~~~

Накануне вечером повеяло прохладой, а теперь — снова жара. Я открыл все окна и включил маленький вентилятор на столе. Запах пота смешивался с вонью боулинг-бара на цокольном этаже. Сомнительные ароматы гамбургеров и картофеля фри доходили до моего кабинета на четвертом. Кажется, в одной из местных газет я читал, что зимой работа этого заведения затухала, а вот сейчас запах их стряпни разносился по всему зданию.

Зазвонил телефон. Я сидел и смотрел на него. Не прошло и пяти минут, как он зазвонил снова. Я подождал, пока звонки не прекратятся. Через несколько секунд запищал мобильник. Определитель выдал тот же номер, с которого только что звонили на рабочий. Через несколько минут весь этот цирк повторится. Рабочий. Мобильный. Снова рабочий.

В это утро я звонил уже по двадцати телефонам — и все впустую. Никто не хотел со мной разговаривать. И особенно — мой родной братец. Я звонил ему около десяти. Он ничего не сказал. Странно. Франк как-то заметил, что, когда кого-то убивают, все вылезает на поверхность. Как будто нажимают на какую-то кнопку — и люди начинают говорить даже о том, о чем долгие годы молчали.

Все, что у меня было, — это листок с записями. Плюс заголовок на экране: «Не доверяйте лету». Не знаю, как он пришел мне в голову, — возможно, это предложение я у кого-то украл. Если бы день был обычный, меня бы попросили передать дело. «Передай кому-нибудь дело, у нас полно других», — сказали бы мне, не слушая, что я отвечу.

Нужно было принять душ. Рубашка прилипла к спине, под мышками расплылись большие пятна пота. Но уже скоро между горами должен был появиться гидроплан. Ненавижу опаздывать и ненавижу, когда другие опаздывают. Последние полчаса я раскладывал на компьютере пасьянс «Tripeaks» — это где надо расчистить три вершины с помощью карт на столе. Игра идет на деньги. Деньги, конечно, понарошку, но в азарт впадаешь по-настоящему. Мой принцип — выходить из игры как минимум с нулевым балансом. Сейчас у меня на счете было минус пять долларов, но я все равно вышел.

Запер дверь в кабинет и стал спускаться. От запахов на лестнице я чувствовал одновременно тошноту и голод. Из-за всей этой суеты я так и не позавтракал. У выхода я встретил троих парней. Сербов, а может, албанцев. Я видел их здесь и раньше. Играть в боулинг приходили в основном иностранцы. Владельцу, думаю, было на руку, что к нам едут беженцы: можно еще несколько месяцев выкачивать из них деньги, выдавать напрокат ботинки для боулинга и жарить гамбургеры. И все будут довольны — до ноября, когда работа заведения снова пойдет на спад.

Я надел солнечные очки и вышел в море света. В океан света. Его было столько, что можно захлебнуться. На стоянке рядом с церковью была припаркована моя «вольво». В салоне стояла вонища. Она появилась вместе с жарой. Может, под сиденьем завалялись остатки еды? Или так воняет из какой-нибудь канистры в багажнике? Я сел. Сиденье раскалилось как сковородка. Я старался не прислоняться к спинке и от этого всю дорогу вел нелепо выпрямившись. Кто-нибудь увидел бы — обсмеял.

На перекрестке у «Плавильни» я проехал мимо моего братца. Он сидел в новенькой «субару». Это просто смешно. Полицейские должны ездить на «вольво». «Вольво» — это совсем другой статус. А когда братец или кто-нибудь еще из их конторы едет на «субару» — такое впечатление, что они играют в «полицейские-воры». Франк меня не заметил. До него — в форменной рубашке с коротким рукавом и темных очках, как в американских фильмах, — было рукой подать, и мне захотелось крикнуть или свистнуть. Но я сдержался. Он свернул направо и поехал к супермаркету «Кооп-Мега».

Было начало двенадцатого, жара сочилась в долину. К ледяной шапке Фольгефонны прилипло маленькое облачко, похожее на те, какие рисуют в комиксах. Проезжая мимо «Хардангер-отеля», я прибавил скорости. Салон наполнился легким ветром. Возле «Фьорд-центра» я сбавил скорость и включил правый поворотник. Метров за двести до моста трижды пропищал мой мобильный телефон.

Когда я съезжал с моста, мне показалось, что я падаю с большой высоты. Точечка между гор медленно, но верно увеличивалась. Я уже различал крылья и поплавки. Сейчас самолет сядет на воду. На пристани собрался народ — посмотреть на посадку. Даже толстый мальчуган, кидавший с моста камешки, на какое-то время сделал перерыв. Он сидел с грудой своих боеприпасов и смотрел, как чайки улетают к «Макдоналдсу».

— Ты можешь последить ночью? — не глядя на меня, спросил мальчуган.

Таким тоном, будто ответ он знал. Так, будто опросил уже всех в Одде и теперь ждет очередного отказа. На нем была футболка бразильской сборной с надписью «RONALDO» на спине.

— Ночью мне надо спать, — объяснил мальчуган. — А кто-то должен последить. Иначе не получится. Мне не разрешают гулять ночью.

Я ответил, что мне тоже не разрешают гулять ночью.

Мальчуган не улыбнулся в ответ. У него было неулыбчивое лицо.

— Сегодня ночью одного уже заклевали, — сказал он. — Осталось пять.

— А сколько их было?

— Семь или шесть.

Я повернулся к заливу, где кругами плавала мама-утка, пытаясь вывести своих детишек на берег. Я насчитал пятерых. На одном из булыжников красным было намалевано: «Не ешьте утят. Вас заберет полиция».

— Ты можешь последить ночью? — повторил мальчишка. — Сегодня ночью сунулся из дома — а на меня накричали.

— Мне нужно иногда спать. Как ты считаешь? — спросил я.

— Ведь лето же, — ответил он.

Гидроплан с жужжанием сел на воду. Из правого люка показался Мартинсен и приготовился спрыгнуть на землю. Я готов был поверить, что это он вел самолет всю дорогу от Бергена до Одды. Это в его духе. К тому же у него есть летное свидетельство и редкий дар убеждать других.

— Сколько тебе лет, «Рональдо»? — поинтересовался я.

— Скоро девять, — ответил мальчишка.

— Отличный возраст, — сказал я.

Впервые он посмотрел на меня.

— Ты можешь последить ночью? — в третий раз спросил он.

— Ведь лето же, — ответил я.

Мартинсен уже стоял на берегу. Он был в солнечных очках, белой рубашке и шортах цвета хаки. На обоих плечах висело по сумке. Поздоровавшись, я подумал, что надо бы его расспросить о поездке или, может, о его фотографиях из Газы. В эти выходные выходит его статья — Мартинсену даже довелось начеркать ее лично. Он расписал, как израильские солдаты встретили его пластиковыми пулями. Ненавижу, когда фотографы пишут сами.

— Позвони заведующей, — сказал Мартинсен, поигрывая мобильником. — Она мне три раза писала, чтобы ты ей перезвонил.

Я положил сумки на заднее сиденье «вольво» и предложил поехать в отель. Но Мартинсен сказал, что сначала должен ознакомиться с общим видом. Я подумал, что тут-то как раз ничего сложного. Можно глубоко вдохнуть, развернуться на триста шестьдесят градусов и выдохнуть — и считай, что с общим видом ты уже ознакомился.

— Труп у нас есть? — спросил Мартинсен.

— Пока нет, — ответил я. — Его ищут в реке.

— Тогда едем туда.

Я опустил стекло и включил зажигание. На берегу залива показался старик с хлебом для уток. Чайки сделали круг над «Макдоналдсом» и полетели обратно к воде. Уезжая со стоянки, я видел, как «Рональдо» встал на мосту и взял в руку камень.

 

~~~

Тропинка привела к заводской ограде. Здесь течение было поспокойней. Горное буйство реки Опо тут сменялось смирением, пресная вода смешивалась с соленой и без дальнейших протестов впадала во фьорд.

В доме на другом берегу женщина мыла окно. Теперь в этом был смысл. В конце апреля работа химического комбината в Одде приостановилась, копоть перестала окутывать город, замерли краны на пристани, остановилась подвесная дорога, и вагончики замерли в воздухе пунктирной линией от гавани до Нюланна. Как будто кто-то пришел в Одду, поднял палец к губам и прошептал: «Тсссс!»

Полицейские оцепления не давали нам подойти к устью ближе чем на сто метров. По обеим сторонам реки работали поисковые группы. Туда-сюда сновали резиновые лодки. При ярких лучах солнца это все напоминало выезд на рыбалку. Отличный денек, чтобы выехать во фьорд порыбачить.

— Но ведь этот парень всплывет? — спросил Мартинсен. — Трупы же всегда всплывают?

Я не знал, что ему ответить. Где-то я слыхал, что одного утопленника подводным течением отнесло до самого Моге — а это на целую милю ниже по фьорду. А другого нашли только через несколько месяцев, когда от него остался один скелет.

Мартинсен сфотографировал реку с тропинки, но сказал, что нужен другой угол. С фотокамерой на плече он направился к ветхому мостику. На заводских воротах висела ржавая колючая проволока. Тут же имелась табличка: «Высокое напряжение — опасно для жизни!» Честно говоря, я не понимал, где тут опасность. По-моему, куда опасней было навернуться с моста в реку. Такое могло случиться где угодно и когда угодно: земля исчезнет из-под ног, а небо упадет на голову.

Следом за Мартинсеном через ворота стал перелезать я. Спускаясь, я левой рукой зацепился о проволоку. Некоторое время я стоял и смотрел на ладонь. Хотя царапина оказалась глубокой, крови поначалу не было. Но потом она потекла ручьем. Мартинсен элегантно перемахнул через забор, а меня, конечно, угораздило разодрать руку — иначе и быть не могло.

Мартинсен помог мне перевязать руку носовым платком и полез за мобильным телефоном.

— Да, сейчас передам ему трубку, — сказал он с улыбкой.

Я взял у него трубку правой рукой. Из левой струилась кровь. Звонила заведующая отделом журналистских расследований. От таких людей невозможно ни убежать, ни спрятаться — они тебя обязательно найдут.

— Убийство? — спросила она.

— По крайней мере, море крови, — ответил я.

— Что?

Я вздохнул.

— Труп пока не нашли, — сказал я. — Просто много крови.

— Крови? Что говорит полиция? Это убийство или несчастный случай?

— Они ищут, а мы ждем.

— Я уже два часа пытаюсь тебе дозвониться.

Я промолчал. Для меня она так и осталась улыбчивой и превосходно одетой дамой в главном здании «Бергенских известий». Церемония открытия. Архитектор говорит, что стеклянный фасад даст возможность всем желающим круглосуточно наблюдать оживленную работу газеты. Я стою с бокалом шампанского и тихо улыбаюсь. На самом деле в редакции почти ничего не происходит. Редакторы, руководители отделов и журналисты сидят уткнувшись в мониторы компьютеров, иногда поглядывая на улицу: на пешеходов, целующиеся парочки и пьяниц, писающих на фасад.

— Эй, ты еще там? — переспросила завотделом.

— Да, — ответил я. — А где мне еще быть?

— Почему ты не отвечал на звонки?

— Был занят.

— Чем это?

— Пытался разобраться в происходящем.

— Ну давай разбирайся, — закончила она разговор. — Мы же одна команда, верно?

С моста наблюдать за ходом поисковых работ было удобнее всего. Может, стоило взять места поближе, но для общего плана эти подходили оптимально. Внизу, вздуваясь волнами, бежала загаженная река. Я вдруг вспомнил, что в последний раз был здесь еще мальчишкой. Думал, что семга прячется где-то у этих берегов, так и не нашел где. Тропинка вдоль реки почти заросла. Одно из самых красивых мест Одды. Но комбинат вечно все портил: с запада громоздились склады и контейнеры, с востока — краны на пристани, и с обеих сторон — заборы с колючей проволокой. Реку закрыли, будто ее идиллический вид нарушал общую картину уродливой и грязной промзоны.

Я слизнул с руки кровь и зашагал по тропинке обратно. Наверное, где-то здесь ночью проплывал молодой Педерсен. Может быть, он проплывал под мостом и табличкой про высокое напряжение. Может, он умер еще до того, как оказался в реке. Может, он разбился об эти камни на дне. Я представил себе, как темная река несет белое тело. Держа его на плаву. Разрывая на части. Не выпуская из последних страстных объятий.

 

~~~

Город пах по том. А в салоне моей «вольво» стояла жуткая вонь. Забавно. Теперь, когда Одда наконец-то избавилась от комбината, я ехал в автомобиле, в котором пахло смертью и болью. Я опустил стекло и завернул к заправочной станции. Руль был горячий и липкий от крови.

Центр города жил своей жизнью, как и в самый обычный день. Вот люди едут в отпуск или из отпуска. И смотрят в окна на сонный городишко. Но сегодня он был другим. Крыши и стены домов увили сплетни. Повсюду разбрызганы слухи и пересуды. И скоро слова проникнут в окна и заполнят все помещение изнутри.

Мартинсен спросил, можно ли тут достать вертолет.

Я ответил, что в округе есть только одна компания по прокату вертолетов, и ее офисы — в Кинсарвике и Росендале. Владелец — Самсон Нильсен, бывший король мотогонок, вернувшийся в Одду, чтобы заняться туристическим бизнесом. Нильсен купил несколько предприятий, в том числе и компанию по прокату вертолетов.

Я припарковался перед «Хардангер-отелем», а Мартинсен позвонил нашей завотделом и спросил, можно ли нам нанять вертолет. Он добавил, что, хотя снимки получились хорошие, читателям будет интересно взглянуть на местность и прочувствовать масштаб.

Полгода назад я написал статью о перспективах вертолетного туризма. Самсон Нильсен решил возить состоятельных клиентов на Фольгефонну, где им будут подавать землянику и копченую семгу. Он хотел организовать воздушную переправу до ледника, построить там подобие горной деревушки, где туристы круглый год могли бы кататься на лыжах и сноубордах. Местные власти уже дали свое согласие — коммуна Одды, где все решала Рабочая партия, имела большие виды на туризм, но в Осло эта идея не понравилась — министр от правых запретил проект из соображений защиты окружающей среды. Первым статью об этом написал я, потом стали писать и остальные.

Мартинсен спросил, что мне известно насчет таблоидной прессы.

Никого, кроме местных журналистов, я пока здесь не видел, поэтому ответил, что у нас есть фора в несколько часов. Завотделом сказала, чтобы мы работали дальше, а в Бергене пока прикинут цены. Мартинсен спросил, как называется компания по прокату вертолетов.

— «Викинг эр», — ответил я.

— Шутишь!

— Я никогда не шучу.

Мартинсен сказал в трубку:

— Попробуй: «Викинг эр» в Кинсарвике.

Я ехал по Кремарвейену, мимо «Кооп-Меги», здания суда и городской администрации. Потом — по Нюлансфлате, мимо бассейна и неработающего комбината. Рука разбаливалась. Пока мы ехали, я выставил ее в окно, как будто от этого она быстрей заживет.

Я включил левый поворотник и свернул к мосту Йоллобрю. У перил собрались зеваки. Я остановил машину на середине моста. Мартинсен взял фотокамеру и вышел. Посреди реки, будто скульптура в стиле модерн, из воды торчал «опель». Утром я думал, что машину унесет течением, но она, должно быть, застряла носом в камнях. Большая часть корпуса была видна: приоткрытая передняя дверь, пара разбитых стекол. Все это напоминало последний кадр какого-нибудь фильма, глядя на который можно было представить предыдущие сцены. Вот «опель» едет с горы на слишком большой скорости. Водитель теряет управление. Автомобиль врезается в парапет моста и, переворачиваясь в воздухе, летит в реку.

Вода в реке была свинцовой. Она неслась вперед мощным потоком и ревела, как мотор. На восточном берегу располагалась фирма по купле-продаже подержанных автомобилей. И сейчас эти автомобили сверкали на солнце. В детстве мы собирали подписи против этой фирмы. Коммуна выделила владельцам участок как раз на том месте, где мы часто играли. Мы играли каждый вечер. Каждый вечер ловили мячики, которые оказывались в реке. Чаще всего их прибивало течением к берегу, где их скапливалось немалое количество. Конечно, нам не следовало угонять заводскую лодку и уплывать во фьорд.

Мартинсен опять подошел ко мне. Молча. Рассказать ему, что я здесь вырос, или не стоит? Там было футбольное поле. Вон там — трамплин. А там — свалка шлака, где мы находили сырье для самодельных бомб. С моста можно было даже увидеть крышу нашего дома. На плоскогорье над рекой. За деревьями.

— Что, собственно, произошло? — поинтересовался Мартинсен.

Я пожал плечами. Свидетелей не было, хотя «опель» упал в реку прямо перед «Залом Царствия», который за несколько дней построили «свидетели Иеговы». Но в эту ночь в зале никого не было.

— Это убийство? — спросил Мартинсен.

Я не знал. Никто не знал. Ничего, кроме слухов. Один утопленник. Двое подозреваемых.

— Что тебе известно об этом парне?

Я ответил, что его звали Гутторм Педерсен. Девятнадцать лет, безработный, отец — водитель рефрижератора.

Мы поехали дальше по шоссе вдоль реки. Я опять высунул руку в окно. Солнце обжигало кожу, а ветер — снова остужал. Проезжая больницу, мы оказались в хвосте у немецкого фургона. Из-за встречного движения объехать его было нельзя. Сзади на фургон немец прилепил наклейку: «Ich liebe Deutschland!» Я удивился, почему в таком случае он там не остался.

У Сандвинского озера я остановился на обочине. Фургон поехал дальше — на юг. За немцем уже тянулся приличный хвост: в основном туристы, проездом. Сто лет назад они приезжали в Одду. А теперь проезжают ее.

Я подумал, надо будет посмотреть, нет ли чего-нибудь нового про вертолетный туризм. Если есть — то можно написать еще одну статью. Ведь Самсон Нильсен прав. Ледники и водопады привлекали сюда иностранцев, пока национальная романтика не пала под ударами растущей промышленности. Так почему бы не зазывать туристов снова, раз уж промышленность начала хиреть? Природа — это золотое дно. Первые иностранцы приехали в нашу местность в XIX веке. Англичане вывозили голубой лед с глетчера. У лондонских снобов в клубах считалось хорошим тоном пить виски с особым льдом из Хардангера. Журнал «National Geographic» писал о Хардангере как об идеальной местности для отдыха. Теперь она вряд ли включает Одду.

Мартинсен пересек шоссе и сделал пару общих снимков приюта для беженцев — желтого кирпичного здания, расположенного в живописной местности, где река впадала в озеро, а вокруг только-только проклевывались городские постройки. Когда я был мальчишкой, в этом здании находился дом престарелых. Здесь доживала последние годы моя бабушка. Я помню, как однажды пришел к ней на Рождество. Тогда она приняла меня за своего сына. А через пару лет местные чиновники решили, что от стариков одни расходы, а от беженцев — доходы.

Я закурил и жадно вдохнул теплый воздух. Все-таки стало лучше. Хоть какое-то появилось дело. Что-то происходит. И об этом говорим не только я и пара других остолопов. Мартинсен вернулся и сказал, что надо бы зайти в этот приют, но попозже.

— Знаешь, кого подозревают? — спросил он.

Я покачал головой. Слухов ходило много. Кто-то винил сомалийцев. Кто-то — косовских албанцев. В тот вечер, когда молодой Педерсен оказался в реке, он поссорился с какими-то беженцами у «Райского гамбургера». И будто эти беженцы дождались, пока парень сядет в свой «опель», и устроили погоню.

Мартинсен попросил меня еще раз проехаться с ним. На случай, если он что-то забыл сфотографировать. Мы поехали через Эйдесмуен, вниз по Хьюадалену, проехали Синг-Синг и Бюгду. Сбавив скорость, проехали мимо полицейского участка, «Кирпичного дома» и школы. Я снова включил поворотник и вернулся на главную улицу.

На Эйтрхеймсвейене пришлось затормозить. Дорогу вдруг вздумала переходить пожилая дама. На ней было летнее платье в цветочек и парик, смотревшийся очень ненатурально. Пока она ковыляла через проезжую часть, все движение остановилось.

Я кивнул даме и сказал:

— Добро пожаловать в Одду!

Сквозь лобовое стекло мы смотрели, как люди ходят по площади. На первый взгляд в их перемещениях не было никакой логики. Наверное, в этом особенность маленьких городков — все они кажутся выстроенными без всякой логики. И чтобы понять эту логику, нужно долго здесь прожить. Я знал этот город досконально. Я знал о нем все. И тем не менее отсюда, из салона автомобиля, Одда выглядела необычно. Улицы разбегались в море ослепляющего света, и город становился непохожим сам на себя. Я подумал, что и теперь не знаю всей логики.

 

~~~

Несмотря на ранний час, в баре «Плавильня» было полно народа. Владелец заведения заклеил окна плакатами и черной лентой, чтобы не впускать лето внутрь. А с тотализатором ничего поделать было нельзя. Слишком многое стояло на кону. Слишком большие здесь крутились деньги.

Я болел за Аргентину. Мне всегда нравилась Аргентина. Во всяком случае, когда они пытались играть. Но сейчас они даже не пытались. Просто перекидывали друг другу мяч. Я смотрел на эти фигуры, которые двигались как-то замедленно, как будто под водой. Я вспомнил время, когда сам был активнее.

Пот лил с меня в три ручья, как будто кто-то внутри качал его насосом. Хотелось в душ. С ровными перерывами работал виброзвонок мобильника. Я не отвечал. Просто стоял и наблюдал возню на экране, как и остальные.

— Что там новенького про убийство? — спросил мой сосед за стойкой.

— Ты меня спрашиваешь? Я с тем же успехом могу спросить тебя.

Он посмотрел на меня обиженно:

— Я спрашиваю тебя.

— Я знаю то же, что и все остальные, — ответил я.

— А все знают, кто убийцы.

Он допил свое пиво и отставил стакан.

Я спросил, откуда он знает, что это — убийство.

— Я не знаю, — ответил он.

— Но ты спросил, что там новенького про убийство.

— Убийство и есть убийство. Все это знают.

— А откуда ты знаешь, что это — убийство?

— А что ж это еще? Думаешь, этому парню, Педерсену, просто стало жарко, и он решил искупнуться?

— Я ничего не знаю. Я сейчас не на работе.

— А я думал, журналисты всегда на работе.

С этим типом я был незнаком. Когда ты — репортер в маленьком городе, все знают, кто ты. Вот в чем загвоздка. Все знают, чем ты занимаешься. И все думают, что тебе можно говорить все, что попало.

— Вот объясни мне одну вещь, — сказал сосед. — Почему, когда все знают, кто совершил убийство, полиция не пойдет и не арестует убийц?

Я ответил, что не знаю.

— Послушай, — сказал он. — Все знают, кто они. Пускай они радуются, что не убили девчонку.

Я сказал, что не понимаю, о ком речь и почему они должны радоваться.

— Все знают, что это сербы, — сказал сосед. — Все беды от них. Вчера вечером у «Райского гамбургера» они накинулись на молодого Педерсена. Полиции пора бы их арестовать. Если бы они убили девчонку, разве бы сидели тут сложа руки? Мы были бы там. Усек? Там.

И он пошел взять себе еще пива.

Не знаю, как это объяснить, но сегодня паб был другим. Может, из-за матча, может, еще из-за чего-нибудь — не знаю. Каждый день на этой неделе я заходил в «Плавильню» смотреть футбол. Сегодня над столами носились крики и ругань. Самые крикливые сидели в куртках английской сборной и кричали экрану: «Эй, латинос лохматый! А ну вставай, баба!»

Через полчаса англичане получили право на пенальти. Все видели, что Майкл Оуэн симулирует. Но пенальти все равно назначили. Дэвид Бекхем отошел к штрафной линии. После короткого разбега он пробил по центру ворот — гол. Аргентина проиграла — в третий раз подряд. Я стал пробираться обратно через орущую толпу.

Машина стояла у церкви. В салоне было невыносимо жарко. Я сел за руль. Левая рука ныла. Нужно принять душ, сменить повязку и всерьез взяться за работу. Давненько мне не доводилось писать сенсационных статей. В последний раз я писал о слепой треске, которая несколько раз попадалась в одну и ту же вершу. Благодаря этой истории мне дважды доставались передовицы. В первый раз — когда я впервые дал описание трески. А во второй — когда она объелась и сдохла в бергенском Аквариуме.

Дома, в Тукхейме, стоял затхлый запах. Я открыл дверь на балкон и стал раздеваться, параллельно слушая сообщения на автоответчике. Когда-то я удалял их, не прослушивая. Узнать, что Ирен и сегодня не позвонила, было выше моих сил. Потом я всегда жалел. А что, если она позвонила именно сегодня?

Первые сообщения были из газеты. Заведующая просила меня перезвонить, Мартинсен сообщал, что взял такси и едет на самолет, звонили разные начальники. По таким сообщениям можно проследить всю газетную иерархию. Звонили даже те, кто обычно не звонил. Определенно сегодня у меня удачный день.

Я уже почти снял рубашку, когда вдруг услышал знакомый голос:

— Роберт, мы можем встретиться вечером? В десять, на нашем месте?

Интонация казалась странной. Я прослушал сообщение еще раз, чтобы понять, нет ли здесь какого-нибудь подтекста. Отошел к окну и посмотрел на цинковую фабрику внизу. У пристани стояло грузовое судно. Неподалеку играли в гольф. Игроки отсюда казались не больше булавочной головки. На фьорд садился гидроплан. Наверное, корреспонденты таблоидов. Теперь мы не одни, подумал я.

Хотелось позвонить Ирен и узнать, зачем ей нужно со мной встретиться. Что-то случилось? Но я не стал. Я обещал никогда ей не звонить. Я попытался представить ее себе. Но лицо ускользало. Я так много о ней думал. Только о ней.

Зазвонил телефон. Я сразу же поднял трубку. Надеялся, что это Ирен. Мне хотелось услышать ее голос. Поговорить с ней. Пусть она отругает меня, назовет самым тупым кретином на свете и пошлет к черту. Главное — услышать ее голос.

Звонил Мартинсен. Он стоял рядом с устьем реки. Утопленника нашли.

 

~~~

Над фьордом зависли два вертолета. Воздух от лопастей хлестал воду. Рев моторов ударял в грудь и отзывался во всем теле. Тревожное беспокойство наполняло все вокруг. От рева менялся и сам город, медленно наполняясь толпой.

За полицейскими кордонами выстроились журналисты. Никого из них я не знал, а Мартинсен куда-то запропастился. На старом заводском мосту собрались зеваки. Я решил присоединиться к ним. Дальше по фьорду, на грузовой пристани, собралась поисковая группа. Я увидел моего братца. Франк говорил по телефону, размахивая при этом рукой. К берегу пристала резиновая лодка. Молоденькая сотрудница полиции поймала кинутый трос и зачалила ее. Из лодки достали черный мешок и понесли в машину «скорой помощи», стоявшую наготове. Все работали быстро и слаженно, как будто только этим всю жизнь и занимались.

Я записал в блокноте: «16:15». Потом позвонил брату. Тот не ответил. И Мартинсен — тоже. Один из вертолетов взмыл вверх и улетел в южном направлении. Другой остался висеть над рекой, а потом даже стал снижаться. На борту я заметил логотип — на красном поле белая надпись: «Викинг эр».

Я стоял и ждал. Наконец Мартинсен позвонил. Его голос тонул в громком реве. Я уяснил, что оба вертолета наняла газета «Верденс Ганг». Мартинсен звонил в Берген — разузнать насчет других вертолетов, но «ВГ», похоже, зарезервировала все вертолетные компании. Мартинсен крикнул, что машет мне рукой. Я посмотрел вокруг и углядел его на одном из заводских контейнеров. И удивился, как это он туда забрался. Говорили, в заборе есть дыра. И рабочие пользовались ею, когда хотели улизнуть в город или проносили с лодок выпивку.

Второй вертолет тоже улетел. Все сразу же стихло. Тишину нарушал только шум реки. Я снова позвонил братцу. Он не отвечал. Мужчина рядом со мной сказал, что знает, о чем мне нужно написать.

— Вот как? — сказал я. — И о чем же?

— Что хватит принимать беженцев. Вот что нужно написать. Хватит принимать этих чертовых беженцев.

— Еще что?

— Можно написать, что иностранцам куда лучше жить в Осло. Там полно всяких разных. А здесь они — как бельмо в глазу. Представь, что будет, если рыбаков из фьорда заставят выращивать оливки. Вот что можно написать.

Я спросил, какое отношение это имеет к делу.

Вмешался другой зевака:

— Мусульмане выживут нас отсюда. Не в этом году и не в следующем, но когда-нибудь — обязательно. Побеждают всегда те, кто быстрее размножается. Мусульмане постоянно делают детей, а мы вымираем.

Я ничего не ответил. Позвонила заведующая. Я не стал брать трубку. Первый собеседник наклонился ко мне. От него шел запах пота.

— Возьмем эту реку, — сказал он. — Семга, которую мы ловим, почти вымерла из-за промышленных выбросов и той семги, которую разводят. Ясно?

— Не совсем.

— Мусульмане — как семга, которую искусственно разводят. Мы их откармливаем. Делаем сильнее. Но однажды они поплывут вверх по течению — и нам конец.

— Так уж и конец? — спросил я.

Вертолеты вернулись, и, перекрикивая рев моторов, мой собеседник орал мне в ухо:

— Напиши: мы хотим, чтобы они вернулись домой!

Я снял солнечные очки и посмотрел на него. Потом перебрался через забор и снова пошел вдоль реки. Мартинсен ждал меня возле рыбацкого домика. Он протянул мне телефон и сказал:

— Ты нарасхват.

Я взял у него сотовый.

— Это ты? — спросила завотделом.

— Я, — ответил я.

— Мартинсен говорит, нашли тело, — сказала она.

— Ну, что-то они точно нашли, — ответил я.

— В смысле?

— Что-то же они положили в черный мешок, прежде чем увезти его на «скорой помощи».

— Это был наш мальчик?

— Может, и дельфин.

Пауза. Потом на том конце послышался смех. Значит, чувство юмора у нее еще осталось.

— А в Сёрфьорде водятся дельфины?

— Да, они показываются по праздникам и демонстрируют всякие фокусы. Председатель городской коммуны хотел использовать их для рекламы Одды. Коммуна дельфинов во Внутреннем Хардангере.

— А я думала, в этом грязном фьорде уже никто не живет.

— Нет, в нем полно дельфинов.

Пауза.

— Ты можешь достать фотографию мальчика?

— Вместе с дельфином?

На этот раз она не засмеялась. Шутки закончились.

— Нам нужна его фотография, — сказала она. — У нас большие виды на это дело.

Я вернул телефон Мартинсену.

Мы поднялись по дорожке, сели в машину и поехали к центру. Мартинсен отправился в отель — отправлять фотографии. А я зашел в паб «Хардангер» — выпить стакан пива с сосисками. Вечер был спокойным. Пока я обедал, ко мне подсел Тур. Бывший одноклассник. Когда начали сокращать рабочие места на комбинате, Тур устроился в паб. Хотя повар из него был такой же, как из меня. Картофель фри получался сырым, а бифштекс вечно пригорал.

Тур закурил и спросил, что у меня новенького. Сказал, что слухам не верит. Сербы каждый день заходят в паб — отличные ребята. А сам я с ними не разговаривал? Я покачал головой и про себя подумал: не те ли это трое, которых я утром встретил в боулинг-баре?

— Какой там у них мотив — одним богам известно, — сказал Тур. — Эти «национал-ополченцы» совсем с катушек съехали. Приходят сюда, выпендриваются и достают всех, особенно иностранцев. Но даже если у тебя есть мотив — ты же не становишься от этого убийцей?

Он сказал, что все устали: и сербы и оддинцы. Эти ребята похожи на него. Живут, чтобы работать и трахаться. И все. Так они себя настроили. Сейчас, когда им восемнадцать или девятнадцать, надо трахаться и работать. Надо жить телом. Уставать и потеть. Но здесь нет ни работы, ни девчонок. Он знает, каково это — оказаться безработным. Ты сходишь с ума. Теряешь этот мир. Теряешь себя.

Я покончил с сосисками и допил пиво.

Тур встал:

— Ты не такой, Роберт. Ты всегда умел красиво про все писать.

Я пошел в туалет, там меня вырвало. Я ел слишком быстро. И теперь сосиски с беарнским соусом желто-бурой кашей лезли обратно. Потом я взял еще пива. Закурил. Вертолетный рев все еще звучал во мне. И воздух от лопастей хлестал меня изнутри. Я посмотрел на залитую солнцем улицу. Там проходили люди. Там проезжали автомобили. Туда падали вездесущие лучи света. Там мерцала и подрагивала Одда.

 

~~~

Братец пополнел. Я стоял в стороне и мог преспокойно его разглядывать. Над поясом нависало приличное брюшко. Это я замечал и раньше. Франк активно набирает вес. И вид его брюшка, прикрытого голубой форменной рубашкой, меня радовал.

Окна столовой в ратуше были распахнуты, но все без толку. Внутри было не продохнуть от журналистов. Они появлялись ниоткуда. Почти все — молодые (я подумал, что многие просто подрабатывают летом). Все — загорелые и одеты в светлое.

Кажется, кого-то я видел по телевизору, но точно ни с кем не был знаком. А вот они, похоже, друг друга знали. До пресс-конференции они мило улыбались и болтали. Молодая блондинка рассказывала, как их шофер заблудился и чуть не увез их в Хёугесунн. Тощий очкарик жаловался на еду в гостинице.

Франк — молодец. В микрофоны говорил спокойно. Мне бы не хотелось, чтобы мой младший брат выставил себя дураком перед объединенными силами журналистов. Но он и парень из Крипос говорили только сухими фразами. Расследование. Поиски. Найден труп. Причины смерти неизвестны. Ничего нового. О молодом Педерсене говорили как о чем-то абстрактном. Я подумал, что ведение пресс-конференций — это особое, очень сложное искусство: как правильно сказать все так, чтобы ничего не сказать. Полиции не хочется выдавать информацию. Журналистам не хочется сдавать позиции.

Когда Франк входил в столовую, я кивнул ему, но он на мое приветствие не ответил. Я видел, что он нервничает. Когда он нервничает, то начинает зачесывать волосы за ухо. Я подумал, что он слишком сильно мажет их гелем. И что волосы ему надо покрасить. За последний год виски у него поседели. И я любил его этим подколоть.

Пресс-конференция уже близилась к концу, когда слово вдруг взял представитель местной газеты. До сих пор все играли по правилам. Просто ждали, когда можно будет встать с кресел и взяться за дело по-настоящему. Например, устроить кому-нибудь после конференции образцово-показательный допрос в интересующем ключе. В кулуарах и желательно перед телекамерой. И, если повезет, выжать из какого-нибудь бедолаги заветное слово — «убийство».

Но этот тип из «Народной газеты» всегда был со странностями. И выглядел соответственно. Черные очки. Колтун в волосах. Седая борода. Он спросил, не полагает ли полиция, что убийство было ответным действием на проявления расизма. Все разом притихли. Парень из Крипос сказал, что ни один из вариантов исключить нельзя. Пока у полиции нет полной картины происшедшего. Впрочем, как и уверенности в том, что это убийство.

Но бородач не сдавался. Он спросил, не боится ли полиция, что в Одде скоро начнут линчевать. Франк сказал, что воздерживается от комментариев. «Народную газету» интересовало, будут ли искать убийц среди лиц определенного круга и верно ли, что погибший накануне вечером был замечен в ссоре с людьми этого круга. Мой братец и тут воздержался. Он передал просьбу родственников погибшего пока не публиковать его фотографию. Пресс-конференция завершилась.

Журналисты кинулись собирать свои принадлежности. Франка с парнем из Крипос они перехватили перед зданием суда, зажав таким образом, чтобы рядом со входной дверью в кадре оказалась соответствующая табличка. Корреспонденты были повсюду. Я попытался сосчитать их, но бросил это занятие. И услышал, как журналист из «Афтенпостен» спрашивает парня из Крипос:

— Мы, жители столицы, часто сталкиваемся с подобными происшествиями, но как такое могло произойти в тихом Хардангере?

Мой брат давал интервью ТВ-2, который представляла молодая корреспондентка в светлом брючном костюме и сдвинутых на макушку солнечных очках. Я видел, как братец перед съемкой зачесал волосы за ухо и оправил форменную рубашку — на случай, если в кадр попадет его живот. Мне снова стало весело. Сам я за последний год немного сбросил. И все-таки оставался толстяком. В нашей семье все были маленькие и плотные. И вот я начал терять в весе. А братец — набирать. Я подумал, что встретимся мы где-нибудь на полпути. Может, тогда я стану больше похож на Франка. Но я все равно чувствовал некое превосходство.

Интервью с моим братом длилось пару минут. Франк ничего не сказал. Только общие, пустые фразы. В него тут же вцепился другой телеканал. Братца поставили на газон перед памятником металлургу. В кадр попал и бородач из «Народной газеты».

— Оддовчане напуганы? — поинтересовался «ТВ-Норге».

Бородач с готовностью это подтвердил. Оддинцы действительно были напуганы.

Я повернулся и зашагал к «Кооп-Меге». Нужно было в офис — писать статью. А потом — домой, под душ. Я вдруг подумал, что не задал ни одного вопроса. Все равно ответов бы я не получил. Пресс-конференция — это дистиллированное ничто. Там нужно просто присутствовать. Слушать разговоры ни о чем. Задавать вопросы ни о чем. Делать заметки ни о чем.

Переходя дорогу, я впервые обратил внимание, что человечек на указателе пешеходного перехода почти исчез. Теперь черного дяденьку в шляпе разглядеть можно было с трудом. Я услышал окрик Франка и обернулся. Он бежал по улице. Я подождал. Франк сказал, что разговаривал с мамой. Она очень волнуется — отец опять пропал. От старика с утра ни слуху ни духу. Я сказал, что старикан обязательно вернется. Он всегда возвращается. Франк спросил, не могу ли я заскочить к родителям. У него самого времени нет.

Мы стояли и молчали.

— Ты перестал здороваться? — спросил я.

Франк одарил меня каким-то странным взглядом. Вдруг мир вокруг дрогнул. Кровь застучала в висках. Я видел, как по дороге проезжают машины. Как журналисты осаждают здание суда. И заметил, что голубая форменная рубашка у братца под мышками стала синей.

— Сменил бы рубашку, — порекомендовал я и отвернулся.

Я спустился по пешеходной дорожке. Было восемь вечера с небольшим. По-прежнему жарко. Было в этой жаре что-то тревожащее. Как будто хорошая погода уже собралась уходить, но что-то ее не отпускало. Владелец закусочной «Али-Баба кебаб» вытащил на улицу телевизор и поставил на белый пластмассовый стул. Люди смотрели повтор матча «Англия — Аргентина». У стены турагентства мальчишки играли в футбол. У одного из них была превосходная техника. Мальчик великолепно попадал по мячу, и тот мелькал между домами, словно маленькое солнце.

В памяти всплыли мгновения, когда я сам гонял мяч. Они еще хранились где-то в подсознании, эти мгновения. Надо мною — небо, подо мною — грязь. Я перестал играть в двадцать два года, когда разбил колено. Отец был прав. Он всегда говорил, что великим футболистом мне не стать. «Ты слишком добрый, — говорил отец. — Слишком слабый».

То же самое пару лет назад сказала мне Ирен, когда мы обедали в саду. Мы сидели под садовым зонтиком и слушали шум дождя. «Ты всегда такой добрый?» — спросила она. Мы тогда много выпили, но я хорошо запомнил ее взгляд, когда она задавала этот вопрос. Так она посмотрела на меня впервые. Я заглянул в ее глаза и не ответил. В первый раз я подумал, что не могу себе доверять. Мне нельзя было доверять.

Я добрался до кабинета, закурил и достал блокнот. Все казалось настолько очевидным. Как будто на события вдруг хлынул свет, позволяя разглядеть малейшие детали. Как на рентгеновском снимке, на котором любой идиот сможет показать, где опухоль. Но все ли на самом деле так просто? Верно ли, что молодой Педерсен долго провоцировал беженцев и те, устроив погоню за «опелем», вытеснили его в реку?

Я начал писать. Это в нашей профессии самое легкое. Считается, что журналист должен уметь красиво писать. В действительности журналист должен писать посредственно. Если журналисту вздумается писать красиво, значит, ему пора менять работу. Тем, кто пишет красиво, пути карьерного роста в газете закрыты. А уж если вознамерился сделать карьеру, изволь писать посредственно или не писать вовсе.

