Грушковская Елена

Человек из пустыни

 

Глава 1. Никто не вечен

До наступления нового, 3103 года оставалось шесть дней. Утром 21 фаруанна Эннкетин проснулся с чувством, что в доме что-то случилось, но понять, что именно, он пока не мог. Было ещё рано — половина пятого, до подъёма оставалось полчаса, и Эннкетин позволил себе полежать в постели до пяти, а в пять они с Эгмемоном обычно поднимались и приступали к своим каждодневным делам. Эннкетин встал в две минуты шестого, быстро принял душ, для пущего блеска натёр гладкую голову специальным гелем, оделся, перед зеркалом тщательно расправил высокий белоснежный воротничок и повязал шёлковый узкий чёрный галстук. (Мода на широкие шейные платки отходила в прошлое, теперь модными считались узкие галстуки, которые нужно было завязывать в виде банта, а Эннкетин следил за модой и одевался в соответствии с последними веяниями.)

Он приготовил все душевые принадлежности лорда Дитмара и разложил их в обычном порядке на своих местах, окинул взглядом и кивнул: всё было безупречно. Джим принимал теперь ванну по вечерам, и для него Эннкетин приготовил только полотенце, гель для умывания и крем для лица. После он пошёл в гардеробную и занялся подготовкой одежды и обуви хозяев и хозяйских старших детей, Серино, Дейкина и Даргана. Серино уезжал в университет к девяти часам, у Дейкина и Даргана занятия в школе начинались в полдесятого, а Илидор вот уже три года приезжал домой только раз в месяц: он был курсантом лётной академии. Любимец Эннкетина, маленький Лейлор, которому через месяц должно было исполниться пять лет, был пока на попечении Айнена, и для него одежду готовить было не нужно.

Закончив с одеждой, Эннкетин спустился на кухню, чтобы позавтракать. Утренний приём пищи у них с Эгмемоном был главным и самым основательным за весь день: он обеспечивал им заряд энергии почти до вечера, чтобы в случае большого количества дел они могли обойтись без обеда. На кухне было тепло и пахло свежей выпечкой: Кемало, нисколько не похудевший за эти годы, уже занимался завтраком. Обычно, когда Эннкетин входил на кухню, там уже был Эгмемон, но сегодня его почему-то не было: Эннкетин пришёл первый. На рабочей поверхности возле плиты стояло блюдо, на котором соблазнительно возвышалась аппетитная горка ещё тёплых румяных булочек, прикрытая чистой белой салфеткой, и Эннкетин потянулся к ним, но Кемало это заметил и шлёпнул его по руке.

— Цыц! Булочки не для тебя, а для хозяев.

— Ну, можно хоть одну? — заискивающе улыбнулся Эннкетин, подходя к повару сзади.

— Нельзя, — отрезал Кемало, с подозрением косясь на него. — Для тебя — вчерашний холодный пирог с чаем.

— Ну, хоть одну, ну, пожалуйста, — елейным голосом упрашивал Эннкетин.

— Если все будут просить одну, хозяевам ни одной не достанется, — проворчал Кемало, краем глаза следя за ним.

Эннкетин вздохнул, бросая на булочки тоскливый и вожделеющий взгляд, с праздным видом прошёлся по кухне мимо Кемало пару раз, а потом, подскочив к нему, отвесил по его широкому заду звонкий шлепок, да такой энергичный, что задние роскошества фигуры повара вздрогнули и затряслись, как холодец. Осуществив это бесцеремонное посягательство на неприкосновенность покоя седалищной части тела Кемало, Эннкетин тут же отскочил и успел вовремя пригнуться: над его головой со свистом пролетела кастрюля. Повар метил ему в голову, но Эннкетин успел увернуться, и кастрюля загромыхала на полу, подпрыгивая и крутясь.

— Эй, полегче! — засмеялся Эннкетин. — Я же это не со зла. Может быть, я тебя давно люблю, а?

— Любит он, как же, — процедил Кемало, грозно хмурясь. — Меньше мели языком, пустобрёх! Садись и ешь свой пирог, а будешь распускать руки — как дам сковородкой!..

Он поставил на стол тарелку с куском пирога и налил кружку чая. Эннкетин, усевшись, снял свои белые перчатки, аккуратно свернул и положил в карман, после чего впился зубами в холодный пирог. Часы показывали уже без четверти шесть, через полчаса должны был подняться милорд Дитмар и Джим, а Эгмемона всё не было. Эннкетин спросил повара:

— Слушай, а Эгмемон что же, уже заходил?

Кемало отрицательно промычал.

— Что-то он сегодня опаздывает, — проговорил Эннкетин озадаченно. — На него это не похоже. Проспал, что ли?

— Чтобы Эгмемон проспал? В жизни не поверю, — отозвался Кемало. — Наверно, захворал старик.

— Захворал? — нахмурился Эннкетин. — Да ты что! Ещё вчера вечером он был бодренький, как всегда. Ничего такого я не заметил.

Однако чувство, что что-то случилось, не покидало Эннкетина. Странное беспокойство охватило его. В отсутствии Эгмемона было что-то зловещее и печальное, и Эннкетин с каждой минутой тревожился всё больше. Ровно в шесть он решился постучаться в комнату Эгмемона, но на его стук никто не ответил. Это было странно и пугающе. Эннкетин приоткрыл дверь и заглянул. В комнате было темно и тихо. Эннкетин позвал:

— Эй, Эгмемон! Уже шесть, вставай!

Ответом было гробовое молчание. Эннкетин позвал чуть громче:

— Эгмемон! Ты что, проспал? Вставай, до подъёма хозяев осталось пятнадцать минут!

Снова молчание. Эннкетин прислушался: не было слышно ни храпа, ни сопения, а между тем, Эннкетину было прекрасно известно, что спал Эгмемон далеко не бесшумно. В кромешной темноте ничего нельзя было разглядеть, и Эннкетин включил свет, щёлкнув пальцами. Загорелся светильник на стене, озарив комнату уютным желтоватым светом, и Эннкетин увидел Эгмемона. Он лежал в своей постели на спине, укрытый одеялом, и безмятежно спал, одну руку положив на грудь, а другую вытянув вдоль тела. На его лице были написаны неземной покой и умиротворение, как будто Эгмемон видел во сне сияющие райские чертоги. Подойдя, Эннкетин тронул его за плечо и позвал дрожащим голосом:

— Эгмемон… А Эгмемон? Ты чего? Просыпайся!

Ему бросилась в глаза подозрительная бледность лица дворецкого и слишком уж спокойное выражение на нём. Потрогав Эгмемона за руку, Эннкетин в ужасе отшатнулся: рука была холодной, как пирог, который Эннкетин только что съел. Грудь дворецкого была неподвижна.

— Эй, старик, ты что? — пробормотал Эннкетин.

Он боязливо нагнулся к лицу Эгмемона и долго вслушивался, но дыхания не услышал. Приложив пальцы к его шее, Эннкетин попытался нащупать пульс, но не смог. Тогда он приложил ухо к груди Эгмемона, но там было уже тихо. Эннкетин пошатнулся и сел на пол, не сводя полного ужаса взгляда с бледного спокойного лица дворецкого.

— Эгмемон, ты что — умер?

Тот не ответил, по-прежнему видя какой-то прекрасный сон. На вешалке висел его чёрный костюм, приготовленный ещё с вечера, рубашка сияла безупречной белизной, сапоги блестели, стоя аккуратно один возле другого, на тумбочке лежали перчатки. Всё это Эгмемон, ложась вчера в постель, собирался утром надеть, но с постели ему было уже не суждено встать никогда.

Эннкетин был так потрясён, что с минуту сидел на полу неподвижно, а потом подполз к Эгмемону. Поглаживая его по плечу, он бормотал со слезами на глазах:

— Старик, ты что? Ты… Ты зачем умер? Зачем, я тебя спрашиваю? Что же я теперь буду один делать, а? А? Эгмемон!

Уткнувшись в одеяло, Эннкетин заплакал. Плакал он тоже с минуту, а потом его словно кто-то дёрнул за плечо: хозяева сейчас встанут, пора идти! Эннкетин встрепенулся, стал торопливо подниматься на ноги.

— Сейчас, Эгмемон… Я уже иду. Я иду к хозяевам. Всё будет сделано, как надо… В доме будет порядок, я тебе обещаю!

Всё ещё всхлипывая и вытирая на ходу слёзы, он зашёл сначала в ванную — умыться, а потом поднялся к спальне лорда Дитмара и Джима. Собравшись с духом, он вежливо постучал.

— Господа! Милорд! Господин Джим! Вы уже проснулись?

Ему ответил лорд Дитмар:

— Да, мы уже встаём.

— Милорд, мне надо вам сообщить кое-что срочное, — сказал Эннкетин. — Я могу войти?

— Входи, Эннкетин, — ответил мягкий голос Джима.

Лорд Дитмар был уже на ногах и завязывал пояс шёлкового халата, а Джим ещё сидел в постели, в розово-бежевой пижаме, распуская убранные на ночь волосы; в свои тридцать три года он выглядел не старше двадцати и был по-прежнему свеж и очарователен. Его распущенные волосы окутали его изящную фигуру и заструились по постели шёлковым золотисто-каштановым потоком.

— Что там случилось, Эннкетин? — спросил он своим мягким серебристым голосом, тёплым и чуть охриплым после сна. — На тебе просто лица нет.

— Господин Джим, — пробормотал Эннкетин. — Милорд… Дело в том, что там Эгмемон… Там Эгмемон умер… кажется.

Через минуту лорд Дитмар склонился над дворецким, уснувшим вечным сном, а Джим стоял позади с полными слёз глазами, прижимая дрожащие пальцы к губам. Лорд Дитмар пощупал пульс на его запястье, на шее, склонил ухо к лицу Эгмемона, а потом с глубоким горестным вздохом обернулся к Джиму и проговорил:

— Увы, мой милый… Наш верный старый Эгмемон отслужил своё. Вечный ему покой и вечная память.

Он снова повернулся к Эгмемону и погладил его потускневшую голову, склонился и приложился губами к его холодному лбу, поднял с его груди руку и тоже поцеловал.

— Прощай, старый друг, и спасибо тебе, — проговорил он с тихой печалью. — Не знаю, как мы будем без тебя… Кто о нас так позаботится, как заботился ты? Не знаю… Наверно, такого как ты, больше не найти во всей Вселенной.

Джим, закрыв лицо руками, разрыдался. Лорд Дитмар, в последний раз погладив похолодевшие руки Эгмемона, поднялся и обнял его. Джим, спрятав лицо у него на груди, вздрагивал плечами, а лорд Дитмар, нежно поглаживая его по волосам, проговорил:

— Никто не вечен, любовь моя… И ничто не вечно. Об этом нужно всегда помнить.

Эннкетин, с усилием проглотив солёный ком, спросил глухо:

— Какие будут распоряжения, ваша светлость?

Лорд Дитмар устремил на него странный, задумчиво прищуренный взгляд.

— Эгмемон хотел, чтобы его место занял ты. Что ж, не будем противоречить его желанию. С этого дня ты будешь исполнять обязанности дворецкого, Эннкетин. Думаю, ты с этим справишься, Эгмемон неплохо тебя обучил.

Эннкетин поклонился.

— Для меня это честь, милорд. Может быть, второго Эгмемона из меня не выйдет, но я буду стараться в меру своих сил.

— Эгмемон ничего не говорил тебе, не давал никаких распоряжений на случай своей смерти? — спросил лорд Дитмар.

— Да, я припоминаю это, милорд, — сказал Эннкетин. — Он сказал мне, где он хранит свои сбережения, и велел взять оттуда на его похороны. Он пожелал быть кремированным… Это недорого и не слишком хлопотно.

Лорд Дитмар вздохнул.

— В этом весь Эгмемон… Он всегда старался доставлять как можно меньше хлопот и приносить как можно больше пользы. Он был так привязан к этому дому, что мне кажется неправильным помещать его прах на удалённом отсюда кладбище. Думаю, никто не будет против, если его прах упокоится здесь, рядом с нами и с этим домом, которому он отдавал всего себя. Эннкетин, свяжись с похоронным бюро, закажи кремацию и маленький склеп для одной погребальной урны. Пусть его установят в саду.

Эннкетин поклонился.

— Будет сделано, ваша светлость.

— Его сбережениями распорядись так, как он тебе завещал, — сказал лорд Дитмар. — Раз уж он назначил тебя своим душеприказчиком, пусть так и будет.

Джим поднял залитое слезами лицо и спросил:

— Милорд, вы останетесь сегодня дома?

Лорд Дитмар вздохнул, поцеловал его лоб, вытер ему щёки и нежно ущипнул за подбородок.

— Я бы хотел остаться сегодня, мой милый, но никак не могу: у нас в академии сейчас экзамены, я возглавляю комиссию, как всегда, — сказал он. — Но постараюсь вернуться к обеду. Похоронами нашего дорогого Эгмемона займётся Эннкетин. Эннкетин, надеюсь на тебя.

Новый дворецкий снова поклонился.

— Не извольте беспокоиться, ваша светлость. Всё будет сделано надлежащим образом. Полагаю, завтрак уже готов, в ванной всё для вас приготовлено, ваши костюмы тоже.

Лорд Дитмар принял душ, а Джим умылся. Эннкетин высушил лорду Дитмару его совсем поседевшие волосы и собрал их со лба и висков под заколку, Джиму уложил венок из косы, подал господам их одежду и пошёл накрывать на стол. Отвечая на вопрос лорда Дитмара насчёт распоряжений Эгмемона, он не упомянул, что тот наказал ему купить всем хозяевам небольшие прощальные подарки, которые должны были быть вручены им сразу после похорон. Да, и такое распоряжение дал Эгмемон, только тогда Эннкетин не воспринял этого всерьёз. Теперь он вспомнил его наказы, и у него снова встал в горле солёный ком.

Спустившись на кухню, он спросил Кемало:

— Ну, что завтрак? Господа уже ждут.

— Всё готово, — ответил повар. — Сегодня ты подаёшь, что ли?

— Теперь я всегда буду подавать, — вздохнул Эннкетин. — И завтрак, и обед, и ужин. Теперь, Кемало, дворецкий — я.

Повар нахмурился.

— А Эгмемон что же?

— Нет больше Эгмемона, — ответил Эннкетин, проводя обеими руками по голове. — Старик приказал долго жить… Вот, как только милорд Дитмар уедет, буду заниматься похоронами.

Кемало сел к столу, подперев рукой голову. В его флегматичных маловыразительных глазах отразилось нечто вроде печали.

— Вот оно, значит, что…

Эннкетин подал завтрак без четверти семь. Так рано завтракали только лорд Дитмар с Джимом: лорд Дитмар уезжал в академию, а Джим специально поднимался одновременно с ним, чтобы проводить его. У Джима то и дело набегали на глаза слёзы, и лорд Дитмар ласково клал руку на его плечо, бросая на него печально-нежный взгляд.

— Я не представляю себе, как мы будем жить без него, — проговорил Джим тихим, дрожащим от горя голосом.

— Как-нибудь будем жить, — вздохнул лорд Дитмар. — Жизнь не останавливается, как ты сам говоришь, мой дорогой. Да, это тяжёлая утрата для нас: Эгмемон был почти членом семьи. Но повторяю ещё раз: никто не вечен и ничто не вечно.

— Вечна только Бездна, — проговорил Джим.

В десять минут восьмого флаер лорда Дитмара поднялся с площадки, а Эннкетин убирал со стола. В доме ещё не все знали о кончине старого дворецкого и ещё воспринимали Эннкетина как ученика и помощника Эгмемона, поэтому ему пришлось несколько раз повторить, что старший над персоналом теперь он, и всем теперь придётся слушаться его распоряжений.

— Слишком молод ты, чтоб мне слушать твои распоряжения, — буркнул Кемало.

— Придётся, старина, — сказал Эннкетин. — Иначе в доме не будет порядка. Да так ли уж я молод? Будущим летом мне стукнет тридцать пять.

— Тоже мне, старик нашёлся, — усмехнулся повар. — А ты знаешь, сколько мне? Шестьдесят, дружочек. И пятьдесят семь из них я служу здесь, на этом самом месте — с тех пор, как прибыл с Мантубы.

Эннкетин примирительно обхватил необъятные плечи Кемало.

— Ладно тебе, старик… Суть ведь не в том, кто над кем командует, а в том, что мы все делаем общее дело. Я больше пятнадцати лет ходил в учениках у Эгмемона и думаю, что я на данный момент здесь единственный, кто сможет его заменить так, чтобы в доме продолжал держаться прежний образцовый порядок.

— Гм, не знаю, — хмыкнул Кемало.

— А кого бы ты хотел вместо меня? — усмехнулся Эннкетин. — Может быть, Айнена? Да, он говорит, что владеет специальностью дворецкого, но он ни дня не работал здесь в этом качестве, он был только при детях. Или, может быть, ты хочешь видеть в качестве дворецкого уборщика Клоэна? Или, может, кого-нибудь из твоих помощников — поварят и посудомойщиков? Или смотрителя прачечной Удо? Или Йорна? Или, может, ты хочешь, чтобы сюда пришёл желторотый выпускник Мантубы?

— Да я не спорю, — поморщился Кемало. — Кроме тебя, Эгмемона заменить некем. Да милорд и не станет запрашивать на Мантубе нового дворецкого, раз есть ты.

— Вот именно, вот именно, — улыбнулся Эннкетин, берясь всей пятернёй за мягкое место повара.

Кемало насупил брови и задвигал челюстью.

— Но если ты теперь дворецкий, это всё равно не значит, что тебе позволено хватать меня за задницу! Убери руку, а то получишь сковородкой по лысине, евнух несчастный!

Эннкетин нахмурился.

— Не обижай меня, Кемало. Ведь я не попрекаю тебя тем, что ты чересчур толстый. Наверно, когда тебя создавали на Мантубе, в твой генетический код закрался дефект.

— Ладно, всё, закроем эту тему! — проворчал Кемало.

— Закроем, — кивнул Эннкетин. — Только впредь не надо больше говорить со мной в таком тоне, хорошо?

— Ладно, ладно. Хватит. — Кемало нарочито сильно загромыхал посудой.

— Сейчас встанут дети, — сказал Эннкетин, переводя разговор в деловое русло. — Для них завтрак готов?

— Да всё давно готово, — ответил повар хмуро. — Что, думаешь, я без тебя не знаю, кто когда встаёт и что кому готовить?

— Вот и отлично, я рад, — сказал Эннкетин невозмутимо.

Серино поднялся и пошёл в душ в половине восьмого. Он в этом году поступил в университет на факультет философии и естествознания. Он был медлителен и вальяжен, а сложён, как юный Геракл: в свои восемнадцать он был уже на полторы головы выше своего приёмного отца Джима и в два раза шире в плечах. Свои пшенично-белокурые волосы он носил распущенными и каждое утро укладывал их феном.

Вслед за Серино встали Дейкин и Дарган — высокие худощавые подростки с иссиня-чёрными волосами, чертами лица как две капли воды похожие на лорда Дитмара. Между собой они были очень схожи, но всё же их можно было отличить друг от друга. Над причёсками они пока не мудрили — носили предлинные «конские хвосты» и чёлки, которые делали себе сами, поэтому забота Эннкетина о них ограничивалась подачей одежды и принадлежностей для душа. Когда все трое собрались за столом, вошёл Джим. Он попросил Эннкетина дать чашку и ему: он хотел выпить чаю с детьми.

— Папуля, что это ты сегодня такой грустный с утра пораньше? — спросил Дейкин.

— У тебя как будто глаза на мокром месте, — добавил Дарган.

Они чмокнули Джима в щёки: Дейкин в одну, Дарган в другую. Серино, не вставая с места, неспешно и церемонно приложился губами к тонкому запястью Джима. Джим присел к столу и налил себе чашку чая.

— У нас горе, дети, — вздохнул он. — Эгмемон умер этой ночью.

Дейкин и Дарган сидели с приоткрывшимися от горестного недоумения ртами, а Серино изрёк философски:

— Увы, всё в этой Вселенной бренно. — И тут же спросил: — А кто будет за него?

— Эннкетин, разумеется, — ответил Джим, вздохнув.

Больше никто не успел ничего сказать по этому поводу: в столовой появился самый маленький и, несомненно, самый беззаботный и весёлый член семьи. Поначалу он вошёл чинно, за руку с Айненом, но переполняющее его веселье рвалось наружу, и он запрыгал, как мячик, озаряя столовую искрами своей жизнерадостности. Это очаровательное создание звали Лейлор, и он был копией Джима: его большие голубые глаза с длинными, как опахала, ресницами уже сейчас могли обворожить каждого, кто в них смотрел, а роскошная золотисто-каштановая шевелюра спускалась ему ниже пояса, чуть приподнятая с ушей маленькими блестящими зажимами. Джим, сморгнув печаль в глазах, не мог не улыбнуться, увидев своё младшее чадо, радостно бежавшее к нему со всех ног. Он раскрыл ему объятия:

— Привет, моё сокровище!

Лейлор, вскарабкавшись к нему на колени, обнял его за шею что было сил, прильнув щёчкой к его щеке и даже зажмурившись от счастья. Он излучал потоки радости, заражая всех окружающих улыбками, и в свои неполные пять лет уже кокетничал. Флиртуя, он послал Эннкетину воздушный поцелуй, и Эннкетин, «поймав» его, приложил к своему сердцу: он подыгрывал своему любимцу, изображая его преданного поклонника. При малыше никто не заговаривал об Эгмемоне. Джим улыбался, близнецы молчали, а Эннкетин, забавляя Лейлора, делал вид, будто безмерно страдает от неразделённой любви к нему.

После завтрака Серино, в чёрном костюме с белым воротничком и в чёрном плаще с фиолетовой подкладкой, ещё раз церемонно склонившись над ручкой Джима, задумчиво сел в свой чёрный флаер и отбыл в университет. За Дейкином и Дарганом прибыл школьный флаер, Джим с Лейлором отправились в детскую, а Эннкетин занялся похоронами Эгмемона. Сначала он вызвал врача для освидетельствования тела и констатации смерти; осмотрев тело и узнав, что Эгмемон был клоном из мантубианского центра, врач дал заключение:

— Закончился срок службы.

Он выдал свидетельство о смерти. Следом за врачом прибыл транспорт из ритуального бюро, и тело Эгмемона погрузили и увезли. Когда тело, упакованное в серебристый мешок, выносили из дома на левитационных носилках, Эннкетину вдруг подумалось: это ждёт всех. А ещё ему почему-то подумалось, что, когда умрёт Кемало, понадобятся не одни, а пара носилок.

Между тем сотрудник бюро уже демонстрировал ему голографические модели склепов: с окошками и без, с освещением, с экраном для видеороликов, с клумбой для цветов, со скамеечкой. Эннкетин расспросил о расценках, подумал и заказал самый скромный склеп — без окошек, освещения, скамеечек и клумб.

— Заказ будет выполнен в течение суток, — сказал сотрудник бюро. — Установка завтра в два часа, а урну вам доставят уже сегодня вечером.

Исполняя наказ Эгмемона, Эннкетин связался с салоном подарков. На световом экране телефона высветился весь ассортимент — более пятисот мелких значков, и Эннкетин долго ломал голову: что же выбрать? Дотрагиваясь пальцем до мелких значков, он получал увеличенные изображения товаров с характеристиками и ценой. Он остановил свой выбор на чехольчике для ноутбука — для лорда Дитмара, для Джима он выбрал тёплый жёлто-оранжевый плед, для близнецов — одинаковые серебристо-серые жилетки, для Серино — шёлковый халат, а для малыша Лейлора, зная его кокетливый нрав, — набор детской бижутерии. Над выбором подарка для Илидора Эннкетин думал дольше всего: что можно подарить курсанту лётной академии? Прикинув, он выбрал весьма полезную вещь — фонарик. После того как он подтвердил заказ на выбранные вещи, высветилась окно для выбора упаковки. Эннкетин выбрал прозрачную плёнку с красными и золотыми диагональными полосками и красно-золотой бант. Покупки доставили уже через два часа, и Эннкетин припрятал их у себя в каморке.

На следующий день, пунктуально в два часа прибыли рабочие — трое крепких ребят в чёрных комбинезонах и сапогах. Эннкетин показал им место — укромный уголок, выбранный им с таким расчётом, чтобы могила не бросалась в глаза. Сначала они расчистили прямоугольную площадку размером метр на метр, выдолбили с помощью своих инструментов в мёрзлой земле канавки, после чего на парящих носилках доставили к месту работы части склепа. Кутаясь в зимний плащ с капюшоном, Эннкетин наблюдал за их умелой и быстрой работой: видимо, ребята знали своё дело. Они собрали склеп из деталей за час, потом сняли со стриженых голов чёрные шапки с козырьками и сказали:

— Наши соболезнования.

Перед отбытием они вручили Эннкетину корзину цветов — как выяснилось, бесплатно, в качестве подарка от бюро.

Склеп представлял собой квадратное сооружение из серого мрамора высотой чуть больше метра, с двускатной крышей и декоративными колоннами по углам. В передней его стенке была двустворчатая дверца с замком, а внутри — полочка для урны. На фронтонах крыши был изящный барельеф в виде растительного орнамента, а над дверцей — табличка с выбитой на ней надписью:

ЭГМЕМОН

хранитель покоя, порядка и уюта

Прах Эгмемона был водворён на место своего упокоения в девять вечера, после того как маленький Лейлор был уложен спать. Уже стемнело, а свет фонарей слабо долетал в этот уголок, поэтому пришлось взять с собой переносные светильники. Один светильник нёс Эннкетин, второй поручили нести Йорну, третий держал Кемало, который тоже пожелал проводить старого друга в последний путь, а четвёртый был у Айнена. Впереди шёл лорд Дитмар, неся урну, рядом с ним — Джим, позади них шёл Серино, а за ним следовали Дейкин и Дарган. Эннкетин шёл со светильником сбоку от лорда Дитмара, Йорн — рядом с Джимом, а Кемало и Айнен замыкали шествие. Девять фигур в чёрных плащах с капюшонами медленно прошествовали по садовым дорожкам в полном молчании, пока перед ними не появился склеп, готовый принять погребальную урну. Поставив светильник на снег, Эннкетин отпер замок и открыл створки дверцы.

— Не буду произносить громких речей, — проговорил лорд Дитмар в звенящей тишине зимнего вечера. — Скажу только, что мы все любили тебя, Эгмемон, и очень скорбим, оттого что ты ушёл от нас… Мы всегда будем помнить тебя. Ещё раз спасибо тебе за неустанную заботу, которой ты нас окружал. Нам будет очень тебя не хватать.

Джим снова всхлипнул, прижав к лицу платочек. Серино хранил глубокомысленное молчание, Дейкин и Дарган молчали подавленно, а Кемало испустил тяжёлый вздох. Лорд Дитмар подошёл к склепу и склонился к дверце, поставил урну на полочку и выпрямился. Эннкетин закрыл дверцу и запер замок.

— Покойся с миром, Эгмемон, — сказал лорд Дитмар. — Ты остаёшься дома, с нами. И в наших сердцах.

Джим не выдержал и расплакался, прильнув к груди лорда Дитмара. Пока он всхлипывал в его объятиях, Йорн улучил момент и тихонько дотронулся до руки Серино, чем вывел его из глубокой задумчивости, заставив вздрогнуть. Нахмурив брови, Серино спрятал руку под плащ, а на добром лице Йорна отразилось печальное недоумение.

Обратно шли в том же порядке: впереди — лорд Дитмар с опирающимся на его руку поникшим Джимом, за ними — Серино, а последними шли близнецы. Светильники были уже погашены. Йорн немного отстал от Джима с лордом Дитмаром и шёл рядом с Серино, бросая на него грустный взгляд, а тот как будто ничего вокруг не замечал, погружённый в свои размышления. Когда они подошли к крыльцу, Кемало отдал светильник Айнену, а Йорн — Эннкетину. Лорд Дитмар с Джимом и близнецы вошли в дом, а Серино отчего-то замешкался, глядя в тёмное холодное небо.

— Ваша светлость! — негромко окликнули его.

На нижней ступеньке крыльца стоял Йорн, сжимая в руке синюю шапку с козырьком и глядя на Серино добрыми простодушными глазами. Нахмурившись, Серино спросил:

— Что тебе?

Йорн улыбнулся.

— Да ничего особенного, ваша светлость. Просто посмотреть на вас. Я ведь редко вас вижу… Соскучился. Можно подойти к вам поближе?

Серино пожал плечами.

— Подойди, если ты так хочешь.

Йорн поднялся на крыльцо. Они с Серино были уже одного роста и очень схожего телосложения, только Серино был чуть изящнее и обладал более приятными и тонкими чертами лица. Они выглядели рядом, как братья-погодки, а не как отец с сыном.

— Можно вашу ручку? — спросил Йорн, протягивая Серино раскрытую ладонь.

Серино, подумав и поколебавшись, всё-таки вложил в неё свою — правда, не снимая перчатки. Йорна это не смутило, он крепко и ласково сжал руку Серино. Подержав её с минуту, он отпустил её и отступил назад.

— Вот и всё, мой милый, больше ничего мне и не нужно, — сказал он.

Он надел свою синюю шапку, низко надвинув козырёк на глаза, грустно улыбнулся и пошёл к себе в домик.

Тем временем все собрались в маленькой гостиной. Джим вытирал заплаканные глаза платочком, лорд Дитмар обнимал его за плечи, близнецы сидели как загипнотизированные, Серино стоял у камина, в котором на круглых ноздреватых слитках алпелитума потрескивало жёлтое пламя. Эннкетин подал чай.

— Просто не верится, что его больше нет, — печальным, севшим голосом проговорил Джим.

Никто ничего не ответил. Эннкетин, закончив с подачей чая, выпрямился и сказал:

— Господа, с вашего позволения, я должен исполнить ещё одну волю Эгмемона. Извольте подождать одну минутку, я сейчас вернусь.

Он сходил в свою каморку, где у него были припрятаны подарки, и принёс их в гостиную. Сложив их на столике, он сказал:

— Эгмемон наказал мне вручить вам прощальные подарки от его имени. Милорд, это для вас. — Эннкетин вручил лорду Дитмару чехольчик для ноутбука. — Поскольку вы всё время носите ваш ноутбук без чехла, я осмелился купить его для вас.

— Спасибо, Эннкетин, — проговорил лорд Дитмар.

— Это от Эгмемона, — сказал Эннкетин. — Господин Джим, вот этот плед согреет вас холодным зимним вечером.

Джим с дрожащими губами принял свёрток. Эннкетин вручил ему также фонарик и набор детской бижутерии.

— Поскольку господин Илидор сейчас отсутствует, я вручаю предназначенный ему подарок вам, а вы уж передадите ему. А это для малыша Лейлора. Он любит побрякушки, и я подумал, что ему это понравится.

Потом Эннкетин вручил близнецам жилетки, а Серино — халат. Джим снова прослезился, а лорд Дитмар со вздохом проговорил:

— Добрый старый Эгмемон… Я так давно его знал, что мне уже начало казаться, будто он вечный. Увы, ничего вечного нет.

Вечер прошёл в воспоминаниях об Эгмемоне. Хозяева позволили Эннкетину выпить чашку чая и посидеть вместе с ними, но он из почтительности сидеть не решился и пил свой чай стоя. Он слушал, как господа говорили об Эгмемоне добрые слова, и в душе с ними соглашался. Эгмемон и правда был славным малым, преданно любившим этот дом и эту семью, а как дворецкому ему цены не было. Сказать по правде, стать дворецким было мечтой Эннкетина на протяжении всех лет его ученичества, и он много раз представлял себе, как это будет, грезил, воображая себя облачённым в элегантный чёрный костюм, подающим чай лорду Дитмару в кабинет (раньше эту обязанность исполнял исключительно Эгмемон). Сейчас, когда его мечта сбылась, Эннкетину было грустно и немного тревожно. Почему тревожно? Во-первых, потому что на него ложился весь груз домашних дел, которые они с Эгмемоном раньше делили вдвоём, причём Эгмемон брал на себя б; льшую часть; это была большая ответственность и большая нагрузка, и Эннкетин очень хорошо представлял себе всю серьёзность этого. А во-вторых, первое нешуточное испытание предстояло ему уже на днях: лорд Дитмар по давней традиции собирался устроить большой новогодний приём. Подготовка к нему была хлопотным делом, и они с Эгмемоном всегда выматывались в праздничные дни. Хотя Эннкетин проходил через это уже много раз, сейчас ему впервые предстояло заниматься этим одному, без Эгмемона. Вот почему тревожные мурашки бегали по его прямой и изящной спине, обтянутой хорошо сидящим тёмно-серым приталенным жакетом, и даже щекотали его гладкий затылок, выбегая из-под жёсткого, безупречно отглаженного белоснежного воротничка.

— Что ж, Эннкетин, теперь, когда комната Эгмемона освободилась, я думаю, тебе можно её занять, — сказал лорд Дитмар.

— Благодарю вас, милорд, — поклонился Эннкетин. — Но, боюсь, мне будет немного не по себе, если я займу её прямо сейчас. Пусть она хотя бы эту ночь постоит пустой.

— Что ж, как тебе будет угодно, — ответил лорд Дитмар. — Но в любом случае, она твоя.

Джим, вздохнув, сказал:

— Не знаю, как вы, милорд, а я приму ванну и, пожалуй, лягу… Я что-то устал.

— Ложись, моя радость, — сказал лорд Дитмар, целуя его в лоб. — Я тоже сегодня лягу пораньше.

Готовя ванну, Эннкетин думал, что было бы неплохо собрать всех слуг и налить им по поминальной рюмочке. Растирая розовые пяточки Джима и водя губкой по его изящным плечикам, он вдруг подумал о том, что у прелестного спутника лорда Дитмара почти нет никаких забот, кроме как принять ванну, уложить волосы, принарядиться да ещё ублажить милорда в постели. Да, он принёс лорду Дитмару троих отпрысков, но из-за того, что все дни он проводил в детской, он не удосужился окончить какое-нибудь высшее учебное заведение. Впрочем, так ли ему было оно нужно, это высшее образование? Стоило ли пичкать эту хорошенькую головку знаниями, которые, может быть, потом вовсе и не понадобятся? А книжек Джим и без университетов читал предостаточно и умел при случае выражаться, как какой-нибудь профессор. За неделю он мог осилить пять — шесть книг, причём умел читать две книги одновременно: одним глазом — одну, вторым — другую.

Массируя маленькую ногу Джима, Эннкетин признавал, что его чувства к нему никуда не делись, хотя за прошедшие годы они изменились, став глубже и нежнее. Хоть он был не намного старше Джима и не мог, подобно Эгмемону, называть его деточкой, в его отношении к Джиму появилось что-то родительское. На смену мучительной, заживо испепеляющей страсти пришло тепло и грустная нежность, желание заботиться и оберегать, как своего ребёнка. Подняв на миг глаза, Эннкетин встретился с ним взглядом: Джим смотрел на него грустно и ласково, с чуть приметной улыбкой в уголках губ. Он умел так улыбаться — будто обладал каким-то загадочным знанием, которое лежало тяжким бременем на его душе.

— Спасибо, Эннкетин. Лучше тебя это не сделает никто.

Вот это: эти слова, этот взгляд и эта улыбка — было настоящим вознаграждением за труд Эннкетина, а вовсе не деньги, которые лорд Дитмар перечислял на его счёт ежемесячно. Деньги были скромными, но Эннкетин и не заикался о том, чтобы попросить больше, пока он получал вот эту, не имеющую денежного эквивалента награду.

Придя в комнату Эгмемона, Эннкетин включил светильник на стене. Он снял постельное бельё и аккуратно застелил кровать, открыл шкафчик и нашёл непочатую бутылку глинета. Сам лорд Дитмар пил крайне мало, но на всякий случай держал в доме приличный запас крепких напитков, из которого Эгмемон иногда угощался рюмочкой-другой. Взяв бутылку, Эннкетин пошёл на кухню.

Там были уже все в сборе, за исключением только Йорна. У всех были пластиковые стаканчики, и при появлении Эннкетина все как-то заёрзали, пряча взгляд.

— Это что? — спросил Эннкетин, кивая на стаканчики.

— Вот, поминаем Эгмемона, — ответил за всех Кемало. — Что — скажешь, нельзя?

— Нет, я спрашиваю, что вы пьёте? — уточнил свой вопрос Эннкетин, глядя на смотрителя прачечной Удо, тихого, робкого парня с круглыми рыбьими глазами и круглым ртом.

— Настоечку, — ответил Удо, испуганно округлив рот.

Повар положил свои большие пухлые пятерни на стол и сдвинул брови.

— Что, разгонять нас пришёл? — спросил он с вызовом. — Не получится, приятель. Мы возьмём… и не будем расходиться!

— Да никого я не собираюсь разгонять, — поморщился Эннкетин, ставя на стол бутылку. — Вот, это будет получше вашей дрянной настоечки.

Брови Кемало расправились, он сразу подобрел и изобразил подобие улыбки.

— Вот это дело. А наш новый дворецкий тоже ничего, правда?

Все согласились. Эннкетин сказал:

— Здесь, кажется, не все собрались. Йорн что, уже спит?

— Да он не пьёт, — с застенчивой улыбкой ответил Удо.

Повар усмехнулся:

— Айнен тоже непьющий, однако пришёл.

— Так, позовите его, — сказал Эннкетин. — Если поминать Эгмемона, так уж всем вместе.

— Эллок, — моргнул Кемало своему кухонному помощнику. — Сгоняй за садовником. Тащи его сюда! И без него не возвращайся.

Пока Эллок бегал за Йорном, Кемало сделал бутерброды с маслом и консервированной салмуной(1) и порезал тонкими ломтиками плод хеладо, а Эннкетин разлил глинет по стаканчикам. Бутылка опустела.

— Вот и разошлась бутылочка, — вздохнул Кемало.

Эллок привёл Йорна. Увидев стаканчики и блюдо с бутербродами, он почесал бритый затылок и проговорил смущённо:

— Да я, вообще-то, не пью…

— За Эгмемона надо выпить, — строго сказал Кемало. — Он тебя не обижал, вот и ты его не обижай. Иди сюда, бери стакан. И вы, ребята, тоже берите.

Все разобрали стаканы. Эннкетин сказал:

— Речей не будем говорить. Давайте лучше помолчим.

С полминуты все стояли молча, глядя в свои стаканчики, посвящая своё молчание памяти Эгмемона. Подняв свой стаканчик, Эннкетин сказал:

— Ну… Давайте, что ли.

— Кто не выпьет до дна, обидит Эгмемона, — добавил повар.

Все выпили. Айнен вытаращил глаза и закашлялся, и Кемало сунул ему в рот ломтик хеладо.

— Закусывай… Бери бутерброд.

Айнен со слезами на глазах жевал бутерброд со щедрым слоем масла и двумя салмунами крест-накрест, а Кемало с усмешкой похлопывал его по плечу. Йорн, зажмурившись, зажевал ломтик хеладо и засунул бутерброд себе в рот целиком. Повар сказал:

— Хороший глинет. Это из запасов Эгмемона?

Эннкетин кивнул, а Кемало порылся в шкафчике и достал две пластиковые бутылки из-под растительного масла с плескавшейся в них коричневатой жидкостью. Эннкетин нахмурился:

— Кемало, хватит.

— Да ладно, — усмехнулся повар. — Тут, если на всех разлить, только по одному стаканчику и выйдет.

— Тогда давай ещё закуску, — сказал Эннкетин.

И закуска появилась — бутерброды с паштетом. Настойка разошлась по стаканчикам и после ещё одной минуты молчания оказалась в желудках. Айнен кашлял и вытирал слёзы, жевал бутерброд и бормотал:

— Какой ужас… Никогда больше не стану это пить…

— И не надо, — усмехнулся Кемало. — Если будешь заглядывать в бутылочку, господин Джим тебя к ребёнку не подпустит.

Эннкетин оперся руками о край стола и сказал:

— Ну, всё, ребята… Теперь спать.

— Все на боковую, — продублировал его распоряжение Кемало.

Все разошлись, на кухне остались только Эннкетин с поваром. Эннкетин, немного посидев за столом, спросил:

— У тебя есть ещё что-нибудь съестное?

— Чеанта(2) ещё осталась, — сказал Кемало. — Пара кусков.

— Дай мне один, — попросил Эннкетин. — И будь так любезен, сделай мне ещё один бутербродик.

С куском чеанты и бутербродом Эннкетин пришёл в комнату Эгмемона. Поставив тарелку на столик, он порылся в шкафчике и извлёк ещё одну бутылку, в которой глинета плескалось только до половины. Он также достал две рюмки и наполнил их, но сразу пить не стал, а сначала тщательно убрался в комнате: протёр пыль, вымыл пол и почистил ковёр, переставил корзину с цветами со стула на столик. Окинув комнату взглядом, он остался доволен порядком и только после этого присел на стул. Помолчав, он проговорил:

— В общем, Эгмемон… Если ты меня слышишь, то знай: я буду стараться. Спасибо тебе за науку. С тобой я прошёл хорошую школу, и, надеюсь, я тебя не посрамлю.

С этими словами он выпил одну из рюмок, а вторую не тронул. Он съел кусок чеанты, а бутерброд оставил и встал со стула. Он сам толком не знал, почему так делал: скорее всего, потому что ему казалось, что Эгмемон был ещё где-то в доме. Убрав бутылку на место и оставив ночник включенным, он пошёл к себе.

_______________

1 мелкая рыба наподобие шпрот

2 пирог с сыром, луком, зеленью и рублеными яйцами

 

Глава 2. Высокие гости

Утром 26 фаруанна, в последний день истекающего 3103 года Джим проснулся с усталостью и разбитостью во всём теле. Не хотелось даже открывать глаза, не говоря уж о том, чтобы вставать, и Джим лежал, чуть живой от слабости. Сессия в академии закончилась, и лорд Дитмар сегодня оставался дома, но он, по-видимому, уже поднялся: в постели рядом с Джимом его не было. В доме уже полным ходом шла подготовка к новогоднему приёму, и Джим уловил тонкий запах маркуады. Эннкетин, вероятно, был занят, и подать одежду было некому, но Джим и не спешил вскакивать с постели. Он вообще сегодня не вставал бы: самочувствие у него было совсем не праздничное. Сквозь мучительную дремотную слабость он слушал звуки предновогодних хлопот; может быть, если бы он чувствовал себя бодрее, он бы с удовольствием принял в них участие, но сейчас он был далёк от них. Он затерялся где-то в недрах постели и не мог из них выбраться.

Дрёма заложила ему уши, и сквозь неё всё слышалось, как сквозь слой ваты. Над бесконечной белой равниной постели прозвучал голос лорда Дитмара:

— Любовь моя, ты сегодня не собираешься вставать?

Джим разлепил тяжёлые, склеенные веки. Лорд Дитмар, в чёрном костюме и зелёном галстуке, с улыбкой сидел на краю постели, источая свежий, праздничный запах маркуады. Джим застонал. Улыбка исчезла с лица лорда Дитмара.

— Что с тобой, мой милый? — спросил он, озабоченно заглядывая ему в лицо и нежно гладя по волосам. — Тебе нездоровится?

— Боюсь, я не совсем хорошо себя чувствую, милорд, — пробормотал Джим.

— И это когда Новый год на носу! — огорчённо нахмурился лорд Дитмар. — Нет, это нельзя так оставлять, надо что-то делать.

Джим не мог себе представить, что с этим можно было сделать. Наверно, только чудо могло вернуть ему силы и прогнать эту отупляющую сонливость. Предоставив лорду Дитмару ломать над этим голову, он закрыл глаза и опять увяз в клейкой, как патока, дрёме.

Его тормошили маленькие ручки, а звонкий голос кричал над ухом:

— Папуля, вставай, просыпайся! Скоро Новый год!

Джим поморщился и простонал:

— Лейлор, не кричи так громко… Мне нездоровится.

— Пойдём, Лейлор, не надо беспокоить папу, — сказал голос Айнена. — Когда ему станет лучше, он сам встанет и придёт к тебе. Идём.

А потом липкую паутину дрёмы разорвал молодой встревоженный голос:

— Папуля… Ты спишь? Прости, я не хотел тебя беспокоить, просто хотел узнать, как ты.

Навстречу этому голосу Джим не мог не открыть глаза и не улыбнуться, потому что это был сын Странника, когда-то кудрявый голубоглазый малыш, а теперь стройный высокий юноша в курсантской форме и с короткой армейской стрижкой. Его сильные руки приподняли Джима в объятиях, и Джим, гладя его короткий светло-русый ёжик, проговорил с нежностью:

— Илидор, радость моя… Как я рад тебя видеть, сынок! Как у тебя дела? Как учёба?

— Всё прекрасно, папуля, — ответил Илидор. — Милорд сказал, что тебе нездоровится сегодня… Что с тобой?

— Так, небольшое недомогание, — сказал Джим, с теплотой в сердце любуясь сыном. — Не тревожься. До какого числа тебя отпустили?

— До пятого, — ответил Илидор.

— Могли бы уж и до седьмого, — проговорил Джим со вздохом.

Смотреть на сына было для Джима сладкой мукой: он был копией Странника. С лёгкостью подхватывая Джима сильными руками, он кружил его, как когда-то делал Фалкон, улыбался той же улыбкой, и в его ясных глазах блестели те же смелые искорки.

— Ты уже знаешь, что Эгмемон умер? — спросил Джим.

Брови Илидора вздрогнули и нахмурились.

— Старик Эгмемон?! Нет, я не знал… Когда?

— Двадцатого, — вздохнул Джим. — Урну с его прахом поместили в маленький склеп, который милорд Дитмар распорядился поставить в саду. Я думаю, это правильно: ведь Эгмемон был так предан этому дому и так любил его! Пусть его прах покоится там, где он прослужил всю жизнь. Кстати, он наказал Эннкетину купить для всех нас прощальные подарки… Твой лежит в тумбочке. Можешь взять.

Пальцы Илидора порывисто открыли упаковку и вынули фонарик из коробки, а губы дрогнули.

— Дорогой старый Эгмемон… Где его склеп? Я хочу его увидеть!

— Думаю, мы все вместе к нему сходим, чтобы отнести маркуадовый венок, — сказал Джим. — Погоди немного, ты его обязательно увидишь.

Они немного помолчали. Илидор, опечаленно опустив голову, держал в руках фонарик, и его взгляд влажно блестел.

— Новым дворецким стал, конечно же, Эннкетин, — догадался он.

— Да, он, — кивнул Джим.

Илидор улыбнулся.

— Я видел его, когда приехал… Он весь такой озабоченный, весь в хлопотах. Видел бы ты его лицо, папа! Как будто ему каждую секунду поджаривают зад.

Представив себе это, Джим не удержался от улыбки.

— Нелегко ему приходится, — сказал он. — Раньше он только помогал Эгмемону, а сейчас впервые всё делает сам. Как ты думаешь, у него получается?

— Мне показалось, что он справляется недурно, — ответил Илидор. — Суетится, хлопочет, всеми руководит, всюду бегает… Работает в поте лица. Думаю, Эгмемон его хорошо выучил.

В этот момент двери открылась, и вошёл лорд Дитмар в сопровождении доктора Скилфо, их семейного врача. Сегодня доктор был не в медицинской спецодежде, а в элегантном тёмно-голубом костюме и зелёном галстуке, но при нём был его неизменный чемоданчик. Он был, как всегда, аккуратно подстрижен, но сегодня его стрижка была немного короче обычного. При его появлении Илидор встал, прищёлкнув каблуками и кивнув.

— Здравствуйте, молодой человек, — поприветствовал его доктор Скилфо. — Давненько вас не видел… Служите?

— Учусь в лётной академии, доктор, — ответил Илидор.

Приблизившись плавной неторопливой походкой к кровати, доктор Скилфо поставил на пол чемоданчик и склонился над Джимом.

— Ну-с, что у нас случилось? — привычно спросил он.

Лорд Дитмар сказал:

— Эгберт, в первую очередь надо проверить, не в положении ли он.

Доктор Скилфо понимающе улыбнулся:

— Знобит?

— Нет, доктор, озноба я не чувствую, — ответил Джим. — Я уверен, что это не беременность.

— Но на всякий случай надо всё же проверить, — сказал доктор Скилфо.

Тест дал отрицательный результат. Доктор Скилфо взял у Джима ещё каплю крови и тут же провёл анализ по другим параметрам.

— Ну, что я могу сказать? Картина крови не совсем нормальна, наблюдается некоторая анемия. Также налицо признаки недостатка витаминов и микроэлементов, иначе говоря — зимнего авитаминоза. Отсюда депрессия, слабость по утрам, пониженный общий тонус. Иммунитет, надо сказать, тоже несколько снижен.

У Джима было также понижено давление, но в целом доктор Скилфо больше никаких патологий не обнаружил.

— Простите, что вызвали вас из-за пустяков, — сказал Джим. — Судя по вашему костюму, вы уже собирались праздновать Новый год.

— К счастью, пока только лишь собирался, поэтому был в состоянии приехать к вам, — пошутил доктор Скилфо. — Но не стоит извиняться, потому что ваш повод не пустячный. Недопустимо, чтобы кто-то плохо себя чувствовал в Новый год… И особенно вы, ваша светлость. Сейчас я сделаю вам инъекцию, которая поднимет ваш тонус на некоторое время, но вам следует немедленно начать принимать вот эти витаминные препараты. — Доктор Скилфо достал из чемоданчика два блистера с капсулами красного и коричневого цвета. — Вот, это всё, что у меня сейчас с собой, а большее количество вы можете приобрести в любой аптеке.

Доктор Скилфо сделал Джиму инъекцию в предплечье и, проявляя искреннюю заботу о пациенте, пробыл в доме ещё полчаса, пока Джим не начал чувствовать улучшение. Лорд Дитмар пригласил доктора вместе со всей его семьёй на сегодняшний новогодний приём, и тот с учтивым поклоном и благодарностью принял его приглашение.

Инъекция помогла: почувствовав прилив бодрости, Джим смог подняться с постели. В гардеробной его ждал новый новогодний наряд, выполненный во всех оттенках зелёного и сверкающий золотом, а в парикмахерский салон его отвёз Илидор. Причёска Джима была украшена настоящими веточками маркуады и комплектом из двенадцати эрриниевых(1) звёзд. Увидев это новогоднее великолепие, Илидор в восхищении подхватил Джима на руки и опять закружил.

— Ты у меня самый красивый на свете, папуля. — И добавил, как в детстве: — Я тебя люблю. Очень-очень.

Когда они вернулись домой, всё было уже почти готово для встречи гостей. Джим ещё никогда не видел Эннкетина таким озабоченным, суетливым и нервным. Своё первое «боевое крещение» он выдерживал с честью: Джим не заметил никаких промахов и недостатков, всё было так же, как при Эгмемоне. Всего было вдоволь — и напитков, и угощений; дом был украшен маркуадой, цветами и гирляндами лампочек, на лестницах лежали праздничные зелёные дорожки, и среди всего этого праздника носился Лейлор в зелёном костюмчике, рассыпая повсюду блёстки своего восторженного смеха. Айнен еле успевал оттаскивать его от столов, не позволяя ему пробовать угощение, и Лейлор капризно кричал:

— Пусти! Дай! Я хочу ягодку!

— Пока нельзя, — строго осаживал его Айнен. — Праздник ещё не начался, ещё даже гости не пришли. Нельзя ничего трогать. Что гости подумают, если увидят, что угощения уже кто-то попробовал? Это нехорошо!

Лорд Дитмар считал, однако, что если ребёнок хочет ягодку, то вполне можно позволить ему её съесть. Раскрыв Лейлору объятия, он позвал:

— Иди сюда, счастье моё. Пойдём кушать ягодки.

Лейлор бросился к родителю со всех ног и влетел в его объятия, а Айнену показал язык. С Лейлором на руках лорд Дитмар подошёл к большому блюду с крупным и сладким розовым куоршем и взял с него одну гроздь. Они вместе обрывали с неё ягоды ртом и смеялись, встречаясь губами. Когда лорд Дитмар нацеливался на какую-нибудь ягоду, Лейлор, балуясь, нарочно стремился опередить его и съесть её первым, и лорд Дитмар позволял ему обкрадывать себя, делая комически-обескураженное лицо. Потом Лейлор усовестился и, вместо того чтобы воровать у лорда Дитмара ягоды, стал сам кормить его ими. Зажимая ягоды в зубах, он протягивал их лорду Дитмару, и тот брал их у него губами.

Начали прибывать гости. Первым приехал лорд Райвенн с Альмагиром и Эсгином. Илидор шутливо поприветствовал последнего:

— Привет, дядя.

Дядя, будучи младше своего племянника на два года, в тон ему ответил:

— Привет, племянник.

Этот приём почти не отличался от всех, которые устраивал лорд Дитмар каждый Новый год, но сегодня его дом посетили высокие гости: его величество король Дуннган и премьер-министр Райвенн. Об их прибытии не было известно заранее: высокие гости решили сделать имениннику сюрприз, поставив его в известность лишь за час до своего визита. Хозяину пришлось приносить извинения гостям, чей транспорт занимал посадочную площадку, и просить их переместить свои флаеры, чтобы площадка могла принять транспорт высоких особ. Пришлось также в спешном порядке освобождать проход к дому, чтобы расстелить ковровую дорожку. За полчаса до полуночи на площадку опустились два роскошных сверкающих чёрных флаера-«лимузина» с эскортом из пяти флаеров меньшего размера. Две машины эскорта не поместились на площадке, и им пришлось садиться в другом месте. Лорд Дитмар с Джимом, Илидором, Серино и близнецами вышли к площадке встречать высоких государственных особ. Сначала на площадке появилась охрана, осматриваясь и перебрасываясь отрывистым «чисто», и только спустя минуту из флаеров-«лимузинов» появились сами гости — каждый с ещё одной парой охранников, которые телосложением были, пожалуй, ещё мощнее Йорна и на полторы головы выше высоких особ, вверенных под их охрану. Его величество король Дуннган, седовласый, но моложавый, как лорд Райвенн, был одет в дымчато-голубой костюм и чёрный плащ с большим меховым воротником, а на его груди сверкала серебристо-белая цепь из широких плоских звеньев, по форме напоминающих створки раковин мидий. Голова короля была увенчана феоновой диадемой с тремя ажурными зубцами. Эта диадема и цепь были единственными регалиями, свидетельствовавшими о королевском достоинстве, а сам костюм короля был прост, хотя и, безусловно, элегантен. В руках, унизанных сверкающими перстнями, король держал маркуадовый букет, в который было вплетено множество крошечных белых метёлочек ореммы(2), и казалось, будто на сочной зелени маркуадовых веточек лежал крупинками снег. Зелёной деталью в костюме короля была лента через плечо.

Премьер-министр Райвенн, которого двадцать лет назад все звали просто Раданайтом, придерживался в одежде самого простого и строгого стиля. Его чёрный костюм был хотя и сшит из дорогой качественной ткани, но по простоте покроя превосходил даже костюм дворецкого. Волосы он носил в виде длинного «конского хвоста» и больше не красился в блондина, вернувшись к своему натуральному цвету. Единственным его пристрастием были сверкающие сапоги, и сейчас он был обут именно в них: их высокие голенища ярко поблёскивали, когда он шёл рядом с королём по ковровой дорожке навстречу лорду Дитмару с семьёй. На шее у него зеленел гладкий, чистенький шёлковый треугольник ленточки с орденом «За самоотверженную гражданскую службу», которого он удостоился в прошлом году. В руках он нёс традиционный маркуадовый венок для именинника. Говорили, что настоящий король Альтерии — он, а Дуннган уже давно во всём его слушается, став при нём практически формальной фигурой. Это был самый молодой из премьер-министров за почти двухсотлетний период в истории Альтерии: через три месяца ему должно было исполниться сорок три года.

— Простите, милорд, что нагрянули без приглашения, — сказал король. — Мы хотели сделать вам сюрприз.

— Он получился, ваше величество, — сказал лорд Дитмар с низким поклоном. — Ваш визит для нас — огромная и чрезвычайно приятная неожиданность. От своего имени и от имени всей моей семьи позвольте выразить вам благодарность за честь, которую вы нам оказали, посетив в новогоднюю ночь наш скромный праздник.

Первые слова, которыми обменялись король и хозяин дома, прозвучали на всю Альтерию: между флаерами гостей к ковровой дорожке пробились репортёры новостей с разных каналов, которые освещали новогодний визит короля и премьера. Десятки камер запечатлели рукопожатие короля и лорда Дитмара, а также их маркуадовый поцелуй. Премьер-министр Райвенн вручил имениннику венок, а потом подал королю прозрачную голубоватую прямоугольную пластинку с золотым текстом и с королевской печатью. Приняв её, король сказал:

— Милорд, позвольте вручить вам эту почётную грамоту за ваш многолетний труд по воспитанию молодых кадров в нашей медицине и выразить вам в связи с этим нашу благодарность.

Кадры вручения лорду Дитмару грамоты также попали во все новогодние выпуски новостей. После этого король вручил имениннику подарок — документы на комфортабельный персональный звездолёт для дальних путешествий. Затем был обмен официальными учтивыми фразами и заключительный кадр для репортёров, после чего охрана дала представителям СМИ понять, что съёмка окончена.

Представление королю членов семьи хозяина дома прошло уже на крыльце, за широкими спинами охранников. Сначала был представлен Джим, и король, окинув его восхищённым взглядом, проговорил:

— Милорд, с вашей стороны просто преступление прятать от общества такое сокровище! Ваш спутник должен блистать в свете, а не сидеть за стенами вашего дома. Впрочем, — добавил король с улыбкой, — я могу вас понять: если бы я имел счастье обладать такой изумительной половиной, я бы, наверно, тоже прятал её от чужих взглядов из боязни её потерять!

— Я вовсе не прячу Джима, ваше величество, — ответил лорд Дитмар. — И не ограждаю его от общества. Просто Джим сам любит уединение и светской жизни предпочитает семейную. У нас пятеро сыновей, четверых из которых я имею честь вам сейчас представить.

Первым из них был представлен Илидор, который звучно щёлкнул каблуками и образцово вытянулся.

— Илидор — сын моего спутника от его первого избранника, — сказал лорд Дитмар. — Он проходит обучение в лётной академии. А это Серино, юный философ.

Серино почтительно поклонился.

— Ну, а это Дейкин и Дарган, они учатся в школе, — представил лорд Дитмар близнецов, которые стояли бледные от волнения: всё-таки не каждый день их представляли королю!

— А что пятый сын? — спросил король. — Почему его нет здесь?

— Лейлор ещё совсем малыш, ваше величество, — ответил лорд Дитмар. — Его уже отправили спать. Но это ещё не вся моя семья: у меня есть старший сын от первого брака, Дитрикс, но он по долгу службы не смог быть сегодня здесь. А Арделлидис, его спутник, не смог присутствовать ввиду того, что у него со дня на день должен родиться малыш.

Король сказал:

— Полковника Дитмара и его прекрасного спутника Арделлидиса я знаю, и мне жаль, что их сейчас здесь нет. У вас замечательная семья, милорд. Я, увы, вдовец, но у меня двое сыновей и четыре внука. А вот у господина Райвенна до сих пор почему-то нет семьи, — заметил король, взглянув на премьер-министра, — и его голова всё ещё не увенчана брачной диадемой.

— Семейную жизнь я променял на государственную службу, ваше величество, вы это знаете, — ответил Раданайт. — Как напыщенно это ни прозвучит, но моя семья — это вся Альтерия, на благо которой я работаю всю свою жизнь. Так получается, что времени на семейную жизнь у меня не остаётся.

— Трудоголик вы наш, — усмехнулся король. — Смотрите, как бы под старость вы не оказались совершенно одиноким.

Появление короля в гостиной сопровождалось бурной овацией. Глава государства улыбался и кивал, величаво сбросил плащ на руки Эннкетина, который приблизился к нему на полусогнутых ногах: он и мечтать не мог, что в первый же подготовленный им приём он будет принимать плащ самого правителя Альтерии.

— Это ваш дворецкий? — спросил король, кивнув на него.

— Да, ваше величество, — ответил лорд Дитмар. — Его зовут Эннкетин.

— По виду он славный малый, — сказал король.

У бедного Эннкетина сердце зашлось в груди: сам король сказал о нём, что он «славный малый»!

— Так и есть, ваше величество, — улыбнулся лорд Дитмар. — Эннкетин очень толковый и расторопный парень.

— Тогда, может быть, этот расторопный парень принесёт мне бокал куоршевого сока со льдом? — сказал король. — У меня что-то в горле пересохло.

— Сию секунду, ваше величество, — прохрипел Эннкетин, бросаясь исполнять королевскую просьбу.

Эннкетин не чуял под собой ног, когда бежал к столу. Когда он наливал сок в бокал, у него тряслись руки, и он к своему ужасу уронил несколько капель на скатерть, а бросая кубики колотого льда, не с первого раза попал в бокал. Когда же он наконец поднял поднос с бокалом, у него — кошмар! — всё ещё тряслись руки. И не просто тряслись, а ходили ходуном, так что бокал на подносе подвергался опасности быть опрокинутым прямо на монаршую особу. От этой мысли Эннкетин обмер. Что делать? Он всё же понёс бокал на подносе королю, слабея с каждой секундой всё больше. Вдруг поднос в его руках перестал колыхаться: за его края взялись изящные ручки Джима.

— Дай лучше мне, а то уронишь.

Сок королю Джим поднёс сам, протянув ему бокал на подносе с изящным наклоном головы.

— О! — проговорил король изумлённо. — Что за чудеса! Ваш дворецкий ещё и умеет превращаться!

— Эннкетин немного переволновался, увидев вас, ваше величество, — ответил Джим. — Боюсь, он не донёс бы этот бокал. Кроме того, он сегодня в первый раз самостоятельно обслуживает такой большой приём, и его волнение вполне понятно.

— А, ну тогда ясно, — засмеялся король. Беря бокал, он слегка поклонился Джиму. — Вы себе не представляете, как мне приятно получить это из ваших прекрасных рук.

Джим также поклонился, но гораздо ниже и почтительнее. Король сделал глоток и сказал:

— Я всегда любил куорш во всех видах, но с сегодняшнего дня я буду любить его ещё больше, потому что он будет теперь ассоциироваться у меня с вами.

Джим улыбнулся и скромно потупил взгляд, а король смотрел на него с искренним восхищением.

— Пребывание в вашем доме опасно для моей головы, милорд, — сказал он вполголоса лорду Дитмару.

— Это отчего же, ваше величество? — удивился тот.

— Потому что я боюсь, что она вскружится, — проговорил король. — Или я вообще её потеряю. Придётся держать себя в руках!

Раданайт сказал:

— Я вижу здесь своего отца, ваше величество. С вашего позволения, я подойду к нему.

Король обвёл взглядом гостей и заметил лорда Райвенна.

— А, я тоже его вижу. Да, разумеется, подойдите к нему и, пожалуй, приведите сюда. Я тоже хочу с ним поздороваться.

Лорд Райвенн, которому минувшим летом стукнул сто сорок один год, выглядел не старше пятидесяти. Его волосы, приподнятые с висков, окутывали его фигуру серебристо-белым плащом, спускавшимся ниже пояса. Они с Альмагиром стояли у стола, угощаясь куоршевым тортом, а юный Эсгин стоял возле них, переводя взгляд с одного гостя на другого и потягивая фруктовый коктейль. Его густые и длинные русые волосы были заплетены в косы и уложены в тяжёлую, роскошную корону вокруг головы, придавая ей сходство с цветком на тонком стебельке. Казалось, головка Эсгина с трудом выдерживала тяжесть этой короны, и ему стоило больших усилий держать её прямо и гордо. Большие, задумчивые серо-голубые глаза смотрели на всё окружающее с любопытством, особенно часто они поглядывали в сторону короля, а точнее — премьер-министра Райвенна, приходившегося ему старшим братом по одному из родителей. Они никогда не были особенно близки, Раданайт не удостаивал Эсгина своего внимания и, по-видимому, относился к нему весьма холодно. Сейчас же, заметив Эсгина, он задержал на нём взгляд, как будто видел его впервые. Эсгин под его пронзительным взглядом зарделся, а на губах Раданайта чуть приметно проступила улыбка. Он смотрел на Эсгина из-под полуопущенных век, приподняв подбородок, потом что-то сказал королю и взял маркуадовую ветку. Быстрым, чётким шагом он направился к ним. Протянув ветку лорду Райвенну, он сказал:

— С Новым годом тебя, отец.

— И тебя также, сын мой, — ответил лорд Райвенн, подставляя губы для поцелуя. — Теперь я только по праздникам и вижу тебя.

— Увы, отец… Столько работы, что порой некогда даже спать, — сказал Раданайт, вздохнув и улыбнувшись. — Как твоё здоровье?

— Благодарю, сынок, пока жаловаться не на что, — ответил лорд Райвенн. И, взглянув на отчего-то засмущавшегося Эсгина, сказал ему: — Дорогой, подойди к Раданайту, не стесняйся. Поцелуйтесь, дети мои. Вы ведь всё-таки братья.

Эсгин, подойдя к Раданайту, потянулся к его щеке, но тот подставил ему губы. Поцелуй получился неловкий. Эсгин, сам не зная отчего, порозовел, а Раданайт улыбнулся. Альмагиру не понравилась его улыбка и его взгляд: что-то тёмное и порочное было в них. Но он промолчал.

— С тобой хочет поздороваться король, — сказал Раданайт лорду Райвенну. — Идём к нему. — И, подумав, добавил: — Альмагира и Эсгина тоже можешь взять с собой.

* * *

Маленького Лейлора уложили спать в библиотеке на пятом этаже: в детской тот не смог бы уснуть из-за праздничного шума, а в библиотеке он был не так слышен. Постель была устроена на диване, а рядом на надувной кровати расположился Айнен. В непривычной обстановке Лейлор долго не мог заснуть, ему мерещилось, что из-за книжных стеллажей выползает кто-то чёрный. Ему стало страшно одному лежать на диване, и он забрался под одеяло к Айнену.

— Ты что, малыш? — спросил тот спросонок.

— Я боюсь там, — прошептал Лейлор. — Обними меня… Очень-очень сильно обними.

— Надо говорить «крепко», дорогой, — пробормотал Айнен, прижимая Лейлора к себе.

В полночь раздался страшный грохот, как будто небо разрывалось на части. Лейлор в ужасе проснулся и прижался к Айнену. Того тоже разбудил грохот, но он не боялся. Гладя Лейлора по волосам, он сказал:

— Не бойся, дорогой, это только фейерверк.

Грохот раздавался снова и снова, и ему не было конца. От этих жутких ударов внутри у Лейлора всё вздрагивало. Он заплакал.

— Не надо бояться, маленький, — успокаивал его Айнен. — Пойдём лучше к окошку, посмотрим. Это красиво!

Лейлор боялся идти к окну и плакал:

— Громко…

— А ты закрой ушки, будет не так громко, — посоветовал Айнен.

Это не помогло: грохот отдавался внутри у Лейлора, от этого оглушительного бабаханья у него в животе всё подпрыгивало.

— Папуля, — плакал Лейлор. — Хочу к папе!

— Папа сейчас занят, он с гостями, — сказал Айнен.

Лейлор вдруг вообразил, что этот ужасный гром убьёт папу, и он заплакал ещё горше. Айнен успокаивал его и убеждал, что фейерверк безопасен и никого не убивает, что его делают для красоты, но Лейлор был уверен, что страшное грохотание непременно убьёт папу и, может быть, лорда Дитмара тоже.

Наконец грохот стих. Лейлор продолжал плакать и звать папу, и Айнену пришлось спускаться с ним на руках в гостиную. Там играла музыка, все танцевали, и найти папу среди танцующих пар было решительно невозможно. Им пришлось ждать, пока танец закончится, а потом идти искать папу. Айнен спустил Лейлора с рук. Лучше бы он этого не делал: тот сразу удрал от него. Бегая между гостями, он звал:

— Папуля!

Вместо того чтобы искать Джима, Айнену пришлось гоняться за малышом. Гости улыбались, а Лейлор носился с криком:

— Па-апа-а-а!

Вдруг он наткнулся на чьи-то ноги в сапогах и дымчато-голубых брюках. Сверху раздался умилённый голос:

— А это что за прелесть?

Его подхватил незнакомец с белыми волосами и чёрными бровями, с большой блестящей цепью из овальных пластинок и очень красивой короной, усыпанной прозрачными сверкающими камушками.

— Как тебя зовут, деточка? — спросил он.

Лейлор плакал:

— Папа…

— Ну, ну, какой плакса, — проговорил незнакомец, сдвигая чёрные брови. — Ты ищешь папу? Для начала скажи, как его зовут, и я попробую тебе помочь.

— Папу зовут Джим, — рыдал Лейлор. — Его убил гром!

— Что ты говоришь, моя прелесть! — засмеялся незнакомец в короне. — Если ты имеешь в виду фейерверк, то он никого не убил, все остались живы и здоровы, в том числе и твой замечательный папа. Пойдём, поищем его, он должен быть где-то здесь.

Папу они не нашли, зато им встретился лорд Дитмар. Незнакомец в сверкающей короне сказал ему:

— Это очаровательное дитя ищет папу. Джима мы пока не нашли, но вы, милорд, тоже подойдёте на эту роль.

— Благодарю вас, ваше величество, — сказал лорд Дитмар незнакомцу и взял у него Лейлора. — Счастье моё, почему ты не в постели?

— Громко бабахало, — всхлипывал Лейлор. — Этот гром не убил папулю?

— Ты испугался фейерверка, милый? — засмеялся лорд Дитмар. — Что ты, во время него никто не пострадал.

И тут раздался голос папы:

— В чём дело? Лейлор, детка моя, почему ты здесь, а не наверху? И что за слёзы?

Обняв живого и невредимого папу за шею, Лейлор успокоился. Они сели за стол, и папа стал угощать Лейлора фруктовым салатом и куоршевым тортом. Наевшись сладкого, счастливый Лейлор уснул тут же, за столом, у папы на коленях, и его уже не мог разбудить никакой шум.

Эсгин и близнецы Дейкин и Дарган решили втихомолку угоститься куоршевым вином. Предприимчивый Дарган стащил со стола откупоренную и почти полную бутылку, но бокалов захватить не успел, поэтому пришлось пить прямо из горлышка. Они уютно устроились втроём в оранжерее, под раскидистой старой маркуадой: там, как им показалось, их никто не станет искать. Они по очереди прикладывались к бутылке; Дарган то и дело фыркал от смеха, Дейкин ему вторил, и Эсгину тоже было весело. Пахло маркуадой, а сладкое куоршевое вино приятно согревало горло. Две черноволосые головки и одна русая заговорщически склонялись друг к другу.

— Вы уже когда-нибудь пили вино? — спросил Эсгин близнецов.

— Один раз, — сказал Дарган. — В прошлый Новый год. Дейкин так нализался, что милорд Дитмар заметил. Ох и попало же нам! В наказание мы все новогодние дни просидели дома. Даже в развлекательный центр ни разу не съездили!

— Мне тоже пока не разрешают пить, — сказал Эсгин. — У нас дома с этим строго. Все напитки хранятся в подвале, а ключ только у Криара. Если милорд Райвенн хочет выпить или угостить кого-нибудь, он всегда просит его принести. А мне Криар, конечно, не даст ключа.

— А он сам у вас исподтишка не употребляет? — спросил Дарган с усмешкой.

Эсгин пожал плечами.

— Я никогда не видел его пьяным и не чувствовал от него запаха.

— А наш старик Эгмемон, мир его праху, прикладывался потихоньку, — сказал Дарган. — По чуть-чуть, вечерами. У него в шкафчике всегда была припасена бутылка глинета. Они и с Эннкетином иногда пропускали по рюмочке. Наверно, бутылка всё ещё стоит в шкафчике. Это вино что-то слабое, вы не находите? Совсем не пробирает.

Дейкин согласился, что вино слабовато и «не вставляет», а Эсгин, не имевший такого опыта и не разбиравшийся в крепости напитков, вынужден был поверить им на слово.

— Знаете что, ребята? Я сейчас потихоньку прокрадусь в комнату к дворецкому и достану эту бутылку, если она там есть, — предложил Дарган. — Эннкетину сейчас не до этого, он так занят, что не заглянет к себе до самого утра. И мы с вами классно оттянемся!

Дейкину понравилась эта идея, и он поддержал её, а Эсгин сомневался, что это хорошая мысль. Но он был в меньшинстве, а поэтому Дарган, заверив, что всё будет «путём», отправился добывать заначку дворецкого. Его вылазка увенчалась успехом: он вернулся через десять минут и торжествующе достал заветную бутылку из-за пазухи. Она была полная лишь наполовину, но и этого ребятам показалось предостаточно. Дарган к тому же попутно захватил стаканы, чтобы можно было пить с удобством. Разливал он сам и не поскупился: всем досталось по полстакана. Подняв свой, он сказал:

— За Новый год!

Дейкин поднял свой стакан, и Эсгин тоже неуверенно взял свой. Они одновременно хватили по большому глотку обжигающего глинета и одновременно закашляли и зафыркали.

— Ух ты, вот это да, — прохрипел Дарган, тараща глаза. — Знатная вещь!

— Классно, — прокашлял Дейкин.

Эсгин, поставив свой стакан и вытерев навернувшиеся на глаза слёзы, сказал:

— А по-моему, ужасно. Я не хочу это пить.

Дарган обозвал его неженкой, а Дейкин добавил, что таким, как он, впору пить только детскую смесь из бутылочки с соской. Это оскорбило Эсгина, и он, чтобы доказать им, что он не неженка, залпом влил в себя остатки глинета из своего стакана. Он кашлял и вытирал слёзы, а Дейкин и Дарган одобрительно похлопывали его по спине.

— Вот это другое дело!

Они допили свои порции. У них тоже не обошлось без слёз и кашля, но оба заявили, что им очень понравилось, и что глинет — отличная штука. Однако разлить по стаканам вторую порцию им было уже не суждено: их тёплую компанию застукал на месте преступления премьер-министр Райвенн, непонятно зачем заглянувший в оранжерею. Увидев стаканы и бутылки, он нахмурил красивые чёрные брови.

— Так! Весело проводим время, ребята?

Эсгин и близнецы обмерли. Они так испугались, что даже не смогли сразу подняться на ноги. Премьер-министр Райвенн подошёл и взял обе бутылки, взглянул на этикетки. Подняв пустую на две трети бутылку глинета, он спросил:

— Вы что, столько выпили?

— Нет, сэр, — пролепетал Дарган. — Она уже была неполная.

— Где вы это взяли? — сурово спросил премьер-министр Райвенн.

— В шкафчике… У дворецкого…

Раданайт пронзил каждого суровым взглядом, потом приказал:

— Ну-ка, встать.

Ребята стали подниматься. Дейкину и Даргану это удалось, а Эсгина вдруг перестали слушаться ноги. Не так уж много он и выпил, но под грозным взглядом старшего брата — первого министра он весь помертвел и неуклюже повалился обратно на дорожку. Между бровей Раданайта пролегла суровая складка.

— Даже встать не может, — проговорил он тоном глубочайшего порицания. — Сколько ты выпил, голубчик?

Эсгин не мог вымолвить ни слова. За него ответил Дарган, который из всех троих был самый смелый:

— Мы все выпили совсем немного, сэр. Несколько глотков вина и полстакана глинета. Сэр… Пожалуйста, не говорите нашим родителям, а мы обещаем, что больше никогда не станем пить!

— Ну, лёгкое вино или шипучка — это ещё терпимо, — сказал Раданайт. — Но глинет!.. Ребята, вы с ума сошли? Ведь вам же могло стать плохо, если бы вы перебрали! Вы же ещё совсем дети! Посмотрите, что полстакана сделали с ним! — Он кивнул на сидевшего на дорожке под маркуадой Эсгина. — Это недопустимо! Поймите, вам ещё нельзя пробовать такие крепкие вещи! Это просто опасно для вашего здоровья.

У премьер-министра был негромкий, приятный и молодой голос, но он умел говорить веско и серьёзно. Его сдержанный, вкрадчивый и мягкий тембр действовал гораздо сильнее, чем громкие восклицания и словоизвержение иных крикунов, и от угрозы, произнесённой таким голосом, становилось действительно страшно. Когда он улыбался, его взгляд при этом мог оставаться холодным, как сталь.

— Сэр, мы больше не будем, — пробормотал Дарган.

— Мы больше не будем, сэр, — эхом повторил Дейкин.

Раданайт вздохнул, покачал головой.

— Хорошо, на первый раз прощаю. Но смотрите — я велю моей охране следить за вами. Если хоть один из вас притронется к спиртному, мне сразу же доложат, а я скажу вашим родителям. Всё понятно?

— Да, сэр, — ответил Дарган, обрадованный, что они так легко отделались.

— Понятно, сэр, — подтвердил Дейкин.

— Идите, — сказал Раданайт. И добавил, обращаясь к всё ещё сидевшему на дорожке Эсгину: — А ты, голубчик, останься, с тобой мне надо поговорить более обстоятельно.

Близнецов как ветром сдуло, а Эсгин сидел на дорожке, глядя на сверкающие сапоги своего облечённого властью старшего брата. Тот сказал:

— Посмотри на меня.

Эсгин поднял взгляд. Брови Раданайта уже не были сурово сдвинуты, он смотрел на Эсгина огорчённо и обеспокоенно.

— Ну, что с тобой? Почему ты не можешь встать? Тебе плохо?

— Я не знаю, сэр, — ответил Эсгин чуть слышно. — Ноги почему-то вдруг отказались мне служить.

Раданайт присел и всмотрелся в его глаза, взяв его за подбородок.

— Не так уж ты и пьян. Просто, видимо, слегка струсил. Так?

Эсгин закрыл глаза, чтобы проницательный взгляд премьер-министра Райвенна не резал его душу, как скальпель, но тот сказал:

— Нет, нет, смотри на меня, дружок. Что же с тобой делать? В таком состоянии тебе нельзя показываться на глаза отцу. Знаешь, пойдём-ка на балкон, подышим воздухом. Сегодня не холодно.

Он помог Эсгину подняться и крепко обнял его за талию, поддерживая.

— Ну, как? Можешь идти?

— Думаю, да, сэр, — кивнул Эсгин.

— Просто Раданайт, — улыбнулся премьер-министр Райвенн.

Он связался с охраной и потребовал свой плащ. Плащ ему принесли, после чего он отпустил охрану, наказав приглядывать за близнецами. Взяв Эсгина за руку, он повёл его на балкон. Рука у его была тёплая и сжимала руку Эсгина ласково, но крепко и властно, и Эсгин, повинуясь ей, шёл за Раданайтом туда, куда тот его вёл. Взгляду Эсгина открылся освещённый фонарями заснеженный сад и тёмное небо, а его голову тут же охватил бодрящий холод. Дыхание превращалось в белый туман, снег поблёскивал на парапете балкона, и Раданайт скатал из его шарик. Они стояли некоторое время молча, и Эсгин вдыхал холодный ночной воздух. Раданайт, бросив шарик вниз, отряхнув руку и глубоко вздохнув, проговорил с улыбкой:

— Весной пахнет. Чувствуешь?

— Да, сэр… то есть, Раданайт, — пробормотал Эсгин.

Раданайт долго смотрел на него с задумчивой улыбкой, потом погладил его пальцами по одной щеке, затем по второй.

— Как ты вырос, малыш, — сказал он. — Я тебя совсем не видел. Кажется, ещё вчера ты ходил пешком под стол и пачкал подгузники, а сейчас… Ты просто прелесть. Ты это знаешь?

Эсгин не знал, что сказать. Рука Раданайта обняла его за талию.

— Не скрою: я был не в восторге, когда отец взял в спутники Альмагира, и ещё меньше я обрадовался, когда у них вдобавок родился ребёнок. Сейчас я признаю: я был неправ, думая так. Ты очень славный… Мы с тобой могли бы стать ближе.

— Я был бы очень рад, — сказал Эсгин.

Раданайт заглянул ему в глаза, снова смутив его проницательным взглядом.

— Ты правда был бы этому рад?

— Да… Да, сэр… Раданайт, — пробормотал Эсгин.

— Ты меня совсем не знаешь, малыш, — проговорил Раданайт задумчиво, любуясь Эсгином со странной улыбкой. — Впрочем, можно попробовать узнать друг друга поближе. — Он достал из-за пазухи небольшую плоскую блестящую фляжку, открутил пробку и сделал глоток, потом протянул Эсгину. — Попробуй.

— А можно? — растерялся Эсгин.

— Не бойся, это не глинет, — усмехнулся Раданайт. — Это маиль. Мой любимый напиток. От него не пьянеешь, и в то же время чувствуешь райское блаженство. Тонкая штука.

Эсгин робко сделал глоток. Ничего подобного он никогда не пробовал: у напитка был удивительный, богатый и сложный вкус, который поразил Эсгина своей многогранностью.

— Нравится? — улыбнулся Раданайт.

— Да, — ответил Эсгин. — Можно ещё?

Раданайт кивнул, и Эсгин выпил ещё немного этого удивительного напитка. Раданайт взял у него фляжку и сам сделал глоток, а потом снова передал её Эсгину. Они несколько раз по очереди отпили из неё, а потом Раданайт спрятал её на место и с улыбкой сказал:

— Хватит, а то с непривычки головка закружится.

С Эсгином уже начало происходить что-то необычное. Ему стало тепло и радостно, по его жилам заструился праздник, а за спиной как будто выросли крылья. Хотелось взлететь к этому тёмному небу и закричать на весь мир, а что закричать — этого Эсгин и сам не знал. Лицо Раданайта приблизилось, и Эсгин, сам не понимая, зачем это делает, обнял его рукой за шею. Он чётко видел каждую его ресничку, от корня до кончика покрытую самонаносящейся тушью, его чёрные зрачки с загадочными искорками внутри, и его мудрый и ласковый взгляд согревал Эсгину сердце. Он вынул шпильки из волос Эсгина, и две тяжёлые косы свободно упали вниз, кончиками спускаясь ниже пояса.

— Детка, — проговорил Раданайт восхищённо. — Ты чудо!

Ещё никто не смотрел на Эсгина с таким искренним восторгом и нежностью, никто не говорил ему таких слов, и ему хотелось расплакаться. Раданайт трогал и поглаживал его косы.

— Кажется, мы с тобой как-то неуклюже поцеловались там, в гостиной, — проговорил он. — Плохо получилось… Но вполне можно всё исправить.

Лицо Раданайта стало ещё ближе, Эсгин почувствовал тепло его дыхания, а потом его губы оказались в тёплом плену, и он ощутил что-то влажное и щекотное, проскользнувшее к нему в рот. Одновременно он слабел и как будто куда-то проваливался, и у него замирало сердце. Что происходило? Кажется, они целовались, но не совсем так, как следовало братьям, пусть и только наполовину родным. Эсгин осознавал это, но ему не хотелось отталкивать Раданайта, а хотелось и дальше тонуть в этой щекотной, чуть шершавой и тёплой ласке.

— Вот теперь — что надо, — произнес Раданайт.

— Наверно, это неправильно, — пробормотал Эсгин.

— Почему ты так думаешь? — улыбнулся тот.

— Потому что… Ну… Потому что вы… то есть, ты… Ведь ты мой брат, — выговорил Эсгин, путаясь в словах.

— И что же? — спросил Раданайт, всё ещё глядя на Эсгина со странной улыбкой и таинственными искорками в глубине значков.

— Наверно… Как бы сказать… Родственники не должны так… Им нельзя… — Эсгин окончательно смутился и запутался.

— Мы всё же братья лишь наполовину, так что особого преступления тут нет(*), — сказал Раданайт серьёзно, привлекая Эсгина к себе. — А нельзя делать только то, к чему чувствуешь отвращение. Ведь ты не почувствовал отвращения ко мне?

— Н… нет, — признался Эсгин.

— Тебе понравилось? — проговорили губы Раданайта вблизи от его губ.

Эсгин выговорил чуть слышное «да» и сам себе удивился. Ему по-прежнему было тепло и хорошо, и то, что они сделали, не казалось ему таким уж дурным, а кольцо объятий Раданайта вокруг его талии сомкнулось и вокруг его сердца тоже.

— Это не есть зло и порок, малыш, — сказал Раданайт. — Предательство, убийство, зависть, жадность, гнев — вот что есть зло. А когда два родных человека дарят друг другу свою нежность, это прекрасно.

Его вкрадчивый, мягкий и тихий голос действовал на Эсгина колдовски, мудрый и ласковый взгляд согревал. Каким-то невероятным образом Эсгин знал, что всё это — правда, его сердце откликалось на эти слова, хотя какая-то часть его «я» всё ещё осуждала и протестовала. Что бы сказал отец, если бы узнал? Нет, ни он, ни лорд Райвенн не одобрили бы.

— Если милорд узнает… — пробормотал он.

— Отцу не нужно знать, — перебил Раданайт. — Его взгляды устарели, он закоснел и застрял в своём времени. Ему не дано этого понять, и он никогда не поймёт. А ты живи своей жизнью, своей волей, своим разумом и своим сердцем. Не позволяй никому решать за себя, делай свой выбор сам. Ошибёшься — ничего, все ошибаются. Найди свой путь и не сворачивай с него, кто бы что ни говорил. Только так и нужно жить, малыш. Быть самим собой, не противоречить своей сущности и не обманывать самого себя.

От этих слов Эсгину вдруг захотелось плакать. Раданайт был прав — прав как никто. Эсгин всхлипнул. Раданайт укутал его полами своего плаща и прижал к себе.

— Мне жаль, что мы с тобой совсем не общались, — сказал он. — Мы оба многое упустили. Но ничего ещё не потеряно, мы наверстаем упущенное… Если бы я не был всё время так занят! — Раданайт слегка застонал и уткнулся лбом в лоб Эсгина. — Я всё-таки попытаюсь выкроить для тебя время в эти праздничные дни… Как ты смотришь на то, чтобы съездить в развлекательный центр, малыш?

— Это было бы здорово, — улыбнулся Эсгин.

— А потом можно было бы заглянуть ко мне, — вслух планировал Раданайт. — У меня в Кабердрайке огромная квартира, и я живу в ней совсем один. Собственно, «живу» — это громковато сказано, потому что я и дома-то бываю редко… Но всё-таки иногда ночую там. Я бы заказал в ресторане обед с доставкой… Действительно, здорово — только мы с тобой, и больше никого. И пошло всё к чёрту! Как тебе это, малыш?

— Здорово, — повторил Эсгин, обняв его за шею и доверчиво потянувшись к нему лицом.

— Милый мой, — нежно и растроганно проговорил Раданайт, целуя его в лоб и в губы. — Ты чистый, нежный, невинный ребёнок, и у меня сердце сжимается при мысли, что кто-то может тебя обидеть… Нет, я тебя никому не отдам. Ты моя частичка, мой родной малыш… Всё будет здорово, детка, я тебе обещаю. Ну, пойдём, а то ты скоро замёрзнешь.

Они собрались вернуться в дом, но Эсгин сообразил, что нужно бы привести в порядок волосы, и принялся разыскивать в снегу шпильки. Наверно, маиль был виноват в том, что у него никак не получалось снова уложить косы в корону.

— Давай, я помогу, — тихо засмеялся Раданайт. — Кажется, я испортил тебе причёску, прости. Уж очень у тебя чудесные волосы, детка.

Его руки стали проворно укладывать Эсгину волосы, и тот испытывал при этом необычное, тёплое и щекотное чувство в животе. Ему хотелось рассмеяться, и он тихо пофыркивал. Умело управляя целым государством, Раданайт управился и с непослушными косами Эсгина, подчинил их волю своим ловким пальцам и укрепил свой авторитет шпильками. Почувствовав жар его губ на своей шее, Эсгин вздрогнул. Обняв его сзади, Раданайт прильнул своей щекой к его щеке.

— Я ведь чуть тебя не проглядел, детка. Но теперь ты от меня не уйдёшь… — Он щекотал ухо Эсгина губами. — Не уйдёшь, не уйдёшь!

Когда Раданайт с Эсгином появились в гостиной, со стороны казалось, будто они друзья — не разлей вода. Раданайт не выпускал руки Эсгина из своей, с улыбкой слушал то, что он ему говорил, а потом сам начинал ему что-то нашёптывать, отчего Эсгин прыскал в кулак. Лорд Райвенн сказал Альмагиру:

— Ты только посмотри, как они быстро поладили. Когда-то они с Джимом точно так же быстро подружились… Хоть Раданайт и своевольный, и амбиции у него бьют через край, но он умеет располагать к себе людей — этого у него не отнимешь.

Альмагиру по-прежнему не нравился взгляд Раданайта, обращённый на Эсгина, но он ничего не сказал. «Может быть, я и ошибаюсь», — подумал он.

__________________

1 эрриний — альтерианская разновидность изумруда

2 оремма — альтерианское травянистое растение, соцветия используются для

декорирования букетов

*на Альтерии недопустимыми и наказуемыми считаются только связи между лицами так называемой первой степени родства — полными братьями, например (у которых оба родителя общие). Связь между лицами второй степени родства (например, братьями только по одному родителю) не считается преступной, хотя и тоже, в принципе, многими не одобряется.

 

Глава 3. Беженцы

После войны с Зормом Альтерия принимала участие ещё в нескольких локальных конфликтах в Галактике, выступая в качестве миротворца, но в начале 3105 года один из таких локальных конфликтов начал разрастаться в серьёзную войну. Нарушителями мира и порядка были объединённые силы Оммона, Деарба и Вахиады, которые напали на своего соседа Тогоон. Им удалось полностью разбить слабую армию Тогоона и оккупировать его. Почувствовав вкус лёгкой победы и не боясь санкций со стороны Межгалактического правового комитета, агрессоры выбрали новую цель — Эа. Эа не держала регулярной армии: по давнему соглашению, прекрасные эанские жительницы были под защитой Альтерии. Оммон, Деарб и Вахиада не могли не знать о том, что, нападая на Эа, они тем самым объявляли войну Альтерии, но, тем не менее, нападение произошло, и случилось это летом 3105 года, 12-го амбине. А за три дня до этого умер король Альтерии Дуннган, и временно исполняющим его обязанности был назначен премьер-министр Райвенн. Вся Альтерия была погружена в шестидневный траур, когда с Эа пришли тревожные вести: поблизости были замечены подразделения объединённой армии захватчиков. Удар был нанесён уже через считанные часы после этого — и сразу по столице Эа, 40-миллионному городу Айенниа, а также ещё по нескольким крупным городам. Эа просила о помощи, и Альтерия не могла ей отказать.

О том, что снова началась война, Джим узнал из утреннего выпуска новостей, когда они с лордом Дитмаром завтракали. Альтерия принимала беженцев из подвергнувшихся обстрелу эанских городов в свои планетарные колонии Бошум, Кунгар, Лаакс и Фаркуа, для этой цели также были предоставлены огромные гостиничные комплексы на альтерианском спутнике Униэле. Эанок также размещали и на самой Альтерии. Гостиниц и временных палаточных городков не хватало, и многие лорды объявили о своей готовности принять в свои просторные особняки эанских беженок.

— Мы тоже пустим к себе беженцев, милорд? — спросил Джим лорда Дитмара.

— Полагаю, мы обязательно должны оказать гостеприимство нашим эанским друзьям, — ответил тот. — Мы в состоянии разместить у нас в доме несколько эанских семей, а если потребуется, можно предоставить сад под палаточный городок.

Почти сразу, как только лорд Дитмар уехал в академию, Эннкетин принял первый звонок. Он позвал Джима к телефону:

— Ваша светлость, там спрашивают, не можем ли мы принять беженцев с Эа.

Подойдя к телефону, Джим услышал мелодичный голос, говоривший по-альтериански с лёгким акцентом:

— Джим, это ты? Говорит Икко Аэни. Ты меня помнишь?

— Госпожа Аэни?! — воскликнул Джим. — Что вы, я ни на день не забывал вас… Вам нужно разместиться? Приезжайте, мы с радостью примем вас!

— Кров нужен не мне одной, Джим, — сказала г-жа Аэни. — Со мной моя семья и семья моей подруги. Всего нас двенадцать. Вы можете принять сразу столько?

— Конечно, госпожа Аэни, о чём речь! — воскликнул Джим. — Дом большой, вы все поместитесь! Приезжайте, мы ждём вас!

— Мы очень благодарны тебе, Джим, — проговорила г-жа Аэни, и в её голосе зазвенели радостные нотки.

Джим велел Эннкетину приготовить все гостевые комнаты в доме, а сам связался с лордом Дитмаром и сообщил ему о том, что к ним приезжают эанки.

— Ты всё правильно сделал, мой милый, — сказал лорд Дитмар. — Окажи им всевозможное гостеприимство.

Эанок привёз маленький аэробус. Эннкетин пошёл их встречать, а Джим с волнением ждал в гостиной, стоя напротив двери. Эннкетин открыл дверь, вошёл и посторонился, сказав:

— Проходите. Добро пожаловать.

Первой вошла г-жа Аэни с сумкой на колёсиках и серебристым ранцем за плечами, держа за руку ещё одну эанку с точно таким же ранцем. Следом за ними вошли ещё десять эанок — кто с сумками, кто без, но у всех были серебристые ранцы. Все они на первый взгляд казались одного возраста, различаясь лишь цветом глаз и немного — чертами лица. Одеты все двенадцать эанок были в одинаковые серебристо-голубые костюмы и сиреневые сапоги, а головные уборы у всех были белые.

— Здравствуйте, — сказал Джим. — Чувствуйте себя как дома, вы здесь в безопасности. Я друг госпожи Аэни, а значит, и ваш.

Первой головной убор сняла г-жа Аэни, а все остальные последовали её примеру, нагнув гладкие головы в поклоне. У всех было разное количество круглых точек. Больше всего их было у г-жи Аэни и эанки, которую она держала за руку: у них они шли через всю голову, от лба до основания черепа. У четырёх эанок они доходили только до темени, а у шести остальных ряды точек были ещё короче. Джим подошёл к г-же Аэни и обнял её.

— Я очень рад вас видеть, госпожа Аэни! Жаль только, что мы встретились при таких печальных обстоятельствах.

Г-жа Аэни опустилась на колено, взяла руку Джима и приложилась к ней лбом, то же сделала эанка, которую она держала за руку.

— У нас нет слов, чтобы выразить тебе нашу признательность, — проговорила г-жа Аэни. — Наша планета подверглась обстрелу, и мы были вынуждены её покинуть из соображений безопасности. Гостиницы на вашем спутнике Униэле уже забиты до отказа, да и здесь, на Альтерии, также уже проблематично найти свободные номера. Помня о тебе, мой друг, я подумала, что ты не откажешь мне в помощи. Мы постараемся не слишком стеснять вас и при первой же возможности вернёмся домой.

— Вы можете оставаться здесь столько, сколько будет необходимо, — сказал Джим. — Вы правильно сделали, что обратились ко мне. Я счастлив, что могу наконец отплатить вам за добро, которое вы для меня сделали.

— Позволь представить тебе мою подругу, — сказала г-жа Аэни, снова беря за руку стоявшую рядом с ней эанку. — Её зовут Амеа Оми, мы с ней вместе уже очень давно.

Джим поклонился.

— Рад познакомиться, госпожа Оми.

Далее г-жа Аэни представила остальных. С ней прилетела её дочь Одда со своей подругой Иа и внучка Эла с подругой по имени Ална. Иа была с дочерью Юмой, которую сопровождала её подруга Уно. Со стороны г-жи Оми было четверо эанок: её дочь Улло с подругой Арио, внучка Име, а также Онна, дочь Арио.

— Боюсь, я не всех сразу запомнил, — признался Джим.

— Мы прикрепим себе карточки с нашими именами, написанными альтерианским алфавитом, — улыбнулась г-жа Аэни. — Для вашего удобства.

Из двенадцати прибывших эанок только половина хорошо говорила по-альтериански. Сама г-жа Аэни изъяснялась безупречно, лишь с чуть приметным акцентом, точно так же владела альтерианским языком г-жа Оми, и их дочери со своими подругами тоже бегло говорили. Их внучки изъяснялись несколько хуже, на ломаном альтерианском, а остальные эанки лишь понимали, но не могли свободно изъясняться. Джим показал им гостевые комнаты, которых было ровно по их числу — двенадцать, но г-жа Аэни сказала, что столько комнат им не нужно. Эанки разместились в двух комнатах, по шестеро; у каждой с собой в серебристом ранце была переносная надувная кровать, и они поставили их одну возле другой, так что между ними остались лишь небольшие проходы.

— А вам не будет тесно? — удивился Джим.

Г-жа Аэни сказала, что на Эа они все жили в одном доме с одной общей спальней и привыкли быть все вместе, одной большой семьёй. Даже такое размещение в двух комнатах было для них непривычно, но поскольку все двенадцать кроватей в одной комнате не помещались, пришлось разделиться.

Далее Джим показал им ванную. Г-жа Аэни сказала:

— Мы моемся раз в несколько недель, так как наша кожа очень сухая и не требует частого мытья. Поэтому в этом отношении мы вас не стесним. Скорее всего, мы вообще не воспользуемся вашей ванной, так как у нас с собой есть гигиенические салфетки, которые для нашей кожи даже лучше подходят, чем вода.

С питанием дело обстояло следующим образом. Эанки в принципе могли есть альтерианскую еду, но они не хотели обременять хозяев. У них с собой был большой запас ампул с энергетическим концентратом, инъекции которого вполне заменяли обычное питание. Как пояснила г-жа Аэни, они не всегда питались таким способом: энергетическим концентратом пользовались лишь в экстренных случаях — например, в дальних экспедициях, когда добыча пропитания была проблематична или невозможна. Одной инъекции было достаточно, чтобы поддерживать силы в течение двух суток.

В качестве дополнения к энергетическому концентрату эанки запаслись растворимым питательным концентратом, одного кубика которого было достаточно для приготовления десяти литров бульона. Один литр этого бульона обеспечивал организм суточной нормой питательных веществ и витаминов.

— Всё, что нам потребуется, это питьевая вода, — сказала г-жа Аэни. — Мы не станем для вас обременительными гостями.

— Поверьте, вы не обремените нас, — заверил Джим. — Мы сможем прокормить вас, так что эти экстренные способы питания вам ни к чему.

— И всё же позвольте нам сэкономить ваши затраты, — сказала г-жа Аэни, ласково кладя руку на плечо Джима. — Настаёт непростое время, и экономия не будет лишней.

Сразу по прибытии усталые, натерпевшиеся бед эанки расположились на отдых. Лишь г-же Аэни не терпелось пообщаться с Джимом: они не виделись уже много лет, и им было о чём поговорить. Г-жа Аэни хотела знать всё, что произошло с Джимом за эти годы, и он не стал ничего утаивать. Его рассказ был длинным, но г-жа Аэни была терпеливой и неравнодушной слушательницей. Её интересовало главным образом одно: счастлив ли Джим?

— Да, я могу сказать, что я счастлив, — сказал Джим. — Я произвёл на свет четверых детей и одного усыновил, с милордом Дитмаром мы живём в любви и согласии уже почти восемнадцать лет, и за эти годы у нас не было ни одной сколько-нибудь серьёзной ссоры. Я очень люблю моих детей и уверен, что это взаимно. Да, пожалуй, я счастлив.

— Ты стал так непохож на того запуганного несчастного ребёнка, каким я увидела тебя у этого негодяя Ахиббо, — проговорила г-жа Аэни.

— Тогда я и представить себе не мог, что меня ждёт, — сказал Джим.

Эанки были очень дружными. Хоть они и расположились в максимальной тесноте, им всё равно не хватало друг друга, и, когда они не спали, они собирались все в одной комнате. Главой семьи была, очевидно, г-жа Аэни, потому что все остальные её слушались. Г-жа Оми тоже пользовалась авторитетом, но в целом в семье царила атмосфера равноправия, дружелюбия и взаимной привязанности. Однако на фоне общих дружеских взаимоотношений выделялись особые отношения, существовавшие в парах г-жа Аэни — г-жа Оми, Одда — Иа, Эла — Ална, Юма — Уно, Улло — Арио. За ними, вероятно, стояла более глубокая и нежная привязанность, которая больше походила на любовь, чем на дружбу. Института брака у эанок не существовало, но пары всё же образовывались; в эанском языке не существовало понятия «любовник», и обе эанки в паре назывались подругами, а само слово «подруга» в этом случае было синонимично слову «возлюбленная». Все физические отношения между подругами-возлюбленными ограничивались нежными прикосновениями, они часто держались за руки, а особыми жестами были поглаживания по голове и соприкосновение щеками. Поцелуи у них не были приняты. Ещё подруги брили друг другу головы: это был знак особого доверия. Джиму наконец стало ясно, зачем эанки тщательно сбривали растительность на голове: волосяной покров снижал их экстрасенсорные способности, закрывая особые области под кожей головы, которые являлись частью их сложной и сверхчувствительной нервной системы. Это также объясняло, почему поглаживание головы было у эанок особым жестом. Нежное поглаживание тёплой, неравнодушной рукой вызывало у эанки такие чувства, которые по своей силе в десяток раз превосходили оргазм. А круглые точки на голове обозначали их возраст: чем их было больше, тем старше была эанка. Лишь по этим точкам и было возможно определить их возраст, потому что признаков старости в их внешнем виде не было.

Между тем на подступах к Эа развернулись полномасштабные военные действия. Альтерианские войска образовали заслон, не подпуская врага слишком близко к Эа, но и саму Альтерию вскоре пришлось оборонять от вконец обнаглевшего агрессора. В помощь Альтерии для защиты её удалённых колоний Межгалактический комитет выслал довольно многочисленный контингент войск, что позволило сосредоточиться на обороне Эа и Альтерии. Для Арделлидиса настали дни тревожного ожидания: его супруг Дитрикс воевал на одном из самых горячих участков фронта. А Джиму казалось, что вернулось прошлое: сын Странника, год назад окончивший ту же лётную академию, что и Фалкон, тоже отправился на войну. Объединённые общей болью, Джим и Арделлидис сблизились, часто навещали друг друга и без конца говорили о том, что волновало их больше всего: об этой войне и о дорогих им людях, с которыми она их разлучала.

— Зачем эта война? — неустанно возмущался Арделлидис. — Разве она наша? Она нам навязана! Ну и пусть бы Эа сама воевала с этими… как их… в общем, с этими противными врагами!

Джиму было неудобно перед г-жой Аэни и её семьёй за такие разговоры своего родственника.

— Ты не прав, мой дорогой, — возражал он. — Позволь тебе объяснить: у Эа нет своей армии, и если мы её не защитим, она будет просто уничтожена.

— Почему это у неё нет своей армии? — искренне удивлялся Арделлидис. — Как странно! У всех государств есть армии, а у неё нет. Как это так?

— Потому что народ Эа уже давно отказался от агрессии, — объяснял Джим. — Они живут мирно, занимаются мирными делами и не тратят кучу средств на содержание армии. С чем бы это сравнить? Вот, взять, к примеру, тебя. Скажи, ты любишь драться?

— Не люблю и не умею! Зачем это мне? — отвечал Арделлидис. — А чтобы меня защитить, у меня есть мой пушистик… То есть, Дитрикс.

— Точно так же и здесь, — говорил Джим. — Эа — это как бы ты, а Альтерия вроде как Дитрикс. Понимаешь?

— Насчёт меня и Дитрикса понимаю, а насчёт Эа и Альтерии — не совсем, — отвечал Арделлидис. — Дитрикс будет меня защищать, потому что я его спутник, и он меня любит, а с какой стати Альтерия должна посылать на смерть своих лучших ребят из-за Эа, которая, видите ли, не желает держать свою армию?

Джиму приходилось объяснять Арделлидису, что Эа с Альтерией связывают давние дружеские отношения и сотрудничество во многих мирных сферах, и что Альтерия не может оставаться в стороне, отдав Эа на растерзание врагу. Конечно, отказавшись от армии, Эа поставила себя в беззащитное положение по отношению к внешней агрессии, но ей повезло с союзником: Альтерия была готова в беде подставить ей своё сильное плечо. Но, вопреки всем этим доводам, Арделлидис всё равно не желал соглашаться с тем, что Альтерия должна была воевать.

— Почему Эа прячется за нашей спиной, в то время как такие замечательные, такие сильные и храбрые ребята, как мой спутник и твой сын, должны драться и отдавать свои жизни?

После этих разговоров Джиму приходилось извиняться перед эанками и заверять, что далеко не все альтерианцы разделяют мнение Арделлидиса. Но в его душе постоянно жила тревога за сына: не собиралась ли Бездна отнять его, как она уже отняла Странника? Илидор слал коротенькие весточки:

«Папуля, я тебя люблю, у меня всё отлично. Привет Лейлору, Философу и Д&Д»

«Я жив и здоров, не бойся за меня. Люблю тебя очень-очень. Поцелуй от меня Лейлора, привет близняшкам и Философу»

«У нас жарковато, но мы держимся. Скучаю и люблю, целую сто тысяч раз»

От послания до послания Джим жил в тревоге и напряжении, а когда Илидор давал о себе знать, с его души падал тяжёлый камень, но всего на день или два, а потом снова продолжалось ожидание, продолжалась тревога. Один раз сын прислал такую весть:

«Милый папуля, я чуть-чуть поджарился. Не пугайся, скоро буду здоров. Целую тебя и Лейлора. Привет всем остальным, я их тоже люблю».

Это послание привело Джима в такое смятение, что он две ночи не мог спать — всё думал, что означало «чуть-чуть поджарился». Через две недели Илидор сообщил:

«Мои родные, у меня всё в норме. Скоро приеду в отпуск. Всех вас целую и люблю. Папуля, тебя — очень-очень».

«Чуть-чуть поджарился» означало ожоги третьей степени. Дождливым и серым осенним утром Эннкетин убирал со стола после завтрака, когда в доме раздались мелодичные звуки дверного звонка — как будто друг о друга ударялись металлические стерженьки. На экране Эннкетин увидел какого-то офицера в парадном мундире и белых перчатках, но лица его разглядеть не мог: оно было закрыто чем-то вроде маски белого цвета.

— Это я, Эннкетин, впусти меня, — услышал он знакомый голос.

Эннкетин ахнул:

— Господин Илидор, вы?!

— Я, я. Открывай поскорее, а то я здесь вымокну!

Эннкетин был так потрясён, что даже не сразу принял у Илидора его плащ, весь покрытый капельками дождя: его взгляд был прикован к слою какого-то белого материала, покрывавшего лицо Илидора.

— Ой, господин Илидор… Что это с вами?

Губная прорезь маски чуть приметно шевельнулась:

— Не пугайся, Эннкетин. Врачи сделали всё, чтобы я не остался уродом. Надеюсь, когда я сниму маску через десять дней, так оно и будет.

— Ох, бедненький вы мой, — всхлипнул Эннкетин.

— Ну, ну, не так уж всё плохо, — проговорил Илидор, прижимая его к себе. И спросил: — Как у нас дела?

— Всё хорошо, господин Илидор, все здоровы, — поспешил доложить Эннкетин, смахнув слёзы. — Милорд на работе, господа Серино, Дейкин и Дарган разъехались на учёбу, его светлость господин Джим и маленький господин Лейлор дома. А ещё у нас живут двенадцать эанских беженок, сударь.

— Двенадцать? Ещё не так много, — проговорил Илидор. — Я думал, у нас уже полный дом. — Тут он, заметив стоявшего на нижней ступеньке лестницы Джима, шагнул к нему. — Папулечка, милый, здравствуй… Это я. Пожалуйста, не волнуйся!

Джим, бледный, с застывшим в широко раскрытых глазах ужасом смотрел на стройного офицера в парадном мундире и белой маске. Сквозь отверстия маски на Джима смотрели голубые глаза со смелыми искорками — глаза Странника. Сильные руки в белых перчатках крепко обняли его, не дали упасть — совсем как много лет назад, только тогда маска и перчатки были чёрными, и на зеркальном столике стояла банка с отрезанным языком Зиддика. Касаясь дрожащими пальцами белой маски, Джим тонул в синеве смелых глаз, с нежностью смотревших на него, а потом приник губами к ротовой щели маски. Маска была не твёрдая, а эластичная, и губы под нею прижались к губам Джима в ответном порыве нежности.

— Сынок… Я буду любить тебя каким угодно, — только и сумел Джим пробормотать, почти ничего не видя от слёз.

— Я знаю, папуля, и тоже тебя люблю, очень-очень, — сказал Илидор ласково, прижимая Джима к себе. — Но всё не так плохо, как ты думаешь. Там всё уже зажило, уродливых рубцов не будет. Мне пересадили новую кожу, но её пока нельзя подставлять свету, поэтому я в маске. — И добавил тихо: — Не знаю только, как я Лейлору покажусь… Как бы он не испугался.

Джим хотел сказать, что он всё объяснит Лейлору и подготовит его, но не успел: Лейлор, заслышав, что кто-то приехал, уже сам бежал навстречу Илидору. Увидев его, он испуганно замер.

— Лейлор, солнышко, это я, — сказал Илидор, протягивая к нему руки. — Не бойся. Иди ко мне.

Лейлор попятился, но сзади был Айнен, который придержал его. Схватив Лейлора, Илидор усадил его на колени и прижал к себе, повторяя: «Это я». Лейлор узнавал его голос, но маска приводила его в замешательство, и он подцепил пальчиком её край. Илидор мягко отвёл его ручку.

— Не надо, солнышко… Мне пока нельзя это снимать. Мне сделали операцию на лице. — И, улыбнувшись в губной прорези маски, добавил: — Я по тебе страшно соскучился, пузырёк.

Это слово — «пузырёк» — окончательно убедило Лейлора в том, что перед ним был Илидор: только он называл его так.

Эанки приветствовали воина — одного из героических защитников их планеты с великой признательностью, снимая головные уборы и нагибая гладкие головы с круглыми точками в низких поклонах. Илидор был смущён оказываемыми ему почестями.

— Многовато славы для меня одного, — шутил он.

На это эанки отвечали, что в его лице они благодарят всю альтерианскую армию в целом и каждого её воина в отдельности.

Илидор пробыл дома десять дней. Все эти дни Лейлор не отходил от него ни на шаг, и Илидор возился и гулял с ним часами. Если он хотел провести немного времени с Джимом, Лейлор ревновал и плакал, и Илидор не находил иного выхода, как только взять его к себе на колени. Только прильнув щёчкой к его маске и обняв его за шею, Лейлор соглашался разделить старшего брата с папой. К концу отпуска Илидор снял маску, и Джим увидел его лицо: хоть оно и было гладким, без рубцов, но его черты изменились. Джим смотрел на сына и не узнавал его. Илидору сделали чужое лицо. Сам Илидор долго всматривался в своё отражение в зеркале и щупал своё новое лицо.

— Что ж, ладно… Спасибо и на том, — сказал он наконец. — Теперь хотя бы не урод. — Заметив взгляд Джима, он привлёк его к себе и расцеловал. — Папуля, ну что ты так смотришь? Да, я слегка изменился, но это по-прежнему я. И люблю тебя всё так же. Очень-очень.

