Хельмут и Герхард ехали домой вместе. На этот раз уже не с вещмешками, а с чемоданами, купленными во Фленсбурге.

Герхард радовался отпуску. Он четырнадцать месяцев не был дома, подчинялся приказам и распоряжениям, а теперь три недели подряд будет делать только то, что хочет. Конечно, вместе со своим другом Хельмутом.

После Берлина какой-то близорукий железнодорожный служащий принял их за лейтенантов, по-видимому, из-за узких погон. Это вполне соответствовало настроению, в котором пребывали молодые люди после повышения.

Поезд проезжал Лаузиц, заводы, голые поля и луга, покрытые лесом холмы. Блестящей лентой вилась по долине река. Наконец-то они дома!

Закопченный вокзал ничем не отличался от вокзалов в других городах. Все военные должны были проходить через особый выход, где стоял патруль.

— Предъявите документы!

Незадолго до появления фенрихов был задержан плохо выбритый пехотный обер-ефрейтор. Что-то в нем не понравилось патрульному, и после короткого обмена мнениями жандармы быстро увели обер-ефрейтора мимо глазеющей толпы.

Вот так прием! Напрасно оба искали глазами родственников. Телеграммы посланные из Мюрвика, находились, видно, еще в пути. Ну что же, идет война. Перед вокзалом не было, как раньше, такси, а стояли повозки с запряженными лошадьми. У некоторых к мордам были привязаны торбы с овсом.

Друзья решили поехать на трамвае. Старый вагон со скрежетом тащился по кривым улочкам. Окна трамвая были замазаны синей краской, только на уровне глаз оставалась узкая щель, сквозь которую можно было видеть улицу. Герхарду пришлось слегка нагнуться, чтобы хоть что-нибудь разглядеть.

Внешне город не изменился. Прежними казались рыночная площадь с живописными постройками эпохи Ренессанса, городские ворота, башни, церкви. Так же приветливо встречала посетителей кондитерская, в которой они еще гимназистами общались с лейтенантом Тецлафом. С тех пор прошла целая вечность, и где теперь Тецлаф — неизвестно.

Хельмут показал Герхарду на дощатую перегородку. Она была сверху донизу оклеена плакатами: «Будь бдителен, враг подслушивает!», «Сначала победить, потом ездить!».

***

Мать нежно погладила Герхарда по щеке.

— Ты стал совсем большой, — сказала она, — и форма тебе идет. — Она вдруг всхлипнула, но сразу побежала на кухню что-нибудь приготовить.

Гербер-старший подарил сыну новый бумажник с двадцатью марками, сопровождая вручение подарка речью о том, как трудно теперь достать изделия из натуральной кожи.

Герхард поблагодарил, заметив про себя, что старик совсем стал скупердяем. Если в магазинах в самом деле пусто, что же он тогда делает со своими деньгами?

За столом мать стала жаловаться на плохое снабжение. Она просто с ног сбивается, чтобы раздобыть необходимые продукты.

— И с каждым днем становится все труднее! — заключила она свои жалобы.

— Хуже всего наше мыло, — мрачно сказал отец. — Оно не мылится. Это просто глина, сынок. Так сказать, отечество в чистом виде!

Родителям однажды уже пришлось пережить подобное. Пока мать вспоминала «свекольную зиму»1917/18 года, Гербер-старший строил мрачно-саркастические прогнозы.

— В будущем году наверняка станет еще хуже. И чем хуже будет, тем скорее станет лучше.

Герхард нашел недовольство родителей мелочным. На столе-то, во всяком случае, стояла не свекла, а мясо.

***

Со своим другом он договорился пойти вечером слегка поразвлечься. Поскольку танцевальные вечера были все еще запрещены, они направились в «Летучую мышь» слушать женскую капеллу. Хельмут по совету отца захватил с собой бутылку вина, которую сдал в гардеробе. За небольшую плату кельнер подал ее им на стол.

У входа фенрихи небрежно козырнули и двинулись к свободному столику. В конце концов, они были не новобранцы, а солдаты с фронта.

