Вскоре жизнь в Холодном Ключе стала для Мишки невыносимой. Началось с того, что в нашей местной газетёнке "Известия" кто-то тиснул статейку под названием "Отзвук войны", в которой история Мишки была подана, мягко говоря, несколько неуклюже. Вроде бы автор статьи, с одной стороны, хотел заклеймить всевозможные войны, которые не только физически уничтожают людей, приносят разрушения и горе, наносят экономический урон, но и калечат психику участников боевых действий; с другой же стороны, статейка эта была, в сущности, лишь словоизлиянием автора, а Мишкина история — повод для демонстрации его красноречия и богатого словарного запаса. Ничего нового по теме автор статьи не сказал, и единственным результатом, которого он добился, был общественный резонанс. Иными словами, статья эта лишь ославила Мишку на весь Холодный Ключ. Кто-то додумался прислать родителям Мишки открытку с соболезнованиями. Мишкина мама рыдала, отец говорил, что на работе не может смотреть никому в глаза, а сам Мишка был в ярости. Но сделать он, конечно, ничего не мог — только напился и надебоширил в магазине, разбив пару стёкол. Вызвали милицию, и Мишку увезли в отделение, но там тоже, видимо, прочитали эту статью, а потому к Мишке отнеслись сочувственно. Вызвали "скорую", но с врачами Мишка повёл себя буйно, и они, не слишком церемонясь, поставили ему какой-то укол, от которого Мишке стало плохо. Но плохо он себя почувствовал уже после отъезда врачей, и ребята в отделении попытались повторно вызвать "скорую". Приехала та же самая бригада врачей; они были злые и раздражённые, даже не захотели осматривать Мишку и уехали, сказав, что это "нормальная реакция на лекарство", которое ему было введено. Потерявшего сознание Мишку отвезли домой на милицейской машине, внесли на руках в дом и, положив его, на все вопросы перепуганной матери только разводили руками. Какой-то сержант, которому вся эта история надоела, грубо сказал Мишкиной маме:

— Скажите спасибо, что привезли вам его.

Родители, вызвав "скорую", напоролись на ту же бригаду, которая поставила Мишке этот странный укол. Докторша, в третий раз увидев того же пациента, сказала водителю:

— Так, Семёныч, поехали. Они над нами издеваются.

И "скорая помощь" уехала. Бедные родители, не знавшие этой истории с уколом, были потрясены. Двое суток Мишка лежал в этом коматозном забытье, брошенный на произвол судьбы даже врачами; я провёл возле него два вечера, заходя к Ларионовым после работы. На третий день Мишка начал приходить в себя, узнал меня, но не смог выговорить моё имя. Он мог кое-как выдавить лишь первую букву:

— С-с-с…

Он пытался что-то сказать, но не мог, а поэтому стал объясняться жестами. Он приложил свой большой палец к моему, а потом положил сжатый кулак на сердце. У меня сжалось горло: так мы смешивали нашу кровь, когда приносили Страшную Клятву.

— Я помню, Мишка, — пробормотал я.

Он выкарабкался сам, без врачей, на которых с этих пор и он, и его родители затаили большую обиду. Будучи от природы крепким и сильным физически, Мишка быстро оправился, но всё же бесследно это не прошло. У него остался странный дефект речи: он иногда застревал на начальном звуке, а порой пропускал некоторые звуки посреди слова. К врачам по этому поводу он, конечно, обращаться не хотел: доверие к ним у него пропало раз и навсегда. Но как Мишка ни упирался, я всё-таки отвёл его к врачу — сам, лично, взяв на работе отгул. В областной больнице Мишке сделали томографию мозга. Томография выявила следы небольшого кровоизлияния, которое повредило речевой центр, — это, очевидно, и было причиной его заикания и "проглатывания" звуков. Врач долго удивлялся:

— Как вы вообще умудрились перенести это вот так — безо всякого лечения? Это же не какой-нибудь там насморк!

На прописанное врачом лечение Мишка махнул рукой.

Двадцать третьего февраля я проводил в своём пятом "Б" внеклассное мероприятие, посвященное Дню защитника Отечества. Из-за этого пришлось отменить занятие с Антоном, но он всё равно пришёл, хотя я и предупредил его накануне о том, что занятия не будет.

— Я помогать буду, — заявил он.

И он действительно мне помогал. Я даже доверил ему провести один из конкурсов, снабдив его своим сценарием, и у Антона это неплохо получилось — даже притом, что этот сценарий он видел впервые. На минуту я отвлёкся, вдруг подумав о Мишке. Сам Бог велел вспомнить о нём в этот день.

