Суворов никогда не носил при себе кошелька, но любил награждать солдат деньгами — серебряными рублями и полтинами.
Когда ему приходилось давать такую награду, он говорил адъютанту:
— Дай-ка, братец, целковый богатырю, с тобой дома сочтемся, — и вручал рубль солдату.
Рубли и полтины, полученные из рук Суворова, передавали из поколения в поколение от отца к сыну, от деда к внуку.
Потомки суворовских солдат ревностно следили за тем, чтобы суворовский рубль или полтина хранились в доме на самом почетном месте.
Хотя со дня смерти полководца прошло более полутораста лет, однако память о нем жива среди советских людей. И жива она благодарностью народа к великому предку, поднявшему свой голос в защиту простого мужика в суровый век крепостного гнета.
Это он, Суворов, не побоялся заявить царям: «Солдат дороже всего». Это он учил: «Каждый солдат свой маневр понимать должен». Это он называл своих солдат «братцами», «детушками», «чудо-богатырями русскими».
«Ты — русский, ты все умеешь!» — этими словами вселял он веру в свои силы в русских солдат.
Вот почему так бережно хранятся до наших дней эти рублевики и полтины.
Отыскивая суворовские памятные вещи, как их называют — реликвии, я не один раз слышал, что в Ленинграде у какого-то коллекционера хранится суворовская полтина. Признаться, я очень хотел найти ее. Говорили, будто она имеет интересную историю.
Однажды я и несколько моих товарищей офицеров собрались провести вечер у нашего старого знакомого, известного оружейника, полковника в отставке Владимира Иеронимовича Маркевича. Всех нас объединяло увлечение военной историей родной страны.
Совсем недавно полковник написал книгу. В ней живо и увлекательно излагалась история охотничьего оружия. Мы все читали книгу. Она нам понравилась. Теперь, находясь в гостях у автора, мы рассчитывали услышать от него какую-нибудь занимательную историю, которая не попала на страницы книги, но могла развлечь нас, доставить нам удовольствие.
Разговорившись о судьбе суворовских рублей и полтин, я посетовал на то, что никак не нападу на след одной такой награды.
— Не той ли, что находится у меня? — спросил, улыбаясь, полковник.
Я сначала даже растерялся, но, быстро придя в себя, напустился на него:
— Выкладывайте свою историю сейчас же, нечего таить ее от людей!
Наш хозяин рассмеялся, достал из ящика письменного стола объемистую клеенчатую тетрадь и, полистав ее, предложил послушать небольшую историю о пребывании Суворова на Кубани.
— Так, рассказец! — скромно назвал он свои записи. — Вот послушайте.
И мы услышали историю о суворовской полтине.
Камыши догорали…
Солдаты рубили кустарник, выжигали желто-рыжие заросли вдоль берегов Кубани. Сизо-черные лохмотья дыма плыли по низине, медленно поднимаясь над ленивыми языками пламени. Огонь с хрустом и треском пробегал по пучкам промерзшего прибрежного камыша.
Командир Кубанского корпуса, генерал-поручик Суворов скакал вдоль берега и видел: куда ни глянь, всюду трудятся солдаты.
В одном месте они насыпали земляные валы, в другом копали рвы, дальше, вверх по реке, воздвигали засеки, прокладывали дороги.
— Знать, не ошибся я, устроив работные армии! — думал Суворов, видя, как вдоль бурной реки многие сотни людей сооружали задуманный им «Кубанский кордон».
Стоял февраль 1778 года.
Зима в этом году выдалась без снега, с легкими морозцами. На речках вода никак не могла замерзнуть, но в открытой степи дули холодные ветры, целыми днями хлестали дожди.
Обозы с воинскими припасами задерживались на разбитых ненастьем дорогах. Телеги с грузами тонули в грязи по спицы.
Суворова не останавливало ни бездорожье, ни ненастье, ни затяжные дожди.
«Надо спешить! Враги не спят! Они могут высадить свои войска в устье Кубани, ударить через степь на Дон, отрезать Крым и — прощай тогда Черное море! А без него не жить нам! Еще царь Петр воевал его, Черное море!» — мелькали в голове Суворова тревожные мысли.
