А в эти дни в доме секретаря партбюро Ли Маньгэна стоял дикий шум и плач. Его жена, по прозвищу Пятерня, здоровенная баба, и в бригаде работала вовсю, и с домом управлялась, но отличалась крикливым и вздорным характером. С прошлого года Ли Маньгэну было предписано на всех собраниях ратовать за поздние браки, за сокращение рождаемости, он чуть голос не сорвал на этом, а его собственная жена рожала как крольчиха: принесла уже шестерых, из которых четверо выжили, и все девчонки. Когда они становились в ряд, то походили на лестницу с четырьмя ступеньками. Некоторые крестьяне подсмеивались над Пятерней:

– Эй, секретарша, а ты мастерица по контролю над рождаемостью!

Та, уперев руки в свои крутые бока, отвечала:

– А чем не мастерица? Если бы мне волю дать, так я бы целый отряд народного ополчения родила! Для других рожать – муки принимать, а мне родить – что через порог прыгнуть!

Когда Ли Маньгэн женился, его несколько смущало то, что его невеста груба лицом и телом, а когда подвернет рукава и закатает штаны – чистый мужик. Глядя на нее, он особенно часто вспоминал прелесть и нежность Ху Юйинь. Но старики твердили, что с древности красота не доводит до добра и красивая женщина чаще всего несчастна. Хорошо ли будет жить с Ху Юйинь? В то время он только что вернулся из армии, вскоре был избран секретарем партбюро объединенной бригады, но он не был предсказателем судьбы, откуда ему знать будущее! После того как жена родила ему двух дочурок, он понял ее достоинства: и в поле незаменима, и детей кормит, и дом ведет без всякой усталости, да еще целыми днями напевает: «Члены коммуны все как подсолнухи…» Встает до рассвета, с мужем спит без отказа – точно ядреная корова. Когда рожала, даже порог сельской больницы не переступала. «Да, с такой бабой жить надежно, никаких забот!…» – думал Ли Маньгэн, считая, что у его жены только один недостаток – слишком часто рожает.

Пятерня вначале была не ревнива, в дела мужа обычно не вмешивалась. Она понимала, что в женщину, еще до женитьбы объявленную названой сестрой, могут влюбиться даже звезды с неба, а не то что обычные мужики. Два года она смотрела на это спокойно, не замечая, чтобы между «братом» и «сестрой» возникало что-нибудь дурное. Но бдительность женщины трудно обмануть. Пятерня все больше улавливала, как часто они отходят в сторонку, какими глазами глядят друг на друга, хоть и соблюдают внешние приличия. Иногда она подтрунивала над мужем:

– Снова гарцевал перед своей сестричкой? Если она без тебя ночи провести не может, так хоть себя бы пожалел!

– Да ты что, с ума сошла, на кулак нарываешься?

– Я просто к слову сказала. Только свой дом – настоящий дом. А ее муж хоть и никчемный, но нож мясницкий у него ужас какой!

– Чего ты болтаешь, старая, уж зубы все желтые…

– Зубы только у суки белые, тебе такие нравятся?

Она гоготала до тех пор, пока Ли Маньгэн не показывал ей кулак.

В тот вечер, когда они вернулись с собрания на базарной площади, Пятерня сразу заворчала, готовя корм для свиней:

– Тебя бы надо им кормить, партийный секретарь! Сегодня начальница группы тебя все время помоями обливала. Ты хоть понял это или ума не хватило?

Ли Маньгэн с мрачным лицом сидел на скамье и крутил самокрутку.

– Что у тебя все-таки за дела с твоей названой сестричкой? И чего ты раскис перед Помешанным Цинем? Начальница только что твоего имени не назвала, а так все сказала. Она тоже хороша: ни молода, ни стара, ни девка, ни баба – не поймешь что! – продолжала Пятерня, сев на другой конец скамейки.

Ли Маньгэн глянул на нее исподлобья:

– Перестань вонять, я сегодня уже вдоволь вони нанюхался!