Через час я отправил статью по электронной почте и закурил. Позвонил родителям. Трубку не брали. Позвонил еще раз — безуспешно. Моду уходить из дому отец взял после того, как его выкинули с работы. Говорил, что прогуляется до центра — купить газет, а сам уходил на целый день. Я подбирал его в пивных, на автозаправках, в палаточных лагерях и на спортплощадках. Там он мог часами сидеть, снова и снова перечитывая газеты. В конце концов, я или брат узнавали о нем от посторонних.

Позвонили из центральной редакции. Сказали, что у них большие виды на это дело. Сказали, что вводную к статье надо бы заострить. Прокрутив все в голове, я отправил им новую вводную. Хотел позвонить Ирен, но решил, что не стоит. Нужно было ехать домой и принять душ, но сил уже не оставалось. Вместо этого я запустил пасьянс.

Я сидел и ждал, пока часы на мониторе не покажут десять. В системном блоке, охлаждая процессор, гудел винт кулера. На улице шумели машины. Мопеды. Молодежь. Собака. И все эти звуки говорили о том, что за окном мчится лето.

 

~~~

Я подошел к машине. Руль все еще был липким от крови. Потом отмою, решил я. Рука ныла, но теперь уже не так сильно. Я ехал медленно, одной рукой настраивая приемник на местную волну. Передавали радиолото. Диктор монотонным голосом зачитывал номера. Я выключил приемник.

В салоне было по-вечернему свежо. После заката стало прохладнее. Я закурил и развернулся. На мосту у автозаправки лежали цветы и горели свечи. Тут же разместилась группа хмурых подростков. На дороге стоял оператор и просил их встать покучней.

Позвонил заведующий фотоотделом. Им нужен был портрет парня. Семья погибшего просила не публиковать никаких фотографий, сказал я. Завотделом ответил, что газете не до семьи погибшего. Я пообещал постараться и что-нибудь найти. В офисе я заходил на наш внутренний сервер. Фотография там еще лежала. Молодой Педерсен — в руке винтовка, на лице заметны остатки оранжевой краски, макушка выбрита, что придает детской фигуре агрессивный вид. Что-то в нем было пугающее. Возможно, потому что совсем недавно он умер.

Снимок сделал один из наших штатных фотографов. Тогда я взял его с собой, отправляясь в Йордал, к ребятам, которые увлекались пейнтболом. Фотографию так и не напечатали. С подобным сюжетом параллельно работала воскресная редакция в Бергене — я этого не знал. Я предлагал опубликовать обе статьи, но предпочтение отдали бергенской версии. Потом я решил, что это и к лучшему. Есть в этих ребятах из «национального ополчения» что-то нездоровое. Очень любят позировать в камуфляже и с оружием. Появись эта фотография в печати — шуму будет еще больше.

Меня тогда удивило, что некоторые наши подростки предоставлены сами себе. Их проделки называют детскими шалостями. Дескать, повзрослеют и перестанут валять дурака. Но есть ведь и другой вариант развития событий. Когда-нибудь эти ребята могут выйти на улицу. Уже не дети, а здоровенные неуправляемые парни. Посмотреть хотя бы на молодого Педерсена. У него на лице написано, что он пойдет на что угодно. Не ведая, что творит.

Начальство померло бы от радости, получи они эту фотографию. Я решил ее не отправлять. Раз она им не понадобилась, пока парень был жив, то и после его смерти они ее не получат. Не знаю, сколько я написал статей, которые так и осели на нашем сервере. Поначалу я суетился, куда-то звонил, а потом бросил это занятие. Без толку. Сколько ни суетись, статей все равно не опубликуют.

Без пяти десять я остановил машину возле больницы. Спустился по дорожке и перешел по мосту на Эйну. У этого островка, по форме напоминавшего легкое, река раздваивалась и проносилась мимо, вздыбливаясь ревущими бурунами. Отличное место для свиданий. Разве что игроки в лото приходили сюда по воскресеньям, посидеть в рыбацком клубе. Но в то же время это место было опасным. Если бы кто-нибудь застукал нас там, объяснить, что мы там делаем, было бы невозможно.

Я поставил машину за деревьями — чтобы скрыть от посторонних взглядов. Я сидел на переднем пассажирском месте. Ирен, не поднимая глаз, курила. На ней было белое летнее платье. Какое-то время мы просто молчали. Потом я сказал, она вроде бы бросила курить. Она ответила, что начала снова.

Ирен повернулась ко мне.

— Я чувствую, что совершаю ошибку, — сказала она и снова замолчала.

Я знал, что будет дальше. Знал с того момента, как услышал ее голос в автоответчике.

— Понимаю, — откликнулся я.

— Понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Раньше все было безнадежно, но теперь… должно быть что-то еще. Какое-то будущее. Такие вещи не могут существовать без надежды на что-то большее.

Я сказал, что ничего большего нет.

— Больше того, чтобы встречаться вот так? Прятаться? Полчаса сидеть в машине? Ведь мы сидим уже полчаса.

Я повторил, что ничего большего нет.

— Ты не подумай, что разонравился мне, — сказала она. — Ты мне нравишься сильнее, чем, наверное, можешь представить. Но для меня это мучительно. Знаешь, между нами есть разница. Ты думаешь только о себе.

Я сказал, что думаю и о ней.

— Нет, ты не понимаешь.

— Я думаю о тебе.

— Ты и в самом деле не понимаешь.

— Я думаю о тебе.

— Так подумай обо мне, Франк!

Она осеклась. Повернулась ко мне и попробовала улыбнуться. У нее вырвалось имя моего брата, как, наверное, вырывалось много раз, когда они ссорились. Теперь ссорились мы, и по ее оговорке я понял, чего стоит мой братец. Я промолчал.

Она сказала:

— Так мы больше встречаться не можем. Не сейчас. Когда кругом переполох и повсюду шныряют журналисты и полиция. Сейчас здесь тысячи глаз.

— Значит, позже? — спросил я. — Когда все уляжется?

— Когда все уляжется?

— Ну да, когда уляжется вся эта суматоха. Тогда мы сможем встречаться?

— Для чего?

— Чтобы быть вместе.

— Мы же об этом уже говорили, — сказала она. — То есть ты хочешь, чтобы я просто меняла одного брата на другого.

Мне было нечего ответить. Она права. Так не пойдет. Это безнадежно. Просто я не допускал мысли о нашем расставании. Я до смерти боялся ее потерять. Я сказал, что по крайней мере у нас одна фамилия. Значит, хоть с этим проблем не будет.

Она рассмеялась. Потом нахмурилась.

— Что мы наделали, Роберт? Что мы наделали?

Я положил руку ей на плечо. Она отстранила меня. Мы помолчали. Потом она повернула к себе боковое зеркало и стала вытирать потекшую тушь.

— Мы не можем больше встречаться, — вздохнула она и взяла меня за руку.

Только тут она заметила бинт.

— Что случилось?

— Ничего особенного, — ответил я.

— Ничего особенного? А что неособенное?

Она поднесла мою руку к губам и поцеловала.

Мы долго сидели молча.

— Потом я буду жалеть, — сказала она.

Она сказала, что будет жалеть, когда будет заводить машину. Будет жалеть, когда будет проезжать по мосту. Когда будет ставить машину в гараж. И отправляясь спать. И просыпаясь. Каждый день своей жизни она будет жалеть.

— А я уже жалею, — сказал я.

Она снова поцеловала мою руку.

— Это сумасшествие, понимаешь? — прошептала она. — Что же нам делать, Роберт?

Я потянулся к ней. Она отпрянула, как зверек, почуявший опасность. Но я все-таки склонился к ней и провел рукой по ее коротким светлым волосам. Она обхватила мое лицо ладонями и поцеловала. Я прижался к ней. Она задержала дыхание. А мне хотелось проникнуть глубже. Сквозь запахи крема и духов, сквозь все то, что могут ощущать и другие. Туда, где была только она. К тому, что не было моим.

— О Роберт, — прошептала она.

Подавшись ко мне, она закрыла глаза и одной рукой обняла меня за шею. Снова поцеловала меня и открылась мне навстречу. Я почувствовал ее дыхание, тепло, запах, который был знаком только мне и моему брату. И подумал, что не все еще потеряно.

Вдруг она вырвалась.

— Я уже не в том возрасте, — сказала она.

Оправила платье и посмотрелась в боковое зеркало. Сказала, что ей пора домой. Дети одни. Я отвернулся. Темнело. Через боковые окна слышался шум реки. За деревьями текла Опо, белая в сумерках. Талая вода все больше размывала берега, и я подумал, что просиди мы в машине лет сто — и нас, наверное, попросту унесло бы рекой.

Она сказала:

— Мы больше не можем встречаться, Роберт.

 

~~~

Я невольно усмехнулся. Хотя было совсем не весело. Я сидел перед больницей в моей «вольво» и слушал радио. Ждал, что она позвонит. Ждал, что она передумает. Ждал, что она будет жалеть. Она всегда жалела. Всегда передумывала.

В этот раз она не пожалела.

Позвонил Мартинсен. Приглашал выпить пива в отеле. Говорил, что разочаровался в коллегах. Слишком молодые и заурядные. Я не спеша поехал к центру. Подумал, что Мартинсен молодец. Он из тех людей, что постоянно в движении, для которых остановиться означает умереть. Он знал, что ему нужно. Вот что отличает журналиста от того, кто только думает, что он журналист. Чутье. Стремление. Желание проникать в тайны.

Помню, я читал биографию Виджи, самого первого фотографа бульварной прессы. Так тот спал в одежде, у него в машине лежала полицейская рация, а на события был особый нюх. В шляпе и с сигарой в зубах прочесывал он Нью-Йорк в поисках свежего трупа. И часто оказывался на месте преступления раньше полиции. Вспышки его фотоаппарата освещали темные переулки. А наутро Виджи продавал фотографии с места убийства или несчастного случая тем вечерним газетам, которые больше платили.

Когда я вошел в бар «Лотефосс», все посетители как один подняли на меня взгляд. Как будто вошел чародей, который избавит их от всех бед. Но, увидев, что это всего лишь я, они снова уставились в свои стаканы. В Одде был тихий вечер. Сейчас все вечера в Одде были тихими. Одда была похожа на Мемфис после Элвиса.

— Ну как? Начали линчевать? — спросил я Мартинсена.

Он сидел в баре с журналистом из газеты «Афтенпостен» — очевидно, своим знакомым. Тот представился и сказал, что «Афтенпостен» интересно, верю ли я в версию об убийстве. Я пожал плечами. Сам «Афтенпостен» считал, что это непременно должно быть убийство. Он ухмыльнулся и сказал, что убийство ему необходимо. Вот уже несколько недель подряд затишье. Надоело сидеть за столом и отвечать на звонки. Удивительно! — сказал «Афтенпостен». Вот уже двадцать лет он пишет для криминальной хроники, и обычно вокруг столько чертовщины, что не успеваешь разобраться с одним сюжетом, как приходится хвататься за другой.

Пил я быстро. Появился местный алкаш и стал вязаться к «Афтенпостену».

— Ты не похож на журналиста, — зашамкал он. — У тебя лицо честного парня.

«Афтенпостен» рассмеялся.

Ближе к полуночи бармен включил звук телевизора. Показывали куски сегодняшней пресс-конференции. Вот — мой братец и парень из Крипос. Смена кадра — журналисты и фотографы в зале. На заднем плане я увидел себя. Зауряднейшая внешность. С такой можно быть кем угодно.

Алкаш уселся за стойку и стал вещать про иностранцев, которые все прибрали к рукам. А что получили те, кто строил эту страну? Он что получил? Вот он что-нибудь получил?

— Ты, что ли, строил страну? — переспросил бармен. — Да ты с семидесятых все дни проводишь на этом табурете!

Мы направились к другим журналистам. Парень из «НТБ» как раз рассказывал про Сараево. Что угодил туда сам не понял как:

— Дело было так… «Эй, кто-нить хочет в Сараево?» И тут случайно я подвернулся. И, дурак, не подумавши согласился.

Остальные рассмеялись. «НТБ» провел рукой по косматой голове. Он рассказал, как они ехали в пикапе по улице Маршала Тито, и тут по ним открыла огонь сербская милиция.

— Эти идиоты палят по всему, что шевелится. Думать уже не успеваешь, — болтал «НТБ». — Просто кидаешься на землю и прячешься за самого большого и толстого. А в тот раз это был Шервен из «ВГ».

Все снова рассмеялись.

— Не знаю, может, щас Шервен на диете, но в тот момент я был несказанно рад его лишним килограммам.

— Страшно было? — спросила «ТВ-Норге».

— Бояться нам нельзя, — ответил «НТБ». — Но опасаться надо всегда, иначе проблемы обеспечены.

Тут к столику подгреб алкаш. Покачиваясь из стороны в сторону, он скрутил папиросу. Зажег ее и с закрытыми глазами запел: «You look wonderful tonight».

Я выпил пять кружек по пол-литра, и хоть бы хны. Обычно от такого количества пива я могу напрудить реку, но в этот раз все выходило через поры. Грабеж средь бела дня. Платишь деньги, получаешь пол-литра, а они испаряются.

Я поехал домой. Горели уличные фонари, хотя июльская темнота была всего лишь синеватой прослойкой между домами. Однажды я попадусь. Однажды мне позвонят для серьезного разговора. Однажды меня дождутся в темном переулке. Но до сих пор Франк предупреждал меня обо всех дорожных постах в городе. Поначалу я думал, что это он из братской любви. А потом выяснил, что из собственных интересов. У полицейского не может быть брата-заключенного.

В Тукхейме, уже выключив двигатель, я продолжал сидеть в машине. Через лобовое стекло я смотрел на Одду. Над автобусной остановкой крутилась макдоналдсовская буква «М». На полуострове подо мной сверкающим колье лежала цинковая фабрика. Несколько автомобилей ехали в направлении фьорда. Я смотрел, как огни фар прощупывают повороты. Я люблю ее — кретин! Я хочу, чтобы она была моей, — идиот! Мне просто нужно, чтобы она позвонила. Чтобы сказала, что передумала и выбрала меня.

Помню тот первый раз, когда ей впервые пришлось выбирать из двух братьев Белл. Весь новогодний вечер Франк и я глазели на одну девушку. И после полуночи мы, не сговариваясь, пересекли танцплощадку и оба встали перед ней. Она рассмеялась и поочередно смотрела то на меня, то на него. Потом выбрала Франка, улыбнулась мне и сказала:

— Извини, я выбрала его.

Несколько лет спустя, когда мы уже были любовниками, я спросил ее про тот вечер. Она плохо его помнила. У нее всегда были проблемы с ориентированием и памятью. Я спросил, от чего бы в тот вечер мог измениться ее выбор.

— Это знает только тетушка Августа, — ответила она, поцеловав меня в шею.

— Кто? — спросил я.

— Тетушка Августа, — рассмеялась она. — Тетушка Августа знает все.

Я ей позавидовал. Она ничего не помнила. Я помнил все. Черт, я ношу с собою целый архив. Все ящички. Все папочки. Могу когда угодно раскрыть их. Ее волнение в тот первый вечер. Улыбка, когда она выбрала Франка. Ее платье. Костюм моего брата. Все движения в том танце. Мой пиджак. Табачный дым. Дождь, который встретил меня на улице. Первый день нового года.

Я запер дверь в квартиру. С верхнего этажа слышался чей-то бас и крики. Печальные звуки неудавшейся вечеринки. Я подумал, что лету и вправду не стоит доверять. На столе мигала лампочка автоответчика. Я прослушал сообщения. Одно от Мартинсена, который приглашал меня на пиво. Одно от мамы, которая говорила, что отец вернулся домой.

Душ. Долгий день стекал с меня и исчезал в дырке на полу душевой. Я вытерся и посмотрел на себя в зеркало. Однажды вечером я сказал Ирен, что я слишком толстый. «Ты милый», — ответила она. — «Тебе об этом не говорили?» Она обняла меня и сказала, что я самый милый человек на свете.

Я вспомнил целующуюся парочку на парковке возле церкви. На них падал мягкий свет из салона моей машины. Эта картина наполнила меня одновременно похотью и томлением. Я стоял и шептал: «Не уходи, не уходи».

Как-то я рассказал ей, что разговариваю с ней, даже когда ее нет рядом. О том, что произошло за день. Что я сделал, что думал, что мне снилось. Я говорю с ней обо всем.

— С тобой все в порядке? — спросила она тогда.

 

~~~

Проснулся я от настойчивых звонков. По тому, с каким ожесточением звонили, я понял, что кто-то давно уже торчит перед моей дверью. Я натянул штаны и пошел открывать. На лестнице стояла соседка. Бровь у нее была рассечена.

— Можно войти? — спросила она.

Я еще не до конца проснулся, но распахнул дверь. Мумуки проскользнула мимо меня, одарив запахом шампуня и парфюма. Она была в черной юбке и белой рубашке навыпуск. Темные волосы собраны в маленький пучок. Мумуки стояла съежившись, как будто вышла в такой одежде на мороз. С верхнего этажа слышалась музыка, топот и крики.

— Что происходит? — спросил я.

Она не успела ответить — позвонили снова. Кто-то жал на звонок, а другие от всей души старались высадить дверь. Мумуки молчала. Я попросил ее пройти в гостиную.

За дверью оказалось четверо парней из «национального ополчения». Двоих я помнил по репортажу про пейнтбол. Другие часто мелькали в Одде. Играли на скачках, ели кур гриль и гадили.

— Мы знаем, что она здесь, — сказал один.

— Кто? — спросил я.

— Мы знаем, что она здесь, у тебя, — повторил он.

— Никого у меня нет.

— Никого у меня нет, — передразнил он.

Они осклабились и потребовали их впустить. Самый длинный сделал пару шагов вперед. Я загородил дверной проем. У парня были черные от снюса губы и выбеленные волосы. Он подошел вплотную и ткнул указательным пальцем мне в грудь. С такой силой, что я невольно сделал шаг назад, споткнулся и потерял равновесие. Я упал и ударился затылком об пол. Парни стояли надо мной. Меня ударили в живот. Воздух пропал. Я съежился и стал ждать нового удара.

Его не последовало.

Я посмотрел наверх и обнаружил соседа. За парнями стоял Аск — огромный груботесаный мужик. Он оттолкнул длинного.

— Спокойно, — сказал Аск. — Нам тут проблем не нужно.

Парень со снюсом на губе пригладил белесый чуб и повернулся к Аску:

— Твоя жена тут.

Аск посмотрел на меня:

— Она здесь?

Я попытался подняться. Все болело.

— Все нормально? — спросил Аск.

Я кивнул.

— Она здесь?

Я покачал головой.

— Она тут! — сказал черногубый.

— Еще что-нибудь? — спросил я.

— Мне жаль, что так получилось, — вздохнул Аск.

Он сказал парням, чтобы те шли обратно. Те запротестовали. Черногубый повторил, что жена Аска — у меня.

Я закрыл дверь и вернулся в комнату. Мумуки сидела на диване.

— Они вас избили? — спросила она.

Я не ответил.

— Простите, пожалуйста, — сказала она.

Я сказал, что ей не надо просить прощения. Ведь не она меня била. Я надел рубашку и предложил Мумуки чего-нибудь выпить. Не дожидаясь ответа, я принес бутылку виски и два стакана. Выпили молча. Музыка на верхнем этаже стала еще громче.

Я кивнул на рассеченную бровь Мумуки:

— В полицию позвонить?

— Нет, — сказала она. — Пожалуйста, не надо полиции.

Мумуки осушила стакан и попросила еще. Я встал и долил ей виски. Она сидела, обхватив стакан тонкими руками. Сказала, что виски хороший. Она жила здесь каких-то три-четыре года, а по-норвежски уже говорила почти идеально.

— Это все из-за того мальчика, — сказала Мумуки. — Которого искали в реке.

— Что именно?

— То же, что и всегда. Людям нужен кто-то, на ком можно оторваться.

Мне это в голову не приходило. Эта шайка — товарищи погибшего. Сущие черти. Им приспичило кого-то побить. Непонятно, что они делали у соседа, но двери Аска всегда были нараспашку. Мумуки спросила, знаю ли я, что случилось с тем мальчиком. Я ответил, что неясно, как он оказался в реке.

Позвонили еще раз. Мы сидели тихо. За дверью что-то разбили: стакан или бутылку. Я уж решил, что сейчас они ворвутся в мою квартиру, но больше ничего не произошло. Снова все стихло.

Я налил еще виски.

— Вы добрый человек, — сказала Мумуки.

Она встала и пошла вдоль книжных полок, рассматривая книги и иногда читая названия. Она сказала, что у меня намного уютнее, чем она себе представляла. Она думала, что все мужчины — неряхи.

— Обожаю читать, — сказала она. — Вы тоже?

Она взяла с полки «Norwegian Wood» и улыбнулась.

— Вам тоже нравится эта книга?

Я посмотрел на нее. Странно. Эта женщина любила Харуки Мураками, изящно одевалась и жила с человеком, который наверняка за всю жизнь не прочел ни одной книги. Я знал, какого о нем мнения окружающие, но Аск мне все равно нравился. Он был вратарем городской команды и завязал с футболом за два года до того, как я начал играть в первой лиге. Иногда он брал тяжелейшие мячи, а иногда пропускал элементарные. А теперь он возит мусор, шляется по кабакам, а дома его ждет самая прекрасная жена в мире.

— Можно я посплю на диване? — спросила Мумуки.

— Зачем?

— Все лучше, чем возвращаться туда.

Я сказал, что она может спать на моей кровати. И застелил постель свежим бельем. Это было сложно сделать с больной рукой, но Мумуки мне помогла. Я пожелал ей доброй ночи. Какое-то мгновение она стояла на пороге, потом повернулась и закрыла дверь. Я включил телевизор. Тело болело после удара, и я бы все равно не смог уснуть. Я щелкал по каналам, пока не наткнулся на старый фильм, где по пустыне ехал поезд. На одинокой станции сошел мужчина в шляпе и черном костюме. Кажется, Спенсер Трейси. Он стоял на перроне посреди пустыни и даже не догадывался, зачем он здесь. Местный телеграфист спросил, зачем тот приехал. Спенсер Трейси ответил, что пробудет тут всего сутки. Телеграфист заметил, что в таком месте сутки могут показаться целой жизнью.

Снова позвонили. Я продолжал сидеть перед телевизором. Через некоторое время звонки и шум голосов утихли. Я встал с дивана и пошел в спальню. Посмотреть, как там Мумуки. На ее лице едва мерцали уличные огни. Одеялом она закрылась только наполовину. И тихо спала, держа в руках книгу «Norwegian Wood».

В ящике ночного столика я нашел пачку сигарет, взял одну, но не зажег. Я вдруг задал себе вопрос: когда в последний раз в моей постели лежала женщина? Подумал про Ирен. Сейчас она лежит в одной постели с моим братом. Я пытался выкинуть эту картинку из головы, но она снова и снова возвращалась. Я старался думать об одной Ирен, об Ирен со мной, но перед глазами маячило: она лежит, прижавшись к моему брату.

 

~~~

Солнечный свет сочился между шторами. На дворе, должно быть, уже стоял день. Звонил телефон. Я хотел ответить, но не успел встать, как звонки прекратились. С меня градом катился пот. Тело болело. Я подумал про Ирен. Так начиналось каждое утро. Я просыпался и думал про Ирен. Иногда я просыпался с чувством, что за ночь она вышла из меня. Я начинал день свободным человеком. Но тут появлялась она и заполняла меня, находя во мне брешь, которую я никак не мог заткнуть.

— Доброе утро, придурок! — сказал я зеркалу в ванной.

Я принял душ и оделся. Левую руку дергало. Уж не занес ли я в рану инфекцию? Я постучался в спальню. Мне не ответили. Мумуки исчезла, застелив за собой постель. Только роман остался лежать на подушке. Что же с ней будет? Мне бы хотелось, чтоб она сейчас была здесь. Я бы разбудил ее и спросил, чем могу ей помочь. Правда, мне и своих проблем хватало. Я взял «Norwegian Wood» и поставил на полку.

У входной двери лежала газета. Эти идиоты заняли половину первой страницы фотографией двух девиц в легких платьях. Девушки поливали друг друга из садовых шлангов. Заголовок: «А жара продолжается». Мой сюжет поместили в одну из верхних колонок. А продолжение — на следующую страницу, оно занимало ее почти целиком. К статье прилагалась фотография реки. Все бы ничего, но надо же нормально размещать материал. Или у них глаз нет? Мне захотелось позвонить и устроить им головомойку. Прочистить мозги.

Телефон снова зазвонил. На этот раз я успел поднять трубку.

— Доброе утро, — сказала завотделом расследований.

Я не ответил.

— Утро-то доброе? — спросила она.

— Да, а разве нет? — ответил я.

Она поинтересовалась, с какой ноги я встал. Сказала, что попробовала применить разумную осмотрительность. Этому она выучилась на курсах.

— Нужно же испробовать то, чему учишься, — сказала она.

Я спросил, что она будет делать, если это не сработает. Она ответила, что это уже следующий курс. Пауза. Несколько лет назад она пыталась устроить мне тест на летнем пикнике. Это было еще до того, как она стала подниматься по служебной лестнице. Теперь с такими людьми, как я, она держит дистанцию. Я пошел камнем на дно. А она всплыла вверх.

— Тебя не было на утренней телеконференции, — сказала она.

— И что?

— И то! Мы посылаем сегодня еще одного журналиста.

Я подумал, что она умеет говорить о том, что происходит на самом деле. Наверняка она ходила на какие-нибудь курсы, где учат разговаривать без обиняков. Она могла открыто заявить, что пользы от меня мало. Что работаю я плохо. Что положиться на меня нельзя. Что мне нужно подкрепление.

— И кто приедет? — спросил я.

— Эрик Бодд, — ответила она. — Сможешь встретить его в двенадцать?

Я промолчал.

— Ты ангел, — сказала она.

Я позавтракал и поехал в центр. Солнце надраивало горные склоны, тротуары и улицы. Одда была похожа на лист белой глянцевой бумаги. Еще один жаркий день. Еще один потный день. Течение жизни стало скучным, как сюжет мыльной оперы.

Мимо проплывали кусочки снов. Их не было, когда я проснулся, но теперь я видел себя на перекрестке, по пояс в воде. Отец едет вниз по улице в старой «Вольво-ПВ». На заднем сиденье — Франк. Они наверняка меня заметили, но все равно пропали в переулке. Братец обернулся и посмотрел на меня через заднее стекло. Холодная вода сомкнулась прямо надо мной.

В киоске «Микс» я купил бульварных газет. Продавщица спросила, что новенького. Не знаю, ответил я. Она сказала, во всем виноваты беженцы. От них столько проблем.

— Каких проблем? — спросил я.

— Они воры.

— Воры?

— Да, воры и вообще бандиты.

Я пошел к себе в офис. Он находился в здании постройки семидесятых, которое называли Деловым домом. «Бергенские известия» получили там место за особый вклад. Газеты, архитекторы и рекламные бюро должны были трудиться в Деловом доме на благо будущего Одды. Теперь на крыше светилась огромная кегля. А внутри на многих дверях красовалась табличка: «Помещение сдается». Весь первый этаж занимала Служба занятости. Они появились там, когда съехали консультанты. Ума не приложу, что случилось со всеми консультантами из «Хьюстон консалтинг груп». Еще недавно ходили в шикарных костюмах и пахли дорогими лосьонами. А в заключительном отчете составили классификацию, в которой Одду сравнивали с умирающей собакой или спящим медведем.

Обливаясь потом, я потопал на четвертый. Лифт не работал с зимы. Различные владельцы по-прежнему спорили, за чей счет будет отремонтирован лифт. Я проверил электронную почту — надеялся найти что-нибудь от Ирен. Хотя знал, что ничего не найду. Она никогда не писала, но все равно каждый раз я проверял почту с надеждой.

Почитал газеты. Обе напечатали сюжет на первой странице. При этом «ВГ» поместила туда большую фотографию Гутторма Педерсена. Под ней значилось, что сделана она была школьным фотографом пару лет назад. Откуда она у них? Слева был заголовок: «УБИТ, ПОТОМУ ЧТО НОРВЕЖЕЦ?»

Позвонил Самсон Нильсен. Извинялся за вчерашнее. Он просто предприниматель, а «ВГ» сделала ему такое предложение, от которого он не смог отказаться. Просил не воспринимать как личное оскорбление то, что он не предоставил нам вертолета. Он терпеть не может ссориться с кем бы то ни было. Можно как-нибудь загладить эту историю? У него есть дело, которое меня заинтересует. Он ждет на пристани. И если я подойду, то он поведает об этом мне лично. Причем исключительно мне одному.

Несколько лет назад я предложил воскресной редакции написать статью о Самсоне Нильсене. Когда он еще был гонщиком в Польше. Мотодром там был большой, и Самсон Нильсен зарекомендовал себя как одна из звезд Тарновской команды. Нормального ответа из редакции я так и не получил. Но через пару недель спортивный обозреватель съездил в Польшу и написал репортаж.

Самсон Нильсен сказал, что стоит как раз у контейнера, заполненного клюшками для гольфа. Новые клюшки производства знаменитого американского концерна «Пинг» в Фениксе — а в Норвегии они появились благодаря человеку, который был знаком с сыном основателя. Эти клюшки произвели революцию в гольфе. Оптимальный угол между древком и головкой. Я слушал вполуха. Он был предприимчивым парнем. Но многие свои идеи высосал из пальца. В местной газете он писал, что Одда станет столицей гольфа. На месте, где стоял комбинат, будет самое большое в стране поле для гольфа. Он предлагал оддинцам поступить, как индейцы. В США и Канаде индейские племена в нескольких старых резервациях организовали казино. А на заработанные деньги выкупали свои земли. И оддинцы должны поступить так же.

Я сказал, что сейчас подойти не смогу.

Пауза.

— Ты знаешь, что у меня на тебя кое-что есть? — спросил Самсон Нильсен.

Я попросил его повторить. Он повторил, что у него на меня кое-что есть.

— Ты мне угрожаешь? — спросил я.

— Да, — сказал он.

Я подумал, что он может знать про Ирен. Вообще-то я был уверен, что об этом никто не знает. Но можно ли быть уверенным до конца? Город маленький, а вокруг — столько глаз. А может, он имел в виду рекламные тексты, которые я для него писал. Когда я подолгу оставался без дела, то подрабатывал у Самсона Нильсена. Тут можно было поспорить об этике, но об этике вообще можно спорить до посинения.

— Эй, я просто шучу, — сказал Самсон Нильсен.

Какое-то время длилась пауза. Потом я сказал, что на этот раз не могу ему помочь. Положил трубку и позвонил Мартинсену, но он не отвечал. Позвонил Франку — он тоже. Я поговорил с дежурным в полиции. Ничего нового. Никаких арестов.

Я сидел и ничего не делал. Тут нужен был план или программа. Звонить. Спрашивать. Записывать. Искать. Надоедать. Чувствовать себя дерьмом. Делать вид, будто знаешь, что делаешь. А я не знал, за что взяться. Может, начальники в Бергене и правы. Мне нужно подкрепление. Человек, знакомый со всеми финтами и увертками.

Я провел пальцем по монитору. Позвонил домой родителям. Не отвечают. Палец чертил по пыли. Руки казались теплыми и толстыми, как будто распухшими от тепла. Я часто об этом думал. Что скоро и на моем кабинете появится табличка: «Помещение сдается».

 

~~~

Как понять, когда именно что-то кончается? Когда оно действительно подходит к концу? Гораздо легче определить, когда что-то начинается. Одда стала промышленным городом в 1908 году. Тогда был построен завод компании «Олби карбид юнион». Посреди деревни. Но когда Одда перестала быть деревней? Последние годы были для города периодом такого затяжного спада, что никто не мог с точностью указать точку и сказать: «Вот! Вот завершение!»

Я помню, когда Ирен впервые обняла меня. Мы шли в сторонке от остальных по центру Лиссабона. Дождь. Я остановился перед витриной с понравившимися мне костюмами. Ирен шла сзади. Она прислонилась к моей спине, и ее руки проскользнули под мои и обняли меня. Я увидел ее отражение в стекле витрины и подумал: «Начинается».

А когда все закончилось? На самом деле? Ирен так часто объявляла о разрыве, что я сбился со счета. Она больше не может. Она не в силах продолжать. Каждый раз она жалела. Все заканчивалось, но насовсем — никогда. Но на этот раз я был уверен. Конец.

Ближе к полудню я поехал к мосту. «Рональдо» уже был на месте. Одетый в свою бразильскую футболку. Это выглядело трагично и смешно. Одежда словно подчеркивала, насколько мало у него шансов стать хорошим футболистом.

«Рональдо» поднял на меня взгляд.

— Сегодня одного утащили, — сказал он.

Я повернулся к заливу и пересчитал утят. И правда. Осталось всего четыре. Я сказал, надо выставить народный патруль. Он меня не понял. Я присел рядом и спросил, как его зовут. Он не ответил.

— Все имеют право, чтобы их как-то звали, — сказал я. — Как минимум.

Между горами появился гидроплан. Я никогда не встречался с этим Эриком Боддом. Его недавно перекупили у конкурента — «Бергенской газеты», где он умел быстро штамповать обзорные статьи. То же самое он должен будет теперь делать для наших «Бергенских известий». Сейчас он был одним из трех репортеров криминальной хроники.

— С самолета можно увидеть Нью-Йорк, — сообщил «Рональдо». — И небоскребы. И все-все огни.

Я подумал, что по пути сюда он должен был пролетать Франкфурт. Наверняка он видел высотки и принял это за Нью-Йорк. Я и сам пару лет назад пролетал Франкфурт. Замечательное это было зрелище: высотные дома в темноте. Ты сидишь в самолете и смотришь на непогашенный свет в окнах офисов. И думаешь обо всех, кто сейчас в этих высотках.

— Ты бы хотел жить в Нью-Йорке? — спросил я.

— Да. Там «Макдоналдс».

— И тут тоже.

— Там больше.

«Рональдо» посмотрел на меня. Он сказал, что Земля не круглая. Я возразил ему, но он не сдавался. Он объяснил, что, если бы она была круглой, вся вода стекла бы с нее.

— Да, ты совершенно прав, — ответил я. — Тогда бы вся вода стекла.

— Ты был в Нью-Йорке? — спросил «Рональдо».

— Однажды, много лет назад. И даже кое-кто стрелял там в меня из пистолета.

— А ты что?

— Я? Ничего. Я просто оказался не тем человеком не на той улице.

Самолет сел на воду фьорда и стал с гудением приближаться к мосту. «Рональдо» спросил, буду ли я приходить каждый день. Я ответил, что, наверное, да.

— Скоро прилетит мой папа, — сказал «Рональдо». — У него много денег.

Я уже непроизвольно представлял себе «Рональдо» и его семью. Видел все их ссоры и ругань. Но, по крайней мере, они вместе. Я спросил мальчугана, живет ли с ним кто-нибудь из семьи. Он покачал головой.

— Скоро прилетит мой папа. У него деньги в коробке из-под ботинок. Но это секрет.

Я сказал, что обувная коробка — лучшее место для хранения денег. И пообещал, что никому не проболтаюсь.

— Думаешь, он увидит меня с самолета, когда прилетит?

— Ну разумеется.

Самолет приближался к мосту. На этот раз из кабины показался пилот и стал выруливать к нам.

— Куда тебе попали? — спросил мальчуган.

Я его не понял.

— Когда они в тебя стреляли, — пояснил он. — В тебе осталась пуля?

Я объяснил, что в меня только целились. А попали в другого.

— Он умер?

— Не знаю. Кажется, да.

— Я тоже видел, как человек умер.

Он замолчал. Я посмотрел на него. Его жесткие волосы были взъерошены. Такие рука сама тянется потрогать.

— Как тебя зовут? — спросил «Рональдо».

Я вытащил визитку. И сразу же об этом пожалел. Он не умел читать. Просто посмотрел на карточку и вернул ее. Я сказал, что меня зовут Робертом и что визитку он может оставить себе. «Рональдо» сунул ее в карман шортов.

Гидроплан остановился. Пилот достал что-то похожее на сумку для гольфа. На мост выбрался Эрик Бодд. На нем были серые брюки и белая рубашка. Узкие солнечные очки. Волосы намазаны гелем. Через левую руку перекинут пиджак; в правой — чемодан. Бодд был брюнетом. Поджарым. Но я подумал, что он склонен к полноте. Люди могут быть склонны к полноте, даже если поначалу они худощавы. Это видно по лицу: мясистые щеки и лоб, отчего глаза кажутся глубоко посаженными.

Меня окликнул «Рональдо»:

— А завтра придешь?

 

~~~

Я болтал с дежурной в «Хардангер-отеле» и ждал Бодда. Через полчаса он спустился. Его щелканье пальцами и походка меня раздражали.

— Тебе нужно сперва устроиться в номере? — спросил я.

— Ты знаешь, где найти подозреваемых? — спросил он вместо ответа.

— Подозреваемых?

— Да, сербов.

Я пожал плечами. Бодд посмотрел на меня.

— Я хочу, чтобы мы друг друга правильно понимали, — сказал он. — Отныне мы во всем должны быть первыми.

Бодд сказал, что нужно взять интервью у всех вовлеченных в эту историю. У семьи. У свидетелей. У подозреваемых. Сербы наверняка еще в городе. Попробуй они уехать — и сомнений в их виновности не осталось бы. А когда их арестуют, нужно будет их сфотографировать. И еще — нужно раздобыть фотографию погибшего. В сегодняшнем номере «ВГ» есть его фото. А у нас почему нет?

— У покойного тоже взять интервью? — спросил я и улыбнулся.

Бодд позвонил Мартинсену, но тот не отвечал.

— Что характерно, — пробормотал Бодд. — Когда фотографы нужны, их никогда нет на месте.

Мы пошли к «вольво». Бодд надел солнечные очки, залез в машину и скривился. Сказал, что сначала решил, что так пахнет в городе, но теперь думает, что где-то в моей машине лежит дерьмо. Мне захотелось ответить, что даже дерьмо пахнет лучше, чем его одеколон. Но промолчал.

Мы проезжали по теплым улицам. У парка камней обогнали моего отца. Он ехал в новой «вольво». Я свистнул, но он меня не заметил. Отец всегда ездил в «вольво». Первой была ПВ-444, которую он привез со станции в Гранвине еще в шестидесятых. Помню, с каким гордым видом он приехал домой в этой машине, которую мама сразу окрестила «Серой кошкой».

В горле пересохло, хотелось пива. Пока мы ехали, Эрик Бодд рассказывал, как он работает. Правило первое — люди врут. Люди блефуют, но нужно просто слушать. Бодд сказал, что в этом его преимущество. Он умеет слушать. Он сопоставляет полученную информацию, проверяет ее, проводит расследования. Находит свидетелей — разных, неизвестных. А если постарается и если повезет, то найдутся и факты, которые выведут на виновного.

Бодд сидел в машине, а я шнырял по разным заведениям, конторам и магазинам. Я не знал, где эти сербы могут быть. На их месте я сел бы в первую попавшуюся машину и укатил куда подальше. Бодд вещал, что «Бергенские известия» — это большая семья. Что он рад, что наконец-то работает в газете с такими ресурсами. Эти проповеди про «большую семью» я слышал несколько лет назад. Но думал, что они прекратились, когда газета начала котироваться на фондовой бирже. Оказалось — нет. Бодд говорил, что только ради этого сюжета он с готовностью прервал свой отпуск. В этой местности убийство — большая редкость. Это могло бы стать статьей сезона.

Я обнаружил их на цокольном этаже моего же здания. Боулинг-бар — вот уж последнее место, где я думал их искать. И первое, где следовало бы. Сербы катали шары, а в промежутках — смотрели чемпионат мира на большом экране. Италия играла очень неплохо, а хорваты откровенно лажали. Обычно итальянцы плелись позади. А тут выбивались в лидеры.

Сербы поигрывали мобильными телефонами и вертели их по столу. Ноги двигались уже механически. Похоже, ребята тут прочно обосновались. Мне захотелось сказать Эрику Бодду, что сербов не оказалось и тут. Но, вернувшись, я сказал, что нашел их.

Бодд позвонил Мартинсену — безрезультатно. Он выругался. Мы отправились в боулинг-бар и заказали там по чашечке кофе. Бодд попросил еще и колы и сказал девушке за стойкой, что только что вернулся из отпуска. И ему нужна ударная доза кофеина.

