Глава первая

Вайнака, вождь племени макома, медленно шёл по тропинке, вытоптанной за долгое время его босоногими соплеменниками и вьющейся вдоль речного берега до самого устья родной реки, где она встречалась с океаном.

Вайнака был уже стар, потому шагал неторопливо, положив руку на плечо своего поводыря — маленького Вука, который во всём помогал вождю с тех пор, как тот почувствовал, что былые силы стали покидать его.

Вскоре они пришли на высокий океанский берег. В этом месте он обрывом спускался к широкой отмели. Слышно было и видно, как там внизу на песчаную отмель то и дело с шумным плеском накатывались морские волны. Прямо перед ними предстал необозримый простор Большой Воды, а в самой его дали, там, где синее небо соединялось с нею, казалось, что океан поднимался на одну высоту с берегом, где стояли индейцы. Океан был сейчас спокоен. Вайнака и Вук молча смотрели на открывшуюся перед ними водную ширь, а потом присели на мягкую траву у самого обрыва.

Вождю нравилось приходить сюда и он часто это делал, когда племя кочевало вблизи долины реки. Тут же под обрывом находилась священная пещера племени, где он со своими старейшинами и шаманом молились богу океана перед началом или завершением любого важного дела в жизни племени. Войти в пещеру можно было только со стороны песчаной отмели, а спуститься туда удастся лишь по пологому склону, пройдя ещё немного влево морским берегом.

Но Вайнака пришёл сюда совсем не для того, чтобы побывать в священной пещере. Ему казалось, что в жизни его приходит время, когда что-то самое дорогое он видит в последний раз, хотя никому из людей его племени не дано знать, что так и есть на самом деле. Вайнака с благоговением и страхом относился к Большой Воде. Океан был широк, могуч, грозен и таинственен. Точно так же, как звёздное небо ночью.

Вождь перевёл взгляд на устье реки. Всякий раз, глядя на это место, он вспоминал о том дивном случае в жизни племени макома, какой произошёл здесь много-много времени назад. А сам Вайнака был в таком же возрасте, что и маленький Вук, сидевший сейчас рядом с ним…

…В тот ясный и далёкий теперь уже день в селение племени прибежали мужчины, ловившие рыбу недалеко от устья и сказали, что в реку из океана приплыл огромный остров с высокими деревьями и большими белыми листьями на них. Это было так необычно, что почти все люди макома во главе с вождём побежали смотреть на явившееся в их реку чудо.

То, что они увидели и впрямь походило на остров, но не на земляной, с травой и деревьями, как на их реке. Был он весь из дерева, похожий на огромную лодку, со свежим полуденным ветром зашедшую в реку, подальше от бурных океанских волн. Люди племени макома наблюдали за этой необычной лодкой издалека, но не решались подходить близко. Они видели, как с лодки сходили на берег необычные же люди в белых одеждах. Такими же были их лица и волосы. Ничего подобного макома никогда не видели.

Они считали себя мирными людьми, а пришельцы тоже не проявляли никакой воинственности. Даже, наоборот, старались добрыми знаками расположить к себе индейцев. И это им удалось: макома подружились с белыми людьми. Стали помогать им добывать пропитание: охотились на зайцев и оленей, ловили рыбу. Белые же люди отвечали индейцам многими и разными подарками.

Долго или нет потрёпанный морским ураганом корабль-остров белых людей стоял у речного берега, Вайнака не помнил, но видел, как в одно солнечное утро свежий ветер подул с берега в океан, наполнил белые паруса-листья и корабль ушёл в неведомую океанскую даль, оставив по себе добрую память и нужные в жизни людей макома дары: топоры, ножи, гвозди, котлы, мисы. Во многих семьях племени даже сейчас теми дарами пользуются.

Речную же долину с тех самых дней зовут макома Долиною Белых Людей и считают тех пришельцев посланцами богов…

… Много позже, когда Вайнака стал уже воином своего племени, на эти земли и берега пришли другие бледнолицые люди, но они были совсем не похожи на тех давних белых. С первых же дней они стали охотиться на макома и людей других племён, как на зверей, даже убивать их. Новым пришельцам нужны были работники на постройку своего поселения, а потом они принуждали индейцев возделывать их поля и огороды, молиться их богам. Так поступали новые белые с вольными людьми макома на их же земле. Но что можно было сделать против ружей и пушек пришельцев, когда у воинов племени в руках только луки со стрелами.

Одно понимали соплеменники Вайнаки: новые белые люди не посланцы бога океана. Только через какое-то время узнали индейцы макома от вакеров-переводчиков на молениях, что те пришли из другой земли, лежащей далеко за океаном и какую они называли Испанией, а себя испанцами….

… — Вождь Вайнака, — прервал воспоминания старика маленький Вук. — К нам кто-то бежит.

Вайнака оглянулся и увидел бегущего по тропе человека. И хотя тот был ещё далеко, узнал в нём своего воина по раскрашенному белой глиной тёмному лицу.

Вскоре воин подбежал к вождю и было видно, что он очень устал, а на лице его и теле блестели капельки пота.

— Вождь Вайнака, — заговорил воин, прерывисто и часто дыша. — Воины, которых ты послал … охранять… дубовую рощу… от людей племени калечи, убиты.

Тяжело такое слышать Вайнаке, но лицо его осталось по-прежнему спокойным.

— Садись, — сказал он воину-гонцу. — Говори… Где это случилось?

— У той самой рощи, — проговорил гонец и почти упал на землю.

— Все воины убиты?

— Почти все… Немногим из нас удалось убежать в лес.

— А мой сын Юкка? — с надеждой спросил Вайнака, пославший сына во главе воинов.

— Он был убит одним из первых… Если бы такое не случилось, то мы бы не отступили.

Вайнака молча воспринял и это известие…

…Раздор с соседним племенем калечи начался, когда те спустились на равнину с гор, где всегда обитали. Теперь же, кочуя по-соседству с макома, калечи вдруг захватили их дубовую рощу, хотя она издавна принадлежала макома. В роще было изобилие жёлудей, основной их пищи. Хотелось всё уладить миром и вот однажды на совете старейшин решено было позвать вождя калечи в баню для важного разговора,… но разговора не получилось, а случилась жестокая ссора и старейшины макома вождя соседей там в бане убили. Калечи объявили макома войну, которая продолжается до сих пор, унося многие жизни с той и другой стороны…

… Вайнака поднялся, так же без слов побрёл по тропинке. Только теперь он шёл ещё медленнее, опираясь одной рукой на плечо Вука, а другой держась за воина.

Когда подошли к селению, Вайнака остановился, окинул взглядом разбросанные по речному берегу хижины родного племени. Почти возле каждой из них горел костёр, а женщины и мужчины занимались своими домашними делами… Лишь у входа в жилище вождя костёр был погашен.

Вайнака с помощью поводырей вошёл в свою большую хижину и сперва сел, а потом прилёг на покрытое козьими шкурами ложе.

— Скажите шаману Вываку, чтобы он собрал ко мне всех старейшин… Говорить буду, — тихо сказал вождь.

Вук выбежал из хижины, побежал к шаману и вскоре к вождю стали заходить старейшины племени. Они рассаживались на земляном полу, устланном тоже звериными шкурами и смотрели на лежащего перед ними вождя Вайнаку.

Вот он повернул к собравшимся соплеменникам своё исхудавшее, морщинистое лицо с глазами, полными печали и боли.

— Вы пришли… Я позвал вас… Братья мои… — заговорил медленно вождь, с трудом подбирая слова. — Я, ваш вождь Вайнака, ухожу к нашим богам …и предкам. Скоро священная птица прилетит за мной… Я делал всё, чтобы люди моего племени жили хорошо…. Чтобы их было больше… Но одно беспокоит меня…

Вождь замолчал и все сидевшие перед ним мужчины замерли, ожидая его главного слова.

— Мои сыновья погибли, защищая наше племя от врагов, — продолжал Вайнака. — Теперь умираю я, но у меня нет наследника… Потому я хочу сказать вам свою последнюю волю: как только чёрная птица унесёт меня к богам, то вы пойдите в священную нашу пещеру, и пусть шаман Вывак вместе с вами попросит у бога океана нового вождя. Если он не забыл нас и если мы не прогневали его, то он поможет…

Вождь, не договорив, повернул голову и закрыл глаза.

— Пойдём, — закивали головами старейшины.

— Пойдём.

— Пойдём.

— А ещё наказываю тебе, шаман Вывак, и вам, старейшины, помириться с племенем калечи. От раздора пользы нет и не будет…

Шаман Вывак, стоявший у самого изголовья вождя, в знак согласия склонил голову…

…И вот настал тот день, когда посреди индейской священной пещеры на высоком выступе океанского берега, куда вход не для каждого мужчины макома был доступен, ярко загорелся костёр, освещая дрожащим неровным светом закопчённые и оттого кажущиеся мрачными её песчаные стены.

На земляном полу пещеры, устланном тростниковыми циновками, сидели, сосредоточенно взирая на огонь, старейшины макома. Вокруг же костра то медленно, то быстро перебирая босыми ногами, двигался шаман Вывак, в накинутой на плечи звериной шкуре, что-то бормоча, глухо ухая и крича разными голосами. Его чёрные лохматые волосы и лицо лоснились от пота, а в широко открытых и, казалось, безумных глазах отражалось пламя священного костра.

Внезапно в открытый вход пещеры ворвался сильный порыв ветра и со стороны океана послышался гул также внезапно налетевшего урагана.

— Бог океана услышал нас! — воскликнул один из старейшин.

— Услышал!

— Услышал! — закричали другие.

— Он услышал и поможет нам!

Тем временем Вывак что-то незаметно бросил из своей ладони в затухающий костёр, который мгновенно вспыхнул с новой силой. Шаман вскочил, и его пляска под удары собственного бубна продолжалась до тех пор, пока он сам в изнеможении опять не лёг и не затих у догорающего костра….

… Когда буря, также быстро успокоилась, как и налетела, индейцы во главе с шаманом стали выходить из пещеры. Они прошли на песчаный береговой склон, затем двинулись к самой воде, чтобы омыться ею, очевидно, продолжая ритуал.

Зайдя в воду, индейцы ладонями ловили набегавшие волны и умывались, простирая руки к морской дали. Но вдруг они застыли в испуге и изумлении: прямо к ним из воды, словно из глубины океана выходила женщина. Мокрые светлые волосы почти закрывали её лицо и спадали на плечи.

Вид белой женщины, выходящей из морской воды, был таким необычным и таким неожиданным, что индейцы стали потихоньку пятиться с мелководья на песчаный берег. А она тоже, увидев перед собой людей, остановилась, посмотрела почему-то назад, а потом решительно двинулась к берегу.

Когда она вышла из воды на песок, то все, стоявшие перед ней индейцы упали на колени, до самой земли склонив головы. Явно не понимая, что происходит, женщина, обессилев, опустилась на песок и без чувств повалилась навзничь.

Индейцы вскочили, подбежали к женщине, что-то лопоча на своём языке. Они подняли её на руки и быстро пошли, почти побежали вдоль берега в сторону своего селения.

 

Глава вторая

Под жарким калифорнийским солнцем млеют, кажется, даже желтоватые стены глинобитных домов испанской крепости Сан Хосе на океанском берегу. Прохладнее бывает только в тени, да когда дует со стороны океана свежий ветер.

В этот полуденный час в миссии малолюдно и тихо. И в сей тишине как-то странно и необычно звучит гитара, струны которой перебирает, сидя в тени караульного домика у самых ворот крепости, испанский солдат. Рядом с домиком на дозорной вышке слушает гитарные переборы его товарищ по службе и земляк. Может быть, он вспоминает сейчас их далёкую родину, и эти воспоминания волнуют его душу. Может быть, поэтому он, прислонившись к столбу, на котором висит сигнальный колокол, мечтательно и грустно глядит в сторону недальнего леса…

Караульный на вышке оживляется лишь тогда, когда замечает на дороге, ведущей к миссии, толпу местных индейцев, сопровождаемую несколькими солдатами и конным офицером. Это шли на обед, работающие на полях и огородах испанских миссионеров, местные жители — индейцы.

— Антонио! — крикнул с вышки солдат играющему на гитаре сослуживцу.

Тот, продолжая перебирать гитарные струны, повернул голову и вопросительно глянул на товарища.

— Антонио! — вновь закричал солдат. — Лейтенант Лопес обедать ведёт диких! Открывай ворота!

Смолкла музыка… Антонио унёс в караулку гитару и вышел оттуда, держа в руках китель и ружьё. Быстро надев китель, закинув за плечо ружьё, Антонио пошёл отворять крепостные ворота, к которым уже приближалась толпа индейцев, сопровождаемая солдатами и оттого похожая на стадо с пастухами.

Индейцы шли усталые, какие-то равнодушные и не было среди них ни одного улыбающегося лица.

Вот первые из толпы направились, было, к одному из глинобитных домов, перед которым возле котлов сидели женщины-индеанки, но лейтенант Лопес, замыкавший процессию верхом на лошади, громко крикнул:

— На молитву!

И толпа повернула к стоящей неподалёку низенькой церкви, где их ждал священник миссии падре Педро.

В тёмной сутане, перепоясанной светлым поясом, он дождался, когда все индейцы опустились перед ним на колени и, воздев руки к небу, начал читать молитву.

И опять усталые индейцы смотрели равнодушно на всё происходящее. Ни один из них, похоже, не знал испанского языка, на котором говорил отец Педро, а для сидящих перед ним на коленях индейцев слова молитвы переводил их соплеменник вакер-переводчик.

После недолгой молитвы, всё так же сопровождаемые солдатами, индейцы двинулись к дому-кухне, рядом с которым прямо на земле стояли котлы с пищей. Повар-испанец, высунувшись из окна, выдал каждому индейцу деревянную ложку и большую хлебную лепёшку.

Индейцы без толкотни расселись вокруг котлов, и видно было, что каждый из них знал своё место. Тот же испанец-повар в окне громко ударил поварёшкой по дну медного таза, который он держал в руке, и по этому сигналу индейцы приступили к обеду.

Сопровождаемые их солдаты сели за широкий стол под навесом у самой стены кухни, а пищу им стали подавать женщины-индеанки.

Лейтенант Лопес подошёл к столу вместе со всеми, но на своё обычное место не сел.

— Альварес, — обратился он к одному из своих подчинённых сержантов. — Смотри здесь за порядком, а я пойду к капитану Муньосу.

— Слушаюсь, господин лейтенант! — поднялся с места и вытянулся в стойке сержант.

Лопес зашагал к одному из домов возле церкви, в котором размещалась комендатура.

Капитана Муньоса, начальника крепости, он нашёл в его рабочей комнате. Тот играл в шахматы со своим денщиком. Капитанский китель висел на спинке стула.

— О! — увидев вошедшего офицера, воскликнул капитан. — Лейтенант Лопес… Что так рано? Ведь время нашей встречи после рабочего дня. Что-нибудь случилось?

— Вот именно — случилось, — мрачно ответил Лопес.

— Тогда другое дело, — сразу посерьёзнел Муньос.

Он встал из-за шахматной доски и махнул денщику рукой:

— Потом.

Денщик вышел, а Муньос подошёл к офицеру.

— Так что же стряслось, лейтенант?

— Ещё один побег диких, господин капитан. С плантации убежали трое индейцев.

— Ещё трое, — нахмурился Муньос. — Это уже слишком, Лопес… Вы наказали виновных солдат?

— Если накажу, господин капитан, то останусь вообще без них. Да и за что наказывать? Людей не хватает, чтобы охранять всех индейцев… Короче говоря, мне ещё нужны солдаты.

— Так где же я тебе их возьму, Лопес? Только-только хватает на охрану крепости и для работ за её стенами. Я даже не знаю, что будет, если вдруг, не дай Бог, дикие нападут на нашу миссию. Такое уже случалось. И не только здесь. Ты ведь сам знаешь, как они нас не любят.

— Конечно. Ещё бы не знать.

— Попробуйте искать убежавших.

— Это ничего не даст. Они убежали в горы. К тому же вокруг обитают десятки племён. И кто знает — куда дикие пошли… Нет, нужно пополнить рабочие казармы новыми индейцами… Необходимо поймать новых, господин капитан.

— Ты предлагаешь устроить охоту на индейцев?… Ну, что же, Лопес, неплохая мысль. И я её поддерживаю. А чтобы не тратить много времени, мы внезапно нагрянем прямо в их поселение. Я знаю одно такое на берегу реки, недалеко отсюда.

— Да, если они ещё там обитают.

— Сперва я пошлю туда разведку. А ты, Лопес, вечером зайди ко мне, мы обсудим с тобой подробнее все детали предстоящего дела.

— Слушаюсь, господин капитан, — вытянулся и козырнул коменданту сразу повеселевший лейтенант Лопес.

… После обеда толпа рабочих-индейцев, подгоняемая солдатами, вновь пошла на выход из крепости через ворота, которые распахнул Антонио.

Затворив их, он пошёл в караулку, и вскоре с её невысокого крыльца опять полились чудные переборы испанской гитары.

 

Глава третья

Белая женщина, принесённая индейцами макома с берега океана, лежала в хижине вождя на мягких козьих шкурах. После пережитого в океанских водах ей было тепло и уютно, как не было в её жизни уже долгое время, о котором сейчас и вспоминать-то не хотелось, а хотелось просто лежать и наслаждаться покоем. Поэтому она лишь приоткрыла глаза, когда в хижину почти неслышно вошла женщина с плетёной чашею в руках.

Лицо её не было похожим на лица тех людей, которых она встретила, выйдя из морской воды. Оно было намного бледнее, с чуть раскосыми глазами.

— Где я? — спросила вошедшую женщину, лежащая на ложе.

— О, заговорила! — по-русски воскликнула та и села рядом на корточки.

— Ты глаголешь по-русски? Откуда нашу речь знаешь?

— Я сразу догадалась, что ты русская. Вот откуда только — не знаю.

— С острова Ситхи, что у берегов Аляски. А ты?

— А я с Кадьяка.

— Я тоже там родилась. А как звать тебя?

— На Кадьяке Манефой крестили, а здесь кличут Шака. Отец мой русский зверолов, а мать алеутка. А тебя как зовут?

— Алёна… Как же ты тут очутилась?

— Да как… Взяли меня на острове нашем морские разбойники. Похитили обманом, увезли сюда на своём корабле, а тут продали испанцам, да я сбежала… Давно это было…

— Так где же я? — повторила свой вопрос Алёна.

— В Калифорнии… Слышала про страну такую?

— Конечно. Мой батюшка мореход и с Аляски не раз в эти края хаживал. Эту сторону, говорил он, ещё Новой Испанией зовут. Так?

— Вот, вот… Только испанцы здесь в своей крепости живут, а ты у здешних индейцев племени макома. Они добрые люди и ты ничего не бойся. Они и меня приютили. За свою почитают… А про тебя говорят, что ты к ним из моря вышла. Так?

— Так-то так… Меня тоже пираты на Ситхе схватили, да где-то здесь продать хотели.

— Наверное, в Сан-Франциско. Это в ста милях отсюда на берегу залива есть большая испанская миссия, куда разные корабли заходят.

— Может быть… Только на нас внезапно буря налетела, корабль пиратский разбило, а меня на какой-то доске к прибрежным камням принесло… Слава Богу. Но почему они, индейцы, когда я на берег к ним вышла, то передо мной ниц пали?

— У них недавно умер вождь. Вот по его завету и пошли старейшины с шаманом молиться своему морскому богу, чтобы тот дал им нового. А после моления в священной пещере на берегу они увидели тебя, когда ты из моря выходила. Ты им, говорят, послана самим богом океана. Вот и пали ниц перед тобой, принесли тебя на руках в хижину вождя. Видишь — ружьё его и лук со стрелами.

— А теперь что со мной будет?

— Ничего плохого. Поправишься, и тогда придут к тебе старейшины, будут говорить с тобой. А о чём — мне не ведомо. Теперь отдыхай.

— Но я не больно и устала.

— Всё равно тебе сейчас надо сил набираться. Мне же велено тебя кормить, поить и выхаживать.

— Но для чего? Я ведь тоже с той стороны прибыла, что и ты.

— Им сие не ведомо. Для старейшин макома ты явилась после их долгой молитвы морскому богу.

— Но ведь я — русская. Я — белая.

— Да, ты белая… Старики-индейцы говорят, что когда-то давно тут на берегу реки появились однажды белые люди. Откуда они пришли — никто не знает. Может их судно тоже разбилось в бурю…. Долго ли они тут жили — мне неведомо. Потом пришельцы куда-то делись. Индейцы же макома с той поры почитают белых людей почти что за богов, а место, где пришельцы жили, по сей день зовётся Долиной Белых Людей… Так что, может, они тоже были русскими, славянами.

— Я тебя Маней звать буду?

— Зови… Мне даже лучше, — кивнула Манефа, затем поднялась и направилась к выходу. — А ты, Алёна, поешь, однако… Пойду воды согрею, потом опять к тебе приду.

— Погоди, Маня… А ты никогда не пыталась отсюда уйти?

— А куда же тут уйдёшь? Разве что опять к испанцам.

— Нет… Домой на Кадьяк. Ежели в здешние порты разные суда заходят, то, стало быть, и в нашу сторону идут.

— Нет, не пыталась. Далеко отсюда те порты. Да мне и здесь хорошо. Привыкла… А ты, ужель, обратно домой собралась?

— Я только об этом всё время и думаю.

Алёна повернула голову, закрыв глаза…

Как же ей не думать о родимом доме, о батюшке с матушкой, о братце, о сестрице своей младшенькой, да о любимом своём Ванечке, с которым разлучила её судьба в самый день и час венчания в Божием храме там, на острове Ситха, у берега Аляски.

Да и как ей, родившейся от русских отца и матери, не называть своей родиной скалистые острова вдоль матёрого американского берега за тысячи миль от российских берегов.

Она часто думала о том, когда, как и почему пришли к Аляске русские люди? Почему они, в том числе и её батюшка, называют неуютную ту землю «землёй российского владения». Алёна слышала об этом, но совсем немного, а всего она не знала, да и знать не могла.

 

Глава четвёртая

…София-Августа-Фредерика, принцесса Ангальт-Цербстская, дочь Христиана-Августа, герцога Ангальт-Цербст-Бернбургского и Иоанны-Елизаветы, принцессы Голштейн-Этинской, а попросту российская императрица Екатерина Вторая Алексеевна проснулась в своей спальне как всегда сразу после шести часов утра. Она сама оделась, прибрала себя, сполоснула лицо холодной водой из умывальника и сама же разожгла, уложенные ещё вечером, дрова в камине.

Екатерина любила эти ранние утренние часы за то, что они принадлежали только ей одной и никому больше. Она знала, что у дверей спальни и других личных комнат дежурят сейчас камердинеры, камермедхен, да камерфрау. Но никто из них не посмеет войти сюда, пока она сама не позовёт их тонким звоном своего серебряного колокольчика.

Да и совсем немного было у государыни Екатерины таких счастливых минут одиночества. Уже к девяти часам у дверей её, убранной к тому времени спальни, соберутся со своими бумагами статс-секретари, обер-полицмейстер, вице-канцлер или столичный губернатор, петербургский главнокомандующий или генерал-прокурор Сената — те, кому в этот день положено быть у императрицы для доклада. С этого самого часа государыня будет весь день среди людей, занимаясь различными делами почти до отхода ко сну где-то часов в десять вечера. Так что ей было за что любить эти первые после пробуждения утренние часы.

Екатерина ещё с юности не любила никакой роскоши ни в одежде, ни в убранстве жилых своих покоев и придерживалась сего правила всегда и по сию пору. Вот и сейчас, надев простой белый капот и такой же белый чепец на голову, она в первый раз позвнила в колокольчик. Тут же отворилась дверь и в её рабочий кабинет вошёл дежурный камердинер, которого она даже и не видела, находясь рядом в спальне. Он молча, как это делал ежедневно, поставил на секретер государыни большую фарфоровую чашку горячего и крепчайшего левантского кофе, да блюдце с гренками и так же молча удалился.

Екатерина перешла в кабинет, села за секретер и взяла в руки чашку с любимым напитком. Она вдохнула его аромат и даже зажмурилась от удовольствия. Сделав несколько глотков, государыня придвинула к себе лежащие на столе листы бумаги. Вчера она опять увлеклась сочинением своего Наказа для будущей Комиссии по составлению новых российских законов. Уже не один месяц каждое утро она садится и пишет свой Наказ, а конца и края не видно сему писанию. Но она не отчаивается. Это писание, да чтение древних и современных мыслителей стало её подлинной страстью. Да и кому, как не ей, наказать будущим депутатам думать и принимать законы о власти самодержавной, о суде и расправе, о воспитании, о торговле, образовании, о городах российских и их населении, о государственных доходах и расходах… Ох, как много ей ещё придётся думать и писать…

…Вот и вчера, увлекшись писанием поздним вечером, чего почти никогда не делала, она даже записочки своему любимцу Гришеньке Орлову не послала, чтобы пришёл к ней ночку скоротать. Вот, поди, метался в своих комнатах, увидев запертою потайную дверь в её покои. Ну да ничего. Пусть помечется — крепче любить будет…

Екатерина взяла новое белое перо и, омакнув его в чернильнице, склонилась над белым же листом бумаги.

…Но долго ей заниматься своим любимым делом в сегодняшнее утро не пришлось. За дверьми кабинета послышались какие-то голоса, коих в такой ранний час быть не должно. Хотя на каминных часах уже почти девять утра и к этому времени первые докладчики-секретари должны находиться в зале.

Императрица вновь позвонила в колокольчик, и в кабинет тотчас же вошёл один из её четырёх статс-секретарей граф Олсуфьев.

— Доброе утро, матушка-государыня. Как ночевали? — заботливо произнёс он, склонившись в поклоне у самой двери.

— Доброе, доброе, Адам Васильевич. Всё слава Богу, — приветливо улыбаясь, ответила Екатерина. — А что там за шум у моего порога?

— Так прискакал к Вам нарочный гонец, государыня, из самой сибирской стороны, от тамошнего тобольского губернатора Чичерина. Вот дежурный офицер громко и просил Вам срочно доложить и пакет передать, — и Олсуфьев кивнул на серебряный поднос, который держал в руках. — Вы уж извините за беспокойство, Ваше величество.

— Ничего, ничего, граф. Да к тому же и офицер прав. Его не ругайте… Ну и что там? — показала Екатерина на конверт.

— На пакете начертано: «Императрице Екатерине Алексеевне… везти денно и ночно нигде не удерживая».

— Что же мне так срочно хочет поведать Денис Иванович. Почитайте-ка, граф.

Олсуфьев достал из пакета бумажные листы:

— «Всепресветлейшей, державнейшей, великой государыне, императрице Екатерине Алексеевне, самодержице всероссийской»…

— Постойте, постойте, Адам Васильевич, — прервала секретаря Екатерина. — Вы ведь знаете, что я этого не люблю… Мне суть послания изложите. Сами-то его прочли?

— Как же, государыня, читал. Поскольку срочное, — ответил Олсуфьев.

Граф Адам Васильевич был одним из самых опытных придворных чиновников императрицы. Крестник Петра Великого и выпускник Шляхетского кадетского корпуса, он ещё во времена учения там был знатоком многих иностранных языков, которые ему легко давались. Потому-то он позже служил при русском посольстве в Датском королевстве секретарём у посланника Корфа, а, возвратившись в Россию, служил в Коллегии иностранных дел. Был замечен при Дворе и назначен даже личным секретарём императрицы Елизаветы Петровны, заведуя её доходами, да Сибирскими золотыми приисками.

Олсуфьев в свои сорок с небольшим лет умом и знаниями был необходим Екатерине, а она уважала людей, знающих в каких-то делах больше её самой. Потому-то Адама Васильевича государыня любила не только как исполнителя, но и как дельного и мудрого советника.

— Ну так что Вы там вычитали, Адам Васильевич? — негромко спросила Екатерина и опять мягкая, добрая улыбка озарила её лицо.

— Губернатор Сибири пишет Вам, что камчатскими купцами были посланы на Алеутские острова мореход Степан Глотов, да казак Пономарёв. И те на боте «Святой Иулиан» дошли до самых дальних Алеутских островов, до Умнака и Уналашки. Тамошних жителей-алеутов они привели в российское подданство, а те острова отныне будут российского владения… Это, государыня, совсем недалеко от матёрого американского берега. Губернатор Чичерин поздравляет Вас с приобретением для России сих новых земель и богатых пушных промыслов.

— Ну, что же, граф. Я весьма благодарна Денису Ивановичу за эту весть и, полагаю, что ему надо послать нашу монаршую благодарность.

— Но это ещё не всё, государыня.

— Что же ещё?

— Денис Иваныч просит Вас послать туда, на Алеутские острова, экспедицию для описания тех островов и составления чертежа их, после чего можно будет объявить всем, что те острова наши. Пока же сами мореходы делали свои чертежи углём да глиною. А для сего дела нужны морские офицеры да штурманы.

— Ну, что же… Дело сие очевидное и я согласна. Только надобно, я полагаю, о сем деле поговорить в Сенате с генерал-прокурором Вяземским.

— Он уже здесь, Ваше величество, и я его в дело посвятил.

— Как здесь? Когда успел?

— Так ведь сегодня четверг, государыня. День его доклада по сенатским делам.

— Ах, да… Я совсем, видно, заработалась, что и дни недели забыла… Хотя совсем не мудрено — ведь я работаю как лошадь.

— Истинно так, государыня, — подтвердил Олсуфьев, — я говорю правду и нисколько не льщю Вам.

— Спасибо, Адам Васильевич. Слава Богу, что хоть Вы меня понимаете… Ну так зовите сюда князя без всякой очереди, коли дело столь спешное.

— Слушаюсь, — склонился в поклоне Олсуфьев и вышел из кабинета, а когда тут же возвернулся, то следом за ним в кабинет императрицы вошёл генерал-прокурор Сената князь Вяземский.

Он был назначен на эту важную чиновную должность совсем недавно, но правил делами с великим тщанием, и Екатерина была им весьма довольна. Во всяком случае за внутренние дела империи, за её финансы, да ещё много за что она была спокойна, полагаясь на своего генерал-прокурора и её доверенное лицо в Сенате.

— Здравствуйте, Александр Алексеевич, — приветствовала со своей неизменной улыбкой императрица вошедшего князя.

— Здравия желаю, Ваше величество, — поклонился Вяземский и, подойдя к Екатерине, поцеловал протянутую ему императрицей руку.

— Как Ваше здоровье, князь?

— Да пока Бог миловал, здоров.

— Ну и хорошо, коли так. А то ведь дел-то у вас много. Из-за сего даже уныние бывает. Нет ли его у Вас теперь, Александр Алексеевич?

— Нет, государыня. Следуя Вашему наказу, все тревоги и огорчения я всегда оставляю у порога дворца Вашего, — улыбаясь, сказал Вяземский.

— Похвально, князь. Я не устаю всем повторять, что нельзя никогда предаваться мнительности и обидам, надо не унывать, а бороться с разными невзгодами, надеяться и верить в успех. Не так ли, Адам Васильич?

— Точно так, государыня, — подтвердил Олсуфьев.

— Тогда садитесь рядком да поговорим ладком, — показала Екатерина на обитые белым с разводами шёлком стулья и, смеясь, добавила. — Поболтаем…

А когда Вяземский с Олсуфьевым уселись, продолжила:

— Ну, коли, Вы, Александр Алексеевич, знакомы с письмом тобольского губернатора, то скажите о сем своё мнение.

— Да тут говорить много не надо, государыня. Предложение губернатора Чичерина следует принять. Ведь речь идёт о приобретении новых земель в российское владение, новых людей в российское подданство, о закреплении нашем на всех островах Алеутских, а в будущем и на матёром берегу Аляски. Промышленным людям от тамошнего пушного богатства прямая выгода, а, стало быть, и госудаству российскому. Вот Вам, государыня, моё мнение.

— Спасибо, князь. Слова Ваши меня обрадовали и убедили. Я никогда не стесняла ничьего мнения, но часто имела и имею своё собственное. Честно скажу я Вам, что к той окраине империи я относилась прохладно, полагая, что сие дело далёкого будущего, а ближайшие наши действия обращены должны быть на полуденные страны. Я и сейчас мечтаю о русском стяге на Чёрном море и о кресте на храме Святой Софии в Царьграде. Море должно быть русским, каковым оно и было, а Стамбул должен стать вновь Константинополем! Ужель я не права?

— Ещё как правы, государыня, — заговорил Вяземский. — Великое дело — утвердиться нам на Чёрном море и на Босфоре. Вновь сделать Царьград столицей православной веры нашей, а Крым присоединить к России. Да только и на Восточном океане мы тоже давно интерес имеем. Ещё государь Пётр Первый мечтал о большой земле американской, а наши мореходы ходили у тех берегов и при нём и после него.

— Мне сие ведомо, Александр Алексеевич. Знаю я и про Дежнёва, и про Хабарова, про Беринга с Чириковым… Я сама на днях читала наказ Петра Великого, собственною его рукою написанный перед самой кончиною. В том наказе повелевает он узнать: не соединяется ли где земля российская с американскою. Да велит поспешить с делом сим, ибо англичане и голландцы тоже американской землицы там искали… Ведомо мне, что наши зверобои по сей день в той стороне промышляют… Но ведь я помню и то, что совсем недавно отказала в монаршем пособии тамошней компании Постникова. Именно из-за надобности денежной на южных рубежах наших. Как же быть мне теперь?

— Всему свой час, государыня. Пусть Ваше монаршее пособие идёт туда, куда Вы его изволили направить. А купцам нашим, промышляющим у американских берегов, надо, разумею, дать свободу промыслу их и торговле с тамошними странами, особливо с Китаем. Польза от сего дела для нашего Отечества немалая.

— Да я разве против сей свободы? Вы же знаете, князь, мою любовь к России. Мне хочется, чтобы народ наш славился всеми воинскими и гражданскими доблестями, чтобы мы во всех отношениях превосходили других. Не забывайте, милостивые государи — я дочь герцога Цербстского, а сие значит — сербского. Стало быть и во мне течёт кровь славян поморских… Я давно убедилась в том, что русский народ наш есть особенный в целом свете. Бог дал ему отличные от других свойства, а, главное, красоту души.

