Интересно, что в других городах мира центр – это ратуша и площадь, которая называется рынком. А у нас центр – это Кремль, где никогда никакой торговли не было, а только церковь и администрация. У них – рынок и администрация, а у нас – божественная власть и городская.

После смерти Сталина папа продолжал быть помощником Молотова до 1955 года. Потом мы уехали в Париж. Папе немало везло в жизни. Мы успели уехать в Париж в 1955 году, а в 1957 году Молотова объявили членом антипартийной группы и разогнали весь его секретариат. Папа попал бы куда-то на плохое место, а так он уехал в Париж.

Если в Москве после школы очень хотелось пойти на Патриаршие пруды, то в Париже в начале Елисейских Полей по воскресеньям строили «рыночный марок». Я не случайно так говорю, потому что на самом деле это марочный рынок. Но я так волновался, когда туда несся! Там были марки всех стран, такого не было в Советском Союзе! Я перепутал и называл его не марочный рынок, а «рыночный марок». Мне давали на это один франк в неделю. Честно говоря – мало давали, но раз в месяц я мог пойти покупать марки тех стран, в которые мне потом хотелось съездить именно потому, что марки там красивые. Там были гениальные индейцы и ковбои, которые дрались, – такие маленькие игрушки. Балаганы, тиры на площади инвалидов. Мы жили прямо перед посольством, и первое, что меня научили говорить по-французски: «Это улица Гранель, 69». Если я потеряюсь в Париже, то скажу полицейскому свой адрес не по-русски, а по-французски. Потом я выучил язык.

Когда мне было 12 лет, меня привезли обратно в Москву. Все вокруг говорят: «Мы строим коммунизм!» Мне стало страшно: они же просто нищие, почти из леса вышедшие. И Париж меня взял не капитализмом. Париж – это был не только Пикассо, это были еще танцевальные народные балы, длинные юбки. Париж, который возродился после войны, – это было счастье. И вдруг я приезжаю сюда – все серое, убогое, без машин. Я говорю: «Что вы тут делаете, ребята, как так можно?» У многих на меня пошла реакция отторжения. Я не высокомерный человек и никого ни в чем не упрекал. Мне было не то чтобы себя жалко, я не сентиментальный, а довольно жесткий человек, мне просто казалось: «Ну как же так, почему там люди могут жить нормально, а вы живете как сволочи?»