Девушка улыбнулась. Она, скорее всего, была студенткой и подрабатывала тут летом.

— Если бы вы могли продавать холод, то уже стали бы миллионерами.

— Вы будете играть? — спросила девушка.

— Посмотрим, — сказал Бодд. — Пока мне достаточно просто смотреть на тебя.

Мы присели. Я и раньше пару раз бывал здесь. Иностранцы собирались в группы, каждая играла на своей дорожке. Сербы катали шары на левой, по средней — курды, а справа — сомалийцы. Все играли с молчаливым упорством, как будто каждая группа проводила свой отдельный национальный чемпионат.

Я спросил Бодда, куда он ездил в отпуск.

— Испания, — ответил он. — Коста-дель-Соль.

— И как?

— Тридцать градусов каждый день, — сказал он. — Тридцать девушек каждую ночь.

Я подумал, что редакции вчера пришлось поднапрячься. Не сказав мне ни слова, они вызвали Бодда из отпуска. Наверняка оплатили ему обратный билет. И заплатили за то, чтобы он сменил меня в работе над этим сюжетом. У меня теперь новая должность. Личный шофер со знанием местности.

— Действовать будем по старинке, — заявил Бодд. — Подбираем нужный тон, создаем хорошую атмосферу и выкачиваем из них все, что они знают.

После игры он направился в соседнюю комнату. Я пошел следом, но остался в дверях. Бодд взял табурет и сел перед сербами. Представился по-английски и сказал, что хотел бы узнать, что произошло. Услышать все от них самих. Что — правда, а что — ложь. Они могут спокойно ему рассказать.

Вот дурак! Решил сразу все испортить. Сербы демонстративно смотрели мимо него, на экран. Матч был в самом разгаре. Итальянцам не засчитали гол Кристиана Вьери. Повтор показал нарушения.

— Так что же произошло? — спросил Бодд.

— Офсайд, — ответил один из сербов.

Они засмеялись. И Бодд тоже.

Красавчик-серб в баскетбольной майке команды Нью-Джерси наклонился к Бодду:

— Нам скрывать нечего.

Бодд достал блокнот. Тупица. Самый верный способ заставить собеседника молчать — это достать ручку и бумагу. Бодд сказал, что они могут рассказывать. А он будет слушать. У него это получается лучше всего. Слушать.

Никто ничего не говорил.

Бодд хлопнул ручкой по блокноту.

— Я понимаю: это сложно. Но мы же не полиция. Мы просто хотим узнать правду.

Первый серб попросил у соседа закурить. В пачке на столе ничего не было. Бодд с готовностью поделился сигаретой.

— Что вы думаете об этих разговорах в Одде? — спросил он.

Никто не ответил.

— Нелегко вам, наверное, терпеть все это, раз вы не виноваты.

Красавчик сказал что-то по-сербски. Сосед, парень в красной кепке с эмблемой «ВГ», взял его за плечо, будто пытаясь удержать.

— Почему мы должны с тобой говорить? — спросил он. — Ты все равно не поверишь.

— Почему?

— Потому что мы сербы.

Владелец боулинг-бара, невысокий мужчина с бородкой, решил вмешаться. Он сказал, что молодой Педерсен заходил сюда в тот вечер со своей шайкой. Они затеяли разборки. Как обычно. Репутации заведения это сильно вредит.

— Была драка? — спросил Бодд.

Владелец покачал головой. Бодд повернулся к сербам и спросил:

— А разве не было драки у «Райского гамбургера»? Там вы его дождались и устроили погоню, так?

— Разве не полиция ведет расследование? — спросил владелец.

Вместо того чтобы ответить ему, Бодд спросил сербов, есть ли у кого-нибудь из них машина. Они что, преследовали его и заставили съехать с дороги?

— Он был снежок, — сказал парень в красной кепке. — Картошка.

Бодд спросил, что это значит.

— То и значит. Картошка.

— А что это значит? — спросил Бодд.

— Что он был норвежец. Как и ты.

— Так я — картошка?

— Ты одна из самых больших картошек, какие я видел. Тобой можно накормить целую семью.

Бодд улыбнулся.

Третий серб, до сих пор молчавший, наконец заговорил:

— Если хочешь знать, на похороны мы не собираемся.

Бодд спросил почему. Парень поинтересовался, все ли у него в порядке со слухом.

Бодд не унимался:

— Так почему вы не пойдете на похороны?

— Костюмов нет, — сказал красавчик в майке Нью-Джерси.

Сербы заулыбались. Бодд тоже ухмыльнулся, как будто был частью их компании. Ухмыльнулся и что-то записал. Кретин. Я подумал, что сербам надо бы придержать язык. Но у них на это не хватило ума. Их слишком сильно завели, и они не могли молчать. Бодд своего добился.

И самый красивый оказался самым большим дураком. Он сказал:

— Похороны нам не нравятся. Там так грустно. От одной мысли я уже плачу.

Бодд посмотрел на меня с улыбкой и кивнул.

— Так ты у нас ранимый?

Серб его не понял.

— Слишком сильно переживаешь?

— Да, — ответил красавчик. — Чуть что — и в слезы.

Бодд снова спросил, что произошло.

Никто не ответил.

Бодд достал из бумажника визитку и протянул ее сербу в красной кепке. Звонить можно в любое время дня и ночи. Бодд обернулся ко мне и кивнул. Надел солнечные очки и направился к лестнице. Я остался досмотреть матч. Кристиан Вьери растянулся на траве. В своей синей форме он был похож на туриста, который купается в бассейне с зеленой водой.

 

~~~

Многолетний опыт научил меня, что вторник после обеда — это самое то. Если отправлять статьи во вторник после обеда, их наверняка напечатают. Это часть работы репортера. Знать, когда появляется дыра, которую нужно заполнить словами и снимками.

Сегодня был вторник. Время обеда прошло, и я так вцепился в руль, что рана на руке снова стала кровоточить. Надо было позвонить в Берген. Сказать, что у нас тут обезьяна с гранатой. Но ведь говорить я буду не с теми, кто прислал этого парня. И меня не поймут.

Эрик Бодд сидел на заднем сиденье и щелкал пальцами. Все в нем меня раздражало. Некоторые люди раздражают с момента знакомства. Сербы вышли из боулинг-бара почти в два. И быстро направились к бульвару, на ходу разговаривая по телефону. Мартинсен сфотографировал их из бокового окна.

— Бомбы с часовым механизмом, — сказал Бодд.

Мартинсен опустил фотоаппарат.

— Поймал их в кадр? — спросил Бодд.

Он сказал, что попозже надо будет начать слежку за сербами. В идеальном варианте у нас должна быть команда постоянных филеров, но сейчас важнее семья Педерсена. Кстати, где этот парень жил?

— Ты ведь не будешь брать интервью у родственников в трауре, — запротестовал я. — От родственников в трауре нужно держаться подальше.

Через секунду Бодд ответил, что пострадавший тоже имеет право высказаться. Это принцип правового государства: выслушать все стороны. Но поскольку, по понятным причинам, сам парень говорить уже не может, пусть вместо него это сделает семья. Я посмотрел на Мартинсена. Тот промолчал. На нем была рубашка с короткими рукавами, а глаза были закрыты солнечными очками.

Бодд наклонился между креслами:

— Ты знаешь этот город вдоль и поперек. Сейчас вот твоим знанием и воспользуемся.

Я ответил, что могу довезти их до Буера. Остальное — их дело. И я без дальнейших разговоров поехал по Рёлдальсвейену, у Васстуна свернул направо и дальше — прямо, через Эйдесмуен. Между деревьями у стадиона я увидел, как паренек мелом расчерчивает футбольное поле. Он медленно шел вдоль поля. Белая рамка напомнила мне о том, что не хватает самих игроков. Я слышал, что в этом сезоне Одда не сможет выставить команду «А». На тренировки игроков приходило всего шесть-семь. Некоторые предприятия, решив собрать денег на нового бомбардира, пригласили в оддинскую команду нигерийца. В дебютном матче этот парень забил три гола, но потом уехал к себе домой. В интервью местной газете он пожаловался, что ему пообещали разрешить ловлю семги, а клуб не торопился с оформлением разрешения.

Буер был пригородом Одды. Отсюда город казался боксером, попавшим в нокаут на своем ринге. В долине Буердаль ледник тысячелетиями работал над созданием гармоничной подковообразной формы. Потом лед отступил, как будто хотел полюбоваться своей работой. Теперь по долине бродят туристы и пасутся овцы.

На Юрдальском мосту посреди проезжей части стояли три складных табурета, на которых восседали две женщины и один мужчина. Я затормозил и отъехал в сторону. Мужчина медленно встал. Я его узнал. Это был тот толстяк, которому недавно достался кемпинг возле Ховдена.

Оге Люнгстад просунул голову в боковое окно.

— Прошу прощения, — сказал он. — Но родственники просили журналистов не пропускать.

Бодд открыл дверь и вышел.

— Но мы с ними договорились, — соврал он.

Люнгстад на него даже не взглянул. Он помахал мне, дождался, пока я выйду, и отвел в сторонку.

— Ты хороший парень, Белл, но его родным сейчас и так несладко. Журналисты тут всю ночь толпились.

— А Белл не может проехать один? — спросил Бодд. — В конце концов, они с Педерсеном знакомы с детства.

Люнгстад отмахнулся от Бодда и снова повернулся ко мне. Сказал, что мне доверяет. Посмотрит, что тут можно сделать. И ушел к остальным. Я видел их переговоры. Одна из женщин достала сотовый. Я закурил и сел на горячий капот.

— Неправильно это, — сказал я.

— Запомни: ты — журналист, — сказал Бодд. — А не Иисус.

Оге Люнгстад вернулся. Сказал, что со мной Педерсен поговорит. Я могу пройти к дому один. Я вздохнул. Затушил сигарету и пошел по гравийной дорожке. Бурая и захламленная речушка в долине продолжала рваться из берегов. Во дворе было два дома: один был построен в пятидесятых, а другой совсем недавно строил сам Педерсен. Участок при доме был какой-то неухоженный — верный признак того, что хозяйство в упадке.

Во дворе стоял рефрижератор. Говорили, что пару лет назад у Педерсена возникли проблемы с городским казначеем. Уклоняясь от налоговых отчислений, Педерсен наворачивал дополнительные километры. Городской казначей дал знать налоговым аудиторам, и Педерсен без лишних слов залез в кабину рефрижератора и все выходные катался в Швецию и обратно.

Я поднялся по лестнице и позвонил. Изнутри слышались какие-то звуки. Никто не открывал. Я не уходил. Позвонил снова. Дом располагался так, что с моста меня видно не было. Я мог развернуться, покурить и пойти обратно. Сказать, что Педерсен не захотел с нами разговаривать. «Даже и не думай, — мог бы сказать я. — Это паршивая идея».

Открыла девчонка. В футболке с надписью на маленькой груди: «I LOVE MY ATTITUDE PROBLEM». Футболка не прикрывала живот, круглившийся над спортивными штанами. Я попросил позвать отца. Она полуобернулась и крикнула. Мой взгляд не мог оторваться от ее живота.

Педерсен вышел и поздоровался. Голый до пояса. Я высказал свои соболезнования по поводу его сына. Сказал, что не хочу его беспокоить. Педерсен пригласил меня войти. И я вошел. Воздух в гостиной был спертый. Работал телевизор. Очередной матч. Португалия против Польши. Под моросящим дождем. Педерсен сказал, что купил антенну-«тарелку». И теперь может смотреть чемпионат мира по шести спортивным каналам на выбор. Хочешь — с высоты; хочешь — со скамейки второго состава; хочешь — с трибуны. Он продемонстрировал мне все это. Игроки прыгали под дождем, как в каком-нибудь кино.

— Выпить хочешь? — спросил Педерсен и, не дожидаясь ответа, плеснул мне русской водки.

Мы пили и смотрели матч. Португальцы были вроде запасной команды Бразилии. Они забавно играли, и мне хотелось болеть за них, но почти всегда это оборачивалось разочарованием. Все-таки это не Бразилия. Я подумал, что это как-то странно — смотреть футбол в доме, где объявлен траур. Дочь Педерсена вернулась и села на диван. Взгляд у нее был далеко не робкий. А мой собственный постоянно натыкался на ее голый живот. Заметив это, она натянула футболку пониже. Но потом живот снова оголился.

Педерсен закурил и сказал, что собирался мне позвонить. Многое на сердце накопилось. Он встал и, чтобы не упасть, шагнул в сторону. От него несло спиртом. Я сказал, что могу и подождать. Но Педерсену хотелось говорить. Я повторил, что могу подождать. Время терпит. В таком состоянии можно наговорить такого, о чем натрезво и не заикнешься.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Педерсен. — Что я не в том состоянии?

Я объяснил, что нас остановили на мосту. Как и остальных журналистов. Сказал, что их семью, наверное, не надо тревожить. Педерсен ответил, что не сомневается в наших добрых намерениях. Но мы не в курсе. Не знаем, через что он прошел за эти двадцать четыре часа. Этого никто не знает.

— Я хочу поговорить со всеми, — сказал Педерсен. — Приводи их. Пускай приходят.

Его дочь поглядывала на меня. Я старательно отводил взгляд, а он тянулся к голому животу. Хотелось положить руку на мягкое тело.

— Ты думаешь, он был нацистом? — спросил Педерсен.

— Я ничего не думаю, — сказал я. — Просто хочу услышать твое мнение обо всем этом.

— Не-е-ет, ты думаешь, что он нацист. Все так думают. Ты ничем не лучше остальных.

Я ответил, что просто пытаюсь выяснить, что же произошло.

Он сказал, что сразу почувствовал неладное. Приехать сюда. Втереться в доверие. Разыграть из себя друга. И все — для того, чтобы заклеймить обычного парня. Может, его сын и не был паинькой, но свой хлеб зарабатывал честно.

— Хочешь посмотреть на него? — спросил Педерсен.

— Что?

— Хочешь посмотреть на него?

Я встал и сказал, что, наверное, зайду попозже.

— Хочешь посмотреть на него?

Я поблагодарил за водку и пошел к двери. Педерсен остановил меня. Схватил за локоть и потащил к лестнице.

— Я хочу, чтоб ты на него посмотрел, — сказал Педерсен.

Я попытался высвободиться, но не тут-то было. Педерсен тянул меня по лестнице, ступенька за ступенькой. Я решил не сопротивляться. На втором этаже дверь была приоткрыта. Я заглянул внутрь и увидел плакаты с футболистами, телевизор и стереомагнитофон. Тут же лежал и сам парень, усыпанный цветами. А я-то думал, что тело отправили на вскрытие. Покойного я увидел мельком, потом кто-то начал всхлипывать.

Педерсен прижал меня к стене в коридоре.

— Я хочу, чтобы ты написал, что Гутторм был хорошим парнем, — зашипел он. — Самым лучшим на свете. Так и напиши. Самым лучшим на свете.

Из комнаты послышался женский голос. Кто-то встал с кровати. Педерсен отпустил меня и вошел. Я стоял и слушал их ссору. Потом тихо спустился по лестнице. Девчонка по-прежнему сидела на диване перед телевизором. Когда я проходил через гостиную, она провожала меня взглядом.

Я постоял покурил у крыльца. Прошелся по гравиевой дорожке и присел на бетонную ограду. От меня воняло потом. Я потел даже при ходьбе. Над долиной показался вертолет и начал кружить над двором. Он медленно снижался и завис над домом метрах в тридцати. Педерсен вышел и стал что-то кричать. Он махал руками, указывая на вертолет, очевидно подавая знаки, чтобы тот садился. Потом почему-то споткнулся и упал.

Я пошел дальше. Вертолет поднялся и полетел в сторону Сандвинского озера. У моста я помахал охране. Люнгстад встал со стула и пошлепал за мной. Я не оборачивался. Бодд и Мартинсен ждали меня у «вольво». Я сказал, что Педерсен не хочет сейчас разговаривать. Надо проявить уважение. Зачем сейчас дергать семью? Мы сели в машину и медленно поехали в центр. Я думал о мягком животе той девочки. Думал о дожде, который шел над стадионом в Корее.

 

~~~

Перед «Кооп-Мегой» сидела собака. Сидела на солнце, поджав задние лапы и безвольно сложив передние. Во всей ее позе читалась усталость от жары. Я погладил ее по голове. Собака посмотрела на меня.

Мы зашли в «Домус-кафе». Универмаг «Домус» сменил название на «Кооп-Мега», и теперь «Домус-кафе» называлось «Сити Лайф». Но никто его так не называл, а после обновления сюда вообще редко заходили. На стенах висели портреты кинозвезд. Вот Джеймс Дин под дождем идет по Таймс-сквер. По парижской авеню прогуливаются Жан Себер и Жан-Поль Бельмондо. У Себера на футболке написано «New York Herald Tribune».

Из кафе был виден отдел электроники и игрушек. Там Ирен в один прекрасный день впервые сказала, что любит меня. Это случилось позапрошлым летом. На ней тогда были старомодные солнечные очки, которые очень ей шли. В том, чтобы любить невестку, есть свои плюсы. Можно болтать с нею у прилавков «Домуса», и никто тебя ни в чем не заподозрит.

Я заказал чашку кофе и булочку. Эрика Бодда я встретил всего три с половиной часа назад, но уже терпеть его не мог. Там, в офисе, он щелкал пальцами, как на местной дискотеке. Говорил, что надо связать подозреваемых с происшедшим и доказать, что они совершили убийство. Это наша задача — докопаться до правды, достать дерьмо из-под ковра.

— «А как быть с дерьмом у тебя в штанах?» — захотелось мне спросить.

Бодд сказал, что ему с Мартинсеном надо дожать сербов. Мне — держать руку на пульсе Одды. Следить за настроением. Шоком. От невероятного. Я не стал возражать. Просто отвернулся и пошел в кафе.

Ни председатель коммуны, ни пастор на мои звонки не ответили. Я почувствовал жуткую усталость. Подумал: ну что можно сказать об убийстве? Кто-то погиб. Ушел от нас навсегда. Кто-то в этом виноват. Виноватых надо найти. И все. Помню, как об убийстве писал фотограф Виджи в своей биографии. «Легче всего — писать про убийства, — считал Виджи. — Нет на свете ничего проще, чем писать про убийства».

Я сидел и смотрел на пожилых супругов, которые молча поедали пирожные наполеон — каждый свою порцию. Покончив с пирожными, они одновременно встали, опять же — в полном молчании. Казалось, слова у них просто закончились, а все движения доведены до синхронности долгими годами проб и ошибок. То же самое происходит, когда пишешь газету. Поначалу слова роятся у тебя в голове. Ты пишешь и пишешь. Пишешь обо всем. Пишешь утром и вечером. Пишешь без остановки. Выкачиваешь слова. Выколачиваешь. И через три месяца ты пуст. Продолжаешь писать, но получается все меньше и меньше. Пишешь о тех же сюжетах, но уже без запала. В итоге слов почти не остается, только автоматизм и бессодержательные штампы.

Я вышел. В здании городского совета поднялся на лифте на третий этаж. В пятидесятых социал-демократы старательно украшали здание. Как-никак центр, политический, административный и культурный. А теперь штукатурка потрескалась, в линолеуме были дырки, а цветочных горшках — окурки. Когда я зашел в приемную председателя, секретарша улыбнулась и сказала, что я могу пройти. Эльвестад скоро будет.

В кабинете председателя имелась площадка для мини-гольфа. Вдоль стен — полная экипировка для игры в гольф. Пару лет назад у меня с председателем вышел конфликт. В «Бергенских известиях» появилось несколько статей о том, как коммуна Одды просаживает деньги на бирже. Статьи принадлежали двум экономическим обозревателям. Но председатель все равно посчитал, что виноват я. Позже мы во всем разобрались.

Эльвестад вошел и поприветствовал меня. Порадовался, что я заглянул. Как раз сам хотел позвонить. Ему нужен был совет человека, который хорошо знает Одду и прессу изнутри. Все происшедшее — разумеется, трагедия. И он принимает ее близко к сердцу. Этого не должно было произойти. Такого в Одде раньше не случалось. У коммуны есть кризисный план для подобных случаев, и до последнего времени он, надо сказать, работал.

— Но нужно смотреть вперед, — добавил Эльвестад. — Показать, что у нас есть хорошего. Превратить негатив в позитив. Ты так не считаешь?

Я не понимал, о чем он.

Он сказал, что сейчас Одда в центре внимания. Именно теперь в город приехало много талантливых журналистов. И эту ситуацию надо использовать в полной мере. Он не знал, что лучше: устроить пресс-конференцию или поговорить с каждым журналистом отдельно.

Я ждал. Я не понимал, к чему он клонит. Но Эльвестад замолчал.

— Что ты хочешь всем этим сказать? — поинтересовался я.

Председатель встал. Достал из кармана носовой платок и отер пот с лица. Сказал что-то о том, что Одда сейчас в тупике. На побережье сейчас дела обстоят неважно. Да что там, просто паршиво. И хотя Одда и подобные места изменили образ Норвегии, спасибо нам никто не скажет. Об Одде нужно снова заявить. Пресечь негативную тенденцию.

От солнца в комнате было невыносимо жарко. Я не знал, как писать о напряженном настроении в Одде. Лучший вариант — опросить местных цветочниц. Для цветочниц убийство — это событие номер один. Эльвестад продолжал вещать: кто-то должен стимулировать новую экономику, надо искать решения. Я подумал, что человек он неплохой. Хорошо все планирует, пользуется доверием большинства. Авторитетный от природы.

Я сидел и с усмешкой смотрел на его волосы. Эльвестад признался мне, что красит их в седину. Так-то у него было еще много темных волос. Этот прием он вычитал в книге про Билла Клинтона. Нельзя выглядеть слишком хорошо, если хочешь сделать политическую карьеру. К тому же ведь половина оддинских избирателей — пенсионеры.

Мне пришло текстовое сообщение. От Ирен: «Позвони мне на работу».

 

~~~

Я смотрел на воркующих бесстыжих голубей на подоконнике. Солнце выжимало из моей кожи капли пота, и он тек с меня ручьем. Я терял терпение. Председатель все читал свою проповедь о грядущих испытаниях. Тот из оддинцев, кто думает, что закончил свое образование, на самом деле вовсе не образованный, а конченый, считал председатель. Нужно взять то лучшее, что досталось нам от социал-демократии, и вступать в новое время.

— А какой итог? В двух словах? — спросил я.

Председатель притих. Сказал, что подумает. Что нужно правильно сформулировать. Отошел к мини-гольфу и сделал пробный удар. Потом повернулся ко мне:

— Если нужно в двух словах, то я бы выбрал: «Поднимем Одду!»

Он сказал, что работа по преобразованию идет на лад. Это отражено в отчетах «Хьюстон консалтинг груп». По программе «Поднимем Одду!» создано много новых рабочих мест. И теперь главное — привлечь прессу. Я заметил, что «привлечь прессу» — одно из любимых его выражений. Если привлечь прессу, то все пойдет как по маслу.

Мне хотелось сказать, что отчеты — просто фокусы. Проделали какие-то пассы — глядишь, новые рабочие места. А на самом-то деле все работали, как и раньше, только теперь — в частных фирмах со смешными английскими названиями. Но я ничего не сказал. Я хотел просто уйти. Сказал, что подумаю. И скажу ему. Эльвестад ответил, что ему очень важно мое мнение.

Я пошел в парк камней и там набрал ее номер. Услышав мой голос, Ирен вздохнула. Сказала, просто хотела убедиться, что со мной все в порядке.

— Ты ведь не собираешься сделать что-нибудь ужасное?

Я не знал, что ответить. Я и сам не знал, собираюсь или нет.

— Не нужно, любимый.

Я молчал. Она сказала, что ей нужно меня увидеть.

Я ответил, что если она подойдет к окну, то увидит.

— Ты где? — спросила она.

— В парке камней.

— Ты шутишь.

— Подойди к окну, — сказал я.

Ее лицо показалось в одном из окон библиотеки. Навес был опущен, но я заметил, что на ней светлое летнее платье. Она некоторое время вглядывалась, потом увидела меня.

— Помаши мне рукой, — сказал я.

— Ты как ребенок, — сказала она.

И помахала.

Она сказала, что ей было так душно, что хотелось сбежать с работы. И что ей очень нужно со мной встретиться. Нельзя, чтобы вот так все закончилось. Можно встретиться в домике у плотины? В последний раз?

— Сегодня вечером? — спросил я.

— Да, — сказала она.

Я подумал, что мне надо работать и быть в зоне доступа. Никогда не знаешь, что случится. Сербов могут арестовать. В городе — начаться беспорядки. Мало ли… И все же день для свидания — самый подходящий. Все вокруг заняты своими делами, и им не до нас. Может, проделать во времени дырочку и улизнуть?

— Ты должен, — сказала она. — Мы должны.

Сколько же раз такое уже случалось? Я думал, что все, конец. Но конца не предвиделось. Конец. Продолжение. Все кончено. Ничего не кончено.

— Поцелуй, — попросил я.

— А если кто-нибудь увидит?

— Поцелуй.

— Роберт, секунда — и все пропало.

— Поцелуй.

— Роберт…

Она послала мне воздушный поцелуй.

— Я подберу тебя в полдесятого? — спросила она. — Возле автозаправки?

Я закончил разговор, но не торопился уходить из парка. Даже лучше, если все это закончится. Тогда можно будет с криком разбить голову об асфальт. Теперь тело не понимало, чего надо голове. Я был рад, что Ирен хочет меня видеть. Мне было грустно, что она не хочет, чтобы мы были вместе.

Я не мог встать со скамейки. Тени деревьев полосовали брусчатку. В этом парке камней не было почти ничего. Только пара статуй, несколько скамеек и фонтан, забитый мусором и обертками от мороженого. Люди приходили сюда в основном на первое мая и на семнадцатое.

Мне никогда здесь не нравилось. Когда я был в парке камней, то всегда думал о других далеких местах. Местах, где можно встать со скамейки и уйти прочь.

 

~~~

Позвонил Мартинсен. Им была нужна машина. Я спросил, неужели нельзя взять одну напрокат. Мартинсен ответил, что сама машина — не проблема, нужен шофер, хорошо знающий местность. Срочно. Я не спеша подошел к «вольво» и повел машину к полицейскому участку. Там в нее запрыгнули Мартинсен с Боддом. Мне было сказано следовать за черным «саабом», который ехал по Фольгефонгате. Я спросил, что происходит.

— В черном «саабе» — «Верденс Ганг», — откликнулся с заднего сиденья Бодд.

Я поехал по Фольгефонгате и догнал «ВГ» еще до выезда на главную дорогу. Мартинсен глянул в боковое зеркало.

— А вот и «Дагбладе» с «НТБ», — сказал он.

— А Крипос не видно? — поинтересовался Бодд.

Он сказал, что они едут на двух автомобилях: белой «субару» и «тойоте» стального цвета. Я заметил эти машины чуть впереди «сааба». Они мигнули левым поворотником и выехали на главную дорогу. Колонной мы поехали по долине. В Эйде машины Крипос покружили по улицам и поехали обратно. Медленно, так, что висеть у них на хвосте было легко. Казалось, будто они и сами не знают, куда ехать.

— Куда они едут? — спросил я.

Бодд сказал, что не знает. Но, если за Крипос поехали «ВГ», нам остается только ехать за ними. У них-то с полицией — отличный контакт. Когда полиция хочет кому-нибудь что-нибудь сообщить, всегда сообщают «ВГ». Мы снова поехали к центру и дальше, на запад. Мне показалось, что с нами играют. В кошки-мышки. Бодд спросил, живут ли беженцы где-нибудь, кроме приюта. Я ответил, что кто-то живет в центре города, но там, куда мы едем — никто.

— А кто в таком случае там живет? — продолжал Бодд.

— Я живу, — ответил я.

— Черт, так это тебя ищет полиция? — осклабился Бодд.

У бревенчатого лагеря «Родной дом» обе полицейские машины притормозили. Потом поехали по гравийной дорожке к месту для пикников. За ними отправились «ВГ». Я решил не отставать. В боковое зеркало я видел, как вплотную следуют «Дагбладе» и «НТБ».

Мы добрались до маленького плато над фьордом и остановились на его краю. Из «субару» вышли трое мужчин и одна женщина. Из «тойоты» — четверо мужчин. Бодд щелкнул пальцами.

— Какого лешего они сюда приперлись? — спросил он.

Через лобовое окно я увидел, как один мужчина открывает багажник. Вынимает сумку и относит к столику. Женщина идет с пакетом из «Кооп-Меги».

— Что, черт возьми, они с собой притащили? — спросил Бодд.

Появился даже Борода из «Хардангерской народной газеты». Прикатил на старой «Ладе». Вон вчерашний парень из Крипос, который давал пресс-конференцию. Он шагал прямо к нашей «вольво».

— Что происходит? — поинтересовался Бодд с заднего сиденья.

— Пиццу будут есть, — ответил я.

Полицейский наклонился к нашему боковому окну.

— Вы голодные? — спросил он.

Мы не отвечали.

Полицейский сказал:

— Если вы не голодные, дайте нам поесть спокойно.

Он отправился к «ВГ», «Дагбладе», «НТБ» и «Народной газете». Склонялся над различными автомобилями и разговаривал с журналистами. Мартинсен был прав. В черной сумке оказалась пицца. Полицейские накрыли на стол и приготовились есть. Некоторое время мы сидели молча.

— Ну уж дудки, — сказал Мартинсен. — Что нам — смотреть на это?

Я развернулся и поехал обратно в город. Эрик Бодд сказал, что у него от вида полицейского пикника разыгрался аппетит. Ему захотелось в «Макдоналдс». Мартинсен отказался. Он не ходил в «Макдоналдс» из принципа. Бодд спросил, с каких пор у Мартинсена появились принципы.

Я предложил поехать в «Чайнатаун». В каждом уважающем себя провинциальном городке должен быть китайский ресторан. Теперь он был и в Одде. Но готовили там действительно хорошо. Никто не возражал. Я припарковался у церкви, и мы пошли к «Чайнатауну», который находился на первом этаже бывшего «Веселого уголка». Кстати, бывший владелец назвал танцевальный зал на втором этаже «Хард он», даже не подозревая, что это значит по-английски. Основной упор заведение делало на караоке и стриптиз. Пока не разорилось.

За стойкой улыбалась Мумуки. У нее была японская прическа и красное платье с узорными драконами. Я спросил, как прошло утро и все ли в порядке. Она поблагодарила меня за помощь. Я сказал, что если еще что-нибудь понадобится, пусть только даст знать. Она кивнула и снова улыбнулась.

— Хотите лучшей в мире еды? — спросила она.

Бодд отвел меня в сторонку:

— У нас что-то назревает?

Мы сделали заказ и сели. За соседним столиком обсуждали подробности убийства. Мужчина в солнечных очках доказывал, что молодого Педерсена убил кто-то из знакомых. Они знали, кто он, и той ночью преследовали его. Это не могло быть случайностью. Обязательно кто-то из знакомых. Другой мужчина доказывал обратное. Я подумал, что они обсуждают убийство так, как будто это футбольный матч.

Над стойкой висел плакат: Одда с высоты птичьего полета. На панораму были наложены портреты неумытых рабочих времен пятидесятых. Внизу — текст: «СУРОВЫЕ ВРЕМЕНА ПРОХОДЯТ. СУРОВЫЕ ЛЮДИ ОСТАЮТСЯ». Частью работы столичного рекламного бюро было составление слоганов. По слухам, этот обошелся коммуне в триста тысяч крон. Позже «Хардангерская народная газета» написала, что слоган был нагло украден из подобной кампании в Детройте, штат Мичиган.

Не успели нам принести еду, как позвонила завотделом. Велела проверить, была ли у молодого Педерсена собака. Якобы есть сведения, что парень был очень привязан к своей овчарке.

— В сюжет надо добавить человечинки, — сказала завотделом. — Собака, потерявшая любимого хозяина.

— Ясно, — сказал я. — Хочешь, чтоб я у собаки взял интервью?

Бодд заржал. Мы продолжили есть. Он сказал, что слышал историю про нашего нового главреда. Отправился он на азиатскую конференцию журналистов, а летели через Бангкок. Главреду пришлось побегать, и он слег с болью в спине. Нашел институт массажа, и там его по всем правилам натерли маслами и кремами. Массаж становился все более и более интимным, и главред уже начал беспокоиться, но сказать боялся. Наконец тайка спросила его с улыбкой: «Mistha, you want happy ending?»

Бодд захохотал:

— И главред говорит, что не успел он ничего ответить, как его просто изнасиловали. Так и сказал: изнасиловали!

— Но он ведь некрещеный?

— Нет, он некрещеный, но боевое крещение прошел! — ответил Бодд. — А боевое крещение в Бангкоке — это штука основательная.

Мартинсен посмотрел на часы. Пора на демонстрацию. Бодд сказал, от завотделом поступили четкие указания: в случае ареста сербов сообщить их имена. Она обсуждала это с главредом, и они пришли к согласию. Бодд спросил, какие у меня на этот счет соображения. Я ответил, что не вижу смысла в том, чтобы называть имена.

— Правда? — удивился Бодд. — А разве сербы не оставили тут столько дерьма, что самое время их в него ткнуть?

Я промолчал.

Бодд спросил, почему я никому не сказал, что прямо под нами — лучший в мире источник нужной информации.

— Ты можешь немного подоить своего брата? — спросил Бодд.

Я сказал, что не понимаю.

— Ну, подоить… Разговорить его, — пояснил Бодд.

И добавил, что в журналистике и в любви все средства хороши.

— Не пойдет, — отозвался я.

— Почему? — спросил Бодд.

— Мой брат — не корова.

 

~~~

В парке камней я подумал, что в каждом городке мира есть определенный процент дураков. И теперь этот процент Одды собрался на демонстрацию. У фонтана расположились «ополченцы». Вот — мой старый учитель физкультуры в спортивном костюме — скручивает папиросу. Вот местный взяточник выступает перед ТВ-2, размахивая написанным от руки плакатом: «Схватить виновных!»

Журналистов было даже больше, чем собравшихся, раза в два. Все суетились в поисках объектов и углов съемки. Энтэбэшник разговаривал с Хансом Петтером Матре. «НРК» сосредоточился на Эгиле по прозвищу Хинин. Бородач из «Народной газеты», вооружившись блокнотом, брал интервью у Джонни-99.

Надрывался мегафон. На белый пластиковый стул взгромоздился толстый парень. Трулс Тронсен из местных «прогрессистов». Я знал его еще с тех пор, когда он занимался спутниковым телевидением во «Фьорд-центре». До того как разориться, он успел поставить «тарелку» и мне. Я был ему искренне благодарен. Теперь у меня есть пятьдесят семь каналов — а смотреть абсолютно нечего.

Эрик Бодд подошел и сказал мне, что хорошо бы побыть на этом сборище и потом — на минуте молчания. И если что-нибудь случится — черкануть строчек сорок. Если мы не бросим это дело. Ведь митинг был устроен «ВГ». Людей собрали вместе, чтобы те выразили негодование. Все — по указке «ВГ». Они подготовили даже плакаты для демонстрантов. Я спросил, не шутит ли он.

Трулс Тронсен кричал в мегафон:

— Случившаяся трагедия и горе семьи погибшего — не повод блистать красивыми словами. Но молчать мы не можем. Мы говорим: «Хватит! Достаточно! Цена за интеграцию стала слишком высокой».

Жидкие аплодисменты.

В Интернете я читал, что некоторые руководители Партии прогресса собирались приехать в Одду. Не приехал никто — перетрусили, когда их обвинили в том, что они превращают трагедию в политическую игру. И теперь настал звездный час Трулса Тронсена. В Одде его называли Трусо-Трулс, потому что он воровал женские трусики с сушилок в прачечной. Сейчас на нем был черный костюм, который ему явно жал. По лбу струился пот. Гигант с забитым шлаками организмом. Интересно, а под костюмом у него женские трусики?

— Это борьба ценностей, — надрывался Трусо-Трулс, — борьба против всего, что бросает вызов христианскому культурному наследию. Более двадцати лет мы не предъявляли никаких требований к тем, кто приезжал к нам. Время пришло!

После его речи из парка камней по пешеходной улице вышла процессия демонстрантов. Прохожие провожали их взглядами. В воздухе повисло ожидание, какая-то полуугроза. Впереди шел Трусо-Трулс с плакатом: «Преступники, убирайтесь!» За ним шли остальные смельчаки. Вокруг шествия сновали журналисты. Не помню, когда в последний раз к нам в город приезжало столько прессы. Наверное, когда коммуна наняла профессионального кошкодава из Хёугесунна, потому что бездомные кошки были просто бедой. Кошкодав расставлял силки, а потом пристреливал кошек в затылок в песчаном карьере. Тогда журналистов тоже понаехало. Я наблюдал процесс охоты вместе с ТВ-2. И именно в тот вечер шел дождь и ни единая кошка не лезла под прицел. ТВ-2 уже ждал самолет, пора было уезжать. И репортер ныл с заднего сиденья: «Черт, нам нужна всего одна кошка!»

Мы прошли Ласарон-парк, и я удивился, насколько органично журналисты вписываются в общую картину. Почти все одеты неряшливо, в футболках и шортах хаки или джинсах. У одной девушки были и зонтик от солнца, и солнечные очки на макушке. Смотрелось презабавно. У современных журналистов понятия о стиле отсутствует начисто. Вот в сороковых, к примеру, Виджи, когда фотографировал, всегда был в костюме, галстуке и шляпе. В своей биографии он писал, что можно потерять дом или работу, но жизнь без костюма — это не жизнь.

Шествие остановилось у церкви. Один фотограф толкнул другого. «ВГ» толкнул «НТБ» плечом, чтоб протиснуться в гущу событий. «НТБ» ответил, и это уже выглядело как провокация. Они чуть не подрались, но тут вмешались коллеги. Другие фотографы на какое-то время повернули свои камеры на этих двух петухов и сняли крышки с объективов.

Я не сдержался. Я стоял и улыбался. Все это было до того комично. Фотограф из «ВГ» увидел мою улыбку и подошел ко мне. Вплотную. И посмотрел исподлобья. У него была бородка и блестящая от пота лысина.

— У нас проблемы? — спросил «ВГ».

— В смысле? — поинтересовался я.

— У нас проблемы?

— О каких проблемах ты говоришь?

— Слушай сюда. Я задаю тебе вопрос, а ты задаешь мне другой. Так у нас дело не пойдет. У нас есть проблемы или нет?

— Думаю, нет.

— А мне кажется, что есть.

— А мне кажется, что нет.

— Так у нас нет проблем?

— Нет.

— Хорошо, а мне казалось, будто у нас проблемы.

— Нет, никаких проблем.

— Это хорошо. Никаких проблем — это очень хорошо.

Фотограф из «ВГ» пристально посмотрел на меня и стал медленно пятиться. Потом кивнул и развернулся. Демонстранты отправились к реке. На пристани зажгли свечи и положили цветы. Над фьордом пролетел вертолет и завис над холмом. Перекрикивая рев мотора, толпа пела: «Боже, храни дорогое отечество». Некоторые при этом грозили вертолету кулаком.

Я вернулся к главной дороге, обернулся и посмотрел на пристань. Фотографы и журналисты кружили вокруг небольшой кучки собравшихся. Линзы и микрофоны наполняли все действо энергией и придавали ему форму. Что-то оказывалось в фокусе. Что-то становилось четким. Одновременно я чувствовал, что город исчезает. Одду невозможно было разглядеть. Одды больше не существовало.

Я сел в машину и отправился к Йолло. Воздух из бокового окна охлаждал голову. В тот раз ТВ-2 получили свою кошку. За полчаса до их отъезда в Берген кошкодав хитростью вырвал животное у каких-то ребятишек. Сказал, что эту кошку необходимо показать врачу. Дети не хотели ее отдавать, но все-таки отдали. И в песчаном карьере кошка получила пулю в затылок. К огромной радости репортера.

 

~~~

«Вольво» моего отца стояла перед домом, но дома никого не было. Из комнаты в подвале доносился смех. Заглянув, я увидел, что по телевизору идет очередная серия американского комедийного шоу. Где-то я читал, что смех к большинству подобных скетчей был записан в пятидесятых — шестидесятых годах. Каждый раз, когда я смотрю такие шоу, я думаю, над чем же смеялись те люди на самом деле.

