1. ПОЛНОТА ПРАВДЫ

В первой части мы рассмотрели начало жизни Господа, затем обратились к тому времени, которое поэтично называют весной Его служения. Тогда люди были захвачены силой Его личности и живой истинностью Его благовестия; сердца всюду открывались Ему, чудеса происходили за чудесами и казалось, что приблизившееся Царство Божие должно действительно явиться во всей своей открытой полноте.

Повествование об этом времени достигает кульминации в Нагорной проповеди – в тех поучениях и указаниях, которые произносились, вероятно, по разным поводам, но в сходной обстановке и были присоединены евангелистом к важнейшему из поучений, а именно – к речи «на горе». В конце первой части мы уже рассматривали начинающие эту речь исполненные мощи и вселяющие тревогу изречения – заповеди блаженства. Нагорной же проповедью начнется и вторая часть нашего рассмотрения.

Говорили, что она провозглашает этику Иисуса; будто бы Он высказывает в ней все то новое в отношении человека к себе самому, к другим, к миру и к Богу; все то, чем христианская этика отличается от ветхозаветной и от человеческой этики вообще. Но если «этику» понимать в трактовке нового времени – как учение о нравственно должном – то это мнение неверно. Откровением служит здесь не просто нравственное учение, а некая полнота существования, в которой, правда, незамедлительно проявляются нравственные аспекты.

Основы этого существования с могучей силой прорываются в заповедях блаженства. Вызывающие удив. ление и тревогу изречения характеризуют «блаженное», то, что наше естественное чувство считает несчастьем, а тому, что высоко ценится этим естественным чувством, Нагорная проповедь возвещает «горе» (см. Лк 6.24-26).

Мы старались все это понять таким образом, что здесь в мир «сверху» приходят новые ценности, над столько иные и великие, что они требуют переоценив старых.

В каком же отношении находится это новое существование со всем, что в него входит, с традиционные ми нормами Ветхого Завета?

Иисус отвечает: «Не думайте, что Я пришел нарушить закон: не нарушить пришел Я, но исполнить» (Мф 5.17). То, что Он приносит, конечно, ново, однако не разрушает прежнего, но извлекает из него максимум возможного.

Далее следует ряд отрывков, в которых отражается это завершение (Мф 5.21-26; 27-30; 5.33-37; 5.38-42; 5.45-48, к чему добавляется еще Лк 6.34-35).

Все эти тексты построены по одному образцу. Сначала: «Вы слышали, что сказано древним»; затем: «А Я говорю вам», после чего дается объяснение, снимающее противоречие. Из них четыре посвящены отношениям к ближнему, причем три – соотношению справедливости и любви, а один – отношению к человеку другого пола. Среди текстов есть один об отношении к Самому Богу.

«Еще слышали вы, что сказано древним: „не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои“. А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землею, потому чтo она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: „да, да“; „нет, нет“; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф 5. 33-37).

Закон Ветхого Завета повелевал: когда клянешься, смотри, чтобы то, в чем клянешься, было правдой. Если дал какой-либо обет Богу, смотри, чтобы ты выполнил его. Господь же говорит: не клянись вовсе. Почему? Потому что все, на что ты можешь ссылаться при клятве, принадлежит Богу. Он же Сам есть величие, превосходящее все, Он – Святой, Неприкосновенный, Неприступный.

Что значит поклясться? Это значит сказать: то, что я утверждаю, истинно, настолько истинно, что я имею право призвать Бога в свидетели. Все это настолько же истинно, как то, что Бог жив и правдив. Таким образом клянущийся призывает Бога в свидетели истинности своего утверждения. Он связывает свою собственную правдивость с правдивостью Бога и призывает Его стать за эту истину. Иисус же говорит: на что ты осмеливаешься? За этими словами встает все величие Ветхого Завета, Откровения Божия, которое запрещало даже изображать Бога, ибо всякое изображение низводит Его до человеческого уровня. Тем самым все обретает максимальную серьезность, и решение должно быть принято теперь уже не между правдивой и ложной клятвой, а гораздо раньше – между истиной Божией и истиной человеческой. Как может человек, содержащий в себе всю ложь, становиться со своими высказываниями рядом со святым Богом? Он должен вообще избегать клятвы и так высоко нести в своем сердце Божие величие, чтобы простое «да» или «нет» было бы равносильным присяге. Таким образом, заповедь не давать ложной клятвы заменяется более глубокой правдивостью, которой чужды любые клятвы, потому что она познает Божию святость и любит с такой чистотой, что уже не включает Его Имя в свои собственные утверждения, но именно этим каждое высказывание опирается на новую и совсем иную внутреннюю совестливость.

Читаем также: «Вы слышали, что сказано древним: „не убивай; кто же убьет, подлежит суду“. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: „рака“ (глупец), подлежит синедриону (Верховному судилищу), а кто скажет „безумный“, подлежит геенне огненной. Итак, если ты приносишь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой перед жертвенником и пойди, прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой» (Мф 5.21-24).

Древняя заповедь – пятая из десяти синайских – гласила: «не убивай». Иисус оценивает то зло, которое выражается в убийстве и прослеживает его до самой глубины человеческой души. То, что завершается убийством, заложено уже в злом слове и даже уже в злой направленности. Точнее говоря, из этой направленности все и выходит. Она, а не поступок, является решающей. И показательно, что Иисус говорит даже не о настоящей ненависти, а о том, что «брат твой имеет что-нибудь против тебя», т.е. о «недовольстве», как это удачно переводили, о раздраженности, содержащей в себе зародыш всякого зла. Раздраженность порождает гнев, гнев порождает слово и действие.

«Вы слышали, что сказано: „око за око и зуб за зуб“. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся» (Мф 5.38-42).

Древний закон считал справедливость мерилом поведения по отношению к другим. Как другой поступает со мной, так и я должен поступать с ним. На насилие я имею право отвечать насилием, на зло – злом. Справедливость заключается в том, чтобы я не делал больше того, что делают мне. И само собой разумеется, что я имею право сопротивляться всему, что грозит принести мне вред. А Христос говорит: этого недостаточно. Пока ты придерживаешься «справедливого» соответствия, ты не можешь вырваться из несправедливости. Пока ты остаешься в плену неправоты и отмщения, удара и контрудара, нападения и обороны, ты все время втягиваешься опять в несправедливость, потому что чувство неизбежно побуждает преступать меру, – не говоря о том, что само притязание на отмщение скорее всего несправедливо, ибо превышает меру прав человека. Тот, кто хочет отомстить, никогда не восстанавливает справедливости. Как только начинается сведение счетов с неправдой, неправда пробуждается в собственном сердце и творит новую несправедливость.

Если ты действительно хочешь продвинуться вперед, то нужно высвободиться из этих пут и постараться стать выше всей этой мелкой борьбы. Нужно опереться на новую силу: не самоутверждения, а самоотречения, не так называемой справедливости, а творческой свободы. Подлинно справедливым человек может стать только, если он ищет чего-то большего, чем простая справедливость. И «большего» не только по степени, но и по существу. Он должен искать такую силу, которая разрывает заколдованный круг неправды и насилия, силу, достигающую таких пределов, куда нет доступа разрушительному насилию. Эта сила -любовь.

«Вы слышали, что сказано: „люби ближнего твоего, и ненавидь врага твоего“. А Я говорю вам: любите врагов ваших... и молитесь за... гонящих вас, да будете сынами Отца вашего небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете?» (Мф 5.43-47). Это еще раз подчеркивается словами: «И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же» (Лк 6.34).

Здесь опять та же мысль, только еще более глубокая в своих истоках. В старом учении говорилось: отвечай любовью на любовь и ненавистью на ненависть. Заповедь основывалась на соответствии чувств, – можно сказать, на справедливости сердца. Но само сопоставление этих чувств показывает, что упомянутая там «любовь» еще не была свободной. Она представляла собой лишь часть внутренней сущности человека и противопоставлялась ненависти как другой, столь же законной части его существа. Эта любовь жила тем, что другая любовь шла ей навстречу. Она была еще только одним из непосредственных проявлений человеческого «я», слагающегося из расположения и отпора. И вот Господь говорит: та мнимая справедливость сердца, не может осуществляться сама собою. Ненависть, считающая себя законной в своем противостоянии ненависти, неминуемо станет больше той, на которую отвечает; поэтому она будет несправедливой, а тем самым будет давать право на новую ненависть. Любовь же, ставящая себя в зависимость от любви других, всегда будет стесненной, неуверенной, нетворческой. Это еще не настоящая любовь, ибо подлинная любовь не терпит рядом с собой ненависти, а представляет собой силу и меру всего существования.

Подлинная справедливость чувств становится возможной лишь тогда, когда она охвачена направленностью сердца, которая не ищет больше взаимной меры воздаяния, а основывается только на свободной творческой силе сердца. Только в этом пробуждается настоящая любовь. Она уже не зависит от настроения другого и поэтому свободна для проявления во всей чистоте своей сущности. Она стоит выше напряженности чувств, и способна любить даже там, где другой как будто дает ей право ненавидеть. Она приобретает силу лишать ненависть корней и затем преодолевать ее, осознавать, какова подлинная суть другого, и что есть его «неправота», и в какой мере она «неправота», и в какой мере она, быть может, в сущности, и не неправота вовсе, а наследственность, рок, нужда, что побуждает признать перед Богом его право разделять общую вину и общую беду.

«Вы слышали, что сказано древним: „не прелюбодействуй“. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя: ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» (Мф 5.27-30).

Шестая из десяти заповедей повелевает: «Не прелюбодействуй». Она защищает честь и порядок семейной жизни. Иисус же говорит: смысл этой заповеди глубже. Она требует бережного отношения к человеку другого пола, который – тоже чадо Отца небесного – и вместе с тем к своей собственной чистоте, которая принадлежит не себе, а тайне любви между искупленным человеком и Богом. Из внутренней направленности рождается действие; поэтому брак может быть нарушен уже одним только взглядом, даже затаенною мыслью. Пока ты считаешь свои действия правильными только потому, что они не переступают известных пределов, ты не предохраняешь себя от злого поступка. Исключить его можно, лишь обратившись к тому, в чем корень всякого действия, – к настроенности сердца, проявляющейся уже во взгляде и слове.

Суть дела, таким образом, не во внешнем порядке, а в чистоте и благоговении, А эти последние означают дисциплину настроений и осторожность по отношению к первому движению души.

Если продумать все это, то мы увидим, чего хочет Иисус: создать такого человека, какого замыслил Бог. Иисус призывает человека возвыситься над преходящими различиями между заповедью и запретом, правом и отрицанием права. Но именно в этом и находит себе выражение старый закон различий... То же самое можно выразить и по-другому: святая воля Божия нисходит к человеку, требует исполнения и тем самым несет человеку обетование его собственного совершенства. Человек же отступает перед величием требования, и защищается от него тем, что ограничивает его. Человек делает это, во-первых, проводя различие между внешним и внутренним: согласно этому различию, действительным созревшим злом представляется лишь внешнее действие, вполне конкретное, осязаемое и целенаправленное. Тем же, что остается скрытым внутри, можно не так уж тяготиться. В противоположность этому Господь говорит: человек есть нечто цельное, он неделим. Действие рождается не вдруг. В конечном итоге оно возникает из сердечного чувства, передающегося словами, жестами, поведением. Если ты хочешь соблюсти меру только по отношению к действию, то ты непременно преступишь ее, если допустить зло в слове, то действие уже наполовину совершено. Если дать ему волю в мыслях, то росток действия уже взошел. Хорошим должен быть человек, а не только его рука. Человек же – существо единое во внешнем и внутреннем... Настроенность сердца сама по себе даже важнее внешнего действия, хотя бы и казалось, что влияние этого последнего более ощутимо. Как только мысль становится поступком, она уже превращается в частицу мирового процесса и более не принадлежит самой себе. Пока же она внутри, она в гораздо большей степени находится во власти свободы, и характер добра и зла выражается с большей определенностью. Первая самоотдача или отказ, первое «да» или «нет» по отношению к страсти решают все. Здесь требуется немедленный отпор.

Другая защитная преграда, сооружаемая человеком против Божьего требования, есть разумность. Она говорит: конечно, следует быть добрым, но разумно. Следует быть человеколюбивым, но в меру. Следует не упускать из виду блага других, но в соответствии с их поведением и в границах, определяемых собственным интересом. Господь возражает: с этим ты далеко не уйдешь. Человек не может осуществить справедливость, если он хочет только ее. Подлинно справедливым он может быть только с позиции, которая стоит выше справедливости. Человек не может противостоять несправедливости, если он только старается соблюсти меру; он может это сделать, если действует силой любви, которая не отмеряет, а дарит и творит. Только тогда становится возможной подлинная справедливость. Если ты хочешь быть добрым только тогда, когда встречаешься с добротой, то даже и той доброте ты не сумеешь соответствовать. Даже воздавать доброте добротой ты можешь только в том случае, если достигнешь более высокого, чем доброта уровня – если достигнешь любви. Только под ее защитой твоя доброта станет чистой.

А затем мысль Иисуса идет дальше: желать только справедливости – значит «поступать как язычники» (Мф 5.47). Это всего только «этика». А тебя призывает Бог живой. Ему недостаточно этики, потому что ею Ему не воздается то, что Ему подобает, и благодаря ей одной человек не становится тем, чем должен стать. Бог свят. «Добро» —это одно из Имен Бога, сущность Которого невыразима. Он хочет не только послушания «добру», но и твоей приверженности Ему, Богу живому. Он хочет, чтобы ты рискнул отдаться этой любви и новому существованию, исходящему из любви. Вот в чем цель Нового Завета; и только тогда становится возможной полнота «этичного».

Конечно, это превосходит человеческие силы. Очистить сердце до самых глубин так, чтобы уважение к достоинству другого подавляло первые признаки пробуждения природной похоти; уничтожить в себе ненависть, вплоть до самых скрытых ее источников; преодолеть насилие свободой, создаваемой любовью; воздавать за зло добром, за вражду – дружеским отношением – все это превосходит человеческие силы, и к таким вещам не следует подходить легкомысленно. Лучше, чтобы человеческое сердце оборонялось при налете этих требований или пребывало в трепете и надежде на благодать, чем говорить о них так, словно это всего лишь принципы более высокой этики, ставшие со времени Христа общепризнанными. В действительности это – призывы к новой жизни. Это и выражено ясно в словах Христа, например, когда Он говорит: «Любите врагов ваших... молитесь за... гонящих вас, да будете сынами Отца вашего небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф 5.44-45). Этими словами мы призываемся участвовать в свершении воли Того, Кто обладает всемогуществом и святостью в чистой любви и поэтому может стоять над злыми и добрыми, праведными и неправедными. И дальше сказано прямо:

«Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный» (Мф 5.48). Воистину это уже не «этика» – та этика, которая требовала бы этого, была бы кощунственной, но это вера, самоотдача,требование,которое одновременно должно быть исполнено благодати, ибо своими силами человек не в состоянии осуществить его.

Но в той мере, в которой свершается то, что превосходит всякую этику, пробуждается и новый этос, который несет с собой исполнение и в то же время – отмену Ветхого Завета.

2. ИСКРЕННОСТЬ В ДОБРЕ

Предыдущая глава помогла нам убедиться в том, что Нагорная проповедь ставит отношение к ближнему на новую основу. Она требует от христианина определять свое поведение по отношению к другому не «справедливостью», а любовью, потому что только через любовь становится возможной истинная справедливость и добро высвобождается для достижения полноты. Но как удостовериться христианину в том, что он при этом искренен? Человек слишком склонен к самообману. Как же получить ему хоть некоторую уверенность в том, что он действительно подходит к другому с любовью?

Иисус говорит: «Будьте милосердны, как и Отец ваш милосерд. Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены» (Лк 6.36-37). И еще:

«Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш небесный; а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших» (Мф 6.14-15). То и другое сведено воедино в словах: «Давайте, и дастся вам: мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною отсыплют вам в лоно ваше» (Лк 6.38) – «ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» (Мф 7.2).

То, что человек чувствует за другого, тревожит и обязывает его. Поэтому его эгоизм старается защититься от этого сочувствия, оставляя другого в отчужденности: то он, а не я. Он там, а я здесь. Я вижу, как обстоит с ним дело, оцениваю положение правильно, сожалею о нем, но все же он – не я. В конце концов это меня не касается... Пока человек думает так, любовь и справедливость не принимаются им всерьез, и разговоры о любви – одно заблуждение. И вот, Иисус говорит: твоя любовь только тогда станет подлинной, когда ты снимешь преграду между собой и другим. Ты должен поменяться местами с другим и спросить себя: если бы это был я, то какого обращения с собой желал бы? Только в той мере, в какой ты так поступаешь, тебе ведома любовь: «И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф 7.12).

Это нам понятно – но чего же от нас требуют! Если вдуматься, то возникает такое чувство, точно под вопрос ставится вся безопасность собственного, в себе самом покоящегося существования. Мыслимо ли это? Как смогу я существовать, если буду поступать так, а другие не будут? Вот если бы все были такими, если бы вся жизнь была так устроена – но о таком «если бы» Иисус ничего не упоминает. Он просто требует поступать так. Такая жизненная направленность может исходить только из великой веры. Нужно быть убежденным в том, что если поступать так, что-то будет изменено Богом, создастся новый мир, и человек станет служить этому божественному деланию. Творчество – вот что здесь требуется.

Если человек так поступает, то он не только становится добрым по сути своей и добрым перед Богом, но и божественно-доброе обретает в нем мощь. Господь говорит: «Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям. Вы свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего небесного» (Мф 5.13-16). Божественно-доброе воплощается в человеке, отдавшемся ему, и из него излучается. Воля, становящаяся доброй, внутренняя жизнь, становящаяся святой, представляет собой силу. Эта сила тревожит других, пробуждает, ободряет. На примере такого человека становится ясно, Кто есть Бог и чего хочет Его святая воля. На его примере другие постигают, что и они в своих сердцах призываются Богом, и осознают силу, которая и им дана.

Но не опасно ли с исполнением воли Божией связывать ту мысль, что оно должно действовать как «соль земли», как «город на горе», как «свет мира»?

Недаром за этими словами следует предупреждение: «Не давайте святыни псам, и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» (Мф 7.6). «Святыня» – это мясо с жертвенника. То, что остается от него после совершения священнодействия, нельзя давать собакам. И если кто обладает «жемчугом», то пусть он остерегается бросать его свиньям – тем полудиким стадам, с которыми мы встречаемся, например, в эпизоде переселения бесов в одно из них, – чтобы они не приняли его за корм и, разочаровавшись, не растоптали бы его и не накинулись в бешенстве на того, кто его бросил им. Эти образы предостерегают от бездумного вынесения «на люди» тайны святой жизни. Ее нужно оберегать, чтобы ее не бесчестили. Не следует дразнить земные чувства, чтобы они не становились бешеными, как обманутые голодные животные. Это – наставление о том, что надо вести себя умно, так как люди такие, какие они есть, а Господь – не идеалист.

Обратимся к еще более глубокой мысли: «Смотрите, не творите милостыни вашей перед людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего небесного» (Мф 6.1). И еще: «Ибо, говорю вам, если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное» (Мф 5.20). Эта более совершенная праведность должна быть прежде всего бескорыстной. Поэтому Господь предостерегает от проникающих до самых глубин человеческого существа тщеславия, самодовольства и своекорыстия, поясняя это предупреждение в деталях.

«Когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф 6.2). Дающий должен давать так, чтобы никто другой этого не видел. Если он дает для того, чтобы его видели и уважали, то – говорит Иисус – он уже получает награду свою. Дело тогда совершается перед людьми не для того, чтобы из него воссиял Бог, а для того, чтобы восхищались достоинствами этого человека... Недостаточно даже и того, чтобы никто другой этого не видел: левая рука не должна знать, что делает правая! Даже перед самим собой человек не должен выставлять напоказ то, что он делает. Он не должен услаждать себя этим и упиваться своим совершенством. Он должен отослать прочь зрителя, сидящего в нем самом и просто оставить содеянным дело, которое видел и о котором знал один Бог. Таким образом, речь здесь идет о сокровеннейшей стыдливости добра, о том тончайшем, что одно только и придает поступку чистоту, из которой может воссиять Бог.

И опять: «Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры: ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф 6.16-18). Сначала повторяется та же мысль: свое покаяние – которое в данном случае и есть добро – ты должен совершать не перед людьми, с тем, чтобы они сострадали, поражались и считали тебя святым, но в тишине, когда об этом знает один Бог... А затем выявляется то предельное, что несводимо ни к какой заповеди, но что только и придает подлинную ценность всякому деланию: когда постишься – иначе говоря, когда ради искупления своих грехов налагаешь на себя нечто тяжелое, – помажь голову твою и умой лицо твое! Делай это как нечто само собой разумеющееся, не носись со своим подвигом. Придай даже трудным своим деяниям вид праздничности. Сокрой их тяжесть даже от себя самого, чтобы они стали свободны от всякого самоуслаждения и всякого двоемыслия. Тогда они обретут чистоту и будут в состоянии излучать Бога.

Еще раз: «И, когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники: ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны. Не уподобляйтесь им; ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду прежде вашего прошения у Него» (Мф 6.5-8). Вначале снова: когда молишься, пусть это будет не перед людьми, а наедине с Богом, причем «комната» противостоит, конечно, не храму и церкви, а действию «перед людьми»; можно и в церкви быть «в комнате», можно и за закрытой дверью быть «на улице»... А дальше: когда молишься, не возносись словами твоими перед Богом. Не будь красноречив, не думай, что у Бога что-либо зависит от того, какие слова ты произносишь и что лучше обратить к Нему много слов, чем мало. Думай о том, что обращаешься к Тому, Который знает все. Собственно, твои слова излишни, но Он тем не менее хочет их. Вместе с тем, нужно знать в них меру. Ты должен молиться, но сознавать в то же время, что Он лучше тебя знает твои нужды. Тем не менее молись; и если это сознание в тебе живо, то молитва твоя обретет такой характер, какой подразумевает Иисус. Обращаясь к Богу, ты должен понимать, что слова твои ведомы Ему прежде, чем ты их произнесешь, ибо перед Ним ты полностью открыт в твоих самых затаенных помыслах.

В приведенных наставлениях часто повторяется одно слово, которое приводит нас в недоумение: награда.

Этика нового времени объявила, что желание получить награду отвечает низшей ступени нравственности – при более высокой ступени нравственности оно терят смысл. Очевидно, в каком-то смысле это действительно так. Если я делаю что-либо потому, что хочу достигнуть известной цели, то я поневоле забочусь о соотнесении цели со средством; если же я делаю это потому, что это правильно, то нет больше ни цели, ни средства, есть только нравственный смысл – исполнение долга. Там я был связан практической необходимостью, здесь я тоже связан, но по-другому, свободой совести. Достичь цели я могу и не свободно, но соблюсти смысл – нет. В этой свободе есть нечто преизобильное, великодушное, царственное, и упоминание о награде ощущается тогда как нечто унизительное... Если я творю добро, то смысл его – в нем самом. Нравственная ценность суверенна. Присутствуя в моем делании, она сама и составляет его смысл.

Нет надобности добавлять к ней что бы то ни было – более того, даже и нельзя добавлять, иначе ценность снижается... Все это ставится под угрозу мыслью о награде. Если я делаю добро, то должен делать его ради него самого, без «награды», ибо оно само составляет свой собственный смысл, а тем самым является смыслом и для меня.

С этим мы можем только согласиться. А все же Иисус говорит о награде, говорит часто и по важным поводам.

Здесь нам представляется случай осознать, что значит воспринимать Священное Писание как слово Божие. Если я вижу в нем только религиозный текст глубокого содержания, если исхожу тем самым из моих собственных представлений и по ним сужу о Писании, то я по всей вероятности сделаю вывод, что в нем говорит еще не до конца очищенное нравственное чувство и что в этом пункте этика Иисуса устарела. Но если для меня Новый Завет есть слово Божие, и я слышу, с какой настойчивостью говорит Иисус о награде, к тому же – здесь, где речь идет о сокровеннейшей внутренней установке. Им возвещаемой, то я прихожу к заключению, что понятию награды должна быть присуща совсем иная глубина, чем это признается новым временем, и что с этой этической категорией должна быть связана проблема, которой новое время не видит. Так оно и есть.

Если наше понимание верно, то Новый Завет говорит: в той «чистой этике» заложена возможность чудовищной, но с трудом поддающейся разоблачению гордыни. Желать добра только ради самого добра так, что оно оказывается единственным и всеопределяю-щим мотивом действия – это, видимо, может один только Бог. Творить добро в чистой свободе собствен-го бытия, быть в добре царственно дарующим и при этом оставаться в единении с самим собой и сохранять свою цельность – это может, видимо, только Бог. А человек нового времени присвоил себе это особое право. Он поставил знак равенства между нравственным поведением и поведением божественным. Он так определил нравственное поведение, что то Я, которое выступает его носителем, может быть только Богом – с молчаливой предпосылкой, что человеческое Я, «Я вообще», и есть действительно Бог. Здесь кроется нравственная гордыня нового времени, чудовищная и вместе с тем трудноуловимая.

Мысль о награде означает призыв к смирению. Она гласит: человек, вкупе со своей возможностью познавать добро и его желать – есть тварь. Вкупе с твоей возможностью свободно принимать решения, ты -тварь. Ансельм Кентерберийский некогда назвал эту возможность «всемогуществом под Богом» – но ей грозит искушение поставить себя на один уровень с Богом. Это искушение ты должен преодолеть признанием: и в делании добра я подчинен Божиему суду. Плод доброго дела, положительный смысл нравственного решения и усилия не рождается автономно из них самих, а «дается» Богом как «награда».

Вникнем в эту мысль еще глубже.

Мысль о награде может стать недостойной – но только в том случае, если с нею связывается неверное представление о Боге. Бог, о Котором говорит Иисус – это Тот, Который призывает меня любить Его и вместе с тем делает меня способным к этой любви и подымает меня тем самым до Себя. От Него я получаю «награду», т.е. оценку моего делания по достоинству, и эта оценка сама есть любовь... Когда же любовь возрастает, она сама начинает свидетельствовать: я люблю Бога, потому что Он – Бог. Я люблю Его, ибо Он достоин быть. Мои поступки утверждают

Его, потому что Он «достоин... принять силу и богатство, и премудрость и крепость, и честь и славу и благословение» (Откр 5.12). Тут мысль о награде внезапно исчезает. Впрочем, нет, она еще присутствует, – в смирении первого побуждения, но исчезла, как явный мотив. И достигается то, на что направлена автономная настроенность, не имея однако возможности получить это из себя самой: чистое делание добра ради святости самого добра. Чистота намерений никогда не была более высокой, чем в поведении святых, совсем не замечавших самих себя и желавших только Бога ради Бога, – но при этом понимавших эту чистоту не в том смысле, который доступен только Богу, и поэтому не впадавших в гордыню и безумие.

3. ВОЗМОЖНОСТЬ И НЕВОЗМОЖНОСТЬ

В предыдущих размышлениях мы пытались понять своеобразие Нагорной проповеди – беспримерность ее благовествования, энергию, с которой ее призыв переходит от внешних действий к внутренней настроенности, выдвигаемую ею меру достойного поведения, а именно: видеть в другом себя и свои обязательства по отношению к нему определять по любви к своей собственной жизни так, чтобы любовь становилась сутью новой установки.

Перед лицом таких требований должен возникнуть вопрос, нами уже поставленный: выполнимы ли они для человека? Может ли человек быть так настроен и может ли он так поступать? Может ли он добротой обуздывать насилие и его преодолевать, отвечать на вражду не злым делом, даже и не злой мыслью, а любовью, бережно относиться к человеку другого пола даже в своих самых сокровенных побуждениях, так глубоко испытать возвещенное обновление, чтобы блаженным представилось то, что по земным понятиям причиняет боль, а то, что воспринимается людьми, как счастье – представилось опасным и подозрительным? Способен ли он на все это?

Вопрос этот должен возникнуть, как только мы воспримем слова Нагорной проповеди не только риторически или эмоционально, а по существу, тем более, что в заключение мы читаем: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф 7.13-14). Если же мы допустили возможность такого вопроса здесь, то должны допустить его и в других местах. Там, например, где Иисус, после притчи о царском пире говорит: «Много званых, а мало избранных» (Мф 20.16). Или когда Он восклицает: «Кто имеет уши слышать, да слышит» (Мф 11.15), что означает также, что не имеющие ушей не услышат, не говоря уж о тревожной резкости слов о том, что благовестие должно многим возвещаться в притчах, ибо они «слыша, не слышат и не разумеют», «да не обратятся» (Мф 13.13-15), чего мы здесь не хотим касаться, чтобы мысль не потерялась в тайне предопределения. Итак, нам нужно решить вопрос, возможно ли для людей то, чего требует Нагорная проповедь, и обращается ли христианское благовестие ко всем, или только к некоторым избранным.

Конечно, подобное избранничество не могло бы определяться такими земными предпосылками, как, например: только тот пригоден для великих дел, кто родился с бесстрашным сердцем и сильной волей, или только тот способен создавать великие произведения, кто несет в себе тайну творческих глубин. Иисус пришел, чтобы принести Свою весть не особо одаренным людям, а «погибшему» (Лк 19.10). Таким образом, избранничество, о котором идет речь, может быть только делом благодати: чтобы Бог освободил сердце от эгоизма, научил его отличать существенное от несущественного и укрепил его в подлинном делании, по вере.

Как бы потом протекала жизнь такого человека, зависело бы от его личности. У человека высокоодаренного, например, у св. Франциска, из этой благодати проистекла бы и по-человечески великая христианская жизнь. Но благодать могла бы производить свое действие и при совсем обычных условиях: такой человек внешне жил бы тогда как все, но его внутренняя жизнь была бы в Боге.

Однако, этот путь был бы всегда открыт только немногим, призванным особым образом по свободному благоусмотрению Божиему.

Трудно принять мысль, что избраны лишь немногие, она может вызвать глубокий упадок духа, – более глубокий, нежели мысль о том, что в сущности никто не в силах выполнить требования христианства, хоть она и кажется более радикальной.

Впрочем, иногда, видимо, прорывается и эта мысль, как например, в беседе Иисуса с богатым юношей. В конце беседы выясняется, что задавший вопрос дорожит своим имуществом, и Христос предрекает «горе» богатым. Ученики делают логический вывод: если так, то кто же может спастись? Иисус же, «воззрев» на них, говорит: «Человекам это невозможно, Богу же все возможно» (Мф 19.26). Очевидно речь здесь идет о христианской жизни вообще, и отдельный человек ощущает некоторое успокоение, когда слышит, что никто не изъят из общей невозможности. Таким образом он оказывается среди своих собратьев – людей, и взывает к милосердию Божьему – ибо должен же быть смысл, и притом смысл спасительный, в пришествии Христа!.. Но в Нагорной проповеди Бог требует исполнения. Мы чувствуем, что Он имеет право его требовать; мы видим, что то, чего Он требует – правильно, а затем мы слышим, что требуемое ото всех может быть выполнено только немногими – теми, кому это дано. Трудно принять это.

Напомним прежде всего, что слова Писания никогда нельзя брать в отдельности. Они всегда должны быть включены в целое, где другие слова раскрывают их смысл, определяют их место или им противопоставляются. Здесь мы вспоминаем, что ангельское благо-вествование в рождественскую ночь возвещает мир Божий всем тем, у кого есть добрая воля. Сам Иисус говорит, что Он «пришел... спасти погибшее» (Лк 19.10), и Он все время жалеет тех многих, которые растерянно бродят, «как овцы, не имеющие пастыря» (Мф 9.36). Это звучит иначе, чем слова о немногих избранных. Но и те слова мы должны принять. Верно одно, верно и другое. Эту противоположность невозможно разгадать путем размышлений, мы должны понять ее нутром, каждый наедине с самим собой перед Богом.

Если мы верно понимаем Писание, то оно словно бы вопрошает: откуда ты знаешь, что ты не избран? Избрание исходит из тайны Божией; никто не знает, распространяется ли оно на него, но каждый имеет право – нет, обязанность – быть открытым для этой возможности. Слушай слово, проникайся сознанием призванности – и тогда посмотрим, вправе ли ты будешь сказать, что ты не избран!.. Быть может, ты возразишь: как мне это знать? Я ничего не чувствую! Как переживается избранность?.. Писание отвечает: так спрашивать ты не можешь. Ты должен проникнуться заповедью Господней и действовать. Избранность – не вывеска над существованием того или иного человека, она – живое намерение Божие, воздействие Его любви на данного человека. То, что в ней заложено, осуществляется лишь в действиях этого человека. Но разве не должен избранный человек вести себя определенным образом? Разве это не должно стать заметным? Вести себя определенным образом – но каким? Где установленные нормы, которые как бы официально выражают настроенность Нагорной проповеди? Иисус сказал, что когда тебя бьют, нужно подставить и другую щеку (Мф 5.39), – но когда слуга ударил Его в Синедрионе, Он Сам не поступил так, а дал отпор: «Если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?» (Ин 18.23). Он сослался, стало быть, на судебный порядок. Это показывает нам, как мало здесь можно зафиксировать. Никто не может судить, отвечает ли данный человек настроенности Нагорной проповеди. Нет таких норм внешнего поведения, в которых выражалась бы эта настроенность. Даже сам человек не может знать с уверенностью, как обстоит дело с ним самим. Апостол Павел говорит это прямо: судит один Бог. Итак, дерзай в надежде на то, что ты избран! Такое дерзание происходит в вере, и ни мир, ни внешний или внутренний опыт не могут возражать против него.

Но я не в силах любить своего врага!.. Ты можешь, однако, привести себя к тому, чтобы перестать его ненавидеть. Это уже начало любви... И это не удается!.. Так попытайся, по крайней мере, помешать твоей неприязни проевиться в слове. В этом было бы уже некоторое приближение к любви...

Но не означало ли бы это принижение требования? Разве не стоит здесь вопрос «все или ничего»? Давайте говорить откровенно: люди, исповедующие «или – или», редко выглядят, как претворяющие свои строгие принципы в жизнь. Часто их бескомпромиссность подозрительно напоминает риторику... Нет, то, чего требует Нагорная проповедь, не означает «все или ничего»; движение здесь и начинается, и продолжается, и прерывается падением или новым подъемом.

Что же тогда важно? Важно воспринимать благовестие Нагорной проповеди, не как застывшее повеление, а как живое требование и вместе с тем как действенную силу. Важно отношение верующего человека к Богу, действующее постепенно на протяжении всей жизни, важна встреча, которая должна состояться и углубляться.

Но мы все еще не ответили на наш вопрос. До сих пор было сказано только, что речь идет не о какой-либо программе, а о живом делании, и что мы должны начать действовать. Нет ли, однако, какого-нибудь указания, которое помогло бы нашему мышлению? Попробую рассказать, как я попытался разобраться в этом вопросе, может быть это поможет и другим. Когда Иисус произносил Нагорную проповедь – и не только ее, но и многое другое с той же мощью и той же убежденностью – то за этим вырисовывалась великая возможность. Все сводилось к тому, что «приблизилось Царство Небесное» (Мф 3.2). Он ведь сказал прямо, что оно близко, и эти слова не могли быть всего только выражением восторга или настойчивого увещевания: «близко» означало не что иное, как близко. Значит, по воле Бога было возможно действительное осуществление пророчеств Исайи, становление нового бытия. Нет смысла размышлять о том, что бы это было. Исайя выражает это словами тайновидца, говоря, что теленок будет пастись рядом со львом и ягненок будет играть с волком, не будет на дорогах ничего нечистого и познание зальет всю землю, как море (Ис 11.1-9). Святое существование возникло бы из преобразующей силы Духа, все стало бы иным... Заповеди Нагорной проповеди и даются прежде всего в связи с этой возможностью. Человек, к которому они обращены, находится на пути туда, и при том существовании они были бы священным, всеми исполняемым велением Бога, познанного в любви. Это Царство пришло бы, если бы благовестие было встречено с верой. Причем верой не только того или иного человека, но верой того народа, с которым Бог заключил Синайский Союз. Те, на ком лежала ответственность, первосвященники и Синедрион, священники и книжники должны были принять его; а раз они этого не сделали, то народу следовало бы отстранить их и с верою выступить вперед самому. Но этого не произошло. Христос был отвергнут Своим народом и пошел навстречу смерти. Искупление произошло не в подъеме веры, любви и всепреобразующего Духа, а в гибели Иисуса, ставшего, таким образом, искупительной жертвой. Человек же, не откликнувшийся на этот призыв, стал иным, чем тот, к которому первоначально обращался Господь. Теперь на нем лежала вина за смерть Христа, второе грехопадение, и он пребывал среди жестокости неизменившейся истории.

Тем не менее, Христос не снимает Своего требования. Но Он противопоставляет ему нечто иное: Церковь. Церковь находится в теснейшей связи со Христом. Ведь Она – «продолжение вочеловечения в истории», беспрестанное осуществление во времени Его спасающей и обновляющей жизни, как учит ап. Павел в своих Посланиях. Но вместе с тем она, видимо, находится еще и в другом отношении к Нему. Основана была Церковь во время последнего путешествия Иисуса в Иерусалим, после того, как руководители народа приняли решение убить Его, о чем Он сразу говорит вслед за этим (Мф 16.13-23). Рождается Церковь после ухода Господа, на Пятидесятницу, сошествием Духа Святого, созидающего христианскую историю.

Здесь Церковь, как нам кажется, имеет еще и другое значение в отношениях между Христом и нами: Господь противопоставил ее Себе и Своим требованиям, как заступницу за нашу слабость, как защитницу возможного, как истинную мать, в противовес неслыханным Божиим требованиям указывающую на подлинную слабость и несовершенство человеческой природы.

При этом я не говорю о недостатках Церкви – косности, нетерпимости, властолюбии, узости и обо всем вообще недобром, что может в ней быть; все это – просто прегрешения против истины, за которые нам придется держать ответ перед Богом. Нет, я говорю о подлинной задаче, которую Церковь должна выполнять, а именно: приводить требование Христа, которое, по-видимому, превосходит силы человека, в соответствие с их возможностями, строить переходы, наводить мосты, оказывать помощь.

