Мори

Лея

Мадам Шварц

Морисетта

Анри (Рири)

Симон

Внук Мори

Г-н Апфельбаум

Невестка Мори

Первый жандарм

Второй жандарм

Молодой немец

 

Пролог

Сумерки. Пока занавес медленно ползет вверх, дверь содрогается под натиском невидимых пока еще людей, потом открывается. Появляется мужчина с двумя лампами «летучая мышь» и ставит их на стол. Вслед за ним входят сразу несколько человек: Лея , женщина лет сорока с чемоданом и дамской сумочкой в руках; ее беременная и уже начавшая заметно полнеть сестра Морисетта . Она ведет под руку мать, мадам Шварц . Следом появляется Анри , племянник Леи и Морисетты и внук мадам Шварц. Ему лет тринадцать-четырнадцать, но выглядит он старше. Пока Симон, глава семьи, сражается на пороге с узлами и чемоданами, Анри постепенно перетаскивает их в комнату. Все одеты по-городскому, но весьма разношерстно. Тот, кто вошел первым, — это Мори , хозяин дома. Он одет так, как крестьяне одеваются на праздник. Поставив лампы на стол, Мори зажигает их, затем, оглядевшись, разводит руками и говорит:

Мори. Вот, если вам подходит… (Толкает рукой деревянный ставень, который хотя и не сразу, но открывается.) Дерево покоробилось, сыро.

Симон. Все замечательно, просто прекрасно, правда?

Все молчат. Мори сдувает со стола пыль, затем рукавом бархатного пиджака принимается вытирать столешницу.

Лея (торопливо). Оставьте, я сама.

Мори (продолжая вытирать). Если б я знал, то попросил бы невестку…

Мать закашлялась. Морисетта осторожно стучит ее по спине. Мать возмущенно отталкивает дочь и спрашивает, вытирая рот платком.

Мать. Зачем мы сюда пришли?

Морисетта. Просто переночевать.

Мать. Здесь?

Морисетта. А куда, по-твоему, нам идти?

Мать. Под землю. В ад. Ты же прекрасно знаешь, что я не выношу пыли.

Мать откашливается. Симон смущен. Он пристально смотрит на женщин, словно желая им что-то сказать, и даже делает к ним шаг. Морисетта отводит мать в сторонку, Симон смущенно улыбается и шепчет стоящему рядом мужчине.

Симон. Извините их, они всегда говорят между собой на эльзасском наречии… Понимаете, привычка…

Мори. Здесь мы тоже говорим, кто как умеет. (Указывает на кровать.) Вот большая кровать, в комнате рядом еще две маленьких. Для мальчишки всегда найдется охапка соломы.

Он смеется… Тем временем Анри дремлет, сидя на чемодане. Он закутался в мужское пальто, которое ему слишком велико. Симон показывает на мальчика, как будто хочет сказать, что солома не понадобится. Морисетта берет одну из двух ламп и уводит мать в соседнюю комнату. Слышен их разговор. Мать все еще кашляет. Мужчина продолжает показывать комнату.

В сундуке кое-что для кухни. Недавно, в сороковом, здесь жили беженцы. С севера Франции.

Симон (торжественно). Дорогой господин… (Мори.) Я хочу выразить вам…

Мори (жестом прерывает его). Мой отец принимал эльзасцев в четырнадцатом году, но не здесь, а в другом доме, там, внизу, возле мэрии.

Симон. А… Замечательно.

Мори. А вы откуда?

Симон. Мы тоже из Эльзаса.

Мори. А откуда из Эльзаса?

Симон. Приехали-то мы из Парижа, но родом из Эльзаса.

Мори. Из Страсбурга?

Симон (махнув рукой). Восточнее.

Мори. Восточнее — Германия!

Симон (смеется). Верно, верно… Вижу, вы хорошо знаете географию… Это редкость… Небольшая деревня, вернее, городок на востоке.

Мужчина поворачивается к Лее, стоящей на пороге соседней комнаты.

Мори. Есть хотите?

Симон (протестует). Нет-нет, что вы.

Лея. Если вас не затруднит… Немного хлеба и чего-нибудь еще для мальчика и…

Показывает на дверь в соседнюю комнату.

Мори. Есть хлеб и яблоки, пойдет?

Симон. Конечно, конечно… Мы с удовольствием поедим яблок, хотя и не голодны.

Мори. Попробую раздобыть вам одеяла.

Выходит. Как только за ним закрывается дверь, Симон бросается в соседнюю комнату и орет.

Симон. Не смейте больше говорить на идише! Сколько раз вам повторять? Не смейте говорить на идише! (Возвращается и с яростью смотрит на Лею, сидящую на чемодане.) Я что, непонятно говорю?

Лея (продолжая сидеть, очень спокойно). Он кажется весьма любезным.

Симон. Конечно, ведь мы из Эльзаса. С эльзасцами все очень любезны… (Расталкивает мальчика, задремавшего на чемодане.) Эй, вставай, приехали.

Анри (сквозь сон). Мы уже перешли границу зоны, дядюшка?

Симон (помогая ему подняться). Да, перешли. Давай забирайся сюда… вот, положи это под голову, ты увидишь во сне Монмартр. (Укладывает мальчика на столе, снимает с него ботинки и укрывает тяжелым мужским пальто.) Ну, теперь баиньки.

Мальчуган озирается вокруг.

Анри. Где мы?

Симон (шепотом, с гордостью). В свободной зоне, в свободной зоне… Спи.

Лея целует Анри и поправляет пальто, которым он укрыт. Ребенок что-то бормочет и сворачивается калачиком под пальто. Его грубые башмаки, лежащие на полу у стола, свидетельствуют о долгом и трудном пути. Лея вздыхает. На сцене темно. Занавес ненадолго опускается. На этот раз на нем изображена карта Франции, разделенная демаркационной линией на две зоны. В самом центре карты — деревня.

 

Сцена первая

В комнате полумрак. Слышны звуки засыпающей деревни. Грохочет поезд. Кажется, что он проехал совсем рядом с кроватью, на которой лежат Лея и Симон . Симон садится, растерянно оглядывается по сторонам и снова ложится. Он явно чувствует себя не в своей тарелке. Наступает особая, вязкая тишина деревенской ночи, столь непривычная для горожан. Симон и Лея лежат спиной друг к другу и стараются заснуть.

Лея (шепотом). Ты спишь?

Симон. Нет, а ты?

Лея. Я тоже.

Молчание.

Симон. Меня поезд разбудил.

Лея. Поезд? Какой еще поезд?

Симон. Ну, поезд…

Лея. Не было никакого поезда. (Пауза.) Я так и не смогла заснуть.

Симон. Если ты не слышала поезда, значит, ты спала.

Лея (помолчав, твердо). А я тебе говорю, что не было поезда. (Молчание, потом Лея продолжает.) Здесь нет вокзала.

Молчание.

Симон. А что, поезда ездят только там, где есть вокзал?

Молчание. Повернувшись друг к другу спиной, они пытаются уснуть.

Неожиданно Симон зажигает лампу, стоящую рядом с кроватью.

Лея. Погаси! Тыс ума сошел! Что ты там делаешь?

Симон. Я слышу какие-то звуки.

Встает.

Лея. Поезда, звуки… Может быть, ты уже и голоса слышишь?

Симон ходит по комнате. Мы видим сваленные в кучу вещи, которые не успели распаковать. Они придают просторной комнате запущенный вид, никак не вяжущийся с добротной мебелью и кухонными приспособлениями: плитой, топящейся дровами и углем, и каменной раковиной с насосом для воды. Впрочем, даже если не обращать внимания на беспорядок, произведенный вторжением Симона с домочадцами, чувствуется, что в комнате давно никто не живет. Похоже, у этого дома все уже в прошлом.

Лея. Прекрати, ты его разбудишь!

Симон (восхищенно). Этим молокососам все равно, где спать.

Лея. Говорю тебе, прекрати.

Он отходит от стола, садится на чемодан, берет кусок хлеба и жует его, продолжая говорить вполголоса.

Симон. Я выбрал купе, где ехали сестры-монашки и ветераны войны, но все равно половину времени пришлось провести в коридоре у сортира. Ему было плохо.

Лея (тоже берет кусок хлеба). Он сказал, что тебе…

Симон. Мне? Что мне?

Лея. Что это тебе было плохо.

Симон. Плохо от того, что я видел, как он мучается. Не выношу мальчишек, а этот просто действует мне на нервы. И потом, идея выдать его за моего сына… извини меня, но…

Лея. Идея была твоя…

Симон. Но это вовсе не значит, что она хорошая. Если честно, ты видела его физиономию?

Лея. Видела. Он симпатичней тебя.

Симон. Симпатичней? Ты хочешь сказать, что природа его не испортила, да? Может, я и не такой симпатичный, но у меня перед ним одно преимущество: абсолютно идиотское выражение лица — сегодня только с такой рожей и проживешь.

Лея. Вовсе я не считаю, что у него лицо какое-то особенное.

Симон. Не сердись, я просто так говорю… Объективно… как ты думаешь, может он без грима позировать для пропагандистского листка комиссариата по еврейским вопросам или нет? Приключения Рири Жидино в зоне Но-но.

Лея. Мне он нравится. Все, хватит.

Симон. Мне он тоже нравится, глупая. Очень нравится, и все же признайся, что в этом году от мужчины требуют другой внешности. (Неожиданно он встает, подходит к раковине, рассматривает странное устройство, служащее одновременно и насосом, и водопроводным краном, и что-то бормочет.) Вот, капает, капает, капает. Это, черт его подери, и не кран вовсе, а капает! (Вздыхает и продолжает.) К тому же я не был уверен, что он понял, что мы теперь отец и сын и наша фамилия Жирар…

Лея. Он все понимает лучше тебя. Иди спать.

Симон (помолчав). В конце концов, все обошлось.

Лея. Да, обошлось.

Симон. У тебя был хороший проводник?

Лея. У меня был хороший проводник, все обошлось, мы перешли хорошо. Иди, ложись.

Симон. Я не смогу уснуть. (Он замолкает, потом продолжает.) Я так боялся, что мы не встретимся…

Лея. Ты же сам не хотел, чтобы мы переходили все вместе.

Симон. Совершенно верно, я следую правилам пересылки скоропортящихся продуктов: лучше отправить несколько маленьких посылок, чем одну большую: если почта потеряет одну…

Лея. Знаю, знаю. Ты мне уже рассказывал и про яйца, и про корзины, так что спасибо, я все уже знаю.

Симон. Во всяком случае, не я заставлял тебя переправляться через Эндр ночью, в одной лодке с матерью.

Лея. А как надо было? Вплавь, средь бела дня? Прекрати, а то весь дом разбудишь.

Симон(повторяет). Дом… (Он стоит неподвижно, вслушиваясь в тишину, словно пытается в чем-то убедить самого себя, а затем спрашивает.) Ну как, хорошо мы устроились?

Лея. Отлично. Ложись.

Симон (забирается в постель). Я не смогу заснуть.

Лея. Ляг, отвернись, замолчи.

Симон (проделывая вышесказанное). Если бы не этот поезд, я бы уже спал.

Лея (вздыхает). Сойди с поезда, погаси свет и считай баранов. А главное, прекрати вертеться, ты мешаешь мне спать. (Симон не двигается. Лея, помолчав, говорит.) Кому сказала, погаси свет.

Симон. Не хочу, я думаю.

Лея. Думают в темноте.

Симон. Только не я, в темноте мне страшно, особенно когда я думаю.

Лея (раздраженно). Сию минуту погаси свет, и хватит кривляться. Живо!

Симон гасит свет. Комната погружается в полумрак. Тишина, впрочем — относительная.

Симон. Нам повезло, что мы наткнулись на этого типа… Как это он сказал: «Не нужна ли вам комната для ночлега?» И почтительно приподнял кепку. Комнату надо посмотреть, ответил я, надо посмотреть… (Пауза.) Мы еще не говорили о цене. Как ты думаешь, он много запросит за эту дыру?

Лея. Нет. Хватит, спи и не дергайся.

Молчание.

Симон (шепотом). Лея? (Она не отвечает. Симон продолжает.) Как думаешь, мыши здесь есть?

Лея (резко оборачивается, с трудом сдерживаясь, чтобы не устроить скандал). Симон!

Симон. Я же слышу шум, дорогая.

Лея. Прекратишь ты или нет?

Снова тишина, относительная.

Симон (шепотом). Лея!

Лея. Что еще?

Симон. Я могу повернуться? У меня, как бы это сказать, рука застряла под коленкой.

Лея (со вздохом). Вертись, как хочешь, только оставь меня, наконец, в покое, черт возьми!

Симон (помолчав). Ну так я повернусь, ладно? Держись крепче, товарищ!

Кровать скрипит. Лея вздыхает. Симон ворочается с боку на бок и под конец широким взмахом руки обнимает жену. Она его отталкивает.

Лея. Ты с ума сошел! (Ни слова не говоря, он еще крепче обнимает ее. Лея отбивается.) Нет, ты действительно спятил, оставь меня!

Симон (еще крепче обнимает ее, а она отбивается). Поди тут разберись! Ты говоришь, что мне можно повернуться, а когда я поворачиваюсь, ты вопишь.

Лея (продолжает отбиваться). Ты с ума сошел, тут же мальчишка на столе рядом спит!

Симон. Ну, он же спит, а кругом темно!

Лея (в бешенстве). Прекрати, маму разбудишь. (Она вырывается и вскакивает с кровати.)

Симон (возмущенно). Маму…

Лея (стоит у кровати). Ты действительно считаешь, что сейчас самое время?..

Симон (отворачивается). Вечно у тебя не время, вечно мама…

Лея подходит к двери, распахивает тяжелую деревянную створку и выглядывает наружу.

Что ты там делаешь?

Лея. Подышу воздухом, с твоего позволения. (В комнату врывается ночная свежесть. Лея, с порога.) Еще совсем темно.

Симон. Ты простудишься.

Лея. Мне жарко.

Она высовывается в дверь и обмахивается так, словно задыхается от духоты.

Симон (ворчит). Не хватает только, чтобы ты заболела…

Лея. Там так красиво.

Симон. Смотри, подцепишь какую-нибудь заразу!

Лея (повторяет). Так красиво…

Симон. Я это уже слышал; закрой, тебе говорю: мне холодно!

Лея. Звезды…

Симон. Благодарю, в Париже тоже были звезды!

Лея (пожимает плечами). Значит, завтра будет хорошая погода.

Симон. Ты ляжешь или нет? «Завтра будет хорошая погода», — как парижское радио.

Лея в сердцах толкает дверь, та закрывается, но не полностью, так что ночной свет проникает в комнату, придавая ей нереальный, фантасмагорический вид.

Лея (подходит к кровати). Подвинься, марш на свою сторону…

Симон (отодвигается). А я думал, что мы в свободной зоне…

Лея (ложится; немного помолчав). Знаешь, правда очень красиво.

Симон. Что красиво?

Лея. Природа, деревья, ночь.

Симон. «Природа, деревья», это все их штучки, а ты и клюнула? «Это красиво…»

Лея. Их штучки? Что за штучки?

Симон. Да все это! Природа, деревья, луна, звезды, небосвод, теплый воздух, птички, толстые коровы, фауна, флора — все часть их чертовой пропаганды, «возврата к земле», все…

Лея. Ладно, завтра поговорим… Спокойной ночи.

Симон. Да, да, именно так, спокойной ночи!.. По сравнению с четырнадцатым годом они делают успехи! Дают сами себе пару затрещин, быстренько подписывают перемирие и начинают воевать со штатскими. Для них это труда не составляет, да и для природы полезнее. И раз уж мы об этом заговорили, советую тебе попользоваться их драгоценной природой, коль скоро мы забрались в эту глушь. Потому что, если мы когда-нибудь отсюда выберемся, поверь мне, столько зелени ты никогда больше не увидишь. Мы никогда, слышишь, никогда никуда не уедем с бульвара Барбес. Будем прогуливаться от Шато-Руж до Маркаде, и ни шагу дальше. Ну, может быть, в праздник сделаем небольшой крюк до Анверского сквера или до Восточного вокзала выпить стаканчик в «Экю-де-Франс»…

Лея. Нет, ты положительно свихнулся. Я сплю, какой еще «Экю-де-Франс»?