— Ваша любовь и забота об Отечестве, о народе нашем известна и за пределами России, государыня, — сказал Вяземский. — Что же касательно денег для постройки компанейских судов, то позвольте подумать о них нам — Сенату. Вы только указ о сем свой монарший дайте.

— Александр Алексеевич, голубчик, выручайте! И можете совершенно надеяться на меня. Я же, видя Ваше угодное мне поведение, никогда о сем не забуду.

— Благодарствую, государыня.

— Указ же Сенату поручим написать Адаму Васильичу. И мы его потом вместе обсудим.

— Слушаюсь, Ваше величество, — наклонил голову Олсуфьев и что-то пометил в своих бумагах.

— Ну, а теперь, милостивые государи, — продолжила императрица, — поговорим касательно экспедиции, о коей Денис Иванович Чичерин просит.

— Подготовку её надо поручить коммерц-коллегии, государыня. Там для сего дела и нужные люди найдутся, — предложил Вяземский.

— Я с Вами согласна, князь.

— Позвольте мне слово молвить, государыня, — подал голос Олсуфьев.

— Конечно, граф. Для того и сидим тут. Говорите.

— По моему разумению надобно предприятие сие проводить тайно. Ибо о делах наших полуденных, полуночных и восточных, как и прежде, очень хотят знать англичане, французы, шведы, а особенно испанцы.

— Да, я читала о том в их газетах. Боятся они нашего присутствия на американских берегах… Так, может быть, экспедицию назовём для отвода глаз какой-нибудь ревизиею?

— Так и сделаем, государыня, — согласился Вяземский. — Пошлём в Сибирь только офицеров в небольшом числе. Остальных же нужных людей пусть наберут в Тобольске, Иркутске или Охотске.

— Да будет так, Александр Алексеевич. Прошу Вас денег для сего дела не жалеть… Даст Бог, прирастёт Отечество наше ешё и Русской Америкой, умножится народом и богатством той землицы. Ничего другого я не желаю для страны, в которую привёл меня Господь.

Екатерина поднялась с кресла, что означало для собеседников окончание разговора. Её голубые глаза светились радостью и какой-то лукавой весёлостью.

— Указ об экспедиции в коммерц-коллегию я сочиню сама, — сказала императрица, — и вы увидите, милостивые государи, что я люблю ещё нераспаханные страны… А теперь, вы уж извините, мне надобно прибраться для приёмов. Мои дамы меня уже, наверное, заждались… До свидания, Александр Алексеевич. В понедельник жду Вас с докладом, — и Екатерина протянула Вяземскому руку для прощального поцелуя. — Да, вот что я ещё сейчас вспомнила, друзья мои:

Кто сие написал? Скажите-ка.

— Михайло Васильевич Ломоносов, Ваше величество, — ответствовал Олсуфьев.

— То правда, граф. Вот кто в делах сих умнее нас всех вместе взятых. Ведь он уже писал об американской земле и даже чертёж мне показывал, — обернулась императрица к своему статс-секретарю. — Да, вот что ещё…

До меня дошел слух, что наш славный русский гений Ломоносов пребывает в бедности. Ежели сие правда, то это позор для нас. Поручаю вам всё разузнать и сговориться с президентом академии графом Разумовским. Пусть подумает о пенсионе для Михайлы Васильевича. Ответ мне скажите.

— Слушаюсь, государыня, — поклонился Олсуфьев.

— Да подумайте об участии его словом и размышлением в подготовке экспедиции нашей. А Денису Иванычу Чичерину отпишите в Тобольск мою монаршую благодарность. Пусть ждёт указа.

Екатерина кивнула собеседникам и пошла в спальню своею статной, величавой походкой, которая приводила всех и всегда в восхищение. А сейчас восхищёнными же взглядами провожали императрицу и Олсуфьев с Вяземским.

 

Глава пятая

С той поры, когда в тысяча семьсот семидесятом году испанцы заложили на побережьи Южной Калифорнии форт Монтерей и объявили его столицей Новой Испании, они стали всё дальше и дальше продвигаться на север этого благодатного берега, устраивая новые католические миссии, и считали себя полными хозяевами этой земли. И почти все те испанские переселенцы, солдаты и миссионеры вряд ли могли думать, что их затянувшаяся морская экспедиция, и всё, что с ней связано, имела цель препятствовать приходу сюда русских из Северной Америки — Аляски. И только те, кто их посылал через моря и океаны, знали об этом. Знали и боялись, что русский флаг вот-вот может подняться над солнечной Калифорнией.

Прошло более трёх десятков лет, а испанцы всё так же хозяйничали здесь: захватывали новые земли, насильничали и убивали истинных хозяев побережья — индейцев многочисленных здешних племён, которых и за людей-то не считали, грубой силой обращая их в свою католическую веру.

Даже сейчас, когда в самой Испании было неспокойно от военных бурь, принесённых наполеоновскими солдатами, испанцы не мыслили себя здесь иначе, как хозяевами…

…Именно поэтому капитан Пабло Муньос ехал во главе конного отряда своих солдат на жестокую охоту, чтобы добыть новых рабов-пленников и дело это считал совершенно обыденным.

Посланные им вчера разведчики доложили, что племя индейцев макома, обитавшее на левом берегу, протекавшей в нескольких милях от форта Сан-Хосе, реки, всё ещё находится там, и капитан сегодня утром приказал седлать коней…

…Выбравшись из леса, отряд спешился у подножия невысокого холма, поросшего густой травой и кустарником. За этим и такими же другими холмами протекала река.

Капитан Муньос и лейтенант Лопес скрытно, почти ползком, взобрались на вершину холма и огляделись.

Прямо перед ними на пологом берегу, почти у самой воды стояли в привычном для индейских поселений беспорядке тростниковые островерхие хижины племени макома. Перед входом в каждую из них горели костры, на которых женщины готовили свою нехитрую пищу.

Несколько мужчин занимались на мелководье ловлей рыбы, а малые ребятишки играли, или наблюдали за делами взрослых: был обычный мирный день индейского племени.

— Лейтенант, — сказал Муньос, когда закончил обзор индейского посёлка. — Ты берёшь своих людей и атакуешь селение слева по берегу. Выйдешь туда вон за тем дальним холмом. А я со своими солдатами встану вон там в ложбине у правого края посёлка. Думаю, что испугавшись тебя, дикари бросятся бежать именно туда. А мы их там и встретим. Ты согласен?

— Конечно, господин капитан, — кивнул Лопес.

— Тогда приступим к делу.

Офицеры спустились с холма, сели на коней, и испанцы, разделившись на две части, поехали в разные стороны.

Алёна всё так же лежала в своей хижине, и всё так же разные мысли одолевали её. А, главное, она совершенно не могла пока себе представить, что будет с нею дальше. Что делать, куда идти после полного выздоровления, которое вот-вот наступит, она не знала и ничего пока для себя не решила… А сейчас ждала Манефу, чтобы поговорить, но вдруг услышала возбуждённые громкие голоса, а потом и крики обитателей индейского поселения. Такого в эти дни никогда не бывало и Алёна, встав с постели, подошла к тростниковому пологу, прикрывающему вход в хижину. Она откинула его и выглянула наружу.

К удивлению своему Алёна увидела индейцев, бегающих меж своих домов-хижин. А со стороны дальнего холма вдоль берега реки неслись вскачь какие-то всадники.

Алёна догадалась, что нападавшими были испанские солдаты, но почему они оказались здесь, и зачем напали на мирное поселение индейцев, она в первые мгновения понять не могла. Схватив ружьё, Алёна вновь выскочила наружу.

Немногие из мужчин-индейцев, находившиеся сейчас в своих жилищах, тоже выскочили с луками в руках и стали, защищаясь, пускать стрелы в солдат. Те же, кто не были вооружены, или же находились на мелководье, побежали из деревни вдоль берега реки.

…Алёна увидела, как один из всадников замахнулся саблей на беззащитного индейца, но опустить её не успел. Алёна выстрелила навскидку, как на охоте, и всадник свалился с лошади.

Перезаряжать ружьё Алёне было некогда, да и нечем. Она кинулась обратно в хижину и, выскочив оттуда с луком и стрелами, вновь увидела как метались по деревне люди макома, а солдаты на лошадях гонялись за мужчинами племени, над которыми то и дело мелькали арканы-лассо, повергая на землю очередную жертву. Совсем недавняя тишина будто взорвалась от топота конских ног, от громких криков, визга и плача детей.

Своими стрелами Алёна сумела сразить ещё двоих испанских всадников. Остальные, подхватив на сёдла раненых и убитых товарищей, помчались дальше продолжать свою дикую охоту… И опять наступила тишина.

Алёна огляделась и за своей спиной увидела многих стариков да женщин с испуганными детишками, всех оставшихся в деревне индейцев, которых она так неожиданно сейчас защитила. Они что-то говорили ей на своём языке, но Алёна ничего понять не смогла, пока к ней не подошла Манефа.

— Они просят тебя спасти их и защитить, — сказала она.

— Как это я могу сделать?

— А это уж тебе решать. Старейшины всё скажут.

И тут из толпы индейцев вышел шаман Вывак. Он поднял вверх руку и жестом прекратил гомон соплеменников. Потом обернулся к Алёне.

— Старейшины племени макома ожидают тебя в хижине вождя, — сказал шаман и показал рукой на вход тростникового жилища, где она совсем ещё недавно лежала и думала свои горькие думы.

Алёна не заметила, как в хижине собрались все старейшины племени, усевшись напротив чуть возвышавшегося ложа, куда пригласил шаман присесть Алёну.

— Старейшины макома и все люди племени хотят, чтобы ты стала нашим вождём.

— Да, да, да, — закивали головами старики.

— Я женщина, — повернулась Алёна к Манефе, которая начала переводить её слова. — Разве может женщина быть вождём?

— Ты послана макома морским богом, — заговорил Вывак. — Когда не стало старого вождя Вайнаки, то мы по его наказу молились в священной пещере, чтобы бог моря дал нового… И он сделал это. Ты вышла к нам на берег из морских волн. Сегодня ты храбро дралась с нашими врагами — испанцами и повергла на землю троих врагов. Мы это видели и благодарим тебя. Ты сможешь защитить нас, как никто другой. И потому мы просим: будь нашим вождём.

Алёна ненадолго задумалась. Она обвела взглядом сидевших перед нею индейцев, глянула на стоявшую рядом Манефу, которая всем своим видом, а особенно глазами просила Алёну дать согласие. И та наклонила голову.

— Хорошо, — сказала она. — Я согласна… Я обещаю быть с вами, пока бог моря не заберет меня обратно. Я буду защищать вас, но делать это вместе со мною должны все мужчины макома.

— Да, да, да, — опять закивали головами старейшины.

— Мужчин осталось мало, а с сегодняшнего дня ещё меньше. Те же, кто остался, будут исполнять всё, что ты им скажешь, — громко произнёс Вывак. — Слово вождя — закон для каждого из нас.

— Но и ты, шаман Вывак, будешь тоже помогать мне, — сказала Алёна.

— Да, — склонил голову Вывак. — Это моё племя, и я буду помогать тебе защищать его от врагов.

Затем шаман снял висевшие на стене хижины бусы из морских раковин и надел их Алёне на шею, а на голову повязал широкую ленту, изукрашенную разноцветными птичьими перьями. Двое из старейшин накинули на плечи Алёны накидку из таких же пёстрых птичьих перьев.

— Отныне ты наш вождь! У нас есть вождь! — воскликнул шаман, обращаясь к старейшинам, и повернулся к Алёне. — А как звали тебя в прежней жизни?

— Алёна.

— Теперь ты будешь Шаста. Так звали нашу реку белые люди, жившие там во времена наших предков.

— Так, так, так, — сказали старейшины и склонили головы.

— Скажи, вождь Шаста, — неожиданно изрёк один из них. — Что нам сегодня делать?

— Испанцы могут вернуться, — немного подумав, заговорила Алёна. — А посему надобно увести людей подальше отсюда в безопасное место… Именно сейчас. Но куда? Вы лучше меня знаете. Может быть за реку?

— Нет, — покачал головой шаман. — Туда нельзя. На том берегу земля чолбонов. Мы с ними не дружим, потому что они близки к испанцам.

— Тогда перекочуем ближе к океану в начало Долины Белых Людей. Где это?

— Там, — показали старейшины. — Вон за тем лесом. Недалеко оттуда река впадает в океан.

— Вот и пойдём в ту сторону немедля, — вставая, сказала Алёна. — Только не берегом, а лесом, чтобы следов меньше оставить.

Старейшины согласно закивали головами и вместе с Алёной вышли из хижины, где тотчас же были окружены соплеменниками.

Вдруг раздался громкий звук барабана: это шаман ударил рукой в свой бубен, подавая какой-то знак людям макома. И тотчас же наступила тишина, а все индейцы опустились на землю там, где застал их звук бубна.

Шаман Вывак поднял руку и заговорил.

— Что он говорит? — спросила Алёна Манефу.

— Он говорит, что боги дали им нового вождя, и что этот вождь — ты. Что зовут тебя Шаста, и ты будешь заботиться о людях макома и защищать их от врагов.

Закончив речь, шаман вновь ударил в бубен и все индейцы от мала до велика легли вдруг на землю перед Алёной лицами вниз.

— Вождь Шаста, — заключил шаман своё обращение к соплеменникам, — повелевает всем сейчас же собраться для перехода на другое место, в самое начало Долины Белых Людей у океанского берега.

Индейцы встали с земли и побежали к своим тростниковым хижинам. А мужчины подвели к Алёне красивого вороного коня под седлом. Конь, очевидно, был только что пойман после набега испанцев.

— Таких коней должен иметь каждый воин племени макома, — громко сказала Алёна.

Манефа перевела её слова и мужчины со старейшинами согласно закивали головами.

Отряд испанцев тем временем возвращался в свою миссию после набега на индейское поселение. Ехали молча. Так же молча и понуро шли, связанные одной верёвкой и окружённые всадниками, несколько темнокожих индейцев.

Лейтенант Лопес, ехавший с капитаном Муньосом впереди отряда, явно был доволен сегодняшним походом.

— Хорошо сходили, господин капитан, не правда ли, — сказал Лопес, оглядев солдат и пленников позади себя.

Пабло Муньос ответил не сразу. Он, как видно, не разделял настроения своего офицера.

— Улов хороший, не скрою… Но слишком дорогой ценой он достался нам, лейтенант. Мы потеряли троих наших солдат, не считая раненых. Такого ещё не бывало. Так что никакой радости я сейчас не испытываю.

— И всё это сделала какая-то белая женщина! — воскликнул Лопес. — И откуда только она там взялась?!

— Может быть, тебе это показалось, лейтенант?

— Нет! Это видели все мои люди. На ней было платье и… белые-белые волосы по плечам. Чудно здесь видеть такое, а придумать никак нельзя, — возбуждённо сказал Лопес.

— Уж не влюбился ли ты, Лопес, в эту белую женщину?

— Да, она была прекрасна, что и говорить! Хотя видел я её всего несколько мгновений… А, может быть, нам стоит возвратиться, господин капитан? — неожиданно предложил Лопес. — Позвольте, я отмщу за убитых солдат и приведу эту белую женщину в нашу крепость!

— Не смейте и думать об этом, лейтенант. Я не хочу терять людей из-за какой-то девки. Пусть даже и белой среди черномазых… Да я и не думаю, что они сейчас на прежнем месте ждут нас. Их надо опять искать. Придёт время — найдём, и будет эта белая девка наша, как наше всё это, — развёл широко руками Пабло Муньос.

— Так точно, господин капитан, — согласился Лопес. — Я сам буду её искать и обязательно найду, в чём даю вам слово офицера.

— Отлично, Лопес. Не сомневаюсь, — устало улыбнулся капитан.

Впереди показались крепостные строения миссии Сан-Хосе. Увидев их, отряд невольно прибавил шагу. Пленённые же индейцы почти побежали, окруженные всадниками…

…В эту ночь Алёне долго не спалось. Она то и дело беспокойно ворочалась на своём мягком ложе, возвращаясь мыслями к событиям сегодняшнего дня, да и ко всему тому, что приключилось с нею в последнее время. Только к середине ночи Алёна впала в полудрёму и ей примстилось вдруг, что будто бы она с любимым Ванечкой идёт по какой-то улке и, вроде, Ново-Архангельска. Вот они подходят к пристани, где стоит большой-большой корабль, а с него по трапу будто бы сходят на берег отец её Сысой с матушкой, правитель Баранов Александр Андреевич с помошником своим и другом отца Иваном Александровичем Кусковым. Все они проходят мимо, но её почему-то совсем не замечают. Народу же на берегу видимо-невидимо. Смотрит она кругом, а её Ванечки-то нету. Вдруг она услышала, его громкий голос: «Алёнушка, Алёна!» И тут же Ваню увидела. Он, будто-бы, зовёт её, но тоже не замечает. Она же пытается изо всех сил ему ответить, а сказать ничего не может, только стонет. И вдруг Алёна напряглась вся, громко, как ей казалось, крикнула и от крика своего проснулась… Голос Ванечки, зовущий её, был настолько явственный, что Алёна вскочила с ложа и выбежала из хижины.

Но на воле было темно и тихо, а рядом с хижиной никого не оказалось. Только увидела она звёздное небо над головой, да горящие костры по краям селения, у которых сидели мужчины, оберегая покой людей своего племени.

 

Глава шестая

Тотемский мещанин Иван Александров сын Кусков запомнит, наверное, этот июньский день тысяча семьсот восемьдесят седьмого года на всю свою жизнь, которая, как он думал, в его нынешние двадцать два лета от роду, у него только начиналась.

В старинном русском городе Тотьме, что находится в вологодских пределах, и дома которого разбросаны по высокому левому берегу многоводной и древней реки Сухоны, да впадающей в неё речки Песьей Деньги, род Кусковых пребывал с времён стародавних. С таких же давних пор толкуют люди разные, что имя своё город получил от императора всероссийского Петра Алексеевича Великого. Будто бы, остановившись здесь однажды по пути к Архангельскому городу и морю Белому, оглядел царь Пётр место сие и изрёк: «То тьма», что означало, стало быть, беспросветную глушь.

Но это была всего лишь народная молва, или даже шутка, а в ней сразу две неправды.

Старожилы-тотьмичи знали и ведали, что городок их старше самой Москвы-матушки, а ко времени неоднократного пребывания тут государя и царя Петра Великого, стоял он на сем месте уже почти шесть сотен лет.

Да никогда и не была Тотьма беспросветной глушью, ибо возник город на большом водном пути и во все времена года многолюдном. А путь тот шёл из пределов московских и многих городов русских сперва к Вологде, и далее по Сухоне-реке через Тотьму до самого Устюга Великого, а оттуда к морю Студёному, либо за Большой Камень в сибирские города и далее до самой китайской границы, до далёкой Камчатки и островов Восточного океана.

Так что все пути даже самого давнего прошлого шли через Тотьму. Потому и гордились тотьмичи своим древним городком, связанным путями-дорогами с большими и малыми городами всей Руси Великой и от которого начиналась земля Русского Поморья на его южных невидимых рубежах.

А ещё гордились тотьмичи тем, что знаменит был их город на всю Россию своим древним соляным промыслом и стоял он среди таковых мест в одном ряду с Солью Вычегодской, да с Солью Галицкой, уступая лишь, разве что только Соли Камской.

Тем и жила Тотьма и слыла среди других городов богатым городом. Обозами по сухим дорогам и речными судами развозилась соль торговыми людьми на российские ярмарки, давая большой доход здешним купцам, владельцам соляных варниц и рассольных труб-скважин. Возвращались купцы домой со многими товарами и вновь спешили уже на другие ярмарки.

По числу своих жителей, коих было в Тотьме почти четыре тысячи душ, не уступала она губернской столице — Вологде, а по числу людей купеческого звания даже превосходила: в купцах числилось более пятисот горожан.

Так что почти все тотьмичи жили и кормились соляным промыслом. Многое число рядового городского народа трудилось на варницах: дровосеки и дрововозы, истопники и мастера кузнечного дела, варничные повара и подварки, водоливы, достающие соляной рассол бадьями из глубоких обсадных труб-сважин, грузчики, судовые ярыжки и прочий работный люд, пришлый и оседлый, коренной.

Работы хватало всем, и купцы тотемские известны были во многих городах Руси: Холодиловы, Пановы, Черепановы, Кузнецовы, Шергины, Чекалёвы, Нератовы, Токаревы, Улановы… И не было им числа. Да и немудрено: в купеческое звание мог вступить даже черносошный крестьянин Окологородной волости или мещанин из Рыбацкой слободки-«Зелени», что на посаде за Песьей Деньгой, заработавший на соли первый капитал и имевший свою торговлю разным товаром, привезённым с ярмарок Москвы, Ярославля, Костромы, Вологды, Архангельска или Галича Мерьского костромской соседней земли и подобных окрестных земель.

Но пришло время и тесно стало у себя дома тотемским купцам всех трёх их сословных гильдий. Тогда пошли они за Камень в сибирские города, производя торговлю российскими и иностранными товарами на ярмарках да торжках Тюмени, Тобольска, Иркутска и даже на кяхтинской границе с Китаем, в далёком Охотске и на Камчатке.

А там вместе с земляками из Великого Устюга, Архангельского города, Верховажья, Каргополя, Яренска Лальска, да с купцами сибирскими тотьмичи строили вояжные морские суда, на которых ходили по Великому океану, открывали новые острова у неведомых доселе американских берегов, описывали эти новые земли и присоединяли к Российскому государству. Собираясь в компании, промышляли на вкладных своих паях морского зверя. Все те дела их шли на пользу Отечеству.

Род Кусковых тоже был не из последних в Тотьме. Только принадлежали представители его более к мещанскому городскому сословию и вышли из подгородной Рыбацкой слободы, занимаясь там со времён незапамятных огородничеством и рыболовством на оброчных рыбных езах. Были среди них и переселившиеся на старый верхний посад, что на Харабардиной горе и на берегах речек Ляпунихи и Ковды. Записавшись в мещанское сословие, служили Кусковы и в городовом магистрате и в уездном казначействе.

И только немногие из Кусковых имели дело в соляном промысле, состоя при нём солеварами и бурильщиками скважин.

Попытался, было, однажды, ещё дед Ивана — Леонтий Кусков заняться варкой соли на продажу, купил варницу с частью трубы, залез в долги, да однажды летним вечером сгорела его варница от недогляда. Отец Ивана долг выплатил, но от болезни рано сгорел и сам, а матушка отошла ко Господу в прошлом семьсот восемьдесят шестом году, и остался Иван жить в мещанах с двумя родными братьями — старшим тридцатилетним Митяем и почти своим ровесником братом-погодком Петром.

У братьев его было одно хозяйство на двоих, а Иван жил отдельно в старом отцовском доме. Женат он не был, рассчитывая сперва встать на крепкие ноги в жизни сей. Вот тогда-то и пришла ему в голову мысль заняться коммерцией и первый свой капитал заработать на соли, как многие купцы-тотьмичи начинали. А среди них у Ивана Кускова с братьями родни было полно и по отцу и по матушке.

На новое дело уговаривать Митяя с Петром долго не пришлось. Оба дали согласие, да ещё поручили ему это дело и возглавить. На семейном совете решено было купить перво-наперво у кого-нибудь хотя бы четверть действующей рассольной трубы и тем войти с кем-то в долю, но со своей варницей и церном — большой железной сковородой, куда выливался поднятый водоливами соляной рассол, из которого затем выпаривалась вода, а на сковороде оставалась только соль.

Нужны были ещё рогожные мешки, амбар для склада их и хранения, малое речное судёнышко-дощаник, дрова и множество всякого инструмента для задуманного дела.

На всё и про всё требовалось тысячи две рублей, а таких огромных денег ни у Ивана, ни у братьев отродясь не бывало и взять их можно было только в долг под вексель у кого-то из богатых купцов и лучше бы всего у своих по родне. Таковы были купцы Нератовы.

Они вели большую торговлю по сибирским городам и даже в самой Иркутской губернии пушным, шёлковым и прочим разным товаром.

Глава семейства Алексей Петрович Нератов приходился братьям Кусковым дядей из двоюродных со стороны их родной матушки. Два его сына Фёдор да Илья торговали в Иркутске. Сам же Алексей Петрович давно покинул Сибирь и держал торговлю здесь, в Тотьме, на Вологде, да изредка выезжал на ярмарки в Москву, или Великий Устюг, а, бывало, что вовсе отдыхал от торговых дел и долгих поездок.

К нему-то и направился Иван Кусков, когда нужда заставила, занять денег под простой вексель: дело в то время обычное. Нератов в деньгах не отказал, и братья купили у своего знакомца Гришки Усова четверть рассолоподьёмной трубы, а у соседа Данилы Кузнецова варницу с церном-сковородой.

Труба давала до тысячи бадей в сутки и четвёртой доли рассола братьям Кусковым для начала вполне хватало. Вскоре в их амбаре лежали первые мешки с солью и в базарные воскресные дни они уже торговали ею в своей лавке на городском торгу. А на февральской, нынешнего года, тотемской ярмарке, на которую, по обычаю съезжались торговые гости и покупатели из разных городов, сёл и деревень соседних губерний, братья Кусковы сумели хорошо заработать на продаже соли. Вырученные деньги они вложили снова в своё дело и даже сумели отдать купцу Нератову часть долга по векселю.

Так что, ежели дело будет ладиться, размышлял Иван, то можно подумать о своей собственной трубе, а там и прошение можно подавать в уездное казначейство о причислении их, братьев Кусковых, к тотемскому купеческому братству…

…Но бывает же такое!..Всё рухнуло в один из июньских дней нынешнего семьсот восемьдесят седьмого года: и начатое дело, и мечты о купеческом будущем…

…. В первый день июля начиналась в Великом Устюге знаменитая на всю Россию Прокопьевская ярмарка, и Иван решил осуществить свою давнюю задумку — выйти на этот большой торг.

Из амбара по Варничной дороге братья Кусковы свезли рогожные мешки с солью на пристань и погрузили их на свой дощаник, купленный ещё в прошлом году у какого-то торгового человека, приплывшего на нём из Вологды.

Плоскодонный дощаник был с мачтой и малым парусом, да ещё с тремя парами вёсел, за которые посадил Иван нанятых судовых ярыжек. За главного на судне поставил он младшего брата Петра, рассчитывая, что вниз по течению, да с попутным, даст Бог, ветерком, приплывут они к Великому Устюгу ещё до начала ярмарочных торгов.

Сам Иван собирался добраться до Устюга с каким-нибудь купеческим обозом, а Митяя оставил хозяйствовать на варнице, где работа не прерывалась даже ночью.

Ранним утром дощаник поплыл вниз по Сухоне, а на другое утро примчался домой на чьём-то взмокшем жеребце брат Петруха и, еле отдышавшись, выпалил, что их дощаник с солью затонул.

Ошарашенный таким сообщением брата, Иван долго молчал, пока не спросил Петра:

— Отчего такое случилось?

— Так налетели на подводный камень.

— Где?

— На перекате у Коченги. Там ведь до самого Брусенца одни мели да перекаты.

— Ну и что? Разве вы первые там шли? Куда смотрели-то?

— Так ведь камень-то под водой сокрыт был. Не увидали мы. Сперва на него днищем сели — осадка-то большая… Течение там быстрое, ход узкий и поворотистый… На камне нас развернуло, дно пропороло… И всё… Сами вплавь еле до берега добрались, — закончил свой рассказ Петруха и добавил: — Там и до нас, говорят, тонули.

— Эко утешил… Утешайся этим сам, мне боле ничего не говори…

Случившееся было для всего задуманного дела явной катастрофой, похожей на большой пожар.

— Что же делать теперь будем? — сказал Иван больше себе, чем брату.

— Я не знаю, — произнёс устало тот. — Думайте вы с Митяем. Я же делом этим больше заниматься не буду.

— Да как не заниматься! — воскликнул Иван, — коли мы в долгах, как в шелках. Вексель-то Нератову за нас никто оплачивать не будет?

— Вот Митяй с варницы явится, то вы с ним и решайте, что делать дальше и как быть. Как решите, так и будет. А мой сказ таков: долю трубы, варницу с церном надо продать в счёт долга по векселю. У Алексея же Петровича Нератова в остатке долга отсрочки просить. Думаю, что не откажет: родня всё-таки… Не наше, видно, это дело — соляной промысел.

— Похоже, что так, — согласился Иван. — Но руки опускать не будем.

Весь остаток дня и всю ночь Иван думал только об одном: как выйти из постигшей их с братьями беды, а утром он убедился в правоте старой народной мудрости, которая гласила, что беда не приходит одна: ночью от недогляда сгорела их варница и всё, что при ней было. Впрочем сгорела и у соседа Платона Выдрина, но это лишь окончательно убедило Ивана в безнадёжности задуманного им, вроде бы, хорошего дела.

Свою долю в рассольной трубе и соляной амбар с небольшим остатком соли у братьев Кусковых пообещался опять купить Гришка Усов, но денег от продажи ожидалось мало, и Иван направился к Нератову улаживать дело с долгом.

Держатель векселя Алексей Петрович Нератов жил недалеко от городской пристани на высоком берегу Сухоны. Дом Нератовых стоял рядом с хоромами о двух этажах знатного тотемского купца Холодилова, известного на всю Сибирь от Тобольска и Иркутска, до Охотска и Усть-Камчатска.

Правда, в доме том сейчас было тихо и малолюдно. Уже не один год Фёдор Холодилов промышлял со своей компанией где-то у Командорских и даже, говорят, у Алеутских островов. А в Иркутске среди других купцов — тотьмичей вёл торговлю его родной брат Григорий Холодилов со своими сыновьями Михайлом да Арсением.

Иван Кусков остановился на крутом берегу Сухоны, где внизу у речной пристани, как всегда, было многолюдно и суетливо. Мельтешило в глазах от множества разного люда: бурлаков, судовых грузчиков, возчиков с лошадьми и телегами, на которых громоздились то рогожи с солью, то короба и корзины с каким-то товаром, А у самого судового пристанища покачивались на речных волнах дощаники, лодки-долблёнки, барки и полубарки с парусами и гребцами.

Рядом с пристанью небольшой, но говорливый торжок с продавцами скорым мелочным товаром и разной снедью: пирогами-рыбниками, яицами, молоком, творогом, квасом, первыми ранними овощами, чесноком и луком…

…Алексей Петрович Нератов был дома и за конторкой в своём рабочем кабинете увлечённо что-то считал и записывал, тоже, видимо, готовился к предстояшей поездке на ярмарку в Устюг.

Он даже не сразу оторвался от дела, когда в его кабинет вошёл и остановился у порога Иван Кусков, а когда повернулся, то пошёл гостю навстречу и, здороваясь, пригласил того в кресло у стола, стоящего напротив большого окна, выходящего на набережную.

— Садись, Иван, да хвастай, — говорил без улыбки Нератов, усаживая гостя. — Хотя, прости, хвастать-то тебе нечем… Наслышан, наслышан про вашу беду. И про вчерашнюю и про сегодняшнюю… Что теперь делать намерен?

— Долю трубы обещал выкупить у нас опять себе Усов. Но тех денег не хватит даже закрыть хоть малую толику долга тебе по моему векселю. Так что, Алексей Петрович, пришёл я к тебе просить отсрочки.

— В нашем коммерческом деле, — сказал Нератов, выслушав Ивана, — друзья, знакомцы, даже родные люди стоят как бы на втором месте. Порой их даже нет вовсе. В коммерции, брат, прежде всего — выгода.

— Об этом мне давно ведомо, — кивнул уныло Иван.

— А посему долг твой я тебе простить, конечно, не могу. Тем более что он не маленький.

— Тысяча семьсот рублей без десяти.

— Да, да… Но мы люди православные, — немного подумав, продолжал Нератов, — и в память о твоей матери, которая меня малого нянчила, поила-кормила, я не буду требовать с тебя уплаты долга в какой-то срок. Сделаем вексель бессрочным, но платить будешь каждый год, пока не выплатишь всех денег.

— Спасибо, Алексей Петрович. Как скажешь, так и делать будем… Но ведь я не только за этим пришёл.

— А что ещё ты хочешь, позволь полюбопытствовать?

— Совета твоего, Алексей Петрович. Не знаю, чем заняться мне. Долг платить надо, а здесь таких денег не заработать. На братьев же надежда плоха.

— Что правда, то правда….Думаю, надо тебе, Иван, идти в сибирские города. Не ты первый, не ты последний, кто там находит своё дело. К тому же по городам сибирским много купцов наших. Любой тебя к себе в приказчики возьмёт. И служить тебе надобно по коммерческой части…. А Господь милостив. Не получилось с первораза — надо попытать ещё раз. Лучше всего, я думаю, тебе добраться до Иркутска. Там у меня, как ты знаешь, два сына торг ведут — Фёдор да Илейка. Я им про тебя отпишу.

— Спаси, Господи, Алексей Петрович. Век не забуду доброту твою. Всё сделаю, чтобы долг свой тебе выплатить. А деньги, какие, даст Бог, зарабатывать буду, то высылать тебе в Тотьму стану непременно и без обмана. А залогом братья мои будут.

— Я тебе, Иван, и так верю. Приходи ты ко мне сюда завтра после обедни и мы все дела обговорим, а вексель ты новый напишешь на оставшуюся сумму. Сделаем его не только бессрочным, но и переводным: мало ли со мной что может случиться, не дай Бог, то платить будешь, кому я сам укажу.

— Благодарствую, Алексей Петрович, от всей души, — поднялся с кресла и поклонился поясно Иван.

— Отблагодаришь, когда служить начнёшь. А деньги, которые за трубу выручишь, то поделите меж собой. Тебе в дальней дороге без них никак нельзя… В городовом магистрате паспорт для отлучки в сибирские города испроси года на два, а лучше на три. Да долго-то с отъездом не тяни. Вот скоро ярмарка в Устюге и туда из сибирских городов торговые люди обязательно приедут. С ними сговорись и отправляйся. А можешь зимой по санному пути.

— Нет, Алексей Петрович. Зимы ждать не буду. Пойду нынче. Собраться недолго. Как говорится, только подпоясаться. Я и так туда собирался. Тебе же ещё раз моя благодарность.