Конечно, это может вызывать сомнения, подвергать опасности чистоту требования Божия, допускать перевес человеческого, многими анализами и сравнениями ставить под вопрос истинный дух Божией вести..., тем не менее, это и есть служение, которого требует Христос и оно должно осуществляться в смирении и верности. И, очевидно, многое зависит от правильного понимания и осуществления этого служения. Существует христианское направление, которое подчеркивает всю бескомпромиссность Господнего требования и объявляет отступничеством любое снисхождение к человеческой слабости. Оно говорит: «все или ничего»! Таким образом оно либо приходит к выводу, что только немногие люди способны на требуемое, большинство же погибает; либо заявляет, что человек вообще не может ничего и поэтому ему остается только признать свое бессилие и довериться милосердию Божию. В обоих случаях Церковь представляется делом рук человека и отступничеством... Звучит это очень по-христиански, но при более близком рассмотрении возникает подозрение, что здесь налицо преувеличение, за которым скрывается слабость. Безоговорочность, не знающая, как устроен человек в действительности. А может быть даже и бессознательная хитрость человеческого сердца, переносящая христианство в область абсолютного, чтобы отдалить его от мира, в котором тогда может свободно распоряжаться человеческая воля. В противовес этому в церковном взгляде есть глубокое ощущение реальности и есть воля к христианской жизни, начинающая с возможного, но кончающая на вершинах святости. Не случайно те воззрения, о которых мы сейчас говорили, отвергают понятие святости как нехристианское.

Но как бы то ни было, нам нужно учесть еще нечто основополагающее. О чем бы ни шла речь – о высоте требования или о слабости человека; о том, все ли могут его выполнять, или только немногие, или, в сущности, никто, о его безусловности или о соотнесении с человеческими возможностями, о строгости или о снисхождении Божием или о чем угодно другом, – все нужно решать в отношении к Богу. А Бог, о Котором говорит сама Нагорная проповедь, – Отец. Именно в связи с этими тревожащими требованиями Иисус так настойчиво говорит о Нем. И притом Он говорит здесь не: «Ваш Отец» а, что случается весьма редко, «Отец твой» (Мф 6.4), Отец того, к кому обращен призыв. Значит Бог здесь – не Всевышний Законодатель, налагающий на людей тяжелое бремя и затем творящий суд над исполнителями Его Закона, но повелевающий в любви и помогающий исполнять. Он Сам приходит к людям со Своей Заповедью и вместе с ними заботится о ее исполнении. Он призывает дитя к согласию с Ним в заботе о Его заповеди. Отец, видящий втайне, знающий каждую нужду раньше, чем она высказана, потому что Его очи предвидящие будущее, направлены на нас. Вот Бог, в соотношении с Которым все должно быть обдумано. Только тогда наши вопросы обретают свой истинный смысл и обетование ответа, который есть сама любовь.

4. ПОСЕВ И ПОЧВА

Углубляясь в Нагорную проповедь – чистейшее выражение Христова благовестия, провозглашенного в то время, когда открытая враждебность еще не противостояла Ему, – мы невольно задаем себе вопрос, к кому было обращено это благовествование? Говоря по-человечески, какие существовали возможности для того, чтобы оно было понято?

Мы не намерены здесь составлять историческое повествование, но хотим понять личность и жизнь Господа. Поэтому, хотя и не оставляя без внимания хронологической связи, мы то и дело прерываем ее, забегая вперед или возвращаясь назад, в зависимости от того, что нужно для понимания. Мы и теперь должны предвосхитить кое-что, относящееся, собственно, к более позднему времени.

К кому обращено благовествование Иисуса согласно Его основному намерению? Мы, теперешние, склонны ответить: прежде всего к отдельному человеку, а затем к человечеству вообще. И то, и другое верно, поскольку только со времени Христа существуют и тот отдельный человек, к которому обращается Бог, и призываемое к спасению общечеловеческое целое, независимо от всех различий между народами. Тем не менее, этот ответ нового времени «индивидуалистичен» и одновременно «интернационален» и, чтобы быть действительно истинным, нуждается в очищении и уточнении. Иисус же мыслит исторически, соответственно истории спасения. Он знает, что прежде всего Он «послан к погибшим овцам дома Израилева» (Мф 15.24). Его благовестие обращается в первую очередь к тем, кого Синайский завет связал с Богом, к кому говорили пророки и кого они вели к Мессии: к избранному народу, возглавленному его правителями и сановниками. Это и есть тот народ, который Христос зовет к вере «официально», в полном смысле этого слова: по должности и по посланничеству. Его «Да» принесло бы исполнение пророчеств Исайи: преображающее событие пришествия Царства. Тот факт, что этого не случилось, вернее, отказ народа принять Христа – вот что выходило далеко за пределы вопроса о спасении или гибели отдельных лиц и даже исторических наций. Это было в то же время решением избранного народа – решением человечества. Происходившее затем означало не только то, что благовествование перешло к другим людям, но и то, что с точки зрения истории спасения положение в корне изменилось. Народ не принял Господа, и это было вторым грехопадением, все значение которого, в сущности, может быть понято только на основании первого.

У тех, кто тогда слушал Христа, была за спиной полуторатысячелетняя история, – а это и помогало, и мешало. История Израиля была определена его верой в Бога. Благодаря этому маленький народ устоял перед окружавшими его мировыми державами вавилонян, ассирийцев, египтян, греков. Верой в единого Бога он победил их духовно-религиозные силы, но и застыл в этой вере. Когда затем пришло божественное благовествование Иисуса, и Он открыл глубинный образ Бога совершенно иначе, чем они это себе представляли, они соблазнились. Ради храма и богослужения они претерпели больше, чем может вынести человек, но при этом храм, суббота, обряд стали для них кумирами. Все это обременяло тех, кто слушал Иисуса.

Как отнеслись к Его благовествованию вожди народа? Отрицательно, и притом с первого мгновения. Уже с самого начала мы замечаем испытующие, недоверчивые взгляды «фарисеев и книжников». Повод к критике чаще всего связан с обрядом: в субботу Иисус исцеляет, его ученики срывают колосья, не моют рук перед едой и так далее. Но истинная причина – глубже. Противники Христа чувствуют, что здесь налицо иная, чем у них, воля. Они хотят увековечить Ветхий Союз. Господство Бога должно быть установлено в мире, и притом, через избранный народ, конечно, воздействием Духа, Свыше, но как победа Ветхого Союза, утверждающая его навеки. Когда же они замечают, что этот Равви не говорит ни о храме, ни о Царстве Израильском, что Он ставит под вопрос мир и ценности земного существования и возвещает абсолютно свободные деяния Божий, они чувствуют, что Его дух – не их дух, и не успокаиваются, пока не убирают Его со своего пути. Так поступают фарисеи, строго верующие, националистически настроенные консерваторы. Их противники, ненавидимые ими саддукеи, либерально настроенные, стремящиеся к прогрессу и находящиеся под влиянием греческого образования, сначала вообще не обращают внимания на этого мечтателя. Но когда движение начинает их тревожить, они на короткое время объединяются со своими презираемыми противниками и содействуют устранению опасного лица.

А народ? Несостоятельность предводителей должна была бы побудить его подняться и сделать то, о чем дает некоторое представление вход Господень в Иерусалим: воспринять уроки Духа, обетованного пророком Иоилем для мессианских времен (3.1-5 см. также Деян 2.16-21); народ должен был признать Посланца, «Благословенного Господа» и проявить свою верность Ему, но этого не происходит. Правда, у народа есть влечение к Иисусу. Он приходит к Нему, ищет помощи в своих бедах, прислушивается к Его словам, восторгается Его чудесами. В определенных ситуациях он ощущает мессианскую тайну и хочет провозгласить Его царем. Однако, поведение народа непоследовательно. Уже в самом начале, в родном городе Иисуса, Назарете, прорывается такая зависть к Нему, что Его пытаются убить. (Лк 4.16-30). Когда Он позже, в стране Гадаринской исцеляет одержимого и при этом гибнет свиное стадо, Его начинают считать опасным и просят удалиться (Лк 8.27-37). В Самарии на пути в Галилею, Его принимают дружелюбно (Ин 4.1-2), но когда Его путь ведет в обратном направлении, в ненавистный им Иерусалим, они не впускают Его в свой город. (Лк 9.51-56). Народ несомненно чувствует нечто глубокое и важное, но чувствует это смутно. Его чувства не выливаются в ответственные действия. Ему нужен был бы учитель, способный объединить эти неопределенные, невыявленные чувства, но такого нет. Казалось бы, кто-нибудь из учеников или друзей Иисуса мог бы перебросить мост от Него к народу, объединить сердца и побудить их к решению, но они боятся и ничего не предпринимают. Таким образом, народ беззащитен и фарисеям легко переманить его от восторгов при встрече Иисуса у ворот Иерусалима к отпадению в Страстную Пятницу.

Политические же власти проявляют безразличие. Действительная власть в руках римлян. Пилат вообще узнает об Иисусе только из доноса. Сначала он видит в пленнике одну из многих беспокойных голов того времени. Потом он начинает замечать в этом пленнике нечто особое – ведь в ту эпоху мысль, что на земле могли бы появиться сыны богов или высшие существа, не была невероятной. Тогда ему становится страшно и он пытается освободить Иисуса, но, в конце концов, уступает давлению обвинителей.

Кроме того, существуют зависящие от Рима местные властители, среди них – четвертовластник Гали-леи Ирод, непосредственным подданным которого был Иисус. Облик его становится ясным при чтении Евангелия. Это мелкий восточный деспот, один из вассалов Римской империи, каких тогда было много. Он испорчен и слаб, но все же не без глубоких душевных движений; ведь он любил беседовать с Иоанном, которого заключил в тюрьму, и задумывался над его словами. Но это – не та глубина, которая опирается на силу характера: из-за легкомысленно данного честного слова он приказывает казнить Иоанна. Когда до него доходит слух о деятельности Иисуса, им овладевает суеверный страх, что Иоанн появился опять (Лк 9.7-9). Однажды Иисус говорит о нем, когда фарисеи Ему заявляют, что Он должен уйти, потому что Ирод хочет Его убить: «Пойдите, скажите этой лисице: се, изгоняю бесов и совершаю исцеления сегодня и завтра, и в третий день кончу» (Лк 13.32). В ходе суда Пилат отсылает Пленника к властителю Его страны. Он хочет проявить вежливость по отношению к этому последнему и вместе с тем надеется избавиться от беспокоящего его дела. Когда потом Иисус отвечает молчанием на навязчивые вопросы Ирода, тот начинает издеваться над Ним и отсылает Его назад в шутовском наряде. Оба же носителя власти, раньше враждовавшие, становятся теперь друзьями (Лк 23.12).

А как обстояло дело в ближайшем окружении Господа?

Мария была глубоко связана с Ним. Об этом не приходится много говорить, мы это уже видели раньше. Не то с другими ближайшими родственниками, «братьями» Иисуса. Иоанн описывает один очень характерный эпизод. Приближается пасха, и говорят об обычном паломничестве в Иерусалим; и вот они уговаривают Его отправиться туда: ведь тому, кто творит такое, как Он, надлежит не оставаться в провинции, а идти туда, где кипит жизнь и можно добиться признания. Иисус же отвечает: «Мое время еще не настало, а для вас всегда время», – и мы чувствуем отчужденность, даже презрение (Ин 7.2-9). В довершение всего Марк сообщает, что однажды, когда Иисус учил и люди со всех сторон стекались к Нему, «ближние Его пошли взять Его, ибо говорили, что Он вышел из себя» (Ин 3.21). Итак, раздражение, замкнутые сердца, непонимание и склонность к насилию.

Как же обстоит дело с Его учениками? Нужно сказать, что при жизни Иисуса ни один из них не производит впечатления крупной личности... До Пятидесятницы они, к тому же, являются нам глубоко погрязшими в чисто земном. Когда мы видим Иисуса среди них, мы всегда ощущаем нечто удручающее. Они не понимают Его, впадают в мелочность, ревнуют друг к другу и слишком претенциозны, в решающий же час они беспомощны. Уже тогда, когда Иисус в Капернауме предвещает таинство Евхаристии и слушатели начинают роптать, многие из Его учеников заявляют:

«Какие странные слова! Кто может это слушать?» – и отходят от Него. Вслед за тем Он обращается к Двенадцати апостолам с вопросом, не хотят ли и они уйти, – и не встречает живого понимания. Напротив, они тоже потрясены, но ищут выход в слепом доверии:

«Господи, к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни» (Ин 6.60, 66-69).

А среди этих двенадцати находится и Иуда, предатель, уже раньше обкрадывавший общую казну (Ин 12.6). И когда дело доходит до взятия под стражу, бегут все, а Петр отрекается от своего Учителя (Ин 18.15-27).

В чьих же сердцах Он находит отклик? Во-первых, у неприметных одиночек, в чьем характере могло быть или нечто мечтательное, или отчужденное. Они держались в стороне от политической жизни, от иерусалимских событий, от всех дел фарисеев и саддукеев; они неуклонно следовали традициям пророков и чаяли Божиего обетования. К ним принадлежит священник Захария, Елизавета – родственница Марии, Симеон – старец, исполненный пророческого духа, старица Анна, Лазарь со своими двумя сестрами и некоторые другие. Они лучше других поняли Господа. Но может быть и они не всегда хорошо понимали Его, ибо были слишком изолированны.

Затем социально отверженные – «мытари и грешники». Первых считали врагами народа, потому что по роду занятий они были связаны с римлянами; вторых презирали, как бесчестных. Их несчастье при встрече с Иисусом могло обернуться счастьем. В обществе им нечего было терять, поэтому они были предрасположены к чудесному. Иисус им представлялся ниспровергателем общепринятых человеческих суждений, и поэтому они шли к Нему, – недаром Ему ставили в упрек, что Он «друг мытарям и грешникам» (Лк 7.34). Но на великое решение, которое предстояло принять, они, конечно, не могли оказать никакого влияния.

Наконец, есть третья группа – язычники. Весьма знаменательно, как говорит о них Иисус: с совершенно особой теплотой, можно сказать, почти с тягой к ним. Когда сотник говорит Ему, что нет надобности Ему Самому идти к его больному слуге, пусть только Он прикажет болезни, и она Его послушается, Иисус осчастливлен и вместе с тем опечален: «Сказываю вам, что и в Израиле не нашел Я такой веры...» (Лк 7. 9) Нечто похожее происходит с хананеянкой. Ее вера достаточно велика и смиренна, чтобы дать ей понять, что Иисус послан в первую очередь к детям своей земли, к избранному народу, а она сама подобна «псу под столом». Но она полна надежды, что божественной пищи хватит на всех (Мф 15.27)... Впечатление же, которое должно было сложиться у Господа о язычниках вообще, выражается в словах, которые Он во время галилейского кризиса адресует городам этого края: «Горе тебе, Хоразин! горе тебе, Вифсаида! ибо, если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они во вретище и пепле покаялись» (Мф 11.21). У язычников Он находит открытые души и новые сердца, готовые внимать Ему. Могло сложиться так, что древняя религиозная традиция, длительное соблюдение формы, укоренившаяся привычка привели к затвердению почвы. Дух больше не воспринимает впечатлений, сердце остается холодным или нерешительным, чувство никогда не переходит в ту страсть, которая диктует безоговорочную серьезность. Очевидно так было тогда у иудеев; у язычников же была целина, открытый простор. Но и это никак не могло помочь в том, о чем прежде всего шла речь, потому что Иисус был послан не к ним.

Можно было бы добавить еще многое, но то, что изложено, уже дает картину того, куда попадали слова Иисуса, какими глазами на Него смотрели, какими сердцами воспринимали. И эта картина печальна.

Мы привыкли считать ход жизни Иисуса твердо определенным, нам кажется, что раз так случилось, то так и должно было случиться. Мы все рассматриваем с точки зрения исхода и все мерим по нему. Факт искупления так бесконечно важен для нас, что мы забываем о том, каким чудовищным образом оно свершилось, и о том, что так оно не должно было свершиться перед Богом и людьми. То чувство, которое было у людей Средневековья, ужас перед богоубийством, мы утратили полностью. Нам нужно стряхнуть с себя привычку и ощутить всей душой, как ужасно это было, как черствы сердца, как жалок отклик!

Только вдумавшись во все это, мы понимаем слова Иисуса: «Теперь ваше время и власть тьмы» (Лк 22.53). Он знал, что та единственная, великая возможность в истории человечества была уничтожена в конечном счете не человеческой волей. Для этого люди были слишком мелки, несмотря на все их самомнение и насилие.

Невозможно понять, как все это могло случиться, если Он был Тем, Кем Он был! Почему ни у кого из властителей не оказалось широкой души и открытого сердца? Почему не нашлось никого, способного привести к Нему народ? Почему Его ученики, с человеческой точки зрения, были настолько несостоятельны? Часто трудно понимать неизбежности, но тот факт, что это неизбежно, помогает пониманию. Когда же перед нами голые факты, которые могли бы быть и иными, но уже не подлежат изменению...

Кто же этот Бог, Которому как будто недостает силы обеспечить Своему Сыну нужный прием? Какое странное, тревожное впечатление слабости... Какая упорная злая сила должна быть в том, что называется «миром», если он в состоянии ожесточиться против Божиего призыва и хладнокровно расправиться с Божиим Вестником!

Что же это за Бог, Который при этом молчит? Мы живем в такой бездумности, что перестали ощущать всю неслыханность этого. Как это происходит по представлению людей, когда является божественное?

Мифы говорят о могучем, сияющем продвижении. Будда, правда, аскет, но его престол окружен сверхцарским почитанием. Лао-Цзе – мудрец, которому воздаются божеские почести. Магомет идет по миру как завоеватель, во главе своих войск. А здесь сам Бог становится человеком. Значит, Он должен быть, так сказать, заинтересован божественно-серьезным образом в существовании этого человека. В этом существовании затрагивается Его честь, за Его желанием стоит вся Его мощь – а все так происходит! Все, что в Ветхом Завете вело к Мессии, дает, как конечный результат, вот это ожесточение народа и эту судьбу Божиего Посланца... Что же такое Бог, если Его Сын претерпевает такое?

Здесь-то мы и чувствуем иную природу христианства. Те, другие, «божественные явления» были силами этого мира, и мир узнает и любит свое достояние. Здесь же нечто появляется действительно из иного мира и мир отвечает по-другому! И мы начинаем догадываться, что значит быть христианином: это значит иметь отношение к Богу тайны среди такого мира, каков он есть. Это должно означать такую отчужденность от мира, которая тем больше, чем ближе нам этот Бог. И «мир» означает не только то, что вокруг нас, не правда ли? Мир – это и мы сами. Нам самим чуждо в себе то, что близко этому Богу. И мы имеем все основания для христианского опасения, как бы в нас не повторилось то, что случилось тогда – второе грехопадение, как бы нам не отвернуться от Бога.

5. ЧЕЛОВЕКОЛЮБИЕ БОГА НАШЕГО

Лука повествует в восьмой главе, как Иисус переплывает озеро, выходит на берег и вокруг Него сразу же собирается множество народа. Тут приходит Иаир, начальник синагоги и в большом волнении просит Его помочь его ребенку – девочке, которой около двенадцати лет и которая при смерти. Иисус выслушивает его, проникается состраданием и идет с ним. По дороге они задерживаются в толпе. Подходит больная женщина, притрагивается к Нему и исцеляется, а во время этой вынужденной остановки приходит вестник и сообщает отцу: «Дочь твоя умерла, не утруждай Учителя». Итак, последней надежде отца не суждено осуществиться. Но Иисус обращается к нему: «Не бойся, только веруй, и спасена будет». Они приходят к его дому, там суматоха, как это бывает на Востоке вокруг покойников. Иисус произносит загадочные слова: «Не плачьте, она не умерла, но спит». Люди, понятно, смеются. Тогда Он отсылает всех, берет с собой только отца и мать, да еще трех учеников, которым Он доверяет, тех, которые будут рядом с Ним на горе Преображения и на Елеонской горе, идет к постели ребенка, берет его за руку и говорит: «Девица, встань!» Она открывает глаза, поднимается, и так полна жизни, что Господь, вероятно, с теплой улыбкой – велит родителям дать ей поесть, потому что она голодна (Лк 40-56).

