Джим сидел в сиреневом кресле в кабинете. В камине трещали сиренево-голубые языки пламени, за заплаканным окном раскинулась непроглядная серая пелена туч.

— У меня неутешительные новости, мой дорогой, — сказал лорд Райвенн, садясь на стул. — Во-первых, состояние Лейлора тяжелее, чем оценивалось первоначально. Отравление очень сильное, и неизвестно, сколько он пробудет в коме. И ещё кое-что… Он был на третьем месяце беременности. Ребёнок, разумеется, погиб.

Джим закрыл глаза. На него обрушилось столько горя, что у него уже не осталось слёз — только тупой болью ныло сердце.

— Что во-вторых? — спросил он еле слышно.

Лорд Райвенн вздохнул.

— Эсгин тоже плох. Малыш родился хоть и недоношенный, но жизнеспособный, но у Эсгина было тяжёлое внутреннее кровотечение. Ему сделали операцию, его состояние критическое… Сегодняшняя ночь покажет, как у него пойдут дела. Если он её переживёт — значит, выкарабкается.

— Есть и в-третьих? — спросил Джим.

— Есть. — Лорд Райвенн налил в стакан глинета, но пить не стал, отодвинул стакан. — Илидора обвиняют в государственном преступлении — покушении на короля. Это до двадцати лет тюрьмы. — Лорд Райвенн вздохнул, подняв на Джима печальный и серьёзный взгляд. — Даже если у нас будет очень хороший адвокат, это мало чем поможет.

Джим встал, подошёл к столу и залпом выпил налитый лордом Райвенном глинет. Обжигающая жидкость чуть не вылилась обратно, но Джим удержал её в себе, хотя на глазах у него и выступили слёзы.

— Я свяжусь с господином Пойнэммером, — проговорил он глухо.

Г-н Пойнэммер был уже в курсе дела: он успел побывать у Илидора. Он не утешал Джима. Шансы добиться даже хотя бы сокращения срока были ничтожны. Потягивая маленькими глотками сильно разбавленный водой глинет, миниатюрный слуга закона сказал с удручающей откровенностью:

— Дело почти на сто процентов безнадёжное, ваша светлость. То, что изложил мне ваш сын, звучит не слишком вразумительно и вызовет у суда мало доверия.

— Но ведь ясно же, что он не планировал никакого покушения, это чистые эмоции! — воскликнул Джим.

— Вам, может быть, это и ясно, — возразил г-н Пойнэммер. — Но в суде это будет трудно подать в убедительной форме. Что мы имеем? Попытку самоубийства младшего брата, записку с туманными и слишком неконкретными обвинениями в адрес короля и пару невесть откуда взявшихся дуэльных мечей. Записки нет: ноутбук Лейлора забрал король, приобщить к делу нечего. Вообще ничего не ясно. Никаких вразумительных фактов, кроме одного — самого нападения. Король — фигура неприкосновенная, и покушение на него считается государственным преступлением. Если бы на месте короля был кто-то другой, то можно было бы говорить о незаконной дуэли, наказание за которую — от двух до пяти лет, а если учитывать то, что она обошлась вовсе без телесных повреждений, то виновный мог бы отделаться символическим наказанием. Но у нас, увы, иная ситуация…

Джим слушал с закрытыми глазами. Он вздрогнул, когда его руку мягко и сочувственно накрыла маленькая тёплая ладонь г-на Пойнэммера.

— Увы, ваша светлость, утешить мне вас нечем, а зря обнадёживать вас я считаю для себя непозволительным, — проговорил слуга закона.

Слёз не было, только невыносимо болело сердце. Джим налил стакан глинета и поднёс к губам, но г-н Пойнэммер мягко удержал его руку.

— А вот это не советую, ваша светлость. Делу это не поможет, а сгубить ваше здоровье и красоту может в два счёта. — И он, отняв у Джима стакан, приложился к его руке мягкими губами. — А это было бы очень жаль.

Джим откинулся на спинку кресла, закрыл глаза.

— Значит, никакого спасения нет? — спросил он глухо.

— У меня есть мысль, но я не знаю… — Г-н Пойнэммер загадочно улыбнулся.

— Говорите. — Джим открыл глаза и выпрямился в кресле. — Что бы это ни было. Если есть хоть какой-то шанс, нужно его использовать!

— Поскольку вы состоите с королём в родственных отношениях — если не кровных, то, по крайней мере, узаконенных, — то вы могли бы обратиться к нему, так сказать, по-родственному, — сказал г-н Пойнэммер. — Могли бы попытаться убедить его не выдвигать против Илидора обвинения в покушении. В его власти отозвать обвинение, и тогда вашему сыну будет вменена в вину незаконная дуэль, а это, согласитесь, совсем другая статья. Королю же за это ничего не будет: он обладает иммунитетом. Но это, конечно, требует определённой дипломатии. Тут я вам не советчик: вам самому лучше знать подход к вашему высокопоставленному родичу.

При мысли о том, что придётся идти на поклон к Раданайту, умолять его, сердце Джима отяжелело, как камень. Непробиваемая стена недосказанности была разбита Раданайтом, когда он приходил просить руки Лейлора — тогда он всё ясно высказал, но теперь вместо стены между ними пролегала непреодолимая пропасть. И они стояли на её противоположных краях.

— Вряд ли это возможно, — прошептал Джим.

— Что ж, как знаете, — пожал плечами г-н Пойнэммер. — Я лишь высказал своё мнение, а решение остаётся за вами.

— Значит, вы не берётесь защищать моего сына? — спросил Джим уныло.

— Ну, почему же, — ответил г-н Пойнэммер, поднимаясь и накрывая руку Джима своей. — Из уважения к вашему покойному спутнику, а также ввиду моей глубокой и искренней симпатии к вам, ваша светлость, я попытаюсь сделать всё возможное и невозможное. Будем держаться на связи.

Джим ещё долго сидел в кабинете в тяжких раздумьях, потягивая разбавленный глинет, пока Эннкетин не доложил о приезде Эриса.

— Проводи его сюда, — сказал Джим.

Эрис вошёл, распространяя вокруг себя пленительный аромат невинности. Джим заставил себя встать, взял его за руку и поцеловал. Тёплое кольцо объятий обвилось вокруг его шеи.

— Почему вы хандрите тут один, ваша светлость? — спросил молочный голос.

— У меня проблемы, мой хороший, — сказал Джим, глядя в лазурную бездну его глаз и не видя там ни искреннего тепла, ни сердечной привязанности.

Заслышав о проблемах, Эрис нахмурился.

— Забудьте о ваших проблемах, ваша светлость, — сказал он. — Я помогу вам в этом. Давайте сходим сегодня куда-нибудь. Прокатимся.

