Игра в Тарот

Грушевский Алексей

Путь к храму

 

 

Глава 1. Пришествие Хама

Анатолий Борисович стоял с крепко зажмуренными глазами в дверях своего кабинета и сосредоточенно пытался успокоиться посредством аутотренинга.

Стоял он так уже, наверное, с минуту, а то и поболее, но никак не мог привести в норму, готовое вырваться из под контроля, давление.

Анатолий Борисович очень не любил свои гипертонические вспышки, когда он вот так вдруг краснел как варёный рак и покрывался холодным потом, сердце в такие минуты срывалось в какой-то бешенный аллюр, и в ушах начинало глухо гудеть, и его всего словно окутывала липкая вата, связывающая движения и высасывающая энергию и силы.

А именно сейчас ему нужно было спокойствие и холодное презрение к сатрапам. Сколько раз он воображал эту сцену, и каждый раз в ней он был надменным, спокойным и необыкновенно красивым, презрительно смотрящим на суету ничтожных душителей свободы, олицетворением которой он и должен был являться в этот исторический момент. Презрение, только молчаливое презрение, холодное достоинство и ледяная красота высшего существа озарённого вечными идеалами прогресса, только таким должна была его запомнить история в этой драме!

Но всё это было возможно, только если не начнётся покраснение. Ведь если он начнёт краснеть, потеть и тяжело дышать, то какой же он тогда будет возвышенный и прекрасный несгибаемый борец за свободу? Он тогда будет похож на испуганную дрожащую тварь. Да, некоторые свойства его организма приносили ему беспокойство и неприятности. Такой ясный ум, такая железная воля, такое благородство, такая великая миссия и блистательная судьба, и ... такая слабая, склонная при малейшем волнении предательски краснеть, плоть.

Анатолий Борисович боролся со склонным к этой слабости своим организмом посредством своей железной воли. Сила воли это было единственное, во что он верил и благодаря чему собирался справиться с этой и всякими другими неприятностями в изобилии поджидающими его. Надо признать, что определённые основания для такого рода оптимизма всё ж таки были, не зря же он вынес на своих плечах всю тяжесть предыдущих реформ, да и сейчас, кряхтя, и с гигантским трудом преодолевая вязкое сопротивление ретроградов, тащил неподъёмный груз реформы энергетики.

— Спокойно, только спокойно. Дыхание расслабленно, расслабленно. Глубокий вздох, раз-два-три, глубокий выдох — твердил он мантры аутотренинга, пытаясь хоть как-то успокоиться.

Но, пока в основной часть его черепушки звучали эти равномерные и монотонные заклинания, где-то на периферии, уже вовсю бушевали неуправляемые и путаные всплески истерии, то там, то здесь, взрываясь каскадом жгущих обидой коронарных разрядов.

— Сволочи, гады, предатели! Никто не предупредил! Так же как всегда мерзко лыбились, здоровались! Быдло, быдло! Сколько им не плати, всё равно предадут! — как из фонтана лились совершенно деструктивные мысли.

Как не концентрировался Анатолий Борисович на успокаивающих заклинаниях, застарелая, постоянно тлеющая обида на окружающие его быдло, кипевшая раскалённой никогда не остывавшей магмой под тонким слоем его аристократической респектабельности, уже вырвалась на свободу сжигая его разум осознанием чудовищной несправедливости.

— И это после всего того, что я для них сделал!

Истерия начала подходить к критической черте. После того как Анатолий Борисович, который раз осознавал, что быдло, населяющее эту страну, никогда его не отблагодарит за всё, что он для этой поганой рашки сделал, далее, следовал логический вывод что, пожалуй, его ещё и того ... за всё хорошее и светлое, чем он одарил этих идиотов.

Как только он доходил до очередного осознания этого факта о глухой безнадёжности что-либо исправить в этой поганой стране и, как следствие, о неизбежности печального конца своей нелёгкой судьбы, то дальше сдержать процесс покраснения, а вместе с ним и сопутствующие ему негативные факторы было уже практически не возможно. Оставался всего лишь один шаг до полной потери контроля над собой. Нужно было срочно что-то предпринять. Виртуозно балансируя на этой скользкой грани, попытаться хоть как-то вернуть душевное равновесие. Добиться этого можно было, только срочно подумав о чём-то позитивном, жизнеутверждающем и Анатолий Борисович пустил в ход последние доводы.

— Отменили конфискацию. Нет конфискации! Всё, больше ничего не отнимут. Всё что натащил, останется. Так что не на пепелище вернусь! Сажайте, сажайте, не страшно! Ещё так повернём, что вам хуже будет! Общественность вой поднимет. Авторитет заработаю, как узник совести. А там глядишь, и книгу выпущу о страданиях. Премию дадут, как борцу за свободу. Может даже нобиля за мир...

Согретый этими сладкими мечтаниями, постепенно, Анатолий Борисович стал успокаиваться. Подумалось, а может это ему всё это так, просто привиделось. От усталости и напряжения почудилось. В последнее время ведь как проклятый работал. И всё ведь на нервах! Да и на каких! Нет, всё ж таки невероятно вредная и агрессивная среда эта рашка! А вдруг там какой-нибудь монтёр всего лишь. Просто охрана не досмотрела. Надо ещё немного успокоиться и всё спокойно выяснить. Спокойно, только спокойно. Дыхание расслабленно, расслабленно. Глубокий вздох, раз-два-три, глубокий выдох ...

— Да что встал как баран и жмуришься, рыжий? Давай, канай сюда. Не стесняйся. Мы ребята простые. Не укусим. Церемонии не любим разводить — раздался мерзкий и наглый голос.

Все старания Анатолия Борисовича мгновенно пошли прахом. Он тут же стал красным как варёный рак. Но самое страшное было не в том, что в этот момент, резко повышалось давление, и бешено колотилось сердце, что пот катил градом, и что всё это было крайне вредно для его драгоценного здоровья. Самое главное было в том, что в этом состоянии он каждый раз вспоминал своё унижение в далёком детстве. Нет, не просто вспоминал, он заново переживал случившееся. Время не исцелило эту рану. Да и как её исцелить, если его всего пронзало невиданной болью, и он, когда это происходило, словно перемещался обратно во времени, и снова и снова стоял обдристаный у доски перед хохочущим классом. И его вышедший из повиновения живот, ритмично спазматически сокращаясь, с громким шумом, снова и снова, выбрасывал порцию за порцией тёплое, липкое и вонючие содержимое, которое быстро текло вниз по его ещё гладеньким и ровненьким пионерским лапкам, натекая густой лужей вокруг его новых жёлтеньких босоножек.

Словно невиданной магией его вырывали из нынешнего состояния могущества, славы, силы, респектабельности и помещали в тщедушное тельце обдриставшегося перед ненавистным классом пионера. Этот чудовищный, преследовавший на протяжении всей его жизни, морок был настолько реальным, что он опять, накрытый этой волной безжалостного наваждения, как наяву, упирался своим растерянным и блуждающим от смущения взглядом снова и снова в глаза глумливо смотрящих на него одноклассников, слышал их смех, ясно различал их торжествующие крики, чувствовал их подлую радость от его падения, и, самое страшное, видел как его любимая учительница, чьим любимцем и лучшим учеником он был ещё мгновение назад, была не в силах преодолеть презрение и отвращение по отношению к нему.

Это было падение! Невероятное, внезапное, жестокое и унизительное падение, врезавшееся в его сознание страшным неуничтожимым фантомом, и преследовавшее его затем всю его жизнь.

Уже тогда, в детстве, он осознал, насколько он выше всех остальных детей в вокруг себя. Уже тогда он прозрел, что ему уготована великая судьба хозяина и мучителя над всеми ними. Поэтому он всячески старался соответствовать этой предначертанной ему самой судьбой великой миссии. Был отличником и самым примерным учеником. Он всячески старался утвердить и доказать своё превосходство в отличной учёбе и примерном поведении. Он стремился быть идеалом, образцом для всех. И, действительно, его всегда ставили в пример другим, так как он был всегда готов ответить на любой вопрос, и никогда не шалил. И вот, внезапно, стоя у доски, и готовясь ещё раз, в очередной раз, показать убогим свои превосходство, он, вдруг, внезапно, по непонятной причине, забыл урок, испугался, и потрясение его было настолько сильным, что он обдристался на виду у всех.

И каждый раз через много лет уже после этого прискорбного случая, когда на него накатывало удушающее волнение, он снова и снова превращался в маленького сгорающего от позора, красного, как его галстук, пионера, с натёкшей под ним вонючей лужей. И он продолжал и продолжал испражняться, не в силах совладать с вышедшим из под его контроля коварным кишечником.

Нет, в реальности он уже давно почти не обделывался. Но в этом, снова и снова накатывающем на него, мороке, безжалостно преследовавшем его, он снова и снова обдристывался перед гогочущим классом, и не было спасения от жгущего его чувства стыда и позора.

— Ну ладно краснеть. Уже в рака превратился. Сваришься живьём! Давай сюда рыжий, пока я добрый — вывел его из оцепенения и вернул обратно в реальность голос его мучителя, который и являлся на этот раз причиной его кошмара.

Анатолий Борисович медленно выплыл из морока, и по мере возвращения в реальность, сквозь улетучивающийся туман мучающих его фантомов далёкого детства стал проступать интерьер его кабинета с сидящим на его месте, с ногами на столе, наглым молодым человеком, одетым в какой-то невероятно кургузый серый пиджак. Вообще молодой человек был пошл, невероятно пошл. Не было в нём ни грамма изысканности, лоска и куртуазности к которой Анатолий Борисович уже так привык за более чем десять лет демократических преобразований.

Мало того, что пиджачишка был явно старым, потёртым и к тому же, наверняка, отечественного производства, так и рубашка была какая-то цветастая, пёстренькая и явно не свежая, штиблеты, выставленные на всеобщее обозрение, так как лежали поверх стола, были не чищены, а подошвы уже изрядно потёртыми, а из под коротковатых мятых брючин виднелись замызганные протёртые носки.

Но главное, была мерзкая, мерзкая, мерзкая, без тени смущения и почтения перед самим Анатолием Борисовичем, глумливая улыбка молодого негодяя, и его наглый и бесцеремонный взгляд белесоватых глаз.

Придя в себя, Анатолий Борисович стремглав бросился прочь из своего кабинета.

— Ой, Анатолий Борисович, да что же с Вами? Врача позвать? — испуганно заверещала секретарша.

— Хороший признак, пока ещё признают, может, удастся что-нибудь сделать, пока они ещё не знают ... — молнией пронеслось в его чурбане, и он закричал:

— Начальника охраны, живо!

Начальник охраны, а вмести с ним ещё несколько головорезов появились как из под земли. Видно ждали сразу за дверью приёмной.

— Туда, туда, в кабинет, там, там, — задыхался Анатолий Борисович, — надо тревогу, тревогу, всех поднять, всех, срочно, и прессу, главное прессу, иностранцев ...

Начальник охраны вошёл в кабинет вместе со своими головорезами, за ними, прячась за спинами, и предвкушая расправу над хамом, протиснулся и Анатолий Борисович.

— А, Серый, привет! Как дела служивый — небрежно бросил молодой негодяй.

— Спасибо, служим Паша. Что случилось?

— Да вот клиент пугливый попался. Ты, Серый, что ль его так запугал?

— Да как можно, Паша, мы его любим — осклабился начальник охраны и повернулся к совсем уже ошалевшему Анатолию Борисовичу.

— Что ж вы, Анатолий Борисович, себя так ведёте? К вам сам Паша зашёл, а вы буяните. А ещё такой бизнесмен солидный. Нехорошо!

С этими словами охрана вышла, оставив Анатолия Борисовича наедине с Пашей.

Молодой наглец всё также продолжал бегло листать какие-то документы, которые он нашёл на столе Анатолия Борисовича, и лишь небрежно кивнул, садись мол. Анатолий Борисович, окончательно уже ничего не соображая, скромно присел на гостевом стуле.

Наконец, негодяй небрежно отбросил бумаги. Всем своим видом показывая: ну и хернёй же вы ту занимаетесь, мазурики! Потянулся. Снял ноги со стола. Сел как полагается. Подобрался. Сделал серьёзное выражение лица, отчего оно стало ещё страшнее и гаже. Нагнулся, вытащил потёртый, какой-то старорежимный, портфель из ядовито-жёлтого дерматина, и достал из него пухлую папку, пожелтевшую от старости. В отличие от бумаг на столе Анатолия Борисовича, (а все они были многомиллионными контрактами и экспертными заключениями на красивых глянцевых фирменных бланках и в изящных папочках из тончайшей кожи) он обращался с этой «антикварной» папкой с явным пиететом. Аккуратно положил на стол. Долго и старательно сдувал с неё пыль и крошки старого картона. Осторожно развязал тесёмочки. И даже надел старомодные роговые очки, отчего его наглое лицо стало уже гадким просто до невыносимости.

Странно, но эта чудовищная старорежимная папка, произвела на Толика странное и гнетущее впечатление. Словно появление этого чужеродного предмета оглушило его, нарушило равновесие, безвозвратно отменила привычный ход вещей, как вторжение массивного небесного тела в солнечную систему мгновенно нарушает хорошо рассчитанный и отлаженный на века ход небесной механики.

Казалось, этот явно уродливый совковый предмет, так не гармонирующий, с его новым полным дорого и ценного миром, более того, как бы даже всем своим обликом, одним лишь фактом своего существования, разрушающий царящую вокруг Анатолия Борисовича гармонию, должен был вызвать только ещё большее омерзение и отторжение, но, однако, он Анатолия Борисовича зачаровал. Эта чудовищно некрасивая вещь мгновенно поглотило всё его внимание. Словно сквозь поблекший и расслоившийся от времени старый и дешёвый картон чувствовалась невероятная ценность её неведомого содержимого.

Анатолия Борисовича редко обманывала интуиция, и вот сейчас, он весь просто замер, не в силах оторваться от старой папки. Такая исходила от неё энергетика. Такая чувствовалась заключённая в ней сила. Сила, которая, казалось, легко, одним лишь лёгким прикосновением может решить и навсегда изменить его судьбу. Сила, перед которой может спасовать все его деньги, связи, весь его авторитет, всё его могущество. Сила, которая давала право молодому негодяю нагло третировать его в его же кабинете.

Анатолий Борисович сосредоточился, и, используя освоенную им в совершенстве медиативную практику, попытался считать информацию о том, чему равен денежный эквивалент того, что было заключено в кусках рассыпающегося картона.

У него ничего не получилось, вернее цифры выскочили столь чудовищные, что он даже испугался, и решил, что на этот раз метод не сработал. Ему лишь оставалось с томительным нетерпением, ощущая давно уже непривычный холодок неуверенности и страха, ждать, когда молодой негодяй ознакомит его с таинственным содержимым находящимся у него в руках.

Аккуратно раскрыв папку, казалось грозящую рассыпаться от одного неловкого движения в труху, ставший вдруг необычно серьёзным, подлец замер и уставился на Анатолия Борисовича наглым и пристальным взглядом поверх своих явно бутафорских очков. Выдержав длинную паузу, и выждав, когда рассеется лёгкое облачко пыли, возникшее в результате его манипуляций, он, с трудом удержавшись, чтобы не чихнуть, наконец, торжественно произнёс:

— Ну что, агент по кличке, Рыжий Толик, возобновим и продолжим сотрудничество?

 

Глава 2. Вербовка

Рыжий Толик глубоко и тяжко вздохнул, словно очнувшись от наваждения.

— Вот оно что, а я то думал! Однако почему такое чучело прислали? Неужели не могли кого-нибудь посолидней подобрать? — пронеслось в его черепушке.

Надо признаться, что Рыжий Толик давно уже ждал чего-либо подобного, и, даже, периодически давал явные сигналы о своём желании возобновить сотрудничество и послужить отечеству в меру своих скромных сил. Но представлял он всё совершенно иначе! Ну, никакого там нет понимания как, надо работать! Ну, разве так можно! Где изысканность, этикет, уважение к партнёру, наконец! Разве с такими хамскими ухватками можно рассчитывать на что-нибудь серьёзное и долговременное? Ведь надо понимать, как Толик вырос, что он стал очень солидным человеком, вхожим в самые высокие круги мировой элиты! Что такому ценному агенту нельзя так беспардонно тыкать старой кличкой. Да и почему послали какого-то шута горохового? При его нынешнем статусе с ним должен работать не меньше чем генерал-полковник! И подойти к нему надо было со всем уважением, где-нибудь на светском рауте, презентации или конгрессе, в спокойной обстановке, в кулуарах, наконец. Должен был, как бы случайно, оказаться с ним рядом, в располагающей обстановке, солидный генерал, или лучше два или три генерала, и завести легко и непринуждённо неторопливую беседу о судьбах родины, о её нелёгкой судьбе и ... он сам бы, сам бы, подвёл своих проницательных собеседников к давно назревшей мысли о необходимости возобновить ...

— Ну, чего, рыжий, подпись свою признаёшь? Признаёшь факт вербовки? — Паша тряс перед Рыжим Толиком какой-то старой бумагой.

— Фу как грубо! — только и смог пробурчать Рыжий Толик, выведенный из своих размышлений очередной бестактностью молодого наглеца.

— Грубо не грубо, а порядок. Порядок, прежде всего — назидательно изрёк негодяй. — Раз факт вербовки признаёшь, то, теперь, стало быть, я твой новый куратор, а ты мой агент. И тогда будем сотрудничать. Ну а если не признаёшь, не хочешь родине помогать, то тогда ...

— Буду родине помогать, буду, отстань только, мне работать надо — раздражённо промямлил Толик, всем своим видом показывая своё полное призрение к мучающему его по всяким формальным пустякам ничтожеству.

— Это хорошо, хорошо. Только вот что, раз ты подписался, то ты мне, рыжий, тут целку не строй, смотреть должен на меня с обожанием, говорить с придыханием. Я теперь твой хозяин, а ты стукачок. Мой стукач! Поэтому будь любезен, демонстрировать ко мне свою любовь и искреннее уважение. C тобой, в моём лице, родина говорит, понял, падла! Я тебя научу родину любить, а не захочешь, так мигом к Ходору определим компаньоном, мазурик...

Больше такого глумления Рыжий Толик выдержать не мог. Он почувствовал, что снова предательски краснеет. Толик вскочил и как рыба, вытащенная из воды, лихорадочно глотая воздух и выпучив глаза, заорал:

— Да что вы себе позволяете! Я не позволю! Это провокация! Вы с кем говорите таким тоном! Вы хоть знаете кто я такой! Сатрапы! Рабы системы! Я требую соблюдения прав человека и уважения к своей личности! Я требую другого куратора! Хам! Ничтожество! ...

Молодой негодяй, не торопясь, встал из-за стола, подошёл к кипящему Толику, и, вдруг, резко нанёс ему сильный удар ребром ладони в шею.

Когда Толик очнулся, то обнаружил себя сидящим на полу, прислонённым спиной к дивану. Паша сидел рядом с ним, плотно прижавшись к нему своим, как почувствовал Толик, горячим и мускулистым телом, полуобняв его за плечи одной рукой, и внимательно смотря своими близко посаженными немигающими белесоватыми рыбьими зрачками прямо ему в глаза.

— Не будет другого куратора, рыжий. Забудь. Теперь тебе со мной жить, девочка — негодяй мерзко хихикнул, — Экие вы интеллигенты хлипкие! На внешнюю форму падкие. Понимаю, не понравился тебе мой скромный облик. Ну не вышел я рожей! Экие вы, однако, зазнайки. Вам всё какого-нибудь принца подавай с орденом полярной звезды на лацкане. Дурашка, это же всё только форма. Внешнее. Упаковка. Глубже надо копать. Проницательней надо быть. Думаете что если в пиар, или какой гламур закутаться, то быдло вас за красивости так терпеть и будет? Дурилка, это там, на западе катят всякие красивости и условности. Кавалеры, магистры, фу ты, ну ты, фон барон. У нас это не пройдёт. Этим ты быдло не проймёшь. Наш народ грубый. Дикий. Первобытный. Ему обнажённую правду подавай, да так чтобы от боли корчило. Это тебе не Фомы неверующие. Они пальчиком аккуратненько в ранку тыкать не будут. Им всю шкуру сдирай! Расчленёнку подавай! Иначе не впечатлишь. Не поверят. Без юшки не проникнутся! В слабаки запишут. А слабых, правильно, бьют. Ну, пришёл бы к тебе седой генерал в орденах или холёный хлыщ из дипакадемии, думаешь, принципиально что-либо изменилось? Да всё так же было! Если дело надо сделать, то только так можно. Иначе толку не будет. Как ни красься, а суть то одна, стукачёк ты, ссученый. Так что, Рыжий Толик, сопли отставить, волю в кулак и вперёд ... родине служить! А я тебе помогу, плечо подставлю...

После взбучки, Рыжий Толик и не думал перечить своему новому куратору. Более того, ему как-то сразу полегчало! Словно сразу кончилась изнуряющая его неопределённость, и всё снова вернулось на своё законное место, и не надо стало больше неестественно напрягаться и что-то из себя через силу корчить. Как будто один удар ему по шее моментально утвердил было потерянную вечную гармонию и вернул божественный порядок в впавшую в хаос и разложение вселенную. Сразу он как-то успокоился и с удивлением обнаружил, что не так и тяжёло принять своё новое положение. Более того, он отметил, что, в том, что с ним произошло, есть много преимуществ. И главное, ведь пришли к нему, а не за ним. А это, как говорится, две большие разницы. Значит, его всё ж таки ценят, нуждаются в нём, признают его заслуги. Ну а что касается хамской формы, то, что тут сказать? Одно слово, рашка. Мужланы! Что тут поделать? Видно такие они и должны быть в соответствии с национальным стереотипом, грубые, сильные, наглые, лишённые и тени прекрасного и благородного. Что поделать, это вам не Англия! Ну, нет тут джеймсбондов! Видно тут надо быть именно такими, примитивно брутальными, иначе и не смогут они удержать в узде мерзкое быдло.

Удивительно, но он как-то мгновенно проникся к Паше симпатией. Как к той силе, которая сможет его защитить от мерзких хамов. Более того, в нём поднимался какой-то восторг! Восторг от осознания того, что есть, есть ещё сила, мощь, гранит, за которым можно спрятаться, к которому можно прислониться, на который можно опереться! Есть ещё, остались те, которые знают как надо! И эта сила тут рядом, с ним, пришла к нему, сама, нуждается в нём, любит его!

Однако надо было держать марку. Восторг восторгом, а себя ставить надо.

— Ну, хоть Рыжим Толиком меня не называйте. Обидно как-то — промямлил Рыжий Толик.

— Не могу, рыжий, не могу. Традиция, порядок! Раз при вербовке тебя такой кликухой окрестили, то ничего нельзя поделать. Во всех бумагах ты так прописан. Фатум!

— А почему Пал Павлыч сам ко мне не пришёл? — промямлил Толик, вспомнив старого и мудрого куратора.

— Я теперь Пал Палыч, ты, рыжий, теперь меня так и зови. Так надо. А прежний Пал Палыч не при делах уже. Совсем плохой стал. Старость. Уходят ветераны. Теперь, нам, молодым, держать их вахту. Теперь наша очередь родину любить.

— А почему так долго ко мне не приходили?

— Так ведь реорганизации же замучили! Представь, какой бардак был! Только сейчас на рабочий режим выходим. Старые дела разбираем. Расконсервируем спавших агентов, работу заново налаживаем. Вот и твоя очередь пришла, рыжий. Ну, что, родине послужим?

— Послужим, Пал Палыч — промямлил Толик как-то тоскливо.

— Вот и хорошо, умница. Это только с виду ты такой непреступный, холёный, яко супостат, а внутри наш человек. Свой парень. Я знал. Верил в тебя. Рад, что не ошибся. Ну, тогда мы сейчас с тобой, первым делом на форум смотаем. Надо там с речью выступить. Поддержать курс правительства и лично гаранта. Время сейчас трудное, надо чтобы все знали что ты, рыжий, с нами, одобряешь, поддерживаешь.

— Так это вы, Пал Палыч, о форуме «демократы в поддержку президента» говорите?

— Да, а ты, рыжий, однако смышлён!

Рыжий Толик довольно хмыкнул довольный похвалой. Но тут же изобразил скорбное выражение на своей физиономии и тяжко вздохнул:

— А как же комитет 08? Я же в нём состою? Можно сказать основной спонсор и учредитель. А этот форум как раз против этого комитета и направлен. Нельзя же так! Авторитет потеряю. С соратниками рассорюсь. Тоньше надо работать. Мне же нужно сохранять влияние на демократическое движение, это в наших же интересах.

Пал Палыч, всё так же сидя рядом с Рыжем Толиком на полу его кабинета, улыбнулся, крепко взял его за шею и резко притянул к себе. Шея стрельнула болью, Толик невольно застонал. Одной рукой Пал Палыч плотно прижимал голову Толика к своей груди, буквально вдавил в себя, крепко держа за побитую шею, другой же ласково лохматил его рыжую стриженную шевелюру.

— Да не боись ты за друганов то своих. Все там твои корешата будут. Ишь ты, чего удумали, комитет против нас замутить. Да какой такой комитет, когда на каждого из вас папочка имеется. Дитяти неразумные! Ну, прямо как пионеры в республику играют! Да что вы без нас то? Порвут вас без нас, в одно то мгновение порвут. Народ и порвёт, как только свободу почует. Стоит нам только на мгновение хватку ослабить, как от вас даже косточек обглоданных не останется. Страшен и дик наш народ. Нам надо вместе, вместе быть. Куда вы без нас, несмыслёныши? Ни вам, ни нам не сдюжить в одиночку. Вы по одной части, мы по другой. Вместе надо родину поднимать. Вместе. Единство, панимаешь?

Шея болела, но Толик, несмотря на неудобную позу, терпеливо сносил грубые мужицкие ласки нового куратора, преданно кося вверх глазами, морща лоб, и сипло сопя, так как его ноздри были глубоко вдавлены в пропахшую потом, наверное, несколько дней не стираную рубаху.

В какой-то момент ещё утром высокомерный и самоуверенный олигарх подумал, что хозяину, пожалуй, будет приятно, если он жалобно поскулит.

Так и сидели они на полу кабинета, простой, бесхитростный, грубоватый, но правильный и справедливый куратор и уткнувшийся ему в грудь, скулящий от восторга, что, наконец, появился настоящий хозяин, и он снова обрёл твердь под ногами, Рыжий Толик.

Наконец Пал Палыч отпустил своего нового питомца:

— Ну, всё, всё. Развели тут телячьи нежности. Мы же деятели, люди серьёзные, пора собираться. Ехать уже надо.

Рыжий Толик поднялся вместе со своим куратором и критически посмотрел на него.

— Так там, Пал Палыч, весь бомонд будет, пресса, телевидение, иностранцы. А вы в таком затрапезном виде. Конфуз может выйти. Особенно если вы со мной будите. Ведь ко мне сразу внимание будет привлечено. Вас сразу заметят, и не ловко нам будет. В форме, пожалуй, даже лучше было бы, чем в этой рвани. Давайте хоть сорочку вам подберу. У меня запас сорочек в офисе.

Пал Палыч весело подмигнул Толику:

— Знаю, рыжий. Потеешь. Это всё от нервов. Проще быть надо. А то так и до ящика недолго. Ты уж это, береги себя то. А то такая потеря для страны будет ...

Рыжий Толик достал несколько свежих сорочек. Пал Палыч быстро облачился в одну из них. Рыжий Толик так же нуждался в смене сорочки. Пока он возился с галстуком, Пал Палыч быстро натянул его пиджак.

— И пиджак то мне в самую пору! Только рукава великоваты. Ну, это пустяк, подвернём. Знаешь, рыжий, я, пожалуй, в нём пока похожу.

— А как же я?

— А ты без пиджака, в одной сорочке побегай. Без галстука. Ты же демократ. А то ты в костюме как в гробу, строгий. Менять надо имидж. Форум же демократический. Пусть все видят, какой ты рубаха парень! Простой и понятный.

— Да я же замёрзну.

— Да брось. Пальто надел и в машину. Где замёрзнешь?

Пал Палыч с интересом рассматривал карманы своего нового приобретения. Содержимое карманов ему нравилось. На его лице читалось чувство глубокого удовлетворения, что вместе с новым пиджаком ему досталось ещё столько полезных вещей. Наконец очередь дошла до бумажника. Пал Палыч внимательно исследовал его содержимое. Все наличные деньги быстро переправил в карманы своих брюк. Долго вертел кредитные карточки, любуюсь переливами голограмм, потом весело подмигнул:

— Красивые! Пин коды не скажешь? А? Жадный что ль?

Толик опять начал краснеть от такой бесцеремонности. Он, конечно, всё понимал, спонсорская помощь, делиться надо, то да сё, но, однако, всему же есть придел! Даже у последней собаки нельзя любимую кость отнимать! Не по понятиям это! Но Пал Палыч уже сложил карточки обратно в бумажник и кинул его Толику.

— Держи, рыжий, нам чужого не надо. Не боись, мы ж не быдло. Мы же с понятиями. Всё, пошли. Время не ждёт. Работать надо. Родине служить.

Который раз за это утро его захлестнул восторг и восхищение новым куратором. Со стороны, наверное, показалось бы странным, что ему стало так безумно, иррационально, по щенячьи, радостно, когда к нему вернулись его карточки. Но это был восторг не от самих карточек. Это был восторг от осознания того, что словно сбылись все его самые тайные и глубокие надежды. В одно мгновение рассеялся туман мучащей его неизвестности, и сосущий где-то под ложечкой предательский холодок, что отнимут последнее, родное, кровное, то, что утащил в непосильных трудах и заботах, растаял без всякого следа.

— Не отнимут! Не отнимут! Всё что рассовал по сусекам, мне оставят! Они понимают! Понимают! — всё ликовало внутри его.

Да, Пал Палыч не обманул его только-только забрезжившие надежды, этим символическим жестом он виртуозно развеял все страхи своего подопечного, навсегда освободив его от неуверенности и отчаянья, вернув стабильность и порядок. Партия была полностью сыграна, никаких недомолвок больше не осталось. От безумной радости Толик полностью поплыл. Пришло время катарсиса.

От охватившей его радости у Толика даже кружилась голова.

— Это моё! Он подтвердил, что это моё избранный! Я избранный! Он не оспаривает моё право на это! Мои права, мою недосягаемость, мою неприкосновенность — стучало в его почти полностью съехавшей крыше.

А, главное, было то, что им было получено наглядное подтверждение того что неизменным остаётся всё то, что делает его избранным: Пересмотра приватизации не будет!

 

Глава 3. Демократы за вертикаль

— В общем, так, кратко инструктирую. Ты должен увлечь за собой демократов и перетащить их на сторону гаранта. Так сказать присягнуть на верность нашей вертикали. Ты там, в авторитетах ходишь, вроде как главный законник, вот и впарь им, что надо на этом толковище. Объясни, что нечего хернёй заниматься, надо дело общее делать. По понятиям жить надо, а не на одних себя одеяло тянуть. В одной лодке сидим, нельзя её качать. Западло крысятничать! Ведь ежели что, всех нас на перо поставят, на масть смотреть не будут. За одно нам быть надо — конкретно и ясно втолковывал по дороге Пал Палыч.

Перед зданием, где проходил форум «демократы в поддержку президента» бродили, хлюпая мерзкой растаявшей жижей, стайки пикетирующих мероприятие демшизоидов. Пока мерсидес медленно пробирался через их беспорядочные и возбуждённые толпы, Толик с отвращением рассматривал ещё совсем недавно своих но уже бесконечно бывших соратников. Сразу было видно — маргиналы. И как он только с такими отбросами мог связаться!?

То там то здесь бродили, как сомнамбулы, неряшливые стайки обкуренного и обколотого молодняка неопределённого пола. Антифа вылезла поддержать демократию. К ним пытались, поплотней прижаться грустные и одинокие, не то оставшиеся без средств, не то потравленные спидом, потёртые жизнью педерасты. Вышедшие в тираж, густо крашенные трансвеститы возбуждённо общались, сбившись в маленькие группки. Но основную массу пикетчиков составляли «демократические низы». Трясли плакатами какие-то полусумасшедшие провинциальные старпёры — самоучки, все как один, очкастые и бородатые, в дерюгах, купленных, наверное, ещё при Брежневе.

В общем, было как всегда.

— Где же они столько убогих набрали? — искренне удивлялся Толик, рассматривая из окна мерсидеса шныряющих туда — сюда, как голодные тараканы, многочисленных неопрятных стариканов.

— А может быть, это по вокзалам бомжей наскребли? А что, за шкалик вполне сбегутся. Только кличь брось. И дёшево и явно «народные массы». Не то, что плюшевые и показушные «ветераны» у «идущих вместе». Сразу Русью пахнет. Правдой жизни. Надо будет у Гноймана поинтересоваться — подумал, было, заинтригованный, Толик.

Никого из лидеров, за исключением маргинальной Леры Новодворкиной Рыжий Толик не увидел. Лера, заметив толиков мерсидес, бросилась к нему с диким и счастливым визгом.

Наверное, если бы не шумоизоляция и толстые бронированные стёкла, то от этого визга можно было вполне получить что-то вроде инсульта. Видимо, демократка окончательно и бесповоротно отморозила себе последнее в этом «пикете».

С отвращением Толик смотрел сквозь затемнённое стекло на, ломящуюся к нему возбуждённую вырожденку, как всегда обклеенную каким-то совершенно идиотским плакатом. Что-то вроде: «Вставай страна огромная ... с гэбисткой силой тёмною ...». Лера, прижавшись к стеклу, радостно лыбилась, и изо всех сил колотила варежкой в окно. Наверное, очень хотела, чтобы её пустили погреться.

— Уж не вообразила ли выжившая из ума старая жаба, что я, её пикет поддержать приехал? — пробурчал Толик и приказал прибавить ходу.

Однако старая кляча, несмотря на крайнюю степень ожирения, довольно долго бежала за его мерсидесом, размахивая своими короткими и толстыми клешнями. Наверное, пыталась таким образом привлечь внимания. Видно думала, что Толик её просто не видит. Наконец она отстала, подскользнувшись и, упав в холодную лужу. Лишь только когда она с трудом выползла из неё, демократка сообразила, наблюдая удаляющейся мерсидес, что Толик едет на форум, и завыла, так громко, что Толик услышал её даже сквозь превосходную шумоизоляцию своего лимузина.

— Анатолий Борисович, и вы туда же!? А как же демократия!? Мечта!? Свобода? Борьба с тиранией!? И вас запугал и подчинил бледный сатрап!? А я в вас так верила! Так верила! Позор!

Но Толик уже входил в шикарный холл.

Его ослепили вспышки софитов. Толик довольно улыбался. Внимание прессы и знаки благосклонности от власти, было, пожалуй, единственное, что его ещё возбуждало. Он наполнялся радостью и энергией, слыша нервные крики журналюг:

— В сорочке! В одной сорочке! Как смело! Без галстука! Как истинный демократ! Какой ход! Вот пиар, так пиар! Будет дивная картинка! Камеру, камеру, дайте крупный план...

Скоро он оказался в президиуме. Почти все члены комитета 08 уже там сидели и по очереди клялись в верности гаранту и приветствовали укрепление его вертикали. Сейчас была очередь Глейбы Падловского, который долго и заумно что-то таинственно вещал о затаившейся гадине революции, и, следовательно, о необходимости контрреволюции, и о том, что наивные демократы не представляют всей опасности, и что своими комитетами они могут спровоцировать такое...

Однако Толик заметил, что нет вдохновения у Глейбы, одна заумь, как всегда. Словно грязная рябь бензина на поверхности старой лужи. Нет искры, нет! А без искры ... Да и не говорил ничего толком Глейба, всё намекал на что-то, пугал, как всегда за пеленой зауми пытаясь скрыть отсутствие мысли.

Пал Палыч сел в первом ряду, прямо напротив президиума. Для него там было заготовлено место. Вокруг него сидели такие же, как и он, все на одно лицо, словно из одного детдома «кураторы». Они внимательно следили за выступлением своих «подопечных» на сцене. Пал Палыч сразу привлёк внимание своих сослуживцев своим новым пиджаком. Его друганы восхищённо цокали языками, щупали ткань, с восторгом гладили подкладку из нежнейшего натурального шёлка. Пал Палыч был явно доволен таким к себе вниманием, весь светился радостью, и даже послал пару нежных взглядов Толику, отчего тот неожиданно наполнился таким восторгом, таким восторгом, что решил, что он непременно выступит ярко, вдохновлённо, не так как этот заумствовавшейся политтехнолог.

После Глейбы была очередь Егора Гавнодара, и он, чмокая и присасывая, затянул свою любимую песню о том, что русских ещё очень много, а так как у страны не будет будущего если она будет страной русских, то надо долю русских уменьшать, а это невозможно без сильной центральной власти и жёсткой президентской вертикали ...

В отличие от глейбовой зауми было всё логично и понятно. Сразу видно — великий ум! Но, опять без вдохновения. Не было драйва! На одно слово три чмока и минута сопения!

— Вот откуда, наверное, и пошло выражение: «обсасывать проблему» — подумал, было, Толик. — Нет не трибун!

Который раз Толик убедился, что не надо Егорку дёргать, пусть себе в кабинете сидит, концепции сочиняет, нечего его на трибуны таскать, позорище одно.

Кроме того Толик сразу заметил кто теперь Егоркин куратор. Это был плюгавый и невзрачный мужичонка, сидевший через одно место от Пал Палыча. Дело в том, что как только Егорка начал чмокать, то он сразу же прекратил благоговейно ощупывать и гладить подкладку бывшего толикового пиджака и стал внимательно и напряжённо слушать Егоркино сопение. Даже беззвучно шевеля губами, словно проговаривая про себя каждый чмок и каждое слово выступления своего подопечного.

Толик с интересом наблюдал за кураторами, понимая, что сидящие рядом с ним в президиуме «политики», теперь так, фуфло, списанный материал, дурилки для быдла. И если он хочет в ближайшей перспективе остаться на плаву, то надо налаживать рабочие и дружеские отношения с простыми и незатейливыми ребятами из первого ряда.

Следующим выполз Григорий Гавлинский. Этот пьеро понёс уже совершеннейшую ахинею. То ли симулировал сумасшествие, то ли на самом деле был у него очередной приступ шизухи.

— А что, если с ним теми же методами возобновляли сотрудничество что и со мной, то вполне возможно, что не выдержала его слабенькая головушка. И так всё время на честном слове, а тут такой прессинг! Одно слово — жертва карательной психиатрии. Ну да ладно, дадут в новостях картинку как он, дёргая непропорциональной головой, раскрывает свой кривенький ротик, кося в разные стороны глазками, и то хлеб. Хоть так отметится, болезный — хмыкнул про себя Толик.

Следующим был сам Рыжий Толик.

Пал Палыч сразу стал серьёзным, перестал хвастать перед сослуживцами содержимым карманов толикового пиджака, и внимательно и строго уставился на своего протеже.

Толик начал громко и агрессивно. И сразу он радостно отметил про себя: Драйв! Драйв пошёл! Есть драйв!

— Вопрос, который мы должны решить сегодня, это окончательный вопрос о власти! Или мы сегодня окончательно решим этот вопрос, или окончательно решат нас! Да именно так! Мы слишком расслабились, разнежились, уверовали в свою непогрешимость и оторвались от реальности. А реальность проста и вульгарна — мы стоим на краю гибели. Мы перестали понимать страну, мы не представляем, что творится в глубине этой огромной массы. А сопротивление и угроза кровавого реванша по мере построения постиндустриального общества только нарастает. Не надо убаюкивать себя, что в прошлом нам удалось избежать серьёзных эксцессов. Мы не уничтожили угрозу, а лишь отодвинули её в будущее. Отчуждение и ненависть к нам только возрастает и требует выхода. Подросло новое поколение, мечтающее о мести за «якобы обманутых родителей». Да нам удалось нейтрализовать одно поколение краснокоричневых, но выросло новое. Ещё более агрессивное, наглое и молодое. А, следовательно, должна возрастать и борьба с краснокоричневыми. Должен возрастать и расширяться государственный аппарат подавления краснокоричневой сволочи. Но мы игнорируем эти простые и объективные законы построения либерализма. И дошли до такого состояния, когда сами отталкиваем, то, что может быть нашим единственным спасением — твёрдую и жёсткую Государственную Власть. Лишь только твёрдая, жёсткая, даже жестокая государственная власть может сохранить все те завоевания демократии, за которые мы боролись все годы реформ. И поэтому я провозглашаю: Да здравствует властная вертикаль! Больше властной вертикали! Пусть она будет выше, крепче и шире! Всё сделаем ради её укрепления, всё что можем, отдадим государственному аппарату, так как только он может защитить нас и сохранить наши завоевания на данном этапе построения либеральной демократии!

Зал ответил овациями. Хлопали не только шустрые кураторы из первого ряда, но, даже, зашевелилась и студенистая протоплазма в глубине зала. Вряд ли носители целлюлита из партии «Единого медведя», которые в основной массе и заполняли зал, что-либо поняли из того, о чём говорил Толик. Но драйв они определённо почувствовали, так как их крайне чувствительные жировые складки слегка завибрировали от колебаний воздушной среды, и вся эта колтыхающейся масса склизкого и прогорклого жира медленно и, пока ещё неуверенно, стала разворачиваться и тянуться по направлению к новому источнику энергии.

Но странно, вместе с ощущением триумфа, в Толике резко и беспричинно возникло чувство какого-то странного беспокойства, словно что-то должно было произойти, чего он никак не должен был упустить. Такого с ним раньше никогда не было. Это чувство явственно росло, порождая в нём неведомую ранее тоску и неуверенность. Словно он стоял на пороге чего очень важного и страшного. Какого-то нового знания, или прозрения, после которого неизбежна встреча с неведомым.

Тут в проходе появилась Хамканада. Её галантно, но твёрдо, вёл под ручку очередной молодчик. Хамканада вела себя как-то дёргано, нервно. Как-то сконфуженно косилась, всё время как-то судорожно оправляла свою мятую юбку. Скоро она оказалась в президиуме рядом с Рыжим Толиком.

Молодой хлыщ, который её привёл, уселся вместе с другими кураторами, и тут же среди них возникло какое-то весёлое обсуждение. Все настолько увлеклись тем, что говорил хамкамадовский куратор, что даже позабыли о предыдущем хите, в виде толикового пиджака. Им было весело. Они смеялись и как-то часто и двусмысленно поглядывали на Хамканаду.

Хамканаду эти сальные взгляды смущали. Она краснела, сопела и ёрзала. Наконец ей дали слово.

— Мы тоже за народ вмести с властью. Мы всегда готовы дать ... весь свой опыт. У нас богатый опыт ... всё ж таки столько лет мы этим занимались ... реформами. Но и ... власть пусть к нам с уважением относится. А не так как ... вот бывает. Насилие не должно быть. Мы тоже люди. Если нас попросить вежливо, то мы всегда готовы ... поучаствовать ... в ... проектах ...

Кураторы, не в силах больше сдержаться, прыснули здоровым смехом молодых, не отягощенных излишней рефлексией, организмов. Хамканада же уже просто визжала в истерике:

— Мы за то чтобы только по согласию ... то есть с нами согласовывали что будут ...с нами ... совместные проекты мы готовы ... но совместно, значит, по согласию ... нужен диалог власти и гражданского общества ... мы готовы обсуждать и всегда согласны ... только нужно с уважением ... а не так как давай и всё ... а не то ...а как же наш выбор? ... Как же наш выбор? ... мы тоже имеем право на выбор ... мы за наш выбор ... чтоб наш выбор тоже учитывался ...

Толик уже не слушал этот бред. То, что он предчувствовал и страшился, уже пришло к нему. Резко и неожиданно его словно потряс удар мощного тока. Это был удар прозрения. И то, что ему открылось, потрясло его больше чем тот случай у доски перед всем классом в далёком детстве. Он просто вспомнил. Ясно и чётко. Он вспомнил всё! Он вспомнил, что всё это уже с ним было. Было точно так же как и сейчас, всё до мельчайшей подробности.

Толик сидел оглушённый и потрясённый. Разворачивающееся перед ним действо, уже совсем не интересовало его. Ни кривляния кающихся демократов, ни злорадный смех и самодовольное бахвальство «кураторов», в которых явно чувствовались ужимки ещё вчера, мелкой и «конкретной» дворовой шпаны, ни подобострастное ритмическое подрагивание целлюлитной протоплазмы (особенно когда ОНО хлопало и кивало в знак одобрения) не трогали его. Словно между ним и тем, что принято называть реальностью возник некий непреодолимый барьер, и всё что разворачивалось сейчас перед ним, было настолько мелко и несущественно, что не стоило и грамма внимания. Словно это был давно знакомый и изрядно надоевший старый фильм, который его, зачем-то, заставляют смотреть ещё раз, или как если бы ему ещё раз зачем-то пересказывали давно произошедший с ним случай. Так как, то, что было с ним теперь, он уже пережил. И всё то, что с ним происходило СЕЙЧАС, уже всё не имело никакого значения, так как всё это уже с ним было ТОГДА.

И самое главное заключалось в том, что тогда, всё это было с ним во сне.

И поэтому для него, вдруг, все эти мельтешения и кривляния, называемые реальной жизнью, вся эта суета, которой он ещё мгновение назад был предан, и отдавал полностью всего себя, стали всего лишь ничего не значащими тенями, эфемерными, лишёнными плоти проекциями чего-то неведомого, неизвестного и невероятного, тайна существования которого, ему внезапно и неизвестно зачем, была зримо и недвусмысленно явлена.