Это событие напоминает другое, изложенное у Луки чуть раньше. Во время Своего странствия Иисус приближается к городу, называемому Наин. Когда Он подходит к воротам, как раз выносят покойника, единственного сына у матери, вдовы. Ее горе трогает Господа, и Он говорит: «Не плачь». Затем Он кладет руку на носилки, несущие останавливаются, и Он взывает к мертвецу: «Юноша! тебе говорю, встань!» Тот поднимается, начинает говорить, и Иисус «отдает его матери» (Лк 7.11-17).

О подобном же событии еще раз сообщает одиннадцатая глава Евангелия от Иоанна. После встречи с Закхеем Иисус покинул Иерихон и находится на пути в Иерусалим. Внезапно Он говорит Своим ученикам:

«Лазарь, друг наш, уснул; но Я иду разбудить его». Ученики знают, что Лазарь болен, и отвечают: «Господи! если уснул, то выздоровеет». Тогда Он говорит прямо: «Лазарь умер; и радуюсь за вас, что Меня не было там, дабы вы уверовали». Итак, они продолжают путь с чувством, что идут навстречу чему-то невероятному – недаром Фома говорит остальным: «Пойдем, и (если так должно быть) мы умрем с Ним». Когда они приходят в Вифанию, покойник уже в гробнице. В доме сутолока: скорбящие о покойном и просто любопытные приходят к сестрам умершего. Те преисполнены горя, и каждая из них встречает своего Друга и Учителя словами: «Господи, если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой». Он же «восскорбел духом и возмутился», как гласит точный перевод, и спрашивает: «Где вы положили его?». «Вновь скорбя внутренне», Он подходит к гробнице, и на глазах у Него выступают слезы. Он велит убрать камень, обращается к Отцу Своему и затем произносит громким голосом: «Лазарь, иди вон». Мертвец повинуется – с перевязанными ногами и руками и с покрытым плащаницей лицом. Иисус повелевает: «Развяжите его, пусть идет».

Ход событий разный. Один раз Он встречает на Своем пути похоронное шествие. Другой раз отец девочки приходит за Ним. Что касается Лазаря, то Он, очевидно, видел в духе, что произошло... У озера умирает ребенок, в Наине – юноша, в Вифании – Лазарь, взрослый мужчина, – словно смерть становится все более реальной, встречаясь со все более зрелой жизнью... И словно смерть с каждым разом совершается все полнее: ребенок только что умер, юношу уже выносят, а Лазарь уже не один день лежит в гробу... Ход событий во многом различен, но сущность их всех одна и та же: ушедшую душу Христос вызывает назад, в земную жизнь. Он обновляет распавшуюся жизнь. Прерванное существование продолжается. Относительно ребенка родители даже еще не поняли по-настоящему, что пришел конец; мать юноши с отчаянием сознает это; в доме же Лазаря уже несколько дней царит холодная пустота смерти – и каждый раз происходит неслыханное: это закончившееся существование начинается заново.

Но если действие Иисуса в Наине имеет характер не требующего усилий проявления любви, совершаясь мимоходом, в пути, а в случае с Иаиром Он как бы вступает под тихие своды сокровеннейшего доверия и нежной близости, то в случае с Лазарем Он идет из дома к гробнице и там на глазах людей с патетической силой совершает воскрешение. Иисус «скорбит духом» – это сказано дважды. В кончине друга Он видит Свой конец. Уход друга побуждает Его бросить вызов самой смерти. Когда Иисус зовет Лазаря назад, к жизни, Он делает это «громким голосом» и нам вспоминается, что однажды Он также «возопил... громким голосом» – на кресте (Мф 27.46). Здесь, в борьбе за возвращение Своего друга, Христос борется с самой смертью и предвосхищает Свое собственное Воскресение.

Что означает все это? Прежде всего едва ли не самый большой вызов, какой только может быть брошен нашей вере. Нигде больше – за исключением, может быть, повествования о вочеловечении (Мф 1.18-25) и о таких событиях, как насыщение многих тысяч и укрощение бури (Мф 14.14-36) – от нашей веры не требуется такого преодоления земного, как здесь. Возражение возникает и у нас: может ли быть что-либо подобное? И в чем смысл таких событий?

Из этих вопросов менее затруднителен первый: возможно ли что-либо подобное? Если мы верим, что Христос есть Сын Божий, то ответ на него уже дан, и он убедителен в той самой мере, в какой наша вера подлинна. А эта вера подлинна или, лучше сказать, осознана тогда, когда мы правильно судим об отношении Бога, открывающего Себя миру. При этом на пути у нас, наследников века естественного порядка вещей, встает наше представление о законах природы, которое должно исключить возможность чудес.

Но, присмотревшись внимательно, мы вскоре заметим, что, в сущности, это представление имеет в виду нечто иное. Дело не в том, что естественный закон природы отменяется, если совершается чудо, а в том, что в определенный момент он ставится в подчинение более высокой, вполне реальной и осмысленной силе. Действие материи подчинено жизни, так, на фоне неживой природы возникают новые формы; по отношению к неживой природе они не могут не казаться «продуктом чуда». По отношению к чисто биологической жизни поведение духовно живого человека представляет собой нечто новое и не может быть к ней сведено – так можно себе представить, какие открываются возможности, когда в духе человека прорывается сила действующего в истории Бога. Здесь-то и выясняется, что первоначальное возражение имело в виду нечто другое. Это возражение не касалось законов природы – последние остаются неприкосновенными. Но и логика, и естествознание исходили из утверждения, что мир образует замкнутое целое, в котором вообще нет никаких «факторов», кроме «природных».

В противовес этому вера говорит: мир лежит в руке Божией. Бог есть само всемогущество, Он – Творец в чистом и неограниченном значении этого слова, и когда Он обращается к миру, мир со своими законами осмысленно включается в Его действия... Он – Господь. Его отношение к миру не природно, а лично. Даже и сам мир не замкнут в природном, но соотнесен с личным, потому что он произошел из свободного деяния любви Бога живого. Поэтому в нем возможна «история» – человека, но также и Бога: священная история, история спасения. Поэтому, когда Бог призывает природу в священную историю, когда Он «действует», то она повинуется. Тогда происходит чудо – и при этом естественный закон не «отменяется», но исполняется в более глубоком смысле.

Этим разрешается первый вопрос и уступает место более глубокому: в чем смысл таких событий? Суть дела не в том, возможно ли что-либо подобное, а в том, зачем это... Если наш разум следует Откровению, то ему открывается здесь нечто очень глубокое. Откровение показывает ему мир не таким, каким он представляется обычно, но со стороны сердца. Иисуса трогает судьба определенного человека. К Нему подступает человеческое горе – отцовское, материнское, горе покинутых сестер. Перед Ним встает картина существования, прерванного неисследимой смертью. Подчеркивается, как сильно это потрясает Его. Он вмешивается в роковой ход событий, упорядочивая тем самым происходящее в мире. Благодаря любви Искупителя человеческое сердце на короткое мгновение становится центром мирового порядка вещей.

А как это может выглядеть иначе? Существует странный ответ на вопрос о том, что, собственно, представляет собой человеческое существование: в бесконечном мировом пространстве вращается крошечное тело, называемое Землей; на нем – тонкий покров плесени, который можно называть пейзажем, жизнью, культурой; там же обитают крошечные существа, именуемые людьми. Все это продолжается одно короткое мгновение, затем всему конец. Шопенгауэр прав: если смотреть на вещи, исходя из мироздания, то человеческое существование выглядит действительно так, и часто бывает трудно избавиться от чувства, что всякое другое мнение – иллюзия. Но такие события, как изложенные выше, меняют всю картину. Становится ясным, что для Бога эти крошечные существа на песчинке, затерянной в необъятности, важнее мировых пространств и Млечных путей, и короткое время существования жизни на Земле важнее тех бесконечных цифр, которыми исчисляет время астрономия. Несколько лет человеческой жизни, десяток лет одиночества, которые еще, может быть, предстоят вдове, для Бога важнее, чем все то время, которое требуется солнечным системам, чтобы возникнуть и распасться. Никогда Бог не пожертвовал бы ни одним человеческим сердцем ради того, чтобы уцелели Сириус или туманность Андромеды. Когда же, согласно Его святому знанию, человеческое страдание не может иным путем обрести предназначенный ему смысл, – тогда Он ради него призывает законы природы к служению более высокому, чем то, которое они могут исполнять сами по себе. И это хорошо и осмысленно также и в отношении закона природы, при том условии, что закон природы не фетишизируется, но рассматривается таким, каков он есть.

Мир же предстает при этом таким, каким его видит Бог: изнутри, начиная от человеческого сердца и его судьбы.

Открывается нам здесь и то, кто такой – Бог: Тот, для Которого человеческая судьба имеет такое значение. Он – не Бог мироздания, не астрономический Бог. Вернее, Он владеет и мирозданием, но оно служит лишь престолом Его славы. Он также и не повелитель истории, сочетающий отдельные судьбы в уклады, исполненные божественно-глубокого смысла. Он – Бог сердца.

Можно, пожалуй, сказать: открой мне, что тебя волнует, и я скажу тебе, кто ты. Здесь Бог являет Себя потрясенным страданием человеческого сердца, и завеса спадает с Его лика. Мы видим, Кто Он: Тот, Кого имеет в виду апостол Павел, когда говорит о «человеколюбии Спасителя нашего, Бога» (Тит 3.4). Мало назвать Его, как это делает философия. Абсолютным, Вечно-Неизменным. Он-Живой, Близкий, Грядущий в святой свободе. Он – любящий и в любви не только Творящий, но и Действующий. Бог – Тот, Который мыслит и действует так, как описано здесь.

Но к чему это, если мир продолжает идти прежним путем? Повсюду умирают дети, повсюду плачут матери и сокрушаются отцы. Повсюду есть покинутые сестры. Повсюду обрываются и остаются незавершенными человеческие жизни – так к чему же эта предполагаемая картина мира глазами Бога?

Она должна укреплять нашу веру, должна объяснять нам, как в сущности, обстоит дело с миром и, пусть мы не видим этого, но должны в это верить по слову Христа. Бог взирает на каждого из нас, как на ту женщину, которая шла за носилками. Каждый из нас должен быть уверен в том, что его существование для Бога важнее, чем Сириус и Млечный путь. В глазах Божиих сердце и судьба каждого из нас представляет собой центр мира. Но тот ход вещей, который можно наблюдать без труда, неизменно заслоняет это. На его фоне человеческая история действительно представляется микроскопической суетой в оболочке из плесени, а жизнь человека – одним мгновением в бесконечности. Следовательно, я должен верить и, веруя, отстаивать подлинный смысл мира вопреки вопиющему противоречию с так называемым здравым смыслом. Это – «победа, победившая мир» (1 Ин 5.4). Здесь же, в этих нескольких местах Христос отстранил завесу, чтобы мы могли взглянуть, как обстоит дело в действительности. И для этого нужна вера, здесь, при свете Его очей, верить легче, чем видя вращение мировой оси.

6. ВОЛЯ ОТЦА

Когда после долгих поисков родители нашли двенадцатилетнего Иисуса, оставшегося в храме при Его первом паломничестве в Иерусалим, и Мария с укором спросила Его: «Чадо, что Ты сделал с нами? Вот, отец Твой и я с великою скорбью искали Тебя», – Он отвечает тихим встречным вопросом: «Зачем было вам искать Меня? или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?» (Лк 2.48-49). Спустя много лет – прошла Его молодость, кончилось Его общественное служение и все «свершилось» по воле Отца – после Воскресения, в пасхальный понедельник, когда Он встречает по дороге в Эммаус двух учеников, говорящих в безнадежной печали, о крушении своих надежд в эти последние дни, Он обращает к ним слова: «О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать всему, что предсказывали пророки! Не так ли надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою?» (Лк 24.25-26). Оба раза Его слова исходят из одной и той же глубины. Оба раза это настолько само собой разумеющееся, что кажется даже удивительным, как могут другие этого не понимать. В обоих случаях выражается необходимость совершившегося, не означающая принуждения, но исходящая из сознания своей вечной и святой правды. Этой необходимости воля отдалась в предельно свободной готовности. Впрочем, это не совсем верно сказано, ибо может создаться впечатление, будто здесь результат размышления. В действительности же воля с самого начала была слита с исполнением долга, необходимость – со свободой. То, что требуется от сердца, и есть то, чего оно жаждет всеми своими фибрами и в чем обретает полнейшее осуществление.

Первый шаг, выводящий Его из Его юношеской жизни, приводит Иисуса на Иордан, где Иоанн совершает крещение покаяния. Иисус также желает принять крещение, чтобы «исполнить всякую правду». Когда же Он выходит из воды, разверзаются небеса и над Ним раздается: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение» (Мф 3.15-17).

Благоволение Отца к Слушающему в чистоте и Свершающему от всей души, бесконечное ликование Божией воли, видящей свое исполнение – все это изливается на Иисуса. Так могуч этот порыв, что он, как написано у Марка, «ведет» Его в пустыню (Мк 1.12). Охваченный силой Духа, Иисус спешит в одиночество. Там, в глубоком молчании, в посте и молитве, движение исчерпывает себя и затихает. И тогда приходит искушение; оно не отвергается в борьбе, а просто не может подступить, затронуть эту свободу, отдавшую себя Божественному долгу. Теперь Иисус начинает Свое дело. Он идет в Иерусалим, а затем через Самарию обратно в Галилею. В Самарии, у Иаковлева колодца Он встречается с самарянкой. Взволнованная до глубины души, она сзывает своих сограждан. Тем временем возвращаются Его спутники, ходившие купить еду, и просят: «Учитель, ешь». А Он, погруженный в раздумье, отвечает: «У Меня есть пища, которой вы не знаете». Тут ученики спрашивают друг друга: кто-то принес Ему еды? Иисус же отвечает: «Моя пища есть творить волю Пославшего Меня и совершить дело Его» (Ин 4.6-7, 31-34).

Воля Отца – Его «пища». В Нагорной проповеди Он потом называет блаженными «алчущих и жаждущих правды» (Мф 5.6). Он имеет право это сказать, потому что Сам алчет и жаждет свершения воли Отца, так как только она означает осуществление и реальность. Свершение этой воли – вот что насыщает Его; за этим Он забывает земную пищу и земное питье.

Однажды Он сидит в одном доме в Капернауме. Вокруг Него столько слушающих, что даже у дверей не осталось свободного места. Тут приходят Его близкие, хотят Его видеть, и кто-то сообщает: «Вот, Матерь Твоя и братья Твои вне дома, спрашивают Тебя». Он же отвечает: «Кто матерь Моя и братья Мои?» И, обведя взором сидящих вокруг Него, говорит: «Вот матерь Моя и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь» (Мк 3.31-35).

Когда Иисус встречает человека, в котором жива воля Божия, на Него веет теплом. Воля Отца для Него в Духе то же, что в естественной жизни кровь. Когда я встречаю человека, в котором течет кровь той же семьи, у меня появляется чувство нашей с ним общности. Он находится со мной в единении, которое более изначально, чем то, что связывает меня с другими людьми. Для Иисуса воля Божия есть кровь жизни в Духе. Когда Он встречает человека, в котором действует воля Божия, Он ощущает Свою родственность с ним сильнее, чем со всеми теми, кто связан с Ним естественным кровным родством.

Есть еще немало мест, ясно показывающих, как преисполнен Иисус волей Отца. Для Него, посланного Отцом, эта пославшая воля составляет содержание существования: она и пища, и общество, и творчество, и борьба, и радость, и боль. Все Его помыслы и старания направлены на то, чтобы люди, Его братья, познавали святую волю, осуществляли ее и разделяли святую заботу об исполнении этой воли, от которой зависит все. Когда ученики просят Его научить их, как нужно молиться, Он учит их молитве «Отче наш», о которой можно сказать, что сердцевиной ее является мольба: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе» (Мф 6.10). Но эта воля, видимо, окутана несказанной тайной, переполняющей сердце. Ибо, когда посланные Им ученики возвращаются и сообщают Ему о сделанном ими, «в тот час возрадовался духом Иисус и сказал: славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам. Ей, Отче! Ибо таково было Твое благоволение» (Лк 10.21).

Эта воля есть истина. Она необходима и не может быть иной; она неприкосновенна, превыше всякой необходимости, какую только может представить себе человек; и вместе с тем она – свободный дар, при виде которого испытываешь блаженное удивление: возможно ли подобное?

Самое существенное в воле Отца Иисус раскрывает в Своих прощальных речах: «Как возлюбил Меня Отец, и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей. Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей, как и Я соблюл заповеди Отца Моего и пребываю в Его любви» (Ин 15.9-10). Здесь выявляется, что такое эта воля в самой основе: она – любовь.

Она переходит от Отца ко Христу, от Христа к Его ученикам, от Его учеников к тем, кто слушает слово Божие. Эта любовь – не только захватывающее чувство , но и «дело и истина», как впоследствии говорит Иоанн. Она есть исполнение Божией заповеди, святость и праведность. Кто ее вершит, тот «пребывает», живет, существует в любви Христа, как Христос живет в любви Отца Своего, соблюдая Его заповедь (Ин 3.21; ср. также 1 Ин 1.6).

Такому человеку Сын откроет Себя. Откроет и Себя, и Отца, и всякую истину. Ибо познание Христа приходит главным образом не через рассудок и мышление, но через живое делание, творящее становление и новое бытие: «Кто хочет творить волю Его, тот узнает о сем учении, от Бога ли оно, или Я Сам от Себя говорю» (Ин 7.17). Таким образом, тайна воли Божией есть тайна Ее истинности. «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собой» (Ин 13.34-35). Это значит, что цепь любви должна быть продолжена дальше: не только от Отца к Сыну, от Христа к ученикам, от апостолов к слушающим их, но и от каждого верующего к другому. Все должны относиться друг к другу как Христос – к тому, кто творит волю Отца Его. Эта воля должна основать кровное родство в Духе: все верующие – братья и сестры, а Он – «первородный» между ними (Рим 8.29).

В первосвященнической же молитве Иисус говорит: «Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить... Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое... Слово Твое есть истина. Как Ты послал Меня в мир, так и Я послал их в мир. И за них Я посвящаю Себя, чтобы и они были освящены истиною. Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их, да будут все едино: как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино» (Ин 17.4-21). Здесь тайна воли Божией раскрыта полностью: она есть единство жизни, той жизни, содержанием которой является истина, «соблюденное слово», и праведность – исполненная заповедь. Но достигается это не холодной волей и собственной силой, а любовью Божией, дающей нам возможность совершать то, чего мы сами не можем. Это то единство, которым едины Отец и Христос, и люди едины с ними, и люди едины между собою.

Эта сила жила в Иисусе. Эта полнота насыщала Его. Это чувство общности побуждало Его встречать людей, так кровно Ему близких. Это то великое, для чего Он трудился, боролся и страдал. Именно это Он хотел донести до человеческих сердец как нечто самое мощное и, вместе с тем,самое хрупкое, и Он ликовал, когда оно подымалось в Его душе. Эта воля направляла Его действия, – но не как план, предусматривавший все, что должен был делать Иисус, а как живая сила, которая каждый раз обретала новую действенность и содержание которой заново открывалось Ему в каждой новой ситуации.

