Гроза стихла, стемнело. Закутанный в одеяло Лейлор лежал на широкой кровати в одной из роскошных спален дворца, с уже просохшими, распущенными по плечам волосами, и пил маленькими глотками горячий асаль. Рядом с ним сидел отец и, хоть всё уже закончилось, смотрел на него широко открытыми от тревоги глазами, в которых ещё отражался его недавний испуг.

Все остались ночевать во дворце, как когда-то после коронации. Происшествие с Лейлором всех напугало. Дейкин и Дарган, обследовав его, заверили отца, что с ним всё в порядке, от удара молнии он не пострадал, отделался лишь лёгким испугом.

— Ты в порядке, мелкий, — сказал Дарган, ласково потрепав Лейлора за уши и поцеловав его. — Но больше не пугай нас так.

Дейкин ничего не сказал, только задумчиво прижался губами к виску Лейлора, похожий на лорда Дитмара, как никогда. Если бы милорд был жив, с тоской подумал Лейлор. Его светлый облик, воскресая в памяти, вызывал у него щемящую грусть; справедливый, прекрасный, добрый, умный — таким он запомнился Лейлору и таким жил в его сердце. Временами, когда Лейлору было плохо, одна мысль о нём приносила ему облегчение и успокоение.

Все побывали у Лейлора в комнате — даже король заглянул, чтобы узнать, как он себя чувствует, но пробыл недолго и почти ничего не сказал. Дольше всех у него были Илидор, лорд Райвенн с Альмагиром и отец — последний всё ещё сидел у его постели и смотрел на Лейлора с тревогой, но даже не заикался о том, чтобы вернуть ему холлониты. Но он мог смотреть на Лейлора тоскующими глазами сколько угодно: Лейлор решил не говорить ему ни слова, пока тот не вернёт ему холлонитовый комплект.

— Зачем это всё, дорогой? — тихо спросил отец, беря у Лейлора пустую чашку. — Ты нарочно изводишь меня? Хочешь, чтобы я переживал? Поверь, у меня и без того хватает переживаний.

Лейлор не ответил. Специально изводить отца — нет, таких намерений у него не было, скорее, он мечтал делать всё по-своему, невзирая ни на какие запреты и ограничения с чьей-либо стороны. Если его сердце желало любить короля, никто не мог запретить ему это; другое дело, что король, кажется, уже охладел к нему, и мучительнее этого нельзя было ничего вообразить. Гроза стихла, дворец окутал холодный покой и мрак, но в душе Лейлора не было ничего похожего на покой. Отец, вздохнув, поцеловал своего упрямого сына в лоб и ушёл к себе в спальню, сказав лишь грустное «спокойной ночи».

Но спокойной эта ночь не обещала быть. В туманной пелене тускло горели садовые фонари, своим призрачным светом дразня и без того растревоженное и измученное сердце Лейлора, приникшего к холодному стеклу пылающим лбом. Уже перевалило за полночь, но сон не смыкал его глаз, и он в мучительном бодрствовании не находил себе места. Мягкая постель была ему ненавистна, а комната казалась тюремной камерой, из которой он хотел бы вырваться навстречу ночи и разорвать её тишину криком: «Что ты со мной делаешь?» Он выводил пальцем на стекле дорогое его сердцу имя, когда раздался тихий стук в дверь. Вздрогнув всем телом и душой, Лейлор обернулся. Язык прилип к его нёбу, сердце обмерло, не веря: неужели это Он пришёл просить прощения? Стук повторился, и Лейлор хрипло пробормотал:

— Войдите…

Дверь открылась, но вошёл не тот, кого он ожидал с таким трепетом. Это был юноша с пучком чёрных косичек и балетной походкой, встретивший их сегодня. В руках у него был какой-то тёмный свёрток.

— Вас ожидают в лабиринте, — сказал он с поклоном. — Извольте явиться незамедлительно.

— Кто ожидает? — спросил Лейлор еле слышно.

— Известная вам особа, — ответил юноша, кладя на кровать принесённый им свёрток. — Ночь холодная, наденьте вот этот тёплый плащ.

Ещё раз поклонившись, юноша выскользнул из комнаты, а Лейлор взял в руки свёрток. Известная особа? У него не было сомнений, кто это мог быть, но следом за встрепенувшейся в его сердце радостью его кольнуло возмущение: после всех перенесённых им мучений — явиться незамедлительно! За кого его принимают? Нет, ничьей игрушкой он никогда не будет, с ним нельзя так обращаться!