В декабре 1777 года генерал-поручик Суворов принял Кубанский корпус.
Весь январь следующего года он осматривал линию постов по берегу Азовского моря, от устья Дона до устья Кубани, изучая край.
Командир корпуса видел: на юг от Дона расстилались безлюдные степные просторы.
Турки не уставали подстрекать горцев к набегам на донские казачьи станицы.
У самого устья Кубани, на полуострове Тамани, стояла турецкая крепость. Турки грозились высадить свои войска и пожечь приазовские степи.
Все это знал Суворов и решился на смелый шаг.
— Нет, не строить дальше задуманную светлейшим князем Потемкиным Азово-Моздокскую укрепленную линию, — доказывал он офицерам своего корпуса. — Там, за рекой Кубанью, ближе к Кавказскому хребту должны мы завязать узелок на шее у турка!
Офицеры не понимали, что «затевает», как говорили они, их новый командир корпуса.
А он, пылкий, нетерпеливый, требовал мгновенного исполнения своего замысла.
— Кубанский кордон безотлагательно начнем строить! — говорил он. — Правый фланг линии светлейшего перекинем верст на триста на юг, в степи, от устья Дона к устью Кубани.
Три тысячи солдат выделил командир из своего корпуса на постройку Кубанского кордона. Две «работные армии» в семьсот человек строили, остальные солдаты охраняли работающих от набегов.
Суворов сам руководил работами. Целыми днями носился он на своей низкорослой лошадке от одной работной армии к другой, от заставы до заставы, от пикета к пикету. Он разъезжал по всей линии, от Тамани до устья Лабы, где подбадривал уставших, где отменял неудачный приказ, где делал разнос нерадивым.
Однажды в теплый мартовский день заехал он далеко на север, к самой Кавказской линии, и стал на дневку в станице подле крепости Кизляра. Станица та село не село — стан, становище. Кругом вал земляной, а по-за валом хатки — мазанки, из глины сбитые, соломой крытые, белым белые, словно утицы белоперые с желтым хохолком.
По валу вестовые стоят, махальщики, дневальные с ружьем, шашкою, закубанца стерегут, не набежали б на станицу из степей-гор, не пожгли б ее, не пограбили. В хатках казаки живут, хлеб сеют, ружья из рук не выпускают, стерегут рубежи родной земли.
Суворов приехал в станицу. Зашумел станичный народ. Такое событие. Корпусной командир, большой генерал, победитель турок — в казачьей станице.
К дому, где остановился на ночлег генерал, пришли старики казаки, соратники Суворова. Они несли хлеб-соль почтить дорогого гостя.
Суворов принял подношение, поцеловал пшеничный каравай, поблагодарил стариков за внимание.
— Никак Кайдаш, старый волк! — вгляделся он в крепкого еще казака в широких синих шароварах, белой холщовой рубашке и черной папахе на голове.
— Так точно, Николай Иванов Кайдаш! — осклабился казак, вытягивая руки по швам.
— Евтюх Козулин, ты?
— Я, Евтюх Козулин! — стал рядом с Кайдашем еще один старый казак с горящими радостью глазами.
— Никифор Галайда? — удивлялся генерал. — Да что вы, братцы, побойтесь бога! Что мы, под Козлуджей? И ты, Калистрат Моргун, тут?
— Точно так, тут я! — мощным басом загудел рослый казачина с выбивающимся из-под высокой папахи седым чубом.
— Э, да здесь старых знакомых — пруд пруди! Чай, награждал я вас за службу верную, за отвагу, за мужество?
— Так точно, награждали! Нас с Калистратом за Козлуджу медалями пожаловали. А вот их, — казак указал на Кайдаша и Козулина, — за Гирсово.
Николай Кайдаш, коренастый, седой казак с длинными сивыми усами и широкой окладистой бородой, вышел вперед и поклонился в пояс Суворову:
— Просим завтра поутру к нам на праздник — казаки джигитовать будут, покажут, как владеют конем, шашкой, как пикой управляются.