Поэтому волю Отца Он называет «Своим часом». «Еще не пришел час Мой», – говорит Он, когда ситуация еще не ясна и воля Отца еще не сказала «теперь». Вспомним свадьбу в Кане, когда мать просит Его, Он же сначала отказывается, но потом «час» приходит (Ин 2.1-8). Или разговор с Его «братьями», когда те говорят насмешливо, что Он должен идти в Иерусалим и там показать, что Он может, а Иисус отвечает:

«Мое время еще не настало, а для вас всегда время». Но это значит, что для них «время» не настанет никогда, так как они живут, следуя поверхностным побуждениям (Ин 7.3-9).

Эта воля Отца, указывающая Ему час, ведет Его – на Иордан, в пустыню и назад к людям; в Иерусалим и снова в Галилею, где он находит Своих учеников; к общественной деятельности, от толпы к отдельным людям, от грешников и мытарей к фарисеям, от ученых к невеждам; к учительству, исцелениям и помощи, к борьбе за то, чтобы могло придти Царствие Божие при вере и послушании народа Завета. Когда же отказ в вере становится очевидным, воля Божия ведет Его темным путем страдания. Этот путь Он приемлет без колебаний и идет в Иерусалим, зная каким «крещением» Он должен креститься, – «и как Я томлюсь, пока сие свершится!» (Лк 12.50).

Гефсиманский час показывает, до какой степени воля Отца представляет собой «заповедь», повеление Отца Сыну, и как это далеко от простой покорности, от опьянения чужой волей или насилия над своей: «И, отойдя немного, (Он) пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты». Противостояние воли выступает здесь так резко, что может показаться, будто единство расспадается: «не Моя воля, но Твоя». Но решение принимается в совершенной свободе, и в этом решении снова и еще глубже проявляется единство (Мф 26.36-46). В нем свершается то страдание, которое ведет к нашему искуплению и славе Иисуса. Это и есть исполнение воли Отца, о котором шла речь вначале. Отсюда – беспредельная возвышенность прощальных речей Господа.

7. ВРАГ

Евангелие от Матфея повествует в двенадцатой главе: «Тогда привели к Нему бесноватого слепого и немого; и исцелил его, так что слепой и немой стал и говорить и видеть. И дивился весь народ, и говорил: не это ли Христос, Сын Давидов? Фарисеи же, услышав сие, сказали: Он изгоняет бесов не иначе, как силою веельзевула, князя бесовского. Но Иисус, зная помышления их, сказал им: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его? И если Я силою веельзевула изгоняю бесов, то сыновья ваши чьею силою изгоняют? Посему они будут вам судьями. Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов, то конечно достигло до вас Царствие Божие. Или, как может кто войти в дом сильного и расхитить вещи его, если прежде не свяжет сильного? и тогда расхитит дом его. Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает. Посему говорю вам: всякий грех и хула простятся человекам; а хула на Духа не простится человекам» (Мф 12.22-31). Если мы будем откровенны, то весь этот эпизод покажется нам странным. И видимо не потому что мы не приемлем этого по каким-то личным причинам; у нашего неприятия более глубокие корни – оно проистекает из образа мыслей и чувств, ставших обычными в последние столетия. Но то, что здесь рассказано, имеет существенное значение для понимания Нового Завета и в особенности – поведения Иисуса. Поэтому мы должны отбросить все свое внутреннее сопротивление и дать просветить себя словам Божиим, просветить не только разум, но и чувства.

Приведенный нами эпизод вызывает в памяти аналогичные места, где рассказывается, как мучающихся людей доставляют к Иисусу и Он им помогает. Но помогает не как врач и не чудом воссоздавая поврежденное тело; за муками тела и души Иисус видит злую силу, демона, скажем точнее – сатану. Он обитает в больном, и телесные муки знаменуют собой следствие этого страшного вселения. Против него обращается Иисус и изгоняет его силою Духа. Тогда исчезают и муки.

Когда мы читаем это, наш рассудок вначале протестует: не означает ли это просто недостаточность медицинских познаний? Ведь там, где искусство врачевания было слабо развито, оно всегда усматривало за болезнями враждебные силы – нет ли и здесь подобного? Не смотрел бы Иисус на положение вещей совсем по-другому во времена прогресса науки? Однако современные исследования, начинающие освобождаться от оков рационализма нового времени, говорят нам, что более ранние времена были восприимчивее наших и благодаря этому имели представление о таких состояниях и силах, которые впоследствии были перекрыты рассудочными построениями. Таким образом, мы опять начинаем догадываться о религиозных предпосылках здоровых и болезненных состояний.

Но затем возникает возражение со стороны нравственного чувства. Оно противится допущению существования неуловимых сил. Оно безо всякого труда признает природную действительность с одной стороны и духовную норму – с другой, факты бытия и факты психики, – но здесь оно подозревает невежество и фантазию. Ссылка на бесовщину кажется чем-то неприемлемым, порожденным низкой ступенью религиозности и подлежащим преодолению. И совесть права, когда она противится двусмысленности и сомнительным представлениям, возникающим из склонности к демонизму.

Все же и здесь решающим является наше отношение к Иисусу: признаем ли мы Его окончательно Тем, Кто Сам есть высшая норма, или придерживаемся собственного суждения? Если имеет место последнее, то мы должны согласиться, что Иисус в этом отношении стоит на преодоленной с тех пор ступени сознания, что Он разделял медицинские воззрения Своего времени и т.п. Если же мы мыслим по-христиански, и принимаем Его как начало и норму, то мы прислушаемся к Нему и примем Его поучение. Тем более, раз здесь речь идет не о случайных высказываниях, а о принципиальной позиции Иисуса, которая постоянно проявляется. В основе Его мессианского самопознания лежит необходимость борьбы против сатанинской силы. Он знает, что Он не только должен научить некоей истине и указать некий путь, не только принести живое отношение к религии и установить связь с Богом, но и сломить силы, которые противостоят воле Божией. Для Иисуса речь идет не только о возможности зла, которое заложено в свободе человека, и не только о склонности ко злу, проистекающей из грехов отдельных людей и всего рода человеческого, но и о личной власти, которая принципиально стремится ко злу. Не столько об испорченности самих по себе добрых вещей или обретении злых свойств, но о самом зле. Существует некто, явно противостоящий Богу. Он хочет вырвать мир из Божией власти и даже свергнуть Самого Бога. Но так как Бог есть абсолютное добро, то он стремится отвратить мир от Бога и разрушить его.

Это имеет в виду Писание, когда говорит, что Сатана создает тьму, непроницаемую для света, исходящего от Бога, что он совращает людей и что он «человекоубийца от начала» (Ин 8.44). Согласно Писанию, он – владыка некоего «царства». Он созидает обращенный во зло противопорядок, при котором между сердцами людей, их духом, их деятельностью и творчеством, их отношением друг к другу и к вещам существует связь, как будто осмысленная, но в действительности противная всякому смыслу. В Евангелии от Иоанна мы находим особенно знаменательные слова о том, что сатана стремится воздвигнуть против святого Царства Божия свое антицарство, некий антимир против возникающего нового творения Божия. Это не имеет ничего общего, например, с романтическим мышлением, которое говорит о «другом полюсе», «противоположном» Богу, о противостоянии темного светлому, злого доброму, представляющемся необходимым для устроения всего целого, поскольку предполагается, что бытие созидается из взаимодействия этих двух сил. Это нехристианские мысли, и к тому же они почти всегда ничем не обоснованы. У Бога нет противоположного Ему полюса. Бог живет в чистой святости и свободе, и Он самодостаточен. Он один истинно Сущий, и нет ничего другого, что существовало бы «рядом» с Ним или «напротив» Его. Сатана – не принцип, не изначальная сила, а отпавшая, взбунтовавшаяся тварь, старающаяся воздвигнуть против Бога безумное царство мнимости и беспорядка. У него, конечно, есть власть, но лишь потому, что человек согрешил. Против сердца, соблюдающего себя в истине и смирении, сатана бессилен. Его власть ограничена пределами распространения человеческого греха. И она продлится лишь до Суда, что само по себе нестерпимо долго, так как каждое мгновение зла ужасающе длительно для людей, которым оно угрожает, но перед лицом вечности – это не более, чем миг. Как предсказывает Апокалипсис, сила эта прейдет «скоро» (Откр 3.11 и 22.7).

Иисус знает, что Он послан против Сатаны. Тьму, наведенную сатаной, Он должен пронизать светом Божией истины, растворить в Божией любви самоупоение себялюбия и закоренелость ненависти: созидающей силой Божией преодолеть опустошение, производимое злом; Своей святой чистотой усмирить смятение, вызываемое сатаной в чувствах человека. Таким образом, Иисус ведет борьбу со злым духом, стремится проникнуть в совращенную человеческую душу, просветить совесть, разбудить сердце и высвободить добрые силы.

А сатана сопротивляется. Он даже нападает сам. Уже искушение в пустыне – нападение, цель которого – низвести Иисуса на более низкую ступень его посланничества, превратить в себялюбие Его спасительную волю (Мф 4.1-11). Сатана возбуждает соблазн в сердцах людей. Его стараниями они распаляются. Он ожесточает умы так, что люди не принимают благовестия. Он вводит во внутренний обман, в силу которого они, якобы для соблюдения Славы Божией и Его порядка, восстают на Его Сына. И сатана достигает того, что в момент бесконечных возможностей происходит невообразимое: носитель союза с Богом отказывает Ему в вере, более того – обращается против Вестника Божия и обрекает Его на гибель.

Но Иисус стоит непоколебимо. В незамутненной ясности Он продолжает нести искупление. Никакой противник не может Его запугать. Возвещаемое Им Он не ослабляет ни на йоту. Он не дает ненависти вовлечь себя в ответную ненависть, насилию – в дух насилия, хитрости – в неправедное лукавство. Он неуклонно возглашает Божию Весть, святую реальность Царства Божия... Поэтому сатана не может одолеть Его суть, но убивает Его, как человека. Однако именно то, что уничтожает великую мессианскую возможность, приносит искупление. Иисус видит, что Своей непосредственной силой Он не пробьет ожесточения. Тут Он «слаб». Любовь, благодать, жизнь, которая есть «свет человеков» (Ин 1.4), «не в силах» пробиться. Так сознание Спасителя возвышается до непостижимого величия жертвы: Он приемлет гибель и превращает ее в искупление. Замышленное на погибель становится во спасение. Из глубины этого сознания Он говорит (Лк 11.21-22): «Когда сильный с оружием охраняет свой дом, тогда в безопасности его имение. Когда же сильнейший его нападет на него и победит его, тогда возьмет все оружие его, на которое он надеялся, и разделит похищенное у него». То же убеждение высказано в Евангелии от Иоанна, когда Христос говорит Своим ученикам: «Мужайтесь: Я победил мир» (Ин 16.33). И еще: «Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет вон» (Ин 12.31). Эти слова основываются на других, переданных Лукой, повествующим о том, как посланные Им ученики возвращаются и сообщают, что злые духи повиновались им: «Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию» (Лк 10.18). В этом заключен тот же смысл, что и в приведенных Иоанном словах: «Прежде нежели был Авраам, Я есмь» (Ин 8.58).

Эта борьба скрыта под такими внешними проявлениями, как речь, исцеление, воспитание. Но за внешне воспринимаемой борьбой с видимыми противниками идет борьба таинственная, страшная, недоступная человеческому восприятию. В ней Иисус борется всеми глубинами Своего существа, всеми силами Своего духа, всем накалом Своего сердца, недоступными разуму и чувствам Его близких. Здесь Он в полном одиночестве противостоит противнику в предельно беспощадной борьбе.

Нам кажется, что, в сущности, Он мог бы легко одолеть врага. Ведь по отношению к духу лжи и бесчестия дух Иисуса не только сильнее, но просто силен. Однако – и здесь нам приоткрывается значение вочеловечения и искупления – задача, поставленная Отцом, была, очевидно, иной. Как видно, искупление должно было произойти не путем прямого вмешательства божественной силы, а посредством вступления Сына человеческого на арену борьбы этого мира; поэтому Он обладал только некоторой, определенной таинственным образом степенью могущества. Видимо, кенозис – «уничижение», как определяет вочеловечение апостол Павел (Флп 2.7), означает, что Отец предназначил Сыну вести борьбу слабым и уязвимым, так, чтобы оставалось неизвестным, победит ли Он, – «победит» в том изначальном смысле, согласно которому стены тьмы падут немедленно, а в порабощенных людских сердцах воссияют истина в духе и любовь. Эта борьба могла быть и проиграна, – тогда само поражение означало бы иную победу, а преодоленность превратилась бы в преодолевающую жертву.

Среди этой борьбы, ведущейся в страшном напряжении, с предельной бдительностью и всей внутренней силой духа, раздаются слова противников: «Дивился весь народ и говорил: не это ли Христос, Сын Давидов? Фарисеи же, услышав сие, сказали: Он изгоняет бесов не иначе, как силой веельзевула, князя бесовского (Мф 12.23-24).

Иисус отвечает: разве же вы не видите, как Я противостою сатане? Не видите непримиримой, вечной вражды? Как же можете вы говорить, что во Мне действует он, – а это означало бы, что Мои деяния сочетаются с тем, что делает он, в одном «царстве»? В иные минуты вражда к Богу становится попросту глупой, даже самая умная вражда, в особенности она. В иные минуты, право, если бы ангелы умели насмехаться, с неба послышался бы взрыв хохота над глупостью, овладевающей влиятельными, умными, образованными людьми, когда они становятся безбожниками!

Но затем прорывается страшная серьезность. Ее источник – то поле битвы, на котором Иисус противостоит Своему исконному врагу, то знание и та готовность, которые превосходят всякое понимание слушателей: «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает. Посему говорю вам: всякий грех и хула простятся человекам; а хула на Духа не простится человекам... ни в сем веке, ни в будущем» (Мф 12.30-32).

Что здесь произошло? Эти люди хулили Святого Духа. Они обратились не только против Бога вообще, против Его заповеди, против Его господства, не только против Христа, Его личности, Его проповеди. Его деяний, но и против Духа Божия. Против Его сердца. Против Его духовного склада. Против того, как Он мыслит, как обращается с самим Собой и с людьми... Подумаем о вещах человеческих: можно представить себе, что друг, по недостатку деликатности, причиняет своему другу боль; он несправедливо судит о друге, неосторожно задевает его чувствительные места, и тому подобное. Все это может поколебать дружбу в зависимости от того, как далеко заходит неделикатность или насколько важно то, о чем идет речь. Но совсем иное положение возникло бы, если бы друг стал нападать не только на дело, не только на слова, не только на поведение, но и на духовный склад своего друга, – если бы он ему сказал: у тебя пустое сердце, злое умонастроение, нечистый замысел. Такой упрек, если он произносится серьезно, должен был бы разбить дружбу... Нечто подобное здесь и происходит. В Иисусе действует самый сокровенный духовный склад Бога. Утверждать, что тут действует сатана, значит проявлять, если можно так выразиться, абсолютную злую волю. Так говорить может только человек, дух которого с его внутреннего согласия подпал под власть тьмы. Здесь прощение невозможно, потому что наступило то, что выходит за пределы земного состояния человека: окончательное закоснение во зле.

Человек нового времени отменил сатану и его царство. Произошло это странным образом. Первым был использован прием осмеяния; постепенно сатану превратили в комическую фигуру. Нечто от этого у нас в крови: ведь почти никогда не удается изобразить черта так, чтобы в этом не проскальзывала насмешка. Первоначально здесь проявлялось христианское чувство: насмешка освобожденного над своим прежним господином. Но эта насмешка веры превратилась в смех неверия, а это вновь служит делу сатаны. Нигде его власть не сильна как там, где люди над ним потешаются. В других случаях ему придали героический вид, наделив его величием зла, возвышенностью отчаяния, превратили его в темную силу, необходимую для плодотворности существования, ту силу, которая «желает зла и творит добро», а потому и достойна своеобразного почитания...

Или доказывали, что христианское знание относительно сатаны – то же самое, что вера в демонов, которая появляется всюду, на определенных ступенях религиозного развития как следствие определенных психических сдвигов и постепенно преодолевается, исчезает как только человек становится здоровее и свободнее.

У современного человека есть определенная духовная воля, сознательная, но также и бессознательная, действующая еще глубже. Она требует, чтобы существование было естественным, было сочетанием природных сил и субстанций, – и вместе с тем идеальным сочетанием законов, ценностей, норм. Оно не должно определяться личностным началом. Право быть личностью человек оставляет лишь за собой. В его окружении должны быть представлены только безличная реальность и безличные нормы. Одушевленность природы он допускает только как поэтический вымысел, а если этот последний претендует на серьезность, то объявляет его мифологией и суеверием.

Христианство же говорит: в конечном итоге бытие должно быть личностным. Оно ждет этого. Но существует некто, желающий все обратить во зло. Он не выступает как таковой; более того, он прячется именно за разум и объективность, старается зачаровать. В науке, стремящейся к объективности, он наводит путаницу, мешающую видеть ясное; порождает нескончаемую цепь противоречий, в которой первое утверждение неизменно опровергается вторым; уничтожает духовную общность так, что исследователь все время предается вслепую работе по своей специальности. Под предлогом технической и человеческой рационализации он превратил современный экономический порядок в механизм, порабощающий людей. Можно было бы также сказать, что, благодаря своему уму, человек стал глупыми, так как средства он принимает за цель и превращает владельца машины в ее слугу. Приходится сказать, что это прекрасная работа демона.

Можно многое добавить. Правда, трудно это видеть и описать, потому что то, о чем идет речь, искажает зрение и ослепляет. Непоследовательность в поведении, слепота взгляда, холодность сердца, плохая ориентация воли – все это однозначно. Тот, кто поражен этими духовными недугами, будет видеть только объекты, факты, последствия и логику. Врага же он не видит.

Иисус заставил его остановиться. Он посмотрел ему в глаза и победил. В той мере, в какой мы становимся способными смотреть глазами Христа, мы увидим его. По мере того как живет в нас духом и сердцем Христос, мы низвергаем и покоряем дьявола. Эти мысли, конечно, заставят улыбнуться благоразумных мира сего.

8. ПОСЛАНИЕ АПОСТОЛОВ

Мы уже говорили однажды о том, кто такой апостол, в чем сущность его дела и как он осуществляет свое призвание. Теперь опять вернемся к нему с целью понять посланничество Иисуса. Мы уже видели, что Господь говорил не только народу, а очень скоро собрал вокруг себя узкий кружок учеников и воспитал из них посланников Своего учения – двенадцать апостолов. Кроме того, мы находим у Луки сообщение о еще большем числе учеников и в более широком смысле. О тех и о других сказано, что Иисус их послал.

О послании двенадцати Марк рассказывает в шестой, Матфей – в десятой, а Лука – в девятой главе. Он их посылает по двое с сообщением, что Царство Небесное приблизилось; он дает им силу исцелять и освобождать души; убеждает их без человеческой помощи, без денег и без насилия приходить, где будут принимать, оставаться и проповедовать там, и возвращаться, если их не принимают. Это уже относится к сравнительно раннему периоду Его общественной деятельности. Через некоторое время Он посылает «семьдесят других» – учеников в более широком смысле слова (Лк 10.1-24). Они тоже должны будут идти по двое, в мире и без насилия. Сначала они будут проповедовать в «весях и городах иудиных»: поскольку они посланы не к язычникам и не к самарянам, а только к еврейскому народу; их предупреждают о том, что их ожидает: они могут быть приняты, и тогда должны нести мир; но могут быть и отвергнуты, и тогда должны будут уйти, и их мир вернется к ним.