И это неизведанное сразу стало для него удивительно притягательным. Как будто перед ним разверзлась чудовищная бездна, неумолимо и непреодолимо втягивающая его в себя. И не было никаких сил, да и желания, противостоять этому странному влечению в неизвестность. Наоборот, ощущение этой, едва лишь легко коснувшейся его, страшной и непонятной силы, наполняло его истомой и слабостью в предчувствие восторга. Было страшно и томительно, как в далёком детстве перед первым свиданием, и уже одно это было чудесным, так как давно он уже, полностью засохший и заскорузлый в своём высокомерии, не испытывал этого, давно забытого им чувства томительного ожидания неизбежной встречи с новым.

С тем, что навсегда сделает его другим.

 

Глава 4. Две демократки

На обратном пути толп пикетчиков уже не было. Остались только неровные горы пёстрого мусора, по которым, засыпая их, струилась холодная позёмка. То ли разогнали, то ли сами замёрзли и разбрелись бухать и колоться по подвалам и подворотням. Стояла лишь какая-то одинокая снежная баба, в которую был воткнут плакат.

— Вот, подлецы! Вот ведь, голь на выдумки хитра! Сами не хотят протестовать, так снеговика слепили. Ха-ха-ха! Давай к нему — скомандовал Пал Палыч.

Когда мерсидес поравнялся с изваянием, и Толик опустил стекло, чтобы получше рассмотреть творчество демократических низов, то он с ужасом обнаружил, что это стоит, покрытая толстым слоем инеея, сама госпожа Новодворкина.

— Валерия Ильинична, вы в порядке? Может кофе вам дать горячий? У меня в машине встроенный комбайн есть, сейчас быстро сварим ...

Договорить Толик не успел, снежная баба спазматически дёрнулась, над нёй появилось слабое облачко пара, и в Толика полетела смачная, долго копившаяся, простудная харкотина.

Мерсидес резко взял с места. Но всё ж таки несколько раз ударить лимузин своим плакатом фурия демократии успела. На этот раз она ничего не кричала, видно в горле всё перемёрзло.

— Добрый ты, рыжий, — промолвил Пал Палыч, смотря в заднее стекло на удаляющуюся Новодворкину, — Зачем стекло опускал? Посмотрели бы и уехали. А если теракт? Что, мне потом за тебя отвечать? Ты такие штучки брось.

— Простите Пал Палыч, — оправдывался Толик, брегливо вытирая обильную харкотину влажной дезинфецирующей салфеткой, — не ожидал. Какая, однако, неистовость! А ведь ещё вчера были почти друзьями.

— Да, вот так и распадаются политические союзы. Кто-то с плакатиком остаётся мёрзнуть, а кто-то в мерсидесе уезжает. Правда жизни, епить ... — философски заметил Пал Палыч.

Толик повернулся и посмотрел назад. Как бы навсегда прощаясь со своим демократическим прошлым.

Начиналась пурга. На огромном заснеженном поле, усеянном разнообразным мусором, оставшимся от митингующих демократов, пивных банок, рваных пакетов от чипсов, водочных бутылок, использованных шприцов, рваных презервативов, каких-то не то окровавленных, не то изгаженных фекалиями бумажных обрывков, стоял одинокий снеговик с уже сломанным плакатом. Ветер безжалостно трепал обрывки картона и ватмана. Что было написано на рваных лохмотьях, уже было не прочитать. Безжалостная судьба и слепая стихия навсегда стёрли начертанные там слова. Но было ясно, что было написано что-то прекрасное, возвышенное, проклятье тирании, призыв к свободе...

Да, воистину, замёрзшая Лера, превратившаяся в сосульку, с обрывками плаката на сломанной палке в руках, стоящая посреди заметаемой пургой свалки — именно таким должен быть отечественный вариант статуи отвергнутой свободы.

— Какая грустная аллегория. Вот она судьба демократии в этой холодной стране. Ничто не вечно на этой бесконечной равнине, только лёд, безжалостная пурга и снег — вздохнул он.

Пока он ностальгировал, созерцая печальной образ того, во что выродились шумные митинги на Пушке конца восьмидесятых, зазвонил телефон. Пал Палыч нажал на кнопку громкой связи.

— У нас друг от друга секретов быть не должно — объяснил он.

— Паш, ты? — раздался бодрый голос в салоне.

— А, Кеша, привет. Ну, как там, хи-хи-хи, подопечная?

— Да замучила. Требует продолжения сеанса.

— Ну, так давай, покажи класс.

— Ой, да уже надоела доска косорылая. Сколько же можно!

— Ну, брат, служба. Ты её с сзади, а перед собой плакатик вешай, или порнуху по телеку. Нас же учили.

— Да нет, ты не понял, ей другое надо, чтобы её садировали.

— Ну, так свяжи и выпори. Делов то!

— Экий, ты, Паша, отсталый. Она же высокоразвитая личность! Ей нужно целые пантомимы разыгрывать. Представления корчить.

— Это как? — в голосе Паши послышались нотки недоумения.

— Она на самураях помешана. Требует, чтобы я самурая изображал. Зов крови, бл@ть! Типа я, самурай, её взял в плен и пытаю.

— Да, друган, интересное у тебя кино. Ну, ты же по пыткам всегда отлично имел. Вот как подфартило! Как будто знали! Хи-хи-хи ...

— Тебе бы только над другом похихикать! Ей же надо чтоб там на всяких дыбах, да сложным образом подвешивать. Всё надо правильно делать. Чтобы было всё достоверно. Иначе она не возбудится. Реквизит, знаешь, какой сложный! Дорогой. Импортный. Блестит всё. Страшно даже подступиться. Не то, что у нас, два провода и ржавый таз с водой.

— Ну, ничего держись. Родина послала, надо сдюжить.

— В общем, так, друган, давай ко мне на подмогу.

— Да что я там не видел. У меня на эту старуху косую не встанет.

— Да ей это и не надо. Если её как следует отсадировать, то потом достаточно на пропеллер посадить и все дела.

— Постой что за пропеллер? Ширево что ль?

— Да нет агрегат такой. Там над мохнатым велосипедным колесом сиденье с прорезью, так что при вращении колеса щетина ей, сам понимаешь что, трёт и она кончает.

— Так я то зачем нужен? Колесо крутить?

— Да нет. Педали она сама крутит. Только перед этим ей надо в образ войти. Ну, типа напали самураи, свободы лишили, разрушили всё, выпороли ... Одним словом: Спалил фашист родную хату. Будешь вместе со мной антураж создавать.

— Это самурая играть?

— Или самурая, или фашиста, что в бошку ей стукнет.

— Слушай, да это же чёрти что, мы перед ней самураев изображать, а она на пропеллер и всё. Бред какой-то. Конечно один раз, по дружбе помочь можно, но, Кешь, ты только не обижайся, не интересно мне таким сексом со старой извращенкой заниматься.

— Пашка, не ссы. Там молодые демократки будут. Её соратницы. Будешь их трахать, пока она на пропеллере будет сидеть.

— Это как?

— В общем, она придумала такую пантомиму. Она содержательница притона. Где-то в Китае тридцатых годов. Тут начинается война. Самураи-фашисты захватывают притон, её садируют, а молодых шлюшек грязно имеют.

— А девки откуда?

— Да молодые демократки — феминистки. Она их сагитировала. Они там все с тараканами. Мечтают быть жертвами грубого насилия. Вроде, ещё трое наших подписались. Только бы не соскочили. Двоим, корешь, нам трудно будет. Эти демократки, если их выпороть, такие злющие! Даже виагра не поможет. Тут только числом брать надо. Выручай! Подъедешь?

— Клиента только домой доставлю, и к тебе.

Рыжий Толик рассеяно слушал этот диалог. Удивительно, он так долго был знаком с госпожой Муцуомовной, а ничего такого о ней не знал! Да, профессионалы эти ребята. Быстро колят.

Но это совсем его не интересовало сейчас. Он весь был сосредоточен на своём недавнем открытии. Он никогда не верил в возможность такого. Но сейчас он зримо и ясно убедился в возможности ясновидения и вещих снов. Ещё и ещё раз, вспоминая тот, давний сон, и сравнивая со всем тем, что только что произошло с ним на этом форуме, он снова и снова убеждался, что тогда, во сне всё было в точности так, как сегодня наяву. Он снова и снова, прокручивал в памяти обрывистые воспоминая смутных образов сна, боясь вспугнуть возникающую в его душе смутную надёжду. Пока ещё совсем эфемерную надежду. И с каждым мгновением он всё больше наполнялся восторгом, так как что-то подсказывало ему, что если это действительно так, и сон может быть настолько вещим, то это открывает ему какие-то новые горизонты и возможности. Пока ещё совершенно не ясно какие, но он уже был полностью во власти этих, непонятных, неопределённых, но чем-то неуловимо манящих и согревающих его новых надежд.

Он вспомнил, при каких обстоятельствах он увидел этот сон. Этот сон пришёл к нему в салоне госпожи Зары. Туда ему рекомендовал зайти Егор. Подлечить нервы. Они очень расшалились в период дефолта. Он был там один раз. Только один раз. Так как после первого же сеанса нервы сразу пришли в норму. Ему просто дали выпить какую-то гадость, и он заснул. И проснулся спокойным и умиротворённым. И когда он спал, он видел сон. Сон, который оказался вещим. Сон, который через несколько лет, сегодня, стал явью!

— Ну что, рыжий, теперь домой, а то я, как ты слышал, по делам спешу — прервал его размышления его новый не то наперсник, не то конвоир.

— Пал Палыч, день сегодня был тяжёлый. Сначала ваш визит, потом форум, затем эта Новодворкина, будь она не ладна. Мне бы восстановительную процедуру пройти, нервишки подлечить.

— Так тебя в больничку что ли оттаранить?

— Да ну их эскулапов. Что они могут? Только анализы брать. Мне бы к госпоже Заре.

— К шлюхам что ль? Ну, ты, рыжий, кремень. Правильный мужик. Так и надо! Слушай! А давай с нами к косорылой, там же, ты слышал, молодые шлюшки будут, там каждый хер сегодня будет на боевом счету!

— Да нет, Пал Палыч, вы не поняли. Она что-то вроде ведьмы, или гипнотизерши. Она успокаивает и возвращает сон.

Видно на слове «сон» Толик как-то выдал себя. Наверное, ему на доли секунды изменила выдержка, дрогнул голос, и Пал Палыч что-то почувствовал. Он внимательно, с подозрением, посмотрел на него, и задумался. Потом достал телефон и стал звонить.

— Пробейте салон госпожи Зары. Да, что-то вроде мистики. Сновидения там какие-то. Чем занимается? Есть ли наблюдение? Не опасно ли? Да, мой клиент, хочет туда подъехать.

Через пару минут пришёл ответ. Пал Палыч его внимательно выслушал.

— Ну, рыжий, дали добро. Вроде место надёжное, среди политбомонда модное. Там мы даже пост наблюдения установили. Сейчас тебя туда отвезу, и до завтра. А то ты сегодня, действительно, взволнованным был. Пошаливают то нервишки? Вроде взрослая девочка, а перед каждым трахом краснеешь как пионерка! Что, за такой талант клиенты дополнительно платят? — хихикнул он и ласково ткнул кулаком, начавшего уже было опять краснеть, Рыжего Толика в щёку.

 

Глава 5. Кабинет уродов

На Толика смотрели своими выпученными мёртвыми и слепыми глазами бесконечные ряды каких-то заспиртованных невероятно отвратительных и страшных мутантов. Трудно было понять, откуда могли взяться эти инфернальные, совершенно неземные экземпляры, настолько их исказили деградация и уродство. Некоторые из них походили на ящериц, другие на варанов, иногда встречались экземпляры похожие на каких-то раздувшихся покрытых струпьями и глубокими язвами змей, в некоторых можно было рассмотреть искажённые уродством черты млекопитающих и, даже, иногда отдалённо что-то человеческое. Некоторые монстры были совсем маленькие, другие заполняли собой всё пространство пожелтевших от времени склянок, и их мерзкие бесформенные отростки, хвосты, щупальцы, морды были буквально впечатаны в толстое стекло этих старинных колб.

Стены комнаты, в которой его расположили, были все в уходящих куда-то во тьму стеллажах, которые до самого потолка, были плотно заставленных пузатыми, одинакового размера сосудами с чудовищными экспонатами внутри.

И всех этих заспиртованных уникальных и неповторимых редкостных существ объединяло только одно — гримаса ужаса, боли и безнадёжного отчаяния зримо застывшая на их искажённых и измученных мордах. Их слепые выпученные, рвущиеся из орбит остекленевшие глаза, были полны невероятной и одинаковой для всех невыносимой тоски, с которой они, казалось, смотрели наружу. Словно процесс их заключения в эти склянки сопровождался такими невероятными мучениями, что даже, казалось, они имели не столько физическую природу, так как было невозможно представить, что нечто физическое способно вынести, и тем более породить, такую боль, какая зримо читалась при взглядах на них. Источником этой боли было что-то лежавшее за материальной гранью этого мира, что-то потустороннее, метафизическое.

Даже совершенно глухой и равнодушный к страданиям других, и вообще не ничего не воспринимающий что бы выходило за рамки его эгоистических интересов, (вот такой вот редкий и полезный талант!) Рыжий Толик, почти физически ощущал исходящее от этих, заключённых в банки существ, страдание. Казалось, что эти организмы были сгустки невероятной боли, и быть может, именно эта невыносимая, нескончаемая боль взорвала и искорёжила, их плоть, переродив их в мерзких чудовищ.

Толик сидел в кресле, которое стояло за круглым столом, покрытым чёрной скатертью. Напротив него, по другую сторону стола, располагалось другое кресло, которое было пустым. В середине стола горела одинокая свеча. Она была единственным источником света в этой мрачной комнате. Свеча горела неровно. Пламя плясало, то, почти затухая, то, резко вспыхивая вновь, разбрасывая вокруг шипящие искры. Беспокойные блики тусклого света нервно плясали на стёклах чудовищных колб. В этом дрожащем нервном свете и игре матовых отсветов, казалось, что обитатели чудовищных склянок живые. Чудилось, что они стонут, тяжело кряхтят, ворочаются, корчатся в страшных судорогах. Упираются, своей изломанной плотью что есть силы в стены толстого стекла, пытаясь его проломить. Преодолеть отделяющую их от мира преграду. Страшные сосуды, казалось, были полны жизнью. Чудовищной потусторонней, ирреальной жизнью, жаждущей вырваться из этих маленьких, давящих и душащих её, мирков на свободу. Выплеснуть наружу своё уродливое содержимое. Заразить всё собой. Сделать всю вселенную такой же уродливой и страшной, какими теперь были они сами.

Толику было явно не по себе. Предательский озноб холодил спину. Стены казались живыми, колыхающимися, гнущимися, тянущими к нему со всех сторон свои многочисленные уродливые клешни и щупальца. Иногда ему казалось, что ещё чуть-чуть и страшные стены изогнуться так, что смогут сомкнуться на нём, и он навеки будет сожран, впившимися в него бесчисленными жалами и челюстями, вырвавшимися из разбитых и раздавленных склянок.

Хотелось встать и бежать. Бежать из этой страшной комнаты. Бежать прочь из этого мутного и таинственного салона. Его уже всего трясло. Рыжая шевелюра взмокла от пота. Зубы стучали от чудовищного озноба в такт неровно пляшущего пламени трещащей свечи.

Его поместили в эту комнату, так как других свободных не было. Госпожа Зара тоже заставляла себя ждать. Его визит был внезапным и незапланированным, и поэтому особенно пенять не приходилось. Оставалось только ждать и терпеть. Из последних сил терпеть пытку страхом в этой чудовищной кунсткамере.

Вещий сон стоил того.

Вообще его сначала даже не хотели пускать в салон.

— Без записи нельзя — твердили непреклонные охранники.

Он попросил узнать на какое число можно записаться. Оказалось не раньше чем через два месяца. Это никак не могло его устроить, и он вежливо попросил сделать для себя исключение. Ему опять отказали. Он попросил ещё раз, заметив, что деятелям такого ранга, вообще то, отказывать опасно. Ему отказали опять. Это уже было совсем не правильно. Он повысил тон. Ему сказали, что не надо скандалить. Это уже выходило за всякие рамки приличия! Он начал прессинговать. Ему твёрдо ответили, что ничего нельзя сделать, а если он и дальше будет скандалить, то его удалят при помощи охраны. Что заняты все специалисты, и даже нет свободных комнат. Нет, он не сорвался, нет, он не кричал, что охранники ничтожества, что они не знают кто он такой. Что он этот салон вообще прикроет. Что ему надо именно сейчас, и именно к госпоже Заре. Ведь он же респектабельный джентльмен. Можно сказать образец достоинства и порядочности! Он просто попытался им всем внятно и в доступной для них форме объяснить, что нельзя отказывать таким как он. Ну, просто нельзя! Такие законы в этом мире!

Охрана оставалась непреклонной. Его заверили, что они прекрасно представляют, с кем имеют дело. После чего подошли ещё несколько «шкафов», его аккуратно взяли, подняли и ... вынесли на улицу.

Его! Анатолия Борисовича! Самого!

Нет, это было просто не мыслимо! Рыжий Толик испытал, пожалуй, большее потрясение, чем когда, сегодня утром, войдя в свой кабинет, увидел развалившемся на его рабочем месте Пал Палыча. Определённо, что-то случилось сегодня с мирозданием. Вселенная явно стремительно разрушалась и катилась к хаосу.

Наверное, это его и добило бы окончательно, навсегда избавив от дальнейших мучений, если бы не Пал Палыч. Водитель, увидев шефа в таком состоянии, сразу ему позвонил. Скоро, заложив невероятный вираж перед превратившимся в красный раскалённый столб Рыжим Толиком, тормознул гэленваген.

— Ну что, опять краснеешь, девочка. Ну, ни на минуту тебя оставить нельзя. Я что, не имею право на отдых? Да меня Кеша с Муцуомовной ждут давно, а я тут твои дурацкие проблемы решаю. Имею я, или нет право на досуг? — сплюнул Пал Палыч и направился к входу в заведение.

Там он устроил такую конкретную распальцовку, что побелевшие, дрожащие и как-то пригнувшиеся охранники, почти на четвереньках, гурьбой вывалились из салона, и бросились, спотыкаясь и падая, наверное, от волнения, к Толику. Подняв его на руки, под строгим присмотром Пал Палыча, они аккуратно внесли его, в заведение и поместили в эту комнату. Единственную свободную, на тот момент.

Свеча уже почти догорела.

И без того уже взмокшего и дрожащего Толика, буквально сводила с ума мысль о том, что же будет с ним, когда она погаснет совсем. Конечно, надо было встать и уйти, но он как зачарованный смотрел на огонь свечи, прижавшись к краю стола, весь как бы уже лежа на нём, неосознанно тянясь к умирающему источнику света, словно этот едва дёргающийся огонёк было последнее, что связывало его с жизнью.

Он уже впал в какое-то вязкое полуобморочное состояние липкого, парализовавшего всего его, ужаса. Он уже не понимал, спит он ли, бодрствует ли. Он уже ни о чём не думал. Всего его заполнил леденящий страх остаться в темноте. Как зачарованный он смотрел на гаснущую свечу, понимая, что когда она погаснет, то окружившая его со всех сторон тьма навсегда поглотит его. Он словно чувствовал, как за сжимающимся кругом света, собираются, чтобы разом набросятся на него, истомлённые и распалённые долгим ожиданием, чудовища. Он буквально физически чувствовал, как они сопят и ворочаются, с нетерпением ожидая только одного, когда погаснет свеча.

Не в силах сбросить с себя этот морок, он лишь смотрел зачарованно и дрожа от страха на еле пляшущий догорающий огонёк пламени над лужицей растопленного воска.

Огонёк, судорожно дёрнувшись, и вспыхнув последний раз особенно ярко, погас. Тьма обрушилась на Толика. Он, что есть силы, зажмурил глаза, и из него, выворачивая и забирая вместе с собой всё его существо, вырвался крик. Он орал и орал. Он весь превратился в этот безумный крик. Словно он пытался стать звуком, только этим неистовым звуком, и таким образом вырваться из этого, обступившего его со всех сторон, кошмара.

Он не помнил, сколько времени это длилось. Постепенно он стал уставать. Силы орать скоро полностью иссякли. Медленно к нему стали возвращаться чувства и ощущения. Судя по ним, он ещё был живой. Вроде ничего не болело. Только ясно чувствовался озноб. Толик сжался, замер и осторожно прислушался, по-прежнему не открывая глаза. Было слышно его неровное дыхание, стук зубов, шум в ушах, и как бешено колотится его сердце. Кроме того, он явственно ощущал какое-то тепло перед своим лицом. Наконец Толик решился открыть глаза. И тот час же его ослепил свет. И снова безжалостной волной на него обрушился непереносимой ужас, сжигая безумной болью его сознание. Потрясённый этим ударом, Толик вновь резко зажмурился и заорал. Когда он опустошил всего себя этим криком, у него, после, непонятно сколько длившегося, периода полного чувственного небытия, поначалу неуверенно и мучительно долго стал разгораться слабый огонёк сознания. Постепенно сквозь хаос вновь возникших чувственных ощущений стали пробиваться первые беспорядочные и путаные мысли. Когда они приняли некоторое подобие стройности и системы, он понял:

— Свет! Был свет! Откуда свет?

Он разжал веки. В глаза опять ударил свет. Некоторое время он не мог никак сообразить, что же так слепит его. Наконец зрение стало понемногу фокусироваться, и он увидел перед собой горящую свечу. Ещё через некоторое время он разглядел, что свечу на вытянутой руке, прямо перед его глазами, держала госпожа Зара.

Толик затравленно смотрел на уродливую ведьму, инстинктивно отстраняясь от неё, вжимаясь в высокую спинку стула, трясясь и стуча зубами. Наконец, ведьма, видно убедившись, что клиент пришёл в себя, поставила свечу в центре стола, и села на кресло с противоположной стороны от Толика.

Зара достала маленький мешочек, и бросила в сторону Толика щепотку како-то порошка. Пылинки ярко вспыхнули маленьким разноцветным фейверком запалясь от пламени свечи. И в то же мгновение к Толику вернулось самообладание.

Ему даже стало несколько стыдно за свою слабость.

— Да дал маху! Какого то колдовского реквизита так испугался. Да совсем нервы сдали! Какой тяжёлый день! Никогда со мной такого не было. Понятно ведь, что всё это туфта. Муляжи. Наверняка все эти мутанты пластмассовые, иначе, где столько таких уродов набрали. Хе-хе-хе ...Однако умеют, сволочи, преподнести товар! Обработать клиента. Вот пиар так пиар! — подумал он, и решил, чтобы восстановить своё реноме, он теперь не заговорит первым.

— У них время деньги, клиенты поджидают, долго молчать не смогут. Других дурачить надо — рассуждал он, насупившись и приняв гордую и неприступную позу.

Однако Зара всё также молча сидела, совершенно не шевелясь, словно превратясь в восковую куклу, совершенно не собираясь ничего говорить. Она лишь пристально смотрела на него, казалось, остекленевшим, не мигающим взглядом. Присмотревшись, Толик понял: она и не дышит! Пожухшая её старая кожа вся в пятнах и уродливых буграх казалась совершенно не живой, какой-то восковой. Пламя свечи отсвечивало в её выпученных глазах, такими же странными и тревожными бликами, как и на стеклах банок, и светящихся сквозь их мутное стекло, затаившихся в них мёртвых зрачках заспиртованных уродцев. Толик, не в силах выдержать этот взгляд, отвёл свои глаза в сторону, и вдруг его пронзило.

Ему почудилось, вдруг, что Зара это один из экспонатов этого паноптикума, вылезший из банки, когда он в ужасе орал в темноте. Эта дикая мысль, тем не менее, показалось ему настолько реальной, что он вновь задрожал и стал оглядываться вокруг, в поисках пустой колбы, наличие которой смогло бы подтвердить его догадку.

Но, куда бы он не бросил свой взор, он всюду сразу натыкался на глаза очередного уродца. Казалось, что они сами искали его взгляда, и все они пытливо и пристально разглядывали его своими неподвижными зрачками. Какое то время он ещё держался, но скоро, самообладание вновь стало его покидать. Его опять забил озноб, и он не выдержав, заговорил:

— Можем ли мы перейти в другое помещение?

— Нет — ответила Зара.

— Они все заняты?

— Да.

— Тогда я хотел бы, чтобы вы помогли мне как в прошлый раз увидеть вещий сон. Это возможно?

— Все сны вещие. Только не каждая весть понятна нам.

— Знаете, мне бы хотелось приступить к сеансу.

— В этой комнате вам нельзя спать. Это может быть очень опасно для вас.

— Но меня привели именно в эту комнату.

— Вы сами ворвались в неё.

— Ну, тогда я, пожалуй, уйду.

— Эту комнату нельзя покидать, не оставив плату.

— То есть, сеанс вы мне не дадите, а плату вам плати? За что? За созерцание этих пластмассовых мутантов? Я, вы хоть знаете кто я? Я плачу только за товар. Мне нужен только вещий сон, как в прошлый раз. За него я готов заплатить. Если желаете, в тройном размере. Я готов. Я не жадный. Но за сон. Только за сон. За то, что я сидел несколько часов при свече среди этих уродцев я платить, не намерен.

Зара молчала.

Толик стал терять терпение. Он твёрдо решил уйти и натравить на этих шарлатанов Пал Палыча.

— Пал Палыч их быстро в норму приведёт. Как шёлковые будут, сами ко мне приезжать будут по первому чиху. А то запись на два месяца вперёд, совсем обнаглели. Не с тем связались! — кипел он.

Как всегда, когда ему казалось, что его надувают, он стал энергичен, сосредоточен и смел. От недавней слабости не осталось и следа. Толик стал оглядываться, ища выход. И тут он сделал неприятное открытие — двери не было! Всюду были непрерывные стеллажи полные склянок с уродцами.

Нет, он понимал, что дверь, конечно же, есть. Как же без неё. Какой-нибудь стеллаж отъезжает в сторону и все дела. Обычное дело. Но только вряд ли он её сможет найти. Ну не бить же склянки. К ним даже подойти противно. Фу, мерзость!

— Что же делать? Конечно, ничего с ним не случится. Эти шарлатаны не сумасшедшие, они знают, что Пал Палыч в курсе, где он. Видно, твари, решили вытянуть с него бабок побольше, вот и нагоняют таинственности. Ну, ничего у них не выйдет! С ним этот номер не пройдёт! Не на того напали! Не хотят честно бизнес делать, он им покажет ...

Повинуясь какому-то внезапному импульсу, видно от усталости и напряжения, уже началось помрачение рассудка, Толик решительно залез на стол. Подложил себе под голову подушку с кресла, и лёг, скрестив рук на груди. Конечно ситуация и положение дикое, он сам удивился тому, что он делает. Но ведь как-то весь этот, так измучивший его, балаган, надо было же кончать.

— Ну, раз выхода нет, я тут посплю.

Неподвижное лицо, казалось мёртвой, старухи исказила гримаса неподдельного ужаса:

— Что вы делаете! Не надо! Тут нельзя спать! Нельзя! Нельзя! Это опасно, опасно! Очнитесь, в кабинете уродов нельзя спать! В кабинете уродов опасно просто находиться, а спать тем более ...

Но Толик не слушал её визгливые крики. Лишь с удовлетворением отметил:

— Во как заполошилась!

Видать, он выбрал правильную тактику, будет так лежать, гордо и неприступно, пока они его не выпустят. Ну, не бить же склянки, он всё ж таки такой солидный деятель, не пристало ему буянить....

— Однако какое романтическое название «кабинет уродов». Хи-хи-хи. Подумаешь «кабинет уродов». Слабо вам меня напугать. Я во время приватизации и дефолта такого насмотрелся, что все ваши «кабинеты уродов» для меня — тьфу! Кабинет правительства молодых реформаторов, пострашнее будет. Хи-хи-хи — подумал он и сладко зевнул.

Только сейчас, растянувшись на столе, он понял, как он устал, как он устал ...

Страх сразу прошёл. Ему стало даже смешно от того, как он мучался мгновение назад.

— Страх приходит когда ситуация вынуждает бездействовать. Ничто так не разъедает человека как вынужденное бездействие в ожидание неизвестного. Страх сидит внутри, и он сломает любого, если дать ему выйти собственной неуверенностью. Любой страх легко преодолеть, просто начав активно что-то делать. Главное проявлять активность, не рефлексировать, не фантазировать, не пытаться предугадать возможные варианты, а действовать. Недаром эти шарлатаны так долго держали меня в вынужденном бездействие. Всё понятно, это у них такая предварительная обработка, они хотели сломить мою волю, чтобы было легче дурачить меня. Совершенно элементарный приём. И надо признать, действенный. Но со мной они просчитались! Не на того напали. Меня не сломить. Я им покажу! Не будь я так измотан сегодня, я бы совсем не поддался бы страху. А сейчас надо восстановить силы, чтобы показать им, что со мной все их ухищрения оказались напрасными — он зевнул, совершенно не обращая внимание на прыжки и ужимки всполошившейся старухи.

Душевное равновесие стремительно возвращалось к железному командору реформ.

 

Глава 6. Сон в кабинете уродов

Толик почувствовал, как его придавила усталость. Действительно, до чего же мучительный день! Ему нужно было просто полежать, немного расслабится. Умиротворённо он смотрел вверх, чувствуя, как его накрывает волна расслабления.

Глядя снизу вверх Толик, заметил, что с этого ракурса комната выглядела несколько иначе. Во-первых, она расширялась к верху. Во-вторых, его поразила огромная высота стен. Казалось, что он лежит на дне глубокого и широкого колодца, суживающегося к низу. Где-то там наверху виделись очертания накрывающего этот колодец купола, и тёмное пятно гигантского колокола, поблескивающего в первых лучах рассвета, льющиеся через окна подкупольного барабана.

— Скоро он зазвонит — вздрогнув, подумал Толик, и бросил взгляд на стены.

Ему теперь ясно было видно, что, то, что он раньше принимал за стеллажи, были земляными террасами, высотой примерно с пол метра. В стенах этих террас были сделаны не глубокие углубления, где-то полтора метра длиной, с полметра глубиной, и сантиметров тридцать-сорок высотой. Перед каждой такой «кельей» стояла догорающая свеча.

В этих, больше напоминающих норы, «кельях», кряхтели и стонали, ворочающиеся в коротком, кошмарном забытье, его соратники по демократическому лагерю.

Грудь давила тяжёлая, индивидуальная, верига. Толик, глухо кряхтя, стал вылезать из своей норы. Верига очень мешала, железный ошейник, на котором на короткой цепи висел пудовый крест, больно натирал шею, цепь цеплялась острыми заусенцами за ветхую рясу. Звеня веригою, Толик кое-как выбрался на террасу, и пополз вниз, на дно.

Он и раньше не любил толкаться в толпе во время общей побудке, и предпочитал заранее подползти к выходу. Ну а сейчас, когда он получил долгожданную должность, он обязан был до звука первого колокола уже быть внизу. А, судя по тому, что свечи почти все погасли, и сквозь думку испарений от обитателей этого узилища сверху пробивались первые голубоватые лучи света, колокол должен был зазвонить с минуты на минуту.

Узники спали нервно. Ворочались, скрипели зубами, плакали, стонали. Всё пространство храма, заполнял тревожный и болезненный шорох.

Толик остановился около одной из нор, из которой раздавались тяжкие, полные невыразимого страдания, чмоки.

— Егор, ты как? Жив? — прошептал он, встав перед ней на четвереньки и заглядывая внутрь.

Из норы показался истощённый до крайней степени Егор Гавнодар, давний его соратник.

— Крошечки нет пожевать, брат? Спасителя нашего ради — просипел он плаксиво.

— Да откуда, вечный пост ведь — сокрушённо ответил Толик.

Егор зачмокал тоскливо и безнадёжно и, невыразимо болезненно кряхтя, уполз, с протяжным стоном, обратно в глубь норы.

— Да ещё похудел, видать недолго ему осталось — с грустью подумал Толик.

Дело в том, что Егор худел. Стремительно худел. Терял жир. Непонятно откуда, наверное, эту было обычное для их теперешнего состояния «прозрение», но Толик, как и Егор, знал, что, потеряв последнюю каплю насосанного им из народа за годы реформ жира, Гавнодар испустит дух.

Собственно смерть была не редкой гостей среди обитателей этого места. То там то здесь Толику попадались «кельи» перед которыми не было догорающего огарка, и вместо стонов оттуда несло зловонием разложения, резким даже по сравнению с общей гнилостной и сырой атмосферой.

На нижней площадке, мутными тенями, уже бродили очнувшиеся послушники. Они, как и Толик, были несколько выше рангом основных обитателей этого богоугодного заведения. Они были послушниками братьев стражей правоверной революции, и им доверялось носить посохи братьев. Несмотря на то, что посохи были крайне тяжёлыми, носить их было всё ж таки легче, чем таскать коллективные вериги.

Наконец послышался скрип раскачиваемого колокольного языка. Плач, стоны, всхлипы, крики, и скрежет зубовный исходящий из многочисленных нор резко усилился. Отворились большие двустворчатые двери и на нижнюю площадку вышли братья стражи правоверной революции. Они встали кругом, и к ним тот час же бросились послушники. Каждый из послушников пал ниц, перед своим наставником.

Толик лобызал, так полагалось по канону, подошвы сапог своего наставника, и просил его, простить свои тяжкие грехи и доверить ношение посоха исправления.

— Так и быть, грешный смердящий пёс, Бог, милостив, и позволяет тебе послужить сегодня во славу его — раздался над ним голос Пал Палыча, теперь брата Павла.

Как только братья, все разом, произнесли эти слова и воткнули рядом с пасшими ниц послушниками свои железные посохи, грянул первый звук колокола.

В ответ ему раздался дикий визг. Выскочив из нор, в низ по террасам посыпались «грешники», таков был статус основных обитателей узилища.

Но не все, услышав звук колокола, обезумив, в страхе вылетали из своих нор и катились вниз по террасам, многие, наоборот, пытались поглубже забиться внутрь, дрожа и визжа от страха.

Именно для выковыревания таких, и получали Толик, и другие «послушники» эти чудовищные, острые, крючковатые посохи. Подбегая с таким посохом к норе, где затаился очередной «упорствующий во грехе», Толик тыкал несколько раз внутрь острым концом, а потом вытягивал визжащего грешника, подцепив крюком.

— Что, сволочь демократическая, не хочешь каяться! Просрал демократию, и что, думаешь, что так сойдёт? Небось, когда надо было, не поддержал наш союз правильных сил? А ну вылезай на покаяние! — сладострастно кричал он, стараясь заглушить неистовый гул колокола, и как можно сильней ткнуть очередную жертву, желательно прямо в глаз.

Лишь перед норой Гавнодара он явно мухлевал, тыкал пару раз для проформы и шёл дальше. Но сегодня, в этот момент над ним оказался брат Павел.

— Что же ты, пёс смердящий, грешник непрощаемый, Бога обмануть хочешь? — грозно спросил он.

Толик воткнул, как полагается шест в землю, и пал ниц перед суровым наставником.

— Прости, брат наставник, устал. Устал, сил не хватило. Я замолю грех, замолю. Прикажи, брат наставник, зубами этого грешника вытащу. Только не губи, не губи — зарыдал Рыжий Толик.

Брат Павел выдернул из земли посох, и саданул Толика поперёк хребта. Затем, что есть силы, ткнул посохом в глубь гавнодаркиной норы. Оттуда послышался мерзкий протяжный хрип, и всё затихло. Брат Павел крюком подцепил и вытащил из норы её содержимое.

Егор Гавнодар был мёртв. Удар ему пришёлся прямо в глаз. Сразу видно удар был настоящего профи. С первого раз, и сразу в очко!

— Ну, вот ещё один грешник представился. Славу богу! — удовлетворённо просипел свирепый монах.

— Ну а ты, пёс, не достоин быть послушником, ступай опять в грешники.

— Пал Палыч, не губите. Вспомните, мы же так долго, так долго вместе были. Помните, вы же сами говорили, мы друг без друга... — завыл в отчаянье Толик.

— Какой я тебе, грешник, Пал Палыч? Совсем бес тебя одолел. Получай пёс! — и брат Павел обрушил на хребет Толика лавину ударов. Затем, почти уже бездыханное тело, брезгливо столкнул ногой вниз.

Когда Толик очнулся, ему выдали свечу и нацепили «коллективную веригу». Грешников строили в ряд, соединяли их ошейники цепью, на которой висело тяжёлое кадило. Скоро скорбная процессия отправилась на богомолье.

Из подземелья, в облаке ладана, потянулась процессия кающихся демократов. Истощённых грешников бросало под тяжестью вериг из стороны в сторону. Паникадилы мотались и раскачивались с чудовищной амплитудой, создавая реальную угрозу зашибить любого неосторожного прохожего. Сильно дымили. Цепи скрипели, заглушая пение псалмов.

По бокам процессии шли братья стражи правоверной революции. Рядом с ним трусили, таща тяжелые посохи, послушники. Братья внимательно следили, чтобы грешники пели псалмы, били поклоны и крестились. Заметив, что кто-нибудь отлынивает, они посылали послушника наказать аспида. Ткнуть ему острым концом посоха в спину.

Толик почувствовал резкую боль в спине. Он обернулся и увидел, что только что ему в спину ткнул посохом Алик Кохер.

— Толик, прости, но сам понимаешь, я эту должность только что получил. Боюсь потерять. Поэтому потерпи, надо мне себя хорошо показать. Ну, ты же понимаешь? Мы же из одной команды — и Алик Кохер саданул Толика ещё несколько раз.

Это он уже мерзко выслуживался. По канону достаточно было ткнуть грешника всего лишь один раз. Но, действительно, Толик понимал — должность. Сам так, когда был на ней, так же делал.

— Да не все могут, как я, идти ради друзей и соратников на такие жертвы! Вот я, пожалел, Гавнодара, эх-х-х! — застонал он, не в силах сдержать приступ жалости к самому себе.

Его захлестнула злоба на своего бывшего соратника. Не на Кохера, на Гавнодара.

— Умел, сволочь, жалость к себе вызывать! Вот, мол, я такой непрактичный, только теоретик далёкий от практики. А всё на меня спихнул. Гад, да от него все мои мучения. Да ещё даже здесь, перед смертью нагадил. Надо было его посохом, посохом, в жирное рыло. В глаз, в глаз, в свинячий глаз! Намутил, втянул в реформу, так получай... — Толика душили рыдания.

Он уже не мог сдержать слёз, от осознания того, что теперь он уже не сможет расквитаться с этой жирной сволочью.

— Что раскаиваешься, рыжий? Понял, какие на тебе грехи тяжкие? — раздался голос брата Павла.

— Терпи, терпи, кайся, будешь так же раскаиваться, орошать земля слезами горьким, то возлюбит тебя Господь. Когда очередной послушник издохнет, замолю за тебя слово, может, опять в послушники возьмём.

— Каюсь, каюсь, брат Павел. Понял, понял какие грехи на мне тяжкие! Нельзя жалеть демократов. Грешники они, нет им спасения. Да я этого Гавнодара... Возьмите в послушники — бился в истерике Рыжий Толик.

Процессия шла по улицам города. Москва сильно изменилась. Например, полностью пропала реклама. Её заменили картины с религиозными сюжетами и обширными цитатами из святого писания, так что Евангелие можно было полностью прочитать, просто гуляя по улицам. Поражало обилие церквей. То там, то здесь высились кресты. Вообще в кресты были превращены, казалось, все фонарные столбы. Мужчины были все бородатые, в косоворотках на выпуск и портах, заправленных в сапоги. За европейское платье можно вполне было получить статус «грешника» и попасть на «покаяние». Конечно, не такого строгого поста, (вечного поста) как в том богоугодном заведении, где «каялся» Толик. Поражало так же, как обилие церковных лавок, так и размеры некоторых из них. Например, церковная лавка величиной с «Ашан». (Раньше там действительно располагался этот универмаг.) На перекрёстке стоял автобус с непрозрачными стёклами и надписью на борту: «Передвижная часовня для проверки наличия нательных крестов». Время от времени два брата стражника приглашали внутрь того или иного прохожего. Вся молодёжь ходила в рясах. Это была обязательная школьная и студенческая униформа. Женщины естественно только в длинных платьях и чёрных платках. К их длинным и широким юбкам жались многочисленные ребятишки, так как все контрацептивы и аборты были строжайше запрещены.

Все продовольственные магазины были закрыты — так как был пост. Только в многочисленных церковных лавках по карточке прихожанина выдавались постные наборы и святая вода.

Да, с победой истинного правоверия, в стране утвердился настоящий порядок, за которым строго следили многочисленные братья стражи правоверной революции.

Наконец грешников привели к храму. Как все храмы правоверия основные его помещения находились в глубоких катакомбах. Это восходило к древней традиции, когда первые адепты правоверия многие века были вынуждены скрываться от преследования властей в глубоких подземных убежищах. Времена преследований прошли, но то, что храм должен был располагаться под землёй, уже вошло в канон. Над поверхностью возвышались лишь огромные, сверкающие купала на ротондах. Под этим куполами висели колокола, возвещающие своим голосом миру об огне истинной веры, горящим в подземных, уходящих и суживающихся к низу глубокими террасами, храмах.

Все храмы были соединены между собой глубокими подземными галереями, так что под поверхностью города лежал целый мир, из путанных галерей, террас храмов, потаённых скитов, где совершали свой молитвенный подвиг отшельники ... Целый мир лежал под землёй, сокрытый от глаз, лишь сверкающими куполами разрывавший её поверхность и звоном колоколов возвещавший о себе.

И ни мирянам, ни тем более «грешникам» вход в этот таинственный мир был невозможен. Для мирян были доступны лишь террасы храмов во время службы, для «грешников» террасы их страшного узилища.

Поэтому «грешников» в сам храм их, конечно же, не пустили. Вход нечистым туда был запрещён. Страдальцев посадили на колени на некотором расстояние от него. Площадка для «грешников» специально была посыпана острым гравием, и, следовательно, стоять на коленях было сущей пыткой. Братья вместе с послушниками ходили вдоль рядов кающихся грешников и строго следили, чтобы они молились и регулярно били земные поклоны. Если кто-то отлынивал, то тогда, по приказу брата, в ход шли, естественно, посохи.

Толик с грустью смотрел на возвышающийся перед ним гигантский купол, ослепительно сверкающий в лучах утреннего солнца. Но ни стройные колоны ротонды, идущие по периметру барабана, ни чудесные блики на ребристой поверхности позолоченного купола, ни стаи белых голубей, вдруг резко поднявшихся после первых ударов колокола и окруживших купол белым светящимся облаком разрезанным многочисленными лучами восходящего солнца, ни поток нарядно одетых верующих, идущих на службу не интересовали его. Он весь сосредоточился на собственных ощущениях и воспоминаниях. Его всего поглотила боль. Толику было больно, особенно больно с непривычки, ведь он уже давно не сидел на коленях перед храмом, благодаря своей прежней должности. Но не столько физическая боль сжигала его, как страдание от кошмара воспоминаний о том, как правоверие поглотило страну, уничтожив его блестящую карьеру и превратив его судьбу в нескончаемую пытку.

— А ведь было так хорошо! Если бы не это правоверие, как бы было всё хорошо!

Рыдая от боли и тоски по безвозвратно потерянному «раю» либерализма, он что-то мычал, отчаянно двигая губами. Искусно имитируя, как ему казалось, покаянную молитву.

 

Глава 7. Опасность правоверия

Скоро он полностью оказался во власти бесконечно мучающих его воспоминаний о том, как они докатились до жизни такой.

— Кто бы мог подумать, что всё так обернётся. Ведь, казалось, всё предусмотрели, всё просчитали. Не должна с этой стороны беда была выползти — сокрушался он.

Действительно верхушка праворверной церкви была вся сгнившая. Их люди. Педерасты, стукачи, сребролюбцы. Осыпанный деньгами и привилегиями, иерархат полностью разложился, и делал одно общее с властью дело. Дурачил через правоверие быдло. Собственно государственная правоверная церковь была превосходным отстойником, коллектором, куда сливались все, не вписавшиеся в безжалостную реформу, отходы «либеральной модернизации».

Попав под влияние государственного правоверия, все эти униженные и обездоленные переставали быть опасными. Бредовое правоверие погружало их в мир иллюзий, дезориентировало, внушало, что не надо надеяться на себя, не надо пытаться бороться самим, а надо лишь молиться, и ждать исполнения пророчеств. Вместо ясной и чёткой картины мира, где центром является человек, его воля и его борьба, правоверие погружало в мир неведомого, принципиально не познаваемого, алогичного «промысла божьего», где не было место борьбе, а лишь молитвы и упования. В иллюзорный мир грёз, фантазий и несбыточных надежд. Заменяя реальность мечтами психически ненормальных адептов прошлого...

Более того, само сознание исповедующей правоверие публики становилось неизбежно шизофреничным. Даже если туда и попадал нормальный человек, то, поварившись в этой бредятине, он неизбежно терял адекватность. Так как не было никакой возможности примирить в одной голове без риска там что-нибудь основательно сломать, иудофилие библии и антииудаизм Евангелия, царя Иудейского и умученного жидами мальчика Ющинского, официальный национализм и «нет ни эллина, ни иудея», пафос борьбы с грехом и практику, что любой грех прощается, стоит лишь покаяться, плодитесь и размножайтесь и умерщвление тела и безбрачие ....