— Эй вы, двое, что, не умеете честь отдавать? — раздался чей-то резкий голос. Это некий штабной казначей счел, что ему не выказали достаточного уважения.

Друзьям пришлось, вытянувшись в струнку, еще раз пройти мимо него. Это не осталось в кафе незамеченным. «Вот бы Хайнца сюда! — с обидой думал Герхард. — Он бы ответил этой надутой жабе».

Но Хельмут Коппельман не хотел никому спускать. Он жестом подозвал кельнера, сунул ему в руку пять марок и шепнул на ухо несколько слов. Старый кельнер ухмыльнулся и подошел к женщине-дирижеру. Шесть девушек тут же взялись за инструменты и заиграли мелодию «Разве это может задеть моряка…».

За многими столиками весело подхватили знакомую мелодию. Казначей покраснел как помидор, встал и вышел из кафе. Моряки сумели тонко отомстить за себя. Старый кельнер вдруг начал по собственной инициативе рассказывать им, что это за человек. Он, оказывается, работал в конторе одного из лагерей для военнопленных и завел для себя на его территории большой сад. «Его собственные» русские копают землю, сеют, сажают, удобряют, полют сорняки, носят воду, собирают урожай. Все это не стоит толстяку не пфеннига. Часть продуктов он бесплатно предоставляет хозяину кафе и за это выпивает в неделю несколько бутылок вина из хозяйских запасов.

Герхард вложил кельнеру в руку еще пять марок. Он решил, что эта история стоит того.

***

На следующее утро Герхард хотел разыскать своего старого знакомого, доктора Феттера, однако отец остановил его:

— Пойдем-ка прогуляемся. — Он говорил строго, властно, и Герхард подчинился. — Слушай, сын, будет нехорошо, если тебя, фенриха военно-морского флота, увидят у доктора Феттера. С тех пор как ты уехал, здесь кое-что изменилось. Тотальная война, — эти слова получились у отца иронически растянутыми, — требует мобилизации всех рабочих рук. Поэтому доктору Феттеру больше не разрешили заниматься репетиторством. Он выполняет свой долг на вагоностроительном заводе в качестве простого рабочего, что ему, конечно, нелегко дается…

Герхард был потрясен. Он вообще-то видел территорию завода только издали, но все в городе знали, что работа там тяжелая.

— Но он же там пропадет! Доктор Феттер все-таки умный человек, он мог бы работать где-нибудь в конторе. Он же твой коллега… то есть был…

Гербер-старший смотрел прямо перед собой.

— То, что сейчас происходит с людьми вроде доктора Феттера, зависит не от меня — это решают другие люди. Недавно в его дом подселили человека, который следит за ним и сообщает о каждом, кто к нему заходит. И известные органы, таким образом, имеют точную информацию. Мне, конечно, жаль доктора Феттера. Но если говорить об уме, то надо было использовать его, чтобы устроиться получше, или уж по крайней мере молчать. Ты знаешь, что мне тоже многое не нравится. Но я не пытаюсь пробить стену лбом. В этом отношении ты, надеюсь, уже приобрел опыт? Ведь мы не можем выбирать время, в котором живем. Поэтому мы должны выполнять свой долг, каждый на своем месте. Самое главное — оставаться чистым перед самим собой.

Герхард молча слушал. Первый раз отец говорил с ним серьезно, как мужчина с мужчиной.

— Ты прав, наверное, — медленно произнес Герхард. — Я не буду доставлять тебе неприятности. Я только хотел спросить у доктора Феттера кое-что из военно-морской истории.

Гербер-старший тоже преподавал историю. Его всегда обижало, что сын со всеми вопросами обращался к кому-то другому. И поэтому он сразу выразил готовность ответить на все его вопросы.

— Чем торговала Бранденбургско-Африканская компания?

— Рабами, мой дорогой. Работорговля была выгодным предприятием в течение столетий после открытия Африки. Арабские торговцы приводили закованных негров на побережье. Британские, голландские, испанские и португальские суда отвозили их в Новый Свет. Тысячи погибали, но многие тысячи работали потом на плантациях. Их потомки населяют теперь Америку между Аргентиной и Алабамой. Великобритания обязана «черному золоту» своим былым мировым господством.