Еще раз говорится о посланничестве тогда, когда повествуется о событиях после Воскресения Иисуса. Иоанн рассказывает, как Иисус при неожиданной встрече говорит, что они должны быть свидетелями того, что они видели и в силе Святого Духа прощать людям их грехи. «Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас»; и Он дует на них, говоря «Примите Духа Святого» (Ин 20.21-22). Непосредственно перед Своим Вознесением Он говорит: «Дана Мне всякая власть на небе и на земле. Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам; и се, Я с вами во все дни, до скончания века» (Мф 28.18-20). Теперь по-сланничество распространяется по всему миру, для всех и до конца мира и времени.

Последний раз говорится о посланничестве, когда Господь повергает на землю Савла-гонителя и призывает его быть апостолом, сосудом избранным, который пронесет перед народами и царями Его имя (Деян 9.15) – событие, которое затем всегда упоминается в речах и письмах апостола.

Здесь создается глубокая связь. Понимание ее дано нам в словах, сказанных при послании семидесяти двух: «Кто вас принимает, Меня принимает, а кто принимает Меня, принимает Пославшего Меня» (Мф 10.40). Эти слова мы снова слышим после Воскресения:

«Как Отец Меня послал, так и Я посылаю вас» (Ин 20.21).

Здесь очевидна святая последовательность посланий. Иисус знает, что Его послал Отец, Живущий в свете неприступном (1 Тим 6.16). Никто не видел Его.

Только Он, пришедший от Отца, видел Его (Ин 6.46). Отец удален, еще никто Его не достиг, впервые Сын возвещает о Нем. Отец не говорит с нами непосредственно. Его Откровение есть Его Сын, Его живое Слово. Также среди людей Сын становится вестником Отца. Часто последнее, что человек испытывает, будь-то тоска или страх, сила или слабость, так сокровенно в нем, что он сам едва это знает. Но в его Сыне все это вдруг открывается, становится видимым и слышимым. А здесь речь идет о бесконечно больше. Сам Отец остается сокрытым в себе; Его откровение происходит в Сыне. «Кто видит Меня, видит Отца» (Ин 14.9). Каждая попытка непосредственно достичь Отца приводит только к познанию Божества в общем смысле слова. К подлинному Отцу, последней тайне, приходят только через Сына. Для того, чтобы возвещать об Отце, Был послан Иисус... И Он в свою очередь посылает апостолов. Иисус говорит не о Себе, а об Отце. Также и апостолы должны возвещать не о самих себе, но о Христе... Так должно происходить во все времена, до конца мира. Это значит, что «апостолы» должны всегда продолжать свое благовестие: в тех, кто связан с ними преемственностью служения.

Что происходит, когда говорит апостол? Тогда «приходит» Христос: «Кто вас принимает, принимает Меня» (Мф 10.40). Кто внимательно слушает сказанное апостолом, проникает вместе с ним в понимание Послания, которое приносит Христос: «Кто принимает Меня, тот принимает пославшего Меня», т.е. Отца. Христа нельзя познать абстрактным путем и из преходящих переживаний, но только через Послание, ибо Он не идея, а история. Через апостола приходит Христос. Нельзя как угодно познать Отца как высшее существо или основу всех вещей, потому что Он сокрыт. Но во Христе Он открывается. Ту же святую цепь Христос выявляет и как передачу святой чистоты, как отпущение грехов: «Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас... кому простите грехи, тому простятся» (Ин 20.21-23). Как посредника полноты божественной жизни при возвещении Евхаристии: «Как послал Меня живой Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною» (Ин 6.57). Снова, как связь любви: «Как возлюбил Меня Отец, и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей. Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей, как и Я соблюл заповеди Отца Моего и пребываю в Его любви» (Ин 15.9-10). И снова: «Кто любит Меня, тот соблюдает слово Мое; и Отец Мой возлюбит его и мы придем к Нему и обитель у Него сотворим... Слово же, которое вы слышите, не есть Мое, но пославшего Меня Отца» (Ин 14.23-24).

Все это происходит «в Духе Святом». В прощальной беседе Иисус пространно говорит об этом: «Я умолю Отца и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек, Духа истины»... (Ин 14.16-17). «Когда же приидет Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Дух истины, Который от Отца исходит, Он будет свидетельствовать о Мне. А также и вы будете свидетельствовать» (Ин 15.26-27). «Святой Дух наставит верующих на всякую истину: ибо не от Себя говорить будет, но будет говорить, что услышит – и будущее возвестит вам. Он прославит Меня, потому что от Моего возьмет и возвестит вам. Все, что имеет Отец, есть Мое; потому Я сказал, что от Моего возьмет и возвестит вам» (Ин 16.13-15). От Христа приходит то, что Дух дает апостолам; из истины и любви Духа дают апостолы всем народам. И в Своем последнем слове перед вознесением Иисус говорит: «Вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый; и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли» (Деян 1.8).

Апостолы посланы в Духе Святом. Лишь через событие Пятидесятницы завершается их Послание. Святой Дух есть живая сущность Бога. Он проницает «и глубины Божий» (1 Кор 2.10). В нем Бог любовью ведает Себя.

В Духе Святом Отец обладает вечным Своим Словом, Логосом. В нем посланничество Сына совершается в мире, ибо Дева Мария зачала от Духа Святого (Мф 1.18). Через Него Сын входит в человеческую историю как ее подлинное содержание. В Святом Духе на Пятидесятницу Христос раскрывается пониманию апостолов, и в Духе они говорят возвещенное Им слово (Деян 2.1-41). И также в Духе Слово принимается слушателями, так как без Него оно остается услышанным только ухом. Дух хочет войти в святое святых человека, ибо Он сам приходит из глубины Бога и создает эту глубинность.

В Послании чувствуется большая срочность, сознание, что время пришло: «Поднимите глаза и посмотрите на поля, как они побелели для жатвы» (Ин 4.35). Время ждет, чтобы апостол возвестил о Христе. Наступила полнота времен в ожидании прихода Сына Божьего в мир (Мк 1.15). Об этом же говорит Павел: мир находится в муках рождения и ожидает откровения сынов Божиих (Рим 8.19).

Следовало ожидать, что слово апостолов будет принято с радостью, однако уже при Послании Двенадцати Иисус подготовливает их к тому, что люди могут Его не принять. При послании семидесяти двух Иисус говорит об этом еще более впечатляюще. Они будут посланы как агнцы среди волков. Над ними будут творить зло и убивающий их будет думать, что он исполняет волю Божию (Мф 10.16-22 и Ин 16.2). Они будут не выше своего Учителя (Мф 10.24-25).

С ними будет случаться то, о чем говорится в прологе Евангелия от Иоанна: Посланный придет в мир, но мир Его не примет; Он принесет свет, но свет будет объят тьмою. Таким образом апостол разделяет судьбу и божественную тайну Своего Учителя (Ин 13.16; 17.22-26). Слова, в которые обличены послания, дают нам ощущение чего-то доверительного. Что-то бесконечно драгоценное, от которого зависит спасение людей, послано во враждебный мир. Вероятней всего, что с ним обойдутся безжалостно, однако все зависит от того, как его примут. Здесь заключена глубокая тайна, и мы должны постараться проникнуть в нее. Бог всемогущ. Его могущество не отделено от смысла, но могущество и смысл составляют одно. Истина – это Он Сам. Итак, когда это бесконечная Божия истина вещает сама, то она должна была бы подняться во всей своей мощи. Сила истины, которую мы образно называем «Светом», и который должен духовно светить, как солнце над темной землей! Как могут тогда посланники выдержать такое испытание?

Кажется, что Бог, входя в мир, захотел отказаться от власти. Как будто Его истина перед вратами мира слагает с себя свою непреодолимость и принимает образ, который дает возможность человеку закрыться от нее. Что Божия истина сужает свою бесконечную силу света, обволакивается темнотой, так что взгляд человека может отказаться от истины, находясь перед вратами мира. Может быть, эта слабость самого творения, соответствующая воле Творца, которая ограничивает могущество Создателя. Не надо ли быть уже сильным, чтобы предчувствовать приходящую силу? Не является ли потрясение сильной личностью или событием тем сильнее, чем более силен человек, испытывающий это потрясение. Слабость одного делает другого слабым. Какая же радость для сильного встреча с сильным!.. Итак, может быть, как раз слабость человека делает Бога «слабым». И не только ограниченность человека, но и его грех, его растерянность, его несогласие, его злая воля. Открывающаяся истина требует от слушающего желания истины, чтобы войти в нее. Требовательная святость предполагает готовность к любви в призванном. Когда ее не хватает, то истина связана, свет меркнет, пыл угасает. Так, то, что должно быть противоестественным, становится возможным: свобода выбора перед Богом; возможность решения идти против Бога. Но тогда верить – значит не просто желать Божией истины, но услыхать голос, который исходит именно из «Божией слабости». Иметь святое рыцарство сердца, которое заступается за беззащитную правду; бдительность духа, который узнает истину сквозь тьму; ясновидение любви и предчувствие желания. В том-то и состоит несказанная тайна любви, ибо когда семьдесят вернулись и сообщили о своем посланничестве, у Луки говорится: «В этот час Он возрадовался в Святом Духе и сказал: „Благодарю Тебя, Отче, Господь неба и земли, потому что Ты сокрыл это от мудрых и разумных и открыл младенцам. Да, Отче, ибо таково было благоволение пред Тобою“ (Лк 10.21). Должно быть нечто невыразимое в опыте учеников, которое открывается только тому, чье сердце прислушивается к словам Христа. Оно должно быть связано с сутью вочеловечения, которое совершилось в образе самоотрешенности, где Сын снимает Свое величие перед входом в мир и приниает образ раба (Флп 2.7). С этим также связано то, что двенадцать при послании получают наставления ничего не брать с собой на дорогу, ни сумы, ни денег, ни двух одежд: они должны учить даром и лечить без награды: «даром получили, даром давайте» (Мф 10.8-10). Не сохранится ли тогда эта святая чистота беззащитности? Не являются ли эти связи последним основанием, вследствие которого власть и деньги создают опасность для Божественного учения, а оно, как говорит ап. Павел, сильно только в слабости (1 Кор 1.25). В слове, возвещаемом с насилием, Христос не приходит. Действие, опирающееся на деньги и власть, к Богу не приближает. Ибо этим уничтожается образ Бога воплотившегося. Этим в то же время говорится нечто о состоянии самого апостола. Он должен все время снова брать на себя основную тайну посланничества, по которой вечный и всесвятой смысл по образу слабости входит в мир; эта слабость делает Христа, приходящего в Своем слове, беззащитным; и поэтому подлинное всегда в опасности, когда власть, имущество, хитрость действуют заодно при пропове-дании и в принятии благовестия.

9. ОТПУЩЕНИЕ ГРЕХОВ

«И пришли к Нему с расслабленным, которого несли четверо; и, не имея возможности приблизиться к Нему за многолюдством, раскрыли кровлю дома, где Он находился и, прокопав ее, опустили постель, на которой лежал расслабленный. Иисус, видя их веру, сказал расслабленному: „Чадо, прощаются тебе грехи твои“. Тут сидели некоторые из книжников и помышляли в сердцах своих: „Что он так богохульствует? Кто может прощать грехи, кроме одного Бога?“ Иисус, сразу узнав духом Своим, что они так помышляли в себе, сказал им: „Для чего так помышляете в сердцах ваших? Что легче, сказать ли расслабленному: „прощаются тебе грехи“ – или сказать: „встань, возьми свою постель и ходи“. Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи – говорит расслабленному: „Тебе говорю, встань, возьми постель твою и иди в дом твой“. Он тотчас встал и, взяв постель, вышел перед всеми, так что все изумлялись и прославляли Бога, говоря: «Никогда ничего такого мы не видали“ (Мк 2.3-12).

Рассказ наводит нас на размышления: «Что могло произойти в душе исцеленного человека?

Он был расслаблен с давнего времени и тяжело страдал. Когда его принесли к Иисусу, он совсем уже не мог ходить. Страдания его были очень мучительны и мало было надежды на улучшение. Итак, этот человек лежал неподвижно перед Ним. Может быть, он уже много раздумывал. Болезнь приводит человека к размышлению, если больной не порабощается болезнью своей, но проникает в тихое пространство, содержащееся в страдании. Можно предполагать, что с расслабленным произошло именно это. Он привык смотреть в самого себя и видеть свою жизнь перед глазами. Таким образом, он стал замечать свои упущения. Здесь он не исполнил своей обязанности; там совершил несправедливость; вот снова он поддался страстям. Так как у него было время для размышлений, и сердце открыто, ему стало ясно, что лежит в основе несправедливых действий. Не только неисполнение предписания или несправедливость к человеку, но к чему-то Вечному. И не только отступление от нравственного закона, но от чего-то, бесконечно великого и драгоценного.

Он понял, что это «грех», направленный против Святого Бога; что-то ужасное, что затрагивает священное величие.

Затем он продолжал свои размышления: о несправедливостях, совершаемых в его среде близкими, друзьями, жителями города и всем народом. Он увидел, как всегда одно переходило в другое, и уже нельзя было выделить отдельные действия. Все было взаимосвязано, так что при всей ответственности отдельных людей нельзя было больше говорить только обих грехе, а грехи одного оплетала сетью человеческая вина всех. От этого, может быть, его страдание представилось ему в другом свете. Он увидел, как часто нужда и страдание являются плодами греха, как зло их вызывает или по крайней мере обостряет, дает им плохое направление. И, может быть, ему однажды стало ясно, что грех и боль и смерть составляют в основном одно темное целое. Их конечность, то, от чего зависит ответственность, называется грехом. Все вместе взятое называется виной и страданием. Конец является смертью.

Больной стал очень задумчивым и серьезным. Пропорции вещей разрослись и показались ему глубокими и тяжелыми, он задал себе вопрос, какой из этого может быть выход? Тогда ему рассказали о замечательном Учителе, Который так действенно помогал людям. Друзья отнесли его к Иисусу – и вот теперь он лежит перед Ним и слышит слово: «Сын Мой, прощаются тебе грехи твои». Тогда ему стало совершенно ясно: да, прощение это самое главное! спокойствие и ясность возникли в нем. Теперь все в порядке. Затем ему дано было исцеление; он знает: все это составляет нечто целое. Одно происходит из другого и теперь все ново. Когда же послышался язвительный вопрос фарисеев: «Кто может отпускать грехи, кроме одного Бога?» – он знал, как ответить: «Здесь Бог!».

Вот так мог развиваться ход его мыслей. А могло быть и по-другому: человек растворился в своей болезни. Ее боли и облегчения, ее лишения и малые удовольствия, особые заботы, которыми его окружали, исключительное положение, которое создалось вследствие его болезни, он принял за содержание своей жизни. Не проникнув во внутреннее пространство души, он все время скользил от одной внешности к другой. Он жил именно так, как поверхностные люди при других обстоятельствах, но на одре больного. Когда же осознавал грех, он говорил: «Ну, это не было так уж плохо. У меня не было дурных намерений. Ни в чем тяжелом я не могу себя упрекать: я не убивал и не крал. Другие тоже не поступают иначе и вообще такова человеческая природа». В остальном самая мысль о грехе оставалась ему далекой; что болезнь, страдание и смерть могли быть связаны с грехом, он не соглашался: это личное дело каждого. Разве нечестность имеет какое-то отношение к инфекции? Тем более никогда его не занимали такие глубокие вопросы, как общечеловеческая ответственность.

Когда же его отнесли к Учителю и Тот заговорил об отпущении грехов, больной нашел это странным, нескромным. Ведь он хотел получить исцеление – что же этот человек говорит о грехах? Когда он наконец был исцелен, ему пришло в голову, что все на самом деле произошло довольно драматично.

Этот человек не понял, что такое грех. Он не испытал его глубину, не осознал его значения, и поэтому он также не сознает, что такое отпущение.

Ход событий мог произойти и иначе, а именно: человек этот серьезный и много раздумывал о себе. Он ясно увидел свою собственную неправду и решительно осудил ее. Он признал, что это нарушение нравственного закона, закона Бога, который справедлив и свят. Он признал себя виновным и последствия своей вины справедливыми.

Мысль о связи всех людей во грехе никогда не приходила ему на ум. Когда кто-нибудь говорил что-либо подобное, он протестовал: каждый отвечает за себя, основываясь на своей свободе и ответственности; человек не должен следовать примеру другого и впадать в искушение. У него было так же мало понимания единства вины и страдания, греха и смерти. Ведь это разные области: здесь совесть и ответственность, а там – телесно-душевное состояние, болезни и нужда.

В основном он не понял, что думает Иисус, когда он говорит об отпущении. Что значит отпущение? Несправедливость есть несправедливость и ею остается. Человек должен принять решение не совершать больше несправедливостей. Он должен приложить усилия, чтобы поступать лучше. В остальном его ответственность остается. Существование человека есть сумма его добрых и дурных дел, и в этом нельзя ничего изменить. Достоинство человека основывается именно на том, что здесь никто не может что-либо отнять у него, зато он совершенно самостоятелен. К чему же тогда отпущение?

Мы можем представить себе внутреннюю сторону этого процесса еще и по-другому: этот человек действительно признал темное и злое в своих действиях. Может быть, он желал, чтобы это зло не было совершено; но раз оно случилось, он берет его на себя. В его грехе кроется сила, и он этим гордится. В своем высокомерии он не отделяет себя от совершенного им. Но на самом деле это действие не сила, а слабость, и из нее может возникнуть настоящая гордость и та спесь, которая скрывает внутреннюю слабость. Когда вина и страдание связаны – как оно и есть в данном случае – человек видит в этом свою судьбу. Он сам, и его грех, и его сила, и его слабость, и его беда, и его гордость – все это одно целое.

Он надеялся на помощь. Почему бы не обратиться к тому, кто может помочь? Он и сам сразу бы помог, если бы имел возможность. Когда же произносится слово отпущения, то ему горько его слышать. Отпущения он не хочет. Если без него есть опасность погибнуть – пусть так и будет.

Таким или иным образом можно было бы себе представить внутренний процесс, совершающийся в больном. «Отпущение грехов», о котором так просто повествует Евангелие, которое кажется нам понятным по аналогии между прощением Бога и прощением человека: например, отец прощает своему ребенку или друг своему другу, – на самом деле содержит много вопросов.

К тому же, оно составляет сердцевину Евангельского благовестия! Ведь Иисус сказал, что Он «пришел призвать не праведников, но грешников» (Мк 2.17). Это, конечно, не значит, что Он хочет исключить праведников, а то, что праведников нет. Люди, которые не причисляют себя к грешникам, не существуют для искупления – правильнее сказать: для них быть спасенными означает прежде всего то, что они признают свою греховность.

Что же означает тогда быть грешником? Преступить заповедь не только против какого-либо человека или дела, но и против вечно-святой истины и справедливости. Находиться в противоречии не только с вечным нравственным законом, но и с живым-святым Богом. В конечном счете грех повторяет древнее нападение сатаны: Он – совершенно бессмысленная и все-таки захватывающая попытка свергнуть Бога, низложить Бога, уничтожить Бога...

Таким образом, грех направлен также против святой, происходящей от Бога жизни в человеке, он уничтожает ее. Он не пребывает во внутреннем пространстве человеческой совести, но становится общей виной и судьбой. Все это грех. Более тяжелый или более слабый, колеблющийся или решительный – как всегда могут быть различия – но конечная его суть направлена в эту сторону. Итак, что должно случиться, чтобы отпущение греха совершилось?