Фонари горели в тумане, известная особа ждала в лабиринте уже полчаса, а свёрток так и лежал на кровати. Услышав повторный тихий стук, Лейлор поднял голову.

— Да, — ответил он.

Тот же юноша почтительно вошёл и с поклоном сказал вполголоса:

— Меня прислали узнать, отчего вы задерживаетесь. Вас по-прежнему ждут, вам надлежит явиться на указанное место. Вас очень просят поторопиться.

— Передайте пославшему вас, что я не намерен бежать по первому его зову, — сказал Лейлор. — Если ему так нужно увидеть меня, пусть сам придёт. Так и передайте.

Ещё двадцать минут белые призраки фонарей светили в тумане, а Лейлор дрожал в одеяле, слушая бешеный стук своего сердца. Он рисковал, дерзнув так ответить известной особе, но безропотную покорность он также не собирался проявлять. Дёшево его ценят, если ожидают от него рабского повиновения!

Юноша вернулся в третий раз. С изящным поклоном он передал:

— Ваш покорный раб ожидает вас на том же месте. Он смиренно молит вас сменить гнев на милость и прийти, чтобы он мог покаянно припасть к вашим ножкам. Не забудьте надеть плащ: в саду прохладно.

— Хорошо, я сейчас буду, — сказал Лейлор. А про себя подумал: «Так-то лучше!»

Он оделся, обул туфли, и золотые узоры щекотно поползли вверх по его голеням. Накинув плащ и подняв капюшон, он выскользнул из комнаты.

Холодный туман окутал его со всех сторон. Он был таким густым, что впереди нельзя было ничего разглядеть в трёх метрах, и Лейлор слегка растерялся: как найти дорогу в такой мгле? Рядом послышался голос юноши:

— Позвольте вас проводить. Туман необыкновенной густоты, как бы вы не заблудились.

Кутаясь в плащ, Лейлор последовал за юношей, который грациозным балетным шагом шествовал по туманному саду, ориентируясь в нём, очевидно, даже с закрытыми глазами. Из тумана проступили очертания стен лабиринта, и слуга указал Лейлору на вход:

— Сюда, пожалуйста. Вы не заблудитесь: дорога отмечена.

Дальше Лейлор пошёл один. Дорога была действительно отмечена, и весьма оригинальным способом: в траве горели свечи в стеклянных стаканах, расставленные примерно через каждые два метра. Ступая золотыми туфельками по сырой подстриженной траве, Лейлор следовал по светящимся меткам и достиг центра лабиринта в пять минут. Внутри беседки, тускло озарённая свечами, стояла фигура в чёрном плаще с капюшоном. Хоть Лейлор ступал по траве тихо, но при его приближении фигура обернулась, и под капюшоном заблестела венчавшая её лоб корона. Лейлор молча вошёл в беседку и остановился перед королём. Во взгляде Раданайта не осталось и тени холодности, он был уже совсем иным — нежным и виноватым. Он протянул к Лейлору руки и позвал ласково:

— Иди ко мне, дитя моё.

Лейлор не спешил бросаться в его объятия: он подошёл к скамейке и стал делать вид, что разглядывает горевшую на ней свечу.

— Отчего мой дорогой повелитель так суров со мной? — спросил Раданайт, подходя и останавливаясь у Лейлора за плечом. — Отчего он так долго не хотел прийти ко мне, что пришлось посылать за ним три раза? Чем я заслужил такую немилость? Верно, потому что ему хочется помучить меня, упиваясь своей властью над моим сердцем?

Лейлор обернулся.

— Это вы меня мучите, ваше величество, — ответил он дрогнувшим голосом. — Сегодня вы не сказали мне ни слова, не посмотрели на меня, будто меня вовсе нет! А потом потребовали, чтобы я среди ночи явился к вам. Как прикажете это понимать?

— Так вот из-за чего ты был сегодня сам не свой, — проговорил король, отодвигая капюшон Лейлора и касаясь пальцами его щеки. — Дитя моё, я был с тобой сдержан вовсе не для того, чтобы тебя мучить. Я просто не хотел раньше времени обнаруживать при всех, что между нами что-то есть.

— Я нахожу это странным, ваше величество, — сказал Лейлор. — Зачем скрывать чувства? Что в них преступного?

