Мы ходили в костел по воскресеньям, несмотря на бомбежки. Там под звук органа пел церковный хор и все прихожане. Я им пыталась вторить своим детским голосочком. А дома мама брала мандолину и тихонечко пела грустные песни. Это запало мне в душу, и я поняла, что без пения нельзя.

Кончилась война, уже радость, нечего бояться. Но мама была вынуждена выйти замуж за шахтера второй раз, потому что мы жили в казенных домах на две семьи – это была собственность хозяина шахты. Мой отчим тоже был поляк, он был коммунист. И он сказал: «Едем в Польшу, я устал работать на капиталистов». 1946 год, мы оказываемся в Судетах, в маленьком шахтерском городке Божья Гора, по-немецки Вальденгура, – это были немецкие земли, после войны присоединенные к Польше.

Веселья не было, но и бомбежек тоже не было. Работало антинародное движение, люди, которые были против народной власти. Они по ночам выходили из леса, это были банды УПА. Продолжались перестрелки и взрывы. А днем было спокойно, днем уже никто не бомбил. И я снова пошла в школу, но поскольку я училась до этого во французской школе на французском языке, то в Польше я опять стала отстающей. Я очень плохо говорила по-польски, в пределах: «Мама, дай кушать», «Спасибо». Я пошла в школу, завела друзей-немцев. Там было много немецких детишек, потому что это были немецкие земли. В девятилетнем возрасте я научилась говорить по-немецки. А в школе надо было говорить по-польски, хотя мой первый язык был все-таки французский.

Итак, Польша, 1946 год, маленький город Божья Гора, 600 метров над уровнем моря, замечательный климат. Я была довольно болезненной. Мама боялась, что я заболею туберкулезом. Брат умер от чахотки в 17 лет, и меня начали лечить. Отчим завел кур, это была большая радость. Каждое утро я получала взбитое яичко – гоголь-моголь, получала стакан теплого молока с маслом, чтобы смазывать горло и не кашлять. Всего этого я не видела во Франции, там был голод, были только супчики, которые варганила мама.

Любовь… Тогда я разве знала, что это называется любовью? Увлечение. Это уже было в средней школе, в педагогическом лицее. Это было в Польше. Как я позже узнала, в меня был влюблен мальчик по фамилии Брода. Эугениуш Брода. Мальчик был красивый. Я не знала, что он за мной ухаживает: он мне подставлял ножки, вредничал, чтобы обратить на себя внимание. А много лет спустя, когда я стала артисткой, в 1964 году, в городе Вроцлаве на сцену выходит молодой человек, дарит мне зайчика и говорит: «Я тот самый Брода, который тебе подставлял ножки. Я уже взрослый, ты взрослая, как жаль, что наше детство закончилось».

Французское детство было черное и грустное. Польское детство – это уже солнце, достаток в доме, это мама, которая стала улыбаться, это солнышко, которое сияло в Судетах каждый день. Это санки, нарты, лыжи, коньки, я стала спортсменкой, стала нормально развиваться. В школу я шла на коньках, тащила за собой санки. Вообще в школу мы ходили с большим удовольствием, у меня завелись подружки. А в третьем классе я подружилась с Ханкой Замужневич, Ханей. Мы с ней вместе сидели до двенадцатого класса, потом вместе поступили в педагогический лицей, она хотела стать учительницей, я тоже, но судьба далеко меня унесла.