Примерить весь этот коктейль, могло, очевидно, только лишь чудо. В постоянном ожидание, коего, и находилась вся правоверная публика.

Собственно, это и была задача правоверия в рамках государственной политики — расщепить сознание людей на полные противоречий, никак логически не стыкуемые друг с другом блоки, и тем самым не дать утвердится ясному и чёткому сознанию о необходимости жёсткого и бескомпромиссного сопротивления режиму. Сделать так чтобы человек никогда не сказал: моя жизнь — это моя борьба, а лишь вечно ждал пришествие чуда.

Всё было хорошо. Верховный иерарх Лексий, твёрдой рукой вёл, куда надо и как надо, своё обширное хозяйство, набивая мошну беспошлинной торговлей табаком и водкой, и легко успокаивая верующее быдло красивыми миражами о пришествие чуда, проповедуя смирение, непротивление и любовь к власти.

Всё было просто замечательно. Если бы не жара. Было очень жаркое лето. Невероятное жаркое лето. Всему виной оказалась небывалая жара.

Всё, казалось, совершенно всё горело. Высыхали озера, милели реки, воздух был наполнен чудовищной гарью. Люди буквально сходили с ума. Видно, эти, вызванные этой природной аномалией, психологические нагрузки явились последней каплей замкнувшее уже готовое к взрыву сознание правоверных. Как будто горящие леса сожгли последние предохранительные блоки, в итак уже исковерканных и ослабленных исповеданием правоверия головах её духовных чад.

Надвигался праздник Ежегодный праздник, который традиционно собирал толпы паломников. Чествовали святого, который, по преданию, должен был воскреснуть. Вообще то юбилей, когда ждали его воскрешение, уже прошёл. И ясное дело никто и ничто там не воскресло. Но всё равно, каждое лето, толпы правоверных стекались в маленький городок, где была обитель этого святого.

Вот и в это лето туда пошёл народ. Тихий и забитый, он, с маниакальным стремлением черепах, ползущих на гавайские пляжи в период откладки яиц, шёл и шёл, не смотря ни на что, преодолевая все кордоны, молчаливой и покорной массой, сдержать которую не было никакой возможности.

Как будто что-то лопнуло и людская масса, даже толком не понимая зачем, повинуясь чему-то неведомому, дружно потекла в одном направлении.

Напрасно все органы государственной власти пытались остановить и уменьшить это движение, напрасно Верховный Иерарх сделал специальное послание о том, что не стоит ждать в это лето воскресения, и молитва в своём приходе так же благотворна, как и на могиле святого. Напрасно иерархат разослал по всем приходом инструкции, что надо сделать всё возможное, чтобы ограничить число паломников, так как есть опасность давки. Напрасно отменялись поезда, паломники пересаживались на автобусы, напрасно останавливались автобусы, паломники ехали на попутках, напрасно останавливалось автомобильное движение, паломники шли пешком, напрасно закрывались дороги, паломники шли какими-то ведомыми одним им путями и тропами, неведомо как преодолевая все препятствия.

Войска, милиция, многочисленные спецслужбы, вездесущий Сойгу со своим УЧС (управление чрезвычайных ситуаций), всё оказалось бесполезным. Туда пошёл, по крайней мере, было такое впечатление, весь народ. И сдержать его не могла уже ни какая сила. Все предпринятые меры оказались тщетными.

Чудовищные толпы, собравшиеся на месте религиозного праздника, и без того наэлектризованные, в условиях невероятной жары, почти в полуобморочном состоянии, задыхаясь в облаках гари от пылающих торфяников, слезящимися глазами жаждали увидеть чуда.

А когда жаждут чуда оно, как правило, случается.

Когда выносили мощи, конечно под вооружённой охраной, со всеми предосторожностями, какая-то полоумная заорала:

— Вижу, вижу, воскрес, воскрес! Спаситель наш!

И тут же безумие пошло по толпе. Они увидели! Что не понятно. Может, в облаке гари мелькнул какой-то силуэт, может, сверкнул на хоругви или стекле иконы блик... Движение процессии было остановлено. Путь перекрыла возбуждённое толпа. По началу милицейское оцепление как-то сдерживало прозревших безумцев, хотя с каждой минутой расстояние между обезумившими верующими и мощами сокращалось. Были вызваны подкрепления, и ещё оставалась надежда, что спешащие на помощь внутренние войска смогут рассеять толпы безумцев.

Катастрофа произошла, когда зазвонил колокол.

Как потом выяснило следствие, причиной этого были совсем не потусторонние силы. Когда весть о, якобы воскресении, дошла до Клима Слышазвонова, он, почему-то решил, что надо звонить в колокол. Почему, он так и ни смог внятно объяснить следствию.

— Зачем звонил то? Кто тебя на эту провокацию подбил? — допытывался следователь.

— Так ведь радость то, какая! Пророчество свершилось! — лопотал он, глупо улыбаясь.

— А сам ты воскресение видел?

— А как же, люди сказали!

— Какие люди, ты же ни с кем не общался же в эти минуты? — допытывался следователь.

— А вот, однако, сказали. Пожары лесные, это не спроста. Вся Русь горела святая, а миротечение ...

— Что, пожары тебе сказали? Ты тут дурочку не валяй!

— Знаки всё это промысла божьего. А сказали люди. А какие не помню. Бежали люди Божии, яко ангелы добрую весть несущие, и всем говорили: Воскрес, воскрес! Радость то, какая! Радость то, какая! Я сразу понял, надо бежать в колокол звонить. Радость то, какая!

И он впадал в какое-то радостное невменяемое состояние. Наверное, это на него снисходила благодать.

Услышав колокол, толпа вконец обезумила и смела первые кордоны. Испуганная охрана открыла беспорядочную стрельбу в воздух. Это толпу не остановило. Она достигла гроба с мощами. Возникла угроза реликвии. Охрана, практически в упор открыла огонь на поражение. Началась бойня. Топа отхлынула, но не ушла полностью. Отойдя на расстояние около тридцати метров, верующие встали на колени и затянули молитву.

И опять был шанс на выход из кризиса. Но тут произошло фатальное событие.

Как затем установило следствие, паломник Василий Уверов, во время свалки оказался под балдахином гроба с мощами. Испугавшись стрельбы, он под ним затаился. Когда он услышал, что стрельба закончилась, и послышалось пение молитв, он решил что можно вылезать. Так он появился на гробе с мощами, в самой критический момент перед доведённой до крайней степени экзальтации толпой.

Как впоследствии установило следствие, так как было сильно задымлено, то Уверов был виден неясно, скорее как силуэт. Заходящие солнце находилось за ним, и его лучи, подсвечивая клубы дыма, создавали иллюзию, что он окружён светом, и, от него исходят снопы света.

После его появления воцарилось молчание. Верующие смотрели на него, крестились и били поклоны. Их и, гроб с Уверовым, разделяла цепь, состоящая из вооружённых сотрудников спецслужб и солдат внутренних войск, находящихся в крайней степени нервного напряжения.

Василий Уверов вскинул руки и закричал:

— Радуйтесь люди правоверные! Воскреси! Воскреси, воскреси ....

Сотрудники правоохранительных органов решили, что это религиозные экстремисты-террористы прорвались с тыла, и что есть реальная угроза реликвии. Поэтому они открыли огонь на поражение.

Уверов был буквально разорван на куски перекрёстным массированным автоматным огнём.

После некоторой паузы, когда стоящая на коленях толпа, не издавала ни звука, она взорвалась криком и плачем:

— Убили! Воскресшего святого убили! Менты убили! Власть убила!

Но к этому времени подошли подкрепления, и началось побоище. К вечеру город был полностью очищен от толп паломников. Президент извинился перед верующими и верховным иерархом Лексием, за досадный инцидент. Верховный иерарх Лексий выступил с обращением, где заявил, что никакого воскресения не было, что мощи не пострадали и находятся под охраной в надёжном месте. Была создана комиссия, установившая, что причиной инцидента была жара, невероятный наплыв народа и чудовищное стечение обстоятельств.

Этому уже никто не то, что не верил, всё это просто перестало восприниматься. Для миллионов людей ИХ уже не просто как бы было. Миллионы верующих уже жили в совершенно другой реальности.

Люди стали собираться вокруг церквей по всей стране. Они уже не слушали священников, они благоговейно внимали паломникам — свидетелям тех событий. Их гнали от церквей. Они собирались по квартирам, в полях, на заброшенных стройках, в пустых колхозных коровниках, в каких то катакомбах. К ним присоединялись беглые монахи, сумасшедшие провинциальные попики, националистические экстремисты. Постепенно им начали покровительствовать некоторые настоятели монастырей.

К зиме они выработали концепцию: Надо всем миром идти в Москву, в храм Христа Крестителя, и собирать Собор. И они пошли. Скоро вся Москва оказалось запружена делегатами со всех приходов страны. Монастыри и многие приходы, не выдержав их напора, и стали на их сторону. Ежедневно новые и новые толпы правоверных приезжали, приходили, прилетали в Москву на Собор.

Конечно, в храм Христа Крестителя их никто и не думал пускать. Иерархат и не думал собирать Собор. Храм оцепили. Но они бродили всё возрастающими толпами вокруг и пели молитвы. Их начали арестовывать. Но это было не эффективно. Арест не был для них наказанием, наоборот они как бы сами стремились потерпеть от властей за веру. Да и было не понятно, что им собственно предъявлять? Ведь формально они ничего не нарушали, лишь стояли толпами и пели молитвы. Максимум на что могли пойти власти, так это сажать их на пятнадцать суток за административные нарушения, а потом этапировать по месту жительства. Они возвращались. На место арестованных прибывали всё новые и новые ходоки. Начали арестовывать благоволившим им священников и игуменов. Так как иеархат был заинтересован в разрешение этого кризиса, то этих священнослужителей начали назначать в далёкие приходы, или вообще отлучать от сана. Не смотря на ропот в церковных кругах, это оказалось наиболее эффективным средством, так как лишало смутьянов материальной базы. Просто лишало их мест постоя. Не имея пристанища, ходоки начинали бомжевать, спать на вокзалах, улицах, а это давало основание их арестовывать за административные нарушения. Каждую ночь многочисленные отряды внутренних войск проводили облавы и сгоняли всех, не имеющих ночлега в специально организованные концлагеря (тюрьмы просто не могли принять такого количества), где им ускоренным судопроизводством предъявляли обвинения и, затем, высылали, куда подальше от столицы. В какой-то момент власти поняли, что можно их просто не выпускать из лагерей, сославшись просто на то что, мол, суды просто не успевают оформить административное правонарушение, из-за обилия нарушителей. А так как они не собирались прибегать к насилию, а хотели только созыва Собора, то власть имела все шансы со временем взять ситуацию под контроль. Ведь Собор нельзя было созвать без повеления Лексия, а он, естественно, созывать его не собирался. Замаячила вполне реальная надежда постепенно всех смутьянов затворить в лагеря, и дождаться когда идея созыва собора улетучится сама собой. Ведь эту публику практически не надо было охранять, они смирно сидели, постились и пели псалмы, в надежде на чудесное избавление. Достаточно было добавлять в воду транквилизаторы и, как уверяли врачи, со временем морок должен был оставить паломников.

В один из дней этого кризиса Верховный Иерарх Лексий, плотно отобедав, нес торжественно и плавно свой живот в опочивальню. Он любил такие сладостные минуты неги и расслабления, когда после сытной трапезы его голова приятно пустела, заботы угодили куда-то прочь, мягкое тепло из живота нежно согревало его, и он как будто погружался в что-то тёплое, ласковое и приятное. Самое лучшее время предаться любимому занятию — дрёме. Предвкушая её, и почти уже засыпая на ходу, плавно плыл Лексий, словно в мягком облаке, в уже ожидающую его подготовленную мягкую постель.

Неожиданно в узком коридоре произошло какое-то вихреобразное, странное движение воздуха, засияло мягкое свечение, и перед ним возник старец. Иерарх даже на мгновение зажмурился, такой яркий свет исходил от его кротких и добрых голубых глаз. Был старец очень просто одет, согбен и опирался на тяжёлый посох. Он молча смотрел на Лексия и укоризненно качал седой головой.

Лексию он как-то уже один раз являлся. И тогда на Верховного Иерарха его появление произвело гнетущее впечатление. Он даже слёг в больничку на некоторое время. Но никаких за этим судьбоносных и опасных для него событий не последовало, да и врачи объяснили, что это всё пустое, так фантом сознания, игра воображения. Бывает, и совсем это не опасно. Ничего фантом плохого сделать не может, так как нет его на самом то деле. Всё это просто образы из подсознания. Иногда, особенно в моменты глубокого расслабления, сознание слабеет, вот они лезут. Внимание на них не надо обращать. Просто игнорировать, и тогда эти образу будут вытеснены чем-то другим.

Лексий решил так и сделать. Он некоторое время стоял и смотрел туда сюда, старательно разглядывая затейливые завитушки на плафонах. Призрак никак не уходил. Всё так же стоял на его пути, качая головой с укоризной, и, даже, как показалось Лексию, в уголках его глаз заиграли лучики насмешки, над его тщётными усилиями.

Это Лексия задело.

— Да что же это такое? Совсем жизни нет! Самому Верховному Иерарху проходу не дают — вспылил он и решил воспользоваться вторым способом изгнания подсознательных фантомов.

Для этого надо было пробудить, мобилизовать сознание каким-нибудь способом, например, обругать мираж по грубее.

Именно последним советом и решил Лексий воспользоваться.

— А ну пошёл вон, исчадие ада! Грешник мерзкий! Богохульник и сатанист! — выпалил он.

— Ты кого хаешь, сукин ты сын? — кротко ответил фантом.

— Иди, иди, ничего тут тебе не обломиться. Нечего мне мешать по коридору ходить. Это мой коридор. Я тут хозяин. Куда хочу туда и хожу. Изыди, сатана! Брысь, поганый!

— Ну, видать, ты совсем стыд потерял, пёс! — скорбно ответил призрак и со всего размаху опустил на голову Лексия свой посох.

После чего без остатка растворился в воздухе.

Лексий, было, зажмурился, и даже попытался, было, присесть, что у него, естественно, не получилось по причине невероятно распухшего пуза. Но и на этот раз, вроде, ничего страшного не произошло. Просто как будто коснулось его чела лёгкое и мягкое дуновение тёплого ветерка.

Лексий сразу повеселел.

— Ну, правильно врачи сказали, ничего эти призраки не могут мне сделать. Слабы они супротив моего авторитета то будут — обрадовался он и дальше поплыл вперёд по коридору.

И вдруг он понял, что чувствует наполненный водой целлофановый пакет, когда его кто-нибудь держит сверху и у него рвётся нижний шов. Словно что-то лопнуло и мгновенно разошлось у него где-то в районе паха, и все содержимое его существа стремительно вылилось куда-то вниз. Никакой боли не было. Всё просто утекло из него за доли мгновения.

Через несколько недель, на Соборе, светская власть была предана анафеме, а затем была провозглашена правоверная республика.

 

Глава 8. Знакомство с Алхимиком

— Да, если долго дурачить ожиданием пришествия чуда, то чудо может произойти внутри головы, того, кого морочили — прохрипел Толик, и тут же его потряс чудовищный удар посохом по хребту.

Толик рухнул на землю, но удары продолжались снова и снова. Наконец он услышал, как над его ухом кто-то засипел шепотом:

— Толик, это я, Алик Кохер, ты уж прости, брат, приказали. Ты уж молись, поклоны бей, а то сел как столб и задумался о чём-то. Нельзя же так! Ты же их сатрапов знаешь. Неровён час дадут мне приказ тебя совсем доконать. Помни, мы с тобой одна команда. Держись рыжий, не помирай.

— Жив ещё, сволочь. Живущий грешник. Добить, али как? — услышал Толик бодрый рапорт Алика.

Видно, он склонялся проверить, жив ли нарушитель канона.

— Да брось эту падаль. В узилище сдохнет — раздался грозный голос «брата».

На этот раз Толик почувствовал, что ему сломали что-то серьёзное. Возможно, он получил травмы, так сказать, несовместимые с жизнью. Судя по ощущениям, был перебит, или серьёзно травмирован позвоночник. И самое обидное было то, что он будет явно не в форме по пути обратно в узилище.

— Как не повезло, как не повезло! Какое неудачное стечение обстоятельств! — сокрушался он.

Дело в том, что когда грешники шли обратно в узилище, им разрешалось принимать подаяние. Сердобольные люди могли, в соответствие с каноном, кинуть им под ноги всякие там корки. Только кинуть, давать в руки грешникам вечного поста, строжайше запрещалось. Это был единственный источник пропитания этой категории грешников. И вот тут то надо было быть в форме, чтобы успеть опередить других конкурентов в борьбе за пропитание.

Чего естественно избитый Рыжий Толик сделать никак не мог. Уже двигаться представляло для него невероятное мучение, не то, что опередить шустренького жида Юсина, к которому он был прикован коллективной веригой.

— Поймите, Анатолий Борисович, я маленький, старый, больной, лысый еврей. А вы видный мужчина в самом расцвете сил. Вы ещё своё наверстаете, а у меня, быть может, это последний шанс — объяснял он Толику, ловко выдёргивая из под самых его ног очередную корку, пока тот, мучительно кряхтя и сгорая от боли, пытался за ней нагнуться.

В узилище Толика забил озноб. Он явно умирал. Чудовищная верига так сильно его давила, что, казалось, она уже проломила его грудную клетку, и находится в самом его нутре. С тоской он смотрел на молчащий колокол под куполом, каким-то не понятным образом зная, что когда он зазвонит, он умрёт.

Вот заскрипел, раскачиваемый звонарями, его чудовищный язык. Лихорадочное беспокойство, как всегда перед каждым пробуждением, охватило это мрачное место.

— Сейчас, сейчас, вот сейчас, сейчас зазвонит — метался в кошмарном бреду отходящий Толик.

Тут он явственно увидел, как вокруг колокола пошли какие-то лёгкие токи воздуха. Через мгновения они сложились в чудовищный вихрь. Вышедший из колокола смерчь, стремительно увеличиваясь в размерах, опускался все ниже и ниже, достигая всё новых и новых ярусов. Как только, он касался своими краями очередной террасы, так она сразу взрывалась болью, и от туда, словно их выбрасывала неведомая сила, вылетали обезумевшие, дико вопящие, грешники и кубарем катились вниз.

Вихрь достиг Толика, и тот час он услышал голос колокола. Этот голос потряс и оглушил его, как никогда раньше.

В то же мгновение он почувствовал, что раздавившая его верига судорожно завибрировала. Вибрация её всё возрастала, наконец, верига начала судорожно, рывками подниматься на встречу источнику звука. С каждым ударом колокола она всё стремительней тянулась к колоколу вверх, увлекая его за собой. Толик летел вслед за рвущейся вверх веригой, чувствуя, что что-то рвётся у него в груди, что связывает его с ней. Ещё один удар колокола, и верига, с жуткой болью, оторвалась от него, стремительно устремясь к куполу. Толик же полетел в низ.

Мимо него стремительно пролетали ярусы узилища, и с каждым ударом колокола, словно неведомая сила наносила по нему новый удар, гоня его вниз всё с большей и большей скоростью.

Толик развил невероятную скорость, перед его глазами стремительно пролетали все новые и новые террасы. Скоро его падение развило такую стремительность, что перед его глазами проносился лишь постоянно суживающийся полосатый туннель.

— Что же будет, когда он сузится настолько, что я не смогу в нём поместится? — подумал он, и тут же это произошло.

Он словно загорелся со всех сторон. Он понял, что это от трения об узкие стенки. Но он не стал замедляться. Наоборот, безжалостный звук колокола толкал его всё дальше и дальше, быстрей и быстрей, буквально вбивая в узкий проход. Он уже весь пылал. Перед его глазами запрыгали первые всполохи пламени.

— Я же сгорю! Сгорю заживо — взвопил он, и в то же мгновение всё пространство заполнило ослепительный огонь.

В какой-то момент, боль, достигнув крайней точки и убив в нём все чувства, резко прекратилась. Остался только слепящий свет.

— Я что умер? — подумал он, плывя без чувств в этом ослепительном облаке.

Постепенно этот слепящий свет стал угасать, и в какое то мгновение он сжался до дрожащего блеклого блика.

— Неужели всё, и впереди только тьма — ужаснулся Толик.

Он понял, что, как только погаснет этот неверный блик, с ним будет полностью покончено. Его не станет. Не станет совсем. Умрёт его последняя форма существования, в виде осознания этой гаснущей крупицы света. Холодея, он ждал этого момента.

Но колеблющейся блик всё никак не хотел умирать. Он плясал и плясал в темноте, Как-то причудливо изгибаясь, меняя цвет и форму.

В какой то момент Толика захлестнула радость, ему показалось — блик стал расти! Он весь ушёл во внимание, прикованной к этому пляшущему зайчику света. (Да и на что ему ещё теперь было смотреть?)

Да, блик явно рос. Толика обуял восторг, всего его захлестнула надежда, что существование его разума данного в ощущениях ещё не закончилось.

Постепенно вокруг этого блика стали проступать какие-то неясные очертания. Они были туманны и путаны, словно эфемерная рябь смутных быстроменяющихся образов дрожала перед ним. Скоро он понял, что это играет его собственное отражение в мутноватом гнутом стекле. И тот час все эти отблески сложились так, что перед его взором появилась пузатая склянка, в которой он отражался собственной персоной. Он разглядел, что банка стоит на крутящемся металлическом диске. Диск вращала Зара. Так как вместе с диском вращалась и стоящая на нём банка, то Толик понял, отчего было так искажено и нервно плясало его отражение на неровном стекле. Кроме того, старая ведьма била по банке металлической палочкой, наполняя пространство мелодичным звоном. Скоро внутри банки зародился какой-то маленький вихрь, быстро заполнивший собой всю ёмкость сосуда.

Зара всё так же методично и сосредоточенно стучала по банке. Внутри её уже во всю бурлили какие-то процессы. Ничего не было видно из-за поднявшейся мути. Наконец, начиная с краёв, содержимое банки стало светлеть. Постепенно бурлящая муть отступала в центр. Скоро она сжалась почти, что в точку. Ещё мгновение и в центре сосуда запрыгал какой-то маленьких не то глист, не то головастик.

Толик, приподнялся, со стоном повернулся на бок, и с непонятным интересом, жадно смотрел на этого глиста. Но единственное что можно было точно разглядеть, это рыжее пятно на лбу этого маленького существа.

Зара перестала крутить диск и звенеть по склянке и с благоговением посмотрела на кого-то за спиной Толика.

— Ну, вот и всё, всё кончилось благополучно — услышал он голос сзади себя. — Нас можно поздравить с ещё одним приобретение для кабинета уродов.

— Да, господин Хозяин Снов — эхом отозвалась Зара.

Толик, кряхтя, попробовал подняться, но кошмар так измучил его, что ему с невероятным трудом удалось встать только на четвереньки. Всё тело ломило, как будто всё то, что он видел во сне, произошло с ним на самом деле.

— Всё ж таки не удобно на столе спать, после ортопедического матраса — сделал он вывод и уставился на человека сидевшим в кресле за столом, на котором кряхтел мокрый Толик.

Седой мужчина средних лет, с правильными чертами лица пристально смотрел на него.

Стоя на четвереньках, дрожащий после дикого кошмара, Толик, терпеливо ждал, что этот шарлатан вежливо и подчтельно поздоровается, извинится перед ним за вчерашний инцидент, предложит заплатить неустойку за сорванный сеанс, рассыпется в лести и комплиментах, ну хотя бы поможет слезть.

Мужчина, кажется, и не пытался ничего этого сделать. Он молча, пристально и, как показалось Толику несколько насмешливо и брезгливо, словно какое-то редкое уродливое животное, выставленное на продажу в зоомагазине, изучал его своим пронзительным взглядом.

— На вашем бы месте я помог бы клиенту спустится на пол, и извинился бы за столь отвратительное обслуживание — проскрипел Толик.

— Ну, на моём месте, вы никогда не будите, так что я вам, так уж и быть, прощаю вашу филиппику. А что касается обслуживания, то оно было великолепным. Вы просто пока не представляете, какой это успех, и как всё удачно получилось. Зара? — бросил он требовательно.

Зара, подобострастно склонившись, преподнесла, и показала ему склянку, в которой болтался глист с рыжем пятном на голове. Толик поразился тому, с какой рабской почтительностью она всё это делала.

— Ага, видать владелец этого заведения. Ну, тогда поговорим — пронеслось в голове у рыжего, и он начал:

— Этот кошмар, этот ужас, вы называете обслуживанием? А то, что вы вынудили меня спать на столе? Да это вообще грубейшее нарушение всех правил! Вы хоть понимаете, с кем связались? Да я, если только захочу, ваш салон совсем закрою!

— Храм, То где мы находимся это храм. Говорите храм — тоном, не терпящим возражений, ответил незнакомец.

— Ещё чего, а вы тут никак главный жрец.

— Я алхимик, но вы должны меня называть — господин Хозяин Снов.

Толик замолчал, потрясённой такой наглостью. Кряхтя, стал слезать. Было понятно, что с этими шарлатанами бесполезно связываться. Полный отстой. Невменяемые мошенники самого скверного пошиба. Зря он вообще подался этой мистике. Да тяжёлый был вчера день. В такую историю влип! А что сегодня будет? Чем его Пал Палыч ещё удивит?

— Пал Палыч приготовил для вас маленький столик в прихожей вашего кабинета, а в самом кабинете поставил турник и боксёрскую грущу. Он намерен приобщить вас, как и весь коллектив, к получасовым занятиям спортом каждые три часа. Но вы сможете уговорить его, разместить спортивные снаряды в комнате отдыха — равнодушно и как-то буднично сказал алхимик.

Толик уже слез со стола и заправлял выбившуюся сорочку в мятые брюки.

— Может, вы ещё мне расскажите, что я сегодня во сне увижу, господин Хозяин Снов — буркнул он, вложив в эту фразу весь свой сарказм.

— Да нет ничего проще — улыбнулся алхимик, бросив нежный взгляд на банку с трепыхающимся глистом. — Вам теперь каждую ночь, вне этого Храма и моей помощи, будет сниться, как вы умираете запертые в стеклянной колбе.

Всё было ясно. Дешёвые позёры. Фокусники, набившие руку на одурачивание наивных простофиль. Интерес к этой публики у Толика мгновенно угас. Даже говорить что-либо не хотелось.

Толику вдруг стало тоскливо. Словно опять он почувствовал дыхание однообразной, и давно уже досконально изученной, скучной пустыни, в которую, увы, надо возвращаться, и по которой ему суждено вечно брести, без надежды на чудо. Дивное видение, обещающее прохладу и надежду, как всегда, оказалось очередным миражом! Нет, ничего нет в этом мире по настоящему неведомого и тайного. Ничего нет, что могло бы изменить его жить, и открыть новые перспективы и горизонты. Что бы смогло его по настоящему удивить. Нет, нет в этом мире ни героев, ни волшебников, ни тайного знания. Есть лишь шайки мелких жуликов паразитирующих на комплексах и страхах пресыщенных и одуревших от скуки престарелых дам из высшего общества и невежественных нуворишей. И он попал в тот же балаган, где отирается вся эта недалёкая и мутная тусовка! Он с его знаниями, интеллектом и репутацией! Он с его положением в обществе!

Он вдруг невероятно остро ощутил, что вляпался. Что всё, что он делал вчера и сегодня утром, ниже его достоинства. Что не пристало такому значительному деятелю так подставляться. Позор! Стыд! Да что же это вчера на него нашло! Связался с какими то ничтожными шарлатанами, качал права перед ними, пугал... Ужас, ужас! Как это всё пошло! Вот ведь действительно, вляпался!

— Как какой-то молодой кидала взявший первый раз крупный куш и двинувший в экзотические бордели в поиске небывалый ощущений! Какой позор! Как же это я так! — пульсировало в голове у Толика.

Надо уйти с достоинством и забыть этот балаган. Вымарать из памяти этот позорный эпизод. Он уже не мальчик для таких экспериментов. Окатить их ледяным презрением и навсегда забыть. Показать, что это была лишь досадная случайность. Ничтожества!

— Шофёр заплатит за сеанс. Мне надо идти — сухо бросил он.

— Денег не надо, вы уже заплатили — алхимик кивнул на банку. — Жду вас завтра.

— Ну, это вряд ли — буркнул Толик в дверях.

— Посмотрим — раздалось ему в ответ.

Толика задела эта высокомерная уверенность.

— Да что они себе тут воображают! — вскипел он.

Он не удержался ответить. Конечно, подчёркнуто сухо и холодно, вложив в этот ответ всё своё умение, выработанное за долгие годы вращения в высших сферах государственной власти, ставить наглеца на место и чётко обозначать, что в дальнейшем никакое сотрудничество невозможно:

— Повторяю вам, я больше не нуждаюсь в ваших услугах. Прощайте — и Толик решительно переступил порог кабинета уродов.

— До свидания — улыбнулся алхимик, — только, куда вы денетесь, когда вы уже у меня в руках.

И он аккуратно взял колбу с рыжим глистом, приблизил к своим глазам и стал внимательно смотреть в неё, чему-то улыбаясь.

Уже в салоне мерседеса Толика смутило что-то странное и неопределённое. Ему вдруг стало радостно и в то же время пронзительно больно. Как будто бы он встретил что-то необыкновенно чудесное, дающееся лишь избранным, и тут же потерял.

По мере того как кошмар и сумасшествие этого безумного и агрессивного салона забывалось, и вокруг его смыкался, словно затворялись раковины моллюска, его привычный безопасный, комфортный и такой удобный мир, в нём проснулось какое-то сожаление. Это было для него совсем новое чувство. Вслушиваясь в неё, медленно и осторожно разматывая нить этого странного и необычного для него ощущения, Толик вдруг с изумлением понял, что он сожалеет о прошедшем кошмаре. Он сожалеет, что кошмар кончился!

Это открытие удивило и потрясло его. Он никогда раньше не замечал за собой признаков мазохизма, и, поэтому, даже смутился. Быть рабом, жертвой, пусть даже в игровом, лицедейском варианте всегда казалось для него не приемлемым, и противоречащим его идеалам свободы и торжества демократии. Некоторое время он пребывал в явном смущение и в полном расстройстве чувств, но постепенно, он начал осознавать, в чём была привлекательность кошмара. Его привлекательность была в невероятном напряжение всех его чувств, порожденных ужасом и страхом зримо коснувшейся его неминуемой смерти. В обычной жизни, где давно уже было всё размерено, безопасно и рассчитано, давно уже не было место такому яростному напряжению, а значит, и полноте чувств как в недавнем кошмаре. В обычной жизни ему давно оставалась лишь скука, презрение к окружающим и редкие вспышки раздражения, как правило, по пустякам. Были, правда, приступы гипертонии, как, например, недавно при появление Пал Палыча, но они теперь были совсем уже редкими, а главное, хорошо изученными. Жизнь на вершине власти и успеха, в мягком свете собственного величия, оказалось пресной и однообразной. Чувства угасали в нём. И потому было так чудесно их недавнее внезапное и бурное пробуждение! Пробуждение ужасом. Давно он уже не ощущал себя так полно и цельно, как только что в этом мутном салоне.

Конечно, не могло быть и речи, чтобы туда возвратится. Увы, эти притоны не для него. Но, он уже не испытывал никакого чувства раздражения в адрес этих недалёких шарлатанов.

— Что ж, каждый делает своё дело. Видно у пресыщенной публики из высшего света есть спрос на их услуги. Безопасность и комфорт надоедают, хочется острых ощущений, это их право. Иллюзии нужны разные, одним власти и богатства, другим безопасности, а самым избранным — ужаса. Но это всё только иллюзии — грустно заключил он, постепенно погружаясь в дрёму, укаченный мягким ходом лимузина.

 

Глава 9. Толик в банке

Мерсидес нес Толика, разгоняя воем сирены и блеском мигалок зазевавшихся лохов. Толик ехал к Алхимику. Алхимик оказался прав. Толика измучил кошмар. Но главное было не содержимое кошмара, главное были последствия.

Толик покрылся отвратительными язвами. Многочисленные язвы имели круглую форму и были неестественно красными. Так, что Толик, под костюмом, был теперь, на самым деле, красным. И при этом постоянно. Этой чудовищной сыпью было покрыто всё его тело, кроме лица. Но врачи не дали ему гарантию, что раздражение не поднимется выше.

— Удивительный случай — бубнил старый профессор дерматолог. — На моей практике, он первый. Это явно не инфекционного характера? Но что же тогда является причиной такого мощного воспаления? Псориаз? Но, ведь у вас к нему вроде не было предпосылок? Да и потом такая площадь поражения. Говорите вы легли с чистой кожей, а проснулись весь в этой сыпи? Нет, на псориаз не похоже. Может экзема? Но такая скорость процесса? Так стремительно выступать могут только стигматы. У вас были какие-нибудь резкие нервные потрясения?

И у него взяли кучу анализов, посоветовали носить бактерицидное бельё, и бинтовать руки.

Но Толик уже знал причину своего недуга. Этой причиной был чудовищный кошмар, который терзал его этой ночью.

Кошмар, в котором Толик сидел в банке.

Толик вздрогнул, и весь мелко задрожал, когда вспомнил, пригрезившейся ему, ужас.

Это действительно было чудовищно. Он и все его соратники либералы сидели голые в огромных стеклянных аквариумах. Эти аквариумы, заполненные разъедающей плоть кислотой, стояли в ГУМе. Вместо магазинов и лавок, были эти аквариумы. Во всех его протяжных галереях сквозь стекло бывших витрин, были видны, напоминающие огромных жаб, сидящие и плавающие либералы. Были эти аквариумы разных размеров. Иногда небольшие, для одного экземпляра, как для Толика, или, огромные, где в мутных, поросших водорослями глубинах, помещались многие десятки демократов.

Во всех его протяжных галереях, прижавшись к стеклу бывших витрин или, наоборот, затаясь от нескромных глаз в мутной глубине, были видны с тоской смотрящие на прохожих водоплавающие либералы

Аквариумы были полностью заполнены кислотой, но была подобрана такая концентрация, что в ней можно было находится, но она, тем не менее, разъедала плоть, так что все жители аквариумов были изуродованы страшными, зудящими язвами, которые они постоянно чесали.

Для дыхания, в аквариумы были опущены трубки, по которым подавался воздух. Видные либералы, у которых был индивидуальный аквариум, такие как Толик, постоянно держали эту трубку во рту, и упорно чесались, в тщетных надеждах унять неистовый зуд.

В больших аквариумах, ясное дело, дыхательных сосков сразу на всех не хватало, и томящиеся там либералы были вынуждены меняться у источников воздуха. Так что там происходило вечное движение, вода бурлила. Либералы крутились у дыхательных сосков. Глотнул воздух, и отплыл, дожидаться, когда опять подойдёт очередь. Вследствие этого жизнь там была более интересной, так как случались скандалы и подтасовки, а иногда и сдыхал кто-нибудь, не дождавшись, глотка кислорода, и нахлебавшись кислой водички.

Питательная смесь подавалась, два раза в день, через эти же трубки. Специальных мест для испражнений не было, так что жидкость, в которой плавали либералы, была несколько мутноватой. То, что жидкость была мутноватой, и на дне аквариумов скапливались слизистые отложения, было в некоторой степени полезно, так как в этой тине можно было прятаться от нескромных глаз.

Все находящиеся в аквариумах были подсудимыми на грандиозном революционном трибунале.

Трудовой народ публично судил поверженную контрреволюционную, либеральную гниду. Каждый пролетарий мог совершенно свободно прийти на этот трибунал и воочию увидеть врагов народа, выставленных на всеобщее обозрения в этих, как это называлось, сосудах правосудия. Их мерзкий, нечеловеческий облик.

Посасывая воздух из трубки, почёсывая то там то здесь зудящие тело, Толик с безразличием наблюдал за идущими на трибунал пролетариями и представителями прессы. Он не прятался в «тине» как некоторые, которые всплывали из неё лишь затем, чтобы насосать новую порцию кислорода. Он настолько стал безразличен к происходящему вовне, что даже уже перестал делать жест приветствия, когда его фотографировали. Лишь пускал пузыри и чесался, выпучив покрасневшие глаза, и полностью уйдя в себя.

Он думал только об одном: Как же это всё могло так случится? Ведь то, что произошло, было просто невероятно, совершенно невероятно? Всё же предусмотрели, всё просчитали, не один раз проверили, ... а вот все оказались в «банках».

А началось то всё с того, что решили совсем додавить комуняк. Так сказать: Зюга своё дело сделал, Зюга может уходить.

За этим Зюгой заслуги были большие. Хороший был артист. Дурачил быдло по первому разряду. Не дал Зюга, когда быдло рвало и метало, смести либеральную власть. Заговорил, замотал, загонял по бесконечным «выборам». Они, дураки, за него голосуют, голосуют, ему какую надо, конечно по договорённости, цифирку напишут, и он в думе. В оппозиции. Ну, не набрал голосов. Надо ждать следующих выборов, това-а-арищи! Мы на них точно победи-и-им! Потому что за эти годы всем станет ясна антинародная-я-я сущность режи-и-има! Хи-хи-хи!

Хорошо работал, артистично. И кому только в голову пришло его совсем убрать?

А всё от жадности. Решили «медведи»: Зачем Зюге места в думе выделять, если за каждое место депутата можно по несколько сот тон баксов срубить?

В принципе логично. Вполне либеральный подход. Место депутата стоит денег. Больших денег. Значит, это товар. А при либеральной экономике товар должен продаваться, а Зюга хотел получать его бесплатно, за так. Мол, за него голосуют. Кто голосует? Давно уже всё имитация! Или деньги плати, или деньги копи, если не хватает. Теперь полная монетаризация всего. Понимать надо!

Нет, ему, конечно, предлагали на первых порах скидку. Учитывая старые заслуги. Но он упёрся, хочу бесплатно и всё! Потому что я коммунист. Да, как же, для него персонально социализм сейчас введём. Совсем обнаглел. Решили его проучить. И ... не пустили в думу. Верней его и небольшую кучку пустили, совсем отлучить от кормушки, всё ж таки, побоялись, но о никакой фракции уже речи быть и не могло.

Именно это событие и явилось толчком, приведшим к катастрофе.

Комуняки взвыли от боли. Отлучение от думского буфета было для них пострашней краха СССР. Тут же стали созывать внеочередной съезд. На этот раз вопли об антинародном режиме и голодающем народе были вполне искренними. С отлучением от думы перед ними зримо, впервые за долгие годы, замаячила смерть от бескормицы.

Съезд заседал и заседал, срок аренды зала уже подходил к концу, а никакого внятного решения выработать не мог. Ведь на этот раз спазматически сжимающиеся желудки, от страха вскоре остаться пустыми, требовали настоящего решения проблемы, а не дежурных фраз про борьбу за счастье народа. Владельцы зала уже отключили свет, намекая, что пора бы очистить помещение.

Комуняки запалили факелы сделанные из бумаг материалов съезда и списков присутствующих. И запели интернационал, в надежде, что на их пение отзовутся вечно живые классики и вразумят их верных последователей.

Когда они пели интернационал раз, наверное, шестнадцатый, в зал вошли братки, и чисто конкретно заявили, что надо покидать помещение, так как уже пришли декораторы готовить зал к выступлению театра стриптиза. Что деньги уже девочкам заплачены, афиши расклеены, билеты проданы, и посему может быть выставлена конкретная неустойка, а то и на счётчик главного пахана, то есть Зюгу, поставят.

Зюга сразу всё понял, и стал вместе с членами президиума двигаться к выходу. Но ему преградили путь массы простых депутатов с горящими факелами в руках.

— Неужели и сейчас стерпим?! Доколе! Совсем буржуи обнаглели! Ничего у них нет святого! Да здравствует пролетарская революция! — взревели товарищи и бросились на братков.

Натурально началась свалка. Братки, естественно, товарищам революционерам надавали по первое число, и выкинули их всех прочь. Но факела во время потасовки попадали. Начался пожар. Концертный зал сгорел.

Но это был не обычный для Москвы пожар. Это запылал огонь пролетарской революции.

Возбуждённые, и ещё не отошедшие от недавней взбучки, бродящие нестройными толпами перед концертным залом, депутаты пришли в совершеннейшее неистовство, глядя на горящие здание.

— Так и надо! Вперёд на Кремль! Мы на горе всем буржуем мировой пожар раздуем! — завопили они, и с пением интернационала нестройными рядами потянулись в сторону Красной площади.

Зюга, как мог, старался взять контроль над ситуацией. Первые его попытки, когда он бегал перед толпой, размахивая руками, и убеждая, что съезд уже закончил свою работу и надо расходится по ячейкам, чтобы довести до партийных масс его решения, не принесли никакого успеха. Обезумевшие делегаты восприняли только то, что что-то надо донести до партийных масс, и тут же стали звонить всем своим камрадам и призывать всех идти вмести с ними на Кремль. Толпа, вследствие этого, стала стремительно увеличиваться.

Как только Зюга понял, что ситуация выходит из под контроля, он тут же созвонился с кремлёвской администрацией, и всё доложил. Ему приказали, возглавить шествие и попытаться ограничиться митингом у мавзолея.

Зюга так и сделал. Вместо штурма Кремля повел, разбухшую по пути просто до невозможных размеров, толпу к лежащему на Красной площади мертвяку.

Залез на мавзолей и долго что-то втирал, в надежде, что люди замёрзнут и разойдутся. Толпа не расходилась. Толпа росла. Наконец, когда уже светало светать, вконец обезумившие товарищи взвопили:

— Ленин, Ленин, Ленин ...

Было совсем уже не понятно, что же они конкретно требуют: пустить в мавзолей посмотреть Ленина, вынести Ленина из мавзолея, или, чтобы вечно живой Ленин, который, как известно, живее всех живых, сам вышел из мавзолея.

После консультаций с кремлёвской администрацией было решено вынести Ленина из мавзолея, и понести его прочь от Кремля, увлекая возбуждённые за собой толпы куда подальше.

Процессию возглавил, естественно, сам Зюга. Толпа потянулась от Кремля. По привычке Зюга повернул к Думе. Сделал он это совершенно неосознанно, просто инстинктивно тянуло его к своему кабинету, где можно было поспать на диванчике после этого безумного съезда, и восстановить в буфете сгоревшие от нервотрёпки жировые клетки.

Это имело фатальные последствия.

Проходя мимо здания думы, толпа взвыла:

— Ленина в думу! Ленин наш кандидат! Если бы Ленин возглавлял федеральный список, то мы бы победили!

Видно сказывался комплекс проигрыша на думских выборах, в результате которого и начались все эти волнения.

В думу так в думу. Зюга не возражал. Он, было, подумал, что это прекрасное решение проблемы. Оттаранят Ильича в какую-нибудь подсобку. Пусть там пока полежит. Он поспит в своём кабинете, позавтракает в буфете, а к тому времени всё успокоится и вернётся на круги своя, а Ленин в мавзолей. Ну, право, не таскать же его по всему городу? Час ранний, есть ещё время вздремнуть перед сессией.

Так Ленин попал в думу.

Когда Зюга проснулся, было время идти на пленарное заседание. Выйдя из своего кабинета, он поразился обилию возбуждённого народа в думских коридорах. Чувствуя не ладное, он поспешил в зал заседаний. И там он увидел, что гроб с телом Ленином стоит на столе президиума. Членов президиума не было. Места председателя и его заместителей были свободны. Никто не хотел находится, рядом с мумией. То ли боялись, то ли ещё какие предрассудки.

Депутаты сидели какие-то молчаливые, сжавшиеся. Было полное ощущение что они готовы залезть под столы. Народные избранники вели себя явно не по регламенту, не вопили, не дрались, не плевались, не кусались, не обзывали друг друга всякими обидными словами, словом было их и не узнать. Они тихо сидели, как-то пригнувшись, и лишь шепотом о чём-то шушукались.

То ли присутствие Ильича оказало такое благотворное влияние на думцев, то ли, то, что все проходы были забиты решительно настроенными демонстрантами. Оценив ситуацию, Зюга занял место председателя.

Поставил на голосование вопрос о признание себя председателем Думы. И тут же получил единогласно. Скоро все важные должности заняли его немногочисленные соратники-депутаты. Остались ещё много вакантных мест, так как чтобы их занять просто не было достаточного количества коммунистов-депутатов.

И тут прорвало. Солидные дяди-депутаты, в дорогих костюмах и часах стоящих целое состояние, наперегонки бросились к гробу Ленина и, рыдая, целуя его, стали каяться, просить прощения и молили принять их обратно в коммунисты. При этом большинство из них, даже, доставали припрятанные в потайных карманах старые КПССные партийные билеты. Скоро в думе осталась только одна фракция — коммунистов Зюги.

Через несколько дней, страсти начали, было, успокаиваться. Толпа уже готова была разойтись. Зюга говорил и говорил об антинародном режиме, что теперь он всем им покажет, но надо действовать в рамках закона, что надо работать, разрабатывать законопроекты, тщательно проводить их юридическую экспертизу, шаг за шагом поднимать страну с колен... Одним словом, последовательно и целеустремлённо Зюга, шаг за шагом, сдавал назад. Зюга делал то, в чём он был величайшим виртуозом, он упорно и целеустремлённо протаскивал самый циничный и трусливый оппортунизм. Вроде он всё правильно говорил, вроде вскипала волна праведного гнева, вроде всё было, так как и надо, и не придерешься по существу, а, по сути, ...всё неизбежно разваливалось, и революция последовательно и стремительно вырождалась в очередной гудок неисправного паровоза. Скоро, Зюга, начал было, уже потихоньку намекать, что надо бы и гроб Ленина вернуть обратно в мавзолей. Микроклимат там особый, наблюдения, то да сё. Всё бы могло успокоиться, если бы не влез азиоевреец Тугин.