— Боюсь, эти проблемы не из тех, которые легко забыть, — невесело усмехнулся Джим. — Один мой сын лежит в коме, а второго могут надолго посадить в тюрьму. Я что-то не в настроении развлекаться, дружок.

Эрис насупил брови, присел на подлокотник кресла.

— Всё так серьёзно? Я вам сочувствую, ваша светлость… Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Да, — сказал Джим. — Избавь одного моего сына от обвинения, а другого вытащи с того света.

Эрис смотрел на него недоуменно. Джим плеснул в два стакана немного глинета.

— Я шучу, мой милый. Будешь? — Джим протянул ему один из стаканов.

Эрис взял стакан, всё ещё недоуменно морща лоб.

— Невесёлые у вас шутки, ваша светлость, — пробормотал он. — Но я всё равно готов сделать для вас всё, что только ни попросите. Если хотите, я могу побыть с вами, чтобы вам не было одиноко и грустно.

Джим вздохнул.

— Если тебе это не в тягость, дорогой, — да, пожалуй, твоё общество меня бы развлекло.

— Что вы, мне это нисколько не в тягость! — с готовностью воскликнул Эрис. — Я буду только рад.

В его обществе Джим провёл час, слушая его болтовню. Что-то разительно изменилось в его чувствах к нему, Джим сам себе удивлялся. Раньше вздор, который нёс Эрис, казался ему милым, забавлял его, и он слушал его со снисходительной улыбкой, а теперь всё, что говорил Эрис, вдруг стало просто глупым. Эрис мог болтать без умолку на любые темы, не заботясь о том, что некоторые его суждения были весьма поверхностны, а некоторые откровенно глупы и, с точки зрения Джима, неверны. Слушая эту ересь, Джим содрогался и, когда Эрис предложил сыграть ему на органе, охотно согласился: так, по крайней мере, словесная какофония стихнет, и её сменит гармония музыки. Чем-то Эрис напоминал Арделлидиса, но только как дурная пародия: за годы дружбы с последним Джим убедился, что, несмотря на не слишком большую глубину ума и отсутствие всесторонней эрудированности, у того было доброе и отзывчивое сердце, способное на подлинные, глубокие и нежные чувства. Если он любил, то всей душой, а если ненавидел, то всеми печёнками (некоторые выражения Арделлидис усвоил у Дитрикса и всё ещё по привычке употреблял — кроме упомянутых «печёнок», например, называл Джима «мой ангел»). Но важнее всего было то, что он был органически неспособен на подлость и предательство, был верен в дружбе и любви и от природы великодушен. В Эрисе Джим не видел ни подлинности чувств, ни цельности характера, и вообще ему казалось, что за этой обворожительной внешностью скрывалась мелкая и хищная натура. Чары рассеялись, Джим вдруг с удивительной ясностью увидел его насквозь, и то, что он увидел, было примитивно и неприглядно.

Сказать по всей строгости, Эрис и на органе играл весьма посредственно — технически сносно, но совершенно бездушно. Впрочем, это, по крайней мере, не так резало слух: в музыке он не фальшивил, как в жизни. На Джима снова навалилась усталость и чувство ложности и ненужности того, на что он тратил своё время и душу. Разочарование и досада на себя были так тяжелы, что не хотелось даже дышать.

— Думаю, нам с вами очень пошли бы диадемы, — сказал вдруг Эрис. — Я был недавно в ювелирном магазине и видел там очень красивую пару — просто чудо. На них узор из крошечных голубых феонов.

— Ты хочешь пойти со мной к Кристаллу? — спросил Джим, поражённый такой откровенностью. — Несмотря на все мои проблемы?

Эрис присел к нему на колени. Играя его волосами, он сказал:

— Ах, это неважно… Проблемы разрешатся, всё будет хорошо, вот увидите. Я готов идти с вами к Кристаллу хоть немедленно, ваша светлость. Я буду всё делать для вас — всё, что захотите. Только одного не заставляйте меня делать: рожать детей.

Джим нахмурился.

— Ты не любишь детей?

— Терпеть не могу, — откровенно признался Эрис. — Вся эта возня с ними — такая тоска, такие хлопоты! В жизни есть много вещей получше этого.

— Например? — спросил Джим, предугадывая ответ и, откровенно говоря, уже не желая его слышать.

— Например… Ну, например, прокатиться по магазинам, потусоваться в клубе. — Эрис шаловливо провёл пальцем по плечу Джима, улыбнулся, заиграв ямочками на щеках. — Заняться любовью. Но — не забывая о противозачаточных средствах!

— Понятно, — усмехнулся Джим. И спросил, чувствуя бессмысленность дальнейшего разговора: — А ты не задумываешься о том, что после тебя ничего не останется, если ты не произведёшь на свет хоть одного сына?

Эрис сморщил носик.

— Ну, ваша светлость, не будьте занудой! В мире и без меня этого добра хватает.

— Какого добра? — не понял Джим.

— Ну, детей, — ответил Эрис.

— Что ж, если ты не хочешь иметь детей, никто тебя и не заставляет. — Джим пошевелился, намекая, что хотел бы встать. — Пусти-ка, дружок, я хочу выпить.

Он встал, рассеянно плеснул в стакан ещё глинета, но не притронулся к нему. Вести дальнейший разговор с Эрисом ему не хотелось. Он устал. От неловкого молчания его спас Эннкетин, вошедший с докладом о том, что обед подан. Джим из вежливости спросил Эриса:

— Не хочешь ли остаться на обед?

Эрис охотно согласился. Но обед этот оказался, по-видимому, не таким, какого он ожидал: за столом царила грустная атмосфера. В присутствии Эриса волновавшие всех темы — состояние Лейлора и судьба Илидора — не обсуждались, и разговор выходил вымученным, жидким, каким-то фальшивым. После обеда Эрис поспешно убрался, пробормотав какие-то формулы учтивости.

Джим побывал в больнице у Лейлора. С ним поехал Серино — для моральной поддержки. При виде своего сына, лежавшего в капсуле жизнеобеспечения, под прозрачной крышкой, Джим чувствовал в горле солёный ком, но к глазам слёзы не шли, и от этого сердцу было ещё больнее. Когда-то весёлые, блестящие и живые глаза Лейлора были закрыты, улыбчивые губы сомкнуты, тело опутано трубками и проводами. Врач не мог сказать ничего утешительного.

— Мы делаем всё от нас зависящее. Остаётся только ждать и надеяться.

