне это каждый раз повторяете, — вдруг истерически взвизгнул Болтов, — я ведь к вам как к человеку приехал. Вы же сами меня заставили под пьяную лавочку анонимку ту писать.
Обмякший, со слезами на глазах, он сидел, бессильно опустив руки на колени.
Женечка вдруг заулыбался, в холодных, пустых глазах мелькнуло подобие сочувствия.
— А для того говорю, чтобы ты понял и не забывал. Вот таким ты мне больше, мусью комсомолец, нравишься. Теперь будем говорить по-дружески. Итак, что вас привело ко мне, сэр?
Кирилл махнул рукой, вынул платок, вытер злое пьяное лицо. Нос у него покраснел, веки подпухли.
— Все равно мне не жизнь, — сказал он, не глядя на Волкова, — что ни сделаю, все хуже. Уйду я из патруля, не могу больше.
— Нет, не уйдешь. Ты мне там нужен.
— Тогда уберите Ракитина. Ненавижу его!
— За что?
— Вы же обещали. Ну, за дядю Гришу и вообще за все.
— А что тебе вдруг зачесалось?
— Нинку он у меня увел. Влюблена в него теперь, как кошка. Из-за него вся моя беда. Ненавижу!!
Болтов, распаляясь, стукнул кулаком по столу.
— Я же для вас много сделал.
— Хорошо-о, — протянул Женечка, — ладно, — он тоже стукнул кулаком по краю стола, — сделаю. Но и ты мне сделаешь одно дело. Идет?
Кирилл рывком поднял голову и вяло опустил ее.
— Только... совсем не надо... так, поучите его... А какое дело?
— О-о, дело большое. — Волков вскочил со стула и зашагал по комнате, потирая руки. — Дело большое, — повторил он несколько раз. — Синицын, а ну войди! — крикнул он.
Григорий Яковлевич моментально появился на пороге. Дверь за его широкой спиной глухо хлопнула, как бы отрезая все пути к отступлению.
Кирилл испуганно вздрогнул, затем махнул рукой и потянулся за водкой.
Прошло еще не меньше двух часов, пока, наконец, в одиноком одноэтажном домике на краю пустыря погас свет.
Вечер кончился. Наступала ночь.