Джим, прижавшись к груди этого незнакомого молодого человека с голосом его сына, задавил в горле всхлип. Всё, что ему оставалось теперь, это снова молить Бездну о чуде: чтобы сын вышел живым из пекла. Был ли Создатель в силах что-то сделать? Или Он придерживался политики невмешательства в людские дела? Каждый вечер Джим выходил на балкон и устремлял взгляд в глубины Бездны, а мысли — к невидимой Звезде и говорил с ней, просил её отпустить Странника хотя бы ненадолго, чтобы он мог быть рядом с сыном и в миг опасности уберёг его. Он не знал, слышала ли Звезда его мольбы, но не переставал молиться.

С ними связался комитет по делам беженцев и попросил принять к себе большую группу эанок, которых было больше негде разместить.

— В условиях жёсткого дефицита мест мы ищем любую возможность для размещения эанских граждан. Если у вас есть место, мы просим вас принять группу из ста пятидесяти человек. Обеспечение их питанием и все остальные расходы мы берём на себя, от вас требуется только предоставление места.

Джим и лорд Дитмар без колебаний дали согласие принять беженцев, и к ним доставили сто пятьдесят эанок. Так как была уже вторая половина осени, и погода стояла прохладная, всех их пришлось поселить в доме. Перед заселением представители комитета исследовали бытовые и санитарные условия, особое внимание обратив на вентиляцию и водоснабжение, взяли пробы воды и измерили уровень радиации. Все условия были найдены удовлетворительными. В оставшихся десяти гостевых комнатах удалось разместить шестьдесят человек, в двух больших залах поместилось ещё сорок, маленькую гостиную заняли десять. Во временно пустующую комнату Илидора тоже было решено пустить беженок, и там в тесноте, да не в обиде разместились восемь эанок. Два маленьких зала стали временным жилищем ещё для двадцати эанок, а оставшихся двенадцать поместили в библиотеке. Всюду стояли надувные кровати, и отовсюду на Джима смотрели огромные, завораживающие двухцветные глаза, а круглые гладкие головы с рядами точек благодарно склонялись перед ним.

Питание подвозили один раз в день. Эанки не бросались жадно на пайки, они сами выбрали из своего числа разносчиц, которые и выходили на крыльцо для получения еды. Они держались удивительно спокойно, друг к другу относились дружелюбно и по-товарищески, не ссорились, не жаловались и не плакали, а по отношению к хозяевам дома и к их слугам были чрезвычайно почтительны и постоянно выражали им свою благодарность. Они разговаривали негромкими, мелодичными голосами на своём красивом и музыкальном языке; впрочем, многие из них хорошо изъяснялись и по-альтериански, поэтому проблем с общением между ними и хозяевами дома не было. Комитет по делам беженцев обеспечил их туалетными кабинками и гигиеническими принадлежностями, а питьевую воду они брали из водопровода, набирая её в большие пластиковые ёмкости и разнося по комнатам.

Каждые три дня приезжала группа врачей с медицинским оборудованием. Они делали обход, спрашивая, есть ли жалобы, и тех, кто жалобы имел, обследовали и лечили прямо на месте. В целом, ни у кого не было серьёзных проблем со здоровьем, но десять эанок были беременны, и им было нужно особое внимание. Две из них уже вот-вот должны были стать мамами, поэтому для них была доставлена портативная родильная капсула, а также детские вещи. Первое радостное событие случилось ночью: эанка по имени Аэна, никого не побеспокоив, легла в родильную капсулу и без чьей-либо помощи разрешилась от бремени. Малютку назвали Оммо. Она весила два килограмма, но для эанской расы это был вполне нормальный вес новорождённого. Она родилась с полным набором молочных зубов и могла есть всё то же, что и взрослые. Уже через два дня после этого родила и вторая эанка, и численность лагеря беженцев увеличилась на два человека.

Впрочем, это было не последнее увеличение. Через две недели комитет по делам беженцев попросил принять ещё одну партию беженок с Эа, и лорд Дитмар с Джимом снова не смогли отказать. Пришлось отдать для этой цели и большую гостиную, и служебные помещения, и даже оранжерею. Но и это было ещё не всё: неделю спустя, с многочисленными извинениями за приносимые неудобства, комитет снова умолял принять партию эвакуированных жительниц Эа. Лорд Дитмар сказал, что места в доме не осталось, и они могут предоставить только прилегающую к дому территорию — сад. Ему ответили, что беженцы с радостью согласны и на это, и в саду раскинулся палаточный лагерь. Уже близилась зима, и обитательниц палаток снабдили термоодеялами и несколькими портативными мини-бойлерами, чтобы делать из растворимого питательного концентрата горячий бульон.

Излишне говорить, что хозяева дома испытывали значительные неудобства из-за пребывания у них в доме такого количества беженцев. Возле всех водопроводных кранов постоянно были очереди за водой; Кемало было трудно готовить и мыть посуду, а помыться можно было только ночью, когда весь лагерь спал. Надо сказать, спали эанки мало — всего четыре-пять часов в сутки, и это была их нормальная продолжительность сна. Ходя по лагерю, Джим поражался, какими безмятежными выглядели эанки. На их лицах не было и тени уныния, никто не жаловался и не сетовал, все мирно и дружелюбно общались, и жизнь их ни на миг не прекращалась: для детей они даже организовали что-то вроде школы. Внучка г-жи Оми, Име, приехавшая одинокой, здесь нашла себе пару и теперь ходила под руку со своей подругой, которую звали Аона. Словом, жизнь шла своим чередом.

Навестив лорда Райвенна, в его доме Джим увидел ту же картину: все комнаты были набиты беженками, и даже на лоджиях стояли палатки. Несколько палаток стояло во внутреннем дворе, а вокруг дома, как и у них в саду, был разбит палаточный городок.

— Что делать? — сказал лорд Райвенн. — Я не мог отказать им. Остаётся только молиться, чтобы эта война поскорее закончилась.

Альмагир же хотел знать новости об Илидоре. Джим рассказал, что он присылает короткие сообщения одинакового содержания: «жив, здоров, не волнуйтесь за меня»; страшно обгорел, приезжал в отпуск восстанавливаться после пластической операции, которая изменила его до неузнаваемости; едва оправившись, опять улетел воевать.

— В нём неугомонный дух Фалкона, — сказал Джим Альмагиру. — Мне очень страшно за него, эта тревога не даёт мне покоя ни днём, ни ночью. Если признаться честно, я устал жить в постоянном страхе его потерять.

Альмагир мог только обнять его и сказать несколько ласковых ободряющих слов. От тревоги это не избавило, и Джим уехал из этого лагеря беженцев в свой; он бродил там между палатками и смотрел, как закутанные в термоодеяла эанки греют воду в бойлерах, разводят в ней кубики питательного концентрата и пьют этот горячий бульон из пластиковых кружек. Пять молоденьких эанок, ещё совсем девочек, затеяли игру: четверо водили хоровод вокруг пятой, у которой были завязаны глаза, потом дотрагивались до её плеча, а она угадывала, кто до неё дотронулся. Джим часто видел у них эту игру; как пояснила г-жа Аэни, она развивала их особые способности. Куда бы Джим ни пришёл, всюду его встречали поклонами и улыбками; когда он подходил и спрашивал, как они себя чувствуют и не нужно ли им что-нибудь, они обнажали головы и прикладывались к руке Джима лбом: так они выражали признательность.

Что касается Лейлора, то он бегал среди них, ко всем приставал и со всеми знакомился, и все без исключения встречали его ласково и радовались его появлению. Он уже мог кое-что сказать по-эански, и всё это казалось ему очень весело и занятно. У него даже появилась приятельница — маленькая эанка по имени Элиа, и он целыми днями пропадал в эанском лагере, так что вечером его приходилось подолгу там разыскивать. В этом море впечатлений он забывал о том, что пора в постель, и даже не думал возвращаться из лагеря сам, и часто его, уже спящего, приносила на руках какая-нибудь эанка. О том, что идёт война, Лейлор знал, но ещё слишком смутно представлял себе, насколько это ужасно. То, что вся эта куча красивых дружелюбных эанок находится здесь из-за войны, также было ему известно, но пока он видел в этом только положительную сторону: ещё никогда в жизни он не проводил время так увлекательно. Глаза на истинную сущность войны ему открыл Серино, сказав, что на войне люди убивают друг друга. Не исключено, что Илидора тоже могут убить — увы, такова военная реальность. После этого глаза Лейлора долго не просыхали от слёз, и он приставал к Джиму с одним и тем же вопросом:

— Илидора на войне убьют?

Увидев его заплаканные, полные страха и горя глаза, Джим нахмурился. Он позвал к себе Серино и спросил:

— Зачем ты ему это сказал?

Серино пожал плечами:

— А в чем дело? Я сказал правду, только и всего. Он спросил, что такое война, и я ему объяснил.

— Наверно, можно было сделать это как-то по-другому, — сказал Джим.

— Как по-другому? — усмехнулся Серино. — Сказать, что война — это весело и здорово? Нет уж, пусть лучше знает правду.

— Я не против, чтобы он знал правду о войне! — взорвался Джим. — Только не надо было так говорить об Илидоре!

Бросившись в спальню, он упал ничком на кровать и разрыдался. Наверно, у него сдали нервы. Хоть эанки были очень славными, но их было слишком много в доме: куда ни шагни — всюду их надувные кровати и вещи, а что такое тишина, пришлось вообще забыть. С раннего утра до позднего вечера слышалось мелодичное журчание их голосов — везде, на всех этажах, во всех комнатах и в саду. Кемало ворчал, что невозможно пользоваться собственной водой из собственных кранов, потому что они постоянно наполняют свои ёмкости, а Эннкетин жаловался, что уборка в доме стала слишком проблематичной, оттого что при этом нужно постоянно беспокоить эанок и просить их поднимать надувные кровати и убирать вещи. Айнен намекал, что с Лейлором стало совершенно невозможно заниматься, так как он круглыми сутками не вылезает из эанского лагеря, и даже терпеливый и кроткий Йорн заметил, что ему стало трудно работать в оранжерее, поскольку она битком набита эанками. Вдобавок ко всему этому — постоянная тревога, изматывающая, сводящая с ума, не дающая спать: жив ли сын? Не принесёт ли какой-нибудь офицер его чемоданчик с личными вещами и флаг, потому что это всё, что от него осталось? Джим закусил зубами подушку, чтобы не завыть на весь дом.

— Я больше не могу… не могу! — проскрежетал он.

Из его глаз струились ручьи слёз, но он не издавал ни звука, лишь сотрясаясь всем телом. В этот момент на его запястье запищал телефон, и на выскочившем красном прямоугольнике светового экрана высветилось: «Вам сообщение».

«Милый папуля! У меня всё хорошо. Мы поджариваем гадов, как яичницу. Я тебя люблю. Целую тебя и Лейлора, он мой пузырёк и солнышко. Привет Философу и близнецам».

Откинувшись на подушки, Джим закрыл глаза. Надолго ли это облегчение? Быть может, до завтра. А завтра — снова ждать и молиться.

 

Глава 4. Чёрное, белое и голубое

— Друзья, война скоро будет закончена. Я вам это обещаю со всей ответственностью, какая только существует во Вселенной. Так больше не должно продолжаться и так не будет продолжаться. Всякая агрессия есть зло, а злу не место в нашей жизни. Для скорейшего завершения этой войны мной было принято решение обратиться к Межгалактическому правовому комитету с просьбой оказать нам помощь войсками, и мы эту помощь получим. Комитет отправляет к нам для разрешения конфликта сорокамиллионную армию — это беспрецедентная военная помощь, друзья. С этой помощью в течение ближайших двух — двух с половиной месяцев будет положен конец этой агрессии, и снова воцарится порядок и мир.

Негромкий и мягкий голос и.о. короля премьер-министра Райвенна звучал серьёзно и убедительно, чеканная дикция в сочетании с безупречным строгим костюмом военного покроя внушали чувство спокойной уверенности в том, что всё будет именно так, как он говорит, а не иначе. Его внешность была столь безукоризненна, что смело выдерживала испытание сверхчётким изображением, которое давал большой световой экран в кабинете лорда Дитмара. Было одиннадцать часов вечера, хозяин дома сидел в кресле у камина, а Джим устроился у него на коленях. Кабинет и спальня были единственными местами в занятом беженцами доме, где они могли чувствовать себя в уединении.

— Готов спорить на что угодно, что он выиграет выборы и станет новым королём, — сказал лорд Дитмар.

— Вы будете голосовать за него, милорд? — поинтересовался Джим.

— Не знаю, дорогой, — проговорил лорд Дитмар. — С виду он как будто скромный, серьёзный, умный, но в нём есть что-то от диктатора.

— Почему вам так кажется? — удивился Джим. — На мой взгляд, он совсем не похож. Слишком уж он скромный и… какой-то тихий.

— А ты думаешь, что диктатор обязательно должен кричать и брызгать слюной? — усмехнулся лорд Дитмар. — Так бывает не всегда, мой милый… Голос тихий, но рука железная. Впрочем, может быть, я и ошибаюсь насчёт него. Просто когда он произнёс слово «порядок», это прозвучало у него как-то жёстко, что ли… И взгляд у него стальной, холодный. А может быть, мне это почудилось.

— Да нет, милорд, он не диктатор, — с уверенностью сказал Джим. — Я даже сомневаюсь, что он сможет стать королём.

— Вот увидишь, сможет, — сказал лорд Дитмар. — Я почти уверен, что он победит на выборах с большим отрывом от других кандидатов.

— Интересно, почему он всё ещё не обзавёлся спутником? — проговорил Джим, кладя голову на плечо лорда Дитмара.

— Полагаю, потому что он всё ещё влюблён в тебя, — сказал тот.

— Да что вы, милорд, — засмеялся Джим. — Столько лет уже прошло, что смешно вспоминать! Нет, скорее всего, он действительно так загружен работой, что на личную жизнь не остаётся времени. Вы представляете себе, каково это — быть премьер-министром?

— Думаю, непросто. — Лорд Дитмар улыбнулся, тихонько поцеловал Джима в кончик носа. — Ты не устал, любовь моя? Может, стоит пойти спать?

— Нет, я ещё не очень устал, — ответил Джим, запуская пальцы в его волосы. — Я так соскучился по вашей ласке, милорд… Всё это время мы живём в постоянном напряжении, и я думаю, нам нужна разрядка.

— Звучит заманчиво, — улыбнулся лорд Дитмар. — Надо подумать.

Они обменялись крепким, тёплым и долгим поцелуем. Его прервал звонок: это был Арделлидис. Джим нахмурился.

— Отчего бы ему звонить в такой поздний час?

Он принял вызов. Сначала в динамике была тишина, потом послышались какие-то непонятные всхлипы, какое-то бормотание, а потом Джим услышал незнакомый голос:

— Джим, это вы?

— Да, а кто это? — спросил Джим недоуменно.

— Говорит майор Шаллис, — сказал незнакомый голос. — Если вы помните, я друг Дитрикса.

— Да, припоминаю, — сказал Джим. — Но почему вы звоните с телефона Арделлидиса?

— Потому что я сейчас с ним, — ответил майор Шаллис. — Сам он говорить не в состоянии. Он попытался, но не смог.

— Что случилось? — встревожился Джим.

— Увы, я привёз ему скорбные вести, — сказал майор Шаллис, вздохнув. — Думаю, и для милорда Дитмара это будет ударом… Полковник Дитмар погиб, Джим.

— Дитрикс?! — Джим захлебнулся воздухом и соскользнул с колен лорда Дитмара.

— Да, Джим, увы, — вздохнул майор Шаллис. — Вам с милордом сейчас лучше приехать сюда. Арделлидис в таком состоянии, что я, откровенно говоря, опасаюсь за него.

Джим зажмурился, боясь смотреть лорду Дитмару в глаза, но взглянуть пришлось. Тот выпрямился в кресле и страшно побледнел, вцепившись в подлокотники, и Джиму показалось, что он уже всё понял.

— Хорошо, майор, мы приедем, — пробормотал он. — Побудьте с Арделлидисом, не оставляйте его!

— Я буду с ним, — пообещал майор Шаллис. — Мы ждём вас.

Джим разъединился. Он не знал, как сказать лорду Дитмару, все слова вдруг перепутались в голове — нужные с лишними, правильные с неправильными. Да они были и не нужны: лорд Дитмар сам всё понял.

— Мой сын погиб? — спросил он чуть слышно, еле шевеля посеревшими губами.

Джим смог только кивнуть. Лорд Дитмар откинулся на спинку кресла и долго смотрел в одну точку, куда-то под стол. Джим дотронулся до его руки: она была холодной, как лёд.

— Милорд… Надо ехать к Арделлидису, — пробормотал Джим. — Его нельзя сейчас оставлять одного… И вообще, надо быть всем вместе.

Лорд Дитмар закрыл глаза. Хоть его лицо ещё не избороздили морщины, но он вдруг показался Джиму глубоким стариком. Свет жизни, озарявший его лицо изнутри, померк, и оно стало похоже на мертвенный восковый слепок. Джим опустился перед ним на колени и накрыл его руки своими.

— Милорд… Крепитесь. Нужно жить дальше, у вас ещё есть дети. Нужно жить ради них.

Лорд Дитмар открыл глаза. Его взгляд был странным, непонимающим.

— Что?

Джим молчал, не зная, как быть. Может быть, он сейчас сказал не те слова? Но что нужно было сказать? Руки лорда Дитмара шевельнулись под его руками.

— Прости, голубчик, я правда не расслышал. Ты что-то сказал?

Джим поднялся.

— Милорд, если вы не можете, я один съезжу к Арделлидису, — сказал он.

Лорд Дитмар тоже стал подниматься из кресла.

— Нет, я поеду с тобой… Я должен…

Его лицо внезапно исказилось, он как-то странно ссутулился, прижав руку к сердцу, а потом пошатнулся, ловя ртом воздух, и Джим в ужасе подхватил его под руку.

— Милорд, вам плохо? Сердце?

Лорд Дитмар тяжело опустился обратно в кресло, прижимая руку к груди и почти не дыша. Джим, помертвев от страха, дрожащими руками дотронулся до его седых волос.

— Милорд, — пролепетал он. — У вас болит сердце? Вызвать врача?

— Сейчас пройдёт, — прохрипел лорд Дитмар. — Не пугайся… голубчик… Сейчас… Окно… Окно, милый…

Джим кинулся к окну и распахнул его. В кабинет хлынул холодный воздух, пахнувший первым снегом и смертью. В палатках горел свет: эанки ещё не спали, и до Джима долетал звук их голосов. Лорд Дитмар сидел в неловкой, сутулой позе, белый как мел, и делал редкие хриплые вдохи.

— Я вызову доктора Скилфо, — сказал Джим.

Доктор приехал быстро. Он с первого взгляда понял, в чём дело, и даже не стал обследовать лорда Дитмара своими приборами, а сразу сделал ему три инъекции подряд, доставая впрыскивающие ампулы из разных упаковок. Джим, опустившись на колени рядом с креслом, взял холодную руку лорда Дитмара в свои и напряжённо всматривался в его побледневшие и резко осунувшиеся черты. Наконец лорд Дитмар открыл глаза и, взглянув на Джима, слабо улыбнулся бескровными губами.

— Мне уже лучше, дружок… Не переживай, — проговорил он глухо.

Доктор Скилфо склонился к нему и сказал:

— Милорд, я вколол вам большую дозу успокоительного. Вам сейчас нужно лечь в постель.

Лорд Дитмар поднял на него взгляд.

— Нет, Эгберт, мне сейчас нужно ехать, — проговорил он.

— Куда это на ночь глядя? — нахмурился доктор Скилфо. — Нет, в таком состоянии это решительно невозможно!

— Вы не понимаете, — сказал лорд Дитмар, медленно поднимаясь. — Дитрикс погиб… Мне нужно сейчас ехать к Арделлидису.

— Я от всего сердца вам соболезную, дорогой милорд, — сказал доктор Скилфо тихо и мягко, опуская руку ему на плечо. — Но успокоительное сейчас начнёт действовать, и вы будете просто не в состоянии куда-либо ехать. Лучше давайте, пока вы ещё можете передвигаться, перейдём в спальню.

— Я не могу, я должен ехать к Арделлидису, — пробормотал лорд Дитмар. — Не нужно было успокоительного, Эгберт…

— Это как раз таки то, что вам сейчас нужно, — возразил доктор Скилфо. — Давайте, обопритесь на меня. Идёмте. Ваша светлость, — обратился он к Джиму, — помогите мне.

Они отвели слабеющего лорда Дитмара в спальню и уложили в постель. Он почти не сопротивлялся, хотя и твердил, что должен ехать. Из последних сил он поднимал веки, а доктор Скилфо занялся обследованием.

— Ваше сердце в плачевном состоянии, милорд, — сказал он. — Я настоятельно рекомендую лечь в больницу, где вам его подлечат, и оно ещё какое-то время вам прослужит. Сделаем так… Сейчас отдыхайте, а утром я решу вопрос с вашей госпитализацией и заеду за вами.

Лорд Дитмар застонал и закрыл тяжёлые веки.

— К чёрту вас с вашей больницей, — пробормотал он, еле ворочая языком.

— Зря вы так, ваша светлость, — вздохнул доктор Скилфо. — Ну ничего, завтра посмотрим, как вы у меня побрыкаетесь. Если придётся, увезу вас силой.

— Вы не посмеете, — простонал лорд Дитмар.

— Ещё как посмею, — сказал доктор Скилфо с коротким смешком. — Речь идёт о вашей жизни, и я приму любые меры для её сохранения. Ради ваших детей.

Успокоительное действовало: лорд Дитмар засыпал. Джим в смятении расхаживал по спальне, не зная, ехать ли ему к Арделлидису или остаться с лордом Дитмаром.

— Доктор, я должен поехать к Арделлидису, — сказал он. — Но как я оставлю милорда?

— Вы можете ехать, — сказал доктор Скилфо. — Несколько часов он будет спать. Велите только кому-нибудь за ним присматривать.

Проводив доктора, Джим позвал Эннкетина и наказал ему дежурить около лорда Дитмара. Сев в свой флаер, он отправился к Арделлидису.

Дом был погружён во тьму. Под ногами Джима скрипел снег, когда он шёл к крыльцу, а на ступеньках у него вдруг запищал телефон: пришло сообщение. Джим остановился, чтобы прочитать его.

«Папуля, у меня всё отлично. Говорят, войне скоро конец. Я тоже так думаю. Ничего не бойся, всё будет хорошо. Я тебя люблю».

«Сын жив», — радостно ёкнуло сердце. Но Дитрикс погиб, печально скрипнул под ногами снег. Больше он не закружит его в танце до упаду и не назовёт своим ангелом. Джим постоял немного на крыльце, вытирая набегающие слёзы, потом собрался с духом и позвонил в дверь.

— Кто там? — раздался из динамика голос дворецкого Нокса.

— Джим Райвенн, — ответил Джим.

— Вы к его сиятельству милорду Клуму? — спросил дотошный Нокс.

— Конечно, к кому же ещё? — сказал Джим.

— Боюсь, милорд сейчас не в состоянии кого-либо принять, — сказал Нокс. — У нас горе: полковник Дитмар погиб.

— Нокс, я об этом знаю, — вздохнул Джим. — Именно поэтому я и приехал.

В динамике послышался голос майора Шаллиса:

— Нокс, прекратите валять дурака, впустите Джима. Мы его ждём.

Дверь наконец открылась, и Джим вошёл. В гостиной было темно, и в полумраке он разглядел две фигуры: Нокса и майора Шаллиса. Послышался щелчок каблуков, и фигура майора вытянулась. Джим кивнул, хотя сомневался, что в потёмках тот разглядел его кивок.

— А милорд Дитмар не приехал? — спросил майор Шаллис.

— Он плохо себя почувствовал, — ответил Джим. — Я приехал один. Почему так темно?

— Арделлидис не хочет, чтобы включали свет, — ответил майор Шаллис. — Вот моя рука, пойдёмте наверх.

Он провёл Джима по лестнице в спальню, где горел один светильник на прикроватной тумбочке. Свет озарил фигуру майора Шаллиса, и Джим отметил, что тот заметно изменился с тех пор, как он его в последний раз видел: в его коротко стриженых волосах серебрилось много седины, а один глаз скрывала чёрная пластинка на завязках. Арделлидис лежал на измятой кровати, его великолепные золотые волосы были размётаны по одеялу и подушкам, закрывая его лицо, а рядом сидел его средний сын Ианн, такой же золотоволосый, хорошенький и заплаканный. Джим подошёл к нему и поцеловал его.

— Держись, дорогой.

Потом он склонился над Арделлидисом, откинул волосы с его лица. Арделлидис как будто не почувствовал, у него только чуть дрогнули ресницы. На диванчике был расстелен бело-голубой альтерианский флаг и аккуратно свёрнутый парадный мундир Дитрикса со всеми наградами.

— Тела нет? — шёпотом спросил Джим майора Шаллиса.

Тот покачал головой. Значит, Дитрикса, как и Странника, тоже поглотила Бездна. Арделлидис лежал в объятиях Джима безжизненно, глядя перед собой невидящим взглядом, а майор Шаллис и Ианн хранили скорбное молчание. Что сказать в утешение? Все слова казались фальшивыми и бесполезными, горе было сильнее любых слов. Джим мог бы сказать, что он понимает Арделлидиса, как никто другой, потому что он когда-то пережил точно такую же утрату, но это тоже мало чем могло помочь.

— А что Джеммо? — спросил Джим. — Я его что-то не вижу.

— Его сейчас нет дома, — тихо ответил Ианн. — Он у своего друга и ещё ничего не знает.

— Дорогой, надо с ним связаться и сообщить, — сказал Джим. — Будь добр, если тебе не трудно… Позвони ему, пусть возвращается домой.

Ианн кивнул и вышел. Джим снова умолк, прижимая к груди голову Арделлидиса. Ему вспомнился Новый год.

— Ты знаешь, как Дитрикс однажды подшутил надо мной с милордом Дитмаром? — стал он вспоминать вслух. — Милорд подарил мне живую маркуаду… Когда мы возле неё целовались, Дитрикс с товарищами, среди которых был, кстати, и майор Шаллис, тогда ещё капитан, прятались с другой стороны. Так вот, когда мы с милордом обменивались маркуадовым поцелуем, они чихнули все разом. Майор, вы помните?

Майор Шаллис чуть улыбнулся и кивнул.

— Вы потом нам отомстили, — добавил он. — Я это хорошо помню. Вы ещё отправили Дитрикса к старому лорду Клуму дарить маркуаду. А тот дворецкий шёл мимо с бокалами, кажется…

— Он чихнул по-настоящему, а не в шутку, — улыбнулся Джим. — Что, дворецкий не человек? Ему случилось чихнуть как раз в тот момент, когда Дитрикс целовал его светлость. И впоследствии действительно была свадьба. Не со старым лордом, конечно, а с его очаровательным юным племянником, в которого Дитрикс влюбился всеми печёнками.

— Он так говорит, — пробормотал Арделлидис. — «Клянусь своими печёнками». Я его всегда поправляю, что печёнка бывает одна, но он всё равно так говорит…

Встав с кровати, Арделлидис подошёл к диванчику, на котором лежал на белых и голубых полосах мундир Дитрикса, опустился на колени и обеими руками стал гладить и перебирать награды на мундире.

— Столько наград у моего пушистика… Наверно, даже у генералов столько не бывает. Он такой храбрый! Самый храбрый и самый лучший во Вселенной.

Он говорил о Дитриксе в настоящем времени, как будто тот был жив. Джим перевёл на майора Шаллиса встревоженный взгляд. Тот лишь опустил голову. А Арделлидис продолжал:

— Наш тихоголосый премьер-министр сказал, что война скоро кончится. Что Комитет присылает большущую армию. Может, Дитрикс наконец приедет хотя бы в отпуск? Сколько можно воевать, в конце концов? Маленький Лу его совсем не знает. Но он так на него похож! — Арделлидис обернулся к Джиму и майору Шаллису, улыбаясь. — Уже сейчас это видно. Вылитый пушистик! И носик тот же, и бровки… Нет, в армию он не пойдёт. Ему нечего там делать. Ничего хорошего в этом нет!

Джим подошёл к нему, опустился на колени рядом с ним и осторожно взял его за плечи.

— Дорогой мой… Дитрикса нет. Он не приедет в отпуск. Это ужасно, мой милый, с этим тяжело смириться, но это так. Держись, будь сильным, хотя бы ради Лу.

— Что ты говоришь, — усмехнулся Арделлидис со странным блеском в глазах. — Пушистика нет? Что за чепуха!

Как ни тяжело Джиму было это произносить, он всё же сказал:

— Хороший мой, он погиб. Именно поэтому майор Шаллис сейчас здесь. Он приехал, чтобы лично сообщить тебе об этом и поддержать тебя.

Арделлидис перевёл недоумевающий взгляд на майора Шаллиса.

— Джейго, ты в самом деле приехал, чтобы сказать мне это?

— Увы, солнышко, — проговорил тот. — Я уже сказал, ты разве забыл?

— Нет, нет, подождите! — Арделлидис поднялся на ноги, прижимая пальцы к вискам. — Этого не может быть. Вы что, меня разыгрываете? Вы с ума сошли? Это же не смешно!

— Никто тебя не разыгрывает, солнышко, — сказал майор Шаллис. — Это в самом деле не смешно, и мы бы никогда не стали тебя так разыгрывать. Это правда.

— Да нет, нет, это не может быть правдой! — вскричал Арделлидис, вцепляясь себе в волосы.

Он не спал ни минуты, и Джим с майором Шаллисом тоже всю ночь не смыкали глаз. Арделлидис сначала не верил в то, что Дитрикс погиб, потом страшная правда до него доходила, и у него начиналась истерика, по окончании которой он опять переставал в это верить и снова говорил о Дитриксе как о живом. Приехал их с Дитриксом старший сын Джеммо — бледный и растерянный, и Арделлидис, увидев его, бросился к нему, называя его пушистиком. Стоило больших трудов убедить его, что это не Дитрикс, а Джеммо, и он, в конце концов, всё-таки узнал сына. Потрясённый и бледный как смерть Джеммо с ужасом смотрел на Арделлидиса. Он не мог вымолвить ни слова, у него дрожали руки, и майор Шаллис прижал его к себе и расцеловал.

— Крепись, сынок. Ты должен быть своему родителю опорой в горе, поэтому будь сильным. Ваша с Ианном поддержка очень нужна ему сейчас.

Утром Джим сказал Ноксу, чтобы тот заказал для Арделлидиса полное траурное облачение. Дворецкий сказал вполголоса:

— Я уже насчёт всего побеспокоился, ваша светлость. Ещё вчера с вечера я сделал срочный заказ. Его доставят к девяти утра. А в десять приедет стилист — подстригать его светлость.

Ровно в девять доставили траурный костюм, длинный чёрный плащ с капюшоном и пару изящных чёрных лакированных сапог. Арделлидис смотрел на все эти вещи с недоумением.

— Я такого не заказывал, — нахмурился он. — Зачем мне эти ужасные вещи? Я такое вообще не ношу!

— Дорогой мой, нужно это надеть, — вздохнул Джим. — Так уж полагается.

Арделлидис взял в руки костюм и разглядывал его, морщась.

— Но это же ужас! Во-первых, я терпеть не могу чёрного, а во-вторых… Ну, хотя бы эти брюки. Это ужас, а не брюки!

— Ну что ты, нормальные брюки, — сказал Джим. — Строгие, классические.

— Я предпочитаю облегающие! — воскликнул Арделлидис. — Я в этих брюках буду как микроб в чехле от звездолёта!

— Это траурный костюм, дорогой, — проговорил Джим. — Он и должен быть строгого покроя.

Арделлидис что-то вспомнил и сел, закрыв лицо руками. Джим сел рядом, обняв его за плечи.

— Мы с тобой, мой хороший. Мы все с тобой.

Посидев немного и выпив чашку чая, Арделлидис согласился надеть чёрный костюм. Хотя всё на нём сидело безупречно, он морщился, как будто вещи жгли ему кожу. Взглянув на себя в зеркало, он скривился, как от зубной боли, и отвернулся.

— Это ужас, ужас, — заплакал он. — Пушистик меня бы не узнал!

Вошёл белокурый, высокий и стройный юноша с пухлыми губами, в облегающем вишнёвом костюме с блёстками, в изящных остроносых ботинках, с чемоданчиком. Остановившись перед Арделлидисом, он проговорил тихо и проникновенно:

— Мои соболезнования, ваша светлость.

Арделлидис посмотрел на него недоуменно.

— А ты откуда взялся, Гейн? Я тебя не вызывал.

Вошёл Нокс.

— Я вызвал вашего стилиста, ваша светлость, — сказал он с поклоном.

— Какая забота, — усмехнулся Арделлидис. — Что ж, Гейн, ты весьма кстати. Мне нужно уложить волосы.

— Простите, ваша светлость, — сказал Гейн. — Нокс мне сказал, что вам нужно подстричься.

— С какой стати ты за меня решаешь, что мне делать с волосами? — нахмурился Арделлидис, поворачиваясь к Ноксу.

Нокс снова поклонился.

— Милорд, дорогой мой, осмелюсь напомнить… Так положено, когда вы облачаетесь в траур, — проговорил он приглушённым, похоронным голосом. — Особенно по супругу.

Арделлидис сел на пуфик, зажав руки между колен, обтянутых строгой чёрной тканью брюк. Уголки его губ страдальчески дрожали.

— Они издеваются надо мной, Гейн, — сказал он. — Видишь, во что они меня одели? А теперь хотят остричь. Они хотят сделать из меня чучело.

— Позвольте с вами не согласиться, ваша светлость. — Гейн открыл чемоданчик и достал оттуда ноутбук. — Я продемонстрирую вам, какие бывают стрижки, и мы подберём для вас именно то, что надо.

На световом экране он стал показывать слайды с моделями стрижек. Загрузив фотографию Арделлидиса, он примерял на него различные варианты.

— Смотрите, ваша светлость, со стрижкой вы смотритесь очень мило, — убеждал он, изящно опираясь на тумбочку. — Я бы даже сказал, юно и свежо. Особенно вот с такой. Виски и затылок — коротенько, а верх чуть-чуть подлиннее, и небольшая чёлочка. Очаровательно, не правда ли?

Арделлидис с видом мученика прикусил губу.

— Ладно… Если они хотят, чтобы я постригся, я постригусь. Какая стрижка тут самая короткая?

— Вот эта, ваша светлость, — сказал Гейн, отыскивая слайд. — Вся голова — под машинку, и только спереди оставляется чёлка. Но не думаю, что вам нужно так коротко.

— Постриги меня так, Гейн, — сказал Арделлидис, показывая пальцем на слайд. — Чтобы они были довольны. А знаешь, что? Не надо всех этих моделей, просто побрей наголо, и всё.

— Ваша светлость, ну зачем же бросаться в крайности? — проговорил Нокс. — Никто не хочет вас уродовать. Просто так полагается.

Глаза Арделлидиса наполнились слезами.

— Я уверен, пушистик не настаивал бы… Он любил мои волосы. И он не хотел бы, чтобы я их стриг!

— Ваша светлость, господин полковник любил бы вас с какой угодно причёской, — сказал Нокс ласково.

— Ты так думаешь? — всхлипнул Арделлидис.

— Уверен, ваша светлость, — ответил Нокс.

Арделлидис погрузился в печальную задумчивость, вытирая слёзы и перебирая пряди своих волос, спускавшихся золотым плащом ниже сиденья пуфика. Наконец он сказал глухо:

— Хорошо… Гейн, сделай мне стрижку на свой вкус. Мне всё равно.

На ковровом покрытии спальни была расстелена плёнка, Гейн развернул шуршащую накидку и покрыл ею плечи Арделлидиса. Ножницы раскрылись, готовые отрезать первую прядь, и Арделлидис зажмурился, но Гейн вдруг спросил:

— Ваша светлость, вы позволите мне взять ваши волосы? Из них выйдет роскошный шиньон.

Арделлидис открыл глаза и вдруг улыбнулся.

— Да, Гейн, бери, если хочешь.

— В таком случае, милорд, я подстригу вас бесплатно, — сказал Гейн.

Сначала щёлкали ножницы, потом жужжала машинка, а Арделлидис сидел спокойный и кроткий, как будто он ни капли не жалел о своих великолепных золотых волосах. Гейн виртуозно работал машинкой, меняя насадки, подравнивая здесь и там; он всё ровнял и ровнял, и Джим уже начал опасаться, что ещё немного — и у Арделлидиса совсем не останется волос.

— Может, уже хватит? — спросил он неуверенно.

— Не бойся, Гейн знает своё дело, — ответил Арделлидис.

Гейн подровнял ещё немного, добиваясь плавного укорачивания книзу, потом обмахнул щёточкой шею Арделлидиса и снял с него накидку. Глядя на себя в зеркало, Арделлидис провёл рукой по волосам.

— Ну что ж, зато теперь не нужно тратить кучу времени на укладку, — сказал он. И добавил, трогая висящий в зажиме длинный пучок своих отрезанных волос: — Да, шиньон действительно получится шикарный. Я рад, что мои волосы кого-то украсят.

Гейн уехал, а Нокс убирал с пола плёнку, когда вернулся Ианн.

— Что-то ты рано из колледжа, милый, — сказал Арделлидис.

Ианн поморщился, словно от боли, сразу прошёл к себе в комнату и лёг там на кровать. Арделлидис зашёл к нему и пробыл почти полчаса; оттуда доносились всхлипы и приглушённые голоса, а потом они вышли вместе. Арделлидис крепко сжимал руку заплаканного Ианна и, казалось, уже обуздал свою собственную скорбь. Он распорядился подать завтрак.

— Как говорил Дитрикс, пока душа находится в теле, её страдания не отменяют потребностей желудка, — сказал он с печальной улыбкой.

Едва они сели за стол, как Нокс доложил о приезде лорда Дитмара и впустил его в столовую. Лорд Дитмар был всё ещё немного бледен, но вошёл уже своей обычной твёрдой походкой, сдержанный, с суровой складкой между бровей. Майор Шаллис при его появлении встал и выпрямился.

— Мои соболезнования, милорд, — сказал он.

— Благодарю вас, — ответил лорд Дитмар.

Он поцеловал обоих присутствовавших за столом внуков и обнял Арделлидиса. Целуя его остриженную голову, он проговорил:

— Крепись, мой голубчик.

Джим спросил:

— Как вы себя чувствуете, милорд?

— Я в порядке, мой милый, — ответил лорд Дитмар.

Арделлидис пригласил:

— Прошу вас, милорд, позавтракайте с нами.

— Благодарю, дружок, — ответил лорд Дитмар. — Только чашку чая, если можно.

Арделлидис сам налил чай. Он действительно никогда не носил чёрного, весь его гардероб был выдержан в светлых и чистых тонах цветущего весеннего сада, и видеть его облачённым в строгий костюм глубокого чёрного цвета было непривычно и странно, равно как и без его чудесных золотых волос, которыми он так гордился и дорожил. Маленький Луэнис, приведённый в столовую помощником-воспитателем, не узнал Арделлидиса и расплакался, когда тот взял его на руки.

— Ну что ты, Лу! — проговорил Арделлидис, прижимая малыша к груди и целуя. — Радость моя ненаглядная… Я понимаю, тебе не нравится, как меня одели и подстригли. Я и сам в шоке, но ничего не могу поделать. Если у нас принят такой обычай, я не могу с этим спорить.

Потом чёрное расстелилось на полу около белого и голубого: лорд Дитмар опустился на колени перед диванчиком в спальне, и его плащ разметался по полу. Его руки лежали на мундире сына, а потом он положил на него и голову, щекой прильнув к приколотым к нему наградам. Он не рыдал, просто молча прижимался к тому, что осталось от его сына. Арделлидис опустился рядом, положив руки в чёрных перчатках на бело-голубое полотнище флага. Лорд Дитмар поднял голову. Полминуты он смотрел на Арделлидиса, потом провёл ладонью по его волосам и щеке, поцеловал в лоб и привлёк к себе. Они сидели обнявшись и смотрели на мундир с наградами, и никто не смел их тревожить. Джим хотел, правда, подойти к лорду Дитмару, но майор Шаллис тихонько придержал его за плечо и покачал головой. Потом чёрное отделилось от белого и голубого: лорд Дитмар с Арделлидисом спустились вниз. Арделлидис остановился перед Ианном и раскрыл ему объятия, и Ианн, встав, бросился в них. Арделлидис молча расцеловал его, а потом протянул руку Джеммо, и тот к ним присоединился. Малыш ревниво запросился на руки, и Арделлидис прижал его к себе. Обнимаемый с обеих сторон Ианном и Джеммо, он сказал:

— Я люблю вас, дети.

Лорд Дитмар не лёг в больницу, несмотря на все попытки доктора Скилфо убедить его всерьёз заняться своим здоровьем: вместо этого он окунулся с головой в работу. Он выматывался, но не сбавлял нагрузки, как будто торопясь что-то успеть и не желая тратить время на больницы и обследования. Он ложился ещё позже, чем прежде, а поднимался раньше, почти не оставляя себе времени на отдых. Это не могло не вызывать у Джима беспокойство, но убедить лорда Дитмара сбавить обороты был не в силах и он. Через месяц было объявлено, что объединённая армия Оммона, Деарба и Вахиады оттеснена на безопасное расстояние от Эа, а многочисленные подразделения армии Межгалактического правового комитета образовали непробиваемый заслон и вокруг Эа, и вокруг Альтерии, надёжно защищая их от новых нападений. Беженцы начали возвращаться домой.

 

Глава 5. И снова Новый год

Когда последнюю партию эанок увёз аэробус, Эннкетин с облегчением вздохнул:

— Ну, наконец-то этот кошмар закончился!

Война кончилась точно к новому, 3106-му году. Поредевшие части альтерианской армии возвращались домой; в одних семьях была радость, а в других — горе и траур. В семье лорда Дитмара было то и другое: с одной стороны, лорд потерял старшего сына и наследника титула, а с другой, живым домой возвращался Илидор, боль и гордость Джима. В связи с гибелью Дитрикса лорд Дитмар отменил традиционный новогодний приём, но в доме всё равно пахло маркуадой, а на столе стояло куоршевое вино. В новогоднюю ночь по всем каналам транслировалось обращение и.о. короля премьер-министра Райвенна, основная тема которого звучала так: «Война закончилась». Он уже выдвинул свою кандидатуру на предстоящие выборы короля, которые должны были состояться этим летом, и, по предварительным оценкам, его рейтинг был вполне достаточным для победы.

Илидор приехал 1 лаалинна, изменившийся и возмужавший, в парадном мундире, сверкающих сапогах и белых перчатках. На его груди красовалось две награды. В окнах золотился янтарный свет утра, в доме было тепло и тихо, а Эннкетин разводил огонь в камине: лорд Дитмар распорядился подать чай в гостиную.

— А вот и я, — раздался молодой звучный голос.

Эннкетин выпрямился и увидел стройного молодого офицера, снимающего со стриженой головы пилотку.

— Ой, господин Илидор! — всплеснул Эннкетин руками. — Вы вернулись, живой, здоровый! Какое счастье!

Молодой офицер крепко обнял Эннкетина сильными руками, приподнял и со смехом покружил. Джим с Лейлором были в детской, и он сразу устремился туда. Из кабинета спустился лорд Дитмар, и Эннкетин подал чай. Илидор с Лейлором и Джимом тоже спустились через минуту: Лейлор висел на старшем брате, обхватив его руками и ногами, а Джим не сводил с них счастливого блестящего взгляда. Чтобы поприветствовать лорда Дитмара, Илидору пришлось спустить Лейлора на пол, но тот потом взобрался к нему на колени и не слезал в течение всего чаепития. Он долго всматривался в его лицо, а потом наконец сказал:

— Ты стал другой.

Илидор на это ответил:

— Война меняет людей, пузырёк.

— Расскажи про неё, — попросил Лейлор.

Ни один мускул не дрогнул на лице Илидора. Ни взглядом, ни вздохом он не показал, что эту просьбу ему, скорее всего, будет трудно, если не невозможно выполнить. Можно ли спрашивать прошедшего через адское пекло о том, каково ему было там?.. Потом когда-нибудь Лейлор поймёт, что эту тему нельзя трогать, а пока он получил от вернувшегося с войны старшего брата только ласковый поцелуй.

— Потом… Может быть.

Что правда, то правда: изменился Илидор так, что его можно было теперь узнать лишь по голосу и взгляду. Взгляд его остался прежний — твёрдый, открытый и ясный, с бесстрашными искорками. Явился Серино, и Илидор поприветствовал его:

— Ну, здравствуй, Философ.

— Привет, Странник, — ответил тот.

Поскольку из-за Лейлора на коленях Илидору было решительно невозможно встать и обняться с Серино, они взялись за руки, как будто хотели помериться силами, но не стали бороться, а обменялись поцелуем в руку: это было их особое приветствие. Следом за Серино спустились Дейкин и Дарган.

— О, привет! Наш вояка вернулся! — воскликнули они, подставляя губы.

— Привет, мелкие, — улыбнулся Илидор, поочерёдно их целуя.

Он приехал на все новогодние дни, в свою часть вернуться ему нужно было восьмого. С этого времени его служба должна была продолжиться в мирном режиме, с сорока пятью днями отпуска в год. Распределить их он мог по своему усмотрению.

Второго лаалинна у лорда Райвенна был приём, но на него ездили только Илидор, Серино и Дейкин с Дарганом. Вернулись они почти под утро и сразу завалились спать — все, кроме Илидора. Ещё не было пяти утра, когда он пришёл в ванную принять душ. Эннкетин спросил:

— Что это вам не спится, господин Илидор?

У Илидора был странный, блуждающий взгляд, он то чему-то улыбался, то вздыхал. Он принял душ, и, пока Эннкетин массировал ему ступни с кремом для ног, мечтательно глядел куда-то в потолок, раскинув руки по спинке диванчика.

— Со мной такого ещё не было, — проговорил он.

— Влюбились? — понимающе улыбнулся Эннкетин.

Илидор вздохнул.

— Не знаю… Но со мной определённо что-то происходит. Как будто я напился маиля, хотя я не брал его в рот ни капли. Можешь себе представить большие синие глаза, изящный, чуть вздёрнутый носик, а рот цвета куоршевого сока?.. А на вкус как горячий асаль.

— Уже целовались? — усмехнулся Эннкетин, массируя ему пальцы.

Илидор откинул голову, закрыл глаза.

— Мм, — простонал он в блаженстве. — Волосы как янтарь в луче солнца. Кожа как молоко, а ушки как тугие бутоны белой аммории.

Эннкетин вздохнул. Да, Илидор вошёл в самую пору, чтобы влюбляться. После пекла, через которое он прошёл, это было ему, пожалуй, необходимо, как воздух, как глоток прохладной воды в адскую жару. Вкус поцелуя, горячего и сладкого, как асаль, всё ещё таял на его губах, сложенных в улыбку райского блаженства, а рукой он ласкал невидимые изгибы чьей-то фигуры.

— Я сегодня приглашён к ним, — поделился он своей радостью. — И я снова увижу его.

К великому огорчению Лейлора, в одиннадцать он действительно уехал, а вернулся только в восьмом часу вечера. Делая Джиму после ванны педикюр, Эннкетин осмелился заметить:

— Кажется, господин Илидор к кому-то неравнодушен.

Джим улыбнулся.

— И ты знаешь? Да, юный внук лорда Асспленга, Марис, пленил его сердце. Завтра они будут у нас с ответным визитом, так что распорядись насчёт обеда. К двум часам всё должно быть готово.

— Слушаю, ваша светлость, — ответил Эннкетин. И добавил: — Как быстро растут дети! Кажется, ещё недавно я мыл господину Илидору ручки перед обедом — такие крошечные, с малюсенькими пальчиками, а теперь он уже совсем взрослый. Как летит время!

Джим вздохнул и положил Эннкетину на колени другую ногу.

— Да, время летит.

Слегка массируя его маленькую розовую ступню, Эннкетин проговорил:

— Но над вашей красотой оно не властно, ваша светлость.

На следующий день у них были Асспленги. Глава семьи, убелённый сединами, но румяный и жизнерадостный лорд Асспленг ел и пил с большим удовольствием и без умолку болтал, а его спутник Паэлио, с замысловатой причёской, в пух и прах разодетый, смотрел на всех из-под полуопущенных век и имел постоянно скучающий и высокомерный вид, а говорил сквозь зубы и таким тоном, будто ему всё на свете давно надоело.

Их старший сын Уэно, офицер с образцовой выправкой и манерами, высказывался мало, но имел резкие суждения и привычку высоко держать подбородок, взгляд у него был с холодным стальным блеском, голос — хрипловатый, отрывистый и командный, а голову он брил наголо. Хоть он приехал со своим спутником, но у Эннкетина складывалось впечатление, что они уже давно стали друг другу чужими. Стальной взгляд майора Асспленга часто обращался на Джима, а его спутник Ауррин предпочитал смотреть себе в тарелку и был весьма себе на уме. Не иначе, у него есть связь на стороне, подумал Эннкетин.

Младший сын лорда Асспленга, Теоанн, тоже был со своим спутником, г-ном Таллемахом, высоколобым, с дрябловатыми щеками, в строгом костюме. Г-н Таллемах говорил длинно и невнятно и был каким-то высоким чиновником, а сам Теоанн, кокетливо одетый и изысканно причёсанный, был очень живым и весёлым, при разговоре мило картавил, жестикулируя и демонстрируя свой роскошный маникюр. У них было двое сыновей, восьми и десяти лет. Их звали Риам и Скейлин.

А Марис, обладатель янтарных волос и синих глаз, столь пленивших сердце Илидора, был единственным сыном Уэно и Ауррина. Ему было четырнадцать, и он был очень милым существом. Держался он скромно и воспитанно, но в его больших синих глазах поблёскивали озорные искорки, а уголки алого свежего рта подрагивали, будто он всё время сдерживал смех. Ещё тот пострелёнок, с улыбкой подумал Эннкетин.

После обеда все расположились в гостиной, а Илидор пошёл показывать Марису оранжерею. За ними увязался Лейлор и дети Теоанна, а в гостиной зашёл разговор о только что закончившейся войне и о том, кто станет новым королём. Лорд Асспленг также принимал к себе в дом беженцев, и он всецело поддерживал политику премьер-министра Райвенна.

— Райвенн молод, но умён, — говорил он. — Думаю, будет вполне закономерно, если королём станет он.

— Одного лишь ума мало, чтобы хорошо править государством, — сказал Уэно своим хриплым отрывистым голосом, холодно поблёскивая глазами. — Нужен ещё железный характер и твёрдая рука. А Райвенн какой-то бесхребетный.

— Ну нет, позволь с тобой не согласиться, сын мой, — ответил лорд Асспленг. — Я бы о нём такого не сказал. Да, он ещё молод, но характер у него есть.

— А по моему мнению, он просто серость, — высказался Теоанн. — Как он одевается — это же просто убожество! Вечно затянут в один и тот же костюм, волосы никак не укладывает, ходит с каким-то подростковым хвостом!

— Одежда — это не главное, любезный братец, — усмехнулся Уэно. — Главное — какой у человека характер. Так сказать, суть.

— А разве одежда не отражает нашу суть? — не растерялся Теоанн. — От характера человека и зависит то, как он одевается.

— Райвенн одевается просто, это правда, — согласился лорд Асспленг. — Работе он уделяет гораздо больше времени, чем своему гардеробу.

В разговор вступил г-н Таллемах.

— Я, если позволите, так сказать, выразить моё персональное мнение по поводу обсуждаемого нами предмета, считаю осуществляемую уважаемым господином Райвенном внешнеполитическую линию органично вписывающейся в общегалактический контекст, и его действия, направленные на упрочение наших позиций на межцивилизационной арене, не только отвечают требованиям современных общественных тенденций, но и параллельно оказывают стабилизирующее воздействие на общегалактическую ситуацию, складывающуюся на настоящем временном этапе.

Десять секунд все переваривали высказывание г-на Таллемаха, и никто не решался на него ответить или как-либо его прокомментировать. Только Теоанн осмелился сказать своему спутнику:

— Мой дорогой, ты такой умный!

Не прошло и получаса, как из оранжереи вернулся Илидор, неся на себе заплаканного Лейлора, а Марис тащил за уши хнычущих сыновей Теоанна. Лейлор опять висел на старшем брате, обхватив его руками и ногами, и всхлипывал.

— Ну, ну, пузырёк, — успокаивал его Илидор. — Всё хорошо, солнышко, ты молодец.

Джим встал, протягивая руки к Лейлору.

— Что случилось? — спросил он обеспокоенно.

Обняв его за шею, Лейлор мог только всхлипывать. За него объяснил Илидор:

— Ребятам вздумалось выяснить, кто сильнее, но схватка была нечестной — двое на одного. Пузырёк защищался, как мог, но эти молодцы навалились на него вдвоём.

— Ах вы, негодники! — накинулся Теоанн на своих ребят. — Как можно так себя вести в гостях?

— Кто первый начал? — сурово спросил лорд Асспленг внуков. — Ну-ка, отвечайте!

Риам и Скейлин начали всё валить друг на друга, и лорд Асспленг перебил:

— Всё, довольно! Оба виноваты. Вы лишаетесь поездок в развлекательный центр на все каникулы!

* * *

Вся квартира Раданайта была погружена в полумрак, только в гостиной на столе, украшенном маркуадовым букетом, горели свечи. На белоснежной скатерти стоял нетронутый ужин, две бутылки вина и хрустальное блюдо белого куорша. Туго свёрнутые салфетки стояли непримятыми конусами, чистые бокалы прозрачно сияли, а два стула пустовали друг напротив друга в молчаливом ожидании. Эсгин расхаживал по всем восьми комнатам этой огромной квартиры в нарядной белоснежной рубашке с зелёным шёлковым галстуком, катая в пальцах маркуадовую шишечку и иногда её нюхая. Раданайт пообещал приехать домой к десяти, а сейчас было уже почти пол-одиннадцатого. Впрочем, он часто задерживался: он работал до позднего вечера.

В одиннадцать Эсгин потушил свечи и включил гирлянду на окне. От нечего делать он устроился на большом мягком диване с гроздью куорша и стал смотреть телевизор, каждые пять минут переключаясь с канала на канал. Съев одну гроздь, он хотел взять ещё, но передумал. Он ещё ждал Раданайта и не хотел портить вид стола.

В Кабердрайке была полночь, но город не спал, мерцая миллионами огней. Новогодняя неделя подошла к своей середине.

Эсгин учился в Кабердрайкском университете международных отношений, одном из престижнейших учебных заведений Альтерии. С поступлением ему помог Раданайт, и пока Эсгин учился, ему было позволено жить в шикарной квартире брата, из окон которой открывался вид на залив Гоалуа. До пляжа с белым песком и высокими голубыми ладруками со стройными стволами было рукой подать. На выходные Эсгин ездил домой, к родителям: до Кайанчитума было четыре часа пути на аэробусе. Лорд Райвенн радовался, что у него с братом установились такие тёплые отношения, и каждый раз расспрашивал его о Раданайте. Что Эсгин мог ответить? Брат много работает, его подолгу не бывает дома, так что квартира почти всё время в полном распоряжении Эсгина. Когда Раданайт приезжает домой, они очень хорошо проводят время вместе: ходят на пляж, обедают в маленьких уютных кафе на берегу Гоалуа, катаются на яхте, а изредка даже посещают ночные клубы. Но это бывает нечасто: Раданайт очень, очень занят. Хорошо, если ему удаётся вырваться домой раз в неделю, а часто он может не появляться и по несколько недель. Любопытствовал лорд Райвенн и насчёт личной жизни старшего сына, но Эсгин ничего не мог ему об этом сказать. Он не видел с Раданайтом никаких друзей, и тот никого не приглашает ни домой, ни вместе с ними в кафе, ни на яхту: им хорошо и так — вдвоём.

В этот Новый год Эсгин вообще не ездил домой. Отец с лордом Райвенном очень звали его, но он не поехал: почему-то ему становилось всё труднее смотреть им в глаза и общаться с ними. Особенно с отцом, который всё чувствовал. Проницательного и тревожного взгляда его любящих глаз Эсгин боялся, и невыносимее суда этих глаз невозможно было ничего вообразить. В качестве причины для отказа приехать домой на Новый год Эсгин выдумал хвосты, которые ему якобы нужно было сдать. В действительности Эсгин никогда не оставался на пересдачу, он всегда сдавал все экзамены с первого захода, но в этот раз он соврал, чтобы остаться здесь.

В половине первого он разделся и принял душ. Был ли смысл ждать Раданайта? Случалось, что он не приезжал, когда обещал, поэтому и сейчас вполне могло быть так. Весь этот роскошный ужин придётся убирать в холодильник и завтра есть самому. Накинув халат, Эсгин плюхнулся на диван. Впрочем, можно было уже идти в постель, но он почему-то медлил.

Сквозь дремоту он услышал, как в гаражный отсек встал флаер. Была уже глубокая ночь. Не открывая глаз, он ждал. Шаги хозяина зазвучали в квартире, загорелся свет. Шаги стихли на пороге гостиной, потом подошли к столу, а затем Эсгин почувствовал шеей прохладное прикосновение грозди куорша. Открыв глаза, он увидел над собой Раданайта. Тот уже снял свой закрытый чёрный жакет и держал его перекинутым через плечо, оставшись в чёрных брюках с подтяжками и белой рубашке. Щекоча гроздью куорша шею Эсгина, он улыбался.

— Прости, малыш, я задержался. Ты думал, что я уже не приеду?

— Если честно, то да, — сказал Эсгин, садясь.

Раданайт дал ему отщипнуть губами одну ягоду и сам сделал то же, после чего вернулся к столу и положил гроздь на блюдо.

— Стол просто шикарный, детка. Но, боюсь, сейчас уже поздновато для ужина. Знаешь, что? Давай съедим всё это на завтрак, идёт?

— Как хочешь, — сказал Эсгин сухо.

— «Как хочешь»… — шутливо передразнил его Раданайт. — Что, обиделся? Ну, прости меня. Опять заработался. Сам знаешь, у меня ни выходных, ни праздников.

Он достал из домашнего бара бутылку маиля и две низеньких пузатых рюмки, наполнил, одну вручил Эсгину, другую взял себе, потом встал у окна, широко расставив ноги в сверкающих сапогах. Над мирно серебрящейся гладью Гоалуа стоял гигантский серп Униэля и половина Хео.

— Как хорошо дома, — сказал Раданайт и выпил.

Эсгин смаковал маиль медленно, наслаждаясь постепенно раскрывающимся шлейфом оттенков его вкуса, а Раданайт налил себе ещё рюмку и сел рядом с ним.

— Ну, что ты дуешься на меня, детка? Улыбнись, — сказал он, глядя на Эсгина со знакомыми искорками в глубине зрачков.

— Я не дуюсь, — сказал Эсгин. — Всё в порядке.

— Точно? — Раданайт дотронулся до его волос, пощекотал пальцем ухо.

Эсгин кивнул. И спросил:

— Как прошёл день?

Раданайт усмехнулся.

— Тебя это вправду интересует?

Эсгин вскинул голову.

— А почему нет?

Раданайт смотрел на него ласково. Отпив полрюмки, он подсел поближе и обнял Эсгина за плечи.

— Всё нормально, малыш. А ты как — не очень скучал?

— Целый день просидел дома, — сказал Эсгин.

— А что так? — нахмурился Раданайт. — Надо было куда-нибудь сходить.

— Одному? — Эсгин пожал плечами. — Не хотелось.

Раданайт потёрся носом о его ухо.

— Обещаю, малыш, завтра я никуда не поеду. Завтра я весь твой. Как насчёт прогулки на яхте?

— Здорово, — сказал Эсгин.

Раданайт пристально всматривался в него.

— Ну-ка, посмотри на меня.

Эсгин повернул к нему лицо и посмотрел прямо в глаза. Раданайт погладил его по щеке.

— Ты хорошо себя чувствуешь, милый мой? Ничего не болит?

Когда Раданайт изображал отеческую заботливость, Эсгину становилось не по себе: это напоминало ему о том, что они всё-таки родственники, и тогда он мучился угрызениями совести. Их связь была, должно быть, чем-то не очень хорошим, хотя Раданайту в основном удавалось убедить Эсгина, что ничего преступного в этом нет, твердя про вторую степень родства, но уже сам факт того, что Раданайт всё же предпочитал скрывать их отношения, упорно наводил Эсгина на мысль, что ему просто пудрят мозги. Но пока авторитет Раданайта был велик и заглушал собой голос его собственной совести.

— Я чувствую себя просто отлично, — сказал Эсгин мрачно. — Не болит у меня ничего.

Но уже не хотелось ни язвить, ни брюзжать: маиль делал своё дело, снимая напряжение, согревая его сердце и заслоняя сверкающей пеленой все невзгоды. Раданайт снова наполнил рюмки, принёс на диван блюдо с куоршем, и они стали есть его, общипывая губами одну гроздь. На последней ягоде их губы встретились, и Раданайт уступил её Эсгину. Пока он был спокоен — до поры до времени. Он открыл вино, наполнил два бокала и тонкой струйкой влил в вино маиль. Густой маиль не сразу растворялся, а некоторое время плавал в вине перламутровыми ниточками, и именно в этот момент Раданайт любил пить эту смесь — пока маиль не разошёлся. Он сразу отпил полбокала и причмокнул от удовольствия.

— Красота.

Эсгин играл вином в бокале и ждал, пока маиль полностью в нём растворится. Раданайт сказал:

— Надо было пить сразу. Сейчас уже не то.

— А мне так больше нравится, — ответил Эсгин.

Выпив своё вино, Раданайт поставил бокал на стол и пошёл в спальню, где уже была приготовлена постель. Эсгин ещё выпил лишь полбокала, когда Раданайт позвал:

— Голубчик мой, иди сюда!

Эсгин пришёл не сразу, сначала допив вино с маилем. Он с содроганием чувствовал приближение момента, когда Раданайт сбросит маску заботливого старшего брата и покажет своё истинное лицо. Это и пугало Эсгина, и странным образом возбуждало. Он остановился в дверях спальни. Раданайт сидел на постели, опираясь на отставленные назад руки и откинув голову, и смотрел на Эсгина из-под томно опущенных ресниц, чуть тронутых тушью: он позволял себе минимум косметики.

— Будь так добр, малыш, сними с меня сапоги… Я что-то устал сегодня. Жутко вымотался.

Момент приближался — волнующий, страшный. Эсгин стянул с его ног сапоги, а Раданайт снял зажим и встряхнул распущенными волосами, спустил с плеч брючные подтяжки, расстегнул две верхних пуговицы рубашки. Эсгин забрался в постель, не снимая халата, надетого на голое тело, напряжённый, как сжатая пружина, а Раданайт устало положил голову ему на ноги, глядя в потолок.

— Завтра покатаемся, малыш… Я послал всё к чёрту, завтра я для всех умер. Может быть, сходим в то пляжное кафе, где мы были в прошлый раз. «Три ладрука», кажется. Интересно, почему именно три? Ладруков вокруг него гораздо больше.

Эсгин, согретый маилем, провёл рукой по распущенным волосам Раданайта. Да, это было бы здорово. В том кафе очень приличная еда и подают хороший маиль. Зарывшись пальцами в шелковистые пряди, Эсгин подумал: Раданайту уже за сорок, но выглядит он, как ребята с его курса, особенно когда убирает волосы «конским хвостом». Кто-то говорил, что он выглядит как серенький чиновник среднего звена — из-за своего пристрастия к строгим костюмам, но Эсгин был другого мнения. Да, у Раданайта было тридцать или сорок абсолютно одинаковых костюмов полувоенного, получиновничьего фасона, двадцать пар совершенно одинаковых сапог и множество идентичных рубашек, но это не мешало проявляться его индивидуальности. Эсгин даже как-то раз примерил один из таких костюмов, висевших здесь в шкафу, и испытал от этого странное возбуждение: как будто он побывал в шкуре Раданайта.

Эсгин вздрогнул: Раданайт смотрел на него, сверкая искорками в глубине расширившихся зрачков. Момент настал.

 

Глава 6. Коронация

Утром 8-го амбине объявили результаты выборов. Лорд Дитмар оказался прав в своём прогнозе: с отрывом в 38,456 % от остальных кандидатов победил действующий премьер-министр, и.о. короля Раданайт Райвенн. Он набрал 65,272 % голосов избирателей. После того как официальные результаты были обнародованы, по всем каналам прошло обращение избранного короля: он благодарил народ Альтерии за оказанное доверие и обещал оправдать все его надежды. Коронация была назначена на первую половину илине.

Через два дня после объявления результатов выборов сверкающий чёрный флаер-«лимузин» с эскортом сел на площадку перед домом лорда Райвенна. Охрана выстроилась в две шеренги, и по образованному ею коридору к крыльцу прошёл Раданайт в своём неизменном строгом костюме в стиле «милитари» и в сверкающих сапогах, а рядом с ним, отставая на полшага, шёл Эсгин, также одетый просто и скромно: он подражал стилю одежды брата. На полпути к крыльцу Раданайт обернулся, улыбнулся ему и взял за руку, и на крыльцо они поднялись вместе. На крыльце их уже встречали лорд Райвенн с Альмагиром.

— Сын мой, я так тобой горжусь! — проговорил лорд Райвенн, раскрывая Раданайту объятия. — Поздравляю тебя.

— Спасибо, отец.

Они крепко обнялись, а Альмагир взял за руки Эсгина и ласково заглянул ему в глаза. Эсгин улыбнулся и опустил взгляд.

— Почему ты стал так редко приезжать домой, милый? — спросил Альмагир с нежным упрёком. — Ведь мы с милордом скучаем по тебе.

Эсгин замешкался с ответом, и за него ответил Раданайт:

— Братишка всего себя отдаёт учёбе, у него почти нет свободного времени. Уж поверьте, я вижу это собственными глазами. Он молодец.

Раданайт остался только на чашку чая и сразу же уехал, а Эсгин провёл дома два дня. На третий за ним прибыл служебный флаер-«лимузин» брата и отвёз его обратно в Кабердрайк. Лорд Райвенн сказал Альмагиру:

— Мне отрадно видеть, что Раданайт проявляет об Эсгине такую заботу — я бы сказал, почти отеческую. Учитывая то, что он не был в восторге от нашего с тобой брака и к младшему брату поначалу относился холодно, это удивительно. Но это и очень радует.

Альмагир ничего не сказал. Ему по-прежнему что-то во всём этом не нравилось, но он сам не мог понять, что.

Коронация прошла 12-го илине. На церемонию были приглашены и лорд Райвенн с Альмагиром, и лорд Дитмар с Джимом и детьми, Арделлидис с Ианном и Джеммо, а также многие другие лорды и высокопоставленные лица, а весь альтерианский народ мог увидеть церемонию на своих экранах — как, впрочем, и вся остальная Галактика. Было также немало гостей с Эа. Ради коронации Раданайт сменил свой вечный «конский хвост» на более изысканную причёску, но не изменил своему пристрастию к строгим костюмам: одет он был, как всегда, скромно, из торжественных аксессуаров позволив себе лишь белые перчатки. Короновал его старый лорд Ординг, № 1 в Книге Лордов. Двое взрослых правнуков взвели старика под руки на коронационный пьедестал, где уже ждал коленопреклонённый избранный король, опирающийся на церемониальный меч. Подслеповато нащупав на красной подушке корону, лорд Ординг взял её и поднял над головой короля, и она подрагивала в его старческих руках. Последовало принесение королём присяги, слова которой король повторял за коронующим его лордом. Слова старому лорду подсказывали в слуховой аппарат, но старик всё равно произносил их со многими оговорками, а некоторые даже пропускал. Разумеется, король заблаговременно выучил текст присяги наизусть, поэтому произносил его правильно, не обращая внимания на неточности, допускаемые старым лордом. Поцеловав тяжёлый церемониальный меч, король тем самым поклялся защищать народ Альтерии и, если случится такая надобность, отдать жизнь за него. Корона опустилась на его голову, и он был провозглашён королём Раданайтом. На плечи короля опустилась тяжёлая церемониальная королевская мантия и королевская цепь, и в них он спустился с пьедестала, сверкая короной и держа в руке меч острием кверху. Сойдя, он произнёс последние коронационные слова:

— Народ Альтерии! Я, король Раданайт, есть не твой властелин, но твой преданный слуга.

И в знак этого король Раданайт преклонил колено, опершись о меч и наклонив увенчанную короной голову. Как отметили все телекомментаторы, он был одним из самых молодых королей, когда-либо в истории возглавлявших Альтерию: на момент коронации ему было сорок шесть полных лет.

Затем король Раданайт произнёс коронационную речь, в которой несколько более развёрнуто, чем в присяге, пообещал служить народу Альтерии и работать не покладая рук на благо государства. Он ещё раз выразил благодарность всем, кто способствовал его избранию, а в конце речи добавил:

— Я не могу обойти вниманием ещё одного человека, которому я обязан своим избранием, — пожалуй, самого главного человека. Я не знаю, за кого он голосовал, но именно благодаря ему я стою сейчас здесь — просто потому что без него меня не было бы на свете. Это мой отец, милорд Зелхо Медалус Алмино Райвенн. Отец, — обратился король к лорду Райвенну, — прошу тебя, подойди сюда.

Растроганный до слёз лорд Райвенн подошёл к нему, и король Раданайт, поцеловав ему руку, сказал:

— Отец, я благодарю тебя прежде всего за то, что ты подарил мне жизнь — это самый главный и самый драгоценный твой дар. Кроме того, ты дал мне всё то, благодаря чему я стал тем, кто я есть сейчас, и за всё это я тоже хочу сказать тебе спасибо от всего сердца. Я очень люблю тебя.

И король поцеловал лорда Райвенна в обе щеки, мокрые от слёз. Тот так расчувствовался, что смог только пробормотать:

— Ваше величество… Позвольте вас… обнять…

— Тебе не нужно просить у меня на это разрешения, отец, — сказал король, раскрывая ему объятия.

Потом король принял поздравления, и за официальной частью коронации последовал торжественный банкет. Он не транслировался по телевидению, но был не менее тщательно разработанным, чем сама коронация. У него был сценарий, в котором было расписано всё до мельчайших деталей. На банкет были допущены некоторые представители прессы (кандидатуры их были тщательнейшим образом отобраны и одобрены королём), дабы оставшаяся за кадром часть коронации тоже была освещена. Разрешено было делать только фотосъёмку. Каждое слово, произнесённое королём или гостями, заносилось в протокол, который вели одобренные королём секретари-виртуозы, скорость печати у которых достигала тысячи знаков в минуту: аудиозапись также была под запретом.

Наименее жёстко фиксированной сценарием частью банкета были танцы. Гости, разумеется, могли сами выбирать себе партнёров, которыми зачастую становились их спутники (если гость пришёл со своей половиной). Что касалось короля, то он тоже был волен пригласить кого угодно, но «кто угодно» представляли собой заранее составленный список потенциальных партнёров. Поскольку молодой король был холост и не имел даже избранника, в этот список было включено много молодых симпатичных особ, из числа которых король, возможно, мог бы кого-нибудь выбрать. Большое значение также придавалось тому, с кем король будет танцевать свой первый за этот вечер танец; в списке на роль первого партнёра были отобраны и помечены десять наиболее достойных кандидатов (на взгляд составителей списка). Король же, не обращая внимания ни на какие списки, подошёл к Эсгину, скромно стоявшему в стороне и не танцевавшему. Согласно протоколу, который вёл королевский секретарь, король Раданайт сказал нижеследующие слова (приводим выдержку из протокола):

«Ну что, мой милый скромник, не согласишься ли ты разделить с королём его радость, подарив ему танец?»

На что младший брат короля ответил:

«Я с большим удовольствием, ваше величество. Это огромная честь для меня».

Представители прессы тут же жадно устремили объективы фотокамер на танцующего короля, чтобы запечатлеть для светской хроники его первого партнёра по танцу, но были разочарованы: это был всего лишь его младший брат. В течение всего вечера король танцевал не особенно много, удостоив своего внимания всего четверых кандидатов из предложенного ему списка, причём никого повторно не приглашал. Составители списка кусали губы. Много внимания король уделял своему брату: с ним он протанцевал три раза и на протяжении вечера часто с ним общался в дружеской манере, даже что-то прошептал ему на ухо. Он угощал его вином и маилем, прогуливался с ним под руку и не сводил с него ласкового взгляда. Из этого наблюдатели сделали вывод, что король Раданайт не только почтительный сын, но ещё и нежный и любящий брат, однако никаких выводов о том, обратил ли король сегодня на кого-либо особое внимание, сделать было пока нельзя.

Банкет завершился в половине десятого вечера. Король пригласил в свою кабердрайкскую резиденцию членов своей семьи и наиболее приближенных лиц из правительства на маленький вечерний приём в узком кругу. Он прошёл во дворце ИддЕрис уже без каких-либо сценариев, протоколов и представителей СМИ. Правительственные особы отбыли через час, а во дворце остались только самые близкие: лорд Райвенн с Альмагиром, Эсгин и Джим с лордом Дитмаром и детьми, а также Арделлидис с Ианном и Джеммо. Их король распорядился расположить на ночь во дворце, чтобы они могли отбыть домой утром. Лейлору, потрясённому красотой и размерами дворца, хотелось всё здесь посмотреть, и он стал упрашивать устроить экскурсию по дворцу.

— Вообще-то, кому-то пора спать, — заметил лорд Дитмар. — Уже поздно.

— Ну, пожалуйста! — просил Лейлор. И, смело подойдя к королю, устремил на него просительный взгляд своих больших и чистых, доверчивых глаз. — Ну, пожалуйста… Можно?

Король улыбнулся. Этот здоровый, хорошенький ребёнок, несомненно, был любимцем в семье — уже хотя бы потому что был самым младшим. Эти румяные щёчки так и хотелось поцеловать, и Раданайт не устоял перед соблазном. Подхватив Лейлора, он нежно чмокнул обе эти милые щёчки и пухленький подбородок, потом поставил его на ноги и проговорил полушутливо, полутомно:

— Столь прелестному созданию я не могу отказать.

Он сам провёл Лейлора по залам дворца, и к экскурсии присоединились и все остальные. На великолепных широких лестницах король подавал Лейлору руку, чтобы тот не упал: голова Лейлора всё время была задрана и вертелась по сторонам.

— Осторожно, мой милый, смотри под ноги, — предупреждал король.

Засмотревшись на расположенные в обитых чёрным бархатом нишах подсвеченные скульптуры из стекла, украшавшие площадки лестницы, Лейлор оступился и чуть не полетел кубарем. Джим ахнул, но король успел подхватить Лейлора на руки и засмеялся.

— Я же предупреждал: смотри под ноги, не то упадёшь.

Остаток экскурсии Лейлор провёл с шиком и комфортом: его нёс новый правитель Альтерии. Король показал гостям свой рабочий кабинет и Зал советов с огромным овальным столом и красивыми кожаными креслами, украшенными резьбой. Он разрешил Лейлору посидеть во главе стола.

— Вот здесь я буду проводить совещания, — рассказывал он. — Я буду сидеть, где сидишь сейчас ты, а все остальные — вокруг стола.

Также король показал библиотеку и залы для торжественных приёмов, а с балкона они осмотрели огромный Королевский сад с множеством фонтанов, клумб, декоративных мостиков и беседок.

— Йорн не смог бы ухаживать за таким садом один, — проговорил впечатлённый Лейлор.

— Здесь работает команда садовников, — сказал король. Взглянув на темнеющее небо, он спросил: — Ну, что? Уже и в самом деле поздно, дружок. Тебе пора в постель. Пойдём, посмотрим, какую тебе приготовили роскошную комнату.

Комната была и вправду великолепная: с широкой кроватью и балдахином над ней, с тёмно-фиолетовыми обоями и золотыми занавесками, а вместо люстры на потолке она была оснащена подсвеченной стеклянной скульптурной группой, расположенной в стенной нише. К комнате примыкала ванная с туалетом.

— Нравится? — с улыбкой спросил король.

— О да! — воскликнул Лейлор. — Спасибо, ваше величество!

— Ну, тогда спокойной тебе ночи, мой милый, — сказал король. — Уляжешься сам?

Лейлор кивнул. Король ласково погладил его по голове.

— Не забудь почистить зубы и умыться. Утром увидимся.

Комнаты для остальных гостей были расположены рядом, а королевская спальня — в конце коридора. Простившись с каждым и пожелав всем спокойной ночи, король предложил гостям располагаться на отдых, а сам куда-то ушёл. Обслуживал гостей дворцовый персонал, взявшийся откуда-то, как по мановению руки — десяток Эгмемонов с безупречными манерами.

— Вы были правы, милорд, — сказал Джим, когда они с лордом Дитмаром легли в постель. — Подумать только! Раданайт — король. Впрочем, он чётко придерживается своего плана, который он составил много лет назад. Он сказал, что до сорока лет станет премьер-министром, и это сбылось. А после этого он планировал стать королём, и этого он тоже добился.

— Помнится, он предлагал тебе руку и сердце, но ты ему отказал, — сказал лорд Дитмар. — Не жалеешь? Только подумай: сейчас ты мог бы быть супругом короля.

— Ах, милорд, о чём вы говорите! — вздохнул Джим, прижимаясь к нему. — Разумеется, я не жалел, не жалею и никогда не буду жалеть, что стал вашим спутником.

В другой спальне разговаривали лорд Райвенн с Альмагиром. Альмагир расчёсывал лорду его длинные серебряные волосы, а тот со вздохом проговорил:

— Это незабываемый день для меня… Какие он сказал слова! Моё сердце всё ещё сжимается, когда я их вспоминаю. А я-то думал, что он совсем позабыл своего старого отца! Нет, оказывается, он помнит! Ах, мой дорогой, сегодня я достиг того, ради чего я жил: я увидел моего сына на вершине. Я счастлив. Жизнь прожита мной не зря.

— Вы так говорите, милорд, будто считаете свою жизнь завершённой, — заметил Альмагир. — Да, ваш старший сын достиг таких высот, каких мало кто достигает, но не забывайте и о младшем. Эсгин только начал свой жизненный путь, и ему ещё нужна ваша поддержка.

— Я это понимаю, любовь моя, — проговорил лорд Райвенн. — И ты, безусловно, прав. Но я не вечен, увы. Я уже в преклонных летах, и кто знает, сколько мне ещё осталось, — быть может, уже не так много. Но даже если я уйду раньше, чем Эсгин устроится в жизни, я всё равно спокоен за него: я уверен, что старший брат его не оставит и заменит ему меня — тем более, теперь, когда он сам столь многого достиг.

Альмагир, затаив вздох, промолчал: он не хотел омрачать радость лорда смутными предчувствиями, сути которых он даже сам не мог точно сформулировать.

 

Глава 7. Оставаться, пока можешь

Утро этого страшного дня — 2-го йерналинна — началось, как обычно: Джим с лордом Дитмаром поднялись, приняли душ, оделись и позавтракали, и Джим проводил лорда Дитмара в академию. Потом он проводил на учёбу Серино, близнецов и Лейлора. Дейкин и Дарган решили пойти по стопам лорда Дитмара и учились в Кайанчитумской медицинской академии, которую он возглавлял. Серино уже работал над дипломом и готовился в будущем к соисканию степени магистра философии, а для Лейлора закончился период домашнего образования: он пошёл в школу.

Чем занимался Джим весь день, оставшись дома один? Проводив всех, до полудня он читал, в полдень посмотрел выпуск новостей и выпил чаю, а потом поехал к Арделлидису. Они пили чай и разговаривали, и Джим рассказывал Арделлидису о том, что он в данный момент читал. Сам Арделлидис не был большим любителем чтения, но ему нравилось слушать: это отвлекало его от печальных мыслей. Они играли с маленьким Лу, главным утешением овдовевшего Арделлидиса, который ещё носил траур по Дитриксу и вёл затворническую жизнь. Он также жаловался, что вокруг него вьются ухажёры — обольстители богатых вдовцов.

— Я всех посылаю подальше. Меня не проведёшь! Я сразу вижу, что им нужно. Да, конечно, среди них много хорошеньких — просто пальчики оближешь, и трудно устоять, но меня на смазливую мордашку не поймаешь.

— А серьёзных предложений совсем не поступает? — поинтересовался Джим.

— Есть парочка, — вздохнул Арделлидис. — Ко мне сватается лорд Вокс, но он такой древний, что если я свяжу с ним свою жизнь, уже через год-два мне опять придётся надевать траур. Старик уже одной ногой в могиле, а туда же! — Арделлидис пренебрежительно хмыкнул. — Да ещё лорд Уэрмонд сватает мне своего единственного ненаглядного сыночка.

— И что? — спросил Джим.

Арделлидис пожал плечами.

— Да ничего… Хорошенький, прямо куколка, и в самом соку — семнадцать лет, но страшно глупый! И наряжаться любит чуть ли не больше меня. Боюсь, мы с ним поссоримся из-за того, чья очередь крутиться у зеркала.

— А может, и не поссоритесь, — улыбнулся Джим. — Зато у вас будет очень много общего.

— У меня — с этой пустоголовой куклой? — скривил губы Арделлидис. — Не смеши меня, мой ангел. Да и как отнесутся к этому дети? Он же младше, чем Джеммо! Да дело даже не в возрасте… — Арделлидис вздохнул. — Просто я никогда не смогу забыть пушистика. Он навсегда останется моим единственным.

— Пойми, если ты не найдёшь себе никого, дети станут жалеть тебя, — сказал Джим. — И в ущерб своей личной жизни будут стараться не оставлять тебя одного.

— Да разве я запрещаю им устраивать свою личную жизнь? — сказал Арделлидис. — У Джеммо, например, уже есть приятель, и у них, как мне кажется, всё довольно серьёзно.

— А Ианн? — спросил Джим. — У него кто-нибудь есть?

— Насчёт Ианна точно не знаю, — ответил Арделлидис. — Он как будто встречался с кем-то, но потом они расстались. Нет, кажется, сейчас у Ианна никого нет. Если бы кто-то появился, я бы сразу понял. Кстати, а как там твой Илидор? Уже встречается с кем-нибудь?

— Да, у него есть заноза в сердце, — улыбнулся Джим.

— Интересно, интересно! — оживился Арделлидис. — И кто же, позволь полюбопытствовать, эта заноза?

— Не обижайся, но я пока не стану говорить, а то ещё что-нибудь разладится, — сказал Джим.

За этими разговорами они скоротали время до обеда. Джим стал собираться домой: уже должны были вернуться дети. Арделлидис стал уговаривать его остаться ещё.

— Они уже не маленькие, обойдутся без тебя! Ваш дворецкий их напоит и накормит, не волнуйся. А если ты сам проголодался, так я скажу Ноксу. Останься, побудь со мной ещё, мой дорогой! Твоё общество для меня как глоток свежего воздуха!

Джим позволил себя уговорить и обедал у Арделлидиса. От него он уехал в шестом часу. Серино засел в библиотеке, а Дейкин и Дарган, как доложил Эннкетин, пообедали и уехали снова — по-видимому, развлекаться. Лейлор, вернувшись из школы, стал проказничать: сначала устроил катание вниз по лестнице в детской ванночке; раскрасил лицо, спрятался за корзинами с бельём и напугал смотрителя прачечной Удо; полчаса издевался над Эннкетином, звоня в дверь и прячась; подшутил над Кемало, насыпав в сахарницу соль и подсунув её повару, когда тот стал пить чай.

— И чем это кончилось? — с улыбкой спросил Джим.

— Известно, чем, ваша светлость, — ответил Эннкетин. — Господин Лейлор получил от Кемало по попке и сейчас сидит у себя в комнате и размышляет над своими поступками. Ох уж этот господин Лейлор, доложу я вам! Даже господин Илидор в детстве не был таким бедокуром.

Джим нашёл младшего сына в его комнате, но Лейлор не размышлял над своим поступком, а играл в компьютерную игру. Айнен, по-видимому, ушёл обедать, и Лейлор, воспользовавшись этим, скрасил своё наказание. Увидев Джима, он подбежал и нежно прижался к нему.

— Папулечка!

Джим попытался изобразить суровость.

— Эннкетин доложил мне, что ты безобразничал, — сказал он, сдвинув брови. — Мне известны все твои шалости. Что за катание по лестнице? Ведь ты мог упасть! И для чего нужно было мазать себе лицо и пугать Удо, а потом беспокоить Эннкетина, мешать ему работать? И зачем было так дурно подшучивать над Кемало? Что он сделал тебе плохого? Ведь он нас всех кормит, заботится о нас, а ты!.. Нехорошо, Лейлор.

Лейлор виновато вздохнул, опустив красивую головку, но уже через секунду уголки его губ задрожали.

— Но это было очень смешно, папуля. Видел бы ты, какое сделалось у Кемало лицо, когда он выпил солёного чаю! Вот такое!

И Лейлор скорчил такую уморительную рожицу, что Джим не удержался и прыснул. Конечно, всю его суровость как рукой сняло. Хотя он и понимал, что сводит сейчас на нет весь педагогический эффект от наказания, но всё же не мог удержаться от смеха. А Лейлор, видя, что папа не сердится, приласкался к нему, чмокая в нос, в лоб, в щёки и в губы.

— Я тебя очень, очень, очень люблю, папуля… Можно мне уже пойти погулять в саду?

— Нет, Лейлор, пока нельзя, — спохватился Джим. — Разве Айнен уже отпустил тебя?

— Да, уже давно отпустил, папочка, — торопливо заверил Лейлор.

Джим прищурился.

— Хитришь, мой милый. Я сам спрошу у Айнена, посмотрим, что он скажет.

Как раз в этот момент вернулся Айнен, пахнущий пирожками. Увидев Джима, он выпрямился.

— Гм, гм, ваша светлость… Господин Лейлор сегодня плохо себя вёл. Измазал себе лицо, крутился на кухне, устроил беготню, шумел, насыпал Кемало соли в сахарницу.

— Я уже знаю, мне доложили, — сказал Джим. — Скажи, он уже отбыл наказание?

— Ему осталось ещё полчаса, ваша светлость, — ответил Айнен, взглянув на часы.

— Вот видишь, — сказал Джим скисшему Лейлору. — Оказывается, тебе сидеть в комнате ещё целых полчаса. Всё должно быть по-честному, дорогой. — И, поцеловав сына в макушку, добавил: — За свои поступки всегда нужно нести ответственность. А за дурные — ещё и наказание.

Он зашёл на кухню к Кемало. Повар уже не сердился, а когда Джим стал извиняться за шалость сына, махнул рукой.

— Баловник, конечно… Только вы его там сильно-то не наказывайте, ваша светлость. Я ему уже по попке надавал, будет с него. Ерунда всё это.

— Он должен усвоить, что не все проказы будут сходить ему с рук, — возразил Джим. — Безнаказанность — опасное ощущение.

— Вам лучше знать, ваша светлость, — пожал плечами Кемало.

Лорд Дитмар задерживался. Джим поначалу не беспокоился, потому что это иногда случалось, но в десять вечера лёгкие мурашки тревоги забегали по его коже. Он позвонил лорду Дитмару, но тот не ответил. Джим забеспокоился уже по-настоящему. Он позвонил на его рабочий номер, но и там никто не отвечал. Тогда он связался с дежурным на вахте. Там ответили:

— Ой, ваша светлость, тут такое случилось! У милорда Дитмара стало плохо с сердцем, его «скорая» увезла в больницу. А вы не знали?

Джим похолодел.

— Нет… Нет, я не знал.

— Да, ваша светлость, я сам лично видел, как его выносили.

У Джима затряслись руки.

— Выносили?.. — пробормотал он. — Он был… без сознания? Скажите, он хотя бы жив?..

— Не могу знать, ваша светлость, — ответили ему. — Но то, что ему было очень плохо, я могу сказать определённо.

Джиму от таких новостей самому сделалось дурно. Помертвев, он опустился в кресло. И вздрогнул от телефонного звонка. Номер вызывавшего абонента был незнакомый, и Джим, охваченный ледяным оцепенением, не ответил. Через пять минут тот же абонент позвонил снова. Джим дрожащим голосом дал команду «принять вызов».

— Да…

— Добрый вечер, — сказал тихий и мягкий, как будто немного усталый голос. — Это Джим Райвенн?

— Да, это я, — пролепетал Джим. — А с кем я говорю?

— Говорит доктор Диердлинг, — ответил голос. — Если помните, ваша светлость, я когда-то гостил у вас в Новый год. Моё имя — Элихио.

— Простите, я что-то… что-то вас не припомню, доктор, — пробормотал Джим, чуть живой от ужаса. — Вы звоните по поводу милорда Дитмара? Он у вас?

— Да, ваша светлость, — ответил мягкий голос. — Вам лучше приехать сейчас в Центральную больницу скорой помощи.

— Что с милордом? — еле сдерживая слёзы, пробормотал Джим. — С ним всё в порядке?

Мягкий усталый голос помолчал и повторил:

— Вам лучше приехать лично, ваша светлость… И, прошу вас, пусть вас кто-нибудь сопровождает.

— Что всё это значит?! — вскричал Джим, вне себя от смятения. — У милорда был сердечный приступ? Скажите, он жив?

— Ваша светлость… Джим. — В мягком голосе прозвучала такая усталость и печаль, что Джиму в один миг стало дурно. — Я прошу вас, приезжайте сами, это не телефонный разговор. Спросите доктора Диердлинга, меня все знают. Сказать мою фамилию по буквам? Д-и-е-р-д-л-и-н-г. Не забудьте, что я сказал… Не ездите один, возьмите кого-нибудь с собой. Я вас жду… Я буду на месте до шести утра.

Несмотря на весь свой испуг, Джим вдруг припомнил: Элихио. Да, тот студент медицинской академии, у которого умер отец. Друг Даллена. Сколько же лет прошло? Близнецы тогда были ещё у Джима внутри, когда Элихио гостил здесь. Сейчас он уже доктор Диердлинг.

На подкашивающихся ногах Джим поднялся в библиотеку.

— Серино, — позвал он.

— Что, отец? — спросил тот, не отрываясь от чтения.

— Сынок, надо поехать в Центральную больницу скорой помощи, — пробормотал Джим.

Взглянув на Джима, Серино поднялся на ноги и взял его за плечи.

— Что случилось? — спросил он встревоженно. — Отец, на тебе лица нет! Что?.. Тебе плохо? Что с тобой?

Джим покачал головой.

— Милорд Дитмар… Он там, — сказал он каким-то сухим, мёртвым голосом. — Только что звонили… Доктор Диердлинг.

— Едем!

Серино, на ходу накидывая плащ, широкими шагами шёл к ангару. Джим, не чуя под собой ног, плёлся следом. Серино помог ему сесть во флаер, сам сел за штурвал и завёл двигатели.

— Говоришь, Центральная больница? — переспросил он.

— Да, — чуть слышно ответил Джим.

Серино уверенно поднял машину в воздух. Джим смотрел на него, и ему вдруг подумалось: неужели этот широкоплечий и сильный красавец с роскошной белокурой шевелюрой — малыш Серино, которого они с лордом Дитмаром взяли из приюта на Мантубе? Как он вырос, каким стал большим и сильным! Как пролетело время… Казалось, ещё вчера Джима, спасённого из рабства у Ахиббо, допрашивали в отделении Межгалактического комитета, а потом под звездопадом Фалкон сказал ему: «Я люблю тебя». А сейчас вот этот большой и могучий блондин с эльфийскими ушами называет его отцом.

Океан огней поглотил их. Серино с трудом нашёл место для парковки, и рука Джима утонула в его большой тёплой руке: они вошли в холл больницы.

— Как, ты сказал, зовут этого доктора? — спросил Серино.

— Диердлинг, — ответил Джим, сам поразившись, как чётко он с первого раза запомнил эту не очень удобопроизносимую фамилию.

Он не мог ни говорить, ни действовать: он был охвачен холодным оцепенением, сковавшим все его мускулы. Серино обратился в стол справок.

— Простите, как можно найти доктора Диердлинга?

Ответ был страшный.

— А, доктор Диердлинг? Вам надо на подвальный этаж, в морг. Он главный эксперт-патологоанатом.

Серино повернул к Джиму растерянное лицо. Джим чувствовал, как у него в ногах размягчаются кости, а всё тело немеет. Лицо Серино ушло за коричневую звездчатую пелену.

Пелену прогнала игла впрыскивающей ампулы, вонзившаяся ему в руку. Какой-то врач склонился над Джимом. Нет, это был не Элихио — кто-то другой. Рядом — встревоженное лицо Серино:

— Как ты, отец?

По всему телу бегали мурашки, кишки превратились в желе. Незнакомый врач измерил Джиму давление, сказал:

— Вас надо бы в палату.

Серино сказал:

— Нам нужен доктор Диердлинг.

Врач как-то странно на него посмотрел и ответил:

— Нет, думаю, к доктору Диердлингу вашему отцу пока рановато.

— Да нет, — сказал Серино. — Нам нужно с ним поговорить!

— А… Вы родственники, — понимающе проговорил врач, слегка изменившись в лице. — Что ж, мои соболезнования. Доктора Диердлинга можно найти на подвальном этаже, там у нас морг… Но не думаю, что ваш отец сейчас в состоянии куда-либо идти, юноша.

— А можно как-нибудь попросить доктора Диердлинга подняться сюда? — спросил Серино.

— Он редко бывает наверху, — ответил врач. — Но попробовать можно. Сейчас я туда позвоню.

По внутренней связи он вызвал морг.

— Это загробное царство? Вас беспокоит мир живых… Доктор Диердлинг у себя? Отлично. Передайте ему, что тут к нему пришли. Кто? Сейчас спрошу.

Серино сказал:

— Супруг милорда Дитмара.

— Говорят, супруг милорда Дитмара, — повторил врач. — В главном холле. Дело в том, что спуститься они не могут: уважаемый супруг милорда Дитмара чувствует себя слабовато. Был обморок. Не мог бы доктор Диердлинг подняться в главный холл? Хорошо, жду. — Минутная пауза. — Да? Прекрасно, я им передам. — Повернувшись к Серино и Джиму, врач сказал: — Доктор Диердлинг уже идёт.

— Большое спасибо за помощь, — сказал Серино.

— Думаю, мне нужно ещё побыть с вами на всякий случай, — сказал врач. — Вдруг обморок повторится.

— Ещё раз спасибо, — поблагодарил Серино.

Через пять минут над Джимом склонилось знакомое, но уже более зрелое лицо друга Даллена, обрамлённое тёмно-каштановыми мягкими волнами волос, убранных в тяжёлый узел на затылке. Тёплая рука накрыла помертвевшую руку Джима.

— Ваша светлость… Как вы себя чувствуете?

— Сами видите, доктор Диердлинг, — ответил за Джима врач. — Неважно.

Под белой спецодеждой у доктора Диердлинга заметно круглился живот: главный эксперт-патологоанатом был в положении. Он посмотрел на Серино:

— С кем вы приехали, ваша светлость?

Джим ещё не мог говорить, и за него ответил врач:

— Это сын, кажется.

Доктор Диердлинг, мягко дотронувшись до плеча Серино, сказал:

— Вам лучше сейчас обнять вашего отца и держать его покрепче, потому что у меня печальные новости.

Холодное оцепенение по-прежнему сковывало тело и душу Джима, когда его обняли сильные тёплые руки Серино. Безжизненная рука Джима лежала в тёплых ладонях доктора Диердлинга.

— Никогда не думал, что это выпадет именно мне, — проговорил тот со вздохом, опуская глаза. — Поверьте, ваша светлость, мне самому тяжело. К милорду Дитмару я всегда относился с сыновней почтительностью и любовью…

— Да что вы тянете? — прозвучал взволнованный голос Серино. — Не надо этих предисловий! Скажите, милорд умер?

Это слово — «умер» — вонзилось в обмякшее тело Джима, как скальпель патологоанатома. Его рука в руке доктора Диердлинга дёрнулась в предсмертной судороге. Тот поднял укоризненный взгляд на Серино.

— Молодой человек, я прошу вас, будьте сдержаннее, — проговорил он. И, мягко сжав руку Джима тёплыми руками, продолжил: — Ваша светлость, как ни тяжело мне это говорить, но сделать это придётся… Милорд Дитмар сейчас находится у меня. Он поступил ко мне два часа назад, и я уже провёл исследования, результаты которых дают достаточные основания для заключения о причинах смерти. Милорд крайне небрежно относился к собственному здоровью, особенно в последнее время. Я связался с его лечащим врачом, доктором Эгбертом Скилфо, и выяснил у него, что чуть больше года назад милорд после сильного сердечного приступа отказался от госпитализации и лечения. Без сомнения, если бы он тогда лёг в больницу и прошёл курс лечения, это продлило бы ему жизнь.

Мягкий, усталый и печальный голос доктора Диердлинга вливался в уши Джима леденящей душу струёй, и единственной чувствительной, свободной от мертвенного онемения частью тела Джима стала рука, находившаяся в тёплом плену ладоней доктора Диердлинга.

— Обширный инфаркт, — журчал скорбный мягкий голос. — Площадь некроза несовместима с жизнью, никакие реанимационные мероприятия уже не дали эффекта. Исследование сердца также выявило следы нескольких микроинфарктов, которые милорд, по-видимому, перенёс на ногах. Крайне безалаберное отношение к своему здоровью… Просто недопустимое. Констатирую это с глубоким прискорбием… Милорд совсем не берёг себя, и результат этого — ваше горе. Ваша светлость, если вы сейчас в состоянии, я прошу вас спуститься ко мне в кабинет. Там есть диван, можно расположить вас даже с бОльшим удобством, чем здесь.

Сильные руки Серино подняли Джима на ноги, в которых по-прежнему не было костей. Незнакомый врач заметил:

— Думаю, это не очень хорошая идея, доктор Диердлинг. По-моему, с его светлости на сегодня уже довольно… Вы хотите его окончательно добить?

Доктор Диердлинг заглянул Джиму в глаза и кивнул.

— Да, пожалуй, вы правы. Это для него даже слишком… Что вы предлагаете?

— Предлагаю уложить его светлость на одну из свободных коек и вколоть успокоительное, — сказал врач. — А завтра вы продолжите разговор.

— Думаю, вы говорите дело, — согласился доктор Диердлинг. — Что ж, позаботьтесь о его светлости должным образом, а мне, пожалуй, пора домой. Вообще-то, я должен находиться здесь до утра, но думаю, ничего не случится, если я уйду пораньше. За меня есть кому остаться.

— В вашем положении, доктор Диердлинг, дежурства вообще противопоказаны, — заметил врач. — Вам нужно беречься.

Доктор Диердлинг чуть улыбнулся. Снова взяв Джима за руку, он сказал:

— Ваша светлость, увидимся завтра. Думаю, нет другого выхода, как только оставить вас здесь.

Белые ширмы со всех сторон окружили Джима. Доктор Орм — так звали незнакомого врача — два раза вонзил в его руку иглу, что-то сказал Серино, и тот кивнул. Их голоса звучали невнятно, Джим куда-то проваливался вместе с кроватью, на которую его уложили, а белые ширмы росли и росли, становясь всё выше, стремясь достать до неба. Потом пришёл лорд Дитмар, присел рядом и долго смотрел на Джима ласковым и грустным взглядом.

«Держись, любовь моя, — прозвучал его голос в голове у Джима. — Теперь ты — глава семьи, всё на тебе».

Джиму хотелось крикнуть: не уходите, милорд, не оставляйте меня! Или заберите с собой, потому что мне не жить без вас! Но у него не было голоса.

«Дети нуждаются в тебе, — сказал лорд Дитмар. — Оставайся с ними. Даже если кажется, что оставаться незачем, нужно оставаться, пока можешь. Мне пора, сыновья меня зовут. А у тебя ещё есть здесь дела».

Ширмы накрыли Джима белой мёртвой пустотой.

 

Глава 8. Главное

Когда ширмы встали на место, Джим увидел рядом Серино. Тот спал на стуле, положив руки на одеяло, а на руки — голову. Джим хотел пошевелиться, но это разбудило бы сына, который, видимо, всё это время дежурил около него. Слабая рука Джима поднялась и погладила его мягкие светлые волосы. Серино открыл глаза и поднял голову.

— Отец… Как ты?

Язык Джима, еле ворочаясь в пересохшем рту, смог выговорить:

— Который час?

— Уже утро, — ответил Серино.

— Ты хоть немного поспал? — спросил Джим.

Серино размял затёкшие плечи и шею.

— Может быть, пару часов за всю ночь.

— Ты звонил домой?

Серино помолчал и ответил:

— Я сообщил Эннкетину. Надо позвать доктора, раз ты проснулся.

Пришёл доктор Орм. Он осмотрел Джима и сказал, что физически всё в порядке. Игла впрыскивающей ампулы снова вонзилась Джиму в руку, и через пятнадцать минут он почувствовал, что может встать. Его поддерживали руки Серино, но он сам довольно твёрдо стоял на ногах.

— Доктор Диердлинг просил вас зайти к нему, как только вы проснётесь, — сказал доктор Орм. — Если хотите, я вас провожу.

— Не нужно, благодарю вас, — ответил Джим и поразился, как спокойно прозвучал его голос. Немного слабовато, но спокойно.

«Загробное царство» было неуютным до мурашек по телу местом: серебристые стены и гладкий пол, низкие потолки и голубоватые трубчатые светильники, отбрасывающие мертвенный, холодный свет. Никаких особенных запахов не чувствовалось, кроме одного — запаха стерильности. Здесь царила особая тишина, тоже мёртвая и холодная. Сильная тёплая рука Серино обняла Джима за плечи.

— Я с тобой, отец.

На двери висела табличка:

Д-р ЭЛИХИО ДИЕРДЛИНГ

главный эксперт

Серино постучал, но никто не ответил.

— Наверно, его нет на месте, — предположил он.

И голоса в этом жутковатом месте звучали не так, как наверху, приобретая какой-то ледяной звенящий призвук. Джим зябко прижался к Серино, большому, сильному и тёплому.

— Может, я пойду, поищу его? — предложил тот.

— Нет, сынок, давай просто подождём, — пробормотал Джим. — Не оставляй меня… Мне страшно здесь.

— Ну, тогда пойдём, поищем вместе, — сказал Серино.

— Нет, — прошептал Джим, зажмуриваясь. — Подождём.

Даже время шло здесь по-другому. Оно то ускорялось, то ползло, то вообще останавливалось. Бесстрастные светильники чуть слышно гудели, и это был единственный звук в этом царстве вечного покоя.

Наконец послышались шаги, и Джим встрепенулся. По коридору шёл доктор Диердлинг в своей белой спецодежде и с круглым животиком, с убранными под голубую шапочку волосами, на ходу снимая перчатки. Джиму вдруг вспомнился растерянный и робкий юноша с большими печальными глазами, только что потерявший отца и скорбящий о своём безвременно ушедшем друге. Сейчас перед ним был он же, только уже не растерянный и не робкий, а уверенный в себе взрослый человек. У Джима сжалось горло от мысли, что именно он оказался тем, кто сообщил ему эту страшную новость, а не чужой и равнодушный человек. От этой мысли Джиму захотелось разрыдаться и обнять его.

— Доктор Диердлинг, мы пришли, как вы просили, — сказал Серино.

— Доброе утро, — поздоровался тот, подходя и мягко дотрагиваясь до плеча Джима. — Ну, как вы? Вижу, вам уже лучше. Пройдёмте в мой кабинет.

В кабинете доктора Диердлинга было гораздо уютнее, чем в коридоре. Большой кожаный диван гостеприимно принял Джима в свои скользкие недра, а освещение было золотистое и тёплое. Кипяток из чайника залил чайные пакетики в пластиковых кружках, согрел руки и нутро, понемногу снимая ледяное оцепенение.

— Спасибо, — пробормотал Джим.

— Я ещё раз выражаю вам самые искренние соболезнования, — произнес доктор Диердлинг своим негромким и мягким, как шёлковая подушечка, голосом. — И скорблю вместе с вами. Поверьте, это не пустые слова. Милорд тоже был мне в некотором роде… не чужим.

— Благодарю вас, — глухо проговорил Джим. И вдруг добавил: — Я вспомнил вас, Элихио… Вы были другом Даллена.

— Именно так, — кивнул доктор Диердлинг, улыбнувшись скорее глазами, нежели губами.

Смыв горячим чаем ком в горле, Джим спросил:

— Как у вас дела, Элихио?

Тот чуть приметно улыбнулся.

— Простите, вам, наверно, сейчас не до меня.

— Отчего же? Мне интересно, как у вас всё сложилось, — вздохнул Джим. И добавил полушёпотом, содрогаясь: — Мне нужно о чём-то говорить… Чтобы не сойти с ума.

Чуткие ладони доктора Диердлинга снова мягко накрыли руки Джима, окутали их своим теплом, как муфта.

— У меня, можно сказать, всё пока складывается хорошо, — сказал он. — Пожаловаться мне не на что.

— У вас, я вижу, ожидается пополнение в семье? — сказал Джим.

Доктор Диердлинг кивнул и улыбнулся.

— У нас с Муирхалем это первенец. Мы долго не заводили детей… У меня была сначала учёба, потом работа, диссертация, снова работа. В общем, не до детей. Так мы и жили, пока однажды Муирхаль не сказал: если не заведём ребёнка, буду жить отдельно. Вот, пришлось завести.

— А чем занимается ваш спутник? — спросил Джим.

— Когда мы встретились, он был врачом на «скорой», ездил на вызовы, — ответил доктор Диердлинг. — С тех пор он значительно повысил квалификацию. Теперь он ведущий хирург здесь, в пятом хирургическом отделении. Он работает наверху, а я — здесь, в «загробном царстве». Он спасает людям жизни, а мой черёд работать настаёт, когда уже ничего сделать нельзя. — Доктор Диердлинг слегка сжал руки Джима. — Ваша светлость… Как это ни тяжело, но должен вас спросить: какой вид погребения вы выберете для вашего спутника — кремацию или криобальзамирование?

Ещё вчера утром Джим помогал лорду Дитмару выбрать, какую рубашку надеть, а сейчас ему приходилось решать, что делать с его мёртвым телом.

— Думаю, криобальзамирование, — пробормотал Джим сдавленно. — Мы можем это себе позволить.

— Хорошо, — сказал доктор Диердлинг. — Тогда прошу вас, заполните бланк заказа, чтобы я передал его похоронщикам.

Пальцы Джима дотрагивались до кнопок, подводя итог двадцати лет их с лордом Дитмаром совместной жизни. Двадцать долгих счастливых лет умещались на четырёх вкладышах по четыре строчки, в ряде букв и цифр, в последовательности знаков, упорядоченной в стандартную форму. Серино пил остывший чай, а Джим спросил:

— Где мне взять копию свидетельства о смерти? Она здесь требуется.

— Сейчас я её запрошу, — сказал доктор Диердлинг, придвигая клавиатуру себе. — В электронном виде её уже можно получить прямо сейчас, а физическую копию вы получите дома в течение двух часов после запроса.

Все формальности были улажены. Джим уже без помощи Серино поднялся из гостеприимных объятий дивана, но чуть пошатнулся и сразу же был заботливо подхвачен с обеих сторон руками доктора Диердлинга и Серино.

— Осторожно… Вам нехорошо?

— Нет, я в порядке, — пробормотал Джим. — Можно мне увидеть его?

Доктор Диердлинг вздохнул и покачал головой.

— Не советую, ваша светлость.

— Разве это запрещено? — сипло спросил Джим.

Тёплая рука доктора Диердлинга снова мягко завладела его рукой.

— Не запрещено, но не думаю, что ваши нервы это выдержат. Не стоит, ваша светлость. Криосаркофаг с телом доставят вам уже завтра, и вы его увидите… Сейчас — лучше не надо. Сейчас езжайте домой и прилягте. Побудьте со своей семьёй. Когда все вместе, горе легче перенести. Пойдёмте, я провожу вас до лифта.

Холодные стены коридора, озарённые мертвенным светом, заскользили справа и слева. У двери лифта Джим бросил последний взгляд на мягкое красивое лицо доктора Диердлинга, бледное от холодного освещения в коридоре.

— Спасибо вам, Элихио… Я рад, что к милорду прикасались ваши руки, а не чьи-то чужие. Можно вас обнять?

— Если вам угодно, — чуть улыбнулся доктор Диердлинг.

Он обнял Джима совсем чуть-чуть — вежливо и сдержанно, а также почтительно приложился губами к его запястью. Только сейчас Джим вдруг заметил, что при улыбке на его левой щеке появлялась ямочка.

— Спасибо, — повторил Джим чуть слышно, когда дверь лифта закрывалась.

Когда они приехали домой, там уже было полно народу. Сразу, с порога Джима обняли лорд Райвенн и Альмагир, Арделлидис с Джеммо и Ианном, заплаканные Дейкин и Дарган. В доме было ещё человек десять, которых Джим раньше не видел: это были преподаватели из академии и несколько студентов-старшекурсников. Все они подходили к Джиму с соболезнованиями и хотели знать, когда похороны. На Джима снова накатило ледяное оцепенение, сковавшее его горло, и он не смог выговорить ни слова, поэтому за него отвечал Серино:

— Тело мы получим только завтра. О точном времени похорон мы сообщим дополнительно.

Он держался стойко, сохраняя присутствие духа лучше всех. Даже лорд Райвенн вытирал слёзы, а у Арделлидиса они и вовсе катились градом. Коллеги лорда Дитмара и студенты уехали, осталась только семья, и вся она собралась вместе за печальной чашкой чая, который подал Эннкетин в чёрных перчатках. Джим неподвижно сидел, не притрагиваясь к своей чашке, будто и его тело тоже было обескровлено, выпотрошено и заморожено.

— Дитя моё, мы все останемся с тобой до похорон, — сказал ему лорд Райвенн. — Что касается нас с Альмагиром, то мы готовы быть с тобой и после них — так долго, как ты позволишь. Мы всё-таки твои родители.

— Я тоже хочу остаться с Джимом, — заявил Арделлидис. — Хоть я ему не родитель, но я тоже его люблю.

— Спасибо вам всем, — глухо проговорил Джим.

Ему было страшно заходить в их с лордом Дитмаром спальню: ноги застревали на пороге, а к горлу подступал удушающий ком истерики. На его плечи мягко легли руки лорда Райвенна, за руку его взял Арделлидис, а дверь открыл Альмагир.

— Пойдём, милый, — сказал лорд Райвенн. — Тебе надо переодеться. Твой костюм уже доставили.

На аккуратно застеленной кровати лежал траурный костюм — ещё в чехле, на полу возле кровати стояли высокие чёрные лакированные сапоги, в отдельной прозрачной хрустящей упаковке были чёрные перчатки. Чернота этих вещей казалась такой глубокой и жуткой, что сравниться могла, пожалуй, только с Бездной.

— Давай, дорогой, мы тебе поможем, — сказал Арделлидис.