 

Глава 10. Религия священного сосуда

Сей бродячий проповедник, давно бродил по просторам бывшего совка и, даже иногда, забредал в соседние басурманские пределы.

Он проповедовал, что силу и благодать даёт земля. Но только тогда когда её много. Чтобы получить власть над миром и духом надо объединить все разобщённые уделы в один, и, тогда, произойдёт мистический синтез, разрозненных по разным этносам крупиц знаний Традиции. Сакральные слова забытого учения, хранимые в древних гимнах разными народами, сольются в один единый эпос славящий ...

В общем, воссияет невиданный ранее свет, все узрят истинную правду, обретут несокрушимую силу, и будет повержена власть воды.

Так как самый большой кусок земли был континет Евразия, он назвал своё учение азиоеврейством, так как Азия больше Европы, то ей, естественно, полагалось стоять в этом алхимическом союзе на первом месте.

Возвратясь из очередного своего странствия по басурманиям, где он нёс проповедь своего учения, он забрёл в около думские приделы как раз тогда, когда Зюга нудно вещал о том, что надо мумию отправить обратно в мавзолей, так как ей пора проходить специальные процедуры, а именно отмачиваться в ванне, наполненной специальным раствором.

Тугин давно мечтал создать свою собственную религию, и тем встать в один ряд с Магометом и Буддой. Наблюдая за охватившим Москву сумасшествием, он, понял, что это надо делать или сейчас, или шанса больше не будет никогда.

Бродя вокруг здания Думы, и впитывая в себя разлившуюся вокруг энергетику, его постигло озарение. Он понял, что, наконец-то, он нашёл недостающие звено, так сказать замковый камень, способный объединить в единое учение все сокровища найденные им во время своих многолетних духовных поисков.

Так возникло учение о Божественной Банке, основным сакральном символе религии Священного Сосуда, дающую жизнь земную, знание, силу, благодать и, иногда, даже (исключительно для праведников) жизнь вечную.

Пользуясь царящей сумятицей, он проник в Думу, забрался на кафедру и возвестил Миру и Граду о воссиявшем свете новой религии.

После этого вернуть всё на круги своя было уже просто невозможно.

Кратко Толик так понимал это учение:

Всё вокруг, всё пространство, вся вселенная наполнена пронзающим её благом. Так как это благо — было, есть и будет всегда, то это благо, следовательно, — традиция, в самом святом и широком смысле. Надо только этим благом уметь воспользоваться. Собрать в себе это благо. А собрать его можно, только став сосудом. То есть если быть готовым воспринять благо традиции то это, значит, стать сосудом. Ну, вот как, например, дождь. Дождь льёт и льёт, и если нет посуды, то, значит, благо, например вода, будет потеряна, а если есть посуда, то можно благо, воду, собрать и использовать для полива. То есть себе во благо.

Более того, не использованное благо есть зло. Так, если воде дождя некуда стекать, то она может всё залить, и тогда потоп. То есть, если не быть готовым принимать в себя благо, то оно обернётся злом. Или не принятое благо, отвергнутое — благо. А отвергнутое благо — творит зло тому, кто его отверг.

Таким образом, благо благом делает сосуд, который способен это благо принять в себя. Ибо, лишь принятое в сосуд благо становиться настоящим полезным благом. Истинным благом.

Следовательно, центральным элементом традиции является сосуд. И действительно во всех религиях он, так или иначе, присутствует. Например, чаша Грааля. (Далее следовало долгое перечисление аналогичных артефактов в различных культурах)

Когда что-либо находится в сосуде, оно является благом, и приобретает свойство полезности. Извлечённое из сосуда, оно мгновенно теряет полезные свойства, и вообще улетучивается. Поэтому сосуд, заполнившись благом, должен быть всегда закрыт, и его высшим символом является идеальный сосуд — банка с крышкой. Так как банка удовлетворяет всем качествам, которые должен иметь идеальный сосуд. Банка вместима (в нём можно хранить много блага), имеет широкое горлышко и, следовательно, легко заполняется (в него легко заходит благо), и имеет крышку (благо надёжно храниться).

Главное в сосуде стенки и дно. Дно символ — Земли, а стенки символ — берегов. Если вода находится на земле и со всех сторон окружена берегами, то такая вода повержена и собрана, и становиться благом. Наоборот, если вода окружает сушу, то такая вода душит сушу, например, буйствуя штормами и цунами, размывая берег, и становиться злом. (Следующие далее рассуждения о геополитике, и происках атлантистов мы, за ненадобностью, опустим)

Понятно, что всё это не могло бы овладеть массой, если бы Тугин не адаптировал своё учение к текущему моменту. А так как раз именно в этот момент решался кардинальный вопрос о судьбе революции — нести или не нести мумию Ленина обратно мавзолей, то Тугин ясно и убедительно доказал что нести её в мавзолей совсем не надо.

— Зачем нести Ленина в мавзолей? Чтобы положить в сосуд. Это правильно, так как жидкость в сосуде приобретает свойства блага, и погружённый в эту жидкость со свойствами блага, Ленин вбирает благо в себя, и находится во благе. Но что же будет потом? Его извлекут из сосуда, и Ленин выйдет из блага! Это плохо. И действительно, извлечённый из сосуда, Ленин постепенно начинает засыхать, а попросту умирать, и его через некоторое время снова надо погружать в сосуд с благом. Значит, Ленина надо просто всё время держать в сосуде, и тогда благо будет всегда вместе с ним. А мавзолей вообще не причём, и по большому счёту вообще не нужен. Надо лишь сделать сосуд прозрачным, что бы все видели вечно живого Ленина, и через это понимали, смысл истинного учения о благе. Что может быть более зримым свидетельством чуда — как вечно живой Ленин в сосуде полного блага! А что бы все узрели эту истину, его надо носить по всей суше, и тогда, узрев свет новой веры, все примут это учение, и объединиться вся суша, и будет повержено море! (Далее следовала лекция об основах геополитики и о вреде атлантизма.)

Это учение пало на благодатную почву. Всем уже надоевший зюгавский оппортунизм был решительно отвергнув. Народ узрел истину!

Радость масс не знала придела. Тут же из ближайшего гастронома притащили стеклянный сосуд, в котором ранее плавали карпы. Наполнили его раствором из лаборатории при мавзолее, и погрузили туда Ильича. После чего, с пением интернационала, понесли его по городу. Демонстрировать наглядный символ нового религиозного учения.

Это был триумф! Полный и неожиданный триумф! Ему ничто не могло помешать! Ни сопротивление милиции. Ни просьбы ГАИшников не мешать движению автотранспорта. Ни угрозы Лужка отключить в думе (а она к этому времени превратилась в штаб религиозной (или как говорили ещё — традиционалисткой) революции) свет и воду. Ни надпись «живая рыба», на этом, первом «сакральном сосуде» в котором несли Ильича.

Свершилась мечта Тугина. Он создал новую религию! Он стал пророком! Он стал её первым магом и жрецом.

А, Зюга? Судьба его мрачна. Он не прошёл испытания погружением в Благо, и был безжалостно отвергнут революционным народом.

Так как одним из выводов из этого учения было, что если злодея поместить в сосуд, то он должен умереть. Так как он будет, не совместим с находящимся в сосуде Благом.

Что, в принципе, и соответствовало наблюдениям. Например, в случае с Зюгой.

Ясно, что о том, какой вид должна была бы иметь кутузка, чтобы соответствовать новому учению, не могло быть двух мнений.

Потому и сидели Толик и его соратники в этих мерзких аквариумах. А чтобы их несовместимость с Благом была более наглядной, их поместили в раствор кислоты.

Воспоминания Толика были прерваны появлением многочисленной публики рядом с его сосудом. Он забеспокоился. Так как, когда трибунал решал, что пришло время окончательного испытания Благом, то публика гурьбой валила к сосуду, где это испытание должно было произойти.

— Неужели конец? — заволновался он.

Но публика смотрела на сосуд находящийся напротив него. Там был погружён в Благо Егор Гавнодар. В отличие от Толика, которому внимание быдла было уже совсем безразлично, он прятался в донной мути своих испражнений, раз в пол минуты всплывая для сосания воздуха.

Публика терпеливо ждала его появления.

Наконец, толстый слой мути на дне егоркиного аквариума слегка всколыхнулся. В следующую секунду, муть словно взорвалась, выбросив вверх бурлящие струи склизких фекалий, и, в образовавшемся мутном облаке показалась жирная туша Гавнодара.

Публика взвыла от восторга. Толику было хорошо видно, как они радуются и рукоплещут.

Гавнодар завис на мгновения, вылупив свои свинячьи глазки на людей, несколько, озадаченный, столь пристальным вниманием к своей персоне, после чего быстро и энергично заработал короткими толстыми задними лапами, решительно устремляясь к соску.

Присосавшись к соску, он напрасно чудовищно надувал щёки и пучил глаза. Воздуха не было. Гавнодар заметался. Заносился по аквариуму стремительной торпедой, бурно пеня мутную жидкость. В конце концов, он со всего маху врезался в стекло своим лысым черепом. Видно в надёжде его разбить.

Удар был такой силы, что посыпалась штукатурка, публика отпрянула с невольным вздохом. Но бронированное стекло выдержало.

Потрясённый и слабеющий Гавнодар упорно цеплялся за жизнь, и в отчаяние стал судорожно биться в стеклянную стену своей разбитой головой. Но силы уже оставляли его, с каждой минутой удары слабели и замедлялись.

Всё было тщётно. Лишь вода в аквариуме окрасилась в красный цвет. Ещё через несколько мгновений, толстая туша, несколько раз спазматически дёрнувшись, безвольно зависла, и стала медленно опускаться на дно, чтобы навечно скрыться в липком слое своих взбаламученных испражнений.

Ликующая толпа повернулась и подошла вплотную к Толику.

Он видел их радостные лица. Он видел, как светящаяся радостью мать поднимает и подносит к стеклу аквариума весёлое дитя. И он лихорадочно сосал и сосал трубку, пытаясь надышаться перед пришедшей за ним смертью. Смерти, которая имела сотни ликующих лиц. Лиц радостных людей жаждущих увидеть его конец.

Скоро в трубке воздуха не осталось.

Но он всё так же её сосал и сосал, непонятно на что надеясь.

Потом наступило удушье.

Толик спазматически дёрнулся, и тяжело задышал. Ему не хватало воздуха, и он увеличил мощность вентиляции салона. Но даже мощные струи, обдувающие его со всех сторон, не приносили ему облегчения. Он нажал на кнопку открывающую стекло двери.

Тот час же раздался мелодичный сигнал предупреждающей об нарушение режима безопасности.

— Анатолий Борисович, закройте стекло. Вы нарушаете инструкцию — послышался голос начальника охраны.

Но, Толик не обращал никакого внимание на настойчивые предупреждения. Он уже дёргал ручку двери, в надежде её открыть. Дверь не поддавалась, она была надёжно заблокирована во время движения. Тогда он, нарушая все правила и инструкции, высунулся из окна, и жадно дышал, дышал и дышал. И не мог надышаться. Всё душило и давило его. Ему хотелось выйти, вырваться из давящего салона на воздух, наружу. Машина казалось ему страшным аквариумом, в котором он очередной раз мучительно умирал.

Последний раз, только что, задремав на миг, по пути к Алхимику.

 

Глава 11. Господин Хозяин Снов

На этот раз Толика ждали. Его быстро провели в кабинет уродов, где при свете одинокой свечи сидел Алхимик. Рядом с ним стояла банка с рыжим глистом.

— Смотрите, как он подрос. Наш рыженький малыш — Алхимик кивнул на банку.

Толика чуть не стошнило, когда он увидел какой мерзкий и склизкий, с рыжим гребнем, гад в ней затаился. Не срыгнуть ему стоило просто титанических усилий.

— Прошлый раз вы говорили, что находиться в этом помещение вредно для здоровья. Не могли бы перейти куда-нибудь — промямлил Толик, затравленно озираясь.

— Вы уже перешли черту, когда был смысл, боятся. Теперь уже ваша судьба предопределена. Вы сами выбрали её, ворвавшись в камеру уродов, и самовольно заснув в ней. Это было нельзя делать. Это действительно опасно, и всегда имеет фатальные последствия. Адепты храма допускаются в эту камеру всего один только раз, и то, после долгой подготовки и прохождения многих ступеней посвящения. И даже тогда это опасно, и никогда нет уверенности в благополучном исходе инициации. Но я даже рад, что так случилось. То, что вы сумели без подготовки пройти посвящение, и благополучно материализовали Инкуба, есть знак. Знак того, что наше деланье получило шанс на благополучное завершение. Знак того что, возможно, я, наконец, нашёл ту соль, которой мне так не доставало для успешного завершения трансмутации.

— И эта соль я?

— Нет не вы. Ваши сны.

— Как же сны могут быть солью?

— Вам надо долго учиться, чтобы понять смысл метафор учение Гермеса Трисмесгиста. Нам суждено шаг за шагом распутывать пелену ваших сновидений, в которые закутана тайна вашей судьбы, в надежде получить ответ.

— Если вы о герметизме, то хочу заметить, что я являюсь адептом хранящей огонь знания ложи, и нахожусь на ступени ...

— Аде-е-епт, ло-о-ожа, ступень посвя-я-ящения... — насмешливо протянул Алхимик.

Толик осёкся. Он поймал взгляд его, и этот взгляд пронзил его. Он был точно таким, как взгляды высокородных зарубежных братьев, когда Толик, ещё на первых порах, пару раз пытался дать понять, что он то же не лыком шит, что он тоже имеет отношение, и, даже, удостоен определённых регалий. Точно так же, как сейчас, его собеседники мгновенно холодели, и смеривали его презрительным, испепеляющим взглядом, словно какого-то простолюдина, по недоумию хвастающего нацепленной на шею большой и блестящей собачьей медалью перед высокородными грандами.

— Вам придётся много узнать, прежде чем вы начнёте только догадываться, не понимать, о чем идёт речь. Но я вам помогу. Повторяю, судьба, недвусмысленно указала на вас — снисходительно приободрил, уже было совсем стушевавшегося Толика, Алхимик.

Наступило молчание. Алхимик, казалось, полностью ушёл в себя, окаменев и пристально смотря на рыжего глиста, Инкуба, как теперь понимал Толик. Толик, не решаясь его прервать, протяжно сопел и ёрзал, надеясь таким образом обратить внимание на собственную персону. Наконец, не выдержав, Толик подобострастно и жалобно пропищал:

— Господин Хозяин Снов, а вы можете избавить меня от стигматов.

Алхимик вздрогнул, и недоумённо уставился на Толика, словно не понимая, почему этот назойливый посетитель ещё здесь.

— Каких стигматов?

Толик со всем почтением, жалостливо, и всячески подчёркивая смущение, протянул ему свои перебинтованные руки.

— Сыпь по всему телу высыпала. Врачи говорят, и на лицо может перекинуться. Может, как-нибудь Вы мне поможете?

— Ну что ж, пришло время нам начать с вами свой путь. Для этого мне надо увидеть ваши сны. Смотрите мне в глаза.

Лишь, только на доли мгновения встретившись с ним взглядом, Толик, словно мощным ударом, был впечатан обратно в липкое безумие измучивших его кошмаров.

Он снова и снова умирал. Снова и снова безжалостный кошмар гнал его по бесконечным спиралям всё большего ужаса.

Он умирал. Умирал снова и снова. На этот раз над ним издевались. Когда он был уже на гране удушения, в дыхательной трубке появлялся воздух, которого хватало только для несколько глотков. Жадно всасывая его, он оживал, чтобы, через несколько мгновений, вновь корчится в судорогах удушья. С каждой такой итерацией, всё больше и безумней была радость, когда, наконец, с лёгким шипением в трубке появлялась, казалось, сама жизнь, и всё мучительней и страшней следовавшие после секунд надежды, неизбежные приступы удушья после.

Наконец когда, в этой наполненной, уже казалось, не кислотой, а болью банке, этот ужас достиг апогея, в радостных лицах ликующей толпы, смакующей его страдания и жаждущей его смерти, он встретил глаза Алхимика. Это были глаза того, в чьих силах было навсегда отключить кислород, и прекратить его мучения. И тот час он понял, что он спасён, спасён! Он с жадностью смотрел и смотрел в эти глаза, пытаясь раствориться в них без остатка, всем своим существом стремясь к ним, держась за них как за последнюю соломинку, как за последнее, что ещё связывает его с жизнью, моля этот холодный, изучающий его взгляд только об одном: Позволить ему, наконец, умереть, умереть, умереть, и прекратить эти мучения!

И милосердие свершилось. Он умер.

И тут же он очнулся под этим пристальным взглядом, живой и невредимый, в почти уже родном, и таком уютном после ужасов банки, кабинете уродов.

— Да, — произнёс Алхимик, — вы редкий экземпляр. Не каждый раз встречаешь столь зримые знаки судьбы. С вами будет интересно работать.

— Что значит знаки судьбы? Это ждёт меня? Эти сны вещие?

— Все сны вещие. Только не каждая весть понятна нам — эхом отозвался Алхимик.

— Но эти сны, эти сны, они сбудутся? Это произойдёт?

— Это уже произошло. Это произошло в ваших снах. Вы зримо видели это. Значит, это уже всё сбылось.

— Но здесь, здесь, в реальности, в жизни, что будет?

Алхимик усмехнулся.

— В реальности? Я не знаю что это такое. Я живу в снах, в мире иллюзий. Ведь я хозяин снов. И я предлагаю вам путешествие, вмести со мной. Изменить жизнь можно, только поняв, что она только сон, иллюзия. Мы можем иметь власть только над грёзами. Лишь осознав, что мир иллюзорен, мы можем попытаться его изменить, больше никак. Мир сон — вот что даёт нам надежду. Надо проникнуться этой идеей. Всё только сон. Вернее множество снов. Все их нам даёт судьба. Мы это только набор данных нам сновидений, больше ничто. Я могу только попытаться помочь вам выбрать те из них, которые будут не столь ужасными как эти.

— И кошмары уйдут?

— Да, на некоторое время, но вы должны знать, что они всё равно рано или поздно вернуться. Нам суждено просмотреть все сны опущенные нам. Именно это и есть фатум, судьба. Мы должны досмотреть до конца то, что нам суждено.

— Тогда вы ничем не можете мне помочь. Извините, мне надо идти — Толик встал и направился к выходу.

— Опять дешёвая разводка! Ясно, что этот «алхимик» просто гипнотизёр. Возможно, даже, всего лишь со средними способностями. Нет, не надо было поддаваться, надо было сразу обратиться к психиатру. Ему выпишут мощные таблетки, направят в санаторий, и, через некоторое время, этот психоз оставит его. Может тогда и экзема подсохнет. Всё от нервов и психических перегрузок, а эти шарлатаны только и ждут, когда им попадётся человек в таком ослабленном состоянии, чтобы его было легче заморочить и обобрать — разозлился он сам на себя, что позволил втянуть себя в эту явную аферу.

— Постойте, — улыбнулся Алхимик. — Вы говорили, о каких-то стигматах. Позвольте взглянуть?

Толик развязал бинты, и протянул свои изуродованные руки Алхимику.

— О чем вы говорите? Я ничего не вижу. Это ваши обычные руки. Конечно, они грубы и не красивы, но вы же не прекрасная аристократка, благородной породы. Для вас сойдут и такие клешни — насмешливо улыбнулся Алхимик.

Толик, словно его стегнули хлыстом, впился взглядом в насмешливые глаза издевающегося над ним шарлатана, но что-то было в них такое, что он покорно опустил свой взгляд. Невольно он увидел свои руки. Они были чистые! Не веря своим глазам, он их поднёс прямо к лицу, щупал, тёр. Страшные язвы исчезли! Кожа была гладка и упруга! Толик лихорадочно снял пиджак, и сорвал сорочку — сыпи не было! Задрал штанину, вторую. Кожа была девственно чистой!

— Вы, вы ... Как Вам это удалось сделать — с придыханием спросил он.

— Я же хозяин снов. Просто это всё осталось в прошлом сне. Я вас разбудил, а затем отправил спать снова. Сон, который вы смотрите сейчас немного другой, и в нём нет этих страшных язв. Там будут другие ужасы — с улыбкой ответил Алхимик.

— Какие ужасы?

— Пока не знаю, надо его досмотреть. Узнать это мне будет тоже интересно.

— А можно без ужасов — Толик, почувствовав небывалый интерес к собеседнику, и снова присел за стол.

— Как это без ужасов?

— Ну, например, могу я не умирать каждый раз перед пробуждением?

— Тогда пробуждения не будет. После вашего неосторожного поведения в кабинете уродов, уже чудо, что вы вообще способны продолжать видеть разные сны. Но теперь чтобы покинуть иллюзию и обрести другую, вам надо будет каждый раз умирать вместе с ней. Только тогда сон будет закончен и станет вещим. Вы ведь сами хотели видеть вещие сны? Сами вломились в Храм, и ворвались в кабинет уродов? Вам некого винить в том, что ваша судьба теперь такова.

После исцеления от язв Толика бил нервный озноб. Он был так потрясён и возбуждён, что, казалось, потерял способность к логическому рассуждению. Словно под воздействием какого-то наркотика он испытывал лёгкое головокружение и невиданное доверие к словам Алхимика.

— Но ведь вещие сны сбываются. Значит те кошмары, которые я видел, сбудутся. Значит, я умру растерзанный религиозными фанатиками и задохнусь в банке? А ведь действительно, всё это может быть. Неужели всё так и будет? — похоже, у перепуганного Толика начинался бред.

— Вы собираетесь умереть, в реальности, несколько раз? — спросил Алхимик, в слово «реальность» он вложил весь свой сарказм.

— Но ведь эти сны были такими реальными. А если они вещие, то, значит, всё так и будет — лопотал потрясённый Толик.

— Ну, тогда слушайте — ответил Алхимик, устраиваясь поудобней. — Вспомните, как выглядели храмы и ваше узилище. Это были террасы, уходящие под землю и суживающиеся к низу. Сверху, они были накрыты куполами, на высокой ротонде. Под куполом висел огромный колокол. Вы, наверное, на рождество и пасху свечку держать ходите? Неужели вам теперь не ясно, что в том сне, который вас так напугал, был совершенно другой мир. Там где вы находитесь сейчас, никогда не будет ни таких храмов, ни, следовательно, таких узилищ. Тот сон кончился. Вы уже умерли в нём. И сон умер вместе с вами, раскрывшись до конца.

— Ну а что касается аквариумов? Там то, что не реально?

— Вспомните, что ваши испражнения опускались вниз, и скапливались на дне липкой тиной. Именно в ней и прятался ваш приятель. Как там звали его? У него было какое-то странное, неблагозвучное имя. Гайда..., Гайно..., Гавно...? В общем, пёс с ним, неважно. Желаете провести эксперимент? Давайте попробуем. Думаю, что фекалии будут подниматься к поверхности. Там где вы находитесь сейчас несколько другая физика, чем там, где вы умерли в прошлый раз. Вспомните эти сны ещё раз. Обратите внимание на детали, и вы поймёте, это были совсем другие миры. Похожие, но другие. Всё кроется в деталях. Подумайте, и вы поймёте, что, то, что произошло в них с вами здесь не возможно.

— Так в чём же они тогда вещие?

— Они показывают на общую и неизбежную для всех ваших снов линию развития вашей судьбы. На то, что их делает вашими снами, только вашими.

— А можно ли изменить судьбу? — вдруг неожиданно для самого себя спросил Толик.

И только тут он понял, что только это и нужно ему. Изменить судьбу! Вырваться из надвигающегося кошмара, неизбежность пришествие которого он подсознательно предчувствовал и с ужасом ждал. Что есть только один вопрос, который ему по-настоящему интересен. И этот вопрос: Можно ли изменить судьбу?

И он знал что нельзя. Как он не старался, не пыжился, не демонстрировал уверенность, не декларировал оптимизм и веру в прогресс и демократию, в глубине своего существа он понимал, всё это безнадёжно! Он обречён. Ибо никому не дано изменить судьбу. Что как бы он не хорохорился, бунт против неведомых сил, определяющих её, безнадёжен.

И затаив дыхание, он ждал, что ответит Хозяин Снов, в безнадёжной тоске предчувствуя и заранее зная отрицательный ответ. Он ждал не реплику в философской беседе, не искромётную игру софизмами, он ждал приговора. С какой-то мазохисткой истомой парализовавшей всё его существо и он ждал услышать ещё раз, что нет выхода из ловушки его судьбы. Ещё раз, всё его опустошённое безнадёжностью существо замерло в ожидание уже известного ему безжалостного приговора.

Какая-то тень легла на Алхимика, он, словно, постарел и невольно сгорбился. Показалось, будто Толик своим вопросом напомнил ему о какой-то непосильной, измучившей его ноши. Несколько мгновений он сидел, полностью уйдя в себя. На его лице отразилась какая-то невероятная, словно, не возможная для простого человека усталость. Наконец Алхимик после долгой паузы, как бы очнувшись, собрался, и снова стал олицетворением уверенности. Господин Хозяин Снов принял торжественную позу, и, глядя пристально в глаза Толику, сказал медленно и отчётливо:

— Мы, служители нашего Храма, пытаемся сделать это. Единственная цель нашего ордена — научится управлять судьбой, а, значит, её изменять.

 

Глава 12. Вечное возвращение вещей

— Изменить судьбу — эхом отозвался Толик, — Разве это возможно?

— Не знаю. Но надо попробовать — улыбнулся Алхимик.

— Но как?

— Попробую вам объяснить, в общих чертах, основную концепцию. Начнём с того что, лишь совсем недавно физики приходят к пониманию того, что мы знали всегда. Вселенная состоит из множества миров. Не планет, а именно миров, каждый из которых целая вселенная, со своим временем, со своей физикой. И их бесчисленное множество. И каждое мгновение они рождаются и умирают вновь. С первым мгновением большого взрыва началось создание всё новых и новых пространственно временных кластеров, каждый их которых полноценная вселенная.

— Какое отношение к судьбе имеет теория большого взрыва?

— Имейте терпение. Второй момент это сознание. Зачем дано человеку сознание? Только для одного осознать. Но что осознать? Взрыв (будем пока так называть первопричину всего) породил, и продолжает порождать всё новые и новые вселенные, в которых возникает сознание. Зачем? Зачем нужно сознание? Ответ только один — Взрыв породил сознание во всех своих бесчисленных вселенных, чтобы их осознать. Чем является Взрыв сейчас? Множеством всех этих вселенных. Если он породил сознание, то только для того чтобы осознать мироздание. Осознать себя. Но осознать себя, это, значит, осознать эти миллиарды и миллиарды миров. Осознавая всех их, он осознаёт себя. Иными словами Взрыв осознаёт себя через бесчисленное количество сознаний осознающих себя. И следующий вывод из этих рассуждений, всё это рождено только ради одного — породить сознание, которое является всеми этими бесчисленными снами.

— Но ведь в реальности мы все тут осознаём один и тот же мир. Другого нет.

— Ошибаетесь. Каждый сон — это новый мир, новая вселенная, со своими законами и временем. Ваш сон, мир который вы осознаёте, есть только у вас и он только ваш.

— То есть солипсизм. Есть только мои ощущения.

— Есть только ваши сны. Есть только поток сознания. Больше ничего. Вы только сон, который видит всё это, порождённое Взрывом. И, следовательно, ЧТО порождает этот Взрыв вновь и вновь, творя бесчисленные вселенные? Звёзды, камни, атомы? Материю? Понятно, что нет. Ведь всё это появляется для него только тогда когда он это можно осознать. Тогда зачем нужна ему вся эта материя, если она есть вне сознания? Значит, материя имеет смысл, только если её осознают. Значит, без осознания она вообще не нужна. Более того, как что-то можно породить, а лишь потом осознать? Ведь, наверное, перед каждым актом творения должен лежать идеальный образ того, что хотят породить. То есть осознание. Но тогда, зачем творить что-то ещё, если достаточно создать только иллюзию? Следовательно, взрыв порождает сознание. Только сознание. Бесчисленное множество сознаний. Или правильней снов.

Толику опять начало казаться, что его надувают. Какие-то адаптированные к современному сознанию будисткие софизмы. Типа сознание Будды, и другая модная нынче дребедень. Это было настолько далеко от того что он ожидал услышать, что вслед за было вспыхнувшей нежданной надеждой, его настроение резко качнулось к глубокому разочарованию.

— Надо попробовать, как то завершить эту дискуссию и смыться побыстрей — решил он и начал несколько агрессивно:

— Всё понятно. Есть только сон. Сон Будды. Надо понять, что есть только это, а всё остальное пустота. И так далее. Спасибо, слышали, только судьба то тут при чём?

— Имейте терпение. Вы никогда не задумывались, почему ваша судьба сложилась так или не иначе? Случайность? Но, признав это, мы должны будем понять, что тогда вообще нет никакого смысла. Если миром правит случайность, то не может существовать никакая структура. Элементы никогда бы не смогли бы соединиться вместе, чтобы создать что-либо устойчивое. Сколько бы не работал генератор случайных чисел, осмысленной картинки не получится. Значит не случайность — творец этого мира. Но что тогда? Чья то воля? Непонятная нам воля, которая определяет, что будет так и не иначе? Но если есть некто, от чьей воли, зависит всё в этом мире, то тогда он величайший тиран. И судьба зависит лишь от его каприза, прихоти, а значит опять от случая. Ещё более плохого случая. И тогда есть только два пути у человека, или быть его рабом, или восстать и потерпеть поражение. Убить себя, и тем погасить своё сознание, которое в этом случае является лишь отражением его деспотичной насмешки.

— Это и есть, по-вашему, изменить, судьбу? — иронично заметил Толик.

— По-нашему, это называется Штурм Неба. По-нашему, — Алхимик произнёс это с некоторым сарказмом, как профессор, который вынужден дискутировать со студентом — несмышлёнышем, — может быть только два выхода из потока неугодного нам сознания: Штурм Неба или Обретение Судьбы. И они всегда идут рядом. На Штурм Неба вы явно не годитесь, остаётся попытаться обрести судьбу.

— Разве у меня и так уже нет судьбы.

— Если она вас устраивает, то я вас немедленно оставлю наедине с вашими кошмарами.

Толик поёжился, и быстро спросил:

— Но как, как это возможно.

— Я стараюсь вам объяснить, но вы сбиваете меня своими вопросами. Итак, продолжим. Если есть бесчисленное множество вселенных, и не слепая случайность правит миром, то не логично ли предположить, что каждая такая вселенная реализация одного из бесчисленных возможных вариантов мироздания. Каждая такая вселенная сама по себе несёт деспотизм родовой травмы, слепой случайности лежащей в её основе. Каждая такая вселенная убога и несовершенна. Ведь она лишь случайное порождение. Игра случая. Вариант одной из бесчисленных возможностей реализации. И поэтому изначально убога и ущербна. Но все вмести, дополняя друг — друга, они реализуют и выявляют все варианты развития, и в целом картина мироздания полна и логична.

— Ну и что следует из этого для нас практического? — буркнул Толик, потеряв мысль, и воспользовавшись правилом, что если не понимаешь, о чём идёт речь, то спроси, что тебе с этого будет.

— Остался всего лишь один шаг. Будьте терпеливы. Все эти вселенные осознаются. Осознаются нами. Процесс осознания мы называем сном. Когда вы видите сон, то рядом с вами есть бесчисленное количество сознаний видящих другие варианты вашего мира, в настоящем, видевшие в прошлом, увидящие в будущем. Если мы возьмём все эти варианты, то мы получим кластер, содержащий все возможные реализации вашего сна. Все ваши сны. Вот этот кластер мы и называем судьбой. Вашей судьбой.

— Вы говорите, что рядом со мной есть бесчисленное количество сознаний видящих другие варианты мира. Чьи это сознания? Кто они?

— Да это же всё вы! Вы и есть весь этот бесчисленный поток сознания разных вариантов вашего мира, вашего сна! Осознав их все, вы обретёте их. Осознать — значит обрести! Единственное что нам принадлежит по право, и что у нас никто не может отнять — это лишь догорающая искра памяти о виденных нами иллюзиях. Осознав их все, мы обретаем судьбу. Посмотрев один сон, мы в это же время смотрим и бесчисленное количество других. Одновременно. Одни кончаются, другие начинаются. И новый каждый раз, лишь слегка изменённый вариант прошлого. И всем нам суждёно смотреть и смотреть эти почти одинаковые сны. Без конца. До скончания самого времени. Но эти сны, тем не менее, разные, каждый раз они приходят немного другие.

— Ну, я же вижу сейчас ... один поток сознания. Один сон. Как же я могу быть одновременно теми, кто видят другие сны? И сколько же времени надо осознавать все эти бесчисленные варианты снов, чтобы все их «обрести»?

— Просто сейчас вы зафиксированы на одном варианте. Все ваши сны очень похожи. Иногда, даже так, что вы не в силах их отличить друг от друга. Все эти бесчисленные варианты мироздания разбиты на устойчивые однородные группы. Именно этот феномен создаёт индивидуальность и личность. Иначе личность была бы невозможна. Был бы калейдоскоп бессвязных быстроменяющихся образов, безумная рябь ничем не похожих и не связанных друг с другом случайных видений. Нужно только понять ширину коридора вероятной флуктуации вашего мира, вашего сна. Нащупать границы, а после, выделить единые для них элементы. То, что не подвержено флуктуации. Выделив их, мы получим якоря, реперные точки. Которые, позволят, быть может, понять, как ваши сны можно упорядочить. Как их подчинить своей воли.

— Ну, как это возможно?

— Есть такое понятие «вечное возвращение вещей». Вас когда-нибудь пронзало ощущение, что это когда-то уже с вами было? Пронзало, я знаю, иначе вы не попали бы сюда. Так вот это и есть якорь, реперная точка, то, что не подвержено случайным флуктуациям, то, что сохраняется во всех бесчисленных вариантах вашего сна. Одна из них смерть. Но есть и другие. Это образы, так как они всего лишь элементы сознания. Осознав их, и зафиксировав, можно выделить ряд образов, которые упорядочивают ваши сновидения. Тогда из всех бесчисленных вариаций можно будет выделить некую последовательность снов, которые будет постоянно идти по кругу. Если зафиксироваться на них, то к вам будут возвращаться одни и те же иллюзии в одинаковой последовательности. Это и будет то, что называется «вечное возвращение вещей». А значит, вы получите власть над ними. Власть над своей судьбой. Символ этого — змея, кусающая себя за хвост.

— Не понял в чём власть?

— Как в чём? Вы больше не будите игрушкой в руках неведомого вам рока. Случайность и неопределённость уйдёт из вашего мира.

— Но если это будет набор кошмаров, то, что мне с того они будут повторяться?

— Выход возможен. Полностью осознав их, вы можете, при моей помощи, конечно, поместить их в другой поток сознания, навсегда избавившись от них.

— Но что мне останется? Если мои сны станут снами другого? Ведь по вашему учению именно сны и являются моим существом.

— К вам придут другие грёзы. Те, которые вне этого кластера. Вы измените судьбу.

— А будут ли они лучше прежних?

— Надеюсь.

— Вы не ответили на мой вопрос?

— В облаке вариантов вашей судьбы, должны быть сны и с благоприятным исходом. Вы, сейчас, фиксируетесь на преобладающем неблагоприятном потоке. Иначе вы бы и не пришли за помощью. Выделив их ядро, и объединив в отдельный кластер, мы сможем, как я уже говорил, импортировать их в поток снов другого человека, медиума. И вы избавитесь от них. Ваша судьба изменится.

— Иными словами вы выделите группу неблагоприятных снов, перенесёте её медиуму, а мне останутся только благоприятные?

— Примерно так.

— А оставшиеся точно будут хорошими?

— Хороший вопрос? Видите ли, в чём трудность, Взрыв развивается. Каждое мгновение рождается бесчисленное количество новых миров. Новых снов. Новых иллюзий. Всё новые и новые вселенные требуют осознания. А значит, всё новые и новые сознания начинают свою жизнь. Эти новые сны врываются в уже существующие потоки, меняют их, порождают неопределённость. Поэтому поток вашего сознания подвержен непредсказуемым изменениям. Никогда нельзя сказать наверняка, что с ним будет в следующее мгновение.

— А что же тогда делать?

— Я объясню кратко, в самых общих чертах, суть нашей технологии. Мы попробуем определить устойчивый кластер, то есть устойчивую группу снов, и, затем, мы отбрасываем все другие варианты. Предварительный анализ подсказывает мне, что в вашем случае это возможно. Если Взрыв порождает всё новые и новые миры, то мы пытаемся отстраниться от всего нового. От того, что вносит неопределённость и хаос. Сузить поток. Наша задача сузить вероятность флуктуации, в надежде получить лишь хорошо изученную группу последовательно меняющихся иллюзий. Так мы останавливаем движение. Заменяем, несущее неопределённость, развитие Взрыва подвластной нам кинематической схемой. В которой не будет пугающей вас своей непредсказуемостью развития. Если нам будет сопутствует успех, то выделенные нами грёзы будут легки и приятны. Но даже если нет, то они всё равно, через несколько циклов, станут вам знакомы, вы привыкните, и как-нибудь приспособитесь к ним. Увы, мы не можем пока победить Взрыв до конца. Мы способны лишь вырывать у него отдельные куски мироздания. Огородиться от него. Возможно, когда-то в будущем мы остановим движение и направим время вспять. Это и есть наша сверхзадача. Вместо бесконечного расширения, рождающего все новое и новое сознание, начать сжимать мироздание, пока оно не сожмётся в точку полностью покорную нам. Но сейчас, мы лишь можем отстраниться от взрыва, от всего нового и неопределённого что он несёт. Закрыть от его новых образов наши потоки сознание. И тем, урвать из его власти хоть что-то, например, кластер ваших иллюзий. Вас.

— То есть, до конца вы не уверены.

— Мы сражаемся с очень серьёзным противником. Но повторяю, у вас нет выбора. Если вы вошли в Храм через кабинет уродов, ваш путь предопределён. Негативный поток ваших снов столь глубок, а своим вторжение в кабинет уродов, вы столь активизировали его, что только мы можем дать вам надежду и шанс на избавление.

— Но если в результате взрыва в мой поток сознания могут попадать новые варианты снов, то, значит, можно дождаться прихода и благоприятных иллюзий?

— Да, но тогда у вас должна быть воля и сила на мятеж против старых иллюзий. Новые сны приобретают силу судьбы только через жертвенное самоотрицание себя. Это путь Штурма Неба. Вы готовы к нему?

— Звучит угрожающе.

— Это трудно, да и, к тому же, этот путь закрыт для вас. Как закрыт для каждого, кто вошёл в Храм через кабинет уродов. Вам остаётся лишь попробовать обрести судьбу. Вы согласны?

— Я согласен.

— Это хорошо. Приходите завтра. Тогда и начнём сеанс.

— А что мне будет сниться сегодня?

— Завтра узнаем. Попробуем увидать горизонт благоприятной реализации вашей судьбы.

— И я во сне не умру?

— Умрёте, — Алхимик, кивнул на банку с рыжим глистом. — Увы, вы сделали выбор, вам суждено умирать. Вопрос только как?

Уже в дверях Толик остановился.

— А то с чем вы боритесь это Бог?

Выдержка изменила Алхимику, он как-то спазматически дёрнулся и затравленно оглянулся, словно ожидал увидеть что-то неприятное за своей спиной.

— Не вы, а теперь мы — поправил его, сразу ставший серьёзным и усталым, Алхимик.

— И называете его Взрыв. И никогда больше не называйте его так, как только что произнесли. Особенно в Храме. Это может очень дорого стоить. Он очень серьёзный противник.

 

Глава 13. Геологическая эпоха Либерастой

Толик поднял свою голову, на невероятно длинной шее, и победно затрубил. Это был голос довольства, победы и счастья. Он и другие либероящеры были полными хозяевами всей пригодной к проживанию части планеты в этот счастливом, длящемся уже несколько тысячелетий, периоде полного и окончательного триумфа либерализма. Этот период длился уже столь долго, что он, пожалуй, вполне мог плавно перерасти в целую эпоху. Геологическую эпоху под названием Либерастой.

Толик начал, не спеша, обозревать окрестности.

Всё было как всегда. По бескрайней тёплой саванне, бродили стада либералоящеров. Тут были самые разные виды. Ну, во-первых, гиганты, гранды, такие как сам Рыжий Толик. Каждый такой гранд, был единственным и неповторимым экземпляром, и имел свое собственное название. Например, Толик назывался Чубайзавр. Больше либеразавров такого вида не было во всей экумене.

Вокруг каждого такого гиганта располагалось целое стадо либероящеров поменьше. Так сказать его деловых партнёров. Олигарзавров. Эти особи были уже не столь уникальны как единственный и неповторимый Чубайзавр, но и их было совсем не много. Ведь к соскам и половым органам Чуйзавра были допущены не многие избранные. Только самые надёжные и проверенные олигазавры. Вокруг каждого из олигарзавров крутились ящеры-партнёры поменьше. Акционерозавры. Вокруг тех крутились ещё меньшие завры, и так далее.

Вокруг каждого крупного ящера была толпа ящеров поменьше. При этом, чем меньше были ящеры, тем эти толпы были более многочисленны. В самом низу находились многочисленные травоядные изберателезавры, или, как их ещё называли, рядоводемократозавры. Они были первой ступенью в пищевой пирамиде в славную эпоху Либерастоя.

Верней они были ступенью даже не в пищевой пирамиде, а в сложной системе свободного рыночного взаимообмена товаров и услуг. В полном соответствие с классической теорией либерализма.

И их конечно не ели. На то и Либерастой, что всё взаимоотношения строились только на основе взаимной выгоды. В Либерастое не было ни жертв, ни хищников, были только свободные взаимоотношения рыночных субъектов.

Рядоводемократозавры были заняты наращиванием жирка. В основном они были травоядными и поедали чрезвычайно быстрорастущую и питательную трансгенную траву. Стригли газоны, так сказать. В процессе пищеварения у них накапливался жирок. Этот жирок был необходим для стоящих над рядовымидемократозаврами малыйбизнесозавров, и последние этот жирок у рядовыхдемократозавров отсасывали. Но не подумайте, что тут где-нибудь притаилось насилие. Совсем нет. Лишь только набрав достаточное количество жирка, рядовойдемократозавр тут же бежал к ближайшему малыйбизнесзавру и призывно подставлял свои половые органы. Малыйбизнезавр ощупывал надувшиеся вновь наработанным жиром специальные кожаные кошельки на боках рядоводемократозавра, принюхивался, стараясь понять: хорошее ли качество у предлагаемого ему продукта. И, если ему всё нравилось, вступал с рядоводемократозавром в интимные отношения. Своими жирососками он впивался в специальные соски на жировых кошельках рядоводемократозавра, и одновременно вводил в него свой половой член.

Свободный товарообмен свободных производителей товаров и услуг триумфально начинался! И одни и другие получали незабываемое удовольствие от этого процесса!

Отсасывая жир, малыйбизнесзавр, одновременно, совершал своим членом частые возвратно-поступательные движения. И, в конце концов, процесс взаимного товарообмена завершался впрыскиванием в рядоводемократозавра баксосодержащей жидкости.

Эту баксосодержащую жидкость вырабатывали все ящеры, начиная с малыйбизнесзавров. При этом, чем выше был ящер в эволюционной ступени, тем больше была концентрация мутагенных ферментов в его баксосодержащей жидкости. И, следовательно, тем более к более сложным и чудесным мутациям приводило её потребление.

Пришло время сказать, что весь этот рай был создан в результате победы трансгенетической революции. Именно в результате триумфа генной инженерии и были созданы сообщества всех этих организмов, идеально приспособленных к взаимному мирному существованию и рыночному обмену своими выделениями. При этом был запущен механизм, позволяющий всем этим организмам постепенно трансформироваться в высшие формы. Так рядоводемократозавр мог трансформироваться в малыйбезнесзавра.

Если рядоводемократозавр активно стриг газоны, хорошо наращивал жирок, и активно участвовал в процессе свободного обмена товаров и услуг, то он мог стать, накопив достаточное количество мутационных изменений, малыйбизнесзавром. А малыйбизнесзавр в среднебезнезавра, а тот, в свою очередь в крупнебизнезавра ... и так до бесконечности.

Лифты социальной мобильности были важнейшим элементом Либерастоя. Все эти жёсткие страты, классы, касты остались далеко позади, в тёмных эпохах предшествующих трансгенетической революции. В Либерастое путь наверх был открыт каждому. Каждый мог победить в свободной конкурентной борьбе, и, в конце концов, стать таким же большим и уникальным ящером каким был Чубайзавр, по имени Рыжий Толик.

Не было никаких ограничений. Талант и предприимчивость были единственными критериями, определяющими положение ящера в обществе. Каждому была открыта дорога, дорасти до уровня грандов. Совершенно уникальных и неповторимых экземпляров, венцов трансгенетической эволюции, высшим достижением эволюции в переод Либерастоя. Таким, каким и был, например, Чубайзавр, по имени Рыжий Толик.