– А ты не корчи из себя молодца перед бабой! Только клоп кусает через циновку. Настоящий мужик показывает свою силу на других мужиках! – не унималась Пятерня.

– Ты заткнешься наконец или нет? – грозно произнес Ли Маньгэн, поворачиваясь к ней. – Или у тебя шкура на башке чешется?

Каждая женщина по-своему умна. Пятерня обычно отступала, когда видела, что муж доведен до белого каления, поэтому за восемь лет совместной жизни у них не было настоящих драк, хотя ссоры были. Ли Маньгэн чувствовал, что с Пятерней будет трудно сладить, если она всерьез разозлится, а Пятерня побаивалась бычьей силы своего мужа и понимала, что останется внакладе, если неосторожно выведет его из себя. На этот раз она просто вскочила со скамьи, и Ли Маньгэн, потеряв равновесие, свалился на пол.

– Так тебе и надо, так тебе и надо! – злорадно запела Пятерня, скрываясь в спальне.

Ли Маньгэн погнался за ней:

– Чертова баба, сейчас я тебе задам!

Пятерня привалилась к двери, оставив тем не менее небольшую щелку:

– Только попробуй, только попробуй! Сам сел на конец скамьи, а потом других винит, что свалился…

Это действительно было смешно, и Ли Маньгэн не тронул ее. Каждый раз, когда жена скандалила, у него чесались кулаки, но, не пустив их в ход, он чувствовал облегчение. А сегодня облегчения не было – наверное, потому, что слова жены «сам сел на конец скамьи» напомнили ему фразу из доклада Ли Госян о кадровых работниках, которые «могут увидеть, на чьей стороне они стоят». На чьей же он стороне? Неужели на стороне помещиков, кулаков, контрреволюционеров и буржуазии? Неужто, защищая свою названую сестру, он в течение нескольких лет поощрял капитализм? Разве Ху Юйинь, построившая на заработанные деньги новый дом, – это богачка и эксплуататор? Вот с Цинь Шутянем он действительно дал маху: сам объявил на собрании, что тот из правых элементов переводится в уголовные. Но ведь этот перевод официально не оформлен. По словам руководительницы рабочей группы, уголовный элемент лучше правого, а Ли Маньгэн думал, что это примерно одно и то же. Какая разница – пестрая змея или черная, все равно змея! И потом, можно ли считать уступкой классовому врагу повинность, которую он придумал для Цинь Шутяня, – писать лозунги на стенах, горных склонах и даже на скалах? Неужели он, Ли Маньгэн, действительно совершил столько нарушений?

На следующий день, когда стемнело и Пятерня отправилась с ведром к загону кормить свиней, а Ли Маньгэн, только что вернувшийся с очередного собрания, сидел у дверей и мыл ноги, во двор поспешно вошла Ху Юйинь с каким-то предметом, обернутым в старую промасленную бумагу. Она сказала, что это полторы тысячи юаней, и попросила брата сохранить их, а при необходимости и потратить часть. Выглядела она не такой привлекательной, как обычно: глаза блуждают, волосы растрепаны, на плечах простая куртка из синего полотна. Она даже сесть не захотела и тут же ушла, будто опасаясь чужих глаз. Ли Маньгэн понимал, что эти деньги нельзя нести в сберкассу, и по старой крестьянской привычке спрятал их на чердаке, между кирпичами, даже не пересчитав. Он всегда доверял своей названой сестре, а она доверяла ему. Конечно, на чердаке эти деньги не были в полной безопасности: любой воришка, забравшись в дом, первым делом начинал обшаривать чердак, однако в не меньшей степени следовало остерегаться жучков и мышей.

Обо всем этом происшествии не стоило рассказывать жене, но она увидела, как Ли Маньгэн весь в пыли спускался с чердака. Долго допытывалась, что он там делал. Маньгэн упорно молчал. Тогда раздираемая подозрениями Пятерня заплакала и, размазывая по лицу слезы, стала причитать, что уже восемь лет замужем, нескольких детей родила, а муж все еще таится от нее, как от воровки… Ли Маньгэн смутился: жена, пожалуй, не зря обижается – раз уж живут вместе, таиться нечего. Кому еще доверять, как не собственной жене?