Он сам подтянул и застегнул на Джиме чёрные брюки, повязал ему галстук и застегнул жакет. Голенища сапог обтянули ноги Джима до самых колен.

— Ну, вот, — проговорил Арделлидис, окидывая Джима взглядом. — А знаешь, не так уж ужасно. На тебе всё это лучше смотрится, чем на мне. Я вызвал Гейна на два часа дня. Он сделает тебе такую сногсшибательную, супермодную стрижку, что ты вообще больше не захочешь носить длинные волосы. Посмотри на меня… Помнишь, как я не хотел стричься? А теперь мне даже понравилось. Мне кажется, что мне так даже больше идёт. Вот увидишь, тебе тоже пойдёт!

Солнце по-летнему светило в безоблачном, высоком синем небе, сад был охвачен благоухающим огнём цветения: весна не считалась ни с чьими утратами и продолжала кипеть, какой бы скорбью ни был наполнен мир. Она жила по своим законам, и в траур её нельзя было облачить: она всегда носила свадебный наряд. Джим стоял на балконе и вдыхал ароматный весенний воздух, и солнце грело его обтянутые чёрной тканью плечи. Что-то он позабыл, а может, кого-то. Ледяное оцепенение распространялось даже на его мысли и память, сделав их неповоротливыми, как айсберги. Что же он забыл? Или кого? Джим шагал по чёрным и белым плиткам балкона, как одинокая чёрная пешка на шахматной доске, а чёрного ферзя рядом с ним уже не было. Подняв взгляд к окнам кабинета лорда Дитмара, он подумал: больше там не будет гореть по вечерам уютный свет.

Что же он забыл? Это не давало ему покоя всё больше, и он заметался по балкону. Дети, сказал лорд Дитмар. Они нуждаются в тебе. И Джим вспомнил: Лейлор! Вот кого он забыл. Сердце Джима сжалось, и он бросился в комнату младшего сына.

Подходя к двери, он услышал там голос Арделлидиса, а потом увидел и его самого: он сидел в кресле, а на коленях у него был заплаканный Лейлор. Целуя его в мокрую щёчку, Арделлидис гладил его волосы.

— Да, милорд Дитмар был хороший… У нас всех тоже сердце разрывается. Как бы хотелось, чтобы он жил вечно! Вот только так не бывает, моя детка. Все люди умирают…

— Я хочу к нему, — всхлипнул Лейлор.

— Да что ты, детка! — нахмурился Арделлидис. — Не смей так говорить! Рано тебе об этом думать. Вот сначала вырасти, влюбись, создай семью, воспитай детей и понянчи внуков — потом, может быть, и думай об этом. Но не раньше! — Арделлидис прижал Лейлора к себе и крепко поцеловал. — Какой же ты славный, детка… Просто чудо. А подрастёшь — вообще равных тебе не будет. Пойдёшь со мной к Кристаллу, а? Лет через семь. Меня многие зовут туда, только я всем отказываю. То старики попадаются, то идиоты, то аферисты. А вот тебя, мой милый, я бы согласился подождать… — Арделлидис слегка качнул Лейлора на своём колене, прижал к себе крепче, подмигнул. — Как ты на это смотришь, детка? Не такой уж я буду тогда и старый. Ещё в самом расцвете! В общем, ты подумай над моим предложением, мой сладкий. Я для тебя буду очень выгодной партией!

И Арделлидис крепко чмокнул Лейлора в щёку. Джим вошёл в комнату.

— Арделлидис, ты это всерьёз?

Тот вздохнул.

— Ангел мой, я просто пытаюсь его отвлечь… Я шёл мимо комнаты и услышал, как кто-то плачет — прямо навзрыд. Бедный ребёнок убивается тут совсем один, и все про него забыли.

Лейлор, соскользнув с колена Арделлидиса, прижался к Джиму.

— Папуля… Почему милорд Дитмар умер? — всхлипнул он.

— У него остановилось сердце, моя радость, — проговорил Джим.

Он сгрёб Лейлора в охапку и прижал к себе, и они сидели так очень долго. Лейлор, прильнув к его груди тёплым комочком, облегчал невыносимую саднящую боль, которая грызла сердце Джима, и она наконец нашла себе выход — через глаза, слезами. Пусть всего на несколько минут, но всё же Джиму стало чуть легче.

В два часа приехал Гейн. Джим распорядился проводить его в ванную и убрать там с пола коврики и дорожки, а Арделлидиса попросил побыть с Лейлором. Накидка, шурша, покрыла его плечи, и по ней заструился волнистый золотисто-каштановый водопад его волос.

— Из моих волос получится хороший шиньон? — спросил он с усмешкой.

— Из ваших, ваша светлость, легко получатся даже два, — заверил Гейн.

— Можете взять мои волосы, — сказал Джим.

— Благодарю, ваша светлость, — поклонился пухлогубый Гейн.

Когда лезвия ножниц раскрылись, готовые срезать с головы Джима первую прядь, послышался топот бегущих ног и истошный крик:

— Нет!

В ванную ворвался Лейлор. Толкнув Гейна, он крикнул со слезами:

— Не трогайте папины волосы!

— Это ещё что за феномен? — пробормотал озадаченный Гейн, отступая.

Лейлор затопал на него ногами, крича:

— Уйдите, не смейте! Я не дам вам папины волосы!

— Лейлор, как ты себя ведёшь? — нахмурился Джим. — Выйди, не мешай.

Но Лейлор и не думал уходить. Он плакал во весь голос, кричал и замахивался на Гейна, всё его лицо покраснело, а потом он начал задыхаться, с хрипом ловя ртом воздух. Сорвав мешавшую ему накидку, Джим схватил сына на руки и бегом понёс его в комнату. Опустив его на кровать, он попытался как-то привести его в чувство, успокоить.

— Лейлор, детка моя! Не надо так расстраиваться! Ну что ты!

Но словами помочь было невозможно: у Лейлора был какой-то судорожный припадок. Джим в ужасе мог только пытаться удерживать его бьющееся в конвульсиях тело. Вбежал Арделлидис.

— Что случилось?

Джим гневно обернулся к нему.

— Почему ты его не удержал?! Я же просил тебя побыть с ним!

Арделлидис растерялся.

— Когда я ему сказал, зачем приехал Гейн, он так рванул, что я не успел… Он такой шустрый! Я просто не смог за ним угнаться!

Вошёл встревоженный лорд Райвенн. Увидев бьющегося в судорогах Лейлора и перепуганных Джима с Арделлидисом, он не медлил ни секунды. Склонившись над Лейлором, он вдруг влепил ему две звонких пощёчины и крикнул:

— А ну, прекрати!

Дёрнувшись ещё пару раз, Лейлор затих, тяжело дыша и глядя на лорда Райвенна широко распахнутыми от ужаса и недоумения глазами, полными слёз.

— Отец, зачем ты его ударил? — ужаснулся Джим.

— Это помогло, — сказал лорд Райвенн. — Видишь?

Напуганный криком и пощёчинами Лейлор потрясённо молчал. Лорд Райвенн тут же погладил его по волосам и поцеловал в губы.

— Успокойся, дружок. Всё хорошо. Я люблю тебя.

Минут пять он носил Лейлора по комнате на руках, укачивая, как маленького. Джима пугало молчание Лейлора и его широко раскрытые потрясённые глаза, и он испытал огромное облегчение, когда его сын сморщился и тихо заплакал.

— Ну, ну, будет, — проговорил лорд Райвенн. — Это никуда не годно, голубчик. Ты только посмотри, как ты перепугал папу! Ему сейчас и так тяжело, а ты, вместо того чтобы его поддержать, устраиваешь истерики… Никогда больше так не делай.

— Он хотел… отрезать папе волосы, — всхлипывал Лейлор.

— Потому что так полагается, дружок, — сказал лорд Райвенн. — В знак траура. Ты разве об этом не знаешь? Уж таков обычай, который все соблюдают. Почему папа не должен его соблюдать?

— Папуля… Не отрезай волосы, — плакал Лейлор. — Если ты их отрежешь, я тебя разлюблю…

— Вот это ты зря, — сказал лорд Райвенн. — Если ты разлюбишь папу из-за такого пустяка, ты окончательно разобьёшь ему сердце, которое и так разрывается от горя. Зачем ты говоришь такие слова? Ты посмотри, папа сейчас заплачет!

Лейлор сам плакал, и Джим, не выдержав, взял его у лорда Райвенна и прижал к себе.

— Солнышко моё, не расстраивайся. Так надо, пойми. А если ты меня разлюбишь… Я умру.

Оставив плачущего Лейлора в надёжных руках лорда Райвенна, Джим, стиснув зубы, вернулся в ванную. Гейн нервно расхаживал из стороны в сторону. Увидев Джима, он воскликнул:

— Ну, наконец-то, ваша светлость! Что это было? Я даже испугался.

— Это был мой сын, — ответил Джим, садясь. — Извините, этого больше не повторится.

— Ужас, — сказал Гейн. — Я в шоке.

— Я прошу прощения, — сказал Джим. — Извините его, он просто не справляется со своим горем.

— Ничего, я всё понимаю, — проговорил Гейн, пощёлкивая ножницами. — Но, если честно, я теперь побаиваюсь вас стричь. Ваш сынуля меня не изобьёт за это?

— Всё в порядке, не волнуйтесь, — усмехнулся Джим. — Он сейчас под присмотром. Работайте спокойно, больше нам никто не помешает.

— Так, — сказал Гейн, разминая пальцы, как хирург перед операцией или пианист перед сложным концертом. — Уфф, я слегка в осадке… Сейчас, сосредоточусь. Значит, так. Вам надо какую-то определённую стрижку или без разницы?

— Без разницы, — ответил Джим. — Просто коротко.

— Насколько коротко? — дотошно уточнил Гейн. — Знаете, можно ведь сделать вам аккуратненькую головку, а можно и просто оболванить. Разница есть.

— Тогда не слишком коротко, — вздохнул Джим. — То есть, спереди не слишком, а затылок можно покороче. Не мудрите особенно.

— Всё понятно, — сказал Гейн.

Лейлор очень долго плакал. Лорд Райвенн хмурился и качал головой, а потом тяжело вздохнул, сел и заслонил ладонью глаза. Время от времени он вздыхал:

— Ах, Азаро, зачем же ты… Ну, ничего, скоро мы с тобой увидимся. Теперь уже скоро…

Он тоже горевал — на свой странный взрослый манер, вздыхая и бормоча слова, смысл которых был понятен лишь ему самому. Серебристо-белый плащ волос укрывал его фигуру до пояса, а на пальцах руки, заслонявшей глаза, блестели драгоценные перстни. Лейлор не решался прерывать его горестную задумчивость. Заслышав за дверью знакомую лёгкую поступь, он тут же закрыл глаза и притворился, что спит. Послышался грустный, тревожный голос папы:

— Ну, как он?

Лорд Райвенн ответил вполголоса:

— Поплакал ещё, но теперь успокоился немного.

Папа подошёл к кровати. Лейлор почему-то не мог открыть глаза, ему было страшно и больно смотреть на него. Рука папы легла ему на плечо.

— Родной мой, — позвал папа грустно, тихо и нежно. — Ты не спишь, детка, не притворяйся. Открой глазки, посмотри на меня.

Лейлор по-прежнему не мог открыть глаз. Папины губы стали целовать его щёки, нос, всё его лицо.

— Лейлор, ты моё самое дорогое сокровище, — шептали они. — Только ты удерживаешь меня на этом свете. Если бы не ты, я бы… Не знаю, что со мной было бы. Скажи, ты меня любишь? Скажи это, детка… Мне важно это знать. Потому что если… — Папа на секунду умолк, вздохнул и договорил: — Если нет, то мне нет и смысла жить.

Сквозь закрытые веки Лейлора стали предательски просачиваться слёзы. Они просочились и скатились, и папа их тихонько вытер перчаткой, а потом взял руку Лейлора и положил себе на затылок. Хоть Лейлор и не видел его, но на ощупь чувствовал, что волосы там были совсем коротенькие, а сверху и спереди они были чуть длиннее.

— Не верю, что ты можешь меня разлюбить из-за этого, — сказал папа.

Зажмурившись ещё крепче, Лейлор сел и обнял папу за шею.

— Я тебя люблю, папуля… И никогда не разлюблю.

— Тогда открой глазки и поцелуй меня, — сказал папа.

Лейлор открыл глаза и встретился с его ласковым взглядом. Этот взгляд был единственным, что осталось от прежнего папы, а всё остальное в нём было чужим, незнакомым.

— Папуля, ты ужасно выглядишь, — поморщился Лейлор.

Папа издал нечто среднее между смехом и стоном и уткнулся своим лбом в его лоб.

— Неужели настолько ужасно? — улыбнулся он.

— Просто кошмарно, — сказал Лейлор откровенно. — Но я тебя всё равно люблю.

Папа крепко поцеловал его в губы.

— Это главное, — сказал он.

АЗАРО ЛУЭЛЛИН АНАКСОМИ ДИТМАР

1 лаалинна 2942 — 2 йерналинна 3107

 

Глава 9. Завещание

В широкую постель, образцово застеленную чистым и отглаженным бельём, которую Джим двадцать лет делил с лордом Дитмаром, ему теперь предстояло лечь одному. Пижама лорда Дитмара и его шёлковый халат лежали в бельевом ящике, аккуратно свёрнутые, но ещё хранили запах их владельца; в гардеробной был полный шкаф его одежды, а две диадемы — его и Джима — лежали теперь в шкафчике для украшений на чёрной бархатной подложке. Как Арделлидис ни уверял, что Джим с короткой стрижкой выглядит младшим братом собственных сыновей, всё же волос ему тоже недоставало. Ненужными стали бальзамы, маски для волос и средства для укладки, комплекты декоративных шпилек, гребни и зажимы. Впрочем, это был пустяк по сравнению с самым главным и самым страшным последствием его вдовства — беззащитностью перед Бездной. Он был один на вершине горы, пронзаемый ледяными ветрами, и не было рядом большой и сильной фигуры, которая заслонила бы его от них.

На следующий день после похорон приехал г-н Пойнэммер — невысокий, в чёрном костюме, безупречно сидящем на его худенькой миниатюрной фигурке. На его длинной, изящной шее, заключённой в ультрамодный асимметричный воротничок, сидела голова красивой округлой формы, все волосы на которой были тщательно сбриты, за исключением длинного чёрного пучка на темени, завязанного у основания узлом и спускавшегося ему на спину. Кожа на его лице и голове была идеально гладкая, чёрные брови идеально ровные, а его небольшой носик был вылеплен с таким изумительным изяществом, что это наводило на подозрение о рукотворности этой красоты: с трудом верилось, что в природе бывают такие совершенные носы. Разумеется, ничего о настоящем возрасте г-на Пойнэммера сказать было невозможно. Это существо называло себя слугой закона и сообщило цель своего визита — ознакомить семью покойного с его последней волей. Сжав затянутую в траурную перчатку руку Джима своими маленькими тёплыми ручками, г-н Пойнэммер проговорил с прочувствованной сердечностью:

— Мои глубочайшие соболезнования, ваша светлость.

Ростом он был даже чуть ниже Джима, до того хрупкий и маленький, почти тщедушный, что Джиму даже не верилось, что это существо было на «ты» со сложной системой альтерианского права.

— Дети должны с минуты на минуту вернуться с учёбы, — сказал Джим. — Не желаете ли пока чашечку чая?

— Не откажусь, благодарю вас, — изящно поклонился слуга закона, блеснув в поклоне гладкой головой.

Джим попросил Эннкетина подать чай в кабинет лорда Дитмара. Подвинув к столу стул для г-на Пойнэммера, Джим в нерешительности остановился: может быть, лучше было сделать это в гостиной? Ему до сих пор было неловко входить сюда без разрешения лорда Дитмара, но спросить разрешения было уже не у кого, с горечью понимал он.

— Присаживайтесь, — сказал он, указывая г-ну Пойнэммеру на стул.

Самому ему не оставалось ничего другого, как только сесть на место лорда Дитмара. С внутренним трепетом он сел в кресло, слишком большое и глубокое для него, оттого что оно было изготовлено по индивидуальной мерке в точном соответствии с фигурой лорда Дитмара, а г-н Пойнэммер присел на стул, аккуратно положив на стол свой чемоданчик и поправив и без того идеально повязанный галстук.

— Пока мы ждём, быть может, вы предварительно мне что-нибудь сообщите, хотя бы в общих чертах? — спросил Джим.

— Предварительно я могу вручить вам видеописьмо милорда Дитмара, адресованное лично вам, ваша светлость, — сказал г-н Пойнэммер, кладя на стол перед Джимом маленький голубой кружок, запечатанный в прозрачный конвертик. — Оно на этой карте, которая опечатана и будет в первый раз вскрыта вами. Убедитесь, что печать не срывали.

Конвертик был заклеен радужно переливающейся полоской. Джим оторвал её и вытряхнул из конвертика карту, вставил в компьютер. На карте было видеописьмо, которое, судя по дате, было записано чуть меньше трёх месяцев назад. Живой лорд Дитмар возник перед ним, и Джим, увидев его глаза и улыбку, почувствовал ком в горле.

— Мой дорогой Джим, любимый мой, жизнь моя, — ласково прозвучал знакомый, дорогой его сердцу голос. — Если ты смотришь это видеописьмо, значит, похороны уже прошли, и господин Пойнэммер выполняет моё распоряжение. Я знаю его уже давно и доверяю ему, за всё время нашего знакомства он ни разу меня не подводил, так что и ты тоже можешь ему вполне доверять. Это проверенный и надёжный человек, прекрасный специалист в области права. Он может оказать тебе любую помощь в защите твоих интересов, в том числе и в суде, и разъяснит любые юридические тонкости. Я поручил ему стоять на страже твоих интересов и интересов наших детей, и можешь не сомневаться: он добросовестно исполнит моё поручение. Более серьёзного, ответственного, а главное, знающего человека ты не найдёшь.

Горло Джима было невыносимо сдавлено, из глаз катились слёзы. Рука г-на Пойнэммера со скромным, но безукоризненным маникюром положила на стол упаковку носовых платочков и подвинула её к Джиму.

— Любовь моя, — продолжал лорд Дитмар. — Я знаю, как тебе сейчас нелегко, но прошу тебя: крепись. Не предавайся унынию и не позволяй горю завладеть тобой всецело; ты должен жить дальше, должен оставаться здесь столько, сколько это будет возможно. Не забывай о детях — прежде всего, о Лейлоре: он больше всех нуждается в тебе. О вашем материальном положении не беспокойся: того, что я вам оставляю, вам хватит, чтобы безбедно жить — при разумных тратах, конечно. Все денежные вопросы, мой дорогой, тебе придётся теперь решать самому, и для этого я обеспечиваю тебе доступ ко всей информации о наших финансах и к нашим банковским счетам. Все коды и пароли тебе передаст господин Пойнэммер, а всю информацию ты найдёшь в моём компьютере. Чтобы помочь тебе разобраться во всех этих делах, я также оставляю указания, как и что нужно делать — их ты найдёшь там же. Я постарался сделать эти указания как можно более подробными, а также оставил список людей, к которым ты можешь обратиться за помощью, и их контактные координаты. В надёжности и порядочности этих людей ты можешь не сомневаться, все они знают меня и отнесутся к тебе со всем возможным вниманием. Поэтому, родной мой, не бойся: ты остаёшься не один.

Глотая слёзы, Джим хотел бы спросить его: почему он не берёг себя, почему ушёл, хотя мог бы остаться ещё немного? почему не захотел продлить свою жизнь, а предпочёл её закончить? Ещё много горьких «почему?» душили Джима и дрожали на его губах, но тот, кому они были адресованы, уже не мог, а может, не счёл нужным на них ответить.

— И последнее, что я хотел бы тебе сказать, мой милый. — Лорд Дитмар помолчал и улыбнулся, и его взгляд мягко засиял нежностью. — Спасибо тебе за всё счастье, которое ты подарил мне. Я могу с уверенностью сказать: самые счастливые годы в моей жизни — это те, которые мы провели вместе. Всё, что было в моей жизни до тебя, не может сравниться с тем, что пришло в неё вместе с тобой. Никого и никогда я не любил так, как люблю тебя, моё сокровище, и для меня нет и не было никого дороже тебя — тебя и наших детей, разумеется. Я благодарю тебя за них и благословляю вас всех: тебя, Дейкина, Даргана и Лейлора, Серино и Илидора. Я уверен, вы справитесь, и у вас всё будет хорошо. Моя любовь остаётся с вами, мои родные.

Видеописьмо закончилось. Джим беззвучно вздрагивал, уронив голову на руки.

— Ну, ну, ну, — проговорил г-н Пойнэммер сочувственно, подходя к нему с платком и склоняясь над ним. — Я вам соболезную… Крепитесь.

Эннкетин принёс в кабинет чай. При виде того, как миниатюрный, гладко обритый гость с длинным чёрным пучком волос, оставленным на темени, заботливо вытирает Джиму слёзы, в нём шевельнулось нечто похожее на ревность: он ничего не мог с собой поделать. Но в присутствии гостя он не посмел утешать Джима и сказал только:

— Ваш чай… Выпейте, ваша светлость.

Гость выпрямился и спросил:

— Нет ли у вас маиля, любезнейший?

— Есть, сударь, — ответил Эннкетин. — Желаете, чтоб я принёс?

— Да, принесите и оставьте здесь, — сказал гость.

— И ещё, Эннкетин… — Джим вынул из пачки второй платок и промокнул глаза. — Как только Дейкин с Дарганом и Серино будут дома, пусть они зайдут в кабинет. Илидора это тоже касается. Ещё должны приехать Джеммо и Ианн. Пусть они зайдут все вместе.

— Хорошо, ваша светлость, — с поклоном ответил Эннкетин.

Он вышел, а г-н Пойнэммер подвинул Джиму чашку с чаем. У него были маленькие руки и маленькие ноги в чёрных блестящих сапогах — не больше, чем у Джима. Присев на своё место, он сделал маленький осторожный глоток чая.

— Милорд сказал, что он давно с вами знаком… то есть, был знаком. — Джим снова промокнул глаза и отпил глоток чая. — Как давно?

— Уже более пятнадцати лет, ваша светлость, — ответил г-н Пойнэммер.

— Почему я впервые вижу вас только сегодня? — спросил Джим.

— Так уж сложилось, — улыбнулся г-н Пойнэммер. — Милорд Дитмар предпочитал встречаться со мной в моём кабинете или консультировался по видеосвязи. Всё это время я знал вас только заочно, но теперь, надеюсь, мы познакомимся ближе. Что я могу сказать о себе? В браке я не состою, и детей у меня пока нет. Друг… — Г-н Пойнэммер чуть улыбнулся, опустив ресницы, — друг есть, но мы придерживаемся свободных отношений и пока не спешим связывать себя священными узами брака. Я юрист широкого профиля, в правовой сфере работаю уже тридцать пять лет, и никто пока ещё не жаловался на качество моей работы. Можете спросить вашего отца, милорда Райвенна: я с ним тоже знаком и несколько раз оказывал ему правовые услуги. Полагаю, он остался доволен.

Вошли Илидор и Серино, следом за ними — Дейкин и Дарган, а потом Ианн и Джеммо. Г-н Пойнэммер встал и учтиво поклонился. Джим сказал:

— Дорогие мои, господин Пойнэммер имеет сообщить нам кое-что важное, а именно, волю милорда. Для этого я и попросил вас зайти. Располагайтесь, кому где удобно.

Серино сел в кресло у камина, Дарган пристроился на одном подлокотнике, Ианн — на втором, Дейкин взял стул г-на Пойнэммера, а Илидор и Джеммо остались стоять. Г-н Пойнэммер открыл свой чемоданчик и достал длинный конверт, опечатанный в три раза: лентой вдоль клапана, сверху — круглой, радужно переливающейся печатью и ещё одной лентой вокруг конверта. Вскрыв его, он огласил содержимое документа, находившегося внутри. Всё своё имущество лорд Дитмар распределил между наследниками следующим образом. БОльшая часть его состояния и родовой особняк отходили наследнику титула (вне зависимости от того, кто будет этим наследником), Джиму выделялось весьма приличное годовое содержание, а также Джим получал право на гонорары от издания его книг. Остальным детям и внукам были завещаны солидные суммы, но распоряжаться этими деньгами они могли не сразу, а лишь с момента вступления в брак. Илидору доставался персональный звездолёт, подарок покойного короля Дуннгана. Пользоваться им он мог уже сейчас. Также изрядная сумма была завещана на нужды Кайанчитумской медицинской академии, которую лорд Дитмар возглавлял в последние годы и о которой всегда заботился. Главным душеприказчиком был назначен Джим, а справиться с формально-правовой стороной дел ему должен был помочь г-н Пойнэммер.

— Это то, что касается имущества, — подытожил г-н Пойнэммер. — Но есть ещё один очень важный вопрос, а именно, кому достаётся титул лорда. Согласно порядку наследования титулов, титул лорда наследует сын, являющийся на момент смерти носителя титула старшим, независимо от того, кем он произведён на свет, самим носителем или его спутником. Сын, по праву старшинства наследующий титул, может его принять лишь по достижении им двадцатипятилетнего возраста. Если на момент смерти носителя титула наследник ещё не достиг двадцати пяти лет, принятие им титула откладывается до достижения им этого возраста. Поскольку оба старших сына милорда Дитмара, Дитрикс и Даллен, на данный момент являются покойными, их мы не рассматриваем. Старшим из ваших сыновей, ваша светлость, — г-н Пойнэммер обернулся к Джиму, — является Илидор, но он не был усыновлён милордом и не носит его фамилии, а значит, не может наследовать титул. Следующим по старшинству идёт Серино. Хоть он и приходится милорду приёмным сыном, но он носит фамилию Дитмар и имеет право наследовать титул. Таким образом, новым лордом Дитмаром предстоит стать Серино по достижении им двадцати пяти лет, то есть, примерно через три года.

Все взглянули на Серино, который сидел в кресле с задумчиво-меланхоличным видом. Новость о том, что он становится лордом, его как будто не обрадовала.

— А я могу отказаться от титула в пользу кого-то другого? — спросил он вдруг.

Г-н Пойнэммер приподнял свои безупречно ровные чёрные брови.

— Отказаться? — переспросил он недоуменно.

— Да, могу ли я отказаться от права на наследование титула? — повторил Серино.

— Гм… — Г-н Пойнэммер озадаченно провёл ладонью по идеально гладкой голове. — Да, вы можете это сделать, но зачем вам отказываться?

Серино задумчиво помолчал, потом улыбнулся и сказал, взглянув на близнецов:

— Думаю, лорда из меня не выйдет. Кое-кто здесь больше подходит на эту роль.

— Серино, дорогой мой, для нас с милордом ты всегда был родным, — сказал Джим. — И если в соответствии с порядком ты должен унаследовать титул, так тому и быть.

— Согласно порядку наследования титулов, не имеет значения, является ли сын родным или приёмным, — поддержал г-н Пойнэммер. — Там нет такой оговорки. Вы старший, а значит, вам и наследовать титул.

Серино покачал головой.

— Я не чувствую призвания быть лордом, — сказал он. — И особого желания тоже. Ну, какой я лорд Дитмар? Посмотрите на меня. А теперь посмотрите на них. — Серино положил руку на колено Даргана, сидевшего на подлокотнике кресла. — Как вы думаете, кто больше похож на лорда Дитмара?

— Дело не в том, кто больше похож, — сказал г-н Пойнэммер. — А в том, кто имеет право на титул в соответствии с порядком наследования. Вы имеете на него абсолютно законное и приоритетное право. Впрочем, на ваш вопрос я отвечаю: да, вы можете отказаться от титула в пользу младшего брата. Господа Дейкин и Дарган одновременно унаследовать титул не могут, так как лордом Дитмаром должен называться лишь один человек, и в этом случае лордом станет тот из них, кто родился первым.

— Дейкин на пятнадцать минут старше, — сказал Джим.

— Ну, значит, ты и будешь лордом. — Серино легонько похлопал Дейкина по плечу.

— У вас ещё есть время подумать, — сказал г-н Пойнэммер. — Целых три года. Подумайте, взвесьте всё хорошенько. Титул — не та вещь, которой можно так легко разбрасываться.

Вдыхая аромат цветущего сада, Серино медленно шёл по дорожке, усыпанной снегом лепестков. В прохладной вечерней тишине стук его каблуков по плиткам дорожки раздавался негромко, но отчётливее, чем днём, посреди шелеста, стрекота и чириканья. Розово-жёлтый закат догорал, и в ещё прозрачных сумерках Серино взял яннановую ветку и зарылся в неё лицом, вдыхая сладкий запах. Он побродил по дорожкам и в задумчивости остановился у могилы Эгмемона, вокруг которой цвели кусты жёлто-розовой и белой ауримоны, посаженные Йорном позапрошлой весной. Они уже так разрослись, что образовали вокруг склепа цветущую ограду. Присев на траву и понюхав душистые гроздья, Серино посмотрел в чистое вечернее небо и проговорил, обращаясь не то к небу, не то к маленькому склепу в зарослях ауримоны:

— Меня хотят сделать лордом, старина… Вот такие дела. Не знаю, что мне делать. Хоть ты посоветуй!

Ответом ему была тишина и чуть слышный шелест. Серино растянулся на мягкой траве, глядя в темнеющее небо, разбросав ноги и руки. Как хорошо было в весеннем саду вечером! И какая мысль: если он всё-таки примет титул, этот сад будет его. Он закрыл глаза.

— Ваша светлость, миленький, что с вами? — раздался над ним негромкий встревоженный голос.

Серино открыл глаза. Над ним стоял Йорн с ведёрком в руке, а в ведёрке были инструменты: маленькая лопаточка, маленькие грабли, садовые ножницы, рыхлитель и ещё что-то. Серино приподнялся на локте.

— Для чего вы тут лежите? — спросил Йорн всё ещё обеспокоенно. — Вам плохо?

Серино сел.

— Нет, я в порядке. Просто захотелось полежать. Нельзя, что ли?

В ответ на его не очень-то любезные слова Йорн добродушно улыбнулся.

— Да нет, отчего же нельзя… Сад ваш — лежите, где вам заблагорассудится, мой хороший. Я просто подумал, что вам плохо.

— Да всё со мной в порядке, — буркнул Серино. — Я просто лежал… Думал. Что тебе нужно?

Йорн стащил свою неизменную синюю шапку с козырьком и виновато улыбнулся.

— Ничего, ваша светлость… Извините, что потревожил. Я пойду, не буду вам мешать.

Серино смотрел ему вслед. «Почему я с ним так разговариваю? — подумал он с досадой на себя. — Какое я имею право пренебрегать им? И почему, что бы я ему ни сказал, он всегда такой кроткий и ласковый? Такой безответный и добрый? Может быть, он просто глуп, как пробка?»

Вокруг склепа благоухала ауримона, посаженная руками Йорна. И весь сад был такой ухоженный и красивый благодаря его неустанным заботам, его каждодневному труду от рассвета до заката, вроде бы незаметному для всех, но поистине огромному: трудно себе представить, как можно ухаживать в одиночку за таким обширным садом, да ещё за оранжереей с экзотическими растениями! А Йорн справлялся один, без помощников, ни на что не жалуясь, и никто в доме не знал: быть может, ему трудно? Быть может, он смертельно устаёт?

Посидев ещё немного у склепа, Серино встал. Пульсирующий клубок мыслей и чувств у него внутри требовал выхода, требовал чьего-то внимания — живого, человеческого внимания, а не терпеливого молчания склепа, немого собеседника, с которым он пытался разговаривать. Своего приёмного отца Серино не решался беспокоить: тому сейчас было не до его метаний; перед Дейкином и Дарганом он чувствовал себя виноватым за то, что, сам того не желая, отнимал у них титул — у них, настоящих, кровных отпрысков лорда Дитмара. Лейлор был ещё мал, и единственным из братьев, способным его беспристрастно выслушать и понять, ему казался Илидор. Но всё внимание Илидора было сейчас поглощено отцом, и выходило, что до будущего лорда никому не было дела. Никому, кроме тихого, безответного и на первый взгляд простоватого парня в синей шапке на бритой голове.

Сумерки уже сгустились и стали тёмно-синими, когда Серино подошёл к домику садовника. Окошко уютно светилось: Йорн был у себя. Но Серино почему-то не решался стучаться и бродил вкруг, терзаемый муками совести за то, что опять нагрубил Йорну. И за что? За то, что тот о нём беспокоился. Вздыхая, Серино прислонился к стене домика. Дверь открылась, и вышел Йорн — без своей шапки и без рабочей куртки. Под рубашкой на его плечах бугрились большие мускулы, могучая шея изящно переходила в круглый, гладко выбритый затылок, а под кожей на руках — рукава Йорна были закатаны до локтя — проступали толстые шнуры жил. Он мог завязать узлом железный прут и, наверное, поднял и швырнул бы флаер, а что он мог бы сделать в гневе со своим врагом, и представить было страшно. Но этот здоровенный парень не испытывал гнева, врагов у него не было, а вместо швыряния флаеров и завязывания узлом железных прутов он кропотливо возился с цветами, деревьями и кустами. Стоило раз взглянуть в его чистые наивные глаза, чтобы понять, что главное его качество — доброта.

— Кто тут? — спросил он, оглядываясь по сторонам.

Серино не отозвался. Он уже жалел, что пришёл: вряд ли этот большой и добрый, но глуповатый парень сможет его понять. Надеясь, что в сумерках Йорн его не заметит, он молчал и не шевелился, но Йорн его всё-таки увидел и узнал.

— Это вы, ваша светлость? — удивился он. — Всё ещё гуляете?

Серино хотел сказать: «Да, я просто гуляю, а что — нельзя?» — но вместо этого вдруг пробормотал:

— Я… Я хотел тебе кое-что сказать.

— Я вас слушаю, мой хороший, — сказал Йорн.

— Я хотел извиниться, — проговорил Серино глухо. — Я разговаривал с тобой не очень… подобающим образом. Я грубый, высокомерный, возомнивший о себе чёрт знает что болван.

Серино сам не ожидал, что скажет такое. Йорн шагнул к нему.

— Ну что вы, ваша светлость… Что вы такое про себя говорите! Вы не такой… — И, улыбнувшись в сумерках, добавил: — Уж кому вас знать, как не мне!

И это было правдой, потому что этот недалёкий и наивный, но добрейший парень произвёл его на свет. Однажды по своей наивности и неопытности он кому-то отдался, и в результате этого появился Серино.

— Я ещё хотел… кое-что сказать, — пробормотал Серино, сам не зная, зачем он это говорит.

— Тогда, может, пройдёте ко мне? — предложил Йорн. — Чего тут-то стоять? Идёмте, мой хороший, у меня чисто: я только что прибрался.

В домике у Йорна повсюду были горшки с цветами, украшая скромное жилище садовника и делая его уютным. На столе была расстелена плёнка, и на ней стоял маленький горшочек с крошечным растеньицем с тёмно-зелёными листьями, покрытыми светлым пушком, и тремя тёмно-красными шарообразными цветками. Рядом стоял пустой горшочек несколько большего размера и лежала горка земли.

— Я тут эвкиникус пересаживаю, — пояснил Йорн, как бы извиняясь. — Вы располагайтесь, где вам удобно.

— Да тут особо негде расположиться, — усмехнулся Серино. — Тут всюду горшки.

— Да, правда, — смущённо улыбнулся Йорн. — Сейчас я освобожу вам стул.

Он убрал со стула горшок с каким-то колючим красно-синим монстром и поставил его на пол, обмахнул сиденье своей садовой перчаткой.

— Вот, пожалуйста.

Серино сел. Йорн, надев перчатки, принялся за пересадку эвкиникуса. Вытряхнув его из горшочка себе в горсть, он проговорил ласково:

— Сейчас мы тебя пересадим в новый горшочек, мой маленький… Иди сюда, вот так…

Он аккуратно опустил растеньице с комом земли на корнях в новый горшочек, добавил земли из кучки, подсыпал из пакетика какого-то порошка, слегка утрамбовал землю и полил пересаженный цветок из зелёной леечки. Наблюдая за мягкими, ласковыми и уверенными движениями его могучих рук, возившихся с цветком-малюткой, Серино даже забыл, зачем пришёл.

— Вы, кажется, что-то хотели сказать, ваша светлость, — напомнил Йорн.

— Я не знаю, что мне делать, — вздохнул Серино.

— А что случилось, мой хороший? — спросил Йорн.

— Сегодня оглашали завещание милорда Дитмара, — рассказал Серино. — Согласно порядку наследования титула, лордом должен стать я, потому что я старший.

Он умолк и вздохнул. Зачем он сюда пришёл? Зачем всё это рассказывает? А главное — кому! Йорн тем временем спокойно снял со стола плёнку, снял перчатки, убрал со второго стула два цветка и присел. На Серино взглянули его чистые добрые глаза.

— Так что ж в том плохого, ваша светлость? Я за вас очень рад.

— Я не был рождён лордом, — нехотя высказал Серино свою главную мысль, сомневаясь, что Йорну всё это понятно. — Если я приму титул, кровная линия лорда Дитмара прервётся. Лордом станет не его родной сын, а я — приёмыш. А Дейкин и Дарган… Они его родные сыновья, они-то и есть настоящие лорды, а я отнимаю у них то, что им должно принадлежать по праву рождения. То есть, лордом должен стать один из них — тот, кто родился первым. Это Дейкин.

— Что же поделать, если таков порядок? — сказал Йорн. — Не знаю, из-за чего вы печалитесь, мой хороший. Ни у кого вы ничего не отнимаете, просто так уж вышло.

— Да пойми ты, я не лорд по рождению! — воскликнул Серино. — Как я могу принять титул вместо Дейкина, которому он должен принадлежать? Я даже не похож на милорда Дитмара, это бросается в глаза! Я похож…

Серино осёкся и умолк. Йорн грустно улыбнулся и договорил:

— На меня, вы хотите сказать?

Серино молчал, вцепившись себе в волосы. Йорн проговорил тихо:

— Вы не хотите стать лордом, у которого отец — садовник? Если вас это смущает, то не бойтесь: я не буду на каждом углу кричать, что я ваш родитель. Я хочу вам только счастья. Я всегда мечтал, чтобы вы стали большим человеком — не таким, как я. Каким-нибудь учёным, доктором… Что-то вроде того. Чтобы вас все знали и уважали. Чтобы вы жили в красивом доме и летали на дорогом флаере, чтобы у вас было много друзей — тоже больших людей. Конечно, я понимаю, что для больших людей важно происхождение, и я вовсе не настаиваю, чтобы вы называли меня отцом. Пусть ваш отец будет господин Джим, я совсем не возражаю. Так будет даже лучше. Всё, чего я хочу, — это чтобы вы были счастливы, чтобы у вас было всё, о чём вы мечтаете. Если вы станете лордом — прекрасно! Я буду вами гордиться и радоваться за вас. Такого я даже вообразить не мог.

Его тёплые, шершавые от работы руки с потемневшими пальцами накрыли холеные чистые руки Серино. Серино вдруг всё понял, и его сердце сжалось, а в горле встал ком. Нет, не глупость делала Йорна таким ласковым, кротким и безответным, а любовь. Странно, ведь Серино всегда об этом знал, только отчего-то стал забывать. В детстве у них всё было по-другому, Серино не стеснялся Йорна и не сторонился его, в детстве он даже называл его «папа», а сейчас предпочитал вообще никак не называть. Хоть приёмные родители Серино были к нему добры и, наверно, даже любили его, но ни одно существо во Вселенной не могло любить его так, как Йорн. Уронив голову, Серино уткнулся губами в его шершавые рабочие руки. Слёзы закапали из его глаз.

— Ваша светлость… Милый мой! Ну что вы, не надо.

Жёсткие ладони Йорна гладили волосы и щёки Серино, вытирали ему слёзы, а добрые наивные глаза сияли любовью. Серино вдруг захотелось прижаться к нему, как в детстве, и он уткнулся Йорну в плечо.

— Я не хочу быть лордом, — пробормотал он. — Это не моя натура… Я хочу оставаться тем, кто я есть.

— Будь кем хочешь, сынок, — проговорил возле его уха ласковый голос. — Кем бы ты ни был, я люблю тебя и всегда буду любить.

 

Глава 10. Оазис

Если бы Джиму сказали, что он когда-нибудь вернётся на Флокар, он никогда не поверил бы: с этой планетой у него было связано слишком много тягостных воспоминаний, которые ему больше всего хотелось бы навсегда похоронить. Однако весной 3113 года, в мэолинне, он отправился туда по предписанию врача, чтобы пройти курс лечения водой из чудодейственного источника. На базе этого источника была построена водолечебница, а потом там было обнаружено ещё несколько источников целительной воды, и постепенно на Флокаре вырос целый санаторный комплекс, так что пустынная планета превратилась в водолечебный курорт. Проект санаторного комплекса был реализован в сотрудничестве с Эа, а архитектором, спроектировавшим комплекс, была г-жа Икко Аэни.

Джим ехал не один: его сопровождали Лейлор и полковник Асспленг, который только что развёлся со своим спутником. Многовековая альтерианская традиция заключать брак навсегда с приходом к власти Раданайта отошла в прошлое: король провёл реформу семейного кодекса, введя в неё новые статьи — о порядке расторжения брака. Пять лет он добивался принятия этих поправок, бракоразводный закон претерпел несколько редакций, и в конце концов в альтерианском семейном кодексе появилась новая глава, посвящённая порядку расторжения брака. Снявший диадему полковник Асспленг взял отпуск и вызвался сопровождать Джима на Флокар в качестве компаньона и защитника. Хотя внимание Уэно, становившееся год от года всё настойчивее, уже начало слегка утомлять Джима, он всё же решил, что защитник им с Лейлором не помешает, а потому согласился, чтобы тот отправился на Флокар с ними.

Когда нога Джима ступила на посадочную площадку огромного космопорта, он понял, что ничто здесь не напомнит ему о прошлом: вместо уродливого жилища и лавки Ахиббо среди безжизненных песков Флокара раскинулся сверкающий оазис цивилизации. Сидя у иллюминатора аэробуса, который мчал их из космопорта в санаторий, Джим поражался чудесам мелиорации, сотворённым с флокарианской пустыней. Они мчались над зелёными полями и фруктовыми плантациями, Джим даже видел какие-то пасущиеся стада: хозяйство на Флокаре было, по-видимому, уже прекрасно налажено.

— Когда-то здесь была голая пустыня, представляешь? — сказал он Лейлору.

Глаза пятнадцатилетнего Лейлора, для которого это была первая в жизни поездка за пределы Альтерии, были всё время широко раскрыты и сияли от восторга: он впитывал новые впечатления.

— Представляю, — сказал он. И добавил ехидно, бросив взгляд в сторону Уэно: — Наверно, такая же голая, как голова полковника.

Бритоголовый полковник Асспленг даже бровью не повёл, а Джим проговорил с нотками неодобрения:

— Очень удачная острота. Просто верх остроумия.

Про себя он с досадой признавал: порой Лейлор был дерзковат и своенравен. Но сердиться на него было невозможно, потому что островки дерзости и своенравия терялись в море очарования, которым Лейлор был наделён щедро, и которое сейчас вступало в пору расцвета. Джим видел в нём себя, как в зеркале, — такого себя, если бы его детство не прошло на Земле, если бы не было Зиддика и Ахиббо, затем двух потерь — Странника и лорда Дитмара.

Санаторный комплекс сверкал белыми многоэтажными корпусами, расположение которых представляло собой затейливую композицию, сверху напоминающую цветок ландиалиса. Между «лепестками» были великолепные сады с цветниками, декоративные бассейны с экзотическими водными растениями, лужайки и скверики, и своими размерами весь комплекс мог сравниться с небольшим городком. В нём было своё уличное движение, но флаеров было не видно: все передвигались на летающих скутерах, причём с относительно небольшой скоростью. Лейлор не сдержал восторга:

— Ух ты, вот это красота!

— Всю эту красоту построила госпожа Аэни, — сказал Джим.

Опираясь на руку полковника Асспленга, он вышел из аэробуса на посадочную площадку, расположенную в крытом павильоне. Здесь было прохладно, но снаружи сияло флокарианское солнце и царила тропическая жара. Провожающий пассажиров стюард аэробуса напоминал:

— Уважаемые пассажиры, сейчас вам надлежит подойти к регистрационным терминалам и пройти регистрацию, после чего посетить медицинский отсек, где вас обследуют на предмет обнаружения опасных инфекций и сделают вам акклиматизационную инъекцию.

Джим с полковником Асспленгом и Лейлором отметились у регистрационного терминала и получили пропуска, в медицинском отсеке их обследовали и не нашли никаких опасных инфекций. Им сделали уколы, и они отправились искать свой корпус. Полковник Асспленг посмотрел схему санаторного комплекса.

— У нас десятый корпус, — сказал он.

— Ведите нас, Уэно, — сказал Джим. — Мы полагаемся на вас. Комплекс такой огромный, что тут можно легко заблудиться.

На выходе из вокзального павильона к ним подлетел, треща радужными стрекозиными крылышками, зеленокожий карлик с торчащими во все стороны огненно-рыжими волосами, остреньким личиком и большими сиреневыми глазами, в серебристом комбинезончике.

— Приобретайте головные уборы, здесь без них никуда! — стал он зазывать писклявым голоском. — Для защиты от перегрева на солнце это совершенно необходимая мера!

— А где тут можно приобрести головной убор? — спросил Джим.

— Прошу за мной, в мой шляпный магазин! — пискнул карлик.

В шляпном магазине можно было найти головной убор любого фасона, цвета и размера, и представитель любого народа не ушёл бы отсюда без покупки. Полковник Асспленг над выбором мудрил недолго и купил простую белую панамку, а Джим с Лейлором перемеряли много шляпок. Карлик, треща крыльями, услужливо подносил им то одну, то другую, пока Джим наконец не остановил свой выбор на широкополой соломенной шляпке, а Лейлор — на лёгкой матерчатой шляпе, напоминавшей ковбойскую.

— Спасибо за покупку, счастливо отдохнуть! — пропищал карлик на прощание.

Защищённые шляпами, они вышли на жаркое флокарианское солнце. Джим спросил с беспокойством:

— Пока мы были в магазине, вы не забыли, куда нам идти, Уэно?

— Надеюсь, нет, — ответил полковник Асспленг.

В мундире с панамкой он выглядел забавно, и Лейлор не удержался, чтобы не заметить с ехидцей, обращаясь к Джиму:

— Не правда ли, папуля, полковнику очень идёт эта шляпка?

— Лейлор, перестань, — поморщился Джим.

— А что я такого сказал? — удивился Лейлор. — Мне очень нравится головной убор господина полковника, только и всего.

— Думаю, Уэно, вам нужно переодеться во что-то более лёгкое, — сказал Джим. — В мундире, наверно, жарковато.

— Офицер не должен расставаться со своим мундиром, — ответил полковник Асспленг, по своей привычке вскидывая подбородок.

— Но вы же сейчас на отдыхе, а не на службе, — заметил Джим.

— Это не имеет значения, — отозвался тот хрипло и отрывисто, широко шагая впереди с чемоданами.

Лейлор, идя у него за спиной, стал передразнивать его походку и манеру держать голову, и Джим свирепо нахмурился. В этот момент к ним подлетел на маленьком скутере стройный мальчик с голубой кожей и круглой лысой головой, обтянутой повязкой из кожаных ремешков. Лицо у него было вполне человеческое, только уши росли на небольших стебельках и могли поворачиваться, как локаторы. Он был одет в кожаные брюки, а его изящное голубое туловище было перетянуто ремешками, как и голова. Сбросив скорость, он поклонился с седла скутера и протянул Джиму и Лейлору изящной рукой в кожаном браслете синие прямоугольные карточки.

— Многоуважаемые гости, посетите прорицателя Хадебуду, — сказал он по-альтериански с небольшим акцентом. — Господин Хадебуда видит прошлое, знает настоящее и предсказывает будущее.

Глаза Лейлора восторженно распахнулись.

— Как интересно! Это правда, что он предсказывает будущее?

— Разумеется, глубокоуважаемый господин, — поклонился мальчик.

— А ну-ка, лети отсюда, — сурово сказал полковник Асспленг. И презрительно процедил: — Шарлатанство…

Мальчик опять поклонился и улетел раздавать карточки другим отдыхающим. На карточках было напечатано на нескольких языках, в том числе и по-альтериански: «Прорицатель Хадебуда. Северная оконечность, возле утилизатора отходов № 3, приём круглосуточный. Плата умеренная, наличными».

— Шарлатанство, — повторил полковник Асспленг.

— Да, скорее всего, — согласился Джим.

Они разыскали свой корпус. Войдя, они попали в чертог света и пространства, который оживляли зелёные растительные композиции. Общий холл корпуса имел две прозрачные стены и два яруса, сообщающиеся несколькими эскалаторами. Всюду блестели серебристые перила, стояло множество мягких диванчиков, зеркально гладкий пол был устлан светло-бежевыми ковровыми дорожками, и везде слышалась разноязыкая речь отдыхающих.

— Добро пожаловать в санаторий «Оазис», — сказал серебристый шар с экраном в форме моргающего глаза, подлетая к новым гостям. — Меня зовут Йоши, я провожу вас в ваши номера. Разрешите отсканировать ваши пропуска?

Джим, полковник Асспленг и Лейлор поднесли к «глазу» свои пропуска, и тот, моргнув три раза, сказал:

— Приветствую вас, уважаемый господин Райвенн, господин Райвенн-Дитмар и господин полковник Асспленг. Прошу, следуйте за мной.

Они последовали за Йоши в кабинку лифта. Пока они поднимались, их проводник рассказывал:

— Уважаемые господа! В нашем санатории вы сможете испытать на себе силу воды, обладающей уникальными целительным свойствами. Наша вода оказывает оздоровительное действие на весь организм, она полезна абсолютно всем, и нет никаких противопоказаний к её применению. Подающиеся у нас напитки и блюда также приготовлены с использованием целебной воды, а наши диетологи подберут наиболее подходящий для вас индивидуальный рацион. Также для вас будет составлен индивидуальный график процедур в зависимости от потребностей вашего организма, ваших физиологических особенностей и диагноза. И не беспокойтесь: воды хватит на всех!

Номера Джима, Лейлора и полковника Асспленга были расположены на одном этаже и по соседству друг с другом. Из окон открывался вид на соседний корпус и сад, и все номера имели выход на общий балкон, разделённый перегородками.

— Здесь вызов обслуживания, — сообщил Йоши, включая экран на стене. — Пользоваться этим очень просто: заходите в главное меню и выбираете то, что вам нужно. Имеются следующие опции: питание, бельё, уборка, покупки, прокат транспорта. Предусмотрен вызов врача, межпланетная и внутренняя связь. Также на этот экран будут поступать сообщения от администрации санатория, а ещё с него вы можете получить информацию о развлечениях. В каждом номере есть телевизор и радио. Здесь принимается тысяча четыреста сорок пять каналов и более трёх тысяч радиостанций. В каждом номере отдельный санузел, сейф и, разумеется, кондиционер. С любыми вопросами или претензиями вы можете обратиться к дежурному по этажу Зео, он постоянно находится в коридоре.

* * *

В «Оазис» прибыл король Раданайт — это была главная новость дня. Не было точно известно, сколько он собирался здесь пробыть, но вечером того же дня в честь прибытия такого высокого гостя устраивался большой приём в главном зале центрального корпуса. Начало было в десять, и прийти могли все желающие.

Гости начали собираться даже раньше: в полдесятого зал был уже полон. Желающих увидеть короля оказалось так много, что пришлось в спешном порядке ставить дополнительные столы с напитками и угощениями в прилегающем к корпусу саду, а также устанавливать там музыкальную аппаратуру и экраны. Джим с Лейлором и полковником Асспленгом пришли без пяти десять, и, хотя они как будто не опоздали, места в зале им не хватило, поэтому пришлось расположиться в саду. В пять минут одиннадцатого на всех экранах появился спускающийся по широкой мраморной лестнице король Раданайт. Сегодня вместо неизменного строгого тёмного костюма он был весь в белом: на нём был длинный белоснежный плащ, под которым король был одет в тонкую облегающую рубашку и такие же брюки, а на его бёдрах сверкал широкий пояс, усыпанный феонами. Король не изменил лишь своему пристрастию к блестящим сапогам, которые в соответствии с цветом его костюма также были белыми. Волосы крупными блестящими локонами струились ему на спину и плечи, обрамляя его высокий белый лоб, увенчанный сверкающей короной.

— Добрый вечер всем! — сказал он своим мягким голосом, сияя улыбкой и раскинув руки в стороны, как будто желая обнять всех присутствующих.

Таким светлым, молодым и прекрасным Лейлор короля ещё никогда не видел. Разразилась овация, заглушив все остальные звуки, и не стихала минуты две, а король, прижимая руку к сердцу, дарил всем лучезарную улыбку. Он даже поклонился и послал всеобщий воздушный поцелуй, а овация всё не стихала. Лейлор вдруг почувствовал сладкое замирание в груди и странную, ни на что не похожую тоску: никого прекраснее короля он никогда в жизни не видел. Сверкала корона, сверкал феоновый пояс, но ярче всего сверкала улыбка Раданайта, а его ясный взгляд излучал потоки тёплого света, в котором Лейлор утонул и растворился без остатка. Овация понемногу стихла, и король сказал:

— Я приветствую всех вас, друзья, в этом прекрасном месте, в этот дивный вечер… Надеюсь, вам хорошо здесь отдыхается?

Ответом ему был восторженный гул, и король поднял руки в знак того, что он просит минутку внимания.

— Друзья… Я не стану произносить долгих речей. Давайте просто веселиться — ведь именно для этого мы все здесь и собрались. Наслаждайтесь этим прекрасным вечером, получайте удовольствие, дарите друг другу улыбки… Всем приятного вечера!

Его слова накрыла новая волна овации. Король сделал кому-то знак, и заиграла музыка. На экране его сменил певец Баффи Колхоун и разразился такими руладами, что трудно было поверить, что такие звуки могут издавать голосовые связки живого существа, а не производятся каким-либо музыкальным аппаратом. Однако это был его настоящий голос: уважающий публику Баффи никогда не выступал под фонограмму и дарил своим слушателям только живое исполнение. Под мощно изливающиеся потоки его голоса Лейлор выпил рюмку маиля и почувствовал на своём плече чью-то руку. Это был полковник Асспленг.

— Не увлекайся, — сказал этот лысый зануда. — Пей сок.

Он и сам не умел веселиться, и другим портил удовольствие, и Лейлору не хотелось весь вечер находиться рядом с ним, но ничего поделать было нельзя: он сопровождал их с отцом. Если уж отцу так хотелось, чтобы их сопровождал офицер, можно было бы взять Илидора: только от него Лейлор был согласен терпеть замечания. Кем возомнил себя Асспленг? Может быть, он уже примеряет на себя роль спутника его отца?

— Схожу в холл, — сказал Лейлор. — Может, удастся увидеть короля.

— Только не задерживайся надолго, — отозвался отец.

В холле было полным-полно народу. Все ели, пили и слушали Баффи — кто сидя, кто стоя, не воспрещалось и ходить. Короля Лейлор увидел, как и следовало ожидать, на самом лучшем месте в зале, за самым большим и щедро накрытым столом, и его окружали сливки здешнего общества. В жизни он был ещё прекраснее, чем на экране, и Лейлор наблюдал за ним, как зачарованный. Король не видел его и разговаривал с господином очень важной и представительной наружности, у которого вместо волос на голове был коричневый панцирь, а брови представляли собой чешуйки того же цвета. Лейлор отчего-то знал: король должен был на него посмотреть. И он посмотрел! Пол поплыл из-под ног Лейлора, а на лице сама собой расцвела улыбка — наверно, донельзя глупая, но Лейлор ничего не мог с собой поделать. Его сердце выпрыгивало из груди, ноги подкашивались, а король вдруг улыбнулся ему в ответ, окружённый сияющим ореолом, и Лейлор воспарил в сказочные высоты — на седьмое небо. Они смотрели друг другу в глаза и улыбались, а весь остальной зал с гостями как будто исчез, остались только они вдвоём — Лейлор и король. Король встал, забыв о своём собеседнике, а тот стал подслеповато всматриваться в том же направлении, пытаясь разглядеть то, что так заинтересовало короля. Раданайт сделал шаг по направлению к Лейлору, не сводя с него взгляда, а тот, не вынеся этого головокружительного, уносящего ввысь восторга, стремглав бросился обратно в сад и долго не мог остановиться, пока не оказался далеко за его пределами — в другом саду, который был пуст. Опустившись на скамейку, Лейлор прижал руку к колотящемуся сердцу. Король видел его, и он ему улыбнулся! Причём это была не мимолётная незначащая улыбка, а такая улыбка, от которой переворачивается сердце и хочется смеяться и рыдать одновременно.

Посидев и немного придя в себя, Лейлор решил всё-таки вернуться к отцу с полковником Асспленгом. За столиком он их не нашёл: в саду танцевали, и среди танцующих пар Лейлор увидел их. Асспленг не сводил с отца своего стального взгляда, способного привести в смущение кого угодно, а отец смотрел куда-то в сторону и вниз, стараясь, по-видимому, избегать этого взгляда. Воспользовавшись тем, что они его не видели, Лейлор налил себе рюмку маиля и выпил залпом, а потом вдруг увидел короля, который ходил между столиков, ища кого-то взглядом. Сначала Лейлор обмер, а потом его щёки запылали, а ноги приросли к месту. Король увидел его и снова засиял этой особенной улыбкой, а Лейлор, сам не зная, почему, опять бросился в бегство. Налетая на танцующих и бормоча «извините» на всех известных ему языках, он чувствовал, что ноги оказываются его нести, подкашиваются, и ему оставалось только, добежав до ближайшей скамейки, рухнуть на неё. Обморочный восторг — вот, пожалуй, как можно было бы назвать его состояние.

— Дитя моё, перестаньте же от меня бегать!

Это король настиг его. Он стоял перед ним, сияющий и прекрасный, а Лейлор был даже не в силах подняться на ноги, как того требовал этикет. Король сам присел рядом с ним и взял его за руки.

— Кто вы, дитя моё? То, что вы сделали со мной, непостижимо! Я гоняюсь за вами, ищу вас повсюду… Я, король, веду себя, как глупый влюблённый юнец! — Сжав руки Лейлора в своих, Раданайт снова спросил: — Как ваше имя? С кем вы здесь?

Лейлор пролепетал:

— Ваше величество… Меня зовут Лейлор Райвенн-Дитмар, и я здесь с папой… и полковником Асспленгом, который нас сопровождает.

Глаза короля засверкали ярче феонов на его короне, он выпрямился и сжал руки Лейлора крепче.

— Лейлор… Вы сын Джима?

— Да, ваше величество, — чуть слышно ответил Лейлор, сердце которого было готово вот-вот разорваться от пожатия рук короля.

Король поднёс его руки к своим губам и поцеловал поочерёдно, потом поцеловал Лейлора в лоб.

— Не могу поверить своим глазам, — проговорил он приглушённым от волнения голосом. — Я помню вас совсем ребёнком, дитя моё. Как вы расцвели, как стали прелестны! Это просто невообразимо, что сделал со мной один ваш взгляд, одна улыбка… Я прошу вас, Лейлор, давайте отойдём подальше от этой суеты, найдём какое-нибудь уединённое место, где я мог бы без помех любоваться вами… Я умоляю вас! Или моё сердце разорвётся!

То же самое Лейлор мог сказать о себе. Повинуясь влекущим рукам короля, он встал и последовал за ним. Он почти не чуял ног под собой и ничего вокруг не видел: вся Вселенная перестала существовать для него, осталась лишь ласково ведущая его рука короля и его сияющий нежностью и восхищением взгляд. Они остановились у бассейна с широкими плавучими листьями лотионов и стояли, не разнимая рук и не сводя друг с друга взгляда. Король молчал, и Лейлор тоже не произносил ни слова, а за пальмами неприметно стояли тёмные фигуры.

— Кто это? — прошептал Лейлор, вздрогнув.

— Не бойтесь, это моя охрана, — улыбнулся король. — Не обращайте внимания. Представьте, что их нет.

Потом они бродили по безлюдным дорожкам, и король не выпускал руки Лейлора из своей, крепко и нежно сжимая её. Над их головами таинственно блестела Бездна, и Лейлор, подняв лицо к звёздам, вдохнул полной грудью и прошептал:

— Хочу взлететь.

Король улыбнулся.

— Ваше желание будет исполнено. — И, поднеся к губам запястье с тонким браслетом, сказал кому-то: — Мой скутер сюда.

Через минуту подлетел большой, сверкающий, белый с сиреневым отливом двухместный скутер. С него соскочила чёрная фигура в чёрной маске и вытянулась в струнку. Король движением руки отпустил её, и фигура, резко повернувшись кругом и припечатав каблук, стремительно скрылась.

— Прокатимся? — улыбнулся король.

* * *

— Куда запропастился Лейлор? — беспокоился Джим.

— Не волнуйтесь, он уже не маленький, — сказал полковник Асспленг. — Ничего с ним не случится.

Они стояли на балконе общего зала в главном корпусе, наблюдая сверху за продолжавшейся в саду вечеринкой. Опираясь рукой на увитый зелёными лиственными гирляндами парапет, Джим высматривал в толпе веселящихся своего сына, но не находил его. На маленьком столике стоял графин с маилем и две рюмки, и полковник Асспленг наполнил их.

— Давайте лучше выпьем, — сказал он.

Джим вздохнул.

— Спасибо, мне уже хватит сегодня.

— Как хотите, — ответил полковник Асспленг невозмутимо, опрокидывая свою рюмку в себя.

Некоторое время они стояли молча. Уэно был сегодня при параде, в белых перчатках и до блеска начищенных сапогах, и его голова тоже сверкала, как шар для боулинга.

— Мне нужно кое-что вам сказать, Джим, — проговорил он после минутной паузы. — Не буду разводить долгих речей, скажу сразу самую суть. Если буду слишком прям — не судите чересчур строго: я солдат и к такого рода объяснениям не привык. Моё сердце не принадлежит мне, оно захвачено в плен вами. Это началось не вчера и продолжается уже не первый год. Но я не смел вам объясниться сначала из-за того, что вы были в браке, потом я не мог к вам подступиться из-за вашего траура, но больше я не в силах молчать о своих чувствах. Я люблю вас, Джим.

И, закончив со словами, полковник Асспленг сразу перешёл к решительным действиям. Заключив в объятия талию Джима, он атаковал его губы так молниеносно и страстно, что тот не успел уклониться.

Поцелуй полковника Асспленга Джим почувствовал надобность запить глотком маиля. Он вылил рюмку себе в рот, но не проглотил сразу, а несколько секунд держал. Проглотив, он вытер губы и сказал с холодной усмешкой:

— Не слишком ли напористо вы идёте в наступление, полковник?

— Иного способа не знаю, — ответил тот, вскидывая подбородок.

В этот момент кто-то пролетел мимо них на белом скутере и исчез в глубине чёрно-фиолетового звёздного неба.

* * *

14 мэолинна. Это что-то невообразимое! Такого со мной ещё не было. Всё случилось так быстро, что даже страшно. Мне кажется, я влюбился в короля. Но всё по порядку.

С крыши главного корпуса была видна не только вся стройная цветкообразная композиция корпусов “Оазиса”, но и небо было ближе. Здесь оно было не чёрное, а чёрно-фиолетовое, и я не мог найти на нём ни одного знакомого созвездия. Сидя на скутере боком, впереди короля, я был заключён в кольцо его рук, лежавших на руле.

“Они целовались, — проговорил я глухо. — Неужели папе нравится этот противный Асспленг? Я не верю!”

“Не вижу в этом ничего дурного, — вздохнул король. — Думаю, ваш папа заслуживает счастья. Он ещё молод и не должен хоронить себя заживо, ставя крест на личной жизни. Он уже и так достаточно долго был один”.

“Я не против, чтобы папа устроил свою личную жизнь! — воскликнул я. — Но не с этим занудой Асспленгом! Мне даже представить страшно, что будет, если они сочетаются!”

Король нахмурился.

“У вас есть причины бояться полковника Асспленга? Он вас обидел?”

“Да нет, ваше величество, — вздохнул я. — Просто я его не перевариваю. Находиться рядом с ним — это как… как есть сырую нечищеную рыбу с костями! Мерзко!”

“Оригинальное сравнение, — усмехнулся король. — Но очень доходчивое. Понимаю вас… Поверьте, дитя моё, понимаю. Но не стоит воспринимать это так болезненно. Вы, в конце концов, уже не ребёнок и тоже можете подумать о своей личной жизни. Пусть ваш папа сам решает, как ему жить: это его жизнь. А ваша — в ваших руках”.

Я стукнул себе кулаком по колену.

“Но я не одобряю его выбор! И не хочу с этим мириться!”

“Дитя моё, поверьте моему опыту: бесполезно пытаться повлиять на наших родителей, — сказал король. — И не стоит тратить своё время и силы на конфликты с ними, вместо этого лучше подумать о себе. Заняться устройством собственной жизни. Ваш папа устал от одиночества — что ж, пусть попытает счастья с кем-нибудь. Он уже взрослый человек и может сам решать за себя. Как, впрочем, и вы”.

В его глазах была спокойная мудрость и загадочная грусть, он смотрел на меня ласково и печально. Его руки могли бы обнять меня, но не делали этого и продолжали лежать на руле скутера. Внутренне трепеща, я решился задать вопрос.

“Ваше величество… Можно спросить вас на личную тему?”

“Спрашивайте, дитя моё”, — улыбнулся король.

Я собрался с духом и спросил:

“А почему вы всё ещё один?”

Король ответил не сразу, задумчиво глядя вдаль из-под длинных и густых, как у ребёнка, ресниц. Я обмер, испугавшись, что спросил о том, о чём не следовало спрашивать, но король, чуть приметно вздохнув, наконец ответил:

“Трудно объяснить, дитя моё. Не вы первый задаёте мне этот вопрос… Я всем отвечаю, что променял личную жизнь на государственную службу, и отчасти это правда. Но вам мне хочется ответить откровенно. Причина не только в этом. Мне было около двадцати, когда я первый раз в жизни по-настоящему полюбил. Всё, что было до этого, — так, глупости, баловство. Но моя первая настоящая любовь не нашла взаимности… Со мной обошлись жестоко, и я долго не мог оправиться после этого. Чтобы заглушить боль, я с головой бросился в работу, посвятил всего себя карьере. Как-то незаметно получилось, что работа затянула меня целиком, и времени на личную жизнь не осталось. Я привык… Привык так жить, думая, что служу людям, делаю что-то хорошее. Но сейчас я понимаю, что с пустым, никого не любящим сердцем вряд ли возможно делать что-то действительно хорошее. Трудно хорошо заботиться о целом народе, не научившись прежде заботиться о собственной семье, которой у меня нет”.

Король умолк, опустив взгляд. Моё горло сжалось от горестного недоумения: кто мог жестоко обойтись с ним, разбить ему сердце — ему, такому прекрасному, самому лучшему на свете? Повинуясь неудержимому порыву, я нежно дотронулся до щеки короля, хотя, наверно, следовало сначала спросить на это дозволения. Ресницы и губы короля вздрогнули, он закрыл глаза и прильнул щекой к моей ладони.

“Вам жаль меня… Нет, мне не нужна жалость. — Взгляд короля подёрнулся ледяной корочкой боли, он отнял мою руку от своей щеки, но не выпускал, крепко сжав в своей. — Вы ещё слишком юны, Лейлор, а юности свойственны метания и поиски, постоянство же приходит лишь с годами. Я не так юн, как вы, и у меня нет времени на пустяки, дитя моё”.

Я сам не понимал, что со мной творится. Из моих глаз хлынули слёзы, я всхлипывал так сильно, что было больно в груди.

“Лейлор… Дрогой мой! — воскликнул король сокрушённо. — Что я наделал… Я обидел вас! Простите, дитя моё, простите меня, если я сказал что-то обидное. Я не хотел, клянусь”.

Его руки оторвались от руля и заключили меня в объятия. Окончательно потеряв голову и не понимая, что я делаю, я стал покрывать всё его лицо поцелуями в каком-то экстазе, всхлипывая и содрогаясь. Король закрыл глаза, подставляя лицо моим губам.

“Зачем? Зачем вы это делаете, дитя моё? — спросил он с горечью. — Хотите, чтобы я поверил вам, влюбился? А потом вы скажете, что ошиблись, что приняли за любовь что-то другое, и бросите меня”.

“Нет! — прошептал я, обвивая руками его шею. — Нет, я вас не обману… Не брошу! Никогда!”

“Хоть я уже не молод, но у меня доверчивое сердце, — проговорил король. — Рана на нём ещё не зажила, и оно не вынесет ещё одной”.

“Я залечу все ваши раны”, — прошептал я, потянувшись к нему губами.

“Что я делаю… Безумец!” — пробормотал король. И, помедлив секунду, с отчаянным безрассудством человека, которому нечего терять, бросился в бездну поцелуя.

Перечитав написанное, Лейлор откинулся на подушку и закрыл пылающее лицо ладонями. Получилось сентиментально, как в каком-нибудь романе «про любовь». Но всё это действительно было: катание на скутере, разговор об отце и полковнике Асспленге и рассказ короля о его несчастной любви. А потом король накрыл его губы таким долгим и нежным поцелуем, что у Лейлора до сих пор при воспоминании об этом что-то сладко сжималось в низу живота, а по спине бежали мурашки. Было два часа ночи, но Лейлор не спал: он записывал всё это в свой дневник, лёжа в постели.

 

Глава 11. Создатель оазисов…

 

Глава 11. Создатель оазисов и прорицатель Хадебуда

Заснул Лейлор уже под утро, а в половине девятого его разбудил стук в дверь. Нажав кнопку дверного переговорного устройства, он сонно спросил в микрофон:

— Кто? Если это уборка, то ещё рано. Я сплю!

Из динамика его оглушил незнакомый голос, отчеканивший:

— Никак нет! Цветы!

Озадаченный, Лейлор пробормотал, нажимая кнопку открывания двери:

— Входите…

В номер вошёл высокий и широкоплечий голубоглазый красавец в чёрной форме и чёрном берете. В руках у него была корзина с цветочной композицией.

— Куда прикажете поставить? — осведомился он, вытянувшись по стойке «смирно».

— Можно на тумбочку, — ответил Лейлор, натягивая на себя одеяло.

Курьер поставил корзину на тумбочку и опять вытянулся. Для курьера доставки цветов он был слишком вымуштрованный и, хотя при нём не было оружия, он походил, скорее, на бойца спецназа. Он уже повернулся, чтобы уйти, но Лейлор спросил его вдогонку:

— Извините, а от кого это?

Странный курьер круто развернулся к нему и отчеканил:

— Там всё написано! Разрешите идти?

— Да, конечно, — пробормотал Лейлор. — До свиданья.

— До свиданья! — И курьер, повернувшись кругом, вышел.

Лейлор пододвинулся к тумбочке и взял корзину. Порывшись в цветах, он обнаружил небольшой плоский футляр; на его чёрной бархатистой поверхности нигде не было никаких надписей, и Лейлор открыл его. На белой атласной подложке сверкал красный, как кровь, камень, огранённый в форме сердечка, в оправе из каэлия и на цепочке из того же металла. Внутри крышки футляра была карточка, на которой золотистыми чернилами было написано от руки:

Я вынул моё сердце из груди и огранил его, чтобы украсить им вашу грудь. Будьте с ним осторожны: если вы его разобьёте, я умру.

Покорённый вами Р.

Камень, по всей видимости, был холлонитом, редкой красной разновидностью феона. «Р.» могло означать только Раданайт, и Лейлор зажал ладонью восторженный вопль. Сжав в кулаке холлонитовое сердце, он сунул голову под подушку и дал выход распиравшим его чувствам. Подушка заглушила его крик, но взрыв восторга внутри Лейлора был слишком мощным, и он, покричав в подушку, вскочил с постели и начал прыгать по комнате. Потом ему пришло в голову, что он ведёт себя ребячливо, и он, опомнившись, опять бросился на кровать. Любуясь огромным алым холлонитом и перечитывая записку, он ежесекундно прыскал в ладошку.

Однако он не надел камень, а спрятал его в сейф. В дверь снова постучали.

— Детка, пойдём завтракать, — сказал из динамика голос отца.

Завтракали они обычно втроём в номере отца. Подставляя отцу щёку для поцелуя, Лейлор пытался разглядеть какие-нибудь признаки того, что между ним и Асспленгом что-то было, но ничего особенного он не замечал. Отец держался с полковником так же, как и прежде, и никаких нежностей между ними не было.

Потом отец ушёл на процедуры, Асспленг пошёл в бар, а Лейлор отправил письма двум своим школьным друзьям и Илидору, а потом хотел посмотреть, что новенького в разделе местных развлечений, но забыл обо всём, получив послание от короля. Оно пришло на экран сервиса по каналу администрации и было весьма лаконичным:

______________________________________________

"Жду вас сегодня. Холл главного корпуса, 21.00.

Р.

P.S. Наденьте мой подарок".

______________________________________________

Прочитав это послание, Лейлор не мог думать больше ни о чём, кроме этого свидания. Отец вернулся с процедур в махровом халате и тапочках, с полотенцем на голове, заказал в номер зелёный чай для себя и сок для Лейлора, включил канал новостей.

— Мы с полковником идём сегодня в бильярд, — сказал он. — А у тебя какие планы на вечер, дорогой?

— Да ничего особенного, — ответил Лейлор. — Я ещё не решил. Может быть, схожу в дансинг или просто прогуляюсь. А может, останусь в номере, закажу что-нибудь вкусненькое и посмотрю телевизор. В общем, я пока точно не знаю.

Почему он не сказал отцу, что встречается с королём? Он сам не знал. Он и вчера не сказал, где так долго пропадал, соврав, что ушёл к себе в номер и лёг, потому что заболела голова. Отец спросил:

— Кстати, как ты сегодня, милый? Как твоя головка?

Лейлор, внутренне устыдившись за свою вчерашнюю ложь, ответил:

— Я в порядке, папуля.

— Не забудь сходить на свои процедуры, — напомнил отец.

Лейлор ходил на контрастный душ, массаж, лечебную гимнастику и иглоукалывание с ароматерапией. По графику в полдень у него была гимнастика, в час — душ, в два — массаж, а в три — сеанс иглоукалывания. Между процедурами он пил воду.

— Ты не представляешь, как мне сегодня прочистили кишечник — страшно вспомнить! — сказал отец, делая глоток зелёного чая. — Хорошо, что это бывает не каждый день, а то я, наверно, не выдержал бы! А завтра — ой, завтра будут чистить почки…

— А как это? — полюбопытствовал Лейлор.

— Тоже мало приятного, — ответил отец. — Тебя сажают в специальный аппарат, ставят катетер, и ты пьёшь каждые двадцать минут стакан целебной воды. Аппарат действует так, что из тебя течёт не тогда, когда мочевой пузырь наполнится, а постоянно.

— И сколько нужно так сидеть? — спросил Лейлор.

— Пока из тебя не вытечет два литра, — сказал отец. — Вода растворяет камни и выводит песок.

Одевшись в тренировочный костюм и сложив в пакет полотенце, махровый халат и тапочки, Лейлор отправился на процедуры. После сорокаминутной гимнастики он немного отдохнул и выпил стакан целебной воды, потом его тело мягко массировали водяные струи, то тёплые, то прохладные, после чего он сорок минут отдыхал в релаксационном кресле и выпил второй стакан воды. Потом могучие руки массажиста мяли его, как кусок теста; после сеанса массажа он посетил туалет и оправился на иглоукалывание. Ощетинившийся иголками, он лежал на процедурном столе в приглушённо освещённой комнате, наполненной тонким ароматом умиротворения, безмятежности и мягкости. Расслабленный и задумчивый, он выпил чашку ягодного чая на целебной воде, в четыре часа вернулся в свой номер и заказал обед.

В восемь отец с Асспленгом ушли. «Пусть, — сказал себе Лейлор, вспоминая слова короля. — Если отец спасается от одиночества в обществе этого занудного служаки, пусть. Мне тоже есть чем заняться». Над причёской он не мудрил слишком: его роскошные волнистые каштановые волосы были хороши и без причёсок. Он просто убрал их наверх и надел на открытую шею подарок короля, холлонитовое сердце на каэлиевой цепочке.

Без пяти девять он был уже в холле главного корпуса. Скользя взглядом по лицам, он волновался: не король ли? Нет, короля не было видно. Вместо короля к нему приблизился летающий «глаз».

— Добрый вечер. Позвольте вас идентифицировать.

Лейлор повернул лицо, и «глаз», моргнув, сказал:

— Благодарю вас. Будьте любезны, следуйте за мной, вас ждут.

Лейлор последовал за «глазом» в кабинку лифта. На двадцать втором этаже они вышли, и Лейлора сразу остановил человек в чёрной форме — точно такой же, в которую был одет утренний курьер. Незнакомец в форме был такой же рослый и широкоплечий, но, в отличие от курьера, вооружённый. Он отсканировал радужку Лейлора портативным идентификатором и посторонился:

— Проходите.

«Глаз» привёл Лейлора в роскошный номер президентского класса. На первый взгляд Лейлор не успел определить, сколько в нём всего комнат: осмотреться ему не дал очередной вооружённый охранник в чёрной форме. Несмотря на то, что Лейлор уже прошёл двойную идентификацию, этот охранник отсканировал его глаз ещё раз и сказал:

— Проходите на балкон.

Лейлор пересёк шикарно обставленную огромную гостиную с кожаными диванами и красными дорожками и вышел на широкий балкон полуовальной формы, уставленный кадками с цветущими кустами белого ормокса. На балконе был накрыт стол, а у парапета спиной к Лейлору стояла фигура в длинном тёмно-фиолетовом плаще, на который спускалась блестящая коса. Когда фигура повернулась лицом, Лейлор узнал короля. Под плащом на нём был чёрный костюм с золотыми галунами на обшлагах рукавов и блестящие чёрные сапоги, а единственной белой вещью на нём были перчатки. На его груди, разумеется, сверкала королевская цепь, а лоб венчала корона.

— Ваше величество… — начал было Лейлор.

Белая перчатка поднялась, приказывая ему умолкнуть. Лейлор растерянно замолк, теряясь в догадках, что это могло означать. Король, не сводя с него сверкающего пристального взгляда, подошёл и дотронулся до холлонитового сердца на шее Лейлора.

— Дитя моё, вы не должны заговаривать с королём первым, — сказал он. — Следует дождаться, когда он сам обратится к вам.

— Простите, ваше величество, — пробормотал Лейлор, похолодев от ужаса при мысли, что он допустил такой промах.

Уголки губ короля дрогнули в улыбке, взгляд потеплел.

— Ничего, это пустяки. Тем более, сегодня не я ваш король, но вы властитель моего сердца. — Раданайт потрогал кроваво-алый холлонит и поцеловал Лейлора в шею.

Лейлор вздрогнул: прикосновение губ короля словно обожгло его кожу. Король отодвинул стул, приглашая Лейлора сесть.

— Прошу вас, окажите мне честь, разделив со мной этот лёгкий ужин.

* * *

Джим уже сожалел о том, что согласился пойти с полковником Асспленгом в бильярдную. Одетый, как для торжественного приёма, он скучал на высоком табурете у стойки бара, пригубливая золотистое вино из изящного высокого бокала и наблюдая, как полковник гоняет шары с ещё одним офицером, тоже заядлым любителем бильярда. Полковник пришёл в такой азарт, что снял китель и закурил сигару, как будто даже забыв о Джиме. С дымящей сигарой в зубах он увлечённо бил кием, шары со стуком катались по столу, и голова полковника поблёскивала в свете лампы над столом, такая же гладкая, как бильярдный шар.

Когда в бокале Джима оставался последний глоток вина, в бильярдную вошёл высокий альтерианец в хаки. Его голова была обмотана платком на бедуинский манер, а обут он был в высокие пыльные сапоги. Присев на свободный табурет, он сказал бармену:

— Стакан воды со льдом.

— Сию минуту, ваша светлость, — ответил тот.

Запотевший стакан с холодной водой и звенящими в ней кубиками льда был подан, и незнакомец в хаки с наслаждением отпил первый большой глоток. Его приятное загорелое и голубоглазое лицо было запылённым, пыль была даже у него на ресницах, и он утёрся краем своего головного платка, но на его лбу и щеках всё равно остались грязноватые полосы. Джим достал упаковку влажных салфеток и протянул ему:

— Вот, возьмите. Салфетки лучше очищают.

Запылённый незнакомец взглянул на Джима своими ясными голубыми глазами и белозубо улыбнулся. Улыбка у него была открытая и светлая, в ответ на неё тоже хотелось улыбнуться.

— Благодарю вас, — сказал он, вытаскивая из упаковки салфетку.

Он утёр лицо, и на салфетке осталась грязь — впрочем, и на его лице тоже. Джим вытащил из упаковки вторую и предложил:

— Давайте, я вам помогу. У вас ещё осталась грязь.

— Буду очень вам признателен, — улыбнулся незнакомец.

Джим вытер с его лица остатки грязи и спросил:

— Где вы так пропылились?

— В пустыне, — ответил ясноглазый незнакомец.

— Позвольте полюбопытствовать, что вы там делали? — спросил Джим.

— Я там работаю, — сказал его собеседник.

У него был открытый взгляд и длинные ресницы, правильный нос, твёрдые, смело очерченные губы и ямочка на подбородке. Его красота была неброской, но изысканное благородство черт его загорелого лица не могла скрыть никакая пыль и грязь. Он был высок и прекрасно сложён, высокие сапоги на шнуровке ловко облегали его стройные голени, а большие загорелые руки были правильной и красивой формы, с длинными сильными пальцами. Ногти на них были коротко обрезаны.

— И что же у вас за работа в пустыне? — полюбопытствовал Джим.

— Я создаю оазисы, — ответил незнакомец. — Правильнее сказать, делаю пустыню плодородной. На Флокаре достаточно воды, чтобы сделать пригодной для возделывания треть его площади, но вся она находится очень глубоко, и пятьдесят процентов всех запасов представляют собой глубинные ледники. Есть много подземных рек и даже озёр.

— А подземных океанов случайно здесь нет? — спросил Джим.

— Глубоко залегающие льды по своему общему объёму могут сравниться с целым океаном, — сказал незнакомец. — В сущности, это и есть океан, только замёрзший.

— Поразительно, — проговорил Джим. — Сверху палящая пустыня, а под ней — вечные льды!

— Флокар — удивительная планета, она ещё очень мало исследована, — улыбнулся мелиоратор пустынь. — В ней масса загадок, которые ещё предстоит разгадать. — Отпив ещё один глоток воды, он сказал: — Простите, я забыл представиться. Я лорд Хайо, но можно просто Рэшхарм. Впрочем, я не очень люблю это имя и предпочитаю его укороченный вариант — Рэш. Что я могу сказать о себе? Мне тридцать два года, в Книге Лордов я на одном из последних мест, да и внушительным состоянием похвастаться не могу. Род Хайо довольно древний, но его представители никогда не отличались практичностью и умением сберегать и приумножать свои деньги, и мы всегда страдали от их хронического недостатка. Мой старик разорился и, не выдержав этого, умер, оставив мне в наследство кучу долгов и наше родовое гнездо. Чтобы отдать долги, мне пришлось продать дом и все ценные вещи, и всё, что у меня осталось от былого величия — это титул. Сейчас я выживаю исключительно благодаря этой работе и надеюсь, что проект по освоению Флокара не заморозят. — Рэш поиграл льдом в стакане и допил воду. — Думаю, его не заморозят, поскольку Альтерия заинтересована в сохранении «Оазиса».

— Вы живёте здесь? — спросил Джим.

— Да, — кивнул Рэш. — Поскольку я один из ведущих специалистов, мне позволено снимать номер в «Оазисе» за полцены и пользоваться всеми здешними благами, но я экономлю. — Рэш усмехнулся, отправил стакан бармену за добавкой. — Да, представитель рода не умеющих экономить взялся сколачивать капитал… Впрочем, больших денег мне здесь не нажить, но я максимально ужимаюсь во всех тратах, чтобы скопить хоть что-то. Сначала я жил в общежитии вместе с рабочими, но там оказалось слишком тесно для моей светлости. — Рэш опять усмехнулся, поймал подкатившийся к нему стакан. — И я нашёл выход из положения — живу в палатке. Конечно, жилище не из лучших, зато своё собственное.

— А для чего вы копите деньги, если не секрет? — спросил Джим.

— Хочу накопить на домик, — ответил Рэш. — Думаю обосноваться здесь. Работа для меня здесь всегда найдётся, и без куска хлеба я не останусь. Построю домик и, может быть, обзаведусь семьёй.

— Хорошие у вас планы, — сказал Джим. — От всей души желаю, чтобы вам удалось претворить их в жизнь.

— Благодарю вас, — ответил Рэш, залпом выпивая свою воду и утирая губы краем своего запылённого головного платка. — Ну, а вы? Вы, как я вижу, здесь отдыхаете?

— Да, врачи прописали мне курс лечения здешней водой, — ответил Джим. — Я здесь с сыном и полковником Асспленгом. Вон он, играет за третьим от нас столом.

— Который из двух? — уточнил Рэш, посмотрев в указанном направлении. — Тот, что с волосами, или лысый?

— Лысый, — ответил Джим. — И с сигарой.

— Гм, а кем он вам приходится? — спросил Рэш. — Вы с ним случайно не обручены?

— Нет, — усмехнулся Джим. — И вряд ли обручусь, хотя он, наверно, был бы очень рад, если бы я дал согласие. Он просто сопровождает нас с сыном.

— Простите, я так и не услышал вашего имени, — с улыбкой напомнил Рэш.

— Джим Райвенн, — представился Джим.

Брови Рэша приподнялись.

— Райвенн? Вы родственник нашего короля?

— Он мне брат, — ответил Джим. — Но не кровный: я приёмный сын лорда Райвенна. Я был спутником лорда Дитмара, а в этом году будет шесть лет, как я вдовец. — Джим подавил вздох и продолжил: — У меня пятеро сыновей: трое — от лорда Дитмара, один — от моего первого избранника, и ещё один приёмный.

Джим достал фотоальбом — овальную, размером с брелок плоскую коробочку, включил световой экран и стал показывать Рэшу фотографии.

— Это Илидор, мой старший. Он служит в аэрокосмических силах, уже в чине капитана. Это Серино, его мы с милордом Дитмаром усыновили. В соответствии с порядком наследования титула лордом должен был стать он, но он отказался от титула в пользу Дейкина. Он преподаёт и параллельно работает над докторской диссертацией по какой-то заумной естественно-философской теме, даже не вспомнить, как она звучит… Вот близнецы Дейкин и Дарган. Дейкин на пятнадцать минут старше, поэтому ему достался титул лорда Дитмара. Он преподаёт в Кайанчитумской медицинской академии и продолжает исследования своего родителя, а в прошлом году он сочетался с сыном лорда Келлока, и скоро они подарят мне внука. Дарган окончил ту же академию, сейчас у него своя практика, он специалист по нервным заболеваниям. У него есть друг, но они пока не спешат сочетаться. А это младший, Лейлор. — Джим улыбнулся, показывая фотографию. — Ему пятнадцать, он ещё учится. Он здесь, со мной.

Рэш, взглянув, тоже улыбнулся.

— Ваш младшенький просто чудо… Вылитый вы.

* * *

Одна рука Лейлора лежала в белой перчатке короля, а другая — на его плече: они танцевали в маленькой гостиной. Жалюзи были закрыты, всюду в комнате горели трепещущим пламенем свечи. Выпив две рюмки маиля, Лейлор пребывал на пике счастья и блаженства, забыв об отце с Асспленгом: для него сейчас существовали только глаза короля, полные грустной мудрости и задумчивой нежности. Звучала тихая музыка, мерцали свечи, и Лейлор почти не чувствовал под собой ног в объятиях короля. Его глаза были томно полузакрыты, с губ не сходила улыбка блаженства, и они, подрагивая, тянулись к губам короля, прося поцелуя. Раданайт, нежно глядя на него, приблизил губы и проговорил:

— Что вы сделали со мной, дитя моё… Вы хотите окончательно свести меня с ума? Впрочем, я уже всецело ваш… Владейте мной, милый Лейлор, приказывайте что угодно: я всё исполню.

— Поцелуйте меня, — прошептал Лейлор, закрывая глаза.

— Да будут благословенны губы, сказавшие это, — проговорил Раданайт. — С радостью повинуюсь.

Он очень осторожно и нежно коснулся губами дрогнувших губ Лейлора, которые в ту же секунду с готовностью раскрылись навстречу поцелую. Руки Лейлора поднялись и легли вокруг его шеи, а король прижал его к себе. У дверей большой гостиной стоял охранник, неподвижный и бесстрастный, как статуя, с широко расставленными ногами и оружием наперевес. Ему было известно, что у короля свидание с юной особой по имени Лейлор Райвенн-Дитмар, но ему не было дела до того, что у них в маленькой гостиной происходит: его единственной задачей было охранять короля и его гостя, что он и делал.

— Вы понимаете, что вы сделали, Лейлор? — сказал король. — Ваша прелестная головка осознаёт, что в ваших руках — сердце короля, которое уже однажды было ранено? Ту рану оно вынесло, но следующая будет смертельной, знайте это.

— Ах, нет! — Лейлор со слезами прильнул к королю всем телом. — Я никогда не раню ваше сердце, ваше величество… Дороже его для меня отныне нет ничего на свете!

— Я поверил вам, дитя моё, — проговорил Раданайт, глядя Лейлору в глаза и касаясь дыханием его губ. — Теперь всё в ваших руках.

Глаза Лейлора вдруг широко раскрылись и заблестели.

— Если вы хотите убедиться в том, что я не обману вас, ваше величество, можно обратиться к прорицателю… Как же его зовут? А, вспомнил, Хадебуда! Он принимает круглосуточно… Кажется, возле утилизатора отходов номер три.

— Вы верите всяким шарлатанам, выдающим себя за пророков? — усмехнулся король. — Впрочем, если вам угодно, давайте наведаемся к этому прорицателю. Заодно проверим, не шарлатан ли он. Если я выясню, что он морочит людям головы, ещё и беря за это деньги, за него всерьёз возьмутся и, будьте уверены, прикроют его лавочку. Подождите меня здесь, я сейчас приду.

Лейлор взволнованно ждал, бродя от свечи к свече и спрашивая у каждой: наяву ли это происходит или только снится ему? Что происходит между ним и королём? Любовь ли это или, быть может, мираж, которому не суждено просуществовать долго? В зеркале он видел на своей шее горящее алой звездой холлонитовое сердце, и ему хотелось верить — нет, он просто не мог не верить: разве король может обмануть? Послышались шаги, и в маленькую гостиную вошли четверо охранников. Все они были в одинаковой чёрной форме и чёрных беретах, только один из них был не так высок и широкоплеч, как остальные, и на нём были широкие тёмные очки. Он сказал голосом короля:

— Посмотрим, узнает ли он меня.

Через час белый королевский скутер и три чёрных скутера охраны опустились на песок неподалёку от огромной свалки, на которой ни на минуту не прекращалась работа мусорного пресса. Понюхав воздух, король поморщился:

— Ну и местечко выбрал этот прорицатель!

Он сошёл на песок и подал руку Лейлору. Охране он сказал:

— Ждите здесь.

Они направились к уродливому чёрному сооружению вроде шатра, возле которого в песок был воткнут белый щит с надписью на нескольких языках, гласившей, что здесь ведёт приём великий прорицатель Хадебуда. Лейлору на мгновение стало страшно, но король ласково взял его за руку.

— Ничего не бойтесь, дитя моё. Мы выведем этого шарлатана на чистую воду.

Он откинул полог шатра, и они вошли. Они попали в маленькую его часть, отгороженную занавеской из старых покрывал; посреди этого отделения стоял невысокий круглый столик, накрытый чёрной тканью, на котором горела толстая свеча. На протянутой между поддерживающими шатёр балками верёвке были развешаны сушеные угреобразные гады, а возле стенки шатра стояла прозрачная пластиковая коробка, сверху прикрытая листом железа, и внутри неё копошились те же гады, но живые. Лейлор передёрнулся от омерзения, а король усмехнулся:

— Впечатляющий антураж.

Край занавески приподнялся, и появился тот самый мальчик с голубой кожей и ушами на стебельках, который вручил Лейлору с отцом рекламные карточки. С низким поклоном он сказал:

— Великий господин Хадебуда ждал вас. Сейчас он выйдет. Извольте присесть.

Пол шатра был выстлан старыми, вытертыми ковровыми дорожками, а перед чёрным столиком были разложены подушечки: очевидно, на них мальчик и предлагал гостям присесть. Король и Лейлор уселись и стали ждать, а мальчик зажёг ещё две свечи и поставил их на пол у стенок шатра. Наконец занавеска снова поднялась, и в переднее помещение выползло паукообразное чудовище, четырёхрукое, восьминогое и трёхглазое. Два фиолетовых глаза блестели, отражая тусклое пламя свечей, а третий глаз был закрыт кожистым веком. Кожа чудовища была тоже голубая, но темнее, чем у мальчика, нос был покрыт роговыми пластинками, лежащими внахлёст, а улыбающаяся пасть содержала великое множество острых, как шипы, зубов. На голове у чудовища был чёрный с блёстками тюрбан, а на синем лоснящемся толстом теле было накинуто нечто вроде мешковатого халата, сшитого из блестящей чёрной материи. В голову Лейлора вползли, извиваясь, как гады в коробке, его словомысли:

«Вы не верите в пророческий дар Хадебуды? Сейчас он покажет вам, на что он способен. Ваш маскарад, мой уважаемый господин, — обратился он к королю, — не обманет меня. Вы — облечённый большой властью человек. Вы правите целым народом. Гм, гм… Однако у вас есть одна маленькая слабость. — Хадебуда ощерил зубастую пасть в жутковатой ухмылке. — Страсть к братьям».

Лейлор не понял, что это означало, но король нахмурился и слегка побледнел.

«А вы, мой юный прелестный друг, скрыли от вашего отца, что встречались с этим господином, — сказал Хадебуда Лейлору. — Кажется, вы не одобряете, что ваш родитель проводит время с неким офицером с круглой лысой головой».

Ошеломлённый Лейлор не мог выговорить ни слова. Хадебуда между тем с мерзким шипением выпустил в разные стороны несколько толстых белёсых нитей и повис на них над столиком.

«Знаю, зачем вы пришли. Хотите, чтобы Хадебуда предсказал вам будущее? Хадебуда предскажет и ничего с вас за это не возьмёт».

Из рукава он вытащил колоду карт со странными изображениями. Сначала он долго перетасовывал их, перебрасывал по всем четырём рукам, а потом предложил Лейлору и королю вытащить по карте. Лейлор, протянув дрожащую руку к засаленной колоде, вытащил карту, то же сделал король.

«Положите ваши карты на стол», — сказал Хадебуда.

Он стал снимать и раскладывать остальные карты вокруг выбранных Лейлором и королём. Всматриваясь в расклад, он теребил четырёхпалой рукой синий подбородок.

«Гм… Карты говорят о большом чувстве, о страсти, которая вскипает между вами, — сказал он наконец. — Будет много безрассудства, слёз и боли, но страсти это не угасит. У вас, уважаемый господин, — Хадебуда слегка поклонился королю, — будет двое детей — так говорят карты. — Он показал на две из разложенных на чёрной материи карт. — Они также говорят, что одного из них вы потеряете: вот знак смерти. — Хадебуда показал пальцем с толстым загнутым когтем ещё на одну карту. — У вас, мой юный друг, — прорицатель повернулся к Лейлору, — я тоже вижу двоих, но оба живы. Больше ничего карты не хотят сказать сегодня… Однако, я что-то проголодался: предсказания отнимают много сил. С вашего позволения, я слегка закушу».

С этими словами Хадебуда схватил с верёвки одного сушёного гада, оторвал от него зубами половину и проглотил. Отправив в зубастую пасть и вторую половину, он сказал:

«Сушёные химоны — неплохо, но живых я всё-таки люблю больше».

И он, протянув одну из четырёх рук к коробке с извивающимися тварями, приподнял прикрывающий её железный лист. От вьющегося там клубка гадин отделились две самые шустрые и жаждущие свободы, перегнулись через край и, извиваясь, стали выползать наружу. Лейлор, приподнявшись на подушках, вскрикнул от ужаса и омерзения, а Хадебуда, посмеиваясь, ловко схватил обеих тварей за хвосты.

«Куда побежали, мои вкусненькие? Не уйдёте!»

Подняв извивающихся гадов над полом, он полюбовался ими немного, а потом широко разинул пасть и с удовольствием бросил в неё обоих химонов. Мощным усилием глотательных мускулов он отправил живых гадин к себе в брюхо и ещё около минуты издавал мерзкие хлюпающие и крякающие звуки.

«Ох, как хорошо… Вот это мне нравится больше всего! Как они там борются!»

Лейлор, зажав рукой рот, зажмурился: смотреть на это было невыносимо противно. Борясь с приступами тошноты, он отвернулся. Король выдержал это зрелище стойко, не моргнув глазом и лишь слегка скривив губы: и нервы, и желудок у него были явно крепче. Хадебуда, похлопав себя по брюху, сказал:

«Ну вот, подзакусил немного. С картами сегодня больше работать нельзя, но если уважаемые господа пожелают, я могу погадать вам по ладони».

— Погадай мне, монстр, — сказал король насмешливо, протягивая Хадебуде ладонь. — Посмотрим, что ты наплетёшь.

Прорицатель прищурил фиолетовые глаза.

«Всё ещё не верите, мой господин? Хорошо, слушайте. — Хадебуда всмотрелся в ладонь короля и начал: — Вы средних лет, мой господин, за вашими плечами половина жизни. Всю свою жизнь вы посвятили карьере и достигли высот. Но карьера ваша ещё не окончена, вы будете обладать властью ещё долгое время. Гм, а это что такое? О, мой господин, в прошлом у вас была несчастная любовь! Вам отказали, ваше сердце разбито. Сейчас вы опять влюблены, но как будто в того же самого человека… Не пойму. Как будто в того же самого, и вместе с тем другого. Не могу понять, что это значит. — Помолчав, Хадебуда потеребил подбородок. — Гм, господин, а вы непростой человек… То, что у вас снаружи, отличается от того, что скрыто внутри. Вы умны, властолюбивы и скрытны. За внешней сдержанностью скрывается страстная и не чуждая порока натура. Опасно иметь вас в качестве врага, но и любить вас нелегко, потому что вы склонны мучить своего возлюбленного ревностью и собственническими замашками. Вы способны на глубокие и сильные чувства, но не останавливаетесь ни перед чем, чтобы достичь желаемого. От этого могут пострадать ваши близкие».

— Довольно, — оборвал его король. — Не хочу больше слушать этот вздор. Лейлор, дитя моё, пойдёмте отсюда. Мы зря потратили время.

«О нет, сначала мне нужно сказать вашему юному другу пару слов наедине, — ощерился Хадебуда. — Не волнуйтесь, ничего предсказывать я ему не буду, раз вы так относитесь к моим словам. Пойдёмте со мной, деточка, не бойтесь. Это очень важно».

— Лейлор, не ходите с ним! — воскликнул король.

Но Лейлор, повергнутый взглядом фиолетовых глаз прорицателя в некое подобие транса, повиновался его сухой и холодной четырёхпалой руке и пошёл следом за ним. Хадебуда откинул занавеску и повёл его за собой в сумрачное и опутанное тенётами помещение, выбил из когтей искру и зажёг свечку. В свете её тусклого маленького пламени в голове Лейлора зашелестели его клейкие словомысли:

«Ты мне кого-то напоминаешь, малыш, и я долго не мог вспомнить, кого. Но теперь я вспомнил. Твоего папочку зовут случайно не Джим?»

Лейлор смог только кивнуть.

«Значит, я не ошибся, — удовлетворённо проговорил Хадебуда. — А ведь я знал твоего дражайшего родителя, малыш. Это было давно, когда тебя ещё не было на свете. Думаю, тебе будет интересно узнать, чем занимался твой папуля, когда был таким же юным и прелестным, как ты… До того, как попасть на Альтерию, он жил здесь, на Флокаре, и был проституткой. Ты знаешь, что это такое, малыш? Он отдавался всем, кто платил деньги. Он переспал с половиной Галактики, на нём негде ставить пробы. Вот такой он, твой любимый папаша. А теперь ступай, проваливай! И чтобы ноги твоей здесь больше не было!»

Лейлор на подгибающихся ногах выбрался в переднее помещение. Внутри у него всё превратилось в камень. Король сразу протянул к нему руки.

— Дитя моё, на вас лица нет! Что он вам наговорил?

— Пойдёмте отсюда скорее, — пробормотал Лейлор глухо. — Я больше не могу здесь находиться…

Когда звук отлетающих скутеров стих, прорицатель вылез из-за занавески.

«Собирай вещи, малыш, — сказал он мальчику. — Мы сматываем удочки с этой планеты».

Мальчик испуганно встал.

— Но почему, господин Хадебуда?

На когтистом синем пальце прорицателя покачивался и сверкал на цепочке алый камень в форме сердечка.

«Хорошая вещица… Дорого стоит. Нам она пригодится в наших скитаниях… Почему, ты спрашиваешь? Да потому что это был король Раданайт, а с ним шутки плохи. Собирай все наши манатки и не забудь собрать всех сушёных химонов, а живых… Я съем, сколько смогу, а остальных придётся оставить: с этой коробкой пускаться в бега несподручно. Мы свалим отсюда на ближайшем мусоровозе, и никто нас не найдёт. Давай, малыш, шевелись! У нас мало времени».

Мальчик начал собирать их скудные пожитки, а прорицатель стал жадно поглощать своё любимое блюдо — живых химонов, отправляя их себе в желудок одного за другим. Никогда он ещё не ел так много, но оставлять любимое лакомство было слишком жалко. Отдуваясь, он глотал извивающихся тварей, стремясь унести в своём желудке как можно больше, но жадность сыграла с ним злую шутку. Внезапно он почувствовал адскую боль в животе.

Мальчик, торопливо засовывавший в мешок сушёных химонов с верёвки, испуганно обернулся, услышав пронзительное верещание. Прорицатель, держась за живот, катался по полу, суча паучьими лапами и выкатив все свои три глаза. Его синее брюхо вздулось, и видно было, как внутри что-то шевелится, стремясь выбраться наружу: по всей вероятности, именно это и причиняло человекопауку неимоверные страдания. Брюшная стенка растягивалась, из синей становясь бледно-голубой, и наконец не выдержала. Химоны прогрызли её изнутри и полились из отверстия чёрным блестящим потоком длинных, извивающихся живых тел. Прорицатель уже не верещал, а хрипел в агонии, а проглоченные им химоны, выбираясь из его живота, выворачивали наружу и его внутренности. Несколько тварей погибли, разъеденные его желудочным соком, но большинство были целы и невредимы. Выбравшись на свободу, они расползлись по всему шатру, тычась головами в ковровые дорожки: они искали песок, чтобы в него зарыться. Мальчик, схватив палку, стал бить их и нескольких убил, а остальные с мерзким злобным писком стали кидаться на его ноги. Вскрикнув, мальчик вскочил на столик и опрокинул свечу, и она упала на ковровую дорожку, но не погасла. Один химон, обжегшись, запищал и укусил другого, а тот, разъярённый укусом, вцепился в третьего, третий — в четвёртого, и так далее. Через пять минут пол шатра был усыпан телами дохлых тварей, перегрызших друг друга. Прорицатель с разорванным брюхом лежал неподвижно, уставившись выпученными глазами в потолок: он был мёртв.

Потрясённый мальчик ещё пару минут сидел на столике, не решаясь спуститься. Потом он боязливо опустил одну ногу на пол, но ни один химон не пошевелился. Мальчик слез со столика и, брезгливо ступая между их чёрными безжизненными телами, подошёл к своему хозяину.

— Господин Хадебуда, — позвал он дрожащим голосом.

Прорицатель уже не отозвался. Весь пол рядом с ним был залит его синей кровью, жёлто-фиолетовые кишки были выворочены наружу, свешиваясь из огромной дыры в брюхе. Мальчик, присев рядом на корточки, заплакал, но не от жалости к хозяину, а скорее от растерянности и отчаяния. Но нужно было что-то делать, как-то спасаться, и он, вытерев слёзы, вскинул лысую голову. Ещё вздрагивая от всхлипов, он выгреб из тайника в песке все деньги, повесил на плечо котомку со своими пожитками и уже хотел покинуть шатёр, но его взгляд упал на алый камень в форме сердца, блестевший на полу среди тел химонов. Подобрав его и сжав в кулаке, мальчик вышел из шатра.

Мусоровоз был уже готов к отлёту, когда пилот увидел прыгающую и размахивающую руками фигурку. Она так отчаянно жестикулировала, что пилот поднял крышку кабины, снял шлем и высунулся.

— Ну, чего тебе?

— Сэр, подождите! — кричала фигурка. — Пожалуйста, возьмите меня с собой! Мне надо отсюда улететь! Я вам заплачу!

— Да чем ты можешь заплатить, малыш? — усмехнулся пилот. — Своей хорошенькой попкой? Это, конечно, весьма заманчивое предложение, только я не педофил.

— У меня есть деньги, сэр! — крикнул мальчик. — И вот это!

В руке мальчика поблёскивало, покачиваясь, что-то алое и яркое.

— Это хорошая вещь, стоит очень дорого! На вашу зарплату пилота мусоровоза вы такое не купите!

— Ну-ка, покажи поближе, — заинтересовался пилот. — Взбирайся сюда.

Мальчик с обезьяньей ловкостью вскарабкался к кабине и показал пилоту камень-сердечко. Пилот присвистнул.

— И правда, вещица не из дешёвых! Признавайся: кого ты обокрал?

— Я не вор, сэр, — обиделся мальчик. — Это плата, которую оставил клиент моему хозяину, господину Хадебуде.

— А, этот старый азук! — сказал пилот. — Ты что же, от него сбегаешь, крошка?

Мальчик всхлипнул.

— Господин Хадебуда умер… Объелся химонов. Мне некуда податься, я совсем один… Пожалуйста, помогите мне отсюда улететь, сэр!

И мальчик тихо заплакал, прикрываясь ладошкой.

— Ну, ну, не хлюпай, — поморщился пилот. — Ладно… Конечно, пассажиров брать мне не положено, но, с другой стороны, жалко тебя, беднягу. Давай, прыгай ко мне. Высажу тебя на заправочной станции, а дальше ты сам выкручивайся. Устроит такой вариант?

Мальчик радостно кивнул и вытер слёзы.

— Спасибо вам, сэр. Вы такой хороший!

И, чмокнув пилота в щёку, он забрался в кабину. Пилот, вытерев щёку, проворчал:

— Вот ещё… Нежности. — И добавил деловито: — Возьми там шлем, малыш, и надень, а то в полёте задохнёшься. Тебе повезло, что я сегодня без напарника.

Положив в карман лётного комбинезона камень на цепочке, пилот надел свой шлем, проверил, правильно ли это сделал мальчик, закрыл кабину и завёл двигатели.

Лейлор плакал, лёжа ничком на диване в шикарном королевском номере. Король, ещё в чёрной форме охранника, стоял у окна, скрестив на груди руки. Его брови были сведены, губы сжаты. Лейлор всхлипывал всё сильнее, и король, не выдержав, подошёл к нему и присел рядом.

— Милый мой, не плачь. Если этот камень не найдётся, я подарю тебе другой. Не расстраивайся так.

— Дело… не в камне, — всхлипывал Лейлор. — Он такое сказал… про папу…

Король нахмурился.

— Что он тебе сказал?

Лейлор приподнял голову от подушки и повернул к нему залитое слезами лицо.

— Он сказал, что папа… до того, как я родился, давно… жил на Флокаре. И был… проституткой! Отдавался всем за деньги… Переспал с половиной Галактики!

— Что?! — Король взял его за плечи, приподнял и заставил сесть. Сжимая его плечи, он слегка встряхнул Лейлора. — И ты поверил в эту клевету, детка? Да это… бредни выжившего из ума старого монстра! Милый, посмотри на меня!

Лейлор открыл полные слёз глаза. Взяв его лицо в свои ладони, король сказал твёрдо:

— Ни в коем случае не верь в это, Лейлор. Это грязная клевета. Никого чище, чем твой папа, я не знал в своей жизни. Он самое прекрасное, самое непорочное существо не только в Галактике, но и во всей Вселенной! Да за такие слова этого монстра следует поджарить на медленном огне!

Раданайт встал и встряхнул сжатыми кулаками, прошёлся по комнате. В форме он выглядел подтянуто и воинственно, на его скулах играли желваки гнева, глаза сверкали.

— Старый безумный монстр, — процедил он. — Я сотру его в порошок, мокрого места от него не оставлю, не будь я король Раданайт!

Он разгневанно расхаживал по комнате, а Лейлор следил за ним влажным, полным боли взглядом, в котором начало сквозить какое-то понимание.

— Я понял, что значили его слова, — вдруг сказал он. — О том, что вы влюблены в того же человека, что и раньше, и вместе с тем другого.

Король посмотрел на него.

— О чём ты? — нахмурился он.

— Это был папа, — прошептал Лейлор. — Это его вы любили когда-то. И всё ещё любите. А тот же, но вместе с тем другой — это я! Во мне вы видите папу.

Закрыв глаза, он с бледным, застывшим, как мраморное изваяние, лицом опустился на подушку, как будто из него разом утекла жизнь. Раданайт бросился к нему, опустился на колено и склонился над ним.

— Лейлор! — воскликнул он нежно. — Дитя моё… Да, признаю, когда-то я любил Джима. Но это в прошлом, это было много лет назад. Теперь и он изменился, и я стал другим. Много воды утекло… Да, ты похож на него. Так похож, что даже становится жутко. Но ты — не он, ты — это ты, мой милый Лейлор. Лишь в одном этот негодяй прав: я влюблён. — Раданайт склонился ниже, почти касаясь губами губ Лейлора. — В тебя, малыш. Ради тебя я готов на всё. И не верь всему, что этот шарлатан наговорил обо мне. Я никогда не стану мучить тебя, я не обижу тебя и не заставлю страдать. Я скорее предпочёл бы умереть, чем стать причиной твоих слёз.

Вернулись охранники. Король, поднявшись, спросил:

— Ну, вы нашли этого мерзавца?

— Ваше величество, он мёртв, — был ответ.

— Как это? — нахмурился Раданайт.

— Мы обнаружили его в шатре на полу, со вспоротым животом и выпущенными кишками, ваше величество. Вокруг валялись какие-то дохлые твари. Рана выглядит так, как будто что-то вырвалось у него изнутри сквозь живот.

— Вы обыскали шатёр? — спросил король.

— Так точно, ваше величество! Мы провели тщательный обыск, но камня не обнаружили.