Мероприятие прошло хорошо, мальчики ушли домой с маленькими подарками: блокнотами, ручками и календариками. Когда все разошлись, я поблагодарил Антона за помощь и похвалил его. Польщённый, он порозовел, а потом вдруг спросил:

— А вы будете поздравлять… ну… вашего друга?

На секунду я даже слегка опешил: Антону пришла в голову та же мысль, что и мне. Я спросил:

— А ты как думаешь?

Он ответил уверенно:

— Его надо поздравить. Он же защитник Отечества. — И спросил: — А можно, я ему открытку подпишу и подарю что-нибудь?

Я засомневался. Не исключено было, что Мишка сегодня напьётся — если уже не сделал это. Стоило ли Антону в таком случае встречаться с ним? Не зная толком, что ответить, я сказал:

— Ну, если хочешь…

— А когда вы к нему пойдёте? Давайте вместе.

Я решил сначала выяснить, в каком состоянии был Мишка, а потом уже, исходя из этого, либо вести к нему Антона, либо не вести. Мы договорились с Антоном, что он приготовит открытку и подарок к вечеру, а потом я зайду за ним, и мы вместе пойдём к Мишке.

Зайдя к Мишке, я не застал его дома. Его мама сказала, что он ушёл куда-то около полудня и обещал быть дома часам к восьми вечера.

— Сказал, к восьми будет, но я не знаю, придёт ли он, — добавила она, вздохнув. И невесело улыбнулась: — Ты же знаешь, как это у него бывает.

Увы, я знал. Поэтому, заходя в половине восьмого за Антоном, я не был уверен ни в чём: ни в том, что Мишка был сейчас дома, ни в том, что он находился в трезвом рассудке. Разумеется, о своих сомнениях я не сказал Антону ни слова, только одобрил текст на открытке и подарок — командирские часы.

— Где ты такие раздобыл? — спросил я.

— Это отцовы, — ответил Антон. — Я у него спросил, что подарить, а он дал мне их. Они хоть и не новые уже, но хорошие. Точно идут.

— А выглядят совсем как новые, — заметил я.

— Это потому что я для них новый браслет купил, — объяснил Антон.

— И не жалко было твоему отцу часы отдавать?

Антон пожал плечами.

— Когда он узнал, кому подарок, то сказал, что это хорошее дело, и часы отдал. К тому же, у нас сейчас денег мало, на хороший подарок не хватит.

Мишку мы опять не застали дома. Я уже хотел этим воспользоваться, чтобы оставить для Мишки подарок и открытку, а самого Антона увести, но Мишкина мама усадила нас за стол и стала потчевать пирожками с молоком, ватрушками с чаем, картошкой с солёными грибочками — словом, применила все средства, чтобы удержать нас хотя бы на полчаса. Пришлось остаться на ужин, но после него я твёрдо решил не дожидаться Мишку — тем более, что его отсутствие в такой час окончательно убедило меня в том, что встречаться им с Антоном было ни к чему. Я сердечно поблагодарил Мишкину маму за вкусный ужин и уже, что называется, откланялся, собираясь увести слегка разочарованного Антона от греха подальше, как вдруг стукнула входная дверь. Мишкина мама сразу встрепенулась:

— А вот и Миша идёт…

Я немного напрягся. Ретироваться было поздно: послышались тяжёлая, не очень уверенная поступь, и на кухню вошёл Мишка. Мои опасения подтвердились: войдя на кухню в запорошенной снегом куртке, он принёс с собой запах морозного вечера и алкоголя.

— Мишенька, а к тебе гости пришли, — сказала Мишкина мама.

Мишка, остановившись у стола, слегка покачнулся и расплылся в широкой улыбке, глядя на нас с Антоном.

— С-сам в-вижу, — с усилием выговорил он, разматывая шарф.

— Здрасьте, — сказал Антон неуверенно, вставая и подходя к Мишке.

— Т-ты смотри-ка, кто пришёл! — воскликнул Мишка. — Иди сюда, братишка!..

Не успел я рта раскрыть, как он подхватил Антона, прижал к своей заснеженной куртке и покружил в объятиях. На ногах он держался неплохо, Антона не уронил и сам не упал.

— В-вот не ожидал, — проговорил он, ставя Антона на пол и опускаясь на табуретку. — Это с каких таких радостей к нам такие гости п-пожаловали?

Антон вытащил из кармана открытку и часы.