— Ты лучше Бога благодари… И вот тебе ещё один мой совет. Сходи в Суморин монастырь помолись там у раки преподобного Феодосия. Он по молитвам многих исцеляет, все, молящиеся у мощей его, получают просимое… По себе знаю. Так что тебе стоит сделать сие перед таким дальним твоим путём.

— Схожу непременно, Алексей Петрович. Спаси, Господи. Пока жив, буду молиться за тебя.

Ивaн Кусков земно поклонился Нератову и вышел из кабинета.

 

Глава седьмая

Перебравшись на новое место, макома устроили свои шалаши у самой кромки лесных зарослей на берегу всё той же реки, но так, чтобы открытое пространство с редкими здесь холмами было видно на все стороны. В лесу же в случае опасности скрыться можно будет скорее и надёжнее.

Переселив племя индейцев в безопасное, как ей казалось, место, Алёна вновь задумалась: а что же делать дальше? Она часто ловила себя на мысли, что стала постоянно думать о судьбе этих людей, малых и больших, больных и старых, доверивших ей свою жизнь. Да к тому же в мыслях своих Алёна ежедень обращалась к родным для неё аляскинским берегам, к острову Ситхе, к Ново-Архангельску, где на маленькой улке нижней крепости стоял дом отца её Сысоя Слободчикова, известного по всему побережью американскому морехода и зверобоя. Как-то там теперь без неё отец и матушка? Как младшие брат и сестрица? А что стало с её любимым и суженым Ванечкой? Жив ли? Ждёт ли? Ищет ли её? Или уже надежду оставил? Ведь разлучились они с Ваней на самом венчании, так неожиданно прерванном набегом аляскинских индейцев-колошей на русскую крепость.

Но в душе своей сама Алёна надежды не теряла ни на один день и верила, что на далёкой Аляске тоже о ней думают, ждут. Знала она, что на всё воля Божия, на которую только и стоит положиться. Потому-то и молилась Алёна утром и вечером перед сохранившимся на груди её нательным крестиком и медным образком Божией Матери Путеводительницы.

А что делать дальше ей теперь в племени макома, Алёна и впрямь не знала, и ничего путнего на ум не приходило. Правда, думая о батюшке своём Сысое, Алёна вспоминала, как он советовал ей: ежели что-то долго не получается в деле каком-то, то нужно остаться одному, уйти в лес или на берег моря и там вдали от суеты людской побыть какое-то время наедине со своими мыслями. Тогда решение непременно придёт. Во всяком случае, у него так случалось. А что если ей сделать сейчас так же… И Алёна решительно вышла из своей хижины, прихватив лежащее на звериной полсти конское седло.

Манефа, сидевшая у входа, что-то крикнула индейскому мальчику, который невдалеке на лугу пас коня своего вождя. Он тотчас же подвёл его к Алёне.

— Спасибо, Вук, — с улыбкой сказала Алёна и погладила черноволосую голову маленького индейца. — Тебе нравится этот конь?

— Да, — кивнул Вук.

— И ты хочешь иметь такого же?

— Да, хочу, — вновь кивнул мальчик и глаза его загорелись.

— Хорошо, Вук, — седлая коня, сказала Алёна. — Я тоже думаю об этом, но всему свой час. Настанет он и для тебя. А пока ухаживай за моим.

Она легко вскочила в седло, крикнула Манефе:

— Я скоро… Только прокачусь…

Воронок, как прозвала своего коня Алёна, широко скакал по гладкой безлесной равнине и Алёна, ладно сидевшая в седле, была явно довольна такой скачкой. Глаза её азартно блестели, а белые волосы развевались за плечами на свежем, бьющем в лицо, ветре.

Проскакав с версту, Алёна направила Воронка к подножью одного из пологих холмов и конь, почти не напрягаясь, послушно вынес её на вершину.

Алёна заворожённо оглядывала открывшуюся перед ней картину: по одну руку почти бескрайняя, поросшая травой равнина, по другую текущая меж низких берегов река Шаста, в честь которой она получила от индейцев своё новое имя, и лес, если обернуться назад, с еле заметными отсюда шалашами индейцев макома.

Было видно, что Алёне по душе этот простор, все его виды, и воля.

Так, наслаждаясь покоем, вновь оглянувшись на своё поселение у дальней кромки леса, Алёна вдруг подумала, что вот здесь, на вершине этого берегового холма, неплохо было бы устроить сторожевой пост, а вон там, в глубине равнины, на дальнем возвышении ещё один. А на тех постах, почти за версту от индейских хижин, будут находиться стражи и в случае опасности для племени: приближения отряда испанцев или иных каких недругов, они зажгут огонь из сухой травы и веток красной сосны-чаги. Дым от костров сразу увидят в поселении, где тоже на самом высоком дереве она велит устроить сторожевой пост. О таком деле её отец говаривал как-то после плавания на Гавайские острова, где подружился с тамошними индейцами.

От принятого решения на душе у Алёны стало спокойнее. Она, ещё немного полюбовавшись открывшимися перед ней видами, спустилась с холма и уже спокойно направила своего коня в сторону хижин макома. Вождь Шаста теперь знала, что надо делать…

…Манефа с Вуком сидели всё так же у входа в хижину, когда к ним подъехала Алёна. Она легко спрыгнула с коня и бросила повод подскочившему к ней маленькому индейцу.

— Держи, Вук, — сказала Алёна. — Прокатись на Воронке, потом своди его на водопой.

Вук радостно и благодарно глянул сперва на Алёну, потом на Манефу. Взяв в руки повод, он подошел к Алёне и та помогла ему забраться в седло.

— А ты, — обернулась Алёна к своей подруге и помощнице, — собери сей же час ко мне старейшин с шаманом. Совет с ними держать буду.

И Алёна скрылась за тростниковым пологом своей хижины.

Жилище вождя самое большое во всём поселении макома. Так заведено не сегодня и не вчера, а так было всегда, ибо большая хижина — место общего сбора старейшин, когда предстояло им судить и рядить о тех делах, которые касались всех людей племени макома…

…Вот и сейчас собрались они во главе с шаманом Вываком по зову вождя Шасты, расселись, как обычно, на земле, устланной звериными шкурами и тростниковыми подстилками. Старейшины внимательно глядели на Алёну, ожидая её слов.

— Я собрала всех, чтобы вместе с вами решить, как жить дальше племени макома.

— Так, так, так, — закивали головами старейшины, когда Манефа перевела им слова вождя.

— Здесь, на новом месте, нам будет намного спокойнее… И всё же я боюсь, что у испанцев появится вновь желание напасть на нас.

— Это может быть, вождь Шаста, — согласился Вывак. — Только мы не знаем, когда они могут напасть.

— Я об этом тоже помыслила. Думу свою выношу на ваш суд… Надо на одном из холмов на берегу реки установить сторожевой пост, да на таком же возвышении на равнине со стороны испанской ещё один. И пусть на этих постах будут наши люди, двое мужчин на каждом посту. Завидя отряд испанцев, они зажгут костры из травы и веток, заранее приготовленных. А здесь, у наших шалашей, мы на дереве тоже устроим сторожевую вышку. Так что в случае опасности все успеем уйти отсюда в лес и далее через него на новое место… Вот так я думаю. Согласны ли вы? Говорите.

— Твоё решение мудрое, вождь Шаста, — вновь заговорил Вывак. — Только где мы возьмём столько мужчин. Их у нас мало. Потому и жить сейчас трудно. Надо ловить рыбу, надо охотиться, надо защищать детей, женщин, стариков.

— Многие мужчины нашего племени похищены испанцами и живут в их крепости, — сказал один из старейшин.

— Я знаю об этом, — кивнула Алёна.

— Они работают на полях испанцев и никогда не вернутся сюда, как бы они этого ни хотели. Они пленники испанцев, — заговорил другой старик.

— Тогда мы сами должны вернуть похищенных мужчин в наши хижины, к их детям и женам, — твёрдо сказала Алёна.

— Вернуть?! — первым удивился неожиданным словам вождя Вывак. — Но как это сделать?

— У испанцев ружья, пушки!

— У их крепости высокие стены, — заговорили старейшины.

Обо всём этом Алёна и сама знала, но видно было, что решение такого дела она уже обдумала.

— Но нам не нужна их крепость, — вновь твёрдо и убеждённо произнесла Алёна. — Нам нужны наши мужчины. Разве испанцы не выводят их из крепости на работу?

— Выводят. Каждое утро. Потом приводят на обед. После они опять работают до вечера. На ночь мужчин запирают в сарае до следующего утра.

— Вот по дороге с работы их у испанцев и надо однажды отбить, — предложила Алёна.

— Но их охраняют солдаты с ружьями.

— Много ли?

— Немного. Но с ними всегда ещё офицер на лошади.

— Мы нападём внезапно, неожиданно. Устроим засаду. И в этом будет наша сила против их ружей.

— Но потом они придут и отомстят нам за своих убитых товарищей.

— А мы никого из испанцев убивать не будем. Мы их свяжем, заберём у них ружья и наших мужчин.

— А как же другие? Там ведь не только наши люди.

— А другие пленники пусть идут, куда хотят. На все четыре стороны. Они будут свободны. Связанных же испанцев тоже отпустим. Пусть идут своей дорогой в крепость. Согласны ли вы со мной? — спросила Алёна, заканчивая разговор.

— Согласны, — закивали головами старейшины.

— А как думает обо всём этом шаман Вывак. Согласен ли?

— Я поддерживаю решение вождя. Буду молиться нашему богу моря в священной пещере и просить у него помощи в задуманном деле на благо племени макома.

— Тогда мне нужны десять воинов, — Алёна растопырила пальцы обеих рук. — Из тех, что есть у нас ныне. И мы сегодня же выйдем в путь. А сейчас позовите ко мне тех мужчин, кто работал когда-то в испанской крепости. Так?

— Так!

— Так!

— Так! — согласно сказали старейшины, вторя своему новому вождю.

 

Глава восьмая

Иван Кусков так и сделал, как советовал ему Алексей Петрович Нератов. На другой же день после беседы он пошёл на раннюю церковную службу в Спасо-Суморин монастырь, а там, в церкви Воскресения Господня, исповедался и причастился у отца своего духовного Галактиона.

Впрочем, он и сам бы это сделал без всякой подсказки, ибо любил ходить молиться именно сюда за монастырские стены, где в церкви Воскресенья под резной сенью стояла рака с мощами преподобного Феодосия Тотемского, мыслью, старанием и подвигом которого воздвигнута и стоит вот уже больше двух веков сия святая обитель…

…А началось всё в то далёкое время, когда монах вологодского Дмитриева Прилуцкого монастыря Феодосий, в миру бывший Феодосий Ульянов Суморин, игуменом своим Арсением был послан в Тотьму на соляные промыслы наблюдать и начальствовать над пятью или шестью монастырскими варницами. Тогда многие монашеские обители имели на тотемском промысле свои рассольные трубы: и Троице-Сергиев, что под Московой, и Железноборовский, что в соседней костромской земле.

Послушание своё монах Феодосий нёс исправно, но уж больно суетно, шумно было на промысле, и он всё чаще стал задумываться над словами одного монастырского старца, сказанные ему ещё в Вологде, перед самой поездкой сюда, в Тотьму: «Монах вне ограды монастыря, что рыба без воды».

Церковных служб в городских храмах, да и опять же среди людей, ему было мало, и Феодосий стал искать уединения в лесных чащах под городом, где ему никто не мешал творить свою молитву Господу. Так однажды он забрёл на то место, где речка Ковда впадала в Песью Деньгу, а та в Сухону. На высоком береговом мысу, поросшем густым лесом, слышно было только пенье птах, а звуки городского посада сюда не долетали, как будто его, посада, с улицами, торговой площадью, пристанью, слободами и людьми, обитающими там, вовсе не существовало. Туда-то, на речной мыс, стал ходить для делания уединённой молитвы монах Феодосий.

А одной зимой с соляным обозом отправился он в Вологду и в родном ему Прилуцком монастыре, доложил игумену о трудах своих во славу Божию и монастыря, а потом пал перед настоятелем на колени и стал просить освободить его от послушания, послать в Тотьму другого монаха, а ему, Феодосию, позволить удалиться от мира и суеты в лес под городом.

Долго игумена уговаривать не пришлось. Арсений сразу понял своего собрата и благословил его на тяжкий монашеский подвиг уединения ради молитвы Господу за всех людей грешных.

Следующей весной отправился Феодосий обратно в Тотьму. Там, освятив выбранное им для моления место и поставив крест, он перво-наперво вырыл себе полуземлянку с бревенчатым накатом, покрытым дёрном с травою, вскопал небольшой огород и в этих трудах и молитвах проводил всё время, место сие почти не покидая, а лес и речки стали для него оградой от суетного мира.

Теперь никому неведомо, долго ли Феодосий жил отшельником, но в городе, где среди посадских тотьмичей и варничного работного люда, оставил он по себе добрую славу, как только узнали о его уединённом житьи-бытьи, то стали приходить к нему за советом и с просьбами помолиться за своих ближних: то путешествующих, то болящих и недужных. Другие же построили для Феодосия небольшую келейку, куда он перебрался из своей полуземлянки. Иные же просили его позволения поселиться рядом для молитвенного уединения, и он никому не отказывал. Так появились первые насельники места сего. Их, братии Феодосия, было немного, но вскоре с помощью тотьмичей срубили они церковку во имя Воскресения Христова, украсили её иконами, и в освященном храме зазвучало для всех живущих здесь и приходящих слово Божие.

Преставился Феодосий зимой тысяча пятьсот шестьдесят восьмого года от Рождества Христова и положен был в церкви Воскресенья. С той поры и по сей день приходят люди к раке его, просят Феодосия о помощи, и получают её, избавляясь от немощей телесных и душевных… Люди чудесно прозревали после многолетней слепоты, или вставали на ноги расслабленные, и на одре лежащие…

…После исповеди и причастия Иван Кусков по наказу отца Галактиона тоже долго стоял на коленях перед ракою с мощами преподобного Феодосия, прося молитвенной помощи его в неведомом пути в дальнюю сибирскую сторону, в тамошней будущей своей жизни и трудах. А потом пошёл в келью отца Галактиона для душевной беседы, как делал это не раз. Сейчас же она была ему особенно необходима. Он рассказал отцу Галактиону о всех недавних своих бедах и твёрдом решении идти в Сибирь.

— Жалею я о приключившемся несчастьи твоём, Иван, — сказал отец Галактион, — но ты не унывай. На всё воля Божья.

— На неё и уповаю, отче. Да на добрых людей.

— Так, так, — согласился Галактион. — Вот Нератов, хоть и богатый человек, а поступил благородно, по-православному. Ибо радость принимающего — человеческая, а радость дающего — божественная. Стало быть, богатство его не греховно, и я радуюсь за него, за тебя, за братьев твоих. А что порешил в сибирские города идти, то дело сие хоть и многотрудное, но не одним тобою деланное.

— Не я первый, не я и последний, — согласился Кусков.

— Да, туда давно дорога проторена нашими северными мужиками. Каждый год, почитай, из Тотьмы, из Устюга Великого, или из иных каких недальних мест наших уходят люди разных званий в сибирские города. Бывает, что и обратно приходят, но это редко. Многие же там остаются навсегда, и часто безвестно.

— Сказывают старики, что в Сибирь не только мужики шли, но и девок туда возили.

— А как же. Возили не однажды туда невест по государеву указу. «Плодидесь и размножайтесь», — говорит Господь. Вот и делали сие для умножения народа сибирского. Так что теперь почти в каждом тамошнем городе ты земляков своих тотьмичей, устюжан, лальцев да вологжан наверняка встретишь. Да и фамилии там на каждом шагу то Тотьмянин, то Устюжанин или Устюгов, то Вологдин, или Вологжанин.

— А правда ли, батюшка, что и сам Ермак, открыватель Сибири, родом тоже наш, тотемский, — спросил Иван.

— Да, такое старое предание и сейчас здесь живо. У Ермака отчество-то было Тимофеевич, а в тридцати верстах от Тотьмы на Вожбале есть починок Тимошкино, да Слобода Тимошкинская, где, сказывают, он, Ермак, и жил. А рядом деревня Ермаково до сего дня стоит. Поезжай туда, любой скажет тебе, что Ермак родом из этих самых мест и жил там во времена царя Грозного Ивана, а потом ушёл в Сибирь.

Иван Кусков тоже не однажды слышал это предание старины.

— В доме нашем, — сказал Иван, продолжая разговор о Ермаке, — у отца моего, с детства помню, висел на холсте писаный портрет Ермака и с надписью сбоку: «Ермак Тимофеевич». Да тот портрет и сейчас у нас дома. Где отец его купил, на какой ярмарке — мне не ведомо.

— Я видел ту парсуну у отца твоего. Помню, что на лице Ермака усы да борода, в руке копье, но одежда не воинская, а на голове шляпа с перьями.

— Точно так, батюшка. Совсем он не похож на завоевателя Сибири, как говорят старые люди.

— А он Сибирь не завоёвывал, — не согласился отец Галактион.

— Как так? А зачем же пошёл туда?

— В те прошлые годы на наших соляных промыслах варили соль купцы Строгановы — родственники сольвычегодских. Ермак варницы их и нанят был охранять. Человеком он слыл смелым, удалым и дерзким. Когда же государь Иван Васильевич Грозный дал Строгановым привилегии на сибирские земли, где они добывали пушнину и брали дань с местных народцев, то взяли Ермака с ватагой охочих людей охранять свои владения сибирские от набегов тех инородцев. Такое было время, Иван… Теперь же туда путь торный.

— Вот и я пойду на днях сперва в Устюг на Прокопьевскую ярмарку. Туда из сибирских городов торговые люди наверняка придут. С ними и сговорюсь в ту сторону. А там как Бог даст.

— Да, брат Иван, что было, того уже никогда не будет, а то, что с нами будет завтра — знает один Господь. Сегодня же тебе надо собираться в дальнюю дорогу. Многое из вещей всяких с собой не бери. Это наживное. Бери главное — неси Бога в душе своей.

Иван внимал всем сердцем словам отца Галактиона, и понимал, что тот наставляет его, провожая в долгий жизненный путь, на котором, возможно, они больше никогда не встретятся. Иван это чувствовал, был серьёзен и старался запомнить каждое слово своего наставника.

— Возьми с собой в дорогу Евангелие, Псалтырь, да писания святых отцов наших, — продолжал отец Галактион. — Начинай каждый свой день и заканчивай Иисусовой молитвой. Она — самое сильное оружие против умыслов врага. Ну, а в книгах сих — мудрость. Святые отцы в писаниях своих много мудрых мыслей нам оставили… Вот, говорит Иоанн Златоуст, что всё земное, что окружает человека: дома, земля вчера принадлежали одному, сегодня — другому, завтра — третьему. Всё переходит из одних рук в другие и ничто не вечно. А что же вечно? Душа. Только о ней и надо заботиться, говорит он. И в Евангелии сказано: какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей навредит… Так что берегись, Иван, стяжания благ, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его денег и всякого имения. Сокрушай чревоугодие, тщеславие, а мир душевный сохраняй неосуждением и молчанием.

Многое, о чём говорил отец Галактион, Иван давно знал, но он знал и то, что от повторения святые истины не стареют, а приближают человека к Богу и помогают в многотрудной земной жизни.

— Вера наша православная всегда стояла и стоит на любви ко всякому, кто создан по образу и подобию Божию, — по-отечески мягко проговорил отец Галактион, взяв с полки толстую старинную книгу и раскрыв её. — Апостол Павел в Первом своём послании коринфянам так писал: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я — ничто. Любовь долготерпелива и милосердна, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, языки умолкнут, и знания упразднятся»… Ты, брат Иван, будешь жить среди разных людей. А посему помни и говори сам себе: пусть будет так, чтобы я вносил любовь туда, где ненависть, чтобы я прощал, где обижают, чтобы я воздвигал веру, где давит сомнение, чтобы я возбуждал надежду, где мучает отчаяние, чтобы не меня любили, но чтобы я других любил. Ибо кто даёт, — тот получает… Следуй этим правилам святых отцов наших и душа твоя спасена будет, в ней поселится мир да благодать. Я же тебя благословляю на твой дальний путь и труды — во благо твоё и во славу Божию.

Отец Галактион поднялся с лавки, осенил крестным знамением стоящего перед ним Ивана Кускова, и они троекратно, по-православному обычаю, облобызались.

— В Устюг приедешь, то иди сразу в Успенский храм. Там найди отца Алексия. Он мой сродник, у него и побудешь, а на постоялый двор не ходи. Я же отцу Алексею обо всём тут в грамотке отписал, — подал Ивану бумагу отец Галактион.

— Спаси, Господи, батюшка, — поблагодарил священника Иван. — Обещаю, что никогда не забуду бесед твоих и доброту твою ко мне, грешному.

— Ступай с Богом, Иван, да отпиши ко мне, когда устроишься в сибирской стороне или с какой оказией о том знать мне дай. А я за тебя тут молиться буду. Да хранит тебя Господь.

— Непременно, отче, отпишу. Спаси, Господи, — опять поклонился Иван и вышел из кельи отца Галактиона.

…В тот же день Иван Кусков стал собираться в дорогу. Вечером к нему пришли Митяй с Петром. Они поделили по-братски деньги от продажи общей доли рассольной трубы, а утром следующего дня, оставив на попечение братьев отцовский дом, отправился Иван Александров сын Кусков с товарным обозом в Устюг Великий, где на днях начиналась большая ярмарка.

 

Глава девятая

По одному ему известной тропке меж деревьев и зарослей низких кустов шёл индеец-дозорщик, за которым следовали мужчины макома во главе с Алёной и Манефой-Шакой.

Вот воин остановился, подняв руку, прислушался, потом снова махнул рукой, и все продолжили движение, а, выйдя из леса на открытое место, поросшее лишь невысоким кустарником, передвигаться стали, пригибаясь к земле и, наконец, вышли к дороге, что вела от плантации к испанской крепости.

Дозорщик поспешил дальше, а все остальные спрятались в кустах по обеим сторонам дороги. Вскоре разведчик вернулся и жестами показал, что индейцы под охраной солдат возвращаются с работы…

…Как всегда молча, толпа индейцев брела по пыльной дороге. Впереди шагали два солдата с ружьями, а позади толпы шли тоже двое вооруженных испанцев. Замыкал шествие лейтенант Лопес, восседая на лошади. Было тихо. И только шуршание песка под ногами людей, да топот конских копыт нарушали эту тишину.

Внезапно раздался чей-то громкий возглас. Из кустов, росших вдоль дороги, выскочили с громкими криками индейцы. Они повалили на землю солдат, стащили с лошади офицера, отобрали у всех оружие и, связав сзади руки, поставили в ряд у обочины.

К Алёне подошел один из её воинов.

— Их надо убить, — сказал он, показывая на пленных испанцев.

— Нет, — не согласилась Алёна. — Я уже сказала, что мы убивать никого не собираемся… Отпустим с миром. Пусть идут к себе домой и всем скажут, что макома — мирные люди… Что макома — вольные люди. Если же испанцам нужны работники, то пусть приходят и берут к себе тех, кто пойдёт к ним доброй волей. Если же и впредь будут наших людей брать силой, то и мы ответим тем же.

Когда вакер-переводчик вместе с Шакой пересказали испанцам слова Алёны, лейтенант Лопес невольно воскликнул:

— Кто ты, женщина?!

— Вождь племени макома, — ответила Алёна и, глядя на удивлённое и растерянное лицо испанского офицера, она усмехнулась.

— Но ты же белая женщина!

— Да, как видишь, испанец.

— Но у индейцев не принято, чтобы вождём племени была женщина, да ещё и белая. Откуда же ты у них вдруг взялась?

— Вот именно — вдруг. Я вышла к ним из морской воды. Они говорят, что сам бог океана даровал им вождя — белую женщину.

— Что за чушь, — всё ещё ничего не мог понять Лопес.

— Это их вера, испанец. А веру надо уважать.

— Позвольте, господин лейтенант, — вмешался молчавший до сих пор вакер-переводчик.

— Говори…

— Я слышал от самих индейцев эту историю.

— Ну и что она гласит в их исполнении?

— У них и верно не так давно умер старый вождь. Наследников он не оставил и наказал своему шаману и старейшинам молиться в священной пещере на берегу океана, чтобы бог дал им нового вождя. Во время омовения в морской воде после молитвы к шаману и старейшинам вышла из океанских волн белая женщина. Это был для них знак божий.

— Прямо чудо какое-то, — сказал Лопес. — А как звать тебя, женщина?

— Зови Шастой.

— Что это значит — Шаста?

— Когда-то давно, — продолжил рассказ вакер Лопеса, — индейцы макома встретили каких-то светловолосых белых людей. С тех пор они почитают тех пришельцев почти как богов. Шаста и означает — Светлая, река Счастья.

— Теперь мне всё понятно. По всему видно, что это были славяне. Ты тоже светловолосая, а, значит, славянка. Но из славян плавать сюда могут только русские. Стало быть, ты — русская?

— Я — славянка, — подтвердила Алёна, — это правда… но большего тебе, испанец, знать не надо. А то ты очень много вопросов задаёшь, да много знать хочешь.

— Что же здесь необыкновенного?

— Не забывай, что ты стоишь передо мной и моими воинами со связанными руками.

— Что ты этим хочешь сказать, женщина?

— Только то, что вы все у меня в плену, что женщина может побеждать врагов и защищать своих людей. А, значит, быть вождём племени.

— Я уже видел, как ты их защищала. Что же ты сделаешь с нами?

— Твои люди пусть идут домой в свою крепость. А ты с вакером останешься.

— Зачем? — с беспокойством спросил Лопес.

— Да ты не бойся, — успокоила его Алёна. — Я же говорила, что макома люди мирные. Так что жив будешь. Хотя мои воины и против: много горя вы, испанцы, принесли племени макома своим недавним набегом.

— Альварес, — громко сказал, почти прокричал Лопес своему сержанту. — Веди людей домой и доложи обо всём капитану Муньосу… Скажи, что я в плену у вождя племени макома.

— А ещё передай, — так же громко добавила Алёна, — что если ваш комендант задумает со своими людьми искать нас и моего пленника освободить, то он его вообще больше никогда не увидит. Так что пусть даже и не пытается. Ступайте…

Испанские солдаты со связанными за спиной руками во главе с сержантом Альваресом быстро пошли по пыльной дороге в сторону форта Сан Хосе, оставив лейтенанта Лопеса и вакера в окружении воинов макома.

 

Глава десятая

Комендант испанского порта Сан-Хосе капитан Пабло Муньос сидел в рабочем кабинете на втором этаже своего глинобитного дома и, как обычно, играл в шахматы с денщиком. Муньос был в хорошем расположении духа, да и как быть по-другому, коли дела в его миссии шли тоже довольно хорошо.

На полях в этой благодатной Калифорнии снимать можно два, а то и три урожая в год. Склады форта уже заполнены тысячами мешков зерна, бобов, сушеного мяса, бочонками солонины и свиного сала. И всё это, конечно, при даровой рабочей силе индейцев. Жаль только, что всем этим богатством сам комендант распорядиться не может. Всё надо везти в ближайший форт Сан-Франциско, куда заходят испанские и иностранные корабли. Но когда придут суда родной страны, того не знает никто.

Правда, ещё иногда доставляют беспокойство некоторые местные племена индейцев, чьи люди работают на плантациях форта или его скотных дворах. Но чего им роптать? Ведь он кормит индейских работников отменно. Своих же, испанских, у коменданта нет. Одни лишь солдаты для охраны и защиты форта, да и тех давно не хватает. Вот, может быть, Мадрид с очередными кораблями пришлёт воинскую помощь в Монтерей или Сан-Франциско, но достанется ли ему, Муньосу, какое-то число обещанных правительством солдат, он не был уверен определённо.

Сан-Хосе был самым северным фортом испанцев на побережьи Калифорнии или Новой Испании — всего лишь в двух днях пути от Сан-Франциско, у коменданта которого был в подчинении. Главная задача форта, поставленная Мадридом: не допустить в эти места русских, уже многие годы живущих на Аляске и тамошних островах, уже спускающихся на юг по океанскому побережью, строящих там свои крепости. Слава Богу, пока такой опасности капитан Муньос не чувствовал, но знал, что русские купцы давно объединились в одну компанию и на своих компанейских судах добывают морского зверя по всему побережью от Аляски до Южной Калифорнии и на островах Океании. Как знать, они могут и сюда прийти, а значит, надо быть готовым к таковым делам…

…Так размышлял Пабло Муньос, почти машинально переставляя на шахматной доске фигуры.

— Ты сам-то откуда, Родриго? — неожиданно спросил комендант своего денщика.

— Так откуда же и вы, сеньор капитан, — удивленно глянув на Муньоса, ответил денщик.

— Разве? Я вот, например, из Кастилии.

— А-а-а, — догадался Родриго. — А я из Валенсии.

— Скажи мне, Родриго, что у вас едят по праздникам? — опять спросил Муньос.

— Да многое, сеньор капитан. Всё разве сейчас вспомнишь.

— А ты не всё вспоминай, а только о самом лучшем праздничном вашем блюде расскажи.

— А-а, ну так это, сеньор, конечно, поэлья.

Родриго произнёс это так, будто поэлья стояла сейчас перед ним на столе.

Испанская провинция Валенсия, омываемая волнами Средиземного моря и сухопутная срединная Кастилия, хотя и находились не так уж и далеко друг от друга, но всё же отличались и обычаями, и одеждой, и нравами жителей, впрочем, от других провинций тоже. Вот почему и задал свой вопрос Пабло Муньос своему денщику.

— Ну, так расскажи, Родриго, что такое ваша поэлья.

Родриго подпер ладонью подбородок и, глядя в потолок, мечтательно стал вспоминать.

— На сковородку, сеньор капитан, кладут отварной рис, потом кусочки цыплёнка и свинины. Всё это сдабривают чесноком, луком, разными травами, затем поливают обильно оливковым маслом и жарят… Вот и всё. Просто и очень вкусно.

— А у нас в Кастилии, Родриго, часто готовят пучеро. Знакомо тебе такое блюдо?

— Нет, сеньор капитан.

— Пучеро готовят в горшочках, — также мечтательно заговорил Муньос. — В горшок кладут наперчённое мясо. Потом туда же горох, картофель и сало… И вот стоит перед тобой, Родриго, этот самый горшочек, только что снятый с огня, и источает невообразимый аромат. А рядом с ним непременно бутылочка хереса или малаги. И нет лучше в жизни минут… Так ведь, Родриго?

— Точно так, сеньор капитан.

— А какой завтра день? — опять неожиданно спросил денщика капитан.

— Не знаю, сеньор.

— А как правоверный католик, ты должен знать, что завтра день святого Иосифа, Родриго. А посему, как только мы сейчас эту партию доиграем, то пойдёшь и приведёшь ко мне старшего повара. Понял?

— Всё понял, сеньор капитан…

Но разговор их прервал неожиданно резко распахнувший дверь в кабинет коменданта, даже не постучавшись, как обычно, дежурный офицер.

— Сеньор капитан!

— Что случилось, Гонзалес? — спросил Муньос.

— Команда лейтенанта Лопеса… вернулась с плантации.

— Ну так что? — совсем не удивился комендант. — Он и должен сейчас вернуться.

— Да, сеньор капитан… Но у всех его солдат руки связаны, а самого Лопеса с ними вообще нет.

— Что?! — воскликнул Муньос. — Как это нет!

Капитан мигом выскочил из кабинета на крыльцо комендантского дома. Увиденное им зрелище заставило Муньоса нахмуриться и молча наблюдать, как солдатам, пришедшим с плантаций, караульные развязывали руки. Лейтенанта Лопеса и вправду среди солдат не было. Лишь его помощник, сержант Альварес, увидев коменданта, направился к нему.

— Что произошло, Альварес?

— На нас напали индейцы из засады.

— Индейцы? Какие?

— Да… Во главе с той самой белой девкой из племени макома, куда мы в прошлый раз ходили на охоту за ними.

— А где сам Лопес? Он жив?

— Был жив, сеньор. Макома взяли его и вакера в плен. А эта девка — их вождь.

— Белая женщина — вождь индейцев, — продолжал удивляться Муньос. — Такого что-то не припомню.

— Но это так, сеньор. Я сам слышал, как она говорила о том. Они освободили всех работников, забрали оружие и верховую лошадь лейтенанта Лопеса.

— И никого из вас индейцы не убили?

— Нет, сеньор. Эта девка запретила.

— Довольно странное поведение. Обычно они убивают наших столько, сколько отправили на тот совет из них мы. А в прошлый раз мы убили несколько диких.

— У нас потери были тоже, — напомнил сержант.

— Да, но это ничего не объясняет. Надо немедленно что-то предпринять… Надо послать отряд солдат и освободить Лопеса.

— Этого не нужно делать, сеньор капитан.

— Как так? — удивился Муньос. — Почему?

— Эта девка сказала нам, что если мы попытаемся искать их и освободить Лопеса, то мы никогда его не увидим.

— Вот как! Она уже диктует нам условия. Почему?

— Мне кажется, сеньор капитан, что она просто допросит лейтенанта, а потом отпустит, как отпустила нас.

— Возможно, — вынужден был согласиться Муньос. — Что же нам делать?

— Надо подождать, сеньор капитан.

— Хорошо. Будем ждать, но если Лопес утром не явится, то я пошлю разведчиков к макома и свяжусь с вождями племён, которые враждуют с ними. А вы будьте готовы к этому.

— Слушаюсь, сеньор капитан, — ответил сержант Альварес, и можно было не сомневаться в его готовности служить Испании и коменданту Муньосу.

 

Глава одиннадцатая

Дорогу от Тотьмы до Устюга Великого длиною в двести с лишним вёрст Иван Кусков одолел за неделю. А по зимнему бы пути на санях, да ежели ещё на перекладных с подорожной, то в три или четыре дня можно было управиться.

Но не было у него ни подорожной грамоты, ни лошадей своих, а был он просто вольным человеком с походной котомкой за плечами, в которой нёс только самое необходимое по вся дни в дороге.

Сговорился Иван идти в Устюг с давним своим знакомцем Евдокимом Токаревым — приказчиком Тотемского купца Тимофея Кузьмина, который вёз на Прокопьевскую ярмарку целую подводу кожевенного товару.

С ним и держался Иван все эти дни дороги.