Теперь Герхард ясно представил себе все. В Бранденбургском княжестве кое-что смыслили в подобных делах. Казна пуста, средства забирала торговля с Польшей и Швецией, и кому-то из придворных пришла идея пополнить тощие финансы государства с помощью работорговли.

Отец кивал соглашаясь.

— Однако дело оказалось не слишком прибыльным: мешала конкуренция. Бранденбургу достались только крохи от пирога.

Это звучало уже несколько иначе, чем высокопарные речи о «прозорливости» великого курфюрста и его «выгодных договорах» с вождями африканских племен или о «порядочности» бранденбургских «колониальных методов». А в учебниках военно-морской истории это вылилось прямо-таки в хвалебные гимны великому Фридрихсбургу.

Герхард был благодарен отцу. Старик все-таки много знал, может быть, даже и о событиях 1917 года. Он никогда не рассказывал о положении в его артиллерийской части, о плохом снабжении, о воровстве и мошенничестве начальства, и Герхард напомнил ему об этом. Но лицо отца стало сразу холодным и отчужденным. А когда Герхард произнес слово «революция», Гербер-старший взорвался:

— Это был бунт! Бунт, и ничего больше! Армия истекала кровью во Франции, а эта матросня думала только о своем брюхе!

Герхард понял, что говорить с отцом на эту тему бесполезно. Может, все-таки сходить к доктору Феттеру? Впрочем, нет, не стоит. Он хорошо помнил, как выгоняют из военного училища. Это соображение несколько успокоило его совесть.

***

Первая неделя отпуска заканчивалась. Уже три дня друзья не виделись. Семья, конечно, должна быть на первом месте, а Хельмут Коппельман принадлежал к весьма многочисленному семейству. Наверное, все родственники сбежались посмотреть на его погоны. Герхард решил, что пора разрушить эту семейную идиллию. В конце концов им предстояло еще выполнить печальный долг.

В девять часов утра он появился у Коппельманов. Ради него аптекарь даже снял свой белый халат, это было свидетельством того, как сильно вырос Герхард в его глазах. Фрау Коппельман подала крепкий ликер, приготовленный по особому рецепту. Хельмута пришлось звать несколько раз. Наконец он явился, невыспавшийся, с всколоченной головой и воспаленными глазами.

У Герхарда на языке вертелось колкое замечание, но он промолчал: его заботило другое.

— Мы должны в воскресенье обязательно зайти к Апельтам, чтобы выразить соболезнование. — Слова его тяжело повисли в комнате.

— Да-да, — согласился Хельмут и пригладил волосы. — Мне ни разу не приходилось этого делать. Что вообще говорят в подобных случаях?

Глаза фрау Коппельман увлажнились, и она потянулась за платком. Аптекарь, который хорошо разбирался в соболезнованиях и прочих траурных ритуалах, вызвался помочь неопытным молодым людям:

— Проще всего избрать традиционную форму. — И он мгновенно сочинил целую речь: — Геройская смерть… наш скорбный долг… за народ и отечество… верный товарищ… навеки сохраним…

Герхард покачал головой и бросил неуверенный взгляд на Хельмута. Но тот был занят едой.

— Можно, конечно, и более конкретно… — произнес аптекарь, переменив тон. — Опираясь на общие воспоминания, особенно на те факты, где Хайнц показал себя с наилучшей стороны…

Друзья начали старательно припоминать. Лучший гимнаст в классе, потом в гитлерюгенде. А еще? Шустрый парень, оплеухи от Куле, нарекания от доктора Галля, затем первая любовь в Муне. Нет, это все не годится для траурной речи. Поэтому решили избрать общую форму, Герхард запомнил несколько выражений.

— Ясно одно: нам будет нелегко. Итак, в воскресенье, в одиннадцать, у Апельтов.

***

Служанка отвела фенрихов в гостиную. Большая комната с резной мебелью ручной работы была им хорошо знакома. Изменилось только одно: фотография их школьного товарища на комоде была обрамлена траурным крепом.