— А мальчишка? — вспомнил Раданайт. — Там был мальчишка с голубой кожей.

— Никакого ребёнка мы также не обнаружили, ваше величество. Мы прочесали свалку и её окрестности, но безрезультатно.

— Он не мог уйти далеко, — сказал король. — Объявите его в розыск, разошлите на него ориентировки — думаю, это даст результат. Приметы — маленького роста, худощавый, голубая кожа, лысая голова, уши на стебельках. Камень также объявите в розыск. Холлонит в форме сердца, весом в пятнадцать лотенов. Тело азука и всех этих тварей — на экспертизу. Действуйте!

— Есть, ваше величество!

Оставшись наедине с Лейлором, король присел и нежно склонился над ним. Гладя его разметавшиеся по подушке волосы, он сказал:

— Не переживай, камень найдётся. По горячим следам всегда много шансов что-то найти. А всё, что он наговорил, забудь. Всё это клевета, за которую он уже поплатился. Тебе ясно?

Лейлор отвернул лицо. Король нахмурился и снова повернул его к себе.

— Не слышу, детка. Ясно?

— Да, ваше величество, — чуть слышно отозвался Лейлор.

— Тогда иди ко мне.

Король подхватил его на руки и понёс в спальню.

 

Глава 12. Утро, поединок и ЭТО

Было раннее утро: небо в квадратном пластиковом окошечке лишь начало розоветь, виднелись поблекшие звёзды. Джим проснулся не в своём номере с кондиционером и санузлом, не в собственной удобной постели, а в большой палатке цвета хаки. Обстановка в этом жилище была более чем скромная: большой ящик вроде сундука был одновременно местом для сидения: возле него стоял стол и складной стул. Лежал Джим на надувной кровати под лёгкой простынёй, совершенно обнажённый, а рядом с ним, подпирая рукой коротко остриженную светло-русую голову, лежал Рэш и с улыбкой смотрел на Джима.

— Доброе утро, — сказал он.

Он склонился, и его тёплые губы нежно накрыли рот Джима. Джим вскочил и стал торопливо собирать и натягивать свои вещи, разбросанные по полу вперемешку с одеждой Рэша. Рэш засмеялся:

— Ты что?

— Простите, я… Мне нужно в «Оазис», — пробормотал Джим, сам не свой от внезапно накатившего на него стыда.

Он искал свой головной шарф и никак не мог найти. Как такое могло случиться? Как он мог прыгнуть в постель с едва знакомым человеком, пусть и очень симпатичным, предав память лорда Дитмара? Слёзы застилали ему глаза, и он никак не мог найти этот проклятый шарфик. Вчера они выпили в баре по три рюмки маиля, а потом Рэш пригласил Джима к себе. Джим помнил, как сел позади него на скутер и вцепился в его пояс, как они мчались под вечерним небом по бескрайним песчаным просторам, а встречный ветер трепал головной платок Рэша. Потом были крепкие горячие объятия и мучительное наслаждение.

— Ничего не было, — глухо проговорил Джим, заглядывая во все углы в поисках запропастившегося шарфа. — Я вас не знаю и вы меня тоже. Мне нужно в «Оазис».

— Да ты что, Джим! Что с тобой?

Рэш встал с постели, ничуть не стесняясь своей наготы, а Джим отворачивался, закрыв глаза. Тёплые сильные руки обняли его, ласковый голос защекотал ему щёку:

— Как это — «ничего не было»? Хорошенькое дело! А если я не могу жить без тебя? Пришёл, забрал у меня сердце, а теперь — «ничего не было»?

— Перестаньте, — простонал Джим. — Мы встретились в баре, выпили… Поехали к вам. Занялись любовью. Мы с вами оба прекрасно знаем, что у таких историй продолжения не бывает. Просто курортный роман.

Тёплые объятия ослабли, а ласковый голос стал печальным. Он тихо сказал:

— Значит, для вас это просто курортный роман. Что ж, я понял. Какой я идиот… Всё никак не могу поверить, что любви с первого взгляда не бывает. Хорошо, сейчас я оденусь и отвезу вас в «Оазис».

Последнюю фразу он сказал почти холодно. Джим опустился на сундук и закрыл лицо руками. Впервые за шесть лет он проснулся, согретый чьим-то теплом, услышал ласковое «доброе утро» и ощутил на губах поцелуй, только это был не лорд Дитмар. Горько-солёный ком поднялся из груди и застрял в горле. Рэш затягивал шнуровку на сапогах. Джим всхлипнул и затрясся. Настала тишина, а потом тёплые ладони согрели ему лицо.

— Джим, ну что ты… Ну, прости меня, если я чем-то тебя обидел.

От взгляда в его ясные и добрые, а сейчас ещё и грустные глаза Джиму ещё больше хотелось плакать, а сердце сжалось от непонятной светлой тоски. Обвив его шею руками, Джим со слезами прошептал:

— Рэш… Я не могу. Я не готов.

А его сердце кричало: «Можешь! Готов! Тебе нужно это, или ты засохнешь, как дерево без дождя!» Он разрыдался бурно и неукротимо, сотрясаясь всем телом, а Рэш ласково и испуганно его успокаивал. Потом, исчерпав все успокоительные слова, он стал раздевать Джима.

— Так, снимай всё, — нежно приказал он. — И в постельку. Живо!

Ещё никогда Джиму не приказывали раздеться и лечь в постель, но у него что-то сжалось в животе от того, как это было приказано. Ещё всхлипывая, он повиновался и с наслаждением впустил Рэша.

Потом Рэш осушал остатки его слёз поцелуями, а Джим ворошил пальцами его короткие волосы. Заря разгоралась, заливая всё небо, стенки палатки покачивались от утреннего ветра. Губы Рэша целовали Джиму шею и грудь, и от этого ему было тепло и щекотно. Край полога откинулся, и в палатку кто-то заглянул.

— Рэш, вставай, а то останешься без завтрака! — сказал молодой и бодрый голос.

Джим тихонько ахнул и натянул на лицо простыню. Бесцеремонно заглянувший в палатку человек проговорил с улыбкой в голосе:

— Прости, я не знал, что ты не один.

Рэш махнул на него рукой.

— Выйди, Скоббен!

— Извините, — сказал тот, кого назвали Скоббеном.

Джим сел, закрывая краем простыни пылающее лицо. Рэш тихонько засмеялся.

— Тут у нас не особо церемонятся, — сказал он. — Рабочий день начинается, Джим.

* * *

Лейлор проснулся на широкой кровати с красным мягким изголовьем, украшенным золочёной резьбой. Сквозь неплотно закрытые тяжёлые красные занавеси проникали лучи розовой утренней зари. Это была не его кровать и не его занавески: Лейлор был не в своём номере. Рядом на тумбочке стоял букет бело-розовых ландиалисов и серебристый блестящий поднос, на котором лежало холлонитовое сердце на цепочке. Как оно быстро нашлось, мелькнуло в голове Лейлора.

Прикрывая наготу простынёй, Лейлор окинул взглядом спальню в поисках своей одежды. Она была сложена на красном диванчике с такой же золочёной резьбой на спинке, как и на изголовье кровати. До диванчика было несколько шагов по ступенькам вниз, а это значило, что нужно было встать. Лейлор встал, кутаясь в простыню, а волосы закрыли его фигуру золотисто-каштановым плащом, спускаясь ниже пояса. Выпрямившись во весь рост, Лейлор прислушался к своим ощущениям. Чувствовал он себя почти так же, как и всегда, но прежним он уже не был. Что в нём изменилось? Всё в нём было по-прежнему, за исключением одного: он больше не был девственником. Простыня упала к его ногам.

Он оделся и убрал волосы. В маленькой гостиной было пусто. Лейлор обошёл весь номер, но короля нигде не нашёл, только у входа по-прежнему стоял охранник.

— Здравствуйте, — поприветствовал его Лейлор.

Статуя в чёрной форме пришла в движение, но только на секунду. На приветствие Лейлора она ответила, встав по стойке "смирно".

Король стоял у балконного парапета, устремив лицо к залитому розовой зарёй небу. Его строгий чёрный костюм освежал белый стоячий плоёный воротничок с заколотым феоновой брошью галстуком и такие же манжеты, а волосы были собраны в широкий пучок локонов на макушке. Помня о том, что следует дождаться первых слов короля, Лейлор молчал, а Раданайт как будто даже не заметил его появления. Лейлор, подождав, хотел уже обнаружить своё присутствие, но король, как оказалось, знал, что он здесь.

— Подойди, милый, — сказал он, не оборачиваясь.

Лейлор подошёл к парапету. Озарённые утренними лучами, корпусы «Оазиса» превратились из белого ландиалиса в розовый, а садовые дорожки были ещё пустынны. Лейлор знал, что король на него смотрит, но избегал его взгляда. Пальцы Раданайта коснулись его щеки. Они не заговорили о том, что между ними было минувшей ночью, Лейлор только решился заметить:

— Камень так быстро нашёлся.

— Был задержан пилот мусоровоза, который пытался его продать, — сказал король. — Он сознался, что получил камень от мальчика с голубой кожей в качестве платы за провоз. Он высадил его на заправочной станции и больше ничего не знает о его дальнейшей судьбе. Мальчишка как будто растворился в межзвёздном пространстве.

— А отчего умер Хадебуда? — спросил Лейлор.

— По всей вероятности, он пал жертвой чревоугодия, — усмехнулся Раданайт. — Он проглотил слишком много этих тварей, и они вырвались из его брюха. Как видишь, жадность до добра не доводит. Кстати, Хадебуда — не настоящее его имя. Его звали Ахиббо Квайкус, он был неоднократно судим за работорговлю, пособничество пиратам, незаконную торговлю оружием, крадеными вещами и наркотиками, а также различные виды мошенничества. Отбыв последний тюремный срок, под прикрытием занятий предсказаниями он продолжал свою преступную деятельность. Теперь ты понимаешь, что ни одному слову такого прожжённого типа верить нельзя, малыш. Он был не прорицатель, а просто хороший психолог.

Лейлор вздохнул. Ладонь короля ласково накрыла его руку на парапете.

— Я люблю тебя, детка.

В порыве безрассудной нежности Лейлор хотел кинуться ему на шею, но король мягко придержал его за плечи.

— Не здесь, моя радость. Здесь может быть слишком много глаз.

Они завтракали в маленькой гостиной. Хрустя поджаренным хлебом с маслом и джемом и запивая это чаем со сливками, Лейлор чувствовал себя в уютном коконе счастья. Он таял под нежным взглядом короля, как масло на тосте, но под конец завтрака его одолело беспокойство.

— Папа там, наверно, с ума сходит, ищет меня!

— Я так не думаю, — улыбнулся Раданайт.

Почему он так не думал, он не объяснил. А потом сказал слова, от которых у Лейлора внутри всё обледенело от горя:

— Я сегодня улетаю, милый. Не знаю, когда мы снова сможем увидеться.

Окаменев, Лейлор не мог пошевелить даже пальцем. На его лице было написано такое горе, что брови короля вздрогнули.

— Но мы увидимся, обещаю, — проговорил Раданайт, нежно касаясь щеки Лейлора. — Потому что без тебя я не смогу жить.

Он поцеловал помертвевшие губы Лейлора раз, другой, третий, пока они не оттаяли и не раскрылись, и тогда он жарко и крепко обхватил их своими. Рука Лейлора поднялась и легла вокруг его шеи. Смахнув повисшие на ресницах Лейлора слёзы, король сказал:

— Не надо плакать, детка. Это только начало.

Он проводил Лейлора до дверей номера. В дверях он вдруг спросил:

— Ты ничего не забыл?

В руке у него был поднос с холлонитовым сердцем. Застегнув на шее Лейлора цепочку, он нежно сжал его руку.

У двери своего номера Лейлор услышал хриплый командный голос:

— Где ты шлялся всю ночь, позволь тебя спросить?

Лейлор ничего не ответил и вошёл. Асспленг вошёл следом и повторил:

— Где ты был, я тебя спрашиваю?

— А кто вы такой, чтобы я перед вами отчитывался? — огрызнулся Лейлор. — Вы не мой отец.

И получил пощёчину. Она была не сильная, но дело было даже не в силе и боли. Никогда в жизни никто не бил Лейлора по лицу, и большего оскорбления он ещё не переживал. На его глазах выступили слёзы, а внутри клокотала жгучая ярость.

— Не смей дерзить, щенок, — сказал Асспленг.

Вид у него был безнаказанно-непобедимый и наглый. Если бы Лейлор мог, он вызвал бы Асспленга на дуэль, но, во-первых, он не умел сражаться дуэльным мечом, а во-вторых, никто не дал бы ему разрешения. Он окинул замутнённым от слёз взглядом свой номер, ища, чем бы швырнуть в Асспленга: телефоном? вазой? надеть ему на голову картину со стены? Лейлор решил не портить чужого имущества, схватил подушку и начал колотить ею Асспленга. От большинства ударов тот ловко увернулся, но пару раз ему весомо попало по лицу и по спине. Но нападающим Лейлор пробыл недолго: Асспленг вырвал у него подушку, схватил за плечи и, сильно встряхивая, хрипло прорычал:

— Избалованный юнец! Я выбью из тебя дурь, маленький негодник!

И начал нещадно отвешивать Лейлору пощёчину за пощёчиной. Лейлор отбивался, как мог, но большинство пощёчин достигали цели.

— Уэно, что вы делаете? — послышался испуганный голос отца в дверях.

— Не смейте поднимать на него руку! — прогремел новый гневный голос, и следом за этим на Асспленга налетел высокий незнакомец в хаки, пыльных сапогах и в белом головном платке. Он схватил Асспленга за плечо, оторвав от Лейлора, и наотмашь ударил его в челюсть.

Асспленг от удара не устоял на ногах. Поднявшись на ноги и меча глазами ледяные молнии, он бросился в контратаку, и они с незнакомцем в пыльных сапогах сцепились.

— Что вы делаете! — закричал отец.

Весь непобедимый вид слетел с Асспленга, когда незнакомец в хаки повалил его на пол и подмял под себя. Но отец уцепился за его занесённую для удара руку:

— Рэш, не надо! Умоляю тебя!

Тяжело дыша, незнакомец в хаки всё-таки сдержал руку и отпустил Асспленга. Они оба поднялись, меряя друг друга враждебными взглядами. Держась за челюсть, Асспленг прорычал:

— Я вам этого так не оставлю! Вызываю вас на поединок! Немедленно!

Светлые бесстрашные глаза незнакомца сверкнули.

— Отлично, — ответил он. — Вот только какое будет оружие? Насколько мне известно, дуэльных мечей на Флокаре нельзя достать.

— Будем драться врукопашную! На кулаках! — рыкнул Асспленг.

Отец, побледнев, встал между ними.

— Уэно… Рэш… Я прошу вас, не надо, — проговорил он дрожащим голосом, обращая испуганный и умоляющий взгляд то на одного, то на другого.

— Всё будет хорошо, Джим, не бойся, — сказал Рэш.

Через полчаса скутеры становились на песчаном пустыре за территорией «Оазиса». Соскочив на песок, Рэш скинул куртку и закатал рукава рубашки. Полковник Асспленг также скинул китель на песок.

— Без предисловий, — сказал он.

— Согласен, — ответил Рэш, поигрывая кулаками.

Асспленг атаковал первым, намереваясь одержать победу одним мощным ударом, но его противник оказался не так прост. Полковник был профессионалом, но получил от обладателя головного платка не менее профессиональный отпор. Первый раунд закончился ничьей, и противники позволили себе передохнуть пару минут. Начальный счёт был один — один.

— Ты его не получишь, — процедил Асспленг.

— О чём это вы? — приподнял Рэш брови, на одной из которых алела свежая ссадина.

— Не притворяйся, что не понимаешь, — сплюнул Асспленг. — Я люблю его. Он мой.

— Он не вещь, чтобы заявлять на него право собственности, — ответил Рэш.

— Продолжим! — сказал Асспленг, бросаясь на него.

Второй раунд начался не слишком удачно для Рэша: он получил от полковника несколько тяжёлых ударов и упал на песок. Полковник, торжествуя, хотел добить его ногой, но Рэш откатился и повернулся на спине, как танцор нижнего брейка, и в следующий миг полковник сам повалился, стиснутый захватом его ног. Освободиться из него он не мог и заколотил рукой по песку.

— Всё, два — один в твою пользу, — прохрипел он.

Рэш, посмеиваясь, отпустил его. Полковник тут же коварно нанёс ему без предупреждения удар в солнечное сплетение, и Рэш, ловя ртом воздух, повалился на песок.

— Два — два, — усмехнулся Асспленг.

Пренебрегая правилом не бить лежачего, он ударил его ногой по почкам.

— Два — три, — процедил он. — Вздумал увести его у меня из-под носа? Не выйдет, приятель. Это моя дичь, я её караулю уже давно, а ты хочешь испортить мне всё дело? Ты перешёл мне дорогу, и ты за это поплатишься!

— Но не раньше, чем ты отведаешь яичницы, поджаренной на искрах из твоих глаз, — прохрипел Рэш.

От удара ногой в пах полковник издал хлюпающий звук горлом, вытаращив от боли глаза. Рэш поднялся на ноги.

— Три — три, — сказал он. — А сейчас будет и четыре — три!

Из глаз Асспленга посыпалось ещё больше искр, и стало ясно, что домой он поедет с великолепным синяком под глазом. Рэш не бил лежачих, поэтому он дождался, пока полковник придёт в себя. Послышался звук мотора, и к месту поединка подлетел скутер, за рулём которого был Лейлор, а позади него сидел Джим. Как только скутер опустился, Джим соскочил, подбежал к полковнику Асспленгу и засветил ему фонарь под другим глазом.

— Как вы посмели бить моего сына?!

Надавав ему пощёчин, Джим двинул ему кулаком в живот — не очень сильно, но достаточно, чтобы Асспленг охнул и согнулся пополам.

— Так ему, папа! — одобрительно воскликнул Лейлор.

Со стороны было забавно видеть, как миниатюрный и изящный, кокетливо одетый Джим лупит полковника: это была стычка райский птицы с ястребом, причём ястреб не смел дать сдачи, а только пытался увернуться от ударов. Брошка с белыми перьями, украшавшая причёску Джима, походила на хохолок, а шлейф его шёлковой накидки развевался, как крылья. Разъярённая райская птичка, врезав ястребу по почкам, досадливо вскрикнула:

— Чёрт! Ноготь сломал! — И, мстя за испорченный маникюр, отвесила ястребу ещё несколько не слишком тяжёлых, но исключительно гневных тумаков. Рэш и Лейлор покатывались со смеху.

Финальный удар Асспленг получил коленом в пах и со скрипучим стоном осел на песок.

— Впредь не смейте трогать моего сына, — заявил Джим, стоя над ним с видом победителя. — А о моём согласии на брак с вами можете даже не мечтать!

Рэш улыбался. У него на лице была пара кровоподтёков и была разбита губа, но в остальном он был невредим.

— Да будет вам известно, что ваш сын где-то шлялся всю ночь, — прокряхтел Асспленг, кое-как поднимаясь на ноги. — Когда я спросил его, где он был, он надерзил мне и стал бить меня подушкой. Я вынужден был поставить его на место.

— Это неправда, папа! — крикнул Лейлор. — Он первый ударил меня!

— Неважно, кто первый, — сказал Джим. — Со своим сыном я разберусь сам, полковник, а вы не имели права поднимать на него руку. После такого между нами не может быть даже дружбы.

— Полагаю, полковник, наш поединок нет смысла продолжать, — добавил Рэш. — Кажется, вы проиграли.

Асспленг, скрипнув зубами, поднял свой китель, нервными движениями надел его, вскочил на скутер и умчался. Джим подошёл к Рэшу.

— Рэш, как ты? — спросил он озабоченно, доставая влажную салфетку и дотрагиваясь ею до следов поединка на лице Рэша.

— Всё хорошо, Джим, не волнуйся, — ответил тот. И, целуя его в запястье, добавил с улыбкой: — В гневе ты просто неотразим.

Джим с досадой поморщился:

— Пожалуй, я откажу этому идиоту от дома… Не хочу его больше видеть.

— Думаю, после того, что произошло, он и сам к тебе ни ногой, — улыбнулся Рэш. — Не познакомишь меня с сыном?

— Да, в самом деле, — спохватился Джим. — Лейлор, иди сюда, познакомься.

Лейлор слез со скутера и подошёл. Рэш, изысканно поклонившись, представился, подавая руку:

— Лорд Хайо, но можно просто Рэш.

— Очень приятно, — сказал Лейлор, кланяясь в ответ и вежливо пожимая протянутую руку. — Лейлор.

— Уже наслышан о вас, — улыбнулся Рэш.

— Я очень благодарен вам за то, что вы вступились за меня, милорд, — сказал Лейлор, одаривая Рэша такой ясной и лучистой улыбкой, что в глазах у того невольно отразилось задумчивое восхищение. Надо быть поистине чудовищем, чтобы ударить это милое лицо, эти сияющие глаза, промелькнуло у Рэша в голове. А этот улыбающийся ротик напрашивается на поцелуй, но никак не на удар. Это же каким извращенцем нужно быть, чтобы поднять руку на этого ангела!

В действительности было не совсем понятно, дрались ли они из-за того, что полковник Асспленг поднял руку на Лейлора, или же это была схватка соперников, но Рэш сказал:

— Счёл это своим долгом. Поведение полковника я считаю недостойным звания офицера. К сожалению, мне пора: меня ждёт работа. Джим, надеюсь, мы ещё увидимся. Лейлор, было приятно с вами познакомиться.

— И мне также, милорд, — ответил Лейлор.

— Рэш, может быть, ты всё-таки поедешь с нами? — предложил Джим. — Думаю, тебе нужно обратиться к врачу.

— Пустяки, — улыбнулся Рэш. — Промою водой из источника — и всё пройдёт. У меня гораздо более важный вопрос, а точнее, предложение… Не окажешь ли ты мне честь, пропустив со мной сегодня вечером рюмочку маиля?

Джим смущённо засмеялся.

— Не знаю… Надо подумать.

— Что бы ты ни решил, я буду ждать тебя в девять в баре, — сказал Рэш.

На этом они расстались. Лейлор и Джим вернулись в «Оазис», и Джим, ещё слегка взбудораженный от стычки Рэша с полковником Асспленгом, стал собираться на процедуры. Лейлор, устроившись на диване со стаканом сока, сказал:

— Он симпатичный. Пойдёшь на свидание?

Переодеваясь в халат, Джим пожал плечами.

— И давно ты с ним знаком? — полюбопытствовал Лейлор.

— Со вчерашнего дня, — вздохнул Джим.

Лейлор хитро улыбнулся.

— И уже на «ты»? Колись, папуля: ты замутил с ним романчик?

Джим поморщился.

— Лейлор, ну что за выражения! «Колись», «замутил романчик»… Разве культурные люди так говорят? И кстати, где ты был?

Лейлор вздохнул, опустил ресницы, отпил маленький глоток сока.

— Папуль… Ну, потусовался немножко в дансинге. Что такого? А этот Асспленг вообразил, что имеет право меня воспитывать. К тому же, такими методами! Терпеть его не могу! А Рэш… Он такой классный!

Джим улыбнулся.

— Значит, он тебе понравился?

— Не то слово, папуль! — Лейлор отпил ещё глоток сока, поиграл кубиками льда в стакане. — Он просто супер. Пожалуйста, иди сегодня с ним в бар, хватит киснуть! А полковника пошли подальше. Он не тот, кто тебе нужен.

— Да я никогда и не расценивал его в этом качестве, — сказал Джим. — Значит, ты считаешь, что Рэш стоит моего внимания?

— Папуля, ещё как стоит! — убеждённо заявил Лейлор. — Кстати, он не похож на отдыхающего. Он сказал что-то насчёт работы. Чем он занимается?

— Он превращает пустыню в цветущий сад, — ответил Джим. И, поцеловав Лейлора в лоб, сказал: — Ну всё, я пошёл чистить почки.

У себя в номере Лейлор лёг на кровать, прижав к тоскующему сердцу подушку. Все его мысли были о Раданайте и о минувшей ночи. Не каждому выпадает терять девственность в объятиях короля, а Лейлору выпало, и это что-то изменило в нём. Этой ночью его жизнь разделила черта, за которой осталось его детство. Внешне это, быть может, было незаметно — по крайней мере, отец ничего не заметил, но внутри Лейлора произошли такие изменения, что он сам себе удивлялся. Ему неудержимо хотелось этим с кем-то поделиться, и он стал писать письмо своему школьному другу Китто.

«…Я встретил здесь Его. Имя я не могу тебе назвать: это пока должно остаться тайной. Я встречал Его и раньше, в детстве, но тогда Он не мог смотреть на меня иначе, чем как на ребёнка. Ту встречу я хорошо помню: я оступился на лестнице, а Он подхватил меня и очень долго нёс на руках. Но тогда ни я, ни Он даже не подозревали, что мы встретимся на Флокаре спустя годы, что Он поцелует меня на крыше главного корпуса “Оазиса”…»

Он не дописал: постучали в дверь. Это королевский охранник принёс корзину цветов, в которой был спрятан ещё один бархатный футляр. В нём сверкала пара браслетов с пятью маленькими холлонитовыми сердечками и перстень с таким же камнем. Курьер вышел, а Лейлор прочёл карточку в крышке футляра:

Даже если бы у меня было столько же сердец, то и все они не смогли бы вместить моей любви к тебе. Твой навеки,

Р.

Лейлор улыбнулся сквозь слёзы, а потом увидел Раданайта: он стоял перед ним в своём обычном, скромном и строгом тёмном костюме, с забранными в «конский хвост» волосами. Вскочив с кровати, Лейлор влетел в его объятия.

— Я только на минутку, радость моя, — сказал король. — Перед отлётом я не мог не увидеться с тобой.

Глаза Лейлора были полны слёз. Король улыбнулся, вытирая их:

— Мы увидимся, милый. Это не конец, это лишь начало. Я люблю тебя.

— Ваше величество, я так много хотел вам сказать, — пробормотал Лейлор.

Король приложил палец к его губам, покачал головой.

— Я уже опаздываю, детка… Мне пора. Когда мы встретимся в следующий раз, я буду слушать тебя столько, сколько тебе будет угодно. Сейчас просто поцелуй меня.

Через десять минут, немного успокоившись, Лейлор вернулся к своему ноутбуку и продолжил писать.

«Он заходил сейчас ко мне: Он улетает, а я остаюсь. Он сказал, что мы увидимся, но не сказал, когда. Сказал, что безумно любит, и поцеловал. Ты себе не представляешь, как Он целует! Если подробно описывать, что я при этом чувствую, получится целый роман. А если сказать кратко, то Он целует меня в губы, а кажется, будто в сердце. Извини за всю эту глупую сентиментальщину, просто мне сейчас плакать хочется от мысли, что я Его ещё долго не увижу. Но я не сказал самого главного: этой ночью у нас было ТО САМОЕ. Я провёл эту ночь в Его номере, и мы делали ЭТО. Папе я ничего не сказал. У него, кстати, тоже наклёвывается ЭТО — с таким потрясающим парнем, что если бы я уже не любил Его, я бы точно влюбился. Представляешь, этот зверюга Асспленг прицепился ко мне из-за того, что я не ночевал у себя, и мы с ним повздорили. Он стал бить меня по щекам, а этот парень ворвался и КА-А-АК врезал ему! А потом ещё на пустыре за «Оазисом» добавил — будь здоров. Кажется, он запал на папу, и с папиной стороны тоже проглядывает симпатия. Во всяком случае, они уже на «ты». В общем, налицо все признаки того, что у них ЭТО. Прости, что пишу так сумбурно: у меня в душе сейчас такой клубок чувств, что башню сносит. Потом напишу ещё. Пока, до связи».

Лейлор отправил письмо и выключил ноутбук. Вечер он провёл в номере. Джим ушёл на свидание с Рэшем, а что касается полковника Асспленга, то он заказал в номер бутылку вина и напился в одиночестве. Оба его глаза были украшены фиолетовыми синяками. Глядя на себя в зеркало, он пробурчал:

— Отлично провёл отпуск, нечего сказать!

К приобретённой им на Флокаре панамке прибавились широкие тёмные очки.

* * *

— Я больше тебя не увижу? — спросил Рэш. — Просто скажи честно: всё, что между нами было, что-нибудь для тебя значит? Или это для тебя просто… курортный роман?

На столе в палатке дрожало пламя широкой квадратной свечи, поблёскивали бокалы и бутылка вина. Джим сидел на сундуке, Рэш — на складном стуле, и его ладони лежали сверху на руках Джима. Заканчивался их прощальный вечер перед отлётом Джима домой.

Джим не знал, что ответить: говорить мешал горький ком в горле. Глаза Рэша смотрели на него печально и вопросительно, в окошко палатки заглядывала чёрно-фиолетовая Бездна. Джим встал и вышел из палатки, чтобы Рэш не видел его слёз. Стоя у входа, он устремил взгляд в звёздное небо, чувствуя на лице дыхание Бездны и спрашивая её: «Зачем ты позволила мне встретить его, чтобы потом с ним разлучить? Впрочем, спасибо и за это недолгое счастье: это один из лучших твоих подарков, которые я когда-либо получал».

Его обняли сзади тёплые руки, щека Рэша прильнула к его щеке.

— Не улетай… Я не могу без тебя.

Они вместе смотрели в звёздную бесконечность — два существа, встретившие друг друга волей Бездны. А может, бросить всё и остаться, подумал Джим. Дети выросли, а дома всё только напоминает об утратах. Новое место, другое небо и новый глоток жизни — вот что было ему нужно.

И всё же он пока не мог всё бросить. Остаться здесь значило оставить Лейлора, которому было только пятнадцать, и который был ещё не готов остаться один. Взять его с собой? Но согласится ли он покинуть Альтерию и поселиться на Флокаре, где ему будет проблематично даже завершить образование, не говоря уж о том, чтобы выбрать свою жизненную стезю? Все эти вопросы повисли тяжким грузом на душе Джима, не пуская её в свободный полёт к новому небу. Он тяжело вздохнул и закрыл глаза, откинув голову на плечо Рэша.

— Я пока не могу остаться… У меня ещё есть незавершённые дела дома.

— Я буду тебя ждать, — сказал Рэш.

Джим открыл глаза и встретился с его взглядом.

— Рэш, это может занять не год и не два… Сможешь ли ты ждать столько?

Тёплая ладонь Рэша легла на щёку Джима.

— Да хоть десять лет, — улыбнулся он. — А соскучишься — приезжай.

От холодного дыхания Бездны Джима заслонило его сильное плечо, а нежность его губ пронзила сердце Джима светлой тоской, перламутровой, как обшивка звездолёта Странника, унёсшего его к Звезде.

 

Глава 13. Фальшивое небо

Курьер вручил Джиму большой конверт с королевскими печатями и гербом. В нём было приглашение на семейный обед по случаю дня рождения короля. Приглашён был Джим и все его сыновья, дата стояла — 19 плейнелинна, то есть, уже через три дня.

— Что-то у меня нет большого желания ехать в Кабердрайк, — сказал Джим.

Глаза Лейлора заблестели, он теребил холлонитовое сердце на своей шее.

— А я хочу поехать, — сказал он приглушённым, дрогнувшим от волнения голосом.

— Можешь поехать с братьями, если тебе так хочется, — сказал Джим, не замечая ни блеска его глаз, ни волнения. — А у меня что-то нет настроения.

Но чтобы проигнорировать приглашение короля, нужна была очень уважительная причина. Болезнь? Но Джим только что прошёл курс лечения флокарианской водой. Неотложные дела? Этот предлог годился для кого угодно, только не для короля, который был в сто раз более занятым человеком, чем Джим, однако нашёл время для встречи со своей семьёй. Словом, никакой причины, которая убедительно оправдала бы его отказ приехать, Джим не мог придумать, но это не избавляло его от нежелания участвовать сейчас в каких бы то ни было встречах. Гораздо более он был склонен уединиться со своими мыслями и чувствами, разобраться в том, что он испытывает к Рэшу, может быть, слегка погрустить в одиночестве. Кроме того, недосказанность в их с Раданайтом отношениях с годами выросла в настоящую стену, и каждое слово и взгляд, которыми они обменивались — увы, весьма редко — были слишком отягощены грузом Невысказанного. Не придумав никаких уважительных предлогов, Джим уже решился обойтись вообще без них, но лорд Райвенн, также приглашённый вместе с Альмагиром во дворец, стал убеждать его ехать:

— Дорогой, так не годится! Чем Раданайт обидел тебя, что ты не хочешь приехать к нему хотя бы в день его рождения? Ну, скажи, какие у тебя причины для этого?

— Просто не хочется, и всё, — вздохнул Джим.

— Это не причина, — сказал лорд Райвенн.

Он заглянул Джиму в глаза, ласково взял его за плечи и проговорил:

— Вот что я тебе скажу, дружок… Брось эту хандру, иначе она тебя затянет. Едем с нами. Никаких больших приёмов Раданайт не устраивает, будем только мы — его семья. Если тебя с нами не будет… Будет уже совсем не то.

Приглашён был и Арделлидис, хотя его родство с королём нельзя было считать близким. Накануне назначенного дня он позвонил Джиму и попросил приехать: у него были неразрешимые проблемы с выбором костюма. Джим сначала попытался уклониться от визита:

— Ты уверен, что моё участие так необходимо? Может быть, вы с Фадианом сами справитесь?

Арделлидис тяжело вздохнул.

— В том-то и дело, что мы не справляемся. Мы в тупике! Ещё немного — и это может кончиться разводом. Прошу тебя, мой ангел, приезжай.

Чуть меньше года тому назад Арделлидис всё-таки решился после продолжительного траура по Дитриксу вновь сочетаться браком. Его спутником стал младший внук генерала Скодда, семнадцатилетний Фадиан Скодд. Ещё не будучи знаком с ним, Джим полагал, что Арделлидис опять выбрал в спутники военного, но отпрыск прославленного генерала не был продолжателем династии. Польстившись на ангельскую внешность, Арделлидис получил в спутники собственную копию — капризного и кокетливого любителя нарядов. Не проходило и недели, чтобы Арделлидис не жаловался Джиму на своего юного спутника, всякий раз вздыхая, что нужно бы развестись. Однако дальше жалоб не шло — он не разводился, и их с Фадианом весёлая жизнь продолжалась.

Джима он встретил, как всегда, приветливо, сразу же велев Ноксу подать чай. Они расположились в маленькой комнате, прилегавшей к гардеробной; к чаю были поданы маленькие пирожные в форме бутончиков ландиалиса, с ореховой крошкой и начинкой из суфле. Разговор Арделлидис начал с очередного сетования:

— Нет, я определённо разведусь. Эта капризная кукла или сведёт меня с ума, или разорит. Ну, что мне стоило принять предложение майора Шаллиса? Зачем мне понадобился этот маленький глупый модник, мнящий себя центром Вселенной?

И Арделлидис набросился на пирожные, поглощая одно за другим: в то время как Джим успевал съесть одно, он проглатывал три.

— А ты не боишься испортить себе фигуру, мой дорогой? — заметил Джим обеспокоенно.

Арделлидис отпил большой глоток чая и махнул рукой.

— К чёрту фигуру, мне уже всё равно! У нас сегодня с самого утра творится сущий кошмар. Что-то невообразимое! Никогда не думал, что когда-нибудь возненавижу тряпки!

Вцепившись пальцами в копну своих золотых локонов, Арделлидис закрыл глаза. Взглянув на пустую тарелку, в которой остались только крошки от пирожных, Джим усмехнулся:

— Неужели твоя дражайшая половина в этом ещё разборчивее, чем ты сам?

Арделлидис вздохнул, покачал головой и воздел руки.

— Ах, ну зачем мне понадобился ещё один брак? Если разобраться, мне и одному было неплохо. Так нет же, нужно было опять сочетаться! Но вместо спутника я обзавёлся ещё одним ребёнком — вот что из этого вышло, мой ангел. И у этого ребёнка столько капризов, что с ума можно сойти.

— Кто же заставлял тебя брать его в спутники? — улыбнулся Джим.

— Никто, — вздохнул Арделлидис. — Я сам виноват. Представь себе, влюбился на свою беду, а это отнюдь не способствует трезвости суждений. Понимаешь?

— Понимаю. — Джим сочувственно погладил его по плечу.

В этот момент на пороге гардеробной появился Фадиан. Одного взгляда на это юное существо было достаточно, чтобы понять Арделлидиса. Невозможно было не плениться этими огромными зелёными глазами под густыми опахалами ресниц и густой шевелюрой с рыжеватым отливом, а маленький округлый подбородок и длинная изящная шея одним своим видом вызывали в сердце спазмы нежности. Притом, что этот свежий, как бутон розы, алый рот с пухлой нижней губкой выдавал такую черту своего обладателя, как капризность, он также вызывал безумное желание впиться в него страстным поцелуем. Фадиан был в лёгком небесно-голубом костюме со стразовым узором и белой шёлковой накидке. Слегка поклонившись Джиму, он подошёл к Арделлидису, красуясь и поворачиваясь перед ним так и сяк.

— Милорд, посмотрите. Думаю, я нашёл идеальный вариант.

Услышав эту счастливую новость, Арделлидис всплеснул руками.

— Да неужели, моя радость?! Не верю своим ушам!

Фадиан, ничуть не стесняясь присутствием Джима, уселся к нему на колени и, по-детски ласкаясь, прильнул щекой к его щеке. Арделлидис сразу же растаял и стал нежно чмокать его то в щёчку, то в ушко, называя его ласкательными прозвищами. Можно было не сомневаться, что ни о каком разводе здесь и речи быть не могло. У них была, что называется, «любовь-морковь».

— Хотя есть ещё парочка вариантов, — вдруг сказал Фадиан, поднимая пальчик. — Я хочу, чтобы вы оценили мой вкус.

На лице Арделлидиса отразился ужас.

— Я восхищаюсь твоим вкусом, детка, — простонал он. — Я заранее всё одобряю!

— Но наш гость тоже должен взглянуть, — сказал Фадиан.

Он исчез в гардеробной, а Арделлидис уронил голову на руки.

— Когда же это кончится?! Нет, я разведусь!

Джим засмеялся.

— Наверно, ты не думал, что кто-то может наряжаться дольше тебя?

Арделлидис поднял голову и обхватил её руками. Его взгляд выражал безмерную усталость.

— Единственный положительный момент, из-за которого я пока ещё терплю его, — это то, что он хотя бы в постели не капризничает, — вздохнул он. Усталость в его взгляде немного уменьшилась, и он даже улыбнулся этим приятным мыслям. — Это я получаю в любых количествах, сколько захочу. И регулярно.

— Это тоже неплохо, — заметил Джим.

— Если бы ты знал, что эта рыженькая бестия вытворяет в постели! — Арделлидис сладострастно прижмурился, улыбаясь всё шире. — За одну ночь с ним я готов простить ему что угодно. Этот маленький хитрец знает, как меня ублажить, и нагло этим пользуется, когда хочет чего-то добиться. — Арделлидис застонал, снова уронил голову на руки. — Он из меня верёвки вьёт, мой ангел. Временами я пытаюсь сбросить это ярмо, но у меня ничего не выходит: один его поцелуй — и пожалуйста, я опять его покорный раб!

Через минуту Фадиан вернулся уже в другом наряде, повернулся вокруг себя, продемонстрировав достоинства своей изящной фигурки, потом переоделся ещё несколько раз. Арделлидис сидел с убитым видом, подпирая рукой подбородок. Фадиан нахмурился, его сочные алые губы вздрогнули.

— Милорд, вы даже не смотрите! Вам всё равно, в чём я появлюсь перед королём? Может быть, вы меня… не любите?

Арделлидис уронил руку, которой подпирал подбородок, и поднял голову.

— Ну что ты говоришь, радость моя!

Но Фадиан, блеснув слезинками на глазах, круто развернулся и убежал в гардеробную. Арделлидис вздохнул.

— И так — каждый день, — проговорил он устало. — У меня сердце разрывается, когда он плачет, я просто не могу видеть его слёз… Чувствую себя чудовищем. А он уже просёк, что к чему, и вовсю этим пользуется. Развестись бы!

Из гардеробной доносились горькие всхлипы. Арделлидис поморщился, как от зубной боли, и поднялся.

— Ангел мой, извини, — развёл он руками. — Я не могу так — надо пойти его успокоить.

Успокоение длилось минут пять. Потом Джиму было позволено войти в гардеробную и восхищаться дефиле, которое Фадиан тут же возобновил. Но мир длился недолго: Арделлидис имел неосторожность сделать небольшое критическое замечание по поводу одного лишнего браслетика, чем вызвал у Фадиана такую бурную реакцию, что Джим не на шутку испугался. Окончательно выйдя из терпения, Арделлидис обрушил на своего спутника такую разгромную критику, что тот сидел с разинутым ртом и слезами на глазах. Впрочем, недолго: он был из тех, кто не лезет за словом в карман. Вспыхнула перепалка, а от слов любящая чета перешла к швырянию друг в друга одеждой и подушками. Словесная дуэль продолжалась, и оба спутника не скупились на обидные характеристики; в остроте языка Фадиан нисколько не уступал Арделлидису, в пылу перебранки не забывая регулярно именовать его милордом. Это было забавно, но вместе с тем Джим опасался, как бы они не рассорились в пух и прах. Он предпринял попытку восстановить мир, но не преуспел: они даже не обратили на него внимания.

— Маленький взбалмошный глупый кривляка! — крикнул Арделлидис, кидая в Фадиана голубые панталоны с шёлковыми бантиками.

Панталоны обмотались вокруг головы Фадиана, но он вовремя пригнулся, и четыре обидных слова, свистнув над его головой, не задели его, а в ответ на них он нашёл только одно, но пустил его в цель гораздо более метко. Сорвав с головы панталоны, Фадиан набрал воздуха в грудь и выдал:

— А вы, милорд… А вы — старый!

Это был снайперский выстрел — точно в цель. Арделлидис ахнул, заморгал и несколько секунд не мог закрыть рот, а Фадиан засмеялся звонким, безжалостным смехом, торжествуя победу. Губы Арделлидиса задрожали, глаза наполнились слезами.

— Я всё понял, — глухо проговорил он с горечью. — Ты меня не любишь. Никогда не любил. Как я мог быть таким слепым и не заметить очевидного!

Настала жутковатая тишина. Забавная перепалка перестала быть забавной; увлёкшись, Фадиан не заметил, что по-настоящему ранил Арделлидиса, но он отнюдь не был бессердечен. Он увидел, что наделало его неосторожно брошенное слово, и сам ужаснулся. Полный раскаяния, он шагнул к Арделлидису.

— Милорд…

— Довольно, — перебил Арделлидис, подняв руку. — Мне всё ясно. Если тебе невыносимо жить с таким мерзким стариком, как я, — что ж, я не держу тебя, мой милый. Возвращайся к родителям. Развод — не проблема. Он теперь узаконен, так что тебе не придётся терпеть меня всю жизнь.

Сказав это, Арделлидис повернулся к Фадиану спиной, давая понять, что разговор окончен. Из глаз Фадиана покатились крупные слёзы. Закрыв лицо руками, он пулей вылетел из гардеробной, а Арделлидис бросился ничком на диванчик и уткнулся в подушки. Джим не знал, что сказать. Погладив Арделлидиса по спине, он проговорил:

— Думаю, не стоит сгоряча рвать отношения. Это просто недоразумение. Фадиан уже сожалеет о сказанном, я уверен.

Глубоко уязвлённый в самое сердце Арделлидис приподнялся на локте.

— Слово не воробей, — горько усмехнулся он. — Теперь мне, по крайней мере, ясно, как он ко мне относится… Скажи, мой ангел, неужели я действительно такой старый и отвратительный?

— Ну что ты, конечно, нет, — искренне заверил его Джим. — Фадиан ляпнул, не подумав. Твоей внешности можно позавидовать, ты выглядишь просто потрясающе.

Арделлидис махнул рукой.

— Не утешай меня… Я сам виноват: не следовало выбирать такого молодого спутника. Я даже поссорился с Джеммо из-за него… Как он был прав! Ах! — Арделлидис снова рухнул на подушки. — Ты себе не представляешь, как мне больно. Но винить некого, кроме меня самого! А хуже всего то, что я люблю его…

Последние его слова утонули в потоке всхлипов. Следующие десять или пятнадцать минут Джим успокаивал безутешного Арделлидиса, убеждая его, что всё не так плохо, как ему кажется. При этом Джим сам не до конца понимал, зачем он здесь находится, какова его роль во всей этой кутерьме, и сколько это будет ещё продолжаться. Его мысли то и дело разбегались в разные стороны, и Джим умолк на полуслове, потеряв нить разговора. Реальность вдруг колыхнулась, как готовый рассеяться мираж, и Джиму на миг показалось, что он находится не там, где он должен находиться. Это снова шутки коварной Бездны, догадывался он. Склоки Арделлидиса с его юным спутником были мелки и бессмысленны, как и всё остальное — и приглашение во дворец, и последние несколько лет жизни, и не прекращающаяся из века в век людская суета. Всё было зыбким миражом, непрочным, как паутина, способным разрушиться от дуновения лёгкого ветерка, и только зов Бездны был настоящим. Он звучал высокой, чистой нотой поверх суетной какофонии пустых страстей и мелких каждодневных забот; бесформенные груды ненужных слов и мутные потоки беспредметных мыслей обращались в прах и улетали, когда Бездна наводила на них испепеляющий луч своего пристального взора, а освобождающееся из-под них пространство требовало заполнения чем-то подлинным и нетленным, но вместо этого снова приходила всё та же суета и тоска. Разбить кулаком фальшивое небо и нарисовать вместо него настоящее, смести веником искусственные блёстки звёзд и украсить новое небо всего одной, но настоящей Звездой — такое странное желание возникло вдруг у Джима, сидевшего на диване рядом с Арделлидисом в гардеробной. Он ничем не мог ему помочь, не мог даже подобрать слов: все они смешались, превратились в кучу бесполезных разорванных бумажек, среди которых было невозможно найти ничего толкового. «На что ты тратишь своё время?» — сурово вопрошала его Бездна, а он не мог ответить. Из недр Бездны начал вырисовываться образ Рэша, но в этот момент Джим вдруг услышал вопрос Арделлидиса:

— В каком измерении ты находишься?

Джим вздрогнул.

— Извини, у меня сегодня что-то все мысли вразброд, — ответил он, растерянно улыбнувшись. — Каша в голове.

Арделлидис вздохнул и тоскливо прильнул щекой к подушке. Джим снова попытался собраться с мыслями, чтобы сказать ему что-нибудь ободряющее, но к своему стыду так и не нашёл среди рваных бумажек ничего вразумительного. В дверь постучали, и послышался голос Нокса:

— Прощу прощения, ваша светлость.

Арделлидис приподнял голову и слезливо простонал:

— Нокс, мне не до тебя, уйди!

Вопреки воле хозяина, дворецкий всё-таки вошёл: очевидно, у него на это была важная причина. Учтиво поклонившись, он сказал:

— Ещё раз прошу меня извинить, милорд, но господин Фадиан, кажется, захворал. Думаю, ваша светлость, вам нужно на время отложить ваши ссоры.

Арделлидис нахмурился и сел.

— Что такое? Что с ним?

— Приступ дурноты, — ответил Нокс. — Я уложил его в постель.

— Странно, — озадаченно проговорил Арделлидис, вставая. — Только что он был здоровёхонек, и вдруг какая-то дурнота. — И неуверенно спросил, обращаясь к Джиму: — Быть может, он притворяется, чтобы меня разжалобить?

— Надо взглянуть на него, только и всего, — ответил Джим.

— Осмелюсь заметить, ваша светлость: я не думаю, что господин Фадиан притворяется, — сказал Нокс. — Я склонен полагать, что он действительно нездоров.

Фадиан полулежал на подушках, закутанный в одеяло, и вид у него действительно был очень бледный, болезненный и несчастный. Не без некоторого недоверия всмотревшись в него, Арделлидис подошёл.

— Нокс сказал, что тебе нехорошо, моя детка, — сказал он. — Что с тобой?

Фадиан не ответил, только смотрел на Арделлидиса несчастными, страдающими глазами раненного зверька. Этот взгляд был способен заставить дрогнуть даже камни, а сердце Арделлидиса было отнюдь не каменным. Он присел рядом с ним и озабоченно спросил:

— Что с тобой такое, голубчик? Что-нибудь болит?

Фадиан покачал головой и сник на подушку.

— Нокс, вызывай врача, — распорядился Арделлидис. — И попроси приехать по возможности поскорее.

— Сию минуту, милорд, — поклонился дворецкий.

Он вышел, а Арделлидис, склонившись над сжавшимся в комочек Фадианом, пожирал его взглядом, полным нежного беспокойства.

— Ах, это я во всём виноват! — сокрушался он. — Зачем я мучил мою детку своими глупыми придирками? Что я наделал, что я наделал!..

По просьбе Арделлидиса Джим остался дожидаться врача. Впрочем, он остался бы и без просьбы: внезапная болезнь юного Фадиана не на шутку встревожила его. Пока они ждали врача, Арделлидис не отходил от Фадиана ни на шаг, держа его за руку, ежеминутно прижимая его пальцы к своим губам и совершенно позабыв о своём намерении развестись. С искренней озабоченностью и беспокойством он расспрашивал Фадиана о его самочувствии, но тот предпочитал отмалчиваться. Только один раз он горько расплакался.

— Милорд, умоляю вас, не выгоняйте меня… Что я скажу родителям? Это такой позор!..

Глядя на его слёзы, Арделлидис сам был готов заплакать.

— Ну что ты, прелесть моя! — пробормотал он, прижимая руку Фадиана к своей груди. — Выгнать тебя? Какой вздор! У меня этого и в мыслях не было. Главное сейчас — чтобы с тобой всё было в порядке, мой сладкий. Это всё, что меня волнует.

— Я очень, очень люблю вас, милорд, — всхлипнул Фадиан. — Это правда, что бы там ни говорили!

— Я верю тебе, солнышко, верю. Успокойся.

Арделлидис запечатлел на дрожащих губах Фадиана нежный поцелуй и заключил его в объятия, устроившись в изголовье постели, а тот с детской доверчивостью склонил ему на грудь изящную голову, увенчанную тяжёлой короной из тёмно-рыжих локонов. У Джима появились догадки о причинах его нездоровья, но до приезда врача он пока держал их при себе.

Приехав, врач сразу достал всё необходимое для экспресс-анализа крови. Фадиан простонал:

— Только не это… Я ужасно боюсь крови.

— Потерпи, детка, я с тобой, — ласково успокаивал его Арделлидис.

— Мне нужен только ваш пальчик, — улыбнулся врач. — Всего одна капелька, это совсем не страшно.

Когда врач брал кровь, Фадиан зажмурился и уткнулся в грудь Арделлидиса. Тот широко раскрытыми от волнения глазами напряжённо наблюдал за всеми манипуляциями доктора, поглаживая Фадиана по волосам и ежесекундно спрашивая:

— Ну, что там, доктор? Что с ним?

— Минутку терпения, — проговорил врач, внимательно следя за отображением результатов анализа на экране. — Сейчас анализ завершится, и я всё вам скажу.

Наконец анализ был готов. Врач с улыбкой сказал:

— Ну, что ж… Могу вас успокоить: судя по картине крови, со здоровьем вашего спутника всё в порядке, ваша светлость. Волноваться нет причин — скорее, нужно радоваться. Я вас поздравляю: у вас будет малыш.

Пару секунд Арделлидис смотрел на врача с разинутым ртом, а потом задушил Фадиана поцелуем.

— Лапочка! Солнышко! — бормотал он дрожащим от радости голосом, покрывая поцелуями его лицо и руки. — Ты слышал, что сказал доктор? У нас будет маленький!

Фадиан страдальчески улыбался бледными губами.

— Вы ведь не выгоните меня с ребёнком, милорд?

— Ну что ты говоришь, счастье моё, никогда! — воскликнул Арделлидис пылко, расцеловав Фадиана. — Об этом и речи быть не может! Я скорее умру, чем расстанусь с тобой!

Джим улыбнулся: одна звёздочка на новом небе уже зажглась. Он не жалел, что остался и стал свидетелем этого радостного события. В шутку он заметил:

— Не многовато ли детей, мой дорогой?

— Что значит многовато? — нахмурился Арделлидис. — У меня это всего лишь четвёртый. У тебя самого пятеро, мой ангел, — тебе ли это говорить? Вот увидишь, мы тебя даже обгоним! — Он нежно прижал к себе Фадиана и поцеловал в лоб. — Будет ещё и пятый, и шестой — правда, моё сокровище?

Фадиан застонал и склонил голову ему на плечо.

— Меня ужасно мутит, — пожаловался он.

— Такое часто бывает, моя прелесть, — сказал Арделлидис. — Но ты не переживай, это можно уменьшить. Уж мы знаем, как! Всё будет хорошо, детка.

Можно было не сомневаться, что разговоров о разводе больше не будет. Окрылённый счастьем Арделлидис забыл обиду, нанесённую ему Фадианом, и теперь носился, исполняя малейшие его желания — поправляя подушки и поднося сок, открывая окно, оттого что Фадиану душно, а потом закрывая его, потому что его драгоценному сокровищу холодно. Нокс, усмехаясь, приводил в порядок гардеробную, развешивая разбросанные вещи по местам, а Джим вышел на балкон подышать весной. Сад вокруг особняка был устроен по-особому: между стволами огромных голубых зеонов были закреплены площадки со скамеечками и столиками, соединённые между собой подвесными мостиками. Кроны у зеонов располагались на одном стволе ступенчато, несколькими ярусами, и, находясь на площадке, можно было видеть голубую листву и над головой, и под ногами. Цвели зеоны розово-жёлтыми серёжками. Джим перешёл с балкона на ближайшую площадку и присел за столик. Весна в зеоновом саду пахла клейкой молодой листвой и пронзительной грустью, и Джим, закрыв глаза, вдруг представил за своим столиком Рэша, но это было так мучительно, что он тут же снова открыл глаза. Встав и подойдя к краю площадки, он уткнулся лбом в могучий ствол зеона, ощущая между зажмуренными веками и в горле солоноватую горечь. Сорвать фальшивое небо, как старые обои, и впустить в мир свежее дыхание перемен и настоящее солнце, в свете которого всё станет видеться по-другому. Но как дотянуться до неба, а главное — хватит ли сил пробить его?

— Вот ты где! — послышался голос Арделлидиса. — А я тебя везде искал! Что же ты сидишь здесь один, мой ангел?

На плечи Джима легли его руки. Джим боялся открыть глаза, чтобы тот не увидел его слёз, но обернуться всё-таки пришлось, потому что Арделлидис не отставал, спрашивая, что случилось. Увидев мокрые глаза Джима, он сначала нахмурился, а потом сказал:

— Я знаю, что тебе нужно, голубчик. Заведи молодого любовника. Разумеется, не такого молодого, как твой Лейлор, но как минимум лет на двадцать младше себя. Конечно, на него придётся потратиться, но поверь, оно того стоит. Вот увидишь, юная страстная особа в твоей постели сотворит с тобой чудеса, и вся твоя тоска и хандра улетучится, как будто её и не было.

— И где я возьму эту страстную особу? — усмехнулся Джим.

— Нашёл проблему! — фыркнул Арделлидис. — Я тебя с десятком таких познакомлю. Но будь готов к тому, что он будет тянуть из тебя деньги, дружок. Не позволяй ему вить из себя верёвки, но и не скупердяйничай слишком, балуй его в меру, но запомни: всё, что он от тебя получит, он должен будет отработать.

— Отработать? — непонимающе нахмурился Джим.

Арделлидис сложил губы в порочную, сладострастную улыбку и, нагнувшись к уху Джима, прошептал:

— Имей его, голубчик. Кувыркайся с ним всласть, а если начнёт ломаться — давай отставку, не церемонясь. Дай ему понять, что таких, как он, к тебе стоит целая очередь.

Джим передёрнул плечами, слегка шокированный.

— Нет, пожалуй, это не для меня, — пробормотал он. — Уж как-то это слишком… цинично.

— Ты должен чётко себе представлять, чего ты ожидаешь от отношений, — наставлял Арделлидис. — Не будь наивным и не ищи больших и чистых чувств там, где их не может быть. Но самое главное — не забывай предохраняться, чтобы не пришлось, как честному человеку… — Арделлидис хихикнул. — Если он тебе вдруг заявит, что ждёт ребёнка, — не ведись сразу: вполне может оказаться, что он просто разводит тебя на свадьбу. Без доказательств не может быть никаких разговоров. Но чтобы не было никаких неприятных неожиданностей, нужно тщательно предохраняться самому — это железное правило в таких делах, мой ангел.

Выслушав эти подробные наставления, Джим с сомнением покачал головой.

— Н-нет, — повторил он. — Не думаю, что это мне подходит.

— Ну, как знаешь, — усмехнулся Арделлидис. — Смотри, а то совсем засохнешь.

— Нет, — твёрдо сказал Джим. — Это не то, что мне нужно. Я не хочу тратить себя на сомнительные интрижки.

— Жизнь проходит быстро, голубчик, годы летят, — вздохнул Арделлидис. — Не успеешь оглянуться — а ты уже… старый.

Нет ничего нелепее, чем разговоры о старости, когда в волосах ещё нет ни одной седой ниточки, лицо по-прежнему свежее и гладкое, а фигура лёгкая и стройная, как в юности — так думал Джим, уже поздним вечером возвращаясь на своём флаере домой. Приглашение во дворец лежало на столике в спальне — обрывок фальшивой жизни, горсть ненужных слов, а сверху взирали холодные звёзды Бездны. Они не знали жалости и спрашивали напрямик, не принимая лжи, отговорок и полуправды, перед ними невозможно было покривить душой. Голос Бездны слышался как никогда призывно и громко, вызывая в душе Джима мучительный отклик, но взлететь мешал груз, сбросить который было не так-то просто.

 

Глава 14. Семейная встреча

Холлонитовые сердца сверкали алыми звёздами на шее, запястьях и безымянном пальце Лейлора, когда он вышел из флаера на посадочную площадку королевской резиденции. Его ноги были обуты в изящные золотистые туфельки, от которых по голеням вились затейливые сверкающие золотые узоры. Эти узоры были новейшим изобретением модельеров обуви: они сами разворачивались вверх по ноге при обувании туфель, а при снимании сворачивались. Лейлор с трудом выпросил у отца денег на покупку этих эксклюзивных туфель, одна пара которых, по выражению Джима, стоила как целый звездолёт. Но случай был всё-таки особый: не каждый день их приглашали во дворец.

В тот момент, когда изящные ноги Лейлора ступили на зеркально гладкую площадку, рядом приземлился истребитель «Призрак». Его обшивка из призрачно серебристой стала матово-серой, и её часть раздвинулась, образовав сбоку люк, из которого выдвинулась ступенька. На неё ступил сверкающий сапог, и на площадку соскочил молодой, постриженный ёжиком офицер, но не в лётном костюме, а в парадном мундире, прекрасно сидевшем на его стройной фигуре.

— Илидор! — воскликнул Лейлор, радостно замахав ему рукой. — Привет!

И, позабыв о том, где находится, он с разбегу повис на шее старшего брата. Илидор, крепко прижав Лейлора к себе, приподнял его в объятиях и слегка покружил.

— Привет, пузырёк, — ответил он нежно.

Поздороваться с остальными Илидор не успел: на площадке появился красивый, рослый и стройный молодой человек в фиолетовом камзоле, с длинными и красивыми, как у балетного танцора, ногами в облегающих бежевых панталонах и белых чулках. Его чёрные волосы были заплетены в множество тонких косичек и собраны в пучок на затылке, а на конце каждой из них поблёскивала золотая подвеска. Отвесив изящнейший поклон, молодой человек приятным и хорошо поставленным голосом сказал:

— Приветствую вас, уважаемые гости! Прошу вас, следуйте за мной. Его величество король Раданайт ждёт вас.

От посадочной площадки к крыльцу дворца вела мощёная цветной мозаикой яннановая аллея. Грациозно, как в балете, ступая обутыми в остроносые белые туфли ногами, юноша с косичками пошёл впереди, указывая путь. Илидор, поравнявшись с Джимом, взял его за руку.

— Привет, папуля.

Джим не мог не улыбнуться. Ласково сжав руку сына, он ответил:

— Здравствуй, родной.

— У тебя цветущий вид, — сказал Илидор. — Сразу видно, что «Оазис» пошёл тебе на пользу. Тебе там понравилось?

Джим замешкался с ответом, и за него ответил Лейлор:

— Разумеется, ему понравилось. В «Оазисе» всё просто потрясающе, но я готов спорить на что угодно, что больше всего папе понравилось кататься на скутере с лордом Хайо!

Джим нахмурился, а Илидор живо поинтересовался:

— Что ещё за лорд Хайо?

Джим бросил досадливый взгляд на Лейлора, потом выдавил улыбку и ответил уклончиво:

— Так… Один знакомый.

— Гм, интересно, — проговорил Илидор, значительно двинув бровями. И обратился к шедшему следом за ними Серино: — Эй, Философ! Ты слышал когда-нибудь о лорде Хайо?

Серино не слышал ни слова из их разговора, погружённый в какие-то свои мысли. Его задумчивый взгляд устремлялся в сторону Эсгина, шедшего впереди рядом с лордом Райвенном и Альмагиром, на спускавшийся по его короткому чёрному плащу поток русых локонов и на стройные изящные голени, обтянутые чёрными матерчатыми сапогами. Илидор усмехнулся.

— В каких облаках ты витаешь?

— Что? — рассеянно переспросил Серино, выходя из задумчивости.

Илидор махнул рукой. Серино, хмурясь, встряхнулся и покосился на шедшую позади парочку — Арделлидиса с его юным спутником. Пользуясь своей замыкающей позицией и никого не стесняясь, они нежничали друг с другом, как будто были наедине. Обнимая юнца за плечи, Арделлидис целовал его хорошенький капризный рот и нашёптывал ему на ушко нежности, а тот принимал это будто бы со смущением, но весьма охотно. Серино их нежности показались преувеличенно слащавыми и наигранными, и он, поморщившись, отвернулся и снова стал смотреть вслед Эсгину.

Раданайт спустился по лестнице в зал для аудиенций, где уже собрались все гости. Хотя одет он сегодня был наряднее обычного — на нём был белый костюм с вышивкой белым шёлком, стоячий воротник которого был заколот феоновой звездой, — причёска у него была простая и скромная. Приостановившись на нижней ступеньке, он лучезарно улыбнулся, окинув взглядом всех присутствующих, и произнёс:

— Здравствуйте, дорогие мои! Я несказанно рад вас видеть. Безумно по вас соскучился!

Спустившись, он обнялся с лордом Райвенном и сдержанно пожал руку Альмагиру, поцеловал Эсгина. После он поприветствовал молодого лорда Дитмара — Дейкина:

— Рад вас видеть, милорд.

Дейкин в ответ поклонился и сказал:

— Ваше величество, позвольте вам представить моего спутника Лайда Келлока, младшего сына лорда Келлока.

Светловолосый и голубоглазый спутник Дейкина был так напудрен, что его лицо выглядело смертельно бледным. Его фигура была задрапирована в свободную жемчужно-серую шёлковую накидку, но всё же нельзя было не заметить его особое положение. Король сказал:

— Поздравляю вас с наследником.

— Благодарим вас, ваше величество, — поклонились оба будущих родителя.

Лично поздоровавшись с Дарганом и Арделлидисом, Раданайт устремил на Фадиана особый, свойственный только ему одному пронзительный взгляд, сопровождаемый чуть приметной улыбкой, которым он пользовался, чтобы смущать юных и симпатичных особ. Взгляд подействовал безотказно: Фадиан опустил глаза, и на его щеках проступили розовые пятнышки румянца. Арделлидис с изящным поклоном представил его, и Фадиан, затрепетав под пронзительным взглядом короля, сделал нечто среднее между поклоном и реверансом. Раданайт сказал:

— Да, я знал вашего деда, дитя моё. Что я могу о нём сказать? Безупречный офицер, каждая награда которого абсолютно им заслужена.

Лейлор с трепетом ждал, когда король обратится к нему. Холлониты на нём горели алой страстью, но король этого как будто не заметил: он подошёл к Джиму и поцеловал его, но это был холодный поцелуй, почти без касания губами. Если он когда-то и испытывал к Джиму некие чувства, то теперь создавалось впечатление, что они уже давно остыли. Сказав Джиму учтивый комплимент, каждое слово которого было тщательно подобрано, взвешено и твёрдо стояло на своём месте, Раданайт обратил взгляд на Лейлора. У того поплыл из-под ног пол и перехватило дыхание, и он, вместо того чтобы поклониться, стоял столбом, пока не получил щипок от отца. Опомнившись, Лейлор поклонился, а король ограничился лишь сухим кивком. От этого приветствия на Лейлора повеяло таким холодом, что вся его душа, доверчиво раскрытая навстречу королю, помертвела и сжалась, как прихваченный морозом бутон. Что случилось, почему король так холоден? Лейлор не мог понять. Неужели все слова любви, которые он говорил Лейлору, были ложью?

В просторном и светлом банкетном зале был накрыт длинный стол, во главе которого стояло тяжёлое кожаное кресло с высокой спинкой, по всей видимости, предназначенное для Раданайта. Ближе всех к королю — по правую руку от него — усадили лорда Райвенна, рядом с ним был посажен, разумеется, Альмагир, за ним — Джим, потом Эсгин и Арделлидис с Фадианом. По левой от короля стороне стола разместились Дейкин с Лайдом, Дарган, Серино, а Лейлору предназначалось самое дальнее от короля место, рядом с Илидором. Лейлор сидел едва живой, с обледеневшим сердцем, бледный, и неподвижно смотрел на ближайший из букетов, украшавших стол. Чистая скатерть сияла снежной белизной, холодно блестели столовые приборы и бокалы, а из высоких окон серело затянутое тучами небо.

Он слышал, как лорд Райвенн произносил поздравительную речь, но не понимал ни слова; первый тост за здоровье короля он тоже не расслышал, только встал вместе со всеми и выпил до дна бокал лёгкого вина. Лайд, сославшись на своё положение и извинившись, пить не стал, только символически подержал бокал, то же сделал и Фадиан.

— Как, и у вас пополнение семейства? — удивился король. — Что ж, поздравляю. Надеюсь, с вашим аппетитом всё в порядке? Будет досадно, если вы не сможете есть.

— Боюсь, что не совсем в порядке, ваше величество, — ответил за Фадиана Арделлидис. — Сегодня утром его очень тошнило.

— Сейчас всё, кажется, улеглось, — неуверенно сообщил Фадиан. — Попробую что-нибудь съесть. Но я захватил на всякий случай листья хефены.

Обед продлился полтора часа, и за всё это время король не удостоил Лейлора ни единым взглядом и не сказал ему ни слова. Лейлор почти ни к чему не притронулся, а если всё же машинально и клал в рот какой-то кусок, то не чувствовал вкуса; слыша разговор, он не понимал, о чём речь, и не принимал участия в нём, разглядывая цветы на столе и теребя салфетку. Пару раз его взгляд останавливался на отце, который как будто лишь телесно присутствовал здесь, а мысли его были очень далеко отсюда. Он был задумчив и немногословен, чего нельзя было сказать об Арделлидисе, который был едва ли не самым разговорчивым гостем: о чём бы ни заходила речь за столом, ему не терпелось высказать свои суждения, которые, впрочем, далеко не всегда отличались глубиной, но Арделлидиса это ничуть не смущало. На фоне его несмолкаемой легковесной болтовни высказывания лорда Райвенна были не так многочисленны, но гораздо более содержательны. У него с Раданайтом завязался разговор на серьёзные темы, к которому присоединились Дейкин и Дарган; они попытались привлечь к беседе и Серино, но тот участвовал в ней вяло, хотя и высказывал интересные мысли. Сидя напротив Эсгина, он украдкой бросал на него взгляды, а тот был погружён в какие-то свои раздумья, которые, судя по всему, были не из радостных. Озабоченно хмурясь, Эсгин поглядывал на короля, но не решался заговорить. Арделлидис попытался принять участие в «умном» разговоре, поддерживаемом и возглавляемом королём, но это оказалось трудно и скучно, и он решил завести за столом свою, параллельную беседу, организовав вокруг себя компанию из ближайших соседей: своего спутника Фадиана, Эсгина, Илидора, Лейлора и Джима. Но замысел его трудно поддавался воплощению, потому что Эсгин и Джим были в неразговорчивом расположении духа, а состояние Лейлора было близко к летаргии. В итоге в качестве собственной компании Арделлидис имел лишь Фадиана и Илидора, да и тот отвечал лишь из вежливости. Его гораздо больше беспокоил Лейлор, сидевший в состоянии какого-то оцепенения. Дотронувшись под столом до его колена, Илидор озабоченно спросил вполголоса:

— Пузырёк, что с тобой? Ты сидишь, как будто на похоронах.

— В самом деле, — подхватил Арделлидис. — Что за траурное лицо? И слова клещами не вытянешь. Ну-ка, просыпайся, детка, просыпайся, поговори с нами! Кстати, какой прелестный холлонитовый комплект на тебе!

— Подарите мне такой же, милорд, — попросил Фадиан.

Арделлидис уже пожалел, что обратил внимание на этот весьма недешёвый комплект.

— Гм, но он, наверно, стоит целое состояние, детка, — проговорил он.

— А я хочу холлонитовое сердечко, — заявил Фадиан тоном капризного ребёнка.

— Лапочка, это безумно дорого, — ответил Арделлидис с постным выражением на лице, всем своим видом как бы говоря: «Чёрт потянул меня за язык похвалить этот комплект!»

На глазах Фадиана выступили огромные блестящие слёзы, хорошенькие капризные губки задрожали.

— Фи, милорд, какой вы скупердяй! — плаксиво сморщился он. — Вы меня не любите…

— Дуся, только не здесь, — в ужасе зашептал Арделлидис, холеными пальцами вытирая с его щёк слёзы и поглядывая с опаской в сторону короля. — Не здесь, прошу тебя. Ты осознаёшь, где мы находимся? Что подумает о тебе король, если ты будешь устраивать тут сцены?

— Вы нас не любите, — горько всхлипывал Фадиан.

— Ну, что за глупости, дусенька! — скороговоркой шептал Арделлидис, бережно промокая ему платочком глаза. — С чего ты это взял, мой сладкий? Конечно, люблю, как же иначе? Хорошо, я подумаю насчёт сердечка, ты только не нервничай. Тебе сейчас нельзя!

Как после дождя блестит сквозь тучи солнце, так и заплаканное лицо Фадиана осветилось улыбкой.

— Правда, подумаете? — спросил он, успокаиваясь.

— Обещаю, лапочка, — вздохнул Арделлидис.

 

Глава 15. Переполох в лабиринте

После обеда король предложил прогуляться в дворцовом саду. Лейлору были чужды восторги Фадиана, который ежеминутно восхищался то затейливыми зелёными скульптурами и арками, то безукоризненной симметрией цветочного узора клумб, то, вдыхая сладкий запах цветения, восклицал:

— Как чудесно!

Король предложил отцу свою руку, и они пошли впереди. Ветер развевал серебристо-белые длинные пряди волос лорда Райвенна и носил в воздухе снег из лепестков, играл накидкой Лайда, обдувая её вокруг его фигуры и делая заметным его живот, трепал полы чёрного короткого плаща Эсгина и спутывал его тщательно завитые длинные локоны. Серино наконец решился заговорить. Поравнявшись с ним, он полминуты шёл молча, придумывая, что сказать, и не выдумал ничего лучше, чем похвала садовому дизайну:

— Здесь очень красиво, не правда ли?

Эсгин, поглощённый своими мыслями, не сразу понял, что Серино обратился к нему.

— Прости, ты что-то сказал? — переспросил он рассеянно.

— Я говорю, здесь красиво, — повторил Серино.

— Да, — отозвался Эсгин, устремляя прищуренный взгляд вслед фигуре Раданайта в белом плаще.

Серино ещё немного подумал и спросил:

— Мы давно не виделись… Как твои дела?

— Прекрасно, — последовал краткий ответ, который, как показалось Серино, был не вполне искренним: слишком уж озабоченный и невесёлый вид был у Эсгина.

— Ты по-прежнему служишь в королевской администрации? — спросил Серино.

— Да, по-прежнему, — ответил Эсгин.

— И тебе нравится твоя работа? — поинтересовался Серино.

Эсгин посмотрел на него. Взгляд у него был холодный и усталый, прищуренный не то от ветра, не то будто бы от головной боли.

— Почему ты спрашиваешь?

Серино пожал плечами, улыбнулся.

— По моему убеждению, работа должна приносить удовлетворение, иначе не стоит ею заниматься.

Эсгин молчал, как будто обдумывая свой ответ, и Серино не мог не чувствовать внутреннее напряжение, исходящее от него. Порывистый ветер растрепал ему волосы, и он то и дело откидывал их с лица. У него были ясные светло-серые глаза Альмагира, высокий умный лоб лорда Райвенна и его гордо изогнутые тёмные брови; улыбка очень украсила бы его изящно вылепленное лицо, но на нём лежала тень, а взгляду не хватало блеска жизни и внутреннего света. И, хотя Эсгин был не в лучшем настроении, Серино был уверен, что он не всегда бывает таким. На вопрос Серино он ответил:

— Не жалуюсь. Работа как работа. — И, подумав ещё пару мгновений, вдруг добавил: — Наверно, я уйду оттуда.

В центре сада располагался лабиринт из живой изгороди, пестреющий гирляндами белого, жёлтого и розового вьюнка на тёмно-зелёном фоне, высотой около трёх метров. Фадиан сразу изъявил желание побродить в нём, а Арделлидис проворчал:

— Терпеть не могу лабиринтов. Мы непременно заблудимся!

У лабиринта было восемь входов, и Фадиан предложил разбиться на пары. С собой в пару он взял, разумеется, Арделлидиса, который, испытывая необъяснимую неприязнь к лабиринтам, всё же вынужден был идти со своим спутником.

— Ну, что, побродим по лабиринту, мой дорогой? — сказал лорд Райвенн Альмагиру. — Первыми нам, конечно, до центра не добраться, но поучаствуем хотя бы ради процесса.

Третьей парой были Дейкин с Лайдом. Серино хотел предложить Эсгину пойти вместе, но тот вдруг с решительным видом подошёл к Раданайту:

— Ваше величество, не позволите ли вы мне пойти с вами? — И добавил тихо, так чтобы его слышал только Раданайт: — Мне нужно кое-что сказать.

Король спокойно взял его под руку.

— Что ж, пойдём.

И они пошли к одному из входов. Серино был озадачен и, откровенно говоря, немного огорчён. Теперь ему было всё равно, с кем идти, и он предложил Даргану:

— Пойдём, что ли?

Даргану также было безразлично, с кем идти, и он согласился:

— Ну, пошли.

Джим выбрал в напарники Илидора, а Лейлору оставалось либо идти одному, либо присоединиться к какой-нибудь из пар и стать третьим, но он, ни к кому не присоединяясь, сомнамбулически побрёл к ближайшему входу. Илидор шепнул Джиму:

— По-моему, с Лейлором сегодня что-то неладное. Пойдём с ним.

Лейлор уже сделал несколько шагов между стенами из мелких, глянцевых тёмно-зелёных листиков, когда его ласково обняла за талию рука Илидора.

— А мы решили пойти с тобой, пузырёк.

Отец сказал:

— Если заблудимся, так хотя бы втроём.

И они пошли втроём. Илидор с отцом шли впереди, а Лейлор плёлся за ними, спотыкаясь и не глядя по сторонам. Илидор то и дело оглядывался и повторял:

— Пузырёк, не отставай.

Он стал расспрашивать отца об «Оазисе». Тот подробно описывал всё по порядку, от внешнего вида санаторных корпусов и их внутренней обстановки до лечебных процедур, которые он посещал. Илидор перебил:

— Ладно, папуля, процедуры — это хорошо, но мне интересно другое. Ты там, если я правильно понял, с кем-то познакомился?

Отец вздохнул. Илидор, обняв его за плечи, сказал с улыбкой:

— Папуля, ну, не скрытничай… Пузырёк, кажется, назвал его имя — лорд Хайо. Что за лорд Хайо, кто такой? Ну, рассказывай!

Отец ответил нехотя:

— Он специалист по превращению пустынь в сады… Он там работает, а встретил я его случайно, в баре. Род Хайо разорился, даже дом продан за долги. Рэш только этой работой и живёт.

— Гм, значит, его зовут Рэш, — улыбнулся Илидор. — Кажется, вы успели близко сойтись. Ну, а как он из себя? Ничего?

Отец смущённо улыбнулся, опустил голову.

— Да, — ответил он, и его щёки и уши порозовели.

— Так, — сказал Илидор. — Старше тебя?

— Моложе, — сознался отец.

— Значит, молодой и симпатичный специалист по садам в пустыне, нищий лорд, — подытожил Илидор. — Романтика, да и только! Ну, и что ты думаешь делать дальше?

— Пока не знаю, сынок, — вздохнул отец. — Я сейчас как раз только тем и занимаюсь, что думаю.

Илидор обнял его крепче и сказал, заговорщически склонившись к его уху и чуть покосившись назад, на Лейлора:

— Папуль… Как насчёт ещё одного маленького пузырька?

— Ну, сынок, ты уже теперь и сам можешь завести маленького — своего собственного, — улыбнулся отец. — Как у тебя с Марисом? Ещё не обручились?

— Пока нет, — ответил Илидор.

— Ну, что-то вы тянете, — сказал отец, обнимая Илидора за талию. — Бери пример с Дейкина: до обручения он встречался с Лайдом что-то около полугода. А вы уже сколько? Лет семь? Чем он, кстати, сейчас занимается?

— Он открыл танцевальную студию. Занимаются у него все, от мала до велика.

Им встретились Арделлидис с Фадианом: эта парочка целовалась, ничего не видя вокруг себя. Кольцо рук Фадиана вокруг шеи не позволяло Арделлидису обернуться, а талия Фадиана, которая в скором будущем обещала располнеть, была в объятиях охваченного пылом Арделлидиса. Джим с Илидором и плетущийся позади них Лейлор оставили их позади.

В очередной раз оглянувшись на Лейлора, Илидор сказал:

— Пузырёк, ты чего всё время отстаёшь?

Отец тоже обернулся и только сейчас вдруг заметил:

— Лейлор, это что за комплект на тебе? Я не помню, чтобы у тебя такой был.

Лейлор вздрогнул и споткнулся. Что ответить? А отец принялся считать холлониты, насчитал двенадцать и накинулся на него с расспросами: откуда, кто, зачем, почему? Лейлор стоял, то хмурясь, то глупо улыбаясь, обводя взглядом беззаботные цветочки, густо увивающие зелёные стены лабиринта, и глазами умоляя Илидора спасти его, прекратить этот допрос. Но в глазах Илидора тоже был вопрос, и он молча ждал ответа, даже не думая спасать Лейлора.

— Чей это комплект? — сурово спросил отец.

Лейлор пробормотал:

— Мой.

— Я знаю все твои украшения, — возразил отец. — Такого я у тебя не видел, и у меня такого нет, следовательно, он новый. Я тебе ничего подобного не дарил, и сам ты этот гарнитур купить не мог: он слишком дорогой. Итак, отвечай: откуда у тебя взялись эти холлониты? Детка, это не пустяки! Ты хоть представляешь, сколько это стоит?

— Мне это… подарили, — выдавил Лейлор.

— Кто? — настойчиво допрашивал отец.

— Наверно, поклонник, — высказал Илидор предположение.

Отец посмотрел на него недоуменно.

— О чём ты говоришь, какой поклонник? Все его так называемые поклонники — такие же дети, как он сам! Никто из них не мог подарить ему такого! Или… — Брови отца нахмурились, в глазах отразилась какая-то догадка. — Или я чего-то не знаю, сынок?

Лейлор молчал, чувствуя в кишках ужасное обледенение. Если бы он мог, он перепрыгнул бы через стену лабиринта, но на такой фокус он был, конечно, не способен. Всё, что он сейчас мог, это молчать, то заливаясь краской, то бледнея.

— Ну, что ты молчишь, как воды в рот набрал? — воскликнул отец, теряя терпение. — От кого бы ты ни принял это, ты должен понимать, что такие подарки имеют под собой серьёзную подоплёку! Такие подарки можно брать, только если ты уверен, что у человека серьёзные намерения! Кто это тебе подарил? Отвечай!

Лейлор молчал. От дрожи в коленях он еле стоял на ногах, но упорно сжимал губы. А что, если взять и выпалить отцу, что это подарок короля?! Но за этим потянется и ночь в королевском номере «Оазиса», и утро, когда король сказал: «Это только начало», — но какой смысл, если теперь все признаки говорили о том, что это конец?!

Отец сурово поджал губы, и в его глазах появился грозный холодный блеск.

— Не хочешь говорить? Хорошо. Снимай!

Лейлор смотрел на него непонимающе. Отец протянул руку и повторил:

— Снимай всё это и отдай мне. Пока не скажешь, кто даритель, гарнитур будет у меня. Так, быстрее! Я жду.

Лейлор обратил на старшего брата полный мольбы взгляд, и Илидор дрогнул.

— Папуля, может быть, не надо так сурово? — попробовал он заступиться.

Отец гневно сверкнул глазами.

— Что значит «не надо»? Ты знаешь, откуда у него эти холлониты?

— Нет, но…

— Ну, если нет, тогда что ты можешь сказать? — перебил отец. И снова повторил Лейлору: — Я сказал, снимай и давай сюда! Сейчас же!

Из глаз Лейлора брызнули слёзы. Сорвав с себя кулон, браслеты и перстень, он бросил их в подставленную ладонь отца и побежал прочь. Илидор попытался его остановить и успокоить:

— Пузырёк, ну что ты! Не надо!

Лейлор вырвался от него.

— Отстань! Пусти!

Он побежал по лабиринту куда глаза глядят, не разбирая дороги и почти ничего не видя перед собой от слёз. Наткнувшись на тупик, он пару секунд затравленно озирался, а потом опустился на траву и заплакал, обхватив руками колени.

Король и Эсгин шли первую минуту молча. Рука Раданайта в белой перчатке держала Эсгина под локоть, и они в ногу ступали по ровно подстриженной траве.

— Что ты хотел мне сказать? — спросил Раданайт наконец. — Я слушаю, детка.

Его голос прозвучал устало и сухо. Он то поднимал рассеянный и скучающий взгляд к хмурому небу, то скользил им по зелёной стене, зачем-то на ходу сорвал белый цветок вьюнка, понюхал и бросил: у него не было запаха. Эсгин остановился.

— Ну, что? — спросил Раданайт нетерпеливо, также останавливаясь.

— У меня для тебя новость, — сказал Эсгин.

— Давай без долгих предисловий, — поморщился Раданайт.

Уголки губ Эсгина горько дрогнули.

— Хорошо, без предисловий, — сказал он глухо. — Я жду ребёнка.

Король пальцем в белой перчатке почесал бровь, нахмурился, потом поднял на Эсгина холодный пронзительный взгляд.

— Так… Ну, и как такое могло случиться? Я думал, ты понимаешь, что такого рода последствия крайне нежелательны.

— «Нежелательны», — горько усмехнулся Эсгин. — Ты так говоришь, будто это не живое существо, ребёнок, а какая-то вещь, от которой можно вот так просто взять и отказаться.

Взгляд Раданайта был холоден, как зимняя ночь.

— Именно, нежелательны, — повторил он. — Узаконить отношения с тобой я не могу из-за кровного родства, а ребёнок вне брака для короля… Сам понимаешь. До сих пор не было никаких проблем, и тут вдруг — пожалуйте! Ребёнок. Откуда он мог взяться? Ты что, забыл, как нужно предохраняться?

— Теперь уже неважно, кто из нас забыл, — сказал Эсгин.

— В самом деле, теперь неважно, — согласился король. — Ну, и что ты предлагаешь?

— Я… Я не знаю, — запнулся Эсгин. — Я думал, мы вместе решим…

— Как я подозреваю, ты хочешь переложить весь груз ответственности за решение на меня, — усмехнулся Раданайт.

— Не переложить, а только разделить его с тобой, — возразил Эсгин.

Вместе с тошнотой к его горлу вдруг подступил неприятный, едкий ком. Всё, что происходило между ними вот уже на протяжении десяти лет, лежало на его душе скользким налётом, от которого невозможно было очиститься. В этом не было ничего чистого, ничего прекрасного и настоящего, но это было зачем-то нужно Раданайту.

— Хорошо, я подумаю, что можно сделать, — сказал Раданайт. — Ты ещё не был у врача?

— Был, — сказал Эсгин. — Я здоров, и ребёнок тоже. Показаний для прерывания беременности нет.

Ему пришлось умолкнуть: впереди были двое. Впрочем, эти двое ничего не услышали бы, даже если бы рядом с ними грянул взрыв. Они были так поглощены друг другом, так увлечены поцелуями, что мимо них можно было пройти, как мимо статуй. Разумеется, то были Арделлидис и Фадиан.

Впрочем, Эсгин и Раданайт прервали разговор, пока не оставили скульптурную композицию «Страстный поцелуй» позади.

— Можно, конечно, устроить так, что у тебя появятся медицинские показания для аборта, — сказал Раданайт, подумав. — Но для этого придётся давить на врача или подкупать его. В принципе, я могу это уладить, но есть риск, что информация об этом может просочиться, и скандала не миновать. А скандалы мне сейчас совсем ни к чему: для переизбрания на второй срок мне нужна безупречная репутация. Есть другой вариант — препараты, провоцирующие выкидыш. Свободно они не продаются, нужно назначение врача, но, думаю, состряпать поддельный рецепт тебе по силам и по карману. Впрочем, если возникнут проблемы — что ж, рискну… Попробую помочь.

Эсгин слушал это с нарастающим чувством дурноты. Ничего, кроме пустоты и холода на душе, у него не осталось. Продолжать это? Жить, чувствуя от себя запах разложения? Терпеть гангренозный процесс души? Или отрезать гниющую её часть, тем самым дав шанс выжить тому, что в ней ещё осталось здорового? Если он решится, то резать придётся — он чувствовал и знал это — без наркоза.

— Есть ещё третий вариант, — сказал он. — Я не буду избавляться от ребёнка.

Серино уже пожалел, что выбрал себе в пару Даргана. И вот почему.

— Послушай, есть такая штука — синдром холостяка, — разглагольствовал тот. — Человек просто не может уживаться с кем-то, в семейной жизни видит одни лишь недостатки и неудобства, и постепенно одиночество входит у него в привычку, которая пускает такие глубокие корни, что потом бороться с последствиями становится крайне затруднительно, а в запущенных случаях порой даже невозможно. У меня есть основания подозревать у тебя начало этого синдрома. Симптомы тревожные, поверь. Тебе двадцать восемь лет, а у тебя до сих пор нет друга! И подозреваю, ты об этом даже не задумываешься, старик.

Серино слушал, стиснув зубы. Конечно, в чём-то Дарган был прав: в личной жизни у него царила тревожная пустота. Вид счастливых парочек с детскими колясками вызывал у него щемящую грусть, и, ложась каждую ночь в свою одинокую постель, он думал, думал и думал… Но нравоучений Серино терпеть не мог, особенно когда поучать его брался младший брат, вообразивший себя великим знатоком и врачевателем душ. А тут ещё они наткнулись на Арделлидиса с Фадианом, которые, вместо того чтобы спешить к центру лабиринта, страстно целовались, позабыв обо всём на свете.

— Гм, прошу прощения, — сказал Дарган, боком обходя их. — Мы тихонько пройдём мимо. Мы вас не видели.

Оставив позади милующуюся парочку, Дарган и Серино с полминуты шли молча: Серино хмурился, а Дарган с усмешкой поглядывал на него.

— Думаю, эти придут последними, — сказал он.

Серино задавался вопросами: почему Эсгин выбрал короля? И почему он сказал, что скоро уволится? Что его так мучит?

— Эй, ты где витаешь? — засмеялся Дарган. — Смотри, мы у развилки. Куда свернём, налево или направо?

Серино сказал:

— Направо.

Лейлор плакал, сидя на траве и обхватив руками колени. Такого ужасного дня ещё не было в его жизни. Он спрашивал полоску туч у себя над головой, что ему делать, но они хранили серое безмолвие и, по-видимому, в скором времени намеревались пролить дождь. Состоявшие из мелких глянцевых листьев стены лабиринта сочувственно возвышались над ним, но ничем не могли помочь, а трава просто бездумно росла, периодически подстригаемая садовниками. Никто не понимал, мир продолжал крутиться и суетиться, одни звёзды рождались, другие гасли, материя существовала во времени, выливаясь в несметные множества живых и неживых форм, которым не был дела до Лейлора с его горем.

Нет, двум существам всё же было до него дело.

— Дружок, что с тобой? Что случилось, почему ты плачешь?

Лейлор увидел чёрные сапоги и синий плащ с атласной каймой по низу, а рядом — стройные ноги в такой же, как у него самого, новейшей модели туфель с саморазворачивающимися узорами по голени, — только не золотых, а серебряных, а позади них к траве спускался светло-голубой плащ. Обладатель чёрных сапог и синего плаща склонился и протянул ему руку:

— Ну-ка, вставай, голубчик!

Это был лорд Райвенн, а с ним, в серебряных туфлях, был Альмагир. Им, красивым, добрым, светлым и любящим, Лейлор мог бы поведать своё горе, но внутри у него сидел страх: а если они его осудят? Если скажут, что отец правильно сделал, что отобрал у него холлониты?

— Милый, что случилось? — обеспокоенно спрашивал лорд Райвенн, крепко держа Лейлора за плечи добрыми и тёплыми руками.

— Лейлор, солнышко, не молчи, — присоединился Альмагир, вытирая со щёк Лейлора ручьи слёз. — Скажи, что с тобой?

— Не пугай нас, детка! — воскликнул лорд Райвенн.

— Ничего, — пробормотал Лейлор, мотая головой и задыхаясь. — Ничего… Всё… в порядке.

— Как же, в порядке! — не поверил лорд Райвенн. — Какой тут может быть порядок? Из-за чего ты так убиваешься? Что такое стряслось?

Нет, он не мог им сказать. Он бросился бежать, слыша за спиной их голоса, звавшие: «Лейлор! Остановись!» Но он бежал сломя голову, сворачивая без разбора то направо, то налево, натыкаясь на тупики, пока не налетел на Серино и Даргана. От столкновения с Серино Лейлор на секунду перестал понимать, где правая сторона, а где левая, где верх и где низ, а Дарган воскликнул:

— Ух ты! Ты откуда и куда, мелкий?

Лейлор от слёз не мог ничего толком выговорить. Из сильных рук Серино было не так-то просто вырваться, а Дарган тут же засыпал Лейлора вопросами:

— Что стряслось, мелкий? Что за слёзы? Кто тебя обидел?

Кое-как сумев выбраться из рук Серино, Лейлор сразу попал в объятия Даргана и забился:

— Пусти!

— Не пущу, пока не скажешь, что случилось, — сказал тот, крепко обнимая его. — Что за истерика, малыш? Ну-ка, рассказывай!

— Отпусти, мне больно! — крикнул Лейлор.

Дарган ослабил хватку, и Лейлор тут же воспользовался этим и рванул от них. Но бежал он недолго: прямо на него из-за угла вышли Дейкин с Лайдом. Дарган крикнул Дейкину:

— Лови его!

Близнецы понимали друг друга без слов. Реакция Дейкина была моментальной, и Лейлора крепко обхватили его руки.

— Попался!

На этот раз он действительно попался: с одной стороны узкого зелёного коридора были Дейкин и Лайд, с другой — Дарган и Серино. И близнецы, и Серино были хорошими спортсменами, поэтому пытаться вырваться от них и убежать было почти безнадёжным делом: Серино в университете бегал и часто брал призы, а близнецы играли в криттедж(1). Лейлор бессильно сник на плечо Дейкина, сотрясаясь от беззвучных рыданий.

— Что такое с ребёнком? — встревоженно спросил Дейкин братьев.

— Мы сами пока не поняли, — ответил Дарган, подходя. — Он налетел на нас и чуть не сшиб с ног. У него какая-то истерика.

— Отпустите меня, — простонал Лейлор. — Пожалуйста… Не трогайте… Пустите… Дайте пройти…

Его снова обняли руки Даргана. Нежно прижав Лейлора к себе, он сказал:

— Малыш, пойми, мы беспокоимся! Мы все просто в шоке. Что с тобой? Тебя кто-то обидел? Или напугал? Ну, что такое, маленький?

Лейлор закричал:

— Я не хочу никому ничего объяснять! Просто оставьте меня в покое, понятно?!

— Нет, непонятно, — сказал Дейкин. — Во-первых, не надо кричать, а во-вторых, спокойно и без истерики расскажи, что случилось. Мы все очень тебя любим, малыш, и сделаем всё, чтобы тебе помочь. Ты не один, у тебя есть мы, твои братья, и ты можешь на нас рассчитывать в любую минуту.

Его мягкий голос и серьёзный взгляд так напомнили Лейлору лорда Дитмара, что у него невыносимо сжалось сердце. Обливаясь слезами, он пробормотал:

— Я вам всем очень благодарен… И тоже вас очень люблю, но сейчас я не могу… Пожалуйста, дайте мне пройти… Отпустите меня, прошу вас.

Его мольбе внял Серино:

— Оставим его в покое, если он так хочет. Пусть побудет один, успокоится — может быть, так будет лучше.

— Ну, хорошо, — согласился с ним Дейкин, но с некоторой неохотой и сомнением. — Сейчас иди, малыш, но разговор ещё не окончен. Позже обязательно всё расскажешь. Мы по-прежнему очень беспокоимся.

В центре лабиринта стояла небольшая шестиугольная застеклённая беседка с шестигранной крышей-куполом. Первыми, сами не ожидая того, до неё добрались лорд Райвенн и Альмагир.

— Кажется, мы первые, — проговорил лорд Райвенн удивлённо.

— Если вы утомились, давайте присядем, милорд, — предложил Альмагир. — Здесь есть скамеечка.

Но лорду Райвенну не сиделось. Расхаживая по беседке, он озабоченно повторял:

— Где же Лейлор? Что же случилось?

— Не переживайте так, всё выяснится, — успокаивал его Альмагир.

Следом к беседке вышли король с Эсгином. Раданайт был угрюм и замкнут, а Эсгин бледен, оба молчали и не смотрели друг на друга.

— Дети мои, — сразу обратился к ним лорд Райвенн. — Вы не встречали Лейлора?

— Нет, отец, — ответил Раданайт. — А что?

— Мы встретили его, всего заплаканного, — рассказал лорд Райвенн. — Он был в ужасном состоянии, ничего нам не объяснил и убежал. Что могло стрястись? Ума не приложу!

Раданайт нахмурился, но ничего не сказал. Он вошёл в беседку и встал у входа, а Эсгин измученно прислонился к беседке снаружи и закрыл глаза. На его лице не было ни кровинки. Альмагир, устремив на него наблюдательный родительский взгляд, заметил его состояние.

— Милый мой, ты неважно выглядишь, — заметил он, подходя. — Что с тобой? Тебе нездоровится?

Эсгин открыл глаза и попытался улыбнуться.

— Нет, отец, всё хорошо, — ответил он чуть слышно. — Просто что-то устал.

В этот момент к центру лабиринта пришли Дейкин с Лайдом, Серино с Дарганом и Джим с Илидором — все вместе.

— Любовь моя, присаживайся, — сказал Дейкин своему спутнику. И добавил: — С позволения его величества.

— Да, разумеется, — рассеянно отозвался Раданайт. Он о чём-то думал, хмуря брови.

Лайд сел в беседке на скамеечку, а лорд Райвенн обратился к Джиму:

— Дорогой, ведь Лейлор, кажется, был с тобой и Илидором, если не ошибаюсь?

— Да, но мы разминулись, — сказал Джим.

Он выглядел усталым и огорчённым. Не спрашивая разрешения у Раданайта, он также сел и откинул голову назад, закрыв глаза.

— Так, что случилось? — подошёл лорд Райвенн. — Вижу, это как-то связано со слезами Лейлора.

— Мы поссорились, отец, — вздохнул Джим. — Не волнуйся, это пустяки… Мы сами разберёмся.

— Пустяки? Гм! — усомнился лорд Райвенн. — Мы с Альмагиром обнаружили его в таком состоянии, что мне показалось, будто произошла, по меньшей мере, какая-то трагедия!

— Не стоит придавать этому такого значения, — устало улыбнулся Джим. — У Лейлора бывают капризы… Боюсь, это оттого, что он слишком избалован.

По крыше беседки застучали капли дождя. Альмагир сказал, беря Эсгина за руку:

— Пойдём-ка под крышу, милый. Кажется, дождь начинается.

Они вошли в беседку, и вовремя: через несколько секунд хлынул такой ливень, что, останься они под открытым небом, их моментально вымочило бы до нитки.

— Ну, замечательно, — усмехнулся Раданайт. — Кажется, нам придётся здесь немного задержаться.

В мокрых плащах с поднятыми капюшонами, к беседке спешили Арделлидис с Фадианом. Джим, обводя взглядом зелёную стену из блестящих листиков, чуть приметно колыхавшихся под ударами капель дождя, вздыхал. С краёв крыши текли ручьи, и в поднятых к небу глазах короля отражались белые сполохи первой весенней грозы. Он стоял у входа в беседку, скрестив на груди руки, погружённый в суровую задумчивость, неприступный и замкнутый, и ни одна складка его белого плаща не колыхалась, в то время как в саду бушевал штормовой ветер. В тревоге ломая пальцы, Джим встал и также остановился у входа, вглядываясь в пелену дождя и теребя в руках холлонитовый кулон из отобранного у Лейлора комплекта.

— Где же он? — пробормотал он.

Он встретился взглядом с Раданайтом и утонул в холодной, враждебной Бездне, глянувшей на него из его глаз.

Гроза застигла Лейлора посреди яннановой аллеи. Выбежав из лабиринта, он бродил по саду, ничего перед собой не видя, а когда полил дождь, он даже не стал прятаться — ему было безразлично, промокнет он или нет. Крепкие порывы ветра растрепали его мокрые волосы, в туфлях чувствовалась холодная влажность, а в небе грохотали громовые раскаты. Ветвистые стрелы молний рассекали небо от края до края, взбудораженный грозой сад шумел, яннаны вскидывали свои висячие ветки, как руки, угрожающе размахивали ими, словно пытаясь прогнать Лейлора. Пройдя по аллее взбесившихся яннанов, Лейлор вышел к одиноко стоявшей посреди открытой лужайки беседке со шпилем на крыше. Может быть, стоило укрыться здесь от дождя? Хотя, впрочем, какой смысл — Лейлор и так промок. Он был уже в нескольких шагах от беседки, когда в неё ударила молния. Яркая вспышка ослепила Лейлора.

Когда он пришёл в себя, всё ещё бушевала гроза и хлестал дождь. Лейлор лежал на траве, весь мокрый до нитки, а прямо перед ним полыхала огнём беседка. Справа к нему бежали по траве две пары сапог.

— Вот он!

Над ним склонились две фигуры в мокрых плащах с поднятыми капюшонами, и Лейлор узнал их лица: это были Илидор и Серино. Опустившись рядом с ним на колено, Илидор приподнял ему голову.

— Пузырёк, ты меня слышишь?

— Молния… — пробормотал Лейлор, еле ворочая языком.

— Молния ударила в беседку? — Илидор глянул на трещавший рядом столб пламени, и в его глазах отразились рыжие отблески ужаса. — Пузырёк, ты же был на волосок от… Так, пойдём скорее, там папа волнуется! И милорд Райвенн переживает, и Альмагир… Ты можешь идти, солнышко?

Лейлор попытался подняться и не смог. Илидор подхватил его на руки и понёс, с быстрого шага переходя на бег, а Серино бежал рядом.

— Всё хорошо, малыш, всё хорошо, — успокаивал он.

____________

1 игра наподобие бейсбола

 

Глава 16. Туман

Гроза стихла, стемнело. Закутанный в одеяло Лейлор лежал на широкой кровати в одной из роскошных спален дворца, с уже просохшими, распущенными по плечам волосами, и пил маленькими глотками горячий асаль. Рядом с ним сидел отец и, хоть всё уже закончилось, смотрел на него широко открытыми от тревоги глазами, в которых ещё отражался его недавний испуг.

Все остались ночевать во дворце, как когда-то после коронации. Происшествие с Лейлором всех напугало. Дейкин и Дарган, обследовав его, заверили отца, что с ним всё в порядке, от удара молнии он не пострадал, отделался лишь лёгким испугом.

— Ты в порядке, мелкий, — сказал Дарган, ласково потрепав Лейлора за уши и поцеловав его. — Но больше не пугай нас так.

Дейкин ничего не сказал, только задумчиво прижался губами к виску Лейлора, похожий на лорда Дитмара, как никогда. Если бы милорд был жив, с тоской подумал Лейлор. Его светлый облик, воскресая в памяти, вызывал у него щемящую грусть; справедливый, прекрасный, добрый, умный — таким он запомнился Лейлору и таким жил в его сердце. Временами, когда Лейлору было плохо, одна мысль о нём приносила ему облегчение и успокоение.

Все побывали у Лейлора в комнате — даже король заглянул, чтобы узнать, как он себя чувствует, но пробыл недолго и почти ничего не сказал. Дольше всех у него были Илидор, лорд Райвенн с Альмагиром и отец — последний всё ещё сидел у его постели и смотрел на Лейлора с тревогой, но даже не заикался о том, чтобы вернуть ему холлониты. Но он мог смотреть на Лейлора тоскующими глазами сколько угодно: Лейлор решил не говорить ему ни слова, пока тот не вернёт ему холлонитовый комплект.

— Зачем это всё, дорогой? — тихо спросил отец, беря у Лейлора пустую чашку. — Ты нарочно изводишь меня? Хочешь, чтобы я переживал? Поверь, у меня и без того хватает переживаний.

Лейлор не ответил. Специально изводить отца — нет, таких намерений у него не было, скорее, он мечтал делать всё по-своему, невзирая ни на какие запреты и ограничения с чьей-либо стороны. Если его сердце желало любить короля, никто не мог запретить ему это; другое дело, что король, кажется, уже охладел к нему, и мучительнее этого нельзя было ничего вообразить. Гроза стихла, дворец окутал холодный покой и мрак, но в душе Лейлора не было ничего похожего на покой. Отец, вздохнув, поцеловал своего упрямого сына в лоб и ушёл к себе в спальню, сказав лишь грустное «спокойной ночи».

Но спокойной эта ночь не обещала быть. В туманной пелене тускло горели садовые фонари, своим призрачным светом дразня и без того растревоженное и измученное сердце Лейлора, приникшего к холодному стеклу пылающим лбом. Уже перевалило за полночь, но сон не смыкал его глаз, и он в мучительном бодрствовании не находил себе места. Мягкая постель была ему ненавистна, а комната казалась тюремной камерой, из которой он хотел бы вырваться навстречу ночи и разорвать её тишину криком: «Что ты со мной делаешь?» Он выводил пальцем на стекле дорогое его сердцу имя, когда раздался тихий стук в дверь. Вздрогнув всем телом и душой, Лейлор обернулся. Язык прилип к его нёбу, сердце обмерло, не веря: неужели это Он пришёл просить прощения? Стук повторился, и Лейлор хрипло пробормотал:

— Войдите…

Дверь открылась, но вошёл не тот, кого он ожидал с таким трепетом. Это был юноша с пучком чёрных косичек и балетной походкой, встретивший их сегодня. В руках у него был какой-то тёмный свёрток.

— Вас ожидают в лабиринте, — сказал он с поклоном. — Извольте явиться незамедлительно.

— Кто ожидает? — спросил Лейлор еле слышно.

— Известная вам особа, — ответил юноша, кладя на кровать принесённый им свёрток. — Ночь холодная, наденьте вот этот тёплый плащ.

Ещё раз поклонившись, юноша выскользнул из комнаты, а Лейлор взял в руки свёрток. Известная особа? У него не было сомнений, кто это мог быть, но следом за встрепенувшейся в его сердце радостью его кольнуло возмущение: после всех перенесённых им мучений — явиться незамедлительно! За кого его принимают? Нет, ничьей игрушкой он никогда не будет, с ним нельзя так обращаться!

Фонари горели в тумане, известная особа ждала в лабиринте уже полчаса, а свёрток так и лежал на кровати. Услышав повторный тихий стук, Лейлор поднял голову.

— Да, — ответил он.

Тот же юноша почтительно вошёл и с поклоном сказал вполголоса:

— Меня прислали узнать, отчего вы задерживаетесь. Вас по-прежнему ждут, вам надлежит явиться на указанное место. Вас очень просят поторопиться.

— Передайте пославшему вас, что я не намерен бежать по первому его зову, — сказал Лейлор. — Если ему так нужно увидеть меня, пусть сам придёт. Так и передайте.

Ещё двадцать минут белые призраки фонарей светили в тумане, а Лейлор дрожал в одеяле, слушая бешеный стук своего сердца. Он рисковал, дерзнув так ответить известной особе, но безропотную покорность он также не собирался проявлять. Дёшево его ценят, если ожидают от него рабского повиновения!

Юноша вернулся в третий раз. С изящным поклоном он передал:

— Ваш покорный раб ожидает вас на том же месте. Он смиренно молит вас сменить гнев на милость и прийти, чтобы он мог покаянно припасть к вашим ножкам. Не забудьте надеть плащ: в саду прохладно.

— Хорошо, я сейчас буду, — сказал Лейлор. А про себя подумал: «Так-то лучше!»

Он оделся, обул туфли, и золотые узоры щекотно поползли вверх по его голеням. Накинув плащ и подняв капюшон, он выскользнул из комнаты.

Холодный туман окутал его со всех сторон. Он был таким густым, что впереди нельзя было ничего разглядеть в трёх метрах, и Лейлор слегка растерялся: как найти дорогу в такой мгле? Рядом послышался голос юноши:

— Позвольте вас проводить. Туман необыкновенной густоты, как бы вы не заблудились.

Кутаясь в плащ, Лейлор последовал за юношей, который грациозным балетным шагом шествовал по туманному саду, ориентируясь в нём, очевидно, даже с закрытыми глазами. Из тумана проступили очертания стен лабиринта, и слуга указал Лейлору на вход:

— Сюда, пожалуйста. Вы не заблудитесь: дорога отмечена.

Дальше Лейлор пошёл один. Дорога была действительно отмечена, и весьма оригинальным способом: в траве горели свечи в стеклянных стаканах, расставленные примерно через каждые два метра. Ступая золотыми туфельками по сырой подстриженной траве, Лейлор следовал по светящимся меткам и достиг центра лабиринта в пять минут. Внутри беседки, тускло озарённая свечами, стояла фигура в чёрном плаще с капюшоном. Хоть Лейлор ступал по траве тихо, но при его приближении фигура обернулась, и под капюшоном заблестела венчавшая её лоб корона. Лейлор молча вошёл в беседку и остановился перед королём. Во взгляде Раданайта не осталось и тени холодности, он был уже совсем иным — нежным и виноватым. Он протянул к Лейлору руки и позвал ласково:

— Иди ко мне, дитя моё.

Лейлор не спешил бросаться в его объятия: он подошёл к скамейке и стал делать вид, что разглядывает горевшую на ней свечу.

— Отчего мой дорогой повелитель так суров со мной? — спросил Раданайт, подходя и останавливаясь у Лейлора за плечом. — Отчего он так долго не хотел прийти ко мне, что пришлось посылать за ним три раза? Чем я заслужил такую немилость? Верно, потому что ему хочется помучить меня, упиваясь своей властью над моим сердцем?

Лейлор обернулся.

— Это вы меня мучите, ваше величество, — ответил он дрогнувшим голосом. — Сегодня вы не сказали мне ни слова, не посмотрели на меня, будто меня вовсе нет! А потом потребовали, чтобы я среди ночи явился к вам. Как прикажете это понимать?

— Так вот из-за чего ты был сегодня сам не свой, — проговорил король, отодвигая капюшон Лейлора и касаясь пальцами его щеки. — Дитя моё, я был с тобой сдержан вовсе не для того, чтобы тебя мучить. Я просто не хотел раньше времени обнаруживать при всех, что между нами что-то есть.

— Я нахожу это странным, ваше величество, — сказал Лейлор. — Зачем скрывать чувства? Что в них преступного?

— У королей всё обстоит не так просто, моя радость, — улыбнулся Раданайт.

— Всё равно не понимаю, — повторил Лейлор, зябко кутаясь в плащ: ночь действительно была очень холодна. — Разве оттого что вы король, вы перестаёте быть живым человеком, способным на такие же чувства, как все остальные люди?

— Ты, безусловно, прав, мой милый, — вздохнул Раданайт. — Я живой человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Но уж таково положение короля, ничего не поделаешь. Каждому его шагу, каждому слову людьми придаётся особое значение, король не имеет права на многие человеческие слабости и ошибки. А в личной жизни королю приходится быть вдвойне осторожным. Из всех публичных фигур король — самая публичная. Ты можешь себе представить, как это порой непросто. Даже на этой семейной встрече я не могу в полной мере расслабиться и дать волю чувствам, как бы мне того ни хотелось.

— Это очень плохо, когда всё время живёшь с оглядкой, — сказал Лейлор. — Но мне всё же по-прежнему непонятно, что дурного может быть в том, если о наших чувствах узнает папа или милорд Райвенн. Папа отобрал у меня ваш подарок… Он сказал, пока я не назову имя дарителя, он не отдаст мне холлониты.

— Не огорчайся так сильно по этому поводу, моё сокровище, — сказал Раданайт, нежно обняв Лейлора сзади и прильнув своей щекой к его щеке. — Но отчего ты не сказал ему, что их подарил тебе я? Поверь, детка, он не сможет запретить нам быть вместе. А из-за камней не расстраивайся. Пусть отбирает — я буду дарить тебе новые. Если пожелаешь, я осыплю тебя дождём из драгоценностей — все их он не сможет отобрать.

— Я не хочу таиться! — воскликнул Лейлор, поворачиваясь к королю лицом. — Я хочу… Я хочу быть вашим спутником!

Глаза Раданайта замерцали.

— Это что — предложение? — улыбнулся он.

Лейлор смутился, у него запылало лицо, и он не знал, куда девать взгляд. Может быть, он сморозил глупость? Король улыбался, и непонятно было, что это — насмешка или радость. Окончательно смешавшись, Лейлор закрыл рдеющее лицо ладонями.

— Я серьёзно спрашиваю, детка, — сказал король, отнимая его руки от лица и заглядывая ему в глаза. — Я правильно тебя понял?

— Ваше величество, простите, я… — Лейлор запнулся, окончательно встав в тупик. Слова стали как каменные глыбы, ему было не под силу ими ворочать, и он бессильно уткнулся в плечо короля. — Я ещё не разобрался в этих тонкостях… Наверно, мне следовало дождаться, пока король первый это скажет.