На стене висели рядком семейные фотографии. Снимки счастливых моментов, дней, которые нужно было запечатлеть, чтобы потом легче справляться с буднями. Тут висела и свадебная фотография Ирен и Франка. В тот день я произносил для них речь. Я даже написал песню. А вот фотография, где Ирен одна. На ней слишком много макияжа, но в белом платье она великолепна. Я посмотрел на эту фотографию и подумал: можно ли точно определить тот момент, когда твоя жизнь меняет направление так, что никогда уже не сможет стать прежней, то мгновение, когда лежишь на воде и вдруг ощущаешь, как тебя подхватывает течением.

Родители сидели в тени у веранды и играли в радиолото. Радиобудильник стоял на садовом столике. Диктор что-то бубнил сонным голосом. Отец сидел без майки, живот нависал над шортами. С тех пор, как его выгнали с работы, он стал быстро набирать вес. На маме было синее платье. Она все худела и худела.

— Как дела? — спросил я, но мама шикнула на меня.

Я сел в стоящее рядом кресло. Солнце село. Район Йолло шипел садовыми шлангами и поливалками и пах грилем. Люди сидели в садах и на верандах. И казалось, будто это не люди, а часть ландшафта.

Я увидел, как Одда заросла, как будто оделась в шубу. Вокруг жилых домов и конторских зданий разрослись кусты и деревья. Я подумал, что скоро природа победит. Раньше в Одде была промышленность и прочая чертовщина. Теперь природа отыгрывается. В Йолло забредали даже олени. Мама как-то сказала мне про оленя, который зашел за стойку с зеленью в магазине «Рими». Но, когда я туда явился, его уже и след простыл.

Пока я сидел в саду, вернулись остатки воспоминаний о сегодняшнем сне. Вода подходит к горлу, отец возвращается. Не произнося ни слова, я прижимаюсь к сиденью. Мы едем по Одде поздним вечером. В Ховдене мы сидим и смотрим, как зажигаются огни на Брюсовой вилле. Вода в салоне прибывает.

Я пошел в ванную, чтобы промыть рану. Подумал, что надо бы побриться. Я спрашивал Ирен, не считает ли она, что я слишком волосатый. Тогда она рассмеялась. Она сидела в постели в одних синих трусиках. Я поцеловал ее в грудь.

— Какой милый вопрос, — сказала она.

Я увидел себя в зеркале. Там было двое. Тот, кем я был, и тот, кем я буду оставшуюся жизнь.

Я спустился в подвал. Пахло скипидаром и гнилыми яблоками. Здесь отец складывал газеты. У него была особая система: в одном месте — прочитанные газеты, в другом — те, которые еще только надо прочитать. Я отодвинул старый настольный хоккей и рулевой привод с усилителем. Просмотрел школьные учебники и футбольные журналы. На дне ящика с незапамятных времен лежали карты, в которые играли еще наши родители. На полке я нашел стереоскоп «Вьюмастер» и трехмерные слайды с диснеевскими сюжетами. Я направил его на свет и увидел, как Микки-Маус целится из ружья в огромного медведя.

Вроде бы здесь спрятаны письма, которые Франк не решался выбросить. Он предложил мне самому разобрать их, но я отказался. Это алиби его, видимо, устроило. Дело было несколько лет назад, после поездки в Глазго, я остановился в отеле в Бергене, а Франк на день задержался. В Одду нам нужно было прибыть одновременно. Ирен не должна была увидеть меня ни днем раньше Франка. Отель стоял рядом с железной дорогой. Я смотрел на поезда, читал книгу и ни с кем не разговаривал. Целый день меня не существовало.

Письма лежали между старыми блокнотами, в которых Франк рисовал библейские сюжеты. Я пробежал их глазами, взял письма с собой в машину и положил всю стопку в бардачок. Я собирался использовать их по назначению. Я — дурак, который любит Ирен и хочет быть с ней вместе. Мой брат отобрал у меня единственное, что мне дорого. И однажды мне придется отплатить ему тем же.

Я поехал к реке. На мосту Йоллобрю автокраном поднимали из реки «опель». Это снимали телевизионщики. Я остановил машину, вышел и присоединился к зевакам.

— Давненько здесь не ловили такой большой рыбы, — сказал один.

— Да, а еще говорят, что в реке ничего нет, — сказал другой.

Под мостом я заметил Дина Мартини. Большую часть года он жил у реки, под мостом, называя это место своим домом. Когда-то я писал о нем в воскресный номер, но он сам об этом, разумеется, не помнил. В Одде его все знали и звали Дином Мартини, потому что он всегда одевался элегантно, как Дин Мартин. Сейчас он сидел в кресле со стаканом в руке. Ну конечно! Как я сразу об этом не подумал! В тот вечер Дин Мартини мог что-то видеть.

Я спустился под мост и поздоровался. Он взял под козырек как морпех. Я сказал, что сегодня жарко. Он не ответил. Я спросил, не боится ли он, что его смоет рекой. В такую-то жару за последние дни уровень воды опасно поднялся. Специалисты опасаются, как бы не было потопа.

— Давно ищейкой работаешь? — спросил Дин Мартини.

Очевидно, он меня не помнил.

— Я не ищейка, — ответил я.

— Ищейка. Меня не проведешь.

— А где тогда моя форма?

— Ищейка в штатском.

— Я работаю в газете. Я журналист.

— Я и говорю. Ищейка в штатском.

Я спросил, был ли он здесь в ночь на понедельник. Видел ли, слышал ли, как к реке подъезжает автомобиль? Он сказал, что в ту ночь выпил. Объяснил, что пьет для поддержания уровня жидкости в организме. Только для этого. Уровень жидкости должен быть в норме. Над своим здоровьем надо работать.

— Работать и работать, — говорил он. — Уровень жидкости должен быть идеальным. Нарушишь баланс — и тут же выйдешь из строя.

Он сказал, что это его работа. Поддерживать уровень жидкости. Как раз сейчас он не занят, но и в свободное время тоже приходится работать. Он поднял стакан, как будто собираясь сказать тост. Я ответил, что не сомневаюсь в том, что его ремесло — самое сложное в мире. И зашагал прочь.

Дин Мартини окрикнул меня:

— Эй! Хочешь подсказку на тысячу крон?

Я остановился.

— Сколько, по-твоему, стоит моя память?

Я пожал плечами и вернулся.

— Рассказать тебе кое-что про эту реку? — спросил он. — Чего ты не знаешь. Кое-какой секрет.

После небольшой паузы он продолжил:

— Эта река — медведь. Понимаешь? Эта река — плывущий медведь.

Он заговорщицки склонился ко мне.

— Зимой эта река спит, — сказал он. — А весной — просыпается. Весной она опасна. И маленьким мальчикам нельзя тут слоняться. Весной эта река ест маленьких мальчиков.

Я поблагодарил его. Сказал, что давно уже не получал таких ценных сведений.

— Так где же тысяча? — поинтересовался он.

Я ответил, что денег у меня при себе нет. Но, если он придет ко мне в офис, я ему заплачу. И медленно пошел обратно.

— Проклятая ищейка! — крикнул мне вслед Дин Мартини.

 

~~~

Я сел в машину и поехал по Рёлдальсвейену. Возле здания суда я увидел журналистов. Кто-то приглаживал волосы. Кто-то наводил марафет. Все разговаривали по мобильным телефонам и смотрели в прицелы фотоаппаратов. Казалось, в улицу вселился деятельный дух разоренного комбината.

Я притормозил и съехал на обочину. На лестнице показался Франк. Свои черные очки он снял, как только обнаружил перед носом микрофон. Меня он не видел. Блондинка из ТВ-2 торопливо покупала газировку. Оператор настраивал объектив. Рядом стоял автомобиль с транслятором, «тарелкой» на крыше и слоганом на боку: «Мы зажигаем ваши глаза».

Позвонил Бодд. Я думал, он на пресс-конференции, но он попросил меня подойти к промышленному району у Эйтрхейма. Сказал, что нашел кое-что интересное. Я посмотрел на часы — а с Ирен-то я встретиться успею?

Некоторое время я сидел и смотрел на собравшихся. Лица репортеров забавно кривились, будто отражая содержание репортажей. Они, мол, обеспокоены. Судьба города для них много значит. Разумеется, они с большим удовольствием посидели бы в какой-нибудь пивной. Но сейчас они здесь, у них дело, требующее улыбки и быстрых фраз.

Я направился к Эйтрхейму. Возле автоинспекции несколько человек дрессировали собак. Собаки бегали вокруг кеглей по удивительным траекториям под свист хозяев. Район к северу от цинковой фабрики был полузаброшенным. Здесь находилось автохозяйство и несколько малых, еще не обанкротившихся предприятий. Здесь в свое время коммуна строила бараки для алкоголиков. Но те не хотели долго находиться вдали от питейных заведений. Сформировав единый фронт, алкаши пошли лоббировать свои интересы, и коммуна сдалась. Так что теперь бараки стояли рядом с церковью.

Мартинсен с Боддом ждали на пристани, возле сгоревшего автомобиля. Бодд кивнул мне и сказал, что это БМВ. Вернее, то, что от нее осталось. Машина была до такой степени расколочена, что я удивился, как можно было определить марку. Но не спросил. Я бы не выдержал очередной лекции Бодда о методах расследования.

— И кто вас навел на след? — спросил я.

— Какая разница? — ответил Бодд.

Он сказал, что в деле намечается прорыв. Это след, о котором знаем пока только мы. И это, несомненно, сенсация.

— Я тут кое-что проверил, — продолжал Бодд. — У сербов действительно был автомобиль.

— Какой автомобиль? — спросил я.

— Угадай с одной попытки, — сказал Бодд.

Я поздравил его и подумал, что как-то странно тащить машину сюда, чтобы потом поджечь. Если хочешь избавиться от автомобиля в Одде, в твоем распоряжении целый Сёрфьорд.

Я договорился с Боддом, о чем буду писать. Поехал в офис и стал писать так быстро, как только умею. Новый главред говорил на внутреннем семинаре, что в «Бергенских известиях» слишком длинные статьи. У читателей — стресс: они не могут переварить весь объем информации. А нужно, чтобы они усваивали как можно больше. В идеальном варианте — чтобы целый номер можно было прочитать, пока сидишь в туалете. Вот тогда от газеты останется хорошее впечатление.

В девять я поехал домой — переодеться и помыться. Я радовался, что увижу Ирен. Мне хотелось обнять ее. И все. Обнять. Быть с ней. Я медленно застегивал рубашку. А на спортивном канале шел бокс. Негр лупил белого. Казалось, их выдернули с улицы — разогреть публику перед настоящим поединком.

Негр споткнулся. Явно любитель. Но нехватка боксерского умения делала бой лишь более свирепым. Это была чистая агрессия. Просто драка двоих между канатами, на залитом светом ринге. В конце они стояли, сцепившись друг с другом, будто влюбленные перед разлукой.

В биографии Виджи я читал о чемпионате мира сороковых годов. Фотограф жаловался, что становится трудно добраться до редакции вовремя. Поэтому Виджи нанял карету «скорой помощи» с шофером. Сфотографировав боксеров, он кидался в машину и мчался в газету под вой сирены. Полиция расчищала дорогу, а Виджи лежал себе на полу и проявлял негативы.

Зазвонил телефон. Мужской голос спросил, посмотрел ли я кассету. Этот голос я слышал и раньше, но не мог вспомнить, кому он принадлежит. Каким-то образом этот человек вылетел из моей памяти, голос никак не связывался с внешним обликом.

Мужчина снова спросил, посмотрел ли я кассету.

— С кем я разговариваю? — спросил я.

— Загляни в почтовый ящик.

— Кто звонит?

Щелчок. Я стоял не двигаясь. Почтовый ящик висел в коридоре. Я вынул из него содержимое и просмотрел его только в квартире. Помимо рекламных листовок и счетов я увидел коричневый конверт. Без марки. Очевидно, его положили прямо в ящик. На конверте был приклеен листок с напечатанным именем. Моим. Внутри оказалась видеокассета.

Я поставил ее в магнитофон и сел смотреть. Это была неумелая любительская запись, сделанная ночью. За решеткой забора в свете уличных фонарей проезжали грузовики и трейлеры. В конусе света плясал ливень. Грузовики сновали туда-сюда. Съемка велась с большого расстояния где-то в районе фабрики. Потом — нечетким крупным планом — трубы, машины и панель приборов. Весь фильм длился минут десять-двенадцать. Я перемотал назад, чтобы просмотреть еще раз. Ничего не понял. Какая-то серая мешанина. Большая часть снята нечетко. Я обратил внимание на индикатор даты и времени. Время съемки — конец апреля.

Одеваясь, я пытался вспомнить, где же слышал этот голос. И не вспомнил. Осталось чувство, будто я участвовал в телевикторине и не сумел ответить на вопрос, на который знаю ответ.

 

~~~

Около десяти мы проехали через Тюсседальский тоннель, свернули к Шеггедалю и пропали с карты. Если кто-нибудь нас и обнаружил, то наверняка до того, как мы заехали в эту глушь. Я отправил две статьи в редакцию и предупредил Эрика Бодда, что меня долго не будет.

Кабриолет взбирался в гору. Крыша была опущена, и ветер перебирал светлые волосы Ирен. Машина быстро ехала по узкой гравийной дорожке. Водила Ирен хорошо. Когда мы проехали последний поворот и увидели летний домик у плотины, она взяла меня за руку.

— Давай сначала прогуляемся? — предложила Ирен, когда мы вышли из машины.

— Перед чем? — спросил я.

— Сам знаешь.

Последние лучи солнца облизали верхушки гор и исчезли. В долине повеяло холодом. Мы пошли через Рингедальскую плотину. Ирен рассказывала мне о том, что происходит у нее на работе. Я слушал ее практически молча. Мне нравилось просто быть с ней рядом. Теперь на ней было голубое платье в цветочек.

Воды у плотины почти не осталось. Посредники перепродавали электричество за границу. Из анонимного источника я узнал, что энергетическая компания занималась незаконными попусками воды. Когда цены на электроэнергию были высокими, воду сбрасывали по максимуму. Когда начиналось падение цен — покупали дешевое электричество европейских ТЭС и тем временем накапливали воду в верхнем бьефе. Чтобы продать электроэнергию, когда цена вырастет до максимума. Я пробовал раскопать это дельце, но безуспешно. И в центральной редакции меня не особо поддержали. В моем источнике они сомневались, а для такого разоблачения пришлось бы задействовать слишком большие ресурсы.

В строительстве Рингедальской плотины участвовал и мой дед. Он приехал из Суннфьорда в Хардангер в поисках работы. Я видел фотографию, где он в робе и рабочей кепке стоит вместе с другими оборвышами. На этой фотографии он был похож на моего отца.

Ирен снова взяла меня за руку. Что могло быть лучше? Идти с ней рука об руку. Так просто и так сложно. С плотины нам был виден ее кабриолет и летний домик. Отсюда все казалось невинной загородной прогулкой. Люди сидят в летнем домике — полная идиллия. Может быть, играют в карты и слушают радио. Каждый раз, когда мы там встречались, я боялся, что плотина не выдержит и вода обрушится, унося с собой во фьорд и легковушку, и летний домик.

Я спросил Ирен, зачем ей видеть меня снова. Мне было страшно задавать этот вопрос. Было страшно подводить ее к какому-то выводу, в котором меня могло и не оказаться.

Она остановилась и обняла меня:

— У меня больше нет выбора, Роберт. Уже давно.

Над нами летел самолет. На восток. В бледной дымке неярко светились огни под фюзеляжем. Я подумал о пассажирах. Кто-то из них, наверное, сейчас читает, кто-то — глядит на плато.

Я спросил, помнит ли она фильм, в котором двое влюбленных разговаривают о том, что бы они взяли с собой, если бы понадобилось уехать. Она не помнила.

— А ты бы что с собой взяла? — спросил я.

— Если бы пришлось уехать навсегда? — уточнила она.

— Да.

— Я бы взяла с собой мои книги. Кое-какие диски. И хватит. Мне многого не надо.

Я помолчал. Потом сказал, что взял бы с собой все. Все вместе. Она рассмеялась и ответила, что тогда мне лучше вообще никуда не ехать. Потому что если я навсегда уеду, то не смогу со всем расстаться. Мне нужно будет взять с собой дом, в котором я живу. «Вольво». Мою улицу. Всю Одду.

Ее щека прижалась к моей.

— Если б я уезжала, пришлось бы взять с собою тебя.

— Пришлось бы?

— Да, ты разве не слышишь? У меня больше нет выбора.

Мы направились к летнему домику. Пока мы шли, она склонила голову мне на плечо. Войдя в домик, я открыл бутылку вина. Она села на диван. Отпила из бокала. Мы поговорили о будничных делах. Я сидел в кресле перед ней. Мне хотелось просто встать и обнять ее. Но еще мне бы хотелось, чтобы это мгновение продлилось как можно дольше.

— О чем думаешь? — спросил я.

— Не скажу, — ответила она.

Я не знал, показывать ли ей письма. Я взял их с собой и оставил в кабриолете, в бардачке. Но я не представлял, как она отреагирует, прочитав их. Сейчас мне хотелось просто быть с ней.

Ждать я больше не мог. Я подошел и положил голову ей на колени. Она провела рукой по моим волосам. Я прижался лицом к ее животу.

Она обняла меня и спросила:

— Как, по-твоему, у нас дела?

— Плохо, — ответил я.

— Плохо?

— Да, я слишком сильно люблю тебя.

— А что, можно любить кого-то слишком сильно?

— Да, тебе бы это не понравилось. Это вытесняет из тебя стремление жить.

— Хорошо, когда тебя любят. Никто не любил меня так, как ты.

— Но за долгое время так устаешь.

Она засмеялась и поцеловала меня.

— Пойдем приляжем.

Она взяла меня за руку и повела на второй этаж.

Быстро раздевшись, она села на край кровати. Пока я снимал одежду, она смотрела на меня. Она часто подшучивала над тем, как тщательно я складываю одежду. Совести у меня нет! Я подошел и обнял ее. Она была теплой. Я чувствовал лицом ее дыхание.

— Теперь я могу сказать, о чем я думала, — сказала она.

Потянула меня к себе и прошептала:

— Об этом.

 

~~~

Я проснулся от звука бензопилы. Выла собака. Звуки разливались по долине, отражаясь от горных склонов. Ирен рядом не было. Кабриолета за дверью — тоже. Я поискал записку. Может, она просто решила добыть что-нибудь на завтрак?

Я пошел умыться. На пальцах остался запах Ирен. Во мне по-прежнему была ночь. Когда Ирен не было рядом, я чувствовал себя плохо. Но с какой радостью я просыпался вместе с ней. И обнимал ее, когда она была еще на полпути между сном и новым днем.

На часах было десять, и в летний домик стало пробираться тепло. Я вышел покурить. Я не знал, что делать. В этом районе мобильный не ловил. Я должен быть в офисе. Бодд, наверное, уже бесится. И моя заведующая — тоже.

Я подождал полчаса и стал спускаться по гравийной дорожке. Шагал легко и медленно. Подумал, что у любовных ласк есть какое-то пролонгированное действие. От прикосновений любимой все вокруг налаживается. Вот только вобрать их во всей полноте сразу не удается. И через несколько часов словно бы ощущаешь их снова: накатывает вторая волна.

Ночью я просыпался и тянулся к ней. Она отвечала мне с меньшей страстью и большим спокойствием. Ее пальцы касались моих губ, и я целовал их. Потом эти пальцы гладили мою кожу. А на рассвете я все еще чувствовал эти прикосновения.

Позади послышался шум двигателя. Тарахтел мусоровоз. Лучше было бы спрятаться, но меня уже наверняка увидели. Я стоял на шоссе. Водитель высунул голову в окно. Это был мой сосед.

— Доброе утро, Норвегия! — осклабился Аск.

Его напарник открыл мне дверь, и я залез в кабину.

— Убил кого-нибудь? — спросил Аск.

Я попробовал улыбнуться.

— Надеюсь, ты не стал топить труп у плотины. Они так лихо сбрасывают воду, что найдут покойника еще до выходных.

Я сказал, что работаю с одним сюжетом. Это была глупая фраза, но ничего лучше в голову не шло. Аск рассмеялся, не вынимая жвачку изо рта.

— Мы тут тоже работаем с одним сюжетом, — сказал он и толкнул напарника: — Верно, Георг?

Аск немелодично присвистнул. Мы выехали в зону действия сети. На телефон начали приходить сообщения за ночь.

— Сюжет с дамой? — спросил Аск. Его напарник ухмыльнулся. Это был маленький рыжий паренек, по-моему откуда-то с фьорда. Аск сказал, что я могу не отвечать.

— Мужчина в Шеггедале, да еще небритый — это всегда связано с дамой, — сказал он. — Тут не ошибешься. Я тебя ни в чем не виню. Ты парень холостой. Хорошо выглядишь. Все просто и понятно.

Аск сказал, что в последнее время все думал завести себе черненькую. Черт возьми, у него никогда не было черненькой.

— А тебе не хочется черненькую? — спросил он меня.

Георг улыбнулся.

Аск посмотрел на напарника.

— У тебя была черненькая, Георг! Черт возьми, у тебя была черненькая!

Но Георг только улыбался.

— Как можно жизнь прожить и не переспать с черненькой, — не унимался Аск. — Вот лежишь ты в доме престарелых, появляется парень из соцопроса и спрашивает: «О чем вы жалеете в жизни?» И ты признаешься, что так и не переспал с черненькой.

Перед нами раскрылась долина. Отсюда был виден Тюсседаль, фьорд и титановая фабрика. Из заводских труб еще валил дым, но служащих уже собирались рассчитать. Их самый крупный клиент решил покупать титан у конкурентов в Канаде. Скоро единственным работающим предприятием в Одде останется цинковая фабрика.

Я проверял сообщения. От Ирен ни одного. Я вспомнил про связку писем в бардачке. Вчера вечером я их так и не забрал. Может, вчера она их нашла и поэтому исчезла? Нашла их и решила использовать против моего брата? Я набрал на мобильнике: «Ты где?»

Мы проезжали через тоннель. Аск затормозил у помойки. Воняло. Этот тоннель на Тюсседальской трассе называли «задницей», потому что тут всегда стояла вонища. А в жару — тем более. Аск сказал, им дальше и не надо, но он может подкинуть меня до Одды. Я согласился. Мы поехали к центру.

— А Мумуки ты нравишься, — сказал Аск. — Ты это знаешь? Хороший, говорит, человек. Роберт — хороший человек. В тот вечер у тебя с ней что-то было?

Я посмотрел на Аска.

— Хочешь ее? — спросил Аск. — Бери. Ты не женат, у тебя никого нет. А тебе ведь нужна постоянная баба? Не можешь же ты всю жизнь возить дамочек в Шеггедаль. Бери ее себе. Да и мне хочется чего-то новенького. Например черненькую.

Я не ответил. На таких мужчин, как Аск, некоторые женщины западают. Болтает он много, но все равно кажется, что внутри этого здоровенного мужика прячется кто-то маленький и добрый.

— Да ладно, шучу. Ты ведь понял? — спросил Аск.

Он извинился за случившееся в понедельник. Они подвыпили, да еще эта чертовщина с молодым Педерсеном.

Мы доехали до центра. Между зданиями плыл блестящий полдень. Машины сверкали на солнце, день обещал быть таким же жарким, как и предыдущие. Изменений не предвиделось.

— Кстати, что нового о пожаре? — спросил Аск.

— Пожаре?

— Да, в приюте для беженцев.

Аск сказал, что это уже черт-те что. И так народу в Одде не много, а тут станет еще меньше. Пусть хоть те, кто остался, живут спокойно. Хотя бы просто спокойно. Сколько еще эта чертовщина будет продолжаться?

 

~~~

«Рецепты счастья от экспертов» предлагались на первой странице «Дагбладе». Я просматривал газеты в киоске «Микс». О пожаре — ничего. Стало быть, случился он поздно ночью.

Я прошелся вдоль пристани до моста. В заливе плескались мама-утка и ее утята. Теперь только трое. «Рональдо» поблизости не было. Я подумал, что надо съездить в приют. Я чувствовал, что парень в опасности.

В офисе «Бергенских известий» сидел Эрик Бодд, закинув ноги на стол. Он сделал себе кофе, а в холодильнике нашел колу. Когда я вошел, он улыбнулся. Я спросил, что он делает в моем кабинете.

— В твоем кабинете?

— Да, в моем кабинете.

— Так это твой кабинет? Я-то думал, он принадлежит «Бергенским известиям». Разве мы не работаем в одной газете?

Бодд сказал, что ночью пытался до меня дозвониться. В приюте для беженцев возник пожар. А это — подходящая тема для статьи. Или мне кажется, что неподходящая?

Я спросил про пожар. Бодд сказал, что тревогу забили около полуночи. Всех беженцев эвакуировали без происшествий. Четверо курдов спаслись сами. Видимо, это поджог. Пожар начался в двух местах сразу. Мне стало легче. Значит, с «Рональдо» все в порядке. Я спросил, есть ли подозреваемые. Бодд не знал. Знал он только, что сербов ночью в приюте не было. Поначалу управляющий испугался, что они остались внутри. Но потом развеселая троица объявилась сама.

— Вечером мы за ними следили, — сказал Бодд. — Но упустили.

По своим каналам Бодд узнал, что обычно сербы в приюте не ночуют. Они приходят утром и отсыпаются днем.

— Вот ты тут все про всех знаешь, чем они, по-твоему, занимаются? — спросил Бодд.

— Без понятия, — ответил я.

— Наркотики, женщины? Как у них с местными девчонками?

Бодд встал и подошел ко мне вплотную:

— Или они были вместе с тобой? Ты ведь тоже не ночевал дома.

От Бодда пахло кофе и одеколоном. Я сказал, что был на фьорде. Заходил к бывшей подруге. Чинил трубу в подвале. Бодд спросил, было ли что-то между нами. Секс с бывшей — это рай после ада.

Он спросил, читал ли я газеты. Раскрыл «ВГ», где старый Педерсен позировал перед домом в Буере. Под шапкой «Убийство в Одде» был заголовок на две страницы: «У моего сына не было врагов».

Бодд ждал, когда я что-нибудь скажу. Мне казалось, я неуязвим, пока ощущаю прикосновения Ирен. Это продлится несколько часов. Потом я снова стану человеком, на которого нельзя положиться.

Бодд сказал:

— Говорливый тип. Не из тех, что прячутся от прессы.

— Есть люди, которых нужно беречь от них самих, — сказал я.

— Беречь от них самих? — переспросил Бодд. — В смысле? Как бы ты отреагировал, если бы кто-нибудь сказал это о тебе? Что тебя нужно беречь от тебя самого?

Он открыл еще две статьи.

— Видишь? В обеих собака…

Обе газетенки написали почти одинаковые статьи про овчарку погибшего. Даже фотографии были похожи. Бодд рассмеялся и сказал, что это бред. Брать интервью у собаки. Писать статью о собаке.

Он начал вещать о том, что предстоит сделать за сегодня. Проверить, чем занимается Крипос и участковый. Опросить соседей. Что там числится за сербами, он уже проверил, но намерен продолжить. Возможно, они живут по поддельным документам.

В кабинете зазвонил телефон. Бодд снял трубку. Улыбнулся и посмотрел на меня:

— Да, здесь.

Он передал мне трубку. Редактор отдела расследований сказала, что ТВ-2 будет вечером делать прямой репортаж с нашего бульвара. Они хотели бы поговорить со мной и моим братом, поскольку мы хорошо знаем факты и оба ведем расследование — каждый со своей стороны.

Я ответил, что это не для меня.

Пауза.

Она сказала, что думала, мы — команда. Я должен помочь газете. Для «Бергенских известий» это хорошая реклама. Я собрался положить трубку, но завотделом поспешно добавила, что в сегодняшнем номере читателей просят высказаться по поводу миграционной политики. Это я, наверно, и сам прочел. Присылать электронные сообщения или звонить можно с четырех до шести. Мне это дело знакомо, так что лучше, если на звонки стану отвечать я.

Я молчал.

— Отлично, — сказала она.

Но это было еще не все: она хотела, чтобы я разработал еще два сюжета. Она читала, что на детей эмигрантов плохо влияют фильмы. Мальчишки, которые считают, что их жизнь не удалась, выбирают для подражания гангстеров. Мне нужно поговорить с владельцами видеопрокатов. И состряпать статью, которая подводила бы под наш сюжет. Было бы неплохо отыскать какого-нибудь профсоюзного карьериста, который потерял работу и имеет зуб на иммигрантов.

— Нам нужен прецедент, — заявила она.

Я снова промолчал. Она сказала, что такая статья просто необходима. Надо показать, как возникает расизм и что у расизма есть своя база.

— Это верно, — заметил я. — База у расизма есть.

— То есть тут мы сходимся, — сказала она.

— Сомневаюсь.

— Как это?

— База расизма — в такие, как ты. Расизм исходит от вас. От людей, которые, сидя в кабинетах, думают, что знают все на свете.

Некоторое время она молчала. Потом сказала, что хотела бы заглянуть мне под черепную крышку. У меня столько интересных мыслей. Но — как-нибудь в другой раз. А пока ее дело — просто истолковывать имеющуюся информацию. Улавливать курсы и тенденции. Работа такая. Анализировать и подавать под определенным углом зрения. А моя работа — найти нужного человека.

— Такого человека нет, — сказал я.

— Тогда придумай его.

Я положил трубку и повернулся к Бодду. Попросил его выйти из моего кабинета. Он вытаращился на меня и помотал головой. Взял с собой бутылку и пошел к двери. У самого порога он остановился.

— Да, кстати, — сказал он. — Я немного поиграл на твоем компьютере. Проиграл пару сотен долларов. Ничего? У тебя ведь все равно осталось пятьдесят тысяч.

 

~~~

Мне не хватало дождя. Его влаги. Его поцелуев. Его чистоты. Дождя, падающего на улицы. Стеклоочистителей, мельтешащих по стеклу. Мокрых машин, сверкающих в огнях фонарей. А сейчас я разъезжал без цели и смысла. Солнце слепило. Все вокруг пропадало. Все вокруг пропадали. Исчезали, и я не знал, где их искать.

Когда я уже ехал домой, чтобы принять душ, зазвонил телефон. Директор магазина «Рими» сказал, что они поймали воришку. Этот сопляк заявил, что говорить будет только со мной. У него в карманах нашли мою визитку. Я сказал, что буду через пять минут. «Фьорд-центр» находился прямо за мостом. Такие торговые комплексы выросли во всех провинциальных городах Норвегии. Здесь старики не отходят от игровых автоматов, а дети рыдают, требуя конфетку. Здесь люди тратят деньги, которых у них нет, на вещи, которые им не нужны.

В подсобке сидел «Рональдо» — в той же бразильской форме. Когда я вошел, он на меня даже не посмотрел. Со мной поздоровался бритоголовый охранник. Я его узнал. Один из тех «ополченцев», которые напали на меня в тот вечер. А еще я брал у него интервью, когда он победил в каком-то чемпионате.

— Ты представитель этого мальчика? — спросил лысый череп.

Я не ответил и повернулся к директору:

— Что он сделал?

Директор сказал, что мальчик пытался украсть батон и пакет булочек.

— Зачем ты это сделал? — спросил я «Рональдо».

Он смотрел прямо перед собой.

— Зачем ты это сделал? — повторил череп и тряхнул «Рональдо».

Я отвел его руку в сторону и попросил не нервничать.

— Еще никто не говорил мне не нервничать, — объявил череп.

— Я тебе говорю: не нервничай, — ответил я.

Лысый снова повернулся к «Рональдо»:

— Что, разговаривать не умеешь? Воровать умеешь, а разговаривать — нет?

Я заслонил от него «Рональдо» и спросил:

— У тебя что — ломка?

Охранник стоял так близко, что я увидел, как на бритой макушке выступил пот.

— Задницу ты тоже бреешь? — поинтересовался я, уже приготовившись к удару.

Но он не двигался. Наконец «Рональдо» поднял глаза на меня. Я повернулся к директору и пообещал поговорить с мальчиком. Директор сказал, что, если такое повторится, мальчика отведут в полицию.

На выходе я кивнул черепу:

— И вам всего доброго!

Когда мы сели в машину, я запер двери. Решил, что мы будем сидеть, пока «Рональдо» не заговорит. Вид у него по-прежнему был кислый. Не знаю, нравился ли мне этот мальчуган или мне просто было его жалко. Из дверей торгового центра вышла толстая парочка с тележкой, наполненной покупками. Дама вразвалку направилась к парковке. Ее усталый кавалер придерживал рукой верхние пакеты, чтобы ничего не выпало. Проходя мимо, он с грустью посмотрел на нас. Со стороны мы были похожи на отца с сыном. Вот мы сидим в машине. Самый обычный день. Мы сходили в магазин. Или что-то случилось, и мы не можем найти общий язык.

Я не выдержал первым:

— Когда же эта жара закончится?

«Рональдо» посмотрел на меня.

— Я просто хотел, чтобы им было что поесть, — сказал он.

— Знаю.

Я завел машину. Мы поехали в центр. На площади полицейский беседовал с другими «ополченцами». Полицейского звали Эвен Стурхейе. Когда в газетах написали, что он вовлекал народ в финансовые пирамиды, его отстранили от должности. Но, видимо, в связи с убийством пришлось достать из сундука и эту старую куклу.

Я ехал по восточной стороне фьорда, втолковывая «Рональдо», что ему надо прекратить подкармливать уток. Это — единственное решение. Если уток не кормить, чайки пропадут тоже.

— Но им нужна еда! — возразил «Рональдо». — Без еды они умрут!

— Такова жизнь, — сказал я. — Каждый день проблемы.

Я не знал, куда мы едем. Просто вперед, вдоль фьорда. Остановились мы у пляжа. Сквозь деревья я увидел веселых отдыхающих. Купаться на Сёрфьорд выезжали многие: когда обустраивали пляж, наш фьорд еще не признали самым грязным в мире. Ну а в такую жару, как сейчас, людям было все равно во что нырять.

«Рональдо» спросил, не полицейский ли я. Я рассмеялся и сказал, что я журналист.

— Сколько тебе лет? — продолжал он.

— Тридцать восемь, — ответил я. — Можешь распилить меня и посчитать годичные кольца.

Мы спустились по дорожке. Я разулся. Галька обжигала ноги. Жара была невыносимая, но над горами собирались грозовые тучи. На южной части пляжа в тени деревьев приютилась целая семья тамилов. Они готовили еду и играли в бадминтон.

— Искупаемся, — предложил я «Рональдо».

Он стоял у воды. Я подумал, что он стесняется.

Не хочет, чтобы другие увидели, какой он толстый. Я разделся до пояса. Решил, что, если он увидит, что я своей полноты не стесняюсь, ему будет легче.

— Не холодно, — сказал я.

Он не двигался.

— Давай, — сказал я. — Искупайся.

Этот ребенок начинал меня злить. Я спас его от лысого черепа в магазине. Я привез его сюда, чтобы он отдохнул. Неужели так трудно прыгнуть в этот проклятый фьорд и немного в нем побарахтаться?

— Попробуй, это очень здорово! — крикнул я ему.

Он посмотрел на меня.

— Самое оно для лета, — заверил я.

Я хотел было снять с него футболку, но он не дался.

— Разве ты не за этим сюда приехал?! — крикнул я. — Чтобы повеселиться?!

Он посмотрел на меня и снял футболку.

Я взял его за плечо и повел на бетонный мол.

— Будешь прыгать или просто нырять? — спросил я.

Теперь нами заинтересовались остальные купальщики. Предвкушали хорошее развлечение.

— Будешь прыгать или просто нырять?

Он молча стоял, скрестив руки на груди, как стесняющаяся девочка.

— Будешь прыгать или нырять?! — Я снова сорвался на крик.

«Рональдо» посмотрел на меня:

— Я не умею плавать.

Я замер. Вспышка солнечного света, отразившись от водной глади, ослепила меня. Я стоял зажмурившись, как актер, который забыл, что там дальше по сценарию. Сейчас я ощущал себя просто толстяком на пляже. Я повернулся, нашел свою рубашку и оделся. Мы, я впереди и «Рональдо» следом, дошли до машины и поехали обратно в Одду.

Не знаю почему, но на полпути к центру я начал улыбаться. Я ехал против солнца и улыбался так, что пейзаж передо мною расплывался.

— У тебя «дворники» работают, — сказал «Рональдо».

Он был прав. «Дворники» работали. Я не заметил, как включил их. Мы ехали к центру, и «дворники» скрипели по сухому стеклу.

— Ты их не выключишь? — спросил «Рональдо».

— Нет.

— Но дождя ведь нет.

И снова он был прав. Дождя не было.

 

~~~

«Рональдо» перебежал стоянку и исчез на бульваре. Какое-то время я сидел, сжимая руль. Слушал, как остывает мотор. Подул ветер. На севере появились новые облака. Светлые сверху, а снизу — темные, как будто собрали все зло в свое брюхо.

Я пошел в паб «Хардангер». Асфальт под подошвами был мягкий. В пабе я увидел Тура. Он возился с посудой. Громко поприветствовав его, я заказал сэндвич с жареным яйцом и беконом и пиво. На стойке лежал сегодняшний номер «Бергенских известий». Всю первую страницу занимала фотография сгоревшей БМВ. И заголовок: «ДТП — ключ к разгадке убийства».

Однако в самой статье, напечатанной в середине газеты, полиция об этой БМВ ничего не говорила. Мою статью про митинг поместили в «подвале». На главном месте было убийство. Автор заявил, что никто не должен мешать полиции спокойно работать. Что больше нельзя отрицать существование проблем глобализации и иммиграции. На наших глазах разворачивается борьба культур.

Зазвонил мобильник. Женщина с ТВ-2 сообщила, что в семь мне надо явиться на пробную запись и поработать с гримером. Мы с Франком появимся в последней части репортажа. Неплохо бы мне подумать над вопросами: как все происшедшее изменит Одду и каково мне описывать дело, в расследовании которого участвует мой родной брат? Мы соперничаем или помогаем друг другу?

Тур решил составить мне компанию и подсел за столик. Он достал папиросу и кивнул на газету. Спросил, арестовали уже кого-нибудь. Я покачал головой. Он сказал, что убийство хорошо сказывается на бизнесе. Вчера вечером здесь было просто не протолкнуться. Так ему не везло с тех пор, как из Штатов приехал тот мальчик-побегайчик из «Коэн бразерс». Американец гостил в Одде пару месяцев и по вечерам угощал выпивкой полгорода.

— Может, коммуне этим заняться? — спросил Тур.

— Чем «этим»?

— Убийствами. По убийству в неделю — и денег будет больше, чем от всех реформ вместе взятых.

— А кто будет убийцей?

— Председатель, разумеется.

Тур сказал, что очень надеется на убийства. Вот уж что поднимает рейтинг Одды в списке самых жизнеспособных коммун. В недавнем-то отчете Одда значилась на последнем месте.

Ел я быстро и жадно. Со вчерашнего вечера маковой росинки во рту не было. Так что вскоре ни пива, ни сэндвича не осталось.

Тур сказал, что оддинцы так и так вымирают.

— Только слишком медленно, — заявил он. — Никому не интересно смотреть, как кто-то умирает медленно. Умирать надо быстро и брутально. Только это привлекает прессу.

Он сказал, что журналисты — странные люди. Поодиночке кажутся такими милыми. Но когда их много! Вчера вечером он видел две съемочные группы в действии. На мосту у автозаправки они остановили девушку на велосипеде. Она ехала на тренировку и к молодому Педерсену, очевидно, не имела никакого отношения. Но они заставили ее положить на мост цветы. Цветов у нее с собою конечно же не было, так что взяли один из тех букетов, которые там уже лежали.

Тур спросил, не подумываю ли я сменить образ жизни. Заняться чем-нибудь совершенно другим. Написать книгу или уехать куда-нибудь. Я пожал плечами.

Мысль о том, что нужно уехать и начать все заново, приходила ко мне часто. В своем кабинете я повесил фотографию из «National Geographic». Шестеро американских ученых готовятся к полету на Марс: ходят в скафандрах по изолированному поселению в Южной Юте, неподалеку от Ханксвилла. Меня звали и в другие газеты. А наш главред предлагал мне возглавить новую рубрику: «Города». Но это означало бы переезд в Берген, а я не мыслил своего существования без Ирен. К тому же согласиться я не успел. Совет директоров посчитал, что главреду просто хочется таким образом загубить местное представительство газеты, а из меня сделать «стрингера». Я объяснил, что представительство уже и так загублено, а сам я расхаживаю в скафандре где-то в окрестностях Ханксвилла.

— В школе ты всегда учился хорошо, — сказал Тур. — По всем предметам. Обычно ребята хорошо разбираются в одном-двух. А ты — во всех.