Человек должен прежде всего осознать тяжесть греха. Он должен преодолеть легкомыслие и малодушие и со всей серьезностью постараться увидеть грех воочию. Он не должен претворять его в объект суждения или воли, но должен ощутить внутри себя, в чем тут дело. Он должен не только предстать перед судом справедливого Бога, но и почувствовать и принять, что он со своим нравственным достоинством, со своей свободой и ответственностью привлекает сердце самого Бога – и как многое в нем протестует против этого! Он должен отложить житейскую гордость, желание стоять на своем вопреки всем и особенно вопреки Богу и созидать свою жизнь. Он должен учиться смирению, которое ищет благодать. Иисус пришел, чтобы возникли эти расположения. Его первые слова были: «Покайтесь» (Мк 1.15). Люди должны признать, что они грешники, посмотреть прямо на то, кем они стали вследствие греха, призвать Бога из глубины сердца. Тогда отпущение станет возможным.

Прощение не означает, что Бог говорит мне, что мое действие не было совершено. Оно было совершено и пребывает. Бог также не говорит: «Это не так важно». На самом деле это важно и значительно: в очах Божиих. Это не означает, что Бог хочет закрывать глаза на грех. Да и как это могло бы мне помочь? Ведь я хочу от греха освободиться, действительно освободиться. Если же говорят, что я продолжаю быть грешником, но милосердный Бог приобщает меня к святости, таким образом, я получаю идущее выше всякой возможности и представления участие в ней, тогда мысль так запутана и полна недомолвок, что это не вяжется со смыслом Писания... Отпущение также не означает, что Бог дарует мне силу не совершать больше этого греха. Тогда содеянное стояло бы всегда передо мной... Отпущение не может также значить, что колдовством все полностью смыто. Это было бы обманчиво и нечисто. Как можно связывать чистоту Бога с такой мыслью?

Мы проанализировали все ложные пути понимания смысла отпущения – который из них нам еще открыт? Один-единственный: тот, на который указывает прямой смысл Писания и чувство верующего сердца: что через прощение Божие я не являюсь больше грешником перед Его святой истиной; перед глубинной ответственностью моей совести я больше не виновен. Это именно то, чего я хочу. Только этого. Если это невозможно – вина должна, очевидно, остаться. Но это возможно. И благовестие Иисуса как раз в том, что эта возможность существует. Что прощение возможно, не может быть установлено нами самими, какими бы то ни было этическими или религиозными предпосылками, но это будет нам открыто. Нам будет в то же время дано откровение о том, Кто есть Бог. Нет сомнения в том, что Бог праведен, что Он не только противостоит греху, но абсолютно его осуждает. Он – Святой, ненавидящий грех всей силой Божественной энергии. Он – правдивый, который не скрывает и не закрывает, но проникает в глубину и сущность всего. Христианское Откровение говорит нам затем: Бог, в таинственном и святом смысле, бесконечно далеком от какого бы то ни было умаления величия добра, возвышается над добром и тем самым и над злом. Он сам – добро, но в невыразимой свободе. В Нем – свобода, превосходящая все узы, даже те, которые исходят из понятия добра. Такая свобода делает Его могущественнее вины. Имя этой свободы – любовь. Любовь не только жизненнее, не только добрее, чем простая справедливость, но более и выше, могучей и в бытии и в мысли. Исходя из этой любви Бог может без нарушения правды и справедливости заявить, что вины больше нет.

Он может... имеет право... Не преувеличиваем ли мы здесь? Нет, именно здесь мы попадаем в самую точку. Именно в этом содержится неслыханное: без пренебрежения величием добра, без перенесения реальности поступка в область фантазии; в святости и истине Бог может не только сказать, но и сделать меня невиновным. В этом – вершина события, о котором рассказывает Марк! Когда фарисеи возражают, Христос спрашивает их: «Для чего так помышляете в сердцах ваших? Что легче, сказать ли расслабленному: „прощаются тебе грехи“? Или сказать: „встань, возьми свою постель, и ходи“? (Мк 2.8-9). Да, – что легче, исцелить больного или отпустить грехи виновному? На это привыкли отвечать, что и то и другое одинаково трудно, что прощать может только Тот, Кто может творить.

Нет, прощать, действительно прощать труднее, чем творить. Конечно, творить может только Бог, а прощать – нам хотелось бы сказать – только Бог, Который «над Богом». Это слово безумно, но в своем безумии оно выражает что-то верное. Христос действительно пришел, чтобы возвестить нам о «Боге выше Бога». Не о «высшем существе», а об Отце, сокрытом в свете неприступном, и о Котором никто не знал, действительно никто, прежде, чем Сын о Нем не возвестил. Мы все должны серьезно относиться к Откровению.

Люди на самом деле не знали, что Бог такой, каким Он должен быть, чтобы быть в состоянии прощать.

Потому что то, что они раньше говорили об Отпущении, было не настоящим прощением, а покрывалом, взглядом в сторону, милостивым оставлением в покое, воздержанием от проявления гнева и наказания.

Действительно, прощение так возвышается над творением, как любовь над справедливостью. Если творение, дающее начало несуществовавшему ранее – это недоступная пониманию тайна, то как назвать то, выходящее за пределы человеческого разумения, прощение, посредством которого Бог созидает из грешника человека без вины. Это акт творения, совершенный из чистой любви. Смерть лежит между ними, уничтожение, в которое человек погружается, а затем восходит в новое существование.

Новое состояние праведности – и здесь Евангелие утверждает совершенно ясно – исходит не от самого человека. Праведность, которую он отныне имеет, происходит от Бога. Она – дар Его любви. Общение, дарованное благодатью, связано с праведностью Самого Бога. Однако, как это может быть, что праведность Господа становится моей? Не только дарованная, не только приписанная мне, но действительно и поистине моя? Это необъяснимая тайна нового существования.

Благовестие об этой тайне, благовестие о прощении и новой праведности, благовестие о Боге, Который таков, что все это совершает – это и есть благовестие Христа. Чтобы все это могло совершиться. Он жил на земле и пошел на смерть. Это тайна, непрестанно возвещаемая в посланиях апостола Павла. В них осознается неслыханное, непонятное поражает сердце. Когда же человек имеет мужество быть таким, каким Бог его сотворил, тогда он не может не считать само собой разумеющимся желание этого неслыханного. Противоречия начинаются тогда, когда человек не соответствует собственным масштабам. Тогда происходит не подъем, а падение. Христианин смиренен, но не малодушен.

10. СМЕРТЬ

В предыдущей главе речь шла о грехе и его отпущении. Теперь мы должны заняться рассмотрением того темного феномена, который в Новом Завете фигурирует в тесной связи с понятием греха, фактически составляя с ним единство: феномена смерти. Что такое смерть в глазах Иисуса? Но сначала зададим другой вопрос, который поможет дать ответ на первый: как вообще можно говорить о смерти?

Можно ощущать ее как некий темный, непостижимый рок, нависший над бытием, преисполняющий его тоской и требующий подчинения себе. Одним словом – примерно так, как понимали смерть в античные времена. С другой стороны, в смерти можно видеть простой факт распада живых организмов, – как это делает наука. В этом ракурсе умирание естественным образом проистекает из жизни, – настолько естественным, что жизнь можно было бы определить как движение по направлению к смерти. Наконец, к смерти можно относиться экстатически, как к чему-то великому, неописуемому, дионисийскому, где жизнь достигает своей вершины... Смерть можно также вытеснять за пределы поля жизни, на край сознания, притворяясь, что ее не существует. И можно видеть в ней – отчаявшись или в трезвом рассудке – желанное освобождение от всех житейских невзгод... Но сопоставляя эти варианты отношения к смерти с тем, что говорит Иисус, мы видим, насколько иначе Он мыслит о ней.

Прежде всего обращает на себя внимание то, что Он вообще мало говорит о смерти. Это тем более примечательно, что тема смерти и преодоления ее находится в центре христианского сознания. Как проникновенно рассуждает об этом, например, Иаков или Павел! Иисус же упоминает о смерти довольно редко, в большинстве случаев не делая на ней особого ударения, – как о данности. Например, в притче о богаче и нищем Лазаре: оба умирают, как это написано на роду у людей (Лк 16.22).

В других случаях Он говорит о смерти в связи с владычеством Отца над судьбами мира. Например, в притче о человеке, собравшем свой урожай и решившем, что можно теперь жить спокойно: «Безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя» (Лк 12.20). Или когда Он призывает апостолов не бояться убивающих тело, а бояться того, кто после земной смерти может погубить душу (Мф 10.28).

Наконец, мы встречаем и то странное место в Св. Писании, где к Иисусу подходит некто, желающий следовать за ним, но просит позволения сначала похоронить своего отца. В ветхозаветном сознании обязанность хоронить родителей относилась к числу самых священных обязанностей человека. Но Иисус, должно быть, увидел в обращенной к Нему просьбе нечто такое, что могло стать внутренними оковами для просившего. И поэтому Он отвечает ему резким и чуть ли не презрительно отметающим тему смерти отказом: «Иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф 8.22).

Но наиболее примечательна та необычайная свобода, которая проявляется в отношении Иисуса к смерти. Это – не свобода героя, совершающего великие подвиги, для которого гибель – другая сторона медали. Это и не свобода мудреца, постигшего, что проходит, а что остается, и непоколебимого в своей премудрости. Здесь – нечто другое. Внутренне, в самом существе Своем Иисус ощущает Себя свободным по отношению к смерти, ибо та не владеет ни одной Его частью. В Нем ничто не доступно ей; Он абсолютно недосягаем для нее.

И поскольку Он – безгранично Живой, к смерти Он относится как властелин. Но – таинственным образом – Он в долгу у нее так же, как в долгу и у греха. Внутренне недосягаемый для смерти, Он добровольно принимает ее. Он послан для того, чтобы преобразовать смерть перед Богом в ее основе.

Свобода Иисуса по отношению к смерти выражается прежде всего в трех воскрешениях: когда он возвращает сына вдове из Наина – призвав его обратно безо всякого усилия, как бы мимоходом (Лк 7.11-17). Затем – когда он возвращает дочь Иаиру с такой нежной, трогательной легкостью – «девица не умерла, но спит» – что невольно думаешь: Он играет со смертью, и страшное подчиняется Ему подобно тому, как сон покидает глаза ребенка при тихом прикосновении материнской руки (Мк 5.22-43). Наконец, когда происходит великое событие, о котором сообщает Иоанн в одиннадцатой главе: воскрешение Лазаря (Ин 1-45).

Лазарь был другом Иисуса, братом Марии и Марфы. Однажды сестры послали сказать Иисусу: «Господи! вот, кого Ты любишь, болен». Но Иисус отвечает: «Эта болезнь не к смерти», и остается еще два дня там, где был. Лазарь умирает.

Затем Он отправляется в путь – со словами: «Лазарь, друг наш, уснул; но Я иду разбудить его». Вновь сон и смерть сливаются воедино. В этом мало поэзии, но Иисус выше всякой поэзии. Произнесенные им слова суть слова владычества. Ученики не понимают Его: «Господи! если уснул, то выздоровеет». Тогда Иисус говорит прямо: «Лазарь умер; и радуюсь за вас, что Меня не было там, дабы вы уверовали; но пойдем к нему». Должно быть, в Его глазах промелькнуло в этот момент нечто, способное вселить ужас; иначе почему бы Фома сказал тогда другим ученикам загадочные слова: «Пойдем и мы умрем с ним»?

Итак, Он приходит в Вифанию. Лазарь уже в гробу. Мы ощущаем в Иисусе идущее из глубины и неуклонно растущее напряжение. Марфа, услышав, что идет Иисус, выходит Ему навстречу и приветствует Его с мягким упреком: «Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой». Иисус отвечает ей: «Воскреснет брат твой». Марфа же: «Знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день». На это Иисус говорит:

«Я есмь воскресение и жизнь: верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек».

Эти слова охватывают небо и землю: «Я есмь воскресение и жизнь». В них – Иисусово откровение о Самом Себе и о смерти. Не «Я творю воскресение, даю жизнь», но: «Я есмь воскресение и жизнь». Именно Я и никто иной. Все зависит от того, свершится ли в нас это «Я есмь». Если бы кроме того, что есть Иисус, в нас больше ничего не было, то мы не знали бы смерти. Что-то, происшедшее в нас, разрушило то, что в нас было схоже с тем, что в Иисусе неразрушимо, бытийно и созидательно. И вследствие этого разрушения мы умираем. Наша смертность не добавление к нашей жизни, следствие того, как мы ее, эту жизнь, проводим. Лишь в умирании обнаруживается то состояние, в котором мы пребываем как живущие, но в котором – как это видно на примере Христа, являющегося мерилом человека – пребывать не должны. Христос живет иначе, чем мы. То состояние, следствием которого является смерть, в Нем отсутствует. И именно поэтому, именно благодаря тому, что Он целиком состоит из жизни, находясь при этом среди нас и в Своей любви даруя нам Самого Себя (достаточно вспомнить о Евхаристии), – именно благодаря этому Он для нас и есть «жизнь». Поскольку мы смертны, Он для нас является «воскресением». Тот, кого связывают с Ним узы веры, имеет жизнь, проходящую смерть насквозь и уже сейчас достигающую вечности. Как говорит Он в другом случае: «Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную; и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь» (Ин 5.24).

«Веришь ли сему?» – спрашивает Иисус. Марфа не понимает, о чем Он говорит, да и как может она понять это прежде схождения Духа Святого? Но сердце ее доверяется Ему: «Так, Господи! я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир». Затем она зовет сестру. Мария приходит; окружавшие ее думают, что она пошла ко гробу. Она видит Иисуса, падает Ему в ноги и приветствует Его теми же словами, что и Марфа. Но, услышав ее плач и плач сопровождающих ее, Иисус Сам восскорбел духом. Ему явилась вся власть смерти: кончина друга, горесть ближних, Его собственный близящийся конец... Будто сама смерть встала на Его пути, и Господь принимает ее вызов.

Он спрашивает: «Где вы положили его?» Они идут с Ним. «Опять скорбя внутренне», Он приходит к пещере и проливает слезы – но не слезы бессильной печали или просто боли, а слезы ужасного опыта. Смерть как рок, как власть, против которой Он послан, стоит перед Ним. Он приказывает, чтобы отвалили камень. Марфа напоминает Ему, что прошло уже четыре дня, Иисус же отвечает: «Не сказал ли Я тебе, что, если будешь веровать, увидишь славу Божию?» Она верует, однако не постигает. Иисус остается один с тем, что Он есть. Единственный живой в основе Своей – одинок среди смертных. И потому Он – единственный, Кто доподлинно знает, что такое смерть. Его миссия – покорить темную власть; но никто не в состоянии помочь Ему, пусть даже просто пониманием.

Он обращается к Отцу, благодаря Его за то невероятное, что сейчас произойдет, и громким голосом взывает: «Лазарь! иди вон». Почему «громким голосом»? – ведь это было так легко в Наине, и у ложа девицы достаточно было одного тихого слова! Почему же здесь – громкий возглас и такое напряжение? Вспомним другой момент, когда говорится, что Он «возгласил громким голосом», возопил, произнося последние слова на кресте, перед тем, как испустить дух (Лк 23. 46). Оба возгласа исходят из одного и того же сердца; они сопровождают единую миссию и представляют собой одно и то же действие. Здесь речь не только о чуде воскрешения. За фасадом видимого, в духовной глубине совершается борьба. Уже ранее, говоря о враге, мы упоминали об этой борьбе, совершающейся в недоступных глубинах. Иисус одолевает смерть, сокрушая того, кто владычествует в царстве смерти: сатану. И вот враг спасения – здесь; против него выступает Иисус.

И не магией побеждает Он его, не «силою духа», но лишь благодаря тому, что Он – такой, какой Он есть: в основе Своей не тронутый смертью. Абсолютно живой. Он Сама Жизнь, основой которой служит совершенная любовь к Отцу. В этом – Иисусова власть. «Возглас» был началом действия этой жизни во всепреодолевающем порыве любви.

Но теперь пора задать вопрос об отношении Его к собственной смерти. О том, что Ему предстоит умереть, Иисус вначале не говорил. Если бы народ встретил Его с открытым сердцем, то все пророчества исполнились бы. Если бы Его миссия была встречена с верой, то искупление тем самым состоялось бы, и история преобразовалась. Представляется, что пока эта возможность оставалась открытой, Иисус не говорил о Своей собственной смерти, либо говорил о ней нерешительно и неопределенно. Но вот власть имущие ожесточаются, народ отступается от Него, и Иисус-неизвестно, в какое сокровеннейшее мгновение – встает на путь смерти, чтобы совершить искупление ею.

Теперь Он говорит – и вполне отчетливо – о том, что Ему предстоит умереть. С наибольшей определенностью – в час прихода в страны Кесарии Филипповой, когда Он спрашивает учеников: «За кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?» (Мф 16.13). После ответа Петра, за который Господь открывает ему, что он – блажен, в Писании говорится: «С того времени Иисус начал открывать ученикам Своим, что Ему должно идти в Иерусалим, и много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников, и быть убиту, и в третий день воскреснуть» (Мф 16.21). Марк добавляет: «И говорил о сем открыто» (Мк 8.3). И в другой раз и в третий Он говорит о близящейся смерти (Мф 17.22-23 и 20.18-19). Но сколь ужасно было для Него это решение, как трепетало – несмотря на Его глубокое мужество – все Его существо пред лицом чуждого, страшного, явствует из того, что следует за первым оповещением учеников. Петр отзывает его в сторону и решительно прекословит Ему: «Будь милостив к Себе, Господи! да не будет этого с Тобою!» Он же, «обернувшись», властно говорит ему: «Отойди от Меня, сатана! Ты Мне соблазн! потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мф 16.22-23). К тому же времени относятся слова о семени, которое не приносит плода, пока не упадет в землю и не умрет (Ин 12.24), и возглас любви, готовой на смерть: «Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится!» (Лк 12.50). В это же время происходит и воскрешение Лазаря.

Но перспектива Его смерти всегда связана с перспективой Воскресения. Возвещения Страстей сочетают Воскресение со смертью, как третий день с первым. Уже из этого ясно, что Иисус умирает не нашей смертью, ужасающей смертью греха, но такой смертью, которую Он, от смерти свободный, принимает по воле Отца. Он говорит это прямо: «Имею власть отдать ее (жизнь) и власть имею опять принять ее» (Ин 10.18). Он властно идет на смерть, но не по необходимости. На пути в Иерусалим происходит и таинственное событие Преображения, рассказанное Матфеем в семнадцатой, Марком и Лукой в девятых главах их Евангелий. Здесь прорывается как предзнаменование то, что исполнится на Пасху. Смерть Господа заранее связана с Преображением, ибо Он умирает от полноты жизни, а не от слабости.

Это становится ясным и в последнюю ночь в Гефсиманском саду (Лк 22.39-46). Ужас конца вплотную надвигается на Него. Он смертельно тоскует, но подчиняется воле Отца. Смерть приходит к Нему не изнутри, как последствие разрушения самого существа. Он не получил, как каждый из нас уже в момент рождения, то внутреннее повреждение, завершающим последствием которого является фактическая смерть. Христос не поврежден до самых Своих глубин, смерть приходит к Нему только волей Отца, которую Он воспринял как Свою собственную свободу. Но тем самым Он принял ее в Себя глубже, чем кто бы то ни было из нас. Мы воспринимаем ее страдательно как силу, Он же желал ее в предельной глубине любви. Оттого и умирание Его так тяжело. Говорилось, что другие умирали более ужасным образом, но это неверно. Никто не умер так, как Он. Смерть тем ужаснее, чем сильнее, чище, нежнее была жизнь. Наша жизнь всегда обречена на смерть, мы едва ли даже знаем, что, собственно, она такое. Он же был столь полно и единственно живым, что мог сказать: «Я есмь жизнь». Оттого Он и испил смерть до дна, – но оттого и одолел ее.