Ехали они не одни, а целым обозом. Везли тотьмичи на ярмарку товар разный: верёвки бечевые для тяги по воде речных судов, толстые якорные канаты, вожжи, дратву, пряжу. Иные загрузили свои телеги мешками с шерстью, хмелем, солью и прочим ходовым на ярмарке товаром.

Через Камчуг и Брусенец, через Бобровский ям, что в ста верстах от Устюга, где Сухона течёт меж высоких, как горы, берегов, через дремучие леса и ясные поляны, солнечным июльским утром пришёл в Великий Устюг тотемский обоз к самому началу ярмарки, когда торговые гости из ближних и дальних губерний всё ещё съезжались в город, являли в таможне свой товар, платили за него пошлину, а также деньги за лавку или торговое место в своём ряду, в каком их товару быть положено.

Тотьмичи тоже встали в очередь к таможенникам явить свой товар, а Иван Кусков, попрощавшись с Евдокимом и его товарищами, пошёл, как наказывал ему отец Галактион, искать его сродника в здешний Успенский храм на Соборном дворище.

Иван нынче в Устюге не в первый раз. Когда-то, будучи ещё в отрочестве он приезжал, вернее, приплывал сюда по Сухоне с отцом своим да старшим братом Митяем на их малом судёнышке-дощанике с каким-то мелочным товаром.

От той поездки остались в памяти яркие картины речной глади в разное время дня среди покрытых густым лесом берегов и незабываемое и теперь зрелище высоченных Опок — места, где Сухона несёт свои воды как бы в глубоком горном ущельи.

Да и город Устюг поразил его тогда величиной и многолюдием, своей набережной со множеством церквей и домов на ней, речных судов возле её причалов. На целых три версты растянулась та городская набережная и все, кто приплывал к Устюгу рекою, дивились необычной и дивной красотой, какая являлась перед их глазами. Одних храмов, говорят, в городе было более тридцати.

Видно совсем не зря, а от чувства любви ещё в стародавние времена сложили устюжане про свой город то ли песню, то ли приговорку:

Иван знал, что и в те далёкие времена стоял град Устюг на перекрёстке многих торговых дорог. Шли к нему сухим путём и по рекам торговые люди из Москвы и Ярославля через Вологду, а потом по Сухоне до слияния её с Юг-рекою, а от него Северной Двиной, родившейся от этого слияния, в Беломорье до Архангельского города и далее в заморские страны.

Через Устюг шла дорога и в Сибирь, а к нему тянулись пути из Вятки, Казани, Костромы, Галича Мерьского, многих волжских городов.

Говорят, что торговать в Устюг или меняться товарами приезжали купцы голландские, шведские, английские, норвежские. То место, где они жили, и сейчас зовётся немецкой слободой на Немчиновом ручье. Вот тогда-то, видно, и стали называть сей город Устюг Великим…

…Успенский храм Иван нашёл скоро. Он отличался от других на Соборном дворище своими золочёными крестами на всех пяти его главах, огромностью и был, по рассказам отца Галактиона, одним из самых древних храмов города. В этом же соборе, только тогда деревянном, начинал свою святую жизнь преподобный Стефан Пермский.

Сейчас, когда в храм зашёл Иван Кусков, служили обедню, и он успел ещё помолиться да возблагодарить Господа за благополучный путь от Тотьмы до Устюга, приложиться к чудотворной иконе Божией Матери, увешанной драгоценными каменьями в благодарность Путеводительнице и Спасительнице грешных, болящих, недужных, путешествующих и попросить её молитвенной помощи в своем хождении в сибирскую сторону.

Отца Алексея показала Ивану Кускову одна пожилая прихожанка, когда молящиеся стали подходить ко кресту, который отец Алексей подносил каждому для лобзания. А когда на этом служба закончилась, и отец Алексей, разоблачившись в алтаре, остался в простой чёрной рясе, Иван подошёл к батюшке под благословение и, представившись, подал ему перевязанную тонкой тесёмкой грамотку, которую дал для своего сродника отец Галактион.

Отец Алексей прочёл письмо и пригласил гостя идти за ним. Иван заметил, что отец Алексей был намного моложе отца Галактиона, но лицом своим очень походил на того: те же светлые волосы, такая же небольшая русая бородка и синие, не по возрасту мудрые глаза.

— Как там в Тотьме мой дядюшка отче Галактион поживает? — спросил отец Алексей, когда они вышли из собора и направились к низенькой избёнке с маленькими решетчатыми слюдяными оконцами, стоящей в ряд с такими же домишками напротив храма.

— А всё слава Богу, отец Алексей. Он лишь просил кланяться тебе и твоей матушке.

— Спаси Господи, брат Иван. В грамоте отца Галактиона писано о тебе только. А не собирался ли он к нам сюда побывать на родину свою?

— Того не ведаю, отец Алексей. Но слышал я от него много хороших слов о его родных здешних местах и о городе сем — Устюге Великом. А собирался он будто бы навестить могилки родителей своих, но когда — того не ведаю.

— Обычаем у него бывать здесь на Успенье Пресвятой Богородицы. Даст Бог, и в этот раз приплывёт по Сухоне. Отец Галактион любит сей храм. Он ведь при нём и вырос. Батюшка его, а мой дед Василий был тут протоиереем и знатным иконописцем. Здесь у храма родители его и лежат в вечном покое… А в жизнь монашескую он ещё раньше ушёл, отроком.

В избе их встретила матушка Елизавета, как представил её гостю отец Алексей. Она, кажется, была ещё моложе своего супруга, хотя покрывавший её голову и подвязанный под подбородком тёмный платок почти скрывал лицо. И только глаза молодой матушки смотрели на гостя скромно и ласково.

— Лизонька, — сказал отец Алексей, — сотвори нам с гостем нашим Иваном что-нибудь потрапезовать. Он с дальней дороги из самой Тотьмы пришёл и поклон принёс нам от сродника нашего отца Галактиона. Далее путь его лежит в сибирскую сторону. Вот и поживёт у нас, пока оказии на ярмарке не сыщет.

— У меня и так всё готово, отче, — ответила матушка Елизавета и перед тем, как стала собирать на стол, поклонилась гостю. — Милости просим.

А пока матушка готовила трапезу, отец Алексей продолжал разговор с гостем.

— Стало быть, брат Иван, ты хочешь добраться до самого Иркутска?

— Да, отче… Так надобно мне…

— Ну, раз надо, то с Божией помощью и доберёшься. Правда, на скорую дорогу не рассчитывай. Она будет долгой.

— Да я об этом знаю. Может где-то наверняка и перезимовать придётся на пути моём в Иркутск.

— Это так… На нашу Прокопьевскую ярмарку летом приезжает не так и много торговых людей с той стороны сибирской, а особенно из-за Камня. Они сюда всё больше норовят на пушные ярмарки да торжки, какие бывают здесь по поздней осени и особенно зимой.

— Сие мне ведомо, но зимнего пути ждать резону у меня нет. Так уж всё сложилось.

— Понимаю, брат Иван. Походишь ты сегодня-завтра по торговищу ярмарочному, посмотришь, поговоришь с кем надо, да, глядишь, найдёшь себе попутчика. С ним и сговоришься. Из самого Иркутска ты вряд ли кого встретишь, но вот из Тобольска или Койгородка люди на летней ярмарке бывают.

— Сегодня же пойду искать тех людей.

— После трапезы отдохнёшь в горенке, где жить у нас будешь, пока дело не сделаешь, а после вечерней службы мы ещё с тобой потолкуем.

— Я не только ярмарку, но и город хочу посмотреть. Давно не бывал тут.

— Вот тогда и расскажешь мне, как походишь, и у меня тоже найдётся что тебе рассказать … Ну, а теперь помолимся перед трапезой…

После краткого послеобеденного отдыха Иван Кусков вышел на Соборное дворище и направился к берегу Сухоны. Народу на улицах города было много, но, выйдя на набережную, Иван ещё больше поразился суетой на волнах широкой реки. В разные стороны вдоль и поперёк её русла сновали десятки разных лодок, барок, насадов, дощаников, больших и малых, с парусами на невысоких мачтах и без парусов с гребцами. У береговых причалов теснилось множество судов, с которых грузчики и судовые ярыжки сносили по сходням товар в мешках, кипах и тюках, нагружая стоящие тут же подводы, а извозчики везли всё это добро к таможне да ярмарочным лавкам.

Подняв глаза от реки, Иван невольно залюбовался самой набережной, где увидел, как и прежде, много церквей. Разные по своей величине и убранству, они придавали берегу Сухоны какую-то особую красоту, а со стороны реки были несомненно истинным ликом Устюга.

Иван прошёлся вдоль набережной мимо Успенского, Прокопия Праведного, Иоанна Устюжского соборов, мимо Рождественской, Никольской, Варваринской, Покровской, Варлаамской, Преображенской и Сретенской церквей, любуясь ими, восхищаясь трудами рук человеческих, построивших все эти чудные Божии храмы. И он отметил, что такого в его родной Тотьме не было, да и быть не могло. Не из-за людей, конечно, таких же добрых и работящих, а из-за того места, где расположился Устюг у слияния больших рек Сухоны и Юга и у границ многих русских земель, кои тянулись к Устюгу Великому своими путями-дорогами…

…Погуляв по улицам и переулкам воистину огромного города, Иван Кусков вышел на главную его Богословскую площадь с её таможенной и съезжей избами, избой земских судей, гостиным двором с домами для иногородних торговцев, с амбарами и лавками рядом с ними.

Но самыми главными на этой площади были торговые ряды, где уже шумела, кричала, смеялась, негодовала и пела знаменитая на всю Россию Прокопьевская ярмарка.

Несколько торговых рядов насчитал Иван на Богословской площади: мясной и хмелевой, серебряный, хлебный, харчевный и сапожный, кожевенный и рыбный, да ряд Большой площадный, а лавок тут, у которых толпился и горланил народ и не отстающие от него лавочные сидельцы, сосчитать и вовсе было невозможно. А товару всякого — и своего, устюжского, и привозного, было тут видимо-невидимо.

Вот в кожевенном ряду сапожные швецы присматривают, выбирают, щупают руками сыромятные и дублёные кожи на сапоги, поршни, коты, башмаки, конскую сбрую: гужи, шлеи, подпруги.

В кузнечном ряду свой товар и свой покупатель у лавочных сидельцев, которые предлагают им железные крицы, выплавленные в самодельных домницах, кованые судовые и плотницкие гвозди, огнива, светцы-лучевники, скобы, подковы, топоры, замки висячие и нутряные, ключи и прочий железный товар.

В Большом площадном ряду торговали устюжане разным мелочным товаром: шапочники — шапками, портные швецы рубашками, штанами, холщевыми ширинками, сермягами, кафтанами, епанчами, рукавицами, сетями неводными.

А вон в харчевном ряду молодой и пока ещё безбородый удалец-продавец громко крича, зазывал к себе проходивший тут народ: «Наши молодцы не бьются, не дерутся, а кто больше съест, тот и молодец! У нас один молодец съел тридцать три пирога с пирогом и все с творогом! А как шапка свалилась, по земле покатилась, до реки пихал ногой, а вошёл в воду и почуял: что-то лопнуло. Не брюхо ли лопнуло, подумал. Глядит: брюхо цело — ремень лопнул! Заходите и вы наших пирогов отведать! С творогом, капустой, с рыбой заморской, с грибами и ягодой-черникой! Квас попивать, пирогом заедать! Брюхо лопнет — наплевать: под рубахой не видать!»

Тут же меж рядов и лавок ловко сновали торговцы-лотошники. Они тоже громко предлагали свой мелкий товар: пряники, витушки, соль, пуговицы оловянные, зеркальца, свечи, воск, гребни костяные и деревянные… Да разве можно перечислить всё, что торговцы разложили перед народом устюжским и приезжим людом в этот праздничный для всех ярмарочный июльский день…

Находившись в рядах, насмотревшись на товары и людей главной торговой площади, Иван Кусков не пошёл на другие, Вознесенскую и Варваринскую, а направился на Гостиный двор, где жили в эти ярмарочные дни иногородние гости Устюга и вели торговлю тут же.

Из беломорских городов первые гости здесь издавна холмогорские. Обычаем они приплывают на ярмарку на своих судах. А для продажи везут свежую, солёную и ветряную рыбу: палтуса, треску, сёмгу. В чести у покупателей и оленина солёная, и оленьи шкуры, и особенно любимая устюжанами холмогорская морошка.

В лавках костромичей и галичан лучшее в России мыло, лыко, самодельное железо в крицах, кожи красные и белые, холсты крашенинные, лён на пряжу, а у торговцев с Вятки деревянная посуда: блюда, плошки, липовые чаши, ложки, черпаки, сита, решёта.

Множество народа толпится у лавок купцов из Казани. Они приезжают на Прокопьевскую ярмарку всегда с восточными товарами. У казанцев всегда бывает полно китайского шёлка, чёрного и цветного, тяжёлого турецкого бархата, китайских же легких тканей с вышивкой на них каких-нибудь диковинных птиц с длинными и яркими хвостами, а из мелочного товара в ходу на ярмарке казанские румяна и белила для устюжских девок и молодух.

Говорили, что на ярмарке в Устюге бывают гости торговые и из самой Москвы-матушки, но сегодня Иван увидел только одну лавку москвичей, которые торговали воском, свечами, печатными книгами учебными — псалтырями и часословами, минеями месячными, чернильницами да писчею бумагою. А, зазывая покупателей, лавочник тоже возглашал громко: «Подходи к нам — москвичам. Ведь Москва всем городам мать! Матушка-Москва белокаменная, златоглавая, хлебосольная, православная, словоохотливая, книжная и мудрая»…

Походя ещё немного по Гостиному двору, Иван так и не нашёл того, чего искал: торговых людей из Сибири пока не было. Встретил, правда, гостей из Сольвычегодска, да из Койгорода, но это было не то, на что он рассчитывал. Надо было подождать: ведь ярмарка ещё только начиналась. С этой мыслью он пошёл на вечернюю службу в Успенский собор, а потом в избе священника за самоваром был у них с отцом Алексеем разговор о сегодняшнем ярмарочном дне Ивана.

— Жалко что я пока никого из сибирской стороны не нашёл. Больно ярмарка велика, — в котрый уже раз сокрушённо молвил Иван.

— Ещё встретишь. Из Тобольска люди тут у нас гости частые. Их завтра спрашивай. Ярмарка велика, ты говоришь… А вот старики сказывают, что раньше она ещё больше была, многолюднее.

— Ещё больше? — удивился Иван.

— Да… Когда наша русская торговля с англичанами и голландцами, да шведами через Архангельск бывала. Тогда приезжали к нам в Устюг заморские купцы со своими товарами. А потом, когда Петербург построили, то через него торговля заморская пошла, а у нас только название Немецкой слободы осталось. Тогда ведь к нам со всей России торговать ездили? Со всех волжских городов и даже из Астрахани, с Украины тоже, с Новгорода Великого, Калуги, Рязани, Воронежа, а уж из Москвы, так то само собой.

— А я вот сегодня узрел, что из Москвы на Гостином дворе лавок-то нынче немного, — заметил Иван.

— Ну, тут дива нет никакого. Москвичи обычаем приезжают через Вологду зимой и с товарами немногими, а все больше с деньгами. Здесь на зимнем пушном торгу они целыми возами закупают сибирские меха, увозят в Москву, потом в разные страны.

— Да, у нас в Тотьме такого не увидишь.

— Что и говорить. Ваш город купеческий. Тотьмичей здесь у нас на каждой ярмарке полно. Город наш, хоть и своих купцов много имеет, а слывёт издавна городом землепроходцев и мореходов. Всё потому, что устюжане давно славятся как удальцы-молодцы.

— Мне о том говаривал отец Галактион, — подтвердил Иван.

— Немудрено, что он много знает из истории города нашего. Ведь в Успенском храме едва ли не с начала его ведётся летословец. Он и теперь у нас в древлехранилище. Я читал его, и там всё об Устюге и устюжанах описано погодно.

— Мне любопытно было бы послушать о сем, отец Алексей… О землепроходцах особенно…

— Тогда слушай… Во времена, когда Русь разделена была, — начал свой рассказ отец Алексей, — то Устюгом Москва владела. Это ещё при Дмитрии Ивановиче Донском было. С ним устюжане на Куликовом поле были, а потом он рать устюжан в поход против Новгорода Великого водил. Ведь рядом с Устюгом новгородцы землёй по Двине владели, а кругом Пермь Великая, ханы сибирские, вятчане, булгары волжские и камские. Москва же с ними со всеми воевала. А устюжане с вологжанами первыми в московской рати всегда на врагов шли.

— И с кем воевали?

— Вот со всеми этими соседями и воевали. Только при Иване Третьем устюжане ходили в военные походы шестнадцать раз на булгар, татар казанских, черемис да сибирских ханов. А однажды ходили даже воевать шведских немцев по Двине, по морю Белому и через Мурманский Нос… Правда, и Устюг не один раз сжигали охочие рати новгородцев, татар казанских, булгар, отряды вятских людей… Но зато Пермь Великая, Югорская земля и вся Сибирь, Вятка, Двинские земли, сам Великий Новгород, Казань к нашей русской земле присоединены были, а Русь единой стала. Так что в этом благом деле большая доля устюжан.

— А мореходы откуда в Устюге взялись? Отсюда и до моря-то далеко.

— А всё началось, видно, с этих боевых походов в дальние страны. Наши люди за Камень ещё задолго до Ермака ходили. А после него таких ходоков великое множество было. Возьми сперва хоть Семёна Дежнёва и его сотоварища — устюжанина же Федота Попова. Один открыл пролив между нашей землей и Америкой, другой до Камчатки добрался. А устюжанин Ерофей Хабаров сперва на реке Лене промышлял, потом на реку Амур пробрался. Заметь, Иван, они не просто новые земли открывали, но описывали их и к России присоединяли. Вот как Атласов, к примеру. Он тоже родом из Устюга. Служил же в Анадыре в казаках. Потом двинулся на Камчатку. Всю её прошёл и описал камчатскую землицу от края до края. От него узнали в России о Курильских островах и Японии, а Камчатка присоединилась к русским землям. Мореход-устюжанин Афанасий Бахов первым их русских со своими товарищами зрил берег американский. Василия Шилова сама императрица Екатерина Великая наградила золотой медалью за описание Алеутских островов… А мореходы Василий Поярков, Михайло Стадухин, Василий Гусельников по прозвищу Скорая Запись… Да разве всех перечислишь… Впрочем, устюжане и ныне бороздят на своих компанейских судах волны Великого океана от Камчатки и до самой Америки.

— Да и тотьмичи тоже.

— И тотьмичи, и вологжане, — согласился отец Алексей, — и каргопольцы, и лальцы, и сольвычегодцы, да мало ли ещё кто. Сибирь велика. Все они там свои суда имеют и промыслом морских зверей заняты. Дело их сие во славу Божию и на пользу Отечеству…

…Долго в эту ночь в своей горенке не мог уснуть Иван Кусков от всего увиденного и услышанного им за день сегодняшний.

Многие думы навеялись в его голове от рассказа отца Алексея о делах и подвигах устюжских мореходов. Правда, кое-что ему поведал ещё в Тотьме отец Галактион. Он тогда же подумал: почему город Устюг, почти сухопутный, стоящий лишь на берегу хоть и большой, но всё же реки, стал чуть ли не столицей русских мореходов, первооткрывателей новых земель на таких далёких от их родины берегах Великого океана.

Почему устюжане были такими непоседами? Что их заставляло бросать родной дом и идти в неведомые края, совсем не зная, что из этой затеи получится? Никто же не может знать, что будет вон за той рекой, или горой, вон за тем небоскатом, где каждое утро встаёт солнце?

Так что же они хотели? Славы? Но она могла и не прийти, а если приходила, то многие ли о ней знали? Нет, не ради славы и личного блага шли землепроходцы «встречь солнцу».

А может быть они искали в тех краях Беловодское царство, где все жили вольно и свободно, где не было ни начальников, ни судей, ни сборщиков налогов, ни надзирателей, ни тюрем, а была между людьми только любовь? Но в такой земной рай вряд ли они верили и искали его.

Стало быть, прав был отец Алексей. Шли землепроходцы ради познания неведомого, а дела свои вершили ради пользы и блага Отечества, ради умножения его земель и народа российского… Иван с удивлением отметил, что и ему тоже хочется узнать что-то неведомое, быть похожим на таких же мореходов и землепроходцев, а в будущем самому открыть какую-нибудь землю в тех неведомых краях… С этой мыслью Иван и уснул, а другим утром он опять отправился на шумную, говорливую ярмарку, каковою в эти первые июльские дни жил весь Великий Устюг. И на этот раз ему повезло.

В одной из лавок того же Гостиного двора, вчера ещё никем не занятой, встретил Иван и познакомился с торговым человеком из Тобольска Степаном Лукичем Шергиным. Да к тому же приказчиком тотемского купца Артемия Ивановича Ряшкина, который давно обосновался в Тобольске, а оттуда со своими сыновьями вёл торговые дела по сибирским городам на ярмарках и торжках разными товарами.

— Что-то я вчера тут никого из сибирских городов не встретил. Только из Койгорода прибыли.

— А мы запозднились по дороге, да на таможне долго своей очереди ждали. А когда товар в амбар убрали, то я своих земляков тут встретил — холмогорцев, я ведь сам-то из Архангельского города. Так и сидели за полночь, разговоры вели. Приятно было родину свою вспомнить, да и польза была… Я им свой товар сговорил продать: бруски да точила, меха разные, перец турецкий, чай китайский, а они мне слюду на окончины, гужи моржовые, кипы хмеля.

Оказалось, что новый знакомец Степан Шергин и сам был купцом, но торговли своей пока не имел.

— А пошто тебе, брат, сибирские купцы, коли ты их ищешь?

— А хочу эту страну сибирскую повидать, да может, своё дело найду. Ведь там много теперь наших — вологжан, тотьмичей, устюжан.

— Да, почитай, в каждом городе один или два торговых человека из здешних мест родом всяко найдутся, — согласился Степан.

— Вот и я говорю. А дойти мне надобно до самого Иркутска.

— Да, в большую дорогу ты собрался, Иван. До Иркутска путь долог.

— А я не спешу. Где надо, там останавливаться, али зимовать буду. Ты только, Степан Лукич, мне до Тобольска помоги добраться. Сговоримся?

— Сговоримся, что не сговориться. Бывали не раз такие попутчики со мной в ту сторону. Да я и сам так когда-то туда ушёл. Правда, по зимнему пути. А сейчас даже до Тобольска путь долог.

— Ничего, выдюжу… А незнакомая дорога меня всегда манит. Только, ежели в Тобольске зимовать останусь, то работу искать придётся.

— Ну это дело нехитрое. Тот же Алексей Иванович Ряшкин помочь может. Земляк ведь.

— Так значит по рукам, — сказал Иван с надеждой.

— По рукам, — согласился Степан, отвечая на пожатие. — Только я ведь не завтра поеду, а пока свой товар не продам и новый не закуплю.

— Я понимаю и думаю, что могу помочь тебе подходящий товар тут искать. Только скажи, что ты желаешь взять, — предложил Кусков.

— Возьму льну для пряжи кип несколько, бечевы судовые, овчины и полсти, мыла, судовые гвозди, сети неводные, да деревянной посуды воз, — загибая пальцы, говорил Шергин. — У меня три подводы с возчиками… Лавочного сидельца я здесь нанял.

— Я знаю, — сказал ему Иван, — что из Вологды привезены сюда бечевы судовые, пряжа и холсты, сети неводные, ложки, блюда деревянные, да всякая такая утварь. Могу с ними хоть сейчас договориться. Кое-что у своих тотьмичей посмотрю.

— Иди тогда сговаривайся… Поприценяйся, а потом мне поведаешь. Я же тут, на Гостином дворе, у ярославцев к медной посуде приценюсь, у костромичей надо мыла взять, да заказ у меня на медную же ендову и воск есть. Ну ещё кое о чём подумаю…

На том и порешили.

А через каких-нибудь два дня, когда некоторые иногородние гости ярмарки начали разъезжаться по домам или по другим ярмаркам да торжкам, погрузил на свои подводы весь намеченный к вывозу в Тобольск товар и Степан Шергин со своими людьми.

— А вот судовых гвоздей только одну тысячу взял, — сказал он Ивану, помогавшему тобольцам при погрузке. — Везти их много легче по санному пути. Но зато хоть заказ сделал местным кузнецам на четыре тысячи штук. Даст Бог, на зимнюю пушную ярмарку приеду и заберу. Так что можем прямо сейчас в путь отправляться.

— Перед дорогой, Степан Лукич, надо бы в храм зайти, да помолиться, — предложил Кусков.

— Это само собой, — кивнул Шергин.

— Тогда пошли в Успенский храм. Там отец Алексей, у которого я на постое, благословит нас и молебен отслужит на дальнюю дорогу.

Предупреждённый ещё накануне вечером, отец Алексей ждал сибиряков в соборе и, отслужив молебен для путешествующих, благословил и напутствовал каждого.

Поблагодарив отца Алексея за приют, попросив его молиться о нём и его спутниках, Иван Кусков закинул котомку на телегу и обоз тобольцев из четырёх подвод, нагруженных ярмарочным товаром, двинулся на выезд из города.

Только об одном спросил Иван Степана Шергина, когда их обоз выехал на сольвычегодскую дорогу.

— А что не через Лальск, Степан Лукич? Говорят, что там путь до Койгорода короче.

— Короче-то короче, — согласился Шергин, — но летом туда дорога худа. А по Бабиновской дороге через Сольвычегодск уже лет двести в Сибирь ходят. Она пока, так сказать, казённая, государева, на ней и гати мостят, переправы содержат, на почтовых станциях лошадей меняют, ежели у кого подорожные есть до любого города, хоть до нашего Тобольска. Но этот сказ не про нас. Мы деньги за лошадей должны платить будем. Так что, Господи, благослови, — сказал Шергин и, перекрестившись, дал команду возчикам продолжить путь.

 

Глава двенадцатая

— Завяжите испанцам глаза, — приказала Алёна своим тёмнокожим воинам, когда солдаты Лопеса скрылись за поворотом дороги с высокой травой и кустарником по обе её стороны.

— А зачем это делать, белая женщина? Если ты решила меня лишить жизни, то я хотел бы при этом стоять с открытыми глазами, — неожиданно твёрдо произнёс Лопес.

— Твои слова достойны настоящего мужчины, испанец, — улыбнулась Алёна. — Но я уже сказала, что мы, макома, никого убивать не собираемся, тем более безоружных людей, да ещё и пленных. Твоей жизни сейчас ничего не угрожает, хотя с этим согласны не все мои воины, ибо вы, испанцы форта Сан-Хосе, много зла принесли моему племени… Помнишь ли ты последний ваш набег на нашу деревню?

— Уж не хочешь ли ты, женщина, вести нас в ту свою деревню на суд твоих подданных? — спросил Лопес, когда на голову его и вакера надели какие-то кожаные колпаки шерстью наружу.

— Да нет, испанец. Хотя отвечать вам когда-то придется за всё… Всему свой час. Суда земного и Божьего каждый дождётся. А глаза вам завязали, чтобы вы не видели, куда мы отсюда пойдём.

Алёна взмахом руки приказала воинам перейти через дорогу и идти в противную сторону.

— А что толку, что мы не увидим или увидим, куда вы уйдёте. В такой траве разве найдёшь следы ваши.

— Бережёного Бог бережёт… Мы знаем, что у вас есть свои следопыты. Знаем и то, с какими нашими врагами из здешних племён вы дружите. Но сразу хочу тебе сказать, испанец, чтобы вы не пытались нас искать. От этого хуже будет только вам.

Все эти слова Алёна говорила Лопесу, пока её воины не остановились по знаку вождя у одной из стоящих недалеко от дороги сосны-чаги и повелела снять колпаки с голов пленников.

— Вот теперь мы тут и поговорим ещё немного, испанец. Садись, — предложила Алёна и первая села, прислоняясь к стволу сосны.

— Почему ты меня зовёшь только испанцем? Я лейтенант Лопес, Альберто Лопес — моё полное имя.

— Хоть ты и офицер, но много будет чести, чтобы я — вождь племени макома называла тебя по имени. Ужели знакомство со мной ближе иметь хочешь? — засмеялась Алёна.

— А почему бы и нет? — серьезно сказал Лопес. — ты женщина красивая, да к тому же белая, а я, как видишь, тоже белый.

— На вид-то ты белый, но душа у тебя чёрная, испанец. А посмотри на моих мужчин, — и Алёна повела рукой в сторону стоявших рядом воинов. — Они темнее телом, но души их светлые и чистые, ибо живут они на своей земле, которую им Бог даровал.

— Это земля испанской короны, мы ею владеем.

— Была бы ваша, ежели дарована, али куплена. Но земля эта вами захвачена. Вы прошли по этой земле с мечом и огнём, а называете себя христианами. Разве не так?

— Да, мы — христине, — кивнул Лопес.

— Но как можно называть себя христианами, а Божии заповеди нарушать? «Не убий», а вы убиваете, кого хотите. «Не укради», а вы крадете и землю и людей. «Не прелюбодействуй», а вы насилуете жён и девушек местных.

— Кто ты, женщина?! — опять воскликнул Лопес.

— Обо мне тебе всё сказано. Зачем повторять.

— Так что же ты хочешь от меня?

— Я тебя уже спрашивала… Помнишь ли ты последний ваш набег на деревню макома?

— Конечно, помню. Тогда я впервые там тебя увидел. Ты убила троих наших солдат.

— Мы защищались, а вы напали на мирных и безоружных людей. Зачем?

— Нам нужны были работники на плантациях.

— Так работайте сами на ваших полях.

— У нас нет столько людей.

— Тогда берите тех, кто пойдёт к вам доброй волей.

— Таких почти нет. Они все быстро разбегаются.

— Для вольных индейцев работа у вас тяжела, да ещё под надзором солдат. Это труд рабов, а не вольных людей, коими они родились. А вы их даже на ночь запираете в сараи, как скот. Не так ли?

— Это делается для того, чтобы они не убежали.

— Из форта с его высокими стенами или через ворота, где стоят караульные солдаты? Ты нам сказки не рассказывай, испанец. Всё это вы делаете потому, что индейцев вы за людей не считаете. Вот почему мы говорим с тобой на разных языках.

— Но разве я один виноват в том, в чём ты сейчас нас обвиняешь?

— Конечно, не один. Ты виноват вместе со всеми… Нам с тобой никогда не сговориться. А по сему ты пойдёшь сейчас в крепость и передашь своему коменданту, что если ваши набеги на нас или другие племена будут продолжаться, то мы объявим вам войну. И тогда посмотрим — чья возьмёт. Уразумел, испанец? Ясно сказала?

— Ясно, — согласился Лопес. — Чего тут не понять.

— Тогда ступай домой и помни о том, что я тебе говорила, — сказала Алёна, поднимаясь с земли.

Она приказала своим воинам отвести испанцев на дорогу и развязать им руки, а когда Лопеса собирались уводить, подошла к нему.

— Ещё одну истину помни, испанец: «Пришедший с мечом, да от меча и погибнет». Помни.

Лейтенант Лопес ничего не ответил на эти слова Алёны и они с вакером, окружённые воинами макома, пошли к дороге.

Ещё было светло, когда Лопес постучался в ворота форта, а когда караульный отворил пешеходную калитку, лейтенант почти бегом бросился к дому коменданта.

Капитан Муньос ужинал и совсем не ожидал вот сейчас увидеть своего пропавшего офицера, а когда Лопес распахнул двери и Муньос увидел его на пороге, то капитан, радостно воскликнув, вскочил из-за стола и подбежал к лейтенанту.

— Наконец-то, Лопес!.. Ты здоров? Не ранен?

— Нет, господин капитан, я… — начал было говорить лейтенант, но комендант остановил его.

— Ничего не говори, Лопес. Давай сразу за стол, вот тебе стакан вина. Да что там вина, вот тебе стакан рому. Выпей, а потом говорить будем.

Лейтенант Лопес благодарно глянул на коменданта, сел за стол, залпом выпил предложенный ему стакан крепкого рома, потом, шумно и устало вздохнув, вымолвил:

— Я готов…

— Ну и хорошо, Альберто. Хорошо, что ты жив и здоров. А то, что с вами случилось, я знаю. Мне доложил Альварес. Значит, ты встретил опять ту самую белую женщину из племени макома.

— Так точно, господин капитан. Но она оказалась вождём этого племени.

— Меня это особенно поразило в рассказе твоего сержанта.

— И тем не менее — это правда. Теперь я в этом убедился сам.

— Но откуда она там у диких появилась? Вот в чём загадка.

— Не знаю, господин капитан, но макома её боготворят и говорят, что она им дана самим богом океана, что она вышла к ним из морской воды после бури. Интересно, что женщина это тоже подтвердила.

— Ну, это сказки диких индейцев, которые верят в духов своих предков и богов. Мы-то не дураки, чтобы в это поверить. Нет, Лопес, здесь что-то другое.

— Наверняка так, господин капитан. Я сам думал об этом, но ничего в голову не идёт, а она сама не говорит, хотя и спрашивал.

— А почему эта белая девка-вождь тебя оставила, а других отпустила. И никого из вас дикие не убили. Почему?

— Сказала, что макома мирные люди и никого, особенно пленных, они не убивают. Хотя некоторые из её воинов предлагали расправиться с нами. Но она не разрешила.

— А я уже собрался идти к тебе на выручку.

— Вот тогда она могла с нами расправиться.

Стакан рома подействовал на Лопеса успокаивающе, напряжение внутри его спало и он поведал коменданту весь разговор с вождем племени макома. Когда же дошёл до того места разговора, где хотел узнать её имя и сказал своё, то Муньос перебил его:

— И всё же влюбился ты, Лопес, в эту белую девку? — сказал он, смеясь. — Правда, или мне так кажется?

— В такую не грех и влюбиться, господин капитан: белокожа, беловолоса и глаза — синие небеса. И я дал себе слово, что встречусь с ней непременно.

— Понимаю, понимаю тебя, лейтенант. Мы с тобой так давно не видели белых женщин, — согласился Муньос. — И всё же главное в вашем разговоре — её предупреждение нам о возможном нападении на наш форт, если мы силой будем набирать себе работников?

— Да, сеньор капитан.