Я ел слишком быстро. Меня начало мутить. Я вышел в туалет — умыться. Лицо в зеркале было бледным. Я отвернулся и медленно вытер руки о полотенце. Расплатившись, я попрощался с Туром. Он крикнул, чтоб я подумал насчет убийств. Я сказал, что напишу об этом передовицу.

Едва я зашел в кабинет, как зазвонил телефон. Я поднял трубку и тут же положил обратно. Через несколько секунд телефон зазвонил снова.

— Добрый день, добрый день! — крикнул я телефону.

Я вновь оказался на Буги-стрит, как поет Леонард Коэн.

Вот уже больше года я занимался телефонными опросами. Новый главред решил сделать нашим козырем контакт с читателем. Граница между специалистом и дилетантами должна исчезнуть. Все голоса должны учитываться. Надо доносить до читателя мнение обычных людей. Вся беда была в том, что звонили одни идиоты. Каждый вечер с четырех до шести ты окунался в клоаку. Каждому дураку хотелось излить свое дерьмо по телефону, и звонил он именно тебе. В итоге я не выдержал. И вести опросы поручили другому бедняге.

И сейчас, черт побери, мне снова плясать на этой Буги-стрит. Телефон звонил и звонил, с короткими передышками. Я не брал трубку — просто кричал:

— Добрый день, добрый день, недоумок! Как дела?

Я максимально убавил звук и запустил на компьютере пасьянс. Пытался отыграть доллары, прожженные придурком по имени Эрик Бодд.

 

~~~

На мобильник позвонил секретарь из редакции. К ним приходят жалобы: невозможно дозвониться. Я сказал, что отвечаю на звонки так быстро, как это возможно. Вот только что поговорил со старым добрым расистом из Бюрхелу. Если меня не будут дергать, я, может быть, запишу эту беседу дословно. Закончив разговор, я вернулся к пасьянсу. Телефон звонил не переставая.

— Какой сегодня день? — напевал я. — Какой сегодня день?

Секретарь позвонил снова. Сказал, что набрал номер сам и никто не взял трубку. И занято тоже не было. Чем я, собственно, занимаюсь? И вообще — я на рабочем месте?

Я ответил, что день сегодня — чертовски расистский. Молодого Педерсена нашли кверху пузом. Вот расисты и проснулись. Я просто уже охреневаю от этих разговоров. Сегодня звонят одни расисты. Маленькие и большие. Молодые и старые. Фашисты-аграрии и бритоголовые. «Ополченцы» и простые расисты по жизни.

Секретарь попросил меня записывать мнения читателей и раз в пятнадцать минут добавлять в особую папку на сервере. Это очень пригодится. Кое-что выложат и в Сети, вместе с электронными письмами и текстовыми сообщениями. Я спросил, не лучше ли подождать, а потом выбрать самое ценное. Хорошие мысли попадаются, но одна на сотню. Он ответил, что нужно все и последовательно.

— Будет тебе последовательно, — сказал я.

На следующий звонок я ответил.

Пожилая горожанка жаловалась, что цена ее дома упала, как только рядом поселилась курдская семья. Я молча продолжал раскладывать пасьянс. Наконец она спросила, слушаю ли я ее.

— Конечно, — заверил я. — Записываю каждое слово.

Она продолжала: норвежцы просто хотят жить спокойно. Им не нужны изнасилования, наркотики и поножовщина. До сих пор мы за все платили — пора сказать «Стоп!». Хватит молчать. Я попросил ее назвать свое имя. По опыту я знал, что это — отличный способ заткнуть человека.

— Я думала, что можно говорить анонимно, — сказала она.

— Конечно, можно и анонимно, но все расисты должны сообщать свои полные имена.

Она спросила, почему я называю ее расисткой.

— А как вы сами себя называете? — поинтересовался я.

Потом позвонил мужчина с оддинским выговором. Он сказал, что нужно принять контрмеры. Мусульмане идут на север. Они уже проникли в глубь Европы. Это война культур. Скоро и до нас доберутся.

— Если фундаменталисты добьются чего хотят, Европа склонится перед исламом, — сказал он.

— А чего хотят фундаменталисты? — спросил я.

— Ну, вся Одда это увидела. Они хладнокровно убили белого человека.

— Кто «они»?

— Сербы.

— Так это сделали они?

— Да, и все об этом знают.

— Так, стало быть, они мусульмане?

На том конце повисло молчание.

Я сказал:

— Тогда мы с большой радостью сообщаем вам, что сербы — не мусульмане. Они христиане.

Молчание.

— Что-то не так? — спросил я. — Весь день насмарку?

— Все равно, кто они, — сказал мой собеседник. — Они угрожают демократии и христианской культуре.

— Христиане угрожают?

— Нет, беженцы.

— Все мы сербы, — сказал я и положил трубку.

Новый главред как-то назвал публику великим детективом. Надо, мол, использовать публику, приглашать в газету, извлекать из ее умений выгоду. Я ждал, когда этот великий детектив заткнется. Или выйдет на улицу посмотреть, как дела обстоят на самом деле.

Следующий позвонивший заявил, что через границу так и прут.

— Расисты? — уточнил я.

Он не слушал. Он читал мне лекцию о том, что к нам большими партиями ввозятся бандюги и террористы. Мы пригрели на груди убийц и насильников. Он спросил:

— И что останется от Норвегии?

И сам ответил:

— Ничего.

Потом поинтересовался:

— Вы согласны?

Я выдержал небольшую паузу и спросил, действительно ли ему интересно мое мнение. Он сказал, что интересно, и весьма. Я сказал, что в таком случае отвечу.

— Чужаков не бывает, — сказал я.

Он молчал. Я повторил. Сказал, что ему стоит подумать над моими словами. Когда он поймет их смысл, то может позвонить снова.

— У вас не должно быть мнения, — сказал он.

— Это не мнение, — ответил я. — Просто к сведению. Чужаков не бывает.

Он бросил трубку. Я записал его номер, отыскал имя владельца по интернет-справочнику и от этого имени написал сентенцию со следующей концовкой: «„Чужаков не бывает“, — заключил Ян Ове Лягрейд из Аскёя».

И снова вышел на Буги-стрит. Я открыл клоаку. И дерьмо полилось на меня. Я плавал в нем. В следующие два часа мне позвонило более тридцати человек. Большинство предпочли не называть имен. Но я вылавливал их в Интернете, а потом писал прямо противоположное тому, что они говорили. Когда работа была закончена, позвонили из бергенской редакции. Секретарь сказал, что от сообщения к сообщению удивляется все больше. Он заметил, что все они заканчивались выводом, что чужаков не существует. Я хочу, чтобы меня уволили, или что?

— Эй! — крикнул я. — Надо всегда прислушиваться к великому детективу.

 

~~~

Небо потемнело. Скоро дождь. Весь мир пожаловал в Ханксвилл, и я не знал, что мне с этим делать. У меня не было никакой программы действий. Никакого руководства.

Позвонила завотделом, поинтересовалась, как там телефонный опрос. Я ответил, что записал тридцать блестящих комментариев. Она спросила, не съездил бы я кое-куда. В садовом кресле в Тюсседале неподвижно сидит толстая женщина. Думают, что от зрелища пожара она потеряла рассудок. Я спросил, не ослышался ли я. Мне надо написать о толстой женщине, которая неподвижно сидит в кресле?

— Да, — ответила она и добавила, что женщина, возможно, пьяна. Возможно, ее надо спасать от нее самой. Но может быть забавный сюжет и потрясающая фотография. Фотограф и прочие уже на месте.

Я сказал, что занят с видеокассетами. Проверяю, что смотрят дети иммигрантов. Только что вот просматривал фильмы из местного проката.

Она спросила, что это за фильмы.

— «Хум Тум», — сказал я. — И «Тум Хум». Итого: «Хум Тум Тум».

— Жестокие?

— Нет, но там много танцуют и целуются.

— Целуются?

— Да, и бесстыже обнимаются.

Она сказала:

— Сдаюсь, — и положила трубку.

Я продолжал раскладывать пасьянс. Порой я злюсь, что он стал для меня наркотиком, но теперь это было вроде медитации. Думать не надо. Мозги исчезают в компьютере, и ты ни о чем не волнуешься.

Постучались. Я крикнул, что открыто. Вошел Франк. Спросил, занят ли я. В подсознании всколыхнулся панический страх. Зачем он пришел? Раньше Франк никогда не заходил ко мне в офис.

— Хороший кабинет, — начал Франк.

Он врал. Никто не мог на полном серьезе утверждать, что у меня хороший кабинет.

— Сегодня нам — на телевидение, — сказал Франк.

Я кивнул.

— Вся штука, разумеется, в том, что мы братья, — продолжал он. — Журналисты ведь так рассуждают.

— Не знаю. Я не журналист.

Франк улыбнулся. Сказал, что хотел отказаться, да коллеги уговорили. О самом деле мы разговаривать не станем. К тому же беседовать приятнее с людьми, которые понимают, о чем речь, а не просто разводят болтовню. Я принес нам кофе и спросил про расследование. Франк ответил, что люди очень стараются помочь. Опрошено уже более пятидесяти человек, но свидетельских показаний пока недостаточно.

Франк замолчал.

— Но я пришел не только с этим, — сказал он.

Вот час и пробил, подумал я. Он все про нас знает. Все понял. Ну конечно, знает. У него же нюх. Он полицейский. Что именно он знает? Знает ли он что-то, чего не знаю я? Не только об Ирен?

— Ты знаком с Ирен чуть ли не лучше меня, — сказал Франк.

Я ничего не ответил. Это пока была просто затравка. Уловка. Ему хотелось подловить меня. Надо просто найти удачный ответ, мелькнуло в голове.

— Что-то случилось? — спросил я.

Франк сказал, что прошлым вечером Ирен поехала к подруге в Росендаль. С ночевкой. Сегодня собиралась вернуться. А сейчас звонили из детского сада. Ирен не забрала детей, как договаривались. Франк позвонил ее подруге. В Росендаль Ирен не приезжала и не собиралась.

Думать я был не в силах. С ней что-то случилось. Однажды я понял, что, попади Ирен в аварию или что-нибудь в этом роде, меня известят далеко не первым. Да, я любил ее сильнее всех, но узнаю обо всем намного позже остальных. И врачи с полицией позвонят мне в последнюю очередь.

— Что, по-твоему, произошло? — спросил я.

Франк сказал, что не знает. Хотел выслушать мои предположения. Может, я знаю что-то, чего не знает он. Например, людей, с которыми она любит встречаться. Места, в которых любит бывать. Здесь все может пригодиться. Еще одна уловка, подумал я. Он пытался меня перехитрить. Нужно было все продумать. Я покачал головой и сказал, что мне надо в туалет.

Я вышел, зашел в туалет и закурил. Братец о нас знает. Он полицейский. Его не проведешь. Много раз я думал, что же произойдет, если он нас застукает. И, спросив об этом Ирен, получил в ответ:

— Тогда уже не мы будем решать.

Вдруг я понял, что нужно Франку. Он пришел ко мне в кабинет, чтобы обыскать. Дома у меня уже, наверное, был обыск. И теперь, пока я сижу тут, он времени зря не теряет. Но и здесь его постигнет разочарование. Я избавился от всех открыток, писем и электронных сообщений.

Загасив окурок, я повернулся к унитазу. Вспомнил Ирен и прошлую ночь. Это успокоило меня. Я все еще сильнее моего братца. Я глянул в зеркало. Подумал, что я — неплохой человек. Но и не особо хороший.

Когда я вернулся, Франк сидел в кресле и разговаривал по мобильнику. Глядя в окно. Его затылок выдавался над спинкой кресла. Я заметил, насколько мы похожи. Обычно на этом кресле сидел я. И в этот момент я смог увидеть себя со стороны. Я на работе. Обычный день в кабинете. Я вздрогнул от странной мысли. Я украл у него не только жену, но и всю славу. Я подумал, что мог бы насолить многим. Есть куча идиотов, которых я мог избрать своими злейшими врагами. А выбрал собственного братца.

Франк понял, что я вошел, и обернулся.

— Сиди-сиди, — сказал я, плюхаясь в кресло для посетителей.

Франк прекратил разговор. Мы сидели и молчали. Зазвонил служебный телефон. Первой мыслью было, что Ирен хочет связаться со мной и звонит сообщить, что произошло. Братец разрешил мне поднять трубку. Я не двигался. Телефон перестал звонить. Начал звонить мой мобильник. Я сидел спокойно и не отвечал. Франк посмотрел на меня.

— Ты меня знаешь, — сказал Франк. — Знаешь, каким я бываю.

— В смысле?

— Я далеко не ангел.

Франк ждал.

— Но я ее люблю. Я не могу ее потерять. Понимаешь?

Я кивнул.

Франк встал и попросил меня связаться с ним, как только я что-либо выясню или узнаю. Сказал, что все равно нужно было поговорить перед телесъемками. А теперь ему нужно в участок. У матери есть дети.

Я проводил его по коридору. Потом вернулся и сел в свое кресло. Спокойствие возвращалось. Ничего он не знает. Ни-че-го. От него ушла Ирен. Нашла в бардачке старые письма и решила уйти. Исчезла на пару дней, чтобы сделать то, что должна была сделать. Она и раньше говорила об этом. О том, что собирается уехать одна. Теперь она это сделала. Все встает на свои места.

Я выключил компьютер и запер кабинет. Волнение вернулось ко мне на лестнице. Почему она не позвонила, не сообщила? Не отвела детей в сад? Что все-таки произошло?

У выхода я остановился и сощурился на свет. Вспомнил, что в верхнем ящике стола лежит фотопленка, которую я так и не решился выбросить. Ирен так хорошо на ней получилась. На тех автоматических снимках, сделанных на вокзале в Лиссабоне, она получалась по-разному: на первом была серьезной, на втором улыбалась, на последнем — гримасничала.

Развернувшись, я снова поднялся по лестнице. Открыл дверь. Открыл ящик. Фотопленки не было. Франк нашел то, за чем приходил.

 

~~~

Шумел только пылесос в коридоре. Слабый свист стих одновременно с жужжанием компьютера. В комнате пахло потом и пылью. Я слушал шум машин за окном и думал, что в каждой из них могла ехать Ирен. Сейчас она остановится у церкви и пойдет по площади. Через пару минут я услышу ее шаги на лестнице и в коридоре. Она постучится и войдет.

Не знаю, сколько я просидел. Потом встал и пошел в бар «Лотефосс». Народу было мало. Возле барной стойки сидела Блондинка. У нее были слишком короткая юбка и слишком громкий смех. Я хотел уже отвернуться, но вместо этого заказал двойной виски.

— Решил просадить все свои сбережения? — спросила Блондинка.

Я ответил, что уж виски-то могу себе позволить. Мы чокнулись бокалами.

Она пила, не спуская с меня глаз.

— Ты и я, Роберт. Почему это никогда не превратится в «мы», как по-твоему?

Я пожал плечами.

— Я тут вот о чем подумала, — сказала она. — Ты знаешь меня слишком хорошо. А когда хорошо узнаешь человека, он перестает нравиться. Узнаешь кого-нибудь хорошенько — тут же теряешь интерес. Знай ты меня похуже, мы бы сейчас сидели у тебя дома.

— Не думал, что ты философ, — сказал я.

— Я тоже не думала, — рассмеялась она.

Да, мы могли бы сейчас сидеть у меня дома. Я был к этому готов. Раз я мог сидеть и напиваться с ней в баре, значит, мог бы и сидеть с ней дома.

— Все в Одде всех знают, — продолжала Блондинка. — А когда все друг друга знают, хорошего ждать не приходится.

— Давай притворимся, — предложил я. — Ты не знаешь меня, а я — тебя. Просто двое незнакомцев.

— Я с незнакомцами не разговариваю.

— Я не такой уж и страшный при ближайшем знакомстве… — сказал я.

— Хорошо. Ну, кто ты?

— Человек-невидимка.

— Вот как? Невидимка?

— Не видно ни прошлого, ни будущего.

— А как я смогу такого невидимку проверить?

— Старым способом.

Зазвонил мобильник. Мужчина с ТВ-2 напоминал о встрече в семь. Я ответил, что как раз туда и собираюсь. И заказал еще виски. Бармен подтолкнул бокал ко мне вдоль стойки.

Снова звонок. Я не стал отвечать.

— Проблемы в раю? — спросила Блондинка.

Я почувствовал, как алкоголь разливается по телу. Надо было встать и уйти. А я сидел. Мобильник не унимался. Я отключил звук. Блондинка сказала, что все пройдет.

— Всегда проходит. — Она погладила меня по щеке.

Спросила, знаю ли я, что такое счастье. Я ответил, что нет. Никто не знает, сказала она. Объяснить, что такое счастье, невозможно. Вот несчастье — другое дело. Что такое несчастье, знают все.

— И что же это? — спросил я.

— Сидеть в этом баре, — сказала она. — И осознавать, что у тебя нет того, чего ты хочешь больше всего в мире.

Часы у бармена за спиной показывали четверть восьмого. Мобильник лежал на стойке, время от времени мерцая зеленоватым табло. Мне показалось, что я сижу в аэропорту и слышу голос из громкоговорителей. Пора на самолет. Пора на регистрацию, а я сижу. Я просто хочу сидеть до тех пор, пока самолет не взлетит.

Зашел один из местных алкоголиков.

— Какая частота, Кеннет?! — заорал он.

Он спросил, знаю ли я, что будет, если из Норвегии выдворить всех беженцев. Бармен попросил его заткнуться. Пьяница наклонился вперед:

— Какая частота, Кеннет?

Я решил ехать домой. Взять пива из холодильника. Включить ящик. Просмотреть все пятьдесят семь каналов. Как будто это самый обычный день. Бармен увеличил звук телевизора. Передача началась прямым включением с нашего бульвара. Ведущий приветствовал телезрителей из Одды. На заднем плане стояла толпа зевак. Ведущий был одет в летний костюм и сиял искусственным загаром. И ухмылялся, словно даже убийство на мог принять всерьез.

— Мне всегда было интересно, парик у него или свои волосы, — сказала Блондинка.

Бармен шикнул на нее.

Под аккомпанемент фортепьяно показывали вид Одды с высоты птичьего полета. Это было удивительное зрелище. Всегда думаешь, что знаешь, как именно выглядит твой родной город, а с высоты он кажется совершенно чужим и незнакомым. Узнаешь только отдельные очертания, остальное — нет. Следующие кадры: река Опо, полиция, журналисты, горящие свечи, процессия на бульваре. Репортер сказал, что Одда всегда была спокойным городком посреди романтического Хардангера. А сейчас все тут пребывают в шоке.

— Что за хрень, — сказал бармен. — Ты в шоке, Блондинка?

Процессию сняли так, что казалось, будто на демонстрацию вышло полгорода. Я подумал, что сейчас мир — это то, что ты видишь по телевизору или читаешь в газетах. Картина мира стала миром. Возьми кусочек мира — и можешь приготовить из него все что угодно.

Спиртное подействовало. Комната начала кружиться. Мир жил своей жизнью. Взлетали самолеты. С вокзала отправлялись поезда. Люди встречались. Люди расставались. Девушка ждала автобуса. Мальчик читал открытку. Машины застревали в пробках. Из реки поднимали обломки автомобиля.

Блондинка вскрикнула.

На экране был мой брат. Ведущий спросил, как люди в Одде отреагировали на убийство:

— Пошатнулось ли чувство уверенности?

— Тупой вопрос, — бросил бармен.

Несмотря на полноту, Франк выглядел подтянутым. Он ничего не ответил. Совсем. В кадре появился председатель Эльвестад. Он сидел и рассказывал, как убийство его потрясло и что он думает о семье и друзьях погибшего. С нашей вчерашней встречи он успел покрасить волосы и сейчас был седым как лунь.

Ведущий продолжал:

— Когда же оддовчане смогут вернуться к прежней спокойной жизни?

— Оддовчане? — крикнул бармен. — Оддинцы, придурок!

— А может, это и не парик, — сказала Блондинка.

Алкаш заметил, что у меня звонит телефон. Сказал, что видит, как тот мигает.

— Орлиное зрение, — похвалил я.

— Ты должен ответить, — заявил алкаш.

Я сказал, что не должен. Меня тут нет. Я человек-невидимка.

Алкаш взял телефон и ответил вместо меня:

— Какая частота, Кеннет?

Он передал мне мобильный. Звонила завотделом. Спрашивала, все ли у меня в порядке. Я сказал, что слегка занят. Она спросила, где я. Я ответил, что упал в реку и пытаюсь добраться до берега. Не могла бы она позвонить попозже?

Пауза. Алкаш заржал. Заведующая сказала, что мне бы взять отгул на пару дней. Расслабиться. Съездить куда-нибудь. Это пойдет мне на пользу.

— Позаботься о себе, — сказала она.

Я ответил, что, по счастью, уцепился за толстое дерево. Но боюсь, скоро меня снесет холодной волной.

— Звони если что, — сказала она.

Алкаш попросил у меня телефон. Сказал «алло» и предложил свежую шутку:

— Что будет, если из Норвегии выкинуть всех беженцев?

Заведующая положила трубку.

— Какая частота, Кеннет?! — крикнул алкаш.

Передача закончилась. Бармен начал щелкать по каналам и остановился на трансляции матча Бразилия — Коста-Рика. Бразильцы играли отлично, выбиваясь в фавориты. Подействовал ли на меня алкоголь или желтый цвет бразильских футболок, но в голове что-то щелкнуло. Открылось. Какой-то маленький нюанс. Я понял, что мне нужно на улицу. Сидеть больше нельзя. Нужно встать и пойти навстречу солнцу.

Я попросил счет.

— Уходишь? — спросила Блондинка.

— Надо припудрить нос.

— Вредина.

— Час продлевает желание, — изрек алкаш.

Когда я полез в бумажник, из него что-то выпало. Фотопленка. Все это время она лежала у меня в бумажнике. Я поднял ее и посмотрел на Ирен. На этих фотографиях она получилась хорошо.

 

~~~

По-над горами катился гром, тучи казались переполненными, но дождя не было. Я вел «вольво» через центр. По мосту, вверх по Скулегате, вокруг ратуши, вниз по Рёлдальсвейену, заворачивая в переулки, проезжая мимо бульвара, где телевизионщики сворачивали аппаратуру после съемок.

Желтой футболки нигде не было.

Улицы почти опустели. Может быть, люди опасались дождя. Я проехал до приюта и оставил машину у озера. Не знаю почему, но я ожидал увидеть у входа охрану или полицию, а на деле — войти оказалось проще простого. На первом этаже чувствовался едкий запах горелого дерева.

На кухне темнокожий мужчина мыл посуду. Он поздоровался со мной и вернулся к своему занятию. Я прошел в гостиную. Люди сидели небольшими группами. Кто-то курил. Кто-то смотрел телевизор. На руках у матери спал ребенок. Остальные били баклуши. Часы на стене показывали полдевятого.

Я откашлялся и сказал, что ищу мальчика. И тут понял, что не знаю его имени.

— «Рональдо», — сказал я.

Люди заулыбались, некоторые потупились.

— «Рональдо», — повторил я.

Мне не ответили. В комнате стало тихо. Только часы тикали на стене. Мне на плечо легла чья-то рука. Я обернулся и оказался нос к носу с тощим бородатым мужчиной. Он сказал, чтобы я следовал за ним. Мы прошлись по коридору и оказались у двери с табличкой: «Фолкедаль».

Человек, который, как я понял, и был Фолкедалем, сел за письменный стол и начал поигрывать шариковой ручкой. Очевидно, он появился здесь недавно, поскольку раньше я с ним не пересекался. Фолкедаль смотрел на меня как на синоптика, пообещавшего плохую погоду:

— Позвольте полюбопытствовать, что вы здесь делаете?

Я ответил, что здесь живет один мальчик. Фолкедаль спросил его имя. Я ответил, что мальчику девять лет и ходит он в бразильской футболке. Фолкедаль молчал. Потом поинтересовался, не желаю ли я услышать, что ему хочется сделать со всеми журналистами, которые приходили сюда за последние дни.

— Я здесь не как журналист, — возразил я.

— Мне известно, кто вы.

— Раз так, я могу не представляться.

Больше я ничего не сказал. Обычно, когда меня спрашивали, где я работаю, я отвечал, что в газете. И это не означало, что я стопроцентный идиот. Я мог быть и наборщиком, и секретарем, и шофером. Или просто менять там лампочки.

Фолкедаль сказал:

— Журналисты говорят об ответственности перед обществом и свободе слова. Они думаю, что их работа — исключительная. А когда доходит до дела — просто валят все в одну кучу, верно? Смешивают несколько историй, режут их и склеивают в сюжет, так?

Спорить я не стал. Просто подумал, что все нужно было понять раньше. «Рональдо» говорил, как однажды ночью поздно вернулся домой и на него накричали и что он видел, как умирает человек. Дин Мартини толковал про реку, которая превращается в плывущего медведя. Про то, что маленьким мальчикам нужно остерегаться реки. Взаимосвязь надо было уловить раньше.

Фолкедаль сел на стол.

— Вы выпили? — спросил он. — От вас пахнет спиртным.

— Я просто хочу поддержать уровень жидкости в организме.

— Уровень жидкости?

— Да, привычка.

— Представьте себе мальчика, которого увезли за границу, — сказал Фолкедаль. — Допустим, он вместе с дядей. Или, допустим, с каким-нибудь другим родственником. Допустим, когда они приезжают, дядя оставляет мальчика у телефонной будки, а сам говорит, что пойдет и раздобудет документы. Говорит, что мальчик должен быть в будке и ждать звонка. Мальчик должен пообещать, что никуда не уйдет, пока телефон не зазвонит. Когда вечером аэропорт закрывается, охранники обнаруживают в будке мальчика. Мальчика, который ждет звонка и никогда его не дождется.

Фолкедаль прогулялся до окна и снова сел.

— Хорошая история, не так ли? Хотите услышать еще?

Я уставился в пол.

Фолкедаль продолжал:

— Слышали о мальчике, которого обманули на корабле, который, как он думал, идет в Италию? На корабле ему сказали, чтобы он продал почку. Иначе его грозили выбросить за борт. А на деньги, которые он получит за почку, он сможет купить корову, стиральную машину и детский билет на самолет.

Я спросил, откуда этот мальчик.

— Из Румынии, — ответил Фолкедаль. — Или из Албании, Молдовы, Венгрии. Кто знает?

— Как его зовут?

— Его зовут Стефаном. Или Томасом, или Дьердем. Кто знает?

— Он сейчас здесь?

— Кто знает? Он может быть где угодно.

Фолкедаль достал пачку сигарет и закурил, не предлагая мне.

— Он цыган, вы ведь это знаете? — Он сказал это так, будто это все объясняло.

Я не ответил.

— Я сам искал именно его, но не мог найти. Зачем он вам? Он имеет какое-то отношение к убийству?

Фолкедаль говорил без обиняков и ждал, что я ему отвечу. Но я не знал, что ему отвечать. Я знал только, что беспокоюсь за «Рональдо». Я дал Фолкедалю мою визитку и попросил его позвонить, если мальчик появится.

— Мечтать не вредно, — сказал Фолкедаль.

Я поблагодарил его и вышел из кабинета. Заглянул в гостиную. Там все было таким же, как и пятнадцать минут назад. Передвинулись только стрелки часов. Но вместо того, чтобы направиться к выходу, я поднялся на второй этаж. Люди сидели в коридоре и в комнатах. Они смотрели на меня с недоверием и беспокойством. В одной комнате трое мужчин сидели за компьютерами. На одном была майка с портретом Эминема. На мониторах у двоих был открыт сайт «Найди друга» — или что-то вроде этого.

Я вышел, сел в машину и поехал через Эйдесмуен. Вдруг до меня дошло, что беженцы здесь чужие, но изо всех сил пытаются стать своими. Что, кстати, и своим тут плохо удается. В Эррафлоте я увидел знакомый домик, забравшийся высоко на гору. Я припарковался на своем обычном месте. Сразу же я заметил, что в доме — дети. Работал телевизор. На долину надвигалась пелена дождя, похожая на мокрый тюль, натянутый между горами. Жара последних дней взорвалась крупными каплями. Мгновение — и все стало мокрым. Франк рванулся в сад — спасать газеты, подушки и одежду. Я пригнулся к рулю, хотя мог бы этого и не делать: братцу явно было не до меня.

Как часто я останавливался здесь. Было время — я каждый вечер приезжал сюда. Сидел в машине перед домом и курил, надеясь увидеть в окно Ирен. Может, она случайно выйдет и перебросится со мной парой слов. Ей жутко не нравилось, что я тут останавливаюсь.

Она была единственным человеком, любить которого мне было нельзя. И, наверное, поэтому я ее любил. Может быть, я не мог любить то, что у меня и так есть. Не знаю. Просто однажды я сделал вывод, что люблю ее.

Странно. Я так долго, бывало, ждал снаружи. Мечтал, чтобы она стала моей. А теперь мне хотелось, чтобы она просто была со своей семьей. Обнимала детей и читала им книжки на ночь.

Дождь заливал ветровое стекло, тротуар, крыши домов. Я набрал ее домашний номер. Франк тут же снял трубку. Я спросил, есть ли новости. Нет, сказал он. Его фигура маячила в окне, но лица видно не было.

— Почему тебя не было на съемке? — спросил Франк.

Я не ответил. Он спросил снова.

— Потом объясню, — ответил я.

— Лучше сейчас.

Некоторое время мы молчали. Я забарабанил пальцами по рулю и магнитоле.

— Ты где? — спросил он.

— Только что приехал домой, — сказал я.

Снова пауза.

— Ты выпил?

— Всего пару глотков.

— И вел машину?

— Всего пару километров.

— Ты никогда не поумнеешь.

— Франк, мне хочется, чтобы она вернулась домой, — сказал я.

— В каком смысле? — спросил он.

— В прямом.

— А зачем ты вот так это говоришь?

— Не знаю.

Я спросил, не хочет ли он объявить Ирен в розыск.

— Сначала поищу сам, — ответил Франк.

— Где ты собираешься искать?

— Поглядим.

— Она не могла просто раствориться в воздухе, Франк.

— Такое уже случалось. Такое случается постоянно. Люди просто исчезают.

— Она вернется, — сказал я, заканчивая разговор.

Я сидел, положив руки на колени. Дождь стал потише, капли помельче. Я вышел и встал рядом с «вольво». Дождь тут же окатил меня водой, и она заструилась по лбу, шее, груди. Я стоял так, пока не промок насквозь. Потом тихо поехал в центр.

 

~~~

Я увидел его на мосту Он сидел один среди груды камней. Бразильская футболка промокла и была вся в грязи. Я сел рядом. Мы молчали. Небо снова прояснилось, облака уползли к фьорду.

— Ты тоже толстый, — сказал «Рональдо», не глядя на меня.

— Я никогда не говорил, что ты толстый.

— Но думал же.

— Уже мысли читаешь?

Он швырнул камень в реку и повернулся ко мне. Увидел, что я насквозь промок. Увидел, как волосы смешно прилипли к макушке. Улыбнулся. В первый раз. Я спросил, хочет ли он есть. Он кивнул. Мы сели в «вольво» и поехали в «Макдоналдс».

Когда нам принесли еду, я припарковал машину возле реки, на новой набережной с хорошим видом на город. Мокрые дома сверкали на солнце. Асфальт был обтянут пленкой воды. «Рональдо» ел жадно. Я курил и думал, почему же он такой толстый. Он не должен быть толстым. Все перевернулось с ног на голову. Не сходилось. Бедные стали такими же толстыми, как и богатые. Я вспомнил рассказ Фолкедаля. Может, «Рональдо» и сам справится с весом? Вот только вырастет…

Жадно глотая колу, он говорил:

— Когда я закрываю глаза, то вижу папу.

— Видишь?

— Да, так мне кажется. Просто закрываю глаза — и вижу папу.

— Какой он из себя?

«Рональдо» не ответил и продолжал есть.

— Не помнишь? — спросил я.

— Нет.

— Так закрой глаза и увидишь.

«Рональдо» так и сделал.

— Какой он? — спросил я.

— У папы черные волосы. Он худой.

— Как я?

Он открыл глаза. Мы рассмеялись.

Я немного подождал и спросил, был ли он у реки в тот вечер, когда машина вылетела с моста. Он кивнул. Я спросил, что это была за машина. Он ответил, что «Опель-Аскона».

— Нет, не та, — сказал я. — А та, что ехала следом?

Он не ответил.

— Разве за ним не ехала машина? — спросил я.

— Ехала.

— А какой марки?

— Белая «Субару-Импреца».

— Как ты сказал?

— Белая «Субару-Импреца».

— Откуда ты знаешь?

— Я же там был.

Он отвечал уверенно. Без колебаний. Я удивился, с какой легкостью он называет марки автомобилей.

— А мы в какой машине сидим? — спросил я.

— «Вольво-240», — ответил он не задумываясь.

Я показал на машину рядом.

— «Мазда-323», — сказал «Рональдо».

Он отлично разбирался в машинах. Той ночью он был у реки и видел, как «опель» заставили съехать с дороги. Значит, вовсе не обязательно, что молодого Педерсена преследовали сербы. Во всяком случае, БМВ тут ни при чем. «Субару» белого цвета.

— Ты видел, кто сидел за рулем «субару»?

Он помотал головой.

— Из машины никто не выходил?

— Нет. Она поехала дальше.

— Можешь завтра рассказать это полиции?

Он посмотрел на меня. Я понял, что он боится.

Кто-то ему угрожал? Поэтому они подожгли приют для беженцев? Чтобы запугать единственного свидетеля?

«Рональдо» попросил еще колы. Я съездил и купил ему большой стакан. Вышел на набережную позвонить. Фолкедаль ответил сразу. Я сказал, что нашел мальчика. Он сейчас со мной и может переночевать у меня дома. Стало тихо. Фолкедаль сказал, что звонил в редакцию и узнал, что я в отпуске.

— Что вам нужно? — спросил Фолкедаль.

— Просто положитесь на меня. Мальчику будет безопасней побыть у меня дома.

Фолкедаль сказал, ему это не нравится, но помешать он не в силах. Во всяком случае, хорошо, что я сообщил. «Рональдо» в машине уже все доел, залил в себя остатки колы и сказал, что осталось только двое утят. Он не знает, что делать.

— Кто-то должен следить ночью, — сказал я.

Выдержав паузу, я добавил, что он может переночевать у меня. Мы обсудим утиные проблемы. Он кивнул. Мы выехали из города. Подъезжая к Тукхейму, мы увидели, как из одного сада вылетела стая чаек. В боевом порядке они пролетели над автомобилем и устремились к фьорду. Осталась только одна толстая чайка — как будто она не могла лететь вместе со всеми, потому что была слишком толстой. Она села на фонарный столб.

Дома я переоделся и предложил «Рональдо» принять душ. Он остановился перед фотографией в гостиной.

— Это ты? — спросил он.

Это была фотография команды Одды, прошедшей до четвертьфинала кубка Норвегии. В нижнем ряду справа — мой отец. На другой фотографии он стоял у доменной печи — в кепке и куртке с закатанными рукавами. Я увидел, сколько энергии было в нем тогда — она просто била через край.

— Нет, — ответил я. — Это не я.

Я расстелил постель и сидел с «Рональдо», пока он не уснул. Он засыпал, и тело его, расслабляясь, вздрагивало. Я встал и погладил его по волосам. Бразильская футболка валялась на полу. Я пошел в подвал и положил ее в стиральную машину. Потом вернулся наверх и налил себе виски. На одном из каналов я нашел детектив. Мужчина в элегантном костюме и с забинтованным лицом бежал по улице.

Я подумал о том, что в детективах поначалу все всегда темное и запутанное. Но в каждой новой сцене люди и события понемногу выхватываются светом. Постепенно проясняется предыстория. В конце концов наступает полная ясность и окончательный расчет. А в жизни — наоборот: темноты и грязи чем дальше, тем больше, и в конце концов ты уже не понимаешь, к чему все идет и чем закончится.

В бегущей строке внизу экрана я прочитал, что по подозрению в убийстве Гутторма Педерсена арестованы трое. В одиннадцать показали последние известия. Интервью с сотрудником Крипос. Он говорил, что по обвинению в предумышленном убийстве арестованы три человека иностранного происхождения. Репортаж шел в прямом эфире. Потом взяли интервью и нашего пастора, который призывал проявить великодушие и протянуть руку. Он говорил, что журналисты должны уехать домой и наконец оставить Одду в покое. Я закрыл глаза. Мир вывихнут во всех суставах, думал я когда-то. И скоро все встанет на место. Телевизор я выключил, но продолжал прижимать палец к кнопке пульта. Как будто боялся утратить связь с внешним миром.

Я спустился в подвал и повесил бразильскую футболку сушиться. В комнате посапывал «Рональдо». Я слушал, как он дышит и как бьется мое сердце. Услышав странные звуки, я подошел к окну. Садовая поливалка свалилась набок и теперь извивалась в траве, как змея. В сад спустилась Мумуки. Она была в белом. Ее черные волосы не были убраны в пучок. В небе над Росснусом выкатилась половинка июльской луны. Все осветилось чудесным светом: улица, дома, машины, провода, веревки для сушки белья, Мумуки. Она подошла к поливалке, поставило ее как надо. Потом, постояв под струей воды, начала медленно танцевать на мокрой траве.

 

~~~

Телефон зазвонил около полуночи, когда я уже заснул на диване. В полусне я поднял трубку:

— Алло?

Мне показалось, что я слышу на том конце чье-то дыхание.

— Алло? — повторил я.

Но никто не отвечал.

Я ждал и думал: может, это Ирен? Мне хотелось спросить ее, что произошло. Мне хотелось сказать, что я люблю ее. Но я сдержался. А вдруг это не она? Это мог быть и тот тип, который звонил в прошлый раз.

В трубке послышался металлический голос — как из громкоговорителей на вокзале. Я подумал, что звонят издалека. Вспомнил, как Ирен говорила, что, если соберется уехать ото всех, ей придется взять с собой меня.

На том конце вздохнули.

Гудки.

Я встал и прижал трубку к уху, будто так мог продлить разговор. Нашел мобильник и набрал ее номер. В ответ — только: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Былое спокойствие моментально улетучилось. Я вдруг понял, что мир вокруг меня совершенно неуправляем.

Я вернулся в спальню — посмотреть на «Рональдо». Он скинул с себя одеяло, но спал спокойно. Я снова укутал его и вышел из дома. На смену вечернему дождю пришла ясная, безоблачная ночь. Я сел в машину и поехал в город. По-над фьордом мчались два автомобиля. Наверное, собирались устроить гонки в новом тоннеле. Отличное место для ночных гонок. Ни машин, ни полиции, ни поворотов. Просто прямой отрезок от Одды до Квиннерада. Политики говорили, что дороги, мосты и тоннели — оптимальное решение проблем нашего региона. Я в это не верил. По новым дорогам люди смогут разве что побыстрее укатить отсюда.

В центре, по Рёлдальсвейену ехала полицейская машина. Я попытался разглядеть, не мой ли братец за рулем, но машина рванула вперед и исчезла. В остальном на улицах не было ни души, как будто с наступлением темноты город вымер. Кто мог отправить мне эту кассету — и зачем? Кто-то решил использовать меня в каких-то целях? Кто-то хотел на что-то мне намекнуть? Только я не понял на что.

Я остановился возле китайского ресторана. Он был закрыт. Только пара круглых фонарей горела красным светом. Человек с азиатскими чертами лица мыл стойку и пол. Я сидел в машине и думал, что иммигранты делают за нас всю грязную работу. Моют за нами и убирают. И все равно во всем виноваты.

Я поехал дальше и остановился у ворот комбината. Я не представлял, как буду перелезать через колючую проволоку. Отцу, конечно, известна каждая дыра в заборе, но звонить ему было слишком поздно. Я вышел из машины и побрел вдоль забора.

Возле пожарного депо я услышал какой-то звук за спиной и обернулся. В глаза брызнул свет. Я непроизвольно поднял руки вверх. По ту сторону забора стоял охранник. На мгновение я подумал, что это — тот самый бритоголовый череп, с которым я поцапался во «Фьорд-центре».

— Чего надо?

По голосу я понял, что это не он. Охранник продолжал светить на меня. Я опустил руки и стал придумывать ответ.

— Ищу моего кота.

— Кота? — переспросил охранник.

— Да, Джерри.

— Джерри?

— Моего кота зовут Джерри.

— Джерри тут нет. Иди домой.

Охранник ждал. Я махнул ему рукой, развернулся и зашагал в обратную сторону.