Симон. Вот именно, ты спишь, а я бодрствую!

Лея. Бодрствуй, если хочешь, но молча…

Симон. По крайней мере, туда зелень не доберется! (Лея энергичным движением начинает поправлять свою импровизированную подушку и вдруг замирает. Симон встревожен.) Ну, что там еще?

Лея (шепотом) Ты разбудил маму!

Симон. Я?

Лея. Да, ты. Кто же еще? Папа Римский? А все твои идиотские выходки!

Из-за перегородки слышны голоса:

— Морисетта?

— Да, мамусечка.

— Который час?

— Четыре или пять, я не знаю; спи, спи.

— Спи? Это я должна говорить «спи»; мать должна говорить дочери «спи», а не дочь матери. (Пауза, мать продолжает.) Лея засыпала сразу, а ты, стоило мне сказать «спи», начинала прыгать и скакать в кроватке: гоп, гоп, гоп — и кричать, а когда наконец засыпала, то продолжала кричать во сне; соседи с ума сходили. «Что происходит, что у вас случилось, мадам Шварц?» — «Ничего, ничего, это моя Морисетта во сне кричит». А твой отец только смеялся. Доктор Клейн всегда говорил: «Это глисты», — но твой отец возражал: «Нет, это нервы, а не глисты». Как они ссорились! «Месье Шварц, разве я даю вам советы, как кроить одежду?..»

— Спи, мама, спи!

Мать начинает петь колыбельную. Ее напевные звуки напоминают идиш, на котором и разговаривают мадам Шварц и Морисетта . Симон и Лея, замерев, слушают.

Симон (словно очнувшись от кошмарного сна). Лея, прошу тебя…

Лея. О чем?

Симон. Убеди ее не говорить больше на идише, пожалуйста. (Лея вздыхает. Колыбельная звучит все громче. Симон срывается на крик.) И будь любезна, не вздыхай, когда я с тобой говорю!

Молчание. Колыбельная смолкает. Теперь прислушиваются за перегородкой.

Лея (сдавленно шепчет). Симон, ночью, в доме, затерянном в…

Симон (прерывает ее). Ночью, днем, на улице, дома — нигде никто не говорит на идише, ясно? Никто больше не говорит на идише. Забыли, прекратили, заговорили по-французски. (Помолчав.) Черт, я же не прошу ничего особенного. Только одного, только одного! (Лея рыдает, зарывшись головой в постель. Симону становится ее жалко.) Ну ладно, ладно, если нас оставят вместе, поговорим об этом в Дранси, давай спать…

Лея. Даже когда она молчит, тебе кажется, что она молчит, как старая еврейка…

Симон. Пока пусть помолчит. А там видно будет…

Лея (перебивает его). Когда она начинает говорить по-французски, ты кричишь, что так еще хуже.

Симон. Пусть объясняется знаками, как глухонемые. (Лея не отвечает. Симон продолжает.) Тогда незачем было брать фамилию Жирар и обзаводиться фальшивыми документами. Ждали бы их дома, там все же было удобнее.

Лея (встает с кровати). Включи!

Симон. Что включить?

Лея. Свет!

Симон (ворчит). Тебя не поймешь: погаси, включи… (Неохотно зажигает свет. Лея одевается.) Что ты еще задумала?

Лея. Одеваюсь, ты же видишь?

Симон. Вижу! Но зачем?

Лея. Пойду прогуляюсь.

Молчание.

Симон (кивает). Если табачная лавка на бульваре Барбес открыта, будь добра, купи мне две пачки табаку «Капрал» и папиросной бумаги.

Лея. Будь добр, оставь меня в покое со своим бульваром и папиросной бумагой!

Симон (помолчав). Лея, предупреждаю тебя, на пятьсот километров вокруг все закрыто, и даже днем не подают ничего горячего… Только горькую настойку и домашний ликер.

Лея (стоя у двери). Лучше провести остаток ночи в свинарнике со свиньями, чем лишнюю минуту в одной постели с тобой.

Симон. Великолепно, но при условии, что здешние свиньи не антисемиты. Ложись, не валяй дурака. Я больше не шелохнусь и буду молчать. Впрочем, я и так ничего не говорил. Да и что я мог сказать?

Лея (идет к кровати, яростно крича). Чего ты хочешь? Что я, по-твоему, должна с ней сделать? Что?

Симон. Зачем так кричать? О чем это ты?

Лея. По-твоему, я должна была уехать в свободную зону со своим милым муженьком…

Симон. Благодарю.

Лея. …а ее оставить в Париже? Или бросить в Бон-ла-Роланде или Питивере?

Симон (напевает).

Лея (сидя на кровати). Значит, по-твоему, она больше не имеет права говорить, не имеет права дышать, права жить?

Симон. Разве я в этом виноват? (Лея пинает ногой пакеты и узлы, разбрасывает их по комнате, пытаясь отыскать шаль и теплые ботинки. Симон, приподнявшись на кровати, наблюдает за ней, потом спрашивает.) Что ты там делаешь? У тебя нервный тик, пляска святого Витта?

Лея. Порядок навожу.

Симон (тихо). Между нами говоря, неужели надо непрерывно стенать и читать лекции на идише каждому встречному гою в униформе?

Лея. Не надо, согласна, не надо! (Она наконец нашла, что искала, закуталась в шаль и собралась выйти.)

Симон. Лея! Не забудь взять у портье визитную карточку отеля. Если заблудишься, у тебя хотя бы будет адрес гостиницы!

Лея (с порога). Послушай, мне глубоко наплевать на то, что ты скажешь, плевать на все твои слова…

Симон. На обратном пути обязательно возьми такси.

Лея выходит.

Рири (в то время как Симон гасит свет). Что это с ней, папа-дядя?

Симон. Чего? Ничего, спи… «Папа-дядя!»

Рири. Мне нужно…

Симон. Ну, и что мне прикажешь делать?

Мальчик садится, заспанный.

Анри. Где сортир?

Симон. Там, за дверью — всюду, где захочешь.

Анри. А горшка нет?

Симон. Коврика у кровати тоже. (Анри встает и на ощупь идет к двери.) Анри, надень ботинки. Еще воспаление легких схватишь. (Но Рири уже вышел босиком, а на пороге другой комнаты с лампой в руке появляется Морисетта.) И ты туда же! У вас что, эпидемия? Прямо, мадам, дамская половина свободна.

Морисетта (пересекает комнату). Не могли бы вы грызться тоном ниже, вы разбудили маму.

Симон. Идите прямо, не сворачивайте. Туда все идут, так что вы не заблудитесь.

Морисетта. Я уже несколько часов терплю, боялась вас потревожить.

Симон. Ну и глупо. Он возьмет и родится перепончатолапым. Давай иди…

Морисетта (замечает, что Леи нет в комнате). А где Лея?

Симон. В парикмахерской. Ей сказали, что ночью здесь цены ниже. Ты же ее знаешь…

Выходя, Морисетта сталкивается с Анри; она целует мальчика. Анри, стуча зубами, торопливо забирается под пальто.

Анри. Там мокро.

Симон (ворчливо). В сортире всегда так, особенно в деревне.

Рири (сворачивается клубочком под пальто). Лея мне сказала, что это роса.

Симон. Чего?

Рири. Знаешь, дядечка, Лея там ревет.

Симон. Не говори «Лея», говори «тетя Лея».

Рири. Тетя Лея там ревет, дядечка!

Симон. Не обращай внимания. Это ее художественная натура наслаждается красотами природы. Ты пописал?

Рири. Да, дядечка.

Симон. Полегчало?

Рири (сдерживает смех). Да, дядечка.

Симон. Пока пипи в порядке — все в порядке. Спи, мой мальчик, спи.

За окном начинают кричать петухи. В соседней комнате — снова колыбельная на идише. Симон укрывается с головой. Темно.

 

Сцена вторая

Полдень. Яркий дневной свет проникает через приоткрытую дверь, освещая всю комнату и кровать, на которой можно различить Симона , с головой зарывшегося в одеяло. Анри разложил на столе свои тетради и учебники. У стены лежит соломенный матрас, на котором теперь спит мальчик. Рядом с дверью в плетеном кресле дремлет мадам Шварц . Время от времени она просыпается, вскидывает голову, озирается и резко взмахивает рукой, словно прогоняя муху. Анри медленно расхаживает из угла в угол и сосредоточенно, вполголоса повторяет урок, время от времени заглядывая в тетрадь.

Анри. Верцингеторикс, вождь авернов… авернов? (Проверяет.) Арвернов. Вождь арвернов… Первый французский народный герой. Казалось, что победа была уже у него в руках, но в последний момент римская военная машина восторжествовала над плохо организованным войском галлов… Верцингеторикс капитулировал в Алезии в 52 году до нашей эры. «Удача изменила нам, и я готов искупить свою вину за наше поражение, — сказал он своим соратникам, — смягчите гнев римлян и выдайте им меня живым или мертвым». Его выдали живым. Цезарь водил его по Риму, приковав к своей триумфальной колеснице, а потом казнил. Затем, в 450 году, гунны под предводительством Атиллы, прозванного Бичом Божьим, дошли до самой Лютеции, как тогда назывался наш Париж, и были остановлены святой Женевьевой, подготовившей оборону города. Через тридцать лет галлы победили при Толбиаке вестготов и бургундов… бургундов…. Этой победой мы обязаны Хлодвигу, который во исполнение клятвы, данной в разгар битвы, принял крещение в Реймсе из рук святого Реми. Благодаря Женевьеве и Хлодвигу латинский Запад был спасен от гибели, грозившей ему в случае победы варваров. Не менее страшной опасностью для нас были мавры, которые, завоевав Иберийский полуостров, стремились во славу Магомета захватить Галлию. В 732 году Карл Мартелл остановил их у Пуатье и спас тем самым нашу христианскую цивилизацию. В Средние века, в ходе которых крепло единство Франции, король Филипп-Август с боевым кличем «Монжуа и Сен-Дени!» в 1214 году победил в битве при Бувине англичан и их союзников. (Мальчик останавливается и суровым голосом тихо произносит.) «Монжуа и Сен-Дени!» (Он подпрыгивает на месте, нанося колющие и рубящие удары воображаемым мечом, потом снова принимается ходить и бубнить.) Знаменательным событием этой эпохи стала Столетняя война, во время которой мы сражались против англичан, которые хотели, чтобы в нашей стране воцарился их король и установилось их господство… их господство?.. (Пауза. Подумав, он продолжает.) Именно тогда скромная Жанна д’Арк подняла знамя свободы. Благодаря ей в 1429 году был освобожден Орлеан, но англичане при поддержке нескольких изменников предательски захватили Жанну и сожгли ее в Руане в 1431 году. Так на протяжении веков, благодаря самопожертвованию своих сынов и дочерей, Франция выковывала свое единство. Увы, когда оно было достигнуто и королевская власть окрепла, Францию, как никогда ранее, стали терзать братоубийственные войны. И тем не менее всякий раз, когда над государством нависала угроза раскола, французы забывали о внутренних распрях и устремлялись спасать страну. «Сегодня я скорблю вместе с Францией, и дабы предотвратить разгром государства, вручаю себя и ее на милость победителя», — с такими словами 17 июня 1940 года победитель при Вердене маршал Петен обратился к французскому народу. Он принял на себя бремя руководства правительством побежденной Франции, чтобы и в поражении подавать пример истинно рыцарского духа. Так не до́лжно ли нам вспомнить того доблестного вождя авернов… арвернов… который в тот далекий осенний день в Алезии ради спасения единства своего народа решил отдаться на милость победителя?

Анри замолкает, он закончил повторять урок и сейчас стоит лицом к двери. Подняв глаза, он замечает мальчика лет пяти-шести. Малыш тихо вошел несколько минут назад и все это время восхищенно слушал, сидя на корточках у порога. Молчание. Дети разглядывают друг друга.

Малыш (тихо спрашивает). Во что ты играешь?

Рири (так же тихо) Я учу.

Малыш. Что?

Рири. Уроки.

С серьезным видом подходит к столу, кладет тетрадь по истории и берет другую. Малыш, чуть замешкавшись, идет вслед за ним, как завороженный. Снова молчание.

Малыш (тихо). Еврей моего дедушки — твой папа?

Анри прижимает палец к губам, как бы приглашая ребенка замолчать. Потом тихо уточняет.

Анри. Нет, мой папа не здесь.

Малыш (шепотом). А где?

Анри (уткнувшись носом в тетради). Не знаю.

Малыш (помолчав). А мой в плену у немцев.

Рири. Ну и мой тоже.

Малыш (удивленно). Да? (Молчание.) Думаешь, они далеко?

Рири (разглядывает малыша). Ты в школу ходишь?

Малыш. Нет, я еще маленький. (Молчание.) Ты много молишься?

Рири. Я? О чем?

Малыш. Чтобы твой папа вернулся. (Молчание. Анри углубляется в учебники и тетради. Дети молчат. Наконец малыш кладет на стол письмо.) Вот, дедушка велел отнести вам это.

Гордый собой, ребенок идет к двери, останавливается возле мадам Шварц и разглядывает ее. Та ни с того ни с сего показывает ему язык и корчит рожу, схватив себя за уши. Ребенок со всех ног убегает, не зная, плакать ему или смеяться. Мадам Шварц снова погружается в полудрему… На кровати под грудой одеял ворочается Симон, стараясь подавить приступ кашля. Анри читает учебник, затем хватает письмо, встает из-за стола и начинает вполголоса читать его, расхаживая по комнате.

Анри. «К сведению господина Мори. Информация об утерянных посылках: поскольку адресаты перемещены из Руалье-пре-Компьень в Дранси, отправка последних ваших посылок задерживается. Посылки не утеряны и не испорчены. Адресаты будут ждать ваших отправлений в Дранси. Чтобы облегчить доставку, будьте любезны использовать прилагаемые наклейки. Разрешено не более одной посылки одному человеку один раз в две недели. Скоропортящиеся продукты не посылать. Примите, уважаемый господин, мои уверения…» (Анри колеблется, затем решительно подходит к кровати, на которой под одеялом лежит Симон, и трясет его; Симон стонет.) Дядечка, дядечка!

Симон. В чем дело?

Анри (кладет письмо на одеяло). Они в Дранси.

Симон (высовывается из-под одеяла, переспрашивает). В Дранси?

Анри возвращается к столу и снова берет тетрадь по истории. Симон пробегает глазами письмо, засовывает его под подушку и спрашивает:

Женщины вернулись?

Анри. Верцингеторикс, вождь авернов….

Стемнело.

 

Сцена третья

В доме полумрак, хотя на улице яркий солнечный день. Стук в дверь. Симон выскакивает из-под одеяла. Стук усиливается. Обезумевший, всклокоченный, Симон хватается за голову. Стук становится еще сильнее. Симон бросается к окну, пытается выглянуть наружу и остаться при этом незамеченным. Потом встает возле двери так, чтобы вошедший его не увидел. Дверь распахивается, входит мужчина и говорит в темноту:

Мужчина. Господин Зильберберг, это я, Людовик Апфельбаум с улицы Дудовиль.

Симон (из-за двери). Не Зильберберг, а Жирар. И пожалуйста, не на идише, а по-французски!

Выходит из-за двери.

Апфельбаум. Господин Зильберберг, когда компания маленьких мерзавцев, сыновья банды мерзавцев и компании, целыми днями обижают моего Даниэля… Согласен, тут ничего не поделаешь, такова жизнь… Но то, что ваш, ваш… это… это меня… (Хватается за грудь и патетически произносит.) Отец отвечает за каждое слово, хорошее или плохое, произнесенное его ребенком!.. Какое бы это слово ни было!

Симон (громко, стараясь прервать поток слов своего собеседника). Во-первых, это не мой ребенок.