Дверь отворилась, и появилась фрау Апельт, вся в черном, отец в темном костюме, сестра в облегающем черном платье. Было видно, что прихода друзей ждали.

Они поцеловали руку фрау Апельт, вручили букет, обменялись рукопожатиями с доктором Апельтом. Сестре Хайнца только подали руку. Целовать руку пятнадцатилетней Анжелике сочли неуместным: в детстве они вместе с ней играли.

Хозяин вежливо предложил им присесть. Никто не хотел первым начинать разговор. Молчание становилось все тягостнее. Хельмут попытался было открыть рот, но напряженное ожидание остальных помешало ему заговорить.

Наконец фрау Апельт нарушила молчание:

— Сколько же времени вы пробудете в отпуске?

Слава богу, хоть одно слово! К тому же вопрос был конкретный, ответить было просто, и Хельмут с Герхардом почувствовали облегчение.

К удивлению всех присутствующих, выяснилось, что только Герхард имеет трехнедельный отпуск. Хельмуту Коппельману разрешили отдыхать две недели, засчитав неделю краткосрочного отпуска после возвращения с Атлантики. Это было, конечно, бессовестно и жестоко. Он стал объяснять присутствующим, что это типично для бюрократов в военно-морском флоте.

Разговор коснулся флота, и Герхард, запинаясь, с большим опозданием произнес затверженные наизусть фразы, с которых, собственно говоря, надо было начинать разговор. Сейчас они не произвели никакого впечатления. Через пятнадцать минут молодые люди были на улице. Соболезнования не получилось, все задушил этикет.

Герхард предложил прогуляться вечером по городскому парку. Может быть, удастся завести какое-нибудь легкое знакомство.

Хельмут смущенно глядел в сторону:

— Знаешь, наверное, не получится. У меня уже… я уже договорился. Понимаешь, семья, родственники…

Герхарда это начинало раздражать.

— Слушай, что с тобой происходит?

— Да ничего. Что со мной может быть? Я должен навестить бабушку.

— Хорошо тому, у кого еще осталась бабушка! — усмехнулся Герхард. Он не очень-то верил Хельмуту.

***

Понедельник. Снова длинный скучный день. Герхард решил зайти в гимназию. Ему открыл пожилой привратник в меховых тапочках.

— Скажите, здесь ли господин Ремиш?

— Нет, господина гаупштурмфюрера нет. Он призван в военно-морской флот.

Герхард не мог скрыть своего изумления. Ремиш на флоте? Он попытался расспросить подробнее, но привратник только пожимал плечами.

В это утро Герхард узнал много плохих новостей. Штольт, летчик-истребитель, был тяжело ранен; Маленький Калле пропал без вести под Ленинградом; доктор Шольц потерял обоих сыновей на восточном фронте. Половина одноклассников погибла, многие стали калеками. Герхард спрашивал себя, когда же наступит его очередь.

В вестибюле он встретил Моппеля. Маленький человечек выглядел съежившимся и сморщенным. Ему было уже почти семьдесят, но он еще преподавал. У Моппеля как раз был свободный урок, и он позвал Герхарда в учительскую.

— Почему призвали Ремиша?

Моппель зло хихикнул:

— Спекуляция продуктовыми карточками… Другие сели в тюрьму на приличные сроки, а его вовремя вытащила партия. Они там все заодно!

Ну и ну! Ремиш — вор, враг народа! Герхард был возмущен, что привратник ни словом не об этом не упомянул.

— Но об этом громко не говорят, — предупредил Моппель.

Доктор Галль встретил своего бывшего ученика высокопарными словами:

— Может быть, вы могли бы… перед всем ученическим составом… о событиях на фронте…

Герхард придумал правдоподобную отговорку: что мог рассказать он, не совершивший никаких подвигов?

Он бесцельно бродил по центру города. Около рыночной площади ему встретился Хельмут. Он шел в сопровождении пышной блондинки. Она была несколько выше своего кавалера и определенно старше. Рядом с ней Хельмут выглядел совсем мальчишкой.