— Так что же нам теперь делать? Не водить работников на поля? Ведь завтра она со своим диким воинством опять нападёт на наших людей.

— Думаю, что нет, сеньор.

— Почему?

— Мне показалось, что она в этот раз просто освободила мужчин своего племени. Их у неё, видимо, не очень много. Так что завтрашнюю команду можно смело вести на работу. Но караулы надо усилить. Так, на всякий случай, — высказал своё предположение Лопес.

— Где же я тебе столько солдат возьму? А если дикие и вправду нападут на форт?

— Думаю, что сейчас это исключено, сеньор. Чтобы напасть на нас, диким племенам надо объединиться. А это дело не скоро делается.

— Пожалуй, что так, — согласился Муньос. — Но и нам не следует сидеть, сложа руки!

— Конечно, сеньор. Новых солдат надо попросить у коменданта форта Сан-Франциско или даже в Монтерее, — предложил Лопес.

— Согласен, — кивнул Муньос, — и мы с тобой в Сан-Франциско съездим, когда время придёт.

— Но есть ещё у меня задумка, сеньор капитан, — как-то даже загадочно проговорил Лопес.

— Давай, выкладывай скорее, — поторопил его Муньос.

— Дело в том, что не все местные племена индейцев дружны между собою.

— Я об этом знаю, — согласился комендант.

— Ну, так нам надо найти врагов макома и столкнуть их. К примеру, за той рекой обитает племя чолбонов. Они с макома не дружат, а к нам относятся по-доброму.

— Да и работают неплохо. Ведь мы их кормим хорошо. А вождь их от нас подарки получает, когда здесь бывает.

— Его и шамана следует опять позвать сюда, поговорить по-хорошему, да и подарками задобрить.

— Ты молодец, Лопес. Хвалю и радуюсь. Давай ещё выпьем за успех в наших делах против диких на благо испанской короны и сей земли нашей — Новой Испании, — радостно проговорил Муньос, разливая ром по стаканам.

— С удовольствием, сеньор капитан, — поддержал его Лопес. — А как вы насчёт того, чтобы мне с нашими ребятами найти макома и привести сюда эту их девку-вождя?

— А ты опять за своё, лейтенант … Нет, Лопес… Не будем торопиться. Сперва всё узнаем о ней через индейцев-чолбонов.

В эту ночь опять долго не могла уснуть в своей хижине Алёна. Думы о том, как защитить людей макома от испанцев, одолевали её. Алёна понимала, что одной с мужчинами своего племени ей это дело не по силам. Выход был только один: объединиться против врагов с дружественными макома племенами, добыть коней и оружие, обучить мужчин обращаться с тем и другим. Ну, а храбрости и мужества воинам макома не занимать. Но обо всём этом завтра надо будет обговорить на совете старейшин племени. С этой мыслью Алёна, успокоившись, и уснула.

 

Глава тринадцатая

Путь в Сибирь и впрямь оказался многотрудным и долгим, но для Ивана Кускова интересным: почти каждый день на этом пути он делал для себя какие-то открытия, как бывает всегда, когда идёшь в даль, до того тебе неведомую, знакомую лишь по рассказам других людей, в той дали побывавших. Сперва вдоль берега Северной Двины дошёл он с обозом Степана Шергина до Сольвычегодска. Это, считай, что своя сторона. А вот от сего города и началась та самая сухопутная дорога «встречь солнцу» уже в сибирскую сторону.

Дорога именовалась Бабиновскою. Потому, сказывают, что лет двести тому назад, почти что во времена Ермака Тимофеевича и царя Ивана Грозного, проторил её посадский человек Соли Камской Артемий Бабинов.

От Сольвычегодска шла она на восток через дремучие леса и Каменный Пояс, через большие и малые реки, перевалы, переправы, ровные долины, до многоводного Иртыша и до славного города Тобольска, бывшего ещё совсем недавно столицей необъятной страны Сибири, перенесённой ныне по указу императрицы всероссийской Екатерины Великой в город Иркутск на реке Ангаре, которая несёт свои воды по той земле от великого Байкала в столь же великий Енисей, а тот в океан Ледовитый. Но всё это где-то там, в далёкой тысячевёрстной восточной стороне, куда ведут мечты его — тотьмича Ивана Кускова.

Сказывали бывалые люди, что соликамский посадский человек Артемий Бабинов сократил дорогу из России в Сибирь на целую тысячу вёрст вместо старопрежнего Печёрского пути, который пролегал ещё севернее Сольвычегодска через Печору и Пермь Великую за Камень в Югорскую землю и на Обь-реку. И давно ведомо, что ходили по тому пути в Сибирь охочие рати новгородцев, вологжан и устюжан задолго до Ермака Тимофеевича.

…Всё сие познавал Иван Кусков от Шергина и его спутников, на ночёвках в слободах и сёлах, в ямщицких избах от встречных людей или от попутчиков.

Говорили ещё они, что дорога сия скоро станет малолюдною, ибо уже пошли обозы в Сибирь из России по новой дороге через Пермь и Кунгур, а там на Екатеринбург, в Тюмень и Тобольск.

Названиями тех мест, где обитали люди, Кусков не шибко удивлялся, но вот видами природы, которые ежедень менялись, он часто умилялся и восхищался. Правда, в иной день не до того было. Особенно при переправах через реки, когда перегружали весь товар с телег на речные суда. Такими днями Ивану приходилось изрядно попотеть. В обозе Шергина Кусков не был нахлебником, а трудился, когда случалась в том необходимость, вместе со всеми своими спутниками.

Когда же останавливались на ночлег или отдых в ямских слободках, да почтовых станциях, то он читал Евангелие и, если удавалось, то брал у смотрителя перо с чернильницей и записывал в свою тетрадь кратко о тех местах, где проезжал обоз, о том, что увидел и отложил в памяти своей. А записывать и вправду было что…

Так, от Сольвычегодска отъехав, пришлось вскоре переправляться через Вычегду-реку, а потом в селе Большой Двор, куда прибыли под вечер, пришлось заночевать и сменить лошадей, заплатив за прогон до следующего яма местным крестьянам, свободным от государевой ямской гоньбы. И так потом часто бывало.

На этом почтовом тракте стояло много деревень, жители которых, обслуживая ямскую гоньбу, подрабатывали на жизнь подвозом торговых людей от яма до яма, едущих в Сибирь или обратно.

Названия тех мест, где проезжали по тракту, Иван, конечно не все запомнил, но отметил для себя, что деревни вдоль дороги были весьма опрятны и ухожены. Так же хорошо возделаны пашни меж перелесков, а иногда и у речных берегов.

Особенно запомнился Ивану большой лес по берегу Сысолы, когда через селения Куратово, Палауз и Ужгу подъезжали к Койгородку на Сысоле же реке. Здесь заночевали, сменили лошадей и отбыли опять по большому дремучему лесу прямо на восход солнца до Козьего яма на реке Козе, а на другой день прибыли к берегу широкой и многоводной Камы-реки.

Здесь пришлось весь товар с подвод переносить на широкую ладью под парусом: от берега до берега было не меньше версты. Пришлось ждать ещё и тихой погоды, как всегда при переправах по широкой воде, когда даже маленький ветер поднимает на реке большую волну, способную перевернуть судёнышко.

После переправы через Каму сменили повозки и лошадей, а под вечер подъехали к Соликамску, где на постоялом дворе Степан Шергин объявил об однодневном отдыхе. Все с ним благодарно согласились, ибо за эти первые дни пути люди устали от частых перевалок товара, от пешего хода. А того и другого впереди ожидалось ещё много.

Вечером того дня после бани за квасом и ужином Иван Кусков спросил Шергина:

— Далеко ли ещё до Пояса Каменного, Степан Лукич?

— А дня через два-три, однако. Когда переберёмся через реку Яйву, то горы каменные увидишь. А там за ними уже Сибирь-матушка начнётся.

Так всё и произошло, когда после ночёвки в деревне Верхняя Усолка, запомнившейся Кускову огромным озером, на берегу которого она и стояла, переправились через речку Яйву. Тут увидел Иван Кусков долгожданные горы и скалы, какие отродясь пока не видывал. Обоз проехал мимо трёх высоких гор, покрытых тёмным хвойным лесом, и двинулся дальше по дороге вдоль берега ручья Чикман, притока Яйвы, пока версты через две или три не остановились в селе Верхне-Косвинском, где тоже стояли горы ещё выше прежних.

— Ну вот, мы и в Сибири, — подошёл Шергин к Ивану, с интересом с каким-то восторгом взиравшему на необычную местность. — Вот эти самые горы, зовомые Камень, и разделяют Россию и землю сибирскую… Да ты впереди ещё не такое увидишь. Сейчас же нам помолиться надо, однако.

Ничего не сказав Степану Лукичу, Иван Кусков пошёл вместе со всеми в сельский храм — небольшую деревянную церквушку с шатровой колоколенкой, какие и в вологодских краях стоят повсюду.

Местный сельский батюшка и, как оказалось, давнишний знакомец Степана Лукича, после обедни отслужил заказанный Шергиным молебен о благополучном прибытии обоза с товаром и людьми в Сибирь и о благополучном же продолжении их пути к Тобольску.

За трапезой в харчевне при постоялом дворе у почтовой станции Иван спросил Степана Шергина о том, долго ли ещё идти до Тобольска.

— Далековато, однако, будет. Так что ты верняком ещё одни сапоги стопчешь… Домой придём в сентябре-октябре, а там скоро и зима грянет. Чем заниматься будешь? Или далее в Иркутск пойдёшь? — спросил Шергин.

— Да мне, Степан Лукич, спешить особо некуда. До Иркутска я всё равно с Божьей помощью доберусь, но на эту зиму, видно, останусь в Тобольске… Поизноситься да поиздержаться придётся в дороге. Где-то там у вас поработать надобно будет… На одежду, на обутку, да на дальнюю дорогу до Иркутска.

— Ну что же… Правильно мыслишь, Иван Александрович… Думаю, что хозяин наш Алексей Иваныч Ряшкин, как я тебе уже сказывал, в помощи земляку не откажет. Это ему не в убыток, а скорее, наоборот будет. Мужик ты, вижу, работящий, да и по коммерческой части соображение имеешь. А нашему хозяину такие люди завсегда нужны… Похлопотать же за тебя я смогу, ежели ты сам охоту к тому имеешь.

— Спаси тебя, Господи, Степан Лукич. Век буду благодарен, — сказал в ответ Кусков.

— А-а, не стоит благодарности. За хорошего человека почему не порадеть.

В тот вечер спать легли рано, и выехали из села по сибирскому тракту тоже рано, и опять, как говорили издавна, «встречь солнцу», которое только-только будто проснулось и, умывшись утренней росой, поднималось, играя, над лесом и невысокими горами на восточной стороне небозёма.

И опять Иван отмечал про себя часто меняющиеся красоты здешней природы, совсем не похожей на природу родных тотемских мест: горы, покрытые лесом, голые высокие скалы, дремучие леса да гладкие речные долины.

Через многие сёла и деревни на старом тракте проезжали, почти не задерживаясь. Потому-то названия их не оставались в памяти Ивана.

А вот река Ляля запомнилась ему своими необычным названием, да ещё тем, что ехали вдоль неё почти целый день, то поднимаясь в горы, то опускаясь с них в густой и дремучий лес, после которого уже к вечеру подъехали к деревне Караул, где и заночевали, дав отдых себе и лошадям.

Утром же ранним тронулись от Караула опять через лес и к вечеру добрались до городка Верхотурья, стоящего на берегу Туры. После переправы через эту реку дорога показалась Ивану малоезжей. Деревни на ней одна от другой, бывало, стояли друг от друга на сорок, а то и на пятьдесят вёрст. Только рядом с переправами было оживленнее. Возле каждой из них были деревеньки, насельники которых помогали проезжим путникам перебираться через реки. Тем, видно, и жили…

Одну из таких переправ через реку Салду долго будет помнить Иван. А всё из-за случая, что приключился с ним уже у другого её берега. Случилось же вот что… Поклажу с воза самого Степана Лукича, рядом с которым всю дорогу шёл Иван, разместили на плоту и он, орудуя веслом, поплыл через реку. Всё было бы хорошо, да Иван немного не рассчитал быстроту течения и плот сильно ткнулся в берег. Потом его развернуло, ящик с гвоздями, бывший на середине плота, сместился на самый край и плот перевернулся. Мешки и тюки с лёгким товаром выловили быстро, а вот сколоченный из толстых досок ящик с коваными гвоздями пошёл ко дну. Благо, что глубина у самого берега была не больше сажени, но всё равно Ивану пришлось изрядно потрудиться: он несколько раз нырял к ящику, пока верёвочной петлёй не обвязал груз, а мужики вытянули его на берег….

Но беда, как говорится, не приходит одна… После переправы, к удивлению Ивана, Шергин в прибрежной деревне останавливаться на ночлег, как бывало, не стал, а велел поставить походную палатку у края леса в верстах двух от деревни. Только тут Кусков решился спросить Шергина о причине такой ночёвки.

— Там у переправы, только в другой деревне, обитают лихие люди, — ответил Степан Лукич.

— Разбойники?

— Да, можно и так сказать… Целая деревня этим промышляет на торговой дороге. Потому, говорят, и живут богато… Они о нашей переправе наверняка узнали.

— Что же они на нас там не напали?

— А зачем? Там народу много лишнего, да и белым днём им грабить несподручно. Товар, правда, они редко забирают: сбыть его здесь негде. А вот деньги они хорошо берут… Так что сегодня с темнотой можно ждать гостей.

— И что делать будем? — спросил Иван.

— Так борониться будем, — сказал Шергин и достал из ящика под сидением короткоствольное ружьё. — Ты стрелял когда-нибудь из такого мушкетона?

— Нет, не приходилось, — покачал головой Кусков, — но видеть видывал.

— Дело сие не хитрое, научишься. Вот, смотри… Сперва его надо зарядить…

Степан Лукич достал из кожаной сумки бумажный патрон с порохом. Затем, откусив низ его, засыпал порох в ствол ружья и туда же затолкал шомполом оставшуюся часть патрона. Потом сыпанул туда немного дроби, забил бумажный пыж и всё утрамбовал шомполом.

— Вот всё и готово. Теперь только пороху сюда на полку насыпать вот из этой пороховницы и можно стрелять. Курок с кремнем. От искры порох загорится… Держи — это тебе, — заключил Шергин обучение и протянул ружьё с пороховницей Кускову.

— Мне? — удивился Иван. — А ты с чем будешь?

— У меня ещё есть, — произнёс Шергин и достал из того же ящика пистоль с широким раструбом на конце ствола. — Лучшей защиты от разбойников, чем этот пистоль, я пока не знаю. Заряжай хоть дробью, хоть картечью или пулей. А можно и крупной солью.

— А я и у возчиков наших ружья видел, — поведал Иван.

— Ну, а как же. Без этого в нашем деле нельзя. Особенно здесь, в Сибири…

… Незваных гостей долго ждать не прошлось. Едва Шергин и его спутники успели поужинать, расположившись у костра, как перед ними явились два бородатых мужика. Оба были в сермяжных кафтанах и в портах из крашенины, заправленных в невысокие голенища сапог. На головах пришельцев были войлочные колпаки. Если бы не угрюмые лица подошедших мужиков, то можно было подумать, что это просто прохожие люди из деревни при переправе. Ещё издали заметив приближение гостей, Степан Шергин встал за одну из подвод с товаром.

— Кто тут у вас хозяин? — спросил один из бородачей, подойдя к самому костру.

Иван Кусков и возчики ничего не сказали в ответ, а Шергин вышел из-за телеги, скрестив руки на груди.

— Ну я, — спокойно молвил он. — А что вам надобно?

— Надобно, чтобы ты деньги нам отдал.

— А разве я вам должен? За переправу я с мужиками рассчитался. О каких деньгах речь ведёте? Да и кто вы такие?

— Мы о переправе речь не ведём. Ты деньги нам должен за проезд по нашей дороге.

— А я думал, что дорога сия государева.

— До государыни далеко, — заговорил второй из мужиков. — На этой дороге мы хозяева. Так что давай, купчик, раскошеливайся.

— Вот вам мой ответ, — громко сказал Шергин и, достав из-за пазухи пистоль, направил его на лихих мужиков. — Идите туда, откуда пришли, покуда целы.

По этому сигналу Иван и три шергинских возчика отошли от костра к телегам и достали свои мушкетоны.

— Ну смотри, купчик, — произнёс первый из бородачей. — Мы хотели по-хорошему…

— И я пока по-хорошему. Так что валяйте отсюда, да побыстрее. А по-плохому будет вот так, — опять громко сказал Шергин и нажал на курок своего пистоля, отведя ствол немного в сторону.

Раздался выстрел, от которого взволновались лошади, а мужики повернулись и, ничего больше не говоря, скрылись в темноте наступающей ночи.

— Запрягайте, — приказал Шергин своим людям. — Поедем подальше от сего места.

— А что, Степан Лукич, они могут вернуться? — спросил Иван.

— Кто знает, что у этих ночных татей на уме… Могут вернуться, а, может, и нет. Бережёного же Бог бережёт. Так что едем дальше, а там как Бог даст.

Пришлось по ночной дороге проехать ещё не одну версту. Остаток же ночи провели в густом лесу, не эажигая костра и не распрягая лошадей. Лишь ослабили подпруги и рассупонили хомуты. Дремали и караулили по очереди. Но лихие люди больше не объявились.

… А шергинский обоз, перебравшись через Тагил, достиг через несколько дней ещё одного сибирского города Туринска, что стоял на реке Туре и был, как говорят, когда-то татарским городком названием Епанчин.

Потом на пути были вновь поля и леса, даже берёзовые рощи у деревни Туринская слобода, и опять переправа через Туру у деревни Липки, после которой дорога привела обоз в город Тюмень, поразивший Ивана Кускова тем, что дома сего старого сибирского города стояли на высоком берегу реки Туры.

Но в городе обоз почти не задержался. Только сменили лошадей. Узнал Иван лишь, что Тюмень — самый первый город Сибири, вставший на месте татарского городка Чинги-Туры, который был взят Ермаком «со товарищи» ещё двести лет тому назад.

После Тюмени опять переправились через Туру и ехали по дороге на Тобольск даже ночами. Дня через три или четыре у деревни Ярково впервые увидел Иван могучий и многоводный Тобол, принявший перед тем в свои объятия воды Туры.

Дальше дорога шла большей частью полями, а река Тобол была всегда по левую руку. Ехали часто через татарские сёла и дивно было видеть Ивану дома-юрты этих селений…

…И вот, наконец, прибыли путешественники к берегу ещё более могучего, полноводного Иртыша, переправившись через который, подъехали к Тобольску… Многодневный и многотрудный путь от самого Великого Устюга земли вологодской до бывшего стольного града Сибири был завершён.

В маленькой часовенке у дороги при въезде в город отслужили молебен о благополучном окончании долгого пути…

…В самом же городе ожидало Ивана Кускова ещё одно дивовище: целый кремль стоял на высокой горе, окружённый каменной стеной с большим и величавым церковным собором с позолоченной главой и высокой каменной же колокольней. Казалось, что стена и часть города за ней с чудным православным храмом возвышались над всем видимым отсюда миром.

Всё это диво походило на самую настоящую, неприступную крепость. Внизу же, на Подоле, раскинулись улицы тобольских посадов и слободок, застроенных деревянными домами с тесовыми крышами и ставенками на узких оконцах.

— Ну, как тебе, Иван, наш Тобольск на первый погляд? — спросил Степан Лукич, когда ехали по узкой улке к центру города.

— Красота да и только, — вымолвил Кусков, с интересом смотревший во все стороны.

— Так, так, — согласился Шергин. — Такой красоты вряд ли где в городах сибирских ещё встретишь. Поверь мне — я ведь почти во всех здешних городах побывал.

— Я верю, Степан Лукич. Как не поверить, видя диво такое…

…Когда подъехали к торговой площади нижнего посада, окружённой лавками, амбарами и домами, сгрузили с подвод и снесли весь привезённый товар в один из амбаров, Шергин отпустил по домам всех своих помощников, а потом подошёл к Ивану.

— Ну что, друже, пошли и мы с тобой, — довольным голосом сказал Шергин.

— А куда, Степан Лукич? Мне ведь на постоялый двор надобно топать. Скажи-ка, где он тут у вас.

— Э, нет, Иван. Сегодня ты мой гость, и я тебя никуда не отпущу. У меня и переночуешь. Мы сейчас баньку истопить закажем, попаримся, отдохнём душой и телом, а завтра я сведу тебя к хозяину моему, Артемию Иванычу Ряшкину, для разговора-беседы: как быть и что делать тебе далее. Ежели ты не передумал, конечно.

— Я ничего не передумал, Степан Лукич. На зиму останусь в Тобольске.

— Ну, вот и славно. А скажу я Ряшкину обо всём сегодня же. Пока банька топится, я к нему сбегаю и доложу, что с Божией помощью мы прибыли. Таков у нас порядок. Согласен ли?

— Спаси Господи, Степан Лукич. Как тут не согласиться. У меня и слов-то иных нет.

— Ну, а раз согласен, то пойдёшь со мной сей же час к Ряшкину, — неожиданно порешил Шергин. — Я уже послал сказать ему, что мы прибыли.

— Прямо сей же час? — удивился Кусков.

— А чего до завтра-то тянуть. Куй железо, пока горячо, — махнув решительно рукой, сказал Степан Лукич, — Пошли.

 

Глава четырнадцатая

Алёна проснулась, как всегда, рано. Может быть, в прежней её жизни на Кадьяке или Ситхе она и позволила бы себе побольше утреннего сна, особенно в дни частой там непогоды, но сейчас здесь заботы её стали совсем другими. Она даже и проснулась с теми же мыслями о людях макома, с какими окунулась вчера в свой неспокойный сон.

Алёна встала с мягкого ложа и ополоснула лицо водой, налитой ещё вечером Маней в глиняную и обожжённую на костре лохань, разрисованную по бокам её разноцветными линиями и точками.

Затем она помолилась краткими молитвами, какие пока не запамятовала, и попросила у Господа помощи в делах наступившего дня. Хотела было позвать Манефу, чья хижина стояла рядом, а та и сама, тут как тут, стоит у входа, откинув завесу.

— Здорово ли ночевала, Алёна? — спросила помощница и подруга, незаменимая во всех её делах.

— Да всё, слава Богу, вроде, хорошо, Маня. Только вот на душе что-то неспокойно как-то.

— А-а… ну это дело мне и самой знакомо. Я сперва тоже места себе не находила. Всё о доме думала, а потом смирилась и, вроде бы привыкла. У тебя тоже это пройдёт. Дай только время. Как говорится, всему свой час.

— Так-то так, Маня, — сказала в ответ Алёна, — но ты была одна и тебе трудно пришлось, что и говорить… А у меня сейчас людей много и я слово дала перед Богом своим и этими людьми знать нужды их и заботиться о них… Не обмануть их… Верно я мыслю?

— Знамо дело, что верно. Тут и разговора другого нет, — ответила Манефа. — Только не забывай, что у тебя есть старейшины племени макома, шаман Вывак, и ты в любой час можешь узнать, что надлежит делать… А пока же тебе надо позавтракать.

И Манефа, всё время державшая в руках плетёную из тростника неглубокую корзинку, на дне которой лежала печёная рыба и красноватая лепешка желудёвого хлеба, протянула её Алёне.

Та приняла еду с какой-то неохотой и даже поморщилась.

— Я никак не могу привыкнуть к такой еде. Особенно к желудёвой каше.

— Сегодня я тебе рыбу принесла. Ешь, ешь не бойся, я сама её пекла на углях. А кашу я тебе тоже сама сварю. Только добавлю туда побольше дикой рожницы, да положу сушёных ягод из своих запасов или таких же яблок. Горько не будет, — успокоила Манефа Алёну и, смеясь, добавила: — А тебе ещё ко многому привыкать придётся.

— Да я это и так чувствую… Вот соли всегда маловато.

— А она у нас и вовсе редкая штука. Но у вождя она всегда была: выменивали у испанцев в миссиях на шкуры звериные. А так все едят с кореньями, да травой, похожей на чеснок наш. Тут я тебе её тоже положила.

— А эта рыба?

— Говорю тебе, что сама готовила и посолила: у меня немного соли ещё есть, а там, Бог даст, разживёмся у кого-нибудь… Погоди, я тебя скоро тыквенной кашей угощу.

— Откуда ты её возьмёшь, коли никаких овощей макома не выращивают.

— А наши ходили в одно племя, которое у испанцев научилось огородничеству. Оттуда принесли семена. Я их посадила тут недалеко, на берегу реки. Уже взошли — я проверяла.

— Молодец, Маня. Может быть, наших людей чему-нибудь такому научим.

Рыба Алёне понравилась, а ещё больше принесённая Манефой кружка горячей воды с заваренными в ней сушёными грушами и яблоками.

— Вот что, Маня, — сказала Алёна, закончив завтракать и поблагодарив за него подругу и помощницу. — Позови ко мне шамана Вывака… Хочу с ним обход нашей деревни сделать. Посмотреть, как люди живут, как на новом месте устроились. Да и о других делах с ним поговорить надобно. Хочу это сделать до совета со старейшинами. Ты тоже с нами пойдёшь и разговоры наши переводить будешь.

— Хорошо, — кивнула Манефа. — Сей же час тут будет.

Вывак и верно явился быстро и, откинув завес входа в хижину вождя, встал перед Алёной.

— Что угодно от меня, вождю Шаста? — спросил шаман. — Я слушаю тебя.

Он был в своем привычном одеянии, увешанный ожерельями из раковин, звериных зубов и даже маленьких зеркалец, а в руках держал небольшую палку, на верхнем конце которой были привязаны веером белые перья какой-то птицы.

— Я позвала тебя, шаман Вывак, чтобы ты показал мне, как устроились на новом месте наши люди, да как они живы-здоровы. Чем теперь заняты?

— Я готов, вождь Шаста, — выслушав Алёну, поклонился шаман и первым вышел из хижины вождя.

Тут же к ним присоединилась Манефа и все трое пошли к первым хижинам деревни.

Домами эти шалаши назвать было никак нельзя. Алёна видела, как их строят индейцы: рубят обыкновенные колья и втыкают их полукругом в мягкую землю, а наверху крепко связывают те колья и покрывают всё такое сооружение тростником или травой, а в холодное время древесной корой.

Ещё до сегодняшнего дня Алёна насчитала больше сорока хижин, которые были поставлены без всякого порядка по берегу реки в ивовых кустарниках, а некоторые из них стояли у самой кромки густого леса.

Почти у каждого шалаша горели костерки, возле которых хлопотали темнокожие полуобнажённые женщины. Одни толкли каменными пестами в корзинах сухие жёлуди из старых запасов, а потом, промыв водой, бросали туда раскалённые на костре камни и так варили кашу. Другие на тех же углях пекли завёрнутую в пальмовые листья рыбу или, делая из того же желудёвого теста лепёшки, так же запекали их.

Вывак и Алёна зашли в одну из семейных хижин, возле которой у костра сидела женщина и что-то мешала руками в плетёной корзине. Внутри шалаша Алёна не заметила никаких особых убранств. Прямо на земле, устланной тростником и заячьими шкурками, лежал хозяин шалаша. Он даже не повернулся, когда в его дом вошли вождь с шаманом. Очевидно, хозяин спал после удачной охоты или рыбной ловли.

На шесте у самого входа висел охотничий лук, кожаный колчан со стрелами, две деревянные дощечки с дырками для добывания огня и крючки на веревке для рыбной ловли, а с другой стороны входа стояла увесистая дубинка с утолщением на конце. Такими дубинами, как объяснил потом Алёне шаман, мужчины и подростки били зайцев во время охоты на них.

Выйдя из хижины, шаман что-то сказал женщине, хлопотавшей у костра. Та взяла из корзины горсть желудёвого теста, сделала из него лепешку, что-то ещё добавила сверху и, завернув в широкий пальмовый лист положила на угли. Ждать пришлось недолго, и вскоре индеанка с поклоном протянула лепешку Алёне. Хлебец был коричневый, почти чёрный, но Алёна, поблагодарив женщину, взяла его и передала Манефе.

— Вождь хочет знать, как это делается? — спросил шаман.

— Да… Но и не только об этом.

— Хорошо, вождь Шаста… Когда придёт пора сбора желудей, мы запасаем их очень много. Столько, чтобы хватило до другого урожая. Сперва желуди сушатся на солнце, а потом женщины толкут их камнями в корзинах. Чтобы убрать горечь, всё это промывают водой в корзинах. Ну, а дальше вождь видела всё сама. Только в кашу или тесто для хлеба женщины добавляют из своих запасов ягоды, коренья, орехи.

— У племени макома нет своих овощей, как я знаю, или другого чего-нибудь? — спросила шамана Алёна.

— Нет, вождь Шаста. Это у испанцев большие плантации, поля и огороды, а мы питаемся всем, что растёт у нас под ногами, что есть в реке или в лесу… У нас всего хватает.

— Но можно сеять зерна ржи, как у испанцев, а потом собирать урожай. Из тех зёрен хлеб ещё вкуснее.

— Я знаю, но у нас, вождь Шаста, эти зёрна хлебные сами растут, — сказал почти с гордостью шаман. — А придёт время и когда они созреют, то мы траву подпалим, зёрна сами упадут на землю. Мы их соберём, и тоже печём хлеб. Да мы и не сидим долго на одном месте. Макома — народ кочевой. Летом ставим хижины на берегу реки или озера, в холода строим свои хижины в лесу, но это ненадолго.

— А кто определяет, когда наступит такое время, когда надо в лес уходить?

— Таких знаков много. На воде, в воздухе, в лесу. Но я всё равно иду каждый раз в священную пещеру и спрашиваю наших древних духов и бога океана… Вот ты, вождь Шаста, чувствуешь сейчас в воздухе вкусные запахи? — вдруг спросил шаман.

— Да, ветер приносит их со стороны леса и я чувствую эти благоухания, — согласно кивнула Алёна.

— А это значит, вождь Шаста, что в лесу уже цветут яблони, груши, персики, а в степи разные богатые травы. Придёт время, и мы будем собирать в лесу ягоды, яблоки, разные коренья и даже винную ягоду. Потом каждая семья насушит много разных припасов, которых обычно хватает до следующего урожая… Так же делают почти все соседние племена.

— И много здесь, рядом с макома, обитает племён?

— Много, — шаман растопырил пальцы обеих рук. — И даже больше… Калечи, чолбоны, хульпуны, тамканы, чупуканы, мивока, кайнама, космиты, оломены, такманы… Много.

За таким неспешным разговором Алёна, Вывак и Манефа подошли к большому шалашу на берегу реки, который снаружи был покрыт сплошь древесной корой и связками тростника, а из его узкого входа валил дым.

— А это чья хижина? — спросила Алёна.

— Она для всех… Это наша баня.

— У макома в чести парная баня, — вмешалась в разговор Манефа. — Они без неё, можно сказать, и жить не могут. Она и топится с утра до вечера каждый день.

Заслышав голоса у бани, из неё выскочили трое голых черных ребятишек и, смеясь, побежали в реку.

Алёна заглянула внутрь через узкий вход. И хотя едкий дым застилал глаза, она увидела лишь костёр с камнями и большую лохань с водой, которой парильщики, очевидно, обливали раскалённые камни. Баня и вправду была парной, но чувствовалось, что пар в ней стоял недолго.

— Это хорошо, что наши люди так любят парную баню, — сказала Алёна, а когда её слова Манефа перевела шаману, тот заулыбался белозубо. — Но я хочу сделать новую. Согласен ли ты, шаман Вывак?

Шаман опять заулыбался.

— Как будет угодно тебе, вождь Шаста, — склонил он голову.

— А ты, Вывак, дашь мне помощников-мужчин. Да прикажи им, чтобы нашли на берегу и натаскали сюда побольше глины. А как замесить её — я сама покажу. Потом мы с Маней всё и сделаем. А, Маня?

— Да хоть сейчас, — ответила Манефа. — Я ведь ничего не забыла.

— Что скажешь, Вывак?

— Как прикажет вождь Шаста. Люди будут. Слово вождя — закон, — согласно закивал головой шаман.

— Теперь я опять хочу спросить шамана Вывака: все ли соседние с нами племена дружат с макома?

— Нет, — решительно замотал головой Вывак. — Чолбоны, что за рекой живут, имеют много оружия и очень дружат с испанцами. Мы с ними хоть и не воюем, но и не дружим. Есть такие, кто не понимают языка друг друга, хоть и рядом живут.

— А друг с другом они ссорятся, воюют?

— Такое случается, но редко, — сказал Вывак и ненадолго замолчал, а потом, вздохнув грустно, продолжил. — Вот не так давно мы, макома, воевали с племенем калечи, нашими соседями.

— А что случилось между вами?

— Однажды старейшины-макома пригласили вождя калечи в баню… не в эту — другую… Там они его и убили, — сказал Вывак и обхватил руками своё горло. — Вот так.

— В чём была причина такого раздора? Из-за чего поссорились? Ведь макома — мирные люди.

— А всё из-за дубовой рощи. Она издавна принадлежала нам, так же, как вот этот лес. Они же вдруг захватили рощу и там собирали желуди. Наших же людей туда не пускали. Вот старейшины макома с сыном прежнего вождя и позвали тойона калечи в баню для мирной беседы.

— У маленького Вука, Алёна, — сказала Манефа, — в той войне погибла вся его семья… С той поры я его и опекаю.

— И как же вы закончили войну? — спросила Алёна Вывака.

— Всем она надоела и уносила многих мужчин. Прежний вождь Вайнака, уходя к богам, наказал нам примириться с калечи и я пошёл к их шаману Матолле. Поговорили с ним, сходили каждый в свои священные пещеры и духи предков приказали закончить войну миром. Мы с Матолле опять встретились, сказали о том людям макома и калечи. Все тому обрадовались. Сейчас мы живем мирно. А ту дубовую рощу они признали за нами, но и мы им позволяем там собирать жёлуди.

— Когда же вы с калечи помирились?

— Совсем недавно. Как раз перед тем, как ты, вождь Шаста, вышла к нам из морской воды.

Алёна впервые слышала эту историю и ещё раз убедилась, что противостоять главным врагам индейцев — испанцам, можно только имея дружеские союзы с другими племенами.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказала она. — А от раздора в здешних местах, где хозяйничают испанцы, польза будет только для них. Не так ли, шаман Вывак?