— Отчего же? — проговорил Раданайт с улыбкой. — Нигде не написано, что нельзя делать королю предложение. По крайней мере, если бы такой пункт этикета существовал, я бы о нём знал. Если решение созрело в твоём сердце, детка, скажи это.

— Но мы… Мы родственники, — пробормотал Лейлор, слабея под сверкающим взглядом короля.

— Не кровные, — покачал головой Раданайт. — Только кровное, биологическое родство может быть препятствием к браку, ты это знаешь. Твой папа мне не родной брат, и я тебе не кровный дядя, это ни для кого не секрет. Так что же, милый? Я услышу от тебя эти слова, или ты ещё не готов их сказать?

Сердце Лейлора сжалось в маленький пульсирующий комочек, дыханию было тесно в груди. Туманная ночь не давала ни слова подсказки, лабиринт молчал, молчали и свечи. Король тоже молча ждал. Опустившись на колени, Лейлор взял дрожащими похолодевшими руками руку короля и прильнул к ней.

— Я люблю вас, ваше величество… И смею просить вас оказать мне честь… Не согласитесь ли вы взять меня в спутники?

Король поднял его с колен, поцеловал и прижал к себе, укутав полами своего плаща. Глядя с нежностью ему в глаза, он проговорил:

— Всем сердцем, всей душой отвечаю тебе: да. И отныне я принадлежу тебе одному, равно как и ты мне.

Лейлор судорожно обнял его и зажмурился. Среди пронизывающего туманного холода они обменялись теплом губ, и Лейлор прильнул к Раданайту под плащом. Они взглянули друг другу в глаза, улыбнулись и тут же снова слились в поцелуе.

— Тебе ещё нет шестнадцати, и придётся ждать год, любовь моя, — сказал король. — Кроме того, пока тебе не исполнится двадцать, требуется согласие папы. Но я думаю, всё будет хорошо. — И, уткнувшись лбом в лоб Лейлора, добавил: — Всё серьёзно, детка. Назад пути нет.

— Я знаю, ваше величество, — прошептал Лейлор.

Король прижал его к себе крепче.

— Я совсем замёрз, пока ждал тебя… Согреешь меня?

— С радостью, мой король, — ответил Лейлор, сверкая глазами и дрожа.

— Это ты мой владыка, — нежно проговорил Раданайт.

* * *

Несмотря на мучительный озноб, Эсгин вышел на балкон, в туманный сумрак. Одеяло, в которое он кутался, не спасало его, но он не возвращался к себе в спальню, а продолжал тоскливо дрожать от холода: спать он всё равно не мог. Зародившаяся в нём новая маленькая жизнь была не нужна Раданайту, он велел её уничтожить. Он сказал, что не собирается признавать ребёнка своим, и если Эсгин всё-таки намеревается производить его на свет, то на его помощь он может не рассчитывать. Последние его слова были: «Смотри — без глупостей. Если попытаешься раздуть скандал, тебе придётся плохо». Эсгину вовсе и не нужен был скандал, но от этих слов и от холодного взгляда Раданайта ему стало тоскливо, дурно и страшно. Пустота, усталость и холод окружали его.

Оказалось, что Эсгин был не один на балконе: на другом его конце стоял Серино. Он смотрел на световые пятна фонарей во мгле и не видел Эсгина. Его задумчивый взгляд Эсгин ловил на себе сегодня с самого прибытия во дворец, но был слишком занят своими мыслями, чтобы замечать его. Ему отнюдь не было неприятно внимание молодого мыслителя, который был к тому же, ещё и весьма хорош собой. Он стоял у парапета, высокий и великолепно сложённый, и густая золотая грива спускалась ему до пояса — он был натуральный блондин. Этот спокойный задумчивый парень отказался от титула лорда в пользу младшего брата Дейкина; от этого на первый взгляд странного поступка веяло благородством, и если кто-то мог назвать Серино чудаком, то Эсгин считал его чудаком симпатичным. По удивительному совпадению их обоих одолевала бессонница, и они одновременно вышли этой ночью на балкон, чтобы полюбоваться видом туманного сада.

Эсгин вздрогнул и вдобавок к ознобу почувствовал мурашки волнения: Серино заметил его. Эсгин сам себе удивлялся: отчего это волнение, и почему сердце стукнуло, когда он поймал взгляд Серино? Отчего это не волновало его днём и почему так взволновало сейчас? Возможно, дело было в его душевной пустоте, требовавшей заполнения.

Сделав вид, что не видит Серино, Эсгин не двигался с места, кутаясь в одеяло: он ждал, что тот предпримет. Подойдёт или не подойдёт? Туманное ожидание длилось полминуты. Нерешительность Серино озадачивала Эсгина: ведь, казалось бы, у того не было причин робеть. Красавчиком, строго говоря, его назвать было нельзя, но симпатягой он был отменным: у него была великолепная фигура и роскошные золотые волосы, приятное округлое лицо и умный мягкий взгляд, а белизна его кожи могла сравниться с молоком. Рука Серино скользила по перилам: он шёл к Эсгину. Когда оставалось лишь несколько шагов, Эсгину вдруг опять стало тошно: а что он скажет ему, этому задумчивому ясноглазому парню? Выложит ему всё как есть, явив перед ним во всей красе свою гниющую рану? Эсгина охватила мучительная слабость, и он оперся почти всем весом на балконный парапет. Бежать было поздно.

— Я думал, только мне одному не спится, — сказал Серино. — Ты тоже не можешь уснуть?

— Да, — ответил Эсгин сдавленно: в горле стояла невыносимая горечь.

Минуту они помолчали, глядя на белёсые пятна фонарей в тумане. Эсгин боролся с тошнотворным тоскливым отчаянием, засевшим у него где-то под сердцем, а Серино, не догадываясь, по-видимому, что происходило у него в душе, думал о чём-то своём.

— Что-то странное творится во Вселенной, — проговорил он. — Ты не находишь?

— Да, наверно, — пробормотал Эсгин. Другого ответа он не придумал.

— И с людьми что-то не то, — продолжал Серино, глядя во мглу.

Это высказывание показалось Эсгину в какой-то степени созвучным с его собственными ощущениями. Он поморщился и кивнул:

— Пожалуй, ты прав.

— Наша Вселенная — живое существо, и она больна, — сказал Серино с задумчивой печалью. — И больна она уже очень давно. Её убивает людская агрессия и бездушие, а любви и света в ней остаётся всё меньше. Тревожные симптомы уже появились.

— И что же это за симптомы? — спросил Эсгин, про себя подумав: чудной парень, но славный.

— Разного рода аномалии, — ответил Серино. — Например, так называемые блуждающие временные дыры. Их природа практически не изучена, но я полагаю, что это зловещий признак. Признак того, что с Вселенной не всё в порядке.

— Ужасно, — вздохнул Эсгин. — И что же будет с ней?

— Она постепенно погружается во тьму, — ответил Серино. — Она умирает.

— Это можно как-нибудь остановить? — спросил Эсгин, но не из любопытства, а скорее от необходимости поддержать эту странную беседу.

— Предотвратить гибель вряд ли возможно, — проговорил Серино, поворачиваясь к Эсгину лицом. — Возможным представляется лишь несколько замедлить этот процесс, но при условии, что населяющие Вселенную разумные существа осознают губительность любого рода агрессии и откажутся от неё.

— Вряд ли все разумные существа разом смогут это осознать, — усмехнулся Эсгин.

— Разумеется, не все и далеко не разом, — согласился Серино. — Чтобы нейтрализовать возникший во Вселенной дисбаланс, сделать это нужно как минимум половине всего разумного населения.

— А сложившаяся к настоящему моменту ситуация, полагаю, оставляет желать лучшего, — заметил Эсгин.

Серино задумчиво кивнул, а Эсгин потуже закутался в своё одеяло: озноб не отступал. Холодные пальцы тумана пробирались к нему под одеяло, прогоняя остатки тепла, и Эсгин косился на Серино, зябко поёживаясь: тот был даже без плаща. Окинув взглядом его сильную широкоплечую фигуру, Эсгин поймал себя на мысли, что было бы приятно сейчас согреться в его объятиях.

— Наверно, я выбрал мрачноватую тему для разговора, — проговорил Серино несколько смущённо.

— Да ничего, — скованно улыбнулся Эсгин. — Очень интересная теория… Хотя, действительно, немного жутковатая и печальная. Ты сам до всего этого додумался?

— Ну… Я не одинок в своём мнении, — ответил Серино уклончиво.

— А ты всё время мыслишь категориями вселенского масштаба или всё-таки иногда находишь минутку подумать о простых земных вещах? — спросил Эсгин, неловко усмехаясь уголком губ.

Серино тоже усмехнулся, потом нахмурился и опустил глаза.

— Наверно, я кажусь тебе странным? — спросил он.

— Ты… как бы это сказать? Занятный, — сказал Эсгин, подбирая слова не без труда. — Интересный. Ну… Да, пожалуй, слегка не от мира сего. Но, наверно, все философы такие. Ты… умный. Интересно, в кого ты таким уродился?

— Я сын садовника, — ответил Серино, вскинув глаза. В его тоне Эсгину почудилось что-то вроде вызова.

На пару секунд в тумане повисло неловкое молчание. Когда Эсгин осмелился поднять глаза и встретиться с испытующим взглядом Серино, внизу, под балконом, прошли две фигуры, одна из которых держала переносной светильник. Она шествовала в тумане походкой балетного танцора, а вторая фигура была закутана в чёрный плащ с поднятым капюшоном. Обе направлялись к зелёному лабиринту.

— Что, в самом деле? — спросил Эсгин, смущённый и озадаченный.

— Да, — ответил Серино. — Покойный милорд Дитмар и его спутник усыновили меня, а мой настоящий отец — наш садовник.

— Ты как будто даже гордишься этим, — заметил Эсгин.

— Не то чтобы горжусь, но и не вижу причин стыдиться своего отца, — сказал Серино. — Если бы Вселенная была населена такими чистыми и добрыми существами, как он, она была бы здорова.

— Значит, поэтому ты и отказался от титула, — осенило Эсгина. — Потому что лорду не пристало иметь отца-садовника.

— Я бы так не сказал, — ответил Серино. — Я считаю, что носить титул — не в моей натуре. Дейкин более достоин называться лордом Дитмаром. В нём течёт благородная кровь, и это видно по нему с первого взгляда. Было бы большой несправедливостью по отношению к нему, если бы титул лорда ему не достался.

Эсгин вдруг почувствовал такой мощный прилив теплоты к сердцу, от которого как будто даже озноб уменьшился. Его озарило: вот оно, настоящее, чистое и прекрасное, по которому он так изголодался. С трудом выговаривая слова от подступившего к горлу кома, он произнес:

— Благородным человека делает не его родословная. Не кровь, текущая в его жилах, а его поступки, его мысли… Может быть, это прозвучит крамольно, но садовник может быть таким же благородным, как лорд, или даже ещё благороднее. Ты не менее достоин титула, чем Дейкин, а может, и более. На его месте я бы хорошенько подумал, прежде чем принимать от тебя такой великодушный дар… Я бы подумал: может быть, титула более достоин тот, кто готов от него отказаться?

Сказав это, Эсгин, сам не зная отчего, заплакал. С ним творилось что-то необычайное, как будто сквозь холодную мглистую завесу он увидел радужный блеск. Нет, его душа ещё не отмерла, не сгнила заживо, она была ещё жива, хотя и обескрылела. И всеми своими фибрами она устремлялась к этому радужному свету, тоскуя и плача от неуверенности: а примут ли её, бескрылую и больную, там — по ту сторону мглы? Заметив недоуменный взгляд Серино, Эсгин поспешно вытер слёзы и устало улыбнулся.

— Извини… Нервы пошаливают. Не обращай внимания.

Тёплая рука Серино робко завладела похолодевшей рукой Эсгина.

— Думаешь, я ничего не вижу? — тихо сказал он, заглядывая Эсгину в глаза серьёзно и внимательно. — Тебя что-то мучит, тебе очень плохо. Ты не должен страдать в одиночестве. Может быть, я могу тебе помочь?

— Ты? — горько усмехнулся Эсгин. — Нет, ты мне не поможешь. Спасибо, конечно… Я очень благодарен тебе за участие, но помочь ты мне ничем не сможешь.

— Сначала расскажи, в чём дело, — сказал Серино, завладевая и второй рукой Эсгина. — А могу я помочь или нет, позволь решать мне.

— Рассказать? — растерялся Эсгин, уронив одеяло с плеч. — Но я не могу этого рассказать!

— А ты попробуй, — сказал Серино мягко, но настойчиво. — Расскажи только то, что считаешь возможным.

Эсгин беспомощно озирался по сторонам, но их окружал только туман, молчаливый и жуткий. Его ладони тонули в тепле рук Серино, а от его доброго и ясного взгляда никуда нельзя было спрятаться. Эсгин с отчаянием обречённого вскинул голову.

— Рассказать?

Серино улыбнулся.

— Расскажи. Не бойся.

— Ладно, — сказал Эсгин глухо. — Если тебе так интересно, изволь. Откровенность за откровенность… В общем, у меня будет ребёнок.

— Так вот почему ты зябнешь, — улыбнулся Серино, поднимая одеяло и снова закутывая им Эсгина. — Но ведь это же здорово! Почему ты не рад?

— Да уж, здорово, — невесело усмехнулся Эсгин.

— А твой друг… Он знает? — спросил Серино.

— Друг? Я бы не назвал его другом. — Эсгин повернулся лицом к туманному саду. — Да, он знает, но он предложил мне избавиться от ребёнка, а когда я сказал, что не стану этого делать, он самоустранился.

— Как это? — нахмурился Серино.

— Так. — От горечи в горле Эсгин едва мог говорить, но всё же продолжал: — Не спрашивай, кто он и почему мы с ним больше не можем быть вместе.

— Я и не желаю его знать, — проговорил Серино сурово и серьёзно. — Потому что он самый настоящий подлец. И трус.

Эсгин застонал и повернулся к нему спиной.

— Нет, дело не в этом… Не то чтобы он был подлецом, просто… Нет, я не могу рассказать тебе всего. Просто не могу.

— Хорошо, не надо. — Серино, мягко взяв Эсгина за плечи, повернул его к себе лицом. — Скажи только одно: ты его любишь?

Эсгин зябко повёл плечами и поморщился от подступившей к горлу горечи и дурноты.

— Да какая уж там любовь… Я не знаю, что это. Что угодно, но только не любовь.

— Ну, тогда и расстраиваться не о чем, — сказал Серино решительно. — Он не стоит того. Он ещё пожалеет, что отказался от своего ребёнка, но будет слишком поздно.

— Не думаю, что он пожалеет, — сказал Эсгин. — Он ему просто не нужен. Он может сильно испортить ему репутацию. Равно как и связь со мной.

Серино покачал головой.

— Это не имеет значения. Он недостоин ни тебя, ни этого ребёнка.

— Не знаю, — вздохнул Эсгин. — Я и сам ещё не до конца уверен, как мне поступить. Может быть, и правда не стоит мучиться, а просто принять какие-нибудь таблетки, и…

— Что ты говоришь! — ужаснулся Серино, схватив его за плечи. — Нет, ни в коем случае не делай этого! Ведь это не только убьёт ребёнка, но и может навредить тебе самому, понимаешь? Это опасно!

У Эсгина вырвался долгий тяжкий вздох.

— Я и родителям ничего не могу сказать. Если они узнают… Это позор. Нет, лучше умереть!

— Нет! — воскликнул Серино, от волнения стискивая его плечи сильнее и встряхивая. — Так не должно быть, и этого не будет. Я этого не допущу.

— А что ты можешь сделать? — невесело усмехнулся Эсгин, смахивая вновь выступившие слёзы.

Серино опустил голову и задумался. Впрочем, его раздумья были недолгими: через несколько секунд он вновь поднял взгляд — посветлевший, спокойный, решительный и ласковый.

— Выход есть, — сказал он. — Не нужно никаких таблеток… Не уничтожай в себе новую жизнь и не подвергай опасности собственную. Лучше стань моим спутником — если ты, конечно, не гнушаешься родством с садовником. И этого ребёнка я признаю своим.

Эсгин не сразу смог заговорить. Он не знал, то ли ему смеяться, то ли плакать, и не мог понять, шутит ли Серино или говорит серьёзно. Глаза Серино смотрели на него открыто, спокойно и ласково, в них не было и тени насмешки, и Эсгин был потрясён.

— Ты это серьёзно? — пробормотал он.

— Вполне, — ответил Серино.

— И ты можешь вот так, не задавая вопросов, не зная всей правды… — начал Эсгин ошарашенно.

— Могу, — перебил Серино. — Если нужно спасти твою честь, твою жизнь и жизнь ещё одного существа, я сделаю это без колебаний. Мне не нужны детали, довольно и того, что я узнал.

Изумление, восхищение, горечь и печаль — все эти чувства Эсгин испытывал одновременно, глядя на Серино. Ещё примешивалась грустная нежность, искренняя тёплая симпатия и недоумение, а сердце вдруг на миг замерло и сладко сжалось.

— Поступок, достойный лорда, — проговорил он.

— Я Дитмар, — сказал Серино. — Пусть и не по крови, но всё же я ношу это славное имя. А Дитмар по-другому поступить не мог бы. Если бы был жив милорд, я уверен, он бы одобрил моё решение.

— Он бы гордился тобой, — сказал Эсгин.

Он не удержался и ласково скользнул рукой по волосам Серино, пропустив между пальцами прядку. Серино поймал его руку и приложился к ней губами.

— Так ты согласен?

— Это очень благородно с твоей стороны, — сказал Эсгин. — Но на одном благородстве брак не может держаться. Ты мне нравишься… Возможно, и я тебе немного нравлюсь, но ведь этого мало для создания семьи! Ты можешь признать ребёнка своим, но всё равно он не твой. Не знаю, сможешь ли ты любить его…

«Что ты говоришь?! — шуршал туман у него в ушах. — Что за чушь ты несёшь? Заткнись, идиот!» Слова застряли у Эсгина в горле, душа вырвалась из тела, расправила вмиг выросшие крылья и полетела мимо радужных переливчатых пятен ввысь, к сияющему источнику света и тепла. Очнулся он на руках у Серино, в тёплой щекотной близости от его губ, обеспокоенно шептавших:

— Ты что? Тебе плохо? Что с тобой?

Еле ворочая непослушным, одеревеневшим языком, Эсгин пробормотал:

— Можно, я подумаю?

 

Глава 17. Утро

Слушая зябкую утреннюю тишину, Лейлор босиком вышел на балкон. Розовые лучи солнца прогоняли клочья тумана с одетых белой пеной цветения веток, оставляя на траве, на листьях и в чашечках цветков прохладные росистые бриллианты. Замирая от восхищения, Лейлор кутался в плащ и любовался садом, и на сердце у него было светло и радостно, а от вчерашнего горя не осталось и следа. Плащ он надел на голое тело и теперь слегка озяб от утренней прохлады, но во всём теле он ощущал такую лёгкость, что, казалось, стоило ему подняться на цыпочки и чуть напрячься, он мог бы взлететь. Лейлор действительно встал на цыпочки, устремившись всем телом ввысь, вдохнул всей грудью свежий, полный весеннего благоухания воздух и улыбнулся сияющему чистому небу, обводя белые кружевные макушки деревьев широко открытыми, восторженными глазами. Сверкающее всеми цветами спектра, ничем не омрачаемое счастье переполняло его, и от этого ему хотелось и смеяться, и плакать одновременно. Смех вырвался из его груди, горло сжалось болезненно и сладко, а глаза увлажнились. Счастье пронзало его, пульсировало у него под диафрагмой, подступало к горлу и делало всё его тело упругим и сильным.

Он вернулся в спальню и зарылся пальцами в разметавшиеся по подушкам волосы Раданайта. Всматриваясь в лицо спящего короля, он вспоминал слова, которые они сказали друг другу туманной ночью в центре лабиринта, и ему до сих пор не верилось, что всё это было наяву. «Неужели я сказал это?» — поражался он, вспоминая, как сделал королю предложение. И король ответил «да» — вот что было главным. Теперь они принадлежали друг другу телом и душой, принадлежали безраздельно, и Лейлор, представив себе на миг, что Раданайт обнимает и целует кого-то другого, болезненно содрогнулся. Жгучее жало ревности вонзилось в него и на миг заставило дрогнуть незамутнённую зеркальную гладь безмятежного счастья, которое наполняло его на балконе. Откинув с груди Раданайта шёлковую простыню, он приник к его коже горячими губами. Он делал это снова и снова, пока рука Раданайта не поднялась с подушки и не легла ему на голову, тёплая и тяжёлая от сна. Между ресницами короля, ещё секунду назад сонно сомкнутыми, проступала нежность.

— Счастье моё, — проговорил он ласково, зарываясь пальцами в волосы Лейлора.

Лейлор с трепетом понял: нет, этого просто не могло быть. У него не было соперников, король любил только его, это читалось в его полусонном взгляде сквозь ресницы, чувствовалось в прикосновении руки, звучало в голосе и проступало в улыбке. Чуть не плача от счастья, Лейлор прижался к нему, слушая биение сердца в его груди и улыбаясь.

— Это лучшее пробуждение в моей жизни, — сказал Раданайт, вороша пальцами пряди его волос.

— И в моей, — эхом прошептал Лейлор. — Пойдёмте на балкон, ваше величество… Утро такое чудесное!

— Отныне просто Раданайт, — поправил король. — И можешь говорить мне «ты». — И, тихонько поцеловав Лейлора в макушку, добавил: — Наедине, разумеется.

Через пять минут, стоя в туго подпоясанном вышитом халате у парапета балкона, король встряхнул распущенными волосами и с наслаждением глубоко вздохнул. Окинув взглядом цветущий сад, бело-розовый от утренних лучей, он потянулся и сказал:

— В самом деле, прекрасное утро. Но ты ещё прекраснее, мой милый.

Лейлор доверчиво потянулся к нему губами, и Раданайт поцеловал его. Лейлор обвил руками его шею, а король прижал его к себе, и поцелуй получил более страстное продолжение.

— Вот уж все упадут, когда мы объявим о нашем обручении! — сказал Лейлор. — Мне прямо не терпится увидеть их лица!

— Думаю, мы сделаем это за завтраком, — ответил Раданайт. — Это наиболее подходящий момент.

Альмагир рано поднялся и первым делом пошёл в комнату к Эсгину: ему не терпелось поговорить с ним. Эсгин уже проснулся и сидел в постели, обхватив колени руками и глядя в окно, задумчивый и бледный.

— Доброе утро, дорогой, — сказал Альмагир, целуя его в голову.

— Доброе утро, отец, — чуть слышно ответил тот.

Окинув его проницательным и заботливым родительским взглядом, Альмагир проговорил:

— Тебе не удастся от меня ничего скрыть, родной. Признайся: ты ждёшь ребёнка? Я ведь всё вижу, ты меня не обманешь.

Эсгин поёжился, кутаясь в одеяло. Всю минувшую ночь он не смыкал глаз, и сейчас голова была слегка тяжёлой. Он принял решение, и это отняло у него все силы.

— Я и не намерен пытаться тебя обмануть, — сказал он. — Да, у меня будет ребёнок.

Отец смотрел на него испытующе.

— Чей он?

Эсгин устало улыбнулся.

— Мой.

— Ты понимаешь, что я имею в виду, — сказал отец строго. — От кого у тебя этот ребёнок? Мы с милордом знаем его?

Эсгин медлил отвечать. Да, отец и лорд Райвенн хорошо знали того, кто сделал ему этого ребёнка, но назвать его Эсгин не мог. Просто не мог, и всё. Он помнил, что должен был сказать: «Серино», — как они договорились, но язык почему-то не поворачивался солгать, а правда была слишком постыдна, чтобы её сказать.

— Сынок, посмотри мне в глаза и скажи, — настаивал отец. — Я понимаю, ты уже взрослый, но мы с милордом имеем право знать, потому что мы твои родители.

— Да, вы мои родители, и я очень вас люблю, — вздохнул Эсгин.

Он собрался с духом и уже открыл рот, но не произнёс ни слова. На сердце была тяжесть. Ему было трудно и больно лгать, глядя в любящие глаза отца, но иного выхода не было.

— Этот ребёнок… — начал он.

И опять умолк. Отец выжидательно заглядывал ему в глаза, а Эсгину вдруг стало тоскливо, больно и страшно. При мысли о Раданайте он вдруг помимо своей воли почувствовал острый приступ тоски по нему. Безучастие Раданайта, его холод, его цинизм убивали его. Неужели тот лгал, когда говорил, что всегда будет его любить? Он отвернулся, он предал. Впрочем, разве можно было ожидать иного исхода? С самого начала было ясно, что всё это должно остаться в тайне, а о ребёнке не могло быть и речи. Эсгин сжал губы. Нет, эту часть души нужно отсечь, иначе гангрена будет распространяться дальше. Нужно показать Раданайту, что и без него он может прекрасно обойтись. Взять и сказать Серино «да».

— Ну, так чей же это ребёнок? — снова спросил отец.

Из дверей раздался тихий, взволнованный голос, отозвавшийся в сердце Эсгина щемящим замиранием:

— Мой.

Эсгин вздрогнул и поднял голову. В дверях стоял Серино, бледный от волнения, но решительный. Альмагир изумлённо воззрился на него.

— Твой? — переспросил он недоуменно.

— Да, — подтвердил тот, шагнув вперёд. — И я… Я и прошу у вас руки Эсгина.

Эсгину стало стыдно за свою нерешительность. Серино уже овладел собой, он стоял спокойный и твёрдый, ласково глядя на Эсгина. «Вот кто настоящий лорд Дитмар, — снова мелькнуло в голове Эсгина. — Я недостоин его».

Альмагир встал, в недоумении морща лоб.

— Погодите, погодите, ребятки, — проговорил он. — Ничего не понимаю! Я что-то не припомню, чтобы между вами была какая-то страсть. Сынок, я не знал, что у тебя отношения с Серино.

— Ты многого не знаешь, отец, — тихо сказал Эсгин.

— Это, впрочем, верно, — согласился тот. — Мы с милордом почти не видим тебя, у тебя своя жизнь… И всё же какая неожиданность! И как давно это у вас, ребята?

Эсгин растерянно молчал, и за него ответил Серино:

— Около полугода.

«Полгода, так полгода», — подумал Эсгин. У него камень свалился с души, и вдруг захотелось обнять Серино и заплакать. После того как отец вышел из комнаты, чтобы сообщить лорду Райвенну эту новость, Эсгин так и поступил.

Завтрак был подан в восемь. Стол был накрыт в саду, в беседке, окружённой яннанами и боалами. Боалы цвели белыми шарообразными гроздьями, густо насаженными на ветки друг возле друга, отчего каждая ветка выглядела, как одна большая гроздь. Излишне говорить, что аромат вокруг беседки стоял чарующий. Утро было великолепное, солнечное и безмятежное, по белоснежной скатерти весело плясали солнечные зайчики, а очищенный вчерашней грозой воздух был свеж и благоухал весной. Лейлор был в превосходном настроении, и постное лицо отца приводило его в недоумение и слегка удручало. Илидор сразу спросил заботливо:

— Как ты, пузырёк?

— Всё хорошо, — ответил Лейлор. — Всё просто отлично.

Илидор устремил ему в глаза внимательный взгляд.

— Ты прямо сияешь, — заметил он. — Как будто вчера ничего и не случилось.

Лейлор улыбнулся: ему было отчего сиять. Фадиан тоже проснулся в хорошем самочувствии и нежно ворковал с Арделлидисом, подставляя ему для поцелуя то щёку, то губы, то плечо. Лорд Райвенн, усевшись на своё место, спросил озабоченно:

— Лейлор, дитя моё, как ты сегодня себя чувствуешь?

— Я в порядке, милорд, благодарю вас, — ответил Лейлор, почтительно склоняя голову.

— Рад это слышать, — отозвался лорд Райвенн. — Иди ко мне, голубчик, поцелуй меня.

Лейлор чмокнул его в седой висок и обнял за плечи, а лорд Райвенн окинул его проницательным взглядом.

— Когда ты улыбаешься, кажется, что и солнце светит во сто крат ярче, — проговорил он ласково.

Все ждали только короля: он слегка задерживался. Но ждать пришлось совсем недолго: вскоре он появился, сопровождаемый эскортом из красивых, великолепно сложённых юношей. При его появлении все встали.

— Всем доброе утро, — сказал Раданайт с общим поклоном и улыбкой. — Как спалось? Хорошо ли вы отдохнули?

— Благодарим вас, ваше величество, — ответил за всех лорд Райвенн.

Демонстрируя безупречные манеры, король подошёл к отцу и почтительно поцеловал ему руку, после чего сел на своё место во главе стола. Один юноша принял у него плащ, другой отодвинул стул, третий подал очищающие салфетки для рук.

— Надеюсь, у всех хорошее настроение? — спросил король, с улыбкой обводя взглядом присутствующих.

Арделлидис ответил, обнимая за плечи Фадиана:

— Мы, кажется, встали сегодня с той ноги, ваше величество.

— Ну, тогда всё в порядке, — улыбнулся король.

Лейлор сидел как на иголках: ему не терпелось объявить всем радостную и ошеломительную новость, но он вынужден был ждать, пока король сам сделает это. Раданайт между тем не спешил с этим: он поддерживал общий разговор. Лорд Райвенн сказал, обращаясь к нему:

— А у нас в семье радостное событие, ваше величество. Спешу вам сообщить, что Серино сегодня утром попросил руки Эсгина, и мы с Альмагиром благословили их. Впрочем, ребята уже в том возрасте, когда родительское разрешение на брак не требуется.

Ровно секунду царила тишина, только ветер шелестел в саду. И ровно на эту секунду лицо Раданайта стало темнее тучи, а ледяной клинок взгляда пронзил Эсгина насквозь. Но уже в следующее мгновение король искусно овладел собой и как ни в чём не бывало улыбнулся.

— Что ж, поздравляю тебя, дорогой братец, — сказал он Эсгину. — От души желаю вам с Серино счастья. — И, чуть понизив голос и прищурив глаза, добавил: — И чтобы у вас как можно скорее родился малыш.

Он произнёс это с улыбкой, но его взгляд в улыбке не участвовал: глаза Раданайта были холодны, как зимнее небо. Хотя в его улыбающихся устах звучало благословение, но взгляд вонзался в Эсгина отравленным клинком. Никто, кроме похолодевшего Эсгина, этого не уловил; все стали наперебой поздравлять обручённых, особенно радовался Дарган.

— Ну наконец-то, старик! — хвалил он Серино. — Молодчина! А то я уж боялся, что у тебя синдром холостяка. Однако ловко же ты прикидывался недотрогой!

Джим, выведенный этой новостью из тревожной задумчивости, устремил на Серино недоумевающий взгляд.

— Вот так сюрприз, сын! Почему я ничего не знал?

— Папуля, прости, что поставили тебя перед фактом, — смущённо проговорил Серино, целуя его тонкое запястье. — Я подумал, ты не станешь возражать.

— Причин для возражений у меня нет, но… Это так неожиданно! — Джим нервно порвал салфетку. — Я и не подозревал, что ты намерен остепениться.

— Так уж получилось, папуля, — улыбнулся Серино.

— Философ у нас известный молчун, — заметил Илидор. — Никому не дано разгадать, что у него на уме. Старик, когда свадьба-то?

— Думаю, скоро, — ответил Серино. — Тянуть с этим мы не будем.

Раданайт опять пустил в Эсгина ядовитую стрелу:

— Вероятно, на то есть веские причины?

Слова «веские причины» он выделил голосом, но это замечание осталось без ответа. Впрочем, король не сомневался, что оно дошло до адресата: Эсгин покрылся мраморной бледностью.

— Как ты сказал, дружок? «Синдром холостяка»? — обратился тем временем лорд Райвенн к Даргану.

— Совершенно верно, милорд, — кивнул тот.

— Я бы не спешил ставить Серино такой диагноз, — заметил лорд Райвенн. — А вот применительно к его величеству это звучит гораздо уместнее.

Раданайт лучезарно улыбнулся, сверкнув безупречно ровным рядом белых зубов. Лейлор всей душой и всем телом уловил в наставшей паузе волнующий смысл и в предвкушении весь покрылся волной мурашек.

— Думаю, мне недолго осталось быть холостяком, — обронил Раданайт.

Заявление короля грянуло, как гром среди ясного неба. Все умолкли и обратили взгляды на него. Раданайт засмеялся.

— Что вы все так на меня смотрите? Что я такого сказал? Все вступают в брак, разве королю это запрещено?

— Но, позвольте заметить, это очень важный шаг, ваше величество, а для короля — в особенности, — сказал лорд Райвенн. И осторожно полюбопытствовал: — Если это не секрет, у вас уже есть избранник?

— Есть, — ответил король. — Скоро вы узнаете, кто он. Ещё осталось уладить кое-какие формальности, и до этих пор позвольте мне сохранить интригу.

Какая-то сила подбросила Лейлора со стула, как мощная пружина; он был готов на весь сад прокричать во всё горло: «Вот он я, избранник короля!», — но взгляд Раданайта, ласковый и строгий одновременно, пригвоздил его к месту. Лейлор сделал вид, что просто усаживается на стуле поудобнее, устыдившись своего нетерпения.

Завтрак прошёл в приятной и непринуждённой атмосфере; в том была заслуга короля, выбиравшего такие темы для беседы, в обсуждении которых могли участвовать все, включая Арделлидиса и Фадиана. Лейлор изнывал в ожидании, но вплоть до самого конца завтрака король так и не объявил об их обручении, ограничившись туманным намёком на своё скорое бракосочетание. Бросая на него недоуменные взгляды, Лейлор не знал, что и думать. Прощаясь, Раданайт был внешне сдержан и сух, но нежное пожатие его руки всё сказало за него гораздо красноречивее слов. Король был полон загадок и неожиданностей, и это злило, волновало и мучило Лейлора.

Уже во флаере, по дороге домой, он получил сообщение:

«Завтра вечером я приеду к вам для серьёзного разговора. Можешь сказать отцу правду о холлонитах. Люблю тебя, целую миллион раз. Твой Р.»

 

Глава 18. Правда о холлонитах

— Их подарил мне король, — сказал Лейлор. — Да, папа, это его подарок. Я не говорил тебе, потому что не знал, как ты к этому отнесёшься.

Джим несколько мгновений молчал, потрясённо глядя на него. Холлонитовые сердца — яблоко раздора между отцом и сыном — кроваво-алыми звёздами горели на бархатной подложке, вызывающие и дорогие.

— С какой стати королю дарить тебе драгоценности? — спросил Джим, слегка оправившись от удивления. — Зачем? Что он этим хотел сказать? Отвечай!

Лейлору больше всего сейчас хотелось торжествующе крикнуть отцу в лицо, что они с Раданайтом любят друг друга и собираются сочетаться, но бледность отца и дрожь его пальцев удержали его от этого.

— Папуля, ты не волнуйся так, — вздохнул он. — Всё прекрасно… Я очень счастлив. Я очень люблю его, и он тоже любит меня. Сегодня вечером он приедет просить моей руки.

От каждого слова Лейлора отец пятился, качая головой. Его посеревшие губы беззвучно шевелились и дрожали, потом он и вовсе закрыл лицо руками и рухнул в кресло. Его реакция озадачила и напугала Лейлора. Присев у его ног, Лейлор стал осторожно отнимать его руки от лица.

— Папуль… Ну, чего ты?

Руки отца безжизненно упали на колени, а бледные губы зашептали:

— Нет, сынок, нет… Не верь, не верь ему, он не может тебя любить! Этого не может быть. Он делает это назло мне, хочет отнять у меня самое дорогое… Он мстит. Мой бедный, глупенький Лейлор, как ты мог ему поверить?

Последние слова отец вышёптывал, держа лицо Лейлора в своих ладонях и глядя ему в глаза полным слёз взглядом. Лейлора пробрал по коже мороз, но он ни на секунду не усомнился в чувствах короля, а отца ему стало жаль.

— Папуля, ну что ты говоришь! Какая месть? Что ты выдумываешь? Да, я знаю, когда-то он любил тебя, но его чувства давно остыли. Ведь столько лет прошло! Ему уже незачем мстить. У нас ним всё серьёзно, мы с ним уже обручились, нужно только твоё согласие.

— Когда у вас всё это началось? — шептал отец. — Когда вы успели?..

— В «Оазисе», — признался Лейлор. — А обручились мы ночью в лабиринте, сразу после той грозы.

Отец бессильно опустил голову.

— Ты с ним уже… уже?..

— Да, — сознался Лейлор, краснея. — Два раза. Но я предохранялся, не волнуйся.

Отец застонал и откинулся на спинку кресла, смежив мокрые, слипшиеся ресницы. Лейлора это начало раздражать, и он встал.

— Пап, ну что за трагедия? Пойми ты, у него же серьёзные намерения! Он правда любит меня!

Отец ничего не отвечал, только качал головой. Всё его лицо застыло в маску потрясения, с приоткрытых губ не слетало ни слова, и Лейлору показалось, что отец не был так убит горем даже на похоронах лорда Дитмара. Его бессильно повисшие руки лежали на подлокотниках кресла, но стоило Лейлору дотронуться до холлонитов, как они тут же, сверкнув холеными ногтями, вцепились в футляр. Лейлору пришлось приложить силу, чтобы отнять футляр с подарком короля.

— Папа, это моё! — воскликнул он. — Разве у тебя не достаточно своих украшений?

Глаза отца странно, дико и жутковато заблестели бледным бирюзовым отсветом, губы скривились.

— Думаешь, они мне нужны?.. Меня убивает то, что ты за них цепляешься!

— Разумеется, — сказал Лейлор. — Ведь их мне подарил любимый человек.

Отец поморщился, словно от нестерпимой зубной боли, и обхватил голову руками, вцепившись себе в волосы. Лейлор надел на палец перстень с холлонитом и полюбовался его алым сиянием.

— Между прочим, холлонит — мой камень, — сказал он. — Если я буду носить его, он принесёт мне здоровье и удачу.

— Что за чушь! — вскричал отец, вскакивая.

Раскидав диванные подушки, он убежал к себе в спальню, так ничего как следует и не объяснив. Лейлору оставалось лишь гадать, почему он так психует; не видя решительно никаких обстоятельств, которые делали бы его отношения с Раданайтом невозможными, он не понимал причины такого поведения отца. Всё это удручало его и озадачивало, но вместе с тем он не мог не испытывать сладкого содрогания при мысли о предстоящем визите короля. Он приедет, и всё станет на свои места — Лейлор был непоколебимо уверен в этом. Отцу останется только смириться и успокоиться: ведь не пойдёт же он против короля, в самом деле! Взяв в руки кулон на цепочке, Лейлор с удовольствием полюбовался алым искрящимся сердечком и надел его себе на шею. Надев также и браслеты, он подошёл к зеркалу. То, что он видел там, ему очень нравилось.

Впрочем, скоро отец взял себя в руки. Вечерний чай был подан в обычное время, и они собрались за столом все вместе: отец, Лейлор, Дейкин с Лайдом, Дарган и Серино. Хоть лордом Дитмаром был в настоящее время Дейкин, но место во главе стола занимал отец, а молодой лорд со своим спутником сидел по правую руку от него. Сначала главной темой разговора была предстоящая свадьба Серино; говорили о том, как Философ всех удивил своим внезапным решением остепениться, тем более что никаких предвестников этого события в последнее время не наблюдалось. Впрочем, это было похоже на него: Серино был известен своей скрытностью.

— Ну и ошарашил ты нас, старик, — сказал Дарган. — Всегда один, всегда в своих размышлениях, и вдруг — бах, свадьба!

Лейлор сказал:

— А я очень рад. Эсгин будет жить с нами?

— Мы пока не решили, где будем жить, — ответил Серино уклончиво. И добавил: — Милорд Райвенн предлагает нам жить в его доме.

— Ты хочешь от нас съехать? — нахмурился отец.

Серино пожал плечами.

— Я соглашусь с решением Эсгина. Как ему будет лучше, так и поступим.

Предстоящий визит короля отец умышленно обходил молчанием. Лейлор поразился быстроте, с которой он овладел собой: насколько истеричен он был два часа тому назад, настолько сдержан и непроницаем он был теперь. Его глаза были уже в полном порядке, без капли влаги на ресницах и без единого пятнышка туши на веках, а украшенные изящными тонкими браслетами руки двигались над столом плавно и спокойно, наливая чай и намазывая поджаренный хлеб повидлом. На его гладком лбу серебристо блестело украшение с голубыми феонами, оплетёнными замысловатой филигранью из драгоценного каэлия, которое повторяло своей формой изгиб его бровей, а его волосы были искусно уложены и сбрызнуты лаком с разноцветными блёстками — словом, отец снова сиял во всей своей изысканной красе. Однако красота эта была незнакомая и неприступная, от неё веяло непривычным холодком.

— Папуля, ты чем-то огорчён? — спросил Дейкин.

Отец вскинул на него взгляд. В спокойной бирюзовой глубине его глаз мерцали холодные искорки.

— С чего ты это взял, дорогой? Вовсе нет, — ответил он с льдистым звоном в голосе.

Больше никто не осмелился его расспрашивать. С минуту все молча пили чай, а потом Лайд робко пожаловался, что у него болит голова, и спросил позволения пойти к себе. Брови отца дрогнули и нахмурились.

— У тебя болит голова? — насторожился он. — Может быть, стоит вызвать доктора Скилфо?

— Нет, что вы, зачем? — вяло улыбнулся Лайд. — Это пустяки. Полежу немного, и всё пройдёт.

— Ты бледен, дружок, — сказал отец. — Учитывая твоё положение, ни один тревожный симптом нельзя оставлять без внимания.

— Да нет, не нужно, — отказался Лайд. — Возможно, это ерунда… Не стоит беспокоить доктора по таким пустяковым поводам.

— Мы платим ему такие деньги, что он обязан приезжать по первому зову, даже если кто-то из нас всего лишь порежет палец, — возразил отец.

— Быть может, позже, — неуверенно ответил Лайд, морщась и потирая пальцами бледный лоб.

Дейкин сказал:

— Вызывать доктора Скилфо нет надобности, папуля. Не забывай, что среди нас целых два врача. Я сам обследую Лайда.

— С твоего позволения, я тоже приму в этом участие, — добавил Дарган.

— Ну, как знаете, — ответил отец.

Дейкин встал и подал руку Лайду.

— Пойдём, солнышко. Тебе надо прилечь. Не волнуйся, мы с Дарганом не позволим никакой болезни даже приблизиться к тебе.

После их ухода отец слегка отодвинулся от стола, давая понять, что чаепитие окончено. Сказав, что его беспокоит самочувствие Лайда, он ушёл, и Лейлор с Серино остались вдвоём допивать свой остывший чай. Эннкетин с услужливым поклоном осведомился:

— Желаете ещё что-нибудь, господа, или прикажете убирать со стола?

— Мне капельку маиля, — попросил Серино.

Эннкетин наклонил блестящую голову.

— Сию минуту, сударь.

Он принёс графинчик перламутровой густой жидкости и хрустальную рюмочку, после чего с поклоном удалился. Налив себе рюмку маиля, Серино откинулся на спинку стула и неторопливо выпил, смакуя каждый глоток. Лейлору нестерпимо хотелось с кем-нибудь поделиться своим счастьем, и он сказал:

— А у меня тоже будет свадьба, вот так.

Серино удивлённо поднял брови.

— У тебя? Это ещё с кем?

— А вот, — улыбнулся Лейлор, напустив на себя таинственность. — С минуты на минуту приедет мой избранник… Просить моей руки.

— Так, так, это новость, — оживился Серино, двигая стулом. — Когда же это ты успел, малыш? Ну и ну! Кого же ты очаровал? Хотел бы я взглянуть на этого голубчика.

— «Голубчик»! — рассмеялся Лейлор. — Слышал бы он, как ты его назвал! Ручаюсь, ты упадёшь, когда его увидишь.

— Почему это я должен упасть? — улыбнулся Серино, обнимая Лейлора за плечи и привлекая к себе. — Он что, какой-то экстравагантный тип?

— Не экстравагантный, — сказал Лейлор. — Дело не в том, какой он, а в том, кто он.

— И кто же он? — поинтересовался Серино.

— Не скажу, — лукаво ёрзнул на своём стуле Лейлор. — А то впечатление будет уже не то.

Серино налил себе ещё рюмку маиля.

— Кажется, я понимаю, почему папа сегодня такой напряжённый, — сказал он. — Из-за этого визита?

Лейлор вздохнул.

— Папуля не в восторге… Но это ничего — поломается и успокоится.

Серино выпил вторую рюмку и устремил на Лейлора серьёзный взгляд из-под нахмуренных бровей.

— Так, малыш, признавайся: с кем ты связался? Я должен знать, ведь я всё-таки твой старший брат.

Лейлор шутливо ткнул его кулаком в плечо.

— Да не переживай… Он классный. Самый классный, замечательный, самый прекрасный во всей Вселенной. Я его очень люблю, и он меня тоже. Он не может сделать мне ничего плохого.

— Откуда ты знаешь? — Серино хотел налить себе ещё маиля, но передумал и отодвинул графин.

— Знаю и всё, — улыбнулся Лейлор. — Когда ты его увидишь, ты поймёшь.

Серино задумчиво нахмурил брови, провёл пальцем по краям пустой рюмки.

— По-моему, я начинаю соображать, что к чему, — проговорил он. — Эти твои выкрутасы в лабиринте — истерика, ссора с папой… Это тоже связано с этим твоим… избранником?

Лейлор молчал, сдерживая дрожь в уголках губ и избегая смотреть брату в глаза. Но Серино уже сделал выводы, и они были не слишком благоприятны.

— Послушай, малыш… Ведь если папа не в восторге от твоего выбора, это что-то значит. Может быть, стоит прислушаться к его мнению? Он тебе плохого не посоветует.

— Да ничего это не значит! — воскликнул Лейлор раздражённо, встряхнув кудрями. — Ему ничего не нравится, никогда. Он только и ищет повода покритиковать меня, придраться к чему-нибудь. У него это уже вошло в привычку. Я его очень люблю, но в последнее время он стал невыносимым занудой. Знаешь, я думаю, он просто не хочет, чтобы я становился взрослым. Держит меня за маленького, думает, что я ничего не понимаю!

— Конечно, ты уже большой, — с улыбкой проговорил Серино, ласково заправляя локон волос Лейлора ему за ухо. — Но всё-таки не мешает быть легче на поворотах. Надо признать, что жизненного опыта у тебя ещё маловато, и прислушиваться к старшим совсем не вредно.

— Только не надо меня поучать, — сморщился Лейлор, отодвигаясь. — Я не ребёнок. Думаешь, я не понимаю, насколько серьёзен этот шаг? Прекрасно понимаю. Но я не представляю рядом с собой никого, кроме него. Мне нужен только он и больше никто.

— Ладно, — вздохнул Серино, чмокая его в нос. — Посмотрим на твоего избранника. Может быть, ничего плохого в этом и нет, и папа зря переживает.

— Конечно, зря! — воскликнул Лейлор.

Серино, подумав, всё-таки выпил третью рюмку маиля и разрешил Лейлору выпить полрюмки.

— Но папе об этом ни слова, — сказал он, погрозив пальцем. — А то мне попадёт.

Лейлор хихикнул и торжественно застегнул себе рот на невидимую молнию.

Ему пришлось изрядно понервничать в ожидании приезда короля. Он полагал, что Раданайт приедет к ужину, но со стола уже убирали, а короля всё не было. Кроме того, у Лайда голова разболелась всерьёз, а вдобавок к этому отекли ноги и подскочило давление. Пришлось вызывать доктора Скилфо, и тот настоятельно порекомендовал поместить Лайда в натальный центр вплоть до самого разрешения от бремени, дабы избежать серьёзных осложнений. Лайда увезли, а встревоженный Дейкин поехал с ним. Дарган уехал к своему другу, сказав, чтобы его не ждали, а Серино удалился в библиотеку — работать над своей диссертацией.

Только в начале одиннадцатого на площадку перед ангаром опустились три одинаковых чёрных флаера-«лимузина». Внутри у Лейлора распрямилась туго скрученная пружина, и он подбежал к окну. Просияв улыбкой, он бросился встречать короля. Выбежав на крыльцо, он с бешено колотящимся сердцем наблюдал, как из флаеров эскорта выскакивают подтянутые фигуры в чёрной форме; у двоих охранников в руках было по корзине с огромным ворохом цветов, ещё один держал какой-то небольшой серебристый предмет полуцилиндрической формы. Раданайт, сверкая великолепными лакированными сапогами, королевской цепью на груди и феоновой короной, шёл к крыльцу твёрдым стремительным шагом, и полы его плаща развевались за ним на ветру, как чёрные крылья. Поднявшись на крыльцо и поравнявшись с Лейлором, он остановился, окидывая взглядом сумрачный фасад дома.

— Кажется, мне здесь не рады, — проговорил он с чуть приметной усмешкой.

— Вы ошибаетесь, ваше величество, — ответил Лейлор едва слышным, срывающимся от волнения голосом. — Вам очень… очень рады!

Раданайт улыбнулся, взяв его за руки и нежно сжав их.

— Я знаю, что ты мне рад, мой милый, — сказал он. — И мне этого довольно. Я счастлив снова видеть тебя.

Рука об руку они вошли в дом. Джим в этот момент как раз спускался по лестнице в гостиную, облачённый в самый лучший свой наряд, лилово-белый, с золотой вышивкой. К его плечам была приколота длинная шёлковая накидка с отделанным белыми кружевными цветами верхом, а в причёске мягко переливался жемчуг. Он спустился, держась с величавым достоинством, сверкая каэлиевой филигранью и голубыми феонами на лбу; при сравнении его с Раданайтом даже было трудно сказать, кто из них король. На пару мгновений Раданайт застыл, молча глядя на него, и в его взгляде мелькнула тень восхищения. Учтиво, но не теряя достоинства, Джим склонил голову, приветствуя короля.

— Прошу прощения за поздний визит, — сказал Раданайт. — Раньше не смог выбраться.

— Что вы, ваше величество, это нам следует приносить извинения, что не встретили вас должным образом, — ответил Джим. — Спутник Дейкина плохо себя почувствовал, и пришлось отправлять его в натальный центр. Ужин уже прошёл, а за этими хлопотами мы не успели собрать новый стол.

— Не стоит беспокоиться, — сказал король. — Я не ем так поздно. Рюмки маиля будет вполне достаточно.

Едва он это произнёс, как в гостиной возник Эннкетин, перенявший у Эгмемона искусство появляться как раз в нужный момент. С изысканным поклоном он объявил:

— Маиль подан в парадный банкетный зал.

Лейлор бросил на дворецкого полный благодарности взгляд, а Джим не подал виду, что удивлён такой предупредительностью.

— Прошу вас, ваше величество, пройдёмте туда.

— Одну минуту, — сказал король и сделал знак охранникам с корзинами цветов. — Позвольте преподнести вам и Лейлору эти цветы.

— О, благодарю вас, ваше величество, — проговорил Джим, учтиво принимая цветы. — Они великолепны.

Взяв у охранника полуцилиндрический серебристый предмет, король жестом отпустил охрану. В банкетном зале на столе красовался двухъярусный поднос с фруктами и хрустальный графин маиля, окружённый хороводом рюмок, а также ваза с пирожными и коробка конфет. Эннкетин наполнил рюмки и с поклоном удалился. Изящным жестом Джим пригласил:

— Прошу вас, ваше величество. Простите за скромность угощения.

— Не стоит, — ответил Раданайт. — Я понимаю, что своим поздним визитом причиняю вам беспокойство, но меня привело к вам очень важное дело. Но прежде чем я изложу его, предлагаю выпить.

— С удовольствием, — поклонился Джим. — Но никакого беспокойства вы нам не причиняете, ваше величество. Ваш визит — огромная честь для нас. И позвольте также поблагодарить вас за то, что пригласили нас на обед по поводу вашего дня рождения. Всё было замечательно.

Король кивнул и взял рюмку. Джим последовал его примеру, кивнув Лейлору в знак того, что ему также разрешается выпить. Лейлор тоже взял рюмку, и отец сказал:

— Но только символически, детка.

Пригубив маиль, Лейлор поставил рюмку. Он с любопытством наблюдал за спектаклем, который разыгрывал перед королём отец, и вместе с тем изнывал от волнения: что-то он скажет? Выпив, Раданайт проговорил:

— Ну, довольно учтивостей, перейдём к делу. Дело это особого свойства и имеет для меня огромное значение. Я долго был одинок, но теперь наконец решил, что пора положить конец одиночеству. Оно слегка затянулось… Отчасти потому, что я придирчив и требователен в выборе спутника жизни.

Не моргнув и глазом, отец согласился:

— Я понимаю вас, ваше величество. Выбор спутника — нешуточное дело, не терпящее легкомыслия и спешки, к нему нужно подходить в высшей степени серьёзно и тщательно. Но какое отношение к этому имеем мы?

— Самое прямое, — улыбнулся король и посмотрел на Лейлора. — Мой выбор пал вот на это очаровательное существо. Впрочем, трудно сказать, кто кого выбрал — я его или он меня. Но это неважно. Важно то, что мои чувства к нему подлинны, а намерения серьёзны.

Отец изобразил крайнее изумление, да так искусно, что если бы Лейлор не знал, что отцу известна суть дела, он бы поверил в его лицедейство.

— Вы имеете в виду моего Лейлора, ваше величество?

— Именно так, — подтвердил Раданайт. Его провести было невозможно, и он добавил: — Полагаю, тебе кое-что известно, Джим, поэтому давай не будем тратить время на лишние слова. Со своей стороны я могу заверить, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы Лейлор был счастлив. Это не прихоть, не сиюминутное увлечение: я всё тщательно обдумал, взвесил и принял твёрдое решение.

Лейлору показалось, что щит искусного самообладания, которым прикрывался отец, готов был вот-вот треснуть: его глаза сверкнули, а губы дрогнули. Король добавил:

— Мы с Лейлором уже обменялись словами обручения, и осталось только получить твоё согласие, Джим. За этим я и приехал.

— Полагаю, здесь нужна пауза, — проговорил отец.

Когда он протягивал руку к графину с маилем, Лейлор не мог не заметить, что его пальцы слегка дрожали. Раданайт сказал:

— Мне паузы не нужны, но изволь. У вас отличный маиль, и я не откажусь ещё от одной рюмочки.

Свою рюмку отец выпил залпом и пригласил:

— Давайте присядем, ваше величество. Этот вопрос не из тех, какие можно решать с наскока. Лейлор, не мог бы ты выйти? Мне нужно сказать его величеству несколько слов с глазу на глаз.

Лейлор вопросительно посмотрел на Раданайта, и тот сказал:

— Иди, милый, если твоему отцу так угодно. Хотя я не вижу в этом надобности.

Лейлору очень хотелось присутствовать при разговоре, но он был вынужден повиноваться. Оставшись наедине с Раданайтом, Джим несколько мгновений молчал, катая по скатерти спелый чедал. Для того чтобы скрыть накатившуюся на него слабость, он сел и отправил в рот конфету. Нельзя терять лица, думал он, нельзя давать слабину. Раданайт, не притрагиваясь к сладкому и фруктам, сам налил себе ещё одну рюмку маиля и выпил. Наконец Джим поднял на него глаза.

— Что это значит, ваше величество? Зачем вам понадобился мой сын? — спросил он.

— Затем, что я люблю его, — ответил Раданайт.

— Его здесь нет, можете говорить правду, — сказал Джим холодно. — Вы хотите досадить мне?

Раданайт удивлённо двинул бровями.

— С чего ты это взял? Зачем мне досаждать тебе?

Джим молчал, ожесточённо стискивая челюсти и крутя на скатерти чедал. Положив одну ногу в сверкающем сапоге на другую, Раданайт проговорил:

— Я понимаю, что ты подразумеваешь. С тех пор прошло много времени, многое изменилось, в том числе и мы сами. Если ты думаешь, что я всё ещё страдаю из-за твоего отказа, то ты ошибаешься. Я нашёл в себе силы жить дальше — без тебя. Некоторое время рана кровоточила, но рано или поздно она должна была зажить. И она зажила. Я пережил это. Я работал, и работал чертовски много, чтобы достигнуть того, чего я достиг. Я не сожалею ни о чём и тебе не советую сожалеть.

— Я не верю, — сказал Джим, накрывая чедал рукой. — Не верю, что с вашей стороны имеет место любовь. Вы просто обольстили моего сына, воспользовавшись его юностью и неопытностью.

Глаза Раданайта колюче сверкнули, но он взял себя в руки.

— Если бы я просто обольстил его, как ты выражаешься, то зачем бы мне было приходить сюда и спрашивать твоего согласия на брак? — возразил он терпеливо. И добавил с усмешкой: — Может быть, тебе просто досадно, что я больше не страдаю по тебе?

Эти слова впились под сердце Джиму, как раскалённое железо. Потеряв самообладание, он вскочил и швырнул чедал в стену. Сочный фрукт лопнул и оставил на стене пятно сока.

— Вы выбрали именно моего сына! — вскричал Джим. — Почему именно его, а не кого-то другого?

Раданайт остался сидеть, не двинув и бровью.

— А почему ты выбрал Фалкона, а не кого-то другого? — спокойно отпарировал он. — И почему потом сказал «да» лорду Дитмару? По той же самой причине я выбрал Лейлора. Я видел его, когда он был ещё ребёнком, но когда спустя годы встретил его в «Оазисе», он поразил меня в самое сердце. Я влюбился в него, ещё не зная, кто он, а когда я узнал, что он твой сын, это ничего не изменило. У меня нет никаких сомнений в том, что я хочу видеть это чистое юное создание рядом с собой, владеть им, родить с ним детей. Всё, что я когда-то предлагал тебе, я отдам ему.

Джим опустился на своё место, бледный, с прямой окаменевшей спиной. Раданайт взял с блюда красивый, румяный чедал и впился в его бок белыми зубами.

Лейлор слонялся по дому, изнывая от нетерпения. Зайдя в библиотеку, он увидел там Серино, увлечённо набиравшего на своём ноутбуке какой-то текст. Преисполненный уважения к его учёному труду, Лейлор хотел потихоньку уйти, чтобы не мешать ему, но Серино, не отрывая взгляда от светового экрана, сказал:

— Погоди, малыш, не уходи… Сейчас, только допишу вот это. — Он дописал, поставил точку и поднял взгляд на Лейлора. — Я слышал, к нам кто-то приехал. В окно я видел три флаера очень внушительного вида. Что у нас за гости?

— Король, — ответил Лейлор.

— Король? — удивился Серино, поднимаясь на ноги. — Для чего его величество пожаловал к нам на ночь глядя?

Лейлор улыбнулся, облокотившись на край тумбы с каталогом.

— Он приехал просить моей руки.

Серино сначала улыбнулся, потом нахмурился.

— Ты что, шутишь?

— Нет, — покачал головой Лейлор. — Я же говорил, что ты упадёшь, когда узнаешь, кто мой избранник. Они сейчас с папой разговаривают, а меня зачем-то выставили.

— Пойду, выражу королю своё почтение, — сказал Серино. — И заодно узнаю, правда ли то, что ты говоришь.

— Правда, правда, — засмеялся ему вслед Лейлор.

Опять оставшись один, он затосковал. Это ожидание сводило с ума, ноги сами сворачивали назад, в банкетный зал, но Лейлор говорил себе: «Терпение». Погуляв по дому, он вышел в сад, чтобы вдохнуть весеннего воздуха, но этот воздух неожиданно оказался не по-весеннему холодным: изо рта вырывался при дыхании белый пар. Весь сад был окутан густым туманом, а деревья были упакованы в коконы из прозрачной тонкой плёнки, закреплённой внизу вокруг ствола липкой лентой. Садовника Йорна Лейлор застал за странным занятием: взобравшись на лестницу, тот держал над верхушкой дерева какой-то инструмент на длинной, как у граблей, ручке, и из него широким радиусом вниз и в стороны вылетела эта плёнка, опутав крону дерева, словно кокон.

— Что это ты делаешь, Йорн? — спросил Лейлор. — Для чего ты запаковываешь деревья в плёнку?

— А чтобы их морозом не прихватило, господин Лейлор, — ответил Йорн, спускаясь и собирая края плёнки, чтобы подтянуть их к стволу и закрепить. — Видите, какой туман в саду? Это не туман, а средство для местного повышения температуры воздуха. Благодаря ему под плёнкой будет тепло, и сад не замёрзнет. Уже несколько лет не было таких сильных заморозков…

Йорн собрал и укрепил плёнку вокруг ствола, и она образовала прозрачный кокон.

— Надо успеть укрыть все деревья, — сказал он. — А ещё кусты и клумбы. Ночью будет очень холодно. Это уже сейчас чувствуется. Вы бы лучше шли в дом, мой хороший, а то замёрзнете.

— А трава не замёрзнет? — поинтересовался Лейлор.

— Нет, трава живучая, — улыбнулся Йорн. — Даже если её слегка и прихватит, она потом отрастёт. Главное — спасти деревья, кусты и цветы. Ступайте скорее в дом, господин Лейлор, вы уже дрожите.

Поёживаясь от холода, Лейлор пошёл в дом. На крыльце он встретился с королём, который, по-видимому, уезжал. По сдержанному лицу Раданайта было трудно что-то понять, но каким-то шестым чувством Лейлор угадал, что ему сказали «нет». А когда встретился с королём глазами, увидел это «нет» уже явственно.

— Твой отец заупрямился, — сказал король с обескураженной улыбкой, сжав похолодевшие руки Лейлора. — Ну ничего, дадим ему время подумать — будем считать, что он ещё не дал окончательного ответа.

Лейлор помертвел от горя и не мог выговорить ни слова. У него разом отнялись и руки, и ноги, и язык, а туманный холод проник ему в грудь и превратил его сердце в камень. Заглядывая ему в глаза, Раданайт сказал ласково:

— Не расстраивайся, моя радость. Не бывает так, чтобы всё всегда было гладко: обязательно что-нибудь да стоит на пути. Но я не привык легко сдаваться. Твой папа рано или поздно согласится — не сразу, но согласится. Так или иначе, нам придётся ждать как минимум год, пока тебе не исполнится шестнадцать. Думаю, за этот год нам удастся сломить упрямство твоего отца, не сомневайся. Так что придётся запастись терпением… Главное, чтобы ты не разлюбил меня.

Лейлор бросился Раданайту на шею и стиснул его в объятиях со всей силой своего отчаяния. Он был по-прежнему нем: говорить не давал ком в горле. К крыльцу уже подошла охрана, и Раданайт, ещё раз пожав на прощание руки Лейлора, сказал:

— Всё будет хорошо, детка. Не отчаивайся и не сердись на папу. По-моему, он просто боится отпускать тебя во взрослую жизнь.

Тёплое пожатие его рук ослабло и сошло на нет: Лейлор неумолимо терял его. Вместе с ним из Лейлора утекала жизнь, а с его отъездом она неизбежно должна была совсем угаснуть. Но Лейлор не мог броситься королю вслед: его ноги словно приросли к месту, и он смог только протянуть руки и всхлипнуть. Раданайт, ещё не успевший спуститься с крыльца, обернулся и, увидев Лейлора в этой отчаянной позе, тут же вернулся.

— Ну что ты, детка!

Лейлор почувствовал тепло его объятий и нежность губ. Словно не замечая присутствия своей охраны, Раданайт поцеловал его несколько раз подряд — в губы, в щёки, в глаза, в лоб.

— Всё будет хорошо, моё сокровище, поверь мне, — сказал он ласково и твёрдо. — Мы будем вместе, обещаю тебе. А я не бросаю слов на ветер, ты это знаешь. Ну, всё… Возьми себя в руки, милый, а то я не смогу уйти от тебя.

— Не уходите, ваше величество, — прошептал Лейлор, обвивая его шею руками.

Раданайт прильнул губами к его лбу.

— Я должен, детка. Мне пора.

Он в последний раз поцеловал его в губы — крепко и нежно. Краем глаза Лейлор заметил, что отец тоже вышел на крыльцо, и сообразил, что этот поцелуй и был рассчитан на то, чтобы тот его увидел: Раданайт специально подольше не отрывался от губ Лейлора.

— Не грусти, мой милый, — сказал он с улыбкой. — Я оставил там для тебя подарок… Его ты сможешь надеть не сразу, но обязательно настанет день, когда ты его наденешь и, надеюсь, не снимешь уже никогда. — И, взглянув на отца, добавил: — Джим, больше не отбирай у него моих подарков, пожалуйста. Я не хочу, чтобы он плакал.

Нежно дотронувшись до щеки Лейлора, Раданайт повернулся и стремительно сбежал вниз по ступенькам, сверкая голенищами сапог.

— Иди в дом, — услышал Лейлор холодный и неприятный голос отца.

Но он не сдвинулся с места, пока все три чёрных флаера не поднялись в воздух и не скрылись из виду.

Подарок короля лежал в спальне Лейлора на тумбочке у кровати. Серебристый полуцилиндрический предмет оказался футляром, в котором сверкал узкий обруч из каэлия, украшенный затейливыми филигранными узорами и искрящийся россыпью крошечных феонов. Увидев его, Лейлор понял, что имел в виду король, когда сказал, что сразу надеть его Лейлор не сможет: это была брачная диадема, роскошная и дорогая. Закрыв дверь своей комнаты, Лейлор примерил её, и она села идеально. Хлопнувшись на подушку, он заплакал.

Минут через двадцать зазвонил телефон. Лейлор не ответил на звонок: ему сейчас не было ни до кого дела. Через пять минут звонок раздался снова, и Лейлор вынужден был ответить.

— Милый мой, — услышал он знакомый голос. — Я просто хотел сказать, что люблю тебя. Я безумно тебя люблю, детка. Я сказал это и твоему отцу, но он не поверил. Ничего, со временем поверит.

Лейлор не мог вымолвить ни слова, просто плакал.

— Лейлор, солнышко, не плачь! — успокаивал его Раданайт. — И умоляю тебя, не ссорься с папой. Он оказался не готовым к такому обороту событий, надо дать ему время привыкнуть к этой мысли. Всё образуется, всё будет так, как мы хотим, даю тебе моё слово чести.

— Я не могу… без тебя, — выдохнул Лейлор. — Где ты?

— Я лечу в Кабердрайк, — был ответ.

После того, как он называл Раданайта на «вы» и «вашим величеством», говорить ему «ты» было необычно и приятно: от этого в животе щекотало восхитительное, тёплое чувство. А оттого, что эта привилегия была дана только ему, Лейлору, это было прекрасно вдвойне.

— Ты очень занят? — спросил он.

— Чертовски, детка, — ответил король, и в его голосе слышалась улыбка. — Но для тебя я всегда найду время.

— Спасибо за диадему, — сказал Лейлор. — Я очень хочу скорее надеть её.

— Ты её наденешь, — ответил король с непоколебимой уверенностью.

Ночью ударили заморозки и пошёл снег. К утру он растаял, оставив после себя только неуютную сырость. Ещё лёжа в постели, Лейлор отправил королю сообщение:

«С добрым утром! Хорошего тебе дня. Я люблю тебя».

Несмотря на ранний час, ответ пришёл незамедлительно:

«Спасибо, детка. Целую твои глазки — самые прекрасные во Вселенной».

Лейлор полюбовался перстнем с холлонитом, который он так и не снимал на ночь, вздохнул, улыбнулся и начал считать часы до новой встречи.

 

Глава 19. Возвращение

Подав заявление об уходе на подпись своему непосредственному начальнику, Эсгин в последний раз окинул взглядом знакомый кабинет. Он знал: больше он сюда не вернётся. Г-н Эшдер покачал выбритой до синевы головой с длинным пучком волос на темени — распространённая среди государственных служащих причёска претерпела изменения в сторону уменьшения количества волос — и проговорил задумчиво и с сожалением:

— Жаль, жаль… Теряем кадры. Может быть, всё-таки подумаете?

Эсгин покачал головой и улыбнулся. Г-н Эшдер почему-то медлил подписывать заявление, и от вида его беспокойно забегавших глаз у Эсгина стало нехорошо в животе. Как-то невпопад улыбнувшись, начальник Эсгина сказал:

— Одну минутку, Райвенн. Мне надо… — Он запнулся, соображая, потом быстро закончил: — Согласовать один вопрос. Подождите здесь.

Он вышел из кабинета, прихватив с собой заявление. Всё это было странно, Эсгин не мог отделаться от скверного предчувствия, но ему ничего не оставалось, как только ждать, что будет. Сев в кресло, он рассеянно разглядывал стол своего начальника и вспоминал всё, что он знал о г-не Эшдере. Разведён, двое взрослых детей, стаж службы — двадцать пять лет, пять из которых он был непосредственным начальником Эсгина. Пару раз он угощал Эсгина выпивкой и даже делал намёки, что был бы не прочь завести с ним интрижку, но Эсгин вежливо и твёрдо отказал. Больше поползновений со стороны г-на Эшдера не было: всё-таки, Эсгин был братом короля, а иметь неприятности с «Самим» г-н Эшдер не жаждал.

Пару раз в кабинет заглядывали в поисках г-на Эшдера, и Эсгину приходилось отвечать, что он вышел. Эшдер где-то застрял, и Эсгин начал терять терпение. Но встать и уйти означало бы оставить нерешённым вопрос с увольнением, и приходилось ждать.

Эшдер вернулся через сорок минут. Эсгин встал, всматриваясь в него и пытаясь угадать, где он так долго «согласовывал вопрос» и что там произошло. Погладив свой голубоватый череп, Эшдер сказал:

— Вас требует к себе Сам.

«Сам» — это означало «король». Эсгин забеспокоился.

— Что, сейчас?

— Да, — ответил Эшдер, садясь в своё кресло.

— А как же моё заявление? — спросил Эсгин.

Эшдер развёл руками.

— Этот вопрос уже не в моей власти, Райвенн. Ступайте, он вас ждёт в Королевской библиотеке.

Ступая по зеркально блестящему мраморному полу главного зала библиотеки, Эсгин высматривал Раданайта. В этих тихих помещениях они встречались, что называется, в рабочий полдень — для пятиминутного соития. Желание Раданайта было законом, и если он вызывал Эсгина даже посреди рабочего дня, тому надлежало оставить все свои дела и спешить к нему. Такие встречи случались чаще, чем обстоятельные упражнения в спальне: Раданайт предпочитал «делать дело» быстро, без долгих церемоний и нежностей. Это было всегда на бегу, впопыхах, порой даже без единого слова.

Эсгин нашёл Раданайта там, где и ожидал — в круглом кабинете, на мягких диванчиках которого и прошло большинство их встреч. Здесь не было видеонаблюдения, как в общих залах, и войти сюда мог не всякий: ключ от этого кабинета был только у короля и смотрителя библиотеки.

— Зачем ты меня вызывал? — спросил Эсгин.

Раданайт сидел на диванчике, положив одну ногу в сверкающем сапоге на другую и раскинув руки вдоль спинки. Несмотря на расслабленную позу, взгляд его был холодным, острым и внимательным — впился в Эсгина, как шип. Он встретил Эсгина неожиданно сурово.

— Ты забыл, как следует обращаться к королю?

На пару секунд Эсгин опешил, а потом поправился, сказав с подчёркнутой учтивостью, по всей форме:

— Простите, ваше величество. По вашему приказу я явился. Чем могу служить?

Без каких-либо вступлений король спросил его в лоб:

— Что это за финт с увольнением? Что ты затеял?

«Так вот какой вопрос согласовывал Эшдер, — подумал Эсгин. — Он бегал к королю на доклад». Вслух он ответил как можно спокойнее:

— Ничего особенного, ваше величество. Просто при такой работе решительно нет времени на воспитание ребёнка, которым я в ближайшем будущем собираюсь заняться. Поэтому я принял решение уйти со службы.

— Значит, всё-таки решил его оставить. — Раданайт встал и прошёлся по кабинету, заложив руки в карманы брюк. — И даже нашёл идиота, готового взять тебя с чужим ребёнком. Что ж, в ловкости тебе нет равных.

Подойдя к Эсгину вплотную, он дотронулся тыльной стороной ухоженных пальцев до его подбородка, приблизил губы, как бы желая его поцеловать, и сказал:

— Открой карты до конца, детка. Что за игру ты затеваешь?

— Никакой игры нет, ваше величество, — ответил Эсгин устало. — Я просто хочу создать нормальную семью, вот и всё. Я устал от всего этого…

Брови Раданайта нахмурились, он взял пальцами Эсгина за подбородок.

— Ты хочешь сказать, что между нами всё кончено? Ты меня бросаешь?

— Вы правильно поняли, ваше величество, — сказал Эсгин, высвобождая подбородок. — Я больше не хочу быть вашим любовником. С меня довольно. Да и зачем это теперь, когда вы сами намереваетесь обзавестись спутником?

— Это здесь ни при чём, — перебил Раданайт, до боли стискивая локти Эсгина. — В наших отношениях меня всё устраивает, и я не хочу их разрывать.

— Как только мы наденем диадемы, они станут невозможными, ваше величество, — сказал Эсгин, стараясь высвободиться. От взгляда Раданайта ему стало жутко.

— Глупости, малыш. — Раданайт обнял его за талию и крепко, властно прижал к себе. — Нет ничего невозможного. Если нас влечёт друг к другу, зачем нам прекращать это? — Заглядывая Эсгину в глаза, он добавил тихо: — Я же люблю тебя, детка. Ты нужен мне.

Это слово — «люблю» — Эсгин не слышал от Раданайта уже очень давно. О чувствах они в последнее время вообще не говорили, и казалось, будто встречались они лишь ради кратковременного судорожного содрогания плоти, входящей в другую плоть, пятнадцатиминутной утехи, во время одной из которых и произошло зачатие. Эсгин всё-таки высвободился и отступил от Раданайта.

— Я не знаю, что между нами, но только не любовь, — сказал он решительно. — И я хочу поставить в этом точку, ваше величество. Так не может больше продолжаться, это нужно прекратить. Я устал от этих отношений.

Раданайт усмехнулся, в его глазах блеснули искорки интереса.

— Надо же! В тебе, оказывается, есть твёрдость. И характер. Знаешь, а мне нравится.

Он снова приблизился к Эсгину, встав у него за плечом. Касаясь дыханием его уха, он проговорил:

— Да, таким ты мне нравишься ещё больше. Покорность, знаешь ли, приедается. — Раданайт понизил голос почти до шёпота, в нём подрагивало желание. — Я хочу тебя, детка. Прямо сейчас.

— Вынужден ответить отказом, ваше величество, — сказал Эсгин, холодея и внутренне сжимаясь, как пружина. — Я должен воздерживаться.

— Вздор, детка.

Раданайт развернул его к себе лицом и страстно приник к его губам. В веренице кратких, торопливых встреч, давно ставших обыденностью, Эсгин уже и забыл, как нежно он умел целовать: в последнее время Раданайт ограничивался быстрым чмоком, да и то не всегда. На несколько мгновений Эсгин забылся, но, в общем, устоял. Отстранившись, он сказал:

— Простите, ваше величество… Я уже не испытываю никаких чувств. Ничего не осталось. Пожалуйста, отпустите меня.

Взгляд Раданайта был хлёсток, как пощёчина. Эсгин обмер и зажмурился, ожидая чего-нибудь страшного, но ничего не произошло. Не выдержав взгляда короля, он отвернулся: ему вдруг стало дурно. Охваченный внезапным приступом головокружения, он опустился на диванчик, а Раданайт стоял, держа руки в карманах и не сводя с Эсгина страшного взгляда.

— Вы же не опуститесь до насилия, ваше величество, — пробормотал Эсгин умоляюще.

Лакированные сапоги Раданайта прошлись по кабинету, остановились вдалеке от Эсгина.

— Разве я когда-нибудь брал тебя силой? — пророкотал незнакомый голос, шедший как будто из-под облаков. — Не бойся, я не трону тебя. Ты разлюбил меня… Что ж, против этого я бессилен и удерживать тебя не стану, хоть мне и больно… невыносимо больно тебя терять. Но ничего не поделаешь. Как-нибудь переживу.

Раданайт стал холодным и чужим, как будто вокруг него воздвиглась невидимая стена, отгородившая его от Эсгина. В руках у него откуда-то взялось заявление Эсгина об уходе. Прозрачный листок захрустел, разрываемый пополам.

— Сделаем так, — сказал король. — Ты не увольняешься, а уходишь в декретный отпуск. Я переведу на твой счёт сумму, достаточную для твоих нужд — твоих и ребёнка… Чтоб ты не считал меня таким уж беспринципным мерзавцем. Свою личную жизнь ты можешь устраивать как тебе угодно, но по истечении положенного срока отпуска изволь выйти на службу. Если тебе угодно породниться с садовником — изволь, но не забывай о том, что ты Райвенн. В нашей семье все служили Альтерии и достигали высот, и ни один Райвенн не позволял себе быть балластом общества. Ступай… Не забудь оформить пособие. Чтобы всё было как полагается. Ты всё-таки состоишь на государственной службе, и соцпакета никто не отменял.

И король повернулся к Эсгину спиной, давая понять, что разговор окончен. Он не шевельнул и пальцем, чтобы помочь Эсгину встать, не проявив к его внезапной слабости ни сочувствия, ни понимания, как будто вовсе не заметив её. Пошатываясь и держась за стены, Эсгин покинул библиотеку.

Он зашёл в комнату отдыха и прилёг там. Почувствовав себя лучше, остаток дня он посвятил улаживанию формальностей, связанных с уходом в отпуск. Победителем он себя не чувствовал. Рука Раданайта всегда была сверху, независимо от того, был ли он прав или нет. Наверно, благодаря этому своему свойству он и добился того, что все стали называть его «ваше величество». Приехав к себе в квартиру, Эсгин собрал кое-какие вещи и заказал билет до Кайанчитума, гадая, правдой ли было заявление Раданайта о том, что он собирается обзавестись спутником. Может быть, это был ход для улучшения имиджа накануне очередных выборов? Семейный человек всегда смотрится выигрышнее холостяка. Впрочем, теперь это было неважно. Их пути расходились, пусть и на время, и Эсгин решил не думать о Раданайте: если уж ампутировать поражённую гангреной часть души, то делать это нужно было как можно скорее, окончательно и бесповоротно.

В Кайанчитум он прилетел в девять вечера. Погода была не по-весеннему холодная, летел мокрый снег, а резкий ветер неприятно пронизывал до костей. У Эсгина, одетого по тёплой и мягкой погоде Кабердрайка, зуб на зуб не попадал от холода, и он изрядно намёрзся, пока добрался до родительского дома. Его встретил Криар — поседевший и постаревший, но по-прежнему бодрый и прямой, как стрела. У него не изменилась даже причёска, только волосы стали белыми, как снег. Увидев Эсгина, он так обрадовался, что позабыл свои чопорные манеры, всплеснув руками и воскликнув:

— Господин Эсгин! Какая радость! Вы приехали!

— Привет, старина, — улыбнулся Эсгин. — Ты, я вижу, по-прежнему на своём посту. Держишься молодцом.

— Стараюсь, как могу, — с тихим смешком ответил Криар. — Надолго ли вы приехали, сударь?

— Надолго, Криар, — ответил Эсгин. — Ещё успею вам надоесть.

— Да как же вы можете надоесть, деточка! — воскликнул Криар. — Значит, надолго? Это хорошо, это славно… Как давно вас не было дома, как мы по вас соскучились!

— И я тоже соскучился, — улыбнулся Эсгин. — Я рад быть дома. Только здесь у нас что-то холодновато.

— Да, похолодало, — согласился Криар. — Весна привередничает. Вы, я вижу, продрогли, мой милый. Не желаете ли горячего асаля?

— Да, чашка асаля и тёплый плед — то, что мне сейчас нужно, — проговорил Эсгин, поёживаясь.

То и другое было незамедлительно ему подано. Уютно устроившись в маленькой гостиной, он пил маленькими глотками горячий сладкий асаль, с наслаждением ощущая его вкус и аромат, к которым он привык с детства: такого особенного асаля, как ему казалось, он не пробовал больше нигде. Криар стоял рядом и не мог на него налюбоваться. Обводя взглядом гостиную, Эсгин проговорил задумчиво:

— У нас всё по-прежнему. Ничего не изменилось. Как хорошо!

Ему действительно было хорошо. Он не был дома уже лет пять, и при виде неизменной, привычной домашней обстановки его наполнило чувство тихого, умиротворённого счастья. Он как будто вернулся в беспечное детство, когда у него ещё не было ни ответственной службы, ни связанных с ней забот, а Раданайт был только именем на устах и фигурой на экране телевизора, ещё не успев войти в его жизнь, его душу и тело. Каким-то чудесным образом Эсгин перенёсся в это счастливое время, когда он рос, окружённый родительской любовью, и никакие печали ещё не омрачали ему жизни; свершилось какое-то волшебство, и он никак не мог опомниться — да впрочем, и не хотел. Ему не хотелось, чтобы это чудо рассеивалось.

— Что же это я! — спохватился вдруг Криар. — Совсем обезумел от радости и забыл, что надо доложить милорду и господину Альмагиру, что вы приехали. То-то они обрадуются!

Но в этом уже не было надобности: в дверях гостиной показался отец.

— Что же ты не предупредил, что приезжаешь, дорогой? — воскликнул он, садясь рядом с Эсгином и не сводя с него сияющих нежностью глаз.

Эсгин выпростал руку из-под пледа и протянул её отцу.

— Я об этом как-то не подумал, — признался он. — Совсем закрутился… Забыл.

— Кстати, как у тебя со службой? — спросил отец, беря его руку и ласково сжимая. — Ты не намерен взять отпуск?

— Я уже в отпуске, — улыбнулся Эсгин.

— Ну и прекрасно, — сказал отец и поцеловал его.

Эсгин допил последний глоток асаля и, как в детстве, прильнул к отцу. Его уже начинало слегка знобить, а к ночи озноб обычно усиливался. Отец сказал дворецкому:

— Криар, будь добр, приготовь для Эсгина его комнату.

Тот поклонился с прямой, как доска, спиной.

— Будет сделано, господин Альмагир.

Когда Криар вышел, отец всмотрелся в лицо Эсгина проницательным родительским взглядом и спросил:

— Как у тебя дела, родной? Как ты себя чувствуешь?

— А как, по-твоему, я должен себя чувствовать? — вздохнул Эсгин. — Знобит, разумеется. Да ещё и погода у вас тут не радует…

— Да, что правда, то правда, — согласился отец. — Уже давно не было такого похолодания. Весна раскапризничалась, что и говорить! У вас в Кабердрайке, наверно, такого не бывает.

— Это точно, — ответил Эсгин. — Там всегда тепло. Я жутко замёрз, когда сюда приехал.

Это было чудесно — сидеть, прислонившись к плечу отца, и разговаривать с ним о погоде и тому подобных пустяках. Можно было зарыться лицом в его волосы и вдыхать их запах, родной и знакомый с детства, а можно было уютно устроиться у него под боком, ощущая тепло его сильной руки и позабыв обо всех невзгодах. Под крышей родного дома Эсгину ничто не могло угрожать, а время здесь как будто замерло в поре его счастливых детских лет. Он и не подозревал, что это так удивительно и прекрасно — просто приехать домой.

— А милорд Райвенн уже отдыхает? — спросил он.

— О нет, отнюдь, — засмеялся отец. — Он в своём кабинете, работает. Знаешь, с тех пор как он вышел на пенсию, он пристрастился к написанию исторических трудов. Сейчас он работает над историей рода Райвеннов — собирает и систематизирует все сведения. Эту идею ему подсказал Раданайт… Точнее, он попросил его написать историю их рода. Милорд взялся за дело с энтузиазмом, тем более что эту его работу должны опубликовать. Он трудится не покладая рук, со всем усердием, на которое он только способен, по целым дням не вылезает из архивов.

Очередной предвыборный ход, подумал Эсгин. Чтобы все знали историю славного королевского рода. Но сейчас ему не хотелось впускать в своё безмятежное домашнее счастье мысли о Раданайте, и он отмахнулся от них.

— Я не слишком отвлеку милорда, если поздороваюсь с ним? — подумал он вслух.

— Сказать по правде, ему не мешало бы отвлечься, — ответил отец. — Хотя бы ненадолго вынырнуть из-под толщи минувших веков и вернуться в настоящее. Пойдём к нему, он будет рад тебя видеть.

Если к отцу Эсгин питал огромную безотчётную нежность, то другого своего родителя, лорда Райвенна, он любил с оттенком глубокого почтения. Несмотря на начинающийся озноб, он сбросил плед, а также поправил волосы: он не мог позволить себе предстать перед лордом Райвенном в небрежном виде.

Отец постучал в дверь кабинета.

— Милорд, можно войти?

Из-за двери послышался ровный и приветливый голос:

— Да, мой милый, входи.

Лорд Райвенн сидел за столом, окружённый сразу тремя световыми экранами, заполненными убористым текстом; текст на среднем экране он писал сам, а с боковых только читал. Не отрываясь от работы, он спросил, не замечая Эсгина и обращаясь к отцу:

— Что ты хотел, любовь моя? Слушаю тебя.

— Милорд, отвлекитесь на минутку, — сказал отец с улыбкой. — Посмотрите, кто приехал.

Оторвав взгляд от экрана, лорд Райвенн увидел Эсгина и улыбнулся.

— А, дружок, это ты!

— Добрый вечер, милорд, — сказал Эсгин.

Лорд Райвенн встал из-за стола, протягивая Эсгину руки. Любя его всей душой, Эсгин всё же не смел держать себя с ним запросто, как с отцом: он не решался, например, броситься к нему на шею и стиснуть в объятиях. Убелённый сединами, прекрасный и полный величественного достоинства, лорд Райвенн вызывал в нём смешанное чувство благоговения и восхищения; под его проницательным, умным и строгим взглядом Эсгин робел и смущался. Бессознательно копируя манеру Раданайта, он подошёл и почтительно поцеловал руку своего родителя. Лорд Райвенн, ласково взяв его лицо в свои ладони, поцеловал его в лоб и в губы.

— Здравствуй, моя радость, здравствуй, — сказал он. — Я так увлёкся работой, что ничего не замечаю вокруг… Когда ты приехал?

— Только что, милорд, — ответил Эсгин. — Я взял отпуск по уходу за ребёнком.

— А Серино знает, что ты здесь? — живо спросил лорд Райвенн.

— Нет, я ещё не сообщил ему, — ответил Эсгин.

— Ну, так нужно ему поскорее сообщить, — сказал лорд Райвенн. — Если хочешь, можешь съездить к нему или пригласить его к нам. Впрочем, что я говорю? — добавил он с улыбкой. — Вы уже взрослые ребята и сами лучше нас знаете, что вам делать.

— Благодарю вас, милорд, но сейчас я бы лучше отдохнул, — сказал Эсгин, осмеливаясь запечатлеть на щеке лорда Райвенна трепетный и осторожный поцелуй.

— Ну да, ну да, разумеется, — охотно согласился тот. — Ты, я полагаю, устал с дороги, дитя моё. Серино может подождать и до завтра — главное, чтобы ты и малыш хорошо себя чувствовали, мой дорогой.

Эсгин почувствовал укол совести. Лорд Райвенн хоть и удивился, но легко поверил в то, что у них с Серино любовь, а потому без колебаний благословил их. С головой погружённый в исторические изыскания в области родословной и озабоченный ответственностью, которую он принял на себя, взявшись за такой фундаментальный труд, он, по-видимому, слегка потерял чувство реальности, стал рассеян и доверчив, а потому ему даже не пришло в голову заподозрить что-либо дурное. Мысль о том, чтобы рассказать ему правду о себе и Раданайте, Эсгин отмёл с содроганием: он не сомневался, что это разбило бы ему сердце. Нет, пусть лучше он останется в счастливом неведении, радуется скорому появлению на свет внука и без помех занимается своим историческим трудом, который, вне всяких сомнений, приносит ему удовольствие. С этим решением Эсгин снова приложился губами к руке своего родителя, а потом наблюдал, как лорд Райвенн с отцом обмениваются трогательным и целомудренным поцелуем.

— Не засиживайтесь допоздна, милорд, — сказал отец. — Если вы не выспитесь, у вас будет болеть голова. А я опять не дождусь вас и засну.

— Постараюсь закончить сегодня пораньше, любовь моя, — пообещал лорд Райвенн. — Мне бы хотелось, чтобы ты меня всё-таки дождался.

Эсгин, отвернувшись в сторону, улыбнулся: он знал, что его старики всё ещё жили как супруги, несмотря на свой почтенный возраст.

Приняв душ, он вошёл в свою комнату, в которой тоже всё осталось по-прежнему — как будто он вовсе и не уезжал в Кабердрайк. Приготовленная Криаром постель сияла белизной нетронутого снега, на краю была разложена пижама, а на тумбочке стоял стакан молока. Сказка с возвращением в детство продолжалась. Выпив молоко и переодевшись, Эсгин с наслаждением забрался в постель, вдыхая исходивший от белья аромат свежести. Не мешало бы укрыться вторым одеялом: он знал, что ночью его будет сильно знобить. Не успел он об этом подумать, как раздался тихий стук в дверь, и послышался голос Криара:

— Господин Эсгин, это я.

— Входи, Криар, — отозвался Эсгин.

Криар вошёл со свёрнутым одеялом под мышкой.

— Ты просто мысли читаешь, — улыбнулся Эсгин.

— Послужили бы дворецким с моё — тоже бы научились, — просто ответил тот, расправляя одеяло и укрывая им Эсгина. — Знобить ведь вас будет, мой милый, — вот вам второе одеяло.

Он заботливо подоткнул одеяло вокруг, взял одежду Эсгина и пустой стакан.

— Спасибо, Криар, — сказал Эсгин. — Ты чудо.

— Спокойной вам ночи, сударь, — улыбнулся дворецкий, выходя.

На Эсгина навалилась смертельная усталость, и, хотя у него было немало причин для бессонницы, этой ночью он всё же быстро и крепко заснул, и его даже не очень знобило. Наверно, на него так подействовала домашняя атмосфера — атмосфера спокойствия, уюта и тепла.

Когда он проснулся, сквозь занавески уже настойчиво пробивался солнечный свет: должно быть, уже пошёл десятый час. Эсгин ужаснулся: проспал на службу! С ним никогда такого не случалось, он был всегда дисциплинирован и пунктуален, и у начальства не было повода к нему придраться. За десять секунд натянуть приготовленный с вечера костюм, привычными, доведёнными до автоматизма движениями убрать волосы и прыгнуть во флаер без завтрака — вот что он собирался сейчас сделать. Откинув одеяло, Эсгин сел, обвёл комнату взглядом и только тогда понял, что он дома — не в своей кабердрайкской квартире, а в родительском доме, и мчаться на работу ему не надо. Не надо впопыхах одеваться, причёсываться и с голодным жжением в животе лавировать в потоке уличного движения — какое облегчение он испытал, когда это до него дошло! Он снова плюхнулся в постель и натянул одеяло до ушей. Какое это было блаженство и какое счастье…

Так как никуда спешить было не нужно, Эсгин позволил себе поваляться в постели. Родители, ранние пташки, вероятно, уже позавтракали, а ему было позволено поспать подольше — доброта его стариков не знала границ. У Эсгина было ощущение, что сегодня выходной, хотя день был будний. Ему почему-то вспомнились слова Раданайта: «служить Альтерии», «не быть балластом общества». Он застонал и лениво повернулся на другой бок, уткнувшись в прохладный угол подушки. Да ну его! К чёрту всё.

В дверь постучали, и Эсгин уже знал, что это Криар.

— Да, — отозвался он. — Войдите.

Дворецкий вкатил в комнату столик, на котором стоял стакан ярко-оранжевого сока и вазочка с каким-то салатом, а ещё какой-то маленький красный футлярчик. Эсгин терпеть не мог салаты и досадливо поморщился:

— Что это, Криар?

Дворецкий невозмутимо отозвался:

— Доброе утро, сударь. Это сок из рауйи и меллиса, а также салат из хефены. Всё это избавляет от тошноты, а также просто очень полезно.

Эсгин скривился:

— Я не хочу это.

— Ну же, сударь, будьте умницей, — терпеливо и ласково увещевал его Криар. — Скушайте салат и выпейте сок — это распоряжение господина Альмагира.

Эсгин приподнялся на локте и подвинулся к краю кровати, протянул руку и взял красный футлярчик — изящный, бархатный, с золотой каймой.

— А это что?

— Это тоже для вас, — ответил Криар. — Там у нас гости, сударь. Господин Джим с господином Серино. Господин Серино попросил передать для вас этот подарочек.

В футляре было кольцо с изящной розеткой из мелких голубых феонов. В самом деле, ведь они с Серино помолвлены. Эта мысль вдруг согрела Эсгина, как чашка асаля, и он подумал о Серино с теплотой и признательностью, а ещё его сердце защекотало новое чувство, которому он пока не мог дать названия. Примерив кольцо, Эсгин спросил:

— Давно они у нас?

— Они приехали что-то около получаса назад, — ответил Криар. — Милорд и господин Альмагир сейчас пьют с ними чай. Поскорее кушайте салат, пейте сок и спускайтесь в столовую, все только вас и ждут, сударь.

Эсгин решительно откинул одеяло и сел.

— Ладно, попробую съесть эту гадость.

Через пятнадцать минут, одетый, умытый и причёсанный, с кольцом на пальце, он вошёл в столовую и сразу встретился взглядом с Серино, а тот при его появлении поднялся на ноги. Чёрный строгий костюм с широким поясом изящно облегал его фигуру, сапоги подчёркивали красивую форму его ног, безупречный воротничок и плиссированные манжеты сахарно белели — Серино был при параде, трогательно взволнованный и по-новому причёсанный.

— Вот и твой избранник пожаловал, — сказал ему лорд Райвенн.

Джим, повернув в сторону Эсгина искусно причёсанную голову, улыбнулся. Эсгин всё бы отдал, чтобы научиться двигаться с таким же аристократичным достоинством и непринуждённым изяществом, так же грациозно поворачивать голову и так же лучезарно улыбаться, как это делал Джим. Приложив всё старание, он поклонился как можно непринуждённее, поздоровался и добавил особо, продемонстрировав кольцо на своём пальце:

— Привет, Серино. Спасибо за подарок, кольцо просто чудесное.

— Я рад, что тебе нравится, — ответил тот.

Он вдруг засмущался, что позабавило Эсгина и вызвало в нём неожиданный прилив нежности. Подойдя к нему, Эсгин поцеловал его в щёку и быстро, но ласково пожал ему пальцы — в присутствии родителей на большее выражение чувств он не решился.

Это была прекрасная семейная встреча — как в старые добрые времена, и Эсгина снова окутало уютное чувство безмятежности и беззаботного счастья. Правда, его чуть не испортил лорд Райвенн, заговорив о Раданайте, — о том, какой он выдающийся государственный деятель и талантливый правитель, как его отцовское сердце им гордится, а гражданские чувства удовлетворены. Никто не осмелился ничего возразить: и Джим, и отец уважительно выслушали хвалебную речь лорда Райвенна, произнесённую изысканным и возвышенным слогом — вероятно, сказывалась его длительная работа над историческими источниками. Серино скромно молчал, а под столом Эсгин почувствовал пожатие его руки. Джим спросил:

— Как продвигается твоя работа, отец?

Лорд Райвенн с удовольствием и обстоятельностью стал подробно описывать, как идёт его работа по написанию истории рода, и все снова слушали с почтительным вниманием. Эсгин тихонько шепнул Серино на ухо:

— Это надолго.

Однако Серино слушал с неподдельным интересом и даже задал пару вопросов. Лорд Райвенн был польщён и охотно ответил на его вопросы, а Серино заметил, что в роду Райвеннов было несколько философов — как заметных, так и не очень известных. Он продемонстрировал глубокие познания в этом вопросе, чем окончательно завоевал сердце лорда Райвенна, и они разговорились, а остальным пришлось только с уважением слушать. Этот разговор грозил затянуться, и Эсгин стал тихонько поглаживать под столом колено Серино. Результат не заставил себя ждать: Серино начал сбиваться с мысли, а потом и вовсе смущённо смолк. И весьма своевременно Джим заполнил неловкую паузу, сказав:

— Сегодня потеплело… Кажется, весна одумалась. Ребята, может быть, вы пойдёте, погуляете? Вам, наверно, хочется побыть вдвоём.

Серино вопросительно взглянул на Эсгина, тот улыбнулся. Лорд Райвенн поддержал:

— Да, это хорошая мысль. Ступайте, дети мои, подышите воздухом.

Эсгин испытывал необычное, щекочущее чувство, гуляя за руку с Серино во внутреннем дворе. Рука Серино была тёплой, солнце ласково пригревало, цветочные клумбы пестрели, фонтан журчал, и ничто не могло нарушить эту идиллию.

— Ты хорошо подготовился по вопросу о философах в нашей семье, — сказал Эсгин. — Милорду Райвенну это было как бальзам на душу.

— Да, пришлось порыться в источниках, — улыбнулся Серино. — Сказать по правде, я жутко волновался. Как будто держал экзамен.

— Ты его блестяще выдержал, — похвалил Эсгин.

— Только под конец почему-то поплыл, — проговорил Серино.

В его взгляде проступило новое выражение, от которого у Эсгина побежали по спине мурашки и засосало под ложечкой.

— Наверно, переволновался, — сказал Эсгин еле слышно.

Пожатие руки Серино стало крепче, а его лицо приблизилось. Эсгин кожей чувствовал исходящие от него волнующие флюиды и сам заразился его возбуждением. Взглянув Серино в глаза, он вдруг разгадал загадку его благородства: Серино был влюблён. Это потрясло Эсгина почти до слёз, и его сердце замерло, не смея принять этот бесценный подарок. В порыве безотчётной нежности он поднял руку и коснулся щеки Серино, а через секунду с наслаждением раскрыл губы навстречу их первому поцелую. Ничего чище и слаще он не пробовал в своей жизни.

— Думаю, после рождения этого малыша мы не будем долго тянуть со вторым, — сказал он.

Про себя он подумал: это выход. Чтобы не возвращаться на службу к Раданайту, сбросить с себя осточертевшее ярмо — зачать второго ребёнка, уже от Серино. Эсгин был готов хоть постоянно ходить беременным, лишь бы не возвращаться туда, а Серино — у Эсгина не было сомнений — будет с радостью помогать ему в этом. Улыбнувшись этой мысли, Эсгин снова слился с Серино в поцелуе.

 

Глава 20. Сын садовника

На следующий день они нанесли ответный визит Джиму. Это тоже было как встарь, не хватало только покойного лорда Дитмара. Впрочем, его отчасти заменял Дейкин, унаследовавший не только его титул, но также внешность и спокойный, вдумчивый нрав. Дарган тоже был внешне похож на своего покойного родителя, но характер имел более живой и весёлый. Оба были интересными собеседниками, умными и образованными, и лорд Райвенн получал истинное удовольствие от разговора. Дейкин придавал беседе глубину, а Дарган привносил струю юмора и остроумия, и на сей раз Эсгину понравилось слушать. Сам он тоже вставил пару слов, а потом они с Серино пошли прогуляться по саду. Гулять там в эту пору было одно удовольствие, тем более что весна, кажется, действительно одумалась и вернула тёплую погоду. От густого аромата цветущих деревьев кружилась голова, глаз радовался яркому разнообразию красок, и Эсгину хотелось бы гулять здесь вечно. Им с Серино вздумалось порезвиться среди яннановых зарослей, между душистыми висячими ветками: Эсгин убегал, а Серино его ловил. Переводя дух, Эсгин прислонился спиной к стволу.

— Что-то мы с тобой впали в детство, — засмеялся он.

Серино поймал его в свои объятия и поцеловал. Никогда ещё Эсгин не целовался так много и с таким наслаждением; не размывая рук и губ, они кружились среди висячих розовых гирлянд, осыпаемые густым снегом мелких лепестков, которые даже попадали им в рот. Но это им не только не мешало, но даже забавляло, и Эсгин, нарочно зарывшись губами в ароматную щекотную пену яннанового цвета, набрал его полный рот, а потом со смехом потянулся лицом к Серино. Тот нетерпеливо и жадно обхватил тёплыми губами его рот, и часть яннановых лепестков попала к нему.

— Как ты думаешь, в них есть витамины? — спросил Эсгин, дурачась.

— Наверно, есть, — ответил Серино, по примеру Эсгина также набирая в рот яннанового цвета.

Эсгин возбуждённо засмеялся, и они, переплетаясь в объятиях, опустились на траву. Оба к этому времени были возбуждены до предела, но Серино выглядел слегка растерянным, хотя и видно было, что он сгорает от желания. Эсгин всё понял, и это его умилило.

— У тебя это в первый раз?

Серино покраснел. Вместо ответа он пробормотал:

— Тебе, наверно, сейчас нельзя.

— Всегда можно найти способ обойти запреты, — улыбнулся Эсгин.

Он расстегнул на Серино брюки и насыпал туда горсть яннанового цвета.

Яннановые гирлянды колыхались и осыпали волосы и плечи Эсгина пургой своих лепестков, а на коленях у него лежала голова Серино. Устремив вдохновенный взгляд вверх, тот изливал на Эсгина потоки философии, уносясь в такие глубины мироздания, что далеко не все его мысли Эсгин мог постигнуть. Многие высказывания, слетавшие с уст Серино, были выше его разумения, но он слушал их, как музыку, поражаясь тому, что породившая их голова была с виду вполне обычной и весила не больше, чем его собственная. Оказалось, что Серино пересказывал ему суть своей диссертации, над которой он в настоящее время трудился и всё никак не мог довести до ума. Как ни пытался Эсгин вникнуть в суть его размышлений, он застревал в дебрях мудрёных фраз, которыми Серино сыпал без остановки, как будто муза философии ударила его в темечко. Он сел, одной рукой опираясь на травяной ковёр, а другой воодушевлённо дирижировал в воздухе, раскрывая Эсгину тайны устройства Вселенной. Эсгин, срывая с ближайших яннановых веток маленькие кисточки цветов, вплетал их Серино в волосы, украшая его голову венком. В заключение Серино прочёл стихотворение, благозвучное и изящное по форме, но в высшей степени мудрёное по содержанию. Впрочем, наполнявшие его образы вызвали в Эсгине незнакомое, трепетное томление, как будто из глубин Вселенной до его сознания пытался достучаться кто-то великий и непостижимый. Увидев, какое впечатление на Эсгина произвело это стихотворение, Серино улыбнулся.

— Нравится? — спросил он.

— Да, — признался Эсгин. — Кто это сочинил?

— Я, — ответил Серино, смущённо опуская ресницы.

— В самом деле? Слушай, но это же… не знаю даже, как сказать! — Эсгин обнял Серино за шею и потёрся носом о его подбородок. — Я не во всех местах улавливаю смысл, но в этом есть что-то такое… какой-то зов. Вот здесь что-то сжимается. — Эсгин приложил руку к сердцу.

— Значит, ты это почувствовал, — сказал Серино. — Стихотворение так и называется — «Зов».

— Я не знал, что ты ещё и поэт, — проговорил Эсгин, приглаживая ему пальцем брови. — У тебя есть ещё стихи?

— Есть, — ответил Серино. — Много. Хватит на целый сборник.

— Почитай что-нибудь ещё, — попросил Эсгин, ложась на траву.

Серино прилёг рядом с ним и стал шептать ему на ухо причудливый и временами непостижимый узор из образов, щекотавших сердце Эсгина и заставлявших всё его существо сжиматься и устремляться к неизведанным глубинам Вселенной. Соединив свою ладонь с ладонью Серино, он закрывал глаза, слушая шелест ветра и растекаясь по полотну, сотканному из неких живых существ, вызванных к жизни силой мысли творца.

— Ты спишь? — вдруг спросил Серино.

Эсгин открыл глаза, но был не в силах пошевелиться.

— Нет, — пробормотал он чуть слышно. — Кажется, ты меня заколдовал. Я не хочу с тобой расставаться… Можно мне остаться сегодня здесь?

Разумеется, Серино был этому только рад, и Эсгин остался. Любуясь на балконе закатом среди горьковато пахнущих кустов с жёлтыми, белыми и розовыми цветами, он увидел высокую широкоплечую фигуру в синей шапке с козырьком, которая шла по усыпанной лепестками дорожке с ведром и лопатой в руках. Прижавшись к плечу Серино, он спросил:

— Ты не представишь меня своему отцу?

— Ты же его давно знаешь, — не понял Серино.

— Нет, я имею в виду садовника, — пояснил Эсгин.

Серино улыбнулся — как-то неловко и смущённо.

— Ты хочешь с ним познакомиться?

— А почему бы нет? — сказал Эсгин. — Если ты не стыдишься родства с ним, почему я должен стыдиться? Я уверен, он не может быть плохим человеком.

— Он не плохой, — проговорил Серино, вороша пальцами цветок на кусте. — Он большой добряк, чистая душа. Он — моя совесть. Но он может показаться тебе… как бы это сказать? Простоватым и… несколько ограниченным.

— Неважно, — сказал Эсгин. — Не всем же быть философами.

Домик садовника прятался в окружении высоких — выше человеческого роста — кустах дрегоны, среди бархатистой тёмно-зелёной листвы которых белели круглые соцветия-зонтики. Стены домика были зелёными, а крыша — белой, а с её краёв были протянуты к земле бечёвки, по которым вились плети тёмно-красного плюща. По обе стороны крыльца росли кусты с крупными бело-голубыми цветами, а по всему периметру домика пестрели яркие клумбы. На крыше привольно раскинулось растение с большими, глядящими вверх зелёными листьями и ярко-жёлтыми цветами размером с суповую тарелку.

— Не домик, а картинка, — сказал Эсгин.

— Ты ещё не видел, что внутри, — отозвался Серино.

Он постучал в дверь, но никто не открыл. Тогда Серино сам открыл незапертую дверь и взял Эсгина за руку.

— Заходи.

— Ничего, что мы без спроса? — напрягся Эсгин.

— Всё в порядке, — успокоил Серино.

В двух комнатках было столько растений в горшках, что не видно было стен; многие из них цвели, и от разнообразия форм и расцветок рябило в глазах. В комнате, служившей спальней, стояла кровать, покрытая зелёным пледом, а рядом на тумбочке стояло несколько фотографий Серино в рамках. Среди них был взрослый Серино в университетской форме, Серино-подросток, Серино-ребёнок и полугодовалый лысенький кроха. Эсгин взял фотографию малыша и засмеялся.

— Какая прелесть! Это ты?

— Да, — смущённо улыбнулся Серино. — Отец несколько сентиментален, как видишь.

Эсгин осмотрелся.

— Что я могу сказать о хозяине этого дома? Здесь живёт очень славный и трудолюбивый человек. Судя по всему, он очень любит растения и… тебя. — Эсгин поднёс к глазам фотографию Серино в возрасте пяти-шести лет. — Это очень мило.

— А вот, кстати, и он, — сказал Серино, глядя в окно. — Его рабочий день окончен, и сейчас он, должно быть, пойдёт ужинать.

В дверях, заслонив собой весь проём, показалась та же могучая фигура, которую Эсгин видел с балкона. От неё веяло такой силой, что она могла бы наводить страх, если бы не ясные глаза с добрым и немного наивным выражением. Увидев Серино, они засветились радостью и стали ещё светлее. Сняв с круглой, гладко обритой головы синюю шапку с козырьком, великан засиял добродушной, по-детски открытой улыбкой.

— Это ты, мой милый! — воскликнул он обрадованно. — А я вижу, что дверь открыта, и думаю: кто мог ко мне пожаловать? — Увидев Эсгина, великан немного смутился и проговорил застенчиво, неуклюже поклонившись: — Добрый вечер, сударь. Моё почтение.

— Познакомься, это Эсгин Райвенн, — сказал Серино. — Мой наречённый избранник. Эсгин, это… Йорн.

— Здешний садовник, — пояснил великан.

— И мой отец, — добавил Серино.

От Эсгина не ускользнуло выражение ясных глаз Йорна, проступившее в них при последних словах Серино: это было нечто вроде вины. Но Эсгин считал, что винить себя Йорну было совершенно не в чем, и поэтому сказал дружелюбно, протягивая ему руку, как равному:

— Очень рад с вами познакомиться. Серино говорил о вас много хорошего.

Йорн ответил сердечной улыбкой и, взяв руку Эсгина своей шершавой огромной ручищей, пожал её вежливо и осторожно, но не как равный.

— Я тоже рад, сударь, — сказал он. — Вообще-то, я вас помню: вы маленьким бывали здесь вместе с милордом Райвенном и господином Альмагиром. Я часто видел, как вы играли в саду с господином Илидором, близняшками и… — Йорн чуть запнулся, но улыбнулся, — и моим Серино. А теперь вы с ним собираетесь сочетаться… Это чудесно. — Смущённо помяв в руках шапку, он добавил: — Вы уж простите, предложить мне вам нечего: столуюсь я на кухне, а здесь только сплю.

— Кстати, ты ещё не ужинал? — спросил Серино.

— Как раз собирался, мой миленький, — ответил Йорн, снимая пояс с садовыми инструментами и вешая его на крючок. — Зашёл только инструмент оставить.

— Я схожу на кухню и принесу всё сюда, — предложил Серино.

— Что ты, милый, не беспокойся, — стал отказываться Йорн. — Чтобы ты подносил мне еду? Что ты, зачем?

— Я хотел, чтобы мы посидели немного и выпили чаю вместе, — открыл свою затею Серино. И добавил, взглянув на Эсгина: — Если ты не возражаешь.

— Я с удовольствием, — сказал Эсгин. — Это хорошая идея.

— Вот оно что, — улыбнулся Йорн. — Ну что ж, в таком случае и я не возражаю. Спасибо, сынок.

— Я скоро, — пообещал Серино.

Оставшись наедине с Йорном, Эсгин не знал, о чём говорить. Йорн, кротко улыбнувшись, стал убирать со стола цветочные горшки, а потом достал из шкафа скатерть.

— У вас столько растений, — сказал Эсгин.

— Люблю их разводить, — ответил Йорн, расстилая скатерть. — Они живые существа, у каждого даже есть свой характер. — Обмахнув стулья тряпкой, он пригласил: — Присаживайтесь, сударь.

Эсгин сел к столу. Йорн, помедлив, тоже присел, ласково глядя на него добрыми голубыми глазами и, по-видимому, немного смущаясь. В чертах лица у них с Серино было много общего, но лицо Йорна было проще и чуть грубее.

— Это правда, сударь, что Серино говорил про меня хорошее? — спросил он.

— Да, он очень тепло о вас отзывался, — подтвердил Эсгин.

Помолчав, Йорн проговорил с застенчивой улыбкой:

— Я знаю, мой сын не считает меня слишком умным. Я этого и не отрицаю — уж какой есть… Серино гораздо умнее меня, он много учился.