— Эй! — окликнул меня охранник. — Ты хотел сказать «Том»?

— Том?

— Да, Джерри — это мышь.

— И что?

— Том — это кот, а Джерри — мышь.

— Я понял. Обязательно спрошу Джерри, когда приду домой.

Я спокойным шагом побрел к «вольво». Охранника я не видел, но был уверен, что он за мной следит из-за забора. Летняя луна пропала за облаками. Завыла собака. Я сел в машину и снова поехал по Рёлдальсвейену. На мосту у автозаправки еще горели свечи, зажженные в память молодого Педерсена.

Я неосознанно поехал по восточной стороне фьорда. На перекрестке после Тюсседальского тоннеля свернул направо и взобрался по вихляющей дороге к Шеггедалю. Свет фар чертил по склонам гор и стволам елей. Вчерашняя тревога вернулась. Те же предчувствия, что и вчера вечером, когда я ехал сюда с Ирен, только слабее. То же напряжение во всем теле.

Звездное небо над летним домиком было тихим и ясным. Над плотиной мерцала пара огоньков. С другого края плотины слышались пьяные голоса вперемешку со смехом. Я сел на капот и закурил. Дневная жара продолжала висеть между горами, хотя основная ее часть опустилась на фьорд.

Я представил, что в летнем домике — мы с Ирен. Я стою у нее за спиной и смотрю на звезды. Я пожалел, что ничего не сказал, когда мне позвонили. Это ведь наверняка была она. Мне захотелось в домик — посмотреть, не проглядел ли я чего-нибудь с утра. Если я ее не найду или она не даст о себе знать, надо объявить ее в розыск. О ее исчезновении напишут в газетах. Назовут это «делом Ирен». Начнут таскать народ на допросы. Устроят прочесывание местности с собаками.

Внутри я попытался найти выключатель, но не нашел. Постоял в темноте и направился к комнате. Странный звук заставил меня остановиться. Как будто кто-то дышит. Может, с утра я не закрыл дверь, и сюда проникло какое-нибудь животное? Я замер, обдумывая, что за зверь это может быть. Но ведь зверь отреагировал бы по-другому? Попытался бы убежать или напасть.

Я медленно вошел в комнату. Тихий голос приказал мне стоять на месте. В темноте я различил моего брата. Он сидел на диване, направив на меня дуло винтовки.

— Ты всегда считал себя умнее меня. Верно? — спросил Франк.

 

~~~

Мой мозг привык придумывать разные предлоги и оправдания, но я устал лгать. На Франке была форменная рубашка с короткими рукавами. Ни его глаз, ни выражения лица я не видел. Видел только, что он за мной следит.

— Убери винтовку, — сказал я.

Он не послушался.

— Я знал, что ты вернешься, — сказал Франк. — Ты всегда был сентиментален.

— Все возвращается, — ответил я. — Как заказные письма.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю.

— Тогда почему ты это сказал?

— Это из стихотворения.

— Вот видишь. Какой ты умный.

Я сел в кресло. Я зяб. В голове было пусто.

— Зачем ты тычешь в меня этим стволом? — спросил я.

— А что, нельзя? — спросил Франк.

— Знаешь ли, не особо приятно.

— В жизни много неприятного.

— Убери винтовку, и поговорим.

— Мы и так поговорим. Мы же братья. Начинай. У тебя на сердце накипело.

— Убери винтовку, — повторил я.

— С ней надежней, — сказал он. — Когда я увидел, что подъезжает автомобиль, то решил, что лучше вооружиться. Никогда не знаешь, кто пожалует. Друг или враг.

Он ждал, что я отвечу. Я промолчал.

— Ты как думаешь? — спросил Франк.

— О чем? — спросил я.

— Друг или враг?

Я подумал, что на диване передо мной сидит чужой человек. Он стал чужим, как и я стал чужим для него. Нечто пролегло между нами и отделило друг от друга. Навсегда.

— Где твоя машина? — спросил я.

Франк не ответил. Он ждал.

Потом спросил:

— Она лежит в реке у плотины, верно?

— Не глупи, Франк!

— Ты убил ее, а тело утопил.

— Конечно нет.

— Она тебя отвергла. И ты ее убил. Так все было?

— Нет, не так.

— Мне надо застрелить тебя, отнести на плотину и утопить. Чтобы ты оказался вместе с ней. Как тебе идея?

Франк замолчал. У меня снова заболела рука.

— Вот только одного я не пойму, — продолжил он. — Почему из трех миллиардов женщин ты выбрал ее?

Я посмотрел на него.

— Все совсем не так, — сказал я.

— А как? — спросил Франк.

— Не знаю.

— Нет, знаешь. Ты все про все знаешь.

— Иногда выбирать не приходится, Франк. Иногда просто нет выбора.

— Бред. Ты несешь такой бред, что нужно пристрелить тебя уже за тот бред, который ты несешь.

Он встал и подошел ко мне. Остановился возле кресла и приставил дуло мне к горлу. Я увидел его лицо и понял, что он боится. Боится перейти черту, за которой не сможет собой управлять.

— Расскажи мне про Ирен, — сказал Франк.

— Давай тут остановимся, — предложил я.

— Какова она в постели? — шипел он, еще крепче прижимая дуло к моему горлу и дыша мне в щеку.

— Не знаю.

— Было приятно? Тебе нравилось?

— Я не знаю.

— Она ведь красивая, верно?

Я боялся пошевелиться. Подумал, что он ждет от меня каких-то действий, сопротивления, резких движений, чтобы было за что отстрелить мне голову.

— Присядь, Франк, будь добр, просто присядь.

Почему-то на этот раз он меня послушался. Отошел к дивану и положил винтовку на стол. Достал бутылку с водой и начал пить. Я попросил закурить. Франк достал пачку сигарет и зажигалку. Некоторое время мы курили молча.

Как он все разузнал? Когда? И что именно? Почему ничего не говорил? У меня перед глазами появлялись картины. Появлялись и гасли. Беззвучная серия картин: Франк и я, Ирен и Франк, я и Ирен.

— Заметил, что я потолстел? — спросил Франк и обхватил живот руками. — Но черта с два я стану таким же бурдюком, как ты, — добавил он.

И отхлебнул из бутылки. Я молчал.

Он спросил:

— Когда все началось?

— Не знаю, — ответил я.

— Знаешь. Когда все началось?

— Когда мы были в Лиссабоне.

— Врешь. Когда?

— В Италии, в Триесте. Когда мы вместе отдыхали.

— Когда, Роберт?

— На том новогоднем вечере.

— Когда?

— Когда ты впервые пришел вместе с ней.

Франк покачал головой:

— Я много об этом думал. И не мог поверить, что она выбрала меня. Не мог поверить, что она стала моей. Что мне так повезло.

— Тебе всегда везло, Франк.

— Да, и посмотри на меня сейчас.

Он закурил и протянул винтовку мне.

Сказал:

— Тебя убьет кто-нибудь другой, Роберт. Я не хочу больше о тебе думать. Я и так о тебе достаточно думал.

Я недолго колебался, но все же протянул руку и взял винтовку.

— Пожалуйста, — сказал Франк. — Мне не обязательно стрелять в тебя. Ты уже умер.

Он снова сел. Сказал, что теперь я могу пристрелить его. Этим я окажу ему большую услугу. Разве не об этом я все время мечтал? Поквитаться с ним?

Я молчал.

— Я не шучу, — сказал Франк. — Ты и вправду меня очень обяжешь, если пристрелишь. Почему бы не оказать услугу собственному брату?

— Замолчи, Франк! — сказал я, направляя на него дуло.

 

~~~

Франк глотнул воды. Он смотрел на меня, будто пытаясь поймать в фокус. У меня пересохло в горле.

— Расскажи мне про Ирен, — сказал я.

Он молчал.

— Расскажи мне про Ирен, — повторил я.

Франк сделал еще один глоток.

— Когда ты это понял? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он.

— Знаешь, Франк. Когда ты это понял?

— Давно.

— Когда, Франк?

— В восемьсот четырнадцатом.

Теперь встал я. Франк посмотрел на меня. На диване он казался маленьким. Мир вокруг меня закружился.

— Она была для меня всем, — сказал Франк.

— Замолчи.

— Именно так, — продолжал он. — Она была для меня всем.

Его хныканье меня раздражало. Я стиснул винтовку Подошел ближе к дивану.

— Рассказывай, — потребовал я.

— Что?

— Рассказывай.

— Что ты хочешь узнать?

— Я хочу узнать, каково это было.

— Что именно?

— Лежать с ней в постели, зная, что иногда она спит и со мной?

— Что с тобой, Роберт? Что у тебя с головой?

Я видел, как Франк побледнел, но не видел его глаз.

— Я кое-что хочу сказать, — сказал я.

— Да?

— Мы не идеальны, — сказал я. — Это в людях — самое хорошее. И самое плохое. Такое может быть. Такое бывает.

Франк тихо присвистнул.

— Нет, Роберт, у тебя в жилах не кровь. А моча.

— Замолчи, — сказал я.

Я подошел и ткнул винтовкой ему в горло. Мое тело обмякло и потяжелело.

— Ну, давай, — бросил Франк. — Просто пристрели меня.

Он сидел на диване смирно. Я подумал, что могу сделать то, что, по его словам, должен был сделать он. Застрелить его и утопить тело у плотины. Я стоял и держал палец на спуске. Комната вокруг меня исчезла. Голова ничего не соображала.

— Стреляй же, — сказал Франк.

Я знал: сейчас я могу допустить ошибку. Себе я доверять не мог.

— Стреляй, — повторил Франк. — Хватит трусить. Всю жизнь дрожишь.

Не знаю, сколько я так стоял. Стоял, пока не услышал звук подъезжающей машины. В окне летнего домика полыхнул свет. Автомобиль проехал по долине и остановился у крыльца. Я опустил винтовку.

— Даже тут ты оказался трусом, — сказал Франк.

Мы услышали приближающиеся шаги. Кто-то присвистнул. Постучался. В комнату вошел человек в форме. Это был Андреассен, коллега Франка. Он в удивлении смотрел на нас.

Я молча развернулся и вышел. Только подойдя к машине, я понял, что по-прежнему держу в руках винтовку. Я положил ее в багажник. В салоне «вольво» было прохладно. Обратно я поехал той же дорогой.

Часа в два ночи я добрался до центра. Никого. Электрические огни освещали магазины и автозаправки. Хотелось выпить, но все было закрыто. Фасады и двери ждали нового дня. В Одде чувствовалась пустота. Раньше ее не было. Как будто она разлилась с заброшенного комбината по всему городу.

«Вольво» мчалась по западной стороне от одного фонаря к другому, то попадая в пятна света, то исчезая, то снова появляясь, — от этого монотонного ритма хотелось спать. Сзади появился другой автомобиль. Я притормозил. И он затормозил. Я помигал фарами, но автомобиль не отстал. На отрезке перед Аскане я резко ударил по тормозам. Тот водитель сделал то же самое.

Я не стал сворачивать к Тукхейму, а продолжал ехать по главной дороге. Может, завернуть к промышленному району у Эйтрхейма? Глупее не придумаешь. Там я окажусь в ловушке. Перед тоннелем я добавил газу и въехал внутрь, когда спидометр заходил за сотню. Преследователь не отставал.

После тоннеля я сбавил скорость. Он ехал по пятам. В боковом зеркале горели фары его автомобиля. Мне показалось, что это «вольво», старая модель. Водитель поравнялся со мной и помахал мне рукой. Несколько сотен метров мы ехали параллельно. Потом он прибавил скорость и уехал вперед. Я попытался запомнить его номер. Задние огни исчезли за поворотом.

Я съехал на обочину и выключил двигатель. Надо было отдышаться. Этого парня я не знал. Внешность совершенно обычная. Я подумал, что он мог оказаться кем угодно.

 

~~~

Мне снился Франк. Наверное, после нашей драки, потому что на лице у него был порез, а на белой рубашке — кровь. Мы сидели в «Вольво-ПВ» и ждали «скорую». Франк попросил закурить. Я зажег сигарету и держал ее, пока он делал затяжку. Он закрыл глаза и выдохнул дым. Я сидел обняв его, будто любимую девушку.

Проснулся я в одиннадцатом часу — на диване, в одежде. Шум снаружи казался приглушенным, как будто кто-то убавил звук. Я вскочил на ноги с чувством беспокойства и кинулся проверять телефон. Ирен не звонила. Пока я мылся в душе, я попытался представить себе ее лицо. Но безуспешно. Видел только ее грудь и лоно.

Я побрился. Лицо сразу отмякло. На запотевшем зеркале я написал: «Ирен». Подумал, что люди пытаются скрыть, кто они на самом деле. Дурачатся. Но все, что мы делаем, отражается у нас на лице. Я видел в моем лице отражение Ирен. Она осталась во мне красивыми чертами. Теперь ее нет рядом, и красота тоже уйдет с моего лица.

Когда я принес завтрак, «Рональдо» спал. Я растормошил его. Он улыбнулся, увидев меня. Я сказал, что съезжу на работу. А он пока может посмотреть мультфильмы. Я включил телевизор и положил пульт на столик.

— Останься, — попросил «Рональдо».

— Я скоро вернусь, — пообещал я.

— Останься.

Я положил на кровать свежевыстиранную бразильскую футболку. Сказал:

— Когда вернусь, пойдем с тобой в бассейн «Фолкебад». Хочешь?

Он не ответил.

— Я могу научить тебя плавать, — сказал я.

Он посмотрел на меня:

— Ты добрый.

Я погладил его по голове:

— Не всегда.

Снаружи опять стояла духота. Что дождь был, что нет. Новый день обещал такую же жару, как и предыдущие. Должно быть, в Западную Норвегию вопреки обычаю пожаловала тепловая волна.

По дороге я вспоминал тот день, когда отец учил меня плавать. Он показывал мне плакаты на стенах «Фолкебада». Потом сидел и курил на краю бассейна и кричал, что я должен делать, как человек на плакатах. Помню, как вокруг смыкалась вода. Я плавал по-собачьи.

В кабинете я открыл окно и начал всех обзванивать. Надо, надо было догадаться раньше. Через полчаса я выяснил, что той ночью были угнаны две машины. Первая — БМВ сербов, которую Бодд обнаружил в Эйтрхейме. Вторая — «субару», о пропаже которой заявили в понедельник с утра. Расследование шло обычным порядком. «Субару» пока не нашли. Владельцем значился Самсон Нильсен.

Я поискал в карманах сигарету, но не нашел. Я сидел и пытался увязать все имеющиеся факты. Мне хотелось понять, что с чем связано и что из чего вытекает. Каким боком тут замешан Самсон Нильсен? Это из-за него парень вылетел в реку? Что произошло с Ирен? Связаны ли эти обстоятельства между собой? Если я выясню, что случилось с парнем, найду ли я Ирен? Я хотел одного — чтобы она вернулась.

У киоска «Микс» я купил сигарет и стал просматривать газеты. И «ВГ» и «Бергенские известия» писали о сербах. На первой странице красовалась фотография, сделанная Мартинсеном из окна моей машины. В «Дагбладе» предпочли изобразить силуэты с информацией о каждом подозреваемом. Интересно, что силуэты выглядели эффектнее фотографий, придавая сербам вид заведомых злодеев. Виновные задержаны. Дело раскрыто.

Пока я читал, ко мне подошел владелец киоска и встал рядом. Это был вздорный вьетнамец по имени Нам. В Одде его звали Нам-Вьетнам.

— Низя тут стояць и цитаць газета, — заявил Нам.

Я посмотрел на него. Вьетнамец дрожал от злости.

— Так мне нельзя тут стоять и читать газеты? — переспросил я.

— Нет, воляство.

— Воляство.

— Да, воляство. Газета — мое.

— Ясно. Так газеты — твои?

— Низя тут стояць и цитаць газета без деньга.

— Извини, я не знал, что газеты твои.

— Хоцесь цитай газета, долзен плати газета.

Я положил «ВГ» на стойку и помахал рукой.

— Сходи на курс норвежского! — посоветовал я.

— Сходи в библотека! — крикнул Нам мне вдогонку.

Я сел в «вольво» и поехал к Ховдену. Там припарковался на подъезде к Брюсовой вилле. Здание частично загораживали высокие сосны. Перед гаражом стоял трехколесный велосипед и темно-зеленая «ауди». Из-за угла выбежала собака. Забежала на теннисную площадку и справила нужду возле сетки.

Политики хотели снести особняк бывшего директора и построить тут дом престарелых. Для Рабочей партии особняк символизировал то время, когда директор Брюс был полноправным хозяином Одды. Но потом Самсон Нильсен выкупил особняк и отреставрировал его. Слухи ходили разные. Что время от времени Нильсен приглашает влиятельных людей Одды на роскошные праздники. Что у него три или четыре автомобиля. А еще — личная яхта и любовница в Ницце. Поговаривали и об эксклюзивных ночных клубах, и о заездах на «Формуле-1» в Монако. Люди недоумевали, откуда этот парень берет деньги. Сплетники не успокоились и после того, как в одной статье написали о том, что Самсон Нильсен получил от государства деньги на раскрутку двух интернет-кафе. Полагали, что Нильсен связан с финансовыми пирамидами. Но люди не представляют себе, что такое гонщик для Европы. Самсон Нильсен должен был просто купаться в злотых.

Солнечный свет заливал ветровое стекло, размывая вид. Я чувствовал жар и тошноту. Я не понимал, что тут делаю. Просто человек, просто сижу в машине перед просто домом. Если бы кто-нибудь сейчас спросил меня, что мне нужно, я бы не нашелся что ответить. Вот так. Люди порой оказываются не на том месте и не в то время. Если бы кто-нибудь смог сделать фотографию планеты из космоса и распознать на ней всех людей, он бы удивился, насколько велик процент находящихся не на том месте. Как-то братец рассказывал мне про компанию, занимавшуюся аэрофотосъемкой. Летом в ясную погоду они кружили над городской и сельской местностью. А потом рассылали агентов продавать снимки, сделанные с такого близкого расстояния, что люди узнавали крыши собственных домов. Одна молодая мадам с фьорда купила такую фотографию и повесила ее в рамочке на стену. Муж — нефтяник в Северном море — приехал домой и стал изучать снимок. Достал лупу и обнаружил во дворе чужую машину. Оказалось, что фотография была сделана именно в тот день, когда к его жене наведывался любовник.

Где-то в полдвенадцатого из Брюсовой виллы вышел Самсон Нильсен. На нем были белая рубашка и светлые брюки. Всякий раз, когда я видел этого человека, мне казалось, что, как бы хорошо он ни одевался, все равно рано или поздно люди замечают пятна от машинного масла на его руках. Самсон Нильсен сдвинул солнечные очки на лоб и достал сотовый телефон. Набрал сообщение, потом сел в «ауди».

Я поехал за ним — до Эйды и дальше в сторону центра. Нильсен остановил машину у «Кооп-Меги» и пошел в банк. Через пять минут он вышел оттуда и перешел дорогу. Взял мороженого. Встретил знакомых. Купил свежих газет. Дрожащее марево висело между людьми и улицей, между ним и мной, между наблюдаемым и наблюдателем. Жара увеличивала расстояния, и мне от этого было спокойнее. Я мог следить за ним без боязни быть обнаруженным. Но все-таки мне казалось, будто я что-то краду у Самсона Нильсена. И совершенно обыденные действия обретали другой смысл, оттого что я за ними следил.

Пока я вот так шпионил, мне подумалось, что это выглядело бы вполне естественно в других городах.

Можно следить за людьми в Лос-Анджелесе, Лондоне или Токио. Но не в Одде. Хотя кто-то по радио говорил, будто нет ничего проще, чем за кем-нибудь шпионить. Никто об этом не думает. Никто не подозревает, что за ним могут наблюдать.

 

~~~

Мигал индикатор масла. Наверное, проблема — с самим индикатором. Машина совсем недавно прошла техосмотр. Мы ехали на юг вдоль Сандвинского озера. Самсон Нильсен вел так быстро, что я боялся упустить его из виду. Перед самой Сагой мы попали в пробку, и я расслабился. Кто знает, сколько мне еще за ним придется проехать.

По дороге я включил радио. Диктор сообщил, что сегодня вечером намечается демонстрация против расизма. Кроме того, газета «Се о хёр» организовала фонд памяти Гутторма Педерсена. Ближе к вечеру в Одду оттуда приедет редактор. Председатель коммуны в своем интервью выразил радость, что скоро, очевидно, можно будет поставить точку в этом деле. Он сказал, что пора оставить негатив в прошлом и взглянуть в будущее. То, чему сама жизнь отказывает в праве на существование, должно уйти. Так было всегда. У промышленности Одды есть новые точки роста. А чтобы переломить негативный тренд, объявлен конкурс на лучший логотип для новой Одды.

У водопада Лотефосс Нильсен свернул в сторону. Я последовал за ним и остановился позади туристского автобуса. В зеркало заднего вида я увидел, как Самсон Нильсен вышел из своей машины и пересел в другую, по-моему, «Ниссан-Санни». Я поправил зеркало, но солнечный свет слепил, и смотреть через ветровое стекло было трудно. Я снова завел машину и проехал чуть дальше. Заслонившись рукой от солнца, я увидел в салоне двоих человек. Но, кем был второй, оставалось неясно. Я вышел из «вольво», но от машины отходить не стал. Туристы вовсю фотографировали двойной водопад. Некоторые японцы с видимым удовольствием и риском для жизни выходили на середину шоссе, чтобы сделать снимок оттуда.

Я помню ту аварию многолетней давности. Как-то зимой, в воскресенье, когда солнце стояло низко, мы, решив отправиться в горы, проезжали Лотефосс. Брызги водопада застывали на шоссе коркой льда. Отец не справился со своей ПВ, машину перевернуло и занесло в кювет. У Франка, сидевшего впереди, было порезано лицо. А в остальном — без потерь. Но я до сих пор вспоминаю страх, с которым осматривал помятую машину. Мама утешала меня, а я все плакал и плакал. Я не боялся ни за брата, ни за себя. Я боялся, что из-за этой аварии мы станем бедными. Мы воспринимали «вольво» как доказательство нашего достатка. А теперь все разом пропало.

Я потянул носом наполненный выхлопами воздух и подумал, что хотя бы по статистике с некоторыми этими туристами должно произойти то же самое. Учитывая то, как они ездят, некоторые обязательно перевернутся или улетят в кювет.

Минут через пятнадцать Самсон Нильсен вышел из «ниссана». Наклонился к боковому окну и сказал что-то, чего я не услышал. Ветер подхватил его слова и унес прочь. Он вернулся в «ауди» и уехал в сторону Одды. Я дождался, когда через пару минут тронется «ниссан», и двинулся за ним. Мы ехали по долине медленно. Движение было плотное, и идти на обгон смысла не представляло.

Доехав до центра, «ниссан» остановился на площади. С расстояния я видел, как тощий человек в тренировочном костюме вышел из машины и запер ее. Он стоял ко мне спиной, но я сразу же узнал его. Все начало вставать на места. Я на верном пути. Не оборачиваясь, Артур Ларсен пересек площадь и вошел в «Райский гамбургер».

Я немного выждал и вошел следом.

«Райский гамбургер» был в Одде еще и игорным притоном. Заляпанные окна, удушливый запах горелого фритюра — оплати заказ и получи инфаркт миокарда. На телевидении азартные игры превратились в семейное развлечение. Ведущие улыбаются, как бортпроводники, лотереям отводится лучшее эфирное время. Здесь же всей этой мишуры не было — только суть: обобрать людей до нитки. Больше чаевых на душу населения, чем в Одде, давали только в паре городов Финмарка. Одда стала хардангерским Атлантик-Сити.

В этот день в кабаке было душно. Я сел за соседний столик с Артуром Ларсеном. Он сосредоточенно заполнял купоны. Я закурил и стал ждать. Ларсен носил парик, причем парик, который не заметить невозможно. Искусственные волосы так ему не шли, что, когда он оказывался рядом, все мысли были только об этом. Я много раз брал у него интервью. Последнее — в связи с банкротством комбината. Он был одним из тех профсоюзных деятелей, которые стремительно взбегают по карьерной лестнице и становятся управленцами. Теперь он руководил распродажей всего имущества предприятия и был единственным, кто оставался там в штате.

Увидев меня, Ларсен вздрогнул. Я ничего не сказал. Он снова уставился в купон, как будто меня не заметил.

Я подошел к его столику и сел прямо напротив.

— Ты чего-то хотел?

Он посмотрел на меня и спросил, что я имею в виду.

— Ты мне звонил, — сказал я.

— Не звонил я тебе.

— Возможно, я ошибаюсь, но ты звонил мне как-то вечером.

— Да нет же!

— Наверное, ты просто забыл. Разговор ведь был недолгий. Настолько недолгий, что я, признаюсь, даже не понял кто говорит. А вот сейчас увидел тебя и понял.

К столику подошел парень в солнечных очках «Рой Орбисон». Одет в черное, волосы намазаны гелем. Спросил, не будет ли сегодня скачек. Ларсен ответил, что скачками не интересуется. «Рой Орбисон» сказал, что скачки — это проще простого. Побеждает лошадь, которая первой приходит к финишу. Все элементарно. Надо просто поставить на эту лошадь. Он попросил одолжить ему ручку. У нас таковой не оказалось. И он пошел спрашивать у других.

— Зачем ты прислал мне ту кассету? — спросил я.

Артур Ларсен отвлекся от купонов.

— Не суй в это дело свой нос, — посоветовал он.

— Не совать свой нос? Да это ты ткнул меня туда носом!

— Мы можем встретиться в другом месте?

— По-моему, и тут замечательно. Вот только воняет.

— Мы можем встретиться через пятнадцать минут.

— Зачем ты подсунул мне ту кассету?

Ларсен не ответил. Его спортивная куртка была расстегнута почти до пупа, так что видны были седые волосы на его воробьиной груди.

— Ты ведь посмотрел запись? — спросил Ларсен.

— Да, хотя я видал фильмы и получше, — ответил я.

Ларсен покачал головой, как будто разговаривал с самым большим идиотом в мире. Очевидно, он был прав.

— Убили мальчишку, — сказал Ларсен. — Я хотел, чтобы кто-нибудь разобрался, что же произошло.

— А что произошло?

Больше Ларсен ничего не сказал. «Рой Орбисон» нашел ручку и вернулся. Ларсен спросил, знаю ли я кафе «Бережок». Он сможет подойти туда через четверть часа. Я согласился. «Рой Орбисон» сел за стол и стал заполнять купоны. Сказал, что никогда не знает, чего ждать от Далли. Есть ведь и другие лошади, но в прошлый забег Далли пронеслась ураганом и обобрала его на несколько тысяч. Ее наверняка пичкают наркотиками. Так хорошо она никогда не бегала. У них стопроцентно есть свой ветеринар, который работает с Далли и пичкает ее наркотой.

Площадка у автозаправки «Шелл» называлась «Кафе „Бережок“», потому что здесь алкоголики могли спокойно бражничать. В дождливую погоду они забирались в старые машины, брошенные у реки. Со стороны Опо пахнуло холодом. За последние дни из-за таяния снегов вода поднялась на угрожающий уровень.

Я сел на капот разбитого «воксхолла» и закурил. За рекой я увидел новую цианамидную фабрику, запущенную за несколько месяцев до признания комбината банкротом. Чуть дальше фабрика по производству дициандиамида, где отец устраивал меня на летнюю подработку, когда мне было восемнадцать. Помню летние ночи, когда я выходил на тот балкончик на четвертом этаже. Смотрел, как на улицах громыхают грузовики. Стоял в изгвазданной робе, зная, что не стану плавильщиком, как отец.

Я прождал с полчаса, потом позвонил в справочную узнать номер Артура Ларсена. Шум реки перекрывал все звуки, и я сел в полуразвалившийся «воксхолл». Ларсен не отвечал. Этот мерзавец меня обманул. Я позвонил Ирен, но снова безрезультатно. Я не знал, что делать. Закрыв глаза, я слушал шум реки.

Я сидел в «воксхолле», который больше уже никуда не поедет.

 

~~~

Когда я пришел на автостоянку, то у себя в «вольво» обнаружил Эрика Бодда. Он поздоровался со мной через окно, дожевывая кебаб. Через год-другой он точно растолстеет. У него склонность к полноте и к тому, чтобы раздражать других.

Я наклонился к окну:

— Прошу прощения, но что ты делаешь в моей машине?

— Я подумал, ты свозишь меня на поле для гольфа, — ответил Бодд.

— Ах, ты подумал… А что еще ты подумал?

— Ты в гольф играешь?

Я покачал головой.

— Жаль, — сказал Бодд. — А я-то думал, ты со мной сыграешь.

— Так много думать вредно, — заметил я.

— Ты прав. Я стараюсь не думать, стараюсь не показываться на работе. Вот, решил съездить на гольф. Кстати, на заднем сиденье сумка. Надеюсь, все пройдет хорошо.

Я не ответил.

— Попробуй разок, — посоветовал Бодд. — Тебе понравится. Бывает, сижу на работе и только и думаю что о гольфе.

— Бросай думать. Пора бы уже.

— Знаю, но ничего не могу с собой поделать.

— А теперь можешь подумать, как бы выйти из моей машины.

Я широко открыл дверь. Эрик Бодд не двигался. Я тоже. Бодд закрыл дверь.

— У меня предложение, — заявил он. — Мы едем на поле для гольфа. Я прохожу круг. Потом — ты.

— У меня предложение получше, — сказал я. — Ты выходишь из моего автомобиля.

Бодд повернулся и взял сумку с заднего сиденья. Порылся в ней и извлек конверт, из которого вынул фотокарточку. Я долго вглядывался, пока понял, что на ней. Похоже, снимали длиннофокусным объективом из-за деревьев. В кабриолете сидели двое. Я и Ирен — в ее машине — в последний вечер. Я смотрел на фотографию. И думал только о том, как давно это было.

— Город маленький, — сказал Бодд.

Я обошел машину и сел. Прислонился затылком к спинке сиденья и положил руки на руль, как будто собирался вести. Потом — отер ладони о колени, запустил двигатель и включил поворотник.

— Сначала журналисту приходится делать кучу домашних заданий, — вещал по дороге Бодд. — Многие считают, что мы просто разъезжаем туда-сюда, а мы делаем домашние задания. Возьмем здешнее поле для гольфа. Кто поверит, что в Одде есть поле для гольфа?

Я не ответил. Подумал только, что у этого парня неприятный голос.

— До этого я бывал в Одде только проездом, — продолжал Бодд. — Да, город изменился в лучшую сторону, но жить бы я здесь не стал. Не знаю, ты, наверное, привык. Ты можешь на многое не обращать внимания.

Он рассмеялся.

— Слыхал эту шутку? Говорят, что в оддовчанах столько тяжелых металлов, что с ними надо обращаться как с отходами особой категории.

Я снова промолчал. Надо было поправить его и сказать, что правильно называть жителей «оддинцами». Надо было сказать ему, чтобы шел делать домашнее задание. Надо было свернуть на обочину, достать из багажника винтовку и пристрелить этого парня с одного выстрела.

Мы проехали Тукхейм и выехали в Аскане. Я остановил машину возле поля для гольфа. Некоторое время мы сидели и слушали, как затихает мотор.

— Твоя история не принимается, — сказал Бодд.

— Какая еще история? — спросил я.

— О том, где ты был той ночью. Про «бывшую» и потоп в подвале. Есть получше?

Я не знал, нужно ли блефовать. Я так устал от блефа, что сейчас готов был рассказать Эрику Бодду что угодно.

Мы вышли из «вольво». Бодд взял с заднего сиденья сумку. Поле для гольфа располагалось у залива, рядом с цинковым заводом. Отсюда открывался вид на цеха, резервуары, соединяющие их трубы и другие трубы, некогда отравлявшие выбросами все вокруг. Поле для гольфа тоже было отравлено. Насквозь зараженная площадка, в которой проковыряли восемь дырок. Ходила шутка, что, если вынуть мяч из лунки, можно потерять полруки.

— На многих полях я играл, — произнес Бодд. — Но на таком — впервые.

Он сделал пробный удар.

— Знаешь что? — сказал он. — Я вот думал: каково тебе приходится? Работать в местном офисе, который вот-вот собираются закрыть.

Я не знал, поблагодарить его за заботу или открутить ему голову.

— Ты на мели, верно?

Стоял невыносимый зной. Но над горами на юге появились новые облака, и жара грозила обернуться грозой. Где-то я читал, что чаще всего молнией убивает игроков в гольф.

Бодд наклонился к клюшке.

— Может, она и вернется, — сообщил он. — Но я много работал с подобными делами, и, как правило, они не возвращаются.

Он посмотрел на меня.

— Я не в курсе, что произошло, — продолжил он. — Может, это были тайные свидания, может, нет. Но слухи уже поползли, а против слухов ты беззащитен. Если хочешь оправдаться, расскажи свою историю. Только таким образом можно обороняться.

Кто сделал эту фотографию? Мартинсен? Наверное, Мартинсен. Он случайно проезжал мимо или шпионил за мной в тот вечер? Почему он ничего не сказал? Может, это Мартинсен рассказал все Франку?

Эрик Бодд говорил, что надо просто рассказать. А слушать-то он умеет. Лучше всех. Лучше всех умеет слушать. Других. Я подумал, что теперь роли сменились. Теперь я дичь, и охотятся за мной.

— Ты не можешь меня заставить, — сказал я.

— А я и не заставляю, — ответил Бодд. — Просто объясняю, как для тебя лучше.

— Да ни черта ты не знаешь, как для меня лучше!

Бодд, ударив, следил за полетом мяча. Когда тот упал, Бодд кивнул. Сказал, что ему нравится этот звук. Звук удара клюшки по мячу. Нет ничего лучше.

Мы пошли к месту приземления.

— Я пробовал выяснить, как два этих дела взаимосвязаны, — говорил Бодд по дороге. — Убийство того парня с ее исчезновением. Но безуспешно. Может быть, ты мне объяснишь?

— Мне кажется, я не имею к этому никакого отношения, — сказал я.

— Да, все вы в Одде такие, — заметил Бодд. — Слишком вежливые.

Он остановился и посмотрел на меня.

— Послушай, я тебя понимаю. Девушки в таких маленьких городках — всегда трагедия. За самых красивых приходится драться. А этот кусочек, похоже, весьма лакомый.

Он пошел дальше. Мы добрели до мяча. Бодд посмотрел на меня:

— Ты ее выгнал? Или, может, твой брат? Я тут подумай, что мотив был у вас обоих. Если верить слухам, твой братец ревнивый.

— Каким это слухам?

— Так, птичка на ухо чирикнула, что как-то вечером твой брат взял всю женину одежду и покромсал бритвой.

— Да ты совсем больной — еще больше чем я думал, — сказал я.

Он пожал плечами.

— Как знаешь. Тебе решать, — сказал Бодд. — Как только заявят о пропаже Ирен Янсен, фотография появится в печати.

Мой кулак врезался в его лицо, прямо в челюсть. Я ударил его со всей силы. Бодд упал. Какое-то мгновение, пока он лежал на земле, он показался мне маленьким и беспомощным. Потом он встал и отряхнул штаны. И ухмыльнулся так, как будто был хозяином положения.

Я повернулся и зашагал к автомобилю. Рука снова заболела, но я знал, оно того стоило. Я сделал то, что должен был сделать. Он произнес ее имя. Имя, которого ему не следовало упоминать.

Фотография по-прежнему лежала на сиденье «вольво». Я положил ее в бардачок и запустил двигатель. И выезжая на дорогу, подумал, что в одном Бодд прав. В том, что я могу на многое не обращать внимания. Когда многое принимаешь, то ко многому и привыкаешь. И рано или поздно это становится твоей жизнью.

 

~~~

На соседском газоне разлеглась упитанная парочка. Телеса блестели от масла. Над шезлонгами нависали парасоли. Из какого-то окна вещало радио. Толстяки не двигались. Казалось, они хотят прожариться насквозь и угодить в городской морг.

Я снял темные очки и вошел в дом. «Рональдо» сидел на диване, ел шоколад и пил колу. Я спросил его, как дела. Мальчуган уставился в телевизор и молчал. Показывали футбольный матч. Испания — Ирландия, 1:0. Испанцы никогда еще так хорошо не играли на чемпионате мира. Казалось, они просто красуются перед камерами.

В ванной я сунул руку под струю холодной воды. Намотал на нее влажное полотенце.

— Все нормально?! — крикнул я «Рональдо».

Он молчал.

— Есть хочешь?! — крикнул я.

Потом вошел и сказал, что сейчас надо кое-что проверить, а еду устрою немного погодя. Вынул кассету из видеомагнитофона и некоторое время смотрел, как Дамиан Дафф в одиночку прорывается к воротам и чуть не забивает гол. Мне нравились ирландцы. Они всегда играли так, как будто после матча наступит конец света.

Я спросил «Рональдо», хочет ли он есть. Он смотрел матч и не отвечал. Я тряхнул его за плечо. Наконец-то «Рональдо» взглянул на меня.

— Ты сказал, мы пойдем купаться, — проговорил он.

— Да, я знаю.

«Рональдо» взял бутылку колы, но пить не стал.

— Ты сказал, мы пойдем купаться, — повторил он.

— Мы пойдем купаться попозже, — ответил я.

Я сел в кресло и провел полотенцем по лбу. В такую жару полотенце тоже казалось горячим. Почувствовав мягкую ткань, голова потяжелела. Я встал и сказал «Рональдо», что он может пойти со мной. Он не пошевелился.

Я встал между ним и телевизором. Он подвинулся и продолжал смотреть. Тогда я выключил телевизор. Он продолжал смотреть в пустой экран. Я подошел и взял его за руку. Он попытался вырваться. Я приподнял его. И, не обращая внимания на его сопротивление, вывел в коридор. Нашел его ботинки и ткнул ему в живот.

«Рональдо» с упрямством в глазах посмотрел на меня, потом вернулся в гостиную. Я пошел за ним и встал в дверях. Он снова включил телевизор и начал с еще большим аппетитом поглощать шоколад. Я подошел и вырвал батончик у него из рук.

— Если хочешь, чтоб тебя любили, толстым быть нельзя, — сказал я.

«Рональдо» не ответил.

— Толстых мальчиков никто не любит, — продолжал я.

«Рональдо» молчал.

— Никто тут о тебе заботиться не станет, — сказал я. — Только я.

— Чего тебе надо? — спросил «Рональдо».

Я не знал что ответить. Я не знал, что мне от него надо. Как не знал я и того, собираюсь ли я о нем заботиться. Возможно, он был просто козырем, за который я почему-то ухватился.

— Ты не добрый, — сказал «Рональдо». — Ты добрый только к самому себе.

Я покачал головой, взял с собой кассету и вышел. Покачиваясь, надел темные очки. Солнечный свет ослеплял белизной. Летом все вокруг казалось большим, разбухшим. Я подумал, что лето похоже на болото, которое засасывает все вокруг.

За рулем моей машины сидел сосед. Аск улыбался мне через окно и жевал жвачку. Я подумал, что за этот час это уже второй незваный гость в моей «вольво». Кем они меня считают? Таксистом?

— Дай мне ключи, — сказал Аск. — Прокачу.

— С чего бы это? — спросил я.

— Да так, ничего, — ответил он. — Просто мне хочется покататься.

Аск был великоват, чтобы с ним спорить. Я дал ему ключи и сел в машину. Аск сорвался с места и выехал на шоссе. Пот с него лил, как с лихорадочного.

— Хороший денек, — сказал он, вытирая лоб. — Но скоро будет дождь.

Не помню, случалось ли такое, чтобы за рулем этой машины сидел не я. В салоне бесчинствовало солнце. Выхватывало мой силуэт и отбрасывало его на обочину и стены ближайших домов. Моя беспокойная тень прыгала и скакала, пока мы ехали к центру. «У тебя такая аристократическая форма головы», — однажды ночью сказала мне Ирен. Обняла меня и спросила, говорил ли мне это кто-нибудь еще. «Только мама», — ответил я.

— Тебе нужна машина получше, — сказал Аск. — Ты ведь неплохо зарабатываешь, а?

Для лекции об автомобилях, ответил я, день выбран неудачно.

Аск потянул носом.

— У тебя в багажнике труп?

Я посмотрел на него и ничего не ответил.

Он ухмыльнулся:

— А мы о тебе многого не знаем, а?

На отрезке перед Калванесом нас обогнал кабриолет. Как в американских молодежных фильмах, на спинке заднего сиденья сидели две девушки. От скорости волосы их развевались. Девушки обернулись и помахали мне. Водитель посигналил.