Свою невыносимую боль он мог поведать только Бездне, только она могла понять его без слов. Выйдя поздним вечером на балкон, когда все уже легли спать, Джим устремил взгляд в молчаливые глубины и безгласно изливал в них свою муку. Бездна слышала и понимала, но не отвечала. Обращался он и к Творцу, вспоминая слова полузабытых молитв, которые он учил в детстве. По-альтериански их воспроизвести было трудно, и он произносил их на том языке, на каком учил:

— Отче наш, сущий на небесах… Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя…

Едва эти слова были им произнесены, как на его глазах выступили тёплые слёзы: они наконец прорвались из саднящего сердца и полились солёными ручьями по его щекам. Нельзя было сказать, что от этого ему стало заметно легче, но бесслёзная боль была всё же мучительнее. Опустившись на колени на холодные шахматные плитки балкона и держась руками за парапет, он бормотал мокрыми от слёз губами:

— Господи, Господи, зачем Ты меня оставил?..

Звёзды молчали, их свет преломлялся, дробился и искажался в солёной пелене между его ресниц.

Хорошая новость всё-таки пришла: Эсгин очнулся. Он был пока ещё слаб, но уже стало ясно, что худшее позади. Джим видел его ребёнка в прозрачном боксе — маленького, слабенького, худого, с морщинистой кожей, чрезвычайно крикливого. За недоношенным крошкой нужен был особый уход, и ещё некоторое время он должен был оставаться в натальном центре.

— Теперь всё будет хорошо, — проговорил лорд Райвенн со вздохом облегчения, глядя на внука с умилённой улыбкой.

— Да, всё будет хорошо, — эхом повторил Джим. И добавил: — Господин Пойнэммер сказал, что нужно поговорить с Раданайтом, чтобы он отозвал обвинение. Он сказал, что король это может.

— Да, он прав, — кивнул лорд Райвенн. — Это, пожалуй, единственный выход. Ты хочешь, чтобы я поговорил с ним?

Джим вздохнул.

— Да, отец, так было бы лучше. Сам я не решаюсь обратиться к нему… Может быть, тебя он послушает.

— Хорошо, дорогой, я встречусь с ним, — пообещал лорд Райвенн.

Серино сидел рядом с Эсгином, держа его руку в своих. В его глазах сияла любовь и нежность, а Эсгин слабо улыбался ему бледными губами. Потом Серино сменил Альмагир, который так переживал за жизнь сына и внука, что в его волосах в считанные дни засеребрилась седина. Он спросил, как Эсгин хочет назвать малыша, и тот проронил:

— Зелхо… В честь милорда.

— Значит, Зелхо Эсгин Серино Райвенн, — проговорил растроганный Альмагир. — Звучит прекрасно, мой дорогой.

Лорд Райвенн отправился к Раданайту, чтобы обсудить возможность снятия с Илидора обвинения в покушении. Джим очень волновался за исход этой встречи, хотя старался не показывать своего беспокойства. Он хотел навестить Илидора в изоляторе, но его не пустили к сыну, сказав, что обвиняемым в государственных преступлениях свиданий с родными не положено, — даже г-н Пойнэммер ничего поделать с этим не мог. Всё общение было возможно только через адвоката, и г-н Пойнэммер стал как бы связующим звеном между Илидором и его семьёй. Джим попросил его передать Илидору, что ими предпринимаются все меры для его освобождения; Илидора, в свою очередь, волновало состояние Лейлора, но Джим пока не мог сообщить ему ничего утешительного. Состояние Лейлора оставалось прежним — стабильно тяжёлым.

Тем временем лорд Райвенн вернулся из Кабердрайка с удручающими новостями.

— Раданайт отказал мне, — сообщил он. — Но добавил, что, быть может, он ещё подумает, если об этом его попросишь ты сам, Джим.

— Какая разница, кто его просит? — нахмурился Джим, но в действительности он догадывался, какая была разница. Раданайт хотел торжествовать над ним, он желал видеть его умоляющим, униженным — не исключено, чтобы, помучив и унизив, всё же отказать.

— Думаю, тебе следует поехать, — сказал лорд Райвенн. — Он дал мне понять, что примет тебя.

Перед Джимом встал выбор: продолжать упорствовать, сохраняя гордый вид, и тем самым погубить сына или же, наступив гордости на горло, спасти его; унизившись перед Раданайтом, сэкономить Илидору двадцать лет жизни или, оставшись непреклонным, обречь сына на потерю этих лет. После двух дней размышлений и двух бессонных ночей Джим поехал в Кабердрайк.

— Вам назначено? — остановила его охрана на входе во дворец.

— Я брат короля, — сказал Джим с достоинством. — Он меня примет.

Охрана с кем-то связалась и получила распоряжение пропустить Джима. На втором этаже, в начале пассажа с колоннами его встретил молодой незнакомец секретарского вида. С низким почтительным поклоном он сказал:

— Его величество примет вас, но чуть позже. Он сейчас на важном совещании. Не сочтите за неудобство подождать… Прошу вас, пройдёмте со мной.

Он проводил Джима в небольшую комнату с мягкой мебелью, зеркалами и ковром и сказал, чтобы Джим подождал здесь: он ему сообщит, когда можно будет встретиться с королём.

— Не желаете ли чего-нибудь? — в заключение осведомился он.

— Чашку чая, пожалуйста, — сказал Джим.

Джиму была подана не только чашка чая, но и блюдо фруктов, конфеты и маиль — по-видимому, чтобы скрасить скучное ожидание. Оно и правда затянулось надолго: прошло полчаса, потом час, а по истечении полутора часов в комнату заглянул секретарь, но не затем, чтобы проводить Джима к королю, а чтобы спросить, не нужно ли ему ещё чего-нибудь.

— Спасибо, ничего, — сказал Джим. — Скоро ли я смогу увидеть его величество?

— Его величество ещё занят, — был ответ. — Как только он освободится, я сразу дам вам знать.

Снова потекли минуты ожидания, и внутри Джима нарастало напряжение, недовольство и возмущение: уж не нарочно ли Раданайт заставлял его ждать как долго? Меряя шагами покрытое ковром пространство комнаты, он поглядывал на себя в зеркало. Пожалуй, некоторая излишняя бледность выдавала его состояние, но в остальном он выглядел безупречно. Джим твёрдо решил, что не будет униженно умолять, он обязательно сохранит достоинство даже в этой нелёгкой для него ситуации: так повёл бы себя лорд Дитмар. Он не доставит Раданайту удовольствия видеть его побеждённым, упавшим духом, сражённым невзгодами; король не увидит его слёз и его горя, не сможет в полной мере наслаждаться своей победой. Нет, решил Джим, не бывать этому.