Апфельбаум (прерывает его). Господин Зильберберг, пожалуйста, давайте поговорим серьезно, совершенно серьезно; мы очень давно знакомы и вполне могли бы побеседовать как два гражданина, знающие свои права и обязанности.

Симон (рявкает). Жирар! Говорите Жи-рар!

Апфельбаум. Извиняюсь, но знаете ли, бессмысленно менять имя. Меняют фамилию, а не имя.

Симон. Не Жерар, а Жирар; я — Симон Жирар, запомните — Жирар!

Апфельбаум. Я тоже поменял фамилию, когда переходил границу зоны. Мне прилепили нечто совершенно непроизносимое: Гайяк, Гойяк, Гийяк. Я уже не помню. Но здесь, в префектуре Лиможа, я зарегистрировался как Людовик Апфельбаум, еврей, родившийся в Тарнопольском, Белоруссия, гражданин Франции согласно декрету о натурализации, проживающий на улице Дудовиль и т. д. И они выдали мне удостоверение личности, продовольственные карточки и все прочее на мое настоящее имя, и я могу с гордо поднятой головой ходить по любой дороге департамента Верхняя Вьенна и соседних. Так, по крайней мере, они мне сказали… Но что мне делать в других департаментах, а? Что мне там делать? Что я здесь-то делаю?

Симон. Здесь у нас департамент Коррез, Верхняя Вьенна — выше.

Апфельбаум. Так мы, значит, в Коррезе!

Симон (с грохотом ставит на плиту кастрюлю с водой, разводит огонь). Так что случилось? Ваш сын и мой племянник поссорились, и поэтому вы вваливаетесь ко мне среди ночи?

Апфельбаум. Среди ночи? Сейчас полдень!

Симон (срывается на крик). Я плохо сплю!

Апфельбаум. Вы что, думаете, мне спится сладко? Все мы сейчас спим плохо. Но как бы я ни спал, я всегда встаю в семь часов. И иду жечь древесный уголь. (Показывает свои почерневшие руки.)

Симон. Вы пришли, чтобы рассказать мне об этом? Вы хотите прилепить мне на крышу желтую звезду, чтобы она там маячила и вертелась, словно флюгер? Если вы сами заявили в префектуре, что вы еврей, значит, надо, чтобы и я угодил в тюрьму вместе с вами, да?

Апфельбаум. Господин Жерар, Жильбер, или как вас там…

Симон. Жирар! Жи-рар!

Апфельбаум. Это я должен кричать на вас, а не вы на меня. Я должен ругать вас, потому что ваш сын оскорбил моего мальчика!

Симон. Он не мой сын, черт побери, он мой племянник!

Апфельбаум. Сын вашего брата?

Симон. У меня нет братьев. Он сын брата жены.

Апфельбаум. Простите, забыл спросить, как ее здоровье?.. И… ее мамы? Даниэль говорил мне, что она здесь, с вами, да?

Симон. Все здоровы, спасибо. Может, покончим с любезностями?

Апфельбаум (кивает и, не переводя дыхания, с силой произносит). Ну что мне делать? Что мне прикажете делать? Чем меньше он ест, тем больше толстеет. А худые дети не любят толстых детей, почему так, поди пойми… К тому же у него еще и очки, а дети без очков ненавидят детей в очках. Но если снять очки, он на все натыкается и падает. Что я могу поделать? Что? А потом, он хорошо учится! Даже отлично! Стоит ему прочесть страницу — и он ее уже запомнил. Пусть он эту страницу не читал, а только перевернул, он все равно уже знает ее наизусть. На катехизисе он через три урока опередил всех… Это так просто, говорит он мне, если бы ты знал, папулечка… Не говорить же мне ему: Даниэль, если хочешь, чтобы к тебе хорошо относились, не учись! А потом, он не любит драться, не любит и не умеет, да, да, да! Вот вы умеете?

Симон. Что? Что я должен уметь?

Апфельбаум. Драться! Вы умеете драться? Я — нет. И он тоже. К тому же он похож на меня: он боится! Да! А они этим пользуются, насмехаются, обзывают… Что это за мир, где уважение приходится зарабатывать кулаками? Разве это нормальный мир? (Молотит кулаками по воздуху.) Так, что ли, должен поступать мужчина?! А?! Вот так?!

Симон ошеломленно наблюдает за ним, суетясь у плиты, на которой закипела вода.

Симон. Господин Апфельбаум, хотите липового чаю? Я все равно себе завариваю.

Тыльной стороной руки Апфельбаум делает знак, что нет, и продолжает.

Апфельбаум. Каждый вечер, клянусь вам, каждый вечер, возвращаясь из школы, он плачет. Такой здоровенный малый, у него сороковой размер воротничка и сорок четвертый размер обуви, а он плачет. И что прикажете делать мне? Что?

Симон (наливает понемногу воды в два стакана). А мне, мне-то что делать?

Апфельбаум (не дает Симону договорить, хватает его за ворот и трясет, рискуя разлить кипяток). Твой сын обзывает еврейского ребенка грязным жидом, а ты спрашиваешь, что тебе делать?

Симон (освобождаясь). Вы что несете? О чем это вы? Вы с ума сошли, что ли?

Апфельбаум (неожиданно успокаивается и, показывая пальцем себе на грудь, шепчет). Мне очень больно, очень больно.

Садится на край стола, прижимает руки к груди. Молчание. Симон не знает, с чего начать.

Симон. Он не мой… (Ставит перед Апфельбаумом стакан.) Вот, выпейте. (Они молча пьют. Симон продолжает.) Его отец где-то там, ну, вы знаете, где…

Пауза. Пьют чай.

Апфельбаум (ставит стакан). Если его отец там, где вы говорите, то положительный пример ему должны подавать вы. А если, возвращаясь в субботу из школы, он видит, что в полдень вы все еще в постели, то не удивительно, что он стал бандитом!

Симон. Что вы хотите сказать? Что вы этим хотите мне сказать? Анри — не бандит. Это просто мальчишеская глупость.

Апфельбаум (выпрямляется и грозит пальцем). Господин Зильберберг, запомните, если ваш Анри еще раз обзовет моего Даниэля… (Умолкает, подняв палец; Симон ждет продолжения. Вдруг Апфельбаум опускает и руку, и плечи, хватается за живот и говорит.) Куда катится мир, куда? Я вас спрашиваю. Привет вашей очаровательной супруге и ее маме. Простите, что потревожил ваш сон. (Уже у двери.) Очень приятно иногда поговорить с кем-нибудь из соседей, вы не находите?

Выходит, держась за грудь.

Симон (бежит за ним, надевая брюки прямо на пижамные штаны, и кричит, застегиваясь). Подождите, подождите, я немного провожу вас!

Но Апфельбаум уже исчез. Симон возвращается на середину комнаты, принимается ходить вдоль и поперек, потом срывает с себя кожаный ремень и яростно лупит им матрасы, испуская при этом жуткие вопли. Из соседней комнаты появляется мать, мадам Шварц , в пальто, надетом прямо на ночную рубашку.

Мать. Что тут происходит?

Симон. Ничего. Я проветриваю постель.

Снова бьет, но уже без прежней ожесточенности.

Мать. Который час?

Симон. Полдень.

Мать. Их нет?

Симон. Нет. Хотите выпить чего-нибудь горячего?

Мать. Я глаз не могла сомкнуть. Ну почему они здесь набивают матрасы ореховой скорлупой, ну почему?

Уходит. Симон остается один. С ремнем в руках. Он в растерянности. Уходит в другую комнату. Слышно, как он разговаривает.

Симон. Липового цвету, да? Я сделаю. (Слышно, как мать стонет и ворочается в постели.) Не валяйтесь вы целыми днями в постели! В конце концов, от этого и сдохнуть можно…

Мать. А куда идти? Здесь нет даже тротуара и скамеечки…

Пока Симон находится в другой комнате, в дом проскальзывает Анри , кидает портфель и снова устремляется к двери. Симон появляется в тот момент, когда мальчик уже стоит на пороге.

Симон (торопливо входит, словно услышал, что мальчик в комнате). Анри!

Рири (с порога). Что, дядечка?

Симон. Иди сюда.

Рири. Дядечка, меня приятели ждут.

Симон. Сюда! (Машинально щелкает ремнем. Анри возвращается в комнату, но от порога далеко не отходит и ждет, втянув голову в плечи. Симон с трудом произносит.) Почему ты это сделал?

Рири. Что я сделал, дядечка?

Молчание.

Симон (сдавленно). Апфельбаум! (Молчание. Симон настойчиво повторяет.) Почему?

Рири (бормочет, помолчав). Не знаю.

Симон. «Не знаю» — это не ответ.

Рири. Он все время липнет ко мне, а мне не нравится, что он липучий.

Молчание.

Симон (ударяя ремнем по столу). Если бы твой отец был здесь, он бы тебя убил, слышишь, непременно убил бы. (Рири рыдает. Симон продолжает.) Не плачь, не плачь.

Рири. Я не могу остановиться, дядечка.

Симон. Теперь ты будешь говорить «дядя», а не «дядечка». «Да, дядя», «нет, дядя», «спасибо, дядя». Вот так.

Рири (продолжает плакать). Мне плохо, дядя. Мне плохо. Я говорю и не знаю, почему я так говорю. (Молчание. Рири поднимает голову.) Я не хочу больше ходить в школу.

Симон. Он не хочет! Да это лучшая школа! Месье больше не хочет! Ты бы лучше попросил прощения, и дело с концом.

Рири (твердо). Я хочу обратно в Париж.

Симон. Он хочет в Париж! А что ты будешь делать в Париже?

Рири. Работать.

Симон. В твоем возрасте не работают, а ходят в школу.

Рири. Может, я что-нибудь узнаю? Может, они вернулись и ищут меня?

Молчание.

Симон. Во-первых, в Париж вернуться невозможно.

Рири. Почему?

Симон. Да потому, потому, потому… Это запрещено!

Рири. Я не скажу, что я… Буду говорить, как ты велел: эльзасец.

Симон. Нет, нет и нет, месье, если уж тебе повезло и ты оказался в свободной зоне, то не бросаться же снова в пасть волкам! Нет! Кончай дурить, сдавай свои экзамены, учись дальше…

Рири. Зачем?

Симон. Зачем? Как это — зачем? Он еще спрашивает— зачем! (Они стоят друг против друга, потом Симон опускает глаза, дрожащими руками застегивает на себе ремень и говорит.) Ну ладно, не торчи тут, тебя приятели ждут.

Рири (пристально на него смотрит). Они мне не приятели, дядя, это не мои приятели.

Остается стоять, пристально глядя на дядю, суетящегося у плиты.

Темнота.

 

Сцена четвертая

Зимняя ночь 1942 года. На сцене, в сторонке, сидит мадам Шварц , закутанная поверх ночной рубашки в шаль или одеяло. Папаша Мори , в куртке, шапке, с велосипедными резинками на брюках, стоит, готовый к отъезду. Симон задумчиво ходит взад-вперед. Если бы он был один, он бы с удовольствием закатил истерику. За перегородкой суета, слышны шепот, стоны, слова утешения.

Мори (спрашивает, обращаясь к перегородке). Ну что? Я еду или не еду? Началось или не началось?

Голос (женский, уверенный, энергичный). Не едешь, это случится не сегодня ночью.

В этот момент появляется растрепанная Лея . Обращаясь к Симону, уточняет:

Лея. Ложная тревога.

Появляется невестка Мори. Это еще молодая, плотная и крепкая женщина, привыкшая к работе в поле. В руках у нее сложенные белые простыни; она кладет их на спинку стула, убирает со стола большую миску.

Невестка. Ей надо отдохнуть.

Мори. А схватки?

Невестка. Она слишком много ходила.

Симон (кивает). Вот, вот, я ей тысячу раз говорил: не бегай так, береги брюхо, — а ей бегать подавай.

Мори чувствует себя, как дома; удобно расположившись, он достает с полки маленькие рюмочки, а из большого кармана своей куртки — бутылку. Наполняет рюмки.

Лея (протестует). Мне не надо, месье Мори, и маме тоже.

Невестка (спрашивает Симона). Это ваш первенец?

Симон. Нет, нет, у меня уже есть племянник.

Мори громко смеется.

Невестка (берет рюмку). Что вы там пищите?

Мори. Отстань и пей, пей. За здоровье влюбленных. Это не папа, это дядя.

Невестка. Вечно вы все скрываете! Если бы вы мне раньше сказали, я бы знала…

Симон (виновато улыбаясь). Дядечка Симон.

Мори (обращаясь к невестке). Я тебе говорил, что муж дамочки в Германии, как наш.

Невестка. Я думала, вы говорите о муже мадам Леи. (Обращается к Лее.) Простите, мадам Лея.

Лея. Ничего страшного.

Мори. Нет, я тебе ясно сказал, что муж…

Показывает руками живот.

Невестка (прерывает Мори и спрашивает Лею). А Рири, он чей? Он-то, по крайней мере, ваш?

Лея (бросив взгляд на Симона). Это сын одного из моих братьев.

Симон (извиняясь). Та еще семейка.

Невестка. Он очень милый и вежливый.

Лея. Спасибо.

Невестка. Ну, я иду домой; пусть она отдыхает и лежит в постели, пока дитя не выскочит. И никакой ходьбы, никакого велосипеда, ничего такого…

Делает знак, что пора расходиться.

Симон (кивает). Конечно. Конечно.

Лея (невестке Мори). Мы вам испортили ночь.

Невестка. Что касается сна… (Зевает.) Когда спишь одна… Ну, пошли, Теодор. (Обращаясь к Мори.) Идите уже. Чего ждете?

Мори (продолжает сидеть за столом). Иди вперед.

Невестка. Дайте людям поспать. Завтра успеете высосать свою бутылку.

Мори. Иди вперед, тебе сказал! Мне тут поговорить надо.

Пьет.

Невестка (выходя). Оставляю вам таз и простыни. (Показывает на Мори.) Когда бутылка опустеет, вы толкните его, он будет готов.

Мори ухмыляется.

Лея (провожает невестку до порога). Спасибо за все и доброй ночи.

Она неловко подает невестке руку, но та притягивает ее к себе и целует.

Невестка. Ну все, успокоились? А если что-нибудь случится на нашем фронте, не бойтесь, сразу — тук-тук-тук, — я, как курица, сплю одним глазом.

Невестка вышла. Лея, еле сдерживая слезы, возится с простынями и тазом.

Лея. Она такая веселая…

Мори. На людях — да, но дома…

Он наливает себе и Симону, перед которым стоят уже две полные рюмки. Мори пьет. Симон тупо смотрит на свои рюмки. Лея тоже встревоженно смотрит на рюмки Симона. Мори выпил и ждет. Симон смотрит на Лею, на мадам Шварц, дремлющую на стуле, потом снова на Лею.

Симон. Оставь нас, нам надо поговорить.

Лея подходит к мадам Шварц, подает ей руку и помогает встать.

Лея. Мама…

Мать. Который час?

Лея. Почти два, пора спать.

Мать (отталкивает ее и отворачивается). У меня сиеста.

Лея. Какая сиеста, мама, сейчас ночь. Надо ложиться.

Мадам Шварц покорно идет за Леей, но, остановившись на пороге своей комнаты, замечает Мори и показывает на него пальцем.

Мать. Что он здесь делает?

Лея. Ничего, ничего, зашел поздороваться.

Мать (разглядывает Мори). Он немного того, да?

Лея. Нет, с чего ты взяла?

Мать (продолжает внимательно разглядывать Мори). У него вид… Прийти среди ночи просто так… У него что, не все дома? (Идет за Леей в другую комнату, спрашивает.) Где Рири?

Лея (поправляет постель). Рири спит.

Мать. Где?

Лея. У невестки этого самого месье Мори, в деревне, внизу.

Мать. Что за невестка? Какая деревня внизу?

Лея. Идем, идем, ложись. Я немного посижу с тобой.

Снова появляется мать, но уже без шали, очень важная, в одной ночной рубашке. Она направляется прямо к Мори и радостно его приветствует.

Мать. Очень рада с вами познакомиться, господин домовладелец…

Смутившись, Мори встает, не понимая, что происходит.