Аск ответил тем же и пропел:

— Summertime and the living is easy. — Он повернулся ко мне: — Согласен?

Я не ответил. Аск сказал, что Одда — славный городок, хотя и полное дерьмо. Сказал, что ему нравится тут разъезжать, хотя и зарабатывает он маловато.

— А тебе ведь по работе много приходится ездить? — спросил Аск.

— Давай к делу, — сказал я.

— А это и есть дело, — откликнулся он. — Всегда хочешь чего-нибудь другого. Чего-то большего. Лотерейного билета, что ли. Понимаешь?

Мы доехали до центра. К Рёлдальсвейену двигалась траурная процессия. Я услышал церковные колокола. Аск свернул на обочину и выключил двигатель. Мимо проехал черный катафалк. Потом Педерсен на своем рефрижераторе. А за ним — длинный хвост еле ползущих машин. В окне рефрижератора я увидел жену Педерсена и кислое лицо его дочки.

— Черт, рефрижератор! — сказал Аск. — Не удосужился во что-нибудь другое пересесть.

— Может, он хочет намотать километраж? — спросил я.

— Что?

— Не бери в голову.

— Черт побери, — сказал Аск. — Неужели даже мы в маленькой Одде не можем пожить спокойно?

Он забарабанил по рулю. Руки у отставного голкипера были большие и загрубевшие. Он кивнул на кассету, которую я по-прежнему держал в руках. Он сказал, что можно махнуться. У него на кассете запись лучших девиц, которых я могу себе представить. Прошлым вечером у него было двадцать четыре девицы за час. Медсестры, инженерки, училки, секретарши. Девицы, у которых есть все. Которым не хватает только мужчины. Девицы, которые страстно хотят мужчину.

— Ты ведь свободен, как ветер, а? — спросил Аск. — Или, может, нет?

Я посмотрел, как траурная процессия исчезает в направлении капеллы.

— Тут все есть, — сказал Аск. — Почему бы не взять это себе?

— Что с Мумуки? — спросил я.

— А что с ней?

— Я не знаю.

— Ты ее хочешь?

Я не ответил.

— Когда я подобрал тебя в Шеггедале, то подумал, что мы двое можем устроить взаимовыгодное сотрудничество. Мы идеальные компаньоны. Понимаешь?

— Нет.

— В хорошем смысле, Белл. Ты выезжаешь в горы. Как и все. Трахаешься с бабами. Как и все. Но у тебя есть жизнь, о которой не слишком многие знают.

Я сказал, что по-прежнему не понимаю.

— Понимаешь-понимаешь, — сказал Аск. — Подумай над этим. Утро вечера мудренее.

— Это шантаж?

— Да нет же! — Он присвистнул. — Просто у меня много идей и мало денег.

— И думать забудь, — сказал я.

— В последнее время забывать не получается, — сказал Аск. — Я тут проверил по Интернету, чем ты владеешь. И, так сказать, был приятно удивлен.

— И думать забудь, — повторил я.

— Как ты хладнокровно отвечаешь, в такую-то жару, — сказал Аск.

Я не знал, что это. Просто блеф? Или он знает про исчезновение Ирен? Неужели по Одде и вправду поползли сплетни? Вполне возможно, но вряд ли об этом знают все и каждый. Интересно, сколько денег ему нужно? Почем нынче слух о любовных похождениях?

— Может, прокатимся до Шеггедаля? — спросил Аск, снова запуская двигатель. — Освежим события?

Еще до того, как он выехал на дорогу, я открыл бардачок и достал оттуда фотографию. Ту самую, где мы с Ирен сидим в легковушке. Аск взял ее у меня из рук. И долгое время разглядывал, соображая что к чему.

— Хорошая фотка, — сказал он, возвращая ее мне.

— Скоро появится в газетах, — ответил я.

Аск погрузился в раздумья. Смысл моих слов доходил до него долго. Он посмотрел в боковое окно. Пожевал жвачку. Провел рукой по подбородку и щеке. Я уже подумал, что он ударит меня, как я ударил Эрика Бодда. Но он ничего не сделал. Молча выключил двигатель и вышел из машины. Я видел, как он прошел вдоль по улице и скрылся из виду возле гостиницы. Во мне нарастало странное ощущение вероломства. Я был для Аска лотерейным билетом.

И он не выиграл.

 

~~~

В жару все липнет к телу. И от этого нет спасения. Чувствуешь, какой ты грязный. Все вокруг будто покрыто пленкой, гладкой и блестящей оболочкой, — и это раздражает. Город скользит и плывет, но вещи облепляют тебя и своей тяжестью тянут вниз.

Я ждал грозу. Облака на юге сгрудились в одну громадину тучу. Я подумал, что от дождя все станет легче. Зазвонил сотовый. Эрик Бодд. Он сказал, что уже пишет статью.

— Какую статью? — спросил я.

— Память у тебя так себе, — откликнулся Бодд.

— Какую статью? — повторил я свой вопрос.

Он сказал, что специально для меня может ее зачитать. Конечно, есть в ней кое-какие недочеты, но это из-за того, что я не предоставил достаточного материала.

— Вот послушай и исправь ошибки, если есть, — сказал Бодд.

Я услышал несколько предложений о том, что Ирен пропала. Несколько — о том, что я хочу, чтобы она нашлась, живая и здоровая. Несколько — о том, что хотя меня в чем-то и подозревают, но я ни в чем не виноват. Уловка, чтобы я начал говорить. Первая версия статьи пестрела ошибками, и любой дурак начал бы исправлять грубейшие ляпы. Но стоит только начать, как окажешься по уши в дерьме — в день публикации.

На другой стороне улицы я увидел парня в «саабе». Пока я ел мороженое, он смотрел на меня. А я — на него. С такого расстояния было сложно различить выражение его лица. Мне показалось, он был из «ВГ».

— Ты еще тут? — спросил голос Бодда из трубки.

— Да, я тут, — сказал я. — Я умею слушать. Лучше всех.

— Что-нибудь в статье надо исправить? — спросил Бодд.

— Да, кое-что не помешало бы, — ответил я.

— И что же?

— Напиши, что сборной Англии нужен новый вратарь. Дэвид Симен уже слишком старый. И однажды просто не выдержит.

Я закончил разговор и перешел улицу. Поздоровался с парнем в «саабе». Старомодные солнечные очки и желтые от никотина зубы. Он ел эскимо медленно и вдумчиво.

— У нас проблемы? — спросил я.

— А? — отозвался он.

— У нас проблемы? — повторил я.

— О каких проблемах ты говоришь?

— Слушай сюда. Я задаю тебе вопрос, а ты задаешь мне другой. Так у нас дело не пойдет. У нас есть проблемы или нет?

— Думаю, нет.

— Хорошо, а то мне казалось, будто у нас проблемы.

— Нет, никаких проблем.

— Это хорошо.

Парень доел эскимо. Часть мороженого струйкой сбегала по подбородку. Лицо у парня было малиновое, как будто он оказался на южном курорте и не позаботился о средстве для защиты от солнца.

— Пользуйся кремом, — посоветовал я. — Обгоришь.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил он.

— Мне куда интереснее, чего ты от меня хочешь.

— Ты, наверное, принял меня за кого-то другого, — сказал парень.

— Допустим, но сейчас я собираюсь прогуляться до бара «Хардангер». А потом хотел бы прошвырнуться до Йолло. Нормально?

— Мне кажется, с тобой не все в порядке, — сказал парень.

— И что? Во всяком случае, теперь ты проинформирован. Сначала — паб «Хардангер», потом — Йолло. Что после этого — пока неясно. Записал? Может, хочешь составить мне компанию?

Парень больше ничего не ответил. Кажется, он испугался. Завел машину и укатил. А я пошел в «Хардангер». Паб еще был закрыт, и я постучался в окно. Открыл мне Тур. Он вышел в одних штанах. Я спросил, не найдется ли у него пяти минут. Он предложил мне войти и налил пива. Уже отхлебнув, я подумал, что на пустой желудок пить не следовало.

— Видел похоронную процессию? — спросил Тур. — Кстати, кого там арестовали-то?

— Троих сербов, — ответил я.

— Но я видел одного из них с утра. Того, который Драган. Уж он-то с молодым Педерсеном был в контрах. И его, стало быть, не арестовали?

— Что ты хочешь сказать? Что арестовали не тех?

— Не знаю. Может, они просто решили, что нужно кого-нибудь арестовать. И повязали первых, кто под руку подвернулся.

— Нет, так просто ничего не делается.

— Ну, позвони своему брату и спроси, как все делается. И заодно спроси, почему они не арестовали «ополченцев».

— За что?

— За то, что подожгли приют.

— По-твоему, это они подожгли приют?

— А по-твоему?

Я пожал плечами и спросил, что ему известно об Артуре Ларсене.

— Об Иуде-то? — переспросил Тур.

— Иуде?

— Да, он тот еще поплавок. Всегда всплывает.

Он рассказал, что все на комбинате надеялись, что Артур Ларсен пойдет в большую политику. Думали, что избавились от него. Его предлагали в личные секретари министру труда. Будет, мол, министру отличный подпевала. Хором будут петь рабочие песни. Но у Ларсена дома оказалась больная жена, и Рабочая партия понесла потерю.

Конечно, я и сам отмечал, как продвинулся Артур Ларсен. На должность управляющего комбинатом, в то время когда в директорском кресле — социалист. В последние годы Ларсен с пеной у рта отстаивал решения правления касательно каждого сокращения кадров. Говорил, что кого-то приходится увольнять, чтобы остальные могли работать. Потом — новое решение о сокращении. Это Ларсен сказал, что его нужно принять, чтобы не пришлось увольнять всех. В итоге, разумеется, как раз всех и уволили. Но Ларсен считал, что и этот шаг оправдан — лишь бы не уволили его. И теперь на комбинате остался он один.

— И как к таким относиться? — спросил Тур. — Сегодня они сидят с тобой по одну сторону стола. А завтра — лыбятся с другой.

— Так он предатель? — спросил я.

— Не думаю. Может, просто из тех, что сидят с обеих сторон стола, и никогда не знаешь, чего от таких ждать.

У меня закружилась голова. Я медленно поднял стакан. Из пепельницы на кофейном столике заструился дым.

— Просто время такое, — продолжал Тур. — Черт возьми, плавающие цены, беспроводная связь, глобализация экономики. Уже не понимаешь, где правое, где левое, где правда, где вранье, где север, а где юг.

Тур загасил окурок. Встал и надел поварской костюм.

— Если директором стал социалист, а его правой рукой — профсоюзный лидер, это верный признак: лавочку собираются прикрыть, — сказал он.

Я спросил, верит ли он, что банкротство спланировали заранее.

— А ты — нет? Зачем им еще, скажи мне, холдинговые компании, адвокаты и мальчики для зачистки? — спросил Тур.

Незадолго до Рождества американские владельцы передали директору контрольный пакет акций и направили к нему Бобби Скотта из Нью-Джерси. Представитель братьев Коэн поселился в «Хардангер-отеле» и ничем особым как сотрудник не выделялся. Но говорят, что в барах он просадил в общей сложности триста тысяч крон. Скотт транжирил деньги и любил пользоваться услугами местных шлюх. Но каждый понедельник с утра он являлся в офис — чисто выбритым. Как-то на собрании он заявил, что у карбидной промышленности в Одде перспективы — на сто лет. А через четыре месяца комбинат разорился.

На лице Тура появилась ухмылка.

— Вот уж не думал, что скажу это, но как же, черт возьми, паршиво, что они закрыли комбинат. Конечно, из их труб летела чертова туча химического дерьма, но нашего дерьма, верно?

— В том-то и дело, что не нашего, — ответил я.

— В смысле?

— Это дерьмо принадлежало владельцам. Когда дело доходит до дележки, тебе и дерьма за так не отдадут.

— Ну да, — улыбнулся Тур.

Он посмотрел на стенные часы. Пора было открывать заведение.

— Тут много хороших людей, — сказал Тур, — но сейчас все зависит от политиков. А с этим сам знаешь как. Либо все будет хорошо, либо — к чертям собачьим.

— А где живет Артур Ларсен? — спросил я.

— У него квартира в Нюланне, — ответил Тур. — А зачем он тебе?

— Говорят, он по уши в долгах.

— Как это?

— Доигрался с финансовыми пирамидами.

— И кому же он должен?

— Говорят, Самсону Нильсену, хотя мало ли что говорят.

Я поблагодарил Тура за пиво и вернулся к машине. Солнце собиралось на закат и жгло мне глаза. На бульваре я увидел, как председатель коммуны идет, беседуя с одним из сомалийцев под объективами съемочной группы. Когда эта парочка неестественной походкой доковыляла до «Веселого угла», их попросили развернуться и пройтись снова. В Ласарон-парке сидел парень с ТВ-2, натянув на лицо вчерашнюю улыбку. Он давал автограф двум девушкам, одновременно разговаривая по мобильнику. Возле церкви журналист из «НРК», напялив на себя наушники и микрофон, брал интервью у нашего пастора. Тут же стояла и машина «НРК» с «тарелкой» на крыше и надписью на боку: «Ставьте на нас!»

По дороге в Йолло я, включив магнитолу, слушал проповедь пастора о милосердии. Но над долиной показался вертолет, и голос пастора пропал. В зеркало заднего вида я увидел у себя на хвосте «ауди». Попытался различить, не Самсон ли Нильсен за рулем. Вот ирония судьбы. Сначала я за ним шпионю. Потом — он за мной. У Бёгарда я свернул к обочине, а «ауди» пронеслась мимо, навстречу закатному солнцу. С рулем в моей машине всегда приходилось бороться, прежде чем повернешь. И мне это нравилось. Но на этот раз «вольво» казалась мне тяжелее обычного.

 

~~~

Отец ругался последними словами. За каждой упущенной возможностью следовала комбинация из крепких выражений. В обычных случаях он такого себе не позволял. Только когда смотрел футбол. В молодости кажется, что эти непристойности создают какую-то товарищескую атмосферу. И отец был словно не отец. А совсем другой человек, приятель, с которым мы смотрим футбол.

Я спросил, не хочет ли он посмотреть одну кассету. Отец ответил, что сначала хочет досмотреть матч. Ирландцы добились дополнительного времени и теперь штурмовали ворота Испании. И хотя сейчас у ирландцев не было Роя Кина, они могли закончить матч с потрясающим успехом. Я смотрел на экран, но все расплывалось перед глазами. С верхнего этажа спустилась мама. Обняла меня и спросила, что нового известно об Ирен. Отвела меня в сторонку и призналась, что боится.

— По-твоему, что произошло? — спросила мама.

— Ну конечно же она вернется, — сказал я.

— Я не понимаю. Ты думаешь, она уехала?

— Не знаю, мама. Но я уверен, что она появится снова.

Она погладила меня по руке и спросила, хочу ли я есть.

— Ты так похудел, — сказала она.

Я поблагодарил, но отказался и вернулся к телевизору. В дополнительное время, когда решался исход матча, Ирландия упустила столько шансов на победу. Полкоманды куковало на скамейке штрафников. Отец ругался. Комментатор в студии подвел итоги игры, и я сунул кассету в видеомагнитофон.

Отец смотрел любительскую запись с совершенно отсутствующим выражением. Совсем не так, как футбольный матч, когда весь ход игры отражался на его лице. На позе. На выборе бранных слов. А сейчас он сидел совсем тихо.

— Еще раз прокрутить? — спросил я, когда запись закончилась.

Он покачал головой.

Я молчал. Ждал, пока он сам прокомментирует то, что увидел. Он пошел к холодильнику и вернулся с двумя стаканами виски. Вручил мне один и снова сел. Молча. Я подумал, что отец пытается найти логику или систему в увиденном, понять значение нестыковок.

— Они разрушили всю Одду, — сказал он. — Разрушили всю Одду, а никому и дела нет.

Он сказал, что можно хоть сейчас взять телефонный справочник и вычеркнуть оттуда все компании, которых больше не существует. Все позакрывавшиеся офисы. Все съехавшие отсюда организации. Осталась лишь городская больница, но и это только вопрос времени. Отличный способ отделаться от города. Разрушать его понемногу. Отключать по чуть-чуть. Уничтожать по таким мелким кусочкам, что никто не заметит.

Отец выпил стакан до дна. Провел ладонью по губам и взялся двумя пальцами за переносицу.

— Откуда у тебя эта кассета? — спросил он.

— От Артура Ларсена, — ответил я.

Он кивнул так, будто это отлично ложилось в его систему.

— Вот так от дерьма и избавляются, — сказал он.

— Что?

— От дерьма, говорю, избавляются.

Он сказал, что слышал, что такое делали и в других городах. Владелец нарочно не дает развиваться производству, чтобы потом зарубить на корню предприятие. И еще до создания комиссии по банкротству распродает большую часть оборудования.

— Но не могут же они разворовать целый комбинат, — сказал я.

— Почему нет? — удивился отец.

— Их же разоблачат.

— Если смогут. Воровать — тоже искусство. Тибрить не все, а только самое ценное.

— А как же кредиторы?

— Кто станет связываться с комиссией по банкротству, когда ценного ничего не осталось? Только участок, покрытый чугунным ломом, токсинами и дерьмом.

Отец рассказал, что ходят слухи о тайных сделках между владельцами, компанией «Коэн бразерс» и немецкой фирмой «Гедусса», главным конкурентом. Говорят, новый директор летал во Франкфурт на встречу с какими-то американцами. Возможно, американские владельцы нашли надежного покупателя в Европе.

— Ты уверен, что в кадре — наша плавильня? — спросил я.

Он кивнул и сказал, что на съемке видны и цианамидная и дициандиамидная фабрики, и плавильный цех.

— Стало быть, это — доказательство, — сказал я.

— Не знаю, — ответил отец.

— Но кто-то знает, что там внутри.

— И что?

— Ты ведь тоже знаешь.

— И кто меня спрашивает?

— Но кто-то же должен об этом рассказать.

— Кто должен, тот либо не хочет рассказывать, либо получил приличные деньги за молчание.

— Вроде Ларсена?

— А что он? Ты с ним разговаривал?

— Пытался. Молчит.

Пауза.

— Вот так мы и вымрем, — сказал отец. — Весь город вымрет. Понятно, когда умирает один человек. Парень там в реке утонет, или женщина умрет от рака. Но когда вымирает целый город — это непонятно.

Я встал и спросил, где в заборе дыра. Отец уставился на меня и спросил, зачем мне это нужно. Я пожал плечами. Он рассказал мне, где она. Я направился к двери. Он пошел следом.

— Ты знаешь, что произошло на комбинате за последнее время? — спросил он.

Я кивнул. Об этом я как-то написал небольшую статью. Однажды рабочим сказали, что до конца рабочего дня их рассчитают и уволят. И никто не прихватил с собою ни робы, ни каски, ни инструмента. Когда они в последний раз выходили из ворот, их тщательно обыскивала охрана.

Отец ткнул мне пальцем в грудь.

— Если воровство достаточно крупное, оно сходит с рук, — сказал он.

Я вышел во двор. Плотная туча уже подобралась к солнцу, и вечер стал темнее. Намечался дождь. Я доехал до центра и остановился возле «Кооп-Меги». Вышел из машины и зашагал по тротуару вдоль восточной забегаловки. С бульвара я свернул в переулок. Нашел в заборе с колючей проволокой брешь и выждал некоторое время, проверяя, не шпионят ли за мной. Потом полез в дыру.

Территорию комбината покрывал тонкий известковый слой. От этого постройки и цеха казались заиндевелыми. Я медленно прошел мимо проходной, резервуара и мастерской. Я чувствовал себя неуютно, не зная, чего ждать и где искать. Всякий раз, оказываясь здесь, я понимал, насколько же комбинат огромен. В детстве нас никогда сюда не пускали, хотя тут работал наш отец. Это был для нас запретный мир.

Тогда я каждое утро просыпался от заводского скрежета и гула. Теперь здесь было тихо, и я мог слышать собственное дыхание. По долине сползала полупрозрачная пелена дождя. А за забором жил город, шумел машинами, ударами молотков, детским плачем и жужжанием электрической газонокосилки. Я подумал, что комбинат — это город в городе, со своими зданиями, улочками и узкоколейной железной дорогой. Все это было теперь заброшено, точно после войны или природного катаклизма. Комбинат был мертвым городом внутри города умирающего.

Я прошел мимо цианамидной фабрики к плавильному цеху, где работал мой отец. Огромный цех, черный от копоти. Я помнил слова отца о пространстве в плавильне. Чувствуешь себя маленьким. Ничтожным. Не способным управлять этими силами. Энергией, массой, теплом. Но в этом, говорил он, есть своя прелесть. Счастье заключалось в «своем месте». Как только ты вставал на «свое место», ты становился хозяином.

Я ходил вокруг большой печи, окруженной узкоколейкой с тиглями. Солнечные лучи, прорывавшиеся сквозь крышу, вдруг погасли. Я подумал, что над заводом — тучи. И еще подумал, что мы с отцом — из разных городов. Его город — здесь, внутри моего. Сейчас жизнь покинула все эти здания. В комнате оператора висел, покосившись, календарь с видами Одды. На столе по-прежнему стояли кофейные чашки. На полке лежали две каски. На полу валялся журнал о машинах. Плакат с призывом к первомайской демонстрации.

Начался дождь. Капли падали на крышу и стекали между балками. На мгновение стало совсем светло, а через несколько секунд послышался грохот. Я считал секунды между вспышками молний и раскатами грома. Интересно, правду ли говорят, что в маленьких городках сволочи похожи на героев. В маленьком городе никогда нельзя быть уверенным. Ты думаешь, что что-то знаешь, а оказывается, что не знаешь ничего.

Возможно, отец прав, возможно — нет. И все эти теории о сговоре могли возникнуть у него от горечи пережитого. Но говорил он очень уверенно. Возможно, люди продолжали приходить сюда по ночам, по винтику растаскивая завод, как в последнюю неразрешенную смену. Возможно, это было такое крупное воровство, что даже могло сойти с рук. И даже узнай о нем в полиции или Крипосе, расследовать эту аферу кажется невозможным. Пара месяцев — и дело закроют.

Кроме того, виновные — по другую сторону Атлантики. Братья Коэн продали право на электроэнергию. Лишили людей работы. И в итоге — выпотрошили комбинат, вынули сердце из сердца города, примерно так же, как богачи похищают органы у бедняков.

Я спокойно стоял на лесах. И вдруг услышал шаги. В плавильню кто-то вошел. Я больше не один. Я стал лихорадочно придумывать, что бы сказать, если меня здесь застанет охранник или кто-нибудь еще. Ничего путного на ум не шло. У меня не было хорошего объяснения, почему я здесь.

От теней внизу отделилась фигура. И только когда между нами оставалось метров десять, я понял, что это олень. Он подошел к карбидной печи. Я слышал, что на территории завода живут лисы, но что здесь еще разгуливают олени! Наверное, этот олененок забежал сюда, испугавшись грозы. Я продолжил карабкаться по лесам. Олень обернулся на меня. Он не казался ни смущенным, ни напуганным. Он просто смотрел на меня и часто дышал.

 

~~~

Квартал в Нюланнсфлате казался безлюдным, но, когда я пошел по проулку, шторы зашевелились. В одном из окон я увидел седые волосы и нос, прижатый к стеклу. На двери рядом было написано: «Вибеке и Артур». Я позвонил. Никто не вышел. Где-то работало радио, но я не мог определить, у Артура Ларсена или у соседей.

Я удивился, узнав, что он живет здесь. Завод построил эти блочные дома в пятидесятых, чтобы обеспечить жильем рабочих. Райончик тут же окрестили «Чикаго». Теперь коммуна, выкупив большую часть домов, селила здесь пенсионеров, иммигрантов и безработных. Мусорные баки были переполнены, и уже на подходах к району стояла жуткая вонь.

Дождь поутих. Скоро небо опять прояснится. По проулку прошмыгнула вымокшая собака. Отряхнулась и посмотрела на меня так, будто мы могли стать друзьями. Я взялся за дверную ручку. Она была теплой. Я вошел в прихожую и остановился. Ничего не происходило. Я прошел дальше — в гостиную. На затылке у меня выступили капли пота. Одна из них покатилась по спине. Комната пахла болезнью, сном, пылью и медикаментами. На стене тикали часы. Я скользнул взглядом по фотографиям, книгам и блокам тетрадей.

Из полуоткрытой двери спальни послышались приглушенные звуки. И я туда вошел. На кровати спиной ко мне сидела невероятно толстая женщина. На ней была ночная рубашка, и тело выглядело непропорциональным, как будто сложенным из множества тяжелых валиков. Вокруг были разбросаны плюшевые звери. Я увидел медведя, собаку, льва и жирафа. Женщина медленно повернулась ко мне, но ее глаза были закрыты светонепроницаемыми очками из темной ткани, такие иногда раздают в самолетах.

— Артур? — спросила женщина.

Я не мог оторвать взгляд от всех этих слоев сала. Сало на сале. От кожи до самого скелета — один сплошной жир.

— Артур? — снова спросила она.

Она потянула руки к очкам. Я попятился, чувствуя, что увидел то, чего не следовало видеть.

Когда я снова был в гостиной, со второго этажа спустился Артур Ларсен. Он был в шортах и футболке. Что-то в нем мне показалось странным. Что-то было не так. И тут до меня дошло, что он был без парика.

Толстая женщина в спальне закричала. Ларсен сверкнул на меня глазами и молча прошел мимо. Я не знал, что мне делать, поэтому сел за кухонный стол и закурил. Я смотрел в грязное окно. И видел бассейн и химический комбинат.

Через несколько минут Ларсен вернулся. Он набрал в стакан воды из-под крана. Положил в него несколько кубиков льда и снова исчез в спальне. Немного погодя он вернулся, чтобы налить стакан и себе. И сел за стол, не глядя на меня.

Потом облизнул губы и тихо заговорил:

— Ты первый, кто увидел ее за десять лет. Она такая большая, что не может выйти из той комнаты.

Удивительно было видеть его без парика. Как будто все это время он играл чью-то роль, а теперь вновь стал самим собой.

— Я ее люблю, — сказал он. — Ты это можешь понять?

Я кивнул. Кивнув, я соврал. Но так соврать проще всего.

— Ты это понимаешь? — повторил Ларсен, будто уличив меня во лжи.

— Да, — сказал я.

— Нет, не понимаешь. Ты думаешь, что это совершенно невероятно, верно?

Я молчал.

— Ты думаешь, что толще женщины в жизни не видел. Думаешь, что любить толстуху невозможно.

Он был прав. Я этого не понимал. Я видел его жену, и для меня она была просто самой толстой женщиной в мире.

Я затушил окурок и сказал:

— Я ждал тебя на берегу больше получаса. Может, объяснишься?

Ларсен ничего не ответил. Я спросил, не хочет ли он дать мне объяснение. Он поднес к губам стакан, но тот был пуст, и только кубики льда звякнули о стекло.

— Хочешь, я помогу? — спросил я.

Ларсен смотрел в одну точку где-то далеко за моей спиной. Он сидел беспомощно опустив руки. Его лицо было переполнено пустотой.

— Я скажу, что знаю, — начал я. — А ты поправляй, если что.

Никакой реакции. Я его не понимал. Он послал мне ту кассету. Хотел, чтобы я узнал. А теперь — молчит.

— Скажем так, кое-кто разворовал комбинат, — сказал я. — И, скажем так, кто-то открутил самое ценное до объявления банкротства. Демонтировали двигатели, станки и оборудование, вывезли их на трейлерах или во фьорд на кораблях.

Ларсен по-прежнему молчал.

— Возможно, все это в Германию, — продолжал я. — Возможно, в другую страну. Но будем считать, что в Германию. Или все-таки выберем другую страну? Как тебе Польша?

Ларсен достал из стакана кусочек льда и положил в рот.

— Ну, будем считать, что все идет по плану, — сказал я. — Заводское добро растаскивают. Остается только всякий хлам. Воры могут спокойненько скрывать, что происходит за забором. Все путем, но вдруг вмешивается посторонний. Не знаю, как именно. Но все заканчивается тем, что мальчишку спихивают в реку.

Я подождал немного и спросил:

— Ну что? Знакомые сюжеты? Так оно и было? Мальчишка перешел кому-то дорогу, и его просто убрали. Возможно, делать этого не хотели. Возможно, просто решили припугнуть. Но тут к обычному воровству добавилось еще и убийство.

Ларсен спросил, не будет ли у меня закурить. Я дал ему сигарету и взял одну сам. Пот выступил у меня на лбу, шее и руках. Нужно было принять душ.

— Нервишки? — спросил я. — Может быть, ты и вор, но не убийца. Ты прислал мне кассету, чтобы я покопался в этом дерьме. Решил таким образом снять с себя ответственность?

Я ждал ответа.

Ларсен уже собирался что-то сказать, но тут из спальни закричала толстуха. Ее голос звучал как из радиоприемника или откуда-то издалека. Ларсен вскочил и побежал к ней. Я остался курить. Открыл кухонное окно, чтобы слегка проветрить. Рубашка по-прежнему была мокрой от пота и дождя. Я слушал звуки «Чикаго». Кашель. Свист. Хлопанье двери. Собака. Шаги по коридору. Возле дома завели машину.

Я достал мобильник и стал прослушивать сообщения. Большинство было от журналистов, которые просили меня позвонить им или предложить, под каким углом лучше рассматривать мою историю. «Афтенпостен» хотела написать обо мне очерк. Какая-то съемочная группа делала документальный фильм про Крипос и собиралась взять у меня интервью.

И ни одного сообщения от Ирен.

Вспомнилась ночь, когда я спросил ее, что из пережитого нами вместе самое лучшее. Она тогда рассмеялась и не захотела отвечать. Я спросил ее почему. «Тогда ты поймешь мой ход мыслей, — ответила она. — И тебе будет со мной слишком просто». И задала этот вопрос мне самому. Я ответил, что терять мне нечего — я от нее уже никуда не денусь. Поэтому могу рассказать.

Самым лучшим для меня было утро, когда мы стояли перед бассейном в Триесте. Запах хлора ударял в нос. Над набережной висел утренний туман, а корабли пропадали в пелене измороси. Мы посмотрели в окно и увидели группу пенсионеров, делающих разминку в бассейне. Мы рассмеялись и стали делать то же самое под уличным дождем. Ирен наклонилась ко мне и сказала, что хочет в старости быть со мной.

 

~~~

Сигарета почти вся превратилась в пепел. Ларсен вернулся, сел, взял окурок, затянулся и выпустил облачко дыма. Я протянул ему пачку сигарет, но он отказался. И посмотрел на меня.

— Китай, — сказал он.

— Китай? — переспросил я.

— Оборудование ушло в Китай.

— Вот как?

Ларсен начал говорить. Говорил он медленно, словно выстраивая каждое предложение по кирпичику. Он сказал, что оборудование частично увозили трейлерами, частично — морем. Сначала — в Германию, а потом — дальше, в Китай. У американских владельцев была договоренность с немецкими конкурентами. А у немцев в Китае комбинат, почти идентичный нашему.

— И «Коэн Бразерс» решили загубить предприятие? — спросил я.

— Кто-то сказал бы и так, — ответил Ларсен.

— А ты что скажешь?

— Сейчас кажется, что эта задумка родилась у них, уже когда они вступили во владение.

— А воплощать задумку пригласили тебя?

Ларсен помолчал, потом сказал:

— Ты, разумеется, думаешь, что что-то знаешь, верно? Думаешь, что у тебя есть опыт и способность вести дела в нужном направлении. Я тоже был совершенно уверен, что определенное сокращение рабочих мест могло сохранить работу остальным.

— Не могло, — бросил я. — А потом оставалось только бросить концы в воду?

— Все мы крепки задним умом, — сказал Ларсен. — Ну, какой-никакой, а все-таки ум, верно? Тогда я этого не видел, а теперь вижу: меня попросту использовали. В конце концов у меня уже не оставалось выбора.

— Неужели?

— В двух словах: я не знаю, ни как давно это началось, ни когда закончится. Но это не так важно. Когда мальчишку выбросили в реку, меня охватила паника. Думаю, это как раз подходящее слово. И мне захотелось, чтобы кто-нибудь выяснил, что произошло на самом деле.

Ларсен посмотрел на меня.

— Мне хочется, чтобы это выяснил ты, — эти слова он проговорил медленно, как будто для того, чтобы они до меня хорошенько дошли.

— Но такими делами занимается полиция, — сказал я. — Почему ты не пойдешь к ним?

Ларсен не ответил и налил себе еще воды.

— Хочешь быть ни при чем? — спросил я.

— Я не знаю, кто в этом может быть замешан, — сказал он.

— Как это?

Ларсен рассказал, что за пару месяцев до банкротства коммуна выделила комбинату кредит в двенадцать миллионов крон наличными как часть кризисного пакета для обеспечения дальнейшей работы. Очевидно, коммуне предоставили неточную информацию о предприятии.

— Разумеется, я не знаю, кто постарался, чтобы это не выглядело как венчурный заем, — сказал Ларсен. — И кто в итоге смылся с деньгами.

— А кого ты подозреваешь?

— Не знаю и не хочу гадать. Город маленький, а я тут еще жить собираюсь. Собирался, — поправился он и улыбнулся. — Я не могу уехать и остаться тоже не могу.

— А на деньги вы покупали рабочих? — спросил я.

— Часть ушла на организацию и транспорт, — сказал Ларсен. — Часть — на оплату физического труда.

— А кое-что — тебе?

— Ты ее видел, — сказал Ларсен. — Она больна. Все деньги уходят на нее.

— У нас в стране больным помогают, — сказал я.

— Но не ей, — ответил Ларсен.

Он опустошил стакан. Я почувствовал жажду. Я спросил, о чем они с Самсоном Нильсеном говорили у Лотефосса. Казалось, Ларсен удивлен. Он никак не ожидал, что я знаю про Самсона Нильсена.

— Ни о чем особенном, — сказал Ларсен.

Я сказал, что это как-то странно — доехать до Лотефосса, чтобы потрепаться о прекрасной летней погоде. Ларсен молчал.

— Ты ведь ему должен, верно? — спросил я.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что Самсон Нильсен — «однорукий бандит». Вроде тех, от которых легко попасть в зависимость. Легко вообразить, как из его кармана в твой будут ручьем литься деньги.

— Я не понимаю.

— Не надо рассказывать, будто твоя жена не получает помощи. Это Самсон Нильсен держит тебя за одно место. Ты доигрался и теперь ему должен, верно?

Секунда — и Ларсен начал рассказывать. Как однажды он с небольшим капиталом присоединился к одной компании. Он знал о риске, но компании доверял. Это была не простая финансовая пирамида.

— Ну еще бы, — сказал я. — Они ведь все не простые?

Я посмотрел на Ларсена и подумал, что он, наверное, самый одинокий человек в Одде. Возможно, ликвидация завода помогла ему не лишиться собственной работы, но одновременно лишила его всех друзей. А теперь он сидел здесь, в многоквартирном доме, с немыслимым долгом и самой толстой женщиной на свете.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Ларсен.

— И о чем же?

— О том, что я — ничтожество.

— Скорее о том, что происходит с принципами.

— То есть?

— Думаю, куда пропали социал-демократические убеждения и рабочая солидарность.

— Иногда мы не можем позволить себе иметь принципы, — сказал Ларсен.

Я покачал головой.

— Каким образом Самсон Нильсен связан с комбинатом?

— Он все координировал, — ответил Ларсен. — Он человек со знанием местности и большими связями.

— Это ты порекомендовал его владельцам?

Ларсен кивнул.

— А кто делал физическую работу? — продолжал я.

— Ребята из приюта. Беженцы.

— Отличная компания, — сказал я.

— Это была идея Самсона Нильсена, — сказал Ларсен.

Он рассказал, что работали они прилежно. Могли работать по ночам и держали язык за зубами. Начни они разговаривать — только себе бы хуже сделали.

— Сербов привлекали? — спросил я.

— И их тоже, — ответил Ларсен.

В спальне закричала жена Ларсена. В ее голосе слышалось беспокойство. Ларсен встал. Посмотрел в окно.

— Что собираешься с этим делать? — спросил он.

— А ты бы что сделал? — спросил я, думая, что Ларсен поставил не на ту лошадку. Ему хотелось, чтобы я начал во всем этом копаться, а я и сам был по уши в дерьме.

— Что случилось с молодым Педерсеном на самом деле? — спросил я.

— Думаю, Самсон Нильсен посчитал, что он опасен, — ответил Ларсен.

— Опасен — для кого?

Жена Ларсена снова закричала. Почти в отчаянии.

— Лучше тебе сейчас уйти, — сказал Ларсен.

Он посмотрел на меня и убежал в спальню. Я докурил сигарету. Потом встал и подошел к раковине. С жадностью выпил четыре или пять стаканов воды. Дождь перестал. Над вершинами гор ползло вечернее солнце. Выйдя в переулок, я посмотрел вокруг, но не увидел ни журналистов, ни кого бы то ни было, кто мог бы за мной шпионить. Припаркованные вдоль стен автомобили отдыхали, как будто были у себя дома. Вечер выдался тихий. Дождь смыл все посторонние запахи. Пахло летом.

Я пошел по переулку, но вдруг услышал окрик Ларсена. Он подошел ко мне. На нем снова был парик.

— Ты ведь обо мне не будешь писать? — спросил он.

Я не ответил.

— Мне нельзя в это впутываться, — сказал он.

— Говоришь, впутываться нельзя?

Мы оба молчали.

— Все, что я сделал, я сделал для нее, — сказал Ларсен.