— Конем да шашкой? — весело поглядел на него Суворов. — Молодцы! Герои! Приду! Как не прийти! Конем и шашкой родину крепите. Погляжу, как владеете.
Рано утром в степи за станицей, сейчас же за окружавшим ее со всех сторон валом, собрались казаки.
Суворов с двумя офицерами и вестовыми подъехал к шумевшим станичникам. Шум мгновенно умолк. Толпа раздалась в стороны и охватила генерала и его спутников полукругом. Направо от Суворова сгрудились казаки, молодые и старые, в мундирах, в чекменях, в черкесках, бурках и барашковых шапках — папахах.
Казачата, лет по десяти-двенадцати, тоже в черкесках, с небольшими настоящими кинжалами на поясах, в белых и черных папахах, опущенных на самые брови, шныряли между взрослыми, выпрашивая у них лошадей, — прокатиться разок.
Совсем махонький, белобрысый казачонок, получив коня, подбросил вверх свою папаху, поймал ее, ударил о сапожок и вскочил с земли на спину коня. Свистнув, он понесся в степь. Следом за ним, сжимая ногами бока лошадей, скакало еще с десяток казачат, догоняя своего товарища. Все они, на быстром беге коней, бросали далеко вперед папахи и, доскакав, поднимали их с земли и снова бросали и летели за ними с гиканьем, воплями, хохотом и криком: «Давай, давай!»
А по левую от Суворова руку сгрудились в тесную разноцветную стайку казачки. Они горделиво глядели то на свое, бесстрашно мчавшееся по степи потомство, то на генерала.
Суворов улыбался. Его глаза горели веселыми огнями.
— Ай, хорошо! Ай, лихо! Защитниками отечества растут! — тихо, словно самому себе, говорил он.
Казачата скрылись за изгибом вала. Крики и шум стихли. Старые воины, окруженные молодыми казаками, показывали шашки, кинжалы, ружья и пистолеты, захваченные ими в сражениях. Они вспоминали, как дрались на жизнь и смерть с врагами родной земли. Разглядывая оружие, старики одобрительно покачивали головами, молодые восторженно глядели на хозяев замечательного оружия.
Но вдруг казаки заволновались, зароптали. Расталкивая и старых и малых, через толпу пробирался Кайдаш. На нем были все те же необычайной ширины синие шаровары, белая холщовая рубаха и мохнатая черная папаха, сдвинутая на затылок так, что никто не мог понять, как она держится на этой забубенной голове.
Кайдаш шумел:
— Гляньте сюда, станичники, на пистолет! Наш, тульской работы! Равного ему на свете нет. Головой ручаюсь.
Кайдаш показывал лежавший в его руке большой черный пистолет и еще громче, чем за минуту до этого, начинал снова расхваливать его.
— Совсем простой, глядите… Без серебра, без золота, без камней-самосветов, как турецкие да персидские… А бьет? Без промаха бьет! Накажи бог! Я с ним против турков ходил. Под Гирсовом с Александром Васильевичем вместе воевал. Под Козлуджей, на Дунае-реке сражался с нехристями. Двадцать годов мне служит!
И Кайдаш, поворачиваясь направо и налево, все показывал и показывал свой знаменитый пистолет.
В это время заиграла труба, забил бубен.
— Начали! Начали! Пошли! — загудели люди.
Мимо них неслись лавой, в линию, двенадцать казаков с дротиками наперевес. Вот они рассыпались по степи, а за ними скакала живая пирамида на трех вороных конях.
Вверху на плечах дюжего казака с развевающимся на ветру смоляно-черным чубом стоял лет шести казачонок в белой черкеске и папахе. Он размахивал маленькой шашкой и что-то пронзительно кричал.
Бил бубен, трубила труба.
Казаки показывали свое искусство в джигитовке. Они рубили на скаку лозу, неожиданно валились с лошадей и повисали у них сбоку головами книзу, будто невидимая сила бросала их из седла и они вот-вот упадут мертвыми под ноги своим бешено мчавшимся коням.