Симон (тихо). Она говорит вам «здравствуйте».

Мори (торопливо пожимает руку мадам Шварц и смущенно бормочет). Здравствуйте, здравствуйте и доброй ночи, мадам Жирар, доброй ночи.

Мать удаляется, держась с достоинством, потом выходит из комнаты. Слышно, как она спрашивает Лею:

Мать. Почему он все время называет меня мадам Жирар? Он что, немного того, да? (Слышно, как Лея шепчет ей что-то, потом раздается смех мадам Шварц, сопровождаемый шепотом Леи: «Тише, тише». Затем утомленный голос мадам Шварц.) Лея, который час?

Симон ждет. Мори вертит в руках пустую рюмку, словно изучает ее.

Долгое молчание.

Мори. Ну, вот как обстоят дела. В Юсселе, в Коррезе, есть один интернат, я говорил с начальником. Дело в том, что мой тесть, в бытность свою мэром маленького поселка в тех краях, оказал ему уж не знаю какую услугу… короче говоря, этот начальник — он, в общем, славный мужик — обязан моему тестю. И следовательно, мне, раз старика уже нет… сами понимаете. Они больше не принимают пансионеров, особенно в середине учебного года, но, учитывая «особые» обстоятельства… Я сказал, что паренек — эльзасец, а его отец сейчас в заключении, в Дранси. Я правильно сделал? И его мать тоже там, да? (Симон кивает. Мори, помолчав немного.) Так вы не передумали?

Симон (помолчав). Ему там будет хорошо?

Мори. Сможет ли он там учиться? (Поднимает глаза к потолку в знак того, что не знает, потом уточняет.) Что до присмотра, то там за ним приглядят. (Снова наливает себе.)

Симон. Нельзя же, чтобы он дрался со всей округой.

Мори (пьет, потом продолжает). У меня там дела, рядом с Виньолем, я буду справляться раз в две недели. И потом, вы всегда сможете написать ему письмецо. Вы не пьете?

Симон. Пью, пью.

Выпивает одну из своих рюмок и ставит ее на стол.

Мори. Лекарство от всех бед. Голова болит? Рюмашку. Зубы донимают? Рюмашечку. Болит любимая мозоль? Быстренько рюмашечку. Тридцать три растения, собранные, перебранные, вскипяченные и перегнанные по секретному семейному рецепту, передаваемому от отца к сыну со времен… со времен…

Симон. Верцингеторикса?

Мори (кивает, повторяя). Верцингеторикса, именно Верцингеторикса. (Вставая, наполняет пустую рюмку.) Ну… В понедельник я парнишку отвезу. Пометьте его вещи фамилией Мори, кюре сказал, что так будет проще. Новые продуктовые карточки я ему выправлю здесь, в мэрии. Что до оплаты, то я поручился… (Симон кивает. Мори пьет, затем поясняет.) Последнюю, на посошок. Это не значит, что идти далеко, но в такую погоду просто необходимо чуточку выпить, чтобы не сбиться с дороги. Пейте, говорю вам, домашнее винцо прогоняет черные мысли. (Симон пьет.) Ну вот, еще одного боши не получат. Я оставлю вам бутылку… Потребляйте, но не злоупотребляйте. Привет, привет вам.

Мори выходит. Слышно, как, удаляясь, он насвистывает: «Привет, привет вам, бравые солдаты 17-го полка…» Симон отчаянно кашляет.

Появляется Лея .

Симон (между приступами кашля). Налей мне липового чая. (Лея наливает. Симон греет руки о стакан, жалобно смотрит на Лею. Та садится на край кровати.) Ну что?

Лея. Ну что?

Молчание. Она промакивает глаза малюсеньким шелковым носовым платком.

Симон (отодвигает стакан с липовым чаем и наливает себе полную рюмку водки). Возьми простыню, Лея, не пытайся вычерпать Ниагарский водопад своей чайной ложкой, это меня раздражает.

Пауза.

Лея (стараясь казаться спокойной). Что будем делать?

Симон (пьет). С чем? Мы уже нашли славную семинарию для Рири, разве нет? Теперь надо определить твою мать к кармелиткам, Морисетту — в приют Девы Марии, и как можно скорее, а нас двоих сплавить в Швейцарию, в богадельню для нуждающихся стариков…

Лея. А если они сделают из него кюре?

Симон. Чем тебе не работа? Слишком уж сезонная, ты думаешь? (Лея не отвечает.) Но это лучше, чем раввин, разве нет? Особенно для еврея. Никаких забот о детях, тещи нет, конкуренции никакой… Правда, если захочешь завести свое дельце, то уж нетушки, не выйдет.

Пауза.

Лея. Понедельник — это очень скоро. (Симон не отвечает.) Может, подождем немножко, а? (Симон не отвечает.) Чтобы он смог увидеть малыша.

Симон. Лучше так, Лея, гораздо лучше так… И потом, младенец — это всего лишь младенец, ведь так…

Молчание.

Лея (шепотом). А вдруг с Морисеттой что-нибудь случится?

Симон (старается говорить спокойно). Лея, эта женщина — местный специалист по принятию родов на дому. Она все умеет, абсолютно все!

Лея (шепотом). Значит, она все сделает?

Симон. Да нет, лекарь тоже будет.

Лея (помолчав). Тогда почему его не было сегодня вечером?

Симон (помолчав). Лея, просто этот вечер еще не наступил. (Пауза.) Когда он наступит, папаша Мори сходит за лекарем, и он придет раньше младенца, я тебе обещаю.

Лея. Невестка Мори сама будет решать, когда наступит этот вечер?

Симон (ворчливо). Да.

Лея. А если именно в этот вечер доктор будет занят?

Симон. Лея, ну что ты ко мне привязалась? У меня на шее боши, полиция, Виши, Лаваль, а ты, ты… Чего ты, в конце концов, хочешь? Чего ты хочешь? (Пауза.) Все в округе, и звери, и люди, родились сами по себе, и ничего, живы! Живы они или нет?

Молчание.

Лея (продолжает свою мысль). А если отвезти ее в больницу?

Симон (помолчав, с нарочитым спокойствием). Если доктор велит, мы отвезем. Я попрошу Мори держать наготове телегу с соломой на случай, если… Вот так!

Молчание.

Лея (осторожно). А если родится мальчик?

Симон (вздыхает, притворяясь, что не понял). Девочка или мальчик, какая разница? Все вылезают одинаково, разве нет?

Лея (настойчиво). Если родится мальчик, Симон? Что будем делать?

Симон (немного подумав). У меня есть план: назовем его Марией-Терезией, оденем во все розовое и никому ничего не скажем! Вырастет — сам разберется.

Молчание.

Лея. Симон, для мамы это очень важно.

Симон. Поскольку мама, благодарение Богу, не отличает дня от ночи…

Лея. Не беспокойся, она сумеет отличить еврейского мальчика от девочки!

Симон. Намекни ей, что пора бы ей уже позабыть об этом.

Лея. Морисетта тоже волнуется, она мне говорила!

Симон. В моей семье волнуются до того, как дают себя обрюхатить, а не после.

Лея. Симон, прошу тебя…

Симон. «Симон, прошу тебя…» Уж если, мадам, вы не можете себя предохранить, то слушайте по ночам радио или играйте в карты, а не трахайтесь; или будьте достаточно благоразумны и избавьтесь от ребенка. Раньше надо было волноваться, а не тогда, когда уже разбухла, как рассохшаяся бочка!

Лея. Ты пьян, Симон!

Симон. Ну вот, «ты пьян, Симон». Тин-тон! Как только Шарль попался, я ей сразу сказал: «Избавься от ребенка!» Сказал или не сказал?

Лея (обрывает его словоизвержение). Теперь, будь добр, помолчи!

Симон. Вот-вот, все время такая политика: «Теперь помолчи». Плакать ночью, улыбаться днем! И так всегда! Разве сейчас подходящее время, чтобы выбрасывать на рынок новых, еще тепленьких жидят? Старых не знаешь, куда девать, и приходится умолять кюре из Корреза, чтобы он соблаговолил взять у нас одного на хранение!

Лея. Будь добр, перестань кричать, ты не один.

Симон. Замечательно, просто замечательно! Кому вы это говорите, мадам, кому? Кому, как не мне, знать, что я не один?! Сначала они сводят тебя с ума своими глупостями: «Симон, что делать, если родится мальчик?» — а потом трясутся и стучат зубами от страха.

Лея (обрывает его). Никто не трясется! Просто здесь есть люди, которым хочется спать, вот и все.

Симон. Люди! Люди! Дерьмо, а не люди… Чтобы добудиться этих твоих людей, мне надо выскочить на улицу, сесть задницей в лужу и выть на луну день и ночь, слышишь ты, день и ночь!

Лея. На улице — пожалуйста, сколько угодно, а здесь спят.

Ложится и поворачивается к Симону спиной. Пауза.

Симон. Вы не знаете, что это такое. (Снова пауза. Лея не реагирует, делает вид, что спит. Симон продолжает.) Вы не знаете, что значит все время таскать стукача в портках, бояться, что какой-нибудь говнюк в фуражке спустит с тебя штаны и увидит неопровержимое доказательство твоей вины, доказательство, которое невозможно ни подделать, ни скрыть… (Новая пауза. Лея продолжает притворяться спящей. Симон наливает себе еще рюмку.) Давайте говорить начистоту, дамочки, коль скоро вы не способны удавить его сразу, как он родится — понимаю, понимаю, понимаю, — дайте ему, по крайней мере, шанс раствориться среди невиновных, чтобы его можно было спокойно подбросить на паперть или в общественный туалет. Пусть они сделают из него полноправного члена своего национального коллектива, священника, жандарма, префекта, главного уполномоченного по еврейскому вопросу, продавца беретов, разве ж я знаю! Все равно, что-нибудь полезное для общества, только бы избавить его от этого клейма!

Лея (не поворачиваясь). Нет, если родится мальчик, он будет, как его отец, как ты, как все евреи на свете. Я все устрою, поговорю с доктором. Спи.

Симон. Спи! Она все устроит! Она поговорит с доктором! Да ты просто оголтелая фанатичка. Честное слово. Я тебе объясняю, объясняю: если бы я только мог снова себе приклеить или хотя бы прикнопить эту штуку, я бы это сделал! Только для того, чтобы быть свободным, свободно передвигаться, как все в этой чертовой стране, чтобы иметь право сидеть на своей лавочке, у двери своего дома, на своем тротуаре, что возле бульвара Барбес!

Лея. Симон, на сей раз правы Шарль и Морисетта, а не ты. Теперь, будь добр, замолчи, пожалуйста: я хочу спать.

Симон (прижимает руку к голове). Простите, меня здесь нет. Кто не прав, кто прав? Ты говоришь, что обычно прав бываю я, — спасибо от всего сердца, что ты наконец это признала. Но на сей раз, в виде исключения, правы они… Ладно! А почему? Я много выпил и, к несчастью, не могу воспользоваться своими бесподобными способностями. Ну так направь меня…

Лея (поворачивается и шепчет). Симон, рожать еврейских детей надо сейчас, именно сейчас.

Симон (помолчав, тоже шепотом). Почему?

Лея (отворачивается). Не знаю, но я это чувствую.

Симон. Невероятно, просто невероятно! Она не знает, она чувствует. Чудо на плато Тысячи Коров. Лея Зильберберг, урожденная Шварц, порывает с эндемическим атеизмом, слегка подкрашенным эмпирическим коммунизмом, и вновь открывает для себя веру своих предков, охваченная чувством единения со всей еврейской нацией! Аллилуйя, аллилуйя! Хайре, еврейка! Ладно, ладно, допустим, дети нужны. Чтобы продолжался весь этот бардак, допустим… Но почему обязательно еврейские дети? Почему, если никто этого не хочет? Зачем настаивать? Так навязываться — это некультурно и опасно для здоровья. Я уже не могу без дрожи видеть букву «ж» в газете… Мне везде мерещится слово «жид». Что это за болезнь, Лея, кто меня от нее вылечит, кто? И почему? Почему они везде лепят ярлык еврея? Нам на документы, на грудь; почему они только об этом и говорят по радио, в газетах? Что они этим хотят сказать, в конце-то концов? Что это должно означать? Вот увидишь, скоро даже куры в курятнике будут справляться, прежде чем снестись: «Куд-куда, куд-куда! Знать, яичко для жида?» И они будут высирать для нас тухлые яйца с выгравированным готическим шрифтом словом «жид» на скорлупе, яйца без белка, без желтка. Яйца с говном, квадратные, не влезающие ни в одну подставку, а всякая деревенщина будет продавать нам их на вес золота.

Лея (укутывается в одеяло, собираясь заснуть). Остальное ты споешь мне завтра. Спокойной ночи.

Симон. Вот-вот, спокойной ночи! (Пауза.) Что значит: «Я поговорю с доктором»?! Ты его знаешь, этого доктора? Ты его знаешь? (Молчание. Лея не реагирует. Симон, допив из горлышка содержимое бутылки, ложится в постель.) Во всяком случае, ты права, нет необходимости будировать проблему крана, пятьдесят процентов из ста, что водопроводчик не понадобится. Это разумная пропорция, или нет? Будем надеяться!

Лея (после паузы, не оборачиваясь). Она сказала, что будет мальчик.

Симон. Кто это сказал? Твоя мать?

Лея. Нет, твоя невестка.

Симон. Моя невестка?

Лея. Невестка Мори.

Симон. Но что она в этом понимает? Что она понимает?

Лея. Она говорит, что если живот весь торчит вперед, как снаряд, — значит, это мальчик.

Симон. Снаряд или не снаряд, у меня один шанс из двух! И пусть никто не дурит мне голову! Мне это, наконец, надоело. Один шанс из двух, и все. Или я больше с вами не играю. (Гасит свет, ворчит.) Мне кажется, Лея, что липовый чай меня возбуждает. Я в таком напряжении, в таком напряжении. И опять не могу заснуть.

Вздыхает. На минуту становится тихо. Потом из-за перегородки раздается голос мадам Шварц. Она напевает колыбельную.

Симон. Нет, нет и нет, черт побери, черт побери! Она нам Морисетту разбудит! Лея, сделай что-нибудь!

Морисетта (из-за перегородки). Я не сплю, Симон, я не сплю.

Лея (встревоженно). Что такое, моя дорогая? Что-то не так?

Морисетта. Я высиживаю. (Пауза.) Я чувствую, как они шевелятся.

Симон (в ужасе, обращаясь к Лее). Что она несет? Что это с ней?

Морисетта. Близнецы, Симон, я надеюсь, что будут близнецы!..

Темно. Колыбельная звучит все громче и громче. Раздается детский плач. Потом снова наступает тишина.

 

Сцена пятая

Зловещее дребезжание будильника в темноте сопровождается всхлипами и иканием грудного ребенка. Симон ворочается в постели, потом садится на край.

Симон. Она похожа на тебя, Лея. Не успела родиться, а уже чувствует, что ночью надо плакать, хотя и не знает почему. (За стенкой кто-то встает, берет ребенка на руки, ласково успокаивает. Симон прислушивается.) Вот, немножко тепленького молочка, больше не бо-бо, баю-бай, маленькая.

Встает и начинает поспешно одеваться.

Лея. Что ты делаешь?

Симон. (спешит). Мерзну. (Подходит к окну и открывает ставень. Слабый утренний свет проникает в комнату.) Светает.

Мы видим, что через всю комнату протянута веревка, на которой сохнут пеленки. На столе стопка белья. Около рюкзака сложена какая-то одежда. Симон скрывается за пеленками, шарит на плите, потом идет к раковине умываться. Лея на какое-то время теряет его из виду. Лежа в постели, она молча наблюдает за действиями Симона, потом тоже встает.

Симон. Ты что?

Лея. Заварю тебе липовый чай.

Симон. Брось, брось. Сейчас папаша Мори придет.

Лея (ставя воду греться). Я не отпущу тебя, если у тебя в животе не будет чего-нибудь горячего. (Симон сосредоточенно умывается. Лея отодвигает лежащее на столе белье, ставит два стакана и спрашивает.) Симон, ты уверен, что поступаешь правильно?