Прошло ещё полтора часа, прежде чем вошёл секретарь и с поклоном объявил:

— Ваша светлость, его величество освободился и ожидает вас в кабинете. Я провожу вас.

Кабинет короля оказался не таким большим, как представлял себе Джим. Он был оформлен изящно и уютно, в мягких золотистых, спокойных зелёных и сдержанных бежевых тонах, не раздражавших глаз и не отвлекавших внимания. У окна стоял большой Т-образный стол с высоким троноподобным креслом, за спинкой которого на стене висел альтерианский флаг, а чуть в стороне от стола — мягкий уголок с зелёной обивкой и низкий круглый лакированный деревянный столик, украшенный резьбой со вставками из янтаря — вещь, несомненно, дорогая и сделанная на заказ. Раданайт стоял у окна, одетый в свой повседневный закрытый чёрный костюм и высокие сапоги, и ничто в нём внешне не напоминало о его недавней дуэли, кроме короткой стрижки: её он вынужден был сделать, после того как пожертвовал своей косой, спасая себе жизнь. Когда Джим вошёл, он обернулся от окна и ответил кивком на его церемонный поклон, а как только секретарь, доложивший о приходе Джима, покинул кабинет, он приблизился и ласково взял его за руки.

— Я рад тебя видеть, — сказал он, целуя Джима в лоб. — Прости, что пришлось заставить тебя так долго ждать: совещание затянулось. Давай присядем.

Они сели на зелёный диван. Не выпуская руки Джима из своей, Раданайт спросил:

— Как Лейлор?

— Без изменений, — ответил Джим.

Он был озадачен приветливым приёмом Раданайта: он ожидал иного. В голосе короля слышалась искренняя тревога за Лейлора, а после ответа Джима его лицо потемнело. Он уже знал о ребёнке; помолчав, он тихо проговорил со вздохом:

— Возможно, ты и прав… Это моя вина. Я не уберёг их. — И, вскинув голову, проговорил уже другим, ясным и сдержанно-деловым тоном: — Я слушаю тебя, Джим. Что у тебя за дело ко мне?

Джим запнулся: говорить мешал ком в горле. Весь его холодный и враждебно-гордый настрой был нарушен вопросом о Лейлоре, и он растерялся, теряя линию, которой собирался придерживаться. Всё шло не так, как он себе представлял и к чему себя готовил.

— Отец уже изложил суть этого дела, — пробормотал он. — Вы знаете, о чём речь, ваше величество.

Раданайт держал паузу, но ни в его молчании, ни во взгляде не было ни капли злорадства или издёвки.

— Почему ты послал отца, вместо того чтобы прийти ко мне лично? — спросил он. — Ты питаешь ко мне неприязнь? Или боишься меня? Или это непосильное дело для твоей гордости? Скажи мне честно, Джим: что между нами произошло? Почему я потерял твою любовь и дружеское расположение? Почему ты так холоден со мной? Я не припомню, чтобы я когда-нибудь оскорблял тебя. Что же случилось?

Всё это было совсем не то, чего ожидал Джим, и это окончательно выбило его из колеи. Он готовился к бою, но Раданайт, вместо того чтобы нанести удар, раскрывал ему объятия. Его проникновенный голос, его печальное «почему?» отозвалось в душе Джима необъяснимой давней болью, и он изо всех сил пытался проглотить солёный ком в горле, но не мог.

— Между нами какая-то пропасть, — пробормотал он сдавленно.

— Вздор, Джим, — сказал Раданайт. — Нет никакой пропасти, ты это сам выдумал. Ничто не мешает тебе протянуть мне руку, чтобы между нами всё снова стало по-прежнему. Другое дело, что ты сам, может быть, этого не хочешь… Уже столько лет ты дуешься на меня, но я не могу понять, за что. И это очень меня огорчает. Я устал быть с тобой в разлуке, в непонятной вражде, причин которой я, сколько ни бьюсь, а всё не могу уразуметь. Я соскучился по тебе, Джим… Ты себе представить не можешь, как.

Джим не знал, что на это ответить. Он окончательно потерял и самообладание, и остатки гордости; всё, чего он хотел сейчас, — чтобы Илидор был избавлен от позора и заключения, и ради этого он был готов на всё.

— Ваше величество, я прошу вас, отзовите обвинение против моего сына, — взмолился он со слезами. — Я знаю, вы можете это сделать… Никакого покушения не было, вы ведь сами понимаете… Он просто не совладал со своими чувствами! Вы хотите, чтобы я умолял вас? Вот, я умоляю! Умоляю вас, пощадите Илидора… Вы довольны?

Король встал и отошёл к окну. Джим тоже был вынужден подняться, но он плохо держался на ногах. Мучительное молчание длилось, как ему показалось, целую вечность. Когда Раданайт обернулся, в его взгляде была горечь.

— Джим, я вовсе не хочу, чтобы ты умолял. Плохое же мнение у тебя обо мне, если ты, идя на эту встречу, полагал, что я хочу поглумиться над тобой, выбить из тебя слёзы и унизить. Почему ты считаешь меня жестоким чудовищем, способным испытывать удовлетворение от чьего-то горя? Я готов с радостью исполнить любую твою просьбу, но только если она подкреплена твоей дружбой и привязанностью. Если же обратиться ко мне с просьбой так унизительно для тебя, если для этого тебе требуется переступить через себя, при этом не испытывая ко мне никаких добрых чувств, — прости, но такую просьбу мне будет трудно исполнить… Мне больно, Джим.

Колени Джима подломились — не оттого, что он хотел испить чашу унижения до дна, а скорее от охватившей его физической слабости. Силы окончательно покинули его после двух бессонных ночей и невыносимых дней, проведённых в моральных терзаниях, от долгого ожидания в приёмной и от этого непостижимого поведения Раданайта, который вдруг раскрыл Джиму свою душу. Раданайт не торжествовал, не упивался его слезами, он был горек и печален, и Джим не мог ему ничего противопоставить. Опустившись на зелёно-бежевый ковёр и не вытирая льющихся по щекам слёз, он пробормотал:

— Прости меня, Раданайт… Прости, если я обидел тебя и причинил боль. Я сам не знаю, почему выросла эта стена между нами… Мне нечего сказать. Прости меня, если я в чём-то виноват. Пойми… Лейлор в коме, неизвестно, выживет ли он… Илидору грозит тюрьма и позор. А я бессилен им помочь. Мне больше некого просить… Раданайт, прошу тебя, если это в твоих силах, помоги.