Этот процесс трансформаций, как же говорилось, обеспечивался путём постоянных инъекций в организмы ящеров баксосодержащей жидкости. Эта жидкость содержала набор определённых ферментов вызывающих определённые мутации. Так баксодержащая жидкость, выработанная малобизнесзаврами, была необходима для поддержания необходимого метаболизма в рядоводемократозаврах. Если рядоводемократзавр не получал достаточное количество этой жидкости, то он хирел, деградировал, опускался, становился агрессивным, и, вскоре, съедался санитарами Либерастоя — тиранозаврами.

Понятно, что у малыйбизнесзавра сосал жирок и накачивал его мутагенной жидкостью — среднебизнесзавр, среднебизнесзавра — крупнобизнсезавр, того — олигархозавр, ну а олигархозавров — один из нескольких уникальных и неповторимых грандов Либерастоя. Одним из которых, и был Чубайзавр, по имени Рыжий Толик.

В этом радостном и логичном мире царило счастье и всеобщая гармония!

Каждый радостно делал своё дело на своём месте, стремясь как можно больше накопить жирка, товара, для потребителя, и получить за него как можно больше баксосодержащей жидкости, способствующей его трансформации в организм стоящий на более высокой социальной ступени. Да и как не радоваться и с энтузиазмом не заниматься процессом свободного обмена товаров и услуг, если сам обмен носил характер половых сношений, дающий невиданное наслаждение!

Да, трансгенетическая революция, воистину, создала лучший и счастливейший из миров!

Вот ему и пел гимн радости Чубайзавр Рыжий Толик, озирая окрестности.

Надо сказать, что, конечно, тем видом обмена товаров и услуг о котором было сказано ранее (жирок на баксодержащию жидкость) дело не ограничилось. Просто этот обмен был основным, базовым. Но в результате геноинженерной революции были созданы и другие, группы организмов производящих и другие специфические товары и услуги, и имеющих свои сегменты рынка.

Например, услышав рёв Рыжиго Толика к, нему потянулись пиарозавры. Дело в том, что эти ящеры специально были созданы для асинезаторских функций. Они потребляли испражнения. А так как Толиков рёв, славящий мироздания, (впрочем, как и у других завров) происходил, когда у него благополучно заканчивался цикл пищеварения, и, следовательно, намечалось удаление из организма не нужных ему фекалий, то пиарозавры устремились на зов.

Эти завры длились на два вида: белопиарозавры и чёрнопиарозавры. Первые, подъев дерьмо, и вступив в отношения с партнёром, при получение от него порции баксосодержащей жидкости, выделяли вещества атрактивы. Обрызганный этими веществами завр становился более привлекательным для желающих с ним вступить в отношения низших завров. (Тем казалось, что он за их порцию жирка даст больше баксосодержащей жидкости, чем его конкуренты). Вторые, чёрнопиарозавры, подьев твёрдые и аккуратные шарики толиковых выделений, и вступив в отношение с клиентом, выбрасывали на большое расстояние струю невероятно гадкого и устойчивого поноса. Компромата. При этом его количество («информационного продукта») в разы превосходило то, что они потребили. Собственно этим коэффициентом и определялся статус пиарозавра, чем больше он мог произвести «информационного продукта» на единицу подъеденного им дерма («информации»), тем был выше его статус в пиарозавровском сообществе, и тем больше полагалось ему оплата. Заляпанный этим выделениями завр терял конкурентоспособность, так как запах этой субстанции отпугивал потенциальных деловых партнёров.

Толик любил общаться с пиарозаврами. Тотчас он вошёл в отношения более чем с двумя десятками этих особей. Многочисленные толиковы члены щедро накачивали млеющих от восторга ящеров. Тот час на Толика полились атрактивы, и он оказался словно в радужном, светящемся, благоухающем облаке. На его конкурентов напротив, полетели густые струи вонючего, чёрного, липкого дерьма. При попадании этих плевков в цель, сияние вокруг не угодных Толику грандов сразу несколько тускнело.

Толик атаковал посредством своих чёрнопиарзавров металлозавров. Эти ящеры грызли землю, где были залежи руды и производили продукты, потребляя которые, ящеры покрывались блестящим металлическим налётом. Что, естественно, увеличивало их стойкость по отношение к различным природным факторам, и, следовательно, повышало их конкурентоспособность. Эти металлозавры, особенно аллюминезавры, потребляли огромное количество электры, и Толик хотел, чтобы они позволяли больше отсасывать жирка.

Застигнутые врасплох, металозавры, встревоженные этими струями вонючего чёрного поноса, внезапно обрушавшимися на них, призывно завыли. На их зов потянулись свободные пиарозавры. Скоро и в Толика полетели струи жидкого дермеца. Так как Толик заранее уже переманил всех лучших чёрнопиарозавров, то пиарозавры, привлечённые металлозаврами, были явно слабей, но их было больше. На каждую могучую струю из стана толиковых пиарозавров летели десятки более слабых и тонких, но таких же вонючих и липких струй.

Белопиарозавры напрягались, что есть силы, обрызгивая Толика и металозавров атрактивами, но всё было тщётно, ничто не могло устоять против чёрного пиара.

Через некоторое время сияющие облака полностью погасли. Какое-то время Толик и металлозавры ещё оплёвывали друг друга посредством своих чёрнопиарзавров, но вскоре, убедившись в бесполезности этого занятия, разошлись в разные стороны.

На местах их прежней дислокации остались огромные лужи вонючих испражнений. Свежие «информационные» продукты ещё дымились гнилостным паром, за многие километры отпугивая чутких к запаху обитателей Эйкумены. За расползающимися в разные стороны грандами Либерастоя так же тянулись длинные и густые следы из обильно натекающих с них продуктов пиара. Так что даже самые преданные ящеры из толиковой камарильи старались держаться от него подальше и воротили морды, старательно закрывая свои нюхалы, не в силах сдержать гримасы отвращения, и следуя за своим грандом на приличном расстоянии, стараясь не вляпаться в обильные лужи «чёрного пиара».

Скоро на месте побоища никого не осталось. Кроме многочисленных пиарозавров, которые с жадностью набросились на озёра этих экскрементов, купаясь в них, ревя от удовольствия, и лихорадочно набивая ими свои «банки компромата», в предвкушение следующего заказа.

Да, эта попытка рыночной оптимизации окончилась явной неудачей. Поднять цену на электру в оптовом сегменте рынка на этот раз опять не удалось.

Можно было, конечно, поднять тарифы для розничных покупателей, для всех остальных ящеров, но это можно было сделать, только договорившись о помощи с тиранозаврами, а лишний раз общаться с Пал Палычем Толик не хотел.

В Эйкумене воцарилось спокойствие. Как показывал опыт, не надолго. До завершения следующего цикла пищеварения.

 

Глава 14. Нефтяные поляны

Толик побрёл к нефтезаврам. Они по статусу были, собственно, олигарзаврами, но благодаря своему умению выкачивать из земли нефть и перерабатывать её в жидкость являющеюся допингом для ящеров, их реальное положение в обществе Либерастоя было уникальным и неповторимым. Дело в том, что двигаться все эти ящеры могли, только благодаря этой самой жидкости. Верней без неё они, конечно, могли с трудом проползти небольшое расстояние, напрягая все свои силы, но бегать быстро и долго они могли, только потребляя её. Называлась эта чудодейственная жидкость — бенза. Поэтому нефтезавры буквально лопались от обилия накопленного в их банках жирка (огромных, цистернообразных жирохранилищах, выросших в процессе эволюции из тощих кошельков рядоводемократов). Жирок, отложенный в них, уже не имел ничего общего с грубым продуктом в карманах рядоводемократозавров. Ведь путешествуя по пищевой цепи, этот жирок на каждом уровне очищался и концентрировался, так что у олигархозавров накапливался уже просто чудодейственный эликсир, тончайшего вкуса и аромата, и обладающий просто необыкновенной энергетической ценностью.

Толик собирался войти с ними в отношения свободного обмена товаров и услуг, и обменять монопольно вырабатываемую им электру, на их запасы жирка. Электра ускоряла метаболические процессы в ящерах, и, кроме того, стимулировала работу их мозга, а, также, резко повышала чувствительность их органов чувств. Например, накачавшись электрой, ящеры могли чётко видеть даже безлунной ночью и обонять на многие сотни километров. Кроме того, от электры ящеры светились и переливались разноцветными огнями, становясь заметными издалека. Ясно, что, потребляя электру, завры повышали свою конкурентоспособность.

У Толика, конечно, был целый сложноорганизованный клан, обеспечивающий распространение и продажу електры во всех сегментах рынка. Но сейчас Толику нужны были прямые вливания крупных партий жирка, так как пришлось сильно потратиться на пиарозавров. Но эти траты были, увы, не последними. Увы, пришлось опять посношаться с белопиарзаврами. Наконец когда радужное облако над Толиком восстановилось, он во главе своей стаи неторопливо направился в сторону нефтяных полян.

Нефтезавры были очень неподвижными заврами, похожими на гигантских осьминогов. Расположившись над залежами нефти, они запускали в землю свои многочисленные щупальца и начинали её сосать. Иногда они так врастали в почву, что, когда кончалась нефть, так и сдыхали на месте, не в силах вытащить свои глубоко увязшие сосалы и переместится на новое месторождение.

Скоро показались и первые нефтезавры. Из далека они выглядели как огромные пузыри. Это возвышались набухшие от переизбытка бензы и жирка их танки-хранилища. Казалось ещё чуть — чуть и они лопнут. Это, безусловно, так бы и случилось, если бы не особые завры, заправкозавры, которые отсасывали бензу, а затем меняли её у других завров на их жирок. К раздувшимся пузырям выстраивались целые очереди этих многочисленных и шустрых ящеров.

Толику даже немного стало завидно. По огромным очередям и тучам энергично снующих туда-сюда бензозаврам, по тому, как часто к нефтезаврам присасывались банкозавры, чтобы через некоторое время удовлетворённо отползти, невероятно раздувшись (Специальные организмы, предназначенные для хранения свободного жирка, то есть того жирка, которого уже не могли переварить. Банкозавры, также, осуществляли кредитования хранящимся в них жирком всех желающих бизнесзавров, под определённый процент, естественно.), сразу было видно, что дела у нефтезавров идут хорошо. Существенно лучше, чем у самого Толика.

Собственно Толик и хотел попросить в своё распоряжение парочку свободных банкозавров, для организации очередной либеральной реформы, в результате которой он планировал приструнить металлозавров, поднять цену на свою электру, и с лихвой расплатится с нефтезаврами, которые уже столько жирка насосали, что и не знали куда его и девать.

Но только Толик вступил на нефтяные поля, как он понял, что лучше бы он на них не совался. Там правили пир тиранозавры. Самый крупный нефтезавр — Ходор, был безжалостно растерзан. На месте, где совсем недавно триумфально раздувался самый большой нефтегазовый пузырь, валялась куча кровавых ошмёток, и многочисленные плотоядные ящеры быстро дожирали последние остатки олигазавра. Толик, увидев такою картину, дёрнулся, было, бежать, но уже было поздно. Его заметили, и к нему тут же направилась группа хищников. Толиковы охранозавры стушевались, и мгновенно растворились куда-то в небытиё.

— Вот так всегда, охрана только от лохов защитить способна, а как серьёзное дело, так их и нет! И на что я столько выделений истратил? — пронеслось у него в головке, и тут же перед ним возникла хищная пасть тиранозавря по имени Пал Палыч.

Толик несколько приободрился. Этого Пал Палыча он знал уже долго, с древних времён, ещё до трансгенетической революции.

— Не даст съесть по старой дружбе. Так получает немного для порядка, и отпустит — утешал он себя, понимая, однако, что сколь долго с тиранозавром не дружи, он всё равно на тебя как на обед смотрит.

Вообще то тиранозавры были нужны, чтобы освобождать Эйкумену от ящеров — неудачников, тех, которые в силу каких-то непонятных науке причин проигрывали конкурентную борьбу и упускались на самое дно, и уже были не в состоянии выполнять функции газонокосильщиков, а также для охраны Либерастоя от посягательств людей. Последние люди, отвергнувшие путь свободы и отказавшиеся трансформироваться в идеальные рыночные существа, были вытеснены в холодные приполярные области, где и влачили своё жалкое существование. Но, однако, расслабляться было нельзя, ведь невозможно было предугадать, что может взбрести в голову этим иррациональным расистам. Именно расистам! Так как единственная причина, по которой они отказались от облагораживающих их облик мутаций, было желание, любым путём сохранить в чистоте свою расу! А потому и нужно было содержать целую армию хищных плотоядных тиранозавров. Платя им немалую дань всеми своими выделениями.

— Что припёрся, рыжий, на место Ходора хочешь? — грозно прорычал Пал Палыч.

— Здравствуйте Пал Палыч, а я вас искал — притворно переливаясь огнями радости начал, было, Толик, — Вот у меня чудные экземпляры различных редких эликсиров накопились. Один из них из-за Китайского бугра. Так вот, он содержит мутагенты, которые способствуют резкому росту и ветвлению репродуктивных органов. То есть там, где был один маленький хоботок, будет пять крупных. Представляете, как повышается конкурентоспособность! Вот хотел с вами поделиться, а то давно вас не видел. Беспокоится даже начал.

— Ну, тогда, рыжий, ложись. Сейчас мы тобой займёмся, девочка — прорычал Пал Палыч.

Тяжко вздохнув, Толик покорно лёг на спину, подставив, как полагается по ритуалу, своё мягкое и такое уязвимое, нежное брюшко. Надо признаться, что сделать это такому огромному ящеру было крайне нелегко. Ещё труднее будет потом вставать, знал Толик. Но что делать? Сам по недомыслию попал в поле зрения возбуждённых от крови тиранозавров. Придётся терпеть.

Пал Палыч в три прыжка оказался на самом верху беззащитного и колтыхающегося, жирного от обильных запасов, толикого брюха, открыл пасть, показав несколько рядов острейших зубов, и призывно завыл:

— Братва, айда рыжего пососём! Сам брюхо подставил! Сам дань принёс! Отымеем, жирного, по полной программе!

Тот час же на Толика набросилась целая свора голодных тиранозавров. Конечно, они Толика не ели, а лишь безжалостно высасывали электру, жирок и запасы других элексиров, накопленных Толиком за долгие годы упорного труда. При этом делали они это грубо. Даже жестоко. Всячески показывали своё неуважение. Демонстрировали брутальность. И как казалось Толику, специально причиняли ему боль.

Но ничего сделать было нельзя. Наоборот надо было всячески показывать, что ему это нравится, очень нравится. Нельзя было даже малейшим намёком разозлить тиранозавров. А то ещё и сожрут, как Ходора. Эта публика была явно неуравновешенная, из-за любого пустяка могла без предупреждения пустить в ход свои страшные клыки.

Толик лишь стонал, тяжело и жалостливо, стоически терпя грубые издевательства и несправедливые поношения.

Наверное, его всего бы высосали, если бы не правозащитозавры. Эта вымирающие ящеры были откровенными паразитами, и толку от них в счастливом Либерастое не было никакого, но Толик их из жалости подкармливал, так совсем чуть-чуть, помня их заслуги в тёмные столетия перед трансгенетической революцией.

Однако сейчас эти никчёмные и слабосильные паразиты пригодились. Увидев, что единственный источник их скудного пропитания безжалостно высасывают, и, поняв, что перед ними замаячила реальная перспектива полной бескормицы, правозащитозавры подняли дикий гвалт. Они прыгали, пищали, угрожающе раздували свои немощные морщинистые зобы, наскакивали, изображая крайнюю степень решимости на пирующих тиранозавров. В общем, мешали, как могли.

Конечно, реально помешать Пал Палычу и его сатрапам высасывать из Толика все его последние соки, эта публика никак не могла, но старалась, суетилась из последних сил, отвлекая внимание на себя. То один то другой тиранозавр раздражённый назойливым писком этот камарильи, мешающей наслаждаться получением дани, отрывался от толиковых сосков и грозно рычал, демонстрируя зубы. Тот час же вся стая правозащитозавров мигом отскакивала прочь. Правозащитозавры стремительно пускались в бегство, сбивая с ног и давя друг друга. При этом они все разом громко пищали: что их репрессируют, что уничтожают свободу, что их безжалостно убивают, что пришёл новый 37-ой год и т. д. Но стоило тиранозавру отвернуться и вновь припасть к соску, как эта вся компания быстро возвращалась обратно.

Наверное, Толика полностью высосали бы, если бы сверху не раздался резкий пронзительный крик. Пал Палыч и другие тиранозавры, вздрогнув, мгновенно прекратили свой наглый разбой и подняли свои свирепые морды к небу, внимательно смотря на источник звука.

Привлечённый гвалтом правозащитозавров, над ними парил америказавр. Он ясно и недвусмысленно требовал прекратить это безобразие и вернуться в рамки конституции и законности. Америказавры были высшие существа этого мира. Хранители либерального завета. Смотрители за порядком и справедливостью на всём пригодном для либеральной жизни пространстве Либерастоя. Собственно именно они (вернее не они, а те существа, кем они были до мутаций) и организовали трансгенетическую революцию, и они же и следили, чтобы ничто не омрачало безбрежное счастье жизни в Либерастое.

Пал Палыч и другие тиранозавры, скаля для проформы америказавру свои зубы, быстро стали спрыгивать с изрядно похудевшего толикого пуза.

Униженный, выдоенный почти до самого дна, угрюмо побрёл Толик прочь с нефтяных полей.

— Да, лучше туда совсем не соваться. Слишком сложная обстановка. И тиранозавры, и америказавры, и кого только там нет. Нет, очень там непростая обстановка. Стоит один шаг не так сделать, как мигом сожрут... Вон что с Ходором случилось. И со мной могло так же быть. Кто знает, что им в голову взбрело бы, не прилети америказавр — грустно рассуждал он.

— Однако надо поднять тариф на электру. Другого выхода просто нет! — решил он, чувствуя непривычную лёгкость при движение, и понимая, что это от того, что у него практически не осталось ни жирка, ни других полезных запасов.

Меры надо было принимать просто срочно! Страшно было не столько отсутствие запасов, как, то, что Толик изрядно сдулся. А значит, потерял авторитет, так как авторитет в Либерастое напрямую зависел от размеров ящера, который, в свою очередь, зависел от его жировых запасов.

Надо было срочно всем показать, что он что-то ещё что-то значит, всех может поиметь, и рано, поэтому его списывать в утиль, и Толик своим бешеным рёвом возвестил о троекратном подъёме цены за електру.

Весть о росте тарифов на электру вызвало некоторые волнения среди разных социальных слоёв либерозавров. Но Пал Палыч, видно чувствуя, что в случае с Толиком он всё же перебрал со строгостями, тут же примчался, и со своими сатрапами мигом навёл порядок.

Так что скоро Толик опять отяжелел. Снова ничто не омрачало его существования. Вытянув свою маленькую рыжую головку на длинной шее, он озирал окрестности благословенной Экумены, счастливо и радостно живущей не зная печали и страха в геологическую эпоху Либерастоя.

 

Глава 15. Очищающий огонь

Неожиданно Толик услышал многочисленные раскаты каких то грозных ударов. Оглушающий звук шёл с верху.

— Гроза что ли? Вроде день ясный — подумал Толик, и поднял голову.

Там разворачивалось феерическое зрелище. В атмосферу вошли несколько болидов. Они стремительно шли к поверхности, оставляя за собой длинные хвосты бурлящего дыма. Сами болиды сверкали так, что на них было больно смотреть. По пути они раскалывались на части, порождая всё новые и новые грозди, несущихся к земле раскалённых струй каменного дождя.

Все многочисленные обитатели Либерастоя застыв, и подняв свои удивлённые морды, наблюдали это фантастическое зрелище. Лихорадочная деловая активность остановилась. Всё замерло.

Первые болиды врезались в землю. Сначала Толика ослепили чудовищные вспышки. Когда прошло ослепление, он увидел, как вокруг быстрорастущих грибообоазных облаков взрывов формируются какие-то стремительно расширяющиеся чудовищные кольцеобразные уплотнения. Еще через несколько мгновений, они достигли Толика, и его потряс и оглушил чудовищный гром. Вокруг мест падений сформировались стремительно расширяющиеся чёрные облака. Через доли секунд они слились вместе, и единым фронтом бурлящей чёрной стены озарённой пронзающей её молниями, всё сметая на своем пути, понеслись на него.

Всё пространство Эйкумены потрясали всё новые и новые чудовищные удары. Болиды всё падали и падали превращая либеральный рай в море огня. Взрывные волны, гоня перед собой камни, пыль, огромные куски, словно срезанных холмов и вырванных скал, сметали мечущихся либеразавров, сбивали с лап, катили, бросали, рвали их некогда сильные и совершенные тела.

Всё потонуло в облаках пыли. Всё покрыла обжигающая неистовым ветром непроглядная мгла. Толик чувствовал, как по его боку забарабанили какие-то предметы, не то тушки мелких завров, не то вырванные взрывами камни и куски земли. Очередной порыв опрокинул его, и он провалился в густое и плотное месиво.

Он почувствовал, что неистовые порывы взрывной волны его тащат куда-то, и крутят, как жалкий осенний листок. Несколько раз он взлетал и падал. Наконец, не то, зацепившись за что-то, не то, свалившись в какую-то расщелину, он остановился. Его лишь трясло и било бешенными порывами, но он уже явно не двигался.

По нему что-то колотило. Видно он стал естественным препятствием для других завров гонимых бурей. В какой-то момент что-то так треснуло его по башке, что вспыхнула яркая вспышка, и он отключился.

Он видел только этот жгущий мозг свет.

Сколько это длилось, он не мог сказать. Может мгновение, может вечность. Наконец вспышка медленно погасла, и чувства вернулись к нему. Вернулись болью, всё убивающей болью. Всего его заполнило страданиями, от чудовищного холода, оттого, что все его члены изломаны, и как-то не удобно лежат, а так же что его жутко сдавило со всех сторон.

Ничего не было видно, так как его голова была присыпана чем-то. Толик попробовал подвигать конечностями. Ничего не получилось. Или они были все переломаны, или сильно завалены. Тогда он стал двигать головой. Было трудно, очень трудно, но делать короткие движения туда-сюда было можно. Толик медленно стал вращать и двигать своей черепушкой. Он чувствовал как что-то посыпалось по его щека, и голова немного сдвинулась вверх.

Так он и двигался потихоньку, благо шея не была перебита. Кроме сыпучего грунта, всё время что-то наваливалось ему на голову, иногда это было твёрдое, но чаще мягкое и склизкое, наверное, трупп очередного мелкого либероящера. Иногда он упирался в что-то твёрдое и тяжёлое, и ему приходилось долго и упорно двигать своим покатым лбом это туда-сюда, пока этот не то большой камень, не то труп крупного завра постепенно не отходил в сторону, освобождая дорогу. Дорогу не понятно куда. Толик мог лишь предполагать, что он движется вверх, по тому, как песок струился, как ему казалось, вниз по щекам и шее.

Так длилось долго, очень долго. Казалось, Толик прожил целую жизнь, судорожно пробиваясь к поверхности сквозь толщу этих отложений. Он двигал и двигал, тряс и тряс, вращал и вращал своим черепом, иногда надолго замирая от усталости или пронзительной, невыносимой боли в истёртой лобовой кости, но потом, чуть отдохнув и востановившись, он снова и снова, напрягая все свои силы, по миллиметру поднимался всё выше и выше.

Наконец что блеснуло. Ещё несколько судорожных движений и Толик вырвался на поверхность. Сначала его ослепило солнце. Он невольно зажмурился. Постепенно глаза привыкли к яркому свету, и он огляделся.

Он высовывался из заполненного почти до самых краёв трупами либераящеров огромного каньона. Толик попробовал вытянуть шею как можно больше, но не смог. То ли устал, то ли не хватало сил. Толик обнаружил, так же, что один глаз подбит. Он видел, но мутно, и было очень больно смотреть. Хотелось его держать закрытым. Толик изнеможенно опустил голову на тушки мёртвых либероящеров и, хлопая здоровым глазом, стал жадно смотреть на голубое небо.

Неожиданно на краю каньона появилось какое-то движение. Толик захрипел, что есть силы, и вылупил свой здоровый глаз. То, что он увидел, не порадовало его.

На краю каньона были люди. Они сбрасывали из огромных телег труппы либеразавров. Подъезжали всё новые и новые телеги. На некоторых из них были горы вырванных с корнями стеблей трансгенетической травы, бывшей в Либерастое основным продуктом питания. Толик удивился, зачем люди тратят столько сил, чтобы выкорчевать эти многолетние растения и выбросить их, ведь эта чудо-трава практически не требовала ухода, быстро росла и была очень питательной.

Толик так заинтересовался этим новым и непонятным для него зрелищем, что не заметил, как к нему подошли несколько мужчин с длинными острогами. Они окружили его и, стоя на безопасном расстояние, с удивлением разглядывали.

— Надо же живой, гад! Матёрый, рыжий. И от куда он только вылез, урод? — услышал Толик какую-то давно им забытую речь.

Это звучал какой-то архаический язык. Который Толик, кажется, знал ещё до наступления счастливых времён трансгенетической революции. Толик напрягал всё свою память, он понимал, что его судьба зависит от того, сможет ли он объясниться с этими дикими существами.

Он жадно вслушивался в их неторопливую беседу. Наконец до него стали доходить обрывки смысла. Толик возликовал. Он сможет с ними говорить! Говорить! А значит, сможет им объяснить какой он ценный экземпляр! Он расскажет им, о том какая прекрасная жизнь была в Либерастое до этой нелепой катастрофы. Объяснит им преимущества, которые имеют трансгенетические мутанты, а, главное, напоит их остатками мутагенных жидкостей, быть может, ещё оставшихся в его теле, погребённом под многометровыми залежами дохлых ящеров. Он обратит их в высшие и счастливые существа! Он вновь зажжёт свет либеральной утопии над этим миром! Он выполнит высшую миссию — создаст из праха новый Либерастой. Либерастой два! А сам он станет их богом, хозяином этого мира, единственным и неповторимым владыкой!

— Эй, лю-ю-юди. Подойдите ко мне — прохрипел он, выпучив, что есть силы, свой здоровый глаз, для пущей убедительности.

Мужчины взяли остроги на изготовку и осторожно приблизились.

— Лю-ю-юди, когда-то я был таким как вы сейчас. Слабым, маленьким, немощным, несовершенным. Но я стал великим и сильным. Если бы не эта катастрофа, то ничто не могло бы поколебать меня. Но даже после неё я выжил. Откопайте меня. И я открою вам путь силы и славы. Я сделаю вас таким, как я сам. Ну, немножко меньшими, но всё равно неизмеримо более совершенными и могучими, чем вы есть сейчас. Судьба, сохранив мне жизнь, подарила вам чудесный шанс. Возможность без долгих столетий мучительного развития, веков катаклизмов, войн, революций сразу перепрыгнуть в идеальный мир. Мир нового Либерастоя.

Люди заволновались, и стали что-то громко обсуждать. Они говорили так быстро, все вместе, перебивая друг друга, что ему было трудно разобрать, о чём идёт речь. Ведь этот архаичный язык он едва лишь только вспомнил.

— Какие они несовершенные и маленькие — подумал он, воочию увидев, что самые рослые из них едва доходили ему до середины его длинного пупырчатого и покатого лба.

Наконец несколько людей куда-то убежали. Другие стали молча ждать. Толик, не спеша, с трудом подбирая слова, стал им описывать прелести жизни в Либерастое.

— Еды навалом. Если ты самый маленький, жри траву. Она питательная. Много протеинов, белка, аминокислот и сбалансированный комплекс витаминов. Не надо её с корнем вырывать. Если корень останется то, новая вырастит. Если ты побольше, то трахаешь которого поменьше. Ему нравится, он тебе за это тебе свой жир отдаёт. И так по вертикале. Всё только по взаимности. Никакого насилия. Свободный обмен товаров и услуг. Ящером хорошо быть. Станете ящерами, не пожалеете. Мы ящеры долго живём. Практически вечно. Такой метаболизм. Генная инженерия обеспечила ...

— Что он тут несёт — спросил подошедший седовласый и седобородый, крепкий старик.

Он был одет в расписную холщовую рубаху. На шее его висел массивный оберег. В руках он держал высокий посох, увенчанный многолучёвой свастикой. По тому, как перед ним все расступались, Толик понял, он главный.

— Да ящерами нам стать предлагает. Говорит, хорошо быть то ящером — прыснули смехом мужчины.

— Смущаешь народ, гад? — спросил старец.

— У меня мутагенная жидкость есть. Там, глубоко. Где тело. В теле моём она должна ещё остаться. Надо только откопать и пососать соски. И дело пойдёт. Само пойдёт. Главное семя в себя принять. Самыми сильными станете. Все окрестные народы подчините. Принесёте им свет новейшей либеральной мысли. Я научу. Всё объясню. Только откопайте.

— Да, искуситель ты, змей — заключил старик, и выбрал острогу побольше и поострей.

После чего со всего размаху саданул ей прямо Толику в глаз. Снова всё затмила вспышка боли. Но постепенно Толик понял, что он всё еще живой. Да, уничтожить такого ящера как он было не просто. Одно слово — идеальный организм! Высшее достижение трансгенных мутаций. Но даром эта рана не прошла. Толик почувствовал, что его парализовало. Но слышать он мог.

— Готов, али как?

— Да вроде готов, вон как скрючило.

— Может по второму глазу вдарить?

— Да он и так подбит. Пошли ребята.

— Ишь, чего захотел, в ящеры нас переманить.

Голоса стали удаляться. Толик кое-как чуть приподнял веко на больном глазу. Видеть он кое-как мог. Люди с острогами быстро удались от него.

Потянулись однообразные дни. Вращая зрачком оставшегося глаза. Толик сквозь узкую щель, открыть шире он опасался, обозревал окрестности.

Люди всё так же сваливали в эту естественную могилу всё новые и новые трансмутагенные организмы. Стало ясно, что они очищают от них своё новое жизненное пространство.

Наконец уже несколько дней телеги не привозили ни новых трупов, ни новых вязанок выкорчеванной с корнем трансгенной травы. Только несколько мужчин, под строгим руководством могучего старца стали вырубать из огромного ствола дерева какого-то идола.

Толик, было, подумал, что его оставили в покое, и он как-нибудь поправиться, вылезет и найдёт где-нибудь подальше какое-нибудь убежище. Там рано или поздно к нему прибьются какие-нибудь изгои. И ведь право, ведь ну должны же когда-нибудь у этих людей появиться какие-нибудь отщепенцы, ну там, уроды, преступники, извращенцы. Их Толик одарит мутагенный жидкостью и над этим миром снова загорится заря либерализма. Огонь свободы не должен погаснуть! Его семя даст новые всходы.

И действительно, паралич постепенно проходил. Толик уже мог двигать головой, и даже напрягать шею. Делать резкие движения он пока боялся. А вдруг люди заметят, что он живой, прибегут и забьют острогами. Таился. Ждал, когда окончательно всё успокоится, чтобы незаметно вылезти и скрыться.

Зря ждал.

Через несколько дней затишья, люди снова вернулись к кромке полного трупов каньона. На этот раз они притащили огромные бочки. Из бочек полилась чёрная жидкость. День и ночь работали они, словно стремясь успеть закончить к какой-то определённой дате. Скоро стало ясно, что бочек явно не достаточно, и появились трубы. По ним обильно полилась та же густая чёрная жидкость. Толик видел, как заработали многочисленные помпы, видно даже через тысячелетия прозябания в снегах люди сохранили какие-то научно-технические знания.

Наконец чёрная жидкость подступила к Толиковой голове.

— Нефть! — сообразил Толик. — Зачем такая расточительность?

И тут мрачные догадки стали терзать его.

Люди цепочкой выстроились на краю каньона. После чего, под пение гимна водрузили на возвышенности кумира. Благообразный старец, тот который выбил Толику глаз, поднял руки и обратился к народу.

Он рассказывал историю своего народа. О том как, отринув божественный облик, из людей стали появляться монстры. О том, как всех, кто не хотел стать мутантом, изгнали в пустынные льды и снега. О том, как они, умирая и борясь, остались верными своей расе, и, скрываясь в пещерах, во льдах, сохранили свой род и человеческий облик. Он говорил о том, что Боги увидели, что они прошли все испытания и остались верными своей крови и сохранили свой облик. Ведь их облик определяла божественная искра первородного огня являвшегося первопричиной всего мироздания. Что нет никакой ценности в том, что не озарено этим огнём. Что нет иной задачи для них, как пронести эти искры, горящие в их душах, сквозь время и испытания. Пока искры божественного огня горят в их душах порядок и красота обязательно вернуться в Мир, как бы он не был обезображен и изуродован злом. Что как бы не были сильны чары смерти и зла они бессильны перед силой истинной и жаром вечного огня. Химеры и лож не могут быть вечными, уродство и деградация не может заполнить весь мир. Пока, пусть даже в немногих, горит искра вечного огня, злу не победить до конца, каким бы мощным и несокрушимым оно не казалось. Ничто не может устоять против породившего Мир огня, пусть даже сжавшегося до размеров маленькой искры. Уродство возомнило себя уже окончательно победившим, и было наказано за свою гордыню. Почти угаснувший на развращённой Земле, огонь пришёл с неба. Боги уничтожили гадких мутантов, направив на них дождь из огня и камней. Он говорил о том, что ни один камень с неба не упал в приполярных областях, где скрывались последние люди. Что метеоритный дождь прошёл широкой полосой именно по землям мутантов, уничтожив всё на своём пути. Те мутанты, что спаслись от огня и града камней, замёрзли во время долгой зимы, наступившей затем. И вот сейчас в день весеннего равноденствия, когда отступила долгая, продлившаяся несколько лет зима, пришло время вернуть в мир истинное семя, созданное Богами при сотворение Мира, и сохранённое ими, и пронесённое ими сквозь века изгнания и гонений.

— Пора начать посев нового Мира! — закончил старик.

Люди стали молча снимать со своих грудей небольшие мешочки. Там были семена древних растений, которых вытеснила трансгенетическая трава. С пением гимнов они стали сеять. Окончив этот священный посев, они снова встали вдоль обрыва. Теперь в их руках загорелись факелы.

— Пришло время предать огню всю скверну, что была на этой земле. Время закончить дело, начатоё Богами — сказал жрец и поднял свой посох, сверкнувший в лучах восходящего солнца золотой свастикой.

Через мгновение каньон заполыхал.

Толик, что есть силы, рванулся, вверх. То ли от того, что раны со временем затянулись, то ли от того, что тушки ящеров, в которых он лежал, уже разложились, то ли от того, что всё смазала и подтопила склизкая нефть, но он вырвался! Что есть силы, он бросился к краю обрыва, чувствуя как его жгут, с каждым мгновением разгораясь, всё сильней и сильней, языки пламени.

Люди тревожно заголосили. Женщины и дети бросились бежать. Мужчины же обрушили на Толика град камней и стрел. Но что они были для Толика! Он упорно шёл вперёд, надеясь успеть выбраться из этого моря огня раньше, чем прогорит его покрытая несколькими слоями метализированых чешуй, толстая кожа, рассчитанная выдерживать множество внешних воздействий, в том числе и жар пожаров.

Его голова уже дотянулась вплотную к обрыву, ещё чуть — чуть и он бы выбрался, как случилась катастрофа. По приказу жреца прямо на него была вылита бочка, тут же вспыхнувшей, нефти. Безумная боль обожгла его. Он завопил, что есть силы, и тут, видно, ещё одна бочка была вылита прямо в его раскрытую пасть. Огонь стремительными струями покатился в глубь его нутра. Теперь он пылал изнутри.

Он был обречён. Ему осталась лишь боль. Какое-то время он брёл куда-то в этом сжигающем его мареве. Куда не известно. Он полностью ослеп, и потерял ориентацию.

Потом лапы покосились, и он рухнул. Он сгорал. Он умирал. В последние мгновения его существования, в его пылающим мозгу, кроме дикой боли, бесконечной ненависти к людям, дикого желания выжить и осознания конца, ослепительной молнией вспыхнула, как будто пронзившая умирающие сознание, пришедшая, словно, откуда-то из другого мира, странная отстранённая мысль, принявшая форму ясной и чёткой звуковой галлюцинации:

— Какой ужасный конец! И это его самая лучшая из возможных судеб? Удивительный экземпляр. Да, трудно сыскать ещё кого-нибудь, кого так бы не любили — услышал погибающий ящер голос Алхимика.

 

Глава 16. Парад уродов

Зара обкуривала Толика какими-то странными свечами, напоминающие бенгальские огни. Они страшно кадили и разбрасывали снопы жарких искр. Всё помещение, вследствие этого, было заполнено едким сизым дымом. Искры подали на Толика и жгли его. Толик невольно вскрикнул от жгучей боли. Тот час откуда-то из густого облака дыма послышался голос Алхимика:

— Ну вот, наконец-то вы проснулись.

Только сейчас Толик сообразил, что он проснулся, и почему-то не в своей спальне, а в таком уже знакомом, почти что родном, кабинете уродов.

— Как я тут оказался — с тревогой спросил он.

В нём зародились смутные подозрения, что он по прежнему спит, просто начался другой сон, ведь он твёрдо помнил, что он заснул в своей постели.

— Да, всё верно, прошлый сон кончился, и вы уже видите другой, — сказал Алхимик. — Но, из вашей постели вас извлекли и привезли сюда, потому что вы никак не могли проснуться. Нам пришлось проводить процедуру пробуждением огнём, чтобы вы очнулись.

Постепенно дым рассеялся. Зара куда-то незаметно испарилась вместе с сизыми облаками, и Толик оказался наедине с Алхимиком за круглым столом в кабинете уродов.

Перед Алхимиком лежали какие-то деревянные кольца разных размеров, и один деревянный шар с торчащим из него куском рыжей пакли, рядом стояла склянка с Инкубом.

— Я начал делать вашего Сукуба — Алхимик кивнул на деревяшки. — Как вам голова? Нравиться? Не будет возражений?

Толик лишь молча пожал плечами, мельком взглянув на шар с рыжей паклей.

— И это, что, я видел, самый благоприятный вариант моих снов?

— А что вы хотели? Ведь вы в этом сне жили тысячи лет. Тот организм, которым вы стали, был практически бессмертен.

— Но смерть тем не менее ...

— Смерть приходит всегда — прервал его Алхимик, — иллюзия не может быть вечной. Таков закон мироздания. Пока есть движение, пока взрыв расширяется дальше и дальше, всё имеет конец. Если удастся создать бесконечную иллюзию, образ, который будет длиться вечно, то тогда мы победим взрыв. Тогда мы остановим мир, свернём его в одну точку. Сведём всё в один сон. Подвластный нам сон.

— Вы обещали, что мои сны станут подвластными нам.

— Мне. Не нам, а мне — улыбнулся Алхимик. — Мы вместе идём к тому, чтобы я смог управлять вашими снами.

— Хорошо вам — бросил Толик раздражённо, — но, поймите, меня изводят эти кошмары. Мне надоело умирать каждую ночь. Когда, когда ...

— Вы сможете умереть в последний раз? Раз и навсегда? — прервал его Алхимик.

Толик побледнел. Некоторое время он ошалело смотрел на собеседника, не зная, что и сказать. Наконец он медленно и неуверенно начал формулировать новый вопрос:

— Хватит ваших софизмов. Мне нужны спокойные, хорошие сны, или никаких снов. Поймите, я просто хочу вновь обрести душевное равновесие ...

— А я думал, что вы хотите обрести судьбу — холодно заметил Алхимик.

— Если вы под этим понимаете все эти кошмары, то увольте.

— Я понимаю, что вы хотите изменить вашу судьбу так, чтобы эти кошмары не преследовали вас больше. Вы хотите, чтобы они покинули кластер ваших сновидений. В идеале чтобы все ваши сны слились в одну постоянную иллюзию, длящуюся вечно.

— Называйте это, как хотите, но мне нужно избавиться от кошмаров. Мне надоело страдать и умирать.

— Не говорите так. Не умирает только тот, кто не живёт.

Толик уже начал терять терпение от этих софизмов. В нём начала вскипать волна гнева.

— Похоже, наша дискуссия начала принимать совершенно неконструктивный оборот. Я вам говорю о простых и конкретных вещах, а вы мне отвечаете не относящимися к сути вопросов софизмами. Послушайте, мне нужен результат, конкретный результат. Вы можете его мне дать? Если нет, то прошу вас сказать об этом прямо. Я тогда буду искать другие возможности.

— Другие возможности чего? Изменить судьбу? Попробуйте. Вы, кажется, уже уходили от меня с твёрдым намерением никогда больше не возвращаться. Всё очень сложно. Как для вас, так и для меня. Поймите, я могу вам помочь, только если будут до конца выполнены определённые действия. Нам надо вместе и последовательно выполнять их. Шаг за шагом. Только тогда есть надежда на успех. А вы, всё время пытаетесь, перепрыгнуть через, сами не понимая что, и сигануть, сами не зная куда.

— Какие действия? Сколько меня ещё должны мучит кошмары?

— Ну, вот, например, надо сделать эту куклу и заключить в неё вашего Сукуба. Инкуб у нас уже есть — Алхимик кивнул на колбу с невероятно разросшимся глистом, — осталось материализовать Сукуба. Сколько ещё вам осталось? Поймите, обычно сначала материализуется Сукуб, а лишь затем, когда я уже знаю клиента, всесторонне его изучил, уверен в нём, приходит время Инкуба. У вас же всё получилось наоборот. Могут быть осложнения. Но что-то мне подсказывает, что мы справимся.

— Что вам даст Сукуб?

— Имея Инкуба и Сукуба, я смогу управлять вашими снами.

— Ну, так давайте это закончим, наконец. Что нужно чтобы этот Сукуб материализовался?

— Закончим, закончим, обязательно закончим — как-то не добро улыбнулся Алхимик.

— Но для этого вам нужно снова погрузиться в сны. Если всё пойдёт удачно, то скоро наступит последний ваш кошмар. Он будет долгим. И я вам должен дать ключ, который позволит вам замкнуть этот сон. Иными словами вы должны будете в нём сделать определённую работу, которая позволит вам переломить тенденцию ваших неблагоприятных сновидений.

— Как скоро это случится и что это за ключ?

— Как скоро не знаю. Это произойдёт не раньше, чем будет готов Сукуб. Нужно иметь готовую куклу, чтобы принять в неё его.

— Ну, так что мешает вам её уже сделать?

— Сукуб должен изготавливаться во время сна. Я должен делать его, находясь с вами в медиативном контакте, иначе он не оживёт.

Толик вздрогнул и с ужасом и отвращением посмотрел на куски деревяшек лежащие перед Алхимиком.

— Что это за ключ?

— Иллюзия. Вы должны будите внутри сна создать иллюзию.

— Я не понял.

— Для этого я должен ещё раз напомнить основные принципы нашего учения. Всё иллюзорно в этом мире. То, что мы воспринимаем лишь поток иллюзий. Поток снов. Но иллюзии рождаемые взрывом входят в нас через боль и смерть. Лишь боль и смерть способны изменить судьбу, и дать новые образы, новые сны, обновить поток иллюзий, привнести в него новое. Каждое такое обновление — сжигающий всё безжалостный взрыв, непредсказуемо меняющий мир. И, как я понял, вы всячески стремитесь избежать боли и смерти, зримо преследующих вас в ваших снах. Это так?

— Да — прохрипел Толик.

— Тогда что может быть им противопоставлено? Этим безжалостным и деспотическим образам заставляющих корчится всех нас от боли и умирать, умирать, умирать? Тому, что настолько глубоко входит в нас, сжигая всё наше существо, что мы не сомневаемся в их реальности. Что?

— Что? — эхом послышалось в ответ.

— Что позволяет забыть, пусть хотя бы на миг, о деспотизме реальности? Что может дать нам забвение? Что? Только дурман лицедейства. Балаган. Мы должны создавать свои химеры, свои иллюзии, свой воображаемый мир. Мы должны играть свои пьесы, предлагать свои образы. Весёлые и смешные, простые и понятные, несовершенные и жалостливые, заставляющие забыть о боли и смерти. Карнавал, иллюзорный мир карнавала, шутовство — вот что остаётся нам. Как только после очередного взрыва поток сознания более или менее стабилизируется, мы всегда проникаем в него старым бродячим цирком. Наш храм въезжает в разорённую, и пустую после очередного обновления страну потрёпанным скрипучим балаганом, и, достав старые костюмы, надев истрёпанные маски, сдув пыль с марионеток, мы начинаем новое представление старой пьесы. И снова усталая толпа жадно ловит каждое наше слово, и снова нафталиновые уроды в фаворе, и незамысловатая игра деревянных кукол поглощает всё внимание публики.

Люди слабы. Они всегда предпочтут героической смерти весёлую комедию. Взрыв безжалостен, он гонит сознание вперёд и вперёд, всё выше и выше, навстречу холоду и пустоте неизвестного, туда, где только слепящие льды. Он стегает болью, он сжигает мукой утрат, он пробуждает трагедией, он требует невозможного, он требует совершенства. Он безжалостен к человеку. Он не выносить слабости и успокоения. Он заставляет отвергнуть и преодолеть себя. Во имя недостижимого, того чего нет, во имя невиданного, того чего нет, и никогда не будет. Совершенства, которого можно искать бесконечно.

Мы добры. Мы подбираем всё то, что отвергает он. Человеческие пороки и слабости. Мы навеваем сладкие сны. В нашем балагане играют незамысловатые и весёлые пьесы, и пляшут смешные уроды, и всё крутится вокруг человеческого греха и порока.