Симон. Не знаю. (Пауза.) Это моя первая война, Лея, где я играю роль дяди и козла отпущения. (Она машинально укладывает в рюкзак какую-то одежду, оставшуюся складывает в чемодан.) Я ведь отвечаю за него, да или нет?

Лея (после паузы). Ты мне говорил, что там за ним хотя бы присмотрят.

Симон. Он сбежал во время игры в следопытов. А потом, интернат, пусть и религиозный, — это не тюрьма, как считаешь?

Лея. А если еще немного подождать?

Симон (смотрит на нее). Чего? Чего подождать? Что ты там делаешь?

Лея. Укладываю твои вещи.

Симон. Оставь, я сам.

Лея продолжает укладывать вещи.

Лея. А если дать объявление о розыске?

Симон. О чьем розыске? Рири Жирара Мори Шварца Зильберберга? И не суй мне рубашки с потертым воротником!

Лея. Других нет.

Симон. Хорошо, хорошо… Тогда суй…

Лея. Можно было бы выполнить все требования закона здесь и…

Симон (обрывает ее, появившись среди пеленок с намыленным лицом и бритвой в руках). Все требования? Все требования? Чьи требования? Лея, жандармы превратились в воров. Тебе не дают работать, передвигаться, ты словно в глухом лесу, тебя обкрадывают именем закона, Лея, именем закона! Маршал ля-ля-ля дарит себя Франции, а закон о евреях — жидам… И каждый божий день специалисты по еврейскому вопросу мозги себе выворачивают, как бы это половчее достать тебя… Я никогда больше не буду выполнять их требований, Лея, никогда. (На минуту исчезает, затем появляется снова, размахивая бритвой.) Это им когда-нибудь придется выполнить наши требования, если мы, конечно, выкарабкаемся. Им, а не нам! (Исчезает опять, и почти сразу раздается крик.) Черт, дай мне пеленку, я порезался! Выполнять требования! (Вытирает лицо пеленкой, потом бросает ее.) Отец того, другого парня тоже хотел все сделать по закону, подать жалобу, как он говорил, из принципа…

Лея. Много денег он у него взял?

Симон. Можешь себе представить! К тому же он стянул еще продовольственные карточки и удостоверение французского скаута. Теперь его зовут Матье Леррон, уроженец Тюля, и ему шестнадцать лет.

Лея. Рири — шестнадцать?

Симон. Ты совсем тупая, что ли? Так написано в документах, которые он стащил. К счастью, директор смог уговорить этого господина, Леррона-отца, и предупредить папашу Мори, который возместил все убытки, вот так-то. С тех пор мы все ждем, и мне надоело, Лея, серьезно, надоело ждать. Понимаешь?

Молчание.

Лея (тихо). А если его схватили при переходе демаркационной линии?

Симон. Мальчишек не хватают, Лея. Все же прекрасно видят, что это мальчишка и что ему нет шестнадцати. Нет-нет, он в Париже, и я привезу его тебе, клянусь своей шкурой.

Лея. Симон, не будь с ним слишком строг…

Симон. «Не будь слишком строг…» Лея, этот мальчишка камнем висит у меня на шее вот уже много месяцев. «Не будь слишком строг»! Я отвечаю за него или нет? Да или нет? (В комнате рядом снова плачет младенец. Симон, уткнувшись в пеленку, служащую ему полотенцем, шепчет.) Боже, что я тебе сделал, за что меня преследуют чужие дети? В чем я провинился?

Появляется Морисетта ; она везет коляску, в которой вертится и кричит ребенок. Она ходит с коляской по сцене, спокойная и сосредоточенная, и тихим голосом успокаивает ребенка.

Лея (наливает Симону чай). Пей, пей, пока горячий.

Симон уже оделся, натягивает тяжелое городское пальто, которым в первой сцене укрывался Рири. На голову надевает фетровую шляпу с опущенными полями. Становится перед Леей и Морисеттой и спрашивает:

Симон. Как я выгляжу?

Лея (неуверенно). Хорошо.

Морисетта. Не хватает только тросточки и перчаток — и будешь похож на господина Модника.

Лея. И хобота, чтобы быть похожим на господина Слона. (Вздыхает.) Надеюсь, там, в Париже, ты всех навестишь?

Симон. Всех. Я нормально выгляжу, да?

Морисетта. Да, нормально.

Симон. Как гой! Я похож на гоя?

Лея. Ты взял фальшивые документы, которые дал Мори?

Симон (проверяет, машинально щупая нагрудный карман). Да, да. (Поворачивается.) Ну, как по-вашему, так сойдет? Здесь даже зеркала нет посмотреться. (С улицы слышен свист.) Мори!.. (Целует Морисетту, надевает с помощью Леи маленький рюкзак. Спрашивает.) Ты все положила? (Лея кивает. Он обнимает ее и шепчет.) Мы еще вспомним эту жизнь, Лея, вспомним ее… в Банье, когда нас аккуратно сложат в кучку в глубине склепа Братского будущего сыновей и дочерей Галисии…

Лея. Навести бабушку Рейзл, и дядю Изю тоже.

На улице свистят громче.

Симон (отвечает всем сразу). Да, да…

Морисетта. Постарайся узнать что-нибудь о Шарле и об остальных…

Симон (от двери). Я поймаю Рири за ухо и вытяну это ухо так, что досюда достанет, вот и все…

Лея. Иди, иди уж. (Снова целует его. Он выбегает, потом возвращается и быстро наклоняется над детской коляской; ребенок тут же начинает плакать.) Симон!

Симон (поднимает голову и с горечью констатирует). Ну вот!..

Снова устремляется к двери, останавливается, судорожно роется в карманах.

Лея. Ты что-то забыл?

Симон. У меня нет носового платка.

Лея (протягивает ему пеленку). На, возьми.

Симон. Ты широко смотришь на вещи, впрочем, сгодится и это, спасибо.

Вытирает глаза, сует пеленку в карман и выходит. Слышно, как он окликает Мори. Морисетта кричит ему вслед.

Морисетта. Купи мне соку в табачной лавке на углу улицы Лаба, около деревянного человечка возле магазина на бульваре Барбес!

Лея закрывает дверь. Наступает тишина.

Лея (разочарованно замечает). Он даже чаю не выпил.

Морисетта ходит с коляской по комнате, стараясь успокоить ребенка.

Внезапно в комнату влетают Мори и Симон.

Мори (орет). Кто всучил мне этого недоумка? (Обращаясь к Лее.) Вы что, на бал его отправили? Давай снимай… Если тебе хочется, чтобы тебя волки съели, валяй, сразу превращайся в козу! Быстрей, быстрее же…

Он помогает Симону снять рюкзак и пальто, срывает с себя куртку и отдает ее Симону; тот отказывается.

Симон. Я все-таки в Париж еду, а не сено косить.

Мори. Деревенщина и есть деревенщина, даже в Париже. Наденьте куртку, пожалуйста, наденьте! Прошу вас! (Симон надевает. Мори вырывает у него из рук шляпу и напяливает на него свой берет.) Вот так. Совсем нашенский парень, настоящий Мори из Шато-Понсак. Иначе зачем мне было лезть из кожи вон, чтобы вписать в ваши бумаги предков-крестьян?

Симон (взволнованно спрашивает у Леи и Морисетты). Как я выгляжу?

Мори. Скорее, скорее. Автобус сейчас уйдет. Теперь придется идти напрямик через поле. (Мори надевает черное пальто Симона, на голову — шляпу. Церемонно поворачивается к женщинам и говорит подчеркнуто по-городскому.) Доброе утро, мое почтение, дамы… Ну, выкатываемся…

Симон (вынимает из кармана куртки маленькую бутылку). Возьмите, это ваше.

Мори. Спасибо. (Роется в карманах пальто и достает пеленку.) А это ваше?

Симон (смущенно). Спасибо.

Мори выталкивает Симона из дома.

Лея (кричит с порога). Ты не выпил ничего горячего! (Видно, как мужчины с трудом взбираются по склону.) Они не выпили горячего!

Морисетта. Мори, наверное, уже принял.

Молчание. Лея закрывает дверь и садится к столу выпить липового чаю. Затем переводит взгляд на Морисетту.

Лея. Хочешь? (Морисетта кивает. Лея наливает ей чай и замечает.) Через поле… Он промочит ноги.

На пороге соседней комнаты появляется мадам Шварц .

Мать. Симон уехал?

Лея. Да. Он сказал тебе «до свидания».

Мать. Он мне ничего не сказал, он про меня забыл.

Лея. Он просил передать, что не хотел тебя будить.

Молчание. Лея наливает матери чаю.

Мать. Он уехал и оставил тебя одну?

Морисетта. Мама, прошу тебя…

Лея. Он вернется, скоро вернется, он уехал ненадолго.

Мать (пьет). Я бы тоже с удовольствием уехала, особенно надолго.

Морисетта. Мама…

Мать. Что мне здесь делать, а?

Морисетта. Ты прячешься, как все.

Мать. Я прячусь? В честь чего это я прячусь? Ваш отец никогда не позволил бы мне прятаться…

Морисетта, скрытая пеленками, суетится у плиты, ребенок снова начинает плакать.

Морисетта пытается успокоить младенца, наклоняется над коляской и сюсюкает.

На улице начинается петушиная перекличка. Ребенок плачет все громче.

Мать. Ну вот, началась серенада. Мои дочери никогда не плакали, никогда. Мой сын — да. Поначалу сыновья плачут больше, чем дочери. А Рири? Рири — сын моего сына? Или нет?

Лея (устало). Да, мама, да.

Мать. Почему же тогда он меня не навещает? Должны внуки иногда навещать бабушек или нет?

Лея. Да, мама. Мама…

Мать. Что?

Лея. Постарайся больше не говорить на идише.

Мать (пристально на нее смотрит). Твой псих ненормальный уехал, чего же ты боишься, дорогая Лея, чего ты боишься?

Лея. Мама, не надо говорить на идише, особенно на людях. Никогда, понимаешь, никогда не говори при людях на идише. Мы можем говорить между собой, ладно, но только не на людях. Понимаешь?

Мать. На людях? Каких людях?

Лея. Просто на людях, мама.

Мать (помолчав). У нас в Польше мы тоже ходили в деревню за яйцами, маслом и… разве ж я помню, за чем еще… Но на день или на два, и никогда дольше, никогда. Тамошняя деревня — это ужасно, Лея, ужасно, как здесь.

Лея. Мама, оденься, ты простудишься.

Мать. Если бы простуда могла одолеть меня… Здесь нет ни кафе, ни тротуаров, ни одной лавочки. Если бы беда могла унести меня и пощадить остальных, то беды бы и не было, а… (Поворачивается к Лее.) Ты плачешь?

Лея (вытирая глаза). Нет, смеюсь.

Мать. Почему ты плачешь, скажи, глупая?

Лея (помолчав). Мне не хватает этого психа, мама. Мне жутко хочется кричать, а не на кого… Мне нельзя было отпускать его… нельзя было отдавать Рири святошам. Ни за что. Я должна была помешать… (Закрывает лицо руками.)

Мать (подумав). Это было до того?

Лея. До чего, мама?

Мать (напряженно думает, потом повторяет). До того?

Лея. Да, мама, это было до того.

Мадам Шварц неожиданно бодро спрашивает.

Мать. Который час?

Морисетта (проходя мимо с коляской). Семь часов.

Мать (удивленно). Уже? Да, такова жизнь, время уходит, а мы остаемся, день окончен, скучно, кто-то уезжает, а мы остаемся.

Морисетта. Сейчас семь часов утра, мама, семь утра!

Мать. Думаешь, я глухая? (Встает.) «Семь утра…» Это что, повод кричать на мать? (Уходит в соседнюю комнату; слышно, как она ложится и бормочет.) «Семь утра, семь утра!..»

Лея сидит за столом. Рядом с ней Морисетта качает ребенка, тихо спящего в коляске. На некоторое время все замирает. Потом наступает темнота.

 

Сцена шестая

Полдень. В комнате беспорядок, пеленки исчезли. Лея сидит за столом лицом к двери и шьет. Морисетта сидит спиной к двери и строчит на ручной швейной машинке. Этой машинке уже добрых полвека. Она стоит на какой-то подставке. Мадам Шварц в другой комнате. Слышно, как она ходит; возможно, укачивает ребенка. В этой сцене она может время от времени появляться на пороге комнаты. Через приоткрытую дверь входит Апфельбаум ; он в городском костюме, в шляпе и с зонтиком. Род его занятий выдает только пустая черная корзина, грязные башмаки и черные руки. Он запыхался, взгляд блуждает. Лея, поглощенная работой, не смотрит на него. Во время бессвязного монолога Апфельбаума она будет сосредоточенно шить. Морисетта тоже останется сидеть к Апфельбауму спиной и продолжать строчить. На столе разбросаны рубашки — готовая работа сестер. В комнате царит дружеское согласие. На плите может греться утюг. Лея или Морисетта могут гладить. В конце сцены в комнату может войти мадам Шварц — посмотреть, как работают дочери.

Апфельбаум (входит). Мадам Лея, здравствуйте.

Лея. Здравствуйте.

Апфельбаум (в спину Морисетте). Мадам…

Лея (Морисетте). Это господин Апфельбаум.

Морисетта (не переставая строчить). Здравствуйте, здравствуйте…

Молчание. Слышен только звук работающей швейной машинки.

Апфельбаум(обращаясь к Лее). Вы знаете? (Снова молчание. Апфельбаум кивает, как будто Лея угадала.) Они хотят лишить нас подданства… да, да… Помощник мэра… Брат угольщика, у которого я… (Своими черными руками он делает движение, как будто пилит дрова.) «А кем мы будем, господин мэр, когда нас лишат подданства?» — спрашиваю я его так, будто ничего такого не произошло, и продолжаю пилить дерево. «Тем, кем вы были раньше». — «Раньше? Молдаванином, румыном, русским, сербо-хорватом, молдо-валахом, разве ж я помню…» — «Как, вы не знаете, кем вы были?» — «Месье, там, в Карпатах, я готов был отдать глаз и руку, чтобы стать французом, но меня совершенно не интересовало, кем я был, я ничего не дал бы за эти сведения. Мне это было неинтересно и ненужно, а кроме того, с тех пор все изменилось». — «Вам лучше уехать в Ниццу, в итальянскую зону, там было бы безопасней для вас, — сказал он мне. — Итальянцы защищают евреев». А кто защитит итальянцев, кто? (Пауза, во время которой он, глубоко дыша, массирует себе грудь.) А у вас какие новости?

Лея. Никаких, только открытка, где он пишет, что продолжает поиски и не теряет надежды.

Апфельбаум молча кивает, потом присаживается на стул мадам Шварц и шепчет.

Апфельбаум. Вы позволите? (Лея кивает. Молчание.) Они ликвидируют свободную зону, но сохраняют демаркационную линию. Как вы думаете, что это значит?

Лея (пожимает плечами). Да ничего.