— У королей всё обстоит не так просто, моя радость, — улыбнулся Раданайт.

— Всё равно не понимаю, — повторил Лейлор, зябко кутаясь в плащ: ночь действительно была очень холодна. — Разве оттого что вы король, вы перестаёте быть живым человеком, способным на такие же чувства, как все остальные люди?

— Ты, безусловно, прав, мой милый, — вздохнул Раданайт. — Я живой человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Но уж таково положение короля, ничего не поделаешь. Каждому его шагу, каждому слову людьми придаётся особое значение, король не имеет права на многие человеческие слабости и ошибки. А в личной жизни королю приходится быть вдвойне осторожным. Из всех публичных фигур король — самая публичная. Ты можешь себе представить, как это порой непросто. Даже на этой семейной встрече я не могу в полной мере расслабиться и дать волю чувствам, как бы мне того ни хотелось.

— Это очень плохо, когда всё время живёшь с оглядкой, — сказал Лейлор. — Но мне всё же по-прежнему непонятно, что дурного может быть в том, если о наших чувствах узнает папа или милорд Райвенн. Папа отобрал у меня ваш подарок… Он сказал, пока я не назову имя дарителя, он не отдаст мне холлониты.

— Не огорчайся так сильно по этому поводу, моё сокровище, — сказал Раданайт, нежно обняв Лейлора сзади и прильнув своей щекой к его щеке. — Но отчего ты не сказал ему, что их подарил тебе я? Поверь, детка, он не сможет запретить нам быть вместе. А из-за камней не расстраивайся. Пусть отбирает — я буду дарить тебе новые. Если пожелаешь, я осыплю тебя дождём из драгоценностей — все их он не сможет отобрать.

— Я не хочу таиться! — воскликнул Лейлор, поворачиваясь к королю лицом. — Я хочу… Я хочу быть вашим спутником!

Глаза Раданайта замерцали.

— Это что — предложение? — улыбнулся он.

Лейлор смутился, у него запылало лицо, и он не знал, куда девать взгляд. Может быть, он сморозил глупость? Король улыбался, и непонятно было, что это — насмешка или радость. Окончательно смешавшись, Лейлор закрыл рдеющее лицо ладонями.

— Я серьёзно спрашиваю, детка, — сказал король, отнимая его руки от лица и заглядывая ему в глаза. — Я правильно тебя понял?

— Ваше величество, простите, я… — Лейлор запнулся, окончательно встав в тупик. Слова стали как каменные глыбы, ему было не под силу ими ворочать, и он бессильно уткнулся в плечо короля. — Я ещё не разобрался в этих тонкостях… Наверно, мне следовало дождаться, пока король первый это скажет.

— Отчего же? — проговорил Раданайт с улыбкой. — Нигде не написано, что нельзя делать королю предложение. По крайней мере, если бы такой пункт этикета существовал, я бы о нём знал. Если решение созрело в твоём сердце, детка, скажи это.

— Но мы… Мы родственники, — пробормотал Лейлор, слабея под сверкающим взглядом короля.

— Не кровные, — покачал головой Раданайт. — Только кровное, биологическое родство может быть препятствием к браку, ты это знаешь. Твой папа мне не родной брат, и я тебе не кровный дядя, это ни для кого не секрет. Так что же, милый? Я услышу от тебя эти слова, или ты ещё не готов их сказать?

Сердце Лейлора сжалось в маленький пульсирующий комочек, дыханию было тесно в груди. Туманная ночь не давала ни слова подсказки, лабиринт молчал, молчали и свечи. Король тоже молча ждал. Опустившись на колени, Лейлор взял дрожащими похолодевшими руками руку короля и прильнул к ней.

— Я люблю вас, ваше величество… И смею просить вас оказать мне честь… Не согласитесь ли вы взять меня в спутники?

Король поднял его с колен, поцеловал и прижал к себе, укутав полами своего плаща. Глядя с нежностью ему в глаза, он проговорил:

— Всем сердцем, всей душой отвечаю тебе: да. И отныне я принадлежу тебе одному, равно как и ты мне.

Лейлор судорожно обнял его и зажмурился. Среди пронизывающего туманного холода они обменялись теплом губ, и Лейлор прильнул к Раданайту под плащом. Они взглянули друг другу в глаза, улыбнулись и тут же снова слились в поцелуе.