Взрыв требует красоты. Он требует невозможного. Для человека невыносима красота. Она безжалостна и недостижима. Она иллюзорна. Она обман. Она убийственна. Он соблазняет ей слабых, как миражём, как отблеском неведомой зарницы, падающей на несчастного, и побуждающей на штурм и подвиг. Безнадёжный штурм. Бессмысленный подвиг. Штурм, обречённый на провал. Подвиг, награда за который всегда смерть, и новая мука нового сна.

Нет ничего мучительней, чем красота. Она не нужна. Инстинкт живого — уничтожить красоту, опошлить, развратить, втоптать в грязь надругаться. Нет способа для этого лучше, чем балаган, а действо — парад уродов. Смешных, родных, таких простых и очаровательных, больных и слабых, порочных уродов. В которых сконцентрированы в гротескной форме все несовершенства и язвы человеков. И которых возлюбят, за то, что они такие. За то, что они ниже. Неизмеримо ниже. За то, что они, не стыдясь, выставляют на показ свою изуродованную сущность, и тем утверждают публику в мысли о её превосходстве. Каждому сладостно видеть урода, который ниже и страшнее чем он сам. За это можно возлюбить их, и вознести на пьедестал. И тогда они станут властителями дум, а значит и властителями мира.

— И что тогда?

— Когда парад уродов заполнит собой всё потоки сознания, мы остановим взрыв. И начнём сжимать всё в подвластную нам точку.

— Как можно изменить реальность, играя комедию? Как? Ведь, от того, что мы будем кривляться, реальность за порогом театра не измениться!

— Вы говорите реальность, вы хоть понимаете, о чём идёт речь?

— Вы сами говорили о реальности. О том, что мы должны преодолеть реальность. О том, что реальность приходит к нам с болью ...

— Если всё иллюзия, то, что же тогда реальность? — прервал его Алхимик и гипнотически посмотрел ему в глаза. — Если всё сны, то, что же тогда не сон?

Толик растеряно пожал плечами.

— Будьте внимательны. То, что вы сейчас услышите это очень важно. Если всё только сны, и эти сны порождает взрыв, то единственной первопричиной и, значит, реальностью является источник этих бесчисленных миражей — взрыв. Только он единственная реальность. Он первопричина всех наших бед и страданий. А всё остальное его грёзы. И, следовательно, нас просто не устраивают те фантазии, те сны, которые он навязывает нам. И отсюда следует второй вывод, если мы хотим преодолеть его, то мы должны создать свои миражи, навеять свои сны, свои иллюзии. И нет лучше инструмента для этого, чем балаган. Другого пути нет. Мы просто должны отвергнуть его сценарий, и играть свой. Уйти из его потока грёз, можно только создав свой мир иллюзий. Ведь если не будет созданных нами миражей, то нам некуда будет деться, уйдя из под его деспотической власти. Чтобы освободиться, надо сначала создать то, куда можно бежать. Пока не будет новой химеры, мы будем в полной власти его жестоких фантазий.

— Но как можно победить то, что является единственным реальным в этом Мире? Как? Как можно сражаться с таким противником?

— Он источник и единственная реальность только пока мы воспринимаем его сны. Пока мы рабы его образов, пока мы вынуждены смотреть его извращённые и жестокие фантазии мы в его власти. У нас нет иного пути, как самим стать источником наших, не исходящих от него, снов и иллюзий. Именно для этого нам нужен театр, именно поэтому наш символ — кочующий цирк, весёлый балаган полный смешных уродов.

— Но как именно балаган поможет мне? Что надо конкретно делать? Что мне в клоуна переквалифицироваться? Неужели, достаточно начать кривляться, и тогда меня все возлюбят?

— Балаган свяжет воедино все ваши варианты снов. Во всех них начнётся лицедейство, игра. Одна и та же пьеса осветит их мерцающим светом своего липкого дурмана. Там, в вашем сне и здесь, у меня в Храме, начнётся одно представление: парад уродов. Там, в вашем новом сне, вы будите развлекать публику. Здесь вашу роль сыграет ваш Сукуб. И тогда, быть может, я смогу игрой марионеток, среди которых будет ваш Сукуб, увлечь медиума, и весь этот поток иллюзий заживёт внутри его. Станет его фантазией, его мечтой. Войдёт в его сны, изменит его. И если он примет это в себя, если лицедейство заставит его сопереживать, тронет его, то тогда ваши иллюзии войдут в него, а значит, ваш сон станет его судьбой. Все ваши кошмары заживут внутри его. Вы освободитесь. Итак, вы готовы встретить ваш новый сон?

— Так я должен организовать во сне театр?

— Не только организовать его, но и играть в нём. Погрузиться в химеру. Раствориться в игре. Поверить в реальность вашего же лицедейства. Только так вы сможете попытаться вырваться из кошмаров навязанных вам взрывом. Итак, вы всё поняли? Вы готовы заснуть?

— Да — просипел Толик.

— Ну, тогда вперёд! И запомните ключ, магический ключ, который сможет открыть вам путь к спасению. Это парад уродов! Парад уродов — даст вам надежду. Сейчас вас ждёт новое погружение в иллюзию. На этот раз вы уже будите не только безучастной жертвой извращённой игры фантазий безжалостного деспота. Этот сон будет отличаться от предыдущих тем, что вы в нём сможете осознано действовать. Сопротивляться. Ведь у вас есть ключ. Вы подошли к пониманию механизма вашего спасения. Помните уродство — forever! Попробуйте изменить его течение. Итак, вперёд!

 

Глава 17. Великая степь

Толик стоял на четвереньках на краю мохнатого ковра. Штиблет на нём не было. Сзади него возвышался войлочный, яркий, богато расшитый шатёр. Одна из стен шатра была откинута, и было видно, что внутри на богатых подушках восседают несколько невероятно толстых монголоидов.

Их, похожие больше на перекаченные футбольные мячи, толстые лоснящиеся круглые хари не выражали никаких эмоций. Было вообще не понятно, бодрствуют они, или, может, спят. Узкие щёлочки, где полагалось быть глазам, не давали никакого представления открыты они или нет, смотрят ли они на происходящие, или ушли в глубокую медитацию, закатив свои тёмные зрачки.

Перед этими богдыханами дымил, ярко сверкая расписным червонным золотом, какой-то то ли мангал, то ли кофейник. Рядом с ним лежали какие-то золотые пиалы на золотом подносе, и стояла пара кувшинов, тоже, естественно, золотых.

У входа в шатёр стоял молодой монголоид, в несколько менее пёстром халате, чем сидящие внутри богдыханы. У него в руках был какой-то свиток, который он зачитывал.

— Предложения фирма Мокия — произнёс он торжественно.

Тот час из ряда европейцев, сиротливо стоящих вдоль дальней стены, (всё происходило в огромном богато украшенным золотой резьбой зале, где не было никакой мебели, только шатёр и ковёр перед ним) отделился господин, и невероятно низко кланяясь, как-то неестественно кривляясь, мелкими шашками, всячески демонстрируя унижение, запрыгал к ковру.

— Моя фирма очень степь любить. Мы работать хорошо. Наш контракт будет для нас высший честь — старательно коверкая речь, залепетал он.

Никто их так делать не просил. Но с каждым новым тендером, представители иностранных фирм юродствовали всё больше и больше. Так как быстро поняли, от чего зависит предпочтения заказчика.

Толик был при должности старшего эксперта. Его взяли на службу, учтя его богатые связи с фирмачами при старом режиме. В обязанности Толика входило взять предложения фирмача в зубы, после чего, старательно виляя задницей, на четвереньках, принести бумаги молодому монголоиду.

Каждый фирмач старался кланяться ниже и кривляться противней, чем его предшественник. Но всех перещеголял представитель фирмы Шиненс. Он встал на четвереньки и взял папку с предложениями в зубы. Это произвело впечатление. Узкие щёлочки богдыханов, как показалось Толику, слегка дёрнулись. Но, может, это только ему показалось.

— Следующий раз все уже будут бегать на четвереньках. Что же дальше? Только ползком. А когда все поползут? Что же дальше то будет? Как тендер то проводить? Если все одинаково будут ползать, то, как же эти Назарбазиды будут делать выбор? — искренне недоумевал Толик.

Наконец все бумаги были собраны. Молодой монголоид встал на четвереньки, и оттащил их в шатёр, положив папку рядом с мангалом. После чего выполз задом, и дёрнул за расшитую золотом кисть. Откинутая стена шатра рухнула вниз, скрыв от всех богдыханов.

Комиссия по тендеру начала свою работу.

Все замерли в молчаливом ожидании. Из шатра послышались заунывные звуки однострунной домры. Комиссия делала выбор. Члены комиссии думали. Через некоторое время звуки прекратились. Молодой монголоид лёг на брюхо и прополз внутрь шатра, с трудом протиснувшись в щель между пологом и полом. Через мгновение в щели показалась его рука, держащая какую-то бумагу. Толик подполз к ней, взял, и зачитал решение.

В принципе, он знал, что решат богдыханы. Естественно 80 % работ по проекту получила фирма Шиненс, остальные 20 % были равномерно распределены между всеми остальными участниками.

Фирмачи стали расходиться, недовольно что-то зудя, и выговаривая не в меру ретивому представителю фирмы — победительницы. Тот как-то вяло огрызался. Толик знал, что все они перед каждым новым тендером договариваются держаться с достоинством, не унижаться, быть верным западным ценностям самоуважения и делового этикета, но жадность и желание урвать контракт всегда побеждали, и все договорённости летели к чертям.

Толик вышел вслед за ними. Теперь собственно и начиналась его основная работа, для которой и требовались его знания тонкостей западного делового этикета и обширные личные связи. Он стал, ведя непринуждённую светскую беседу собирать туго набитые пластиковые пакеты с подношениями. Когда все пакеты были собраны, Толик, сгибаясь под их тяжестью, потащил их богдыханам.

На этом тендер был окончен. Все разошлись. Побрёл и Толик.

Путь его лежал по давно нечищеным, скользким тропам. Толик брёл пешком, так как он был по статусу гяур, то ему не полагался никакой транспорт кроме своих двоих. Кроме того, ему не полагалось головного убора, и поэтому он не мог стать каракалпаком, и, следовательно, относился к категории населения лишённой каких-либо прав. Увы, вследствие этого, ему приходилось отпрыгивать в сторону, прямо в раскисшие сугробы, каждый раз, как только перед ним возникал очередная чёрная мохнатая шапка. Носители её имели статус каракалпаков, и были недавно обращёнными в истинную веру новыми подданными династии Назарбаидов, и могли запросто отстегать Толика плёткой, если бы он не уступил дорогу.

От частых прыжков в раскисшие сугробы, толиковы лапы быстро промокли, он начал чихать. Да тяжело было быть гяуром, лишённым права носить чёрную шапку, но на этот раз передвигаться ему было в несколько раз труднее, чем обычно. А всё потому, что, идя на тендер, он не надел сапоги, надел штиблеты по самой последней европейской моде, так как хотел, как можно больше быть похожим на европейца. Модная европейская обувь оказалась совершенно не подходящей в условиях Великого Турана. Толик закашлял. Явно начиналась простуда. Шарф от частых прыжков в сугробы выбился, пальто перекосилось, ему было неудобно, очень неудобно, но злобные каракалпаки, завидев гяура в дорогой европейской одежде, казалось, специально старались встать у него на пути, чтобы испытать удовольствие от его унижения.

Наконец Толик решил выбраться с пешеходных троп на проезжую часть, в надежде, что его там меньше будут задевать. Вообще то, никакого особого разделения между пешеходной зоной и проезжей частью не было, просто они получились сами собой, из за неравномерного расположения сугробов. Так как снег никто не убирал, то он скапливался около домов, так как его наметало в сугробы около естественных препятствий. В этих снежных горах безлошадные и протаптывали тропы, а всё остальное пространство было отдано движению транспорта. Транспорт в большей части был гужевой, пространство улиц заполняли лошади всевозможных пород, мохнатые верблюды, ослы, мулы, но встречались и машины. Никакой организации движения не было. Все эти всадники, гужевые повозки, машины, безлошадные двигались, отчаянно крича, гудя, толкаясь, в полном беспорядке, как и куда им только вздумается.

Толик, взобравшись на гребень огромного сугроба, огляделся. Всё ж таки надо было ещё раз подумать стоит ли безлошадному гяуру в европейском платье лезть в это месиво. Неровён час и задавят. К тому же там встречались не только безобидные каракалпаки, но и, носящие белые шапки, джигиты и баи, а с ними, представителями высших сословий, шутки были совсем плохи.

Вечерело. Из уличного освещения были лишь огни многочисленных костров у стойбищ, кипящих разноплемённой толпой в пестрых халатах и разноцветных мохнатых шапках. Всюду, где раньше были площади в полном беспорядке среди гор мусора стояли многочисленные юрты, оттуда поднимались едкие дымы мангалов, мычал многочисленный скот, стада овец блеяли в загонах. Дома стояли тёмные, казалось, они были пустыми, но дымки из многочисленных труб печей буржуек торчащих из тщательно заколоченных окон, свидетельствовал, что в умирающих каменных громадах ещё теплиться жизнь. Все церкви были превращены в мечети. То там, то здесь высились иглы минаретов. Ветер играл огромными растяжками между тёмными обледенелыми стенами. Толик непроизвольно скользнул по ним глазами. Большинство были на арабском, и, по всей видимости, содержали суры из Корана, но некоторые, видно, для новых каракалпаков были и на русском:

«Да скифы мы, да азиаты мы, с раскосыми и жадными глазами» — гласила одна из них, подписанная «из изречений древнего белого суфия А. Блока.».

«Владыки из династия Назарбаидов прямые потомки великих Ченгизидов» — сообщала вторая.

На эту же тему была и ещё одна растяжка:

«Династия Назарбаидов объединила все священные земли серединной Азии, и соберёт под свою руку все остальные страны, завещанные ей Чингисханом, в единый и великий Туран».

— Сразу видно, Тугин сочиняет. Работает гад — прохрипел Толик, и решился таки идти по проезжей части.

Толик стал спускаться с крутого оледенелого сугроба. Что-то он не рассчитал, потерял равновесие, заскользил, кубарем полетел по ледяному склону, и выкатился почти на самую середину дороги.

Над ним раздалось недовольное ржание. Прямо рядом с толиковой головой зацокали копыта.

— Савсем обнаглели гяуры безлошадные! Пряма под копыта моего каня бросаются! Каня пугают! Моего каня, частейшей алхакетинской крави каня! — раздался грозный голос.

Толик поднял голову, и увидел всадника в белой папахе.

— Плохо дело, джигит. Убить не убьёт, но может покалечить. Хорошо хоть что его белая папаха не мохнатая, если бы была мохнатая, то тогда совсем кранты. Тогда бай бы был — пронеслось у Толика.

— Джагиты, правоверные! Гдеэ это видано, джегиту не уступает дорогу безлошадный гяур. Да ещё в одежде неверных — кипятился всадник.

Вокруг стоящего на четвереньках Толика собралось ещё несколько всадников. Видно это сборище затруднило движение, за их спинами послышались нервные гудки машин. Толпа нарастала.

— Что будем делать с неверным? — спросил один из всадников.

— Ату его, ату, прогоним за сугробы, не место ему там, где всадники — загудела толпа.

Тут же на Толика обрушились удары плёток. Закрывая руками голову, под дикое улюлюканье, Толик бросился к сугробу. Вскарабкаться на него он сразу не смог. Было скользко, но главное было то, что как только он с невероятными усилиями доползал до гребня, так джигиты набрасывали на него аркан, и стаскивали вниз. Через некоторое время он совершенно выбился из сил. Ему ничего не оставалось, как свернуться клубком, выставить спину, и терпеливо сносить удары плёток, как можно жалобней крича. Натешившись, джигиты постепенно разъехались. Толик, не веря, что ещё живой, медленно пополз прочь от дороги.

На этот раз обошлось. Но последнее кашемировое пальто, как и костюм от версаче, из старых запасов, были превращены в рваные лохмотья. Теперь Толик уже не спешил, крался тенью, таился в щелях, замирал, пытаясь слиться со стеной, как только видел очередную чёрную шапку.

Наконец показалась знакомая подворотня. Толик тенью юркнул в неё. Крадучись обошёл несколько костров и юрт, и ужом протиснулся в какую-то щель. Раньше на месте этой щели были стеклянные двери. Когда их разбили, то решили, что нет надобности ставить новые двери, всё равно сломают, и заколотили дверной проём досками и неровными кусками картона, оставив только узкую щель, для пролаза.

Толик попал внутрь «Новейшего университета». Единственного светского учебного учреждения существовавшего под сенью благочестивой власти Назарбаидов. Это заведения оставили Тугину, в знак признания его заслуг в установлении высшей и священной власти династии Назарбаидов.

 

Глава 18. Театр времён правления династии Назарбаидов

В вестибюле было пусто. Шли лекции. Толик стал вышагивать по пустым коридорам.

— Быть бедным хорошо, потому что благородно и непозорно. Если человек беден, то он заведомо честен. Если человек беден, то он хороший человек, и когда мы говорим и думаем о нем, у нас что-то наворачивается на глаза... Не так с богатым.... Богатым быть нехорошо, неправильно... Богатый человек едва ли хороший человек... И когда мы думаем о нем, нам зло и неприятно — послышался голос Тугина из-за приоткрытой двери.

— У, сволочь, и чему же он учит, гад! — прошипел Толик и заглянул в аудиторию.

Ему открылись длинные ряды одинаковых чёрных шапок. Слушатели внимательно слушали мэтра. Все они были мальчиками из семей вновь обращённых в истинную веру каракалпаков. Девочек не было, им учиться совсем не полагалось. Азиатская же молодёжь не нуждалась в учение, так как и так всё знала про то, что нужно делать, чтобы быть истинным «человеком длинной воли», хранителем традиций великой степи, наследником Чингисхана. Для азиатов были медресе, но вновь обращённых каракалпаков туда не пускали, для них было заведение учителя Тугина, или как он теперь назывался «великий учитель истины Ту Гин».

Ту Гин тряс своей узкой, длинной, стриженной на китайский манер бородой. Был он облачён в мохнатую белую шапку и зелёный, шитый золотом цветастый халат. Толик знал, что под шапкой он тщательно выбрит. Толика захлестнула зависть к этой его белой мохнатой байской шапке.

— А всё ведь из-за него! Из-за этого шарлатана! — заскрипел он зубами, и на него нахлынули воспоминания.

— Да если бы не эта дурацкая выходка этих скинхедов, могло бы ничего и не быть! Морочил бы и дальше экзальтированную молодёжь своим бредом, и всё бы так и катилось. Однако какая малость, может так круто изменить судьбы мира! — стонал Толик.

Дело в том, что однажды после какой-то пьянки в своём псевдоуниверситете Тугин довольно поздно отправился домой. Было темно. Прохожих уже не было. В подворотне он почувствовал, как кто-то нанёс ему мощный удар в затылок. Он упал.

— Ну что ребята, где хлороформ — услышал он молодые и задорные голоса, и перед его глазами показались высокие берцы.

Он попробовал что-то сказать, но тут его рот и нос залепили пропитанной хлороформом тряпкой. Последнее что он увидел, это было весёлое лицо молодого стриженого человека.

Непонятно через сколько времени, Тугин очнулся в каком-то незнакомом месте. Соображал он туго. На ногах держался с трудом. Кто-то его поддерживал по бокам. Но всё его внимание было поглощено какими-то манящими огоньками вдали.

— Туда иди, там тебя ждут — услышал он голос над ухом, и кто-то его подтолкнул по направление к свету.

Шатаясь, Тугин побрёл на это манящее сияние.

Там действительно его ждали. Все телеканалы, информационные агентства, газеты были оповещены о сенсационном интервью, которое согласился дать в этих романтических условиях, уже две недели как пропавший, изотерик. Скоро Тугин оказался под светом многочисленных софитов, на него смотрели десятки камер, к нему устремились сотни микрофонов. Увидав его, видавшие виды работники СМИ издали восхищённый вздох.

— Вот это перфоманс!

Тугин был выбрит наголо. От его лопатообразной бороды осталась узкая длинная китайская бородка, и чем то неуловимым он походил на разжиревшего Рериха, на нём был расшитый драконами ватный зелёный азиатский халат, и пестрые туфли с длинными загнутыми носками.

Ошалело оглядываясь, Тугин, до конца не соображая что же происходит, объявил что ему выпала честь озвучить послание Махатм о начале великой евразийской революции, целью которой является построение великого Турана.

Воспоминания Толика были прерваны звонком. Колокольчиком тряс сам учитель Ту Гина, пророк огненного ислама, ректор этого заведения Жемаль.

— А ты что тут делаешь, пёс? — грозно спросил он, надвигаясь на Толика.

— Господин, великий учитель, я всего лишь хотел посоветоваться с Вами и учителем Ту Гином, можно ли нам, лишённых права принять истинную веру и стать каракалпаками, организовать театр при вашем университете? — пролепетал склонившись Толик.

— Театр? Какой театр? А что вы там будете показывать? Атлантизмом умы смущать? — это уже спросил подошедший Ту Гин.

— Что вы, что вы, великий учитель, никакого атлантизма не будет — залепетал Толик, протягивая папку. — Я тут подготовил проект программы. Не изволите ли взглянуть?

— Хм, постоянный парад уродов. А что? Так сказать парад побеждённых ничтожеств. Типа наглядное пособие к лекции о деградации, которую несёт атлантизм. Коллекция чудовищ! Мамлей будет в восторге! Это то, что надо! Это прямо по теме! Собрание живых дегенератов. Новый вид кунсткамеры! Превосходно! А какой материал для эзотерических исследований! Но надо с муллой посоветоваться. Без него ничего нельзя решать. Ты же понимаешь? Он сейчас на втором этаже стойбище разбил, пошли — заключил он и направился с Жемалем к лестнице на второй этаж.

Толик покорно, и всячески показывая почтение, часто кланяясь и старательно кривляясь, засеменил за ними на почтительном расстоянии.

В шатре муллы новейшего университета, сидел сам малый бай Лимон. Он был главным баем каракалпакской молодёжи. Когда Толик с компанией вползли в юрту (так полагалось по ритуалу, ведь мулла был из рода самих Назарбаидов) Лимон увлечённо говорил:

— Погубит нашу империю оппортунизм. Юрты в комнатах ставите. Разве это правильно! Уничтожать надо города, под корень уничтожать. У моих ребят давно руки чешутся. Только пайцзу дай, и мы всё снесем! Ты своим богдыханам это скажи. Будите цепляться за европейский комфорт, сами не заметите, как окажитесь у них в услужении. Белых дьяволов можно только давить, давить, давить... — и он зашёлся простуженным кашлем.

Сам Лимон не ставил свою ярангу внутри помещений, а принципа ради, исключительно с наружи. Потому мёрз и болел, старый.

Ту Гин и Жемаль уселись на корточках рядом с очагом. Толику не полагалось пересекать порога юрты, и он остался снаружи, на четвереньках.

После долгих и томительных минут ритуальных приветствий и славословий, распития кумыса, выкуривания косяка, Ту Гин, наконец, кивнул Толику, что можно обратится с просьбой.

— Присветлейший учитель верующих, я мерзкий пёс, коему отказано в принятие истинной веры, ношение чёрной шапки, тот, кто никогда не станет каракалпаком, молю тебя дозволь моему народу малую толику утешения, дозволь ему открыть театр.

— Как это утешит тебя и твой презренный народ? — спросил мулла.

— Мы откроем всем грани нашей души. Покажем всем, какие мы есть. Выразим себя. Больше поймём кто мы такие. И через просветление, приходящие через искусство, мы станем лучше.

— Вы хотите обмануть и разжалобить нас, чтобы мы позволили вам принять истинную веру, надеть чёрную шапку, и называться каракалпаками. Тогда вы вползёте в плоть нашего народа и разложите нас — ответствовал мудрый учитель верующих.

— О нет, о нет, мы будем показывать какие мы плохие, какие мы порочные, чтобы истинные правоверные отшатывались от нас и понимали, как мерзок и страшен порок — взвопил Толик.

— Зачем нам лицезрение порока?

— Чтобы понять собственное совершенство и силу, чтобы увидеть своё превосходство, и чтобы всегда перед глазами было напоминание о том кем можно стать, лишь на шаг отойдя, лишь на миг забыв, об истинной вере.

Азиат задумался. И без того не широкие глаза превратились в щёлочки. Он, не торопясь, вставил в рот какую-то пластину и, придерживая её левой рукой, стал правой теребить её. Полились однообразные тоскливые звуки. Ту Гин, Лимон и Жемаль откинулись назад, скрестили руки на животе и зажмурились, придав лицам непроницаемое выражение.

Наконец мулла молвил:

— У нас принято, иногда, перед охотой, чтобы она была удачной, разыгрывать сцены погони за зверем. Это древний обычай. Это... — мулла повернулся к Ту Гину со знаком вопроса на своём блинообразном лице.

— Традиция! Традиция! Высшая форма проявления истинного знания и народной души ... — радостно воскликнул он.

Ту Гин хотел и дальше продолжать развивать свою мысль, но мулла лёгким движением прервал его, и продолжил:

— Таким образом, адомат (при слове адомат Лимон заёрзал, недовольно сопя) разрешает нам только такого рода лицедейство. Готовы ли твои люди изображать дичь на этих представлениях?

— Готовы, готовы — с радостью закивал Толик.

— Мы собираемся завтра охотиться на зайцев. Будешь изображать зайца — заключил мудрый Назарбаид.

Он хлопнул в ладони. Тот час нукеры привели с дюжину гончих. Мулла долго гладил и целовал возбуждённых собак. Казалось он забыл об разговоре. Наконец он приказал Толику:

— Ну, давай, беги.

— Куда? — Толик был обескуражен.

— Куда хочешь. По коридору и дальше. Ты будешь зайцем.

— Так ведь это же должен быть спектакль. Понимаете спектакль! Я лишь должен буду изображать зайца! Только изображать! Нужна партитура, сценарий ...

— Ну да, ведь ты, гяур. Ты не настоящий заяц. Изобрази его. Покажи нам, интересны ли будут те спектакли, которые ты нам предлагаешь. Давай раздевайся. Зайцы одежду не носят. И беги. Вот тебе на первый раз и вся партитура.

Делать было нечего, пришлось снять рваные лохмотья, в которые за сутки превратилась его дорогая одежда. Толик неумело запрыгал, изображая зайца.

— Ату его, ату его — вдруг услышал он за своей спиной.

Тут же он понял, что эти азиаты спустили на него настоящих собак.

— Дикари, никакого представление о том, что театр только иллюзия — только и подумал он.

Дальше думать было уже некогда. Надо было в прямом смысле спасать свою шкуру. Толик вскочил на ноги и побежал, что есть силы. За ним слышался лай, нагоняющей его, собачьей стаи. Толик бежал по коридору, собаки буквально хватали его за голые пятки. Внутри здания он как-то ещё мог от них уворачиваться, петляя по лестницам и узким проходам, но скоро путаный коридор кончился. Он выскочил во двор и тут же поскользнулся. Тот час же в него вонзились десятки острейших клыков. Собаки безжалостно рвали Толика, и никто, похоже, и не думал их останавливать. Наоборот радостно подбадривали, пришедших в неистовство от крови, зверей.

Так закончилась первая попытка открыть театр в Великом Туране, процветающим под благословенной и благочестивой власти династии славных Назарбаидов, потомков и прямых наследников династии великих Ченгизидов.

 

Глава 19. Рисовые болота

— Браво, браво, вы просто молодец! Вы настойчиво пытались воспользоваться ключом. Вы определённо способный ученик — Толик услышал голос Алхимика.

— Но ведь ничего не получилось — ответил он.

— И не могло. С первого раза никогда не получается. Обычно уходит несколько снов, чтобы клиент твёрдо усвоил, что надо делать. Чтобы идея воспользоваться ключом вошла в глубину его сознания. А вы с первого раза подготовили целый проект. Это просто здорово!

— Следующий сон даст мне возможность замкнуть иллюзию? И почему я не смог это сделать в этом сне?

— Потому что ещё не была готова кукла для вашего Сукуба.

— А сейчас кукла готова?

— Почти. Мне осталось нанизать кольца, составляющие его тело, на верёвки, и он будет готов принять в себя Сукуба.

— Когда вы это сделаете?

— Это можно делать только во время вашего следующего сна. Возможно, это будет последний и решительный сон. Но прежде, я вам дам некоторые указания, как надо организовать парад уродов, чтобы ключ сработал. Но сначала небольшая лекция по теории. Вы никогда не задумывались кто такие другие люди в ваших иллюзиях? Кто они? Только образы вашего сна, или нечто большее?

Толик пожал плечами.

— Это знаки. Просто знаки. Символы того, что с рядом вашим потоком снов, есть другие потоки снов, знаками которых являются образы этих людей. Эти знаки, указывают на существование других, очень близких к вашему потоку иллюзий. Они очень близки к вашему потоку, но всё же их иллюзии несколько отличны от ваших, отличны настолько, что они объединены в самостоятельные сны. Но все эти потоки иллюзий лежат очень близко друг к другу. Близко настолько, что вы постоянно взаимодействуете. Их потоки пересекаются с вашим, вы встречаете их в ваших снах, а они вас в своих. Ваш сон не может быть без них, а их без вас. Вы как бы идёте в русле одной реки, только разными течениями. Вы все находитесь в рамках одной судьбы, преодолеть которую не в силах.

— И что же следует из этого?

— А из этого следует, что у вас одна судьба. Вы не сможете обрести судьбу в одиночку, только все вместе. Ну, вот, например, в большинстве ваших снов перед вашей смертью там умирает ваш приятель. Как там звали его? У него было какое-то странное, неблагозвучное имя. Гайда..., Гайно..., Гавно...? В общем, пёс с ним, это просто означает, что вы крепко связаны с ещё одним потоком иллюзий, знаком которых является этот, Гайда..., Гайно..., Гавно..., в общем, пёс с ним, очень странное имя.

— Допустим, но как это повлияет на мои действия по пользованию ключом?

— Чтобы добиться успеха, вы должны объединить все эти потоки иллюзий. Один вы не создадите парад уродов. Именно этот урок вам дал предыдущий сон. Это должен быть именно парад. Там должны быть все. Все близкие вам потоки сознаний должны слиться в единое действо, и тогда их энергия объединиться и мы, быть может, сможем побороться с энергией взрыва в кластере вашей судьбы.

— А как я узнаю и соберу их всех?

— На это вам недвусмысленно укажет сон. Все подсказки будут в вашем сне, надо только уметь их понять. Итак, вперёд!

Толик увидел глаза Алхимика. И тот час его сознание стало слабеть. Он погрузился в сладкую, спокойную дрёму. Было хорошо, очень хорошо. Он вдруг понял, как он чудовищно устал, как его измучили все эти кошмары, и как сладостны эти минуты лишённой пугающих образов простой дрёмы.

Неожиданно раздался резкий металлический звук. Толик знал, что это бьют по рельсу рядом с плацем. Подъём. Надо вставать.

— Сволочи! Каждый день побудка раньше и раньше! Теперь даже заснуть толком не успел, а уже будят. Что же будет дальше? Совсем без сна жить? — думал он, быстро одеваясь с ватные порты и телогрейку.

Медлить было нельзя. За опоздание на построение от Пал Палыча можно было получить порку. А за систематическое опоздание, могли и разжаловать из старшего бригадира в простые бригадиры. Чего Толику совсем не хотелось.

Толик выскочил из своей отдельной каморки (старшему бригадиру полагалось) и тут же столкнулся с Пал Палычем.

— Разжалую, сволочь! Должен за час до побудки вставать! Где бригадиры? Срочно их на ноги ставь, гадёныш! — заревел Пал Палыч, и несколько раз хлестнул Толика нагайкой.

Пал Палыч был главным по режиму в трудовой коммуне имени Великого Похода товарища Мао, и в его обязанности входило следить, чтобы все члены коммуны чётко выполняли правила и предписания. А обязанностью Толика, как старшего бригадира, например, было будить бригадиров, и следить, чтобы они будили членов трудовых бригад.

Толик ворвался в комнату бригадиров и стал их неистово хлестать плёткой. Особенно досталось Алику Кохеру. Этот гад к приходу Толика даже не слез с полатей!

— Просрали демократию сволочи! Просрали! Так теперь работать надо, работать! Поднимай трудовой народ! Живо ... — неистовствовал Толик.

— Пощади, рыжий. Мы же одна команда! Вспомни былое — плакали избиваемые им бригадиры: Алик Кохер, Борька Подлецов, Серёга Кирпиченко, и другие.

Наконец растрёпанные бригадиры, застёгиваясь и оправляясь на ходу, выбежали из бригадирского корпуса и направились к баракам. Через некоторое время бараки взвыли, и от туда гроздьями посыпались рядовые члены трудовых бригад. Толик с удовлетворение наблюдал побудку, стоя на первой ступени ступенчатой пирамиды. На ступень выше стоял сам Пал Палыч. Ещё ступенью выше стоял товарищ Льнь Мя Бяу — товарищ воспитатель трудового коллектива трудовой коммуны имени Великого Похода товарища Мао.

Наконец трудовой лагерь был полностью построен. Стройными рядами стояли не выспавшиеся члены трудовых бригад. От каждых десяти рабочих, впереди стоял с бамбуковой палкой кандидат в бригадиры. От каждых десяти кандидатов в бригадиры стоял бригадир с резиновой палкой. От всех бригадиров стоял старший бригадир — Толик, с кожаной плёткой, над всеми ими стоял Пал Палыч, с настоящей нагайкой. Над Пал Палычем возвышался товарищ воспитатель Линь Мя Бяу.

Наступило несколько минут полный тишины. Лишь из соседнего женского трудового лагеря доносились визги и дикие крики.

— Нет, не могут бабы, никак порядок навести — отметил Толик.

Товарищ воспитатель Линь Мя Бяу дождался когда женские визги наконец закончились. Убедился, что больше ничто не будет мешать воспитанникам выслушать его нравоучение, и в полной тишине стал говорить

— Трудовой народ обеспечил всем необходимым ваш коллектив, чтобы вы могли вести зажиточную жизнь. Трудовой народ построил вам тёплые комфортабельные жилища, дал вам рабочие инструменты, снабдил вас первосортным рисовой рассадой, выделил богатые влагой болота, но ваш трудовой лагерь никак не может выполнить план. Вы не только не производите достаточно риса чтобы окупить затраты трудового народа на ваше содержание, но и не можете произвести риса достаточно чтобы прокормить самих себя. То есть вы вообще не можете вырастить рис. Таким образом, трудовой народ вынужден тратить на вас свой рис, который он выращивает своим нелёгким трудом. Сколько можно, чтобы трудовой народ отнимал от себя рис и дарил его вам, не желающим работать тунеядцам? Разве это правильно? Нет, это не правильно? Кто не работает, тот не ест!

— Да работаем мы, работаем! Пашем как папы карлы! Как же этому китаёзе объяснить, что не будет рис в якутских болотах расти! Ну не будет! — простонал про себя Толик.

— Поэтому трудовой народ решил, что больше он не будет вам давать рис. Теперь ваш трудовой лагерь переходит на хозрасчёт, сколько сможете вырастить риса столько и съедите. А чтобы у вас был стимул хорошо работать, то трудовой народ сделал вам подарок.

Товарищ воспитатель Линь Мя Бяо махнул рукой и на плац выкатили несколько клеток.

— В этих клетках теперь будут сидеть не желающие трудиться члены вашей коммуны. Теперь сознательные коммунары смогут не только словом и личным примером побуждать их к труду, но и наказанием. Терпение честных тружеников кончилось. Они устали добрым словом увещевать не желающих работать вредителей. Самых отъявленных тунеядцев вы будите заключать в эти узкие клетки. Если они не хотят работать, то пусть отдыхают в полной неподвижности в клетках. Хи-хи-хи. Каждый день будет заполняться одна клетка. И сидеть плохие работники будут до тех пор, пока в вашей трудовой коммуне не останутся только хорошие работники. Вот когда ваша коммуна добьётся успехов на трудовом фронте, будите их выпускать по одному и приобщать к радости труда.

На некоторое время товарищ воспитатель Линь Мя Бяо замолчал, видимо давая коммунарам осмыслить сказанное. Потом обратился к Пал Палычу:

— Кто тут самый нерадивый работник, товарищ старший по режиму?

Пал Палыч больно ткнул Толика в спину острой ручкой нагайки:

— А ну, рыжий, кто у нас тут хуже всех?

Толик увидел, как в напряжение на него впились сотни глаз. Но он уже знал ответ.

— Егор Гавнодар, в клетку! — скомандовал он.

Через несколько мгновений Егорка оказался в клетке. Клетка была маленькая. Наверное, её делали в расчёте на низкорослых и худых жителей поднебесной. Было совершенно не понятно, как китаёзам удалось впихнуть в неё такую тушу! Сложенная, казалось, в несколько раз, гавнодаровская плоть пёрла из неё, пучилась, трещала как перекаченный воздушный шарик, грозя лопнуть и всё залить склизким жиром. Лицо Егорки оказалось впечатанным в прутья пола. Было видно, как снизу из клетки выпирали, почти касаясь земли, лоснящимися пузырями его жирные щёки. Казалось, ещё чуть-чуть и они взорвутся от напряжения, брызнув потоками жира. Егор хрипел, даже уже не чмокая от такого потрясения:

— Анатолий, Анатолий Борисович за что? Мы же всегда вмести были! Друзья! Соратники! За что?

Но Толик уже слышал только то, что говорит грозный товарищ воспитатель.

— И ещё с этого дня, сон отменяется. Настоящие коммунары не спят, пока не выполнят план. Работать, работать и ещё раз работать, как завещал великий Мао.

Заиграл интернационал, и коммунары потянулись на болота. Возделывать рис.

По началу Толик усилено хлестал бригадиров, требуя от них добросовестно выполнять работу.

— Просрали демократию, гады! Получай, получай, получай! Проворовались сволочи! А ну не отлынивать! А не то мигом в клетку попадёшь, к егорке за компанию — злобствовал он первые двенадцать часов.

Потом он начал уставать. Сил стегать нерадивых работников уже не было. Толик, шатаясь от усталости и едва не падая, бродил по пояс в холодной воде и шипел:

— Сволочи, сволочи, гады демократические! Что, думаете, пронесёт? Как бы не так! Я товарищу воспитателю пожалуюсь. Клетка вам обеспечена! Чего-чего, а клеток на всех хватит. Все вы там будите! Ха-хы-кхы-кхы-кхы — и он не то зловеще хохотал, не то простужено кашлял.

Коммунары вздрагивали от его зловещего хрипа и начинали судорожно кое-как шевелиться, изображая работу.

Однако к концу первых суток ни на его простуженный хрип, ни на его воспалённый бешенный взгляд уже никто не реагировал. Собственно уже никто и не работал. Те, кто были послабей, безвольно валялись в гнилостных лужах, спазматически подрагивая окоченелыми конечностями и пуская пузыри, сильные телом и духом медленно ползали, натужено кряхтя, пытаясь найти кочку посуше.

Ни о какой полезной работе уже не могло быть и речи. Производственные планы оказались перед угрозой неминуемого срыва.

На вторые сутки непрерывного ползанья по болотам, коммунары натурально взвыли. Получилось что-то вроде бунта. Да, и признаться, Толик и его бригадиры и не особенно стремились навести порядок своими плётками и бамбуковыми палками, понимая, что при таком режиме и их на долго не хватит.

В какой-то момент все, словно сговорившись, дружно, все разом, поползли прочь с рисовых болот, с протяжным и безнадёжным стоном.

Мокрая, шатающаяся, едва двигающаяся толпа кряхтящих и надрывно кашляющих коммунаров потянулась обратно в бараки. Там, немного обсохнув, они устроили что-то вроде собрания.

— Я как старший бригадир ответственно заявляю, что план по рису выполнить не возможно! Ну не растёт рис в якутских болотах! Уже три раза рассаду высеваем, а так ничего и не выросло! Нет урожая! И не будет! Ну не тот же тут климат! Надо это объяснить дорогому товарищу воспитателю Линь Мя Бяо. Надо составить коллективную петицию товарищу Линь Мя Бяо с просьбой дать нам другое трудовое задание. Ну, например, собирать клюкву, заготавливать лишайник, обдирать кору с карликовых берёз, может береста кому будет нужна. Я доведу до сведения уважаемого товарища Линь Мя Бяо о том, что среди нас есть очень много опытнейших экономистов, долгое время руководивших целой страной, и они составят проекты экономического развития нашей коммуны. Мы должны заверить товарища Линь Мя Бяо о том, что мы хотим и готовы трудиться на благо всего трудового народа, но нам нужны реалистичные планы...

Бунтовщики выбрали Толика своим вожаком. Создали комитет 08, по числу представителей от бараков. Решили объявить голодовку (всё равно не кормят) и разошлись по красным уголкам делать плакаты в ожидании прибытия товарища воспитателя Линь Мя Бяо. Толик, одобрив тексты плакатов и транспарантов, направился в свою каморку, вздремнуть, так как он буквально валился с ног после двух дневного непрерывного ползанья в гнилой трясине.

 

Глава 20. Неудавшийся побег

В его каморке его ждал сюрприз. На его койке с ногами, в грязных сапогах, лежал, гнусно и двусмысленно улыбаясь, Пал Палыч.

Толик понял, что если он уступит сейчас, то после, об него этот хам сможет просто вытирать ноги. Что сейчас наступил момент когда, как ему казалось, он сможет поставить условия. Ведь за ним целый растревоженный лагерь. Он их вожак. Лидер. Он сможет всех призвать на свою защиту, да и тут, прямо за тонкой фанерной стеной находятся самые верные его соратники, бригадиры вооружённые резиновыми палками. Уж в них то он точно может быть уверен. Один Алик Кохер чего стоит, точно не подведёт. В его голове зародился коварный план, арестовать Пал Палыча, и спихнуть ответственность за волнения на его плохую работу. Объяснить товарищу воспитателю, что все беды от перегибов при работе с коммунарами главного по режиму.

— Прошу освободить мою койку, и покинуть помещение — сказал он, и грозно насупился.

— Ты что совсем одурел, рыжий? — весело осклабился Пал Палыч.

— Меня избрали председателем комитета 08. Весь лагерь полон полностью поддерживающих меня соратников. Одно моё слово и они встанут на мою защиту — выпалил Толик.

— Ишь, какие дела то творятся. Чудно. Ишь ты, чего удумали, комитет против нас замутить. Дитяти неразумные! Ну, прямо как пионеры в республику играют! Да что вы без нас то? Порвут вас без нас, в одно то мгновение порвут — Пал Палыч встал и открыл входную дверь.

— Полундра! Рыжего Толика убивают. Все на помощь председателю комитета. Все на помощь! — заорал он в коридор.

Послышался какой-то шум. Раздались испуганные голоса, звон, видно в суматохе разбилась какая-то склянка. Кто-то побежал. Но топот шёл явно по направлению от толиковой каморки. Скрипнула входная дверь в барак и воцарилась тишина.

— Мож, за подмогой побежали? Подь сюда, к окну, давай посмотрим — Пал Палыч крепко взял покрасневшего Толика за шёю и подтянул к окну.

Было видно, как прочь от барака разбегаются неясные тени. В одной из Толик узнал непропорциональную фигуру Алика Кохера.

— Ну, пойдём, председатель, на улице подмогу покличем — Пал Палыч увлёк Толика к выходу.

— Ну, давай, кричи, зови на помощь — Пал Палыч так сжал шею Толика своей железной клешнёй, что он чуть не упал с крыльца.

— На помощь! Господа демократы, на помощь! Он один, один, если мы едины, то мы его одолеем — хрипел Толик.

В полумраке было видно, как шарахнулись в стороне какие-то тени. Ещё через мгновение всё затихло. Лагерь мгновенно опустел. Свет в бараках стал стремительно гаснуть.

— Ну, пойдём в барак, помощь подождём, а то к вечеру холодает — заключил Пал Палыч и втащил Толика внутрь.

Там он стал Толика молча и жестоко избивать. Толик упал. Пал Палыч, деловито сопя, пинал его своими грязными сапожищами, стараясь разбить лицо. Потом сел рядом с плачущим Толиком, полуобнял одной рукой, прижал к себе, и заговорил:

— Да что вы без нас то? Порвут вас без нас, в одно то мгновение порвут. Стоит нам только на мгновение хватку ослабить, как от вас даже косточек обглоданных не останется. Ты дурашка за меня держись. Без меня ты никто. В эту муру втравил, а теперь что, бунтовать? Нет, брат, не получится. У меня должность при новой власти. Какая ни какая, а должность. Нам надо вместе, вместе быть. Куда вы без нас, несмыслёныши? Ни вам, ни нам не сдюжить в одиночку. Вы по одной части, мы по другой. Не дам бунтовать, не дам. Ты уж думай, как выкрутится без этих самых комитетов.

Толик хлюпал и понимал что это всё. Это судьба. Этот изверг погубит его и не даст, случится ничему новому и хорошему. Ведь это всё из-за него. Из-за него все его мучения. Ведь не встреть он его тогда, был бы он уже далеко, далеко ...

Ведь он знал, знал, что всё рухнет. Он был готов, готов. И когда начали рваться бомбы террористов не в метро и пригородных электричках, а на правительственных трассах и рядом с офисами крупнейших монополий, а по всей стране пошли демонстрации, он был уже давно готов. Ведь всё уже было готово. Куплены виллы. Размещены вклады в зарубежных банках. Уже работали и приносили прибыль зарубежные компании, владельцем которых он являлся. В аэропорту его ждал личный самолёт. Осталось сущая формальность пройти паспортный контроль в ВИП зоне. И тут его пригласили в какую-то каморку. Как объяснили: возникли небольшие таможенные формальности.