Герхард свернул за угол. Зачем Хельмуту понадобилось врать? Мог бы просто сказать, что сумел одержать победу. Герхард был глубоко задет: он не мог понять, как случайное знакомство могло оказаться важнее многолетней дружбы.

В последующие дни он замкнулся в себе. Дождливая погода только усиливала дурное настроение. Он много читал или играл с отцом в шахматы. Родители радовались, что сын так много времени проводит дома.

Друзья коротко увиделись только перед отъездом Коппельмана. Разговор не клеился, былая сердечность не возвращалась.

— Ну, тогда будь здоров, малыш, — сказал на прощание Герхард и на мгновение ощутил узкую ладонь Хельмута в своей руке.

***

Пришли два письма. В одном сообщалось о назначении фенриха Гербера в отряд сторожевиков. Герхард вздохнул:

— Опять это старье и опять Сен-Мало! Видно, мне всю жизнь суждено плавать на этих калошах!

Другое письмо пришло из Укермарка. Гербера спрашивали, не имеет ли он времени и желания провести последние дни своего отпуска в гостях у семьи Гребен.

Герхард был польщен. Но больше всех взволновался отец, с благоговением рассматривая герб на листе бумаги. Его Герхард приглашен к аристократам! Это гораздо важнее какого-то дурацкого назначения.

На следующий день Гербер-старший принес домой кипу книг. Он старательно изучил все, что только можно было найти об этих прусских дворянах.

— У Фердинанда Вильгельма IV адъютантом был один из фон дер Гребенов…

Герхарду пришлось выслушать массу советов о правилах хорошего тона, превосходящих даже те старомодные наставления, которые им вдалбливали в Мюрвике.

Фрау Гербер принялась за сборы. Она была родом из деревни, у ее родителей было хозяйство с десятью коровами и тремя лошадьми.

— Разузнай там получше, сколько у них моргов земли, сколько скота. — По этим данным мать определяла степень богатства.

Герхард решил в любом случае завысить цифры, чтобы лишний раз порадовать ее.

Наконец он отправился в путь. Он дал телеграмму о своем приезде, и молодой Гребен встретил его на вокзале в Пренцлау. В повозке, запряженной парой лошадей, они проехали несколько километров по лесной дороге до поместья.

— Обычно мы ездим четверкой, — извиняющимся тоном произнес Гребен, — но теперь, в войну…

Повозка остановилась перед большим домом, сложенным из светло-желтых камней. Крыша, увенчанная шестигранной башенкой, была покрыта черепицей. Несмотря на высокие окна, четырехэтажное здание выглядело приземистым и неуклюжим. Широкая лестница с коваными перилами вела на веранду. Веранда была покрыта стеклянной крышей явно после завершения всей постройки и нарушила архитектурный облик фасада.

Пожилой слуга принял у Гербера чемоданы. Он был одет в черную ливрею и толстые белые чулки, которые носили еще во времена Гете. Герхард заметил, что слуге тяжело нести два чемодана. Но когда он сделал движение, чтобы помочь, Гребен жестом отстранил его — это не принято.

Проходя по мрачному коридору, Герхард увидел в открытую дверь высокий зал с выложенным мозаикой полом.

В верхнем этаже комнаты были несколько уютнее. Везде стояла массивная мебель, какой Герхард ни разу не видел. В комнате для гостей, приготовленной Герхарду, стояли трехметровый шкаф и громадная кровать. Старинная печь достигала таких гигантских размеров, что Герхард подумал: не очень-то приятно жить здесь зимой, когда это чудовище работает в полную силу.

Седого слугу назвали Тобиасом. Старомодными оборотами речи он произвел на Герхарда впечатление сказочного существа из далеких времен.

— Господин фенрих, позвольте мне почтительнейше осведомиться, когда вы, господин фенрих, будете готовы, чтобы быть принятыми госпожой графиней?

Какой графиней? Ведь Гребены бароны! Тобиас тактично просветил его: мать Гребена — урожденная графиня, и она придает большое значение тому, чтобы и в замужестве именоваться этим титулом.