— Тебе ещё нет шестнадцати, и придётся ждать год, любовь моя, — сказал король. — Кроме того, пока тебе не исполнится двадцать, требуется согласие папы. Но я думаю, всё будет хорошо. — И, уткнувшись лбом в лоб Лейлора, добавил: — Всё серьёзно, детка. Назад пути нет.

— Я знаю, ваше величество, — прошептал Лейлор.

Король прижал его к себе крепче.

— Я совсем замёрз, пока ждал тебя… Согреешь меня?

— С радостью, мой король, — ответил Лейлор, сверкая глазами и дрожа.

— Это ты мой владыка, — нежно проговорил Раданайт.

* * *

Несмотря на мучительный озноб, Эсгин вышел на балкон, в туманный сумрак. Одеяло, в которое он кутался, не спасало его, но он не возвращался к себе в спальню, а продолжал тоскливо дрожать от холода: спать он всё равно не мог. Зародившаяся в нём новая маленькая жизнь была не нужна Раданайту, он велел её уничтожить. Он сказал, что не собирается признавать ребёнка своим, и если Эсгин всё-таки намеревается производить его на свет, то на его помощь он может не рассчитывать. Последние его слова были: «Смотри — без глупостей. Если попытаешься раздуть скандал, тебе придётся плохо». Эсгину вовсе и не нужен был скандал, но от этих слов и от холодного взгляда Раданайта ему стало тоскливо, дурно и страшно. Пустота, усталость и холод окружали его.

Оказалось, что Эсгин был не один на балконе: на другом его конце стоял Серино. Он смотрел на световые пятна фонарей во мгле и не видел Эсгина. Его задумчивый взгляд Эсгин ловил на себе сегодня с самого прибытия во дворец, но был слишком занят своими мыслями, чтобы замечать его. Ему отнюдь не было неприятно внимание молодого мыслителя, который был к тому же, ещё и весьма хорош собой. Он стоял у парапета, высокий и великолепно сложённый, и густая золотая грива спускалась ему до пояса — он был натуральный блондин. Этот спокойный задумчивый парень отказался от титула лорда в пользу младшего брата Дейкина; от этого на первый взгляд странного поступка веяло благородством, и если кто-то мог назвать Серино чудаком, то Эсгин считал его чудаком симпатичным. По удивительному совпадению их обоих одолевала бессонница, и они одновременно вышли этой ночью на балкон, чтобы полюбоваться видом туманного сада.

Эсгин вздрогнул и вдобавок к ознобу почувствовал мурашки волнения: Серино заметил его. Эсгин сам себе удивлялся: отчего это волнение, и почему сердце стукнуло, когда он поймал взгляд Серино? Отчего это не волновало его днём и почему так взволновало сейчас? Возможно, дело было в его душевной пустоте, требовавшей заполнения.

Сделав вид, что не видит Серино, Эсгин не двигался с места, кутаясь в одеяло: он ждал, что тот предпримет. Подойдёт или не подойдёт? Туманное ожидание длилось полминуты. Нерешительность Серино озадачивала Эсгина: ведь, казалось бы, у того не было причин робеть. Красавчиком, строго говоря, его назвать было нельзя, но симпатягой он был отменным: у него была великолепная фигура и роскошные золотые волосы, приятное округлое лицо и умный мягкий взгляд, а белизна его кожи могла сравниться с молоком. Рука Серино скользила по перилам: он шёл к Эсгину. Когда оставалось лишь несколько шагов, Эсгину вдруг опять стало тошно: а что он скажет ему, этому задумчивому ясноглазому парню? Выложит ему всё как есть, явив перед ним во всей красе свою гниющую рану? Эсгина охватила мучительная слабость, и он оперся почти всем весом на балконный парапет. Бежать было поздно.

— Я думал, только мне одному не спится, — сказал Серино. — Ты тоже не можешь уснуть?

— Да, — ответил Эсгин сдавленно: в горле стояла невыносимая горечь.

Минуту они помолчали, глядя на белёсые пятна фонарей в тумане. Эсгин боролся с тошнотворным тоскливым отчаянием, засевшим у него где-то под сердцем, а Серино, не догадываясь, по-видимому, что происходило у него в душе, думал о чём-то своём.

— Что-то странное творится во Вселенной, — проговорил он. — Ты не находишь?