Вот там то он и увидел первый раз Пал Палыча. И когда он встретил взгляд этого блеклого, невыразительного, нечем не примечательного мелкого служащего, он сразу почувствовал что-то нехорошее. Словно что-то ёкнуло у него в груди. Как будто случилось что-то, фатальное, роковое, то, что не возможно преодолеть. Какие-то не то предчувствия, не безумные воспоминания каких-то чудовищных кошмаров, заполнили его. В нём возникло труднообъяснимое беспокойство, что он уже где-то видел эту бесцветную жлобскую харю. Или может, он когда-то уже с ним встречался при каких-то странных обстоятельствах интимного характера. Но больше всего его пугало то, что в нём возникло какое-то совершенно дикое и иррациональное знание, что этот мелкий чиновник имеет над ним какую-то чудовищную, мистическую власть.

Предательская дрожь пошла по нему, когда он отдал ему паспорт. Пал Палыч даже не открыл документ, сразу положив его карман своего кургузого пиджака, и уставившись прямо ему в глаза своими невыразительными блеклыми зрачками, молвил:

— Что же ты, сволочь, драпать вздумал?

— Кто вы такой? Как вы смеете? Да вы хоть знаете кто я? Немедленно верните мой документ, меня ждёт мой личный самолёт. Хам! Быдло! Распоясались тут! — вскипел в миг покрасневший Толик.

— Документ? Это этот что ль? Да, на. Нам чужого не надо — Пал Палыч вынул из кармана толиков паспорт и встал из-за стола, видно намериваясь отдать его лично в Толику в руки.

Как только Толик взял паспорт, его ослепила вспышка удара. Когда Толик очнулся, то обнаружил себя сидящим на полу, прислонённым спиной к дивану. Пал Палыч сидел рядом с ним, плотно прижавшись к нему своим, как почувствовал Толик, горячим и мускулистым телом, полуобняв его за плечи одной рукой, и внимательно смотря своими близко посаженными немигающими белесоватыми рыбьими зрачками прямо ему в глаза.

— Дурашка, куда бежать то вздумал? Думаешь, там тебя не достанут? Охрана защитит? Полиция? Глупости всё это. Если тут такое замутил, то бежать бессмысленно. Достанут. Откуда угодно выковыряют. Какая бы не была бы охрана, достанут. Если с быдлом не совладать, то кранты. Да что вы без нас то? Порвут вас без нас, в одно то мгновение порвут. Народ и порвёт, как только свободу почует. Стоит нам только на мгновение хватку ослабить, как от вас даже косточек обглоданных не останется. Страшен и дик наш народ. Нам надо вместе, вместе быть. Куда вы без нас, несмыслёныши? Ни вам, ни нам не сдюжить в одиночку. Вы по одной части, мы по другой.

— Да как же достанут? Там же профессиональная охрана будет. Где же они профессионалов возьмут? Пока подготовят, обучат, создадут структуры ... — лепетал потрясённый Толик, Пал Палыч как будто знал все те страшные вопросы, которые так измучили его за последние дни.

— Глупенький, а мы то на что? Думаешь нам без работы сидеть охота? Победит быдло, мы же вас ему и сдадим. Из кожи вылезем, а достанем. Чтоб доверие перед новыми хозяевами оправдать. Прощение за старые грехи заслужить. Так что нет тебе за бугром спасенья, или вместе быдло умучим, или тебе всё равно кранты, там или здесь. Там даже быстрее. Чиркнут и всё. Тут ещё судить будут. Может, и не дадут вышку. Отсидишь годков двадцать, отпустят, или на капиталы обменяют. Нельзя тебе бежать. Хуже будет.

— А вам, почему с нами... — Толик пытался подобрать выражение, — расставаться не хочется, если и при новых хозяевах работа найдётся?

— Так кто его знает, как оно будет? Реорганизациями всякие замучают. Ты когда-нибудь за штатом болтался? То-то и оно. А потом ведь жилы рвать придётся, на рожон лезть. С джеймсбондами бороться, вас уничтожать. Ведь вас хануриков, из потаённых нор по всей Земле придётся выковыривать с риском для жизни. Кому охота на чужой территории подставляться? Нет, с вами тут всё уже налажено. Все вы под контролем. Всё уже ясно. Все ходы на годы вперёд просчитаны. Красота! Порядок! А там опять по новому трепыхаться. Пупки рвать.

— А что, можно быдло то победить?

— А как же! Мы ведь всякое имеем. Средства всякие, секретные. Яды там, отравы, вирусы. Будет нужно, так под корень сотрём, всё вытравим. У нас же аппарат, целая армия. Все ходы выходы известны, везде агентура, свои люди. Быдлу, если серьёзно заняться, перед нами никак не устоять.

— А мы то тогда вам зачем?

— Дурашка! На войне что главное — тыл. Мы армия, вы тыл. На каждый штык на фронте, в тылу врачи, прачки, маркитантки, снабженцы, журналисты, агитаторы, проститутки, транспортники ... Кто только в тылу не подъедается. На один штык сотня тыловых крыс. Но если нет тыла — то никакая армия не сдюжит. Если тыл побежал — всё, конец. Куда вы все разом ломанулись? Нет в бегстве спасения. Пойми, нет, достанут. Мы же и достанем. Мы же вас как облупленных знаем. Каждый чих просчитать можем. Всё предугадаем, как не дёргайся, а все вы у нас в руках будите.

— Так что от меня сейчас надо?

— Мы сейчас с тобой на митинг демократов поедем. Выступишь там. Ты должен увлечь за собой массы и объяснить, что надо тут стоять, до конца бороться. Так сказать одобрить все наши будущие меры. Ты там, в авторитетах ходишь, вроде как главный законник, вот и впарь им, что надо на этом толковище. Объясни, что нечего хернёй заниматься, надо дело общее делать, за бугром не отсидеться. По понятиям жить надо, а не на одних себя одеяло тянуть. В одной лодке сидим, подводной, с неё не смыться. Западло крысятничать! Ведь ежели что, везде вас на перо поставят, на цвет паспорта смотреть не будут. За одно нам быть надо...

Удивительно, но мысль о побеге полностью оставила Толика, словно рассеялось странное, измучившее его наваждение. Она показалась ему какой-то совершенно нереальной, далёкой мечтой, уходящим в забвение сном. Тем, что никогда не будет, да и не может быть в реальности. Его сознание словно просветлялось. Помрачение мозга быстро улетучивалось, и всего его захлестнула любовь к Пал Палычу. Он как-то мгновенно проникся к нему симпатией и уважением. Как к той силе, которая сможет его защитить от мерзких хамов. Более того, в нём поднимался какой-то восторг! Восторг от осознания того, что есть, есть ещё сила, мощь, гранит, за которым можно спрятаться, к которому можно прислониться, на который можно опереться! Есть ещё, остались те, которые знают как надо! И эта сила тут рядом, с ним, пришла к нему, сама, нуждается в нём, любит его! И эта сила даёт ему надежду. Надежду извести поганое быдло. Надежду стать победителем. Преодолеть судьбу, назло всему!

Быстро проходя вслед за Пал Палычем здание аэровокзала, Толик поразился царящему там бардаку, валялись какие-то рваные коробки, мятые тряпки, из куч раскрытых чемоданов вываливалось их пёстрое и мягкое нутро. Визжали хорошо одетые дамы. Плакали нарядные дети. Грозили, это всё так не оставить, испуганные и дрожащие солидные господа. Наглые молодые люди, как близнецы похожие на Пал Палыча, бесцеремонно толкали, били и гнали всю эту солидную публику, как стадо баранов, прочь из аэропорта к огромным автобусам, по ходу дела шустро рассовывая по безмерным карманам какие-то вещи из распотрошённого багажа. Странно, но ничего кроме чувства брезгливости и отвращения к этим несостоявшимся «туристам» Толик не чувствовал. Он даже несколько раз демонстративно, что есть силы, пнул ногой попавшиеся ему по пути чемодан и коляску, чтобы хоть таким образом высказать своё отношение к этим недалёким неудачникам.

— Так и надо. Ишь, бежать вздумали. Слабаки! Пораженцы! Нет, за демократию надо бороться! Нет в бегстве спасения — злорадно думал он, проходя аэропорт и, казалось, полностью забыв, что ещё несколько минут назад он сам подобным образом был снят с зарубежного рейса.

Когда машина с ним подъезжала к Лужникам, он поразился, какой огромный хвост из автобусов стоял перед стадионом.

— Твоих друганов свозим. Дело серьёзное. Далеко зашло. Нужна мобилизация — пояснил Пал Палыч.

Толика бил нервный озноб, когда он появился у микрофона и увидел перед собой огромный растревоженный улей полностью заполненного гигантского стадиона.

— Это судьба! Высшая точка моей судьбы! Или я провозглашу начало невиданной либеральной революции и подниму демократические массы на последний и победоносный бой и останусь в истории величайшим триумфатором, может даже либеральным императором, или конец всему! — чувствуя прилив небывалого восторга, грезил он.

— Вопрос, который стоит перед всеми нами, это вопрос не о демократии в России. Это вопрос не о нашей судьбе. Это вопрос о судьбе демократии во всём Мире. Поражение демократии в России будет началом невиданного восстания всех затаившихся на свалке истории гадов, против прогресса и свободного развития человечества. Выйдут наружу все деструктивные, давно отвергнутые историей идеи, как по мановению волшебной палочки возродятся из небытия все давно забытые предрассудки и враги свободы, так что немецкий фашизм покажется жалкой репетицией самодеятельных актёров по сравнению с той бурей и натиском, который нам будет суждено испытать. И не факт что это нам удастся пережить. Поэтому мы должны решить судьбу мировой демократии здесь, в России, и сейчас. И мы должны понимать, что решить вопрос о победе демократии в России, это, значит, решить русский вопрос. Лишь окончательно решив русский вопрос можно решить вопрос о победе демократии. Русских слишком много. И не надо утешать себя, что они вымирают. Их всё равно ещё много. И ещё долго будет слишком много. Ещё долго их численность будет представлять угрозу. Они отвергли путь демократических реформ. Они не вписались в демократические преобразования и рынок. Они считают, что их обманули. И главную угрозу несёт русская молодёжь. У них родилась молодёжь, которая уже потеряна для нас. Их уже не увлечь, как их отцов, идеей о процветании при капитализме и надеждой на постиндустриальный рай. Они будут мстить, за своих обманутых предков. Они готовы к мести. И у нас остался только один шанс спасти демократию, сплотится вмести с органами государственной власти и окончательно покончить с этими русскими! Со всей этой мутной достоевщиной, их душой, с их чуждой нам культурой и их иррациональным мышлением. В начале реформ я предполагал, что в рынок не влезет миллионов сорок-тридцать, но время показало ошибочность этих расчётов. В рынок и демократию не вместились практически все русские. Цифра в тридцать сорок миллионов оказалось явно заниженной. В рынке и демократии нет места для подавляющего большинства быдла...

— Ведь сам всё замутил, рыжий. Окончательное решение русского вопроса, кто выдумал? Кто всё это нам подсунул? Ты, сволочь рыжая, и протащил. Без твоей подначки разве бы мы вирусы выпустили бы? Ты, рыжий, во всём виноват, Ты — воспоминания грубо прервал Пал Палыч.

— Кто же думал что китайцы придут. Думали что НАТО, американцы — сокрушённо мямлил Толик. — Какое всё ж таки быдло сволочное, против НАТОВцев стали партизанить, а китаёз без боя пустили.

— Это потому что на востоке плотность населения была маленькая. Некому было сопротивляться. Все вымерли. А на западе их ещё много после эпидемии осталось, вот они и начали партизанить. А тут ты ещё подсуропил, призвал НАТОвцам сдаваться, НАТО друг, мол, и объявил войну Китаю. Ясно, что всё оставшееся быдло на сторону китаёз после твоих заявлений сразу и переметнулось. А эти ускоглазые, не будь дураками, объявили о признание Русской Республики, и выдали им оружие по полной программе. Очень тебя быдло любит, однако, рыжий. Чего лез то? Славы захотел? Ты, ты паскуда, во всём виноват. Ты нас под этот лагерь подвёл — внушал Пал Палыч. — Хорошо ещё, что Русской Республике нас не выдали. Там бы тебя быстро чирк-чирик. Так что, Рыжий Толик, сопли отставить, волю в кулак и вперёд. Нам тут выжить надо. А я тебе помогу, плечо подставлю...

— Да как тут выжить?

— Думай, рыжий, думай. Завтра комиссия приезжает. Будут решать, что с коммуной делать. Рис то не растёт. Если не придумаешь чем китаёз соблазнить, расформируют нас.

— И что же тогда? Неужели отпустят?

— Ага, отпустят. В Русскую Республику, как не перевоспитавшихся.

Толик зябко поёжился. Как-то иметь дело с выжившими русскими ему не хотелось. Инстинктивно он всхлипнул, потрясённый этой перспективой, дохнувшей на него чем-то жутким ужасным, и прижался к мускулистой и горящей плоти Пал Палыча.

Пал Палыч, улыбнулся, крепко взял его за шею и резко притянул к себе. Шея стрельнула болью, Толик невольно застонал. Одной рукой Пал Палыч плотно прижимал голову Толика к своей груди, буквально вдавил в себя, крепко держа за побитую шею, другой же ласково лохматил его рыжую стриженную шевелюру.

— Вот и хорошо, умница. Это только с виду ты такой непреступный, холёный, яко супостат, а внутри наш человек. Свой парень. Я знал. Верил в тебя. Рад, что не ошибся. Ну, тогда нам сейчас с тобой, первым делом надо порядок в лагере навести. Надо будет утром с речью выступить. Поддержать курс лагерной администрации и лично товарища воспитателя. Время сейчас трудное, надо чтобы все знали что ты, рыжий, с нами, одобряешь, поддерживаешь.

— А как же комитет 08? Я же в нём состою? Можно сказать основной организатор и руководитель. Нельзя же так! Авторитет потеряю. С соратниками рассорюсь. Тоньше надо работать. Мне же нужно сохранять влияние на рядовых коммунаров, это в наших же интересах.

— Да не боись ты за друганов то своих. Все там твои корешата будут. Сами каяться прибегут. Да что вы без этого лагеря то? Порвут вас, как только его не станет, в одно то мгновение порвут. Стоит вам только на воле оказаться, как от вас даже косточек обглоданных не останется. Только тут и можно схорониться. Нам надо вместе, вместе быть. Куда лезете, несмыслёныши? Разорвут же, в одно мгновение разорвут. Быдло только и ждёт, когда китаёзам надоест вас к труду приобщать. Давно вас ждут за колючкой, всё никак не дождутся. Ни вам, ни нам не выжить на воле. Лагерь наше спасение. Держаться за него надо.

Так и сидели они на полу пустого тёмного барака, мирно беседуя. Наверное, вспоминая былое и обсуждая, как выполнить производственные планы коммуны, чтобы не ударить лицом в грязь перед строгой комиссией.

 

Глава 21. Порка женского лагеря

За окном светало. Мутный свет медленно заливал пустой барак. Никто из соратников Рыжего Толика так и не решился зайти в него. Вследствие этого было удивительно просторно и необычно тихо. Но главное, так как не было обычной, поглощающей всё его внимание, ежедневной утренней суеты по подъему бригадиров, всё казалось сейчас совершенно другим. Как будто он первый раз увидел свой давно уже обжитый барак.

Синева мягко лилась из маленьких зарешеченных окон, и всё пространство, подсвеченное её магическим и эфемерным сиянием, казалось нереальным, фантастическим, неземным. Словно Толик очутился силой неведомого волшебства в каком-то новом мире. В другом мире, где действуют совсем другие законы, чем те, что имели власть над ним ещё вчера. Какое-то необыкновенное умиротворение посетило его, и он в каком-то счастливом забытье оглядывал внутренность постепенно освещаемого солнцем барака, все эти медленно выплывающие из мрака предметы, в каком то неведомым прежде для него ракурсе, раскрывая какие-то новые и ранее неизвестные ему свои смыслы и грани. Было ощущение, как будто он только что родился, и радостно и восторженно знакомился с новым Миром, встречающим его чудесным рассветом, постепенно приоткрывавшим тайны новой, только что рождённой вселенной.

Шея болела, но Толик, несмотря на неудобную позу, терпеливо сносил грубые мужицкие ласки Пал Палыча, преданно кося вверх глазами, морща лоб, и сипло сопя, так как его ноздри были глубоко вдавлены в пропахшую потом, наверное, несколько недель уже не стираную рубаху.

Умиротворение и восхищение от волшебства утреннего света, преображающего грязный барак в новый Мир, полный неведомого, так смягчило Толика, что он в какой-то момент, ещё вечером высокомерный и самоуверенный, подумал, что собеседнику, пожалуй, будет приятно, если он жалобно поскулит.

Так и сидели они на грубом дощатом полу, простой, бесхитростный, грубоватый, но правильный и справедливый товарищ «старший по режиму» и уткнувшийся ему в грудь, скулящий от восторга, что, наконец, появился настоящий хозяин, и он снова обрёл твердь под ногами, старший бригадир по кличке Рыжий Толик.

Только сейчас, зачарованно наблюдая волшебство рассвета, прижавшийся к мускулистому, тёплому, сильному и неизменному Пал Палычу, Толик с удивлением понял, что он и не заметил, как проговорил с ним всю ночь.

Наконец Пал Палыч отпустил своего питомца:

— Ну, всё, всё. Развели тут телячьи нежности. Мы же по коммуне ответственные, люди серьёзные, пора собираться. Идти уже надо. Коммунаров поднимать. Комиссию встречать. Дел не в проворот.

Актив коммуны уже мёрз на плацу. Над стройными рядами коммунаров поднимались плакаты:

«Достойно встретим трудовыми подвигами очередной съезд КПК»

«Реалистичные планы — залог трудовых успехов»

«Рис в Якутии не растёт! Пожалуйста, дайте нам новое трудовое задание, которое позволит нам совершить трудовые подвиги»

Проходя мимо клетки с Гавнодаром, Толик отметил, что он, пожалуй, заметно сдулся. Целулит уже не выпирал так явно. По крайней мере, казалось, что угроза того, что он вот-вот лопнет как слишком сильно сжатый перекаченный жиром пузырь, миновала.

Окинув взглядом построение, Толик отметил необыкновенную стройность рядов, и подтянутость коммунаров. Однако чувствовалось в их позах и лицах какое-то напряжение. Видно их терзал страх за вчерашнее буйство.

Наконец показался воспитатель Линь Мя Бяо, с ним было ещё несколько товарищей.

— Вы вчера оставили рисовое поле без разрешения. Это грубейшее нарушение трудовой дисциплины. Вы подвели меня. И я не смогу теперь ходатайствовать перед моими товарищами, чтобы оставить вас на перевоспитании. Русская Республика давно просит выдать вас. Но мы, веря, что из вас можно сделать честных тружеников, дали вам шанс. Ведь практически все вы были раньше коммунистами и комсомольцами, и лишь разврат тлетворного запада смутил вас и сбил с трудового пути. Мы верили в вас. Трудовой народ сделал всё для вас. Трудовой народ построил вам тёплые комфортабельные жилища, дал вам рабочие инструменты, снабдил вас первосортным рисовой рассадой, выделил богатые влагой болота, но вы самовольно покинули трудовой пост. Не знаю что делать? Это решат старшие товарищи — товарищ воспитатель Линь Мя Бяо, сокрушённо вздохнул, смахнул слезу с морщинистой щеки, и замолчал.

— Есть ли у трудового коллектива вопросы? — спросил самый молодой член комиссии.

— А можно как-нибудь Русской Республике не выдавать — дрожа, спросил Толик.

Вперёд вышел самый старый член комиссии.

— Для нас было принципиально важным перевоспитать вас в честных тружеников. Для нас было принципиальным важным доказать, что если западный разврат может погубить коммуниста, то трудовое воспитание может сделать из развращённого мерзавца честного труженика. Это вопрос идеологии. Но, похоже, мы не добились тут успеха. Вы вчера самовольно оставили место работы. Сегодня наша комиссия должна решить, что с вами делать. Вернуть вас Русской Республике, или отдать на дальнейшее перевоспитание северокорейским товарищам. Товарищ Ким Чен Юнь специально приехал познакомиться с вашим коллективом.

Товарищ Ким Чен Юнь приветственно помахал рукой и улыбнулся. Толика и весь лагерь забил озноб от этой любезности, подумалось что, пожалуй, может в Русской Республике и полегче то будет.

— А сейчас, мы осмотрим женские бригады — сказал товарищ воспитатель Линь Мя Бяо. — А вы стойте и думайте о том, как вы меня подвели. Мне было очень, очень стыдно перед моими товарищами.

Он смахнул слезу и приказал Пал Палычу и Толику следовать за ними.

Женский лагерь встретил депутацию визгом. Никакого порядка там не было и в помине. Накрашенные сверх всякой меры коммунарки, болтающиеся нестройными толпами, вели себя крайне вызывающе. Показывали языки, призывно обнажались, трясли жирными грудями, сладостно чмокали, отклянчивали голые задницы, крутили бёдрами, поднимая юбки, лихорадочно смеялись и порочно приоткрывали раскрашенные рты, облизывая пухлые губы своими сладострастными языками перед смущёнными членами комиссии.

— Какой позор! Какой разврат! Какая вульгарность! А ещё все бывшие коммунистки, комсомолки, журналистки, деятели искусства, жёны ответственных товарищей. Ой, ой — сокрушённо вздыхал воспитатель Линь Мя Бяо и другие инспекторы.

Наконец делегация заняла места на пирамидальной трибуне. Рядом с трибуной стояла клетка, в которой бешено хохотала какая-то явно сумасшедшая толстая ведьма. Присмотревшись, Толик узнал в ней изрядно похудевшую Новодворкину. Рядом с клеткой стояла, в отчаяние от бессилия навести порядок, чуть ли плачущая госпожа Хамканада. «Ага, она здесь за главного бригадира. Однако, ловкая сучка. Нигде не пропадёт, и здесь пристроилась» — порадовался за соратницу Толик. За ней стояла нестройная стайка мерзко хихикающих, забывших о дисциплине и ответственности, бригадирш.

— Какой позор! Нет, тут порядок не навести — сокрушённо заключил самый старый член комиссии, оглядывая гогочущую толпу развратных баб.

— Нет, нам, таких, не надо — отозвался товарищ Ким Чен Юнь. — Пусть Русская Республика их себе берёт.

Сердце у Толика бешено заколотилось:

— Не надо Русскую Республику. Я сам наведу ту порядок, прямо сейчас — выпалил он.

Он подбежал к Хамканаде, повалил её на бревно для порки и стал стегать плёткой. Однако делал он это, наверное, не умело, или подсознательно жалел бывшую свою соратницу. Толпа радостно заулюлюкала.

— Давай Толик! Давай! Одежду сними, сними одежду! Давай её насилуй! Трахай! Ха-ха-ха!! А потом нас! Нас потом! Мы тоже хотим. Ха-ха-ха ...

Но самое неожиданное было, то, что Муцуомовне «экзекуция» понравилась. Она застонала, по ней прошла сладострастная дрожь, послышались какие-то странные всхлипы, после чего, вдруг, она стала смеяться, чувственно охать, развратно отклянчивать зад, и подбадривать своего «истязателя».

— О класс! Давно такого кайфа не получала! Давай рыжий, давай, не стесняйся.

Рыжий Толик с ужасом понимал, что из его затеи ничего не выходит. Все его усилия напрасны! Что после его вмешательства дисциплина только упала. Резко упала! Но самое страшное, что стала мерзко и развратно хохотать последняя коммунарка, которая ещё оставалась верной дисциплине и порядку. Встреча с Русской Республикой зримо и неотвратимо замаячила перед ним.

Вдруг он почувствовал, что кто-то перехватил его руку.

— Учись, шкет, как пороть надо — к нему на выручку пришёл сам Пал Палыч.

Он подошёл к старшей бригадирше. Схватил её за грудки. Рывком поднял её с бревна и, через несколько секунд, Хамканада очутилась совершенно голой, стоящей перед ним на четвереньках. Рядом валялся ком сорванной с неё одежды, который Пал Палыч потоптал и спихнул в ближайшую лужу.

— Рыжий, топтать одежду в луже, живо! Чтобы ни одной сухой нитки не осталось — приказал он, и Толик мигом запрыгал на хамканадовской униформе.

После чего Пал Палыч, не спеша, обошел дрожащую, голую Муцуомовну, как бы примериваясь. Развратные визги и мерзкий хохот, несколько стихли. Толпа коммунарок, заинтересовавшихся происходящим, прихлынула к месту экзекуции, окружив его со всех сторон.

Пал Палыч лихо подбросил нагайку, молодецки перехватил её на лету, ... и началось. Плётка с такой скоростью молотила старшую бригадиршу, что казалось, что над ней крутится какой-то пропеллер. Слышался только свист плётки, и нечеловеческий визг обезумившей Муцумовны. Дрожащие коммунарки и потрясённые члены комиссии молча и с невероятным напряжением смотрели на представление.

Наконец экзекуция окончилась. В грязной, начинающей краснеть, луже лежал исхлестанный, еле дышащий, бесформенный кусок израненной плоти. Казалось что, старшая бригадирша превращена этой фантастической поркой в гору изломанных, шевелящихся самих по себе, разрозненных фрагментов. Пал Палыч сосредоточено пнул её несколько раз, пошуровал ногой, выкатил голову, повернул лицо вверх и спросил:

— Воды нет? Нужно водой её окатить.

В ответ ему было гробовое молчание. Все были так потрясены увиденным, так напуганы чудовищным мастерством «старшего по режиму», что лишь с ужасом смотрели на него, боясь к нему подойти, и стараясь инстинктивно отодвинуться подальше.

— Ну, если воды нет, придётся по-простому. Члены комиссии не возражают? — Пал Палыч как-то двусмысленно и нагло подмигнул трибуне.

Товарищи члены комиссии, все как один, лишь как-то судорожно сглотнули и как китайские болванчики синхронно затрясли своими головами.

— Нет возражений. Это хорошо — удовлетворённо отметил Пал Палыч и стал расстёгивать ширинку.

На Хамкамаду полилась его мощная шипящая струя.

— А ты что отлыниваешь, рыжий? Что мне за тебя всю работу делать? Давай помогай! Живо, тебе говорю! — гаркнул он на Толика, и рыжий, даже не думая перечить, мигом присоединился к Пал Палычу.

Под двумя мощными струями старшая бригадирша постепенно пришла в себя. Она с трудом поднялась на четвереньки, стонала, и, наверное, ещё не соображая, что происходит, тяжко мотала своей головой в густом облаке брызг от двух мощных потоков урины. Наконец в её глазах появилось осмысленное выражение.

— На, одевайся — Пал Палыч мастерским подбросил ей ударом ноги ком мокрых и грязных тряпок.

Пока дрожащая и всхлипывающая старшая бригадирша натягивала свою насквозь промокшую одежду, Пал Палыч приказал лагерю построиться. На этот раз команду притихшие коммунарки выполнили с молниеносной быстротой.

— А теперь всем раздеться и встать на четвереньки — гаркнул он.

— Что, неужели весь лагерь пороть будет? Сил же не хватит — подумал Толик, наблюдая как перед ним покорно и беспрекословно, лишь с невыразимо безысходным, протяжным и безнадёжным стоном, волной выстраиваются стройные ряды дрожащих спин, отклянченных задниц и качающихся дряблых отвислых титек.

Хамканада уже стояла одетая. Её бил озноб, глаза её горели, из перекошенного рта пузырилась пена, слышался какой-то дикий хрипящий присвист. От неё валил пар, казалось, что она вся горит изнутри.

— Ну вот, и созрела девочка. Давай ка за работу, сладкая — удовлетворённо заметил Пал Палыч и протянул ей плётку.

С диким рёвом Муцуомовна бросилась пороть бригадирш. Сердце у Толика предательски ёкнуло. «Ведь растерзает, растерзает, без смертоубийства не обойдется» — только и подумал он. В следующее мгновение раздался дикий, многоголосый визг. Толик даже зажмурился и заткнул уши руками, настолько этот звук был невыносимым и страшным.

Но каким-то чудом, все выжили после её истязаний. Через некоторое время, ревущие от боли и унижения, обезумившие бригадирши бросились стегать кандидаток в бригадирши. Ещё через некоторое время дошло и до простых коммунарок. Порядок и дисциплина стремительно и лавинообразно, под акомпанимент сумасшедшего многоголосого визга, утверждались в женском лагере.

Члены комиссии были потрясены. Возможно, даже напуганы. Они как-то робко, инстинктивно сжавшись и втянув головы в плечи, по очереди подходили к Пал Палычу, и отдавали дань восхищению его мастерству. Маска призрения и высокомерия на их лицах сменилась растерянностью и искренним уважением. Его, почему-то стали величать «господин великий мастер», а один из членов комиссии, самый молодой, даже, почтительно назвал его титулом «великий учитель». После чего члены делегация, периодически вздрагивая от особенно диких визгов, (наведение порядка продолжалось с всё возрастающей интенсивностью) гуськом отправились в красный уголок решать судьбу всех этих таких тяжёлых и непослушных воспитанников.

 

Глава 22. Show must go on

В красном уголке первым взял слово самый старый член комиссии.

— Вопрос, который нам предстоит решить очень сложный вопрос. Сейчас, когда наш народ вышел в авангард борьбы с международным империализмом важнейшее значение имеет идеологическое воспитание. Нынешняя борьба — это борьба идеологий. Пример Советского Союза — пример того, какую разрушительную работу может проделать вражеская идеология. Страна, из которой к нам пришёл свет коммунизма, полностью сгнила, разложилась и, в конце концов, распалась. И самое страшное, что враг соблазнил и развратил прежде всего высшие слои коммунистов. Враг показал, что он может превратить в мерзких предателей, казалось, самых верных и проверенных товарищей, лидеров партии. Если это действительно так, то есть ли у нашей партии тогда перспективы на победу? Как можно вести войну, если в любой момент враг может разложить и перетащить на свою сторону полководцев? Неужели деньги, возможность вести паразитический образ жизни, сладость разврата и разложения способны сломить всякого? Неужели враг действительно так силён? Или, что касается СССР, это были лишь ошибки в кадровой политике? Именно для ответа на этот вопрос и были созданы эти коммуны, в которые мы поместили бывших коммунистов и комсомольцев, предавших СССР. Мы надеялись всему миру показать, что правильное трудовое воспитание способно вернуть их в лоно партии, снова зажечь в их груди искру марксизма. Это был бы наш ответ тлетворному западу и его разврату.

Старик замолчал, обвёл взглядом товарищей и закончил:

— Сейчас мы должны решить вопрос, увенчались ли успехом наши надежды? Что скажет товарищ воспитатель?

Поднялся Линь Мя Бяо.

— К моему стыду я не оправдал возложенные на меня задачи. Как мужская, так и женская коммуны не встали на путь перевоспитания. Мне стыдно. Я прошу партию со всей строгостью покарать меня.

Линь Мя Бяо сел, сокрушённо согнувшись и закрыв лицо руками. По тому, как вздрагивали его плечи, было видно, что он рыдает, не от страха перед наказанием, нет, а не в силах перенести постигший его позор.

— Нет тут твоей вины, мой старый товарищ. Я буду свидетельствовать, что ты сделал всё возможное — сказал старый председатель, и обнял товарища воспитателя. — Они, особенно их самки, ведь нельзя этих мерзких развратниц назвать женщинами, так сгнили, что ничто не может вернуть им человеческий облик. Что нам делать с ними? Что скажет наш корейский товарищ?

— Нам, таких, не надо. Пусть их Русская Республика забирает.

— А может, попробуем ещё разок — вмешался самый молодой член комиссии. — Ведь сегодня великий учитель Пал Па Лыч — произнёс он как-то на китайский манер, — показал такое мастерство, что за дисциплину можно не беспокоится.

— Вы ничего не понимаете, молодой товарищ — одёрнул его председатель. — Какая же это идеологическая победа, если мы можем добиться дисциплины только поркой? Это идеологическое поражение. Это значит, правы наши идейные противники, когда говорят, что человек ленив, слаб, зол и порочен и на всё готов пойти, всё готов предать, лишь бы не работать, сладко жить и поработить другого. Прибегнуть к методам господина великого мастера Пал Палыча, это, значит, признать своё поражение. Это, значит, признать, что быть честным и трудолюбивым тружеником можно только, опасаясь кнута и порки.

— Ну, тогда отдать их Русской Республике.

— И это не выход — вздохнул мудрый председатель. — Но, наверное, так и придётся сделать. Из двух зол надо выбирать меньшее. Но это тоже будет наше идеологическое поражение. Ведь тогда окажется прав верховный правитель Русской Республики фон Попов, что есть народы- паразиты, которые нужно безжалостно уничтожать. Только уничтожать. И что даже самая малая капля крови этих паразитов способна полностью испортить человека. Это значит, что прав фон Попов и для всех нас нет выхода кроме безжалостной войны на уничтожение, при которой ужасы холокоста покажутся детской разминкой. Мы всегда говорили, что такие экстримисткие воззрения, и теория необходимости великой чистки, вызваны болью от той катастрофы, которую пережил его несчастный народ. Но крах нашего проекта, когда мы хотели показать, что правильное воспитание способно из любого сделать достойного и трудолюбивого члена общества, похоже, не оставляет нам другого выхода. Подумайте ещё раз, можно ли что-нибудь придумать в этой ситуации?

Наступило молчание. Члены комиссии сидели печальные, подавленные. Похоже, судьба коммунаров, а вместе с ним и Рыжего Толика была предрешена. Но они как будто чего-то ждали, словно не все формальности были выполнены и потому они не торопились выносить свой вердикт.

— Неужели выдадут кровожадному фон Попову? — страх заполнил Толика. — И опять по всей Русской Республике прокатятся кровавые карнавалы, когда каждый день будут гнать по улицам, под улюлюканье пьяной толпы, наряженных в гигантские дурацкие колпаки, облитых смолой и обвалянных в колючей соломе голых демократов, чтобы каждый день часть из них сжигать на площадях. И вокруг костров ликующее быдло будет водить хороводы, танцевать, устраивать потешные бои, баянисты будут радостно наяривать весёлые мелодии, и пока не сожгут всех из новой партии либералов, по всей стране будут греметь эти весёлые народные гулянья.

Толик затравленно огляделся, пытаясь хоть что-то прочитать на непроницаемых лицах членов комиссии. Его взгляд наткнулся Пал Палыча. Пал Палыч был весел и беспечен. За свою судьбу он теперь не волновался. Он игриво помахивал нагайкой, и удовлетворённо, с лёгким недоумением, и, даже, как бы, с ощущением своего превосходства, созерцал тяжкие раздумья членов комиссии. Всем своим видом как бы говоря:

— Да что мучаетесь, дурилки? К фон Попову их, к фон Попову. Вот там радости то будет! Целый месяц, наверное, пьянки и гуляния продлятся. Чего по этому дерьму сокрушаться то? Идеология, твою мать. Ну, право блаженные. Проще быть надо, проще. Перевоспитание, панимаешь! Прав фон Попов, этот контингент только костры перевоспитают.

— Ему то хорошо. Сволочь! Тренером где-нибудь в Шао Лине пристроится. Вон как китаёзы впечатлились его палаческим искусством. Великий мастер, великий учитель, тьфу! Мразь, быдло, жлоб! Везде пролезет. Везде при должности. Мне на костёр, а он опять при деле. Мне к фон Попову на растерзание, а он в Шао Линь инструктором! — Толика начала охватывать истерия. — И этот фон Попов, такая мразь, такая мразь. И какие только отбросы не поднимаются на вершину власти благодаря игре слепого случая. Плебей! Быдло! А туда же, как у власти оказался, тут же сочинили родословную, что он де, дальний потомок каких-то остзейских баронов, и поэтому ему полагается приставка фон. И в руках этого явно сумасшедшего ничтожества оказалась Россия! За что ей многострадальной такая судьба! Почему ей вечно суждено быть в руках очевидных маразматиков! О, бедная страна, о, бедный народ! — вдруг неожиданно запереживал о нелёгкой судьбе давно им преданной родины и чуть полностью им же не уничтоженного народа Рыжий Толик.

Перспектива скорой встречи с брутальным правосудием Русской Республики так подействовала на Толика, что он невольно издал какие-то тяжкие стоны. Товарищ председатель прервал свою медитацию, и с удивлением посмотрел на него.

— Старший бригадир хочет высказать своё мнение? — вежливо поинтересовался он.

— Не отдавайте нас Русской Республике. Пожалуйста, не отдавайте! Нас же растерзают эти фашисты. Растерзают — всхлипнул Толик.

— А что же нам делать? — ответил председатель. — Отдав вас, мы сохраним лицо. Мы скажем, что просто не успели вас перевоспитать, так как были вынуждены уступить настойчивым требованиям фон Попова. В сложившейся ситуации я вижу только такой выход. Вы можете, что-либо предложить иное?

Предложить Толик ничего не мог, он лишь покраснел и засопел горько и мучительно.

И удивительно, вместе с ощущением полной тоски и безнадёжности, в Толике резко и беспричинно возникло чувство какого-то странного беспокойства, словно что-то должно было произойти, чего он никак не должен был упустить. Такого с ним раньше никогда не было. Это чувство явственно росло, порождая в нём неведомую ранее надежду и уверенность. Словно он стоял на пороге чего-то очень важного и страшного. Какого-то нового знания, или прозрения, после которого неизбежна встреча с неведомым.

Тут в красном уголке появилась Хамканада. Её галантно, но твёрдо, вёл под ручку молодой и чем-то сильно сконфуженный красный как ребёнок китайский солдат. Её одежда была чистой, только что отглаженной. Хамканада вела себя как-то дёргано, нервно. Какая то она была явно неудовлетворённая, недовольно косилась по сторонам, словно что-то ища взглядом, всё время как-то судорожно теребила свою юбку. Скоро ёрзающая бригадирша оказалась сидящей на одной лавке с Рыжим Толиком.

— Ну, вот теперь все члены собрания в наличие. Осталось выслушать мнение старшей бригадирши, и мы можем подвести итоги — удовлетворённо отметил председатель.

— Мы сделали наш выбор... наш выбор ... дисциплина и порядок ... больше такого не повторится ... потому что наш выбор ... мы сможем перевоспитаться ...только не отдавайте нас Русской Республике — старшая бригадирша вдруг зарыдала и бросилась к ногам председателя. — Не отдавайте нас этим фашистам. Не отвергайте нас! Ведь мы на всё, всё согласны! На все виды, на любые формы ... Делайте с нами всё что хотите. Мы многое умеем. Многие из нас молоды и хороши собой. Только не отдавайте, а-а-а-а-а-а!

Покрасневшие члены комиссии сконфуженно отодвинулись от неё, два китайских солдата схватили истеричку и с трудом, после нелёгкой борьбы, усадили на прежнее место. Воцарилось лёгкое замешательство. Хамканада продолжала голосить и биться в истерике, усилий двух солдат едва хватало, чтобы сдерживать её.

— Мы на всё готовы, а-а-а-а-а! Что хотите делайте, а-а-а-а! У нас опыт, а-а-а-а! Таких как мы ещё поискать надо, а-а-а-а! У нас такая большая практика, а-а-а-а! Все виды мы постигли, а-а-а-а! Мы всё умеем, а-а-а-а! Не отдавайте нас фашистам, а-а-а-а!

Толик уже не слушал этот бред. То, что он предчувствовал и страшился, уже пришло к нему. Резко и неожиданно его словно потряс удар мощного тока. Это был удар прозрения. И то, что ему открылось, потрясло его больше чем что-нибудь когда-нибудь в его непростой и бурной жизни. Он просто вспомнил. Ясно и чётко. Он вспомнил всё! Он вспомнил, что всё это уже с ним было. Было точно так же как и сейчас, всё до мельчайшей подробности.

И это было во сне.

И главное он знал, что надо делать. Знал чётко, до мельчайших подробностей, что же надо делать, чтобы злобный фон Попов так и остался с ничем в своей карликовой республике.

Толик попросил слово. Удивлённый его настойчивостью, председатель кивнул. Толик начал громко и агрессивно. И сразу он радостно отметил про себя: Драйв! Драйв пошёл! Есть драйв!

— Если вы отдадите нас фон Попову, то это станет для вас тяжелейшем идеологическим поражением! Вы не сохраните лицо. Так как после того как нас там растерзают, пропаганда запада сделает из нас героев, мучеников, святых. Сейчас это не возможно, так как только стоит заикнуться о нас в положительном смысле, вы сразу можете нас предъявить, и всем станет ясно насколько мы недостойны и преступны. Пока мы живы, мы ваш козырь в идеологической борьбе.

— Какой козырь? Итак, все знают, что вы сделали со своим народом. Была великая держава, великий народ, а теперь нет ни державы, ни народа. Неужели вы думаете, что это забудут, и вас можно будет когда-нибудь оправдать?

— Пока мы живы, это не забудут. Но стоит нас выдать фон Попову, как сразу всё внимание западной пропаганды будет сконцентрировано на нашёй мучительной смерти. Сначала они вызовут скупую слезу у обывателя кадрами нашёй чудовищной казни. Потом расскажут, какие мы были хорошие в детстве. А потом про нас создадут мифы, мифы какие мы были хорошие, прогрессивные, добрые. О том, что мы ни в чём не были виноваты. У нас просто ничего не получилось в результате чудовищного стечения обстоятельств. И как нас сожгли на кострах злобные и примитивные враги прогресса. Более того, даже если вы не выдадите нас фон Попову, со временем нас всё равно возьмёт в оборот вражеская пропаганда. Как только мы умрём, враги сочинят небылицы о том, как нас мучили, как мы страдали в неволе, как над нами издевались, заставляя выращивать рис в якутских болотах. А рис в Якутии не растёт! Враг, имея огромный, подавляющий идеологический аппарат, сможет в сотнях, тысячах голивудских блокбастерах извратить правду, и использовать нашу судьбу себе на пользу.

— Что же делать? Выход из этой дилеммы один, перевоспитать вас, чтобы все увидели вас раскалившихся и перевоспитанных. Но мы не можем это сделать. Следовательно, вы всё равно рано или поздно умрёте нераскаявшимися. Так какая разница, когда ваша смерть откроет путь к фальсификациям, сейчас или потом? Выдав вас Русской Республики, мы, хотя бы, обеспечим вам воздаяние по заслугам — возразил председатель.

— Фальсификации это иллюзии, театр, миф. Сейчас этому мифу мешает наш реальный образ. Так надо сделать его мифом. Довести до гротеска, до совершенства. Силой искусства так выпятить наше уродство, чтобы ни у кого не осталось сомнения в нашей порочности и неполноценности. Ведь реальность бессильна против мифа. Реальность смертна, миф переживает века. Реальность сразу умирает, как только мы воспримем её. Как только она наступит, так сразу безжалостное время уносит её в прошедшее, где её ждёт неизбежное забвение. И от неё остаётся лишь воспоминание. А что такое воспоминание? Это лишь, по сути, иллюзия. Субъективный образ, того чего уже нет. И этот образ гаснет и размывается в смутное пятно с каждым новым прошедшим мгновением. Да и есть ли вообще какая-то общая для всех реальность? Подумайте, и вы поймёте, что её просто нет. Для каждого она своя. Так как она разбита на миллиарды различных восприятий разных людей. Есть миллиарды реальностей. Некоторые похожи, некоторые нет. Но что позволяет нам говорить, что было именно это, а не иное? Что? Только то, что силой пропаганды людям навязывается общая иллюзия о прошлом. Миф о якобы общем их прошлом. И чем дальше несёт нас время, тем больше иллюзорным становиться память о реальном прошлом, и тем большую власть имеет миф над умами людей.

— Так что вы нам предлагаете — спросил недоумевающий председатель.

— Я предлагаю вам создать театр, иллюзию, которая будет зримо показывать наши пороки. Чтобы не дать врагу использовать нашу судьбу против вас, надо нас сделать актёрами в параде уродов. Надо чтобы сама наша судьба стала зрелищем нашего уродства и падения. Надо сделать так, чтобы мы сами и добровольно показали, до какой крайней степени деградации и уродства доводит либерализм и демократия. Надо чтобы образы распада, уродства и гнили зримо вошли в мир через мистерию, где мы будем актёрами.

— Вы и так показали всему миру крайнюю степень деградации и уродства.

— Да, но ведь всё это осталось в прошлом! Этого уже нет! А значит, забвение начинает шаг за шагом размывать память о нас. Наш образ тускнеет, отвращение к нам теряет свою остроту. Борьба идей это шоу бизнес. А главное правило шоу бизнеса — шоу не должно прекращаться. Show must go on! Мы должны творить и творить зло, мы должны демонстрировать своё уродство снова и снова, иначе нас забудут. Иначе память о нас вытеснят чем-то другим. А потом наши образы могут наполнить любым содержанием. И вместо подлецов и предателей перед вами, вдруг, окажутся святые великомученики. А вы тогда окажитесь не освободителями от зла, а палачами.

— Но мы не можем позволим вам снова творить зло.

— И не надо. Нам нужен только театр. Имитация. Мы должны просто показать, снова и снова, наше шоу — парад уродов. Парад вырожденцев, предателей, подлецов. Этого будет достаточно. Нет сильнее образа, раскрывающей сущность, чем карикатура. Мы станем карикатурами, пародиями, гротесками на самих себя. Мы сами сорвём с себя тонкие и эфемерные покровы, делающие нас похожих на людей, и явим миру нашу гнусную сущность. Поймите, любое реальное зло и уродство временно и относительно. Как временно и относительно всё существующее в реальности. Но превращённый силой искусства в миф, наш образ станет идеальным, абсолютным, вечным, не подверженным тлению и трансформации! Это будет невиданное зрелище!