— Да, ваш сын такой умный, что даже я не всё понимаю из того, что он говорит, — сказал Эсгин. — Но кроме ума в нём есть ещё очень много достоинств — доброта, великодушие, скромность, чуткость. Он замечательный. Вы вправе им гордиться.

— Я и горжусь, — кивнул Йорн. — Очень горжусь. Он мог стать лордом, но отдал титул господину Дейкину. Я бы не возражал, чтобы он стал лордом, но он так решил — что ж, так тому и быть. Он считает, что непохож на лорда.

— Он похож на лорда больше, чем он сам думает, — искренне высказал Эсгин. — Хоть он и не носит титула, но заслуживает его, как никто другой.

— Вы правда так думаете, сударь? — улыбнулся Йорн, и в его голосе прозвучала неподдельная радость, а во взгляде мягко засиял отсвет вдохновения, озарявшего взгляд Серино, когда тот бывал в ударе.

— Да, я так думаю, — от всей души подтвердил Эсгин.

— Господин Джим и покойный милорд Дитмар его хорошо воспитали, — поговорил Йорн задумчиво. — По нему и не скажешь, что его отец — садовник.

— Воспитание много значит, — сказал Эсгин, оценив скромность Йорна. — Но это ещё не всё. Самые главные достоинства даны ему не воспитанием, а природой. Это идёт изнутри — из его души.

Йорн просиял. Осмелившись осторожно и ласково дотронуться до руки Эсгина, он сказал:

— Какой вы хороший, сударь… Мой сын — дважды счастливчик. Во-первых, потому что попал в семью господина Джима и милорда Дитмара, а во-вторых, потому что встретил вас.

— Есть ещё и в-третьих, — улыбнулся Эсгин. — Потому что у него есть вы. Знаете, что он сказал о вас? Что вы — его совесть.

Йорн опустил глаза, но в уголках его губ подрагивала улыбка.

— Прямо так и сказал? — спросил он тихо.

— Да, — кивнул Эсгин. — И когда он сказал мне, что его настоящий отец — садовник, из его уст это прозвучало гордо. По-моему, он вас очень любит.

Йорн вздохнул, улыбнулся и покачал головой.

— И всё-таки, лучше бы он поменьше об этом распространялся. В том обществе, в котором он вращается, не все люди думают так же, как вы.

— Серино мало волнует мнение тех, кто так не думает, — сказал Эсгин уверенно. — С такими людьми он не водит дружбы.

Чувствуя приближение ночного озноба, Эсгин поёжился и закутался в свой плащ. Йорн проницательно улыбнулся и спросил:

— Маленький ожидается осенью?

Эсгин слегка вздрогнул от удивления, а Йорн, изобразив жестом, будто ему холодно, пояснил мягко:

— Вас знобит, сударь, а вечер тёплый. Значит, вы в положении. Животик у вас ещё совсем плоский, значит, вы где-то месяце на третьем. Вот и считайте.

— Если всё будет нормально, то в ульмаре, — смущённо сознался Эсгин.

Йорн снял с кровати зелёный плед и укутал им Эсгина. В это время вернулся Серино с полным подносом, ступая осторожно, чтобы ничего не уронить. Он поставил на стол чайник и чашки, а также несколько тарелок с разнообразной снедью, сказав Йорну:

— Кемало передаёт тебе привет. — И добавил, подмигнув: — По-моему, он к тебе неравнодушен.

Пить чай в домике садовника, любуясь сгущающимися лиловыми сумерками в окне, было необычно и приятно. В этом тоже было что-то от детства — забытое чувство, старое, как синяя шапка Йорна, но искреннее и настоящее. На него Эсгин с удовольствием бы променял всё остальное: городскую суету, тревогу служебных коридоров, удавку форменного воротничка, непрекращающееся бурление улиц, новенький флаер последней модели («Ух ты, вот так машинка у вас, Райвенн! Во сколько эта детка вам обошлась?») — и не пожалел бы о том ни секунды.

— Йорн очень славный, — сказал он, когда они с Серино снова стояли на балконе, глядя в звёздное небо. — Ты — всё, что у него есть.

Рука Серино лежала у него на животе, и её прикосновение отзывалось внутри тёплым живым биением. Чёрная бездонная глубина звёздного неба смотрела пристально и испытующе, перед ней душа была обнажена, и ничего нельзя было скрыть. Гангрена была отсечена, и место ампутации было ещё слегка онемевшим, но скоро оно должно было оттаять и ожить, и здоровая циркуляция жизни должна была восстановиться. Исцеляющее тепло объятий Серино окутывало Эсгина непроницаемым коконом, а из тёмных звёздных глубин слышался негромкий, но настойчивый и несмолкаемый зов. Если бы Эсгин остановился и хоть на секунду прислушался к нему раньше, он бы не запутался так основательно, и не пришлось бы выскребать душу от скользкой грязи.

— Я вот о чём подумал, — сказал он, прижимаясь к Серино. — Может быть, после свадьбы мы будем жить здесь, у тебя? У вас чудесный сад. Гулять в нём с малышом было бы замечательно.

— Как ты скажешь, так и будет, — ответил Серино.

Эсгин улыбнулся, закрыл глаза и протянул ему губы, душой и сердцем погружаясь в ласковое тепло и прижимая руку Серино к своему животу. Теперь, когда он слышал Зов, ничто во Вселенной не могло его опять заглушить. Тот, кто его услышал однажды, слышал его уже всю жизнь

 

Глава 21. Лето

Лето было в разгаре. 16 амбине состоялась свадьба Серино с Эсгином — по пожеланию Эсгина, довольно скромная. Гостей было всего человек пятьдесят; среди них, разумеется, были лорд Райвенн с Альмагиром, семейство Арделлидиса, друзья и коллеги Серино. Приехал в короткий отпуск Илидор, прибыла также семья Асспленгов, среди которых был и Марис, друг Илидора. Изящный и грациозный Марис, обладатель роскошной шевелюры цвета янтаря, и Илидор в парадном мундире были самой красивой парой и танцевали лучше всех. В танце они не сводили друг с друга нежного взгляда, и было ясно видно, что между ними существует давняя и глубокая привязанность.

От имени лорда Райвенна приглашение было выслано и королю, но Раданайт на свадьбу не приехал, сославшись на занятость, однако прислал в подарок комплект детских вещей, кроватку и детские качели.

Эсгин переселился жить к своему спутнику, в особняк Дитмаров, но каждую неделю они ездили в гости к лорду Райвенну и Альмагиру. А в последнем летнем месяце илине в доме послышался детский голос: у Лайда и Дейкина родился малыш, которого назвали Азаро — в честь деда. Случилось это счастливое событие 6-го числа.

Между тем Лейлор дулся на отца: тот никак не хотел дать своё согласие на их с королём свадьбу. Бессмысленное упрямство отца испортило их отношения, и они почти не разговаривали. Разубедить его не помогли даже доводы лорда Райвенна: отец упёрся и твердил «нет». Он был даже против встреч Лейлора с Раданайтом, и приходилось видеться без его ведома. За всё лето они встретились всего четыре раза на специально снятой королём квартире, но неизменно каждый вечер Раданайт звонил, чтобы пожелать Лейлору спокойной ночи. Встречаться с королём было совсем не то, что гулять со школьными воздыхателями, коих у Лейлора было немало; бОльшую часть времени его возлюбленный был недоступен, занят государственными делами, находился в поездках. Также их встречи осложнялись расстоянием: король жил в Кабердрайке, а Лейлор — в Кайанчитуме. Их разделяло 1700 леинов, которые быстрый королевский флаер мог преодолеть за два часа, а обыкновенный аэробус — как минимум за четыре. Приходилось ждать неделями, когда любимый выкроит в своём плотном рабочем графике несколько часов, и это было для Лейлора невыносимо. Устав мириться с таким расписанием, Лейлор не утерпел и предпринял поездку в Кабердрайк, в королевскую резиденцию.

С его стороны это была безрассудная выходка. Прогуляв школу и ничего не сказав отцу, он купил билет на аэробус до Кабердрайка и улетел. В Кабердрайке он чуть не заблудился, пытаясь добраться до королевской резиденции на городском транспорте, и в конце концов попал туда на такси. Но там он неожиданно наткнулся на препятствие в виде королевской охраны, которая не желала его пропускать во дворец.

— Вам назначено? — сурово спросили его.

— Нет, — ответил он. — Но мне очень нужно встретиться с его величеством.

— Если у вас нет предварительной записи, это невозможно, — сказали ему.

До тупой охраны, у которой в головах не было ничего, кроме служебных инструкций, никак не доходило, что Лейлора привело сюда желание увидеться с любимым человеком. Им нужны были документы — Лейлор предъявил их, но и после этого его не пропустили. Более того, даже несмотря на то, что с документами у него было всё в порядке, его настойчивость показалась им подозрительной, и Лейлор был взят под стражу «до выяснения». У него забрали документы и телефон, закрыли на замок в маленькой комнате без окон и продержали там три часа. Обращались с ним не слишком любезно: от железных ручищ этих здоровенных ребят у Лейлора на руках остались багровые пятна, которые вскоре посинели.

Через три часа пришёл начальник охраны, огромный, бритоголовый, с твёрдыми губами и холодным взглядом, и учинил Лейлору суровый допрос. Ни мольбы, ни слёзы на него не действовали. Лейлора подвергли унизительной процедуре личного досмотра, проверяли на каких-то приборах, ничего не нашли и опять закрыли в той же комнате. Потрясённый, растоптанный, униженный, разобранный по винтикам, вывороченный наизнанку, Лейлор лёг на жёсткую кушетку, сжавшись калачиком, и заплакал.

Прошло ещё немало времени, прежде чем дверь открылась и в комнату вошёл король. Увидев знакомые сверкающие сапоги, Лейлор сел, но не мог выговорить ни слова: его трясло.

— Что случилось, в чём дело? — обрушился на него Раданайт. — Почему ты здесь?

Лейлор задыхался от судорог диафрагмы, содрогаясь всем телом.

— Я… Я просто хотел… хотел… Я… соскучился… А они… меня…

— Почему ты не предупредил меня? — сказал король укоризненно. — Если тебе хотелось увидеться, ты мог дать мне знать, и я бы всё устроил. И ничего этого не было бы.

Лейлор показал покрытые синяками руки и вскричал:

— Вот что они сделали! Они держали меня здесь полдня! Допрашивали… Раздевали… Просвечивали… Я устал ждать, когда ты приедешь! Я больше не мог ждать!

— Не кричи на короля, — сурово осадил его Раданайт. — И прекрати истерику!

Металлические нотки, прозвучавшие в его голосе, царапнули сердце Лейлора, как наждак, а стальной взгляд обдал холодом. Он и не знал, что его любимый мог быть таким… Нет, Раданайт никогда не повышал голоса, но был способен своими негромкими, чеканно произносимыми словами хлестать больнее кнута, а от его взгляда перехватывало дух в горле. Кивком головы сделав Лейлору знак следовать за ним, он властно сказал:

— Пойдём. Поговорим в другом месте.

Коротким жестом дав понять охране, что всё в порядке, Раданайт быстро зашагал по коридору, наполненному серебристым светом хрустальных люстр, а подавленному, перепуганному и несчастному Лейлору не оставалось ничего другого, как только последовать за ним. Ладная, стройная фигура короля в чёрном костюме чеканила шаг впереди, а Лейлор плёлся за нею, как раб на цепи… Открыв какую-то дверь, Раданайт молча кивнул ему, приглашая войти. Лейлор вошёл и оказался в уютном сумрачном кабинете с горящим камином. Король вошёл следом.

Едва дверь за ними закрылась, Раданайт моментально преобразился. Стальной блеск в его глазах сменился блеском страсти, а сурово сложенные губы защекотали веки Лейлора тёплым прерывистым дыханием. Покрывая его лицо лёгкими быстрыми поцелуями, король прижал его к себе — властно, крепко и вместе с тем нежно.

— Я думал, ты… не рад меня видеть, — пролепетал Лейлор. Смятение и страх схлынули, их сменила блаженная слабость, Лейлор просто растворялся в нежном взгляде Раданайта.

— Ну, что ты такое говоришь! — проговорил король с ласковым упрёком. — Ты моё счастье… Только ты и согреваешь меня в этой жизни. Я безумно рад тебе.

— Тогда почему ты так со мной…

Раданайт не дал Лейлору договорить, накрыв его губы пальцем.

— Потому что я король, — сказал он строго, но в уголках его глаз пряталась улыбка. — Так, как разговаривал ты, с королём нельзя разговаривать. Да ещё при посторонних… Когда мы наедине, можешь говорить и делать всё что хочешь, быть моим господином и повелителем — я не возражаю. Ты и есть мой повелитель. Я стою выше всех в Альтерии, и только ты стоишь выше меня. Я склоняю перед тобой колени.

Раданайт действительно опустился на колени, взял руки Лейлора и запечатлел на запястьях по поцелую. Лейлор ощутил в животе щекотную сладость: сам король стоял перед ним коленопреклонённый! Окончательно рассеивая жутковатое впечатление, произведённое им на Лейлора пару минут назад, Раданайт подхватил его на руки и уселся с ним в кресло у камина.

Через десять минут Лейлор грел похолодевшие руки о кружку с горячим асалем, сидя на коленях у Раданайта. Кабинет был погружён в уютный полумрак, сгущавшийся под потолком и в углах. Отблеск пламени в камине тускло озарял тёмно-красный ковёр, такого же цвета мебель, тяжёлые бордовые занавеси на высоких окнах, золотую лепнину и золотой орнамент на бордовом фоне стен.

— Родной, они всего лишь делали свою работу, — сказал Раданайт мягко. — Конечно, они немного переборщили, но в вопросах безопасности всегда так: лучше перестраховаться, чем недоглядеть.

— Мне сделали больно, — всхлипнул Лейлор, рассматривая в бордовом полумраке свои синяки. — И допрашивали, как будто я преступник. Это было так унизительно!

— Разве ты не знал, что ко мне нельзя прийти просто так, радость моя? — вздохнул король. — Ко мне даже министры приходят по предварительной записи, если только я сам их не вызываю.

— Я думал, я для тебя важнее всех министров… — Лейлор утёр нос и отвёл взгляд в тёмный угол бордового кабинета.

Раданайт повернул его лицо к себе за подбородок.

— Конечно, важнее, моё солнышко, — сказал он ласково. — Но таков уж порядок. Разве сложно было предупредить меня? Я бы дал охране распоряжение, и тебя бы сразу пропустили. Тебе ещё повезло, что я сегодня был здесь. Если бы меня не было в Кабердрайке, неизвестно, сколько бы тебя продержали.

Лейлор уткнулся ему в плечо.

— Это был кошмар, — простонал он. — Я всё ещё не могу прийти в себя.

Король нежно потрепал его по волосам.

— Ничего, сейчас принесут ужин. Поешь и успокоишься… Ты проголодался?

— С самого утра ничего не ел, — пожаловался Лейлор. — А они не дали мне даже стакана воды.

— Бедный ты мой, — проговорил король со вздохом. — Глупенький. Что же с тобой делать? Может, дать тебе специальный пропуск? Нет, сделаем так: я познакомлю с тобой начальника моей охраны.

Он отогнул манжету, нажал кнопку и сказал в браслет:

— Начальника охраны ко мне. В Бордовый кабинет.

Суровый начальник охраны, допрашивавший Лейлора с таким усердием, явился по вызову незамедлительно. Застыв по стойке «смирно», он отрапортовал:

— По вашему вызову явился, ваше величество! Какие будут распоряжения?

— Вольно, — сказал король.

Начальник охраны чуть расставил ноги и заложил одну руку за спину. Раданайт, легонько взяв Лейлора за локоть, подвёл к нему и сказал:

— Я не стану объявлять вам выговора за то, что задержали моего гостя, К'оркоран. Вы действовали по инструкции, претензий к вам нет. Но я прошу вас в будущем всегда пропускать этого гостя в любое время, даже если он придёт без предварительной записи. Вам нужно будет только доложить мне о его приходе. Ни в коем случае не задерживать, не спрашивать цель визита, выполнять его просьбы — если только они не будут идти вразрез с вашими должностными инструкциями. Разумеется, при его нахождении на вашей территории обеспечение его безопасности должно осуществляться вами в том же объёме, что и относительно меня. О вежливом обращении я уже не говорю. Вам всё ясно, Коркоран?

Отдающий распоряжения голос короля был ровен, сдержан и строг, в нём чувствовалась спокойная властность; этот тон нравился Лейлору почему-то не меньше, чем нежный и любящий, которым Раданайт говорил с ним наедине. Начальник охраны Коркоран снова вытянулся в струнку.

— Так точно, ваше величество!

Через десять минут после его ухода в Бордовый кабинет подали ужин. Лейлор завтракал уже больше двенадцати часов назад, кроме того, пережил напряжённый, полный стрессов день, и вполне естественно, что он испытывал зверский голод. Ужин был превосходен, и Лейлор со здоровым аппетитом набросился на него, не слишком заботясь о том, как это выглядело со стороны. Раданайт сам почти ни к чему не притронулся, зато выпил две полных рюмки маиля и в течение всего времени, пока Лейлор ел, не сводил с него взгляда. Лейлор в конце концов смутился.

— Извини, — пробормотал он, проглотив. — Ужасно хочется есть.

— На здоровье, моя радость, — улыбнулся король. — Кушай, не стесняйся. Бедный мой ребёнок… — И он нежно поцеловал Лейлора в висок.

Ночь Лейлор провёл во дворце — в объятиях Раданайта. Хоть он был и не искушён в том, что касалось близости, но всё же замечал, что король в постели был, что называется, спринтером. Его отличала неистовая страсть, нетерпеливость и напор, он пил наслаждение залпом, тогда как Лейлору хотелось бы посмаковать его подольше, но сказать об этом он постеснялся. Но как бы то ни было, ночь любви состоялась, и Лейлор после всех своих мытарств был счастлив. Его безумная вылазка увенчалась успехом: он достиг заветной цели, добился своего; за приз пришлось пострадать, но оттого он становился ещё слаще.

— Рано утром я вылетаю на Эа, — вздохнул Раданайт, зарываясь губами в его волосы надо лбом. — Так что понежиться в постели нам не придётся. Впрочем, ты можешь поспать, а я отдам распоряжение, чтобы тебя доставили домой.

Лейлор застонал, потёрся подбородком о его плечо.

— Тебе обязательно лететь туда? А вместо тебя полететь никто не может?

— Нет, милый, это поездка государственного значения, — ответил Раданайт со смешком. — Никем прикрыться я не могу, я должен быть там лично. Государство — это я, детка. Я ответствен за всё, что в нём происходит.

Остаток ночи промелькнул, как один миг, и горестная минута расставания всё же настала. Сквозь сон почувствовав на губах поцелуй, Лейлор встрепенулся и обвил руками шею Раданайта, уже облачённого в свой традиционно строгий чёрный костюм.

— Мне пора, любовь моя, — тепло и нежно прозвучал голос короля. — Буду безумно скучать.

— Я не могу без тебя, — прошептал Лейлор, стискивая его в объятиях. — Ждать так невыносимо… Я просто умру!

— Потерпи, потерпи, моё сокровище, — ласково проговорил Раданайт, целуя его глаза. — Если встречи не часты, они становятся драгоценнее… Ванная здесь рядом, можешь принять душ. Завтрак тебе подадут через два часа, а флаер тебя уже ждёт. И ещё… Если вздумаешь снова нагрянуть в гости, сначала всё же согласуй это со мной, мой милый.

С надрывающимся сердцем лёжа в постели в роскошной спальне, Лейлор прокручивал в голове события последних суток. Безостановочный поток кадров головокружительно мелькал перед ним, до боли разноцветный и пульсирующий, а впереди снова были недели ожидания. Душ принимать он не стал, чтобы не смывать прикосновений Раданайта, оделся и позавтракал. Его ждал роскошный чёрный флаер-«лимузин» с молодым и симпатичным, но серьёзным и молчаливым пилотом. На сиденье Лейлор обнаружил цветы и медальон с маленьким портретом короля. Лейлор улыбнулся и надел медальон.

Королевский флаер домчал его до дома за два часа. Не без внутренней дрожи Лейлор представлял себе, что ему устроит отец, и готовился к буре. Сказать откровенно, ему было страшновато. На посадочной площадке стоял флаер лорда Райвенна, и Лейлор понял, что буря будет сильнее, чем он ожидал. Прихватив цветы, он поблагодарил пилота и отправился в дом.

На лице встретившего его Эннкетина он прочёл упрёк.

— Господин Лейлор, милый мой, разве так можно поступать? Его светлость всю ночь не спал.

Лейлор обнял его и чмокнул в обе щеки.

— Эннкетин, ты знаешь, что это за штука — любовь? От неё башню сносит, понимаешь?

Дворецкий вздохнул и покачал гладкой головой.

— Понимать-то понимаю, только что вам стоило сообщить о себе? Мы бы тогда знали, что с вами всё в порядке, и не волновались бы так.

— Ну, Эннкетин. — Лейлор ласково потёрся носом о щёку дворецкого, обнимая его за шею.

Из всех обитателей дома только он позволял себе подобные нежности с дворецким, и тот отвечал ему слепым обожанием. Вот и сейчас он растаял под поцелуями Лейлора, и вместо нотации, которую он намеревался ему прочитать, он лишь мягко пожурил его. От него Лейлор узнал, что отцу уже известно о том, что Лейлор не был в школе, что сначала все сходили с ума из-за его внезапного исчезновения, а потом пришло сообщение от короля, что Лейлор находится у него в Кабердрайке (когда Раданайт успел об этом сообщить, Лейлор не знал). Отец рвал и метал, но лорду Райвенну удалось немного успокоить его.

— Спасибо за информацию, Эннкетин, — сказал Лейлор, вручая ему цветы. — Будь добр, поставь у меня в комнате.

Отец с лордом Райвенном и Альмагиром пили чай в маленькой гостиной. Лейлор с надлежащим покаянием на лице выслушивал его упрёки, пока лорд Райвенн, молча слушавший его раздражённую тираду, не вмешался.

— Ну, дорогой мой, не надо так, — сказал он отцу примирительно. — Успокойся. Сам-то ты в его возрасте что вытворял — не помнишь?

— Но я, по крайней мере, не исчезал из дома без предупреждения! — возразил тот, нервно звякнув чашкой о блюдце.

— Ругать его бесполезно, мой милый, — сказал лорд Райвенн. — Ещё раз тебе повторяю: ты взял неверный курс, запретив ему встречаться с Раданайтом. Запреты — малоэффективное средство, они порождают лишь протест. Лучше позволить им встречаться легально, но пусть Лейлор держит тебя в курсе событий.

Отец устало поморщился, потирая рукой лоб.

— У меня жутко болит голова, — сказал он. — Я всю ночь не сомкнул глаз, чувствую себя отвратительно. Простите меня, но мне надо прилечь.

— Ну, в таком случае, мы уходим, — проговорил лорд Райвенн. — А ты всё-таки подумай над моими словами.

Поцеловавшись с ним и с Альмагиром, отец ушёл, не сказав Лейлору больше ни слова. Альмагир допивал свой чай, а лорд Райвенн поманил к себе Лейлора.

— Поди-ка сюда, дружок.

Лейлор подошёл, и лорд Райвенн, сжав его руку в своей, сказал:

— Воспитывать тебя — дело твоего отца, но позволь и мне кое-что тебе сказать. Я не против твоих отношений с Раданайтом, но лучше не скрывай от своего отца ничего, не заставляй его волноваться. Только представь себе, что мы все пережили, когда ты вчера пропал! И особенно твой отец.

— Отец всё равно не отпустил бы меня, если бы я сказал, что хочу поехать к Раданайту, — пробормотал Лейлор, чувствуя себя не в своей тарелке под строгим и внимательным взглядом лорда Райвенна. — Я не мог ему сказать.

— И всё равно вот так убегать тоже не годится, — сказал лорд Райвенн. — Я постараюсь убедить твоего отца изменить своё отношение к вашим встречам, но и ты пообещай вести себя разумно.

— Я постараюсь, милорд, — вздохнул Лейлор. — Но если говорить о разумности, то, честно сказать, папино упрямство не поддается объяснению с этой точки зрения.

— Может быть, со временем он изменит своё мнение, — сказал лорд Райвенн. — Кстати, о времени. Не должен ли ты сейчас быть в школе, голубчик?

— Всё равно я уже опоздал, — виновато улыбнулся Лейлор.

— Не намного. — Лорд Райвенн встал и подал руку Альмагиру. — Ты не возражаешь, мой милый, если мы сначала подбросим Лейлора до школы?

Альмагир вложил в его руку свою и тоже поднялся.

— Ничуть не возражаю.

 

Глава 22. Осенняя катастрофа

Осенью, в йекомаре, Арделлидис праздновал свой юбилей и устроил по этому поводу весьма большой приём. Среди гостей была и родня его молодого спутника Фадиана: родители, братья, дед, дядя и два кузена. Старший брат Фадиана, Генто, серьёзный молодой человек, астрофизик, был неулыбчив и имел привычку хмурить брови, отчего со стороны казалось, будто его всё время снедает какая-то мысль. Первый кузен, Найхел, был курсантом лётного училища, а второй, Эрис, учился в музыкальной академии по профилю органного исполнения. Он обладал точёным личиком с сияющими синими глазами и свежим ярким ртом, а его волосы отливали роскошным рубиновым блеском, притягивая к себе взгляд и красиво сочетаясь с сиреневым костюмом.

Джим слегка забеспокоился, когда ему показалось, что эта эффектная молодая особа неотрывно следит за ним своими излучающими небесную синеву глазами. Но ещё сильнее его обеспокоило то, что этот взгляд вызывает в нём самом странный отклик — какое-то щекочущее волнение в низу живота. Потягивая с Арделлидисом коктейль, он спросил:

— А кто это — в сиреневом костюме, с красными волосами?

Арделлидис понимающе улыбнулся.

— У тебя недурной вкус. Это кузен моего Фадиана, Эрис. Он ничего, правда? Ротик так и просит поцелуя. — И он тут же оглянулся, опасаясь, не слышал ли его Фадиан.

Фадиан сидел на диване со стаканом сока и ревниво следил взглядом за своим спутником. Нет, пожаловаться ему было объективно не на что, Арделлидис был сама нежность и предупредительность, он исполнял все его прихоти: подарил холлонитовый комплект, пару феоновых браслетов и новый флаер. Стоило Фадиану намекнуть, что Арделлидису пошла бы короткая стрижка, и тот на следующий же день расстался со своей копной локонов. Сейчас Фадиан, следя взглядом за золотистой стриженой головой своего спутника, ревниво примечал, с кем он разговаривал и как на кого смотрел: в последнее время ему стало казаться, что Арделлидис к нему как-то охладевает. Вполне могло быть, что это ему и мерещилось, но Фадиан не мог отделаться от этого беспокойства. Когда к Фадиану подсел Эрис, Арделлидис пил коктейль в компании Джима.

— Ну, как там малыш? — спросил Эрис, дотрагиваясь до живота Фадиана. — Уже толкается?

— Да, — рассеянно отозвался Фадиан.

И как раз в этот момент он почувствовал толчок из живота, чуть не пролив при этом свой сок. Эрис засмеялся.

— Он нас, наверно, слышит. — И тут же спросил: — Ты знаешь, кто это?

— Кто? — не понял Фадиан.

— Да вон там, с твоим спутником, — пояснил Эрис, показывая взглядом. — С гордой осанкой и ясными глазами.

— А, это Джим Райвенн, — ответил Фадиан.

— Он свободный? — поинтересовался Эрис. — У него нет диадемы.

— Он вдовец, — сказал Фадиан. — У него пятеро детей, младшему — пятнадцать. И один из его сыновей — нынешний лорд Дитмар.

Эрис тихонько присвистнул.

— А кажется, будто ему самому не больше пятнадцати. Какой он красивый и юный!

— Что ты, он уже далеко не юный, хоть и выглядит хорошо, — засмеялся Фадиан. — У него уже есть маленький внук. Что, интересуешься?

Эрис улыбнулся сочными губами, не сводя с интересующего его объекта пристального взгляда.

— Где тебе, — усмехнулся Фадиан. — Он известный недотрога. Всё ещё скорбит по своему покойному спутнику, лорду Дитмару.

— Твой спутник, кажется, тоже был не из доступных и тоже вдовец, — заметил Эрис. — И всё-таки влюбился в тебя.

Достав из кармана крошечный сердцевидный флакончик, он нанёс по капле за каждое ухо и на шею, а потом, поднявшись, грациозной походкой направился мимо Арделлидиса с Джимом к столу с закусками. От Фадиана не укрылось, как оба они проводили его взглядом, причём в глазах Арделлидиса было нескрываемое восхищение. Фадиан нахмурился и прикусил губу. Встретившись с ним взглядом, Арделлидис лучезарно улыбнулся и направился к нему.

— Ну, как себя чувствуют мои сладкие? — заботливо и нежно спросил он, присаживаясь рядом с Фадианом и прикладывая руку к его животу. — Не утомились?

— Мы чувствуем себя превосходно, милорд, — ответил Фадиан. — Но чувствовали бы себя ещё лучше, если бы вы не заглядывались на разных… особ.

Арделлидис нахмурился, но в уголках его губ пряталась улыбка.

— Что такое? Мы ревнуем? Лапочка, ты же знаешь, что для меня никого не существует, кроме вас, мои бесценные.

Фадиан надул губы и уныло изогнул брови.

— Я становлюсь толстым… и некрасивым…

— Что ты говоришь, милый мой! — Арделлидис обнял его за плечи, нежно поглаживая по животу. — Ты чудо, ты прелесть, ты моё маленькое сокровище!

Почувствовав в своей руке тёплую руку в шёлковой перчатке, Джим испытал странное, будоражащее волнение. Утопая в небесной синеве глаз своего партнёра по медленному танцу, он улавливал исходящий от него запах — тонкий, лёгкий, но непохожий на духи. Так пахла кожа ребёнка после купания и его мягкие волосики. Это был запах невинности. Алые свежие губы раскрылись, и обволакивающий, как тёплое молоко, голос спросил:

— Почему вы скучаете один?

— Не знаю, — пробормотал Джим. — Наверно, всё дело в вас.

А про себя подумал: «Что я такое говорю?!» Влекущие мягкие губы улыбнулись.

— Во мне? Почему же?

Испытывая странное головокружение, Джим пробормотал:

— Потому что я не вижу никого, кроме вас.

— И я тоже, — ответил молочный голос.

Скользя рукой по тонкой, упругой талии, Джим сказал, как во сне:

— У вас изумительные волосы.

Тёплые губы, почти касаясь его уха, прошептали:

— А от вас исходит свет и тепло. Вы как солнце.

Не чувствуя под собой ног, Джим вдыхал этот головокружительный чистый запах, ощущал живое тепло прижимающегося к нему тела и растворялся в околдовывающей синеве глаз. Такого с ним ещё никогда не было. Он знал, что его партнёр лишь немногим старше Лейлора, но вместе с юностью в нём было и что-то древнее, как Бездна. Юная Бездна, ещё не чёрная, а лучистая и лазурная, смотрела на него из этих глаз, и он цепенел перед ней в немом восторге.

— Давайте прогуляемся в саду, — прожурчал молочный голос. — Здесь шумновато.

На одной из площадок между стволами зеонов, среди золотисто-голубых крон, вдали от шума вечеринки, верхние пуговицы сиреневого костюма расстегнулись, и в лицо Джиму пахнуло сводящим с ума ароматом невинности. Гладкая, молочно-белая шея дышала этим ароматом, чистым и тёплым, как поцелуй ребёнка, и пьянящим, как маиль.

— Здесь так чудесно, — вздохнул его собеседник. — Какой оригинальный дизайн сада! Эти площадки устойчивы?

Площадка качнулась, и собеседник Джима вскрикнул. Одной рукой ухватившись за ветку зеона, другой Джим обхватил его за талию.

— Осторожно!

— Кажется, у меня закружилась голова, — прошептал обладатель синих бездонных глаз, доверчиво прижимаясь к нему. — Последний коктейль был крепковат.

— Со мной творится что-то странное, — пробормотал Джим совсем близко от юной прохладной щеки. — Что вы со мной делаете, дитя моё?

— Это вы что-то со мной сделали, — ответило белокожее создание. — Мне кажется, я умру, если вы меня не поцелуете…

Внутри Джима словно распрямилась тугая пружина, дрожавшая в нём всё это время. Он не видел больше ничего, кроме призывно приоткрытых алых губ, и, словно бросаясь вниз головой в пропасть, с мучительным блаженством погрузился в их молочное тепло. Они податливо раскрылись, с готовностью впуская его, а вокруг его шеи обвилось мягкое жаркое кольцо рук. Сад с гирляндами лампочек поплыл вокруг них.

* * *

Ловкие пальцы Эннкетина укладывали Лейлору волосы: сегодня ему предстояла долгожданная встреча с королём.

— Слушай, Эннкетин, тебе не кажется, что с папой что-то не то? — высказал Лейлор давно не дававшую ему покоя мысль. — Он совсем потерял голову из-за этого типа!

— А что в этом плохого? — сдержанно ответил Эннкетин. — Не оставаться же вашему папе всю жизнь одному. Он ещё молодой.

— Но неужели он так ослеп, что ничего не замечает? — не унимался Лейлор. — Этот Эрис, или как его там, просто нагло охмуряет его, причем целенаправленно! Ведь ясно же, чего ему нужно!

— И что же, по-вашему, ему нужно? — улыбнулся Эннкетин.

— Надеть диадему и поселиться в нашем доме! — возмущённо воскликнул Лейлор.

Эннкетин наложил финальные штрихи: причёска была готова. Полюбовавшись результатами своих стараний, он сказал:

— Вы хотите, чтобы ваш папа всю оставшуюся жизнь был вдовцом? До сих пор он жил только для вас, сударь; разве не имеет он право пожить теперь и для себя?

— Имеет, но только не с этим типом! — отрезал Лейлор, вставая.

— Ну, на вас не угодишь, — усмехнулся Эннкетин. — Полковник Асспленг вам не нравился, господин Эрис не нравится. Кого ни выберет ваш папа — никто вам не нравится!

— Мне нравится Рэш, — сказал Лейлор, накидывая плащ. — То есть, лорд Хайо. Он действительно классный. Вот кто нужен папе!

— Ну, мой милый, это решать не вам, — ответил Эннкетин, поправляя ему воротничок. — Выбор за вашим папой.

Раданайт обещал прибыть около восьми, и Лейлор приехал в их квартиру для встреч заранее — в шесть, чтобы успеть заказать ужин. Ужин доставили, и Лейлор накрыл на стол. Несколько раз он кое-что переставлял, пока его наконец не удовлетворил вид стола: всё было идеально. Разумеется, на столе была и бутылка маиля, столь любимого Раданайтом. Осенний туман лип к окнам, огни города светили сквозь мглу приглушённо, но жизнь улиц не замирала ни на мгновение.

В ожидании Лейлор несколько раз подходил к зеркалу и каждый раз отходил от него удовлетворённый: сегодня он выглядел сногсшибательно. Было уже восемь, и сердце Лейлора забилось чаще от радостного волнения. С минуты на минуту должен был войти король, и Лейлор, изнывая от нетерпения, то садился, то вставал и начинал ходить по квартире. Случалось и так, что король задерживался: при его занятости это было неудивительно.

В половине девятого Лейлор не сомневался, что Раданайт приедет, в девять он ещё надеялся, в половине десятого надежда начала таять, а в десять она превратилась почти в ничто. Но она ещё теплилась в нём, и он ждал, вздыхая и печально поправляя на столе то салфетку, то тарелку, то бокал. Ему стало зябко, и он закутался в плед.

В половине одиннадцатого он вздрогнул от сигнала своего телефона: звонил король. И Лейлор предчувствовал, что тот скажет.

— Лейлор, любовь моя… Прости, у меня не получается сегодня приехать. Я сам не ожидал, что планы изменятся в последний момент.

Встреча, которой Лейлор ждал две недели, отменялась. Горечь, досада, разочарование повисли на его сердце тяжким грузом, отняли у него все силы, и он опустился на диван.

— Срочные дела? — чуть слышно спросил он.

— Да, милый… Не расстраивайся, пожалуйста! Ну, прости меня.

Лейлор нашёл в себе силы улыбнуться и сказать:

— Ничего… Я понимаю.

— Я рад, что ты понимаешь, — сказал Раданайт. — Я сам ужасно раздосадован, я безумно по тебе соскучился, моя радость. Я тоже ждал этой встречи, как и ты. Прости меня, мой сладкий, что так получилось. Извини… Увидимся в другой раз. Я с тобой свяжусь.

Ещё десять минут после этого Лейлор сидел в оцепенении, в груди было пусто и холодно. Ещё вчера мысль об этой встрече согревала его и окрыляла, была источником радости и утешения. И всё было нипочём, и даже вроде бы не так досадно на отца, который связался с этим молодым красноволосым хищником. А сейчас… Всё было безрадостно, тягостно и невыносимо.

Снова зазвонил телефон.

— Солнышко, ты не плачешь? — спросил голос короля.

— Нет, — ответил Лейлор.

— Умница… Я люблю тебя. Ну всё, мне пора. Целую тебя, малыш.

Лейлора стало познабливать сильнее, как будто туман просочился в квартиру, пробрался к нему под плед и пополз по коже. Что теперь делать? Остаться здесь или возвращаться домой? Медленно поднявшись и побродив по квартире, Лейлор остановился у стола, на котором стоял заказанный им ужин. Куда теперь всё это девать? Составив всё в холодильник, он стал собираться домой.

Застилая кровать, на тумбочке он вдруг заметил компактную фото-видеокамеру. Кажется, он сам не оставлял здесь ничего; может быть, это забыл король? Он вспомнил: в прошлую их встречу Раданайт, кажется, сделал несколько снимков и видео — как он сказал, себе на память. Какой же он рассеянный — позабыть такую недешёвую вещь! Лейлор сел с камерой на кровать и стал просматривать содержимое её памяти. Да, вот эти снимки: Лейлор в постели, в кресле с бокалом вина, а вот видео — король снял, как Лейлор жонглировал фруктами. Фрукты раскатились по полу, и пришлось их собирать, а Раданайт снимал Лейлора в самых интересных и соблазнительных ракурсах. Лейлор думал, оставить ли ему камеру здесь или забрать с собой, чтобы при следующей встрече отдать Раданайту, когда на экране вдруг появились незнакомые снимки.

В первые секунды они вызвали у Лейлора недоумение, а потом всё больше повергали его в шок. На снимках был Эсгин — то полуодетый, то вообще обнажённый, в таких позах и ракурсах, в каких Лейлор его не мог себе и представить. Может быть, это снимал Серино? Нет, вздор: как снимки, сделанные Серино, могли попасть в камеру Раданайта? Следом за снимками Лейлор увидел короткое видео: Эсгин, расхаживая по спальне, постепенно раздевался до нижнего белья. За кадром послышался голос Раданайта:

— Детка, сними с себя всё. Я хочу видеть тебя без одежды!

Это был его голос, сомнений не могло быть никаких. Забравшись в постель и натянув на себя одеяло, Эсгин под его покровом снял с себя что-то из белья и бросил в того, кто снимал, и интимная деталь туалета — кажется, трусики — закрыла объектив камеры. На этом видео закончилось.

Лейлор прокрутил его ещё три раза. Голос принадлежал Раданайту.

Через час он был дома. Встретивший его Эннкетин был удивлён:

— Что-то вы скоро, сударь…

— Отец дома? — перебил Лейлор.

— Его светлость ещё не вернулся, — ответил дворецкий. — Вы же знаете, его встречи с господином Эрисом так быстро не кончаются.

— А Эсгин дома?

Эннкетин не успел ответить: Лейлор уже бежал на поиски Эсгина. Он нашёл его в спальне: тот собирался ложиться в постель. Серино опять допоздна засиделся в библиотеке, и Эсгин был в комнате один. Увидев Лейлора, он ничего не сказал, только вопросительно смотрел на него.

— У меня для тебя кое-какие интересные кадры, — сказал Лейлор.

Он подсоединил камеру к телевизору и вывел видео и фотографии на большой экран. Увидев себя, Эсгин сначала как будто растерялся, а потом его лицо стало каменным. Поддерживая рукой живот, он сел на кровать. Он просмотрел всё до конца в полном молчании.

— Это было в камере Раданайта, — сказал Лейлор. — Что это значит?

Эсгин несколько секунд молчал. Его лицо покрылось бледностью, между бровей пролегла складка.

— Полагаю, он ещё не знает, что это к тебе попало? — спросил он холодным, бесцветным голосом.

— Это его голос за кадром! — вскричал Лейлор, не ответив на его вопрос. — Это он снимал?

— Да, — ответил Эсгин тихо, глядя застывшим взглядом прямо перед собой.

Лейлора трясло, как в лихорадке. Голова плыла, лицо горело, а в груди всё превратилось в глыбу льда. Жуткое, мраморное спокойствие на лице Эсгина было непроницаемо, как маска.

— Спрашиваешь, что это значит? — проговорил он. — По-моему, всё ясно и прозрачно. Мы были с ним любовниками лет десять. Я был неопытным, глупым юнцом, когда он вовлёк меня в эти отношения. В нём есть что-то такое, что заставляет ему подчиняться… Это трудно описать словами. Он опекал меня, как заботливый старший брат, даже почти как отец. Я всем ему обязан — и поступлением в лучший вуз Альтерии, и устройством на работу сразу же после его окончания. Недурно в двадцать один год получить место в королевской администрации с огромным жалованьем, правда? Плюс — шикарная квартира в центре столицы и самая что ни на есть дорогая машина.

Лежащая на животе рука Эсгина навела Лейлора на леденящую догадку.

— А этот ребёнок…

Эсгин чуть приметно кивнул, погладив свой живот.

— Его. Он не хотел его — велел мне избавиться от него. Он сказал, что такие последствия крайне нежелательны, они испортят ему репутацию накануне очередных выборов. А я взял и не подчинился ему — впервые в жизни сам принял решение! Серино стал моим спасителем… Теперь ты видишь, детка, с кем ты связался? Открою тебе правду: Раданайт никого не любит, кроме себя. Единственная его страсть — это власть, и он будет стремиться удерживать её в своих руках настолько долго, насколько это будет возможно. Мой тебе совет: беги от него прочь, пока не поздно. Я полагаю, тебя он взял в оборот, чтобы досадить твоему отцу, отомстить ему за то, что тот когда-то пренебрёг им. Раданайт ничего не забывает и не прощает. Он как бомба с часовым механизмом: тикает, тикает потихоньку, а потом как взрывается! — Эсгин изобразил руками нечто вроде взрыва. — С катастрофическими последствиями…

Дрожь била Лейлора полночи. В висках стучало, оледенение постепенно охватывало всё его нутро, тепла не осталось даже в пальцах. Помертвевшими пальцами он тёр виски, но катастрофическая правда всё равно не укладывалась в его голове. Всё, чем он жил, дышал и во что верил, покрылось чёрным налётом тления, разваливалось на куски и превращалось в разлагающиеся останки.

Под утро Лейлор почувствовал, что и его душа начала холодеть и распадаться, как труп, и уже ничего прежнего в себе он не находил. Отец вернулся в седьмом часу утра, опьянённый не то маилем, не то чарами Эриса. Лейлор не узнавал его: его улыбка стала другой, пахло от него тоже чем-то незнакомым, да и говорить он стал как-то иначе, и вёл себя совершенно не так, как прежде. Он даже не заметил, что с Лейлором что-то неладное, лишь велел Эннкетину проследить за тем, чтобы он позавтракал и не опоздал в школу. Сам же, наскоро приняв душ, упал в постель.

Эннкетин, добросовестно исполняя наказ хозяина, подал завтрак в обычное время. Все собрались за столом, как всегда, в восемь утра; всё было, как обычно, но внимание Эннкетина обратило на себя странное, окаменевшее лицо Лейлора. Он двигался, как во сне, к завтраку почти не притронулся, и Дейкин спросил его:

— Малыш, что это с тобой сегодня? Всё ещё не проснулся?

Лейлор вскинул взгляд и невпопад улыбнулся. После завтрака близнецы и Серино разъехались по своим делам, заторможенный Лейлор отправился в школу, а Лайд с Эсгином пошли на прогулку с маленьким Азаро. День был солнечный, сад горел всеми красками осени, и их прогулка затянулась на целых два часа. Этот приятный осенний денёк засиял ещё ярче, когда около полудня в дом вошёл Илидор: он приехал в недельный отпуск. Освещая всё вокруг своим взглядом и улыбкой, Илидор стремительно взбежал по ступенькам навстречу Джиму, который, засияв ответной улыбкой, раскрыл ему объятия.

— Привет, папуля!

Джим засмеялся, подхваченный сильными руками сына, и погладил обеими руками его коротко стриженую светло-русую голову. Эннкетин подал чай, и за столом собрались все, кто был дома: Джим, Илидор, Лайд и Эсгин. Эсгин был как будто немного задумчив и рассеян — впрочем, такое часто с ним бывало, да и вообще, по мнению Эннкетина, он был, что называется, себе на уме — лишнего слова не скажет. После чаепития Илидор познакомился со своим маленьким племянником: Лайд с гордостью показал ему своё чадо и позволил подержать на руках. Малыш не испугался и с любопытством изучал мундир Илидора и его лицо. Бережно поддерживая головку крохи, Илидор улыбнулся.

— По-моему, он пошёл в Дейкина, — заметил он.

— Дейкин гордится своим наследником, — сказал Джим. — Это будущий лорд Дитмар.

Близнецы вернулись домой в пять, Серино — в половине шестого, а Лейлор где-то пропадал. Обеспокоенный Джим позвонил ему, но тот не ответил. Он вернулся в десятом часу, с виду как будто пьяный, хотя от него ничем не пахло. Бледный, со стеклянным невидящим взглядом, он ни с кем не поздоровался и сразу прошёл к себе в комнату.

— Что с тобой, сын? — спросил Джим, входя к нему. — Ты на себя не похож! Что с тобой происходит?

Лейлор молчал, медленно снимая плащ. Бросив его на кровать, он подошёл к окну и стал смотреть в холодный осенний сумрак. Джим подошёл и повернул его к себе за плечи.

— Посмотри мне в глаза!

Взгляд Лейлора был жутковато пуст и тускл, жизни в нём было не больше, чем в выключенной лампочке.

— Ты… Ты принимаешь какую-то дурь? — спросил Джим севшим от ужасной догадки голосом. — Лейлор! Чем ты занимаешься?

Неожиданно ясным, звучным голосом Лейлор ответил, глядя в одну точку:

— Ничем, за что мне могло бы всю оставшуюся жизнь быть стыдно.

В комнату вошёл Илидор. Он слышал слова отца о дури и странный ответ Лейлора, прозвучавший, как некий личный намёк. Всматриваясь в лицо младшего брата, он обеспокоенно хмурился.

— Стыдно? Что ты имеешь в виду? — спросил Джим в замешательстве.

В глазах Лейлора появился жутковатый блеск.

— А Флокар, папа? — сказал он. — Помнишь, чем ты там занимался? Помнишь Квайкуса? Он мне всё рассказал, когда мы были в «Оазисе». Ты переспал с половиной Галактики!

Джим тихо ахнул и отшатнулся, бледный, со сверкающими в глазах слезами. Он покачнулся, как будто из него в один миг ушли все силы, и только Илидор удержал его на ногах, вовремя подхватив.

— Папуля! Что он такое говорит? — спросил он испуганно. — Он что, бредит?

Джим замотал головой и зажмурился. Беспомощно прижавшись к плечу Илидора, он закрыл лицо ладонью. Илидор обратил гневный и возмущённый взгляд на Лейлора. Влепив ему пощёчину, он воскликнул:

— Что ты говоришь? Ты с ума сошёл!

От пощёчины Лейлор отшатнулся. Его глаза влажно сверкнули, и он бросился ничком на свою кровать. Илидор, обняв отца за плечи, проговорил:

— Пойдём, папуля… Успокойся.

Через десять минут, делая маленькие глотки успокоительного чая, Джим сидел в кабинете в большом кресле у горящего камина. Илидор поддерживал его дрожащие руки, чтобы чай не расплескался.

— Я не знал, что всё обстоит так скверно, — проговорил он. — Кажется, Лейлор совсем от рук отбился. Он никогда таким не был… Не беспокойся, папуля, я во всём разберусь.

— Если бы только милорд Дитмар был жив, — прошептал Джим. — Я не справляюсь… Я запутался.

— Я наведу порядок, папуля, — сказал Илидор твёрдо. — Времени у меня немного, но я сделаю всё, что смогу.

Отдав ему чашку, Джим горько покачал головой.

— За неделю не разобрать завалов, скопившихся за месяцы, — вздохнул он. — Наверно, он таким образом протестует против Эриса… Не хочет, чтобы я с ним встречался. Боюсь, из-за этих встреч я мало уделял времени Лейлору.

Когда Эннкетин подходил к двери комнаты Лейлора с его пижамой в руках, его насторожила тишина, царившая там. Он постучал.

— Сударь, ваша пижама.

Никто не ответил, и Эннкетин осторожно вошёл. Лейлор лежал поперёк кровати в странной, безжизненной позе, с одной рукой на груди, а другая его рука свешивалась вниз. Комната была освещена лишь висящим в воздухе голубым прямоугольником экрана ноутбука, на котором был какой-то текст. Подойдя и склонившись над Лейлором, Эннкетин позвал:

— Сударь… Вы бы переоделись в пижамку и легли бы в постель, как положено.

Лейлор не отозвался. В безжизненности его лица было что-то пугающее, и Эннкетину невольно вспомнился мёртвый Эгмемон. Боясь верить своей догадке, он осторожно взял свешенную с кровати руку Лейлора, приподнял, и она упала снова, как неживая. Холодея от ужаса, Эннкетин позвал громче:

— Господин Лейлор! Что с вами? Вы меня слышите?

Ответа не было, под сомкнутыми ресницами Лейлора залегла мертвенная тень. Эннкетин уронил пижаму и нагнулся, вслушиваясь, есть ли дыхание. Дыхания он не уловил. Попробовав прощупать пульс, он и его не нашёл. Встряхнув Лейлора и похлопав его по щекам, он ещё раз позвал дрожащим и сдавленным голосом:

— Господин Лейлор… Деточка!

В том, как мотнулась от встряхивания голова Лейлора, Эннкетину почудилась рука смерти. Зажав белой перчаткой горестный вопль, он выскочил из комнаты.

Джима с Илидором он нашёл по-прежнему в кабинете. Его голос отказался сообщать страшное известие, и он пару раз поймал ртом воздух, прежде чем смог произнести хоть слово. Илидор взглянул на него недоуменно.

— Что, Эннкетин? Что такое? На тебе прямо лица нет.

Джим тоже повернул к нему лицо — бледное и печальное, с усталым вопросительным взглядом. Снова подчинив себе голос, Эннкетин глухо выговорил:

— Ваша светлость… Беда… Там господин Лейлор лежит… Мне кажется, он… Он мёртвый!

Глаза Джима распахнулись, тёмные от ужаса, Илидор вскочил. Они оба бросились в комнату Лейлора — Эннкетин еле поспевал за ними. Илидор вбежал первый и на секунду замер у порога, а потом бросился к Лейлору, лежавшему в той же позе, в какой Эннкетин его оставил. Он делал всё то же, что и Эннкетин: послушал дыхание, пульс, а также для чего-то приподнял ему веки. Джим застыл на месте, с белым как мел лицом, не сводя с Лейлора широко раскрытых, полных горя и ужаса глаз. Илидор приподнял голову Лейлора, с болью всматриваясь в его лицо.

— Пузырёк, маленький мой… — И, подняв взгляд на Джима, проговорил тихо: — Папа, я не могу понять, жив он или мёртв.

— Дейкин! Дарган! — закричал Джим. — Эннкетин, зови их!

Через три минуты запрокинутая голова Лейлора лежала на коленях Даргана, к вискам его были прилеплены круглые датчики, а Дейкин всматривался в экран маленького энцефалографа.

— Он жив, папа, — сказал он. — Но в состоянии комы.

— Комы? — пробормотал Джим со слезами. — Но из-за чего?

Илидор между тем поднял с пола небольшую баночку из тёмного стекла, лежавшую недалеко от кровати, повертел в руках и хотел понюхать, но Дейкин выхватил её у него.

— Стой, нельзя! Неизвестно, что там было… — Осмотрев баночку, он сказал: — Это реактив из школьной химической лаборатории. Я знаю, что это… Это очень ядовитая штука! Если он принял это внутрь, то причина комы ясна: отравление. Его нужно срочно в больницу! Я вызову неотложку.

Пошатываясь, как пьяный, Джим подошёл к кровати, его ноги подогнулись в коленях, и он осел на пол. Дрожащими руками он сгрёб Лейлора в объятия, гладил его волосы и желтовато-бледный лоб.

— Мой Лейлор, моя детка, — бормотал он дрожащим шёпотом. — Что же ты наделал… Зачем, ах, зачем? Как же я без тебя…

У него из груди вырвался долгий горестный стон, и он зарылся лицом в шею Лейлора, держа его голову на ладони. До самого приезда бригады врачей он не выпускал Лейлора из объятий. Эннкетин вытирал перчатками слёзы, градом катившиеся по его щекам; не переставая плакать, он пошёл встречать приехавших врачей.

Лейлору на месте сделали промывание желудка и ввели антитоксический раствор, после чего уложили в транспортировочную капсулу. Джим встрепенулся:

— Я поеду с ним!

Дейкин сказал, мягко положив руку ему на плечо:

— Позволь поехать мне, папа. Тебе лучше остаться дома.

Когда капсулу выносили, Джим шагнул следом, протягивая к ней руки, но Илидор и Дарган удержали его и усадили на кровать.

— Я сообщу тебе, как дела, — пообещал Дейкин.

Он уехал вместе с бригадой, а Джим остался. Его состояние было близко к истерике, и Дарган дал ему успокоительное. Только сейчас Илидор обратил внимание на текст на световом экране ноутбука Лейлора.

— Смотрите-ка! Он оставил записку.

Как раз в этот момент вошёл Серино.

— Что здесь случилось? Что с Лейлором?

— Наглотался какой-то химической дряни, — ответил Илидор.

— Но зачем? — потрясённо пробормотал Серино, бросаясь к отцу, сидевшему на кровати Лейлора с приоткрытыми губами и полными боли и ужаса взглядом.

— Это мы сейчас и пытаемся выяснить, — сказал Илидор. И прочитал: — «Я сделал это сам. Украл в школе реактив и выпил его. Я не могу так жить. Раданайт, ты убил мою душу. Во мне всё умерло. Папа, прости меня».

В течение следующей минуты в комнате слышались только тихие рыдания Джима: его сыновья ошеломлённо молчали. Серино обнимал его за плечи, Дарган держал за руку, а Илидор подошёл к тумбочке и взял с неё серебристый овальный медальон. Внутри был портрет Раданайта. Илидор с ожесточением сжал его в кулаке с такой силой, что раздался хруст, а когда он разжал руку, на пол упали обломки. В этот момент зазвонил телефон Лейлора. Джим вздрогнул, Дарган и Серино обернулись, а на скулах Илидора заиграли желваки.

Джим ответил на звонок. Он услышал голос Раданайта:

— Лейлор! Детка, ты всё не так понял. Это не то, что ты подумал!

Джим молча слушал. Раданайт встревоженно воскликнул:

— Лейлор! Ты меня слышишь?

— Это не Лейлор, — ответил Джим глухо. — Это я.

— Джим? — Раданайт слегка опешил. — А где Лейлор?

— Его только что увезли в больницу, — сдавленно сказал Джим с нарастающей гневной дрожью в голосе. — Он пытался наложить на себя руки!

Секунду Раданайт молчал, а потом спросил дрогнувшим голосом:

— Что с ним? Как он? Он жив?

— Он в коме, — сказал Джим. — И виноваты в этом вы, ваше величество! Он оставил записку, послушайте: «Раданайт, ты убил мою душу. Во мне всё умерло». Что вы на это скажете?

Помолчав, Раданайт проговорил:

— Не спеши бросаться обвинениями, Джим. Я вылетаю. Через два часа я буду у вас.

Бросив телефон на одеяло, Джим уронил голову на плечо Серино. Илидор, сжав кулаки, сказал:

— Он ответит за пузырька.

Это прозвучало глухо и страшно. Джим вскинул на него измученный и встревоженный взгляд.

— Илидор… Что ты задумал?

Тот ничего не ответил и вышел из комнаты твёрдым, стремительным шагом. Джим схватился за голову и пробормотал по-английски:

— Господи, да что же это такое?

В течение последующих двух часов он не выходил из комнаты Лейлора, прижимая к себе его подушку и полными слёз глазами скользя по тексту записки на экране снова и снова. Он перечитывал её уже в сотый раз, когда вбежал взволнованный Эннкетин и сообщил:

— Ваша светлость, у господина Эсгина, кажется, начались схватки!

Серино встрепенулся.

— Но ведь ему ещё рано!

Джим встал.

— Вызывайте бригаду из натального центра.

Ребёнок Эсгина рождался раньше срока. Эсгин кричал от адских болей, а Серино, бледный от волнения, гладил и целовал его блестящий от испарины лоб и бормотал:

— Всё будет хорошо. Не волнуйся, всё будет хорошо. Ну, ну… Я с тобой.

Приезд бригады из натального центра почти совпал с прибытием королевского флаера. Когда Эсгина выносили из дома, король как раз входил, и они встретились в гостиной. Затуманенный болью взгляд Эсгина встретился со взглядом короля, и он, обнажив зубы в гримасе страдания, проскрежетал:

— Он знает… Он сам спросил меня, и я всё ему рассказал! Ты сам… Сам виноват!

Больше он ничего не успел сказать: его вынесли к медицинскому флаеру. Спустя несколько секунд следом за ним пулей вылетел взволнованный Серино. Он поехал со своим спутником в натальный центр.

Джим и король встретились в комнате Лейлора. Джим стоял прямой и бледный, сверкая глазами и прижимая руки к груди — весь олицетворённый упрёк. Показав на кровать Лейлора, он сказал:

— Вот здесь он лежал. — Взяв в руки банку из-под реактива, он добавил: — Вот этим он отравился. А это, — Джим указал на всё ещё светившийся экран ноутбука, — его записка.

Раданайт подошёл и прочёл. Переведя взгляд на Джима, он проговорил:

— Не смотри на меня, как на убийцу. Я всегда любил его и люблю. То, из-за чего он это сделал, не стоило того.

— И, тем не менее, это настолько потрясло его, что он не захотел жить, — возразил Джим. — Я не знаю, что это, и не хочу знать. Важно лишь то, что мой ребёнок теперь находится на грани жизни и смерти.

— Значит, ты не знаешь. — Раданайт обводил взглядом комнату и вещи Лейлора. — Что ж, может, это и к лучшему.

Его взгляд задержался на фото-видеокамере, он подошёл и взял её. Включив её, он просмотрел несколько кадров и тут же вынул карту памяти. Склонившись над ноутбуком, он выключил его, свернул и положил себе в карман. Джим наблюдал за его действиями с недоумением.

— Я верну его, — сказал Раданайт. — Мне только нужно его просмотреть. Поверь мне, Джим, это недоразумение, а Лейлор по своей юной горячности принял это слишком близко к сердцу. Я не успел ему всё объяснить и успокоить его — в этом, пожалуй, я могу признать себя виноватым. В какую больницу его отвезли?

— В Центральную больницу скорой помощи, — ответил Джим.

— Я поеду туда, — сказал Раданайт. И, взяв Джима за руку, добавил проникновенно и мягко: — Я уверен, всё будет хорошо. Он поправится.

Начинался дождь. Раданайт стремительно, почти бегом спустился по лестнице, но в гостиной дорогу ему преградил Илидор — бледный, со сведёнными бровями. Вид у него был решительный и грозный. Король остановился, спросил нетерпеливо:

— В чём дело? Я спешу.

— Не торопитесь, ваше величество, — ответил Илидор, не намереваясь его пропускать. — У меня к вам разговор, и вам от него не отвертеться. Буду предельно краток… Из-за вас мой младший братишка отравился и лежит сейчас в коме. Мне плевать, кто вы, и на вашу королевскую неприкосновенность тоже плевать. Я вызываю вас!

— Ты смеёшься? — сверкнул глазами Раданайт. — Вызвать короля, да ещё без разрешения Совета двенадцати! Ты, верно, сошёл с ума, дорогой племянник!

— Вовсе нет, дядя, — ответил Илидор. В руке у него лязгнуло, холодно заблестев, лезвие дуэльного меча.

Раданайт побледнел, но вряд ли был испуган. Он лишь отступил на шаг назад, напряжённый, как сжатая пружина. Появившийся наверху лестницы Джим увидел в руках Илидора оружие, которым лорд Дитмар покарал обидчиков Даллена; теперь оно было угрожающе направлено в сторону короля, а в глазах Илидора сверкала яростная решимость. Сейчас он снова как никогда походил на Фалкона — даже несмотря на изменившую его внешность пластическую операцию. Дело было не в чертах лица, а в смелых искорках в его глазах, которые стали сейчас колючими и холодными.

— Я ведь безоружен, — сказал Раданайт. — Как ты предполагаешь, чтобы я тебе ответил?

Илидор положил на пол второй меч и толкнул его к Раданайту. Меч подкатился к королю, и Раданайт, остановив его ногой, посмотрел на бросившего ему вызов Илидора с усмешкой. Джим бросился вниз по лестнице, замер на последней ступеньке, вцепившись в перила, и вскричал:

— Что вы делаете! Не смейте драться! Я не позволю этого в моём доме!

Илидор стоял, расставив ноги и сжимая рукоятку меча обеими руками. На его решимость возглас отца не подействовал.

— Защищайтесь, ваше величество, — сказал он.

— Илидор, нет! — гневно и испуганно крикнул Джим, по-прежнему судорожно цепляясь за перила побелевшей рукой. — Не смей этого делать, я приказываю тебе!

Илидор и не думал подчиняться, а король, подцепив меч носком сапога, подкинул его вверх и ловко поймал. Его глаза зажглись азартом.

— Что ж, сразимся, — сказал он. — Иного выбора, кроме как принять вызов, ты мне, как я вижу, не оставляешь.

— Раданайт, прошу тебя, не надо! — умоляюще воскликнул Джим.

Впервые за всё время, с тех пор как Раданайт стал королём, Джим назвал его просто по имени и на «ты». Вскинув на него взгляд и сверкнув глазами, король ответил:

— Не бойся, Джим. Я не стану убивать твоего сына, только проучу его.

— Это мы ещё посмотрим, кто кого проучит, — сказал Илидор с угрозой в голосе. — Выйдем!

— Согласен, — кивнул король. — Не устраивать же поединок в доме.

Дождь уже разошёлся: на мокром крыльце плясали фонтанчики брызг. Сбежав по ступенькам, Раданайт активировал меч и развернулся к Илидору, готовый к бою.

— Я к твоим услугам!

Илидор отсалютовал своим мечом, и клинки скрестились. Король властно поднял свободную руку и крикнул спешившей к нему на помощь охране:

— Отойдите! Я сам разберусь.

— Ваше величество, вы уверены, что наша помощь не нужна? — спросил начальник охраны.

— В сторону! — повторил король. — Без моего приказа не стрелять!

Охрана отошла в сторону, но не удалилась совсем, готовая, по-видимому, в любой момент броситься на выручку. Выбежавшему на крыльцо Джиму Эннкетин заботливо накинул плащ и поднял капюшон. Поединок под холодным осенним дождём уже начался, и тускло светящиеся во мраке серебристые клинки с лязгом бились друг о друга, рассыпая вокруг мелкую ледяную крупу: это дождевая вода, попадая под замораживающее действие клинков, мгновенно обращалась в лёд. Илидор бился с холодной яростью, а Раданайт — возбуждённо, с диким блеском азарта в глазах. В бою оба были великолепны, и Джим как будто перенёсся в прошлое — словно это воскресший Фалкон сражался с Раданайтом.

— Напрасно ты хочешь меня убить! — крикнул король Илидору. — Твоего младшего брата я люблю и потрясён его поступком не меньше твоего!

Ответ Илидора был холоден и непримирим:

— Сражайтесь, если вы не трус!

— Ты назвал меня трусом, щенок! — взорвался король. — Ты хоть понимаешь, во что выльется тебе и твоей семье этот поединок?

— Я знаю, что делаю, — ответил Илидор.

И они снова бросились друг на друга. Вымокшая рубашка Илидора липла к его телу, чёрный плащ Раданайта разлетался, как крылья летучей мыши; выпад следовал за выпадом, удар сыпался за ударом, ледяная крупа летела пригоршнями. Джим ничего не мог сделать, чтобы остановить бой, ему оставалось быть только зрителем. Он не желал победы ни тому, ни другому, он знал: каков бы ни был исход поединка, победителей не будет, будут только проигравшие. Кутаясь в плащ, он трясся мелкой дрожью, про себя молясь лишь об одном: чтобы никто не был ранен.

Эннкетин, тоже напряжённо наблюдавший за боем, заметил, что Джима трясло, как в лихорадке, и он осмелился обнять своего горячо любимого хозяина за плечи. Тот не только не возразил, но и доверчиво прижался к Эннкетину, и Эннкетин обнял его крепче. В нём вертелся клубок чувств, он сам был потрясён и напуган каскадом бед, которыми была насыщена эта ночь, и больше всего — бедой, стрясшейся с его любимцем Лейлором. Кроме того, он ещё никогда не видел, как дерутся на дуэли, и ярость противников его ошеломляла. Сложенная на затылке в узел коса короля в пылу боя размоталась, и Илидор поймал её за конец. Это было очень опасное для короля положение: меч Илидора был уже готов вонзиться ему в грудь. Ещё миг — и королю настал бы верный конец, если бы не его удивительная ловкость: извернувшись, он обрезал себе мечом волосы и тем самым спас свою жизнь, уйдя от противника. Илидор, отбросив оставшуюся у него в руке отрезанную косу, снова бросился в яростную атаку, которая, несмотря на свою мощь и мастерское исполнение, цели не достигла. Король отбился, а потом применил запрещённый в этом виде поединка приём — подцепил ногу противника, и Илидор упал.

— Сдаёшься? — торжествующе воскликнул Раданайт, занося над ним меч.

— Как бы не так! — ответил Илидор.

Глаз стороннего наблюдателя был не в состоянии разглядеть цепочки молниеносных действий, которые он предпринял в какую-то долю секунды. Оказавшись на ногах, он мощным ударом выбил меч у короля из руки и приставил острие своего к его груди.

— Вам конец, ваше величество.

А король закричал:

— Коркоран!

Охрана только и ждала этого. На мокрой рубашке Илидора заплясали точки лазерных прицелов, и вокруг противников сомкнулось кольцо из вооружённых фигур в чёрном. Все стволы были направлены на Илидора. Начальник королевской охраны Коркоран приказал ему:

— Оружие на землю!

Илидор был вынужден бросить меч.

— Трус! — презрительно сплюнул он.

— Я прежде всего король, — ответил Раданайт. — На моих плечах лежит забота об Альтерии, и я не могу позволить себе безрассудство оставить её без короля. Кроме того, мне просто жаль тебя: за убийство короля тебе грозила бы смертная казнь, а так хотя бы останешься жив. Я обещал твоему отцу сохранить тебе жизнь, и я сдержал обещание. — И приказал охране: — Арестовать его!

Увидев на запястьях Илидора серебристые браслеты, Джим закричал:

— Не трогайте его!

В безрассудном и яростном желании защитить сына он налетел на охранников и осыпал их широкие спины градом ударов. Один из охранников стал его отстранять, но Джим с криком полоснул по его лицу ногтями. Разозлённый охранник всё же не ударил, а только оттолкнул его, но и этого было достаточно: Джим упал. Толкнувший его охранник тут же получил от короля весомый тумак.

— Вы что себе позволяете! — сурово прикрикнул на него Раданайт.

К Джиму уже бежал Эннкетин:

— Ваша светлость, вы ушиблись?

Он помог Джиму подняться на ноги, и тот сразу же бросился на короля, готовый голыми руками растерзать его. Охрана снова встала на защиту короля, но тот коротко и властно приказал:

— Отставить!

Он поймал Джима в объятия и так крепко прижал к себе, что тот так и не смог вырваться, сколько ни бился в его руках. Не вынеся охватившего его неистового аффекта и задохнувшись в железных объятиях Раданайта, Джим лишился чувств. Держа его на руках, король коротко бросил охране:

— Ждать здесь, я сейчас.

В мокрых сапогах и мокром отяжелевшем плаще, с мокрыми, неровно обрезанными волосами, он понёс Джима в дом, и Эннкетин, стараясь не отставать, следовал за ним по пятам. Бережно уложив Джима на диван, Раданайт опустился возле него на колено и похлопал его по щекам, приводя в чувство.

— Джим! — звал он. — Джим, очнись! Ну, ну, приходи в себя! Эй, кто-нибудь, воды!

Эннкетин, сам не свой от испуга, побежал за водой; от волнения он разбил стакан, шёпотом выругался, схватил новый и наполнил его водой. Когда он вернулся, Джим уже очнулся и тихо всхлипывал на плече у Раданайта. Тот гладил его по волосам твёрдой, не дрожащей рукой в белой влажной манжете.

— Ну, ну… Всё хорошо. Всё кончилось. Успокойся. — Взяв у Эннкетина стакан, он поднёс его к губам Джима. — Вот, выпей глоток… Вот так, умница. Ну? Тебе лучше?

Джим только застонал в ответ. Раданайт слегка поморщился.

— Не надо, не надо истерик… Довольно. Он сам меня вызвал, я вынужден был обороняться. Ну, всё, Джим… Мне пора. Я должен увидеть Лейлора. — Обернувшись к Эннкетину, он сказал сухо и властно: — Позаботьтесь о нём, любезнейший. Если потребуется, вызовите врача. В общем, не мне вас учить, что делать.

Эннкетин отвесил почтительнейший поклон.

— Да, ваше величество. Всенепременно.

В пятом часу утра Эннкетин пришёл на кухню. Кемало только что поднялся и готовил себе завтрак: сооружал из булки исполинский сандвич с начинкой из мясных котлет, овощной пасты, лука, сыра и варёного яйца. На столе вкусно дымилась большая кружка асаля. Кемало нацеливался укусить этот неимоверно толстый сандвич и уже широко открыл рот, когда Эннкетин, сев к столу, устало подпёр рукой голову и вздохнул:

— Кемало, нет ли у тебя настоечки?

— Чего это ты такой взмыленный? — хмыкнул повар. — Утро только занялось, а у тебя такой вид, будто уже конец дня.

— Да я и не ложился со вчерашнего, — ответил Эннкетин, потирая пальцами красноватые глаза. — Ты что, не в курсе, что у нас стряслось?

Кемало нахмурился.

— Нет, не в курсе. Я спал как убитый. А что стряслось-то?

— Ох… Много чего стряслось. — Эннкетин с тяжким вздохом провёл обеими руками по голове. — Дай-ка сначала настоечки… Я знаю, у тебя есть.

— Что, глинет кончился? — усмехнулся Кемало.

— Да нет, просто я не слишком люблю его, — признался Эннкетин. — Так, знаешь ли, и не привык к нему. Плесни полстаканчика, будь другом.

Повар извлёк из нижнего шкафчика литровую бутылку с тёмно-коричневой жидкостью без этикетки, налил Эннкетину полстакана, а заодно и себе.

— Так чего там стряслось-то? — повторил он свой вопрос.

Эннкетин единым духом вылил в себя настойку, зажмурился, закусил ломтиком сыра.

— Ох, Кемало, сплошные беды. Ужас что такое! Начать с того, что господин Лейлор, моё родное солнышко, отравился.

— Как — отравился? — ахнул Кемало.

— Так, — вздохнул Эннкетин, вытирая влажно заблестевшие глаза. — Напился, глупенький, какой-то дряни… Его в больницу увезли, что будет дальше — неизвестно. У господина Эсгина роды начались преждевременно, он тоже в больнице… А господин Илидор вздумал с королём на мечах подраться — дуэль устроил. По счастью, никто никого не ранил, только господина Илидора после этого сразу же арестовали. Господин Джим еле живой от всех этих бед. Только сейчас уснул, после того как господин Дарган поставил ему успокоительный укол. Ужас, да и только.

Кемало задумчиво отложил свой сандвич, уставился в кружку с асалем, хмурясь.

— А чего господин Лейлор вздумал травиться? — спросил он.

— Ох, и не спрашивай. — Эннкетин сам плеснул себе ещё настойки. — Сердце кровью обливается! Любовь у него… — И, стукнув по столу кулаком, он воскликнул: — Да ну её к чёрту, такую любовь! Зачем же из-за неё себя губить? Молоденький, в головке ветер гуляет, вот и учудил. — Эннкетин выпил вторую порцию настойки и обвёл взглядом кухню. — Дай, что ли, перекусить… Есть не особо хочется, а чувствую: если не поем — свалюсь. А я хозяевам ещё понадоблюсь. Нельзя мне выходить из строя.

Кемало молча выпил свою порцию настойки и стал ставить на стол еду, горестно вздыхая и качая головой.

— Жалко, жалко господина Лейлора… Бедненький. Такой молоденький, хорошенький, жить-то ещё толком не начал — и уже помирать… Горе, горе.

— Не причитай, Кемало, не трави мне душу, — проговорил Эннкетин глухо, держась за сердце. — Я и сам выть готов, только слёз нет… Тяжело мне. — Поглаживая грудь с левой стороны, он вздохнул. — Его светлости-то хоть укол поставили и спать уложили, а мне ещё работать… А какая тут работа, когда о господине Лейлоре душа болит? И господина Илидора куда-то увезли…

— Выпей ещё настоечки, — сочувственно посоветовал повар.

— Пожалуй, надо, — устало кивнул Эннкетин. — Плесни.

 

Глава 23. Просьба

Джим сидел в сиреневом кресле в кабинете. В камине трещали сиренево-голубые языки пламени, за заплаканным окном раскинулась непроглядная серая пелена туч.

— У меня неутешительные новости, мой дорогой, — сказал лорд Райвенн, садясь на стул. — Во-первых, состояние Лейлора тяжелее, чем оценивалось первоначально. Отравление очень сильное, и неизвестно, сколько он пробудет в коме. И ещё кое-что… Он был на третьем месяце беременности. Ребёнок, разумеется, погиб.

Джим закрыл глаза. На него обрушилось столько горя, что у него уже не осталось слёз — только тупой болью ныло сердце.

— Что во-вторых? — спросил он еле слышно.

Лорд Райвенн вздохнул.

— Эсгин тоже плох. Малыш родился хоть и недоношенный, но жизнеспособный, но у Эсгина было тяжёлое внутреннее кровотечение. Ему сделали операцию, его состояние критическое… Сегодняшняя ночь покажет, как у него пойдут дела. Если он её переживёт — значит, выкарабкается.

— Есть и в-третьих? — спросил Джим.

— Есть. — Лорд Райвенн налил в стакан глинета, но пить не стал, отодвинул стакан. — Илидора обвиняют в государственном преступлении — покушении на короля. Это до двадцати лет тюрьмы. — Лорд Райвенн вздохнул, подняв на Джима печальный и серьёзный взгляд. — Даже если у нас будет очень хороший адвокат, это мало чем поможет.

Джим встал, подошёл к столу и залпом выпил налитый лордом Райвенном глинет. Обжигающая жидкость чуть не вылилась обратно, но Джим удержал её в себе, хотя на глазах у него и выступили слёзы.

— Я свяжусь с господином Пойнэммером, — проговорил он глухо.

Г-н Пойнэммер был уже в курсе дела: он успел побывать у Илидора. Он не утешал Джима. Шансы добиться даже хотя бы сокращения срока были ничтожны. Потягивая маленькими глотками сильно разбавленный водой глинет, миниатюрный слуга закона сказал с удручающей откровенностью:

— Дело почти на сто процентов безнадёжное, ваша светлость. То, что изложил мне ваш сын, звучит не слишком вразумительно и вызовет у суда мало доверия.

— Но ведь ясно же, что он не планировал никакого покушения, это чистые эмоции! — воскликнул Джим.

— Вам, может быть, это и ясно, — возразил г-н Пойнэммер. — Но в суде это будет трудно подать в убедительной форме. Что мы имеем? Попытку самоубийства младшего брата, записку с туманными и слишком неконкретными обвинениями в адрес короля и пару невесть откуда взявшихся дуэльных мечей. Записки нет: ноутбук Лейлора забрал король, приобщить к делу нечего. Вообще ничего не ясно. Никаких вразумительных фактов, кроме одного — самого нападения. Король — фигура неприкосновенная, и покушение на него считается государственным преступлением. Если бы на месте короля был кто-то другой, то можно было бы говорить о незаконной дуэли, наказание за которую — от двух до пяти лет, а если учитывать то, что она обошлась вовсе без телесных повреждений, то виновный мог бы отделаться символическим наказанием. Но у нас, увы, иная ситуация…

Джим слушал с закрытыми глазами. Он вздрогнул, когда его руку мягко и сочувственно накрыла маленькая тёплая ладонь г-на Пойнэммера.

— Увы, ваша светлость, утешить мне вас нечем, а зря обнадёживать вас я считаю для себя непозволительным, — проговорил слуга закона.

Слёз не было, только невыносимо болело сердце. Джим налил стакан глинета и поднёс к губам, но г-н Пойнэммер мягко удержал его руку.

— А вот это не советую, ваша светлость. Делу это не поможет, а сгубить ваше здоровье и красоту может в два счёта. — И он, отняв у Джима стакан, приложился к его руке мягкими губами. — А это было бы очень жаль.

Джим откинулся на спинку кресла, закрыл глаза.

— Значит, никакого спасения нет? — спросил он глухо.

— У меня есть мысль, но я не знаю… — Г-н Пойнэммер загадочно улыбнулся.

— Говорите. — Джим открыл глаза и выпрямился в кресле. — Что бы это ни было. Если есть хоть какой-то шанс, нужно его использовать!

— Поскольку вы состоите с королём в родственных отношениях — если не кровных, то, по крайней мере, узаконенных, — то вы могли бы обратиться к нему, так сказать, по-родственному, — сказал г-н Пойнэммер. — Могли бы попытаться убедить его не выдвигать против Илидора обвинения в покушении. В его власти отозвать обвинение, и тогда вашему сыну будет вменена в вину незаконная дуэль, а это, согласитесь, совсем другая статья. Королю же за это ничего не будет: он обладает иммунитетом. Но это, конечно, требует определённой дипломатии. Тут я вам не советчик: вам самому лучше знать подход к вашему высокопоставленному родичу.

При мысли о том, что придётся идти на поклон к Раданайту, умолять его, сердце Джима отяжелело, как камень. Непробиваемая стена недосказанности была разбита Раданайтом, когда он приходил просить руки Лейлора — тогда он всё ясно высказал, но теперь вместо стены между ними пролегала непреодолимая пропасть. И они стояли на её противоположных краях.

— Вряд ли это возможно, — прошептал Джим.

— Что ж, как знаете, — пожал плечами г-н Пойнэммер. — Я лишь высказал своё мнение, а решение остаётся за вами.

— Значит, вы не берётесь защищать моего сына? — спросил Джим уныло.

— Ну, почему же, — ответил г-н Пойнэммер, поднимаясь и накрывая руку Джима своей. — Из уважения к вашему покойному спутнику, а также ввиду моей глубокой и искренней симпатии к вам, ваша светлость, я попытаюсь сделать всё возможное и невозможное. Будем держаться на связи.

Джим ещё долго сидел в кабинете в тяжких раздумьях, потягивая разбавленный глинет, пока Эннкетин не доложил о приезде Эриса.

— Проводи его сюда, — сказал Джим.

Эрис вошёл, распространяя вокруг себя пленительный аромат невинности. Джим заставил себя встать, взял его за руку и поцеловал. Тёплое кольцо объятий обвилось вокруг его шеи.

— Почему вы хандрите тут один, ваша светлость? — спросил молочный голос.

— У меня проблемы, мой хороший, — сказал Джим, глядя в лазурную бездну его глаз и не видя там ни искреннего тепла, ни сердечной привязанности.

Заслышав о проблемах, Эрис нахмурился.

— Забудьте о ваших проблемах, ваша светлость, — сказал он. — Я помогу вам в этом. Давайте сходим сегодня куда-нибудь. Прокатимся.

— Боюсь, эти проблемы не из тех, которые легко забыть, — невесело усмехнулся Джим. — Один мой сын лежит в коме, а второго могут надолго посадить в тюрьму. Я что-то не в настроении развлекаться, дружок.

Эрис насупил брови, присел на подлокотник кресла.

— Всё так серьёзно? Я вам сочувствую, ваша светлость… Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Да, — сказал Джим. — Избавь одного моего сына от обвинения, а другого вытащи с того света.

Эрис смотрел на него недоуменно. Джим плеснул в два стакана немного глинета.

— Я шучу, мой милый. Будешь? — Джим протянул ему один из стаканов.

Эрис взял стакан, всё ещё недоуменно морща лоб.

— Невесёлые у вас шутки, ваша светлость, — пробормотал он. — Но я всё равно готов сделать для вас всё, что только ни попросите. Если хотите, я могу побыть с вами, чтобы вам не было одиноко и грустно.

Джим вздохнул.

— Если тебе это не в тягость, дорогой, — да, пожалуй, твоё общество меня бы развлекло.

— Что вы, мне это нисколько не в тягость! — с готовностью воскликнул Эрис. — Я буду только рад.

В его обществе Джим провёл час, слушая его болтовню. Что-то разительно изменилось в его чувствах к нему, Джим сам себе удивлялся. Раньше вздор, который нёс Эрис, казался ему милым, забавлял его, и он слушал его со снисходительной улыбкой, а теперь всё, что говорил Эрис, вдруг стало просто глупым. Эрис мог болтать без умолку на любые темы, не заботясь о том, что некоторые его суждения были весьма поверхностны, а некоторые откровенно глупы и, с точки зрения Джима, неверны. Слушая эту ересь, Джим содрогался и, когда Эрис предложил сыграть ему на органе, охотно согласился: так, по крайней мере, словесная какофония стихнет, и её сменит гармония музыки. Чем-то Эрис напоминал Арделлидиса, но только как дурная пародия: за годы дружбы с последним Джим убедился, что, несмотря на не слишком большую глубину ума и отсутствие всесторонней эрудированности, у того было доброе и отзывчивое сердце, способное на подлинные, глубокие и нежные чувства. Если он любил, то всей душой, а если ненавидел, то всеми печёнками (некоторые выражения Арделлидис усвоил у Дитрикса и всё ещё по привычке употреблял — кроме упомянутых «печёнок», например, называл Джима «мой ангел»). Но важнее всего было то, что он был органически неспособен на подлость и предательство, был верен в дружбе и любви и от природы великодушен. В Эрисе Джим не видел ни подлинности чувств, ни цельности характера, и вообще ему казалось, что за этой обворожительной внешностью скрывалась мелкая и хищная натура. Чары рассеялись, Джим вдруг с удивительной ясностью увидел его насквозь, и то, что он увидел, было примитивно и неприглядно.

Сказать по всей строгости, Эрис и на органе играл весьма посредственно — технически сносно, но совершенно бездушно. Впрочем, это, по крайней мере, не так резало слух: в музыке он не фальшивил, как в жизни. На Джима снова навалилась усталость и чувство ложности и ненужности того, на что он тратил своё время и душу. Разочарование и досада на себя были так тяжелы, что не хотелось даже дышать.

— Думаю, нам с вами очень пошли бы диадемы, — сказал вдруг Эрис. — Я был недавно в ювелирном магазине и видел там очень красивую пару — просто чудо. На них узор из крошечных голубых феонов.

— Ты хочешь пойти со мной к Кристаллу? — спросил Джим, поражённый такой откровенностью. — Несмотря на все мои проблемы?

Эрис присел к нему на колени. Играя его волосами, он сказал:

— Ах, это неважно… Проблемы разрешатся, всё будет хорошо, вот увидите. Я готов идти с вами к Кристаллу хоть немедленно, ваша светлость. Я буду всё делать для вас — всё, что захотите. Только одного не заставляйте меня делать: рожать детей.

Джим нахмурился.

— Ты не любишь детей?

— Терпеть не могу, — откровенно признался Эрис. — Вся эта возня с ними — такая тоска, такие хлопоты! В жизни есть много вещей получше этого.

— Например? — спросил Джим, предугадывая ответ и, откровенно говоря, уже не желая его слышать.

— Например… Ну, например, прокатиться по магазинам, потусоваться в клубе. — Эрис шаловливо провёл пальцем по плечу Джима, улыбнулся, заиграв ямочками на щеках. — Заняться любовью. Но — не забывая о противозачаточных средствах!

— Понятно, — усмехнулся Джим. И спросил, чувствуя бессмысленность дальнейшего разговора: — А ты не задумываешься о том, что после тебя ничего не останется, если ты не произведёшь на свет хоть одного сына?

Эрис сморщил носик.

— Ну, ваша светлость, не будьте занудой! В мире и без меня этого добра хватает.

— Какого добра? — не понял Джим.

— Ну, детей, — ответил Эрис.

— Что ж, если ты не хочешь иметь детей, никто тебя и не заставляет. — Джим пошевелился, намекая, что хотел бы встать. — Пусти-ка, дружок, я хочу выпить.

Он встал, рассеянно плеснул в стакан ещё глинета, но не притронулся к нему. Вести дальнейший разговор с Эрисом ему не хотелось. Он устал. От неловкого молчания его спас Эннкетин, вошедший с докладом о том, что обед подан. Джим из вежливости спросил Эриса:

— Не хочешь ли остаться на обед?

Эрис охотно согласился. Но обед этот оказался, по-видимому, не таким, какого он ожидал: за столом царила грустная атмосфера. В присутствии Эриса волновавшие всех темы — состояние Лейлора и судьба Илидора — не обсуждались, и разговор выходил вымученным, жидким, каким-то фальшивым. После обеда Эрис поспешно убрался, пробормотав какие-то формулы учтивости.

Джим побывал в больнице у Лейлора. С ним поехал Серино — для моральной поддержки. При виде своего сына, лежавшего в капсуле жизнеобеспечения, под прозрачной крышкой, Джим чувствовал в горле солёный ком, но к глазам слёзы не шли, и от этого сердцу было ещё больнее. Когда-то весёлые, блестящие и живые глаза Лейлора были закрыты, улыбчивые губы сомкнуты, тело опутано трубками и проводами. Врач не мог сказать ничего утешительного.

— Мы делаем всё от нас зависящее. Остаётся только ждать и надеяться.

Свою невыносимую боль он мог поведать только Бездне, только она могла понять его без слов. Выйдя поздним вечером на балкон, когда все уже легли спать, Джим устремил взгляд в молчаливые глубины и безгласно изливал в них свою муку. Бездна слышала и понимала, но не отвечала. Обращался он и к Творцу, вспоминая слова полузабытых молитв, которые он учил в детстве. По-альтериански их воспроизвести было трудно, и он произносил их на том языке, на каком учил:

— Отче наш, сущий на небесах… Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя…

Едва эти слова были им произнесены, как на его глазах выступили тёплые слёзы: они наконец прорвались из саднящего сердца и полились солёными ручьями по его щекам. Нельзя было сказать, что от этого ему стало заметно легче, но бесслёзная боль была всё же мучительнее. Опустившись на колени на холодные шахматные плитки балкона и держась руками за парапет, он бормотал мокрыми от слёз губами:

— Господи, Господи, зачем Ты меня оставил?..

Звёзды молчали, их свет преломлялся, дробился и искажался в солёной пелене между его ресниц.

Хорошая новость всё-таки пришла: Эсгин очнулся. Он был пока ещё слаб, но уже стало ясно, что худшее позади. Джим видел его ребёнка в прозрачном боксе — маленького, слабенького, худого, с морщинистой кожей, чрезвычайно крикливого. За недоношенным крошкой нужен был особый уход, и ещё некоторое время он должен был оставаться в натальном центре.

— Теперь всё будет хорошо, — проговорил лорд Райвенн со вздохом облегчения, глядя на внука с умилённой улыбкой.

— Да, всё будет хорошо, — эхом повторил Джим. И добавил: — Господин Пойнэммер сказал, что нужно поговорить с Раданайтом, чтобы он отозвал обвинение. Он сказал, что король это может.

— Да, он прав, — кивнул лорд Райвенн. — Это, пожалуй, единственный выход. Ты хочешь, чтобы я поговорил с ним?

Джим вздохнул.

— Да, отец, так было бы лучше. Сам я не решаюсь обратиться к нему… Может быть, тебя он послушает.

— Хорошо, дорогой, я встречусь с ним, — пообещал лорд Райвенн.

Серино сидел рядом с Эсгином, держа его руку в своих. В его глазах сияла любовь и нежность, а Эсгин слабо улыбался ему бледными губами. Потом Серино сменил Альмагир, который так переживал за жизнь сына и внука, что в его волосах в считанные дни засеребрилась седина. Он спросил, как Эсгин хочет назвать малыша, и тот проронил:

— Зелхо… В честь милорда.

— Значит, Зелхо Эсгин Серино Райвенн, — проговорил растроганный Альмагир. — Звучит прекрасно, мой дорогой.

Лорд Райвенн отправился к Раданайту, чтобы обсудить возможность снятия с Илидора обвинения в покушении. Джим очень волновался за исход этой встречи, хотя старался не показывать своего беспокойства. Он хотел навестить Илидора в изоляторе, но его не пустили к сыну, сказав, что обвиняемым в государственных преступлениях свиданий с родными не положено, — даже г-н Пойнэммер ничего поделать с этим не мог. Всё общение было возможно только через адвоката, и г-н Пойнэммер стал как бы связующим звеном между Илидором и его семьёй. Джим попросил его передать Илидору, что ими предпринимаются все меры для его освобождения; Илидора, в свою очередь, волновало состояние Лейлора, но Джим пока не мог сообщить ему ничего утешительного. Состояние Лейлора оставалось прежним — стабильно тяжёлым.

Тем временем лорд Райвенн вернулся из Кабердрайка с удручающими новостями.

— Раданайт отказал мне, — сообщил он. — Но добавил, что, быть может, он ещё подумает, если об этом его попросишь ты сам, Джим.

— Какая разница, кто его просит? — нахмурился Джим, но в действительности он догадывался, какая была разница. Раданайт хотел торжествовать над ним, он желал видеть его умоляющим, униженным — не исключено, чтобы, помучив и унизив, всё же отказать.

— Думаю, тебе следует поехать, — сказал лорд Райвенн. — Он дал мне понять, что примет тебя.

Перед Джимом встал выбор: продолжать упорствовать, сохраняя гордый вид, и тем самым погубить сына или же, наступив гордости на горло, спасти его; унизившись перед Раданайтом, сэкономить Илидору двадцать лет жизни или, оставшись непреклонным, обречь сына на потерю этих лет. После двух дней размышлений и двух бессонных ночей Джим поехал в Кабердрайк.

— Вам назначено? — остановила его охрана на входе во дворец.

— Я брат короля, — сказал Джим с достоинством. — Он меня примет.

Охрана с кем-то связалась и получила распоряжение пропустить Джима. На втором этаже, в начале пассажа с колоннами его встретил молодой незнакомец секретарского вида. С низким почтительным поклоном он сказал:

— Его величество примет вас, но чуть позже. Он сейчас на важном совещании. Не сочтите за неудобство подождать… Прошу вас, пройдёмте со мной.

Он проводил Джима в небольшую комнату с мягкой мебелью, зеркалами и ковром и сказал, чтобы Джим подождал здесь: он ему сообщит, когда можно будет встретиться с королём.

— Не желаете ли чего-нибудь? — в заключение осведомился он.

— Чашку чая, пожалуйста, — сказал Джим.

Джиму была подана не только чашка чая, но и блюдо фруктов, конфеты и маиль — по-видимому, чтобы скрасить скучное ожидание. Оно и правда затянулось надолго: прошло полчаса, потом час, а по истечении полутора часов в комнату заглянул секретарь, но не затем, чтобы проводить Джима к королю, а чтобы спросить, не нужно ли ему ещё чего-нибудь.

— Спасибо, ничего, — сказал Джим. — Скоро ли я смогу увидеть его величество?

— Его величество ещё занят, — был ответ. — Как только он освободится, я сразу дам вам знать.

Снова потекли минуты ожидания, и внутри Джима нарастало напряжение, недовольство и возмущение: уж не нарочно ли Раданайт заставлял его ждать как долго? Меряя шагами покрытое ковром пространство комнаты, он поглядывал на себя в зеркало. Пожалуй, некоторая излишняя бледность выдавала его состояние, но в остальном он выглядел безупречно. Джим твёрдо решил, что не будет униженно умолять, он обязательно сохранит достоинство даже в этой нелёгкой для него ситуации: так повёл бы себя лорд Дитмар. Он не доставит Раданайту удовольствия видеть его побеждённым, упавшим духом, сражённым невзгодами; король не увидит его слёз и его горя, не сможет в полной мере наслаждаться своей победой. Нет, решил Джим, не бывать этому.

Прошло ещё полтора часа, прежде чем вошёл секретарь и с поклоном объявил:

— Ваша светлость, его величество освободился и ожидает вас в кабинете. Я провожу вас.

Кабинет короля оказался не таким большим, как представлял себе Джим. Он был оформлен изящно и уютно, в мягких золотистых, спокойных зелёных и сдержанных бежевых тонах, не раздражавших глаз и не отвлекавших внимания. У окна стоял большой Т-образный стол с высоким троноподобным креслом, за спинкой которого на стене висел альтерианский флаг, а чуть в стороне от стола — мягкий уголок с зелёной обивкой и низкий круглый лакированный деревянный столик, украшенный резьбой со вставками из янтаря — вещь, несомненно, дорогая и сделанная на заказ. Раданайт стоял у окна, одетый в свой повседневный закрытый чёрный костюм и высокие сапоги, и ничто в нём внешне не напоминало о его недавней дуэли, кроме короткой стрижки: её он вынужден был сделать, после того как пожертвовал своей косой, спасая себе жизнь. Когда Джим вошёл, он обернулся от окна и ответил кивком на его церемонный поклон, а как только секретарь, доложивший о приходе Джима, покинул кабинет, он приблизился и ласково взял его за руки.

— Я рад тебя видеть, — сказал он, целуя Джима в лоб. — Прости, что пришлось заставить тебя так долго ждать: совещание затянулось. Давай присядем.

Они сели на зелёный диван. Не выпуская руки Джима из своей, Раданайт спросил:

— Как Лейлор?

— Без изменений, — ответил Джим.

Он был озадачен приветливым приёмом Раданайта: он ожидал иного. В голосе короля слышалась искренняя тревога за Лейлора, а после ответа Джима его лицо потемнело. Он уже знал о ребёнке; помолчав, он тихо проговорил со вздохом:

— Возможно, ты и прав… Это моя вина. Я не уберёг их. — И, вскинув голову, проговорил уже другим, ясным и сдержанно-деловым тоном: — Я слушаю тебя, Джим. Что у тебя за дело ко мне?

Джим запнулся: говорить мешал ком в горле. Весь его холодный и враждебно-гордый настрой был нарушен вопросом о Лейлоре, и он растерялся, теряя линию, которой собирался придерживаться. Всё шло не так, как он себе представлял и к чему себя готовил.

— Отец уже изложил суть этого дела, — пробормотал он. — Вы знаете, о чём речь, ваше величество.

Раданайт держал паузу, но ни в его молчании, ни во взгляде не было ни капли злорадства или издёвки.

— Почему ты послал отца, вместо того чтобы прийти ко мне лично? — спросил он. — Ты питаешь ко мне неприязнь? Или боишься меня? Или это непосильное дело для твоей гордости? Скажи мне честно, Джим: что между нами произошло? Почему я потерял твою любовь и дружеское расположение? Почему ты так холоден со мной? Я не припомню, чтобы я когда-нибудь оскорблял тебя. Что же случилось?

Всё это было совсем не то, чего ожидал Джим, и это окончательно выбило его из колеи. Он готовился к бою, но Раданайт, вместо того чтобы нанести удар, раскрывал ему объятия. Его проникновенный голос, его печальное «почему?» отозвалось в душе Джима необъяснимой давней болью, и он изо всех сил пытался проглотить солёный ком в горле, но не мог.

— Между нами какая-то пропасть, — пробормотал он сдавленно.

— Вздор, Джим, — сказал Раданайт. — Нет никакой пропасти, ты это сам выдумал. Ничто не мешает тебе протянуть мне руку, чтобы между нами всё снова стало по-прежнему. Другое дело, что ты сам, может быть, этого не хочешь… Уже столько лет ты дуешься на меня, но я не могу понять, за что. И это очень меня огорчает. Я устал быть с тобой в разлуке, в непонятной вражде, причин которой я, сколько ни бьюсь, а всё не могу уразуметь. Я соскучился по тебе, Джим… Ты себе представить не можешь, как.

Джим не знал, что на это ответить. Он окончательно потерял и самообладание, и остатки гордости; всё, чего он хотел сейчас, — чтобы Илидор был избавлен от позора и заключения, и ради этого он был готов на всё.

— Ваше величество, я прошу вас, отзовите обвинение против моего сына, — взмолился он со слезами. — Я знаю, вы можете это сделать… Никакого покушения не было, вы ведь сами понимаете… Он просто не совладал со своими чувствами! Вы хотите, чтобы я умолял вас? Вот, я умоляю! Умоляю вас, пощадите Илидора… Вы довольны?

Король встал и отошёл к окну. Джим тоже был вынужден подняться, но он плохо держался на ногах. Мучительное молчание длилось, как ему показалось, целую вечность. Когда Раданайт обернулся, в его взгляде была горечь.

— Джим, я вовсе не хочу, чтобы ты умолял. Плохое же мнение у тебя обо мне, если ты, идя на эту встречу, полагал, что я хочу поглумиться над тобой, выбить из тебя слёзы и унизить. Почему ты считаешь меня жестоким чудовищем, способным испытывать удовлетворение от чьего-то горя? Я готов с радостью исполнить любую твою просьбу, но только если она подкреплена твоей дружбой и привязанностью. Если же обратиться ко мне с просьбой так унизительно для тебя, если для этого тебе требуется переступить через себя, при этом не испытывая ко мне никаких добрых чувств, — прости, но такую просьбу мне будет трудно исполнить… Мне больно, Джим.

Колени Джима подломились — не оттого, что он хотел испить чашу унижения до дна, а скорее от охватившей его физической слабости. Силы окончательно покинули его после двух бессонных ночей и невыносимых дней, проведённых в моральных терзаниях, от долгого ожидания в приёмной и от этого непостижимого поведения Раданайта, который вдруг раскрыл Джиму свою душу. Раданайт не торжествовал, не упивался его слезами, он был горек и печален, и Джим не мог ему ничего противопоставить. Опустившись на зелёно-бежевый ковёр и не вытирая льющихся по щекам слёз, он пробормотал:

— Прости меня, Раданайт… Прости, если я обидел тебя и причинил боль. Я сам не знаю, почему выросла эта стена между нами… Мне нечего сказать. Прости меня, если я в чём-то виноват. Пойми… Лейлор в коме, неизвестно, выживет ли он… Илидору грозит тюрьма и позор. А я бессилен им помочь. Мне больше некого просить… Раданайт, прошу тебя, если это в твоих силах, помоги.

Нет, не так он хотел держаться, но в нём уже не осталось ни гордости, ни достоинства — он был сломлен. Если Раданайту приятно видеть его унижение, если его потешит это зрелище — пусть. Джиму было уже всё равно. Он закрыл глаза, а слёзы всё катились из-под его сомкнутых век. Когда он их открыл, Раданайт стоял перед ним побледневший и потрясённый, глядя на него почти с ужасом.

— Джим, зачем ты так! Встань немедленно! — воскликнул он, бросаясь к Джиму. Поднимая его с пола и усаживая на диван, он проговорил тихо и возмущённо: — Этого ещё не хватало!

Водворив Джима обратно на диван, он сам опустился перед ним на колени, молча стискивая его руку в своих. Он ничего не говорил, просто смотрел на Джима с болью и нежным укором, и Джим, не выдержав его взгляда, разрыдался, заслонив лицо одной рукой — другую сжимал Раданайт.

— Ну, разве нельзя было обойтись без этого, малыш? Ты же знаешь, я всё для тебя сделаю, стоит тебе сказать только слово.

— Нет, Раданайт, не знаю, — горько, сквозь рыдания пробормотал Джим.

— Знаешь, знаешь, — сказал Раданайт с грустным вздохом. — Вы можете из меня верёвки вить — ты и Лейлор. Я не могу видеть твоих слёз, Джим, успокойся! Я просто в шоке… — Раданайт покачал головой. — Никогда, слышишь? Никогда больше так не делай. Чёрт, я сам готов рыдать!

Был ли Раданайт действительно взволнован, или же он был просто хороший актёр, Джим не знал, да и не очень хотел знать. Всё ещё немного бледный, Раданайт присел рядом на диван и поцеловал запястье Джима.

— Разумеется, то, что сейчас произошло, не выйдет за стены этого кабинета, — сказал он. — Ты просто потряс меня, малыш… Скажу тебе правду: я отказал отцу и настоял на твоём личном приезде только для того, чтобы с тобой увидеться. Ведь просто так ты бы ко мне ни за что не приехал.

Джим только всхлипнул.

— Но я никак не мог предположить, что ты до такого дойдёшь, — проговорил Раданайт, укоризненно качая головой. — Кажется, мы с тобой оба в чём-то переборщили. — Он взял Джима за подбородок и повернул его лицо к себе. — Джим, ну, не плачь! Ты мне сердце на части рвёшь.

Он встал, морщась и потирая себе грудь слева. Из встроенного в стену шкафчика он достал хрустальный графин с маилем, налил две рюмки.

— Нам обоим надо успокоиться.

Залпом проглотив свою порцию, вторую он протянул Джиму.

— Выпей, малыш.

Джим послушно выпил густую золотистую жидкость с многогранным вкусом, вытащил из протянутой ему Раданайтом упаковки носовой платок и промокнул слёзы. Раданайт присел за свой стол, положив перед собою руки и сцепив пальцы замком. За этим просторным столом, в большом кресле, в сверкающей короне на голове, с королевской цепью на груди и на фоне альтерианского флага он производил очень внушительное впечатление: он был облечён властью. Неужели это был тот же самый Раданайт, с которым Джим много лет назад бегал по дому, играя в прятки? В это было трудно поверить. Теперь перед Джимом был король Альтерии, серьёзный, умный, строгий и сдержанный, ведающий всеми делами государства, очень занятой, почти недосягаемый, и Джим вдруг неожиданно для себя испытал что-то вроде уважения и восхищения.

— Раданайт, ты просто молодец, — проговорил он с застенчивой улыбкой. — Я тобой очень горжусь.

Король тоже улыбнулся — открыто, почти по-детски, и Джим на мгновение увидел в нём прежнего Раданайта, своего старшего брата, который учил его кататься на левитационных коньках в развлекательном центре. Опустив на миг глаза, Раданайт проговорил мягко:

— Джим… Разумеется, я сделаю всё, о чём ты просишь. То, что ты сделал сейчас, потрясло меня. — Он вздохнул и покачал головой. — Наверно, эта картина ещё долго будет стоять у меня перед глазами… Я чувствую себя виноватым. Я не смогу простить себе твоих слёз. — Раданайт сдвинул брови и смотрел на свои сцепленные руки, лежавшие на столе. — Поверь, я не желаю зла Илидору и не виню его. Когда-то я и сам был молод и горяч…

Помолчав мгновение, Раданайт поднял на Джима взгляд — спокойный и ласковый.

— Ну, теперь, когда мы с тобой немного взяли себя в руки, можно и поговорить, — сказал он, кладя руки ладонями на стол. — Ты хочешь, чтобы я выступил в суде с ходатайством о переквалификации действий Илидора и признании случившегося не покушением на меня, а незаконной дуэлью?

— Да, мне этого хотелось бы, — пробормотал Джим.

— Я всё понимаю, — кивнул Раданайт. — Он твой сын, твоё сердце болит за него.

— У него есть друг, его зовут Марис, — тихо сказал Джим. — Они очень любят друг друга. Пожалуйста, Раданайт, пощади их, не разлучай.

Голос Джима снова дрогнул, и Раданайт нахмурился.

— Джим, прошу тебя, держи себя в руках… Если ты опять начнёшь плакать и упадёшь на колени, — Раданайт приложил руку к груди, — моё сердце не выдержит. Оно уже и так порядком потрясено этой сценой.

— Хорошо, Раданайт, я не буду, — прошептал Джим покорно и печально. — Извини.

— Извинения приняты, — проговорил Раданайт с улыбкой и откинулся на спинку своего большого кресла. — Вот что, малыш… Я, конечно же, сделаю всё от меня зависящее. Я выступлю в суде и отзову обвинение в покушении на меня. Учитывая то, что в результате этого поединка никто не пострадал, всё дело может обойтись для твоего сына лишь условным наказанием. Ну, если не считать ущербом то, что мне пришлось сменить причёску, — добавил Раданайт с улыбкой, дотрагиваясь до коротко подстриженных волос.

— Тебе и так идёт, — улыбнулся Джим сквозь слёзы.

— Ты можешь быть спокоен, — сказал Раданайт. — Я сделаю всё, чтобы твой сын отделался минимальным наказанием. А что касается Лейлора… — Король на миг опустил глаза, а когда снова поднял их на Джима, его взгляд был серьёзен и твёрд. — Моя любовь к нему — не ложь, и я несокрушимо верю в то, что он поправится. И чтобы ты наконец поверил в серьёзность и искренность моих чувств и намерений, я сделаю всё, чтобы поставить его на ноги. И будь я трижды проклят, если сила моей любви не вернёт его к нормальной жизни. Может быть, это убедит тебя не препятствовать нашему соединению у Кристалла.

Джим уловил в его словах скрытый смысл: это было платой за свободу Илидора. Раданайт не сказал этого прямо, но этот подтекст мягко провибрировал в его вкрадчивом, веском, убедительном голосе. Раданайт просто поставил имя Лейлора рядом с именем Илидора, не перекинув от одного к другому никакого логического мостика, но Джим уловил эту связь: она аурой облекала слова короля. Не так уж он бескорыстен, подумалось Джиму. Но в этом и был весь Раданайт.

— Я не в том положении, чтобы возражать, — сказал Джим. — Разве я не понимаю этого? Лишь бы с Лейлором всё было в порядке.

— Всё будет в порядке, уверяю тебя, — сказал Раданайт убеждённо. — Вернуть его поможет только наша любовь и наша крепкая вера в то, что он поправится. Думаю, то и другое у нас есть.

— Спасибо тебе, Раданайт, — проговорил Джим, поднимаясь. — Я очень… Очень признателен тебе за твоё… Твоё понимание…

Какая-то тёмная пелена закрыла от Джима и кабинет, и Раданайта, в ушах жутко шумело, в висках стучал пульс.

— Джим!

Ещё секунду назад Раданайта отделял от Джима огромный стол, а сейчас его между ними больше не было: Раданайт оказался рядом и поддерживал Джима за талию.

— Тихонько… Приляг сюда.

— А можно? — пролепетал Джим.

— Чёрт возьми, нужно! — воскликнул Раданайт, помогая ему улечься на зелёный диван и подкладывая ему под голову диванную подушечку. — Ложись поудобнее, расслабься. Что с тобой? Что-нибудь болит? Малыш, не пугай меня!

— Ничего, мне уже лучше, — прошептал Джим. — Просто немного потемнело в глазах, уже проходит…

— Я вызову врача. — Раданайт подошёл к своему столу и нажал кнопку внутренней связи.

Над столом загорелся прямоугольник светового экрана с лицом секретаря. Раданайт сказал:

— Лангрем, вызовите врача сюда, немедленно.

— Что случилось ваше величество? — спросил секретарь обеспокоенно.

— Не задавайте лишних вопросов, Лангрем, — ответил Раданайт сурово. — Просто вызовите врача. Пусть прибудет как можно скорее!

— Слушаюсь, ваше величество.

Световой прямоугольник исчез. Джим простонал:

— Не стоило никого беспокоить, Раданайт… Я уже лучше себя чувствую.

Раданайт, присев рядом и взяв руку Джима в свои, покачал головой.

— Малыш, ты очень бледный. Ты неважно выглядишь. Я волнуюсь за тебя!

Джим устало закрыл глаза. В голове шумело, пульс всё ещё постукивал в висках, а на душе было скверно и тошно. К чёрту, к чёрту всё, сказал себе Джим. Главное, чтобы Илидора отпустили. А его должны отпустить — после того как Раданайт отзовёт обвинение. Пусть для этого Джиму пришлось стоять на коленях и плакать — пусть. За свободу сына он заплатил бы и не такую цену. И пусть сейчас Раданайт изображает беспокойство и заботу, пусть доиграет свою роль до конца.

— Ваше величество, вы вызывали? — послышался негромкий голос.

— Да, — ответил Раданайт. — Вот пациент.

Джим почти не смотрел на доктора, который обследовал его. Раданайт в это время стоял у окна, скрестив на груди руки и озабоченно сдвинув брови.

— Ну, что? — спросил он.

— В общем, ничего страшного, ваше величество, — ответил врач. — Самое лучшее сейчас — это крепкий, продолжительный сон. Я мог бы сделать инъекцию успокоительного, это улучшит качество сна. Но сначала, если это не трудно, пациента следовало бы уложить в постель.

— Ничего, делайте прямо здесь, — сказал Раданайт. — А в постель он будет уложен, не беспокойтесь.

— Не надо, — простонал Джим. — Мне нужно домой…

— Ты остаёшься, и это не обсуждается, — сказал Раданайт строго и ласково. — Я отпущу тебя только после того, как ты выспишься. Доктор осмотрит тебя ещё раз, и если он найдёт, что с тобой всё в порядке, тебя доставят домой. Доктор, — обратился он к врачу, — делайте инъекцию.

— Ваше величество, — пробормотал Джим. — Прошу вас, не нужно, я должен ехать домой. Мне уже лучше.

— Джим, не спорь со мной, — отрезал Раданайт. — Я всё-таки король.

Инъекция была сделана. Как только врач удалился, Раданайт склонился к Джиму и поцеловал его в лоб.

— Погости у меня хотя бы денёк, — сказал он ласково. — Я ужасно соскучился. — Он потёрся своим носом о нос Джима. — За Илидора не волнуйся, всё будет хорошо.

Уже засыпая, Джим слышал, как Раданайт негромко отдавал приказания секретарю:

— Лангрем, распорядитесь насчёт комнаты во дворце. Самая лучшая спальня для гостей. Ещё нужна пижама и халат. Гостя не беспокоить, он должен спать. Как только проснётся — подать завтрак и доложить мне. Это пока всё, дальнейшие указания будут потом. Да, и вызовите ко мне кого-нибудь из охраны.