— Точно так и есть, вождь Шаста.

— Я прошу тебя, Вывак, встретиться с шаманами и вождями соседних племен, дружественных нам, поговорить о совместной борьбе с испанцами. Это можно сделать?

— Конечно, вождь Шаста. Многие племена устали от притеснений испанцев. Они часто даже уходят жить в горы. Там свободнее, хотя и труднее. А поговорить с ними я согласен… Давно пора.

— Ну вот и хорошо, Вывак. Мы ещё с тобой всё это обсудим с нашими старейшинами. Так?

— Так, вождь Шаста.

— Ну тогда пойдём дальше, — сказала Алёна.

— Вождь Шаста, дальше я идти не могу. Меня позвали к больному мужчине вон в ту хижину у леса.

— А что с ним случилось?

— У него вчера был жар, и я сделал целебный отвар. Пойду изгонять из него злого духа, если болезнь всё ещё сидит в нём, — сказал шаман и показал на палку с большими перьями.

— Ну, тогда ступай, Вывак. Потом мне расскажешь. А мы с Маней ещё к реке сходим, поглядим, как наши мужчины рыбу ловят.

И Алёна с Манефой направились вдоль берега.

 

Глава пятнадцатая

Дом тобольского торгового гостя Артемия Ивановича Ряшкина стоял в переулке нижнего посада недалеко от городской торговой площади на высоком подклете с восемью окнами по лицу возвышаясь над соседними домами, но выделялся среди них не только своей высотой и огромностью. На тесовой крыше дома обращала внимание на себя кирпичная печная труба, увенчанная дымником из тонкого железа с прорезью, похожим на маленький домик под крышей же и башенкой с флюгером-ветреницей, крутящемся при всяком дуновении ветра.

Кускову сразу вспомнилась родная Тотьма, где такие дома с дымниками на трубах и маленькими теремками над фасадом под двускатной крышей с двумя или тремя оконцами можно было встретить на каждом шагу.

Дом и вся купеческая усадьба Ряшкина была окружена высоким забором из гладких и заострённых сверху плах, с широкими и крепкими воротами для лошадей и повозок и с небольшой узкой дверью для прохода людей.

Степан Лукич отворил дверь и они ступили во двор усадьбы. Тотчас же залаяла привязанная на цепь огромная густошерстная собака, но быстро успокоилась, узнав, видно, Шергина.

От ворот к дому вела дорожка, усыпанная мелким каменьем и обсаженная по бокам садовыми деревьями и кустами.

Хозяин сей городской усадьбы Артемий Иванович Ряшкин встретил гостей, стоя на высоком крыльце под резной кровлей и с такими же резными балясинами и, казалось, что давно поджидал их. Он был в безрукавке с песцовым мехом, надетой поверх синей рубахи-косоворотки и в широких штанах тёмного сукна, заправленных в яловые сапоги с напуском поверх голенищ.

— Милости просим, гости дорогие. Давно поджидаю тебя, Степан Лукич, — протягивая руку своему приказчику, заговорил Артемий Иваныч.

— Дорога ныне трудна была, вот и запоздались. Ты уж, Артемий Иваныч, не серчай.

— Да ясно, что не по зимнему ходу шли. Понимаю ведь. Однако беспокоился. Как же без этого… А это кто с тобой? Что за молодец? — кивнул Ряшкин на стоявшего позади Шергина Ивана Кускова.

— А это будет земляк твой, Артемий Иваныч. Из самой твоей родной Тотьмы.

— Да ну? — удивился Ряшкин. — И чей же ты будешь?

— Иван Александров сын Кусков, — ответствовал хозяину дома молодой земляк.

— Он звания мещанского, — добавил Шергин, — но к нашей коммерческой части тяготение имеет.

— Знавал, знавал я в Тотьме Кусковых, известный род, — сказал Артемий Иваныч и протянул Ивану руку. — Ну, а чего мы тут стоим-то? Милости прошу в мой дом, там и поговорим обо всём, потолкуем.

Через сени с широкими светлыми половицами все прошли сразу в большую половину дома, где был уже накрыт стол с парящим самоваром и стоявшим на верхней конфорке фарфоровым расписным чайником.

У стола хлопотала хозяйка и, увидев входивших гостей, поклонилась им:

— Милости просим. Проходите, гости дорогие.

— Благодарствуем, Марья Егоровна, — поклонился в ответ Степан Лукич. — Как поживаешь? Здорова ли?

— Да пока Бог милует. С помощью Божией живы-здоровы.

— Ну и слава Богу за всё, — сказал Шергин и первым стал креститься на висевшие в красном углу иконы. Все тоже перекрестились, а Артемий Иваныч, прочитав неспешно «Отче наш», пригласил гостей за стол, а когда выпили по стопке крепкой домашней настойки за удачный торговый вояж и сегодняшнюю встречу, то заговорил первым.

— Ну, и как там ныне в Устюге Великом ярмарка? Удалась ли? Много ли торговых гостей приезжало, Степан Лукич?

— Люда торгового нынче много было, Артемий Иваныч. Ведь в это время туда ходить из ближних краёв легче лёгкого. Мои земляки-архангелогородцы по Северной Двине, вологжане по Сухоне, костромичи, ярославцы и галичане, да с Вятки купцы по своим рекам, волокам и дорогам. А про Тотьму и ближние города да деревни так и говорить нечего.

— С товаром нашим как управился?

— А всё добро сделал, Артемий Иваныч… Своим землякам бруски и точила продал, да чай китайский, а у них взял гужей моржовых, слюду оконничную, хмеля кипы. Потом у вологжан да галичан бечевы судовые взял, кипы льна, сети неводные, овчины, мыло, да мелочь разную… Всё это мне вот Иван помог сговорить и сторговать. Как завтра товар уложим, я тебе записи отдам.

Хоть и ходила в народе поговорка, что «прикащик — рубль в ящик, а пятак за сапог», Артемий Иваныч своему приказчику доверял, а Степан Лукич давно уже своего дела не имел.

— А ендову привёз? — спросил Ряшкин.

— А то как же, Артемий Иваныч. Заказ я твой исполнил. Хороша ендова: широкая, медная с рыльцем… Думаю, что тебе любо будет квас да пиво пить… А вот гвоздей судовых взять пришлось только тысячу штук — везти тяжело. Но я заказал у кузнецов тамошних в Устюге еще четыре тысячи. К зимней пушной ярмарке обещали сделать.

— Добро, коли так, — сказал довольный докладом своего приказчика хозяин. — А на пушную ярмарку в Устюг я, может, и сам соберусь. Да и в Тотьме побывать охота. Как там она? Чем люди занимаются? — спросил Кускова Ряшкин.

— Да Тотьма все та же, вроде. Много людей варничным делом заняты, соль добывают, рыбу ловят, торгуют. Многие тотьмичи купецким делом промышляют.

— Так ведь и раньше так было. Другого такого города, где бы столько народу купеческого звания было, я больше нигде не встречал. Даже бабы, помню, и те в купечество записывались.

— А ныне там у нас дошло до того, что в купеческом звании людей женского пола более, нежели мужского.

Кусков говорил правду. В тот год было именно так: в Тотьме из пятьсот человек купеческого звания больше половины было женского пола.

— Вон оно как? — удивился Ряшкин. — Выходит, что все люди в Тотьме к купеческому делу причастны, ежели по семьям считать.

— Почти так, — согласно кивнул Кусков. — Только не все они, конечно, в Тотьме живут. Очень многие, как и вы, сюда в Сибирь ушли.

— Сие нам ведомо, — подтвердил Артемий Иваныч. — Их тут в каждом городе встретишь. И у нас в Тобольске, и в Тюмени, и в Кяхте на китайском рубеже торг ведут. А потом в Иркутске же, в Охотске, на Камчатке и на островах Алеутских промышляют у самых американских берегов. Я многих знавал, да и сейчас знаю: Холодиловы, Пановы, Нератовы, Токаревы, Чекалёвы, Гусельниковы, Кузнецовы… Ой, да разве всех вспомнишь, кто из наших земляков тут торговать ездит по ярмаркам здешним разным товаром… А ты, Иван Александрович, куда путь держишь? Отчего из родного города в Сибирь подался, а не в Вологду, к примеру?

— Я тоже, на других глядя, надумал по коммерческой части пойти, когда родители мои, царствие им небесное, померли… Вот мы с братьями Митяем да Петром купили четверть рассольной трубы и варницу. Соли наварили и на дощанике Петруха повез её в Устюг продавать. А не так далеко от Тотьмы дощаник наш на подводный камень и напоролся где-то на перекате. Еле сам Петруха с гребцами выплыл, а соль под воду ушла. Той же ночью у нас и варница сгорела. Так и остались мы ни с чем. А деньги-то под всё это дело я по векселю у Нератова Алексея Петровича взял. Он нам по своим будет…

— Знавал я и его, — внимательно слушая рассказ Ивана Кускова, проговорил Ряшкин. — У него ещё два сына в Иркутске торг держат. Они шёлком и бумазеей больше торгуют, да до Кяхты ходят за разным иноземным товаром… Ну и на сколько твой вексель тянет?

— Тысяча семьсот рублей без десяти.

— Многовато, паря, долго платить придётся, — покачал головой Артемий Иваныч.

— Знаю, что так… В Тотьме таких денег не заработать, в Вологде тоже. Вот по совету самого Нератова и пошёл я в Сибирь. Добраться мне надо до Иркутска. Нератов вексель переводным сделал на своего старшего сына Фёдора и письмо ему я от отца везу… Спасибо вот Степану Лукичу, что он меня с собой до Тобольска взял. А далее я как-нибудь сам доберусь.

— А ты что, прямо завтра и пойдёшь?

— Нет, конечно. Я думаю перезимовать в Тобольске: поизносился весь, да и деньги кончаются… Только вот работу надо найти.

— Ну это дело не велико, — сказал Ряшкин. — Да вот хотя бы у Степана Лукича в помощниках и будешь. Работы полно. С жалованьем сговоримся. Пойдёшь?

От неожиданного предложения Ряшкина Иван даже немного растерялся.

— Да как не пойти, Артемий Иваныч, — взволновался Кусков. — Сам просить хотел о какой-нибудь работёнке… Премного благодарен…

— По-земляцки тебе поможем. Работы у нас с товаром будет много, по нашим городам и сёлам ездить. А ты, я вижу, в этом деле кое-что разумеешь. Не так ли, Степан Лукич? — спросил Шергина Ряшкин.

— Разумеет, разумеет, — подтвердил Шергин. — А чего не знает, тому сами научим.

— Ну вот и добро, коли так. Жить будешь у меня на подворье, или у Степана Лукича. Как сговоримся.

— Благодарствую, Артемий Иваныч.

— Ладно, — сказал Ряшкин. — Поблагодаришь потом… Мы ведь люди православные и помочь другому — дело благое и богоугодное. Тем более — земляку… Вот за это примем ещё по стопочке.

А когда выпили и немного помолчали, закусывая солёными грибками, которые поставила на стол Марья Егоровна, Артемий Иваныч вновь заговорил первым.

— Ну да ладно, о сем ещё успеем поговорить… А теперь, Степан Лукич, сказывай, какие новости из России привёз. О чём там говорят или пишут? Мы хоть здесь почту и получаем, но очень редко. А на больших ярмарках народ со всей Руси собирается, и о многом говорят. Как там, в Отечестве нашем, спокойно?

— Да, на ярмарке говорят обо всём, конечно… Царица наша Екатерина не зря ведь зовётся Великой. Она правит с умом. Многие земли за последние годы к России присоединила и на юге, и на западе. Она всё, говорят, делает для умножения народа российского. Через это государи соседние и дальние стали Россию уважать. Но врагов у нас всё равно ещё много. И тайных, и явных, как в самой России, так и за рубежами её.

— Ну, они были и будут всегда, — сказал Ряшкин.

— Потому, — продолжал Шергин, — на Руси ныне не спокойно. Турция, вот, говорят, опять нам войну обьявила из-за южных земель наших. Но императрица послала туда войско под началом Суворова Александра Васильича и флот наш с Ушаковым. Те их, этих самых турок, надо думать, скоро успокоят. Не впервой им сие делать… Что ещё… А, да, вот Швеция опять свой хвост подняла. Хочет сам Петербург и все берега балтийские от нас оттяпать.

— Этим, значит, опять всё неймётся. Мало их Пётр Великий потрепал. Теперь, стало быть, снова их будем у нас в Тобольске поджидать, — сказал Ряшкин.

— Как в Тобольске? — не понял Иван Кусков.

— Так ведь когда царь Пётр этих самых шведов под Полтавой раздолбил, то многие тысячи их в плен взял и большое число сюда послал: лес рубить, дороги мостить, дома строить. Ну и, конечно, Россию им показать, чтобы своим потомкам рассказывали. Да, видно, они не поняли ничего… У нас тут работы много было… Да и сейчас здесь всем места и работы хватит — и туркам и шведам и другой всякой швали, кто на Русь нашу посягнёт….А от тех шведов из-под Полтавы у нас в верхнем городе Шведская лестница осталась да палата каменная над ней. Ты, Степан Лукич, своди Ивана завтра туда. Покажи ему всё, — обратился Артемий Иваныч к Шергину.

— Обязательно сходим, Артемий Иваныч. Город наш я ему покажу, — согласно кивнул тот.

— Ну, а ещё о чём толкуют? — продолжал интересоваться Ряшкин.

— Да о разном. У каждого ведь есть что рассказать… Вот купцы из Тулы жаловались на плохой урожай. А всё оттого, говорят, что у них ныне на Рождество вдруг дожди пошли, снег весь растаял, а в Крещенье морозы ударили, и все поля озимые ледяной коркой покрылись. Снег же только в феврале выпал, да и то немного. Боятся, что и ныне так быть может.

— Слава Богу, что у нас тут, в Сибири, таких зим не бывало пока.

Хлопотливая Марья Егоровна разогрела ещё один самовар и поставила его на стол, а у мужиков разговор всё не кончался.

— А вот ребята костромские рассказывали чудную историю, бывшую у них в городских торговых рядах. Там купец-костромич торгового жида объегорил, — продолжал свой рассказ Степан Шергин.

— Да ну, разве быть такое может? — засомневался, смеясь, Артемий Иваныч.

— Однако, было, а было так… Приехал, сказывают, к ним в Кострому один торговый жид из Москвы и сговорил у тамошнего купца триста пар перчаток, а на другой день, когда костромич всё приготовил, то жид передумал взять столько, а давай, мол, половину. Купец наш сказался занятым и велел жиду прийти завтра. А сам же тем днём связал в пачки все перчатки на одну руку и пришедшему на другой день жиду их продал. А тот пошёл в свою лавку в торговых рядах, стал перчатки покупателям предлагать, те не берут: на одну руку так. Вот и побежал жид опять к нашему купцу, купил у него все перчатки и на вторую руку. Вышло ему это дело намного дороже… Вот так наш русак самого жида обхитрил… А как тут у нас в Тобольске дела? Ничего особого не случилось, пока я в Устюг ходил?

— Да нет, вроде бы, — задумался Ряшкин. — Рассказывали только недавно об одном инородце. Не знаю, однако, из каких краёв будет. Пригнал он к нам баранов и оставил на меновом дворе, а сам ушёл куда-то. А другой, похожий на него, тех баранов нашему купцу на что-то обменял. Хозяин баранов вернулся, а их и нет. Стал искать, нашёл купца и баранов, а тот говорит, что купил их у такого же инородца. Нашли того, а дело-то сделано. Ну, хозяин баранов стал с тем ругаться, а потом обухом по голове. Ну его, конечно, к исправнику взяли, а чем дело кончилось — не знаю… Да много в сей жизни всякого бывает… А ты, Степан Лукич, книжицу-то не забыл мне купить?

— Купил, купил, Артемий Иваныч, — полез Шергин в свою суму, где хранил бумаги. — У москвичей приобрёл… Вот.

— А я заждался, — обрадовался Ряшкин, беря книгу в толстом кожаном переплёте, и, открыв титульный лист, вслух прочитал название. — «Городская и деревенская библиотека или забавы и удовольствия разума и сердца в праздное время, содержащие в себе как истории и повести нравоучительные и забавные, так и приключения весёлые, печальные и удивительные»…. Хороша книжица. Спасибо тебе, Степан Лукич, удружил.

— Да если честно сказать, Артемий Иваныч, то и историю о том, как русак жида объегорил, я тут вычитал, а купцы костромские подтвердили. Тут таких историй много наберётся.

— Ну и хитёр ты, братец, — рассмеялся Ряшкин. — А за книгу благодарствую. Теперь мы с Егоровной за сей книжицей вечерять будем. Ныне уже рано темнеть стало.

За окнами на улице и вправду стало заметно темнее и Степан Лукич засобирался домой.

— Сидите, сидите, мы ведь вас не гоним, — сказал Ряшкин.

— Нет, Артемий Иваныч, больше нам сидеть нельзя, потому как банька заказана, а я за разговором совсем и забыл о ней.

— Ну, тогда ладно. Баня — дело у нас святое, да ещё и с дороги, — согласился Ряшкин.

— Сегодня, Артемий Иваныч, Иван у меня переночует, а там посмотрим. Завтра же с утра мы товар по лавкам развезём, — заверил хозяина Шергин.

— Потом даю вам день отдыха, а там за дело приниматься надо будет: товар в амбарах да лавках залеживаться не должен. Но о сем поговорим после… А ты, Степан Лукич, нашего гостя завтра же по городу поводи, — напомнил Ряшкин, — покажи ему кремль наш, Софийский собор, двор гостиный на верхнем посаде.

— Обязательно там побываем, Артемий Иваныч, обо всём расскажу, чего сам знаю.

Шергин с Кусковым, поблагодарив хозяев, раскланялись и вышли из избы на улицу.

 

Глава шестнадцатая

Ранним утром маленький Вук прибежал к хижине Манефы и весело сообщил, что всё готово.

— Что готово? — не поняла сразу Вука Манефа.

— Вождь Шаста приказала натаскать глины и камней для нового очага в нашей бане. Мы сделали это.

— Хорошо, Вук, — похвалила своего подопечного Манефа. — Я скажу вождю и мы скоро придём туда… Видишь, я готовлю ей завтрак. Но натаскать глины — это ещё не всё, Вук. Скажи мужчинам, чтобы положили глину в какую-нибудь яму возле бани и облили её водой. А ещё скажи, чтобы принесли с берега речного песка и камней.

— Хорошо, Шака! Мы всё сделаем. Я уже побежал.

А Манефа пошла к хижине Алёны, держа в руках плетёную плошку, в которой была желудёвая каша, сдобренная сушёными ягодами и какими-то кореньями и зелеными листочками.

Глянув на эту еду и чёрную лепешку из толчёной ржаницы, Алёна с грустью вздохнула.

— И всё это надо опять есть руками? — спросила она Манефу.

— Нет, Алёна… Я вырезала тебе из дерева вот эту лопатку, — показала своё изделие Манефа. — Как раз для каши. И я такой же пользуюсь…

…После завтрака Алёна с Манефой направились к берегу реки, где стояла хижина-баня макома, и где сейчас толпилось множество индейцев, которые пришли поглядеть на то, как будет делать новую баню их новый вождь Шаста. А, главное, увидеть — что из всего этого получится.

…У шалаша-бани Алёна и Манефа сразу увидели кучи глины, песка и камней. А толпившиеся около них люди ждали сло́ва вождя.

Работы нашлось всем. Алёна повелела положить в глину, кроме песка, немного золы, да добавить туда ещё воды. Когда это было сделано, Манефа показала, как надо месить глину ногами. С весёлыми криками и смехом ребятишки приступили к делу.

Женщин и взрослых мужчин Алёна научила, крепить стены шалаша новыми кольями, плотно прижимая их друг к другу, а самый верх бани покрыть слоем древесной коры.

Сами же Алёна с Манефой зашли внутрь пока ещё неустроенной, как задумано, бани и принялись за кладку печи на месте старого очага.

Сперва крупным каменьем они обложили старый очаг, где индейцы нагревали свои булыжники-кругляши, опуская их затем в плетёные корзины с водой.

Обмазывая глиной, которую им подносили ребятишки, каждый камень, Алёна с Манефой выложили стены печи, разделив их на две неровные части: в одной будут гореть дрова, а в другой нагреваться тот же самый круглый булыжник, когда весь жар с дымом станет проходить через эти камни в широкую, но невысокую, вылепленную из глины же с мелкими каменьями трубу и с круглым отверстием сбоку у самого её основания.

Из толстого слоя глины с золой верх печки сбили сводчатый и вставили туда железный котел, принесенный Алёной и доставшийся ей в наследство от старого вождя, неведомо как к нему попавший: то ли подарил кто-то их соседнего племени по дружбе, то ли обменённый в миссии на звериные меха. Впрочем, такие котлы и даже медные были в больших семьях макома, равно как топоры и ножи.

Когда печь была готова, её следовало просушить и Алёна сама зажгла в ней небольшой огонь от добытых ребятишками головешек из тлеющих перед хижинами костров.

Покрытый снаружи древесной корой банный шалаш мужчины густо обмазали глиной, чтобы пар в нём держался дольше и тем завершили переустройство парилки.

Стеречь огонь в новой печке Алёна поручила Вуку и ещё двум мальчишкам, наказав поддерживать зажжённый ею внутри небольшой костерок для медленной просушки только что сбитой печки и ждать её.

— А мы с тобой, — обратилась она к Манефе, — пойдём на реку, смоем глину и ополоснёмся.

Они прошли по берегу на песчаную отмель и зашли неглубоко в воду.

— Макома совсем не такие люди, как у нас на Аляске колоши. Тамошние индейцы какие-то недобрые, злые. А эти макома как дети малые, — сказала Алёна.

— Там, на Аляске, жизнь суровее. И мы там для колошей люди пришлые. Кому понравится, когда в его дом чужой явится, — размышляла Манефа.

— Пришлые-то пришлые, но с добром ведь. На Кадьяке мы школу для индейских ребятишек открыли вон когда… Ещё при Шелихове, а потом и на Ситхе… Так что не с огнём и мечом мы туда на Аляску пришли: с книгами и словом Божиим. Мы рабов из тамошних индейцев не делали. Они на нас не работали, а торговлю с нами вели.

— Всё так, Алёна, — согласилась Манефа, — да видно, мешали мы там другим иноземцам, до нас на эту землю американскую пришедшим. Вот и подговаривали они колошей против нас воевать… Сколько по матёрому берегу, сказывали, наших крепостей сожгли.

— А иных крепостей, кроме наших, там никогда и не бывало. Мне тятя сказывал, что те все беды наши от англичан. Вот на Ситху опять напали, когда меня пираты схватили и на корабль свой английский же уволокли… Я так и не знаю, что стало с крепостью нашей Новоархангельской. Послушай, Манефа, — немного помолчав, сказала Алёна. — У аляскинских индейцев в обычае по две-три жены бывает. Так у них заведено. А у наших макома как?

— У макома в обычае одна жена, и они живут семьями.

— А если жена любовника заведёт?

— Это у них не воспрещается. Лишь бы только они встречались, не выходя из деревни, не тайно. Да и женятся они просто. Если молодому индейцу девушка пришлась по нраву, то он приходит в хижину и живёт с ней, а разонравится, то так же и бросает. Но вот на сёстрах у них жениться воспрещается. Даже на двоюродных или троюродных.

— А в других племенах у них родичи есть?

— А как же. Есть, конечно. Только в близких по языку их… Вот недавно, ещё до тебя, шаман Вывак вылечил одного из мужчин, так тот на радостях послал гонцов в другие племена, чтобы от них пришли знакомцы и родичи. Те явились в большом числе. Так большой праздник был с песнями, танцами, с великой для всех радостью.

— Жалко всё же, что наши макома огородов не имеют и никаких овощей не сажают, — с сожалением сказала Алёна.

— А зачем им это, коли еда у них всегда под ногами. Главное, чтобы жёлуди были, ржица, ягоды да фрукты сушёные. Ну и рыба в реке… Помнишь, как ребятишки на днях из бани выскочили и в реку бросились?

— Ну и что?

— А то, что они намазались в бане мыльным корнем — дерево тут такое растёт. Ну, а когда этот сок ребятишки с себя смывают, то рыба в том месте от него усыпляется и всплывает наверх. Так они часто рыбу ловят… А однажды, помню, на берег океана большой такой кит сам выбросился. Вот это был праздник у макома! Несколько дней китовину ели: жарили, варили, сушили.

— И все же, Манефа, я хочу научить их землю возделывать и сажать репу, картошку, тыкву, бобы. Только вот где семена добыть?

— Так я же тебе говорила, что тыкву посадила, — напомнила Манефа. — Вырастет — вот тебе и семена. Не знаю, однако, что у тебя с этим делом получится, но семена можно достать у других племён. У космитов, например, или у тиуменов. Живут они далеко в степи, вон за теми горами. А можно и в миссиях, на что-то обменять через индейцев, кто там доброй волей работает. Только вот наших там нет.

— Что-нибудь придумаем, — сказала Алёна и неожиданно пошла в воду во всей своей одежде. — Жарко, искупаюсь.

А когда вышла из реки на песчаную отмель, то, выжимая волосы и платье, сказала Манефе:

— Сарафан мой скоро в негодность придёт, что я тогда носить буду?

— Я тебе юбку и безрукавку из заячьих шкурок сошью, и будешь ты как все женщины макома.

— Все женщины макома только передники из травы да тех самых шкурок носят. Я же не хочу голой ходить!

— Не будешь. Ты же вождь племени и я тебе сделаю одеяние вождя, но по-нашему, по-женски.

— Но у меня уже есть одеяние вождя.

— Оно для торжественных случаев, для праздников. А я тебе сошью то, чтобы по вся дни ходить. И сарафан твой ещё пригодится. Я из него тебе кофту сошью.

— Спасибо, Маня… Пошли, посмотрим, как там наша баня…

И они направились по берегу к своему поселению.

— А про главное, про веник-то, мы забыли, — спохватилась Алёна и они свернули к лесу, а вышли оттуда с двумя дубовыми вениками.

Толпа людей макома стояла у бани, не решаясь заходить внутрь без позволения вождя. Алёна с Манефой зашли туда первыми, а за ними и остальные. Но места было мало, посмотреть же хотелось всем.

Тогда Алёна повелела всем сесть подальше от печки у самых стен бани и глядеть за действом, которое они с Манефой собирались вершить, а, попросту, показать, как надо париться в обновлённой бане.

Дыма было немного и он почти весь уходил в большое отверстие в крыше.

Алёна с Манефой присели возле печки.

— Как дела, Вук? — спросила Алёна. — Печка не развалилась?

— Нет, — сказал Вук. — Только немного трещин появилось.

Алёна сама их сразу увидела, и они с Манефой тут же замазали неглубокие трещинки свежей глиной, смешанной с золой, а Вуку Алёна велела подкинуть в печку побольше дров.

Пламя в печи разгорелось ещё сильнее и вскоре вода в котле бурно закипела.

— Ну, что же, Господи, благослови! — сказала Алёна. — Плеснём на каменку, испробуем, что у нас получилось.

— Давай, испробуем, — согласилась Манефа. — Камни давно готовы.

Она подала Алёне вырезанный из дерева ковш, а индейцам, сидящим напротив отверстия в печи, велела перебраться на другое место.

Алёна зачерпнула черпаком горячей воды и вылила её на раскалённые камни через отверстие у основания трубы. Тут же раздался сильный шипящий звук, и из отверстия в печи вырвалась огромная и тугая струя обжигающего, горячего пара. Люди, испугавшись, отбежали ещё дальше от этого места, а Алёна плеснула на камни ещё раз. И опять с громким шипением горячий пар вырвался из печки, а когда она в третий раз совершила это, удивительное для всех собравшихся макома, действо, то в бане стало так жарко, что некоторые из индейцев вышли наружу.

— Ну, а сейчас смотрите, что и как надо делать вам в парной бане, — сказала Алёна всем, сидящим на корточках индейцам. — Начнём с тебя, Вук.

Перед тем Манефа замочила дубовые веники в плетёнке с чуть горячей водой и подала один из них Алёне. А та, встряхнув его и потрогав дубовые листья рукой, стала хлестать горячим веником Вука по его темнокожей спине, по ногам, по животу и груди. Было видно, что Вуку все это было необычно, но очень приятно и он, улыбаясь, только щурил свои весёлые глаза.

Затем к мальчику подошла Манефа и стала натирать его меховой рукавицей, смоченной в зольной воде. Вук опять был доволен, а когда Манефа облила его с головы до ног чистой и прохладной водой, то он даже запрыгал от удовольствия и радости.

К Алёне подходили другие ребятишки, и всех она хлестала усердно горячим веником, а Манефа мыла их зольной водой и окачивала прохладной, которую таскали из реки мужчины.

Вскоре Алёна с Манефой сами упарились, да и вода горячая в котле кончилась. В него вновь залили холодной речной воды, а в печку подбросили дров.

— Ну, Маня, — утирая с лица пот и тяжело дыша, сказала Алёна, — теперь без нас люди сами разберутся, что и как делать надо. А мы своё дело сделали.

— Конечно, — согласилась Манефа. — Разберуться — дело нехитрое. Только теперь, хоть, париться будут по-настоящему, по-нашему.

— А мы с тобой вечерком перед сном сюда сходим и тоже всласть попаримся. А то я давненько в такой баньке не была, — сказала Алёна, и они вышли на волю.

Весь, оставшийся до вечера, день баня не пустовала. Оттуда то и дело раздавались ребячьи крики, девичий визг, громкие возгласы взрослых мужчин и женщин…

…Алёна же с Манефой пришли париться поздним вечером, когда в бане никого не осталось. Алёна, наслаждаясь банным жаром, часто ложилась на оленью шкуру, постланную Манефой у стены хижины.

Ей в эти благодатные минуты ни о чём не хотелось ни думать, ни говорить, а наслаждаться этим отдохновением души и тела. Она была довольна сегодняшним днём, похожим на всеобщий праздник племени макома…

…Придя из бани в своё жилище, она легла на мягкое ложе и быстро уснула без всяких тревожных дум и сновидений.

 

Глава семнадцатая

После вечернего чаепития в обществе миловидной жены Степана Лукича Авдотьи Ивановны и их дочери-славутницы Дашеньки Иван Кусков в отведённой ему комнате большого купеческого дома на деревянной кровати с пестрядинным одеялом, уснул сразу же, как только приклонил голову к пуховой подушке: сказалась трудная дорога, разомлевшее после бани и чая тело и спокойство в душе его…

…А на другое утро по узким улочкам нижнего посада Тобольска Шергин повёл Кускова к Верхнему городу — тобольскому кремлю. Вид его белокаменных стен на высокой горе даже отсюда, с нижнего посада, казался величественным и чудным. И Кусков отметил про себя, что такого до сей поры встречать ему пока не доводилось. Он остановился и, задрав голову, с восхищением смотрел вверх.

— Чудно и хорошо, — сказал Иван Степану Лукичу.

— Да, брат ты мой, такого места ни в одном городе по всей Сибири больше не встретишь. Говорят, что раньше в сих местах Сибирское ханство было. Ещё до царя Грозного Ивана. Потом тут Ермак наш Тимофеевич с ханом Кучумом воевал. Здесь же в одном жестоком бою на берегу Иртыша и погиб. А казаки его первым городом в Сибири построили Тюмень, а вскоре Тобольск…

…Ивану был очень интересен рассказ Шергина. Ему всё было внове, и он внимательно слушал, о чём говорил Степан Лукич, а когда они по крутой и длинной деревянной лестнице, построенной ещё при Петре Первом пленными шведами, прошли под мощной многометровой, кирпичной «шведской» аркой и через главные ворота вошли в тобольский кремль, то Иван Кусков и вовсе был поражён красотой сего места. Он долго молча осматривал белокаменный же Софийский собор с голубыми куполами, усыпанными золотыми звездами, увенчанными такими же золотыми крестами, круглые и квадратные башни кремлёвской стены, высокую колокольню, Покровский собор и многочисленные здания Софийского двора: ризницу, архиерейские палаты, консисторию, дома монашеских келий и церковного причта…

— …А Пётр Первый, — продолжал рассказывать Шергин, — сделал Тобольск стольным градом всея Сибири от Урала до Камчатки… Теперь же при Екатерине Иркутск Сибирью правит, и на всей земле этой верховодит. Там теперь главное наместничество, но и наше ещё пока держится по некоторым государевым делам.

Они обошли неторопко всю кремлёвскую гору, побывали в самом Софийском соборе с чудным резным иконостасом, богатыми иконами в серебряных окладах и с разрешения соборного служителя поднялись на колокольню.

Вид всего кремля, нижнего города с его посадами, необозримые таёжные дали, протекающий недалеко полноводный Иртыш ещё больше потрясли Ивана Кускова. Казалось, что сейчас они с Шергиным как птицы парят над этой земной красотой…

…На колокольне Кусков увидел необычный большой колокол, который висел на перекладине у самого оконного проёма, привязанный к ней цепью за одно ухо, а языка у него и вовсе не оказалось.

— А это что за чудо на колокольне? — спросил он Шергина.

— С этим колоколом, брат, и верно, чудная история приключилась, — начал свой рассказ Степан Лукич. — Давно это, правда, было. Ещё при Борисе Годунове. Тогда ведь в Угличе, как ты должен знать, после смерти Ивана Грозного жил его младший сын Дмитрий с матерью своей, и вот в один день слуги нашли малого царского наследника мёртвым, с перерезанным горлом… Стали, конечно, сполошно звонить в этот самый колокол. Собрался народ, и в смерти царевича обвинили Бориса Годунова и его людей, бывших в Угличе, а потом стали их убивать. Когда Борис Годунов узнал об этом, то послал других своих людей для усмирения угличан и расследования убийства царевича Дмитрия. Ну, усмирили, конечно, и сказали, что царевич, мол, сам на нож наткнулся, никто не виноват. Виновными же стали угличане, в смуте замешанные, и всех их отправили сюда к нам в Пелым пешим ходом. Дошли до Пелыма немногие… А колокол сей тоже наказали: сбросили с колокольни, высекли плетьми, оторвали язык и одно ухо, да и сослали сюда в Тобольск. Так что уж скоро двести лет будет, как он тут на нашей колокольне висит, но молчит.