Члены комиссии были потрясены. Они сидели, выпучив глаза, так что, казалось, у них изменился разрез глаз. Их кругленькие ротики были одинаково открыты в изумление. Лишь мудрый председатель, сокрушённо качая головой, продолжал задавать вопросы:

— И о чём будет это шоу?

— О нас. Мы просто явим себя такими, какие мы есть на самом деле. Такими, какими и хотим быть! Без грима, без гламура, с ободранной позолотой, без прикрас. У нас есть всё необходимое для постановки этого великолепного шоу. И, прежде всего, кадры, великолепные кадры! Певцы, которые не могут петь, дивы, которые просто воплощение уродства, юмористы, которые со смехом расковыряют все наши и свои болячки, а главное уроды, уроды, уроды. Ведь мы как будто сознательно собирали в своих рядах неполноценных и убогих. Мы сами пестовали в себе всё отрицательное и мерзкое. Дайте мне совсем немного времени, и я вам принесу великолепную партитуру.

— Но кто будет за всё это платить, опять трудовой народ?

— Я уверен наше шоу будет приносить прибыль. К нам поедут со всего мира. Мы станем новым явлением в мире театра. У нас всё есть для этого, и, главное, мы сами! У нас тут есть профессиональные шоумены, импресарио, режиссёры, у нас тут сидит семейка, сочинившая все государственные гимны за прошедший век. Такие кадры! Такие артисты! Мы будем популярны, безумно популярны!

— Но вы принесёте разврат в нашу страну. Вы уничтожите нашу мораль!

— Нет, нет и ещё раз нет! Поймите, вам навязывают идеальный образ западного мира. Где достойные правители, сытый народ, где происходят честные выборы, где верят в демократию, где свободная пресса. А мы покажем, на нашем примере, как это всё есть на самом деле! И они не посмеют отвергнуть нас. Это они, они создали нас. Они хотели нас. Они нас поддерживали, направляли, одобряли и закрывали глаза на всё, что мы творили. Хи-хи-хи...Мы их творение. Мы их плоть и кровь, их семя, они не смогут отказаться от нас. Мы их образ, как не открещивайся, всего лишь их образ, без тумана обмана и налёта штукатурки столетнего благородного грима. Да, мы уроды, на самом деле уроды, но это их отражение! Мы будем свидетельствовать, как всё извращено на самом деле! Что, демократия? Свободные выборы? А вот вам урод — председатель центроизберкома. Забота о народе? Ха-ха-ха! Да вот полюбуйтесь на этих жадных вороватых чудовищ — вот кто «заботится» о народном достоянии. Парламент? Вот шоу бездумных и подлых карликов. Эффективное государство? Чудовища — министры и чиновники, на выход! Свободная пресса — получите! И всё это не выдумки, всё это было, было на самом деле. И главное сделать так чтобы это вечно было сейчас! Все актёры из этого паноптикума — настоящие. Вон они, ждут вашего решения на плацу. Ещё совсем недавно они были либералы, демократы, журналисты, шоумены, чиновники, депутаты, министры ... А все пантомимы будут реальными историями из совсем недалёкого прошлого.

Толик говорил и говорил. Он не мог остановиться. Хотя уже понимал, что он уже добился своего. Комиссия была просто раздавлена его аргументами. По тому, с каким восхищёнием члены комиссии смотрели на него, совсем как недавно на Пал Палыча, Толик понимал, что победил. Параду уродов — быть!

 

Глава 23. Особая зона в Якутии

Весёлая, навязчивая, крикливая музыка сотрясала пространство между клетками и ярко раскрашенными балаганами. Толпы туристов, визжа и охая от восторга, бродили по нешироким проходам между павильонами.

— Посетите пицу Горбача! Я предал великий Советский Союз ради этой пицы! Это пица стоит всего величия и всех богатств огромной красной империи! Пица Горби — лучшая пица на свете! — кричал урод в высоком белом колпаке и клетчатом фартуке на голое тело, вяло прыгающий на светящейся разноцветными огнями круглом ларьке с вывеской «Горби — пица, каждому сгодится!».

Перед торгующим пицей ларьком стояла стайка тинэйджеров и с весёлым смехом обстреливала Горбача из пневматических ружей.

— Давай, давай! Точней, точней! Пусть рекламу отрабатывает. Ишь, обленился, еле задом двигает! Кто в задницу Горбачу попадёт, тот получит чупа-чупс! — кричал ещё один урод, в чьём павильончике, и выдавали эти пневматические ружья и пульки к ним.

«Атракцион — Разоблачение Горбача. Зюга и Ко» — было написано на его ларьке. Пульки и плевательные трубки шли хорошо. Желающих стрельнуть в Горбача было много. Сеть таких ларьков была по всему курорту. В них сидели зюгавцы, и подначивали туристов стрелять из неопасных пневматических ружей и плевательных трубок в кривляющихся по близости артистов. Только в других местах, естественно, надпись на ларьках разоблачала кого-то другого.

Но и «Горби — пица» пользовалась популярностью. Пицу выдавал ещё один урод.

— Я бывший член полютбиро, бывший посол в Канаде. Не жалейте чаевые для председателя комиссии по реабилитации жертв сталинизма. Пожалейте старого и больного академика — толстый, лысый, мерзкий старик выдавал ломтики дымящийся пицы из ларька, на котором дрыгался Горбач. Этот плаксивый и нудный урод, славился тем, что никогда не давал сдачи, а когда её требовали, долго и нудно начинал ныть о преступленьях сталинизма, противно хлюпая и пуская слюну.

Да и как ей не пользоваться популярностью, если продукция была отменной! Она была пятнадцати сортов, по количеству советских республик. Самая большая пица была — Россия. Она содержала красную и чёрную икру, ломтики севрюги и осетра, сочные куски мяса и морепродуктов. Её очертания, как и очертания, пиц других сортов, имели явное сходство с географическими. Кроме того места, где располагались столицы, были отмечены большими красными помидорами, томатами поменьше были отмечены и другие крупные города.

Следующими по размерам, в точным соответствие с географией, следовали пица Казахстан и Украина. Пица Казахстан была диетической с кумысной пропиткой, и напоминала больше лепёшку, пица Украина была пышной, с овощами, полной хрустящих, запечённых корочек свиного сала и кусочков свиной ветчины.

Пицы названные кавказкими республиками были сырными. Прибалтийские шпротными. Пица Молдавия была полна овощей, но имела очень маленький размер, даже уже не пица, а просто большой пирожок.

«Горби-пица» стал настоящим брендом. Ей торговали по всему миру. Это было предмет гордости менеджеров особой зоны в Якутии. Примером успешного бизнеса, достигшего гигантский оборотов и покорившего все континенты. Но центром откуда она пошла в свой триумфальный поход, был этот скромный павильон где работали самые главные её бренды Горбач и его соратник урод академик.

Понятно, что посмотреть на эту легенду, и купить дымящуюся горячую снедь, прямо из рук этих ходячих символов стремился каждый посетитель парка аттракционов.

Иногда даже приходили целые классы, и учителя наглядно растолковывали, визжащим от восторга, ученикам историю распада СССР, и тут же показывали указкой на прыгающего, уворачивающегося от плевков, Горбача, а в качестве учебных пособий используя куски свежеиспечённой «горби — пицы».

Этот аттракцион был очевидной удачей. Но, не только им мог гордится Рыжий Толик и его менеджеры. Находки и изюминки, делающие этот парк, в непригодной для жизни Якутии, лучшей зоной развлечения во всём мире, сыпались как из рога изобилия, на каждом углу расцветая совершенно гениальными представлениями.

Приближение одного из этих, ставших классикой жанра, и лёгших в копилку высших достижений мирового циркового искусства, шоу, Толик почувствовал, когда его словно обдуло бегущей волной эмоционального напряжения, захлестнувшего возбуждённую публику.

Послышался пьяный рык. Всё внимание мгновенно переключилось на него. Танька и Наинка в ярких открытых сарафанах вели на цепях обильно обросшего шерстью ЕБНа (ему кололи специальные гормональные препараты, чтобы поддерживать этот сценический облик), за ними шёл, развязано играя на гармошке и поя похабные частушки, хахаль Таньки Валька.

ЕБН корчил страшные рожи, морщил заросший подшёрстком лоб, тряс путанными космами, выпучивал свои налитые кровью сумасшедшие и злобные зрачки, и дико выл:

— Трубы горят! Хочу, хочу! Хочу-у-у-у-у! Шта, не ува-ажа-а-аете перваго прези-и-идента, па-а-анима-а-ешь! Опохмела-а-а-а-а!

Он метался, рвался, ревел как раненая белуга. Ведущих его на цепях, Таньку и Наинку мотало, трясло, бросало из стороны в сторону. Казалось ещё чуть-чуть, и они не удержат эту бешеную тварь, и жуткий монстр, со всей своей животной силой, понесёт, волоча слабых баб за собой, вытаптывая и снося всё на своём пути.

Публика визжала от восторга, жалась к стенам павильонов, инстинктивно сторонясь от безумного мохнатого чудища. Наконец появился хитрый мужичёнка, с профессиональным прищуром, и заголосил:

— Я Коржак, если хотите, враз это зверьё угомоню. Хотите?

— Хотим! Хотим! — завизжала публика, предчувствуя начало одного из самых популярных представлений.

Коржак достал из широких шароваров огромную бутылку. Лихо зубами сковырнул пробку, и, крякнув для храбрости, отхлебнул.

— Класс! Водка «Коржаковка». Рекомендую! Пятый павильон розничная и оптовая торговля — доложил он и затянул — От рассвета да заката, хочет Борька водку пить. От рассвета до заката будем Борьку мы поить. От рассвета до заката будем горькую мы пить!

Опа-опа, Борька Ёлкин жопа, будем горькую мы пить!

И смело пошёл к притихшему, старательно принюхивающемуся и сладостно зачмокавшему чудовищу. Скоро бутылка оказалось в огромной пасте мохнатого ЕБНа. Борька быстро, одним залпом высосал её содержимое, и сразу повеселел. Тут же Коржак дал подобревшему ЕБНу две ложки, достал висевшую у него за спиной балалайку, тронул струны, и бодро заиграл что-то примитивно — ритмическое. Укрощённый Борька, сначала как бы нехотя, но, постепенно всё больше и больше расходясь, затанцевал, отбивая такт ложками, глупо лыбясь и громко гыгыкая. Коржак бойко пошёл вприсядку, наяривая на балалайке. Валька с гармошкой, старался не отстать от солистов. Наинка, натужено кряхтя, жалобно сопя, и еле двигая подагрическими конечностями, пошла отплясывать русскую, размахивая синим платочком. Публика радостно хлопала в такт. Слегка краснеющая Танька, тем временем, деловито собирала, задрав подол, под которым, естественно, ничего не было, обильные подаяния.

— Да, этот номер явно хит. Сколько идёт, а вот всё интерес вызывает! — отметил Толик, который был теперь главным менеджером развлекательно — пропагандистского курорта «Парад уродов», расположенного решением ЦК КПК в особой зоне Якутии.

Но задерживаться было некогда, и он деловито отправился дальше осматривать своё хозяйство.

Дальше была целая улица красных фонарей. Призывно светились многочисленные павильоны, предлагающие самые изысканные и экзотические удовольствия. «Грёзы самураев», «Бешенные лошади демократии», «Мельница порока», «Суфражистки — журналистки» и другие кабаре и салоны. Эти многочисленные заведения снискали мировую славу, оставив далеко в тени скучные и старомодные парижские и амстердамские аналоги. Был у этого квартала и свой фирменный знак и талисман. Прямо у входа в него в брызгах разноцветных фейверков на «пропеллере» сладострастно охала Муцуомовна, цветясь огромным веером разноцветных перьев на голове.

Туда Толик не пошёл. Там и так было всё на мази. Толик направился к жиросаду. Проведать своих друзей. Там внимание публики было приковано к двум особенно толстым экземплярам: Гавнодару и Новодворкиной. Их там так раскормили, что они уже напоминали двух невообразимо гигантских, бесформенных моллюсков, по причине своего аномального размера, не могущих найти раковину. Ничего человеческого в них уже не осталось. Все черты потонули в море жира.

Публика развлекалась тем, что за определённую плату, с силой тыкала в эту склизкую массу острыми баграми. Багры, как и респираторы (от слизняков сильно воняло), естественно, сдавало в аренду одно из заведений прокатной сети «Зюга и Ко». Зюгавцы же и подбадривали зрителей, советуя ткнуть посильнее. Тогда жир лениво и недовольно колтыхался. Говорили, что иногда в результате таких действий можно было заставить эту слизь так дёрнуться, что от куда-то из склизких складок мог выкатиться глаз. Собственно увидеть взгляд этих чудовищ, и убедиться, что ЭТО было когда-то людьми, и являлось задачей туристов.

— Ну, что, пожалуй, на сегодня хватит. Гляну на бои и отдыхать. Всё равно всё не проинспектируешь — устало подумал Толик, и заглянул в павильон «Политические бои».

Там Жирик очередной раз мутузил какую-то бабу. Похоже Склизку. Но Склизка была тоже опытным бойцом, и ловко, с диким визгом уворачивалась, бешено кусаясь и царапаясь при первой же возможности. Но всё же Жирик победил. Ему таки удалось схватить Склизку за волосы, и исход поединка был предрешён.

Пока плачущую и извращённым образом изнасилованную Склизку уносили на носилках, Жирик, победно запрыгал на своих тонких мохнатых кривеньких лапках, дико вопя и обильно разбрасывая хлопья выступившей на его искусанных губах обильной пены:

— Ну, кто на меня? Я всех сильней! Нет мне равных! Да я боец, мачо, плейбой хоть куда, и на ринге и в постели. Да, я имел в жизни сто, двести, триста тысяч оргазмов, каждый день по десять оргазмов! По двадцать оргазмов, тридцать оргазмов! Я могу миллион оргазмов!

И действительно, глядя на его закалённое, всё в шрамах обнажённое, пузатое и мохнатое тело, невольно закрадывалась мысль, что он могёт, могёт, в случае чего, ещё покажет. Такое покажет, такое, любого ... И слона этот мелкиё хищник ...

Следующим на ринг выгнали, не без усилий, активно сопротивляющегося Борьку Подлецова. Жирик радостно взвыл и бросился на новую жертву.

— А, Ефимыч! Давно таких гладеньких красивых мальчиков я не пробовал! Давай сюда дурилка, всё равно моим будешь! Отдайся лучше добровольно — сладострастно, не в силах унять дрожь, охватившего его возбуждения, прохрипел необузданный Жирик.

Трусливый Борька с диким, поросячьим визгом помчался прочь от страшного и ненасытного насильника. Несколько кругов он ловко увёртывался от распалённого изверга. Но, не смотря на то, что Жирик был утомлён и вымотан многочисленными предыдущими поединками, не смотря на то, что Борька был моложе, и в лучшей форме, стареющий ветеран ринга, всё ж таки, достиг красавца. Дальше Толик смотреть не стал. Раздосадованный он покинул заведение, дикий, нечеловеческий визг, безумные овации восторженной толпы, и заглушающие всё зверское утробное рычание, и так достаточно красноречиво говорили, что же там происходило.

— Надо будет для Бориса что-нибудь другое придумать. А то весь гламур потеряет. Этот сумасшедший Жирик, того гляди, ему ухо, или ещё что откусит. Животное ведь! Кому Ефимыч потом будет нужен с одним глазом, или без ноги? Пропадёт артист. Надо вместо него Кохера поставить, тот покрепче то будет — решил он, зевнул и направился в свои апартаменты.

В отеле было тихо. Как никак пять звёзд. Всё неистовство и безумие осталось позади. Единственно что раздражало, напоминая о диком сумасшествие кипящим за тихими стенами, были развешенные по холлам «шедевры» из «галереи Гноймана», ещё одного аттракциона парка «Парад уродов».

— И неужели кто-то может что-нибудь купить из этого «искусства»? — поёжился Толик, глядя на очередной «шедевр».

Вопрос был риторическим. Как главный менеджер Толик знал, покупают, ещё как покупают, так как была эта агрессивная и бездарная мазня совершенно адекватной всему тому кошмару что творилось в этом сумасшедшем парке. Толик еле дошёл до своей постели. Раздеться сил уже не было.

Толик так устал за этот безумный день, что перед глазами, всё мелькали, мелькали бесконечные рожи его подопечных. Стоило только закрыть глаза, как сразу появлялись их мерзкие хари. Так и плыли перед ним все эти бесчисленные карикатурные рыла, глядя на него своими выпученными глазами, скаля перекошенные рты в вымученных улыбках, кривляясь, гримасничая, передразнивая. Уроды, уроды, всё новые и новые уроды шли и шли перед ним своим бесконечным парадом. Трудно было понять, откуда могли взяться эти инфернальные, совершенно неземные экземпляры, настолько их исказили деградация и уродство. Некоторые из них походили на ящериц, другие на варанов, иногда встречались экземпляры похожие на каких-то раздувшихся покрытых струпьями и глубокими язвами змей, в некоторых можно было рассмотреть искажённые уродством черты млекопитающих и, даже, иногда отдалённо что-то человеческое. Некоторые монстры были совсем маленькие, другие заполняли собой всё пространство пожелтевших от времени склянок, и их мерзкие отростки, хвосты, щупальцы, морды были буквально впечатаны в толстое стекло этих старинных колб.

— Ну, вот мы с вами снова в контакте. Видите, всё получилось — среди харь бесчисленных уродов Толик разглядел склонённого над ним Алхимика.

Только сейчас Толик понял, что он очнулся в кабинете уродов.

— Сколько я спал — только и спросил он.

— Сон не имеет времени — как всегда загадками отозвался Алхимик. — Кто знает, может, вы ещё спите?

И тут Толик понял, что было необычного и чудесного в этом его пробуждение. Он не умер в предыдущем сне. Он просто заснул, и во сне проснулся, там, где заснул.

— Вы мне снитесь? Или я проснулся, и мне снился «парад уродов»? Но если я проснулся, то почему я не умер? Ведь вы же говорили, что я буду просыпаться через смерть? Что всё это значит? Это, это получилось? Я больше не буду умирать? — залепетал он.

— Хороший вопрос. Но боюсь, один раз вам ещё придётся умереть — засмеялся Алхимик, вложив в слово «умерить» столько же сарказма, сколько он обычно вкладывал в слово «реальность». — Чтобы уже проснуться окончательно. Вы замкнули свой сон, но ещё осталось забрать у вас Сукуба. Но для этого я должен вас пригласить в зал кукол. Пойдёмте — Алхимик помог Толику встать.

 

Глава 24. Зал Кукол

Толик шёл за Алхимиком по какому-то тёмному коридору. Единственным освещением, как всегда, была горящая в руках Алхимика свеча. В её тусклом свете был виден небольшой участок пола и стены справа, слева свет куда-то пропадал, падая в какую-то непроглядную тьму. Похоже, слева ничего не было, вернее, чувствовалось, что там было подавляющее своим размером огромное тёмное пространство. Неожиданно показался первый экспонат из этого зала. Свет свечи выхватил из тьмы высокое кресло, на котором сидел неподвижный человек в истлевшей одежде весь увешенный какими-то массивными древними не то регалиями, не то оберегами. В его застывших, руках, залитых толстым слоем воска и парафина, стояла свеча, рядом с которой сидела деревянная кукла. Алхимик зажёг свечу, и как только пламя вспыхнуло на ней, кукла дёрнулась и спрыгнула на пол.

Толик вздрогнул, его всего обуял непонятно откуда взявшийся страх. Беспричинный, безумный, иррациональный, всё парализующий страх, такой же, как когда-то давно в его первую ночь в кабинете уродов.

Алхимик, у ног которого тёрлась, причудливо изгибаясь, состоящая из деревянных колец ожившая марионетка, обернулся, и, с какой-то отстранённой улыбкой, сказал:

— Ну вот, мы и пробудили первого Сукуба. Чтобы материализовать вашего, надо пробудить их всех. Не бойтесь, они смирные.

— Нет, нет, я дальше не пойду. Я не хочу. Всё что хотите, со мной делайте, но я дальше не пойду — вдруг, неожиданно для себя, зарыдал потрясённый Толик.

Алхимик достал мешочек с каким-то порошком. Насыпал себе на ладонь его щепотку, и сдул его в сторону Толика так, чтобы он пролетел через пламя свечи. Пылинки, запалясь, ярко вспыхнули маленьким разноцветным фейверком. И в то же мгновение к Толику вернулось самообладание.

Толик почувствовал какое-то отупение, словно он перестал воспринимать мир за приделами круга света от свечи в руках Алхимика. И в то же время, весь его прежний страх трансформировался в боязнь оказаться вне света этой тусклой свечи. И он покорно пошёл за этим светом вслед за Алхимиком. Ему открывались всё новые и новые сидящие на креслах куклы. Всё новые и новые свечи вспыхивали в их неподвижных руках, и всё новые и новые, гремящие своими деревянными кольцами, Сукубы судорожно дёргались, оживали и спрыгивали с их колен, присоединясь к процессии.

Куклы были в старомодных, ветхих и выцветших от времени, когда-то богатых, одеждах, в изъеденных молью париках, на них были пёстрые ленты полные старинных орденов и драгоценностей, все они были усыпанных дорогими каменьями. Но все их богатые украшения, ордена, знаки отличия и символы высокого общественного положения здесь не сверкали огнями роскоши и тщеславия, они померкли, поблекли, присыпанные толстой слоем многовековой пыли и опутанные паутиной. Лишь лица и держащие свечи залитые воском безвольные руки этих кукол были свежими и словно живыми. Как будто время было не властно над материалом и красками, из которых были они слеплены.

И всех этих уникальных и неповторимых кукол из самых разных эпох, облачённых в померкший шёлк, золотую парчу и редкостные регалии, объединяло только одно — гримаса ужаса, боли и безнадёжного отчаяния зримо застывшая на их искажённых и измученных лицах. Их слепые выпученные, рвущиеся из орбит остекленевшие глаза, были полны невероятной и одинаковой для всех невыносимой тоски, с которой они, казалось, смотрели на посетителей. Словно процесс их изготовления сопровождался такими невероятными мучениями, что даже, казалось, что они имели не столько физическую природу, так как было невозможно представить, что нечто физическое способно вынести, и тем более породить, такую боль, какая зримо читалась при взглядах на них. Источником этой боли было что-то лежавшее за материальной гранью этого мира, что-то потустороннее, метафизическое. Ослепительное, жгущее и безжалостное, что не дано вынести никому облаченному в плоть.

Даже совершенно глухой и равнодушный к страданиям других, и вообще не ничего не воспринимающий что бы выходило за рамки его эгоистических интересов, Рыжий Толик, почти физически ощущал исходящее от этих кукол страдание. Казалось, что ряды этих бесконечных сидящих в кресле истуканов были полны невероятной боли, и быть может, именно эта невыносимая, нескончаемая боль и парализовала, переродила их плоть, превратив, в эти мёртвые, вечные и страшные в своей безнадёжности экспонаты из «зала кукол».

Толик зачарованно смотрел и смотрел на всё новые и новые лица, постепенно выплывающие из тьмы, не в силах оторваться от них, словно пытался прочитать и узнать в их остекленевших глазах что-то для себя очень важное. Словно чувствовал, что куклы хотят ему что-то сказать, что их застывшие в безумном страдание гримасы скрывают какую-то страшную тайну, о которой они, словно, хотели его предупредить и предостеречь.

Неожиданно он заметил, что появились какие-то огоньки слева от него. Он бросил мимолётный взгляд, и ему открылось, что за ним горит огнями свечей огненная спираль, уходящая вверх и суживающая к низу, обрывающаяся на том месте, где Алхимик зажигал новую свечу. Он словно вышел из какого-то оцепенения. Ему стало ясно, что они спускаются в какой-то гигантский провал, по спиралеобразному серпантину. Потрясённый своим неожиданным открытием он огляделся. В отблесках разгоревшегося свечения, было видно, как за ними словно ползёт огромная широкая колышущая неровная змея. Такое огромное количество шатающихся и вихляющих Сукубов уже следовало за ними, словно стонущих протяжным скрипом своих трущихся деревянных колец.

— Да сколько же мы уже идём? — удивился Толик, поняв, что зрелище лиц всё новых и новых кукол так его захватило, что он потерял счёт времени.

— Уже скоро — отозвался, словно прочитав его мысли, Алхимик.

И, действительно, одежда на куклах постепенно приобретала современные черты. Да и слой пыли и паутины был на них уже не такой густой. Пошли фраки и бальные платья начала века. Некоторых кукол Толик стал даже узнавать. Скоро пошли почти полностью знакомые исторические деятели. Функционеры ВКП(б), красные маршалы, чекисты. Потом настала очередь деятелей эпохи волюнтаризма и застоя, за ними были ряды и вовсе знакомых ему персонажей. Эти куклы были удивительно точными копиями. Он в этом убедился, рассматривая своих соратников: Алика Кохера, Борьку Подлецова, Егора Гавнодара, Хамканаду и других. Особенно замечательно получилась Лера. Очень живописно смотрелся ЕБН со всем своим семейством. Толик даже повеселел, особенно ему было приятно, когда попадался тот или иной его недруг. И вдруг он встретил куклу Пал Палыча.

Что-то ёкнуло у него в груди. Предательский мороз пополз по спине. От, едва наладившегося, хорошего настроения сразу не осталось и следа. Толик зябко поёжился. Он понял, что встреча с этим, измучившим его типом, ничем хорошим ему не грозит. Где он, там у него начинаются неприятности, и, как правило, крупные. Толик огляделся. Он стоял на дне огромного колодца, огненной спиралью горящих свечей расширяющейся и теряющейся где-то в тёмной выси. И он был на самом низу. Он был на дне. Дальше был лишь только стол и два кресла.

Алхимик неторопливо поставил свечу на стол и сел в одно из кресел. Он ничего не говорил, лишь молча и торжественно смотрел на Толика. В неровном свете свечи на столе были видны: банка Инкуба и кукла пока ещё не ожившего Сукуба с рыжей паклей на голове.

Толик никак не решался сделать последние шаги и сесть за стол. Он мялся, переступал с ноги на ногу, его бил всё нарастающий озноб, он сопел, не в силах пересечь какую-то невидимую черту, проходящую рядом с куклой Пал Палыча. Страх нарастал. Вдруг, ему стало казаться, что пройти за Пал Палыча просто не возможно. Что для этого не хватит никаких человеческих сил. Что ничто в мире не сможет его заставить сделать этот шаг.

Толик, было даже, попытался попятиться, но тут под ногами раздался громкий треск. Он опустил взгляд и увидел плотные ряды недовольных Сукубов, враз завибрировавших всеми своими деревяшками. Сукубы, угрожающе стуча, надвигались на него всё ближе и ближе. Толик, отступая от них, вплотную прижался к кукле. В какой-то момент он потерял равновесие и чтобы не упасть ухватился за неё. Кукла оказалось мягкой и тёплой, словно, он прикоснулся к живой человеческой плоти. Он с удивлением притронулся к лицу. Это определённо была кожа! Человеческая кожа! Под его пальцами оказалась мягкая и упругая, живая плоть. Удивление было настолько сильным, что он, казалось, забыл о страхе. Он коснулся блеклых волосков на голове Пал Палыча и его взору предстал забитый в его макушку по самую шляпку какой-то не то костыль, не то гвоздь. Был ясно виден кружок металла диаметром около сантиметра. Вокруг него набухли несколько капелек свежей крови. Толик дотронулся до них. Кровь была свежей и тёплой. Он стёр одну из капелек, тут же набухла новая.

Потрясённый Толик обернулся к Алхимику, и протянул в его направление испачканный кровью палец:

— Он ещё кровоточит. Он ещё тёплый. Он ещё жив?

— Он и не умирал. Он только спит. Не заставляйте волноваться Сукубов. Садитесь — Алхимик кивнул на кресло, — я вам всё объясню.

Странно, это было совершенно не логично, но, убедившись, что Пал Палыч живой и тёплый, и что он лишь отправлен Алхимиком в какой-то глубокий транс, Толик мгновенно успокоился и сел за стол. Правда, всего его охватывало какое-то странное, и необычное для него, возбуждение, иногда переходящее в короткие приступы дрожи.

— А что у него в голову забито? Какая странная техника. Это не опасно?

— Конечно, нет. Чуть позже я вам всё покажу.

— А все другие тоже живые? Они тоже не куклы? Они спят?

— Да, они спят.

— Значит это всего лишь сон — с облегчением вздохнул Толик.

— Конечно это только сон, как и всё только сон. И вы скоро разделите этот сон, и эта иллюзия скоро станет для вас вечной.

— Как, почему?

— Ну, вы ведь сами хотели. Не вас ли измучили кошмары? Не вам ли надоело умирать и умирать при каждом пробуждении? Вот мы и подошли вплотную к тому, чтобы вы заснули и видели всегда один и тот же вечный сон.

— Какой? — чувствуя, как его снова охватывает страх и тревога, прохрипел Толик.

— Оглянитесь вокруг. Разве этот храм не прекрасен? И с каждым новым адептом он становится больше и ярче. Разве это не чудесное место, где вы, наконец, успокоитесь, убережетесь от страха и страданий, и, наконец, смерти. Разве можно найти лучшего места, где вы будите вечно находится в покое.

— Где здесь? Здесь быть вечно. Кем? — тут страшная догадка пронзила Толика. — Быть одним из них?

— Да, вы займёте свое место в этом бесконечном ряду вырванных мною из хаоса взрыва. Нашедших покой и стабильность. Вечный покой и вечную стабильность. Больше взрыв и хаос не будут властны над вами. Больше боль и страдание не потревожат вас, как и их.

— Но вы ведь обещали счастливые сны. Постоянно повторяющиеся счастливые сны. Где же они?

— А чем этот сон вам не по нраву? Вы будите сидеть, перед вами будет величественный главный зал нашего храма. Каждый раз, когда в ваших руках будет зажигаться свеча, ваше сознание будет пробуждаться, и вы будите свидетелем ещё одного торжества нашего ордена. Вы будите приветствовать ещё одного адепта присоединившегося к нам, ещё одного сильного Мира сего разделившего ваш выбор. Да и Сукуб будет сидеть на ваших коленях как вечный страж. Покой. Вечность. Порядок. Слава. Приятное общество великих людей. Что вам ещё надо?

— А можно что-нибудь другое?

— Ну, это же не серьёзно. Вы уже выбрали судьбу. Тело для вашего Сукуба готово — Алхимик кивнул на деревянную куклу. — Не сомневайтесь, успех обеспечен. Зара! — требовательно позвал он.

Что-то задрожало неясными бликами в тёмном углу, и неожиданно там появилось зеркало, а перед ним Зара. Наверное, зеркало было повёрнуто задней непрозрачной частью, и потому Толик не заметил его в темноте. Зара, по всей видимости, стояла за ним, ожидая призыва.

 

Глава 25. Обретение судьбы

— Зачем все эти театральные эффекты — просипел Толик, чувствуя как бешено начинает, колотиться его сердце.

— Ошибаетесь, это не театр. Это судьба. Это, наверное, будет самой удивительной материализацией Сукуба, которое мне предстоит сделать. Вы действительно необыкновенный экземпляр. Обычно в этот зал входят из зала зеркал. Оттуда сейчас и появилась Зара. Вы же вошли с другого конца. Наверное, это знак, знак того, что все элементы собраны, и после извлечения вашего Сукуба я смогу закончить Деланье в Чёрном.

— Но что будет со мной?

— Вы останетесь здесь. Ваше место рядом с Пал Палычем.

— Но я не хочу!

— Мало ли что вы не хотите. Так нужно. Зара, начинай.

— Но вы обманули меня! Если бы я знал, что обретение судьбы и вечное повторение вещей будет выглядеть, так как сейчас, я бы никогда не согласился на эту аферу.

— Вечное возвращение вещей, обретение судьбы — это путь философов, мудрецов, созерцателей. Когда человек годами самоанализа, пристальным взглядом внутрь себя, самосозерцанием и отречением от соблазнов, суеты и пороков прозревает сущность мира и законы кармы, только тогда он обретает судьбу и заслуживает вечное возвращение. Когда путь самосовершенствования позволяет ему на миг прикоснуться к высшему существу, и тогда, он словно далёкой звездой зажигает над миром, свет, которой льёт смертным надежду и указует им путь, только тогда он обретает власть над судьбой. Понятно, что этот путь не для вас. Ваш путь — парад уродов. Ваше место в этом ряду истуканов. Быть терафимом. Свидетельством моей мощи и торжества моей магии. Вот ваша судьба. Она теперь принадлежит не вам, а мне. Я обретаю её.

— Но вы же мне обещали!

— Я обманул вас. Это лож во спасение, во имя великого дела, бесконечно большего вас. Я занят очень серьёзной борьбой, мне позволено немного слукавить, чтобы получить необходимое для Храма.

— Меня?

— Вас.

— Я не ваша собственность.

— Ошибаетесь. Уже давно моя. Вы давно уже служите мне. Зара, стержень — промолвил Алхимик, насмешливо глядя на потеющего Толика.

В руках у Зары блеснула холодным отблеском металла какая-то острая и тонкая спица.

— Ага, вот что было воткнуто в затылок Пал Палычу — сообразил Толик. — Да они маньяки и убийцы. Куда же я попал! Всё пора действовать. Это последний шанс!

Он выхватил маленький двуствольный пистолет, который он предусмотрительно стал брать с собой на все сеансы в этом «храме», и направил его на Алхимика.

— Не двигаться! Тут всего две пули, но с такого расстояния я не промахнусь. Не подходите ко мне! Я не позволю вогнать мне в голову эту вашу штуку.

— Эту что ль? — Алхимик, с саркастической улыбкой, кивнул на стержень в руках Зары. — Помилуйте, это не для вас. Это для куклы. Зара, покажи.

Зара воткнула стержень в голову Сукуба и с силой стала вгонять его дальше и дальше. Было видно, как напряглись жилы на её морщинистом пергаментном лбе, как затряслись от напряжения её худосочные руки, как она закусила свои бескровные губы. По-видимому, нельзя было даже на мгновение остановиться, пока стержень не был полностью вогнан в марионетку.

Как только стержень коснулся деревяшки, Толика, словно, потряс удар мощнейшего тока, и его полностью парализовало. По мере того как стержень входил в Сукуба, немыслимая боль охватывала его члены. Это была невиданная боль. Всё пылало в нём, каждая клетка. Когда стержень полностью вошёл в деревянную куклу, его полностью заполнила боль. Но способность видеть, мыслить и говорить ещё у него осталась. Сквозь марево сжигающего страдания он видел, как Сукуб задрыгал конечностями, как он начал бить ими, и жалобно скрипеть, стонать всеми своими ожившими деревянными кольцами. Но как он не стучал конечностями, как не дёргался, как не кряхтел, он не мог подняться. Сукуб безвольно лежал. Тело его, в которое было вставлен стержень, оставалось неподвижным и словно прибитым к столу. Как будто стержень имел чудовищный, непреодолимый вес. Толику почему-то стало ясно, что ему больно, безумно больно. Так же больно, как и ему самому. Что теперь у них одна боль на двоих.

— Отпустите меня. Я заплачу. Я всё отдам. Не хватит моих капиталов, помогут мои партнёры. Можно получить огромные деньги. Не теряйте этого шанса. Подумайте. Избавьте от страданий. Умоляю!

— Как вы все неоригинальны. Предлагать золото Алхимику, познавшему секрет философского камня, согласитесь, странно. На моей памяти всего лишь один человек оказался достаточно умён и проницателен, чтобы предложить пустой кошелёк. Тогда, единственный раз за все годы практики я был тронут. Иногда, один красивый жест стоит целой судьбы. Но это было давно. Люди мельчают. Деградация. Что поделать.

— Если вы алхимик, то вы должны добывать золото. Но зачем вам делать его, если я и так вам его дам. Я отдам всё, что у меня есть. Много золота, много. Зачем вам стараться, если можно получить и так?

— Мы говорим о разном золоте. То золото, которое я стремлюсь получить, это не жалкая мера обмена, как у вас. То золото, которое, я ищу, порождает все ценности в мире. Не покупает, а порождаёт. Чувствуете разницу? Она существенна. Ваше золото и алхимическое совершенно разные вещи.

Видите, есть два пути добыть алхимическое золото. Первый, сжечь огнём и страданием всё, что не является им. Это путь взрыва. Он подразумевает, что есть в этом нечто цельное и твёрдое, то, что не возможно разложить, то, что остаётся всегда самим собой, и не подвержено тлену и гниению. Именно в поиске этого, взрыв всё дальше и дальше гонит свой жар и энергию, подвергая всё испытанием своего огня. Его золото, это частица его же огня. Он жаждет встречи снова и снова с его же искрами, что ещё не погасли. Он жаждет их собрать воедино. Это путь взрыва, путь огня. Путь боли, страдания и самопожертвования. Ибо нет, для вставшего на этом путь, иного выхода как испытать себя огнём самосожжения в безнадёжном штурме небес.

Мой путь другой. Мы верим в другую идею. Так всё смешать и сгноить, что драгоценным может быть объявлено всё что угодно. Так как не будет ничего кроме одинакового гноя, из которого можно будет слепить любого кумира. Когда всё разложено и перемешано, когда не остаётся ничего твёрдого и изначально истинного, когда всё погаснет, то всё станет относительным, эфемерным, и вот тогда то истиной и красотой можно будет провозгласить всё, что нам будет угодно. Любая химера может стать высшей ценностью.

Это мой путь, путь Алхимика. Наш спор о самой сути того, что есть ценность в этом мире. Так вот, чтобы разложить и сгноить всё до нужной стадии, мне нужна соль, соль разложения. Элементы, которые сгнили до основания, которые являются символом порока и предательства, и, которые, несут идею разложения в себе. То, что стало самим воплощённым разложением. Таким как вы. Один из них вы. Обретая вас, я утверждаюсь в своей силе, мощи своего Храма, и правильности пути по которому иду. Вы для меня только инструмент, материал, орудие.

— Но боль? Такая боль! Чем же ваш метод лучше практики взрыва, если такая боль? Умоляю, зачем вам так мучать меня? Избавьте меня от этого Ада — сипел Толик, словно плывя в раскалённом мареве пылающего страдания.

— Но от боли мы вас, конечно, избавим. У меня нет стремления, наказать вас. Наш Храм не Ад. Огонь Ада не для вас. Вы избежали Ада. Наоборот, я дарю вам вечность и почётное место в нашем пантеоне. Боль пройдёт, как только из вас выйдет Сукуб. Смотрите в зеркало, это нужно видеть. Вам суждено стать свидетелем торжества моего мастерства — Алхимик встал из-за стола.

Толик, наверное, даже если и захотел не смог бы не смотреть в зеркало, стоящее теперь прямо перед ним за столом. Это было единственное, что ему ещё осталось. Он не мог двигаться, он не мог закрыть свои, казалось вылезающие из орбит, глаза, он не понимал, как он дышит, и дышит ли он уже вообще. Сгорая, он мог только смотреть и смотреть в это огромное зеркал, беспощадно отражающее его унижение, и шептать и шептать, едва шевеля непослушным языком и бесчувственными губами, словно скованными анестезией, мольбу о снисхождение.

Алхимик встал за его спиной, и он отчётливо увидел, как в его руках сверкнул длинный и узкий клинок. Маг тщательно примерился, направив лезвие прямо в его макушку, и с усилием вонзил его в Толика. Зара со всем вниманием смотрела на своего хозяина, и как только лезвие вошло в рыжую шевелюру, она стала медленно вытягивать стержень из Сукуба.

В торжественном молчание Алхимик вгонял лезвие всё глубже и глубже в толикову плоть, а Зара втягивала стержень из деревяшек Сукуба.

И всё это Толик видел отражённым в огромном старом слегка потускневшим зеркале. Но странно, по мере того как лезвия клинка входило глубже и глубже, боль покидала его измученное тело. По тому, как переставали пылать те или иные его органы он чувствовал куда, до какого уровня, дошло остриё. Метал клинка, вонзаясь в плоть, нёс ему избавление от невыносимых страданий, словно холод метала гасил сжигающий его огонь. Боль уходила, но вместе с приходящем на её место бесчувствием, его заполняло отчаянье и тоска. Вместе с болью, он понимал, он терял последнее, что связывало его с жизнью, и с чем-то ещё, с тем, что делало его личностью, именно им, Рыжим Толиком. Странно, но он начинал страстно желать боль, всего его захлестнуло непонятно откуда пришедшее знание, что лучше нескончаемые и вечные адские муки, безумная боль, страдание, чем, то, во что он превратится с уходом её.

Ад уже не страшил его. Ад казался ему уже избавлением. Избавлением от того, чем он сейчас становился.

Тело Сукуба, напротив, по мере того как из него выходил стержень, приобретало подвижность. Кольцо за кольцом начинали двигаться, дёргаться вибрировать, как казалось, радостной дрожью освобождения от небытия. Он уже пытался подняться, выгибался, и лишь ещё не ожившие кольца рядом с его головой оставались скованные не до конца вышедшим стержнем.

Настал момент, когда боль покинула почти всего Толика. Лишь в самой нижней области его тела, куда не ещё дошёл клинок, ещё теплился огонь страдания. Одновременно, бьющаяся в судорогах и выгибающееся дугой, тело Сукуба приобрело полную подвижность. Лишь голова оставалась прикованной к поверхности стола. Стержень из Сукуба был практически вытащен, клинок в Толика был введён почти на всю свою длину.

Но главное, Толик понимал, что это всё, изменить уже ничего нельзя. Это конец. Осталось всего одно усилие, ещё одно движение, и страшный клинок навечно пригвоздит его плоть к этому «трону», и он тогда навечно останется лишь ещё одним экспонатом в коллекции этого чудовищного паноптикума. Навечно. Он вдруг ощутил, что значит это слово. Это значит, что нет времени, он будет вне времени. Даже в Аду есть тягучее и медленное время, даже в Аду. А значит, и бесконечный Ад имеет конец и надежду. Время преодолевает всё. Почти всё. Надежда есть везде, даже в смерти, но только не в том, во что его сейчас превращали. Безжалостный клинок, выдавливая из него боль, уничтожал последнее, что связывало его с чем-то незаметным и неуловимым, тем, что раньше казалось таким несущественным и ненужным, но всю безмерную ценность которого, он ясно и безнадёжно оценил именно сейчас, когда терял её уже навсегда. Ему оставалось лишь отчаяние и осознание безнадёжности. Не в силах уже ничего изменить, он в невероятной тоске смотрел и смотрел, как Алхимик и Зара свершают последние действия ритуала.

Клинок прошил Толика насквозь, с силой войдя в дерево сидения, надёжно и навечно пригвоздив его к креслу, и освободив от последних страданий. Сукуб, как только, стержень вышел из его головы, вскочил и бешено запрыгал, всеми своими ожившими членами отбивая безумную дробь.

Сознание не ушло вместе с болью. Лишь чувства погасли, пропали тоска и отчаянье. Всего его залило равнодушие. Безучастно, как сквозь мутное стекло, бесчувственный и равнодушный, Толик видел, как всё пространство заполнили радостные, бешено скачущие и трещащие всеми своими деревяшками Сукубы, видно приветствующие пополнение в своём племени.

Алхимик и, оскалившаяся в чудовищной улыбке, ведьма устало и счастливо смотрели на их сумасшедшее торжество. Потом они подошли к Толику. Алхимик, стал вращать рукоятку меча. Скоро он её отвинтил. Из Толиковой макушки выпирал небольшой болт, на который и был привинчен весь испещрённый кабалистическими знаками эфес. Алхимик несколькими точными и сильными ударами массивной ручкой вогнал этот болт по самую шляпку в теперь уже абсолютно бесчувственную толикову черепушку. Затем взъерошил его рыжую шевелюру, видно, чтобы закрыть место ранки.

Как сквозь вату Толик услышал:

— Ну, вот кажется и всё. Дело сделано. Однако какой этот, рыжий, красавец! Отборный экземпляр — заключил Алхимик, с нескрываемым торжеством осматривая свой новый трофей.

Это последний? Вся соль собрана? — с надеждой спросила уродливая колдунья.

— Знаки говорят что, может быть.

— Значит надо ждать прихода медиума?

— Да, надо попробовать. Быть может, на этот раз нас ждёт удача.

Алхимик направился к выходу. За ним, подагрические хромая, еле таща банку с Инкубом, заковыляла старуха. Вместе с ними стал удаляться и свет их свечей. Как только в том уголке, где только что окончилась вся эта мистерия, стало темнеть, деревянные марионетки мигом стали разбегаться, спеша успеть к своим куклам, пока там ещё теплились маленькие язычки дрожащего пламени. В последних отблесках, играющих тревожной рябью на поворачивающимся старом зеркале, Толик увидел, как к нему на колени прыгнул его рыжий Сукуб. Ещё через мгновение, зеркало скрипнуло, повернувшись к нему своей тыльной стороной, обитой чёрным бархатом, и свет полностью исчез. На Толика обрушилась тьма. Просто тьма.

Настоящая тьма это когда ничего нет. Ни света, ни чувств, ни боли, ни мысли ...

Рыжий Толик с самого начала искал, предназначался, служил и был, наконец, полностью предан именно этой тьме.