Охранник, явившийся по вызову, получил не совсем обычный приказ: взять на руки спящего на диванчике гостя и отнести в комнату, которую укажет секретарь. Приказ короля был исполнен, как всегда, быстро и без шума. Гость был отнесён в спальню и уложен в постель, о чём было незамедлительно доложено его величеству. Король кивнул, поблагодарил и уже через мгновение отдавал новое распоряжение:

— Лангрем, узнайте, кто работает по делу о покушении на меня. Всех ко мне в кабинет, немедленно. Никаких объяснений, просто передайте, что я жду их не позже, чем через час. До этого момента я никого не принимаю. Перенесите мою встречу с господином Хейтором на завтра. Извинитесь, что-нибудь придумайте. Пока не явятся все нужные мне господа, меня ни для кого нет!

— Будет исполнено, ваше величество. Что-нибудь ещё?

— Да, Лангрем. Позаботьтесь о цветах для моего гостя. Когда он откроет глаза, в его комнате должны быть свежие ландиалисы. Букета три-четыре.

— Да, ваше величество. Ещё что-нибудь?

— Пока всё, Лангрем.

Джим проснулся в спальне, которая своей роскошью превосходила самые лучшие комнаты в родовом доме Дитмаров. Она была бело-золотая, с позолоченными статуями в нишах, и сквозь закрытые полупрозрачные занавески пробивался солнечный свет. Джим был переодет в пижаму, на тумбочках по обе стороны кровати стояли великолепные букеты белых и розовых ландиалисов. Джим не сразу сообразил, где находится; в голове слегка звенело, во рту пересохло, и больше всего Джиму сейчас хотелось бы выпить чашку чая.

Стоило ему приподнять голову от подушки, как в комнату вошёл скромный и улыбчивый слуга, своей выбритой головой напомнивший Джиму Эннкетина. Но это был не Эннкетин, и Джим понял, что он не у себя дома.

— Как спалось, ваша светлость? Удобно ли вам? Не желаете ли завтрак?

Как он угадал момент его пробуждения? Вот что пытался понять Джим, хмуро глядя на спокойно-приветливое лицо слуги, его улыбчивый розовый рот и круглую гладкую голову.

— Мне бы чаю, — хрипло попросил Джим.

— Сию минуту, ваша светлость, — поклонился слуга.

Он щёлкнул пальцами, и в комнату влетел покрытый белоснежной скатертью парящий столик, на котором был накрыт завтрак. Столовые приборы были под стать интерьеру комнаты — бело-золотые, в вазочке красовался маленький букетик цветов. Слуга проворно поймал столик и расположил его перед Джимом.

Джиму было неловко спрашивать, где он находится: он боялся, что слуга подумает, будто гость слегка не в себе. Он задумчиво приступил к завтраку — кстати, превосходному, запивая его чаем, очень крепким и ароматным. Слуга с маской непроницаемой приветливости на лице удалился, а через пять минут в дверях комнаты возник король. Его корона, цепь и сапоги блестели, глаза смотрели на Джима спокойно и ласково. Увидев его, Джим всё вспомнил. Чашка в его дрогнувшей руке звякнула, встав на блюдце.

Раданайт как будто прочёл его мысли. На его лице отразилась грусть. Он подошёл к кровати, и Джим натянул повыше одеяло: одежду ему не торопились подавать. Тёплая рука Раданайта завладела его рукой, и король, как бы напоминая ему о его вчерашнем, казавшимся теперь нелепым поступке, опустился на колено, глядя на Джима с грустной нежностью.

— За то, что я позволил тебе сделать то, что ты вчера сделал, я должен понести наказание, — проговорил он. — Отныне я буду приветствовать тебя только так.

— Не нужно, ваше величество, — сказал Джим, хмурясь. — Вы в этом не виноваты.

— Виноват, — покачал головой Раданайт. — Виноват, потому что допустил это. Я готов за это всю оставшуюся жизнь стоять перед тобой на коленях. Можешь ли ты простить меня?

— Мне нечего вам прощать, ваше величество, — проронил Джим, опуская глаза. — Это я должен принести извинения за мою вчерашнюю несдержанность. Я отнял у вас много времени и причинил вам лишние хлопоты.

— Ну что ты говоришь… — Раданайт нежно прижал его запястье к своим губам. — Для меня нет ничего важнее.

Он присел рядом, не выпуская руки Джима из своей. Под его внимательно-нежным, пристальным взглядом Джиму становилось немного не по себе.

— Как ты себя чувствуешь, малыш? Ты хорошо выспался?

— Да, ваше величество, благодарю вас, — чуть слышно ответил Джим. — Я чувствую себя хорошо. Мне бы не хотелось злоупотреблять вашим гостеприимством… Полагаю, мне следует отбыть домой.

— Ты так спешишь покинуть меня, — грустно улыбнулся Раданайт. — Нет, Джим, о том, чтобы ты уехал сейчас, не может быть и речи. Сначала ты пообедаешь со мной. Раз уж ты здесь, согласись вытерпеть ещё немного моего гостеприимства — ведь не так уж часто ты балуешь меня своим вниманием. И если для того чтобы побыть с тобой, мне придётся взять тебя под арест, можешь считать себя арестованным.

Поцелуй в лоб смягчил это прискорбное сообщение. Раданайт подлил в чашку Джима ещё чаю, подвинул к нему тарелку и сказал:

— Спешу доложить: я уже начал принимать меры по освобождению Илидора. Вчера я имел беседу со всеми, кто работает по его делу, и разъяснил им новую точку зрения. Думаю, они всё поняли. А если кто-то плохо понял — что ж, такие непонятливые служащие государству не нужны. Завтра по плану — предварительная встреча с судьёй. Я обещаю тебе: никакой огласки и шумихи. Мне и самому шум вокруг этого дела не нужен.

Джим почувствовал ком в горле. Плевать на гордость, лишь бы сын был свободен. Вчерашний день был как будто затянут серой дымкой, лишь колени его всё ещё ощущали прикосновение к полу. Из глаз Джима медленно покатились слёзы. Губы Раданайта вздрогнули, и он крепко обнял Джима, покачивая в объятиях, как ребёнка, и шепча ласковые слова.

Эта запоздалая нежность уже не могла исправить внутренний надлом, произошедший вчера в душе Джима. Не было сильных и добрых рук лорда Дитмара, защищавших его от холодного дыхания Бездны; Джим всё бы отдал сейчас за его мудрый совет, слово утешения, ласковый взгляд. Только теперь он понимал, чего он лишился с уходом из жизни Печального Лорда. Может быть, понять и поддержать его мог бы Рэш, но Рэш был далеко. Раданайт, хмурясь, выпустил его из объятий и встал.

— Джим, я дал тебе слово, и я его сдержу. Илидор будет на свободе. Успокойся. Чувствуй себя как дома, здесь всё к твоим услугам. Обед будет в три часа. А сейчас извини, мне пора… Дела, сам понимаешь.

Склонившись, он ещё раз крепко — по-братски — поцеловал Джима и вышел. Джим, свернувшись клубком под роскошным атласным одеялом, уткнулся в подушку и закрыл глаза.

К его услугам была шикарная ванная и бассейн, великолепный дворцовый парк с цветником и предупредительные, всё понимающие без слов слуги. Рассекая телом лазурную воду, Джим переплыл огромный, залитый солнечным светом бассейн от края до края раз пятнадцать, полтора часа провалялся в ванне с ароматной пеной, оделся, уложил волосы и к полудню был с ног до головы в полном порядке — разумеется, только внешне. В час ему подали чай, и до трёх он в одиночестве бродил по дворцу и саду. Глаза его уже были сухи, но возле губ залегли горькие складочки.

В три его пригласили в столовую. Она была гораздо меньше банкетного зала и намного уютнее, обильно украшена цветами и очень светла. Её пересекали мягкие золотистые лучи света, льющегося в окна, а большой овальный стол был накрыт на две персоны. Король чуть задерживался. Ожидая, Джим переходил от окна к окну, любуясь открывавшимся из них видом на парк, рассеянно рассматривал цветы, а потом присел на краешек кушетки у стены. Долго ждать не пришлось: Раданайт появился в дверях столовой через пять минут. Свой повседневный чёрный костюм он сменил на синий, с шелковисто блестящей гладкой вышивкой почти того же оттенка, что и ткань. Глубокий и сочный индиго его костюма сочетался с чёрным воротничком и манжетами, а обут он был в неизменные блестящие чёрные сапоги. Джим поднялся ему навстречу. Раданайт вошёл в солнечное пространство столовой, и вышивка мягко заблестела на его костюме, а феоновая корона заискрилась ослепительными переливами всех цветов спектра. Его губы легонько прильнули к сомкнутым губам Джима.

— Прости, Джим, я немного опоздал, — сказал он. И спросил, внимательно и ласково заглянув ему в глаза: — Ну, как ты?

— Я в полном порядке, ваше величество, благодарю вас.

Чуткое ухо Раданайта уловило сухую горечь в голосе Джима, и в его взгляде засквозила грусть. Он чуть пожал обе руки Джима и жестом пригласил к столу.

— Я решил, что сегодня нам больше никто не нужен, — сказал он. — Только я и ты. Полагаю, присутствие кого-то ещё только тяготило бы тебя.

— Я ценю вашу деликатность, ваше величество, — проговорил Джим.

Обед прошёл грустно. Раданайт был ласков и внимателен, но Джим, хоть и старался улыбаться, всё же не мог преодолеть владевшей им подавленности. Впрочем, пара рюмок маиля разлила приятное тепло по его членам, а на душе стало даже немного легче, хотя проблемы не исчезли. На какое-то время Джим ощутил себя в уютном коконе, а грусть улетучилась, как туман под лучами солнца. Маиль оставлял цветочный привкус и горьковатый холодок на языке, а душу расцвечивал яркими и тёплыми красками, и Джим, улыбаясь, обводил взглядом уставленную цветами комнату, пространство которой сияло золотистым светом. Тёплая ладонь Раданайта мягко накрыла его руку, и Джим не отнял её, продолжая улыбаться. Илидор был всё ещё под стражей, Лейлор лежал в коме, лорд Дитмар — в склепе, под прозрачной крышкой криосаркофага, а с Рэшем его разлучала Бездна, но Джим улыбался. Можно плакать, пока от слёз не потускнеют глаза, но горю этим не помочь. Лучше улыбаться, и тогда — кто знает? — может быть, боль станет легче.

— Останься до завтра, — ласково попросил Раданайт, сжимая его руку. — Пожалуйста.

— Хорошо, останусь, — улыбнулся Джим.

Он остался, и поздним вечером они гуляли в освещённом фонарями парке. Раданайт в чёрном плаще и мерцающей феоновой короне был задумчив и грустен и в приглушённом парковом освещении чем-то напоминал лорда Райвенна; наверно, таким был лорд Райвенн в молодости, подумалось Джиму. Каким станет Раданайт, когда достигнет возраста лорда Райвенна? Может быть, таким же, как он, а может быть и нет. Его руки завладели руками Джима, а его дыхание щекотало Джиму висок.

— Скажи, ты правда любишь Лейлора? — спросил Джим.

Руки Раданайта переместились на его плечи.

— Люблю ли я его? Не знаю… Он — моя яркая звёздочка, мой смысл жизни, моё дитя, мой господин, моё счастье и моя боль. Мне не нужен мир, в котором нет его. Он — моё маленькое родное существо, он лучше и чище меня, потому-то его так и ужаснуло то, что он увидел… Я сам порой ужасаюсь себе.

Джим вскинул голову, вглядываясь Раданайту в глаза.

— Что он увидел? Что его ужаснуло? Почему он сделал это с собой?

Раданайт покачал головой.

— Не спрашивай, Джим, — проговорил он глухо. — Это уже всё равно в прошлом, к которому возврата не будет. Я принял решение и назад не поверну. Если он… Если он выкарабкается, если его сердечко выдержит и сможет меня простить — клянусь, я никогда не причиню ему боли, никогда не обману, я буду предан ему до конца моей жизни, я буду любить и оберегать его и наших детей. Он нужен мне, как воздух. А если… — Голос Раданайта дрогнул, глаза потемнели от боли, и он договорил ещё глуше и тише: — Если его не станет, я не сниму траура до конца своих дней. Не отпущу волосы, не пойду ни с кем к Кристаллу и не надену диадемы. Я стану вечным вдовцом. Ты свидетель моей клятвы, Джим. Не спрашивай меня больше ни о чём… Довольно и того, что я сам себя виню.

— Не мне тебя судить, — ответил Джим тихо. — Твоя совесть — твой судья. И если Лейлор тебя простит, то так тому и быть. Всё будет решать он.

Раданайт медленно и печально, но решительно кивнул.

— Какое бы ни принял он решение, я ему покорюсь, — сказал он.

Они пошли дальше по пустынной, освещённой фонарями аллее.

— Как там Эсгин? — вдруг спросил Раданайт. — Отец сказал, что у него были преждевременные роды.

— Да, малыш родился недоношенным, — сказал Джим. — Но с ним всё будет хорошо, его выходят. Жизнь Эсгина была в опасности, но сейчас он тоже идёт на поправку.

— Это хорошо, — кивнул Раданайт. И спросил: — Как назвали маленького?

— Зелхо, — ответил Джим.

На следующий день с самого утра шёл дождь. После завтрака король отдал распоряжение доставить своего гостя домой. На мокрой взлётно-посадочной площадке дворца ждал чёрный флаер, внешней конструкцией напоминающий истребитель; когда к нему подошли две закутанные в плащи с капюшонами фигуры, из кабины выскочил пилот и выбросил трап. Две фигуры в плащах постояли минуту под проливным дождём, глядя друга на друга, а пилот стоял у трапа по стойке «смирно» и ждал команды на взлёт. Наконец одна из фигур повернулась и направилась к трапу. Из-под полы плаща показалась маленькая рука в жемчужно-серой перчатке и оперлась на услужливо поданную руку пилота, а нога в сапоге того же цвета, что и перчатка, ступила на трап. Из-под капюшона выбилась длинная завитая прядь рыжевато-каштановых волос, и фигура, подобрав полы плаща, взошла по трапу в кабину и устроилась в кресле позади пилотского. Фигура, оставшаяся на площадке, сделала рукой пилоту знак и отошла от машины, готовящейся к взлёту. Крышка кабины закрылась, и флаер, набрав высоту, исчез в затянутом дождевыми тучами небе.

В Кайанчитуме был ветреный холодный полдень. По возвращении домой Джим первым делом заехал в больницу, но там не было хороших новостей: в состоянии Лейлора не намечалось никаких положительных тенденций.

 

Глава 24. Поручительство и обручение

Предварительное слушание по делу Илидора состоялось семнадцатого дартмара в Кабердрайке. В зале заседаний присутствовали: коллегия из троих судей под председательством верховного судьи Оргеча, государственный обвинитель — старший советник Хэймелин, защитник — г-н Пойнэммер, а также Джим, лорд Райвенн, Серино, Дейкин и Дарган. Сегодня Джим впервые увидел Илидора с момента его ареста. Он находился в кабинке для подсудимых — будке из ударопрочного прозрачного пластика со скамеечкой внутри. На нём был чёрный арестантский комбинезон и тяжёлые магнитные ботинки, которые в случае резких движений с его стороны намертво прилипали к полу. Держался он спокойно. Сердце Джима сжалось, когда он встретился взглядом с сыном; Илидор ободряюще улыбнулся ему, приложил пальцы к губам и послал воздушный поцелуй.

За полминуты до начала заседания в зал вошёл король в сопровождении охраны. При его появлении все встали, в том числе и судья. Илидор, хмуря брови, тоже поднялся в своей кабинке. Король занял своё место, и судья Оргеч, внушительный и седовласый, в лиловой мантии на квадратных плечах, объявил предварительное слушание открытым.

— Все заявленные на сегодня участники находятся в зале? — спросил он. — Проверим по списку. Потерпевший, его величество король Раданайт… — судья скользнул взглядом в сторону короля, — присутствует. Председатель судейской коллегии верховный судья Оргеч — присутствует; судья Гоорен и судья Леинг, — Оргеч слегка наклонил голову в стороны своих коллег, — присутствуют. Государственный обвинитель, старший советник Хэймелин?

— Здесь, ваша честь, — встал обвинитель, высокий и худой, с длинным пучком пшеничных волос, собранных в виде конского хвоста.

— Хорошо, — кивнул судья. — Защитник, господин Пойнэммер?

Миниатюрная, затянутая в безупречно сидящий чёрный костюм фигурка слуги закона с чёрным пучком волос на гладко выбритой голове вынырнула с противоположной стороны:

— Присутствую, ваша честь.

— Так, — сказал судья. — Протокол заседания ведёт секретарь Дакс, обвиняемый в зал суда доставлен. Список исчерпан. Повестка сегодняшнего слушания следующая: рассмотрение ходатайства его величества короля Раданайта, вопрос об изменении обвиняемому меры пресечения в связи с поручительством уважаемого гражданина, а также порядок и сроки дальнейшего рассмотрения данного дела. Начнём по порядку. Ваше величество, суд готов выслушать ваше ходатайство.

Король, поднявшись со своего места, звучным и ясным голосом сказал:

— Уважаемый суд, суть моего ходатайства состоит в том, чтобы квалифицировать действия обвиняемого не как покушение на короля, а как незаконную дуэль. Я выступаю с инициативой отозвать обвинение в столь тяжком государственном преступлении, как покушение на короля, поскольку не усматриваю в действиях обвиняемого признаков такового деяния. Заверением в том выступает моё слово королевской чести. Я утверждаю, что в намерениях обвиняемого не было умысла к покушению по политическим или идеологическим мотивам, а была лишь эмоциональная подоплёка частного характера, что государственным преступлением не является. Я свидетельствую, что мотивом к инициированию дуэли со стороны обвиняемого послужило его ошибочное убеждение в том, что я якобы стал причиной болезни его младшего брата и моего наречённого избранника Лейлора Райвенна-Дитмара. Это, как уважаемый суд может видеть, проблема сугубо частного характера, она не попадает в ранг государственных. Поэтому я ходатайствую о том, чтобы рассматривать это дело в ином качестве и с другой статьёй обвинения. Такова суть моего ходатайства.

— Суду ясна ваша позиция, ваше величество, — сказал судья Оргеч. — Что по поводу данного ходатайства считают защита и обвинение? Старший советник Хэймелин?

— Обвинение призвано действовать в интересах потерпевшего, и если его величество считает нужным переквалифицировать действия обвиняемого, то я полностью солидарен с его позицией, — встав, ответил обвинитель.

— Что скажет уважаемая защита? — обратился судья Оргеч к г-ну Пойнэммеру.

— Было бы странно, если бы защита не согласилась с такой постановкой вопроса, ваша честь, — отозвался тот, выставляя на обозрение свою ладную миниатюрную фигурку. — Ходатайство его величества как нельзя более совпадает с интересами защиты, и мы, разумеется, обеими руками голосуем за его удовлетворение уважаемым судом.

— Что ж, в таком случае… — начал судья Оргеч, но заметил, что Илидор в кабинке, встав на ноги, делал какие-то знаки. — Что, обвиняемый? Вы просите слова?

Илидор утвердительно кивнул.

— Хорошо, обвиняемый, вам даётся слово, — сказал судья Оргеч. — Подойдите к микрофону, установленному в вашей кабинке, и говорите.

Из динамика послышался взволнованный голос Илидора:

— Я не могу согласиться с тем, что его величество не считает себя виновным в том, что случилось с моим младшим братишкой! Конечно, спасибо ему за то, что он не обвиняет меня в покушении на него, но я считал и считаю его виновником несчастья, случившегося с Лейлором. Вот моё мнение, ваша честь!

— Обвиняемый, ваше замечание несвоевременно и к существу ходатайства не относится, — сказал судья Оргеч строго. — Мотивы вашего поступка пока не рассматривались, об этом речь пойдёт позже, в рамках другого заседания. Разъясняю вам, что на данной стадии рассмотрения вашего дела мы обсуждаем только квалификацию вашего деяния — иными словами, по какой статье вас судить, а именно за тяжкое государственное преступление или просто за незаконную дуэль. Разница существенная, согласитесь. А какими мотивами вы руководствовались, мы сегодня не рассматриваем. Не забегайте вперёд, обвиняемый, и на будущее советую вам согласовать все ваши высказывания с вашим защитником. Итак… Если обвинение и защита не возражает против ходатайства, заявленного его величеством, то суд объявляет пятиминутный перерыв в заседании для совещания судейской коллегии на месте.

Судьи стали вполголоса совещаться. Г-н Пойнэммер, подойдя к кабинке Илидора, стал что-то ему говорить в микрофон: вероятно, он отчитывал его за незапланированное выступление. Илидор угрюмо слушал, но в его глазах поблёскивали непокорные искорки. Джим вполголоса спросил лорда Райвенна:

— Как ты думаешь, отец, они удовлетворят ходатайство Раданайта?

— Разумеется, — также вполголоса ответил лорд Райвенн. — Совещаются они только для порядка. Слово королевской чести приравнивается в суде к достоверному свидетельству.

Перерыв закончился, все заняли свои места, и судья Оргеч объявил:

— Совещаясь на месте, суд постановил: ходатайство его величества удовлетворить, определить квалификацию деяния обвиняемого как незаконную дуэль, а обвинение по статье «Покушение на жизнь короля» в связи с этим отозвать. Перейдём к следующему вопросу сегодняшней повестки, а именно к рассмотрению возможности изменения обвиняемому меры пресечения. Защита, вам слово.

Г-н Пойнэммер встал.

— Благодарю, ваша честь. Защита полагает, что обвиняемый не опасен для общества, а значит, необходимости в его строгой изоляции нет. Уважаемый суд, обвиняемый не глупец и не самоубийца, чтобы предпринимать повторную попытку вызвать его величество на поединок, да и возможности такой ему, я уверен, уже не представится: у его величества хорошая охрана. — Г-н Пойнэммер почтительно наклонил голову в сторону короля. — За моего подзащитного берётся поручиться уважаемый гражданин, репутация которого безупречна и в порядочности которого сомневаться не приходится. Я говорю о милорде Зелхо Медалусе Алмино Райвенне, который присутствует в зале суда.

При этих словах лорд Райвенн встал и поклонился.

— Милорд Райвенн, приходящийся отцом его величеству, в настоящее время находится на заслуженном отдыхе, но он много лет своей жизни посвятил общественной деятельности, являясь членом городского совета Кайанчитума, — продолжал г-н Пойнэммер. — Он является заслуженным деятелем в своей области, о чём свидетельствуют его многочисленные награды. Уважаемый милорд Райвенн берётся поручиться за моего подзащитного и взять на себя ответственность за его надлежащее поведение, дав суду в качестве гарантии своё слово чести.

— Вы подтверждаете слова защиты, милорд? — обратился судья Оргеч к лорду Райвенну.

— Да, ваша честь, подтверждаю, — ответил тот.

— Известно ли вам, что в случае совершения обвиняемым каких-либо противоправных действий ответственность ложится на вас, и вы можете быть привлечены к суду? — спросил судья Оргеч.

— Я полностью осознаю всю меру ответственности, которую я беру на себя, — сказал лорд Райвенн. — Но я ручаюсь, что Илидор… то есть, обвиняемый будет вести себя надлежащим образом и не подведёт меня.

— Таким образом, ваша честь, — снова взял слово г-н Пойнэммер, — защита ходатайствует об освобождении подсудимого из-под стражи под поручительство уважаемого милорда Райвенна. Поскольку наш подзащитный является военнослужащим, то мы предлагаем до следующего заседания отпустить его в часть, где он состоит на службе, под соответствующий надзор его командования.

— Что скажет по этому поводу обвинение? — обратился верховный судья к старшему советнику Хэймелину.

— Обвинение, ваша честь, рекомендует всё-таки не отпускать подсудимого из-под стражи, — ответил тот. — Не потому что оно не доверяет слову уважаемого милорда Райвенна, а потому что не совсем уверено в том, что подсудимый сумеет удержаться от опрометчивых и опасных действий.

— Обвинение склонно перестраховаться? — с чуть приметной усмешкой заметил судья Оргеч. — Что ж, ваша позиция ясна, старший советник Хэймелин. Обвиняемый! — обратился он к Илидору. — Как по-вашему, мы можем доверять вам? Будете ли вы вести себя надлежащим образом, если мы отпустим вас из-под стражи?

Встав, Илидор сказал:

— Как правильно заметил мой защитник, я не глупец и не самоубийца. Я испытываю глубокое уважение и любовь к милорду Райвенну, очень благодарен ему за поручительство и заверяю, что не посмею подвести его.

Голос его из динамика прозвучал вполне смиренно, но в глазах всё ещё поблёскивали — хотя уже и не так заметно — колючие искорки непокорности. Наверно, именно они и беспокоили обвинителя, заставив его высказать протест против освобождения Илидора из-под стражи. Судья Оргеч сказал, вставая:

— Суд удаляется для вынесения решения.

Судьи отсутствовали сорок минут. Конвоиры тем временем позволили Джиму подойти к кабинке и перемолвиться с Илидором несколькими словами. Всмотревшись в лицо Джима, Илидор с беспокойством заметил:

— Папуля, ты неважно выглядишь… Как ты себя чувствуешь?

— Ничего, родной, я в порядке, не волнуйся, — улыбнулся Джим, стараясь говорить и выглядеть бодро. — Немного не выспался сегодня, только и всего.

Илидор, пронзив Джима угрюмым и пристальным взглядом, спросил:

— Это ходатайство короля — твоих рук дело?

— Неважно, сынок, — вздохнул Джим, прикладывая ладонь к ударопрочному пластику кабинки. — Главное — теперь тебя не будут судить за покушение на короля, и Марису не придётся проливать о тебе горькие слёзы. Кстати, он снова передаёт тебе привет… Он звонит и заезжает, всё время спрашивает о тебе.

Илидор задумчиво опустил глаза, чуть улыбнулся. Приложив свою ладонь с другой стороны прозрачного пластика к ладони Джима, он сказал:

— Передай ему, что я очень скучаю и люблю.

— Думаю, ты скоро сможешь ему об этом сказать и сам, — улыбнулся Джим.

Появились судьи, и все поспешно заняли свои места. Внушительно прочистив горло, судья Оргеч объявил:

— Суд вынес следующее решение. Первое: в связи с ходатайством его величества обвинение в покушении на жизнь короля с подсудимого снять и квалифицировать его деяние как незаконную дуэль, не сопряжённую с причинением физического вреда противнику. Второе: в связи с поручительством уважаемого гражданина освободить обвиняемого из-под стражи в зале суда с отправлением его в воинскую часть, в которой он состоит на службе, под надлежащий надзор командования. Следующее заседание суда по данному делу состоится пятого ульмара в девять утра. Обвиняемый, в вашем распоряжении двое суток, чтобы явиться в свою воинскую часть. Если по истечении этого времени вы там не появитесь, будут предприняты меры по вашему розыску и заключению под стражу, и тогда уже ни о каком освобождении речи быть не может. Предварительное слушание объявляется закрытым.

* * *

Утро для второй половины дартмара было на удивление солнечным. Было сухо и холодно, шаги Илидора гулко отдавались в плитках дорожки, по которой он шёл к дому Мариса с маленьким букетиком цветов в руках. Его встретил эконом Лумм с баллончиком «Антипыли» в руках.

— Доброе утро, Лумм, — поздоровался Илидор. — Могу я видеть Мариса?

— Здравствуйте, сударь, — учтиво приветствовал его Лумм. — Господин Марис сейчас спит. Он не спал всю ночь и заснул только утром. Нежелательно его сейчас беспокоить.

— Я его не побеспокою, — пообещал Илидор. — Понимаете, Лумм, я возвращаюсь в часть, и перед отбытием мне хотелось бы увидеть Мариса… Хотя бы посмотреть, как он спит. Я тихонько. Прошу вас, позвольте мне войти.

— Ну, хорошо, — согласился Лумм, очарованный лучистой улыбкой Илидора и его ясными глазами со смелыми искорками. — Только смотрите — не разбудите его!

Почти неслышно ступая зеркально блестящими сапогами по устланной ковровой дорожкой лестнице, Илидор поднялся в спальню Мариса. Потихоньку приоткрыв дверь, он вошёл и застыл у порога с улыбкой на губах.

Размётанные по подушке янтарные волосы мягко сияли, озарённые лучиком солнца, пробивавшимся сквозь щель между занавесками, на щеках лежала пушистая тень ресниц, тихое дыхание слетало с приоткрытых губ, а белая рука с длинными пальцами свешивалась с края кровати. Илидор с нежностью склонился над спящим Марисом, всматриваясь в его лицо, по-детски безмятежное и покрытое розовым румянцем, а потом осторожно взял свесившуюся с кровати руку и коснулся губами тёплых пальцев.

Ресницы Мариса вздрогнули, послышался долгий сонный вздох, и он открыл глаза. Увидев склонившегося над ним Илидора, он встрепенулся и приподнял голову.

— Ты?.. Тебя уже отпустили?

— Привет, малыш, — улыбнулся Илидор, протягивая ему цветы. — Я зашёл повидаться с тобой перед отъездом. Извини, что разбудил.

Марис приподнялся, упираясь локтем в подушку, одной рукой взял цветы, а другой протёр немного слипающиеся глаза и заморгал, окончательно прогоняя сон.

— Ты уезжаешь? — спросил он, встревоженно и заспанно хмурясь. — Куда?

— В свою часть, — сказал Илидор, ласково откидывая упавшую Марису на лицо прядку волос. — Следующий суд будет через две недели, а пока меня отпустили.

— Значит, ещё не всё. — Марис сел в постели, провёл по лицу ладонями. — Эта проклятая судебная волокита… Ну, уже что-нибудь известно?

Илидор присел на край постели, нежно коснувшись открытого плеча Мариса и поцеловав его в носик.

— Двадцать лет мне уже не светит, детка. Меня будут судить за незаконную дуэль. Возможно, отделаюсь условным сроком. По крайней мере, Пойнэммер это обещает.

Марис обвил рукой шею Илидора и прильнул лицом к его щеке. Илидор ласкал его волосы, и они сидели так — ничего не говоря, просто соприкасаясь лицами. Наконец Илидор сказал:

— У меня есть немного времени до отъезда. Может, прогуляемся? Денёк сегодня обещает быть отличным.

Марис встрепенулся.

— Да, с удовольствием. Сейчас! Подожди, я быстренько.

Он проворно выскочил из постели, блеснув белизной стройных ног, и умчался в ванную, расположенную по соседству со спальней. Пока он там плескался, Илидор держал руку под одеялом, которое хранило под собой тепло тела Мариса, и улыбался. Молочная кожа, янтарные волосы, аквамариновые глаза и губы со вкусом асаля — это было то, что он любил. Упругое и сильное молодое тело, страстный обхват гладких длинных ног, неизменная готовность предаться любви — всё это за семь лет их знакомства оставалось прежним, но с каждым разом Илидор обнаруживал в этом какой-то новый оттенок, и это его удивляло, восхищало и возбуждало.

Марис вернулся из ванной освежённый, источающий аромат чистого, здорового тела и фруктового мыла, и Илидор, дотронувшись до его прохладных колен, признался:

— Я хочу тебя…

— Что, прямо сейчас? — засмеялся Марис, а у самого в синей глубине глаз заплясали огоньки желания.

— Да, — сказал Илидор. — Я не знаю, когда нам с тобой снова доведётся…

— Тогда давай скорее, пока Лумм не пришёл, — перебил Марис, запирая изнутри дверь и бросаясь на постель. — Прыгай ко мне.

Илидор снял только сапоги. Марис принял его со своей неизменной страстной готовностью, которая так возбуждала Илидора. Пика наслаждения они достигли одновременно, а после полежали немного, не разъединяясь, и Марис гладил голову любимого, прислушивавшегося к быстрому стуку сердца у него в груди. В дверь постучали, и послышался голос Лумма:

— Завтрак подавать, господин Марис?

Марис ласково подёргал Илидора за ухо.

— Позавтракаем дома?

Тот покачал головой.

— Лучше сходим куда-нибудь.

Марис крикнул:

— Нет, Лумм, не надо! Мы с Илидором уходим.

Из тумбочки появилась пластинка противозачаточных капсул, но Илидор придержал руку Мариса.

— Может, дадим природе шанс сотворить её обыкновенное чудо?

Марис улыбнулся.

— Хочешь, чтобы у меня вырос большой живот?

— Хочу, — сказал Илидор. — И чтобы меня обняли за шею маленькие ручки, а в глаза мне посмотрели синие, как у тебя, глазёнки.

Марис, улыбаясь, положил капсулы на место.

— Ладно. Посмотрим, что из этого выйдет.

Потом он одевался, а Илидор смотрел, как белые бриджи обтягивают его бёдра, а белые сапоги с рисунком в виде костра из золотых завитков смыкают тугие голенища вокруг его изящных икр. Пять минут Марис потратил на причёску, надел короткую белую куртку с таким же костром из золотых завитков и накинул белый плащ. Взяв белые с золотой вышивкой перчатки и принесённые Илидором цветы, он объявил:

— Я готов. Куда пойдём?

— По дороге решим, — сказал Илидор.

День в самом деле был необыкновенно хорош: такие редко выдаются глубокой осенью, грустно напоминая о давно прошедшем лете. Илидор предложил зайти в кафе, и их выбор пал на ближайшее заведение, под вывеской «У Ринни и Олли». Это было уютное местечко с кучей народа, но свободный столик всё же нашёлся. Они заказали омлет с сырной начинкой, трубочки с паштетом и десерт из ягодной смеси во взбитых сливках, горячий асаль и, конечно, маиль. Всё было как будто как всегда, но при этом имело непривычный горьковатый привкус; непонятная грусть была даже в самой яркости и приветливости солнечного дня, в уютной обстановке кафе с заключёнными в невысокие кабинки столиками, в улыбке Илидора и в лёгкой мелодии, исполняемой музыкантами в небольшой нише в глубине зала. Илидор наполнил свою рюмку маилем, а Марис передумал пить.

— Если мы серьёзно решили насчёт маленьких ручек, то я, пожалуй, воздержусь, — улыбнулся он.

Он пил ароматный асаль с густой розово-бежевой пенкой, и она оставалась в углах его губ. Илидор, сняв её поцелуем, достал из кармана плоский бархатный футлярчик размером с пол-ладони и положил его перед Марисом.

— Что это? — улыбнулся Марис.

— Открой, — сказал Илидор.

В футлярчике был альгунитовый браслет из плоских звеньев, лежавших друг на друге внахлёст, как чешуйки. Губы Мариса дрогнули, а глаза засияли.

— Я пока не знаю, что решит суд, — сказал Илидор. — И как всё сложится. Но мне хотелось бы знать, как у нас всё сложится с тобой… Я имею в виду, согласишься ли ты терпеть меня и дальше или пошлёшь ко всем чертям. Знаю, я нахожусь в шатком, неопределённом положении, и сейчас, может быть, не самый лучший момент для этого… Прости, что я так долго тянул с этим. Я люблю тебя, детка, и я хочу быть с тобой. В общем, не согласишься ли ты стать моим спутником?

Лицо Мариса осветила мягкая улыбка. Накрыв руку Илидора своей, он проговорил:

— Мы знакомы с тобой уже семь с лишним лет, и я, признаться, уже начал беспокоиться, что так и не дождусь от тебя этих слов, старина. — Надев браслет и полюбовавшись им у себя на запястье, он вздохнул и сказал: — Ну разумеется, я согласен, любимый. Уже семь лет, как согласен. — Взглянув в излучающие радость глаза Илидора, он усмехнулся. — Ну, что — с этого часа и навек?

— Душой и телом, — сказал Илидор, сжимая его пальцы.

Они долго гуляли по пешеходным зонам, плыли над пропастью улицы, прижавшись друг к другу, на «любовной лодке» и самозабвенно целовались. Взглянув на часы, Илидор вздохнул:

— Мне скоро лететь, малыш… Я ещё хотел заглянуть в больницу к Лейлору.

— Пошли вместе, — предложил Марис.

— Только лучше поедем на экспрессе, — кивнул Илидор. — Так быстрее.

В отделении для коматозных больных царила мёртвая тишина и строгий, стерильный, глубокий покой. Здесь не имело значения, тепло или холодно на улице, лето сейчас или зима: здесь всегда поддерживалась постоянная температура и влажность. В капсуле под прозрачной крышкой воздух был стерилен, жизненные функции регулировались аппаратурой, а поверхность, на которой лежал больной, периодически массировала соприкасающиеся с ней части его тела мягкими валиками — для предупреждения пролежней. Илидор долго смотрел в лицо под прозрачным пластиком, и между его бровей пролегла суровая и горькая складка. Приложив пальцы к губам, а потом к крышке капсулы, он сказал:

— Я люблю тебя, пузырёк. Выздоравливай, малыш… Возвращайся.

Марис поставил на тумбочку подаренные ему Илидором цветы.

— Можно, я оставлю их Лейлору?

Илидор кивнул.

 

Глава 25. Ущелье Отчаяния

Лейлор шёл по длинному белому коридору без дверей и окон, в котором свету взяться было неоткуда, но, несмотря на это, в нём было светло: казалось, светились сами стены, потолок и пол. Сам не зная, зачем он идёт, Лейлор всё-таки шёл вперёд, где, как ему казалось, должна была находиться какая-то дверь. Белая тишина окружала его, он не слышал даже собственных шагов. Бредя по колено в этой тишине, он обводил взглядом однообразную белизну стен и потолка, и не было никаких признаков окончания этого коридора длиной в целую вечность.

Дверь оказалась перед ним так внезапно, что Лейлор на мгновение остолбенел: она как будто выскочила на него из ниоткуда. Это был конец коридора. Открыв дверь, Лейлор оказался в белой комнате, посреди которой стоял белый овальный стол на изогнутых ножках и два белых стула. В этой комнате имелось окно, сквозь которое лился солнечный свет, и Лейлор, обрадовавшись, бросился к нему. За окном раскинулся прекрасный цветущий сад с усыпанными снегом лепестков дорожками, а на залитой солнцем лужайке качался на качелях ребёнок лет пяти, голубоглазый, со светло-русыми кудряшками, в голубом костюмчике и белых башмачках. Засмотревшись на него, Лейлор не заметил, что в комнате он был уже не один: у стола стоял лорд Дитмар в чёрном костюме с белым воротником и манжетами. Обрадованный Лейлор хотел броситься к нему, чтобы прильнуть к его груди, как когда-то в детстве, но во взгляде лорда Дитмара было столько горечи и укора, что Лейлор замер в скорбном недоумении.

— Что же ты наделал, милый мой, — проговорил лорд Дитмар тихо и устало.

От печального звука его голоса Лейлора охватила тоска и тяжёлое, леденящее чувство вины, от которого нельзя было никуда спрятаться. Оно повисло на нём, как тысячетонная каменная глыба, мысли застыли, а язык онемел, и Лейлор не мог найти ни одного слова в своё оправдание.

— Нет, дружок, я не рад видеть тебя, — проговорил лорд Дитмар тихим, надломленным голосом, с бесконечной печалью. — Могу ли я радоваться тому, что ты прежде времени пришёл сюда, собственной рукой оборвав свою юную жизнь? Нет. Я испытываю только горе и боль за тебя, моё неразумное дитя, а мысль о том, на что ты себя обрёк этим поступком, приводит меня в ужас. А самое страшное в том, что я ничем не могу тебе помочь, дорогой.

Каждое его слово вонзалось в сердце Лейлора, как ледяной клинок. Слушая его голос, Лейлор при этом чувствовал и его боль — невыносимую, непередаваемую, безмерную, от которой мертвела душа и руки повисали, как плети, а за стеной этой боли пульсировала открытой кровоточащей раной любовь.

— Посмотри сам, что ты наделал, — сказал лорд Дитмар.

Только сейчас Лейлор увидел, что одна из стен комнаты исчезла, и за ней оказалась сумрачная больничная палата, тускло освещённая небольшим светильником над изголовьем капсулы жизнеобеспечения. Сквозь прозрачную крышку капсулы Лейлор увидел и узнал собственное лицо с закрытыми глазами, с торчащими изо рта трубками, покрытое восковой бледностью, а на голове у себя он разглядел шлем с отходящей от него массой тонких проводов. Рядом, прильнув щекой к крышке капсулы, плакал отец, и его боль Лейлор тоже чувствовал своей обнажённой душой, как свою собственную. Он хотел броситься к отцу и обнять его, но его ноги не повиновались ему, как будто вросли в пол. К окну палаты прильнула, наблюдая, холодная чернота, и от неё веяло ужасом и безысходностью. Это смерть заглядывала в окно, догадался Лейлор, и его охватил тягучий, парализующий страх. Отец, гладя ладонью прозрачную крышку капсулы, с болью смотрел в лицо под шлемом, и по его щекам струились слёзы, а глубоко внутри мучительно пульсировала такая же, как у лорда Дитмара, рана — любовь.

— Детка, — издалека донёсся до слуха Лейлора его дрожащий от слёз голос. — Зачем?.. Что ты наделал… Ах, что ты натворил!

Его боль оглушала и ослепляла Лейлора, прожигала насквозь, и его душа отзывалась на горе отца вибрацией невыносимой скорби, вины и раскаяния, но исправить он ничего не мог.

— Папа, я здесь, — повторял он.

Отец не слышал его и ронял на крышку капсулы слёзы, но каждая из них падала не на прозрачный пластик, а на изнемогающую, открытую для Высшего суда душу Лейлора, обжигая её, как капля кислоты. Дверь палаты открылась, и вошёл Раданайт в чёрном костюме и сапогах, с коротко остриженными волосами. В руках у него был поднос с двумя чашками чая и двумя тарелками с какой-то запеканкой. Лейлор услышал его далёкий, звучащий как бы сквозь слой ваты голос:

— Надо перекусить, малыш. У тебя с самого утра не было во рту ни крошки.

Поднос стоял на тумбочке, а отец всё плакал, лёжа на крышке капсулы. Руки Раданайта опустились ему на плечи.

— Оставь меня, — всхлипнул отец.

«Это я виноват. Это целиком и полностью моя вина», — вибрировала чья-то боль, охватывая всю Вселенную. От этой боли гасли звёзды, умирали планеты, обращались в пыль целые галактики, и всюду наступала темнота и холод. Уничтожающее миры, сметающее всё на своём пути яростное воинство возглавляли одетые в чёрные плащи из боли беспощадные генералы, и их разрушительный полёт оставлял за собой только мрачную чёрную пустоту. «Мне не нужен мир, в котором нет тебя», — под таким лозунгом неслось это воинство, Главнокомандующим которого был облачённый в вечный траур король Раданайт.

Капсула превратилась в криосаркофаг, под заиндевевшей изнутри крышкой которого Лейлор с ужасом увидел своё лицо. Склонившаяся над гробом фигура откинула чёрный капюшон, и Лейлор узнал Раданайта — без короны и без диадемы на обильно посеребрённой сединой голове. Бесслёзное молчание звенело под холодными сводами склепа, седой вдовец не сводил неподвижного взгляда с лица под прозрачной крышкой гроба.

«Это один из возможных вариантов развития событий, — сказал голос лорда Дитмара. — Вечное вдовство, принятое на себя королём добровольно».

Лейлор потрясённо молчал: ему нечего было сказать в своё оправдание. Таковы были масштабы последствий его поступка, и уже ничего нельзя было поправить, потому-то лорд Дитмар и смотрел на него с такой печалью и упрёком. Теперь Лейлор всё понял, и его ужасу не было предела, но это было ещё не всё.

— Ты причинил горе тем, кто тебя любит, — сказал лорд Дитмар. — Но даже не это самое страшное. Посмотри туда.

Цветущий сад за окном облетел, солнце померкло, а качели были пусты: малыша уже не было. Сердце Лейлора сжалось в предчувствии чего-то ужасного. Лорд Дитмар сказал со скорбной дрожью в голосе:

— Вот это — самое страшное. Как ты думаешь, кто был этот малыш?

Догадка пронзила Лейлора ледяной стрелой, и чёрная пелена скорбного ужаса накрыла его с головой. Пол уплыл из-под ног, белизна комнаты обернулась чернотой, и в зловещей тишине звучал голос не обличающего и гневного, но усталого и печального судьи:

— Он мог бы родиться, если бы ты не сделал то, что ты сделал. Ты убил его в себе, убил своё ни в чём не повинное дитя — вот что ты сделал, дружок.

Я не знал, хотел крикнуть Лейлор, но у него не было языка. Он оглядывался, высматривая хоть кого-нибудь, кто вступился бы за него, но спину ему холодила пустота. Он был наедине с невидимым печальным Судьёй, которому было так же больно выносить приговор, как если бы он выносил его самому себе, и Лейлор, лёжа ниц под чёрным покрывалом боли, был согласен с каждым его словом.

— Тому, что ты сделал, нет оправдания. Это не выход, а ещё больший тупик, не облегчение, а новые, ещё бОльшие страдания. Ты должен испить свою горькую чашу до дна: только она излечит тебя. Не сетуй и не ропщи: это мера, которую ты сам себе отмерил.

Лейлор оказался в тёмном и холодном месте, на жёстких и скользких камнях. В этой тёмной обители не было источников света, но скоро глаза Лейлора, обвыкнувшись, начали различать очертания большой пещеры, сырой и жуткой. От тишины, стоявшей в ней, становилось тошно и тоскливо, её нарушал только звук капающей где-то воды. Посреди пещеры тускло дымилась зеленоватым туманом какая-то лужа, и на её берегу копошилось существо, внешность которого показалась Лейлору до жути знакомой. Он присмотрелся и узнал прорицателя Хадебуду. Он ловил руками в туманной луже длинных, скользких чёрных существ, извивающихся и издающих мерзкий писк, а поймав, жадно отправлял живьём в свою зубастую пасть и проглатывал. Он глотал и глотал их без конца, пока его брюхо не начало раздуваться, и видно было, как внутри что-то копошится и бьётся. Это отвратительное зрелище заставляло Лейлора обмирать от омерзения, но оторвать взгляд от Хадебуды он не мог. Синее брюхо паукообразного монстра раздулось до невероятных размеров, побелело, заблестело и вдруг лопнуло, и из него полился чёрный блестящий поток извивающихся тел — обратно в туманную лужу. Хадебуда верещал в агонии, корчась на берегу лужи в предсмертных судорогах, а вырывающиеся из его брюха длинные существа, похожие на змей, выворачивали наружу и его фиолетовые внутренности. Последнее существо вырвалось на свободу, и Хадебуда затих, тараща в мрачный потолок пещеры все свои три глаза.

Но пролежал он так недолго: сначала стали подрагивать его паучьи лапы, потом зашевелились руки, глаза заморгали и уставились на Лейлора. Лейлор в ужасе попятился, поскользнулся и упал на сырые камни, а Хадебуда захохотал. Всеми четырьмя руками он начал собирать и заправлять себе в брюхо вывороченные кишки, закрыл дыру, и она на глазах заросла — Хадебуда был снова невредим. Он опять кинулся ловить в луже скользких чёрных тварей и жрать их живьём без остановки. Несмотря на весь свой ужас и омерзение, Лейлор осмелился крикнуть ему:

— Остановись! Не ешь так много!

Хадебуда, проглотив очередную тварь, прорычал в голове у Лейлора:

«Я голоден! Я адски голоден!»

И безостановочное пожирание мерзких созданий продолжилось. Всё повторилось: брюхо монстра раздулось от бьющегося внутри клубка гадов, заблестело и лопнуло, и наружу полились вперемешку с кишками освободившиеся твари. Хадебуда в страшных муках издох, но вскоре воскрес и стал собирать свои потроха обратно себе в живот.

«Вот так я и мучаюсь, малыш». — И он снова принялся за ловлю.

— Где мы? — спросил Лейлор.

«В аду, — был ответ. — У каждого он свой. Что ты делаешь в моём аду? Отправляйся в свой!»

— Я не знаю, где мой, — побормотал Лейлор.

Хадебуда только захохотал в ответ. Он давился чёрными тварями, глотая их одну за другой:

«Я голоден… Я хочу есть… Вкусные химоны… Мои любимые…»

Когда его уже распирало от живых химонов, копошившихся у него в брюхе, он начал кататься по бегу лужи и верещать.

«Мне больно! А-а, как мне больно! Мой живот!»

Из лопнувшего живота опять хлынул поток химонов, фиолетовые кишки вывалились наружу, и Хадебуда испустил дух. Полежав, он задёргался и ожил, увидел Лейлора и зашипел:

«Уходи в свой ад! Прочь!»

И он швырнул в Лейлора комком своих зловонных потрохов. Лейлор, поскальзываясь на камнях, пополз наугад — куда угодно, лишь бы подальше от бесконечно издыхающего и вновь воскресающего монстра, собирающего с пола свои кишки. Он нашёл какой-то узкий и тёмный тоннель, в котором можно было передвигаться только на четвереньках, и пополз, обдирая себе колени и руки, стукаясь головой и плечами о холодную, влажную породу. Он не знал, сколько он полз; выбившись из сил, он упал и закрыл глаза.

Когда он открыл глаза снова, впереди брезжил красноватый свет, которого раньше не было. Лейлор пополз на свет, и он становился всё ближе. Порода становилась всё суше, камни были тёплыми и шершавыми, появился красный песок, а вскоре тоннель расширился и вывел в глубокое ущелье с песчаным дном и скалистыми отвесными стенами. Подняв голову, Лейлор увидел в недосягаемой выси странное, зеленоватое небо — как если смотреть на обычное небо через жёлтое стекло. Ни облаков, ни солнца не было. Ущелье было очень глубоко, на стенах не было уступов, а в некоторых местах они даже нависали над дном. Лейлор растерянно побрёл по песчаному дну каньона, осматриваясь по сторонам, но не видел ничего, кроме однообразного рельефа стен. Ущелье было не прямым, а извивалось, как лабиринт, и порода отливала всеми оттенками красного и коричневого. Всё ещё надеясь, что ущелье куда-нибудь его приведёт, Лейлор шёл, и постепенно его одолевала усталость. Не хотелось ни есть, ни пить, лишь тоска и отчаяние владели им. Он был совсем один.

У развилки он сел на песок. Справа от него торчала узкая и кривая каменная колонна, а небо над головой почернело, и на нём проступили звёзды. В ущелье стало сумрачно. Смертельно усталый и отчаявшийся, Лейлор лёг на песок и стал смотреть в Бездну. Мысли о малыше, которого он сам погубил, навалились на него тяжёлой каменной плитой, не давая дышать, слёзы, скатываясь по щекам, падали в песок и высыхали.

Его ухо уловило какой-то шелест. Мгновенно забыв усталость, Лейлор сел, напряжённо вслушиваясь. Шелест повторился громче, но оказался и не шелестом вовсе, а шёпотом — шёпотом человеческого голоса. Сначала слов было не разобрать, но постепенно шёпот перешёл в голос, звавший тихо и печально:

— Лейлор… Лейлор, сынок, зачем ты сделал это? Зачем ушёл от нас? Вернись, открой глаза, мир без тебя так пуст и ничтожен… Солнце закатилось, настала вечная тьма. Только свет твоей улыбки может её рассеять. Вернись к нам, мы любим тебя, твоё место — с нами!

Сердце Лейлора сжалось: он узнал голос отца. Вскочив на ноги, он бросился его искать, но, сколько он ни бегал, всюду натыкался на глухие стены — не слышащие, безжалостные, насмешливые. Отца нигде не было видно, но голос Лейлор продолжал ясно слышать, как будто тот говорил у него за плечом:

— Как у тебя поднялась рука на свою жизнь — драгоценный дар, данный тебе Создателем? Почему ты отверг его, решив, что жить дальше не стоит? Ведь ты ещё и не начинал жить, ты только открыл глаза навстречу миру, но, не успев сделать и трёх шагов по своей тропе, поспешил их закрыть. Как же так, Лейлор? Я знаю, твоя душа блуждает во тьме, не может найти дорогу домой… Иди на мой голос, сынок, слушай его и иди к нам, домой! Мы ждём тебя и любим.

Лейлор был бы и рад вернуться домой, но ущелье совсем запутало его. Он попытался вскарабкаться вверх по стене, но, не проползя и нескольких метров, сорвался вниз и рухнул на красный песок.

Очнулся он, когда небо снова стало зелёным. Вскочив на ноги, Лейлор стал искать какой-нибудь участок стены, более или менее пригодный для подъёма. Поиски были долгими, Лейлор устал и снова затосковал. Он завыл — протяжно, отчаянно, но его голос затерялся и стих, не достигнув неба. Он плёлся по нескончаемой ленте красного песка и со слезами звал:

— Папа! Илидор! Я здесь! Помогите мне! Я не могу выбраться! Дейкин! Дарган! Ну, где же вы? Серино! Спасите меня…

Он снова и снова пытался лезть наверх, но падал — снова и снова. Он плакал, звал отца и братьев, но ответом ему было молчание зеленоватого неба. Упав на песок, он вцепился в него руками, но он утекал сквозь его пальцы.

— Лейлор, — услышал он опять.

Это был другой голос, и Лейлор узнал его: это был Раданайт.

— Лейлор, жизнь моя… Это я. Я с тобой, я люблю тебя. Прости меня, я недостоин тебя, твоей чистой любви… Но, будучи недостойным, я всё-таки посмел тебя полюбить — иначе я не мог. Я виноват — я не сберёг тебя и нашего ребёнка. Прости меня, детка, прости меня и возвращайся, потому что я не могу без тебя.

— Я хочу вернуться! — истошно закричал Лейлор. — Помоги мне, вытащи меня отсюда!

Голос стих, и Лейлор опять остался один в ущелье. Ему пришло в голову кричать: может быть, его кто-нибудь услышит и придёт на помощь? Лейлор кричал и звал, но лишь сорвал голос. Никто не приходил и не помогал.

Он плёлся по Ущелью Отчаяния, одинокий и беспомощный, временами падал и лежал, слыша голоса отца, Раданайта, Илидора, но никого не видя. Все они ласково и печально звали его, просили вернуться, и он отвечал им, но они как будто не слышали его. Он пытался до них докричаться, но связь была односторонняя: он слышал их, а они его — нет. Это было невыносимо — быть неслышимым, но при этом слышать дорогие голоса, чувствовать их горе и боль, хотеть к ним вернуться, но быть неспособным выбраться из Ущелья Отчаяния. Это был его ад, понял Лейлор.

Упав однажды под звёздным небом, он услышал ещё один голос — тихий и печальный, полный светлой нежности и глубокой горечи. Он говорил, обращаясь не к Лейлору, а к кому-то Другому:

— Прошу Тебя, прости моё неразумное дитя… Он оступился, запутался, сорвался в пропасть, куда не достигает Твоя милость, и взгляд Твой не зрит — в юдоль вечной печали, откуда нет спасения. Он бредёт во тьме, и печаль разрушает его душу, в которой есть крупица Твоего света, зерно любви, посеянное Тобой. Не дай погибнуть безвозвратно тому, что Ты пробудил к жизни; не допусти, чтобы зерно, которое Ты заронил, погибло, не явив Твоему взгляду дивный цветок, которым оно должно распуститься. Яви милосердие к Твоему созданию, дай ему шанс встать на путь любви и прощения, с которого он ошибкой свернул во тьму. Верни крылья душе, плачущей и зовущей Тебя в пустыне, пролей свет на её путь, чтобы закончились её блуждания во мраке, и чтобы она обрела наконец Правду.

Слушая эту тихую молитву, звучавшую где-то наверху, над ущельем, Лейлор всей душой устремлялся к молящемуся. Он узнал его: это был лорд Дитмар. Ущелье наполнилось отблесками мягкого света, пляшущие радужные переливы которого словно бы отражались от водной поверхности. Источника этого света не было видно, равно как и того, кто произносил молитву, но Лейлор понял: он не один, его слышат. В этот миг в нём родился первый проблеск надежды.

Он просил прощения у неба — то зелёного, то чёрного, полного звёзд. Он больше не шёл вперёд, оставаясь на месте; то лежал, то сидел, то ходил от стены к стене, набирал горсти песка и посыпал себе голову. Лёжа ничком, он пытался повторять слова слышанной им молитвы, произнося их от своего лица, и иногда ему казалось, что ему кто-то вторит тихим голосом — почти шёпотом. А потом он услышал детский голосок, певший песенку, которую Лейлор часто слышал от отца и Айнена, когда был ребёнком. Сначала он просто слушал, а потом решился обратиться к тому, кто пел.

— Малыш… Это я — тот, кого ты хотел назвать папой… Я, недостойный так называться. Прости меня, я виноват перед тобой. Из-за меня наша встреча не состоялась. Не знаю, за что ты выбрал именно меня, но спасибо тебе за это… Пожалуйста, прости меня и вернись ко мне. Давай попробуем ещё раз. Я буду тебя очень любить… Я уже тебя люблю. Дай мне ещё один шанс… Я больше не подведу тебя, обещаю.

Там же, откуда слышалась молитва, Лейлор услышал детский голос:

— Пожалуйста, отпустите моего папу. Я хочу к нему.

В ущелье снова заплясали разноцветные пятнышки света, и Лейлор вдруг увидел в стене ступени — ряд площадок, которые вели наверх, из ущелья. Не веря своему счастью, Лейлор вскарабкался на первую; следующая ступенька была высотой ему до пояса, но он легко одолел её. Так же легко он одолел и последующие, и с каждой ступенькой становилось всё светлее. Одолев последнюю, он выпрямился во весь рост и увидел в голубом небе солнце. Он стоял на вершине горы, а перед ним раскинулась прекрасная долина с садами и лугами, и синей сверкающей лентой по ней извивалась река. Вдали виднелся белый город с сияющими на солнце шпилями, мостами, башнями, куполами крыш. Свежий ветер обнял Лейлора, и он со счастливым смехом раскрыл ему объятия. Раскинув руки, как крылья, Лейлор поднялся в воздух и, сам став ветром, полетел над зелёной долиной, синей лентой реки и белыми зданиями, куполами и шпилями.

 

Глава 26. Пульс жизни

— Ну как же так? — проговорил Джим, недоумевая. — Вы прекрасно провели защиту, потратили столько времени, а теперь не хотите принять вознаграждение за проделанную вами работу? Это более чем странно, господин Пойнэммер!

Слуга закона с улыбкой покачал блестящей головой с длинной чёрной прядью волос на темени. Разговор происходил не в кабинете, а в малой гостиной; уютно потрескивал огонь в камине, за прозрачной решётчатой стеной падал снег, на столике стояли чашки, чайник, вазочка с печеньем и серебристый кувшинчик со сливками. Г-н Пойнэммер был сегодня в необычном, задумчивом настроении, и от его странного, грустно-нежного взгляда Джим то и дело приходил в смущение. Маленький слуга закона удивил его, отказавшись от гонорара за свои услуги по защите Илидора. Сидя в кресле напротив Джима, он сплетал и расплетал свои маленькие пальчики с красивыми ногтями, и вид у него был рассеянно-мечтательный. В ответ на слова Джима он сказал с нежной улыбкой:

— Никоим образом, ваша светлость. Я не нахожу в этом ничего странного. Посудите сами: чего я добился для вашего сына? Наказание пусть и минимальное, но это всё же не сравнится с полным оправданием. Судимость пятнает его репутацию и, несомненно, повлияет на его дальнейшую жизнь. На мой взгляд, результаты моей работы вполне удовлетворительны, но вы, полагаю, в душе желали бы большего. Кроме того, ход с отзывом обвинения в покушении на короля — полностью ваша собственная победа, после которой мне остался минимум работы, которую я сам не оценил бы так уж высоко — обычные формальности, не требующие особенных усилий от меня как от профессионала.

— Но идею подали вы, — сказал Джим.

— Я лишь чуть-чуть подсказал, — улыбнулся г-н Пойнэммер, сопровождая слово «чуть-чуть» жестом большого и указательного пальца, между которыми он как будто зажал что-то ничтожно маленькое. — Вы всё сделали сами, ваша светлость, и это было уже полдела. Даже больше — почти всё дело.

— Ну хорошо, допустим, — кивнул Джим. — Но вы всё-таки работали над делом, тратили своё время, которое, наверно, дорого стоит.

— О, только не для вас, ваша светлость, — сказал г-н Пойнэммер, качая головой. — За мои доходы можете не беспокоиться: у меня достаточно клиентов, и на пропитание себе я всегда заработаю. — По идеально очерченным губам слуги закона скользнула лёгкая усмешка, которая сменилась задумчивым и ласковым выражением. — Я не хочу ничего брать с вас, ваша светлость. И вам не следует пугаться моего бескорыстия и усматривать в нём какие-то уловки, — добавил он, заметив озадаченно нахмуренные брови Джима. — Всё, что я до сих пор делал и буду делать впредь, я делаю для вас исключительно из глубокой симпатии к вам — я уже говорил вам об этом, ваша светлость. В моей преданности вы можете быть уверены точно так же, как в том, что меня зовут Бриско Агиллон Скайлахи Пойнэммер.

— Боюсь, я не совсем понимаю, — нахмурился Джим.

— Мне показалось, что я выразился достаточно прозрачно, — промолвил г-н Пойнэммер. — Никакой двусмысленности. Я предан вам, ваша светлость, потому что… Потому что невозможно, увидев вас хоть раз, не стать вашим верным слугой.

Джим встал и подошёл к прозрачной стене, за которой простиралась пустая и холодная летняя веранда, а дальше — сонный, заснеженный сад. Г-н Пойнэммер тоже поднялся на ноги и стоял около своего кресла почти по стойке «смирно», подняв подбородок не сводя с Джима глаз. Покосившись на него, Джим проговорил с улыбкой:

— Право же, господин Пойнэммер, вы меня смущаете. Что значат ваши странные слова? Что вы хотите сказать?

— Только то, что я уже сказал, — ответил тот с лукаво подрагивающими уголками губ и выражением нежности в глазах. — Я ваш преданный слуга, ваш друг и советник по юридическим вопросам, законный представитель в суде и защитник ваших интересов. За эти услуги мне не нужно ровным счётом ничего, кроме вашей дружбы.

— Но она у вас уже есть, — сказал Джим, поворачиваясь к нему.

— Я счастлив, — ответил г-н Пойнэммер, демонстрируя в улыбке свои безупречные зубы.

— И раз уж вы отказываетесь от денежного вознаграждения, я даю вам заверение, что готов оказать вам любую ответную услугу, — сказал Джим. — Всё, что только будет в моих силах.

— О, в этом нет необходимости, — ответил г-н Пойнэммер с изящным поклоном. И добавил серьёзно: — Но всё равно я очень тронут, ваша светлость.

— Я вам очень признателен, господин Пойнэммер, — сказал Джим, подходя и протягивая руку. — Очень, очень признателен за всё, что вы делали и делаете. И всё-таки… Всё-таки мне хотелось бы как-то вознаградить вас за ваши труды.

— Я уже вознаграждён, — ответил г-н Пойнэммер с ласковой улыбкой, сжимая руку Джима в своих мягких ладошках. — И большей награды, чем ваше дружеское расположение, ваша улыбка и пожатие вашей руки, мне не нужно.

— Неужели так бывает? — засмеялся Джим. — Право же, это очень необычно. Вы опровергаете все мои представления о юристах!

— Разумеется, если бы я просил такого вознаграждения от всех своих доверителей, я бы не смог прокормиться, — сказал г-н Пойнэммер шутливо. — Боюсь, некоторые из моих особенно прижимистых клиентов могли бы вам сказать, что я беру дороговато за свои услуги. Не так уж я бескорыстен, ваша светлость, и я мог бы скорее подтвердить все ваши представления о нашем сословии, нежели опровергнуть.

Мягкие лапки ловкого слуги закона так ласково сжимали руку Джима, а в его глазах было такое преданно-грустное выражение, что Джим был уже готов заподозрить его в нежных чувствах, но г-ну Пойнэммеру пришлось выпустить его руку, потому что в комнату ворвался взволнованный Илидор, сопровождаемый Марисом. Увидев его бледное лицо и сверкающие глаза, Джим всем своим нутром ощутил ледяное прикосновение ужаса, разом отнявшее у него все силы. Илидор был так взволнован, что ничего толком не мог сказать, только воскликнул прерывающимся голосом:

— Пузырёк… Лейлор! Папуля… Лейлор!

Джим почувствовал, что оседает на пол: ноги просто не могли выдержать веса его собственного тела. От падения его удержал г-н Пойнэммер, подхвативший его с молниеносной быстротой.

— О, ваша светлость, что с вами?

С его помощью Джиму удалось опуститься в кресло, а Марис обрушился на Илидора:

— Что ты наделал!.. Надо было доверить это мне, я бы сделал это лучше! Или сначала самому успокоиться, а потом говорить!..

Илидор, увидев, что наделало с Джимом его слишком взволнованное появление, воскликнул:

— Папуля, нет, нет! Ты не так понял… Пузырёк… он… Он очнулся!

— Что?.. Что?.. — пролепетал Джим. Он был готов скорее поверить в смерть Лейлора, чем в его выздоровление, и эта радостная новость даже не сразу дошла до его сознания. — Он… не умер?

— Да нет же, папуля, нет! — засмеялся Илидор. — Он открыл глаза и пошевелил руками! Он пришёл в себя!

Г-ну Пойнэммеру показалось, что Джим сейчас потеряет сознание — так ослабела его рука, которую г-н Пойнэммер обеспокоенно сжимал в своих.

— Ваша светлость! — воскликнул он испуганно.

Но Джим, вместо того чтобы повалиться без чувств на спинку кресла, вдруг обвил руками шею слуги закона и влепил ему в губы такой сочный поцелуй, что тот сначала ошеломлённо вытаращил глаза, а потом блаженно зажмурился и припал на колено. Марис звонко засмеялся. Джим, откинувшись в кресле, закрыл лицо руками, и сначала было неясно, плачет он или смеётся. Когда его руки упали на колени, все увидели его залитую слезами улыбку. Смущённый г-н Пойнэммер поглаживал ладошкой голову: такого «вознаграждения» он явно не ожидал, но невооружённым глазом было видно, как оно ему понравилось. Он был бы не прочь получить ещё, но ему пришлось довольствоваться одним поцелуем. И он вышел из положения, сказав:

— Я чрезвычайно счастлив присутствовать при сем радостном событии, ваша светлость. Я желаю вашему младшему сыну скорейшего выздоровления и, если вы не сочтёте это за дерзость с моей стороны, я пришлю цветы.

Ответом ему была затуманенная слезами улыбка.

Не было больше ни ущелья, ни долины, ни белого города, была прозрачная крышка, сквозь которую виднелась белая комната. Ещё его оплетали какие-то трубки и провода, которые мешали, и Лейлор, подняв слабую руку, оторвал их от лица, вытащил из горла гофрированный шланг. Сразу на разные голоса тревожно запищали какие-то аппараты, а крышку подняли, и Лейлор увидел над собой два взволнованных, сияющих радостью лица. Видел он почему-то смутно, черты этих лиц расплывались перед глазами, но один из тех, кто склонился над ним — он и снял крышку, — был коротко стриженый, светлоглазый, в серебристо-серой жилетке и белой водолазке, а другой — с роскошной шевелюрой янтарного оттенка.

— Пузырёк! Солнышко моё! — взволнованно воскликнул первый, снимая с головы Лейлора какой-то шлем с проводами. — Ты меня видишь, родной мой? Узнаёшь? Это я, Илидор!

Примчались какие-то люди в белой спецодежде и шапочках, стали осматривать Лейлора, светить ему в глаза фонариком, а Илидору и тому, с янтарными волосами, приказали выйти. Но те и не подумали повиноваться, они стояли в комнате и махали Лейлору:

— Малыш, мы здесь! Мы с тобой! Мы любим тебя, детка!

Люди в белом стали проводить над Лейлором какие-то тесты, сыпля при этом медицинскими терминами, так что речь их звучала, как тарабарщина. Лейлору хотелось крикнуть: «Хватит меня мучить! Я жив!» — но язык ему не повиновался. Ему мало что повиновалось из частей его тела — только, пожалуй, руки немного шевелились.

Комната стала другой: стены были не белые, а с какими-то голубыми завитками. Лейлор лежал уже не в прозрачной капсуле, а на обычной кровати, с серебристыми бортиками, белым одеялом и двумя тумбочками, на каждой из которых стояло по букету цветов. Видел он намного лучше, а поэтому легко узнал отца, который сидел рядом и держал его руку в своих.

— Лейлор, сынок, ты меня узнаёшь?

«Папа», — хотел позвать Лейлор, но почему-то не мог говорить. Какой-то человек в белом сказал:

— Нужно некоторое время, чтобы речь восстановилась. Его мозг длительное время находился в критическом состоянии, у него может быть повреждён речевой центр.

— Но он меня слышит? — спросил отец, обеспокоенно всматриваясь в лицо Лейлора.

— Полагаю, слышит и понимает, — ответил человек в белом. — Но ответить вам он пока не может.

Отец грустно покивал головой, но в его глазах теплился свет надежды. Дотронувшись рукой до букета слева от кровати, он сказал:

— Это от нас с Илидором, детка. А вон тот букет — это от господина Пойнэммера. Помнишь его? Такой маленький, лысенький, с чёрной прядью на голове. Он передаёт тебе привет и желает поскорее поправиться.

Маленький лысенький человечек в чёрном вскоре появился сам, в сопровождении отца. Он взял руку Лейлора своими маленькими тёплыми лапками и поцеловал. Отец стоял, отвернувшись, и вытирал платочком глаза, и лысенький человечек, увидев это, взял его за плечи и стал ласково нашёптывать что-то успокоительное.

— Вы так добры, господин Пойнэммер, — пробормотал отец.

Потом их сменил Илидор: теперь Лейлор хорошо его видел. Старший брат почему-то был без формы, в гражданском.

— Пузырёк, маленький мой, — ласково сказал он, гладя Лейлора по волосам. — Всё хорошо, ты идёшь на поправку. Скоро ты встанешь. Мы все с тобой.

Приходили Серино с Эсгином, и Лейлор узнал, что ребёнок у них уже родился, и его назвали Зелхо, в честь лорда Райвенна. Лорд Райвенн с Альмагиром тоже приходили, также побывали у него Дейкин и Дарган. Близнецы были весьма озабочены тем, что Лейлор не может говорить, и даже принесли с собой какие-то свои приборы, чтобы обследовать Лейлора. Когда Лейлор увидел Дейкина, ему показалось, что это молодой лорд Дитмар, и слова молитвы снова зазвучали у него в ушах, а из глаз покатились слёзы. Ему столько хотелось им рассказать, но он не мог: его язык был нем.

— Ничего, малыш, мы научим тебя снова говорить, — пообещал Дейкин, целуя Лейлора.

А потом пришёл Раданайт. Когда Лейлор находился в ином измерении, он видел его с короткими волосами, а теперь понял, что ему это не показалось: Раданайт действительно был острижен, но это ничуть не портило его, даже шло ему. Опустившись на колени возле кровати и склонив голову, он долго молчал, а когда поднял лицо и взглянул на Лейлора, его глаза были полны слёз, а на щеках блестели мокрые полоски. Ещё никогда Лейлор не видел короля плачущим, и при виде его слёз в нём что-то ёкнуло и отдалось мощным биением — какой-то большой мягкий орган, пульсирующий, как медуза. Это было восхитительное чувство, почти осязаемое, насыщенное теплом жизни.

— Ты всё знаешь, — проговорил Раданайт тихо. — Не буду отрицать: это было. Если можешь, прости меня и прими таким, как я есть… Хоть я и знаю, что недостоин тебя. Я чудовище… Это я во всём виноват, только я один…

Подняв руку, Лейлор стёр с его щек мокрые ручейки. Раданайт сжал его руку, прильнул к ней губами и зажмурил глаза с мокрыми ресницами. Лейлору хотелось ему сказать, что он слышал, как Раданайт его звал, и что в его душе теперь всё по-другому, но между ними стояла стена безмолвия. Если бы Раданайт умел читать мысли! Всё, что Лейлор мог, — это только взять его руку и приложить туда, где в нём пульсировала эта большая мягкая медуза, чтобы Раданайт мог каким-нибудь шестым чувством уловить её вибрации. Наверно, Раданайт что-то почувствовал, потому что он наклонился и накрыл губы Лейлора своими — знакомое, тёплое и щекотное ощущение, которого Лейлору так не хватало в ущелье.

Была предпринята попытка установить с Лейлором письменный контакт, но Лейлор растерянно смотрел на клавиатуру и не мог набрать ни одного слова: он как будто забыл, как это делается, сам себе удивляясь. Он не мог также повторить последовательность символов уже набранного, находящегося у него перед глазами слова. Он разучился даже читать.

— У него дисграфия в сочетании с дислексией, — сказал Дарган, переглянувшись с Дейкином. — Дело серьёзное. Что думаешь, брат?

— Думаю, пора начинать действовать, брат, — ответил Дейкин.

Лейлор не знал, что задумали близнецы, и ему стало немного не по себе. Его положили в транспортировочную капсулу и куда-то повезли, пока он наконец не оказался в большой комнате с высоким потолком, напичканной разнообразной аппаратурой. Самый большой аппарат, одна часть которого была похожа на огромный, поставленный вертикально пухлый бублик, а другая представляла собой нечто вроде продолговатой ванны, входящей в центр «бублика», занимал почти всю стену этого помещения. Лейлор увидел Дейкина, облачённого в зеленоватый комбинезон, командующего персоналом в таких же комбинезонах; все называли Дейкина «милорд» и выполняли его распоряжения.

— Тебе интересно, где ты? Ты у меня на работе, — сказал Дейкин, угадав не заданный вопрос Лейлора.

Лейлор и не знал, что Дейкин — такая важная персона у себя на работе. Его вынули из капсулы и облачили в нечто вроде гидрокостюма, только гораздо тоньше: его материал был мягким, как трикотаж, и плотно облегал тело.

— Сейчас будем принимать ванну, малыш, — сказал Дейкин.

Взяв Лейлора на руки, он опустил его в продолговатый резервуар огромного аппарата-«бублика», наполненный зеленоватым раствором, под голову ему подвёл мягкий валик, так что всё тело Лейлора было погружено в раствор, и только лицо выглядывало из него. Голову Лейлора обмотали эластичные полоски, а Дейкин, склонившись над ним и взяв его погружённую в раствор руку, сказал:

— Не бойся, всё хорошо. Я с тобой.

Головной конец ванны задвинулся в центр «бублика», и по внутренней стороне «дырки» забегали зелёные огоньки. Они бегали всё быстрее, пока не слились в сплошную светящуюся полосу. В растворе, в который был погружён Лейлор, начало что-то происходить: его наполнило какое-то мерцание, и в тело Лейлора как будто вонзились тысячи тоненьких иголочек. Это не было больно, скорее просто не слишком приятно. Это длилось довольно долго, и Лейлору хотелось поскорее закончить это «принятие ванны». Наконец огоньки внутри «бублика» погасли, и ванна с Лейлором выдвинулась из «дырки». Над ним склонился Дейкин.

— Вот и всё. Хочешь посмотреть на результат?

Он показал Лейлору заполненный жидкостью контейнер в металлической оправе. Внутри жидкости между двумя тонкими стерженьками покачивалась полупрозрачная тончайшая плёночка.

— Это чип, — сказал Дейкин. — Но не обычный, а живой. Он обладает свойствами твоего мозга и находится с ним в чутком взаимодействии. Он будет главной деталью прибора, который способен улавливать твои мысленно-речевые сигналы и преобразовывать в звуковые колебания — то есть, он станет твоим голосом, и ты сможешь с нами общаться. Эта штука ещё экспериментальная, но я уверен, у нас всё получится.

Больше никаких растворов: Лейлор лежал в сухой постели в чистой и сухой палате, а к его голове был присоединён прибор с небольшим экраном, вдоль которого шла прямая голубая линия. В палате присутствовало несколько незнакомых Лейлору людей, которые как будто собрались посмотреть на очень любопытное зрелище. Поправив под головой Лейлора подушку и проверив, плотно ли держатся на голове провода, Дейкин ласково взял Лейлора за руку и сказал:

— Ну, малыш, настал решающий момент… Мы испытываем установку в действии, и ты нам в этом очень помогаешь. Этих людей не стесняйся: это мои коллеги, они участвовали в работе над этим проектом, и им, разумеется, очень хочется посмотреть, что у нас получилось. Итак, всё очень просто: ты слегка сосредотачиваешься и мысленно проговариваешь то, что ты хотел бы сказать вслух. Ну, попробуй. Скажи что-нибудь.

Лейлор сосредоточился и услышал странный, синтетический голос, озвучивший то, что он собирался сказать:

— Привет, Дейкин.

На прямой линии на экране пошли зигзаги. Дейкин, засияв улыбкой, торжествующе взглянул на стоявших в палате людей, и все тоже заулыбались. Сжав руку Лейлора, Дейкин радостно и взволнованно воскликнул:

— Умница! Давай, скажи ещё что-нибудь!

Посредством прибора Лейлор спросил:

— Я теперь всегда буду так разговаривать?

Коллеги Дейкина, по-видимому, были чрезвычайно обрадованы. Переглядываясь, они улыбались, а Дейкин, погладив Лейлора по щеке, ответил:

— Разумеется, нет, малыш. Это временная мера, пока не восстановится твоя естественная речевая функция. — И, обернувшись к коллегам, ликующе обратился к ним: — Ребята, вы слышали?

Разумеется, все тоже это слышали, и радости не было конца. Все принялись поздравлять Дейкина, обнимались, смеялись и как будто забыли о Лейлоре. Дейкин, сияя, воскликнул:

— Я вас тоже всех поздравляю, ребята! Без вас у меня бы ничего не получилось.

— Успех надо отметить, — сказал кто-то.

Все его шумно поддержали. Дейкин сказал:

— Обязательно отметим, только позже, друзья.

Всё, что Лейлору хотелось сказать, теперь он мог сказать — пусть этим странным, невыразительным машинным голосом, зато теперь он больше не был немым. Поздним вечером к нему в палату снова зашёл Дейкин, на этот раз один. Включив прибор, он присел рядом.

— Ну, как ты тут? Не скучно?

Машинный голос ответил за Лейлора:

— Скучновато. Хочу домой, к папе.

Глаза Дейкина заискрились.

— У меня идея. Давай сделаем папе сюрприз. Позвоним ему, и ты с ним поговоришь.

Сказано — сделано. Дейкин включил громкую связь, и когда голос отца ответил, он поднёс телефон к прибору. Лейлор «сказал»:

— Привет, папуля. Это я.

Отец помолчал и переспросил испуганно:

— Кто это?

У прибора был один недостаток: с его помощью Лейлор не мог смеяться. Машинный голос не выражал эмоций, был безлик и холоден, и нежные слова, которые Лейлор с его помощью говорил отцу, звучали странно.

— Я, папуля. Лейлор. Ты не пугайся. У меня такой странный голос, потому что за меня разговаривает машина, которую изобрёл Дейкин. Я очень тебя люблю, папочка. Пожалуйста, прости меня за то, что причинил тебе горе. Мне там было очень плохо… Я слышал тебя, когда ты говорил со мной. Я всех слышал. И я видел тебя, папа. Видел, как ты плачешь. Пожалуйста, прости, что заставил тебя плакать.

Отец и сейчас, похоже, плакал. Послышались всхлипы, и дрожащий голос отца пробормотал:

— Лейлор, дорогой мой… Как же я рад тебя слышать! Дейкин просто молодец… Я тоже люблю тебя, детка. Больше жизни.

После этого разговора Дейкин сказал:

— Над голосовой функцией прибора нужно ещё поработать — усовершенствовать её, чтобы голос звучал естественнее.

Лейлор сказал:

— Крутая штука.

Дейкин улыбнулся.

— Над ней работал ещё наш покойный родитель, лорд Дитмар, а я довёл дело до конца.

— Я видел его там, — сказал Лейлор. — И слышал его голос. Он молился за меня.

Машинный голос звучал бесстрастно, в то время как из глаз Лейлора текли слёзы. Дейкин стал первым, кому он рассказал о том, где он был и что испытал там, за гранью. Он рассказал об Ущелье Отчаяния и о голосе своего ребёнка, попросившем: «Отпустите моего папу». Брат слушал напряжённо, молча, сжимая руку Лейлора, а потом ещё долго молчал, переваривая его рассказ.

— Я люблю тебя, Дейкин, — сказал Лейлор.

Тот крепко поцеловал его, упёрся своим лбом в его лоб.

— И я тебя, солнышко. Больше никогда нас не покидай.

На следующий день к нему пришли все. Илидор был по-прежнему в гражданской одежде, и Лейлор узнал, почему: оказывается, его уволили из вооружённых сил за незаконную дуэль. Его не только уволили, но и приговорили к двум годам условно, и теперь он искал работу в гражданской сфере. Он обручился с Марисом, и они уже ждали ребёнка, что вынуждало Илидора спешить с поисками работы.

Отец задержался у Лейлора дольше всех. Когда они остались наедине, он сказал:

— Ты был прав насчёт Эриса. Я с ним расстался.

— Надеюсь, ты не забыл о лорде Хайо? — сказал Лейлор. — Никого, кроме него, я рядом с тобой терпеть не согласен.

Отец помолчал и проговорил с неуверенной улыбкой:

— Он, наверно, уже давным-давно не вспоминает обо мне. Наверно, он уже построил свой домик, о котором мечтал, и завёл семью.

— Папуля, тебе надо полететь на Флокар и всё выяснить, — сказал Лейлор. — А не гадать.

Отец вздохнул.

— Ты же знаешь, детка, я не могу никуда уехать, пока ты не встанешь на ноги. Ты для меня важнее всего.

— Я понял, — сказал Лейлор. — Я должен быстрее выздороветь, а то ты упустишь Рэша.

Отец взял его лицо в свои ладони и нежно ущипнул за щёки.

— Дело не в Рэше, мой милый… Просто выздоравливай, и всё. Без тебя мне не нужна и тысяча Рэшей.

Лейлор вспомнил, что хотел ещё кое о чём спросить.

— Папуля, а что это за история с дуэлью Илидора, из-за которой его выгнали из армии?

Отец нахмурился и некоторое время молчал. Взгляд у него был странный, в нём проступала какая-то потаённая боль.

— Папа, что за кислое лицо? Рассказывай, — настоял Лейлор.

— Видишь ли, дорогой, — начал отец неохотно, — в тот вечер, когда с тобой это случилось… Вернее, в ту ночь… Словом, приехал король. Илидор увидел твою записку и решил, что во всём виноват Раданайт. Ты знаешь Илидора — он горячая голова, а кроме того, очень тебя любит. У него с собой была пара дуэльных мечей, которые, как выяснилось, дал ему на сохранение его сослуживец, и он, недолго думая, вызвал Раданайта на поединок. Бой состоялся прямо у нас перед домом… За это Илидор и попал под суд. Сначала его обвиняли в покушении на жизнь короля, и за это он мог получить двадцать лет тюрьмы, но Раданайт снял с него это обвинение, и судили его только за незаконную дуэль.

Всё, что было перед тем, как Лейлор попал в Ущелье Отчаяния, помнилось смутно. Лаборант отвлёкся на обеденный перерыв, забывчиво оставив дверь незапертой, и Лейлор проник в школьную химическую лабораторию. Он выбрал шкафчик с надписью «Осторожно! Ядовито», схватил первую попавшуюся банку и выскочил. Больше Лейлор не помнил ничего. О том, что он ждёт ребёнка, Лейлор не знал.

Об этом они с Раданайтом долго молчали, когда король в следующий раз навестил Лейлора. Они молчали, но пульсирующая медуза внутри Лейлора мучительно сжималась.

— Мы должны снова сделать ребёнка, — сказал он. — Я ему обещал, когда там был. Я не могу нарушить своё слово.

Раданайт долго смотрел на него с задумчивой и грустной нежностью, согревая руку Лейлора в своих ладонях, а потом прижал её к губам.

— Когда ты поправишься, мы займёмся этим вопросом вплотную, — пообещал он.

Комок жизни пульсировал у Лейлора под диафрагмой, и ощущать его было восхитительно. Жить, дышать, видеть, слышать, чувствовать тепло губ Раданайта — от всего этого он больше никогда не откажется.

 

Глава 27. Одеяло из ландиалисов

Держась за руки Даргана, Лейлор впервые встал на ноги и сделал по палате несколько шатких, неуверенных шагов. Он пошатывался, как новорождённый жеребёнок, но всё же шёл.

— Молодец, малыш, — улыбнулся Дарган. — Нигде не болит?

— Нет, — ответил Лейлор.

Он сказал это сам, без помощи прибора искусственной речи. Язык ещё слушался его не слишком хорошо, ворочался во рту неуклюже, с трудом маневрируя от звука к звуку, но прогресс был с каждым днём всё заметнее. Совместные усилия близнецов по возвращению Лейлора к нормальной жизни давали ощутимые результаты. Лейлор был благодарен братьям, которые с любовью выхаживали его, направляя все свои знания, талант и упорство в дело борьбы с тяжёлыми последствиями комы. И они своего добились: сегодня, холодным утром пятого мэолинна, он встал на ноги.

Конечно, ходить без поддержки он ещё не мог: едва руки Даргана отпустили его, как он закачался. Упасть ему брат не дал — подхватил на руки и уложил на кровать.

— Ничего, малыш. Через месяц ты будешь бегать, — сказал он с твёрдой уверенностью.

В этот холодный, серый весенний день в палату вошли какие-то люди и, не говоря ни слова, уставили её всю корзинами ландиалисов — белых, розовых, голубых, пурпурных. Лейлор наблюдал за этим с молчаливым недоумением, а когда в палату вошёл король в великолепном бело-голубом костюме с серебряной вышивкой и в белом плаще с мехом на плечах, большой пульсирующий ком у него под сердцем сладко ёкнул.

— Что это? — пробормотал он.

— Сюрприз, любовь моя, — ответил Раданайт с улыбкой, сияя нежностью во взгляде. — Сегодня наша свадьба.

Лейлор не поверил своим ушам.

— Как — свадьба? Прямо здесь?

— А почему бы нет? — улыбнулся король. — По-моему, неважно, где мы наденем наши диадемы, главное — чтобы это было навсегда.

От неожиданности у Лейлора выступили на глазах слёзы. Сказать по правде, свою с Раданайтом свадьбу он представлял себе немного иначе: с кучей гостей, с роскошным банкетом, с фейерверком и танцами. Раданайт не стал соблюдать этих правил, он даже не дождался, когда Лейлор полностью оправится, он просто пришёл к нему в палату в свадебном костюме и сообщил, что они сочетаются прямо сейчас.

— Что такое, мой милый? Почему слёзы? — Король дотронулся белой перчаткой до подбородка Лейлора. — Надеюсь, ты не передумал?

— Нет… Нет, просто я не ожидал… что это будет… так, — выговорил Лейлор, с трудом одолевая слово за словом.

— Я подумал, что пышные торжества ни к чему, — сказал Раданайт, присаживаясь рядом с ним. — Я не люблю выставлять своих чувств напоказ, по мне — чем меньше народу, тем лучше. К тому же, сейчас у нас горячая пора — на носу выборы. Ты разочарован, моё солнышко? Ты хотел пышную свадьбу?

Лейлор уронил голову на плечо Раданайта.

— Нет… Я люблю тебя… Пусть будет так. Торжества… Они не обязательны.

— И я тебя люблю, моё сокровище, — тепло прошептал Раданайт, накрывая губы Лейлора нежным поцелуем.

Поцелуй был в самом разгаре, когда в палату вошли деловитые люди с чемоданчиками. Один из них нёс белоснежный костюм в чехле и обувную коробку.

— Простите, ваше величество.

Раданайт встал.

— Да, самое время. Приступайте.

Деловитые люди облачили Лейлора в белый костюм и обули ему на ноги золотые туфельки с «ползучими» узорами на голени. Пока один сооружал Лейлору причёску, другой делал ему маникюр, и всё у них получалось быстро и слаженно. Раданайт спросил заботливо:

— Как ты себя чувствуешь, милый?

— Хорошо, — проговорил Лейлор. — А мы разве не позовём никого? Даже папу?

— Папа обязательно будет, — ответил Раданайт. — А также мой отец с Альмагиром. Они уже на пути сюда, прибудут с минуты на минуту. Не волнуйся. Без них не начнём.

— А как же Кристалл? — спросил Лейлор. — Разве его не будет?

— Разумеется, будет, — сказал король. — Как же без него? А вот, кстати, и он.

В палату внесли тёмно-красную плиту на парящей тележке и установили рядом с кроватью — так, чтобы Лейлор, не вставая, мог дотянуться до неё рукой. На Кристалле Единения были высечены слова: «С этого часа и навек». Лейлор не удержался и дотронулся пальцами до его гладко отшлифованной поверхности: она оказалась тёплой, словно живой. Это была единственная из традиций, которая соблюдалась в этой странной свадьбе.

Потом вошли ещё несколько деловитых людей. В считанные минуты они установили вокруг кровати четыре увитых цветочными гирляндами столба с соединяющими их дугами, на которые легло покрывало из живых белых ландиалисов. Покрывало было бережно внесено в палату за углы и образовало над кроватью белый душистый полог. Но и это было ещё не всё: в палату внесли одеяло из ландиалисов и укрыли им Лейлору ноги.

— Ой, какое чудо! — вырвалось у Лейлора.

— Нравится? — улыбнулся король.

Вместо ответа Лейлор в порыве чувств протянул ему руку. Раданайт принял её в обе свои ладони и поцеловал. В дверях палаты в это время появился отец — нарядный, с букетом цветов и футляром с диадемами. Оглядывая полную ландиалисов палату, он заметил:

— Кажется, тут и без моего букета предостаточно цветов.

Он подошёл и поцеловал Лейлора, вручил ему букет и сказал, грустно улыбаясь:

— Поздравляю, детка. Счастья тебе.

Следом за ним явились лорд Райвенн с Альмагиром — тоже нарядно одетые и, разумеется, с цветами. Подойдя к сыну, лорд Райвенн торжественно произнёс:

— Поздравляю тебя, сын мой. Я рад, что дожил-таки до этого счастливого дня в твоей жизни. — И спросил, озабоченно взглянув на Лейлора: — Но хорошо ли чувствует себя твой избранник? Его, конечно, хорошо загримировали, но он, насколько я могу видеть, ещё слабенький. Как ты, мой голубчик? — обратился он к Лейлору.

Лейлор ответил, стараясь говорить как можно чётче:

— Хорошо, милорд. Я очень счастлив.

— Ну что ж, так тому и быть. — Лорд Райвенн поцеловал Лейлора в лоб. — Благословляю вас, мои дорогие.

Всё было готово, ждали только регистратора из дворца сочетаний. Он прибыл с небольшой задержкой, за которую долго и церемонно извинялся, раскланиваясь своей представительной, квадратной фигурой в пурпурной мантии с золотыми галунами. Вначале он произнёс торжественную поздравительную речь, изукрашенную цветистыми выражениями, в которой отметил, какая это для него честь — соединить священными узами брака его величество короля Раданайта с его избранником. Поблагодарив его за оказанную ему честь, он приступил непосредственно к самой церемонии. В первую очередь он осведомился у Лейлора:

— Есть ли вам полные шестнадцать лет?

— Да, — ответил Лейлор. — Исполнилось двенадцать дней назад.

— Согласны ли ваши родители на ваш брак? — спросил регистратор.

— Да, я согласен, — ответил Джим, шагнув вперёд. — Я единственный родитель Лейлора.

— Хорошо, — важно кивнул регистратор.

— Отчего же вы и меня не спрашиваете, есть ли мне шестнадцать лет? — спросил Раданайт шутливо.

— Полагаю, в этом нет нужды, ваше величество, — поклонился регистратор. — Всем и так известно, что вы достигли брачного возраста. Итак, сегодня вы сочетаетесь священными узами брака. Является ли ваше решение осознанным и окончательным?

— Разумеется, — ответил король.

— Да, — сказал Лейлор.

— В таком случае, согласны ли вы, ваше величество, взять в спутники Лейлора Джима Азаро Райвенна-Дитмара? — спросил регистратор.

— Согласен, — улыбнулся Раданайт.

— Ответьте, положа руку на Кристалл Единения: клянётесь ли вы любить его, оберегать, хранить ему верность, пока длится ваша жизнь?

Король, не сводя нежного взгляда с Лейлора, положил руку на Кристалл и ответил:

— Я клянусь.

Регистратор обратился с тем же вопросом к Лейлору. Лейлор протянул дрожащую руку к Кристаллу и опустил её на него, а рука Раданайта ласково накрыла её.

— Клянусь, — еле слышно пробормотал Лейлор.

— В таком случае вы объявляетесь законными спутниками! — торжественно провозгласил регистратор. — И в знак этого вы надеваете брачные диадемы, которые вы должны будете носить всегда.

Альмагир поднёс открытый футляр с диадемами, и регистратор водрузил одну на голову королю — чуть ниже короны, а другую надел Лейлору. Лейлор, ощутив прохладный обруч, обнявший его лоб, провалился в блаженную слабость и откинулся на подушки, закрыв глаза.

— Что с тобой, любовь моя? — озабоченно спросил Раданайт, склоняясь над ним. — Тебе нехорошо?

Открыв глаза и улыбнувшись, Лейлор ослабевшими от счастья руками обнял его за шею и потянулся к нему губами. Раданайт накрыл их своими как крепко и страстно, что у Лейлора захватило дух, а голова поплыла. Потом король, чуть откинув одеяло из ландиалисов с краю, присел рядом с ним, нежно взял его за руку и позволил нескольким репортёрам сделать снимки для новостей. Корзины с цветами, белое одеяло из ландиалисов, красный Кристалл — всё поплыло вокруг Лейлора, и сам он тоже куда-то плыл вместе с кроватью. Приникнув к плечу Раданайта, он простонал:

— Хватит… Пусть они уйдут.

Король сделал знак, и охрана выставила представителей прессы. Обняв Лейлора, Раданайт спросил с нежным беспокойством:

— Ты плохо себя чувствуешь, моя радость?

— Нет, мне хорошо, — прошептал Лейлор, склоняясь ему на плечо. — Просто как будто… устал.

Склонившийся над ним врач сказал:

— Это от избытка эмоций… Он ещё не вполне окреп. Сейчас ему лучше всего поспать.

Лейлора укрыло одеяло из живых ландиалисов, его увенчанная диадемой голова откинулась на подушку, и он, обессилевший и счастливый, провалился в головокружительную, блаженную слабость.

 

Глава 28. Паралич и бегство в дождь

— Не пойму я тебя, — сказал Арделлидис, отправляя в рот очередное маленькое пирожное в форме бутончика ландиалиса. — Чем тебе показался плох Эрис? По-моему, он обворожительное создание. Любой лорд с радостью согласился бы украсить им свой дом и… свою спальню.

Джим и Арделлидис пили чай в кабинете. Точнее, Джим сидел за столом и пытался вникнуть в ежемесячный отчёт г-на Херенка, управляющего его делами, а Арделлидис беззастенчиво уплетал пирожные. Он приехал в гости без своего обожаемого Фадиана и малыша — поболтать, как в старые времена, без помех вроде детского лепета и щебетания его очаровательного спутника. Также ему было нужно обсудить чрезвычайно важную тему — новую стрижку, которую он собирался сделать.

— Так что же, мой ангел? Что у тебя с Эрисом? — спросил он, нацеливаясь на очередной сладкий бутончик.

— Ничего, — рассеянно ответил Джим. — Больше ничего у меня с ним быть не может.

— Но почему, почему? Он ведь такой милашка! — недоумевал Арделлидис.

— Потому что я его не люблю, только и всего, — сказал Джим. — Он красивая кукла, и ничего более. Ветреник, пустышка, да ещё и алчный.

— Значит, окончательно и бесповоротно? — спросил Арделлидис.

— Да, — ответил Джим, открывая новую главу отчёта.

Арделлидис, играя чайной ложечкой, вздохнул и возвёл свои красивые голубые глаза к потолку.

— Бедняжка в такой депрессии, — проговорил он. — А недавно он пожаловался Фадиану, что его как будто подташнивает и познабливает.

Джим выпрямился в кресле.

— Нет, — сказал он твёрдо. — Этого не может быть.

— Ну почему не может? — улыбнулся Арделлидис. — Ведь в постель вы с ним ложились? Вот и напроказили.

— Я абсолютно точно могу сказать, что мы всегда предохранялись, — сказал Джим нервно. — По крайней мере, со своей стороны я в этом уверен. А то, что он говорит — вздор. Кроме того, откуда мне знать, что у него кроме меня никого не было?

Арделлидис, помешкав, всё-таки взял ещё одно пирожное, осмотрел его и с удовольствием откусил.

— А что в этом плохого? — сказал он. — Разве тебе не хотелось бы ещё одного маленького крикуна? Ты сам знаешь, каково это, когда дети выросли и не с кем больше возиться.

— Мне есть с кем, — улыбнулся Джим. — У меня в доме целых два малыша, а скоро будет третий.

— Ну, как знаешь, — сказал Арделлидис. — А третий — это у Илидора?

Джим кивнул.

— Как он, кстати? — поинтересовался Арделлидис. — Так и не нашёл работу?

Джим откинулся на спинку кресла, подвинул к себе чашку с остывшим чаем и вздохнул. Сын Фалкона пошёл его дорогой — сам стал Странником.

— Нашёл, — ответил он. — Он взял доставшийся ему в наследство звездолёт и подался в дальнобойщики.

— Что, не мог уж он разве найти что-то поприличнее? — нахмурился Арделлидис. — Бывший офицер, такой блестящий лётчик — и дальнобойщик!

— Найти что-то приличное ему мешает судимость, — вздохнул Джим. — Эта проклятая дуэль поломала ему всю жизнь.

— Н-да, — проговорил Арделлидис.

Повисло молчание. Джим пытался сосредоточиться на отчёте, а Арделлидис вызвал Эннкетина и попросил подать новый чай: этот остыл. А через секунду он передумал и велел принести маиль. Маиль был подан, и Арделлидис наполнил две рюмки.

— Отвлекись немного от этой мути, — сказал он, отодвигая в сторону отчёт и ставя одну рюмку перед Джимом. — Давай выпьем за то, чтобы всё наладилось и у Илидора, и у тебя, мой ангел.

— У меня всё как будто в порядке, — улыбнулся Джим.

— Я так не думаю, — возразил Арделлидис. — Ты по-прежнему один, и это, по моему мнению, непорядок. Если тебе не по нраву Эрис, то срочно ищи нового друга. Пустая постель расстраивает и душевное, и физическое здоровье.

— Дело не в постели, — вздохнул Джим. И, приложив руку к сердцу, добавил: — А вот в этом.

Они выпили маиля, и Арделлидис, чтобы отвлечь Джима от унылых мыслей, стал болтать обо всём подряд.

Послышался гул двигателей: на посадочную площадку опустился звездолёт. Как и много лет назад, на лестнице послышалась стремительная поступь молодого пилота в лётном костюме, плаще и высоких сапогах, но спешил он не к Джиму, а к Марису. Он подхватил его, прижал к себе и покружил, а потом, опустившись на колени, поцеловал в живот. Марис, вороша пальцами его светло-русые кудри, спросил:

— Послушай, когда же наша свадьба? Ты только взгляни на меня! — Он показал на свой округлившийся животик.

— Прекраснее тебя нет никого во Вселенной, любовь моя, — сказал Илидор, прикладывая к его животу руку. — А к Кристаллу мы можем пойти хоть завтра. Может, мы не будем никого приглашать? Обойдёмся без пышной свадьбы.

— Как скажешь, — ответил Марис. — Мне всё равно.

Услышав звук посадки звездолёта, из библиотеки прихрамывающей походкой спустился Лейлор — со «взрослой» причёской и опоясывающей лоб серебристой полоской диадемы, в терракотово-жёлтом пончо. Пока Раданайт был занят выборами, он временно оставался в доме отца. Увидев брата, он радостно воскликнул:

— Привет, Илидор!

Илидор был с ним сух: не обнял, не поцеловал его, только кратко кивнул, ответил «привет» и, обняв Мариса за плечи, пошёл с ним к отцу, чтобы сообщить о том, что завтра они идут к Кристаллу. Он не одобрял его брака с королём и в душе всё ещё не мог смириться с этим, а потому в их отношениях появился этот холод — точнее, холод был со стороны Илидора, а Лейлор относился к брату по-прежнему, и это отчуждение огорчало его и причиняло боль. Впрочем, ему казалось, что со дня свадьбы и отец изменился — держался как-то натянуто, стал мрачновато-нервным и суховатым. Он отдалялся, и это приводило Лейлора в отчаяние. Он чувствовал себя в собственном доме гостем, причём гостем, которым хозяева тяготятся, но по каким-то причинам не решаются его выставить. Только Эннкетин был к нему неизменно ласков: после длительной болезни Лейлора его горячая безотчётная любовь, казалось, стала ещё нежнее. Он по-прежнему слепо обожал Лейлора и окружил его всесторонней заботой, исполняя малейшее его желание.

Самочувствие Лейлора ещё оставляло желать много лучшего: у него были часты приступы слабости и головокружения, мог надолго пропадать аппетит. Говорил он уже вполне чётко, но медленно, иногда подолгу не мог вспомнить нужное слово; левая нога повиновалась ему немного хуже правой, и оттого он хромал, а иногда — особенно по утрам — переставал чувствовать стопу и пальцы. Неважно работала и левая рука, на ней тоже временами немели и холодели пальцы, хотя он по два часа в день занимался на лечебных тренажёрах. Сейчас, вернувшись в библиотеку, он несколько минут сжимал и разжимал левую руку, пальцы которой опять начали неметь. Читать не хотелось, и Лейлор улёгся на диванчик. В груди камнем висело унылое и тягостное чувство. Он думал о Раданайте.

Над ним склонился Эннкетин.

— Господин Лейлор, ступайте обедать. Все уже за столом.

Аппетита совершенно не было. Лейлор ответил, уткнувшись в диванную подушечку:

— Я не хочу есть.

Эннкетин присел рядом, озабоченно заглядывая Лейлору в лицо.

— Что такое, деточка моя? Опять нездоровится?

— Нет, просто не хочется есть, — ответил Лейлор.

— Так не годится, мой милый, — покачал Эннкетин головой. — Надо кушать, иначе у вас не будет сил поправляться.

И он ласково погладил Лейлора по щеке. Лейлор доверчиво прильнул к его руке, зажмурившись.

— Только ты у меня здесь и остался, Эннкетин, — прошептал он. — А они все, мне кажется, меня больше не любят… И Илидор, и папа…

— Что за вздор, мой милый! — удивился Эннкетин. — Как же вас можно не любить? Не говорите такой чепухи, сударь. Всё, хватит хандрить, ступайте за стол — обед стынет!

— Мне нужно прилечь, я и правда неважно себя чувствую, — пробормотал Лейлор.

Обедать он не пошёл, пролежав в своей комнате. Онемение распространилось на всю кисть руки и, невзирая на усиленный массаж, не проходило, ступня тоже начала деревенеть. К нему в комнату зашёл отец.

— В чём дело? — спросил он, присаживаясь рядом. — Почему ты отказался обедать?

Его тон был скорее усталый, чем озабоченный. Лейлору даже не хотелось смотреть на него, и он отвернулся, спрятав лицо в подушку. Отец вздохнул — тоже как-то устало, поднялся и вышел.

Аппетит к Лейлору так и не вернулся. Он лёг спать без ужина, мучимый тоской, и по-прежнему не чувствуя левой кисти и ступни. Расчёсывая ему перед сном волосы, Эннкетин разговаривал с ним ласково, как с маленьким ребёнком, называя его всеми нежными прозвищами, которые он только мог придумать.

— Ягодка вы моя сладкая, солнышко моё ясное! Ну, с чего вы взяли, что вас не любят? Когда с вами стряслась эта беда, его светлость сам чуть не слёг — так переживал за вас. А господин Илидор жизнь за вас готов отдать. Мы вас чуть не потеряли, и теперь вы для всех ещё дороже!

— Не утешай меня, Эннкетин, — горько вздохнул Лейлор. — Всё это оттого, что здесь не любят Раданайта, а я его люблю. Я так хочу к нему… Почему я всё ещё не могу жить с ним?

— Зачем вы так торопитесь уйти из дома? — грустно покачал головой Эннкетин. — Вы не думаете о том, что нам будет плохо без вас?

Лейлор обнял его правой, чувствующей рукой и чмокнул в щёку.

— Мой хороший Эннкетин, мне тоже будет тебя очень недоставать. Но я должен жить вместе с моим спутником. Ничего не поделаешь.

Он долго промучился без сна, а когда заснул, ему снились запутанные, бессмысленные и жуткие сны. Лейлор несколько раз просыпался в холодном поту, чувствуя, что онемение распространилось в руке уже до локтя, а в ноге — до колена. Окончательно проснулся он ранним утром и страшно испугался, поняв, что вся левая половина тела стала как будто мёртвой. Рука висела, как плеть, холодная и бесчувственная, а нога стала неживым придатком, отяжелев, как бревно. Первой его мыслью было позвать Раданайта, и он, дотянувшись до телефона правой рукой, вызвал его.

— Слушаю, детка, — услышал он знакомый и любимый голос.

— Раданайт, — пробормотал Лейлор, с трудом ворочая языком. — Пожалуйста, забери меня… Мне очень плохо… Прошу тебя…

Пару секунд тот молчал, а когда заговорил, его голос звучал очень взволнованно и озабоченно:

— Солнышко, что у тебя с голосом? Что с тобой?

— Я хочу к тебе, — заплакал Лейлор. — Пожалуйста, забери меня отсюда…

— Сокровище моё, тебе стало хуже? — встревоженно расспрашивал Раданайт. — У тебя что-то болит, детка? Не пугай меня!

— У меня отнялась левая рука и нога, — простонал Лейлор. — Они как неживые, я не чувствую их… Мне страшно… А если я умираю?

— Нет, моя радость! Ты не умрёшь, всё будет хорошо, — твёрдо сказал Раданайт. — Ты сейчас дома?

— Да… Я не могу встать с кровати… — прошептал Лейлор.

— И не вставай, моё солнышко. Я уже лечу к тебе!

Лейлор пролежал в постели, перепуганный, полумёртвый, почти полтора часа, плача от страха и беспомощности. Только мысль о Раданайте поддерживала его, но всё равно это было самое ужасное ожидание в его жизни. Вошедший Эннкетин с первого взгляда догадался, что с Лейлором что-то неладное, испугался и побежал звать на помощь. Через минуту в комнату влетел отец, бледный как смерть, с огромными от ужаса глазами.

— Лейлор! — закричал он, бросаясь к Лейлору и тормоша его. — Лейлор, детка! Ты меня слышишь? Скажи что-нибудь!

Следом вошёл Дарган. Он слегка растерялся, не зная, с чего начинать — успокаивать отца или осматривать Лейлора. Усадив отца, он сказал:

— Папа… Тише, успокойся. Сейчас всё выясним.

За пять минут в комнате Лейлора собрались все, включая Илидора. Отец безостановочно рыдал, и Дейкину пришлось сделать ему успокоительный укол и унести на руках в спальню. Сквозь слёзы Лейлор смотрел на Илидора, и тот, не выдержав его взгляда, бросился к нему, приподнял в объятиях и прижал к себе.

— Я с тобой, пузырёк, — пробормотал он, крепко целуя Лейлора в губы.

Дарган сказал:

— Я пока не могу сказать, чем вызван этот паралич, но могу предположить, что это временное явление.

Прошло четыре часа, прежде чем чувствительность вернулась, и Лейлор снова смог пошевелить левой рукой и ногой. Дарган обследовал его в своём кабинете и заключил, что ему нужен курс массажа и физиотерапия. У отца был нервный срыв, он спал после укола.

— Вам обоим сейчас как нельзя лучше помогла бы пара месяцев в «Оазисе», — сказал Дарган. — У отца нервное истощение — все эти месяцы переживаний не могли пройти для него бесследно. Недельку его придётся полечить глубоким сном, а потом решим вопрос об отправке вас обоих на Флокар.

Раданайт приехал только вечером. Под проливным дождём он поднялся на крыльцо и был пропущен Эннкетином. Откинув рукой в чёрной перчатке поблёскивающий от капель дождя капюшон, он спросил:

— Как Лейлор?

— Ему уже лучше, ваше величество, — с почтительным поклоном ответил Эннкетин. — Он сейчас в библиотеке — занимается, чтобы наверстать по школьной программе. Прикажете позвать?

— Не надо, я сам к нему поднимусь, — сказал король.

Книга выскользнула из рук Лейлора, когда он увидел в дверях библиотеки фигуру в чёрном плаще и сверкающей короне. Не успел он приподняться наполовину, как король в три шага оказался рядом и сжал его в пахнущих дождём объятиях.

— Прости, что задержался… Как ты, любовь моя?

— Уже лучше, — ответил Лейлор, обнимая его за шею. — Меня хотят вместе с папой отправить на Флокар, лечиться водой в «Оазисе».

— Это хорошая мысль, — одобрил Раданайт.

Лейлор прильнул к нему всем телом.

— Почему мне нельзя жить с тобой? — спросил он. — Когда мы будем вместе? Спутник я тебе или нет?

— Вот закончится эта кутерьма с выборами — и ты сразу переедешь ко мне, — пообещал король. — Так будет лучше для тебя… Лучше и безопаснее.

— Что значит — безопаснее? — насторожился Лейлор. — Ты хочешь сказать, тебе что-то угрожает?

— Ну что ты, милый мой, с чего ты взял? — засмеялся Раданайт. — Это я так, к слову сказал. Всё хорошо, моё сокровище. Скоро мы будем вместе.

Лейлор застонал.

— Я не могу без тебя… Я целыми днями думаю о тебе, я так хочу к тебе!

Он всхлипывал, а Раданайт ласково его успокаивал и много раз подряд крепко целовал. Ливень хлестал по крыше, поливая первые весенние цветы в саду; они подошли к окну библиотеки и, обнявшись, смотрели на дождь. Подняв капюшон рабочей куртки, широко шагал по мокрой дорожке Йорн, неся в руках накрытый салфеткой поднос. Под салфеткой, вероятно, были чашки и чайник.

Заслышав, что приехал король, Эсгин ни с того ни с сего запаниковал. Серино не было дома, спрятаться было негде. Он не находил себе места и метался по детской.

— Что это с тобой? — удивлённо спросил Лайд.

— Да ничего, — пробормотал Эсгин, кусая пальцы. — Я просто думаю… Думаю: а не прогуляться ли нам с тобой, малыш?

И Эсгин вынул из манежа своего задремавшего ребёнка. Малыш сонно приоткрыл глаза, но тут же снова их закрыл.

— Что ты! — изумился Лайд. — В такой дождь — гулять? Ты в своём уме?

Эсгин, дав Лайду маленького Зелхо на время, накинул плащ и поднял капюшон.

— Ничего, папа не даст тебе промокнуть и замёрзнуть, — сказал он, снова беря ребёнка.