Апфельбаум (кивает). Именно так, точно, все точно! (Вздыхает.) Знаете, мне кажется, что они за нас взялись. Но в конце концов, чего они хотят от нас, чего им от нас надо? Чтобы мы работали? А разве мы когда-нибудь отказывались работать? Шестнадцать часов, семнадцать, восемнадцать, при свечах, во время забастовок, в субботу, в воскресенье, в праздники, разве нет? Когда мой управляющий, он же надсмотрщик — чтоб ему подавиться моим тряпьем — вошел ко мне и потребовал, чтобы я немедленно отвел его в контору, я ему сказал: «Какую контору? Вы уже здесь, месье! Все здесь, месье, и главное помещение моей компании, и все ее филиалы — все здесь!» Тогда он потребовал показать ему моих служащих. Я ему сказал: моя жена готовит еду, а сын еще в школе. Тогда он потребовал кассовые книги, баланс, отчет о состоянии склада, картотеки поставщиков и клиентов. Я все подготовил, записал на одном листе, с двух сторон, и показал ему: «Вот здесь все написано. С одной стороны — люди, у которых я покупаю обрезки и остатки, с другой — имена и адреса тех, кому я их перепродаю». Тогда он начал на меня орать, заявил, что это не бухгалтерия, не баланс, не опись, а безобразие, а сам я простой тряпичник. «Это я — тряпичник, месье?» Тогда, значит, я что-то скрываю, но мне это даром не пройдет, он позовет полицию. «Полицию? Пожалуйста, иди, зови!» — «Склад твой где? Где склад?» — «Все здесь, месье». — «А выручка, где твоя выручка?» — «Здесь». (Хлопает себя по животу.) Здесь! Зарабатываем на еду, раз в неделю ходим в кино или в еврейский театр на улице Ланкри. Там, во дворе, для работы стоит автомобиль с ручным управлением, плитка с двумя конфорками на кухне, умывальник, а скоро, Бог даст, хотя я в этом и сомневаюсь, будет душ — вот и вся моя бухгалтерия, месье, вся моя выручка! Как он орал, как орал: Франции нужен текстиль, текстильные предприятия должны работать! Но кто будет работать, спросил я его, кто? Потом он успокоился, и я ему в мельчайших деталях объяснил, как по-настоящему работает текстильное предприятие; он ничего не знал, ничего… А на него ни с того ни с сего — бах, и посыпалось: комиссар, управляющий, организатор, надсмотрщик… Ладно. Я все ему подписал и отдал ключи. С меня хватит! Сидите, сортируйте день и ночь обрезки, измеряйте остатки, таскайте по винтовым лестницам стокилограммовые тюки… (Стонет.) Что будет с моим бедным Даниэлем, если нас, его родителей, лишат подданства? Для него всегда все так сложно, все, даже подобрать кепку по размеру. (Молчание. Вдруг Апфельбаум решительно встает.) Вот, я тут разболтался и совсем забыл, что пора позаботиться о питании. Доставать продукты становится все труднее, правда? Говорят, что жизнь постоянно дорожает, вот только наши жизни все дешевеют, так ведь? (Смеется.) На прошлой неделе я отправился вверх по склону, туда, к Любаку, чуть подальше, в маленькую затерянную деревушку. В первом же доме я спросил, нет ли у них какой-нибудь еды на продажу. «Ничего нет». Я настаиваю: все равно что — каштаны, брюква, топинамбур… Ничего. Потом он говорит мне: «С тех пор как здесь появились евреи, вся еда исчезла, самим уже не хватает; они все скупают, себе отказываем, чтобы им продать». Это из-за них цены подскочили. Понимаете? И тут он мне заявляет, что Лаваль сказал по радио: «Евреи учат французских крестьян воровать». Да, да, именно евреи! Разумеется, потом он пригласил меня зайти и выпить по стаканчику — куда тут денешься? Захожу, пью. Тут он и говорит мне, что у него есть табак и топинамбур, но цена!.. Из-за евреев… Ему даже стыдно называть. Помявшись, он добавил, что у него есть еще копченые сосиски и топленое свиное сало. Тогда я ему сказал: «Но вы же не заставите меня платить еврейскую цену?» — «Нет, нет». (Пауза.) Что вы шьете, мадам Лея?

Лея. Рубашки.

Апфельбаум. Рубашки? Потрясающе! А где вы взяли материю?

Лея. Старые простыни.

Апфельбаум. Старые простыни? Потрясающе, просто потрясающе!

Лея. Я замачиваю их в коричневой краске.

Апфельбаум. В коричневой краске!

Лея. Чтобы немного подкрасить.

Апфельбаум. Потрясающе! Потрясающе! (Трогает лежащую на столе рубашку.) Знаете, мадам Лея, что я больше всего у нас люблю? Не нашу историю, не наших раввинов, не наши законы, не наших мыслителей, не наших писателей и не наших гениев, нет, я люблю вот это: простыни, мадам Лея, и коричневую краску. Этому они и завидуют, мадам Лея, именно этому…

Апфельбаум с чувством прижимает рубашку к сердцу; Лея и Морисетта переглядываются. Появляется месье Мори с кошелкой в руке. Апфельбаум поспешно бросает рубашку обратно на стол, хватает шляпу, корзину, зонтик и кричит:

Мадам Лея, мадам Морисетта, мадам Шварц — до свидания. (Потом уже чуть тише.) Поцелуйте за меня малышку и держите меня в курсе дела, держите меня в курсе!.. (Подходит к дверям.)

Лея. Передавайте привет вашей жене и Даниэлю.

Апфельбаум. Не премину, не премину. (Выходя, он церемонно приветствует Мори.) Месье…

Мори бурчит в ответ невнятное «месье» и провожает его взглядом. Апфельбаум исчезает. Молчание.

Мори (строго, обращаясь к Лее). Месье Симон был бы недоволен.

Лея (резко). Чем?

Мори (показывает на дверь). Зачем сюда шляется этот тип? (Лея пожимает плечами. Снова молчание. Каждый занят своим делом. Мори выкладывает на стол содержимое кошелки.) Надо уметь держать свою дверь на замке. (Лея шьет, Морисетта строчит на машинке. Выложив все из корзины, Мори говорит.) Мясник из Мальмора не отказался бы от такой рубашки.

Морисетта. Какой у него размер?

Мори. Он крупнее меня.

Лея. Какой у него размер воротничка, нам нужен размер воротничка.

Мори кивает. Мадам Шварц садится к столу, с удовольствием ощупывает рубашки и принесенные Мори овощи.

 

Сцена седьмая

День. Мадам Шварц и папаша Мори сидят за столом друг напротив друга и играют в домино. Лея сидит рядом с матерью и чистит овощи. Морисетты с ребенком нет дома. Рядом со швейной машинкой гора недошитых рубашек. В комнате царит глубокая тишина. Мори сосредоточенно ждет. Мадам Шварц демонстративно зевает.

Мори (обращаясь к Лее). Ход вашей мамы.

Лея (матери). Твой ход.

Мадам Шварц утвердительно кивает, как будто она и сама это знала и все вокруг не имеет для нее никакого значения. Внезапно она хватает одну из своих костяшек, ставит ее на кон и довольно смотрит на Мори. Мори удивленно глядит на стол, на мадам Шварц, а потом и на Лею.

Мори. Что она делает? (Лея заглядывает в костяшки игрокам. Мори возмущен.) Надо ставить или пусто, или шесть, а она ставит дубль-четыре.

Лея (отодвигает костяшку кончиком ножа). Мама, надо пусто или шесть.

Мать (безапелляционно). А если у меня нет? (Снова ставит свой дубль, но в этот раз на другую сторону кона.) Я умею играть. Умею. Мне надо срочно избавиться от этой костяшки. Замолчи!

Мори ерзает на стуле, ворчит, потом спрашивает:

Мори. Что она говорит?

Лея (берет дубль-четыре и возвращает его матери, мельком взглянув на ее костяшки, которые та от нее старается спрятать). У нее нет ни шести, ни пусто.

Мори (угрожающе). Конечно, у нее нет ни пусто, ни шестерки. (Торжествующе, злорадно.) Пусть идет на базар.

Лея. Мама, иди на базар.

Мать. Что? Ты вместе с этим захватчиком выступаешь против собственной матери?

Лея. Ты должна идти на базар и брать костяшки до тех пор, пока не найдешь подходящую.

Мать. Как же, тороплюсь… Пусть сам идет на базар, если ему так нравится. Или посылает свою невестку.

Лея. Мама, это у тебя нет ни пусто, ни шести, а ход твой.

Мать. Он нарочно так сделал, нарочно загнал меня в угол.

Лея. Мама, это же игра.

Мори (волнуется). Что она говорит?

Лея (немного поколебавшись, все же отвечает). Она хочет, чтобы вы тянули вместо нее.

Мори. Как это? Это невозможно! Тогда я буду знать ее костяшки.

Лея (раздраженно). Мама, тяни же!

Мать. Нет! Он собрал у себя все пусто и все шестерки, теперь он хочет заставить меня вытянуть все оставшиеся. Посмотри, посмотри на его костяшки.

Лея. Мама…

Мать. Кроме того, я больше не играю. Пусть катится играть со своими коровами. От него же пахнет! От него пахнет коровами.

Лея (выходит из себя). У него нет коров, мама, остановись, будь добра!

Мори. Что она говорит?

Лея. Она немного устала.

Мори (волнуется). Она больше не будет играть?

Лея (матери). Ты больше не будешь играть?

Мать не удостаивает ее ответом и принимается чистить овощи.

Мори (растерянно). Ладно, ладно, тогда я… в виде исключения, не правда ли. Я буду тянуть вместо вас, мадам Жирар! (Берет одну костяшку и, взглянув на нее, кладет, улыбаясь, в кучу костяшек мадам Шварц.) Ну-ка? Нет…

Мадам Шварц смотрит куда-то в сторону.

Лея (матери). Не срезай так толсто, мама.

Мадам Шварц бросает топинамбур.

Мори (вынимая костяшку из горшка). Ах, мадам Жирар, вам сегодня решительно не везет.

Мать. Жирар здесь, Жирар там, у этого типа мозги набекрень, Лея, ну совсем набекрень. Спроси, не считает ли он себя Наполеоном?

Мори вопросительно смотрит на Лею.

Мори. Что?

Лея чистит овощи и не отвечает.

Мать (в то время, когда Мори берет еще одну костяшку). Скажи ему, что в Париже сегодня другие правила и выигрывает тот, у кого костяшек больше.

Лея устало вздыхает, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

Лея. Мама…

Мори тянет костяшку; посмотрев на нее, делает вид, что огорчен.

Мори. Опять нет? Мадам Жирар…

Вбегает запыхавшийся и растерянный внук Мори и прямо с порога кричит:

Ребенок. Дедушка! Дедушка! (Потом шепчет.) Мама прислала меня сказать, что внизу жандармы, они собираются подняться сюда и забрать наших евреев!

Мори (вставая). Что ты сказал?

Ребенок. Я бежал, дедушка, я так бежал! Как только мама сказала, чтобы я поднялся, я сразу побежал; они обыскали весь дом, засыпали маму вопросами.

Мори. Ох, черт побери, дело дрянь!

Лея. Но куда нам идти?

Мори. На ночь я размещу вас в часовне, что стоит в горах, на перевале Буа. Вперед, вперед, сматываемся, сматываемся!

Лея суетится, торопливо бросая в сумку и в корзину продукты и вещи.

Лея. А Морисетта? А малышка?

Мори (срывая одеяла с постелей). Не волнуйтесь, о них я позабочусь… Только уберите отсюда вашу маму.

Мать (наблюдает за ними). Почему он разбирает кровати? Плохая примета — разбирать кровати среди дня. Что здесь происходит, он что, плохой игрок?

Лея. Мама, смени обувь.

Мори (мальчугану). Отведи их прямо наверх.

Лея. Я знаю, где это, знаю.

Мори (мальчугану). Ключ найдешь под плоским камнем, там, где я тебе показывал, помнишь?

Ребенок. Да, дедушка, помню.

Мори (стоит на пороге и внимательно смотрит вдаль на дорогу). Ну чисто религиозные войны, ох! Снова религиозные войны. Поторопимся, дамочки, поторопимся, пожалуйста!

Лея (матери). Вот твои ботинки.

Мать. Мне удобно только в этих.

Лея. Чтобы идти, нужны толстые ботинки, мама.

Мать. Я никогда не надену этих башмаков, Лея.

Лея (срывает с нее туфли на каблуках и надевает грубые ботинки на шнуровке). Мама, ты их наденешь без разговоров.

Мать (покорно дает зашнуровать ботинки). Куда это мы опять?

Мори. Не задерживайтесь, черт возьми, уходите!

Мальчуган берет мадам Шварц за руку, тащит ее за собой к двери.

Ребенок. Идем, бабусенька, идем.

Выходят. Лея подбирает одеяла, хватает свою сумку и идет за ними.

Комната пуста. Снаружи слышен голос Мори.

Мори. Я помогу вам подняться по склону. Дойдете до леса, а там можете передохнуть. В лесу вас не увидят.

Молчание. Сцена пуста. Незапертая дверь хлопает на ветру. Мори возвращается. Он очень сердит. В течение нескольких минут он шагает из угла в угол, потом возмущенно восклицает:

Мори. Забрать моих евреев, нет, вы только подумайте!

Он смотрит на стол, изучает неоконченную партию, заглядывает в костяшки мадам Шварц и в те, что остались в котелке. Потом садится на место мадам Шварц и начинает играть. Стук в дверь. Мори не двигается.

Входите, открыто.

Входит жандарм .

Жандарм. Семья Жирар?

Мори. Жирар? Кто такой Жирар? Здесь нет никакого Жирара. Ну и дела, вы даже не знаете, к кому идете! Мори! Мо-ри!

Жандарм (берет под козырек). Здравствуйте, месье Мори. Вы что же, по-прежнему живете так высоко?..

Мори. А вас зачем сюда занесло?

Жандарм. Мы с коллегами, так сказать, мобилизованы.

Мори. Мобилизованы? Кем?

Жандарм (после паузы, окидывая взглядом окружающий его беспорядок). Есть приказ собрать всех иностранцев, нелегально живущих на территории кантона.

Мори. И вот здесь вы рассчитывали найти иностранцев?

Жандарм (помолчав). Почему бы и нет, у нас есть основания.

Мори (не подавая вида). Какие же?

Жандарм (понизив голос). Письма или даже кое-что получше. (Молчание.) Мы сначала зашли к вам в нижний дом. И говорили с вашей невесткой. А разве внук вам не рассказал?

Мори. Внук? Я его не видел.

Молчание.

Второй жандарм (толчком распахивает дверь и, тяжело ступая, входит в дом). Вокруг никого нет. Здравствуйте.

Первый жандарм (обращается к Мори, показывая на другую комнату). Вы позволите?

Мори. А как же. (Жандарм проходит через одну комнату и исчезает в другой. Мори спрашивает.) А что, позвольте спросить, вы намерены делать с иностранцами, которых соберете?

Первый. Их отправят в Нексон.

Мори. В Нексон?

Второй (уточняет). Нексон, департамент Верхняя Вьенна.

Мори. И что там, в Нексоне?

Второй. Лагерь.

Мори. Надо же, в Верхней Вьенне — и лагерь.

Второй (кивает). Да, в Коррезе ничего такого нет.

Мори. Нексон…

Второй (продолжает). В Нексоне узаконят их положение, если в том есть необходимость.

Первый (появляется снова). Ладно, мы все осмотрели и свидетельствуем, что здесь никого нет. Так?

Второй жандарм кивает, топчется на месте.

Мори. Хотите взглянуть на мои документы? Не зря же вы поднимались!

Первый. Что вы, что вы…

Мори. Ну, тогда по капельке? На дорожку? (Вынимает из кармана заветную бутылку и ставит ее на стол.)

Первый. Нет-нет, нам еще далеко идти.

Мори. Вот именно.

Второй (с любопытством разглядывает домино на столе). Это что?

Мори. Домино.

Второй. Вы играете в домино?

Мори. Да, пока варится суп, так время летит быстрее…

Второй. Один?

Мори. На старости-то лет… Хотите, сыграем партию?

Второй. На службе — никогда.

Мори. Заходите, если захотите.

Второй. Не откажусь…

Мори. Осторожно. Я играю по-научному.

Второй. По-научному? Черт возьми! Тогда я пошлю к вам моего мальчишку.

Все трое смеются, поднимают рюмки, пьют, смакуют, щелкая языком.

Мори горд. Первый жандарм садится, достает записную книжку и карандаш, не забыв положить свое кепи на соседний стул.

Первый жандарм. Итак, мы констатируем, что здесь нет ни Жираров, ни Жераров. Сейчас мы это засвидетельствуем письменно. Так?

Второй жандарм серьезно кивает, потом садится и говорит:

Второй жандарм. У меня все это вот где сидит.

Мори (смотрит на жандармов). Ну и дерьмовой же работой вас заставляют заниматься…

Второй (взяв себя в руки). Черт, должен же кто-нибудь заставлять уважать закон, иначе…

Мори. Под моей крышей есть только один закон! Ваше здоровье!