— Я… это… вот. Это вам. — Он протянул Мишке сначала открытку.

— Чего т-там у тебя? Ну-ка…

Мишка привлёк Антона к себе, посадил на своё колено. Одной рукой обнимая его, другой он поднёс открытку к глазам, свёл брови, вчитываясь.

— Эт-то чей такой п-почерк, Антоха? Ничего не пойму… Это ты писал? Понимаю только, что тут что-то про дв… двадцать т-тетье фф… — Мишка осёкся и умолк, и угол его рта задёргался.

— Вот… Это тоже вам. — Антон вручил Мишке командирские часы.

Мишка растрогался до слёз — тем более, что из-за выпитого они у него были близко. Он притиснул Антона к себе и секунд десять не мог ничего сказать. Потом он попробовал что-то выговорить, но у него получилось только мычание, и он махнул рукой. Потом, протянув на ладони часы и открытку матери, он всё-таки выдавил:

— М-ма… В-вот это… н-ни з-за к-какие деньги не купишь… Д-дороже этого н-ничего… нет!

Мишкина мама посмотрела на часы и сказала:

— Хорошие часики. Дорогущие, наверно!

Мишка махнул на неё рукой, потом встряхнул головой, вытер слёзы и, сняв свои часы, стал надевать подаренные. У него не получалось застегнуть браслет, и Антон помог ему. Полюбовавшись часами на своей руке, Мишка снова вернулся к открытке.

— Антоха!.. К-кто же так пишет? А ну-ка, сам прочитай мне свои к-каракули…

Антон прочёл ему вслух своё поздравление. Когда он дочитал, Мишка чмокнул его в щёку:

— С-спасибо, мой родной.

Я осторожно заметил:

— Миш… Нас тут уже накормили… Может, мы пойдём?

Он посмотрел на меня, потом ласково потягал Антона за ухо.

— Ты что же, Сергей В-владимирович… хочешь у меня отобрать моего г-гостя? Нет… Я его не отпущу так быстро. Мам, ты его кормила?

— Кормила, и если он захочет, ещё раз угощу, — со смехом отозвалась Мишкина мама.

— А ты… С-сергей В-владимирович, — Мишка усмехнулся, называя меня по имени-отчеству, — если не хочешь, м-можешь идти. Я т-тебя не задерживаю.

— Нет уж, — сказал я. — Я тоже останусь.

Несмотря на то, что мы только что поели, Антон с удовольствием отведал всех угощений по второму разу — вместе с Мишкой. Я поражался, как в мальчишку помещалось столько еды: сам я был уже не в силах проглотить ни кусочка отменной стряпни Мишкиной мамы. Я выпил только чашку чая, чем вызвал глубокое порицание со стороны Мишки. Он был так рад приходу Антона, что долго не отпускал его — до половины одиннадцатого. Он бы оставил его и ночевать, но мы с Мишкиной мамой убедили его, что Антону всё-таки пора домой. Мишка хотя и с трудом, но согласился с этим — при условии, что сам проводит Антона. Когда мы с Антоном одевались в прихожей, было слышно, как Мишкина мама убеждала его никуда не ходить.

— Миша, ну, куда ты пойдёшь сейчас в таком состоянии?..

— В к-каком таком с-состоянии? — артачился Мишка. — Я в н-нормальном состоянии!..

— Мишенька, ну, согласись… Тебе сейчас лучше прилечь, поспать и встать нормальным человеком…

— А сейчас я, з-значит, по-твоему, н-ненормальный?

— Нет, Миша, я не то имею в виду… Ты понимаешь. Я же беспокоиться буду!

— М-мамуля, не надо ни о чём б-беспокоиться! Всё б-будет нормально…

Мишкина мама понизила голос, но я всё-таки расслышал, как она сказала:

— Миша, ты же пьяный. Серёжа сам проводит мальчика, а тебе вовсе не обязательно.

— Е… ещё к-как обязательно!

Словом, Мишка так и не согласился с тем, что ему лучше было остаться дома, и пошёл нас провожать. Вечер был морозный, небо мерцало россыпями звёзд, а снег под нашими ногами звучно скрипел в тишине улиц и сахарно искрился в свете фонарей. Мишка печатал свой шаг тяжеловато, напрямик тараня сугробы, я шёл, озабоченно думая о том, что потом придётся его вести домой, а Антон шагал между мной и Мишкой, держа нас обоих под руку. Казалось, его ничто не беспокоило, и он был всем абсолютно доволен. Он даже иногда припрыгивал, как озорной козлёнок.