Прижав малыша к груди и укутав плащом, он выскользнул из дома в дождь. Затравленно озираясь, он торопливым шагом шёл по дорожкам, временами переходя на бег. Он спешил к домику Йорна, чтобы укрыться там: уж там, полагал он, Раданайт вряд ли станет его искать.

Йорн был у себя: окошко уютно светилось. Эсгин нервно застучал в дверь, как будто его преследовали, хотя в действительности никто за ним и не думал гнаться. Дверь открылась, и на пороге появилась широкоплечая круглоголовая фигура с наивно-удивлёнными голубыми глазами.

— Йорн, пусти меня к себе, — попросил Эсгин.

— Проходите, сударь, — посторонился садовник, пропуская Эсгина.

Эсгин откинул капюшон и сел к столу. Полы его плаща распахнулись, и удивлённый взгляд Йорна стал ласковым и заискрился теплотой.

— Какие у нас гости, — проговорил он с улыбкой. — А что это вы, сударь, с маленьким в такой дождь гуляете?

— Не спрашивай меня, Йорн, — тихо попросил Эсгин. — Просто позволь мне немного побыть у тебя.

— Что-то случилось? — встревожился Йорн. — Вы что-то бледный, сударь.

Эсгин покачал головой. Малыш между тем и не думал просыпаться, и Йорн склонился, заглядывая ему в личико. Всё его простоватое лицо осветилось нежностью, и Эсгин снова невольно отметил их с Серино сходство, а вместе с тем его тронула теплота, с которой Йорн смотрел на ребёнка.

— Как его зовут? — спросил он шёпотом.

— Зелхо, — ответил Эсгин. — Но мы зовём его Доди.

— Доди, — повторил Йорн с нежностью. — Какой славный… — И, спохватившись, спросил: — Сударь, вы не озябли? Если хотите, могу принести вам чаю.

Эсгин хотел сказать «не надо», но Йорн в порыве услужливости уже схватил куртку и умчался, пообещав:

— Я мигом!

Эсгин поморщился. Дождь уже превратился в настоящий ливень и громко барабанил по крыше домика, в саду было сыро и сумрачно, мокрая молодая листва пахла пронзительно и терпко. В комнатке было светло и уютно, хотя и немного тесно от множества растений в горшках, и здесь Эсгин чувствовал себя в безопасности. Может быть, он и зря убежал: король мог вовсе и не интересоваться им и ребёнком — по крайней мере, в присутствии его законного спутника, Лейлора. То, что они после свадьбы по-прежнему жили раздельно, было странно и наводило на самые разные подозрения, но сейчас Эсгину было не до размышлений на эту тему. Он просто сидел с ребёнком на руках и слушал дождь.

Дверь открылась, и Эсгин слегка вздрогнул. Это вернулся Йорн с подносом, накрытым салфеткой. Поставив поднос на стол и откинув изрядно промокшую салфетку, Йорн сказал:

— Угощайтесь, сударь.

На подносе была чашка горячего асаля и вазочка печенья. Эсгин пробормотал:

— Спасибо, Йорн… Не стоило беспокоиться.

— Давайте, я подержу Доди, чтобы вам было удобнее, — предложил Йорн.

Эсгин доверил своего ребёнка его большим сильным рукам. Йорн взял его так бережно и нежно, что малыш даже не проснулся. Осторожно и ласково прижав его маленькое тельце к своей могучей груди, Йорн улыбался.

— Мне хотелось бы увидеть Эсгина, — сказал король. — Он здесь?

— Да, он должен быть в детской, с малышом, — ответил Джим.

К двери детской приближались чьи-то быстрые и твёрдые шаги. Увидев на пороге комнаты фигуру в чёрном плаще и сверкающей феоновой короне, Лайд вскочил на ноги и подобострастно поклонился.

— Здравствуйте, дитя моё, — сдержанно и учтиво кивнул в ответ Раданайт. — Простите, голубчик, за вторжение… Моего брата здесь нет?

— Он… Он был здесь, но вышел, ваше величество, — пролепетал Лайд. — В сад. Погулять с малышом.

Раданайт удивлённо двинул бровями.

— В такую погоду?

— Осмелюсь заметить, я тоже был этим удивлён, ваше величество, — сказал Лайд. — Он был явно чем-то обеспокоен, метался из угла в угол, потом схватил ребёнка и выбежал. Так всё и было, ваше величество.

— Гм, благодарю вас, дитя моё. Всего вам наилучшего. — Король, слегка поклонившись Лайду, покинул комнату.

Он вышел на крыльцо, под дождь, и капли сразу прохладно омочили ему волосы. Подняв капюшон, он кратко сказал охране:

— Мы ещё не отбываем. Ждите здесь.

На ходу надевая перчатки, он быстро шагал по дорожкам сада, вдыхая запах свежести и дождливой сырости. Его походке всегда была присуща стремительность и твёрдость: он дорожил своим временем. Сейчас он был слегка раздражён исчезновением Эсгина, но догадывался о его причине. Где искать его в этом огромном саду? Вряд ли Эсгин стал бы разгуливать с ребёнком под таким дождём — он наверняка где-то укрывался. Где-то здесь, в лабиринте дорожек, должен был находиться домик садовника; Раданайт был почти уверен, что Эсгин мог быть именно там.

Дождь шёл, Доди спал на руках у Йорна, а Эсгин пил горячий асаль и грыз печенье.

— Можно вас спросить, сударь? — робко обратился Йорн к Эсгину.

— Спрашивай, — вздохнул Эсгин.

— Как вам живётся с моим Серино?

Эсгин улыбнулся. Временами Серино был так похож на этого доброго великана, что его брала оторопь. У него то проскальзывало точно такое же выражение на лице, то взгляд вдруг наполнялся слегка наивной добротой, и даже в походке у них было что-то общее.

— Хорошо живётся, — сказал Эсгин. — Серино замечательный. Я очень его люблю.

Он пересидел в домике Йорна ливень, слушая, не раздастся ли звук двигателей: это означало бы, что Раданайт уехал и можно возвращаться в дом. Однако ничего не было слышно, и Эсгин не решался идти обратно, а Йорн тем временем выглянул наружу, впустив прохладный воздух и запах сырой весенней свежести.

— Дождь кончился, — сказал он.

Эсгин поднялся. Дальше сидеть было как будто бессмысленно, и Йорну это могло бы показаться странным: ведь дождь кончился.

— Ну, мы с Доди пойдём, — сказал он. — Спасибо за гостеприимство, Йорн.

— Я вас не выгоняю, сударь, что вы, — застенчиво улыбнулся Йорн. — Если хотите, оставайтесь. Мне только приятно.

— Да нет, мы, пожалуй, пойдём, — пробормотал Эсгин. — Серино, наверно, уже вернулся домой и беспокоится, где мы с Доди. Спокойной ночи, Йорн.

— И вам, сударь, — неуклюже поклонился Йорн.

Открыв дверь, Эсгин застыл как вкопанный, лицом к лицу столкнувшись на пороге с королём. Прижав к себе ребёнка, он отступил назад в комнату, а Раданайт усмехнулся:

— Вот ты где, братец.

Снова неловко поклонившись, Йорн пробормотал:

— Добрый вечер…

Раданайт не ответил на его приветствие. Он немного отступил и посторонился, чуть приметным движением головы пригласив Эсгина выйти. Эсгину инстинктивно захотелось спрятаться за широкой спиной Йорна, но делать было нечего: он был обнаружен. Поплотнее укрыв малыша плащом, он заставил себя улыбнуться Йорну и вышел в сад.

Они медленно шли по мокрой дорожке, каблуки сапог короля постукивали по её плиткам.

— К чему ты спрятался? Я ведь не кусаюсь, — усмехнулся Раданайт.

Эсгин был подобран, как сжатая пружина. Дождя уже не было, но с деревьев капало, а воздух был необычайно свеж. Дымчато-голубой сумрак пах мокрой листвой и травой.

— Не покажешь мне его? — спросил Раданайт, кивком показывая на ребёнка.

— Зачем? — глухо отозвался Эсгин. — Он тебе всё равно не нужен.

Король некоторое время молча шёл рядом, глядя вперёд.

— Насколько я понимаю, он родился раньше срока, — проговорил он. — Как сейчас его здоровье?

— Спасибо, с ним всё в порядке, — ответил Эсгин кратко.

Раданайт вдруг остановил Эсгина, обхватив за талию, и его рука в чёрной перчатке отвела в сторону плащ, скрывавший спящего малыша. Несколько мгновений Раданайт смотрел в его личико, и его сжатые губы вздрогнули, а брови чуть нахмурились. Не улыбнувшись и не говоря ни слова, он крепко поцеловал Эсгина в лоб.

— Если будет нужна моя помощь — обращайся, — сказал он.

— Благодарю вас, ваше величество, — сказал Эсгин сухо. — Мы с Серино сами справимся.

— Как знаешь, — ответил Раданайт. — Но я в любом случае не откажу, если ты обратишься. Сделаю всё, что в моих силах.

Дотронувшись до лица Эсгина, он повернулся и стремительно зашагал вперёд. Эсгин провожал взглядом развевающиеся полы его чёрного плаща, пока он не скрылся за поворотом. Через две минуты послышался звук двигателей.

 

Глава 29. Возвращение в Оазис

Флокарианское солнце — звезда Блоог — проникло своими лучами сквозь щель между занавесками и разбудило Лейлора. Открыв глаза, он приподнялся на локте, щурясь от яркого света, зевнул и потёр слипающиеся веки. Онемение руки и ноги сегодня чувствовалось уже не так сильно: только небольшие мурашки бегали в пальцах. Поработав кулаком и разогнав в руке кровь, Лейлор ещё раз с удовольствием зевнул и только потом увидел, что в его номере находился гость.

Высокий, в белой пылезащитной куртке, белых брюках и высоких сапогах со шнуровкой по бокам голенищ, в белом головном платке, этот гость стоял в дверях спальни и улыбался, сияя смелыми светло-голубыми глазами на загорелом лице. В руках у него был маленький букетик каких-то голубых цветочков. Лейлор сразу узнал его.

— Привет, — сказал гость.

— Здравствуйте, милорд, — обрадованно ответил Лейлор.

— Просто Рэш, — улыбнулся гость, подходя и присаживаясь рядом с ним на край кровати. — Вижу, ты помнишь меня.

— Ещё бы не помнить! — воскликнул Лейлор, приподнимаясь повыше и наваливаясь спиной на подушки. — Такое нескоро забывается. Вы так классно отделали полковника Асспленга, что он и думать забыл о папе!

Окинув Лейлора внимательным взглядом, Рэш заметил:

— Какой ты стал худенький… На лице — одни глаза. Что с тобой?

— Я… — Лейлор слегка замялся и договорил: — Болел. — И похвастался, чтобы сменить тему: — А у меня недавно была свадьба.

— Да что ты! — доброжелательно удивился Рэш. — Не рановато?

— Нет, в самый раз! — сказал Лейлор, беря с тумбочки свою диадему и надевая её. — Ни за что не угадаете, кто мой спутник!

— И кто же? — поинтересовался Рэш.

— Король Раданайт! — с гордостью ответил Лейлор.

Рэш присвистнул, а потом с улыбкой прищурился.

— А не разыгрываешь? — спросил он с сомнением.

— Вот, смотрите! — Лейлор достал из-под пижамы медальон, открыл и показал Рэшу фотографию, на которой были они с Раданайтом.

— Да, я, кажется, что-то слышал про свадьбу короля, — вспомнил Рэш. И сказал, почтительно целуя руку Лейлора: — Что ж, я вас поздравляю, ваша светлость. — И добавил: — Стыдно признаться, я почти не интересуюсь новостями, совсем отстал от жизни. С утра до ночи на работе.

— А вы по-прежнему делаете оазисы? — спросил Лейлор.

— Да, освоение ресурсов Флокара продолжается, — ответил Рэш. — Ты просто не представляешь, сколько здесь воды. Но вся она спрятана глубоко под землёй.

Они пару секунд помолчали. Рэш держал руку Лейлора в своей, ласково сжимая. Лейлор сказал:

— Если вам интересно, я здесь с папой. И он всё ещё один.

Рэш опустил взгляд. Лейлор внимательно вглядывался в его лицо, стараясь угадать, какие чувства вызвало в лорде Хайо упоминание об отце. Энергичная линия его рта не дрогнула, а выражения взгляда было не видно за опущенными ресницами. Когда Рэш вновь поднял глаза, они были по-прежнему светлыми и смелыми, хотя и немного задумчивыми.

— А вы, Рэш? — осмелился спросить Лейлор. — Вы нашли себе кого-нибудь? Или вы один?

Помолчав, Рэш ответил странно, с запинкой:

— Нет… Нет, я теперь не один.

Его ответ огорчил и разочаровал Лейлора. Кажется, отец упустил классного парня, подумал он с грустью. А Рэш уже, в свою очередь, всматривался в его глаза с тенью улыбки в уголках энергичного рта. Протянув Лейлору букетик, он сказал:

— Возьми, это тебе. — И, поцеловав Лейлора ласково и крепко, добавил: — Поправляйся, хороший мой. Извини, мне пора… Работа, знаешь ли.

Оставшись в номере один, Лейлор долго пребывал в задумчивости. Вороша пальцем голубые цветочки, он думал: сказать ли отцу, что он упустил свой шанс? Досадно и жалко, что Рэш уже не свободен. А он такой классный! Лейлору нравилось в нём всё: его ярко выраженная сила и спрятанная в ней нежность, неброская красота его лица, словно бы присыпанного песком, смелый блеск его светлых глаз, отдалённо напомнивший об Илидоре, и голос, которому пустыня придала лёгкую хрипотцу, но не лишила его тембр глубины и приятности. А вспомнив его рот, Лейлор не удержался от мысли: уж наверняка он классно целуется. И такого парня отец упустил! От досады у Лейлора испортилось настроение.

Они с отцом позавтракали в номере, после чего отправились на лечебные процедуры. До самого обеда Лейлор не мог решиться сказать отцу о визите Рэша, но после обеда всё-таки набрался мужества и сказал:

— Папуля, а я сегодня утром видел Рэша.

Стоило видеть, как блеснули у отца глаза! Его губы дрогнули, брови сначала нахмурились, а потом поползли вверх.

— Рэша? — пробормотал он. — Где?

— Он заходил ко мне, — ответил Лейлор. — Уж не знаю, откуда он узнал, в каком я номере, но он зашёл прямо ко мне в спальню. Наверно, я забыл запереть на ночь дверь.

— И что? — чуть слышно спросил отец.

— Ну, мы поболтали немного, — сказал Лейлор. — Буквально пару минут. Он по-прежнему делает оазисы, много работает — так много, что не интересуется новостями, вследствие чего, как он сам выразился, он отстал от жизни. Пап… Я его спросил, есть ли у него кто-нибудь. — Лейлор вздохнул. — Он сказал, что теперь он не один.

Отец принял это известие стойко. Он улыбнулся дрожащими губами, зачем-то перевязал пояс халата, а потом сказал нарочито беспечно:

— Ну и ладно. Я, в общем-то, и не надеялся, что он станет меня дожидаться. С какой стати?

Но Лейлор не мог не чувствовать, что отца это сильно задело. Хоть он и старался делать вид, будто это его ничуть не огорчило, бодрился и улыбался, но обмануть Лейлора ему не удалось: было ясно, что он всё-таки изрядно приуныл. Вечером они гуляли вдвоём по территории «Оазиса», наслаждаясь красивыми видами и нюхая цветы, посидели в кафе под открытым небом, потягивая фруктовый микс со льдом, потом зашли в танцевальный клуб и протанцевали пару медленных танцев. Наверно, со стороны они были похожи на нежных влюблённых: отец не выпускал руки Лейлора из своей, обнимал за талию и смотрел с грустной лаской. Лейлор не мог вспомнить, когда они в последний раз были так близки — наверно, только в детстве. Они провели очень приятный вечер вдвоём, полюбовались с балкона закатом, посчитали звёзды на чёрно-фиолетовом небе, после чего поцеловались и пожелали друг другу спокойной ночи.

* * *

Лёгкое и ароматное ягодное вино в бокале Джима подходило к концу, равно как и очередной одинокий вечер в баре. Нет, фактически он не был совершенно один: время от времени с ним пытались завести знакомство офицеры из флокарианского контингента альтерианской армии — надо сказать, очень развязные и назойливые молодые люди. Иногда они досаждали Джиму своим настойчивым вниманием весьма сильно, так что порой даже приходилось спасаться бегством. При желании с любым из них Джим мог бы завести короткий и ни к чему не обязывающий курортный роман, но такого желания он не испытывал. Ему вспоминался вечер годичной давности, когда у него с собой по счастью оказалась упаковка влажных салфеток, которыми он утёр лицо загорелому покорителю пустыни. Они и сейчас были у него с собой, но того, чьё лицо он хотел бы ими вытереть, поблизости не было.

В то же время его настораживала и беспокоила группа военных, игравших в бильярд и бросавших в его сторону двусмысленные взгляды. Он осознавал, что сам ставит себя в положение мишени для разного рода посягательств, в одиночестве сидя со скучающим видом в баре, полном молодых холостых офицеров, но что-то тянуло его в этот бар с неудержимой силой. Он чего-то ждал, самому себе не признаваясь, чего именно.

И он дождался, но не того, чего хотел. Сначала он услышал лихой и звучный щелчок каблуками, а потом молодой весёлый голос, обладатель которого, по всей видимости, был в приподнято-возбуждённом настроении, вызванном приличной дозой маиля.

— Простите мою дерзость… И не сочтите это наглым приставанием, но я вас люблю, прекрасный незнакомец.

Джим устало обернулся. Очередной молодой офицер, несмотря на дурман маиля, плававший в его голове, стоял непоколебимо, образцово вытянувшись по стойке «смирно» и не сводя с Джима искрящегося смелого взгляда. Чем-то этот паренёк напомнил Джиму Илидора, и он смягчился, вместо суровой и жёсткой отповеди снизойдя до вымученного юмора:

— Юноша, я не знакомлюсь с офицерами в чине ниже полковника.

Но это не отпугнуло ухажёра.

— Увы, я пока только лейтенант, но я перспективный.

Молодой лейтенант был отменным симпатягой, и его неуловимое сходство с Илидором не дало Джиму сразу его отшить. Он не успел вовремя пресечь начавшееся приставание, и напористый лейтенант чмокнул ему руку, уселся на соседний табурет и заказал два маиля.

— Мои слова — не ложь, — понёсся он. — Я вижу вас здесь уже не в первый раз, и всякий раз вы один. Вы так прекрасны, что моё бедное сердце не выдержало — оно сдалось в плен ваших чар. Меня зовут лейтенант Уонн. Я жажду узнать ваше имя.

— Чтобы вы через секунду его забыли? — усмехнулся Джим. — Это ни к чему.

— О нет, ваше имя будут высечено на моём сердце, как на граните! — пламенно заверил лейтенант Уонн, прижимая руку к мундиру.

Джим вздохнул. Он жалел, что не пресёк разговора в зародыше: теперь отделаться от накачанного маилем лейтенантика будет сложнее.

— Чтобы удостоиться права узнать моё имя, вам надо ещё служить и служить, лейтенант, — сказал он с высокомерным видом. — Я верю в вашу перспективность и от всей души желаю вам успехов в службе, но на данный момент вы ещё не представляете для меня интереса.

Но его высокомерие, похоже, только раззадорило лейтенанта Уонна, равно как и разозлило. Опрокинув в себя рюмку маиля, он смерил Джима прищуренным взглядом.

— Вот незадача… И что же, много у вас было полковников? — спросил он уже совсем другим тоном.

Тон его Джиму не понравился.

— Я не люблю хамства, — сказал он холодно. — До свиданья, юноша.

Брови лейтенанта взметнулись.

— Хамство? Помилуйте! О каком хамстве вы говорите? Кто вам нахамил? Я?! — Лейтенант ткнул себя пальцем в грудь, как бы отказываясь верить в услышанное. — Позвольте… Я воспитанный человек и не позволяю себе никому хамить. Каким же образом я вам нахамил, позвольте спросить?!

— Всё, молодой человек, — сказал Джим, не ожидавший, что лейтенаник так расходится. — Я сказал вам «до свиданья», а это значит, что разговор окончен.

— Нет, погодите! — не унимался лейтенант Уонн. — Мы ещё только начали. Давайте разберёмся, кто кому нахамил! Что я такого сказал, что вы меня обозвали хамом?

Внутри Джима подрагивал клубок холодного раздражения и досады. Разговор принял неприятный оборот, лейтенантик оказался задирой и любителем поскандалить. Поморщившись, Джим сказал:

— Лейтенант, вы подошли ко мне первый и навязали мне разговор, не уловив моих довольно прозрачных намёков на то, что я этого разговора не желаю. Вы пьяны, назойливы и крайне непонятливы, так как мне приходится всё это вам объяснять. Прошу вас, покиньте меня.

Но подогретый маилем задор так и клокотал в лейтенанте. Он слез с табурета, подошёл к Джиму вплотную и сжал его руку повыше локтя.

— Это я пьян? Это я непонятлив? — поговорил он, холодно щурясь, с приглушённой угрозой. — Ну, знаете!.. Ваши слова гораздо больше смахивают на хамство!

— Уберите руку, мне больно, — возмутился Джим. — Вы невоспитанный пьяный нахал!

— Ах так! — Лейтенант прищурился, широко раскрыл глаза и снова сощурил. — Вы знаете, что я сейчас сделаю? Да я вас…

Джим сжался, подумав, что нахальный лейтенантик его сейчас ударит, но тот вдруг крепко впился ртом в его губы. За бильярдным столом раздались весёлые возгласы и смех, а Джим изо всех сил отбивался от бессовестных рук лейтенанта Уонна, настойчиво обвивавшихся вокруг его талии. Он осыпал его плечи градом ударов, но тот сжал его, будто в тисках, и присосался, как пиявка. Тогда Джим ударил его ногой по голени что было сил, и это возымело действие. Наглец взвыл от боли и отпустил его, и Джим, воспользовавшись моментом, ударил его ещё и в пах. Лейтенант Уонн согнулся пополам, вытаращив глаза, а Джим довёл наказание до конца, врезав ему в солнечное сплетение.

— Так его! — смеялись его товарищи за бильярдным столом. — Что, Уонн, получил?

Уонн что-то прохрипел, что вызвало взрыв смеха. Джим сказал:

— Убирайтесь, если не хотите добавки.

Побитый лейтенант уковылял к своим и плюхнулся на один из свободных стульев, а Джим повернулся ко всей этой братии спиной, сказав бармену:

— Двойной глинет, пожалуйста.

Бармен, подавая ему заказ, негромко заметил с усмешкой:

— Недурно вы его сделали.

Стараясь унять дрожь, Джим сделал глубокий вдох и влил в себя глинет, знаком велев бармену повторить. Стакан с обжигающим нутро напитком снова оказался перед ним, а рядом прозвучал голос, обжегший Джима сильнее глинета:

— Неплохой ударчик.

Соседний табурет занял он — человек из пустыни, в белом головном платке, замотанном на бедуинский манер, загорелый и запылённый. Он был в тех же высоких сапогах со шнуровкой сбоку, только костюм его был не цвета хаки, а белый. Как и в первую их встречу, он попросил стакан воды со льдом, утёрся краем платка и отпил глоток. Джим смотрел на него, как во сне, не в силах сказать ни слова. Нащупав упаковку влажных салфеток, он вытащил одну и вытер ему щёку. Рэш повернул к нему лицо, и Джим вытер ему вторую щёку, лоб и подбородок. Рэш не улыбался, взгляд его был серьёзен и задумчив, от него у Джима внутри что-то неистово сжалось.

— Привет, — только и смог пробормотать он.

— Привет, — ответил Рэш.

— Как у тебя дела? — спросил Джим, не придумав ничего лучшего, чем этот тривиальный вопрос.

— Всё отлично, — кивнул Рэш. — А у тебя?

— Тоже, — проронил Джим.

Рэш бросил на него внимательный и серьёзный взгляд.

— А ведь это неправда, — сказал он вдруг.

— Почему ты так думаешь? — пробормотал Джим, слегка оторопев.

— Вижу по твоим глазам, — ответил Рэш, не сводя с него серьёзного взгляда. — Твой младшенький выглядит, как после тяжёлой болезни. Что с ним?

— Он действительно долго болел. — Джим подвинул к себе свой стакан и залпом выпил глинет. — Он был в коме после тяжёлого отравления и лишь недавно встал на ноги. Он ещё не до конца оправился…

Глинет невыносимо жёг в горле, но не помогал справиться с солёным болезненным комом. Джим закрыл глаза ладонью, чувствуя, что если он скажет ещё одно словно, то расплачется. Рэш молчал, но его молчание значило гораздо больше целого множества слов, и главное его свойство было в том, что слова могли быть фальшивы, а оно было настоящим. Справившись с собой, Джим спросил:

— Ну, а ты? Уже построил домик своей мечты?

Рэш усмехнулся и покачал головой.

— У меня комната в общежитии. Домик пока ещё на стадии проекта.

Вопрос на тему личной жизни Джим не нашёл в себе сил задать. Это было отчего-то слишком больно — так больно, что слёзы подступали к горлу. Снова повисло молчание, а потом Рэш спросил:

— Твой младший действительно умудрился пойти к Кристаллу с королём?

— Да, вот так получилось, — признал Джим. И спросил в свою очередь: — Как твоя работа?

— Идёт, — ответил Рэш. — Не без трудностей, но в целом успешно.

Повинуясь внезапно возникшему отчаянному желанию, Джим выпалил:

— Ты не откажешься зайти ко мне в гости?

Рэш чуть улыбнулся и качнул головой.

— Не сегодня, — мягко проговорил он. — Сегодня уже поздновато, а мне нельзя задерживаться… Дома меня кое-кто ждёт.

— Ну да, — пробормотал Джим. — Да, конечно.

Глупо. Как глупо! С какой стати он пойдёт в гости, если дома его ждут? Джим заставил себя улыбнуться, но получилось как-то неестественно, растерянно. Дурацкая идея — пригласить Рэша в гости, ничего глупее и придумать нельзя. Угораздило же его ляпнуть! Он был готов сквозь землю провалиться.

— Да, — снова пробормотал он. — Тогда я тебя не задерживаю. — И тут же, хватаясь за хрупкую соломинку последней надежды, спросил: — Рэш… Мы можем ещё увидеться?

Рэш подумал.

— Пожалуй, можем, — ответил он. — Если ты хочешь.

Лейлор уже засыпал, когда услышал звонок в дверь.

— Кто там? — спросил он в трубку переговорного устройства.

Ему ответил странный, всхлипывающий голос:

— Лейлор… Это я. Папа… Можно к тебе на минутку?

Лейлор нажал кнопку открывания двери. Отец вошёл осторожно, как будто боялся его разбудить, хотя и знал, что уже разбудил. Помимо странной походки, Лейлора насторожило выражение на его лице: такого он у отца ещё не видел. На его губах подрагивала чуднАя улыбочка, а глаза и щёки были мокрыми, причём слёзы продолжали течь.

— Папуля, ты что? — спросил Лейлор испуганно.

— Ничего, милый, — сказал отец вполголоса, улыбаясь и вытирая щёки. — Прости, что разбудил… Просто я не знаю, как мне быть… Как вообще жить!

Лейлор, учуяв от отца запах спиртного, нахмурился:

— Папа, ты что, пил?

— Да, посидел немножко в баре, — сознался тот. — Понимаешь, дорогой, какая вещь… Год назад я встретил здесь Рэша, потом мы расстались. Потом началось всё это… Твои встречи с Раданайтом, это наваждение с Эрисом, потом этот кошмар — эти месяцы ожидания у твоей постели… Суд. Всё это было в действительности, но мне это почему-то кажется сном. Весь этот ужасный год я жил как во сне, я делал, говорил, думал не то и не так! Фальшивое небо, фальшивые слова, фальшивые чувства. А сейчас я здесь, я чувствую, что проснулся, и вижу настоящее небо… Но оно уже не нужно мне, не нужно — без Рэша…

Излив на Лейлора этот сумбурный поток всхлипов и слов, произносимых почему-то полушёпотом, отец уткнулся лицом ему в колени и затрясся. Лейлор не знал, что сказать, он просто погладил его по голове и попробовал успокоить:

— Ну, папуль… Не надо. Не плачь, что ты!

— Дома его ждут, — всхлипывал отец, лёжа у Лейлора на коленях. — Любимый человек… Это так восхитительно, когда дома тебя кто-то ждёт! Он заслуживает… Несомненно заслуживает счастья. Пусть не со мной… Но он заслуживает права быть любимым! И я рад за него… Я счастлив, что у него всё хорошо. Вот только я не знаю, что мне теперь делать!

Отец долго плакал, и Лейлору не оставалось ничего, как только гладить его по волосам и успокаивать. Он отвёл отца в его номер и ещё там успокаивал его около часа, пока тот наконец не заснул.

Заснул Лейлор поздно и, разумеется, не выспался. К тому же, утром его разбудил звонок в дверь: это оказался Рэш. В руках у него опять был букетик, но на этот раз из белых, розовых и лиловых цветочков.

— Кажется, я разбудил тебя, — сказал он. — Прости. Я только хотел узнать, как ты себя чувствуешь.

— Спасибо, неплохо, — ответил Лейлор. — Только немного не выспался. Я вчера поздно заснул, потому что пришлось сидеть с папой. Он полночи плакал.

Рэш слегка нахмурился.

— Плакал? Почему, что случилось? Его кто-то обидел?

По тому, как он сразу насторожился, можно было догадаться, что равнодушным он к отцу не был. Присев рядом с Лейлором, он спросил с неподдельным беспокойством:

— Скажи, мой хороший, что случилось? Может, я могу помочь?

— Да нет, ничего особенного, — сказал Лейлор. — Лучше скажите откровенно: как вы относитесь к папе?

Рэш на пару секунд задумался, хмуря брови, а потом улыбнулся.

— Очень хорошо отношусь, — сказал он. — А что?

— Да ничего, просто так, — ответил Лейлор. — Скажите, а давно у вас… Ну, появился тот, кто ждёт вас дома?

— Где-то чуть меньше пяти месяцев назад, — улыбнулся Рэш.

— И вы его любите? — спросил Лейлор, хмурясь.

— Конечно, — серьёзно ответил Рэш. — Очень. Но послушай, что-то много ты задаёшь вопросов, а на мой так и не ответил. Почему папа плакал?

— А почему вас это интересует? — опять спросил Лейлор.

— Снова вопросы! — воскликнул Рэш. — Милый мой, меня это интересует, потому что… Потому что я очень хорошо отношусь к твоему папе. Так ты скажешь мне?

Лейлор натянул одеяло и устроился на подушках поудобнее.

— Ладно, я вам скажу, почему. У папы… э-э, ужасно разболелись зубы. Так сильно, что хоть кричи. Потому он и плакал.

Взгляд Рэша словно подёрнулся голубым ледком.

— А можно правду? — сказал он.

— Это правда, — ответил Лейлор. — А теперь, если вы не возражаете, я ещё чуть-чуть вздремну, а то из-за папиных зубов я не сомкнул глаз добрую половину ночи.

И Лейлор повернулся на бок, закрыв глаза. Рэш посидел ещё немного, потом встал и пошёл к двери. У двери он остановился, вернулся и положил букетик на подушку перед лицом Лейлора, а потом ушёл.

 

Глава 30. Небби

Джим взглянул на часы и отодвинул бокал. Стакан Рэша тоже был пуст, и на вопрос бармена: «Повторить?» — он ответил отрицательно.

— Уже поздно, — сказал Джим. — Тебя, наверно, дома ждут.

Рэш улыбнулся и задумчиво кивнул. Горло Джима невыносимо сжалось, и он отвернулся, чтобы Рэш не увидел слёз, которых он не смог сдержать. Расплатившись по счёту, он торопливо слез с табурета, но слёзы уже катились градом, и остановить их Джим был не в силах. Тёплая рука Рэша поймала его за руку и задержала.

— Тебе пора, — пробормотал Джим, отворачиваясь.

Рэш притянул его к себе и заглядывал ему в лицо.

— Ты что, плачешь? Ну, что такое?

— Тебе пора, — повторил Джим. — Тебя ждут… Уже поздно, не задерживайся.

Он стиснул изо всех сил зубы, чтобы не зарыдать. К чему показывать слабость и сожаление, когда уже слишком поздно? Но быть сильным и оптимистичным оказывалось гораздо более трудной задачей, чем он себе представлял. Всё это происходило на глазах у праздно играющих в бильярд военных, пьющих вино, маиль и глинет, и вряд ли такие зрители были нужны Джиму сейчас. Равнодушный бармен вытирал бокалы, за очередной порцией маиля к стойке подошли два офицера, поглядывая в сторону Джима.

— Как ты думаешь, кто ждёт меня дома? — спросил Рэш, заглядывая Джиму в глаза то ли серьёзно, то ли с усмешкой. Тайну этого взгляда Джим ещё до сих пор не мог разгадать.

— Тот, кого ты любишь, конечно, — пробормотал Джим.

Рэш ещё пару секунд смотрел на Джима, и непонятно было, серьёзен ли он или вот-вот улыбнётся.

— Как насчёт того, чтобы заехать к нам в гости? — вдруг предложил он.

Это предложение показалось Джиму более чем странным. Он не мог понять, к чему всё это: может быть, Рэш смеётся над ним? Нет, на Рэша это было непохоже: издеваться он вряд ли стал бы.

— А тот, кто ждёт тебя… Он не будет против? — недоуменно пролепетал Джим.

Взгляд Рэша потеплел, и он действительно улыбнулся.

— Думаю, он не будет возражать против знакомства, — сказал он. — Кроме того, он сейчас уже, скорее всего, спит. Пойдём.

Джим не смог воспротивиться его тёплой, доброжелательно настойчивой руке, и они вышли из бара навстречу золотисто-терракотовому вечернему небу Флокара. С неослабевающим недоумением Джим шёл за Рэшем по бетонной дорожке к стоянке транспорта, освещённой последними косыми лучами заходящего солнца, и всё гадал: к чему это? Рэш тем временем подвёл его к компактному двухместному флаеру с матовой обшивкой цвета пыли и открыл дверцы.

— У тебя новый транспорт, — счёл должным заметить Джим. — На скутере больше не ездишь?

— Скутер — для небольших расстояний, — ответил Рэш. — А наш городок далековато отсюда.

Городком Рэш назвал поселение сотрудников проекта по освоению Флокара. Озарённый янтарными вечерними лучами, он состоял из типовых корпусов, невысоких белых параллелепипедов с окнами, внешне похожих на заводские цеха, с одинаковыми забетонированными улочками. Располагался он в одном из оазисов, и со всех сторон его окружали деревья наподобие пальм и акаций. Флаер Рэш поставил на крытую стоянку, окружённую стенами корпусов-параллелепипедов, и они с Джимом прошли по бетонной улочке к одному из ближайших из них.

Внутри корпуса оказалось неожиданно уютно и чисто, как в гостинице среднего уровня: в главном холле на первом этаже зеленели декоративные растения и радовали глаз цветочные клумбы, бурлил пузырьками большой подсвеченный аквариум с яркими рыбами. Жилые помещения располагались по периметру здания, образуя колодцеобразное пространство посередине, и снизу, подняв голову, можно было увидеть все этажи, которых было восемь. Крыша над этим «колодцем» пропускала свет, а попасть на этажи можно было на любом из пяти лифтов-платформ. Была и лестница, соединявшая все этажи.

Они поднялись на платформе на пятый этаж. По дороге Рэш неоднократно кому-то говорил «привет», кто-то махал ему: на площадках этажей, несмотря на поздний вечер, было довольно оживлённо.

— Мы тут живём дружно, — сказал Рэш.

Платформа остановилась, и они вышли на площадку пятого этажа. У стен, между дверями комнат, в кадках зеленели маленькие деревца с пирамидальными кронами, а перед каждой дверью лежал коврик. Рэш, вытерев ноги о коврик перед одной из дверей, открыл её и сказал Джиму:

— Проходи… Не стесняйся.

Джим вошёл в жилище Рэша. Комната была невелика, со светло-сиреневыми оштукатуренными стенами, фиолетовым ковровым покрытием на полу и длинной трубкой светильника над дверью. В фиолетовой стенной нише стояла неширокая надувная кровать и тумбочка с лампой, в углу — круглый столик с креслом, но взгляд Джима сразу притянула к себе хорошенькая бело-голубая детская кроватка с подвешенными над ней игрушками. Рядом с ней на кушетке сидел коротко остриженный бледный юноша в светло-сером закрытом костюме со стоячим воротником и в серебристых сапогах. На руках юноша держал пухленького, круглощёкого малыша, который сладко спал у его груди. Завидев Рэша, юноша вскинул остренькое лицо с большими водянисто-голубыми глазами и сказал шёпотом:

— Он опять не хотел спать в кроватке. Спит только на руках, а стоит положить его — тут же плачет.

Рэш стащил с головы платок, открыв густую светло-русую шевелюру, и его лицо озарилось нежностью. Скинув куртку и вытащив из банки влажную салфетку, он тщательно протёр ею руки и бережно взял у юноши ребёнка, прошептав ласково:

— Иди к папе, сладкий…

Пухленький кроха не проснулся, даже когда Рэш поцеловал его в толстенькую щёчку. Юноша встал и спросил вполголоса:

— Я могу идти?

Рэш кивнул.

— Да. Спасибо, Оэн. Завтра, как обычно, к семи утра.

Бесшумно ступая, юноша вышел из комнаты. Джим стоял, потрясённый. Рэш сказал с улыбкой вполголоса:

— Ну вот, познакомься. Это и есть тот, кто ждёт меня дома. Его зовут Небби.

— ТАК ЭТО РЕБЁНОК?

Джим опустился на кушетку, на которой только что сидел юноша. Рэш, тихонько покачивая пухлощёкого малыша, улыбался, и его лицо озарял спокойный и тёплый внутренний свет. Да и вся его фигура излучала это тепло и спокойствие, в плечах была сдержанная сила, а в руках, державших ребёнка, — нежность.

— А ты о ком подумал? — улыбнулся он, садясь на кровать.

Все слова застряли у Джима в горле. Он смог только показать в сторону двери, в которую только что вышел юноша в сером костюме.

— А, ты имеешь в виду Оэна? — понял Рэш. — Он няня, присматривает за Небби, пока я на работе. Его мне дали бесплатно. Вообще-то, я сейчас должен быть в отпуске по уходу за ребёнком, но я предпочёл взять за него компенсацию и выйти на работу: дополнительные деньги нам сейчас совсем не помешают. Плюс детское пособие.

Когда к Джиму вернулся дар речи, он, запинаясь, задал вопрос:

— И здесь… больше никто не… живёт?

— Нет, я живу один, — сказал Рэш. — Точнее, мы с Небби вдвоём. У меня никого нет, если ты об этом.

— А малыш… — начал Джим и осёкся, пронзённый догадкой.

Рэш склонил русую голову над ребёнком.

— Вскоре после того как ты год назад улетел с Флокара, меня начало знобить по ночам, — сказал он тихо. — Такое со мной приключилось в первый раз в жизни, так что я сначала подумал, что подцепил какую-нибудь хворь… — Рэш улыбнулся, с трогательным смущением опустил ресницы. — А когда пришёл к врачу, тот сказал: «Покупайте детскую кроватку». Вот так… До седьмого месяца я работал, а на остальные пять врач всё-таки отправил меня в отпуск. Но дома я не усидел: такую роскошь я себе позволить не могу.

— О, Рэш! — простонал Джим.

Он опустился на колени возле Рэша, не сводя туманящихся слезами глаз со спящего чуда. Круглые щёчки, милые пухлые складочки на ножках, пушистые тёмные ресницы, сжатый кулачок с малюсенькими пальчиками — это был самый лучший подарок Бездны, который Джим когда-либо получал. Новое небо раскинуло над его головой всю свою звёздную сокровищницу, в которой не было ни одного фальшивого бриллианта. Запутавшись пальцами в светлой копне волос Рэша, он целовал его глаза, ласковые морщинки возле их уголков, осыпал поцелуями щёки и лоб, а когда коснулся губ, они с готовностью раскрылись ему навстречу, тепло и крепко соединились с губами Джима, и Джим утонул в их нежности.

— Ты себе не представляешь, сколько я вытерпел от этих военных, пока ждал тебя в этом баре! Они вились вокруг меня роями.

— Ну, на такого, как ты, трудно не обратить внимания. Но ты, кажется, успешно давал отпор слишком назойливым. Ты просто молодчина.

— Рэш, родной мой, как же ты мог работать до седьмого месяца? Тебе следовало беречься!

— Ничего, всё обошлось благополучно — сам видишь, какой получился крепыш.

— Он просто чудо… Просто восхитительный! Такие щёчки! Надо думать, с аппетитом у него всё в порядке?

— О да, аппетит у него — будь здоров. Ты ещё не слышал, как восхитительно это чудо орёт! Голос — как заводская сирена.

— Дай мне его, Рэш… Я хочу подержать.

Когда Джим взял щекастое чудо на руки, оно открыло васильково-синие глаза, опушённые кукольными ресницами, и громко сказало «ауа», недовольное, по-видимому, тем, что его разбудили. Джим засмеялся и поцеловал своё нежданное чадо.

— Ох, сейчас заведёт арию, — прошептал Рэш.

Но малыш не заплакал, удивлённо разглядывая Джима, смешно тараща глазёнки и приоткрыв ротик. Он потянулся ручками к его волосам, уцепился за длинные локоны, спускающиеся из-за ушей, и сказал:

— А!

— Да, у папы нет таких волос, — ответил Рэш. — И у Оэна тоже нет.

— Рэш… — Джим дотронулся до мягких светлых волос создателя оазисов. — Ты на меня не сердишься за то, что меня так долго не было?

Рэш смотрел на него, прищурившись. Взяв у Джима малыша, он сказал:

— Сержусь ли я? Да я просто вне себя от возмущения. Ты сделал мне ребёнка и улетел, бросил меня одного, негодяй — в таком положении! А ведь мне нужно работать, чтобы прокормиться, и работа у меня не из лёгких, а иногда и опасная. И тут вдруг я узнаю, что у меня будет ребёнок. Хорошенькая ситуация! Как я должен работать, когда меня тошнит, знобит, коленки подкашиваются, всё из рук валится? А начальство скупердяйничает, не хочет дать мне прибавку к жалованью, и всё у них приходится выпрашивать, как милостыню!..

Джим слушал его, чуть живой и похолодевший, прижав руку к замирающему в груди сердцу. А Рэш вдруг, прервав свою гневную тираду, достал из тумбочки чёрный плоский квадратный футляр и протянул Джиму.

— Вот, взгляни. Что ты на это скажешь?

Открывая трясущимися руками футляр, Джим понятия не имел, что там могло быть. А там оказалась пара диадем и карточка, на которой было написано:

«Будь моим папой. Небби».

Когда Джим поднял недоуменный взгляд с диадем на Рэша, он увидел его смеющиеся глаза.

— Ну, так что ты на это скажешь? — ласково повторил Рэш свой вопрос.

Лейлора разбудил звонок. В трубке переговорного устройства он услышал бодрый голос отца:

— Лейлор, солнышко, просыпайся! Зайди ко мне в номер, пожалуйста. Я хочу тебя кое с кем познакомить.

— Что, прямо сейчас? — зевнул Лейлор.

— Да, если можешь, то сейчас, — ответил отец. — Ну же, моя радость, просыпайся, уже утро! Умывайся и приходи, мы тебя ждём.

— Кто это — «мы»? — спросил Лейлор, ещё не вполне проснувшись.

— Увидишь, — загадочно сказал отец.

Лейлор был озадачен, и больше всего голосом отца. Уже давно он не звучал так весело и жизнерадостно, и Лейлора это приятно удивило. Встав и слегка размявшись, чтобы прогнать мурашки в пальцах руки и ноги, он вышел на балкон и подставил лицо солнцу, жмурясь. Ему самому теперь не верилось, что когда-то на него нашло чёрное затмение и он хотел отказаться от такой радости, как подставлять лицо солнечным лучам. Прогревшись на этом роскошном жарком солнце и подставив ему плечи, руки, спину и ноги, Лейлор плеснул себе в лицо пригоршню прохладной воды, оделся, причесался и с особым внутренним трепетом, гордостью и удовлетворением увенчал свой лоб диадемой. Ему нравилось каждое утро надевать её, думая при этом о Раданайте.

Войдя в номер отца, он сразу услышал громкий детский голосок. Это его удивило: откуда здесь было взяться ребёнку? В его душе всколыхнулось воспоминание об Ущелье Отчаяния и голоске, попросившем: «Отпустите моего папу», — и его охватило чувство тоскливого ужаса. Почти не чувствуя под собой ног, он прошёл в комнату и увидел отца, а также Рэша, у которого на животе в сумке-кенгуру сидел агукающий синеглазый и пухлощёкий карапузик. Покоритель пустыни был сегодня без своего головного платка, который, как оказалось, скрывал под собой прекрасную светло-русую шевелюру, очень шедшую своему обладателю. Отец, сияя от счастья, объявил:

— Лейлор, познакомься! Это твой младший братик, его зовут Небро. Когда Рэш говорил, что он уже не один, он имел в виду его.

Теперь стало ясно, отчего отец так счастлив. Его с Рэшем роман имел последствие, которое теперь звонко лепетало и тащило в рот всё что ни попадалось, бросало на пол погремушку и забавлялось тем, как взрослые кидаются её подбирать. Отец бросал сияющий, полный нежности и обожания взгляд на Рэша и упитанного кроху, находясь, по-видимому, на вершине блаженства, и поэтому ему было непонятно, почему из глаз Лейлора покатились слёзы. Пару секунд он смотрел на Лейлора с недоумением, а потом бросился к нему.

— Лейлор! Родной, что с тобой? — спрашивал он почти с ужасом, вытирая щёки Лейлора и заглядывая ему в глаза. — Милый, в чём дело?

— Извините, — побормотал Лейлор, смахивая слёзы.

Он пытался взять себя в руки, но у него не получалось: пульсирующую медузу у него внутри сотрясали спазмы горя. Оно охватывало его, и он не мог с собой совладать, сколько ни пытался. До отца, видимо, что-то дошло. Он расцеловал Лейлора.

— Прости, дорогой… Прости, я не подумал. Не плачь, мой милый, всё будет хорошо. У тебя всё ещё впереди… Рэш сегодня взял выходной, и мы хотели прогуляться. Пойдёшь с нами?

— Извините, я не могу, — сдавленно пробормотал Лейлор и убежал к себе.

В своём номере он забрался на кровать и обхватил руками колени. Слёз больше не было, была только невыносимая боль и тоска, от которой не спасал ни солнечный день, ни красивый вид с балкона.

Он очнулся, когда его обняли тёплые сильные руки Рэша.

— Хороший мой… Не раскисай. Папа прав, у тебя всё впереди. Пойдём с нами, сегодня такой прекрасный день!

Лейлор уткнулся в его плечо. От Рэша веяло спокойной, уверенной силой, доброй и светлой, одно его прикосновение успокаивало и исцеляло. Но тоска крепко запустила в душу Лейлора когти, отогнать её было не так-то просто, и он покачал головой.

— Вы идите… Я посижу у себя, мне надо подумать.

— Нет, детка, так не пойдёт. — Рэш взял его за подбородок и заглянул в глаза. — Чтобы ты сидел здесь один и хандрил? Нет, мы этого не допустим. А ну, пойдём!

Без дальнейших церемоний Рэш схватил его на руки. В коридоре их уже ждал отец, сумка-кенгуру с ребёнком была уже на нём.

— Сопротивление бесполезно, — ласково сказал Рэш.

* * *

О победе Раданайта они узнали из новостей. Повторная коронация была назначена на пятое число второго летнего месяца амбине, а пока король прибывал на несколько дней в «Оазис», чтобы увидеться со своим спутником и немного отдохнуть.

Вечером накануне прибытия Раданайта Лейлор неважно себя чувствовал: его снова мучило онемение. Восстановить чувствительность помогали упражнения, и Лейлор долго разминался, вследствие чего поздно лёг, а потом ещё долго не мог заснуть. Когда же он наконец заснул, он снова оказался в Ущелье Отчаяния; преследуемый огромным, как небоскрёб, прорицателем Хадебудой, он бежал по лабиринту в скалах, спасаясь от колоссального паукообразного монстра, который головой почти доставал зеленоватого неба и изрыгал из зубастой пасти громовой рык. От кошмара его избавил звонок, который, как стрела, пронзил самую середину жуткой картины и разбил её вдребезги, вернув Лейлора в реальность его спальни, уже полной жизнерадостного солнечного света.

— Это я, мой милый, — услышал он в трубке.

Лейлор с ужасом понял, что проспал. Он должен был сегодня участвовать во встрече короля, и вот — встреча прошла без него. Сам не свой от стыда (к стыду добавлялась головная боль и разбитость вследствие скверно проведённой ночи), Лейлор нажатием кнопки открыл дверь и закрыл лицо руками. Шаги, волна аромата духов и прикосновение любимых рук.

— Солнышко, что случилось? Почему ты меня не встретил? Тебе нездоровится?

Лейлор обнял короля и покаянно потёрся щекой о его щёку.

— Прости, пожалуйста… Мне ужасно стыдно. Я проспал.

— Я вижу, — вздохнул Раданайт.

Лейлор виновато сник и нахохлился, обхватив голову руками. Чувствовал он себя скверно, да ещё и было ужасно неловко за то, что он не пришёл на встречу.

— Прости меня, — повторил он робко. — Не сердись, пожалуйста.

Рука Раданайта нежно скользнула по его волосам.

— Да я не сержусь, — сказал король мягко. — Просто люди могли подумать, что в наших с тобой отношениях не всё в порядке… — И, испытующе заглянув Лейлору в глаза, спросил: — Ведь у нас с тобой всё в порядке, малыш?

— Конечно, — вздохнул Лейлор и улыбнулся, почувствовав при этом, что левый уголок рта, в отличие от правого, плохо поднимается.

Раданайт пристально всмотрелся в него, взял его за руки.

— Слушай, у тебя левая холоднее, чем правая, — озабоченно заметил он, нежно разминая и поглаживая пальцы левой руки Лейлора. — Всё ещё немеет?

— Да, ещё бывает, — ответил Лейлор. — Вчера вечером я часа три разминался, чтобы онемение прошло.

— Я скажу здешним врачам, чтобы хоть они наизнанку вывернулись, а вылечили тебя к коронации, — сказал Раданайт. — До неё всего месяц, и за этот месяц они должны успеть, чего бы это ни стоило.

В этом «должны успеть» Лейлор почувствовал отголосок укоренившейся и уже вряд ли поддающейся истреблению привычки Раданайта — его привычки к власти. Пятого амбине, каких бы это ни стоило затрат и усилий с его стороны и со стороны врачей, Лейлору надлежало быть на коронации — улыбающимся, сияющим красотой и здоровьем, чтобы никому даже в голову не пришло, что он побывал за гранью и вернулся оттуда.

— Кстати, поздравляю с победой, — сказал Лейлор. — Я и не сомневался в ней.

— Я тоже, — ответил Раданайт серьёзно. И уже с улыбкой спросил: — Я могу надеяться, что эту ночь ты проведёшь со мной? Если будешь хорошо себя чувствовать, конечно.

— Теперь, когда ты здесь, мне станет лучше гораздо быстрее, — сказал Лейлор, потянувшись и обняв Раданайта. — Мне уже лучше. Можешь не сомневаться: сегодняшняя ночь — твоя. — И добавил шёпотом, страстно прильнув к королю всем телом: — Впрочем, как и все последующие.

 

Глава 31. Новое небо

Двенадцатого эйтне Илидор и Марис стали родителями. Малыша назвали Фалкон, и это не обсуждалось: имя выбрал Илидор, а Марис даже не стал спорить, как некоторое время назад не спорил с тем, что их с Илидором свадьба должна быть как можно скромнее. Свадьба была предельно скромной, праздновали её в узком семейном кругу, и никакого шума вокруг этого события не было. Итак, внук Странника родился двенадцатого эйтне, а уже двадцатого приехал из натального центра домой. Так совпало, что в этот же самый день, только тремя часами позже, порог дома переступил Рэш с маленьким Небро на руках.

Они ещё на Флокаре обговорили дальнейший план действий: Рэш берёт отпуск, приезжает вместе с малышом к Джиму и знакомится с его семьёй; Джим к этому времени должен подготовить своих к этому событию и сделать все основные приготовления к скромной свадьбе — с тем расчётом, чтобы она состоялась через две недели после приезда Рэша. Рэш был твёрдо настроен не бросать своей работы, и Джим принял решение покинуть Альтерию и обосноваться на Флокаре. Нельзя сказать, что это решение далось ему тяжело: внутренне он был готов к этому, он уже давно слышал зов нового неба, но до сих пор взлететь к нему Джиму слишком многое мешало. Рассудив, он решил, что сейчас его уже ничто не держит на Альтерии: дети выросли и стали самостоятельными, почти все обзавелись собственными семьями, в том числе и Лейлор — младшенький, любимый, свет его очей. С болью в сердце Джим отпустил его — вынужден был отпустить, так как удержать возле себя уже не мог. Сразу после коронации Раданайта Лейлор переехал к своему спутнику и теперь жил в Кабердрайке, в королевской резиденции, хотя и звонил каждый день, делясь впечатлениями от столичной жизни и от своей новой роли — роли спутника короля. Он не забывал о своём доме и своей семье, но, выражаясь словами древней альтерианской брачной клятвы, телом и душой Лейлор принадлежал теперь своему спутнику, и больше никому.

Ещё на Флокаре Джим, гуляя с Рэшем по берегу живописного озерца, подумал о том, что здесь неплохо было бы открыть ресторанчик. Точнее, эту идею высказал Рэш, когда разговор шёл о том, что на Флокаре пока мало приличных заведений. Расположение у озерца было бы весьма удачным: до городка рукой подать, «Оазис» достаточно далеко, чтобы не составлять прямой конкуренции, да и людям было бы приятно и удобно иметь неподалёку хорошее заведение, где можно было бы поесть, выпить и отдохнуть. Место было красивое: по берегам озерца изобиловала живописная растительность, и казалось, что поблизости вообще нет пустынь. От иссушающих ветров местечко было защищено горной цепью, с которой в озерцо текло два не пересыхающих ручья — кстати, рукотворных. «Уверен, от посетителей не было бы отбоя, — сказал Рэш. — Местечко чудное, расположено удачно, и какое бы заведение здесь ни появилось, оно имело бы успех». Джим рассудил: если он обоснуется на Флокаре, нужно будет чем-то заниматься — найти работу или открыть своё дело. Всё обдумав и взвесив, поговорив с управляющим г-ном Херенком и взяв несколько консультаций у знающих людей, рекомендованных ему ещё лордом Дитмаром, Джим сделал вывод: любое дело на Флокаре, если подойти к нему с умом, имеет больше шансов на успех, чем аналогичное дело на Альтерии. Флокар был краем новых возможностей, там было где развернуться, и уже не имело значения, что с этой планетой у Джима были связаны не слишком приятные воспоминания. Об этом он не думал. Флокар изменился, как изменился и сам Джим. Изменилось всё.

Всё, кроме Бездны.

…— Ребята, у меня для вас новость, — сказал Джим. — Не знаю, правда, как вы к этому отнесётесь.

— Посмотрим, — сказал Илидор. — Новость-то хорошая?

— Судить вам, — улыбнулся Джим. — Не знаю даже, как начать… Ладно, начну с главного. У меня есть избранник.

— Отличная новость, папуля! — воскликнул Дарган. — И кто же он?

— Его зовут лорд Хайо, — ответил Джим.

— Погоди, погоди, — поднялся с места Илидор. — Дай вспомнить… Рэш? Твой знакомый с Флокара? Молодой, симпатичный создатель оазисов?

— Он самый, — улыбнулся Джим. — У тебя хорошая память.

За столом все оживились. Даже задумчивый Серино, наморщив лоб, что-то припомнил и спросил:

— Это тот, из «Оазиса»?

— Не совсем так, — сказал Джим. — Рэш работает не в «Оазисе», он специалист по превращению пустынных земель в цветущие сады.

— Ты нас с ним познакомишь? — спросил Дейкин.

— Разумеется, сынок, — ответил Джим. — На днях он приезжает к нам. Но это ещё не всё, мои дорогие. Рэш приедет не один. Как бы вам сказать… — Джим смущённо потёр лоб, подбирая слова. — В общем, так получилось…

— Папуля, ты набедокурил на курорте? — понимающе улыбаясь, догадался Илидор.

Его улыбочка окончательно смутила Джима. До остальных тоже начал доходить смысл, и Дейкин спросил:

— Пап, это правда? У нас что, пополнение семейства?

— Ну, в общем, да, — решительно признался Джим. — Ему восемь месяцев, и его зовут Небби.

Он волновался, как его сыновья примут это известие; он даже готовился оправдываться, но делать это не пришлось. Новость о Небби была принята неожиданно хорошо. Дарган, шутливо ткнув Джима кулаком в плечо и значительно двинув бровями, проговорил:

— Папуля, ты проказник!

Илидор и Дарган стали отпускать шуточки — вполне добродушно, но Джима это вогнало в краску. Потом пошли анекдоты на тему, и Джим, хоть и был немало смущён, всё же почувствовал облегчение: Небби в семье примут хорошо. Вечером того же дня к Джиму подошёл Серино и спросил уже серьёзно:

— Скажи мне честно: ты обручился из-за ребёнка, или потому что ты действительно любишь этого Рэша? Ты делал генетическую экспертизу? Это точно твой ребёнок?

Разговор происходил в кабинете. Откинувшись на спинку кресла, Джим посмотрел на Серино с улыбкой.

— Сын, я тронут твоим беспокойством за меня. Не волнуйся, Рэш — не обманщик. Небби — мой ребёнок, я это сразу почувствовал, когда взял его на руки. В экспертизе нет надобности: я верю своему сердцу и верю Рэшу.

Через два дня после этого вернулся домой Марис с маленьким Фалконом. Джим не выходил из детской, любуясь на спящего малыша, потом наблюдал за его кормлением и помогал Марису его купать. Илидор, сидя у кроватки, положил руки на её край, а на руки — подбородок; он смотрел на своего сына как заворожённый, с детским изумлением, как на невиданное чудо. Марис, взъерошив ему кудри, обнял его за плечи и прильнул к нему щекой.

— Просто не верится, что мы с тобой сделали маленького человека, — прошептал Илидор, не сводя с ребёнка взгляда, полного восхищения и изумления.

Он протянул палец и осторожно дотронулся им до ладошки малыша. Крошечный кулачок сразу сжался, обхватив палец Илидора.

— Он меня за палец схватил, — возбуждённо прошептал Илидор.

Глаза у него были как у удивлённого ребёнка, ещё не вполне осознавшего, что за чудо свершилось, но переполненного смутным восторгом от познания нового. Опираясь на его плечи и нежно вороша золотисто-русые завитки его волос, рядом стоял Марис, сияя лучистым, умиротворённым взглядом. Глядя на их счастье, Джим испытывал тёплое, щекотное чувство под сердцем, со снисходительным умилением думая: «Какие же ещё они сами дети». Ясные гладкие лбы этих детей венчали серебристые обручи диадем, ещё не ставшие для них обыденностью и носимые ими с упоением и гордостью, торжественно, как если бы это были царские венцы. Всё это было частью восхитительной игры, ещё не потерявшей для них всей прелести новизны; её частью стала теперь ещё и кроватка с младенцем — непременный атрибут семейного счастья и плод их молодой и немного наивной любви.

Джим стоял на балконе, любуясь ярко зеленеющим в солнечных лучах садом и наблюдая за Йорном, трудолюбиво возившимся около пёстрых цветочных клумб, когда на посадочную площадку у дома опустилось такси. В налетевшем порыве ветра огромный сад жизнерадостно зашелестел, и под нарастающий звук этих зелёных аплодисментов на дорожке к дому появился Рэш. Ветер играл золотой копной его волос и трепал светло-голубой летний плащ, а в сумке-кенгуру, прижимаясь к его груди, удивлённо вертел головкой маленький Небби, ещё не видевший ни такого великолепного дома, ни такого огромного сада. Походя мимо клумб, Рэш обратился с каким-то вопросом к Йорну, и тот, выпрямившись, заулыбался, увидев ребёнка. Он стащил, как всегда, свою синюю шапку с головы и с неуклюжим полупоклоном вежливо ответил. Рэш, по-видимому, поблагодарил его и пошёл в направлении крыльца, а Йорн, поблёскивая на солнце лысой макушкой, ещё некоторое время стоял и провожал его добродушной бесхитростной улыбкой. Сердце Джима радостно заколотилось, и он резво бросился в гостиную.

Спускаясь по ступенькам, он видел, как Эннкетин впустил Рэша и встретил учтивым вопросом:

— Что вам угодно, сэр?

— Я лорд Хайо, — представился Рэш. — Приехал по приглашению Джима Райвенна.

— Добро пожаловать, милорд, — поклонился Эннкетин. — Я доложу его светлости.

Джим, бегом спускаясь по лестнице, воскликнул:

— Не нужно докладывать, я уже здесь! Рэш, почему ты не предупредил? Я бы встретил вас и привёз!

— Мы и так не заблудились, — улыбнулся Рэш.

Джим сказал Эннкетину:

— Лорд Хайо пробудет у нас некоторое время. Отнеси его вещи наверх, пожалуйста. И ещё распорядись на кухне насчёт праздничного ужина.

— Слушаю, ваша светлость, — поклонился дворецкий.

Когда Эннкетин ушёл с дорожной сумкой Рэша, Джим горячо расцеловал и Рэша, и малыша Небби. За одним из поцелуев их и застал Илидор, спустившийся в гостиную посмотреть, кто приехал. Джим представил их друг другу, внимательно наблюдая за реакцией сына. Илидор, пожимая руку Рэшу, устремил на него пристальный, зоркий взгляд; по-видимому, он сразу оценил его открытое, благородное лицо и смелые глаза, энергичную линию губ и неуловимую печать достоинства во всей его светлой фигуре, потому что он дружелюбно улыбнулся, сказав:

— Добро пожаловать, милорд. Папа о вас много рассказывал. Рад наконец с вами познакомиться.

Рэш ответил ему такой же искренней и ясной улыбкой.

— Взаимно. Можно без титулов — просто Рэш.

— А это, как я понимаю, мой брат Небро, — проговорил Илидор ласково, целуя кулачок малыша.

Он нежно пощекотал шейку Небби, и тот рассмеялся — звонко, как бубенчик. Знакомство состоялось.

Рэш понравился всем — решительно и сразу. Не прилагая к тому особых усилий и ни перед кем не заискивая, он сумел за один вечер расположить к себе и весёлого Даргана, и задумчивого Серино, пленил Мариса и вызвал симпатию у Эсгина, а Лайд в течение всего ужина не сводил с Рэша зачарованных глаз. Рэш держался просто, естественно и дружелюбно, в разговоре отличался отсутствием лукавства и лицемерия, выражался ясно и недвусмысленно, демонстрируя незаурядный ум, такт и безупречное воспитание. Лучше всего он поладил с Илидором, и уже на следующее утро они вместе ушли гулять в саду с детьми. Они были почти ровесники — Рэш был лишь немногим старше, — и у них нашлось много тем для разговора, а потому они быстро нашли общий язык, сразу, по-видимому, почувствовав друг к другу искреннее и безотчётное расположение. На второй день знакомства они держались уже как старые друзья: глядя на их общение, можно было подумать, что они знакомы целую вечность. Это не могло не радовать Джима.

К решению Джима покинуть Альтерию и поселиться на Флокаре почти все отнеслись с пониманием, хотя и были явно огорчены предстоящей разлукой. Впрочем, с отъездом Джима его общение с семьёй не должно было прекратиться: он пообещал, что пару раз в год как минимум он будет прилетать к ним на Альтерию в гости. Его сыновья хоть и с трудом, но всё же приняли эту новость, тогда как для Эннкетина это оказалось настоящим ударом: преданный слуга ни при каких условиях не желал разлучаться с горячо любимым хозяином. Вечером, натирая Джиму после ванны бальзамом ноги, он выглядел таким расстроенным и бледным, что Джим не мог этого не заметить.

— Эннкетин, что с тобой? — участливо спросил он. — Ты просто убит горем. Что тебя расстроило?

Эннкетин, тяжко вздохнув, опустил голову и на секунду перестал втирать в ступню Джима бальзам, а потом принялся тереть с удвоенной энергией, ничего не ответив.

— Эннкетин, посмотри на меня, — строго, но ласково приказал Джим.

Когда дворецкий поднял на Джима глаза, они были полны слёз. Охваченный беспокойством и жалостью, Джим взял его за руки и повторил свой вопрос:

— Эннкетин, да что такое? Что случилось? Я тебя таким ещё никогда не видел!

— Ваша светлость, — пробормотал Эннкетин тихим, дрожащим и срывающимся от слёз голосом, — если вы уедете, я умру. Мне не жить без вас! Моё сердце уже и так надорвано тем, что мой ненаглядный господин Лейлор от нас уехал, а если ещё и вы… Я недолго проживу, я умру от тоски.

И он, схватив руку Джима, покрыл её поцелуями и облил слезами. Джим и сам расстроился почти до слёз, тронутый до глубины души такой слепой преданностью и горячей привязанностью. Вздохнув, он погладил покрытую узором татуировки голову Эннкетина.

— Эннкетин, хороший мой… Пойми, после свадьбы я ведь не смогу жить отдельно от лорда Хайо. У него на Флокаре работа, которую он любит и не хочет бросать, а ещё у нас с ним ребёнок. — И, приложив руку к груди, Джим добавил тихо, с болью: — Моё сердце зовёт меня туда, пойми.

— А моё сердце приказывает мне быть рядом с вами! — воскликнул Эннкетин, сжимая обе руки Джима и снова горячо их целуя. — Если вы не можете остаться, возьмите меня с собой! Вы сами знаете, я годен на любую работу, я смогу служить вам на Флокаре так же, как здесь! Пожалуйста, ваша светлость, умоляю вас, возьмите меня с собой туда!

— Но кто же останется здесь? — недоуменно нахмурился Джим. — Если мы возьмём тебя, дом останется без дворецкого.

— Да почему же? Нет, ваша светлость! — убеждённо возразил Эннкетин. — Айнен справится. Специальностью дворецкого он владеет, он получал её на Мантубе, а если что-то и подзабыл, то я быстренько его натаскаю, и он всё вспомнит. К тому же, он мне часто помогал, так что он в этом не новичок. Ваш дом и вашу семью он знает и любит, ведь он у нас очень давно. В этом году исполнилось двадцать шесть лет, как он здесь служит, — неужели этого мало? Он справится, ваша светлость, я в этом уверен. Не беспокойтесь!

Эннкетин заглядывал Джиму в глаза с робкой надеждой, нежно поглаживая его руки. Джим задумался. Начиная на Флокаре новую жизнь, было бы не лишним взять туда с собой что-то из прошлой жизни — на память о доме. Почему бы не взять Эннкетина? Более преданного и любящего существа, чем он, невозможно было себе представить, да и пользу он мог принести немалую.

— Что ж, думаю, мы найдём тебе на Флокаре применение, — сказал Джим.

Эннкетин просиял.

— Спасибо, ваша светлость! — вскричал он, вне себя от счастья, и опрокинул флакончик с бальзамом. Со смехом подобрав его, он выдавил из него себе на ладонь порцию бальзама и принялся энергично растирать ногу Джима. Не совладав с распирающими его чувствами, он стал неистово покрывать её поцелуями, как много лет назад.

— Эннкетин, — строго нахмурился Джим.

— Да, да, простите, — сконфузился тот. — Я позволяю себе лишнее.

Он взял себя в руки и продолжил деловито массировать ногу Джима с бальзамом. Он так сиял от радости, что Джим не мог на него сердиться: глаза Эннкетина восторженно сверкали, а гладкая голова прямо-таки светилась, как лампочка. Засмеявшись, Джим чмокнул его в макушку.

— Думаю, я тоже не смог бы без тебя обходиться, — сказал он.

Познакомил Джим Рэша и со своими родителями. И лорду Райвенну, и Альмагиру лорд Хайо также пришёлся по душе, а щёчки Небби привели их просто в умиление. Разумеется, Рэш не избежал «экзамена» — долгой беседы с лордом Райвенном, но он выдержал это испытание с честью. Особенно лорда Райвенна интересовало родовое древо Рэша, и тот сумел дать ему весьма подробные сведения о своих предках семи предыдущих поколений, и лорда Райвенна, любителя истории, это очень впечатлило.

— Славный молодой человек, — заключил он. — Пусть он отпрыск разорившегося рода, но он вполне достоин носить титул лорда.

Новость о том, что Джим покидает Альтерию, лорд Райвенн и Альмагир приняли стойко.

— Что ж, дитя моё, это твоя жизнь, и ты волен поступать по своему разумению, сердцу и совести, — сказал лорд Райвенн со вздохом. — Это твоё решение, и оспаривать его я не стану.

Через две недели после приезда Рэша, девятого илине, Джим надел диадему во второй и, надо полагать, в последний раз в своей жизни. Когда они с Рэшем, в белых свадебных костюмах самого простого покроя, в сопровождении Илидора, лорда Райвенна и Альмагира вышли на крыльцо, чтобы сесть в белый флаер с открытым верхом, на посадочную площадку опустился чёрный, сверкающий на солнце королевский флаер-«лимузин».

— Неужели Раданайт? — проговорил лорд Райвенн.

Но из флаера появился не король, а юное создание в нежно-лиловом костюме и такого же цвета накидке, отделанной золотыми тесьмами, с роскошным букетом розовых и белых ландиалисов. Сверкая в солнечных лучах спускающимся ниже пояса водопадом золотисто-каштановых волос, серебристым обручем диадемы, золотым поясом на тонкой талии, золотыми туфельками и «ползучими» узорами на голенях, создание взбежало на крыльцо и стиснуло Джима в объятиях:

— Папуля, поздравляю!

— Спасибо, детка, — улыбнулся Джим, целуя его. — Я рад, что ты приехал. А король, значит, не удостоит нас чести?

— Ой, папуля, он ужасно занят, у него полный кабинет министров, — ответил Лейлор, сморщив носик. — Но он уполномочил меня передать тебе от его имени горячие поздравления и пожелание долгих лет счастья.

— Ну, спасибо и на том, — проронил Джим.

Лейлор тем временем, сияя ослепительной улыбкой, обратил свой взгляд на Рэша.

— Привет, Рэш! — весело воскликнул он и тут же без церемоний повис на шее лорда Хайо.

Рэш, приподняв его в объятиях, чуть покружил и поставил на ноги.

— Здравствуй, мой хороший, — ответил он ласково. — Чудесно выглядишь.

— Спасибо, я знаю, — ответил Лейлор самодовольным тоном, но с весёлыми смешинками в глазах. И, рассмеявшись, чмокнул Рэша в обе щеки: — Поздравляю! Я ужасно рад за вас с папой.

Когда его взгляд встретился со взглядом Илидора, смешинок в нём поубавилось. Совсем другим, робким и тихим голосом Лейлор проговорил:

— Привет, Илидор.

Его слова негромко прозвенели в тёплом воздухе, как аккорд на арфе с солнечными лучами вместо струн. Илидор смотрел на него без улыбки, серьёзно и нежно. Лейлор неуверенно протянул ему руку, и Илидор, взяв её, ответил:

— Привет.

Пару мгновений они смотрели друг другу в глаза. Среди яркого солнечного дня повеяло холодом дождливой ночи, а в шуме листвы почудилось шуршание ледяной крупы, сыпавшейся с клинков дуэльных мечей. Илидор спросил:

— Как ты себя чувствуешь, пузырёк?

— Я в порядке, — чуть слышно ответил Лейлор.

— Я рад видеть тебя прежним, — сказал Илидор, целуя его в лоб, чуть-чуть пониже диадемы.

Через час, под дождём из белых лепестков, Джим и Рэш сказали друг другу «да», положив руку на Кристалл Единения, и на головы им опустились серебристые обручи. Арделлидис в первом ряду, расчувствовавшись, вытирал слёзы, ухитряясь одновременно строго одёргивать своего сына Лу, которому не стоялось спокойно на месте. Долгий нежный поцелуй скрепил клятвы, и на Джима и Рэша обрушился шквал аплодисментов и поздравлений.

А в это время в саду заканчивались последние приготовления к свадебному обеду. Расхаживая между ослепительно белых столиков и блестя на солнце гладкой макушкой, Эннкетин деловито командовал, эгмемоновским тоном покрикивая на работников:

— Нет, пирог не резать! Ягоды по вазам! Куда вы потащили эти стулья? Их надо за главный стол. Эй, эй, осторожнее с бокалами! Сбавьте скорость, глядите под ноги! Разобьёте — всех уволю к чёртовой бабушке! Ну, кто так кладёт столовые приборы? Кто вас учил?! Ох, ну почему надо всё вам тысячу раз объяснять?!!

Его сверкающая голова десять раз покрылась испариной и столько же раз высохла, но всё было сделано как надо. Айнен в качестве помощника вспоминал старые знания: как видно, он ещё не всё забыл. Сад наполнился гостями, которые ели, пили, расслаблялись и веселились, в то время как Эннкетину было не слишком-то до веселья, а расслабиться было вообще некогда. Но это было для него дело привычное — его работа, которую он делал год за годом, становясь в ней всё искуснее. И всё же в какой-то миг, свободный от суетливой беготни, он остановился: из его груди рвался вздох. Легко ли для него будет покинуть этот дом, к которому он успел привыкнуть? Сумеет ли он приспособиться на новом месте, в чужом краю, и быть таким же мастером своего дела, каким он был здесь? Неизвестность тревожила его, но в одном он не сомневался: его место было рядом с Джимом, и он был готов последовать за ним в любой уголок Вселенной. На вопрос о том, мог бы он жить без Джима, он ответил бы вопросом: а можно ли существовать без воздуха? Он смог бы (с огромным трудом, с болью и тоской, но он смог бы) перенести разлуку с дорогими его сердцу Илидором, Серино, близнецами и даже с Лейлором, светом его очей, но разлука с Джимом для него была равносильна смерти.

Этим мыслям он предавался ровно минуту: бОльшим временем он не располагал. У него было слишком много дел, да ещё одним глазом нужно было поглядывать, как справляется с работой Айнен. Он был хорошим воспитателем, недурным камердинером, сносным помощником дворецкого и вообще славным парнем, но на дворецкого он, что называется, не тянул. Не потому, что он ничего не понимал в ведении хозяйства, а просто — ну, не тянул и всё! Не было у него чего-то такого, что было в Эгмемоне и в Эннкетине, — того, что заставило бы остальной персонал уважать его и слушаться. Исполнителем Айнен был толковым, но был ли он способен стать хорошим руководителем? Вот это и беспокоило Эннкетина, заставляло его хмурить брови и напряжённо думать: справится ли Айнен?

— Пожалуй, на пару дней я поставлю Айнена вместо себя и посмотрю, как он будет справляться, — поделился он своими соображениями с Кемало. — Испытаю его. Ты уж не ворчи слишком, старина, ладно? — Эннкетин с улыбкой потрепал повара по необъятной спине.

— Чего мне ворчать-то? — хмыкнул тот. — Мне нет разницы, ты или Айнен. Я-то своё дело знаю, мне ничьи распоряжения не нужны. А лично против него я ничего не имею.

Независимый характер Кемало был Эннкетину хорошо известен, равно как и его чувство собственного достоинства, а также его убеждённость в том, что он — незаменимый человек в доме. В последнем Кемало был, пожалуй, прав: если сад мог немного потерпеть без садовника, а обязанности уборщика мог временно исполнять дворецкий, то отсутствие повара даже в течение всего лишь одного дня могло принести много дополнительных проблем.

— Это главное, Кемало, — сказал Эннкетин. — Чтобы никаких личных трений — уж я-то знаю, как ты любишь показывать свою независимость и исключительность. Остальных это тоже касается, я и с ними поговорю.

— Ну, не справится парень — господин Дейкин наймёт нового дворецкого, — сказал Кемало флегматично. — Чего ты так переживаешь-то?

— Во-первых, не господин Дейкин, а милорд Дитмар, — строго поправил Эннкетин повара, по старой привычке называвшего молодого лорда по имени. — А во-вторых, новый человек нежелателен. Уж лучше Айнен — он хотя бы давно здесь служит. Времени у меня мало, и придётся постараться, чтобы из него вышел толк. — Помолчав и выпив стакан воды, Эннкетин добавил: — Ты спрашиваешь, почему я переживаю? Я тебе скажу. Я люблю этот дом и люблю семью, которая в нём живёт, и мне далеко не безразлично, кто останется вместо меня заботиться о них.

В маленьких, заплывших жиром глазках повара отразилось нечто вроде усмешки.

— В одном ты можешь не сомневаться, — сказал он. — Пока я здесь служу, голодными они не останутся.

Как и всё на свете, праздничный день подошёл к концу. Гости разъехались, столы были убраны, Джим и Рэш удалились в спальню. В небе сияли желтоватый Униэль и бледно-серебристый Хео, сумрачный сад тихо вздыхал, одно за другим гасли окна в доме. На балконе, озарённом светом двух лун, среди горьковато пахнущих кустов цветущей церении вырисовывались две фигуры: одна — изящная, в лёгкой накидке, со струящимися по спине роскошными волосами цвета шоколадных сумерек, кончики которых спускались ниже пояса, другая — высокая и стройная, со светло-русой копной кудрей, казавшихся в лунном свете пепельными.

— Значит, папа улетает навсегда, — прошелестел грустный голос изящной длинноволосой фигурки.

— Таково его решение, — ответил его собеседник сдержанно. — Мы должны его уважать.

Они помолчали, слушая шелест ветра в ночном саду.

— Илидор, давай помиримся.

— Разве мы ссорились, пузырёк?

Руки Лейлора, облечённые колышущимся на ветру шёлком, поблёскивающие дорогими кольцами и браслетами, приподнялись и были приняты руками Илидора — без колец, в рукавах белой летней куртки с широкими манжетами.

— Я не знаю… Ты стал как-то по-другому со мной разговаривать. Я думал, ты на меня сердишься.

— За что мне на тебя сердиться, пузырёк?

— Значит, ты меня снова любишь, как раньше?

— Я никогда и не переставал.

Их лбы, охваченные серебристыми обручами, соприкоснулись. В эту секунду в небе вспыхнула яркая полоска, потом прочертилась ещё одна, затем третья, четвёртая. Лейлор вскинул взгляд и улыбнулся.

— Смотри, Илидор, звездопад!

— Метеоритный дождь, — поправил его Илидор. — Звёзды не могут падать, пузырёк.

— Я знаю, — прошептал Лейлор. — Но «звездопад» звучит красивее.

Илидор чуть дотронулся до левого уголка его рта, который при улыбке поднимался меньше, чем правый, придавая ей милую асимметричность.

— Ты всё-таки не совсем прежний.

Лейлор опустил взгляд, тень от ресниц упала на его щёки.

— Да, я криво улыбаюсь. Наверно, это уже так и останется. Но и ты тоже не тот, что раньше.

— Главное, чтобы мы оставались прежними вот здесь. — Илидор приложил ладонь к груди Лейлора напротив сердца.

Всё небо между тем исчертили яркие полоски «падающих звёзд», большинство которых сгорало, не достигая поверхности. Илидор достал из кармана маленький приборчик, направил на область самого частого звездопада и через минуту сказал:

— По всей вероятности, какая-то комета столкнулась с астероидом в районе Туманности Серый Клобук. Скорее всего, это была комета Салкид — раз в двести сорок лет она пролетает там. Боюсь, это был конец старушки Салкид. Кажется, она познакомилась со здоровенной глыбой, которая не пожелала уступать ей дорогу.

— Знакомство было неудачным, — заметил Лейлор, прислоняясь к плечу старшего брата.

— Я бы сказал, роковым, — добавил Илидор, обнимая его.

Покормив и уложив маленького Фалкона, Марис пошёл искать своего спутника. От праздника остались только воспоминания в виде расставленных повсюду букетов цветов, везде уже царили тишина и покой, а в окна падал объединённый свет Униэля и Хео, дающий двойную тень. Обойдя весь дом, Марис вышел на балкон и увидел там два силуэта на желтоватом фоне Униэля: один длинноволосый, в длинной полупрозрачной накидке, другой — с копной непокорных кудрей и со следами военной выправки в линии спины. Этот второй силуэт Марис сразу узнал, он мог принадлежать только Илидору, но кто был первый, которого Илидор обнимал так любовно? Сердце Мариса помертвело от нехорошего подозрения, и он замер, всматриваясь и хмуря брови. Илидор самым нежным образом поцеловал обладателя роскошных волос в лоб и в губы, а тот ответил горячими объятиями.

— Не думай об этом, пузырёк. У тебя ещё обязательно будут дети, — сказал Илидор. — Всё будет хорошо.

Услышав это, Марис прислонился к стене и закрыл горящее лицо ладонями. Холодное окаменение отпустило его. «Пузырёк» — так Илидор ласково называл Лейлора, по-видимому, ещё с детства. Устыдившись своих подозрений, Марис бросился в их с Илидором спальню и забрался на кровать, стиснув в объятиях подушку. Как смехотворно — едва увидев в объятиях Илидора хорошенькую особу, сразу бездумно броситься в пучину ревности, даже не подумав, что эта особа может оказаться всего лишь его младшим братом! Впрочем, между Илидором и Лейлором существовала такая сильная привязанность, что временами в сердце Мариса шевелилось нечто вроде ревности; ни одного из остальных своих братьев Илидор не любил так глубоко и нежно, как Лейлора, и Марис ревновал бы гораздо сильнее, если бы не был абсолютно уверен в подлинности чувств Илидора. Он точно знал: соперников у него не было.

— Хотел бы я быть этой подушкой, — послышалось вдруг.

В дверях спальни стоял Илидор и с улыбкой смотрел на Мариса. Отшвырнув подушку, Марис вскочил с кровати и влетел в его объятия.

* * *

Хлопоты с открытием ресторана заняли целый год. Ушло много денег, сил и нервов, чтобы на берегу озерца, в благодатном Двуречье — такое громкое название было у этого оазиса — возникло аккуратное, дугообразно вогнутое белое здание с колоннами, окружённое небольшим садиком с мощёными каменной плиткой дорожками. Столики размещались не только внутри, но в садике под навесом, у левого крыла ресторана, а у правого была обсаженная пальмами танцплощадка; на белом песчаном берегу озерца был обустроен пляж со всеми возможными пляжными развлечениями.

В пятнадцати минутах ходьбы от ресторана, у подножья горы, поросшего низкорослыми, но раскидистыми ариелдисами, деревцами с очень плотной мелколиственной кроной, поразительно напоминавшей цветом и формой букет из капусты брокколи, Джим построил домик мечты Рэша. Он стоял на сваях и состоял из двух частей, расположенных ступенчато друг над другом, крыша нижней служила террасой для верхней. Крышу верхней половины занимала солнечная батарея и антенна, а от возможного обвала камней дом защищала сверху плотная рощица ариелдисов. Рядом с домом был устроен цветник и сад камней, а из окон открывался жизнерадостный вид на залитый солнцем зелёный оазис, сверкающую гладь озера и оба впадающих в него ручья. По изначальному замыслу дом должен был стоять на двадцать метров левее, но в самом начале строительных работ вдруг открылась расщелина, из которой забила ледяная, кристально чистая и сверкающая, как жидкий бриллиант, вода. Джим сразу узнал её по вкусу, запаху и особой прозрачности: это был новый источник целительной воды, их с Рэшем собственный. Место строительства было решено немного перенести в сторону, а вокруг источника Джим распорядился построить небольшой павильон с каменным бассейном. По обе стороны от павильона были выдолблены неглубокие котлованы два метра на шесть, в которые был всыпан питательный грунт, и Джим собственными руками посадил там двадцать розовых кустов — настоящие земные розы, жёлто-розовые, красные и белые. Во флокарианском климате они могли цвести круглый год.

Это было очень хлопотливое время для Джима. Он во всё вникал сам, и многое было для него новым, но он трудился не покладая рук, черпая энергию в сознании того, что он делает это не только для себя, но и для Рэша с Небби. Когда дом был готов, он перевёз на Флокар Эннкетина, и тот занял должность эконома. Его универсальные знания и навыки по ведению хозяйства позволили ему успешно совмещать функции уборщика, повара и няни для ребёнка. На новом месте он освоился довольно скоро и был вполне счастлив, подавая своему обожаемому хозяину чашку чая каждый вечер, а в малыше он души не чаял.

Как и предсказывал Рэш, в посетителях недостатка не было. Главным образом, в «Пальмовый остров» потянулись жители городка сотрудников проекта «Флокар» (без малого шесть тысяч человек), которые, оценив по достоинству качество обслуживания, разнообразное меню и весьма умеренные цены, сделали новое заведение и пляж рядом с ним главным местом своего досуга. Через два месяца пришлось поставить два дополнительных павильона и расширить пляж, открыв там два небольших пляжных кафе под навесами, но всё равно по вечерам в «Пальмовом острове» было негде яблоку упасть. Заведение открывалось в одиннадцать утра и работало до двух часов ночи, а основной наплыв посетителей начинался примерно после восьми вечера.

Что касается музыки, то на первых порах приходилось довольствоваться проигрыванием записей и караоке: с настоящими исполнителями на Флокаре было ещё туго, а приглашать кого-то специально на выгодных условиях мог себе позволить пока только «Оазис». Впрочем, примерно через полгода существования «Пальмового острова» к Джиму обратилась группа молодых музыкантов — по-видимому, из местных — с просьбой позволить им по вечерам выступать в заведении, для начала хотя бы два раза в неделю. Джим поинтересовался, почему они обратились именно к нему, ведь для них гораздо выгоднее было бы выступать в «Оазисе».

— Там у нас не срослось, — смущённо объяснили ребята. — Мы всё-таки ещё начинающая, малоизвестная группа… Точнее, почти не известная.

Джим согласился их прослушать. Ребята исполняли весёлую, зажигательную музыку и весьма недурно пели, были у них и лирические произведения — словом, для ресторанной публики репертуар был подходящий. Принимая во внимание ситуацию с исполнителями живой музыки (на Флокаре их было днём с огнём не сыскать, а те, что имелись, все были связаны контрактами с «Оазисом») и отчасти желая помочь молодым талантам пробиться, Джим решил нанять молодых музыкантов. Им была более важна аудитория, нежели деньги: их желание хоть где-нибудь выступать было так велико, что они согласились на ту весьма скромную плату, которую заведение могло на данный момент им предложить. В качестве дополнения к плате заведение обязывалось за свой счёт кормить их ужином в вечер выступления.

Музыканты имели успех, а их успех оборачивался выгодой для заведения, привлекая в него больше посетителей. Настал момент для поощрения, и заработок музыкантов увеличился, а ещё через некоторое время Джим предложил им подписать контракт — для начала двухгодичный. Музыканты согласились, и в ближайшие два года Джим мог не опасаться, что они сбегут в «Оазис» или их переманят туда. Впрочем, для того чтобы попасть в «Оазис», им и без того нужно было сначала набрать известность.

В первый год работы «Пальмового острова» у Джима не было никакой возможности вырваться в гости на Альтерию, и когда однажды ранним утром из приземлившегося перед домом флаера вышли Илидор и Марис с маленьким Фалконом, у него зашлось от радости сердце.

— Ваша светлость, там… — начал было докладывать Эннкетин, тоже сияющий от радости.

Но Джим уже вышел навстречу дорогим гостям. Ослепительно улыбаясь, Илидор раскрыл ему объятия.

— Привет, папуля! Ты всё не едешь к нам, вот мы и решили сами к тебе заглянуть.

Расцеловав всех троих, Джим проводил их в дом. Илидор обнял Эннкетина, который даже всплакнул на радостях.

— Привет, старина… Ну, как ты тут?

— Прекрасно, дорогой господин Илидор, прекрасно, — ответил Эннкетин, смахивая слёзы и улыбаясь. — Я тут, можно сказать, в прежней должности, только в подчинённых у меня всего один человек — я сам. А как у вас там? Айнен справляется?

— Не беспокойся, Айнен молодец, — успокоил его Илидор. — В доме по-прежнему царит порядок.

— А как там Кемало? — с живостью поинтересовался Эннкетин. — А Йорн?

— Все они на своих местах, — ответил Илидор. — Всё по-старому, дружище, только тебя не хватает.

— И мне, если честно, всех вас не хватает, — снова заплакал Эннкетин, доставая из кармана упаковку носовых платочков. — Особенно господина Лейлора… Как он там?

— У него всё хорошо, — сдержанно ответил Илидор.

Вышел Рэш, и они с Илидором крепко обнялись, а Марис подставил щёку для поцелуя. За завтраком Джим рассказал Илидору и Марису все свои новости. Когда настала их очередь рассказывать свои, Илидор признался:

— Если честно, папуля, я решил бросить работу дальнобойщика. Мы с Марисом и малышом приехали не в гости… Мы думаем здесь остаться. Не найдётся ли здесь для меня какой-нибудь работы? Я согласен на любую.

— Нашей компании требуются смелые люди для разведывательных экспедиций, — сказал Рэш. — Бывшие пилоты тоже подойдут. Это, конечно, не то что бороздить Вселенную от края до края, но тоже очень интересно. Если хочешь, можем прямо после завтрака слетать на нашу главную базу — может быть, для тебя что-нибудь найдётся.

— Думаю, выбор у меня невелик, — сказал Илидор. — Работа мне нужна позарез: я должен кормить семью. Я тебе очень признателен, Рэш.

Он улетел вместе с Рэшем, а вернулся к обеду, причём с хорошими новостями: его приняли. Это событие было отпраздновано ужином в «Пальмовом острове», а уже на следующий день Илидор приступил к работе.

Как сотруднику проекта «Флокар» ему была положена комната в общежитии, но Джим даже слышать об этом не желал. Он поселил молодую семью в своём доме, чтобы не расставаться с сыном и внуком Странника. Было решено, что со временем они построят поблизости свой домик, и Джим хотел выделить на строительство сумму из собственных средств, но гордый Илидор отказался:

— Мы сами заработаем себе на дом, папуля.

Но, сказать по правде, при его доходе на скорое начало строительства надеяться не приходилось. Видя это, Марис не стал сидеть сложа руки и нашёл способ заработать деньги, открыв собственный цветочный бизнес. Эта мысль пришла ему в голову, когда он увидел посаженный Джимом маленький розарий возле целебного источника; земной цветок, который был на Альтерии большой редкостью, а на Флокаре и вовсе невиданной экзотикой, очень ему понравился, и он решил, что он может понравиться и другим. Вооружившись пособием по цветоводству, он разбил неподалёку от ручья розарий побольше, раздобыв в альтерианском цветоводческом центре сто пятьдесят кустов. Было ли дело в особом флокарианском климате, солнечном свете, почве или химическом составе воды, или же просто в том, что Марис вкладывал в дело душу, — как бы то ни было, розы принялись очень быстро, разрослись и начали цвести необычайно буйно: в неделю с одного куста можно было срезать до двадцати — двадцати пяти роскошных бутонов. Покупатель на чужестранный цветок тут же нашёлся: Марис наладил поставку роз в «Оазис». Первая выручка пошла на пополнение розария новыми кустами, общее число которых достигло трёхсот пятидесяти. В маленьком цветочном хозяйстве трудились три работника, которых Марис нанял себе в помощь. Розы оказались настолько прибыльным делом, что сумма, необходимая для строительства дома, накопилась уже через полгода. Было решено, что дом расположится поблизости от розария, а его проект Марис и Илидор создали сами. Уважая стремление ребят к независимости, Джим не стал слишком настойчиво предлагать им свою помощь и позволил им самим построить своё семейное гнездо, которое получилось хоть и не очень большим, но уютным и красивым. Лишь в одном Джим помог им: он нанял им человека для ведения домашнего хозяйства и воспитателя для маленького Фалкона, которые при такой занятости молодой пары были совершенно необходимы.

* * *

Так получилось, что в день третьей годовщины свадьбы Рэша не было дома. Джим надеялся, что к этому дню он успеет вернуться из экспедиции, но этого не случилось, и Джим, чтобы отогнать грусть, с самого утра загрузил себя работой в «Пальмовом острове». Окунувшись в водоворот каждодневных забот, он и сам на какое-то время забыл о сегодняшней дате; возвращаясь вечером домой, он, однако, ещё надеялся, что Рэш, может быть, всё-таки приедет сегодня, но под навесом во дворе не было его флаера, и у Джима вырвался печальный вздох. Но ему тут же пришлось стереть печаль с лица, потому что навстречу ему радостно выбежал Небби — крошечная копия его любимого покорителя пустынь. Джим не мог грустить, глядя на улыбающуюся мордашку сына: одного взгляда в эти сияющие васильковые глаза было достаточно, чтобы всю его печаль как рукой сняло. Выпив поднесённый ему Эннкетином стакан холодного чая и приняв душ, он взял Небби и отправился в гости к Илидору и Марису.

Их двухэтажный дом с верандой и балконом белоснежно сиял в ярких лучах солнца; он был расположен так, что на его покрытую фотоэлементами крышу солнечные лучи падали в течение всего светового дня. На лужайке перед домом были сложены саженцы деревьев в мешках с землёй, маленький Фалкон играл на солнышке под присмотром воспитателя, а его молодые родители занимались обустройством сада. Марис, в белой майке, голубых облегающих бриджах и сандалиях на босу ногу, с загорелыми икрами, опускал в ямку юное деревце, а Илидор присыпал ямку землёй. Рукава светло-бежевой рубашки последнего были закатаны, открывая загоревшие на флокарианском солнце руки. Они с Марисом одинаково подстриглись, и их головы теперь различались только цветом: ёжик Илидора был золотистый, а у Мариса отливал янтарём. Деревце было посажено, вокруг его ствола была сделана аккуратная лунка, и Марис с Илидором, немного полюбовавшись своей работой, обменялись улыбками и поцеловались. Дёрнув Джима за край туники, Небби показал пальцем и захихикал:

— Смотри, они целуются!

Это зрелище радовало сердце Джима. Марис обнял Илидора за шею рукой в садовой перчатке, а тот держался за черенок лопаты; оба были молодые и красивые, и было жаль прерывать их красивый поцелуй. Джим остановился было, но озорной Небби, вырвавшись от него, подбежал к Марису и Илидору и стал прыгать вокруг них. Илидор засмеялся, подхватил малыша на руки и расцеловал всё его кругленькое личико.

— Привет, пончик!

Фалкон-младший, увидев это, ревниво бросился к Илидору со всех ног и тоже стал проситься к нему на руки. Илидор охотно подхватил и его, по очереди поцеловал обоих, и со стороны казалось, будто оба малыша были его детьми, хотя на самом деле один из них был его младшим братом.

— Что это за деревья вы сажаете? — полюбопытствовал Джим.

— Это будет фруктовый сад, — ответил Марис. — Так как зимы здесь нет, и всё растёт как сумасшедшее, мы полагаем, что первый урожай можно будет получить уже через пару лет.

Следующие два часа Джим провёл в полной идиллии, играя на зелёной лужайке с Небби и Фалконом и наблюдая, как Илидор и Марис сажают деревья. Приятно было смотреть, как они, молодые и загорелые, делают всё быстро и весело, смеясь и заигрывая друг с другом, то и дело обмениваясь щипками, шлепками и поцелуями. Не зная усталости, после посадки деревьев они разбили две клумбы и засадили их цветами, и только после этого Марис, помахав Джиму, крикнул:

— Сейчас будем пить чай!

Стол был накрыт на веранде. Выпускник Мантубы Халдин, универсальный помощник по хозяйству, затянутыми в белоснежные перчатки руками разливал по чашкам ароматный красноватый отвар, а Марис накладывал в розетки тягучее, ярко-розовое варенье. Ничего подобного Джим ещё не пробовал.

— Какое вкусное варенье, — похвалил он. — Из чего оно?

— Из лепестков роз, — ответил Марис. И добавил не без гордости: — Моего собственноручного приготовления.

— Не думал, что из лепестков можно варить варенье, — удивился Джим.

— Как видите, можно, — улыбнулся Марис. — И превкусное. Если вам нравится, я могу дать вам баночку. У нас его ещё много.

— Спасибо, я бы не отказался и от двух, — ответил Джим. И добавил: — Ты просто молодец, дорогой. Как поживают твои розы?

— Отлично, — сказал Марис. — Отдача цветов просто фантастическая. Кстати, сегодня утром мы отправили в «Оазис» партию из восьми тысяч штук и получили за неё неплохие денежки.

Илидор заметил с усмешкой:

— Марис у нас розовый король. Я уже подумываю, не бросить ли мне мою работу и не устроиться ли к нему в цветник сторожем — и то, наверно, зарабатывал бы больше, чем сейчас.

Что и говорить: и этот уютный белоснежный дом, и молодой сад с зелёной лужайкой были оплачены «розовыми» деньгами Мариса. Джиму вдруг пришла в голову мысль: а не тяготился ли Илидор тем, что в умении зарабатывать деньги Марис превзошёл его? Не станет ли это со временем причиной разлада? Он внимательно наблюдал за сыном и его спутником, ища роковые признаки начинающегося отчуждения, но во взгляде Мариса, обращённом на Илидора, было только обожание. От намёка на деньги он поморщился и сказал с нежной укоризной:

— Любовь моя, ну зачем ты снова заводишь разговор на эту тему? Ты же знаешь — всё, что я делаю, я делаю только для тебя и нашего сына. Я же люблю тебя, малыш!

Когда Марис говорил: «Я люблю тебя», — невозможно было ему не верить, глядя в его чистые аквамариновые глаза. Илидор улыбнулся, их стриженые головы сблизились, и они обменялись трогательным и нежным поцелуем.

— Вот так, — сказал Марис, гладя Илидора по голове. — И больше не говори этих глупостей.

Солнце уже почти скрылось за озером, заливая западный край неба розовым заревом и бросая на вершины гор последние лучи цвета тёмного янтаря, когда перед домом приземлилась длинная, блестящая чёрная машина. Освещая посадочную площадку фиолетовыми огнями днища, она величественно опустилась, и из поднявшихся дверец выскочили широкоплечие люди в чёрной форме и беретах. Илидор нахмурился.

— Кажется, у нас высокие гости, — проговорил он.

На площадку ступила нога в сверкающем чёрном сапоге, заструились складки длинного чёрного плаща, затем показалась голова, увенчанная феоновой короной, а под плащом на груди гостя блеснула королевская цепь. Марис, впервые видевший короля вживую, а не на экране, застыл с широко раскрытыми глазами и приоткрытым ртом, а лицо Илидора приобрело выражение каменной суровости. Но король приехал не один: он подал кому-то руку, и в его ладонь легла унизанная сверкающими перстнями ручка, потом из тёмной глубины салона показалась изящная нога в серебристой туфельке, оплетённая почти по самое колено затейливым, блестящим, как морозные завитки на стекле, узором, а следом — хорошенькая, покрытая белой накидкой из атласного кружева головка. Придерживая рукой шёлковый плащ, из флаера вышел Лейлор — весь в белом, как цветущая яблоня, а следом за ним показался мускулистый, коротко стриженый субъект в сером костюме, с кружевным свёртком на руках.

— Просим прощения, что нагрянули без приглашения, — сказал Раданайт, целуя Джима в щёку. — Лейлор хотел непременно сделать тебе сюрприз, Джим. Мы остановились в «Оазисе», и я хотел послать тебе приглашение к нам, но с моей драгоценной половиной спорить бесполезно.

— Да, мне не терпелось скорее увидеться с тобой, папуля! — воскликнул Лейлор, бросаясь к Джиму. — Сначала мы приехали к тебе домой, но старина Эннкетин сказал, что ты здесь. Представляешь, едва завидев меня, он бросился меня тискать — я еле вырвался!

Заключив в объятия своего сына, похожего на юное деревце в цвету, Джим почувствовал приближение слёз. Он ещё никогда не видел Лейлора таким красивым, и даже присутствие Раданайта не помешало чувствам в полной мере овладеть им.

— Детка, я так по тебе соскучился, — пробормотал он, зарываясь в его лёгкую и шелковистую, сотканную из белых атласных цветов накидку.

— И я по тебе ужасно соскучился, папуля, — тепло прошептал Лейлор, чмокая его в нос, в губы, в лоб и в щёки. — Я хочу тебя ещё кое с кем познакомить. Одо!

Лейлор сделал знак стриженому субъекту, и тот передал ему на руки свёрток. Прижав свёрток к себе, Лейлор с улыбкой откинул белую кипень кружев и показал Джиму розовощёкое, пухленькое дитя, сияющее здоровьем и красотой.

— Вот, папуля, познакомься, это Алли, — сказал он, сияя от гордости. — Ему уже три месяца.

Джим уже не мог сдержать слёз. Лейлор дал ему подержать кружевной свёрток, а сам подошёл к Илидору, устремив на него сияющий взгляд своих ясных глаз. Наверное, ни одно живое существо во Вселенной, имеющее сердце, не смогло бы оставаться равнодушным под этим взглядом, и Илидор не был исключением. Вся его напускная холодность растаяла от одной улыбки Лейлора.

— Привет, Илидор.

— Привет, пузырёк.

По мановению сверкающих перстней Лейлора из флаера появилась целая куча подарков — в основном, для детей. Небби, сидя у него на коленях, трогал пальчиком выступающие из-под кружевной накидки блестящие завитки его волос, а Фалкон-младший разглядывал его туфли и узоры на его голенях: малыши ещё никогда не видели такого сказочного существа. Алли в кружевном одеяльце — белое пятно на чёрном — спал на руках у Раданайта, а Марис, затрепетав под взглядом короля, распорядился:

— Халдин, завари ещё чаю.

Встреча продолжалась час. Уже совсем стемнело, когда Лейлор и король стали прощаться; чёрно-фиолетовая Бездна смотрела сверху всеми своими звёздами, и перед её величием блекли и мельчали людские страсти.

— Папуля, приходи к нам, — сказал Лейлор. — Вместе с Небби, конечно. Мы остановимся в «Оазисе» на две недели, и я надеюсь, ты сможешь выбрать время, чтобы навестить нас. Кстати, а где Рэш? Почему я его не видел?

— Он в экспедиции, — ответил Джим. — Должен вернуться со дня на день.

— Мне бы очень хотелось с ним увидеться, — сказал Лейлор. — Пусть и он приходит. Дорогой, ты не против? — обратился он к Раданайту.

— Нисколько, моя радость, — отозвался тот.

Этот обмен нежными обращениями — «дорогой» и «моя радость» — вернул лицу Илидора выражение холодной угрюмости. Это не укрылось от Лейлора. Встав и взяв короля за руку одной своей рукой, другую он протянул брату.

— Илидор, подойди, пожалуйста.

Илидор не смог ему отказать и подошёл. Соединив их руки, Лейлор сказал:

— Я хочу, чтобы вы помирились.

Рука Раданайта и рука Илидора ещё некоторое время держались соединёнными, а Лейлор, поцеловав сначала своего спутника, а потом брата, сказал:

— Я люблю вас обоих, и вам придётся с этим смириться.

— Я давно знаю это, мой милый, — сказал Раданайт. — Надеюсь, Илидор тоже когда-нибудь это поймёт.

Накрыв руку Илидора второй своей рукой и сжав, он отпустил её и отступил на шаг, серьёзный и спокойный.

— Нам пора, любовь моя, уже поздно, — сказал он Лейлору.

— Вы уезжаете? Подождите минутку! — всполошился Марис.

Он что-то шепнул Халдину, и тот расторопно исполнил его распоряжение — принёс баночку варенья из лепестков роз. Преподнести её королю Марис не посмел, а потому сунул её Лейлору:

— Такого вы ещё не пробовали.

Лейлор засмеялся и чмокнул его в щёку. Роскошный королевский флаер, подмигнув на прощание фиолетовыми огнями днища, скрылся за звёздным горизонтом, а Марис ещё долго стоял на веранде, прислонившись к столбу и глядя в тёмную даль. Он был всё ещё под впечатлением от встречи с королём.

Малыши заснули, и Илидор предложил Джиму остаться ночевать, но Джим чувствовал в груди странное томление, которое требовало одиночества.

— Мы, пожалуй, пойдём, — сказал он.

— Тогда я провожу тебя, — предложил Илидор. — Уже темно.

Нет, полной темноты в Двуречье никогда не было. Ярко сияющая звёздными россыпями Бездна, раскинувшаяся над долиной, освещала тропинку, и коротко стриженая голова Илидора серебрилась в призрачном звёздном свете. Небби сладко спал у него на руках, а Джим нёс подарки от Лейлора и баночку варенья из розовых лепестков от Мариса. Хотелось ли ему покинуть Флокар и вернуться на Альтерию? Вряд ли. Эта странная планета, скрывающая под слоем безжизненных песков сокровища своих почти не изведанных недр, с фиолетовым ночным небом и необычайно красивыми янтарными закатами, открылась Джиму с новой стороны, а те два тяжких года рабства в пыльном углу лавки Ахиббо почти стёрлись из его памяти. Он полюбил это фиолетовое небо, эти пески и оазисы, жару и освежающий вкус целебной флокарианской воды, а ещё здесь была самая красивая Бездна: пожалуй, ни в каком другом уголке Вселенной на небе не было видно такого несметного множества звёзд; здесь без телескопа можно было увидеть светящиеся облака туманностей, сиреневые и лилово-жёлтые, а чтобы разглядеть соседние галактики, достаточно было всего лишь мощного бинокля. Здесь был уютный свет окон построенного им дома, а ещё — о, ещё был флаер Рэша под навесом!

Покоритель пустынь стоял на террасе, и его силуэт темнел на фоне светящейся дверной арки верхней части дома. Еле удерживаясь, чтобы не закричать от радости, Джим сбросил на руки Эннкетина коробки с подарками, и они вместе с Илидором поднялись на террасу. Сонный Небби даже не открыл глаз, оказавшись в объятиях Рэша, и только почмокал губками, когда тот его поцеловал. Одной рукой прижимая к себе ребёнка, другой Рэш обменялся пожатием с Илидором, а потом привлёк к себе Джима.

— Сладкие мои, родные мои… Соскучились?

Джим не мог выговорить ни слова: счастье так придавило его, что он едва мог дышать. Позади было много отъездов и возвращений Рэша, и сегодняшнее возвращение мало чем отличалось от предыдущих, но ещё никогда Джим не испытывал такого ошеломляющего счастья. Перемолвившись с Рэшем парой слов и поцеловав Джима, Илидор ушёл домой, к Марису, и они остались вчетвером: Джим, Рэш, спящий Небби и Бездна.

— Я думал, ты не приедешь, — прошептал Джим.

Рэш улыбнулся.

— Думаешь, я забыл, какой сегодня день?

Тепло его губ накрыло Джима волной нежности, и он растворился в ней, как порошок асаля в горячем молоке. Сердце Рэша билось рядом с его сердцем, а ещё возле них тихо постукивало сердечко Небби.

— Три года назад мы поклялись друг другу любить вечно. Как у тебя с этим? — спросил Рэш.

— Я люблю тебя, — выдохнул Джим ему на ухо.

Небби спал в своей кроватке, а Рэш высыпал Джиму в ладонь из мешочка горсть невзрачных и бесформенных, тускло поблёскивающих зеленоватых камней. Самый большой из них был размером со сливу, а самый маленький — с персиковую косточку.

— Мы искали воду, а нашли вот это, — сказал Рэш.

— Что это? — спросил Джим.

— Мы открыли месторождение корбонов — редчайших зелёных феонов, — ответил Рэш. — По оценкам минералогов, на их долю приходится только один процент от всех феоновых залежей. На твоей ладошке сейчас лежит целое состояние, детка. Им нужна только огранка.

Джим чуть не уронил камни, а Рэш засмеялся.

— Да, малыш, это не шутки. Представь себе огромную подземную пещеру, в которой этих камушков — как песка в пустыне! Я отколупнул несколько экземплярчиков — тебе в подарок на нашу годовщину.

— Ой, Рэш, а у меня нет никакого подарка, — устыдился Джим.

— Пустяки, моя радость, — проговорил Рэш, привлекая его к себе. — Лучший подарок, который ты можешь сейчас мне сделать, — это немедленно пойти со мной в спальню. Я по тебе соскучился, детка.

Да, это возвращение Рэша было особенным, и по многим причинам. В действительности их были тысячи, а годовщина, камни, приезд Лейлора, Алли — это были лишь немногие из них, остальные же были известны только Бездне и скрыты в её недрах. Выйдя на террасу под утро, Джим пытался их разглядеть на светлеющем небосклоне, но они скрылись от него за блекнущими звёздами. Поёживаясь от ночной прохлады, Джим всматривался в спокойный и непроницаемый лик Бездны и понимал: небо всегда настоящее, а фальшивой глазурью его покрывают люди, и порой нужны большие усилия, чтобы её разбить. Двуречье было погружено в сонную тишину, а над ним молчаливо светлело небо.

Снова почувствовав в груди странное томление, похожее на лёгкий, окрыляющий зов, Джим поднял глаза. В той части неба, где ещё проглядывала фиолетовая глубина, стояла яркая звезда — спокойная и лучистая, недосягаемая и одновременно близкая. Джим долго смотрел на неё, как зачарованный, пока не начал чувствовать некую силу, как бы приподнимавшую его от террасы и окутывавшую его, как незримые объятия. Между его пальцев текли струи прохладного воздуха, похожие на шелковистые пряди волос, а шея и плечи покрылись мурашками, как будто их целовал кто-то невидимый. Звезда, большая и ласковая, гладила его своими лучами, а до его сердца долетали волны её безмолвного зова.

«Ты слышишь меня?» — спрашивала она.

«Да, — ответил ей Джим. — Я слышу тебя. Всей душой».

«Хорошо, — сказала она. — Это всё, что мне нужно».

Джима обняли тёплые руки. Они вернули его на террасу, и Джим с дрожью и вздохом уткнулся в плечо Рэша.

— Ты ещё не замёрз здесь, малыш?

Джим покачал головой. Руки Рэша единственные в этой Вселенной обладали силой, равной силе зова Бездны. Джим слышал Зов, но повиновался рукам Рэша, повиновался с радостью и безоговорочно. Он знал: когда их сила иссякнет, уже ничто в мире больше не сможет удержать Джима здесь, и Звезда возьмёт его к себе. Он поднял глаза к небу: Звезда была там, она ждала его, но Джим не боялся её. Он уже ничего не боялся, он знал: страх — вот что лишает душу крыльев и делает её глухой к Зову.

— Пойдём, детка, — прошептал Рэш. — Здесь холодно.

Окунувшись в тепло его голоса, Джим повиновался его рукам. Они вернулись в постель и прижались друг к другу.

— Ты сегодня никуда не уезжаешь? — спросил Джим шёпотом.

— Нет, сегодня я дома, — ответил Рэш. — И завтра тоже.

Джим закрыл глаза и улыбнулся.

— Это хорошо.

КОНЕЦ