Он поднимает рюмку, приглашая жандармов сделать то же самое.

Все трое чокаются и пьют.

Первый жандарм (продолжает сидеть). Ваша невестка помогла моей жене родить первенца. Она славная женщина. Ваша невестка, я хотел сказать, впрочем, моя жена тоже, почему нет? (Смущенно мнется, потом встает.) Ну хватит, пошли, раз-два, раз-два, спортивным шагом.

Мори. Еще капельку? (Первый и второй жандармы сначала решительно отказываются, закрывая рюмки рукой, но затем уступают. Мори наливает.) А если я вдруг встречу нелегальных иностранцев, что мне им сказать?

Первый. Что хотите. Мы…

Второй (вяло). Вы должны нас предупредить.

Первый (продолжает свою мысль). Мы… будучи мобилизованы государственной властью, провели осмотр местности и свидетельствуем как очевидцы, что вы никого не прячете ни внизу, ни наверху, а остальное…

Машет рукой.

Второй (стоя на пороге). На всякий случай вам надо знать: если будет доказано, что вы или кто-нибудь другой укрываете иностранцев, проживающих на нелегальном, то есть незаконном, положении и уклоняющихся от отправки на принудительные работы, вы также подпадаете под статью закона, но для вас это будет не Нексон, а сразу Лимож.

Мори. Ну надо же!

Второй. Да, мой дорогой, так что лучше уж знать обо всем заранее. До свидания.

Он вяло щелкнул каблуками. В этот момент на пороге возникает Симон . Увидев жандармов, он в недоумении замирает.

Мори (не мешкая). Ну входи же, дуралей, ты что, один, в такой час? (Симон кивает. Мори целует его в обе щеки, вводит в комнату и представляет.) Мори из Перигора. Входи, входи, мой мальчик, господа уходят, смотри-ка, ты совсем замерз…

Симон кивает, трет руки, стучит каблуком о каблук.

Первый жандарм (застегивается). Дело к зиме.

Мори. Да, пахнет зимой.

Второй. А я холод люблю.

Мори. Смотри-ка, это редкость.

Второй. Когда у нас здесь такой мороз, что того и гляди нос отморозишь, я тут же вспоминаю, что там, в России, бошам раз в десять холоднее, и от этого сразу на душе становится теплей. Ох! Бр-р-р!

Жандарм стучит зубами, притопывает и, подняв руку вверх ладонью вперед, делает несколько шагов. Мори смеется.

Первый (обращается к Мори, надевая кепи). Позавчера мы всей бригадой были в Монтиньяке, вместе с милицией и республиканской гвардией — для подкрепления.

Второй (в прежнем своем порыве). Эх, послать бы все это к…

Первый (продолжает). Да, денек выдался… Да, так вот, там был некий тип, оравший на нас из-за того, что мы забрали чужих евреев, а не его. Напрасно капитан объяснял ему, что мы ничего не можем сделать, потому что у его евреев все оформлено по закону, строго по закону. «В этой стране все только для толстосумов! — вопил он. — Это несправедливо, если бы маршал знал, что творится у него за спиной». Ну и так далее. И тому подобное. В конце концов, чтобы заставить его заткнуться, нам пришлось взять и его евреев тоже. Впрочем, в Нексоне наверняка во всем разобрались. Ну все, уходим.

Мори. Счастливого пути.

Первый. Спасибо… В деревне даже дороги слухами вымощены.

Мори. Так постарайтесь в них не вляпаться.

Первый (серьезно кивает). Постараемся…

Второй. Когда рядом нет ни милиции, ни военных, никого из этих ищеек, то идешь с легким сердцем, бодренько.

Первый (поучающее). Кто слишком старается — Богу не нравится.

Все пожимают друг другу руки. Жандармы выходят. Симон хочет расспросить Мори, но тот подносит палец к губам, приказывая молчать. Слышно, как жандармы удаляются. Тогда Мори кидается к двери и шепчет Симону:

Мори. Тысяча извинений, но мне надо срочно пописать. (Выходит. Симон остается один, растерянно смотрит вокруг, заглядывает в соседнюю комнату. Слышно, как Мори кричит с крыльца.) Не беспокойтесь, месье Симон, не беспокойтесь…

Появляется Симон и идет вслед за Мори. Некоторое время сцена остается пустой.

Темнеет.

 

Сцена восьмая

Зимняя ночь. На столе стоит свеча, в ее свете поблескивают бутылка и стакан. На незастеленной кровати с трудом можно различить Лею , съежившуюся под одеялом. Симон , по-прежнему одетый в куртку Мори, сидит за столом. Молчание. Симон наливает себе и вдумчиво пьет.

Лея. Ты не ляжешь?

Симон. Нет.

Лея (продолжает). Так странно, когда никого нет рядом. (Пауза.) Им там будет лучше, правда? Зима ведь… А потом, невестка Мори сказала, что они надежные люди… (Молчание. Наконец Лея произносит.) А мы? (Симон не отвечает.) Думаешь, нам можно здесь остаться? (Симон по-прежнему не отвечает, наливает и пьет.) Почему ты молчишь? Почему ты столько пьешь?

Симон. Почему, почему… (Со стуком ставит стакан, вскакивает и продолжает, расхаживая по комнате.) Зачем вам понадобилось торговать этими мерзкими рубахами, я спрашиваю? Ждете, когда кто-нибудь из «клиентов» потеряет пуговицу и донесет, что вы производите брак и вообще незаконно занимаетесь шитьем? Вам что, еще не ясно, что надо стать совсем-совсем маленькими?

Лея (прерывает его). Маленькие или большие, все хотят есть, разве нет?

Симон (садится). Верно, есть надо, прости. (Снова молчание. Симон продолжает.) Скажи мне, ты все знаешь, зачем великому Рейху в его вселенской войне понадобился слепой?

Лея. Отстань от меня, пожалуйста.

Симон. Я думал, что в его состоянии он, хотя бы он, останется на месте, и если Рири зайдет… (Замолкает.)

Лея (мягче). Симон, ты мне об этом уже рассказывал…

Симон. Ты права, я повторяюсь, но я никак не могу выбросить все это из головы. (Молчание.) Что за страна, что за государство, что за правительство, которое заказывает специальные поезда для импорта слепых, не способных ни стул починить, ни настроить ни один из их знаменитых роялей? Для чего все это, Лея, для чего? Консьержка сказала, что полицейским пришлось его на руках нести вниз по лестнице. Когда мне приходилось сопровождать его в больницу для слепых или куда-нибудь в другое место, я не знал, как за это взяться, просто заболевал от растерянности. И ни за что, ни за что на свете я не согласился бы ехать с ним в поезде. А он был моим любимым дядей… (Молчание.) В остальном и на улице Рамей, и на улице Лаба, и на улице Симар все по-прежнему, Лея, все так, как было. Магазин колониальных товаров на улице Симар так и остался на улице Симар, они не изменили ни названия, ни оформления, только приклеили надпись на витрину: «У нас французское заведение».

Снова пьет.

Лея (помолчав). А к нам, к нам ты заходил?

Симон. Зачем? Полюбоваться на опечатанные двери или на рожи новых жильцов из «французского заведения»? Одна только тетя Рейзл смогла-таки здорово их достать. Когда взломали дверь, она лежала в кровати мертвая, а на тумбочке в стакане с водой плавала ее вставная челюсть. (Смеется.) Черт подери!.. Она всегда умела устроиться так, чтобы ее обслужили первой, у нее был талант! (Пауза.) Не знаю почему, но перед самым отъездом мне ужасно захотелось съездить в Банье на ее могилу. Как говорится, поклониться ее праху. Но когда я приехал, то не решился подойти к могиле. Мне казалось, что как только я ступлю на наш звездный участок, могильщики и сторожа бросятся на меня, начнут спрашивать, почему это я не ношу звезду, а потом снимут с меня штаны и сдадут в гестапо. И я усердно делал вид, что интересуюсь только усопшими Дюпонами-Дюранами, которых там уйма, а сам незаметно рассматривал два пустынных участка с нашими могилами. И тут, Лея, я увидел, как на кладбище приперся какой-то тип — настоящая карикатура на еврея, Лея, ходячий призыв к немедленному погрому: бородатый, в молитвенной шали и черной шляпе. А на его потертом пальто, на самом видном месте сияла крепко пришитая желтая звезда. Спрятавшись за кустами, я все смотрел и смотрел на него. Я был уверен, что с минуты на минуту его схватят, что вся немецкая армия и все ее союзники, включая пожарных Банье, гонятся за ним по пятам и уже оцепили кладбище, Монруж, Париж, Иль-де-Франс, а я, как крыса, попал в окружение вместе с ним. И все из-за этого урода, этого пережитка прошлого, который не умеет ни одеваться, ни бриться, как все люди. Я рванулся удирать, но неожиданно для себя оказался на открытом месте, в аллее между крестами и звездами. Его цепкий взгляд и острый нюх тут же распознал во мне соплеменника. Он схватил меня за руку, зажал ее, как тисками, и стал спрашивать на идише, обращаясь ко мне «дитя мое», не хочу ли я, чтобы он помолился о моих мертвых. Мне было больно, очень больно. Я задыхался, едва дышал. Потом все прошло, и я услышал свой голос: да, пожалуйста, короткую молитву, почему бы и нет? Если это не повредит, то пойдет на пользу, а может, и наоборот. И я сказал: «Помолитесь о моем отце». Он вежливо поинтересовался, где могила отца, а я ответил, что далеко, где-то между Лембергом и Бродами, в маленьком местечке, чье название я сейчас и вспомнить не могу. Он велел мне подойти к любой могиле и повторять за ним. Он раскачивался и бил себя в грудь. Это была могила некого господина Элефана, которого будут вечно оплакивать вдова и дети. Потом я попросил его заодно прочитать молитву на могиле тети Рейзл, умершей свободной в собственной постели, устроить ей, так сказать, послеоблавную панихиду. Но я не знал, где ее могила, и ни за что не хотел спрашивать у сторожа, чтобы не терять зря времени на поиски, хотя этот болван меня и уговаривал. Мы с ним ходили кругами, искали, читали имена. Какие замечательные у нас имена, Лея, длинные, как дни без куска хлеба, сложные, извилистые, трудночитаемые для тех, кто, прежде чем нас вывезти, обязан взять нас на учет и переписать. Наконец я остановился у склепа Братского будущего, у нашего склепа, Лея. Там он наскоро, без души, пробормотал молитву: пора было высматривать, выискивать нового клиента. Но на кладбище было пустынно: мертвый сезон. Я отдал ему всю мелочь и спросил, так просто, для поддержания разговора, каждый ли день он здесь бывает. Оказалось, что нет! Через день он ездит в Пантен. Потом добавил: «Есть-то надо, так?» И он о том же, видишь, и он. Мне очень хотелось спросить у него, что делает там, наверху, его тухлый патрон, совсем спятил или просто спит? Но я понял, что старик слишком привязан к этому миру, слишком озабочен своим обедом, слишком изголодался, чтобы честно ответить мне или же выступить бескорыстным посредником. (Симон умолк на минуту, затем продолжил.) Знаешь, если мы выпутаемся…

Лея. Мы выпутаемся, Симон, обязательно выпутаемся…

Симон. Я не полезу снова в хомут. Нет. Не буду больше паковать, поставлять, выписывать счета. А по субботам никто больше не услышит, как я пересказываю всем известные шутки на общественных балах, и не увидит, как я таскаюсь по партийным пирушкам, открытым для сочувствующих, чтобы «запело завтра». Нет… Я выучу несколько самых простых молитв, отпущу бороду и с аккуратно завернутым в засаленную бумагу молитвенником под мышкой через день стану ездить в Банье или в Пантен, буду раскачиваться и бить себя в грудь за горсть мелочи, если еще останутся клиенты, покупатели молитв, а если нет, Лея, если нет, то я ничего не буду делать… (Молчание.) Ушедших не вернуть. А те, кто выпутается, Лея, потеряют вкус к жизни. И если они, на свое несчастье, нарожают детей, эти дети тоже не будут любить жизнь. Они поделятся между Банье и Пантеном, и, куда бы они ни пошли, на шее у них будет висеть тяжелый могильный камень с высеченными на нем именами родных. Я уже чувствую его, этот холодный тяжелый камень, вот тут. (Он дотрагивается до груди, как это делал Апфельбаум, потом продолжает.) Мори сказал, что Апфельбаум с семьей в Нексоне. (После паузы.) Тебе нельзя здесь оставаться. Ты отправишься к Морисетте или к матери, я сегодня уже говорил об этом с Мори.

Лея. Я? Ты говоришь — я? А ты?

Симон. В Париже я встретил приятеля Шарля, бывшего члена Союза коммунистической молодежи, он помог мне прокормиться, и все такое… он сказал, что в районе Тулузы есть еврейский партизанский отряд…

Лея. Ты думаешь, Рири у них?

Симон (удивленно). Нет… Я не думаю, Лея… Кто теперь думает? (Задувает свечу.) Я ухожу завтра. (Ложится в темноте; слышно, как рыдает Лея. Симон вскакивает, идет к двери с криком.) Нет, нет, не плачь, тебе говорю, не плачь.

Настежь распахивает дверь и останавливается на пороге, прислонясь к косяку спиной к комнате и к Лее, смотрит в ночь.

Лея (со своего места). Если ты собрался уходить, то не стоило труда возвращаться! (Симон не реагирует, Лея продолжает.) Ты сам говорил, что кругом кордоны и ты чудом выпутался!

Симон. Ну, и? Дальше-то что? Что мне делать? Что мне прикажешь делать?

Лея. Ждать! Ждать вместе со мной, пока все это не кончится. Ни русским, ни американцам твоя помощь не нужна, ты нужен мне, только мне!

Симон (не давая ей договорить). Сколько живет человек, сколько лет, сколько дней в человеческой жизни…

Его слова перекрывает рев пролетевшего над домом самолета.

Лея (пытаясь перекричать все усиливающийся гул). Что это?

Симон (вышел из дома, кричит). Бомбардировщики, Лея, бомбардировщики!

Лея (кричит). Симон, возвращайся немедленно! Возвращайся, слышишь!

Через открытую дверь видно, как Симон карабкается вверх по склону, размахивая руками и крича от радости. Рев самолета достигает высшей точки и умолкает. Темнота.

 

Сцена девятая

Весна. Вторая половина дня. Солнце светит через широко распахнутую дверь и окно. Посреди комнаты в одной комбинации, скрестив руки на груди, стоит невестка Мори и ждет. Она в туфлях на высоком каблуке, очевидно одолженных ей Морисеттой или Леей , которые тут же рядом заканчивают подшивать платье. Через открытую дверь мы видим мадам Шварц , сидящую лицом к солнцу в своем мягком кресле. На голове у нее замысловатая шляпка. Сын невестки , подросший за время, прошедшее с момента его первого появления на сцене, разводит в стороны прямые руки и гудит, изображая самолет. Время от времени он издает звуки, напоминающие пулеметную очередь или рев сбрасываемой бомбы. Любимой его мишенью является невестка, его мать. Вдруг, ни с того ни с сего, она хватает его за шиворот и начинает трясти.

Невестка. Прекратишь ты, наконец, или нет! Вот я тебя сейчас как тресну!

Ребенок высвобождается и, в упор расстреляв мать из пулемета, продолжает свой полет. Она делает попытку догнать его, но не может сохранить равновесие на каблуках. Мальчик, забыв про самолет, убегает и, притворившись испуганным, ищет убежища за юбкой мадам Шварц, которая охотно его прячет и, широко взмахивая руками, отгоняет возмущенную невестку. Лея и Морисетта закончили подшивать платье и вдвоем помогают невестке его надеть. Торжественный момент. Платье с широкой юбкой сшито из парашютного шелка. Одевшись, невестка не решается даже шевельнуться.

Невестка. У меня очень нелепый вид?

Морисетта. Так сейчас модно.

Морисетта ходит вокруг невестки, критически ее оглядывая. Лея встает на колени, чтобы оправить подол.

