Я родилась во Франции за два года до начала Второй мировой войны. На самом севере, это почти Германия. Город Нуаэль-су-Ланс, рядом – канал Ла-Манш. Я родилась, и через два года началась война. Война – это ужасно, особенно в шахтерском поселке, где и так грустно. Роберт Рождественский написал: «Где-то есть город, тихий, как сон, пылью тягучей по грудь занесен». Там жили шахтеры, которые в сорок лет уходили в мир иной. Я этого тогда не знала, а тут еще и война. Мы выкапывали соседей из подвала дома, в который попадала бомба. Я видела, как расстреливали ни в чем не повинных шахтеров-заложников.

В шесть лет я пошла в школу. И падали бомбы, и свистели сирены, оповещающие об очередной бомбежке. Мне было четыре года, когда я впервые увидела черный цвет. Цвет траура моей мамы, которая похоронила моего папу. Он спустился в шахту в 16 лет, а в 37 умер от силикоза. У него всегда черным были подведены глаза. Я спрашивала у мамы, почему у папы такие глаза? – А это въедается угольная пыль. Мы подводим глаза карандашиком, чтобы их лучше было видно. А глаза папы было видно далеко без всякого карандаша.

Через три года – опять траур, потому что умер мой брат-шахтер, ему было 17 лет. Я бы переименовала город моего детства в город грусти.

Французская школа под крылом католического костела. У нас отдельно были девичья и мальчишеская школа. Учительницы были не замужем, если они выходили замуж, то уже не имели права преподавать. И они нас жестко воспитывали. Нельзя было сказать ничего лишнего, мы получали за это линейкой, на уроке плохо ответила – попадаешь в угол, где надо было стоять на горохе.

Но нет худа без добра. Горох – чтобы больно было, чтоб запомнили. Этот метод воспитания кажется жестоким. Но он воспитал во мне чувство собственного достоинства. Если я не хочу, чтобы меня били линейкой, я не буду больше говорить на уроке. Если я не хочу больше стоять в углу на коленях, я буду внимательно слушать урок, чтобы хорошо ответить. Когда мне было шесть лет, я терялась и плакала, а уже в семь-восемь лет стала отличницей.

В 1945 году кончилась война. Мы, радостные, выбежали из бомбоубежища. Учительница сказала, что мы можем петь на улице. Запрещенная «Марсельеза». Это было мое первое исполнение, мы кричали во всю мощь своих легких, а нам было всего лишь восемь лет…