Я люблю встречать рассветы в летних поездах. Пассажиры еще спят. Никто тебе не мешает расспросами: зачем, куда едете. Люблю смотреть, как за окнами пролетают березки, мелькают километровые столбы. Видишь, как из-за горизонта поднимается солнце. В эти утренние часы оно не холодное, не жаркое, а просто теплое, приветливое. Опустишь окно, а там звенит, плещется воздух.

Я вышел из купе с намерением побыть один на один с этим волшебным утром. Но в коридоре уже стоял пассажир в спортивном костюме. Он повернулся ко мне, слегка прищурился. Восхищение застыло на его бронзовом от загара лице. Чуть картавя, он первым сказал: — С добрым утром!

Я ответил и встал рядом.

— Правда, красиво? — он показал за окно. Я согласился, а он продолжал:

— Люблю солнце!

— Вы, наверное, поэт? — спросил я его.

Мой собеседник усмехнулся:

— Нет, просто военный.

Мне было хорошо в это утро, и я задал ему еще несколько вопросов.

— Вот вы удивляетесь: офицер, строевой командир, а на лирику потянуло, — ответив на мои вопросы, продолжал собеседник, — а я ведь действительно пробовал писать стихи. Хотелось посвятить их хорошим людям, а слов не хватило, — мой спутник развел руками. — Хотите расскажу?

— Пожалуйста…

Вагоны громыхали на стыках, словно расставляя знаки препинания в его взволнованном рассказе.

…Наверное, это правда, что одна беда другую за руку ведет. Был в моей жизни и такой период…

«Надоела мне твоя кочевая жизнь. Не хочу. Не могу так больше жить. Подруги вон давно уже людьми стали. А я кроме твоих локаторов да степи ничего из окна не вижу», — сказала мне как-то жена. Она говорила, а в ее глазах плавали голубые льдинки. Можно было ей бросить в лицо: «Ну и уезжай!» Но я слишком сильно ее любил. И я молчал. Молчал, когда она собирала вещи. Молчал, когда одевала Маришку, нашу двухлетнюю дочку.

Прихожу с вокзала расстроенный, а мне солдаты говорят: «Товарищ капитан, вам — телеграмма». Разворачиваю ее: умер отец. «Один, совсем один я теперь», — промелькнуло в голове. Пока семейными делами занимался, на службе неприятность. Не буду говорить, что там было. Одним словом, недоглядел. Сижу как-то у себя в квартире, смотрю на забытые женой шпильки на подоконнике. За окном вьюга завывает, нудно скребет по стеклу. На душе не лучше. Курю одну сигарету за другой. И вдруг слышу: кто-то стучит в дверь. Открываю. На пороге солдаты, мои подчиненные. «Входите. Садитесь». Они растерянно топчутся на месте. «Мы на минутку», — это ефрейтор Павлов так сказал. У него всегда смешинки в глазах, а тут серьезный такой, говорит: «Это вам…» — и подает что-то завернутое. Разворачиваю сверток — картина. Бросаю удивленный взгляд на нее и постепенно все начинаю понимать. На картине — лучи солнца, которые, кажется, не пробиваются сквозь тяжелые свинцовые тучи, а рассекают их. Солнца не видно, только лучи! Но смотришь на картину и чувствуешь, что оно есть, это большое солнце, веришь, что оно в конце концов рассеет тучу и та упадет на землю молодым освежающим дождем. Смотрю на солдат, они на меня. И столько участия вижу в их глазах, что слеза предательски скатывается у меня… Солдаты еще больше смутились, распрощались и ушли. Они знали все мои беды. Они все знают о своих командирах, только иногда вида не показывают, что знают.

Утром иду на службу. А там командир вызывает к себе… «Кочетов, — говорит он, — вам не кажется, что вы делаете не все и не так?» Лицо у него недовольное, а рыжие усики, словно колючки, топорщатся. «Не время лечит раны — дело лечит. Кстати, к вам дело есть. Калинкин в отпуске, так вы уж, пожалуйста, помогите мне. Зампотехом вас назначаю на период отсутствия Калинкина».

И началось… Днем у боевой техники, вечером с солдатами мероприятия провожу: то викторина, то конкурс на лучшего специалиста, то беседа, то лекция, то еще что-нибудь. Минуты свободной не оставалось. А командир не хвалит, только иногда одобрительно крякнет и даст новое задание. Шаг за шагом стал входить я в колею. Сейчас все утряслось. Но когда еще случаются трудности, я смотрю на картину, на лучи, рассекающие тучу, и всегда вспоминаю тот морозный вечер в далеком заполярном гарнизоне, тех людей, что мне принесли эту картину. Я очень ее ценю, эту картину, написанную неумелой рукой солдата, который вложил в нее частицу своей души, своего доброго сердца.

Он помолчал и сказал:

— Теперь вы понимаете почему мне стихи хотелось написать?

Мой собеседник замолчал. Потом повернулся и ушел. А я еще долго стоял у окна и думал о судьбе офицера. Вскоре он вышел из купе в военной форме с погонами майора, держа в одной руке чемодан. Следом выпорхнула девочка. Она тут же прилипла к окну и закричала:

— Папа, папа! Смотри, какое сегодня солнце! Потом, вернувшись к дверям купе, замахала ручонками.

— Мама, ну скорей!

Голубоглазая статная женщина, выйдя из купе, улыбнулась:

— Маринка, не балуй.

Поезд остановился. Майор уже с перрона помахал мне рукой. Девочка тоже.