Но он ошибся. Когда они пошли спать и он, лежа с женой на одной подушке, поведал ей свою тайну, Пятерня подскочила, точно заведенная пружина:

– Ты что, нас всех погубить хочешь? Накликать несчастливую звезду на наш дом? Бессовестный мерзавец, чтоб тебя разорвало! Я так тебя жалею, а ты, оказывается, уже совсем душу отдал этой ведьме! О-о-о!

Пятерня завопила, как будто в нее вселился бес. Ли Маньгэн тоже вспылил и вскочил с постели:

– Ты чего орешь, дура?! Если брюхо пучит, так иди облегчись. Совсем распустилась…

– Дура, в самом деле дура! Давно уже в черепаху превратилась, в зеленой шапочке хожу! Будь я проклята, если завтра не удушу эту проститутку! – вопила Пятерня, сидя на постели с распущенными волосами, в одной рубахе и колотя себя по ляжкам.

– Да заткнешься ты или нет? Вот мерзавка, с ней советуются, а она тут же все портит, действительно беду на дом накличет! – в ярости зашипел Ли Маньгэн. Он не пощадил бы Пятерню, но был вынужден сдержаться, боясь, что соседи услышат их крик и тогда будет трудно выпутаться.

– Ты мне скажи начистоту, что у тебя с этой тварью! Она тебе жена или я? Вы все время приглядывались, принюхивались друг к другу, как кобель с сукой, а я-то, старая, уже ослепла совсем, не замечала ничего!

– Замолчи, мерзавка, а то я расплющу твою поганую рожу! Я честный человек и не желаю, чтоб ты обливала меня своим дерьмом!

– Ну бей же, бей! Я тебе шестерых детей родила, двоих схоронила, а ты, видать, давно хотел от меня избавиться! Конечно, я не такая свежая, белая, нежная! Домашние цветы не так пахнут, как полевые… Бей же, я разрешаю тебе! Забей меня до смерти, а потом иди к новой жене, наслаждайся ею!

Не переставая ругаться, Пятерня изо всей своей могучей силы ударила мужа в грудь головой и приперла его к стене, так что Ли Маньгэн даже не мог оттолкнуть ее и только дрожал от ярости да полыхал глазами.

– Чтоб тебя гром разразил! Прячет деньги для полюбовницы, а семья ему уже не нужна… Вчера на собрании председательша все ясно говорила, так ему надо к своим пакостям еще жену и детей притянуть, чтоб вместе с ним в тюрьму сели! Если ты сегодня же не сдашь эти ворованные деньги, можешь считать, что убил меня собственными руками! Впрочем, тебя не интересует моя жизнь…

Чтоб тебя громом разразило, чтоб тебя пушкой разнесло! Эта полюбовница тебя совсем сердца лишила! Ее подстилку готов на шею заместо платка повесить! А я пойду и донесу в рабочую группу, пусть они пришлют ополченцев с обыском!

Ли Маньгэн не сдержался и закатил ей сильнейшую затрещину. Пятерня повалилась на пол, точно подрубленное дерево, а муж, боясь, что она снова начнет скандалить, наступил ей коленом на грудь:

– Ну, будешь еще орать? Ночь на дворе, а она вопит на всю улицу! Ты сильна, да только я посильнее, одним ударом могу из тебя душу выбить… И сам, понятно, жить не буду!

Как бы в доказательство он с силой ударил себя кулаком по голове. Пятерня лежала на полу с разбитой губой и распухшим носом, но не отбивалась – видно, испугалась все-таки. Из соседней комнаты с плачем и криками «Мама! Папа!» вбежали проснувшиеся девочки. Их слезы произвели на родителей целительное действие: Ли Маньгэн сразу отпустил жену, а та вскочила и стала поспешно одеваться. Она была стыдливой и не хотела показываться перед детьми чуть ли не в голом виде.