Нет, не так он хотел держаться, но в нём уже не осталось ни гордости, ни достоинства — он был сломлен. Если Раданайту приятно видеть его унижение, если его потешит это зрелище — пусть. Джиму было уже всё равно. Он закрыл глаза, а слёзы всё катились из-под его сомкнутых век. Когда он их открыл, Раданайт стоял перед ним побледневший и потрясённый, глядя на него почти с ужасом.

— Джим, зачем ты так! Встань немедленно! — воскликнул он, бросаясь к Джиму. Поднимая его с пола и усаживая на диван, он проговорил тихо и возмущённо: — Этого ещё не хватало!

Водворив Джима обратно на диван, он сам опустился перед ним на колени, молча стискивая его руку в своих. Он ничего не говорил, просто смотрел на Джима с болью и нежным укором, и Джим, не выдержав его взгляда, разрыдался, заслонив лицо одной рукой — другую сжимал Раданайт.

— Ну, разве нельзя было обойтись без этого, малыш? Ты же знаешь, я всё для тебя сделаю, стоит тебе сказать только слово.

— Нет, Раданайт, не знаю, — горько, сквозь рыдания пробормотал Джим.

— Знаешь, знаешь, — сказал Раданайт с грустным вздохом. — Вы можете из меня верёвки вить — ты и Лейлор. Я не могу видеть твоих слёз, Джим, успокойся! Я просто в шоке… — Раданайт покачал головой. — Никогда, слышишь? Никогда больше так не делай. Чёрт, я сам готов рыдать!

Был ли Раданайт действительно взволнован, или же он был просто хороший актёр, Джим не знал, да и не очень хотел знать. Всё ещё немного бледный, Раданайт присел рядом на диван и поцеловал запястье Джима.

— Разумеется, то, что сейчас произошло, не выйдет за стены этого кабинета, — сказал он. — Ты просто потряс меня, малыш… Скажу тебе правду: я отказал отцу и настоял на твоём личном приезде только для того, чтобы с тобой увидеться. Ведь просто так ты бы ко мне ни за что не приехал.

Джим только всхлипнул.

— Но я никак не мог предположить, что ты до такого дойдёшь, — проговорил Раданайт, укоризненно качая головой. — Кажется, мы с тобой оба в чём-то переборщили. — Он взял Джима за подбородок и повернул его лицо к себе. — Джим, ну, не плачь! Ты мне сердце на части рвёшь.

Он встал, морщась и потирая себе грудь слева. Из встроенного в стену шкафчика он достал хрустальный графин с маилем, налил две рюмки.

— Нам обоим надо успокоиться.

Залпом проглотив свою порцию, вторую он протянул Джиму.

— Выпей, малыш.

Джим послушно выпил густую золотистую жидкость с многогранным вкусом, вытащил из протянутой ему Раданайтом упаковки носовой платок и промокнул слёзы. Раданайт присел за свой стол, положив перед собою руки и сцепив пальцы замком. За этим просторным столом, в большом кресле, в сверкающей короне на голове, с королевской цепью на груди и на фоне альтерианского флага он производил очень внушительное впечатление: он был облечён властью. Неужели это был тот же самый Раданайт, с которым Джим много лет назад бегал по дому, играя в прятки? В это было трудно поверить. Теперь перед Джимом был король Альтерии, серьёзный, умный, строгий и сдержанный, ведающий всеми делами государства, очень занятой, почти недосягаемый, и Джим вдруг неожиданно для себя испытал что-то вроде уважения и восхищения.

— Раданайт, ты просто молодец, — проговорил он с застенчивой улыбкой. — Я тобой очень горжусь.

Король тоже улыбнулся — открыто, почти по-детски, и Джим на мгновение увидел в нём прежнего Раданайта, своего старшего брата, который учил его кататься на левитационных коньках в развлекательном центре. Опустив на миг глаза, Раданайт проговорил мягко:

— Джим… Разумеется, я сделаю всё, о чём ты просишь. То, что ты сделал сейчас, потрясло меня. — Он вздохнул и покачал головой. — Наверно, эта картина ещё долго будет стоять у меня перед глазами… Я чувствую себя виноватым. Я не смогу простить себе твоих слёз. — Раданайт сдвинул брови и смотрел на свои сцепленные руки, лежавшие на столе. — Поверь, я не желаю зла Илидору и не виню его. Когда-то я и сам был молод и горяч…

Помолчав мгновение, Раданайт поднял на Джима взгляд — спокойный и ласковый.

— Ну, теперь, когда мы с тобой немного взяли себя в руки, можно и поговорить, — сказал он, кладя руки ладонями на стол. — Ты хочешь, чтобы я выступил в суде с ходатайством о переквалификации действий Илидора и признании случившегося не покушением на меня, а незаконной дуэлью?

— Да, мне этого хотелось бы, — пробормотал Джим.

— Я всё понимаю, — кивнул Раданайт. — Он твой сын, твоё сердце болит за него.

— У него есть друг, его зовут Марис, — тихо сказал Джим. — Они очень любят друг друга. Пожалуйста, Раданайт, пощади их, не разлучай.

Голос Джима снова дрогнул, и Раданайт нахмурился.

— Джим, прошу тебя, держи себя в руках… Если ты опять начнёшь плакать и упадёшь на колени, — Раданайт приложил руку к груди, — моё сердце не выдержит. Оно уже и так порядком потрясено этой сценой.

— Хорошо, Раданайт, я не буду, — прошептал Джим покорно и печально. — Извини.

— Извинения приняты, — проговорил Раданайт с улыбкой и откинулся на спинку своего большого кресла. — Вот что, малыш… Я, конечно же, сделаю всё от меня зависящее. Я выступлю в суде и отзову обвинение в покушении на меня. Учитывая то, что в результате этого поединка никто не пострадал, всё дело может обойтись для твоего сына лишь условным наказанием. Ну, если не считать ущербом то, что мне пришлось сменить причёску, — добавил Раданайт с улыбкой, дотрагиваясь до коротко подстриженных волос.

— Тебе и так идёт, — улыбнулся Джим сквозь слёзы.

— Ты можешь быть спокоен, — сказал Раданайт. — Я сделаю всё, чтобы твой сын отделался минимальным наказанием. А что касается Лейлора… — Король на миг опустил глаза, а когда снова поднял их на Джима, его взгляд был серьёзен и твёрд. — Моя любовь к нему — не ложь, и я несокрушимо верю в то, что он поправится. И чтобы ты наконец поверил в серьёзность и искренность моих чувств и намерений, я сделаю всё, чтобы поставить его на ноги. И будь я трижды проклят, если сила моей любви не вернёт его к нормальной жизни. Может быть, это убедит тебя не препятствовать нашему соединению у Кристалла.