 

~~~

На Рёлдальсвейене шла демонстрация против расизма. Колонна демонстрантов прошла мимо моей «вольво», но мне все равно казалось, что я наблюдаю ее издалека. Возглавляли шествие председатель Эльвестад, пастор и незнакомый мне темнокожий человек. Всего в процессии было минимум триста-четыреста человек. У некоторых в руках были факелы. Все это время я сидел в крайне неудобной позе. Не хотел, чтобы к спине липла мокрая рубашка.

Когда демонстранты прошли, я поехал дальше. Навстречу сплошным потоком ехали автомобили. Улица в окне казалась размытой. В голове все плыло, как асфальт под колесами. На перекрестке у «Плавильни» я проехал мимо моего братца. Он сидел в новенькой «субару». До него было рукой подать. Франк меня не заметил и свернул налево.

Я заехал в «Макдоналдс» купить пару гамбургеров — себе и «Рональдо». Когда я снова вышел, то увидел на набережной Мартинсена. Он сидел в «пежо» стального цвета и следил за мной. Я подошел к нему.

— Работка непыльная? — спросил я.

— Что? — переспросил Мартинсен.

— Не перетруждаешься? — продолжал я. — Хорошо, когда выпадают такие деньки. Главное — спокойствие. Сидишь и следишь за жизнью. И иногда щелкаешь фотоаппаратом.

Мартинсен молчал.

И я молчал.

— Что тебе нужно? — спросил Мартинсен.

— Ничего особенного. Мне просто нравится говорить всякую чушь. Кстати, не знаешь, кроме тебя кто-то за мной шпионит?

— Шпионит — за тобой?

— Да, шпионит.

— Нет.

— А ты один-то справляешься?

— Нет, работенка не из легких, — признался. — Уследишь не всегда.

— Как знать, — ответил я. — Иногда ты подбираешься слишком близко.

Я сел в машину и поехал в Тукхейм. За мною следовал Мартинсен. За ним — серый «мерседес» с ребятами из «ВГ». Потом — еще один любопытный. Я даже не знал, кто за мной едет. Знал только, что я сегодня в центре внимания.

«Рональдо» дома не оказалось. Он исчез, оставив на столе бутылку колы, а на диване — обертку от шоколада. Я подошел к окну и начал жевать гамбургер. Где «Рональдо»? Не мог же он убежать далеко. Я позвонил Ирен — безуспешно. Я подумал, что все от меня убегает. Все, что я люблю, пропадает. Исчезает.

Я поехал на поиски «Рональдо». У моста я увидел маму-утку, у которой остался только один утенок. Вид у нее был нервный, и она постоянно кричала на малыша. Над водой кружили чайки. По радио я как-то слышал разговоры специалистов о том, что в последние годы чайки становятся все агрессивнее. Объяснить это было невозможно, но чайки все наглели и наглели.

У моста Йоллобрю я остановился и подошел к реке. Мартинсена и остальных на хвосте уже не было. Они решили бросить эту затею. Видать, не такая уж я важная персона. С утра уровень воды в реке поднялся. Дин Мартини сидел в кресле и потягивал из бутылки. Если река будет подниматься такими же темпами, он рискует остаться без жилища. Я подошел к нему, поздоровался и спросил, не видел ли он мальчика в бразильской футболке.

— Ты пастор? — спросил Дин Мартини.

— Нет, я не пастор.

— А выглядишь как пастор. У тебя жена есть?

— Нет.

— А пасторам можно жениться. Ты знал?

— Я в курсе.

— Так что женись, хотя ты и пастор. Женишься и заведешь кучу детишек. Главное начать.

Мартини подошел ко мне.

— Тебя как зовут? — спросил он.

— Роберт, — ответил я.

Он наклонился ко мне и посмотрел прямо в глаза. От него разило спиртным.

— Я знаю только одного Роберта. И он увел у меня жену.

— Это не я, — сказал я.

— У тебя жена есть, пастор?

— Нет, — сказал я и пошел дальше.

На другом берегу находилась заводская свалка. С детства я видел, как грузовики снуют по мосту туда-сюда и сваливают хлам на том берегу. Пока я рос, росло и количество свалок. И когда я вырос, все вокруг уже было изуродовано до неузнаваемости. Я подумал, что все внутри меня тоже изуродовано до неузнаваемости — и всего за пару дней.

Помнится, в одном фильме главный персонаж был влюблен в девушку, которую никак не мог заполучить. А через несколько лет вспоминал, что его любовная игра сводилась к тому, чтобы в нужное время оказываться в нужном месте. Я много раз думал, что бы случилось, подойди я в тот новогодний вечер на несколько секунд раньше, чтобы сделать Ирен предложение.

Я добрел до устья реки, но «Рональдо» нигде не нашел. Остановился на грузовой пристани и закурил. Вечер был теплым и тихим. Казалось, Одда где-то за миллион миль отсюда. Раньше жизнь здесь просыпалась минимум трижды в день: утром в шесть, днем в два и вечером в десять. В это время на комбинате менялись смены, и улицы наполнялись автомобилями. Но долгий день прошел, наступил вечер. Комбинат остался в прошлом. Единственный шум шел от реки, которая выкачивала воду во фьорд, словно кровь из открытой раны.

В голове вырисовывалась следующая картина: Гутторма Педерсена убили, потому что он попытался выжать из Самсона Нильсена деньги. Причина в деньгах. Причина всегда в деньгах. Люди могут сколько угодно говорить о ценностях и культуре, но в конечном счете причина всего кроется в деньгах. Возможно, Самсон Нильсен просто хотел попугать его. Возможно, парень просто не справился с управлением. Все-таки он не был гонщиком, как Нильсен. Не знаю.

Я выбросил окурок в реку. Вернувшись в свой кабинет, я открыл окно и подставил лицо вечернему воздуху. Включил компьютер и, дождавшись, пока он загрузится, сел писать. Я писал быстро. Я писал все, что знаю. Я писал все, что думал, что знаю. Когда текст был готов, я пробежал его глазами. Какие-то вещи пришлось додумать самому, но в целом все выглядело достаточно убедительно.

Судя по всему, владельцы, компания «Коэн бразерс», запланировали постепенную ликвидацию комбината. Когда предприятие оказалось на грани банкротства, Самсону Нильсену было поручено организовать работу по разорению завода до вмешательства кредиторов. Нильсен, человек смекалистый, подходил для этой работы идеально. Все, на чем можно было заработать, сделал он. А для черной работы наняли беженцев — дешевую рабочую силу, которая будет обо всем молчать. По ночам они освобождали участок от всего ценного. Упаковывали моторы, краны и вычислительную технику. Все это добро вывозили на трейлерах и фьордом — на зафрахтованных судах.

И все было замечательно, пока кое-кто не выяснил, что происходит. Гутторм Педерсен напал на след воров. Возможно, Самсон Нильсен нанял и его. Возможно, по ночам он шпионил за сербами и разузнал все именно так. Беженцы занервничали, потому что им грозила депортация. А Самсон Нильсен занервничал, потому что полагаться на молодого Педерсена было нельзя. Он разыскал парня, потолковал с ним и начал преследовать, чтобы попугать. Но вдруг все пошло наперекосяк, и Гутторма Педерсена сталкивают с моста в реку.

Я встал и закрыл окно. Подумал, что статью можно так и отослать, но знал, что мне никто не поверит. И хотя я был уверен, что в общих чертах все так и было, историю не напечатают. Пускай я выяснил, как все происходило и что с чем связано, — Бергену нужно знать о моих источниках. Меня наверняка попросят подтвердить написанное документально.

А этого я сделать не смогу. Ну как мне подтвердить, что Самсон Нильсен утопил собственную «субару» во фьорде? Можно даже не пытаться. Я не сомневался, что Самсон Нильсен сделал это, чтобы скрыть следы ночного происшествия. Да и в вопросе денег Нильсен никогда своего не упускал. Он объявил, что его машину угнали, чтобы ему еще выплатили страховку. В тот же день он или кто-то другой угнал БМВ у сербов, доехал до Эйтрхейма и там поджег автомобиль. Нильсен знал, что обломки найдут, и понимал, что все тут же обвинят сербов. Подумают, что это они выбросили молодого Педерсена в реку. Надоел, мол, вот и устроили парню скорую расправу. Трое беженцев окажутся в кутузке по подозрению в убийстве норвежца. И все довольны.

Я позвонил заведующей отделом расследований. Она ответила сразу же. Я назвался. Пауза.

— Я хочу кое-что сказать, — начал я.

— И что же? — спросила она.

— У нас тут обезьяна с гранатой.

— То есть?

— У нас тут обезьяна с гранатой.

— Ты про кого?

— Ты знаешь это не хуже меня. Я уже давно собирался об этом сказать.

Завотделом вздохнула.

— Мне кажется, тебе действительно пора отдохнуть, — сказала она.

— Я просто хотел об этом сказать.

— Спасибо. — И она повесила трубку.

Я еще раз прочел все, что написал. И закрыл документ. Компьютер спросил, собираюсь ли я его сохранить.

Я щелкнул по кнопке «Нет».

 

~~~

Я был стаканом джина. Я был рыбой, которую вытащили из фьорда. Костюмом без человека. Бармен встряхнул меня и сказал, что здесь спать нельзя. Я объяснил, что он видит все, что осталось от моей беспутной жизни. В ответ он предложил мне стакан воды.

Журналисты собрались за столиком у окна. Я слышал, как ТВ-2 сказала, что 24-й канал взял у нее интервью. «НТБ» написал очерк о Бороде из «Народной газеты». «Дагсависен» сказал, что если взять голую статистику, то в Одде убийств больше, чем в Осло. «НТБ» пожаловался, что от Одды его уже тошнит. «Афтенпостен» бросил взгляд в мою сторону. Я приветственно поднял стакан.

В бар зашел Эрик Бодд. Он подошел к стойке. На носу у него была повязка. И это меня весьма порадовало.

— Привет, Чайнатаун! — сказал я.

Он улыбнулся мне так, будто мое общество было самым приятным на свете.

— Как дела? — спросил Бодд.

— Как у елки на Рождество, — ответил я.

— А здесь что делаешь?

— А мне нравится смотреть, как люди выпивают.

Бодд рассмеялся. Потом схватился за нос.

— Я сожалею о том, что произошло сегодня утром, — сказал он. — Знаешь, как оно бывает. Я могу что-нибудь для тебя сделать?

— О чем ты! Ты и так много для меня сделал.

— Суть в том, что я волнуюсь, — сказал Бодд. — Я всегда волнуюсь за других.

— А я и не знал, что такие люди еще остались.

— Просто скажи, что я могу для тебя сделать.

— Ты так добр. Дай я тебя расцелую.

Бодд рассмеялся и взял свой стакан пива. Сказал, что предложение остается в силе. Я ответил, что приму его совет всем сердцем. И подумал, что, по всей видимости, Бодд из тех, кого нужно побить, прежде чем они начнут тебя уважать. Побить его, что ли, еще раз — чтоб уважал больше?

Бодд направился к остальным. Сказал что-то, от чего все засмеялись. Как же это все-таки забавно — журналисты сидят в углу и думают, что знают все на свете. А на самом деле не знают ничего. Людям нужна правда. И в газетах людям хочется читать правду. А что им подсовывают? Болезни, смерти, катастрофы, громкие разводы и сплетни.

Скоро машины газетчиков заснуют снова. Скоро репортеры вновь бросятся писать, находя утешение в кофеине. «Дело Ирен». Я жевал сигарету и думал. О людях, которые исчезли. Через несколько дней в газетах и на телевидении будет полно материала по какому-то конкретному делу. Тебе подадут подробности. Ты узнаешь все о пропавшем человеке. О его или ее последних действиях. Какое-то время ты будешь помнить имя, место, подозреваемых. Потом где-нибудь случается другое происшествие — и журналисты едут дальше, как артисты на гастролях. А первое дело бросают не распутав. Я любил Ирен. Действительно любил. А в печати все будет выглядеть банально и просто.

Я встал и подошел к столику журналистов. Спросил, как им нравится жизнь в Одде. Никто не ответил. Я спросил, не нужно ли им еще чего-нибудь. Может, найти еще каких-нибудь сельских олухов для интервью? Я знаю город как свои пять пальцев. Не хотят ли они написать статью о моих пальцах? Или, возможно, сфотографировать их?

Может, им хочется прогуляться до поймы? Я там видел соловья-белошейку. Редкая птица. И поет чудесно. Засними они соловья-белошейку на пленку — и премии с наградами обеспечены. Соловья-белошейку удается увидеть раз в двадцать-тридцать лет. Говоря все это, я смотрел на Мартинсена. Тот отводил глаза. Я откровенно валял дурака, а он на меня глаза поднять боялся.

Все за столиком молчали.

— Ну, вы знаете, где меня найти, — сказал я и вернулся за стойку.

Я заказал еще виски. Бармен с неохотой налил и поставил стакан на поднос передо мной. За столиком журналистов послышался смех. Очевидно, кто-то проявил не свойственное ему остроумие. Я понюхал свой пиджак. Пах он потом и дерьмом — но дерьмом ни в коей мере не моим. В зеркале между бутылками я увидел свое отражение. Выглядел я бледно, но неплохо. Как соловей-белошейка. Редкая птица.

В бар брызнул синий свет. Я обернулся и увидел, как мимо мчится «скорая помощь». Журналисты достали сотовые телефоны. Я встал из-за стойки и вышел на улицу. В воздухе по-прежнему висело тепло. Я чувствовал асфальт под ногами. Я пошел вдоль набережной. Проехала машина полиции, и мне вдруг показалось, что это я сижу на заднем сиденье. Я ускорил шаг. Я побежал. У наплавного моста собрались люди. У бухты сверкала мигалка «скорой помощи».

Сквозь толпу зевак была видна желтая бразильская футболка. Над маленьким телом склонился мужчина. Я закричал, чтобы меня пропустили. Кто-то меня удержал. Мальчика положили на носилки и унесли в машину. Когда носилки поднимали, я увидел, как безжизненно качается его голова.

Я подошел к «скорой помощи» и встал рядом с парнем в красном жилете.

— Ты кто? — спросил он.

— Он не умел плавать, — ответил я.

Парень схватил меня за плечи и посмотрел мне в глаза.

— Ты пьян? — спросил он.

— Я отец, — сказал я.

— Хорошо, поехали, — сказал парень.

Он открыл для меня заднюю дверь, и я запрыгнул внутрь. «Рональдо» лежал на носилках, словно неживой. С его волос и одежды стекала вода. К телу были подведены какие-то трубки. В машине стоял резкий запах, и я подумал, что это — запах фьорда и чертовщины. Мы неслись через Одду. По другую сторону дрожащих окон в кашу сливались огни, как на горках в парке развлечений, когда мир вокруг кружится, и всех поташнивает, и все счастливы.

У больницы «Рональдо» вынесли из машины и понесли через самораскрывающиеся двери. Немного постояв, я отправился следом. Меня взяла за руку медсестра. Она говорила по-шведски.

— Можете пойти со мной, — сказала она.

Я пошел за ней по коридору. Она куда-то шмыгнула и вернулась с кружкой кофе. Я сделал глоток.

— Я хотел научить его плавать, — сказал я.

— Да?

— Сегодня. Мы собирались в бассейн. Там я хотел научить его плавать.

Она смотрела на меня:

— Вы его отец?

Я кивнул.

— Нам нужны кое-какие сведения о вашем сыне. — Она достала блокнот.

Я сделал еще один глоток.

— Как зовут вашего сына?

Я промолчал. Только посмотрел на нее.

— Как зовут мальчика?

— Не знаю, — сказал я.

— Не знаете?

— Нет.

Она взяла меня за локоть и сказала, что мне лучше присесть. Я послушно сел. Свет белой лампы под потолком бил в глаза.

— Он умрет? — спросил я.

— Поговорите с врачом, попозже, — сказала она. — Но состояние сейчас критическое.

Она сказала, что ей нужно бежать. Но как только что-то прояснится, она сообщит. Я сидел в кресле. Кресло было черным. Двери лифта не двигались. Табличка над дверями показывала, что он сейчас на третьем этаже. Потом он поехал вниз. Двери лифта не двигались. Я сидел в кресле. Двери лифта не двигались. Кресло было черным. Я сидел в черном кресле. Я давно уже протрезвел и сидел упираясь лбом в ладони.

Я не выдержал и встал. Подошел к окну. Река внизу расширялась, разделялась надвое и с ревом неслась мимо Эйне. Ирен ждала меня в машине. В той машине, где мы любили друг друга. Вот и сейчас она обняла меня. На ней было белое летнее платье. Она курила. Мы целовались, потом вышли на воздух. Земля ушла у нас из-под ног. Мы летели через ночь, летели над деревьями, над рекой, над островом, над улицами.

…Медсестра провела рукой по моей спине:

— Вы можете пройти к нему. А потом поговорить с врачом.

«Рональдо» лежал в палате, подключенный к аппарату искусственного дыхания. Он был весь утыкан трубками. На экране отображались пульс и кровяное давление. Рядом стояла медсестра — следила за сердечным ритмом и работой аппарата и держала наготове утку. «Рональдо» был по пояс раздет. Руки безжизненно лежали на простыне. При таком слабом освещении лицо казалось расслабленным. Глаза были закрыты.

— Нужна еще одна кровать? — спросила медсестра.

— Его зовут «Рональдо», — сказал я.

Я положил руку ему на лоб. Провел пальцами по волосам. Комната была теплой, а он казался холодным.

— Это я, — прошептал я. — Папа здесь.

 

~~~

Я заметил, как исчезают вдали дома. Подо мной мчались улицы. В зеркале заднего вида уменьшались и пропадали огни Одды. «Вольво» не двигалась, а город несся навстречу. Одда неслась мне навстречу, хотя двигатель был выключен. У Ховдена город затормозил и остановился.

От Брюсовой виллы доносились смех и музыка. У подъезда стояло несколько машин. Я достал из багажника винтовку и зашагал по дорожке. Позвонил в дверь. Мне открыл мужчина в смокинге и очках в тяжелой оправе. Он, наверное, был слишком хорошо воспитан, потому что никак не отреагировал на мою винтовку. Вместо этого он поздоровался со мной и улыбнулся, как будто только меня здесь и ждали.

Дом гудел как улей. Голова трещала. Какая-то парочка в обнимку сидела на диване. Через двери напротив я видел сад и танцующие пары. У бассейна играл небольшой оркестр — я узнал местный блюз-банд. Только джинсы они сменили на смокинги.

На верхних ступеньках лестницы с бокалом в руке стоял Самсон Нильсен. Люди вокруг него смеялись. Я пересек гостиную и направился к лестнице. Никто не пытался меня остановить — наверное, я превратился в человека-невидимку. Когда я снова стал видимым, Самсон Нильсен поднял руку.

— Не делай глупостей, — сказал он.

Я ничего не сказал. Самсон Нильсен казался спокойным. Он думал, что держит ситуацию под контролем. И это меня раздражало.

Он кивнул на одну из дверей:

— Может, зайдем в комнату, чтобы не мешать остальным?

— Думаю, они будут не против.

Самсон Нильсен небрежным жестом передал бокал какой-то женщине в синем платье. Его волосы были зачесаны назад, и я подумал, что он лысеет. Сейчас он выглядел неплохо, но уже намечались залысины, которые через несколько лет так или иначе должны были превратиться в плешь.

— В чем дело? — спросил Самсон Нильсен.

— Сам знаешь.

— Нет, признаюсь, я не в курсе.

Я на секунду обернулся. С Брюсовой виллы открывался отличный вид на Одду. На фьорд и огни города. В саду все играл оркестр. Мне показалось, что я увидел председателя коммуны, танцующего с какой-то блондинкой. Люди в гостиной болтали и смеялись. И это меня раздражало. Разве меня здесь нет? Разве у меня в руке нет винтовки?

Я снова повернулся к Самсону Нильсену:

— Черт возьми, не знаю даже, что с тобой сделать.

— Вот как?

— У тебя есть предложения? — спросил я.

— О чем ты думаешь, Белл?

— Думаю, как тебя наказать. Побольнее.

— И все-таки я не понимаю, в чем дело.

— Он не умел плавать, — сказал я. — Черт возьми, он не умел плавать.

— О ком ты?

— Ты столкнул его с моста?

— Никого я не сталкивал.

— Ты столкнул его?

Самсон Нильсен покачал головой.

Ствол винтовки уперся ему в живот. Он вздрогнул, а потом наградил меня презрительным взглядом. Я сделал шаг назад. Мне хотелось застрелить его, но я чувствовал, что ненависть моя слишком слаба и беспомощна.

Я сказал:

— Думаешь, тебе это сойдет с рук?

Внезапно я сам усомнился… Да, это могло сойти ему с рук. Если «Рональдо» умрет, свидетелей убийства не останется. Полиция должна связать оба случая угона с убийством и, возможно, уже сделала это. А может, и нет, подумал я, может, полиция просто не захочет этого понять. Того, что понял я.

Самсон Нильсен спросил разрешения закурить. Я промолчал. Он закурил и посмотрел на меня:

— Ты говоришь о маленьком мальчике?

Я молчал.

— Тебе он нравится? — спросил Нильсен.

Я ударил его по лицу. Со всей силы. Мой кулак с противным звуком врезался в его нос. Сигарета выпала у него изо рта, голова запрокинулась. Он упал и ударился головой о стену.

Белую парадную сорочку заливала кровь. Моя правая рука болела. Левую холодил металл винтовки. Никто вокруг меня не двигался.

Я стоял и думал, что вот и финал. И упал здесь не Самсон Нильсен, а я. Упал в глазах сограждан.

— Не знаю, что я должен с тобою сделать, — сказал я ему. — Черт возьми, я не знаю, что делать с людьми вроде тебя.

Я спустился по лестнице. Гости пропускали меня и провожали взглядами. Снаружи рассветало. Над горой дрожало зарево, как будто небо было залито светящимся туманом. Пели птицы, шумела Опо.

С моста я зашвырнул винтовку во фьорд. Она булькнула и исчезла. Я поискал глазами маму-утку, но не нашел. Только чайки кружили над пристанью и над водой. У самой толстой в клюве был зеленый пакет из «Кооп-Меги». Пакет выпал, и несколько чаек начали драться за рассыпавшееся содержимое.

Приехав домой в Тукхейм, я начал прослушивать автоответчик. С верхнего этажа слышался грохот, шум и стук. Сломался стул, что-то бросили в стену. Аск бесновался. Надо было что-то делать. Надо было подняться к ним, а я стоял и курил у окна, пока шум не затих. Я ждал, пока за мною приедет полиция. А полиция все не приезжала.

Потом я лег спать. Мне снилось, что наша ПВ перевернулась. Повсюду были кровь и стекло. Отец лежал посреди шоссе, покрытый простыней. Ровный поток машин отрезал меня от него. Меня обдавало воздушной волной, идущей от них, и я видел, как ботинки отца торчат из-под простыни. И левая рука — тоже. В ней он еще сжимал руль.

 

~~~

Когда я проснулся, шел дождь. Наконец-то дождь. Капли падали мне на лоб и на грудь. Я сел на кровать и вдруг понял, что одеяло влажное. Дождь шел через крышу.

Я оделся и поднялся к соседу. На мои звонки никто не ответил. Ударом я открыл дверь и крикнул. Ответа не было. Я прошел в комнату и крикнул снова. Мне вовсе не хотелось нарваться на кулаки Аска. А это было очень даже вероятно.

Пол был залит водой. Вокруг плавали газеты, тряпки, огрызки пиццы, бутылки и блокноты. Письменный стол искорежен, в ящиках — пусто. В ванной открыта вода. Я закрыл краны и вернулся в гостиную.

Я стоял и смотрел на разбросанные по полу фотографии. Сотни. И на всех — девушки. Блондинки. Брюнетки. Негритянки. Тайки. Все улыбаются и пытаются профессионально позировать. Некоторые портреты — из фотоавтоматов. Некоторые — студийные. Некоторые девушки слишком откровенно показывают грудь и ляжки. Другие выглядят целомудренно и серьезно.

Я подхватил фотографию чрезмерно накрахмаленной барышни. Представил, как она, стоя у зеркала, пытается навести красоту перед фотографированием. На обороте фотографии от руки было написано по-английски: «Я знаю, ты — лучше всех. Свет в окошке. Как звездочка».

Кто-то кашлянул. Я прошлепал в спальню. Аск сидел на постели и курил. Когда я вошел, он посмотрел на меня, но взгляд у него был такой, будто все происходящее его не касается.

— Что случилось? — спросил я.

Аск не ответил. Я решил, что он убил Мумуки. Он ее убил, и сейчас ее труп лежит где-то в доме.

— Она мертва? — спросил я.

— Да, мертва.

— Где она?

— Не знаю. Она просто умерла.

— Что ты имеешь в виду?

— Она умерла. Она меня бросила.

— Так она умерла или тебя бросила?

— Она умерла. Она меня бросила.

— Где она?

— Ночью собрала вещи и уехала в город.

— Так она не умерла?

— Она меня бросила.

Мне сразу стало легче. Наверное, они поссорились, и она решила от него уйти. Он впал в бешенство, а она собрала вещи и уехала. Я был этому рад. Надеялся, что ей не придется возвращаться. Я пошел в гостиную, но Аск окрикнул меня.

— Тоже бросаешь меня? — спросил он.

— У тебя есть идеи получше?

— Я хочу, чтобы она вернулась, — сказал Аск.

— Сейчас поздно об этом думать, — ответил я.

— Не знаю, что и сделать, чтобы она вернулась, — сказал Аск.

— Лучше найди себе черненькую, — посоветовал я.

— Знаешь, — сказал Аск, — я-то думал, что это я ее брошу. Думал, что и без нее проживу.

Я ничего не ответил. Он сам был во всем виноват. Но мне почему-то стало его жалко. Я смотрел, как он сидит, одной огромной ручищей вцепившись в волосы, а другой комкая окурок.

Я вернулся в гостиную. Позвонил в пожарную охрану и страховую компанию. Телевизор был включен. Четыре пары соревновались за право сыграть великолепную свадьбу в Лас-Вегасе. Им нужно было найти кольцо в многоэтажном торте. Я был здесь на свадьбе Аска и Мумуки. Не знаю, с какой стати они пригласили меня, но надо же было кого-то пригласить. До того как они напились, в гостиной было совершенно тихо.

Вернувшись к себе, я собрал чемодан и сел в машину. Только сейчас я заметил, как греет солнце. Сначала я хотел поехать в Йолло, к родителям, но передумал. Если об Ирен в газетах еще и не написали, то напишут уже скоро. Как только официально заявят о ее пропаже. Я опустил боковое стекло и закурил. В зеркале заднего вида пропал мой дом. Я подумал, что этот дом уже и не мой. Это дом, в котором идет дождь.

По дороге к Одде я включил местное радио. Председатель коммуны давал интервью. В Эйде собирались открыть новый парк для катания на роликах. Председатель говорил, что сейчас происходит много положительных событий для Одды. Проезжая мимо китайского ресторана, я заметил Мумуки. На ней было красное кимоно. Она улыбалась.

Я заглянул в офис — посмотреть электронную почту и Интернет. Про Ирен новостей не было. Сербов отпустили. Ни слова не было сказано ни о причинах, ни о других подозреваемых. Значит, просто не хотят об этом говорить. Вот если бы обвиняли сербов — тут уж разговорам конца бы не было.

Когда в отеле «Хардангер» я попросил дежурного администратора предоставить мне номер, она очень удивилась:

— Решил бросить дом, Роберт?

— Не доверяйте лету, — ответил я.

Она рассмеялась и сказала, что мой номер — 409.

Я взял со стойки пару газетенок и доехал на лифте до четвертого. В номере пахло пылью. Обои выцвели, на стенах висели пейзажи старой Одды. Я задернул занавески и бросил газеты на журнальный столик не читая. В полумраке сел на кровать. Лифт с равными промежутками времени ездил вверх и вниз. В остальном — тишина.

На спуске всегда тишина. Обычно люди притворяются друзьями. Когда идешь на подъем или из тебя можно что-нибудь выкачать, тебя засыпают звонками. Сейчас я жил в той же гостинице, что и остальные журналисты. Может, кто-то из них сейчас в соседнем номере. Но сегодня никто из них не звонил. На спуске всегда тишина.

Я вдруг подумал, что люди в отеле похожи на сны. У них нет ни корней, ни целей, ни начала, ни конца. Они пьют пиво в баре. Смеются. Звонят домой. Ругаются. Любят. Одиноко сидят на краешке кровати.

 

~~~

Я заснул, не вынимая из рубашки мобильник. И проснулся от виброзвонка. Звонил Фолкедаль из приюта для беженцев. Ему передали, что сегодня утром мальчик скончался. Полиция расследует это дело, но пока не считает, что произошло какое-либо преступление. Несколько свидетелей видели, как мальчик упал во фьорд.

— Он не умел плавать, — сказал я.

Откуда-то издалека я услышал, как Фолкедаль сказал, что поговорил бы со мной о происшедшем, но сейчас слишком возмущен.

— Не ты ли обещал позаботиться о мальчике? — спрашивал Фолкедаль.

У меня не было сил ответить. Я только чувствовал, как тону. Так тонет монета, погружаясь в толщу воды и в итоге оказываясь на самом дне.

— Не ты ли говорил, чтобы я на тебя положился? — спрашивал Фолкедаль.

Я лежал на кровати и был не в состоянии подняться. Достал из чемодана заготовленную бутылку. Мне захотелось отгородиться от всего и пропасть. Я пил. В горле так пересохло, что я никак не мог остановиться. Я пил до тех пор, пока комната не заходила ходуном.

Я сел и посмотрел на стену, чтобы та остановилась. Вина на мне. Это я его убил. Мне вспомнились его волосы. Волосы, которые хочется потрогать. Я увидел его лежащим на больничной койке. Он был таким славным. Славным.

Я заснул, и мне приснилось, будто я срезал с себя всю кожу. Я сидел на стуле в пустой комнате. Встал и оторвал от стены кусок обоев. Под ними оказались другие обои с другим рисунком. Я оторвал и этот кусок, но под ним был еще один.

Я проснулся снова. Я не знал, где я. Я заснул и увидел, что это я лежу под простыней на шоссе. Это я сжимаю руль левой рукой. А надо мной стоит Виджи с фотоаппаратом. Я мертвый, но все равно вижу лица зевак, собравшихся у полицейских кордонов. Виджи ухмыляется. Он в шляпе и с сигарой. Вспышка.

Прохладный ветерок коснулся моего лба. Солнце шло под откос. На краю кровати сидела Мумуки и гладила меня по щеке. Она сказала, что устала от всего. Спросила, как можно все исправить. Я ответил, что ей не надо над этим думать. Она сказала, что я ее спас. Я закричал: «Ура!» Я кого-то спас. Сделал доброе дело. Я благородный человек. Мумуки начала танцевать.

— Тебе тоже нравятся гостиничные номера? — спросила она.

Я рассмеялся.

— Разве тебе не нравится просыпаться в номере и просто лежать в постели?

Я открыл глаза и увидел, как по комнате ползут облака. Скоро дождь. Скоро лето пройдет. В номер ворвалась река и подхватила ночной столик, телевизор и фотографии на стенах. Я плавал по комнате. Я плавал и ничего не мог с этим поделать. Плавал и ничего не мог с этим поделать.

«Он умер! — захотелось мне крикнуть. — Он умер!» Я бы повторял эти слова, пока они не лишатся смысла. Но голос пропал. Глотка пересохла, и мне было трудно даже сглотнуть.

Я вспомнил, что ответила Ирен, когда я спросил, что ей больше всего во мне нравится. Мы обнимались в ее легковушке, а снег падал на Эйне и засыпал окна. Мы включили обогрев и радио. Она поцеловала меня и ответила: что я читаю ей Франка О’Хару. Никто, кроме меня, не читал ей Франка О’Хару.

Я вспомнил, как прижимался своими губами к ее. Вспомнил, как ее руки обвивают мои. Ее ноги вокруг моих бедер. Ее маленькую грудь, прижатую к моей. Я шептал ей: «Ляг на меня, закрой меня, дай мне раствориться».

Я заснул снова, и мне приснилось, что «Рональдо» арестовали. Он попытался взломать автомат с леденцами, но палец застрял в автомате. Пока он пытался высвободиться, я сидел обхватив его руками. Полицейский пытался вырвать его у меня. Но я не отпускал «Рональдо». Я сжимал его. Но потерял. Потерял.

Зазвонил телефон. Я повернулся, чтобы взять его с ночного столика. И нечаянно нажал не на ту кнопку. Когда я достал-таки телефон, вызов уже был прерван. Больше я заснуть не мог. Этот звонок вдруг показался мне крайне важным.

В гостинице было тихо. Свет с улицы проектировался на потолок. Сквозь ночь проезжали трейлеры. Телефон зазвонил снова. Я сказал: «Алло!» На том конце — тишина. Я слышал только собственное дыхание.

— Алло, — сказал знакомый голос.

Я снова не ответил.

— Ты там? — спросила она.

— Где ты? — спросил я.

— Стою в телефонной будке, — сказала она.

— Какой еще будке?

— В телефонной будке, ты знаешь.

Я не знал, что говорить. У меня накопилось так много вопросов.

— Я только хочу спросить, — сказала она. — Ты помнишь, как в первый раз поцеловал меня?

— Да.

— А как в первый раз поцеловал мою грудь?

— Да, правую.

— Нет, левую. Ты вечно путаешь.

— Это была правая.

— Левая. Я еще чувствую прикосновения твоих губ на левой груди. Поэтому я знаю это наверняка. Я еще чувствую, Роберт.

— Где ты? — спросил я.

Она молчала.

— Чувствую, как ты стягиваешь с меня бюстгальтер, — наконец сказала она. — Чувствую, как ты, склонившись, целуешь мою грудь. Я глажу тебя по волосам, а ты целуешь мою грудь. Я чувствую это каждой клеточкой. Ты целуешь мою левую грудь.

— Где ты, милая?

Она не ответила.

— Скажи, где ты, милая.

— Я просто хотела тебе сказать, — продолжала она. — Чтобы ты знал.

— Где ты?

Она пожелала мне спокойной ночи и повесила трубку.

Я встал с постели и быстро оделся. Спустился на лифте и прошел по пустому первому этажу. Снаружи шел дождь. И от дождя ночь становилась темной. Я побежал к телефонной будке у автовокзала. Обычно она звонила мне оттуда. Это была старомодная будка. На телефон падал свет. Воздух казался отработанным, как будто в нем витали молекулы прошлых разговоров.

Взяв машину, я начал разъезжать по округе. Остановился перед домом в Эррафлоте. У входа горела лампа. Больше света не было. Я поехал дальше. На улицах никого. Единственным признаком жизни были вспышки фар, да и те тут же поглощал черный асфальт.

 

~~~

Меня разбудил гудок рефрижератора, чем-то напомнивший мелодию из передачи «Вокруг Норвегии». Я встал и отдернул занавески. Одда была похожа на передержанную фотографию. Вокруг рефрижератора собрались дети. Судя по количеству народа на площади, была суббота.

Я снова плюхнулся в постель. Мне показалось, будто вся жизнь утекла сквозь пальцы, и это уже не мой город. Из соседней комнаты послышался смех. Потом — треск. И снова — смех. Я не знал, что делать. Мне хотелось быть частью чего-то большого. Жаль, что Франк тогда не пристрелил меня. Лучше бы меня пристрелили.

Я взял с ночного столика газеты. Но сил читать их не было. Везде писали про убийство, и нигде — про пропажу Ирен. В «ВГ» была статья, в которой Педерсен говорил, как его сын любил водить рефрижератор. А о «Рональдо» написали только маленький абзац. Девятилетний мальчик. Имя неизвестно. Личность не опознана. Мне вдруг стало интересно, о чем думал «Рональдо», пока падал во фьорд? Какой была его последняя мысль? Думал ли он обо мне? Или об отце, который прилетит на самолете и спасет его?

На мобильник позвонила мама. Спросила, получил ли я сообщение. Я ответил, что не получал.

— Ты с Франком не говорил? — спросила она.

— Нет, — ответил я.

— Я всегда это знала, — сказала мама. — Все в итоге выправляется, Роберт.

— Что ты знала?

Мама рассказала, что утром звонила Ирен. Она вернулась в Одду. Сказала, что ей понадобилось побыть одной. Просто побыть одной несколько дней.

— Бывает, — подытожила мама.

— Бывает, — согласился я.

— Не поверишь, но у меня тоже были мысли о том, чтобы побыть одной.

— А что Франк?

— Просто счастлив, что она вернулась. Знаешь, твой брат ведь джентльмен.

— Да ну?

Она помолчала, потом спросила:

— Так вы больше не друзья?

— Друзья.

— Ты не рад, Роберт.

— Да рад, рад.

— А по голосу не скажешь.

— Я очень рад, что она вернулась.

Мама сказала, что день сегодня чудесный. Солнце светит, на дворе лето, и Ирен вернулась. Маме даже удалось разыскать отца. С утра он пошел покупать газеты и пропал. Но, к счастью, позвонили из таверны «Синдерелла». Он был там.

— Отец дошел аж дотуда? — спросил я.

— Да, я говорила с ним по телефону, и он сказал, чтобы ты заехал за ним и отвез домой.

— Зачем?

— Он только сказал, чтобы ты за ним заехал.

— Хорошо, мама.

— А потом пообедаем у нас в саду. У нас ведь праздник.

Я положил трубку и начал одеваться. Ни рубашка, ни штаны на мне не сидели, хоть это и была моя собственная одежда. Руки и ноги не слушались.

В киоске я просмотрел газеты. Про Ирен — ничего. И про убийство, кажется, тоже ничего нового. Я поехал по западной стороне. Сёрфьорд блестел словно зеркало. Фольгефонна была похожа на молодую барышню. Горные хутора клубились хлорофиллом. Скоро пойдут клубника и вишня. Как будто туристам на заказ.

Я не понимал, что же случилось с Ирен. Почему она пропала? И почему вернулась? Я, наверное, никогда не получу ответ. Разве что такой: в маленьких городках порой накапливается столько дряни, что ничего не поймешь.

В Моге пришлось резко затормозить. На дороге лежала мертвая собака. В нее тыкал палкой раздетый до пояса пенсионер. Я решил не наблюдать эту сцену. Объехал собаку и нажал на газ.

Таверна «Синдерелла» находилась радом с центром «Но». Больше всего это придорожное заведение походило на летний домик с правом продажи спиртного. Я остановил машину рядом с ним. Отца я заметил раньше, чем он меня. Он сидел за столиком на свежем воздухе, а перед ним стояло пиво и лежала стопка газет. На отце были черные очки в стиле Элвиса — они ему не шли. На светлой рубашке темнели пятна пота.

Я сел и закурил.

— Ты сюда пешком добрался? — спросил я.

— Мне захотелось пить, — ответил он.

Мы сидели и смотрели на Сёрфьорд. На пристани внизу рыбачили загорелые мальчишки. На улице шумели машины. Кто-то спешил отдыхать, кто-то торопился с отдыха. За нашими спинами гудели голоса других посетителей. Они смотрели острые моменты чемпионата мира. Их крутили под заводную музыку. Я увидел, как Рональдо, обманув трех защитников, забивает гол.

— Поехали домой? — спросил я.

Отец сразу же встал. Когда мы спускались по лестнице, я заметил, как он постарел. Силы покидали его, как будто он выдохся на длинной дистанции, на которую не стоило бежать.

Он сел в машину, настроил под себя сиденье и, почувствовав неприятный запах, открыл окно. Всю дорогу до Одды он смотрел прямо перед собой. Ждет, что я заговорю первым, подумалось мне.

Я молчал.

— Нашел дыру в заборе? — спросил отец.

— Нет, — ответил я.

Снова молчание.

— Я газеты забыл в таверне, — сказал отец.

— Разве ты их не прочитал?

Он не ответил. Я ждал.

— Я прочитал там про одного мексиканца, — сказал он. — Который перебежал из США обратно в Мексику. Так разочаровался в Штатах, что потянуло домой.

— И?

— И его пристрелили. Как домой вернулся, они его и пристрелили.

— Кто «они»?

— Соседи.

— За что?

— Думали, у него полно денег.

— А у него их не было?

— Бедняком ушел, бедняком и вернулся.

Когда мы выехали из Эйтрхеймского тоннеля, я включил радио. Оно долго трещало, пока я не настроил его на местную волну. Диктор сказал, что «Фьорд-центр» устраивает «дикие дни» и что вечером будет радиолото. Я подумал, что этот город похож на игрушку. Пластмассовый конструктор, который рассыпается на детали. Как будто так и задумано.

Проезжая по мосту Йоллобрю, я увидел Опо. Такой большой река еще никогда не была. Отец рассказал, что вчера вечером тут спасли Дина Мартини. Он никак не хотел уходить от берега, но полиция оттащила.

Перед домом во дворе стоял кабриолет Ирен. Я поставил свою «вольво» рядом. Отец молча вышел и скрылся в саду. Я зашел в дом. В гостиной играло радио. На кухне пела мама. С веранды было видно, как дети прыгают в струях садовой поливалки. Внизу, на газоне, стоял мой братец. В черных очках, шортах и расстегнутой рубашке. Да уж, потолстел он изрядно.

Выходя с веранды, я столкнулся с Ирен. Она поднималась по лестнице из сада, босиком, в белом летнем платье. Она остановилась передо мной, сняла солнечные очки и улыбнулась. Я встретился с ней взглядом, но ничего не сказал. Мы стояли и молчали. Вокруг меня смыкалась жара. Голова работала медленно.

— Пойду помогать твоей маме на кухне, — сказала она и прошмыгнула мимо.

Я снова почувствовал запах ее духов. Больше ничего. Только слабый запах духов. Я стоял на солнце. Подумал, что улыбнулась она так же, как и в тот новогодний вечер, когда мы с Франком оба пригласили ее на танец. «Извини, я выбрала его».

В тени яблони был накрыт стол. На синей клетчатой скатерти мама расставила семь белых тарелок. Я представил себе будущие дни. Субботние вечера. Воскресные утра. Недели. Месяца. Разговоры, смех. Как будет светить солнце. Как будет лить дождь.

Братец заметил меня. Он смотрел в мою сторону, продолжая поливать детей из шланга. Дети вопили от радости и кричали:

— Иди сюда, дядя Роберт!

Я помахал им рукой.

— Ну иди же, дядя Роберт!

Я вернулся в дом. Воздух в гостиной был спокойным и нагонял вялость. По радио говорили, что это лето может побить все рекорды. На кухне потрескивало мясо на сковороде. Мама что-то мурлыкала. Через приоткрытую дверь я увидел спину Ирен.

Я вышел из дома и сел в машину.

 

Отзывы в прессе

Фактически готовый великолепный киносценарий: «Плывущий медведь» так и просится на экран!

«Плывущий медведь» — роман многомерный: напряженная детективная интрига, резкая социальная критика, черный юмор и драматическая любовная история переплетены между собой в единый увлекательный сюжет.

Нечто большее, чем просто детектив: это роман о беспринципности прессы, о человеческой низости, о больших делах, проворачивающихся в маленьком городке.

Современный норвежский писатель и журналист Фруде Грюттен — лауреат многочисленных престижных национальных наград, в том числе Премии норвежских издателей и Премии Совета по норвежскому языку. В «Плывущем медведе» он впервые пробует себя в жанре триллера, и попытка оказывается более чем успешной: Грюттен был удостоен «Золотого револьвера» за лучший детектив года.