— Да, наверно, — пробормотал Эсгин. Другого ответа он не придумал.

— И с людьми что-то не то, — продолжал Серино, глядя во мглу.

Это высказывание показалось Эсгину в какой-то степени созвучным с его собственными ощущениями. Он поморщился и кивнул:

— Пожалуй, ты прав.

— Наша Вселенная — живое существо, и она больна, — сказал Серино с задумчивой печалью. — И больна она уже очень давно. Её убивает людская агрессия и бездушие, а любви и света в ней остаётся всё меньше. Тревожные симптомы уже появились.

— И что же это за симптомы? — спросил Эсгин, про себя подумав: чудной парень, но славный.

— Разного рода аномалии, — ответил Серино. — Например, так называемые блуждающие временные дыры. Их природа практически не изучена, но я полагаю, что это зловещий признак. Признак того, что с Вселенной не всё в порядке.

— Ужасно, — вздохнул Эсгин. — И что же будет с ней?

— Она постепенно погружается во тьму, — ответил Серино. — Она умирает.

— Это можно как-нибудь остановить? — спросил Эсгин, но не из любопытства, а скорее от необходимости поддержать эту странную беседу.

— Предотвратить гибель вряд ли возможно, — проговорил Серино, поворачиваясь к Эсгину лицом. — Возможным представляется лишь несколько замедлить этот процесс, но при условии, что населяющие Вселенную разумные существа осознают губительность любого рода агрессии и откажутся от неё.

— Вряд ли все разумные существа разом смогут это осознать, — усмехнулся Эсгин.

— Разумеется, не все и далеко не разом, — согласился Серино. — Чтобы нейтрализовать возникший во Вселенной дисбаланс, сделать это нужно как минимум половине всего разумного населения.

— А сложившаяся к настоящему моменту ситуация, полагаю, оставляет желать лучшего, — заметил Эсгин.

Серино задумчиво кивнул, а Эсгин потуже закутался в своё одеяло: озноб не отступал. Холодные пальцы тумана пробирались к нему под одеяло, прогоняя остатки тепла, и Эсгин косился на Серино, зябко поёживаясь: тот был даже без плаща. Окинув взглядом его сильную широкоплечую фигуру, Эсгин поймал себя на мысли, что было бы приятно сейчас согреться в его объятиях.

— Наверно, я выбрал мрачноватую тему для разговора, — проговорил Серино несколько смущённо.

— Да ничего, — скованно улыбнулся Эсгин. — Очень интересная теория… Хотя, действительно, немного жутковатая и печальная. Ты сам до всего этого додумался?

— Ну… Я не одинок в своём мнении, — ответил Серино уклончиво.

— А ты всё время мыслишь категориями вселенского масштаба или всё-таки иногда находишь минутку подумать о простых земных вещах? — спросил Эсгин, неловко усмехаясь уголком губ.

Серино тоже усмехнулся, потом нахмурился и опустил глаза.

— Наверно, я кажусь тебе странным? — спросил он.

— Ты… как бы это сказать? Занятный, — сказал Эсгин, подбирая слова не без труда. — Интересный. Ну… Да, пожалуй, слегка не от мира сего. Но, наверно, все философы такие. Ты… умный. Интересно, в кого ты таким уродился?

— Я сын садовника, — ответил Серино, вскинув глаза. В его тоне Эсгину почудилось что-то вроде вызова.

На пару секунд в тумане повисло неловкое молчание. Когда Эсгин осмелился поднять глаза и встретиться с испытующим взглядом Серино, внизу, под балконом, прошли две фигуры, одна из которых держала переносной светильник. Она шествовала в тумане походкой балетного танцора, а вторая фигура была закутана в чёрный плащ с поднятым капюшоном. Обе направлялись к зелёному лабиринту.

— Что, в самом деле? — спросил Эсгин, смущённый и озадаченный.

— Да, — ответил Серино. — Покойный милорд Дитмар и его спутник усыновили меня, а мой настоящий отец — наш садовник.

— Ты как будто даже гордишься этим, — заметил Эсгин.

— Не то чтобы горжусь, но и не вижу причин стыдиться своего отца, — сказал Серино. — Если бы Вселенная была населена такими чистыми и добрыми существами, как он, она была бы здорова.

— Значит, поэтому ты и отказался от титула, — осенило Эсгина. — Потому что лорду не пристало иметь отца-садовника.