Джим уловил в его словах скрытый смысл: это было платой за свободу Илидора. Раданайт не сказал этого прямо, но этот подтекст мягко провибрировал в его вкрадчивом, веском, убедительном голосе. Раданайт просто поставил имя Лейлора рядом с именем Илидора, не перекинув от одного к другому никакого логического мостика, но Джим уловил эту связь: она аурой облекала слова короля. Не так уж он бескорыстен, подумалось Джиму. Но в этом и был весь Раданайт.

— Я не в том положении, чтобы возражать, — сказал Джим. — Разве я не понимаю этого? Лишь бы с Лейлором всё было в порядке.

— Всё будет в порядке, уверяю тебя, — сказал Раданайт убеждённо. — Вернуть его поможет только наша любовь и наша крепкая вера в то, что он поправится. Думаю, то и другое у нас есть.

— Спасибо тебе, Раданайт, — проговорил Джим, поднимаясь. — Я очень… Очень признателен тебе за твоё… Твоё понимание…

Какая-то тёмная пелена закрыла от Джима и кабинет, и Раданайта, в ушах жутко шумело, в висках стучал пульс.

— Джим!

Ещё секунду назад Раданайта отделял от Джима огромный стол, а сейчас его между ними больше не было: Раданайт оказался рядом и поддерживал Джима за талию.

— Тихонько… Приляг сюда.

— А можно? — пролепетал Джим.

— Чёрт возьми, нужно! — воскликнул Раданайт, помогая ему улечься на зелёный диван и подкладывая ему под голову диванную подушечку. — Ложись поудобнее, расслабься. Что с тобой? Что-нибудь болит? Малыш, не пугай меня!

— Ничего, мне уже лучше, — прошептал Джим. — Просто немного потемнело в глазах, уже проходит…

— Я вызову врача. — Раданайт подошёл к своему столу и нажал кнопку внутренней связи.

Над столом загорелся прямоугольник светового экрана с лицом секретаря. Раданайт сказал:

— Лангрем, вызовите врача сюда, немедленно.

— Что случилось ваше величество? — спросил секретарь обеспокоенно.

— Не задавайте лишних вопросов, Лангрем, — ответил Раданайт сурово. — Просто вызовите врача. Пусть прибудет как можно скорее!

— Слушаюсь, ваше величество.

Световой прямоугольник исчез. Джим простонал:

— Не стоило никого беспокоить, Раданайт… Я уже лучше себя чувствую.

Раданайт, присев рядом и взяв руку Джима в свои, покачал головой.

— Малыш, ты очень бледный. Ты неважно выглядишь. Я волнуюсь за тебя!

Джим устало закрыл глаза. В голове шумело, пульс всё ещё постукивал в висках, а на душе было скверно и тошно. К чёрту, к чёрту всё, сказал себе Джим. Главное, чтобы Илидора отпустили. А его должны отпустить — после того как Раданайт отзовёт обвинение. Пусть для этого Джиму пришлось стоять на коленях и плакать — пусть. За свободу сына он заплатил бы и не такую цену. И пусть сейчас Раданайт изображает беспокойство и заботу, пусть доиграет свою роль до конца.

— Ваше величество, вы вызывали? — послышался негромкий голос.

— Да, — ответил Раданайт. — Вот пациент.

Джим почти не смотрел на доктора, который обследовал его. Раданайт в это время стоял у окна, скрестив на груди руки и озабоченно сдвинув брови.

— Ну, что? — спросил он.

— В общем, ничего страшного, ваше величество, — ответил врач. — Самое лучшее сейчас — это крепкий, продолжительный сон. Я мог бы сделать инъекцию успокоительного, это улучшит качество сна. Но сначала, если это не трудно, пациента следовало бы уложить в постель.

— Ничего, делайте прямо здесь, — сказал Раданайт. — А в постель он будет уложен, не беспокойтесь.

— Не надо, — простонал Джим. — Мне нужно домой…

— Ты остаёшься, и это не обсуждается, — сказал Раданайт строго и ласково. — Я отпущу тебя только после того, как ты выспишься. Доктор осмотрит тебя ещё раз, и если он найдёт, что с тобой всё в порядке, тебя доставят домой. Доктор, — обратился он к врачу, — делайте инъекцию.

— Ваше величество, — пробормотал Джим. — Прошу вас, не нужно, я должен ехать домой. Мне уже лучше.

— Джим, не спорь со мной, — отрезал Раданайт. — Я всё-таки король.

Инъекция была сделана. Как только врач удалился, Раданайт склонился к Джиму и поцеловал его в лоб.

— Погости у меня хотя бы денёк, — сказал он ласково. — Я ужасно соскучился. — Он потёрся своим носом о нос Джима. — За Илидора не волнуйся, всё будет хорошо.

Уже засыпая, Джим слышал, как Раданайт негромко отдавал приказания секретарю:

— Лангрем, распорядитесь насчёт комнаты во дворце. Самая лучшая спальня для гостей. Ещё нужна пижама и халат. Гостя не беспокоить, он должен спать. Как только проснётся — подать завтрак и доложить мне. Это пока всё, дальнейшие указания будут потом. Да, и вызовите ко мне кого-нибудь из охраны.

Охранник, явившийся по вызову, получил не совсем обычный приказ: взять на руки спящего на диванчике гостя и отнести в комнату, которую укажет секретарь. Приказ короля был исполнен, как всегда, быстро и без шума. Гость был отнесён в спальню и уложен в постель, о чём было незамедлительно доложено его величеству. Король кивнул, поблагодарил и уже через мгновение отдавал новое распоряжение:

— Лангрем, узнайте, кто работает по делу о покушении на меня. Всех ко мне в кабинет, немедленно. Никаких объяснений, просто передайте, что я жду их не позже, чем через час. До этого момента я никого не принимаю. Перенесите мою встречу с господином Хейтором на завтра. Извинитесь, что-нибудь придумайте. Пока не явятся все нужные мне господа, меня ни для кого нет!

— Будет исполнено, ваше величество. Что-нибудь ещё?

— Да, Лангрем. Позаботьтесь о цветах для моего гостя. Когда он откроет глаза, в его комнате должны быть свежие ландиалисы. Букета три-четыре.

— Да, ваше величество. Ещё что-нибудь?

— Пока всё, Лангрем.

Джим проснулся в спальне, которая своей роскошью превосходила самые лучшие комнаты в родовом доме Дитмаров. Она была бело-золотая, с позолоченными статуями в нишах, и сквозь закрытые полупрозрачные занавески пробивался солнечный свет. Джим был переодет в пижаму, на тумбочках по обе стороны кровати стояли великолепные букеты белых и розовых ландиалисов. Джим не сразу сообразил, где находится; в голове слегка звенело, во рту пересохло, и больше всего Джиму сейчас хотелось бы выпить чашку чая.