— Чудны дела твои, Господи, — только и сказал Иван, перекрестившись.

Они с Шергиным ещё долго бродили по верхнему городу, а потом и по нижним его посадам, заглянули на торговую площадь, которая никогда не пустовала и была во всякое время дня многолюдна и многоголосна. Кричали торговцы, зазывая народ к своим лавкам с разным товаром, громко говорили покупатели, обсуждая, ощупывая, примеряя то, что им предлагали продавцы. Как и везде, торговая площадь — самое оживлённое место города. И, глядя сейчас на эту говорливую толпу, Иван подумал, что завтра сам станет частью её и сам займётся этой трудной, но живой и интересной работой…

…А на другое утро они со Степаном Лукичем и другими работниками тобольского торгового гостя Артемия Ивановича Ряшкина стали разбирать привезённый из Великого Устюга товар, развозить и разносить его из амбаров по лавкам, оставлять часть для поездок по окрестным городкам и сёлам вокруг Тобольска на маленькие торжки и ярмарки.

Их было много и Шергин с Кусковым за зиму побывали во многих городках и татарских сёлах и познавал часто Иван для себя совершенно невиданное. Вот в первую поездку свою побывал он в городке под названием Сибирь. Он стоял на правом берегу Иртыша в двадцати верстах от Тобольска и был когда-то столицей сибирского ханства, а ещё ранее обитавшего тут неведомого ныне древнего племени сибиров. Не от него ли пошло название великой страны Сибири?

Бывало так, что уезжали они за сотни вёрст от Тобольска и дома появлялись редко. Даже ездили на знаменитую Ирбитскую ярмарку, которая считалась и в России второю после Нижегородской на Волге-реке…

… Многое в здешних местах Ивану нравилось, но особенно доброта народа сибирского. Поездив на ярмарки и торжки, Кусков отметил, что мужики здесь намного домовитее и степеннее. Почти в каждом из них видел Иван хозяина своего дела, всегда умеющего за себя постоять.

Возле домов заметны были чистота и порядок, а про сам дом и говорить нечего: комнаты большие, потолки высокие, печи белые. Не раз замечал Иван, что ежели после топки чело печи от дыма потемнеет, то хозяйка тут же его известью и побелит. Жить здесь в стороне сибирской просторно, вольно и всего довольно: и земли, и воды, и леса. Оттого и характер такой у сибиряков русских. Да к тому же, думал Иван, отцы, деды и прадеды их пришли тоже с вольных земель Руси северной…

…Немного отдохнули от поездок только тогда, когда в Тобольске зашумела своя апрельская ярмарка, на которую съезжалось такое множество народа, какое бывало в Великом Устюге и в Ирбите. Приезжали на неё торговые гости из Казани и Москвы, от границ китайских и азиатских и даже из родных для Кускова мест — Великого Устюга и Сольвычегодска.

От купцов же, встреченных им на Ирбитской и Тобольской ярмарках узнал он, что новый торговый путь проходил здесь до самого Иркутска через Томск да Красноярск. Не везде, конечно, он был ровен и гладок, ибо строили его податные крестьяне окрестных сёл и деревень, обременённые разными государевыми повинностями: подушной денежной пошлиной, сдачей в казёнку отсыпного хлеба с каждого двора и, конечно, самой главной повинностью — гоньбой лошадей по новому тракту с почтой, чиновным людом и разными казёнными товарами.

Часто в Тобольске, живя у Шергина, Иван Кусков засматривался на дочку хозяина Дашеньку, а в поездках за многие вёрсты от Тобольска часто думал о ней. Ему даже в голову приходила, бывало, мысль: а не остаться ли здесь навсегда и жизнь свою связать со славным городом Тобольском, с теми добрыми людьми, да к тому же и земляками, которые его окружали.

Но он отгонял всё же эту мысль и думал постоянно о главном: добраться до Иркутска, а там видно будет, как жить предстоит дальше: долг Нератову его обязывал дойти до Иркутска… Ведь уже второе лето пошло, как он живёт в Тобольске. Хорошо, что отписал в Тотьму Алексею Петровичу Нератову о своей задержке.

…А возможность идти в Иркутск представилась только ещё через год, когда наступила очередная зима и Кусков, подзаработав у Ряшкина денег, достаточных для того, чтобы добраться до Иркутска, тепло попрощался со ставшими ему родными домами Степана Лукича и Артемия Ивановича, отправился с первой же подвернувшейся оказией — купеческим обозом — в ту далёкую сторону.

Не всегда случались в пути такие оказии, и тогда он жил на постоялых дворах придорожных почтовых станций, но все же к середине зимы новый Сибирский тракт довёл Ивана до Томска, а оттуда по тому же тракту, уже освоенному сибирским народом, через Красноярск добрался, наконец-то, он до самого Иркутска. В памяти остались многие картины сибирской природы, да те места на его пути, где приходилось задерживаться надолго: Тулун, Зима, Черемхово.

Столь дальняя дорога утомила Ивана Кускова, но он был доволен собой, когда увидел первые дома городской иркутской окраины. Что и говорить, по зимнему пути идти было намного легче — ни мостов, ни гатей, ни лодок для переправы через большие и малые реки. Дорога всегда шла по льду, уставленная разными вешками: кольями, еловыми лапами, а то и просто прутьями.

Но всё же весна догнала Ивана и его очередных случайных спутников тёплым дневным солнышком, талым снегом. А за несколько дней до Иркутска, когда стало совсем тепло, попал Иван вместе с попутчиками в страшную бурю, какой отродясь не видывал. Бешеный ветер с откуда-то взявшейся пылью и даже камнями, вырывал с корнями деревья, срывал крыши с домов деревень при дороге. Спасение от той бури они нашли только в ближнем густом лесу, где были тоже поломанные деревья, но где буря большой беды не наделала. Похоже, что пришедшая весна сразилась за свои права с зимой.

Сам же Иркутск в середине мая встретил путника зелёной травой на лугах вдоль дороги и жёлтыми шариками лютиков-купальниц на влажных берегах ручьёв и цветущими в городских садах деревьями: ведь совсем не зря в народе месяц май так и назывался — «травень-цветень».

В Иркутске Иван Кусков не пошёл сразу же искать сыновей Алексея Петровича Нератова, а поселился сперва на постоялом дворе недалеко от стоявшего там храма, куда направился помолиться и поблагодарить Господа за успешное для него, Ивана Александровича Кускова, окончание столь долгого и почти трёхлетнего пути. И к своему удивлению узнал он, что храм сей построен во имя Прокопия и Иоанна — великоустюгских чудотворцев. Видно и тут, в далёком Иркутске, не обошлось без его земляков.

На душе у Кускова стало как-то спокойнее и он пошёл искать улицу и дом, что обозначил Алексей Петрович Нератов на своем письме сыновьям.

Дом Нератовых, опушённый по фасаду резным узорочьем, с резными же наличниками и ставенками на окнах, Иван нашёл скоро. Но дома ни Фёдора, ни Ильи не оказалось, а дородная женщина в цветастом сарафане и накинутом на плечи шушуне-телогрее, очевидно, хозяйка или экономка, поведала, что Фёдор Алексеевич теперь на торгу в своей лавке, Илья же Алексеевич в отъезде. На торгу означало, стало быть, на городской торговой площади, и Кусков поспешил туда.

Лавку купца Фёдора Нератова в торговых рядах ему указали быстро и он подумал, что на его родине в Тотьме или на Вологде в ходу была поговорка: «Язык до Киева доведёт». Здесь же, в Сибири, по всему видать, можно говорить, что язык довёдет до самой Америки.

Фёдора Алексеевича Кусков нашёл в его небольшой конторке, на пороге которой сидел амбарный сторож, а лавочный сиделец с кем-то торговался за прилавком с открытыми ставнями. Сам же Нератов за своим столом занимался обычной купецкой работой с конторскою книгою, где всё прописано о товарах, их ценах, про торжки и ярмарки: где, когда, чего и сколько.

Когда же вошедший в контору Иван Кусков назвал себя, то Нератов отложил все свои расчётные дела и, здороваясь, подошел к гостю.

— А я, брат, давно тебя поджидаю. Что-то ты долгонько до нас добирался.

— Прошу простить меня, Фёдор Алексеич, но дорога для меня сюда была весьма необычна и трудна. А в Тобольске, куда я прибыл с купецким обозом, я и вовсе задержался на целых два лета у тамошнего купца и земляка нашего Артемия Ивановича Ряшкина, — объяснил свою задержку Кусков.

— Знаю о том из письма отца нашего. Хорошо, что он отписал нам, а то мы и знать не знаем, и ведать не ведаем, куда делся человек. В такой дороге всё бывает, — сказал Нератов.

— Всё так, Фёдор Алексеич, но Бог миловал. Всякое бывало, но письмо от вашего батюшки я сохранил в лучшем виде и покорно прошу принять его, — ответствовал Кусков и достал письмо, завёрнутое в холстяную вощанку, где оно хранилось от самой Тотьмы.

Нератов прочёл отцовское письмо.

— Всё сие мне ведомо, Иван Александрович, — сказал Фёдор Алексеевич. — А переводной вексель я от батюшки с почтой давно получил. Потому и поджидал тебя… А теперь сказывай мне, что ты намерен здесь, в Иркутске, предпринять и чем я могу тебе помочь? — спросил Нератов.

— Здесь мне нужна такая служба, Фёдор Алексеич, чтобы жить, не голодая, да выплатить все деньги, взятые по векселю у вашего батюшки, — ответил Кусков.

— Желание твоё, Иван Александрович, мне понятно, — сказал Нератов. — И я, честно сказать, уже думал об этом, пока тебя поджидал… Есть у меня одно предложение для устройства твоего по коммерческой части, но это далековато отсюда будет…

— Где же?

— В Охотске, на Камчатке и даже на Алеутских осторовах. Слыхал про те места? Они почти у самой Америки.

— А как же. Ещё в Тотьме слышал, что наши купцы тотемские имеют там компанейские суда, добывают зверя морского и торгуют, — ответил Кусков.

— А о компаниях Шелихова и Голикова слыхивал? — вновь спросил Нератов.

— О том тоже мне ведомо, и готов там служить, ежели предложение мне будет, — сказал Иван Кусков.

— Ну, тогда тебя сам Бог послал сюда и в самое время… Дело в том, что Шелихов и Голиков порешили слить свои компании в одну и вести добычу морского зверя по всему Великому океану. Григорий Иванович Шелихов самолично не так давно побывал на Алеутских островах, у американских берегов и решил там твёрдо обосноваться. Дело только за разрешением из Петербурга… Здесь же, в Иркутске, сейчас помощник Шелихова, Александр Андреевич Баранов, сам-то он из Каргополя, ищет, говорят, себе товарища по коммерческой части… Думаю, что ты бы ему подошёл… Вот с кем надо договор заключить.

— Да я хоть сейчас, Фёдор Алексеевич, сию минуту могу сделать! — сказал Кусков. — Я хоть сейчас на край земли…

— Так это и есть самый край земли… Что говорить — мне любо сии твои слова слышать, и я рад буду помочь тебе в этом деле. Но спешить не следует. Сперва надо поговорить с Александром Андреичем, потом самим всё обдумать… Вот пойдём, побеседуем с Барановым.

— Прямо сейчас? — обрадованно удивился Кусков.

— А чего тянуть-то? В таких делах, брат, не только каждый день, а бывает, что и каждый час дорог. А Баранов на днях собирается в Охотск отплыть по Лене-реке. Так что к нему идти надо прямо сейчас, — заключил Нератов.

— Я готов, — только и сказал Кусков.

…Александр Андреевич Баранов сидел за столом своего кабинета в собственном доме, за ворохом всяких бумаг и услышал шаги на крыльце, а когда дверь в кабинет отворилась, то увидел знакомого ему иркутского купца Фёдора Нератова и молодого человека, вошедшего вслед за ним.

Баранов вышел из-за стола приветствовать гостей.

— Фёдор Алексеевич, не ждал, что ты ко мне пожалуешь, — сказал он.

— Ну, что ты, Александр Андреич, чай мы почти земляки с тобой, — ответствовал Фёдор Нератов. — А пожаловал я к тебе по важному делу, и тебя очень даже касаемому.

— Говори, коли так, — закивал головой Баранов.

— Я пришёл к тебе, Александр Андреич, не один, а вот с этим молодым человеком.

— Ну и что? — улыбаясь и как бы не понимая, сказал Баранов.

— А то, что этот человек, Иван Александров сын Кусков только вчера пришёл сюда пешком из Тотьмы.

— Ну и что из сего выходит? — не хотел сдаваться Баранов, здороваясь, однако, за руку с Кусковым.

— Ты, Александр Андреич, ищешь сейчас человека для вояжа в Охотск, а может и подалее, дабы служил при тебе в вашей с Григорием Иванычем Шелиховым компании. И не удивляйся, что я об этом знаю, — сказал весёлым тоном Нератов.

— А я и не удивляюсь. Сие дело моё многим в Иркутске ведомо, но в столь дальний вояж не всяк пойдёт. Здесь такого человека я пока не нашёл. Поищу ещё в Охотске, — как-то сразу посерьёзнев, сказал Баранов.

— Потому-то я и пришёл к тебе с Иваном Александровичем Кусковым, моим дальним родственником и человеком, сведущим в коммерческих делах. В Тобольске он почти два года у купца Ряшкина Артемия Ивановича служил… А вопрос у нас с ним к тебе один: возьмёшь ли ты его к себе в помощники?

— Ну, если он желание такое имеет, то разговор состоится, — сказал Баранов.

— Александр Андреич, у меня желание великое побывать в тех местах и в компании вашей поработать. Ведь я много о том наслышан ещё в Тотьме нашей и Великом Устюге! — стараясь убедить Баранова, горячо сказал Кусков. — Работа сия мне по душе.

— Я верю, а посему надобно нам с тобой, Иван Александрович, заключить договор…

— Да хоть сейчас же, Александр Андреич! Мне главное — вот с Фёдором Алексеичем рассчитаться по вексельному долгу. Деньги же я должен отцу его, Алексею Петровичу Нератову, а теперь вексель переведён сюда, в Иркутск.

— Понимаю, — сказал Баранов. — А по сему ты пойдёшь сейчас и напишешь свои условия договора… Фёдор Алексеич тебе поможет… А завтра после обедни жду вас здесь, в своих апартаментах, — благожелательно и как-то весело произнёс Александр Андреич, прощаясь и провожая гостей до порога…

— А теперь куда? — спросил Кусков, когда они вышли из дома Баранова.

— Как куда? Тебе же сказано написать надобно условия договора с твоей стороны, как нанимающегося на службу работника. Вот и пойдём ко мне в контору, обсудим это дело.

И они направились к торговой площади.

— Да, вот я ещё тебя, Фёдор Алексеич, о чём хочу спросить. Ходил я сегодня утром в церковь недалеко от постоялого двора. К удивлению моему, оказалось, что церковь-то построена во имя наших чудотворцев Прокопия да Иоанна великоустюжских. Как так вышло-то?

— А тут, брат, такая история… — немного подумав, начал свой рассказ Нератов. — Лет сто назад, али немного поболе, казаки построили здесь, на берегу Ангары, острог. При Петре же Великом стал он городом. А первыми жителями нового города Иркутска были вольные переселенцы из уездов нашей с тобой Вологодской губернии: вологодского, тотемского, великоустюгского, лальского, сольвычегодского, верховажского. Занимались они здесь охотой на пушного зверя и торговлей, конечно… Вот и поставили мужики наши деревянную церковь во имя чудотворцев Прокопия и Иоанна. Так что для первых жителей Иркутска — вологжан, была эта церковь и как память о родине… Потом она сгорела и лет этак сорок назад на том же месте потомки наших земляков поставили каменную церковь, что и теперь стоит… А Вологдины, Устюжанины да Тотьмянины тут в Иркутске на каждом шагу.

— Чудны дела твои, Господи, — только и смог опять в который уже раз сказать Кусков после слов Нератова…

На другой день они оба явились к Баранову. Принял он их в своём кабинете как был: без парика и даже камзола. Кусков ещё вчера отметил это, а ещё то, что Александр Андреич был человеком небольшого роста, но широк в плечах, а на голове волос почти не было. Глаза же его казались зоркими, взгляд был прямой и строгий, что говорило о твёрдости характера человека, как представлялось это Ивану Кускову…

…Судили-рядили о предстоящем вояже, об условиях контракта, который должен был подписать Кусков, не очень долго. Тем более, что заготовки были сделаны заранее с обеих сторон.

Спорить Ивану Кускову было не о чём. Обременённый большим долгом, он на всё был согласен. Согласен был и Баранов, который попросил Кускова самому зачитать условия договора со своей стороны.

— «…Обще условились, чтобы Баранову взять меня, Кускова, от вышеписанного числа двадцатого мая тысяча семьсот девяностого года и мне, Кускову, быть при нём, господине Баранове, при коммерческой должности и следовать с ним отсюда до Якутска и до Охотска, с ним же, господином Барановым, в морской вояж ко американским берегам в компанию тамо промысла господина Голикова и Шелихова. Когда же оттуда будет ваш, господина Баранова, обратный самих выход, то тогда и меня тамо не оставляя, вывести с собою в Иркутск. К содержанию моему пища и в разъездах подводы и прочие пристойные расходы будут ваши, господина Баранова, а с меня за всё это нисколько не требовать. Одежду же и обувь иметь мне, Кускову, собственную…» — зачитал Кусков свои условия.

Баранов же, со своей стороны, записал в контракте, что Кусков будет получать свой пай от промысла компанейского и сто рублей в год деньгами. Кусков же от этого денежного жалованья сам попросил оставлять ему только двадцать пять рублей, а оставшиеся семьдесят пять отсылать из конторы компании Фёдору Алексеевичу Нератову в счёт погашения долга. Так в контракте и записал: «…пай же, мне принадлежащий, каковой будет промысел, не выдавать ко мне и мне не требовать до того времени, пока не заплачу господину Нератову всех по показанному векселю денег».

Все были довольны свершившимся делом. Баранов и Кусков скрепили своими подписями контракт и, соблюдая древний обычай, «ударили по рукам».

 

Глава восемнадцатая

Комендант испанского форта Сан-Хосе капитан Пабло Муньос ещё два дня назад послал отряд своих конных гонцов к вождю племени чолбонов, с которым водил давнюю дружбу, и сегодня поджидал его с шаманом у себя в крепости.

Вождь Помпоно вместе с шаманом Куксой явился по этому зову в назначенный день и час, сопровождаемый несколькими своими чёрными всадниками.

Предупреждённый самим комендантом караульный на сторожевой вышке заметил приближающихся индейцев издалека, и когда они подъехали к стенам испанского форта, ворота уже были перед ними распахнуты.

Сам капитан Муньос вышел встречать гостей на высокое крыльцо комендантского дома, по лестнице которого к нему поднялись только вождь и шаман. Пабло Муньос, поздоровавшись с ними, любезно пригласил индейцев в свой кабинет.

Оба индейца, вождь и шаман, были одеты по-праздничному: головные уборы из разноцветных птичьих перьев, бусы на темных шеях и набедренные повязки из мягких заячьих шкурок. Только бусы у вождя Помпоно были из речных раковин, а у шамана из зубов каких-то лесных зверей. Да ещё шаман держал в руках свой неизменный бубен, увешанный какими-то погремушками, которые бренчали при каждом его шаге…

…Племя чолбонов отличалось от других прибрежных племён калифорнийских индейцев. Чолбоны были очень воинственны, не водили дружбу с другими соседними племенами, ставя их ниже по происхождению. Себя же они считали потомками волка — Койота, которого оставил на земле их божественный творец — птица Громовник, а племя же Койота, говорили они, давно вымерло.

Испанцы узнали о воинствующем племени чолбонов и обратили это себе на пользу. На работу в свою миссию они приглашали чолбонов-добровольцев, хорошо их кормили и содержали отдельно от других индейцев — работников плантаций. Чолбоны же отправляли в миссию даже своих неверных жён и вдов, где те трудились на испанцев: крупили зерно, стирали бельё, работали на кухне, убирались в казармах. Испанцы научили чолбонов возделывать землю и заниматься огородничеством, благо земля располагала к этому: достаточно было палкой вырыть небольшую ямку и бросить туда семена тыквы или какого другого овоща, а то и зёрна пшеницы, которыми их снабжали испанские миссионеры. И в огородах всё вырастало без особых забот. Чолбоны же, хоть и были воинственны, но с прибрежными племенами не враждовали, а вот вглубь степи и в горы, наведывались они довольно часто, приводили оттуда коней и даже пленных индейцев для работы на испанских плантациях. Так что дружба чолбонов с испанцами форта Сан-Хосе была взаимной и совсем неудивительно, что капитан Пабло Муньос пригласил вождя чолбонов Помпоно и шамана племени для разговора и, надо думать, серьёзного.

— Что случилось у начальника Муньоса, если он позвал нас так скоро к нему приехать? — спросил вождь Помпоно, а шаман Кукса, знавший испанский язык, перевёл вопрос Муньосу.

Но тот не спешил с ответом, а пригласил гостей к столу, на котором стояла бутылка рому и жареное мясо с овощами на сковородках.

— Присаживайтесь, сеньоры, — сказал Муньос, — и давайте сперва выпьем за нашу встречу, а уж потом перейдём к тому разговору о деле, ради которого я пригласил вас сюда, в нашу миссию.

И капитан Муньос разлил ром по стаканам. Индейцам, как видно, ритуал сей был хорошо знаком и они, чокнувшись с комендантом Муньосом, осушили стаканы.

— А позвал я вас, вождь Помпоно и шаман Кукса, — сказал Муньос, — чтобы поговорить с вами об очень важном для меня и нашей миссии деле.

— Мы тебя слушаем, начальник Муньос, — сказал вождь чолбонов.

— Вы, конечно, знаете, что недалеко от вас обитает племя макома?

— Да, они на другом берегу нашей реки живут. Мы с ними не враждуем, но и не дружим.

— Мне о том известно, — кивнул Муньос. — А дело в том, что они куда-то перекочевали с того места, где ещё недавно жили…

— Это для макома обычное, — произнёс Помпоно.

— В этот раз получилось так, что у нас с плантаций убежали несколько индейцев, мы поехали к макома, внезапно ворвались в деревню, взяли несколько мужчин. Но при этом потеряли троих наших солдат и лошадей… Я посылал своих разведчиков, но макома перекочевали в другое место.

— Того места мы пока не знаем, капитан Муньос, но можем узнать и сообщить тебе, — сказал Помпоно.

— Хорошо, — согласно кивнул Муньос, — но я ещё не сказал самого главного… А дело в том, что вождь племени макома — белая женщина и это она убила троих наших солдат.

— Белая женщина — вождь племени макома? — удивился чолбон. — Быть такого не может!

— Но это так! — сказал Муньос. — У макома умер старый вождь…

— Мы это знаем.

— И по их словам, он наказал старейшинам и шаману выбрать нового, помолившись в их священной пещере на берегу океана.

— Откуда тебе это известно, начальник Муньос? — спросил Помпоно.

— Мужчины макома во главе с этой белой девкой напали на отряд рабочих плантаций. Наших солдат связали, а лейтенанта Лопеса они взяли в плен. Тогда ему и сказали, что эта белая женщина после молитвы старейшин вышла к ним на берег прямо из океанских волн. Она это подтвердила и макома уверены, что это бог океана даровал им нового вождя.

— А на каком языке она с ними говорила?

— На каком-то из славянских языков, есть такие на нашей земле за океаном, но только не на испанском, не на английском или французском. А славяне здесь только одни — русские, а живут на севере побережья. Не могу понять — как она сюда попала?

Индейцы помолчали, размышляя.

— Для бога океана нет ничего невозможного, — заговорил Помпоно, а шаман закивал головой, — но нам об этом ничего неизвестно. Мы не общаемся с макома. Но всё, что узнаем, скажем тебе.

— Хорошо, вождь Помпоно, — удовлетворённо кивнул капитан Муньос, разливая вновь ром по стаканам. — Но у меня есть ещё к тебе дело.

— Говори, я слушаю тебя, начальник Муньос.

— Нам нужны лошади и новые работники на огороды и плантации. С десяток тех и других, — показал Муньос, растопырив пальцы обеих рук. — Мне всё равно, чьи они будут — твои или чужие, но я обещаю, что хорошо отблагодарю тебя, Помпоно. У меня есть хлеб, соль, зерно, сушеное мясо, солонина, посуда, одеяла и многое другое, что ты пожелаешь для себя и твоих людей.

— Мы подумаем с Куксой и старейшинами над всеми твоими словами, начальник Муньос, и я думаю, что сумеем договориться и помочь тебе.

— Благодарю тебя, вождь Помпоно, — поднимая свой стакан с ромом, улыбнулся довольный Муньос. — И… последнее… Узнай, не замышляет ли эта белая женщина — вождь макома, подговорить вождей других племён для нападения на форт Сан-Хосе?

— Я так не думаю, — ответил Помпоно. — На такое дело нужно много времени и много людей. Да и вряд ли здешние наши племена на это пойдут… О таком я не слышал, но узнать обещаю.

— Благодарю вас, сеньоры, — сказал Муньос и пожал руки индейцам. — А сейчас вы можете поговорить с вашими людьми, которые живут и работают в крепости.

— Мы поговорим, поговорим, — сказал Кукса. — Надо знать как здоровы наши люди.

…Этого шамана из племени чолбонов боялись и уважали даже испанцы. Уважали за то, что он часто лечил их какими-то отварами местных трав, а боялись после одного давнего случая, когда он, слыша разговор двух офицеров, подошёл к одному из них и, улыбаясь, похлопал того по плечу, что-то говоря на своем чолбонском языке.

После отъезда шамана офицер внезапно заболел. У него начался жар, а плечо и рука сильно распухли. Пришлось Муньосу тогда же опять звать шамана к больному, и Кукса приехал, осмотрел распухшее плечо, опять что-то по-своему побормотал и снова похлопал офицера по больному плечу, но тот не почувствовал никакой боли, а опухоль в тот же день исчезла и он выздоровел.

Шаман никому и ничего больше не сказав, уехал, и только своему вождю поведал, что тот офицер очень плохо говорил о чолбонах и вообще об индейцах, но он не знал, что Кукса, слышавший разговор, владеет испанским языком. Тогда-то он и подошёл к офицеру и с улыбкой похлопал того по плечу правой рукой, где под ногтем одного из пальцев находился острый шип, смазанный ядом, известным только ему — Куксе.

Плечо офицера заболело, и шаман знал, что его опять позовут к больному. Так и случилось, а испанцы догадались.

…Капитан Пабло Муньос, довольный беседой, вышел с индейцами на крыльцо, а потом спустился проводить их вниз, где вождя и шамана поджидали их тёмнокожие воины.

 

Глава девятнадцатая

Оставшиеся после подписания договора с Барановым майские дни Иван Кусков вместе со своим новым начальником провёл в подготовке к дальней поездке в Охотск.

С первых же дней общения с Александром Андреевичем Кусков отметил для себя, что этот, почти сорокапятилетний низкорослый каргополец, оказался очень подвижным, знающим своё дело человеком, с доброй душой, но с твёрдым характером, порой не терпящим возражений. Это проявилось при закупке продуктов и при найме возчиков с подводами в дорогу от Иркутска до берегов реки Лены, по которой им предстояло пройти на судне многие сотни вёрст до самого Якутска.

Такие люди нравились Ивану. Он встречал их и в родной Тотьме, среди купцов, служилых людей и мастеров-солеваров. Поэтому Иван Кусков с удовольствием помогал Баранову.

Они закупили две бочки солонины, два мешка ржаной муки, вяленого мяса, кипу табаку и чая, соли, сахару, мешок сухарей и печёного хлеба на первые дни, взяли походную палатку и даже маленькую железную печурку. В походе на Север, да ещё по реке, она всегда пригодится и для обогрева и для приготовления горячей еды и питья. Взяли они ещё круг бечевы, два топора, гвоздей, ножи, самовар, посуду и прочую мелочь.

Это было всё самое необходимое в предстоящем путешествии. Баранов хоть сам и не бывал в таком длинном речном вояже по Лене, но от Шелихова и от других купцов самолично знал, что на остановках, пусть и не частых, можно всякий раз у местных жителей приобрести на обмен или за деньги любой съестной продукт. Из одежды по тем же советам бывалых людей взяли две куртки из песцового меха, две кухлянки — что-то вроде мешков из оленьего меха с прорезью для головы, с рукавами и башлыком-куколем, а на ноги носки меховые и сапоги-торбасы.

На первую подводу погрузили палатку, печку, две бочки солонины и два мешка муки, а всё остальное, что взяли в дорогу, положили на вторую подводу. А на третьей поехали сами: идти без груза лошади было легко, а при случае она могла заменить любую уставшую лошадь.

Весь товар, накрыв от дождя кожаной полстью, крепко увязали тонкой бечевой и, помолясь в церкви Николая Чудотворца — покровителя всех по воде и суше путешествующих, в первых числах месяца июня семьсот девяностого года отправились по дороге к посёлку Качуг, что стоял на берегу реки Лены и откуда начинался водный путь до Якутска. На Верхоленской горе, где обычно все путники делали краткую остановку, Баранов и Кусков тоже остановились и в последний раз посмотрели на видимый отсюда Иркутск…

…Дорогу до Качуга в двести с лишним вёрст, с остановками на ночлег в придорожных деревнях, одолели за четыре дня и здесь впервые всю поклажу перенесли на малое суденышко-паузок и перебрались на другой берег Лены. От Качуга, довольно большого для сих мест селения, с пристанью и маленькой верфью, на которой строились лодки, дощаники и баржи, река была судоходна.

Баранов рассчитался с иркутскими возчиками, и тут же побежал искать лоцмана и, к удивлению Кускова, нашёл его быстро, будто этот самый лоцман, только его, Баранова, и ждал. А это и действительно оказалось так. Лоцман был владельцем компанейского бота с нанятыми гребцами, с парусом на мачте и был предупреждён о приезде Баранова.

Тут же, на береговом торжке у пристани, Александр Андреевич купил дров для дорожной печурки, углей для самовара и бочонок с чистой родниковой водой.

Попутчиков на судне оказалось немного: лишь один чиновник из Иркутска с женой и сыном лет десяти направлялся в Якутск к новому месту службы в тамошний городской магистрат.

На палубе возле каюты путешественники закрепили бочки с солониной, другой разный товар, накрыв его палаткой, забрав к себе в каюту мешки с мукой и солью, сухари да чай с сахаром.

Ранним утром следующего дня по команде лоцмана бот отошёл от пристани и гребцы, обнажив головы, прочитали молитву, прося у Господа милости и благословения на дальний путь. Вместе с ними помолились Кусков с Барановым и все путешествующие, ибо в таком деле говорят: «Призывай Бога на помощь, а святого Николая в путь».

Судно стараниями гребцов выплыло на середину реки, где течение было быстрое и вскоре Качуг и его пристань остались далеко позади за кормой.

…Иван Кусков долго в этот день не уходил в каюту, и, стоя на палубе, всё любовался и любовался на новые, открывшиеся перед ним виды сибирской природы. Одно дело — смотреть на реку с берега, но совсем иное — видеть всё, окружающее тебя, находясь на самой середине реки, да ещё такой широкой и полноводной, как Лена. Она несёт свои воды то по равнине, и тогда делает частые повороты, то вдруг будто врезается в высокие горы, покрытые тёмными лесами.

Лоцман и его помощник умело правили судном. Плыли и днём и ночью, поднимали там, где река течёт прямо, не извиваясь, парус, а на поворотах вступали в свое дело гребцы, которые отдыхали, когда бот вольно плыл по течению, слушаясь только руля…

…А в разговорах с Александром Андреевичем за чаем в каюте или сидя на палубе, Иван, рассказывая Баранову о своих родных местах и о себе, многое узнал и о нём самом. Видно было, что Александр Андреевич был доволен своим помощником и говорил с ним со всею откровенностью…

…И узнал Иван Кусков, что Баранов, можно сказать, земляк его, ушёл из родного Каргополя Олонецкой губернии что на берегу Лач-озера пятнадцатилетним отроком в Москву, где служил по торговой части у одного московского купца. Потом перешёл к иностранцу, торговавшему сибирскими мехами, а потом и сам захотел стать купцом, но его москвичи не приняли даже в третью купеческую гильдию, и Баранов, которому было уже за тридцать годов, опять уехал в родной Каргополь. Нашёл там девушку, Матрёной звали, да и женился на ней. Родилась у них дочка Афанасьюшка. Жить бы да жить ему в родном городе и по торговой части дело вести, но после Москвы скучно стало Баранову в Каргополе и он, недолго думая, оставил жену с дочкой, свои родные края, уехав в чужие — в сибирские.

Обосновался Александр Андреич в Иркутске за семь лет до прихода туда Ивана Кускова. Так что судьбы их были схожими, хотя возрастом они разные.

Нашёл Баранов в Иркутске своих земляков-купцов и много трудился у них, хотя его почему-то всё время тянуло к купцам иностранным, коих в Иркутске, этом Сибирском Петербурге, было немало. И однажды, скопив небольшой капитал, он на паях с немцем Карлом Лаксманом построил стекольный завод. Дело оказалось в этих местах нужное, а потому и прибыльное.

Но хотелось большего, и Баранов, вошедший в азарт предпринимательства, открыл ещё и завод винокуренный. Барыши были огромными и Александр Андреевич решил заняться торговлею с местными туземцами разным товаром, привозимым со многих ярмарок.

Свои торговые вояжи Баранов предпринимал далеко в глубь сибирской земли, добрался даже до реки Анадырь, которая впадает в Великий океан. Там торговал он с чукчами, закупал у них меха, а им продавал всё, что имел, даже водку и ружья. Это была его ошибка, о которой он и сейчас жалеет и вспоминает с горечью… А всё потому, что однажды Баранов сам поехал с обозом по зимнему и уже знакомому ему пути к чукчам. И там случилось то, чего он никак не ожидал. Чукчи, вооружённые его ружьями и напившись его водки, напали на барановский обоз, убили многих его людей, забрали весь товар, а сам Баранов еле ушёл от них на одной из лошадей с санями и со своим возницей.

