Я невольно усмехнулся. Хотя было совсем не весело. Я сидел перед больницей в моей «вольво» и слушал радио. Ждал, что она позвонит. Ждал, что она передумает. Ждал, что она будет жалеть. Она всегда жалела. Всегда передумывала.

В этот раз она не пожалела.

Позвонил Мартинсен. Приглашал выпить пива в отеле. Говорил, что разочаровался в коллегах. Слишком молодые и заурядные. Я не спеша поехал к центру. Подумал, что Мартинсен молодец. Он из тех людей, что постоянно в движении, для которых остановиться означает умереть. Он знал, что ему нужно. Вот что отличает журналиста от того, кто только думает, что он журналист. Чутье. Стремление. Желание проникать в тайны.

Помню, я читал биографию Виджи, самого первого фотографа бульварной прессы. Так тот спал в одежде, у него в машине лежала полицейская рация, а на события был особый нюх. В шляпе и с сигарой в зубах прочесывал он Нью-Йорк в поисках свежего трупа. И часто оказывался на месте преступления раньше полиции. Вспышки его фотоаппарата освещали темные переулки. А наутро Виджи продавал фотографии с места убийства или несчастного случая тем вечерним газетам, которые больше платили.

Когда я вошел в бар «Лотефосс», все посетители как один подняли на меня взгляд. Как будто вошел чародей, который избавит их от всех бед. Но, увидев, что это всего лишь я, они снова уставились в свои стаканы. В Одде был тихий вечер. Сейчас все вечера в Одде были тихими. Одда была похожа на Мемфис после Элвиса.

— Ну как? Начали линчевать? — спросил я Мартинсена.

Он сидел в баре с журналистом из газеты «Афтенпостен» — очевидно, своим знакомым. Тот представился и сказал, что «Афтенпостен» интересно, верю ли я в версию об убийстве. Я пожал плечами. Сам «Афтенпостен» считал, что это непременно должно быть убийство. Он ухмыльнулся и сказал, что убийство ему необходимо. Вот уже несколько недель подряд затишье. Надоело сидеть за столом и отвечать на звонки. Удивительно! — сказал «Афтенпостен». Вот уже двадцать лет он пишет для криминальной хроники, и обычно вокруг столько чертовщины, что не успеваешь разобраться с одним сюжетом, как приходится хвататься за другой.

Пил я быстро. Появился местный алкаш и стал вязаться к «Афтенпостену».

— Ты не похож на журналиста, — зашамкал он. — У тебя лицо честного парня.

«Афтенпостен» рассмеялся.

Ближе к полуночи бармен включил звук телевизора. Показывали куски сегодняшней пресс-конференции. Вот — мой братец и парень из Крипос. Смена кадра — журналисты и фотографы в зале. На заднем плане я увидел себя. Зауряднейшая внешность. С такой можно быть кем угодно.

Алкаш уселся за стойку и стал вещать про иностранцев, которые все прибрали к рукам. А что получили те, кто строил эту страну? Он что получил? Вот он что-нибудь получил?

— Ты, что ли, строил страну? — переспросил бармен. — Да ты с семидесятых все дни проводишь на этом табурете!

Мы направились к другим журналистам. Парень из «НТБ» как раз рассказывал про Сараево. Что угодил туда сам не понял как:

— Дело было так… «Эй, кто-нить хочет в Сараево?» И тут случайно я подвернулся. И, дурак, не подумавши согласился.

Остальные рассмеялись. «НТБ» провел рукой по косматой голове. Он рассказал, как они ехали в пикапе по улице Маршала Тито, и тут по ним открыла огонь сербская милиция.

— Эти идиоты палят по всему, что шевелится. Думать уже не успеваешь, — болтал «НТБ». — Просто кидаешься на землю и прячешься за самого большого и толстого. А в тот раз это был Шервен из «ВГ».

Все снова рассмеялись.

— Не знаю, может, щас Шервен на диете, но в тот момент я был несказанно рад его лишним килограммам.

— Страшно было? — спросила «ТВ-Норге».