— Я бы так не сказал, — ответил Серино. — Я считаю, что носить титул — не в моей натуре. Дейкин более достоин называться лордом Дитмаром. В нём течёт благородная кровь, и это видно по нему с первого взгляда. Было бы большой несправедливостью по отношению к нему, если бы титул лорда ему не достался.

Эсгин вдруг почувствовал такой мощный прилив теплоты к сердцу, от которого как будто даже озноб уменьшился. Его озарило: вот оно, настоящее, чистое и прекрасное, по которому он так изголодался. С трудом выговаривая слова от подступившего к горлу кома, он произнес:

— Благородным человека делает не его родословная. Не кровь, текущая в его жилах, а его поступки, его мысли… Может быть, это прозвучит крамольно, но садовник может быть таким же благородным, как лорд, или даже ещё благороднее. Ты не менее достоин титула, чем Дейкин, а может, и более. На его месте я бы хорошенько подумал, прежде чем принимать от тебя такой великодушный дар… Я бы подумал: может быть, титула более достоин тот, кто готов от него отказаться?

Сказав это, Эсгин, сам не зная отчего, заплакал. С ним творилось что-то необычайное, как будто сквозь холодную мглистую завесу он увидел радужный блеск. Нет, его душа ещё не отмерла, не сгнила заживо, она была ещё жива, хотя и обескрылела. И всеми своими фибрами она устремлялась к этому радужному свету, тоскуя и плача от неуверенности: а примут ли её, бескрылую и больную, там — по ту сторону мглы? Заметив недоуменный взгляд Серино, Эсгин поспешно вытер слёзы и устало улыбнулся.

— Извини… Нервы пошаливают. Не обращай внимания.

Тёплая рука Серино робко завладела похолодевшей рукой Эсгина.

— Думаешь, я ничего не вижу? — тихо сказал он, заглядывая Эсгину в глаза серьёзно и внимательно. — Тебя что-то мучит, тебе очень плохо. Ты не должен страдать в одиночестве. Может быть, я могу тебе помочь?

— Ты? — горько усмехнулся Эсгин. — Нет, ты мне не поможешь. Спасибо, конечно… Я очень благодарен тебе за участие, но помочь ты мне ничем не сможешь.

— Сначала расскажи, в чём дело, — сказал Серино, завладевая и второй рукой Эсгина. — А могу я помочь или нет, позволь решать мне.

— Рассказать? — растерялся Эсгин, уронив одеяло с плеч. — Но я не могу этого рассказать!

— А ты попробуй, — сказал Серино мягко, но настойчиво. — Расскажи только то, что считаешь возможным.

Эсгин беспомощно озирался по сторонам, но их окружал только туман, молчаливый и жуткий. Его ладони тонули в тепле рук Серино, а от его доброго и ясного взгляда никуда нельзя было спрятаться. Эсгин с отчаянием обречённого вскинул голову.

— Рассказать?

Серино улыбнулся.

— Расскажи. Не бойся.

— Ладно, — сказал Эсгин глухо. — Если тебе так интересно, изволь. Откровенность за откровенность… В общем, у меня будет ребёнок.

— Так вот почему ты зябнешь, — улыбнулся Серино, поднимая одеяло и снова закутывая им Эсгина. — Но ведь это же здорово! Почему ты не рад?

— Да уж, здорово, — невесело усмехнулся Эсгин.

— А твой друг… Он знает? — спросил Серино.

— Друг? Я бы не назвал его другом. — Эсгин повернулся лицом к туманному саду. — Да, он знает, но он предложил мне избавиться от ребёнка, а когда я сказал, что не стану этого делать, он самоустранился.

— Как это? — нахмурился Серино.

— Так. — От горечи в горле Эсгин едва мог говорить, но всё же продолжал: — Не спрашивай, кто он и почему мы с ним больше не можем быть вместе.

— Я и не желаю его знать, — проговорил Серино сурово и серьёзно. — Потому что он самый настоящий подлец. И трус.

Эсгин застонал и повернулся к нему спиной.

— Нет, дело не в этом… Не то чтобы он был подлецом, просто… Нет, я не могу рассказать тебе всего. Просто не могу.

— Хорошо, не надо. — Серино, мягко взяв Эсгина за плечи, повернул его к себе лицом. — Скажи только одно: ты его любишь?