Стоило ему приподнять голову от подушки, как в комнату вошёл скромный и улыбчивый слуга, своей выбритой головой напомнивший Джиму Эннкетина. Но это был не Эннкетин, и Джим понял, что он не у себя дома.

— Как спалось, ваша светлость? Удобно ли вам? Не желаете ли завтрак?

Как он угадал момент его пробуждения? Вот что пытался понять Джим, хмуро глядя на спокойно-приветливое лицо слуги, его улыбчивый розовый рот и круглую гладкую голову.

— Мне бы чаю, — хрипло попросил Джим.

— Сию минуту, ваша светлость, — поклонился слуга.

Он щёлкнул пальцами, и в комнату влетел покрытый белоснежной скатертью парящий столик, на котором был накрыт завтрак. Столовые приборы были под стать интерьеру комнаты — бело-золотые, в вазочке красовался маленький букетик цветов. Слуга проворно поймал столик и расположил его перед Джимом.

Джиму было неловко спрашивать, где он находится: он боялся, что слуга подумает, будто гость слегка не в себе. Он задумчиво приступил к завтраку — кстати, превосходному, запивая его чаем, очень крепким и ароматным. Слуга с маской непроницаемой приветливости на лице удалился, а через пять минут в дверях комнаты возник король. Его корона, цепь и сапоги блестели, глаза смотрели на Джима спокойно и ласково. Увидев его, Джим всё вспомнил. Чашка в его дрогнувшей руке звякнула, встав на блюдце.

Раданайт как будто прочёл его мысли. На его лице отразилась грусть. Он подошёл к кровати, и Джим натянул повыше одеяло: одежду ему не торопились подавать. Тёплая рука Раданайта завладела его рукой, и король, как бы напоминая ему о его вчерашнем, казавшимся теперь нелепым поступке, опустился на колено, глядя на Джима с грустной нежностью.

— За то, что я позволил тебе сделать то, что ты вчера сделал, я должен понести наказание, — проговорил он. — Отныне я буду приветствовать тебя только так.

— Не нужно, ваше величество, — сказал Джим, хмурясь. — Вы в этом не виноваты.

— Виноват, — покачал головой Раданайт. — Виноват, потому что допустил это. Я готов за это всю оставшуюся жизнь стоять перед тобой на коленях. Можешь ли ты простить меня?

— Мне нечего вам прощать, ваше величество, — проронил Джим, опуская глаза. — Это я должен принести извинения за мою вчерашнюю несдержанность. Я отнял у вас много времени и причинил вам лишние хлопоты.

— Ну что ты говоришь… — Раданайт нежно прижал его запястье к своим губам. — Для меня нет ничего важнее.

Он присел рядом, не выпуская руки Джима из своей. Под его внимательно-нежным, пристальным взглядом Джиму становилось немного не по себе.

— Как ты себя чувствуешь, малыш? Ты хорошо выспался?

— Да, ваше величество, благодарю вас, — чуть слышно ответил Джим. — Я чувствую себя хорошо. Мне бы не хотелось злоупотреблять вашим гостеприимством… Полагаю, мне следует отбыть домой.

— Ты так спешишь покинуть меня, — грустно улыбнулся Раданайт. — Нет, Джим, о том, чтобы ты уехал сейчас, не может быть и речи. Сначала ты пообедаешь со мной. Раз уж ты здесь, согласись вытерпеть ещё немного моего гостеприимства — ведь не так уж часто ты балуешь меня своим вниманием. И если для того чтобы побыть с тобой, мне придётся взять тебя под арест, можешь считать себя арестованным.

Поцелуй в лоб смягчил это прискорбное сообщение. Раданайт подлил в чашку Джима ещё чаю, подвинул к нему тарелку и сказал:

— Спешу доложить: я уже начал принимать меры по освобождению Илидора. Вчера я имел беседу со всеми, кто работает по его делу, и разъяснил им новую точку зрения. Думаю, они всё поняли. А если кто-то плохо понял — что ж, такие непонятливые служащие государству не нужны. Завтра по плану — предварительная встреча с судьёй. Я обещаю тебе: никакой огласки и шумихи. Мне и самому шум вокруг этого дела не нужен.

Джим почувствовал ком в горле. Плевать на гордость, лишь бы сын был свободен. Вчерашний день был как будто затянут серой дымкой, лишь колени его всё ещё ощущали прикосновение к полу. Из глаз Джима медленно покатились слёзы. Губы Раданайта вздрогнули, и он крепко обнял Джима, покачивая в объятиях, как ребёнка, и шепча ласковые слова.

Эта запоздалая нежность уже не могла исправить внутренний надлом, произошедший вчера в душе Джима. Не было сильных и добрых рук лорда Дитмара, защищавших его от холодного дыхания Бездны; Джим всё бы отдал сейчас за его мудрый совет, слово утешения, ласковый взгляд. Только теперь он понимал, чего он лишился с уходом из жизни Печального Лорда. Может быть, понять и поддержать его мог бы Рэш, но Рэш был далеко. Раданайт, хмурясь, выпустил его из объятий и встал.

— Джим, я дал тебе слово, и я его сдержу. Илидор будет на свободе. Успокойся. Чувствуй себя как дома, здесь всё к твоим услугам. Обед будет в три часа. А сейчас извини, мне пора… Дела, сам понимаешь.

Склонившись, он ещё раз крепко — по-братски — поцеловал Джима и вышел. Джим, свернувшись клубком под роскошным атласным одеялом, уткнулся в подушку и закрыл глаза.

К его услугам была шикарная ванная и бассейн, великолепный дворцовый парк с цветником и предупредительные, всё понимающие без слов слуги. Рассекая телом лазурную воду, Джим переплыл огромный, залитый солнечным светом бассейн от края до края раз пятнадцать, полтора часа провалялся в ванне с ароматной пеной, оделся, уложил волосы и к полудню был с ног до головы в полном порядке — разумеется, только внешне. В час ему подали чай, и до трёх он в одиночестве бродил по дворцу и саду. Глаза его уже были сухи, но возле губ залегли горькие складочки.