— Бояться нам нельзя, — ответил «НТБ». — Но опасаться надо всегда, иначе проблемы обеспечены.

Тут к столику подгреб алкаш. Покачиваясь из стороны в сторону, он скрутил папиросу. Зажег ее и с закрытыми глазами запел: «You look wonderful tonight».

Я выпил пять кружек по пол-литра, и хоть бы хны. Обычно от такого количества пива я могу напрудить реку, но в этот раз все выходило через поры. Грабеж средь бела дня. Платишь деньги, получаешь пол-литра, а они испаряются.

Я поехал домой. Горели уличные фонари, хотя июльская темнота была всего лишь синеватой прослойкой между домами. Однажды я попадусь. Однажды мне позвонят для серьезного разговора. Однажды меня дождутся в темном переулке. Но до сих пор Франк предупреждал меня обо всех дорожных постах в городе. Поначалу я думал, что это он из братской любви. А потом выяснил, что из собственных интересов. У полицейского не может быть брата-заключенного.

В Тукхейме, уже выключив двигатель, я продолжал сидеть в машине. Через лобовое стекло я смотрел на Одду. Над автобусной остановкой крутилась макдоналдсовская буква «М». На полуострове подо мной сверкающим колье лежала цинковая фабрика. Несколько автомобилей ехали в направлении фьорда. Я смотрел, как огни фар прощупывают повороты. Я люблю ее — кретин! Я хочу, чтобы она была моей, — идиот! Мне просто нужно, чтобы она позвонила. Чтобы сказала, что передумала и выбрала меня.

Помню тот первый раз, когда ей впервые пришлось выбирать из двух братьев Белл. Весь новогодний вечер Франк и я глазели на одну девушку. И после полуночи мы, не сговариваясь, пересекли танцплощадку и оба встали перед ней. Она рассмеялась и поочередно смотрела то на меня, то на него. Потом выбрала Франка, улыбнулась мне и сказала:

— Извини, я выбрала его.

Несколько лет спустя, когда мы уже были любовниками, я спросил ее про тот вечер. Она плохо его помнила. У нее всегда были проблемы с ориентированием и памятью. Я спросил, от чего бы в тот вечер мог измениться ее выбор.

— Это знает только тетушка Августа, — ответила она, поцеловав меня в шею.

— Кто? — спросил я.

— Тетушка Августа, — рассмеялась она. — Тетушка Августа знает все.

Я ей позавидовал. Она ничего не помнила. Я помнил все. Черт, я ношу с собою целый архив. Все ящички. Все папочки. Могу когда угодно раскрыть их. Ее волнение в тот первый вечер. Улыбка, когда она выбрала Франка. Ее платье. Костюм моего брата. Все движения в том танце. Мой пиджак. Табачный дым. Дождь, который встретил меня на улице. Первый день нового года.

Я запер дверь в квартиру. С верхнего этажа слышался чей-то бас и крики. Печальные звуки неудавшейся вечеринки. Я подумал, что лету и вправду не стоит доверять. На столе мигала лампочка автоответчика. Я прослушал сообщения. Одно от Мартинсена, который приглашал меня на пиво. Одно от мамы, которая говорила, что отец вернулся домой.

Душ. Долгий день стекал с меня и исчезал в дырке на полу душевой. Я вытерся и посмотрел на себя в зеркало. Однажды вечером я сказал Ирен, что я слишком толстый. «Ты милый», — ответила она. — «Тебе об этом не говорили?» Она обняла меня и сказала, что я самый милый человек на свете.

Я вспомнил целующуюся парочку на парковке возле церкви. На них падал мягкий свет из салона моей машины. Эта картина наполнила меня одновременно похотью и томлением. Я стоял и шептал: «Не уходи, не уходи».

Как-то я рассказал ей, что разговариваю с ней, даже когда ее нет рядом. О том, что произошло за день. Что я сделал, что думал, что мне снилось. Я говорю с ней обо всем.

— С тобой все в порядке? — спросила она тогда.