На улице уже лаяли собаки, мяукали коты. Многие соседи прибежали на шум и барабанили в дверь, в окна с криками: «Секретарь! Секретарша!», желая разнять дерущихся. Пришлось открыть им. Каждый из пришедших вволю наговорился, буря понемногу утихла, и супруги снова легли спать. Пятерня отвернулась к стене, не желая глядеть на мужа, но и не плача, а вот Ли Маньгэн вдруг заплакал:

– О небо, как пережить все это?… Люди смотрят друг на друга налитыми кровью глазами, скрежещут зубами от ярости, сердца их твердеют, как железо… Но ведь люди, потерявшие совесть, уже перестают быть людьми! Бедная женщина, с которой я никогда не знал счастья и которой просто по совести помогал… Ведь люди – это люди, а не скоты! Но теперь я даже себя не могу защитить. Что за мир, в котором люди живут, топча один другого?

Мужских слез пугаются даже травы и деревья. Пятерня никогда не слышала, чтобы ее муж плакал, и тоже испугалась, но свою обиду сразу превозмочь не смогла. Конечно, муж есть муж, в каком бы положении он ни находился, а Ли Маньгэн плакал все жалобнее. Пятерня не выдержала и села на постели, решив поговорить напрямик:

– Ну что, сбил меня с ног, да еще встал на грудь коленом, как делают с вредителями? Бессовестный! Даже если б я была еще смешнее и глупее, я все равно твоя жена, твоя помощница, родившая тебе шестерых детей… Разве я виновата, что из них выжили только четверо? А ты пускаешь в ход руки, сбиваешь меня на землю, да еще коленом прижал – так, что у меня в глазах потемнело… У-у-у… Какая я несчастная! О, мама, какая я несчастная!

Вообще-то Пятерня хотела успокоить мужа, но, когда начала говорить, вновь невольно прониклась жалостью к самой себе и сбилась на плач. Потом с силой ущипнула его:

– Твою совесть собаки съели! Я тоже погорячилась, стала ругаться, но ты-то меня совсем не жалеешь… У-у-у… Совсем не жалеешь, а я все-таки жалею тебя, бессовестного! Одно дело ругать, а другое – бить. Ведь ты сам знаешь, что женское лицо – не тряпка какая-нибудь, а бьешь! У-у-у… Если ты свою уродливую жену не любишь, так хоть дочек постыдился бы! У-у-у…

Ли Маньгэн смягчился и, смахнув с лица слезы, обнял Пятерню. Да, она в самом деле его жена, мать его детей и хозяйка его дома – единственного дома! Восемь лет он прожил с ней, и эти годы были не только горькими, но и счастливыми, когда они, как радостные сороки, дружно тащили в дом каждую палочку, каждую веточку… Жена тоже смягчилась от его объятия. Повернувшись к нему, она вдруг встала перед ним на колени и положила его руки себе на грудь:

– Маньгэн, послушай меня… Ты ведь партийный секретарь, в политике разбираешься и понимаешь, что означает это движение… «Не на жизнь, а на смерть», как сказала председательша. А мы не можем умирать, мы должны жить… Все равно огонь в бумагу не завернешь!… Эти деньги нельзя оставлять у себя… Помнишь, во время земельной реформы некоторые люди прятали ценности для помещиков и богатеев, так этих людей избивали до полусмерти, да еще надевали на них шапки «прихвостней»… Сдай эти проклятые деньги, сдай их рабочей группе! Если не сдашь, люди обязательно дознаются… Мы вовсе не губим твою сестрицу, она сама себя должна винить. В новом обществе и беднеть и богатеть полагается сообща, а она хотела разбогатеть частным путем, в одиночку хорошей жизни искала…

Ли Маньгэн еще крепче обнял жену и чуть снова не заплакал. Казалось, он прощался с прежним Ли Маньгэном, потому что тому было не под силу выдержать борьбу «не на жизнь, а на смерть».