Эсгин зябко повёл плечами и поморщился от подступившей к горлу горечи и дурноты.

— Да какая уж там любовь… Я не знаю, что это. Что угодно, но только не любовь.

— Ну, тогда и расстраиваться не о чем, — сказал Серино решительно. — Он не стоит того. Он ещё пожалеет, что отказался от своего ребёнка, но будет слишком поздно.

— Не думаю, что он пожалеет, — сказал Эсгин. — Он ему просто не нужен. Он может сильно испортить ему репутацию. Равно как и связь со мной.

Серино покачал головой.

— Это не имеет значения. Он недостоин ни тебя, ни этого ребёнка.

— Не знаю, — вздохнул Эсгин. — Я и сам ещё не до конца уверен, как мне поступить. Может быть, и правда не стоит мучиться, а просто принять какие-нибудь таблетки, и…

— Что ты говоришь! — ужаснулся Серино, схватив его за плечи. — Нет, ни в коем случае не делай этого! Ведь это не только убьёт ребёнка, но и может навредить тебе самому, понимаешь? Это опасно!

У Эсгина вырвался долгий тяжкий вздох.

— Я и родителям ничего не могу сказать. Если они узнают… Это позор. Нет, лучше умереть!

— Нет! — воскликнул Серино, от волнения стискивая его плечи сильнее и встряхивая. — Так не должно быть, и этого не будет. Я этого не допущу.

— А что ты можешь сделать? — невесело усмехнулся Эсгин, смахивая вновь выступившие слёзы.

Серино опустил голову и задумался. Впрочем, его раздумья были недолгими: через несколько секунд он вновь поднял взгляд — посветлевший, спокойный, решительный и ласковый.

— Выход есть, — сказал он. — Не нужно никаких таблеток… Не уничтожай в себе новую жизнь и не подвергай опасности собственную. Лучше стань моим спутником — если ты, конечно, не гнушаешься родством с садовником. И этого ребёнка я признаю своим.

Эсгин не сразу смог заговорить. Он не знал, то ли ему смеяться, то ли плакать, и не мог понять, шутит ли Серино или говорит серьёзно. Глаза Серино смотрели на него открыто, спокойно и ласково, в них не было и тени насмешки, и Эсгин был потрясён.

— Ты это серьёзно? — пробормотал он.

— Вполне, — ответил Серино.

— И ты можешь вот так, не задавая вопросов, не зная всей правды… — начал Эсгин ошарашенно.

— Могу, — перебил Серино. — Если нужно спасти твою честь, твою жизнь и жизнь ещё одного существа, я сделаю это без колебаний. Мне не нужны детали, довольно и того, что я узнал.

Изумление, восхищение, горечь и печаль — все эти чувства Эсгин испытывал одновременно, глядя на Серино. Ещё примешивалась грустная нежность, искренняя тёплая симпатия и недоумение, а сердце вдруг на миг замерло и сладко сжалось.

— Поступок, достойный лорда, — проговорил он.

— Я Дитмар, — сказал Серино. — Пусть и не по крови, но всё же я ношу это славное имя. А Дитмар по-другому поступить не мог бы. Если бы был жив милорд, я уверен, он бы одобрил моё решение.

— Он бы гордился тобой, — сказал Эсгин.

Он не удержался и ласково скользнул рукой по волосам Серино, пропустив между пальцами прядку. Серино поймал его руку и приложился к ней губами.

— Так ты согласен?

— Это очень благородно с твоей стороны, — сказал Эсгин. — Но на одном благородстве брак не может держаться. Ты мне нравишься… Возможно, и я тебе немного нравлюсь, но ведь этого мало для создания семьи! Ты можешь признать ребёнка своим, но всё равно он не твой. Не знаю, сможешь ли ты любить его…

«Что ты говоришь?! — шуршал туман у него в ушах. — Что за чушь ты несёшь? Заткнись, идиот!» Слова застряли у Эсгина в горле, душа вырвалась из тела, расправила вмиг выросшие крылья и полетела мимо радужных переливчатых пятен ввысь, к сияющему источнику света и тепла. Очнулся он на руках у Серино, в тёплой щекотной близости от его губ, обеспокоенно шептавших:

— Ты что? Тебе плохо? Что с тобой?

Еле ворочая непослушным, одеревеневшим языком, Эсгин пробормотал:

— Можно, я подумаю?