Проходила секунда, другая, раздавался пронзительный свист, на спинах лошадей внезапно вырастали фигуры всадников в черкесках, и всё это с гоготом и воинственными криками неслось по кругу. В руках казаков сверкали клинки сабель, хлопали выстрелы пистолетов и ружей.
Среди этих неистово скакавших, рубивших и стрелявших людей особенно выделялся Кайдаш. Казалось, что конь и казак неотделимы друг от друга, так слились они в беге.
Конь вытягивался в струну и как бы повисал в воздухе. Казак швырял изо всей силы вверх свою шапку, стрелял в нее из пистолета и ни разу не промахнулся.
Скачка кончилась. Суворов подозвал меткого стрелка и, разглядывая пробитую пулями папаху, спрашивал, где и как он научился такой отличной стрельбе.
— «Кунаки» у меня тут, всё хотят подстрелить, а я не даюсь, отстреливаюсь, вот и научился! — отшучивался Кайдаш. — Да это что? Попасть на скаку в папаху, правда, трудновато, а вот, стоя на земле, пробить пулей из пистолета чувяк — еще труднее. Если почтете вниманием, попробую!
С этими словами он снял с ноги кожаный туфель-чувяк, размахнулся и подкинул его кверху. Выхватив из-за пояса пистолет, он, не целясь, выстрелил.
Пробитый пулей туфель упал на землю.
А ну, еще разок! — попросил Суворов, с удивлением поглядывая на стрелка.
Кайдаш довольно улыбнулся, быстро подбросил чувяк кверху, выстрелил и пробил его пулей еще раз.
— Орел! — похвалил Суворов казака.
— Лучше него у нас в станице никто не стреляет, — сказал, подъезжая ближе к Суворову, станичный атаман в красной черкеске и с лицом, посеченным ударами шашки.
— Бывало поставит на кол куриное яйцо, за двадцать шагов пальнет из своей пистоли — и нет того яйца.
— Верю, бьет Кайдаш по-казачьи, наверняка! — одобрил Суворов и, повернув к адъютанту коня, приказал:
— Распорядись, голубчик, дать богатырю пороху и свинца на сто выстрелов. Это от казны! — засмеялся он. — А от меня возьми за меткую стрельбу полтину!
…Всей станицей провожали Суворова казаки. Старики, верхом на лошадях, скакали рядом с ним. Лучшие наездники охраняли его путь.
— Не скоро расстались с ним станичники и всё звали приехать снова погостить у них, посмотреть, как живут «линейные» люди, как берегут рубежи.
Прошло много лет. Кайдаш хранил суворовскую награду и никогда не расставался с нею.
Умер старый казак. Полтина перешла к его сыну, потом к внуку и правнуку.
Вышло так, что лет семьдесят с лишним назад лесничий из терских казаков и сам добрый казак написал поэму «Война 1812 года». Он рассказал в ней, как казаки славно воевали в годы Отечественной войны с Наполеоном.
Стихи казачьего поэта дошли до терцев и кубанцев и порадовали их. Прочитав поэму, они послали автору в подарок двуствольное охотничье ружье работы знаменитого русского мастера. К прикладу ружья казаки прикрепили по старому обычаю «зерцало» с памятками — тремя серебряными монетами. Среди них находилась монета 1740 года, полученная Кайдашем от Суворова.
В письме к подарку они рассказали, что последний из потомков казачьего рода Кайдаша оставался без наследников мужчин. Он не хотел, чтобы фамильная реликвия попала в женское монисто и послал полтину в дар поэту, а тот написал еще одну поэму: «Ружье с Кавказа».
Несколько строк поэт посвятил суворовской полтине.
Простые, безыскусные стихи сохранили нам легенду о славном казаке Кайдаше.
— Вот и весь рассказ, — сказал полковник, закрывая тетрадь.
— Вы хотите знать, где находится ружье с суворовской полтиной? Оно перед вами на стене. Его сберегла моя мать, жена поэта, воспевшего удалые дела казаков.