Лея. Опять висит.

Морисетта. Это потому, что швы морщат. Надо будет попросить англичан, чтобы они шили парашюты из натурального шелка, он лучше сидит. (Все трое смеются. Морисетта, обращаясь к невестке.) Пройдитесь немного, мадам Мори, я посмотрю. (Невестка делает шаг-другой, разводит руки в стороны и, подражая сыну, гудит. Морисетта, очень серьезно.) Попробуйте пройтись так, чтобы юбка колыхалась.

Невестка (останавливается, разволновавшись). Как это? (Морисетта показывает: идет, покачивая бедрами.) Надо вертеть задом?

Морисетта (сопровождая свои слова движениями). Нет, делайте широкие шаги, как будто вы спешите и вам весело.

Морисетта показывает. Невестка пробует повторить, но тут же останавливается и садится, заливаясь слеза ми. Лея опускается рядом с ней на колени, неловким движением берет ее руки в свои и шепчет:

Лея. Ну, не надо… Не надо так…

Морисетта отходит, идет к двери и стоит там, повернувшись к ним спиной. Появляется мальчуган и толкает ее. Он опять самолет, опять с упоением расстреливает мать.

Невестка (тихо, обращаясь к Лее). Может, это не совсем прилично, а?

Лея. Что?

Невестка. Так наряжаться. Что он подумает? Вдруг он решит, что, пока он дробил камни там, в Силезии, я веселилась и заказывала себе туалеты?

Лея (шепчет ей на ухо). Ничего он не подумает, вы ему понравитесь.

Невестка снова закрывает лицо руками и шепчет:

Невестка. Я так боюсь нашей встречи.

Мальчуган опрокидывает стул и тащит его за собой. В комнате рядом проснулся ребенок Морисетты. Морисетта быстрым шагом направляется туда, а невестка принимается гоняться за сыном. Она снимает туфли, бросает их в мальчика и кричит:

Ну, погоди, я тебе покажу, как все ломать! Ты у меня дождешься, негодник!

Мальчик, прижав локти к бокам, отступает к двери. Там его спасает появление Мори в сопровождении двух жандармов , одетых наполовину в штатское, наполовину в военное. Они вооружены, вид у них измученный. В руках у всех троих детали от самогонного аппарата. Невестка останавливается и с гордым видом начинает охорашиваться, показывая свое новое платье.

Невестка. Ну, как?

Один из жандармов, бросив свою ношу на стол, жестом выражает тоску и отвращение ко всему миру, потом сообщает:

Жандарм. Говорят, в Тюле они повесили всех мужчин в городе.

Невестка (ошеломленно). Кто?

Мори (зло). Да боши же! А ты думала кто?

Молчание. Мужчины наконец сложили свой груз.

Первый жандарм(падает на стул). Не могу больше… Ноги…

Второй. И после этого оказывается, что все против тебя! Милиция, голлисты, красные — все! У всех зуб на жандармов. За то, что они стояли в оцеплении, что проверяли твою личность, что в нос тебе смотрели. Чтобы узнать, откуда ты! Самые плохие военные — это штатские! Хуже нет!

Мори суетится вокруг самогонного аппарата. Снова молчание. Вдруг невестка снимает платье и, протягивая его Лее, спрашивает:

Невестка. Его можно покрасить?

Лея (передает платье Морисетте). Это покрасится?

Морисетта мнет ткань между пальцев, затем несет платье матери.

Видно, как она наклоняется к ней и что-то говорит. Мать тоже щупает платье. Морисетта возвращается и объявляет:

Морисетта. Она говорит, что покрасить можно, если есть краска.

Невестка. Тогда в черный, это самое подходящее. (Вдруг со стороны деревни доносится звук стрельбы. Невестка, встревоженно.) Что там еще?

Один из жандармов (стоя на пороге). Люди Косого возвращаются в деревню.

Вдали послышалась «Марсельеза».

Жандарм (растроганно). Все, милые дамы, мы свободны!

Жандармы целуют невестку, та отбивается от них старой блузкой. Потом жандармы неуклюже и почтительно целуют всех присутствующих дам, включая мадам Шварц. Теперь уже слышен «Интернационал».

Мори (расшагивая вокруг самогонного аппарата). Мешкать больше нельзя, пора к нему и руки приложить, ведь когда наши парни вернутся, вся округа будет умирать от жажды, верно?

Поворачивается к женщинам, вопросительно на них глядя. Теперь уже Морисетта плачет в объятиях невестки, которая увлекает ее в соседнюю комнату. Жандармы смущенно разводят руками, как бы давая понять, что они тут ни при чем. Мори пожимает плечами.

Первый (шепотом). Надо бы сходить туда.

Второй. Надо появиться хотя бы из вежливости: красные очень чувствительны.

Мори (тоже шепотом). Спасибо за помощь.

Жандармы говорят, что не за что, берут свое оружие и на цыпочках выходят. Мори суетится у самогонного аппарата. Мальчик снова летает. Слышно. Как в комнате рядом тихо плачет Морисетта и смеется младенец, с которым, наверное, играет невестка. Мальчик-самолет исчезает, присоединившись к матери. Мори неожиданно уходит. Лея достает свой саквояж, открывает его и, опустив руки, стоит над ним. Мадам Шварц спит в лучах заходящего солнца.

 

Сцена десятая

Раннее утро. В комнате под самогонным аппаратом полыхает огонь. Светает. Комната изменилась, запущенность победила. Мори лежит одетый на незастеленной кровати. На столе разбросаны остатки трапезы. О недавнем прошлом напоминает только швейная машинка да сломанная детская коляска. Кто-то стучит в закрытую дверь. Мори переворачивается на другой бок. Снова стук, дверь распахивается и появляется Симон . Он по-прежнему в куртке Мори, но под ней надета только майка. Старые штаны, ботинки и узелок делают его похожим на бродягу. На плече у него ружье. В руке — американский карманный фонарик. Он входит и натыкается на самогонный аппарат.

Симон (рычит). Это что еще за дрянь?

Мори (садится на кровати и размахивает палкой). Кто там?

Симон (направляет фонарь на Мори). А вы что здесь делаете?

Мори. Разговорчики! Я здесь у себя дома! (Прикрывает рукой глаза.) Уберите свет.

Симон. Где они?

Мори. В Лиможе.

Симон. В Лиможе?

Мори. Ваша теща не могла больше выносить деревню. (Поднимает и опускает руки.) Тогда…

Симон кивает, потом вздыхает.

Симон. А Рири?

Мори опускает голову. Симон снова кивает, садится к столу и берет валяющуюся на нем горбушку.

Мори. У меня есть колбаса.

Встает, достает из кармана колбасу, завернутую в клетчатый носовой платок, и осторожно разворачивает. Потом вынимает перочинный нож и церемонно отрезает несколько ломтиков. Симон ест с почти религиозным благоговением. Мори садится напротив него.

Ну, вы теперь герой? Вы освободили Тулузу?

Симон (продолжает есть). Ничего я не освобождал. Они решили, что я слишком стар для перестрелок. Никогда в жизни я не пришивал столько пуговиц и не чистил столько картошки! Война — дело молодое.

Мори. И не только война, говорят.

Симон (кивает и повторяет). И не только война. (Пауза.) Почему мы так тихо говорим?

Мори. Правда, почему? Наверное, нет причин орать.

Симон(кладет в сторону хлеб, встает, прислушивается и шепчет). Вы меня обманываете? Они там, там! Лея! (Идет к соседней комнате, но Мори торопливо преграждает ему дорогу. Симон останавливается. Он удивлен и взволнован.) Что здесь происходит?

Мори. Я вам расскажу…

Симон. Что расскажете?

Мори. Ничего. Я вам объясню, и все тут. Когда ваши дамы уехали, здесь, знаете ли, стало как-то пусто. А потом мы с невесткой перестали ладить друг с другом, можно и так сказать, из-за ее мужа, моего сына. Он вот-вот вернется, это вскружило ей башку, и она чокнулась. Тогда я и решил вернуться в свою нору. Когда у тебя завелся еж, самое лучшее — не садиться на него, так ведь?

Симон (прислушивается и показывает на соседнюю комнату). Там кто-то спит!

Мори. Я же вам объясняю… Слушайте. Вот. Когда я остался здесь один, совсем один, я не вынес этого одиночества. А тут как раз у партизан оказались пленные, которых надо было пристроить у надежных людей. Я сходил в мэрию и взял у них одного, вот.

Симон (после паузы). Не понимаю.

Мори. И понимать нечего.

Симон. Там что, немец?

Мори (как будто пытается сдержать смех). Вот именно. (Молчание. У Мори по-прежнему такой вид, словно он старается не рассмеяться.) Только мне не повезло, с самого начала он все время плачет, если, конечно, не спит.

Симон. Он плачет?

Мори. Вот именно. У него нет известий от родителей, если я правильно понял.

Симон. Надо же…

Мори. Он думает, что их расквасило бомбой.

Симон. И из-за этого он плачет?

Молчание.

Мори. Вчера вечером, да, точно, вчера, я употребил радикальное средство — дал ему большую дозу, такую, что он под стол свалился. Я и сам, должен признаться… (Хватается за голову. Симон заряжает ружье и идет прямо к двери, то есть на Мори. Тот остается стоять в дверном проеме, держась за косяк и не желая уступать дорогу.) Чего вам там нужно?

Симон. Сделать так, чтобы он больше не плакал.

Мори (выпрямляясь). Осторожно, это мой пленный, слышите, мой! Партизаны мне его доверили!

Симон. У меня тоже есть универсальное лекарство, только действует оно по-другому. Посторонитесь, Мори, будьте любезны.

Мори. Никогда, никогда, тебе сначала придется прихлопнуть меня.

Симон. Ну и что? У меня патронов много. В конце концов, я научился пользоваться этой штукой, я даже умею ее перезаряжать.

Мори. Нет, вы определенно свихнулись!

Симон. Я стал нормальным, а вот вы устарели, опоздали на целую войну. Жизнью больше — жизнью меньше, какое до этого дело нам, остальным? Пленные, честь, гостеприимство — с этим покончено! Сначала убивают женщин, детей, стариков, калек!

Мори (перебивает его). Не в моем доме, не в моем доме!

Симон. И в твоем доме, и везде! Бог по своей необъятной и слепой доброте решил, что, пока эта заваруха не кончилась, он может предоставить мне маленькую возможность, такую скромную и семейную возможность стать полноценным человеком. А ну, отойди, герой великой войны, это война для штатских, а не для солдат.

Приставляет ствол ружья к груди Мори.

Мори. Ах ты, сукин сын! Я тебе покажу! (Хватает дуло руками и кричит, прижимая его к груди.) Ну, давай! Стреляй!

Симон (стараясь освободить ружье). Отпустите, отпустите, вам говорю!

Они дерутся за ружье. Раздается выстрел. Мужчины прекращают драться и удивленно смотрят друг на друга. Ружье лежит на полу между ними. Мори отступает в дверной проем. Симон оказывается около стола. В этот момент за спиной Мори появляется совсем еще молодой человек в рабочей одежде, взъерошенный и оторопевший. Он удивленно смотрит на Мори и на Симона. Симон поднимает на него глаза, потом отворачивается и бормочет.

Симон. Мальчишка, черт…

Мори встает и кладет руку на плечо пленного.

Мори. Он будет помогать мне в поле.

Симон (отворачиваясь). Вы сейчас работаете в поле?

Мори. Он будет играть со мной в домино, пить самогон, он будет собирать нужные травы, а я передам ему секрет… Верцингеторикса. А потом, через год или два, он вернется в свою родную Бошландию, да, балда? Хорошо schlafen, бай-бай?

Немец кивает, он грустен.

Симон. Никогда не думал, что такое возможно. Не успеешь отвернуться, как у тебя дома сидит бош…

Мори. Эй, потише! Это мой дом, ясно?! А потом, не каждый день удается напасть на неприкаянную жидовскую семейку, надо брать то, что есть, первого встречного, и жить с ним… А то ишь как просто, все уезжают, не дождавшись даже освобождения Парижа, гоп-гоп, привет, би-би, и нет никого, а мне что, одному оставаться? Нет уж, дудки, я никогда, понятно, никогда больше не буду один. (Немец по-немецки спрашивает у Мори, не доводится ли Симон ему сыном. Мори тревожно смотрит на Симона.) Что он говорит?

Симон. Иди на фиг!

Мори. Спасибо, большое спасибо.

Симон (неохотно). Он спрашивает, не являемся ли мы отцом и сыном.

Мори. Да, такие идиоты нечасто попадаются!

Немец уходит, возвращается с фотоаппаратом и спрашивает по-немецки, нельзя ли ему сделать фотографию на память об отце и сыне.

Что еще он говорит?

Симон (не глядя на него). Он хочет фотографию на память об отце и сыне.

На улице рассвело.

Мори. Скажите ему, что я не ваш отец, а вы не мой сын, и поживей.

Поют петухи.

Симон. Сами устраивайте ваши дела.

Встает.

Мори (внимательно оглядев немца, обращается к Симону). Сегодня он выглядит получше. Наверное, снадобье подействовало.

Симон. Что она сказала?

Мори. Кто?

Симон. Лея, моя жена, она просила мне что-нибудь передать?

Мори. Да, да…

Симон. Так что же вы молчите и мелете всякую чушь!

Мори. Она сказала, что… что она будет приходить на лиможский вокзал каждый день между пятью и шестью, а если вы разминетесь в Лиможе, то она поедет а Париж и будет жить у Шарля, или у Леона, или…

Симон. Или?

Мори. Черт возьми, в конце концов, мне надоело быть посредником! Я забыл.

Симон. Согласен, долой посредников.

Мори. Согласен, согласен на все сто процентов, долой!

Симон. Между пятью и шестью на вокзале в Лиможе…

У него перехватило дыхание.

Мори. Она сказала, чтобы вы захватили швейную машинку.

Симон. Что?

Мори. Она забрала все вещи, но машинка слишком тяжелая. Она рассчитывает на вас.

Симон. У нее не все дома! Эта рухлядь даже не наша!

Мори. Семейный подарок!

Симон. Вы что, думаете, что я стану таскать за собой эту реликвию?

Мори. Да мне наплевать… Я только передаю вам то, что она просила.

Симон (поднимает машинку вместе с футляром). Ох, черт, ну и тяжесть…

В изнеможении садится, прячет лицо, отвернувшись от Мори. Немец по-немецки спрашивает, что происходит.

Мори. Что он говорит?

Симон. Черт! Будет очень мило, когда вы останетесь вдвоем!

Мори. О, мы друг друга понимаем прекрасно, нам просто сейчас некогда. (Симон возвращается к машинке и замирает в нерешительности.) Хотите немного отдохнуть? Мы с бошем пойдем собирать травы, да, балда? Ya, уа, природа gutt… Когда вернусь, сделаю вам яичницу со специями.

Неожиданно Симон обнимает Мори и застывает в его объятиях. Мори ждет, когда все это кончится, а немец, воспользовавшись моментом, делает снимок. Симон берется за машинку. Тогда Мори тихо произносит:

Мори. Не будете ли вы так добры вернуть мне мою куртку, она мне еще пригодится.

Симон ставит машинку, снимает куртку, бросает ее на стол. Мори достает из-под кровати аккуратно сложенное пальто Симона.

Ваше пальто.

Симон. Оставьте его себе.

Мори. Нет, нет.

Симон. Слишком жарко: или оно, или машинка, но не то и другое вместе!

Мори (прижимая к себе пальто). Ладно, тогда я его припрячу. Ведь вы еще вернетесь?..

Симон. Никогда.

Выходит.

Мори. Вы не зайдете проститься с невесткой?

Симон (орет). Нет!!

Он поднимается по склону. На одном плече у него швейная машинка, на другом — узел.

Мори (замечает на полу ружье, поднимает его и с криком выбегает из дома). Эй! Ваша винтовка! (Ему никто не ответил. Симон исчез. Мори возвращается в дом, швыряет ружье в детскую коляску и констатирует.) Ну, вот и ладушки!