В три его пригласили в столовую. Она была гораздо меньше банкетного зала и намного уютнее, обильно украшена цветами и очень светла. Её пересекали мягкие золотистые лучи света, льющегося в окна, а большой овальный стол был накрыт на две персоны. Король чуть задерживался. Ожидая, Джим переходил от окна к окну, любуясь открывавшимся из них видом на парк, рассеянно рассматривал цветы, а потом присел на краешек кушетки у стены. Долго ждать не пришлось: Раданайт появился в дверях столовой через пять минут. Свой повседневный чёрный костюм он сменил на синий, с шелковисто блестящей гладкой вышивкой почти того же оттенка, что и ткань. Глубокий и сочный индиго его костюма сочетался с чёрным воротничком и манжетами, а обут он был в неизменные блестящие чёрные сапоги. Джим поднялся ему навстречу. Раданайт вошёл в солнечное пространство столовой, и вышивка мягко заблестела на его костюме, а феоновая корона заискрилась ослепительными переливами всех цветов спектра. Его губы легонько прильнули к сомкнутым губам Джима.

— Прости, Джим, я немного опоздал, — сказал он. И спросил, внимательно и ласково заглянув ему в глаза: — Ну, как ты?

— Я в полном порядке, ваше величество, благодарю вас.

Чуткое ухо Раданайта уловило сухую горечь в голосе Джима, и в его взгляде засквозила грусть. Он чуть пожал обе руки Джима и жестом пригласил к столу.

— Я решил, что сегодня нам больше никто не нужен, — сказал он. — Только я и ты. Полагаю, присутствие кого-то ещё только тяготило бы тебя.

— Я ценю вашу деликатность, ваше величество, — проговорил Джим.

Обед прошёл грустно. Раданайт был ласков и внимателен, но Джим, хоть и старался улыбаться, всё же не мог преодолеть владевшей им подавленности. Впрочем, пара рюмок маиля разлила приятное тепло по его членам, а на душе стало даже немного легче, хотя проблемы не исчезли. На какое-то время Джим ощутил себя в уютном коконе, а грусть улетучилась, как туман под лучами солнца. Маиль оставлял цветочный привкус и горьковатый холодок на языке, а душу расцвечивал яркими и тёплыми красками, и Джим, улыбаясь, обводил взглядом уставленную цветами комнату, пространство которой сияло золотистым светом. Тёплая ладонь Раданайта мягко накрыла его руку, и Джим не отнял её, продолжая улыбаться. Илидор был всё ещё под стражей, Лейлор лежал в коме, лорд Дитмар — в склепе, под прозрачной крышкой криосаркофага, а с Рэшем его разлучала Бездна, но Джим улыбался. Можно плакать, пока от слёз не потускнеют глаза, но горю этим не помочь. Лучше улыбаться, и тогда — кто знает? — может быть, боль станет легче.

— Останься до завтра, — ласково попросил Раданайт, сжимая его руку. — Пожалуйста.

— Хорошо, останусь, — улыбнулся Джим.

Он остался, и поздним вечером они гуляли в освещённом фонарями парке. Раданайт в чёрном плаще и мерцающей феоновой короне был задумчив и грустен и в приглушённом парковом освещении чем-то напоминал лорда Райвенна; наверно, таким был лорд Райвенн в молодости, подумалось Джиму. Каким станет Раданайт, когда достигнет возраста лорда Райвенна? Может быть, таким же, как он, а может быть и нет. Его руки завладели руками Джима, а его дыхание щекотало Джиму висок.

— Скажи, ты правда любишь Лейлора? — спросил Джим.

Руки Раданайта переместились на его плечи.

— Люблю ли я его? Не знаю… Он — моя яркая звёздочка, мой смысл жизни, моё дитя, мой господин, моё счастье и моя боль. Мне не нужен мир, в котором нет его. Он — моё маленькое родное существо, он лучше и чище меня, потому-то его так и ужаснуло то, что он увидел… Я сам порой ужасаюсь себе.

Джим вскинул голову, вглядываясь Раданайту в глаза.

— Что он увидел? Что его ужаснуло? Почему он сделал это с собой?

Раданайт покачал головой.

— Не спрашивай, Джим, — проговорил он глухо. — Это уже всё равно в прошлом, к которому возврата не будет. Я принял решение и назад не поверну. Если он… Если он выкарабкается, если его сердечко выдержит и сможет меня простить — клянусь, я никогда не причиню ему боли, никогда не обману, я буду предан ему до конца моей жизни, я буду любить и оберегать его и наших детей. Он нужен мне, как воздух. А если… — Голос Раданайта дрогнул, глаза потемнели от боли, и он договорил ещё глуше и тише: — Если его не станет, я не сниму траура до конца своих дней. Не отпущу волосы, не пойду ни с кем к Кристаллу и не надену диадемы. Я стану вечным вдовцом. Ты свидетель моей клятвы, Джим. Не спрашивай меня больше ни о чём… Довольно и того, что я сам себя виню.

— Не мне тебя судить, — ответил Джим тихо. — Твоя совесть — твой судья. И если Лейлор тебя простит, то так тому и быть. Всё будет решать он.

Раданайт медленно и печально, но решительно кивнул.

— Какое бы ни принял он решение, я ему покорюсь, — сказал он.

Они пошли дальше по пустынной, освещённой фонарями аллее.

— Как там Эсгин? — вдруг спросил Раданайт. — Отец сказал, что у него были преждевременные роды.

— Да, малыш родился недоношенным, — сказал Джим. — Но с ним всё будет хорошо, его выходят. Жизнь Эсгина была в опасности, но сейчас он тоже идёт на поправку.

— Это хорошо, — кивнул Раданайт. И спросил: — Как назвали маленького?

— Зелхо, — ответил Джим.

На следующий день с самого утра шёл дождь. После завтрака король отдал распоряжение доставить своего гостя домой. На мокрой взлётно-посадочной площадке дворца ждал чёрный флаер, внешней конструкцией напоминающий истребитель; когда к нему подошли две закутанные в плащи с капюшонами фигуры, из кабины выскочил пилот и выбросил трап. Две фигуры в плащах постояли минуту под проливным дождём, глядя друга на друга, а пилот стоял у трапа по стойке «смирно» и ждал команды на взлёт. Наконец одна из фигур повернулась и направилась к трапу. Из-под полы плаща показалась маленькая рука в жемчужно-серой перчатке и оперлась на услужливо поданную руку пилота, а нога в сапоге того же цвета, что и перчатка, ступила на трап. Из-под капюшона выбилась длинная завитая прядь рыжевато-каштановых волос, и фигура, подобрав полы плаща, взошла по трапу в кабину и устроилась в кресле позади пилотского. Фигура, оставшаяся на площадке, сделала рукой пилоту знак и отошла от машины, готовящейся к взлёту. Крышка кабины закрылась, и флаер, набрав высоту, исчез в затянутом дождевыми тучами небе.

В Кайанчитуме был ветреный холодный полдень. По возвращении домой Джим первым делом заехал в больницу, но там не было хороших новостей: в состоянии Лейлора не намечалось никаких положительных тенденций.