Графиня с седыми волосами, в черном парчовом платье, выглядела очень импозантно. Герхард низко склонился и поцеловал ей руку в соответствии с мюрвикскими инструкциями. Он осторожно присел на край кресла, пригубил предложенный ликер. Высокий серебряный кубок имел крошечное углубление для жидкости.

Герхард с трудом подыскивал выражения, подобающие для беседы в столь благородном доме:

— Позволит ли госпожа графиня выразить мою глубочайшую признательность за исключительно любезное приглашение в замок госпожи графини?

Он явно нащупал нужный тон, поскольку госпожа графиня милостиво кивнула.

Гребен представил Гербера своему старшему брату. После смерти отца тот вел хозяйство. Братья были очень похожи.

Вошел Тобиас и объявил, что кушать подано. Герхард помог графине подняться и предложил ей руку. Его торжественно подвели к громадной картине, висевшей в столовой. Она изображала сиятельного предка, основателя Гросс-Фридрихсбурга, в фантастически пестром мундире.

Герхард счел необходимым указать на сходство обоих молодых господ с их предком, хотя этого сходства не было и в помине. Графиня была восхищена столь удачным комплиментом. Гость не мог доставить ей большего удовольствия, и только строгое воспитание не позволило ей выразить свое удовлетворение открыто.

Герхард вспомнил разговор с отцом. Если бы он сказал сейчас хоть одно слово о работорговле, его бы тут же вышибли.

В столовой висел еще один портрет. Это был прусский генерал в форме, какую носили в середине прошлого века. К удивлению хозяйки, Герхарду было известно кое-что и о нем. Генерал был прадедом обоих Гребенов. Он служил адъютантом у Фридриха Вильгельма IV. Поэтому и обоих сыновей звали Фридрихами Вильгельмами. Правда, у одного первым именем было Вильгельм, а у другого — Фридрих. В принципе такие вещи не разрешались, и добиться позволения на это удалось с большими трудностями.

— Сегодня мы объезжаем поля, — сказал Фридрих Вильгельм Вильгельму Фридриху после еды. — В штатском, конечно.

Герхард испугался: он вообще не подумал, что надо взять штатское платье. Братья засмеялись:

— Мы найдем что-нибудь для вас.

На чердаке стояли бесчисленные шкафы и сундуки, битком набитые одеждой и обувью. Здесь, казалось, берегли все — попался даже кавалерийский шлем, какие носили до 1914 года. рядом лежали относительно новые вещи.

Сапоги, брюки и куртка подходящего размера были быстро найдены. Из запасов своего чердака Гребены могли одеть хоть целый полк в мундиры или в штатское, смотря по надобности.

На полях прореживали репу. Люди в оборванной коричневой одежде сидели на корточках и выдергивали лишние ростки. Их обувь была в плачевном состоянии. У многих ноги были обмотаны старым тряпьем, на которое сверху налипли комья коричневой глины.

— Наши русские, — сказал старший Гребен. — У нас рабочая команда из шестидесяти человек, они живут в казарме. Местные жители в основном на фронте, а оставшиеся работают на военном заводе. Там можно заработать получше, чем в деревне. Ужасная нехватка людей!

Герхард подумал об обуви на чердаке. Здесь никому не приходило в голову выдать пленным по паре старых сапог или башмаков.

К молодым людям широкими шагами спешил управляющий. Он почтительно снял шляпу и во время разговора держал ее в руке.

Старший Гребен разрешил ему говорить. Заболел конь. Гребен подробно расспросил о симптомах болезни, о принятых мерах. Последовала длительная дискуссия, из которой Герхард не понял почти ни слова. Под конец Гребен подозвал какого-то мальчишку, велел ему съездить на велосипеде в соседнее местечко и привезти ветеринара.

— Еще что-нибудь? — спросил Гребен.

— Да, господин, — ответил управляющий и замялся. — Сегодня ночью опять умер один русский — это уже четвертый за месяц.

— Так позвоните и скажите, что нам нужно больше людей! И пусть присылают сразу несколько человек. — С этими словами Гребен повернулся и направился к экипажу.

Герхарду стало не по себе. Разговор о больном коне длился четверть часа, а четыре умерших человека занимали мысли фон дер Гребена не больше чем полминуты.