Эта поездка разорила его совсем, и стал он «гол, как сокол». Приехав в Иркутск, Александр Андреевич встретил известного ему купца Григория Ивановича Шелихова. Это была не первая их встреча. Шелихов, зная о Баранове, его делах и характере настоящего купца и предпринимателя, уже не раз предлагал ему служить в своей компании, действующей у берегов Камчатки, Алеутских островов и даже у матёрого берега американской земли Аляски.

На этот раз пришлось согласиться, и Баранов заключил с Шелиховым договор, где было прописано, что «…рыльский именитый гражданин Григорий Иванов сын Шелихов и каргопольский купец, иркутский гость Александр Андреев сын Баранов постановили сей договор о бытии мне, Баранову, в заселениях американских при распоряжении и управлении Северо-Восточной компании, тамо расположенной».

Вот почему ему, Баранову, стал нужен дельный и верный помощник. Вот почему он заключил с ним, Иваном Кусковым, свой договор, и они плывут сейчас на встречу с Григорием Ивановичем Шелиховым в Охотск, а оттуда, следуя его указаниям, пойдут к неведомым и американским берегам…

…Чем дальше плыл их бот на север, тем шире становилась река Лена, а когда через несколько дней подходили к городу Киренску, то, по словам лоцмана, здесь от берега до берега ширина реки была целых две версты.

В Киренске, небольшом, деревянном и низкорослом городке, стоявшем на низком же речном берегу, Баранов и Кусков со спутниками сошли на пристанище и там в троговой лавке купили свежего печёного хлеба, молока и свежих же овощей.

Зная из разговоров бывалых людей, что в этих местах рожь часто не успевает вызреть из-за рано приходящих холодов, Иван спросил у продавца о том, из какой муки печёт он хлеб свой?

— Так из привозной, — ответил тот. — Нам её на барках сюда привозят. Мы и покупаем с запасом на всю зиму. А вот капуста, свекла, морковь и огурцы у нас завсегда свои… Барки с мукой сегодня утром тут были и ушли вниз, к Олёкминску. Вы их где-нибудь нагоните.

Киренский житель оказался прав: компанейский бот, через много вёрст, догнал три сплочённые барки, осаженные глубоко в воду, оттого, что несли на себе большой груз. Гребцов на барках видно не было, и плыли они, казалось, движимые лишь речным течением да попутным ветром.

…Через неделю бот подошёл к ещё одному городку на левом берегу Лены — Олёкминску. Здесь река была шириною уже в три версты. Ивану Кускову встречать такое ещё не приходилось, но удивительнее всего ему было увидеть на берегу шумную и весёлую ярмарку, которая в сегодняшний ясный летний день была в самом разгаре.

Несколько купеческих паузков стояли у берега, на котором были раскинуты торговые палатки с разными привозными товарами. А то, что купцов на эту ярмарку прибыло немало, то это совсем неудивительно: Олёкминск славился на всю Сибирь лучшими соболями.

У торговых палаток и лавок толпился местный люд: тунгусы, якуты, русские. И, как на всякой ярмарке, Ивана Кускова посетило ощущение праздника…

… От Олёкминска до Якутска шли по Лене ещё четыре дня и ночи, а утром пятого дня подошли к пристани главного города на Лене-реке. Позади было две с половиной тысячи вёрст и почти месяц водного странствия.

Баранов не захотел оставаться в городе, попросив лоцмана переправить их с Кусковым на другой берег, где было стойбище местных жителей-якутов и где можно было среди них нанять людей с лошадьми для дальней дороги до Охотска. Путь этот был, по рассказам проходивших по нему людей, очень трудным и даже опасным. Но Баранову не привыкать было хаживать по таким сибирским дорогам да горным тропам. Поэтому, когда все вещи и съестные припасы были перетащены с бота на берег и сложены у раскинутой тут же палатки, он сразу же отправился в якутское стойбище, возле которого на сочном разнотравьи гулял целый табун лошадей.

Но Александр Андреевич, ведя разговор с якутами, пожелал, чтобы те брали с собой лошадей, уже объезженных, а не из табуна — полудиких и вольных, а потому непослушных и пугливых. Баранов нанял двух якутов и даже выплатил им часть денег вперёд, договорившись о полном расчёте в Охотске. На это дело ушёл почти весь день, а вечер они коротали у костра возле палатки, пили чай и вели свой обычный разговор.

…Ранним утром к их палатке пришли якуты с лошадьми. На три из них навьючили поклажу с палаткой, две верховые лошади были под якутами и две достались Баранову с Кусковым. Седла были самодельными, но сидеть в них было удобно и, помолившись на дорогу, Баранов дал команду трогаться в путь.

Было начало июля с тёплыми и ясными днями. Погода стояла чудная: солнце, лёгкий ветерок и ласкающие взгляд виды здешней природы с лесами и перелесками, с озёрами и холмами, поросшими травой и кустарником, маленькие речки и ручьи, которые преодолевали вброд, и тишина. Всё это радовало душу Ивана Кускова и он, следуя за Александром Андреевичем Барановым, часто предавался размышлениям, то вспоминая родную Тотьму и пройденный им до сего дня многотысячеверстный путь, то думая о предстоящих и неведомых ему пока делах в столь далёком краю России… И в который уже раз в мыслях своих представлял он, что вот так же когда-то шли первые русские землепроходцы «встречь солнцу» и в этом веке, и в прошлом, а поднимавшееся каждое утро над горами и лесом солнце звало идущих ему навстречу людей заглянуть за небоскат, увидеть, где оно ночует, дойти до той черты, где небо сходится с землёю. Но сколько бы они ни шли, сколько бы не старались заглянуть за тот небозём, солнце не позволяло им это сделать, и каждый раз, вставая над землёй, оно играло и манило, и вдохновляло идущих к нему.

Вот всё это, как думал Иван, заставляло первопроходцев преодолевать тысячеверстные пространства с их невзгодами и многими препятствиями. Ну и, конечно, двигала их ещё жажда познания неведомого, такая же, как у него, Ивана Кускова все эти дни и месяцы…

…Караван шёл неторопко, как позволяла ему малоезженая дорога, и без особых приключений. Ночевали после дневного перехода в якутских стойбищах, а то и прямо в лесу или на берегу какой-нибудь мелкой речушки. Поставив палатку, кипятили на костре воду для еды и чая, а в стойбищах иногда покупали кумыс.

Однажды, сидя вот так же, у костра перед палаткой, когда якуты уже спали в своем шалаше, Иван и Александр Андреевич вели неспешный разговор. Кусков спросил собеседника о Шелихове: что это за человек такой, о котором так много говорили ещё в Иркутске, и к которому они идут сейчас в Охотск.

— О, этот человек, каких мало, пожалуй, даже в самой России. Григорий Иваныч пришёл в Сибирь так же, как и мы с тобой… Он купец, но больше заботится не о мошне своей, а о благе Отечества не только прибылью компании в деньгах, но и в открытии новых земель, коими прирастает Россия…

…Узнал Иван из того разговора с Барановым, что Григорий Иванович Шелихов родом был из курского города Рыльска. Там же и по коммерческой части служить стал: сперва приказчиком, а потом и собственное дело завёл. Так все когда-то начинали.

До него тоже дошли слухи о Сибири, богатой мягкой рухлядью, из рассказов о торговых делах в той стороне курян, там побывавших. Вот как-то услышал Шелихов, что в Иркутске имеет торговлю курский купец Иван Ларионович Голиков. Шелихов, немного знал его, но на свой, как говорится, страх и риск отправился в Иркутск.

Только не одно желание стать богатым купцом двигало молодого тогда Шелихова… Он как-то сам Баранову сказывал, когда уговаривал идти к американским берегам и быть ему помощником, что в семье Григория Ивановича хранился серебряный ковш, которым дед Шелихова был награждён самими Петром Великим за бескорыстную службу Отечеству. Так что Шелихов думал о том, как быть достойным своих предков.

В Иркутске Иван Голиков взял земляка своего на службу приказчиком, а потом Григорий и с другими купцами знакомство завёл, особенно с якутским торговым человеком и мореходом Павлом Сергеевичем Лебедевым-Ласточкиным, а вскоре отправился с ним в Якутск вот по этой же самой дороге. В то время многие купцы: вологодские, иркутские, тульские, якутские и другие прочие снаряжали свои суда для промысла морских бобров и котов на их островных лежбища. Вот и они с Лебедевым снарядили своё первое судно «Николай» с командой зверобоев и отправили его в первый промысловый вояж по океанским волнам… Несколько островов мореходы открыли, но судно разбилось в шторм о скалы и первая экспедиция оказалась неудачной.

Были такие же неудачи и у других купцов. И в светлую голову Шелихова пришла мысль, что в одиночку заниматься промыслом морского зверя нельзя. Надо создавать одну, но большую промысловую компанию, на купеческих паях, а то ведь нынешние компании создавались лишь на один поход. Потом прибыль делилась между пайщиками и компании как не бывало. Всяк опять занимался своим делом, как и они вот с Лебедевым.

Мыслью сей он поделился с Иваном Голиковым. Тот, немного подумав, согласился, и в семьсот восемьдесят первом году они поехали в Петербург: чтобы промышлять большой компанией на тихоокеанских островах и берегах американских, нужно было заручиться поддержкой Сената и даже самой императрицы Екатерины Великой.

Купцы нашли понимание и поддержку у многих высоких чинов петербургских и положили начало Северо-Восточной компании, которая и до сей поры действует, но, правда, монопольного права на добычу морского зверя не имеет: Сенат разрешения на это по какой-то причине пока не давал.

Купцы возвратились в Иркутск, и Шелихов вновь уехал в Охотск, где построил сразу несколько кораблей: «Три Святителя», «Св. Симеона Богоприимца» и «Св. Михаила». На них-то он в шестнадцатый день августа семьсот восемьдесят третьего года и отправился со своими людьми в морской поход к американским берегам. На первом двухмачтовом галиоте «Три Святителя» шёл он сам со своей женой Натальей Алексеевной, внучкой известного купца первой гильдии Никифора Андреевича Трапезникова, и, как оказалось, ещё и отважной женщиной.

Через месяц, после жестокого шторма, пристали они к острову Беринга, где и перезимовали, а весной отправились сперва на алеутский остров Уналашку, а потом и на Кадьяк у самого берега Аляски.

В этом странствовании было всё: и морские бури, и болезни, и бои с воинственными жителями Кадьяка — конягами, и замирение с ними. Преодолевая все эти невзгоды, Григорий Иванович Шелихов сделал, однако, главное: заложил русские крепости на островах Кадьяке и Афогнаке, на берегу Кенайского залива Аляски. Над всеми этими крепостями развевались русские стяги, а на видных местах были заложены медные доски с надписью: «Земля российского владения». Тем он, Григорий Иванович Шелихов, и положил начало Русской Америки.

Оставив в новых поселениях своих людей, он вернулся на галиоте «Три Святителя» в Охотск, а потом и в Иркутск. Описав своё странствие к берегам Америки с перечислением заложенных там крепостей, Шелихов послал свой доклад в Петербург, а потом опять в семьсот восемьдесят восьмом году с Иваном Голиковым поехал в столицу, желая получить исключительное право на промысел и торговлю на Тихом океане, да попросить ссуду в двести тысяч рублей и воинскую команду в сто человек.

Но императрица Екатерина Алексеевна и в этот раз, прочитав доклад Шелихова, отнеслась с непонятным холодком к мыслям и делам Григория Ивановича, хотя и наградила его за труды на благо Отечества золотой медалью на Андреевской ленте и золотою же шпагою, а вот в монопольном праве на действия компании опять отказала. Шелихов объяснил такое отношение к его предприятию со стороны императрицы только тем, что сейчас всё своё внимание и деньги она обращала на войну с Турцией, которая объявила её России в прошлом семьсот восемьдесят седьмом году… Шелихов с Голиковым возвернулись в Иркутск, а недавно Григорий Иванович вновь оказался в Охотске, затеи своей не оставил и продолжал дело компании. Но ему нужны были надёжные помощники для управления всеми делами, крепостями, людьми и промыслом в Русской Америке. Вот он и уговорил на это дело Александра Андреевича Баранова, а тот, стало быть, и его — Кускова Ивана Александровича…

— …Вот такой он человек, — завершил свой рассказ Баранов. — С деловой купеческой хваткой, с державным умом и заботой о благе Отечества… Думаю, что и нам с тобой, Иван Александрович, в будущих делах наших поступать так же следует, как и Григорий Иванович Шелихов.

— Я готов к сему, Александр Андреевич, — твёрдо произнёс Иван Кусков.

… Дорога после этой ночевки стала намного труднее, и в некоторых местах болотиста, особенно после дождя, и тогда приходилось лошадей вести под уздцы. Через реку же Амчу, не слишком широкую, но весьма глубокую, переправили сперва лошадей, а потом и сами на лодках, взятых в соседней деревне, переплыли на другой берег, где Баранов в якутском стойбище за деньги поменял уставших лошадей на свежих.

К счастью, за весь путь до Охотска никаких у них особенных приключений не было. Разве только отметил Иван, что в дороге, особенно после Амчи, каждый день встречались им медведи и приходилось тогда быть настороже. Но звери вели себя, на удивление, мирно. И лишь однажды ранним утром Баранова с Кусковым разбудили громкие крики проводников-якутов. Оказалось, что ночью медведи задрали одну из лошадей. Пришлось груз переложить на других, а потом купить у якутов новую лошадь.

Потом была ещё река Алдан в две версты шириной, и через неё переправились на пароме. Здесь дорога шла по холмистой и каменистой местности. Опасно было переходить горные быстрые речки и перевалы через горный хребет Чебог-Дола и через несколько других высоких хребтов, но зато какая была радость, когда, пройдя все эти опасные места, караван подошёл к берегу реки Охоты и, переправившись через неё, завершил сорокадневный путь от Якутска до Охотска в пятнадцатый день августа семьсот девяностого года.

 

Глава двадцатая

Едва развьючив лошадей и перетаскав поклажу в амбар на заднем дворе компанейского дома, Александр Андреевич щедро рассчитался с якутами и те, заметно повеселев, отправились по своим делам: ведь не сегодня-завтра им уже придётся искать попутчиков с такою же поклажею до Якутска. Впрочем, о них не надо было беспокоиться. В обратную сторону желающие ехать всегда найдутся. Для якутов дело это и прибыльное, и привычное, для попутчиков — чаще всего — необходимое.

Взяв с собой Ивана Кускова, Баранов поднялся на второй этаж деревянного особняка, где встречного канцеляриста в чёрном сюртуке спросил про кабинет его начальника Шелихова. Тот молча показал рукой на дверь, а Баранов, подойдя и постучавшись, резко распахнул её.

Хозяин кабинета Григорий Иванович Шелихов сидел за огромным письменным столом с белым пером в руке, читая какую-то бумагу. Услышав, как скрипнула дверь, он поднял голову и тут же светлая улыбка озарила его широкое лицо. Да он и сам, казалось, весь светился. В светлом камзоле и белой рубашке с длинными рукавами, в белом парике с буклями и белым же платком на шее, Шелихов был похож на какого-нибудь чиновника в Иркутске или даже в Петербурге. Да это и на самом деле было так в судьбе именитого гражданина и купца. Шелихов вышел из-за стола навстречу Баранову с распростертыми для объятий руками.

— Жду, жду тебя, дорогой ты мой, Александр Андреич, — говорил он на ходу. — Давно поджидаю.

Они обнялись как старые и добрые знакомцы.

— Как добрались? Всё ли ладно? — спросил Шелихов.

— А всё ладно и хорошо Григорий Иваныч, — ответствовал Баранов. — С Божьей помощью добрались без особых приключений. Мы старались побыстрее, и по Лене-реке у нас получилось пройти довольно скоро. Сюда же от Якутска дорога не шибко хороша, и мы шли дольше, чем хотелось… А со мной мой помощник Иван Александрович Кусков. Прошу, как говорится, любить и жаловать. Сам он из Тотьмы, что в Вологодской губернии. Искал в Иркутске себе службу по коммерческой части, а я в это же время такого человека тоже подыскивал. Вот и встретились у его земляка Нератова.

— Слыхал, слыхал про таких, — сказал Шелихов, подавая руку Кускову. — Ежели рекомендован тотьмичами, то, стало быть, без обмана… У нас тотемские купцы давно тут промышляют… Ну и тебя, Иван Александрович, к нам в компанию милости просим. Очень рад.

— Благодарствую, Григорий Иваныч, — сказал в ответ Кусков. — И я рад буду служить у вас под началом Александра Андреича.

— Ну вот и славно, — кивнул довольный Шелихов, приглашая гостей присесть в кресла у стола. — Вы, я гляжу, прямо с дороги и ко мне?

— Да, Григорий Иваныч, — ответил Баранов. — Только на переправе успели в реке умыться да почиститься.

— Тогда, может, вам сперва отдохнуть после такого трудного пути? — предложил Шелихов. — А потом и побеседуем?

Но Баранов не согласился.

— А чего зря время терять, — сказал он. — Сей же час и поговорим, а отдохнуть успеем.

— Ну, что ж… Будь по-вашему… Ты прав, Александр Андреич. В нашем купецком деле время — деньги. А посему тут, в Охотске, вы на долгую остановку и не помышляйте. Судно моё будет готово к отплытию к американским берегам через три дня… Жить будете и отдыхать в моём доме. Я теперь один: супруга моя, Наталья Алексеевна, уехала в Иркутск и там ждёт меня… Провожу вас, а сам отправлюсь в Иркутск, потом, Бог даст, поеду в Петербург.

— Опять о компании хлопотать? — спросил Баранов. — Надежда-то есть, Григорий Иваныч? Ведь не впервой туда собрались вояжировать.

— Без надежды и веры, Александр Андреич, ни жить, ни чего-то делать нельзя… Вот и решил я попытаться ещё раз оборотить лицо царицы нашей на восток, к нашим берегам и бедам.

— Через высоких чиновных людей, пожалуй, только и можно сие сделать, — предположил Баранов.

— В Петербурге и в царском дворце многие чиновные люди к нам благоволят. Только вот у императрицы теперь все мысли о войне с Турцией. Но, я думаю, что война скоро кончится. С фельдегерской почтой получили мы известие, что Суворов разбил турок при Фокшанах и Рымнике, а Ушаков громит их на море.

— А новый иркутский губернатор Пиль к сему нашему делу расположен?

— Пиль нас, слава Богу, очень даже поддерживает, и уже два всеподданнейших доклада послал императрице. Там он писал ей, что испанские и английские суда проникают всеми неправдами в наши воды к берегам Курильских да Алеутских островов и самой Америки, просил укрепить наше там присутствие. А оно возможно только через привилегии нашей компании Северо-Американской.

Иркутский генерал-губернатор и кавалер Иван Пиль действительно искренне поддерживал компанию Шелихова и Голикова. Он даже все острова у американских берегов и всю Аляску называл не иначе, как Американским уездом Иркутской губернии.

— Ну, коли так, то сие похвально для губернатора, — сказал Баранов.

— А ещё, братцы мои, — продолжал Шелихов, — надежда у меня в Петербурге на зятя моего Николая Петровича Резанова. Он теперь камергер двора императорского и вхож к самой императрице, так как состоит правителем канцелярии её статс-секретаря Державина Гавриила Романовича… Ему, зятю нашему, отослал я свою рукопись записей о моих тут странствиях.

На столе у Шелихова лежало много книг и бумаг разных, но среди них выделялась высокая стопка бумажных листов, аккуратно и ровно уложенных.

— Да вот она, — показал Григорий Иванович на эту стопу бумаги и взял в руки верхний лист. — А назвал я её так: «Российского купца Григория Шелихова странствование с 1783 по 1787 год из Охотска по Восточному океану к Американским берегам и возвращение его в Россию с обстоятельным уведомлением об открытии новообретенных им островов Кыктака и Афогнака, до коих не достигал и славный английский мореход капитан Кук и с приобщением описания образа жизни, нравов, обрядов, жилищ и одежд обитающих там народов, покорившихся под Российскую державу, также климат, годовые перемены, звери, домашние животные, рыбы, птицы, земные произрастания и многие другие любопытные предметы, там находящиеся, что всё верно и точно описано им самим»… Я вас не утомил одним только названием моих записок?

— Нет, Григорий Иваныч, — сказал Баранов. — Очень даже интересно и любопытно. Да и труд сей твой великий был, что и говорить.

— Да, пришлось потрудиться. Я ведь две зимы прожил только на Кадьяке. Везде там походил и поплавал… Это мне копиисты списали, а самоличная рукопись у Резанова. Просил я его в какой-нибудь типографии там, в Петербурге, издать книжицей и государыне Екатерине преподнести. Надеюсь, что они с Державиным смогут сие сделать.

— Дай-то Бог, дай-то Бог, — сказал Баранов.

— Ну, а ежели дело наше в Петербурге не свершится, то труд сей мой на память потомкам останется…

— Григорий Иваныч, — заговорил Баранов. — А мне вот сей же час подумалось, что тобою здесь уже сделано главное. Новые земли у берегов Америки открыты и тобою описаны. Наши люди живут и трудятся там на пользу компании и Отечества. Так что дело сие надо продолжать и никакой Петербург остановить предприятие наше не сможет, да и не захочет. Так ли я мыслю?

— Ты говоришь правду, Александр Андреич, и спасибо, что ты меня понимаешь. Но я хочу ещё увеличить число пайщиков и компанейских судов, заиметь монопольное право на промысел в этой части Великого океана, закрепить вновь открытые земли за Россией и заселить их нашими людьми. А для сего нужен указ Сената и императрицы… Ну, да хватит об этом. Пора и о вашем с Иваном Александровичем участии в делах сих говорить.

— Я слушаю тебя, Григорий Иваныч, — с готовностью произнёс Баранов.

Шелихов поднялся из-за стола и, пройдясь по кабинету, обратился к Баранову:

— На Кадьяке я оставил нашего грека Евстрата Ивановича Деларова. Ты его сменишь и дела у него примешь. Наших людей с ним где-то около двух сотен человек… Хочу тебе, Александр Андреич, сразу сказать, что все они наемные и служат у нас по контракту, а посему уж больно вольные. Так что тебе там без крепкого слова, да и крепкой руки не обойтись.

— В этом не сомневайтесь, Григорий Иваныч. Я через всё такое проходил. В разных переделках побывал и разных людей повидал.

— А я и не сомневаюсь, Александр Андреич. И совсем недаром выбрал тебя на должность сию — Главного правителя русской Америки.

— Благодарствую, Григорий Иваныч, — наклонил голову Баранов.

А Шелихов подошёл к стене супротив стола, где висела карта-чертёж, на которой были видны очертания Камчатки, Курильских и Алеутских островов, аляскинского берега Америки.

— Вот, Александр Андреевич, — заговорил Шелихов, когда Баранов подошёл к нему и глянул на карту. — Обрати внимание на сии острова. Вот Кадьяк, откуда ты будешь править и промыслом и всей этой землей. Здесь на соседних островах, с согласия вождей племён тамошних, нами заложены медные доски… Знать тебе надо и то, какие племена туземцев на сих островах обитают… Вот на Шелидаке и Сукле живут чугачи и, хотя с нами знакомы давно: Сукле назван ещё от Беринга мысом святого Ильи, они воинственны и коварны. Не раз чугачи покушались на наших людей, хотя с ними торговать и покупать у них меха можно… А вот здесь, у острова Хликах, есть бухта, куда входить нашим судам безопасно… А на этом острове Каяк жителей никаких нет, а напротив него на матёром берегу обитают колюжи, хотя много их и на берегу залива Якутат. Но здесь, на острове, они миролюбивы, поскольку их тойон хочет с нами торговать, дружить и расположен к нам более, нежели к иностранцам. Наверно, потому, что те европейцы ссорят племена между собой и с нами. Так что с англичанами, французами и испанцами тебе придётся побороться. Лезут и лезут они в наши воды, торгуют с островитянами, подарками одаривают. Мой поверенный Деларов писал недавно, что были там у нас два фрегата испанские. Он общался с капитанами и обнаружил на одном из них четырнадцать пушек. И всё это творится в наших, считай, российских пределах, — заключил Шелихов свой долгий рассказ.

— Но как же я, Григорий Иваныч, буду с ними бороться, ежели у них даже пушки есть? — развёл руками Баранов.

— Будут и у тебя в крепости пушки, а ещё военные фрегаты Камчатской флотилии помогут гнать непрошенных гостей, — успокоил Баранова Шелихов.

— Тогда дело другое.

— И ещё, Александр Андреич, один мой наказ таков будет… Тамошних обитателей-туземцев, служащих при компании, в работе содержать надобно в хорошем призрении, чтобы сыты они были, обуты, одеты, и никаких обид ни словами, ни делом не допущать. Обидчиков же наказывать штрафами. Опирайся в делах своих на алеутов. Они надежны, ибо давно считают себя подданными России. Относись к ним и ко всем туземцам с любовью и терпением, да другим своим людям накажи.

Баранов хорошо знал о том, в каких отношениях состоял с туземцами на Кадьяке сам Шелихов, внушая тем, что русские добрые, мирные люди, и чтобы они ничего не опасались. Он же на Кадьяке и школу открыл для индейских детей, чего там никогда не бывало.

Это дружеское отношение к туземцам Кадьяка привело к тому, что индейцы полностью доверились Шелихову, а после его рассказов о России попросили свозить их в Охотск, где бы они смогли сами посмотреть русский город, узнать, чем занимаются его жители. Шелихов устроил индейцам такой вояж в Охотск, взяв к себе на судно человек сорок туземцев, в том числе детей, из коих несколько маленьких индейцев привез в Иркутск, где определил учиться в навигацкой школе на мореходов. Остальных же, одарив подарками и одеждой, отправили обратно на Кадьяк…

— Я постараюсь следовать советам твоим, Григорий Иваныч, — заверил Шелихова Баранов. — И благодарен тебе за них. Так что о сем не изволь беспокоиться.

— Но это я сказал тебе, Александр Андреич, только о начале дел твоих на земле Америки российского владения, — загадочно улыбнувшись, произнёс Шелихов.

— Что же ещё? — спросил Баранов.

— Главное, конечно, добыча морских зверей… Но нам надо думать и о будущем сего края России… Моя мечта — построить где-нибудь на аляскинском берегу большой город. Я даже название ему придумал — Славороссия… И будет он столицею Русской Америки, как Петербург, — мечтательно сказал Шелихов. — Так что ты там между делом для будущего города место присматривай.

— Но для сего дела люди нужны иные, Григорий Иваныч.

— Согласен… Алеуты-охотники и наши зверобои хлеб сеять, лес валить и дома строить не станут. А посему я буду просить императрицу послать к тебе хлебопашцев, мастеровых людей, да и просто посельщиков-переселенцев. А ещё православных священнослужителей, дабы они несли в народы, там обитающие, слово Божие и свет веры нашей православной, — сказал Шелихов.

…Они с Барановым ещё долго говорили о будущем русских владений в Америке и Кусков, не вмешиваясь в их разговор, невольно наблюдал за ними и радовался, что судьба свела его с этими, богатыми умом и сердцем русскими людьми, бескорыстно и честно желающими положить судьбы свои на пользу и благо Отечества. И ему, Ивану Александровичу Кускову, ещё больше захотелось быть причастным к тем делам, какие ожидали их с Александром Андреевичем Барановым в «чаемой земле американской».

 

Глава двадцать первая

Шелиховский двухмачтовый галиот «Три Святителя», на котором Григорий Иванович сам странствовал не так давно до американских берегов, через три дня стоял у причала охотского порта и сегодня, девятнадцатого августа семьсот девяностого года, был готов к отплытию к тем же берегам. Все эти дни судно загружали разным имуществом, потребным в походе и на острове Кадьяк близ Аляски — конечной цели пути галиота: бочками с пресной водой, строительными досками, судовыми коваными гвоздями в деревянных ящиках, ремесленным инструментом, палатками, запасным судовым такелажем, съестными припасами в мешках и рогожах, железными печками и дровами к ним… Да разве можно всё перечислить, что потребуется судовой команде и промысловикам, плывшим на Кадьяк, в столь дальнем морском походе.

Командовать галиотом Шелихов поручил штурману и капитану Дмитрию Ивановичу Бочарову. Сей знатный бывалый человек слыл одним из лучших мореходов во всей шелиховско-голиковской компании. Он плавал от Охотска и Камчатки по всему океану. Бывал на Аляске, ходил к островам Курильским и Японским, в Китай и даже в европейские порты захаживал. Так что Григорий Иванович Шелихов в деле мореходном Бочарову весьма доверял и потому в этот поход тоже его назначил и сам представил его Баранову с Кусковым.

Дав последние устные наставления капитану, Шелихов вручил ему ещё и письменные. Он всегда так делал и мореходы на него не обижались. Они тоже доверяли Григорию Ивановичу и знали, что все слова его, сказанные им в напутствие, равно как и написанные, способствуют их благополучию. Сам же Шелихов чувствовал себя при этом увереннее и спокойнее.

Ветер сегодня попутствовал и Григорий Иванович, ещё немного поговорив с Барановым и Кусковым, стал с ними прощаться. Обняв каждого, он сбежал по трапу на берег. Матросы убрали трап, причальные концы и судно стало отходить от пристани, на которой остались провожающие галиот жители Охотска и стоял с грустным лицом Григорий Иванович Шелихов. Он махал рукой вослед уходящему в море своему паруснику. Баранов с Кусковым в ответ сняли свои фуражки и тоже махали ему. Они, конечно, и думать не думали, что прощались с Шелиховым навсегда…

…В первые две недели плавания море было спокойным и всё шло хорошо, но потом начались волнения. Не только на океанском просторе, но и у команды галиота, у всех, кто находился на борту судна.

Началось же с того, что несколько бочек с пресной водой дали течь и совершенно опустели. То ли перед погрузкой их плохо пропарили да замочили, то ли повредились они при постоянной морской качке.

На судне же было более пятидесяти человек и капитану пришлось ограничить расход воды для питья сперва до трёх, а потом до двух стаканов в день. Но, в конце концов, плавание на Кадьяк Бочаров, посоветовавшись с Барановым, прервал, повернул галиот к Уналашке — самому ближнему из алеутских островов, дабы запастись там пресной водой.

В небольшой островной бухточке бросили якорь. Запас воды пополнили дня за два и пора было собираться продолжить путь на Кадьяк, но тут случилась новая и страшная беда: на остров налетел внезапный и мощный ураган. Галиот сорвало с якорей и бросило на прибрежные скалы…

Целую неделю неистово бушевал шторм и люди мало чего смогли спасти из бывшего на корабле груза. Одно утешение, что все живы остались. О путешествии на Кадьяк думать было нечего. Потому и решили Баранов с Бочаровым здесь, на Уналашке, зазимовать. Сразу пришлось рыть полуземлянки, но, главное, заботиться о пропитании и здоровьи зверобоев и команды. Слава Богу, что многие промысловики сохранили ружья и в ясную погоду они ходили на охоту, добывая то сивучей, то лесных зверей или птиц…

… Остров Уналашка был одним из самых больших среди Лисьих островов Алеутской гряды, открытых более полусотни лет назад вологодским мореходом Степаном Глотовым и простирался почти на двести вёрст в длину. Были на нём и леса, и речки, и горы. Одна из них в ясную, без туманов, погоду была особенно заметна, но не так высотой своей, как тем, что из вершины её, как говорили, «шёл вечный дым». А ещё сказывали, что гора та, бывало, гудела и тогда трус земной был велик и страшен, а дым из вершины валил ещё выше и обильнее.

Из жителей на острове обитали только алеуты, да и то в малом числе и всего лишь в нескольких селениях. Сказывали, что их было больше в те времена, когда первые промышленные люди появились на Уналашке и близлежащих островах.

Не все они в те времена вели себя достойно с местными обитателями: насильничали, обманывали, а порой даже и жизни лишали. Алеуты в долгу не оставались и много русских промышленных людей устлали здешнюю землю своими телами. Усобицы и болезни тоже намного сократили число алеутов на сих островах и на Уналашке.

Но сейчас, слава Богу, такое уже позади: местные жители почти все крещёные и исправно служат России, как и полагается её подданным.

Так что у Баранова и всех его людей не было чувства обречённости и уныния. В редкие ясные дни, а погода на острове с постоянными ветрами, туманами и дождями часто даже на одном дне менялась не раз, он никогда не сидел в землянке, а ходил в компании с Кусковым по берегам острова, забирался в горы, записывая потом обо всём, что ими было увидено, в свою толстую походную тетрадь…

…Так, в холоде и голоде, прошла эта трудная уналашкинская зима, а как только потеплело, то из остатков разбитого корябля умелыми руками матросов команды капитана Бочарова и зверобоев Баранова были построены три больших лодки. На них и поплыли на Кадьяк, до которого добирались от острова к острову с новыми приключениями, в том же холоде и в том же голоде, целых два месяца. Лишь в конце июня Александр Андреевич Баранов со своим помощником Кусковым и всеми, бывшими с ними людьми, прибыли к месту назначенной службы на острове Кадьяк у самых аляскинских берегов.

…В первые же дни жизни на острове, Баранов, едва оправившись от неожиданно трудного и опасного пути сюда, стал знакомиться с делами, которые передавал ему Деларов, да и с самим островом тоже. Вместе с Кусковым они обошли на байдаре вокруг огромного Кадьяка, побывали на других островах и на самом побережьи Аляски.

Только после этого путешествия Александр Андреевич Баранов понял, что Русская Америка — целая страна, и он её Главный правитель, а также то, что трудов здесь хватит ему на все, оставшиеся жизненные годы…

… Так началась служба Баранова на Кадьяке, а затем и на острове Ситха, что лежал у другого берега Аляскинского залива и куда он перенёс через несколько лет столицу российских владений. Началась жизнь, со всеми её радостями и огорчениями, с любовью и ненавистью, с победами и бедами.

Он всё переносил достойно, как полагалось Главному правителю и истинно русскому человеку. Лишь однажды Александр Андреевич по-настоящему опечалился и огорчился: когда он получил известие о том, что в Иркутске двадцатого мая семьсот девяносто пятого года внезапно и загадочно окончил свои земные дни Григорий Иванович Шелихов, которого он почитал как отца Русской Америки.

В эти, самые печальные для него дни, решил Александр Андреевич быть здесь ещё более достойным продолжателем его, Шелихова, дела…