После Христа смерть уже не та, что до Него. Веровать же – означает участвовать в этой перемене: «Верующий в Меня если и умрет, оживет». Верующий уже обладает «вечной» жизнью.

Полное осознание того, что тут происходит, понимание того, что значит смерть, и постижение того, что осуществилось через Христа, мы находим у Павла. Он говорит вполне ясно. Через одного человека, Адама, грех вошел в мир, а через грех вошла смерть. (Рим 5.12-21). Человек смертен не по сущности своей. Утверждать обратное было бы явным язычеством. Грех приносит смерть, ибо он разлучает человека с Богом. Подлинную жизнь человек имел тогда, когда был «причастником Божеского естества» (2 Петр 1.4), грех же уничтожил эту причастность. Это была первая смерть. Начиная с нее, мы все умираем. Христос же не только «причастен Божескому естеству», но и един с ним. Он Сам есть жизнь, которой преодолеваются грех и смерть.

11. ВЕЧНОЕ СОЗНАНИЕ

В начале наших размышлений мы уже говорили, что не может быть истории жизни Иисуса в том смысле, в каком можно говорить, например, об истории святого Франциска. Сведения о Нем дошли до нас не в форме исторического изложения, а в форме благовествования. Евангелисты не ставили себе целью описать в точной последовательности событие за событием, но они стремились донести до людей личность, учение, искупительное дело Христа, дабы они уверовали. Порядок изложения диктуется задачами благовествования, и часто бывает трудно, а иногда и невозможно установить точно последовательность событий. Путешествия Иисуса в Иерусалим могут служить опорными точками, но и их число нельзя установить с уверенностью. Очевидно, что во время Своего общественного служения Он побывал в Иерусалиме по меньшей мере три раза. Но мы ведь не занимаемся здесь историческим исследованием. Кого интересует именно оно, должен обратиться к научным трудам по Новому Завету и жизни Иисуса. Цель нашего изложения служит тому, для чего написаны сами Евангелия. Оно должно помогать более ясному видению Его образа, более глубокому пониманию Его слов, более правильному усвоению смысла Его жизни.

По всей вероятности, Иисус посещал столицу чаще, но для истории Его благовествования и приема, который оказывал Ему народ, три Его путешествия в Иерусалим особено важны. Первое состоялось, вероятно, сразу после крещения и искушения в пустыне: о нем рассказывает Иоанн во второй главе своего Евангелия (Ин 13-25). Иисус приходит в Иерусалим со Своими учениками, он очищает храм от торговцев, руководители народа ведут себя холодно и наблюдают, держась в стороне. Потом происходит второе посещение Иерусалима, на праздник Кущей, значит, осенью. Ко времени этого посещения относятся события, изложенные Иоанном с седьмой по девятую главу, а может быть, и исцеление у купальни Вифезда (Ин 5). Тут конфликт выражается открыто. Фарисеи стараются убрать Его со своего пути, и Иисус обвиняет их в том, что они противятся Богу. Потом Он – частично через языческую область, через Сидон и Тир – возвращается в Галилею. Там назревает новый конфликт. Дело доходит до решения, открыто принимаемого против Него и Его благовестия, может быть, в связи с возвещением об установлении Евхаристии (Ин 6). С этого времени значительная часть общественности враждебно относится к Нему; даже многие ученики больше не следуют за Ним. Иисус ведет Себя очень сдержанно. Его учение касается главным образом сокровенной сути христианской жизни. Он знает, что Ему остается путь смерти, и снова перед Пасхой отправляется в Иерусалим, где затем все свершается. Мы будем теперь говорить о решении, принятом в Иерусалиме на празднике Кущей и о так называемом иудейском кризисе.

Иисус совершил чудо – «дело», как Он Сам это называет (Ин 7.21). Он исцелил человека, может быть, речь идет о больном у купальни Вифезда (Ин 5.1-9). Исцеление произошло в субботу, что вызвало большое возбуждение, и ревнители обвиняют Его в нарушении Закона. Как обычно при подобных обстоятельствах, Иисус отвечает, указывая им на нелепость их обвинения: если человек появляется на свет так, что восьмой день после его рождения приходится на субботу, то, тем не менее, производится обрезание, – так почему же нельзя и исцелять его в субботу? Пусть они истолковывают Закон по смыслу и разуму и пусть судят справедливо о поведении человека по отношению к нему (Ин 7.22-24). Но по существу дело совсем не в Законе, а в том, на какое посланничество притязает Иисус. Когда Он учит в храме, Его знаниям удивляются, спрашивают, откуда они у Него и кто Он. Он же не ссылается на какие-либо полномочия, а настаивает на Своем посланничестве от Бога: «Иисус, отвечая им, сказал: „Мое учение не Мое, но Пославшего Меня“ (Ин 7.16). Это учение может быть понято теми людьми, которые почитают, как Иисус, Того, от Кого исходит это учение, и предают свою волю Отцу, как это сделал Сам Иисус.

Затем Ему ставится вопрос: «Тогда сказали Ему: где Твой Отец?» Иисус отвечал: Вы не знаете ни Меня ни Отца Моего; если бы вы знали Меня, то знали бы и Отца Моего». Эти слова говорил Иисус у сокровищницы, когда учил в храме (Ин 8.19-20). Отец сокрыт в неприступном свете. Он не говорит к миру непосредственно и нет прямого пути к Нему. Отец открывается только в Сыне и только через Сына лежит путь к Нему. Поэтому никто, далекий от Христа, не может сказать, что он знает Отца, – так же, как Христа может познать только тот, чье сердце готово повиноваться воле Отца и кто тем самым призывается Им. Здесь это выражено ясно. Иисус знает, что Он – со Своим Отцом, что Он Им послан благовествовать о Нем. Вокруг стоят противники и требуют доказательств. Он же возражает: то, о чем вы спрашиваете, не может быть доказано извне. Вы должны вникнуть во внутреннюю связь. Должны готовностью своей воли понять, как Отец во Мне живет и во Мне открывается. Если вы этого не делаете, то все остается для вас закрытым и вы остаетесь замкнутыми в заблуждении и во зле.

На какое ужасное ожесточение указывают Его слова (Ин 7.19-20): «За что ищете убить Меня»? Возмущенные слушатели отвечают: «Не бес ли в Тебе? Кто ищет убить Тебя?» Но Он знает, что говорит. Ожесточение в непослушании Божиему призыву не может оставаться нейтральным, оно превращается в ненависть и желание убийства. И действительно, они пытаются тогда Его схватить, но никто из охранников не поднимает руки на Него – ибо «час Его еще не пришел», тот час, определенный Отцом, когда Он Сам отдается в руки грешников (Ин 7.30).

В последний день праздника Иисус стоит в храме. Бесконечная полнота Отцовской мощи, поднимающейся в Нем, делает Его сильным для того, чтобы охватить и преобразовать весь мир, и Он громко возглашает: «Кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой» (Ин 7.37-38). Этот призыв, обращенный к народу Божию и его руководителям, как будто доносится из Царства Божия, стремясь проникнуть в мир. О том, что весть воспринимается как весьма срочная, свидетельствуют предшествующие стихи Писания. Тут некоторые из Иерусалимлян говорили: не тот ли это, которого ищут убить? Вот, Он говорит явно, и ничего не говорят Ему: не удостоверились ли начальники, что Он подлинно Христос? Но мы знаем Его, откуда Он; Христос же, когда придет, никто не будет знать, откуда Он» (Ин 7.25-27). На это Иисус говорит: да, вы знаете Мое происхождение – земное происхождение. Но и как земной учитель, Я прихожу не от Себя Самого, источник моего учения небесного происхождения: Я прихожу как Посланник Того, Кто есть вечная истина. И по Моему внутреннему, неизвестному вам бытию Мое происхождение не человеческое, а небесное. Этого происхождения вы не знаете, ибо не знаете Того, Кто посылает Меня. Я же знаю Его, ибо Я от Него и Он послал Меня. В Нем Я укоренен. Им я действую и за Него говорю (Ин 7.28-29).

Снова Иисус говорит к ним и называет Себя светом мира (Ин 8.12-20). Фарисеи заявляют: Ты один это утверждаешь, никто не свидетельствует за Тебя! Но Иисус возобновляет Свое притязание. Он свидетельствует Сам за Себя. Он – с самого начала. Он – совершенно новое, от Бога идущее начало истории, о котором никто не может свидетельствовать, потому что все, что существует кроме Него, остается во вне. Поэтому Он утверждает Себя в Своем притязании, Сам Себя в Себе Самом и предоставляет «явлению духа и силы» служить доказательством (1 Кор 2.4). Но здесь не слепая сила, а истина. Истинность притязания может признать каждый, если включится в живую истину, которую созидает Иисус, – Он, Который Сам есть «путь, истина и жизнь» (Ин 14.6). Здесь требуется не продумывание доказательств, но принятие самосвидетельства Божия. Тогда, и только тогда, через веру, становится ясно, что у Иисуса есть другой «Свидетель»: «(Ныне) Я Сам свидетельствую о Себе и свидетельствует о Мне Отец, Пославший Меня» (Ин 8.18).

Сила этого «властного слова» (Лк 4.32) должна была быть небывалой, ибо «когда Он говорил это, многие уверовали в Него» (Ин 8.30). Но это не была подлинная вера, которая действует в соответствии со своей сущностью, полагающей в Боге свою исходную точку и свое мерило, углубляется в себя и приносит покаяние. Вместо этого люди только утверждают самих себя, и это сразу заметно.

Иисус дает им обещание: если будете придерживаться Моего слова и жить по нему, будете истинно Моими учениками. Тогда познаете истину. Откроется новая жизнь, самооткровение Отца в Сыне станет вам доступным, и эта истина сделает вас свободными (Ин 8.31-48). Здесь сразу возникает возражение: «Сделать нас свободными? Никому не придется над этим трудиться. Мы сыны Авраама и рабами не были никогда!» Иисус говорит: «Всякий, совершающий грех, – раб греха. Только если вас сделает свободными Тот, Кто независим от всякого рабства, царственный Сын Владыки мира, только тогда вы будете свободны. Конечно, вы сыны Авраама, но только по природе, а не по Духу. Поэтому вы не понимаете Моих слов. Поэтому ваша замкнутость переходит в ненависть, и вы ищете убить Меня. И еще: Я говорю то, что видел у Отца Моего, но вы делаете то, чему ваш отец вас учит». Они чувствуют ужас обвинения и ссылаются на Авраама: «он нам отец!» Иисус возражает: «если бы вы были его подлинными сынами, то поступали бы как он, то есть веровали бы. А вы не только отказываетесь веровать в своем сердце, но ваше неверие превращается даже в убийственную похоть против Того, Кто говорит вам истину. Тем самым вы творите дела вашего настоящего отца». Они: «на земле мы не от распутства рождены, а в Духе, у нас один Отец – Бог!» Иисус: «если бы Бог был вашим Отцом, то вы любили бы Меня и понимали бы Мои слова, ибо Он послал Меня. Почему же вы не понимаете Моих слов? Потому что ваше сердце отдано другому, который и есть теперь ваш отец – сатана. Он человекоубийца от начала, ибо он ненавидит правду. Вы отдались лжи, потому и ненавидите Меня, говорящего истину Отца небесного, и хотите убить меня, посланного Отцом».

Страшные слова! Страшно то, что тут происходит. А Иисус продолжает: «Истинно, истинно говорю вам: кто соблюдет слово Мое, тот не увидит смерти вовек». Иудеи отвечают: «Теперь узнали мы, что бес в Тебе. Авраам умер и пророки, а Ты говоришь: „кто соблюдет слово Мое, тот не вкусит смерти вовек“. Неужели Ты больше отца нашего Авраама, который умер? и пророки умерли: чем Ты Себя делаешь?» Против этой воли, противостоящей Ему, Иисус может сделать только одно – отдаться святой воле, движущей Им. Он отвечает: «Если Я Сам Себя славлю, то слава Моя ничто. Меня прославляет Отец Мой, о Котором вы говорите, что Он Бог ваш. И вы не познали Его; а Я знаю Его. И если скажу, что не знаю Его, то буду подобный вам лжец» (Ин 8.51-55). Он – един с волей Отца, стоит в ней и за нее. В этот час, полный бесовской ненависти, Он не отступает ни на волосок! Напротив, Он доводит истину до того последнего вывода, который для Его противников должен быть нестерпимым и должен представляться им богохульством. «Но Я знаю Его и соблюдаю слово Его. Авраам, отец ваш, рад был увидеть день Мой; и увидел, и возрадовался. На это сказали Ему иудеи: Тебе нет еще пятидесяти дет – и Ты видел Авраама? Иисус сказал им: истинно, истинно говорю вам: прежде нежели был Авраам, Я есмь. Тогда взяли каменья, чтобы бросить на Него; но Иисус скрылся и вышел из храма» (Ин 8.55-59).

Здесь прорывается и говорит внутренняя глубина самосознания Иисуса – вечное сознание Сына Божия.

Когда мы, падшие люди, смотрим в себя, то мы находим в нашем человеческом существе силы и слабости, добро и зло. Мы находим конечное: то, что мы есть на самом деле. Мы находим также вечное, которое нависает над нами: истину, которую мы должны познать, и добро, которое должны хотеть. Это парит над нами, но также и действует в нас, так что мы не знаем, принадлежит ли это нам или нет... Когда Иисус вглядывался в Себя, Он также находил человеческую силу и человеческое существо, но простирающиеся в бесконечную глубину и в бесконечную высь. Он видел Себя во времени, но вместе с тем и выше времени – в вечности. Он был Бог по существу Своему и от вечности, единородный Сын Отца; и был человек, потому что Сын, посланный Отцом во время, стал человеком.

Тот, кто с открытым сердцем читает Евангелия, должен чувствовать глубокое различие, существующее между первыми тремя из них и Евангелием от Иоанна. Возможно, что это различие встревожит его. Он поставит себе вопрос, тот ли Самый Иисус в Евангелиях от Матфея, Марка и Луки, что в Евангелии от Иоанна. Разве не противоречат картины друг другу? Разве не должно быть одно верным, а другое несоответствующим действительности? А если они составляют одно целое – то каким образом? Наука уже столетиями ищет ответа. Говорить о ее исследованиях мы здесь не можем. Мы должны по-другому решить этот вопрос. Если Иисус одновременно был подлинным человеком и истинным Сыном Божиим, то как увидеть Его правильно? Верою. И только верою, потому что веру дает тот же Отец, Который произнес Слово, в которое следует веровать. Так вот: верою всегда понимали, что Иисус всех четырех Евангелий – один и тот же. А в сущности, благорасположенный ум должен был бы и сам понять, что когда речь идет о жизни столь невообразимо глубокой и столь неизмеримо полной, то даже и величайший религиозный гений может представить ее лишь посредством различных набросков. Только постепенно взгляд может проникать в описываемый объект, и каждый раз он будет представляться все более величественным. Чем дальше длится христианский опыт, тем содержательнее становится понимание Христа. Чем больше будет оттачиваться христианская мысль, подстегиваемая проблемами времени и нападками противников, тем шире будет разворачиваться она в своем стремлении охватить истину и упорядочить ее – если здесь речь идет не о той области, в которой более или менее длительное время, исследования и размышления ничего не значат, а все зависит от озарения Святым Духом и от любви сердца, преображенного Богом.

Все тексты Нового завета вдохновлены Духом Святым – вот что является решающим. Но на этой основе выявляются затем различия, которые обнаруживаются в человеческом видении и высказываниях. Так, синоптики повествуют, исходя из непосредственного исторического опыта. Здесь Иисуса видят так, как мог Его видеть любой верующий. Правда, иногда раздаются слова более проникновенные, например: «Никто не знает Сына, кроме Отца, и Отца не знает никто, кроме Сына и кому Сын хочет открыть» (Мф 11.27).

Павел, по всей вероятности, не видел Господа в лицо. Поэтому именно он, по внутреннему откровению раскрывает Его духоносный образ – образ Христа, превознесенного и восседающего «одесную Отца» (Еф 1.20-23), и вместе с тем живущего и действующего «в нас» (Гал 2.20).

Последний среди пищущих – Иоанн, старец. Однажды он видел Господа, «Слово жизни» (1 Ин 1.1), своими очами, и осязал Его руками, как он подчеркивает в начале своего Первого Соборного Послания. Иными словами, образ Господень предстает здесь прежде всего как реально пережитый, с тем, чтобы становиться у Иоанна все более глубинным на протяжении последовавших долгих лет христианского опыта, молитвы, проповеди и борьбы. Слой за слоем прорисовывается сакральная реальность, открывается тайна за тайной. В ходе борьбы против начавших появляться гностиков настает момент, когда необходимо обрисовать те черты образа Господня, которые почти не запечатлены в первых Евангелиях, развить те идеи учения, что в более ранних свидетельствах живут лишь в зачатке, и на основе долгого апостольского, пророческого и апокалиптического опыта явить миру полноту бытия Христова во всей его «широте и долготе, и глубине» (Еф 3.18).

Христос синоптиков и Христос св. Иоанна – один и тот же. Чем глубже погружаешься в Св. Писание, тем явственнее осознаешь, что хотя Иоанну принадлежит, очевидно, последнее слово, -синоптики повсеместно подготовили для него почву.

12. НОВОЕ РОЖДЕНИЕ ОТ ВОДЫ И СВЯТОГО ДУХА

Иоанн сообщает (Ин 3.1-21), что однажды ночью Никодим, член Синедриона, пришел к Иисусу, и Господь вел с ним знаменательный разговор. С первых веков христианства существуют различные мнения относительно того, в какой период жизни Господа произошла эта встреча. Одни помещают ее в период, который Иоанн как будто сам предлагает, а именно: первого пребывания Иисуса в Иерусалиме, сразу после Крещения. Другие находят в этом событии связь с уже совершенными чудесами и атмосферой, господствовавшей во время иудейского кризиса, о котором был разговор в нашей последней главе. Не желая давать определенного суждения, мы все же предпочитаем второе мнение и будем рассматривать данное событие в связи с этим.

«Между фарисеями был некто именем Никодим, один из начальников иудейских. Он пришел к Иисусу ночью и сказал Ему: Равви! Мы знаем, что Ты учитель, пришедший от Бога; ибо таких чудес, какие Ты творишь никто не может творить, если не будет с ним Бог» (Ин 3.12). Согласно нашему предположению, это было во время праздника Кущей. В купальне Вифезда Иисус исцелил человека, больного уже 38 лет (Ин 5). Провоцируемый фарисеями и священниками. Он открыл им, что он Бог, и, таким образом, поставил Себя в такое положение, что не признающие Его принимали Его утверждения как богохульство. Среди многих противников есть, однако, люди, которые в Него верят или хотя бы с Ним соглашаются; к ним принадлежит Никодим. Он желает поговорить с учителем. Однако атмосфера уже настолько накалена, что Никодим не решается прийти к Иисусу днем.

Никодим чистосердечен. Таинственная власть Господа привлекла его. Учение Иисуса тронуло его до глубины души. Он принял Его чудеса за то, что они есть на самом деле: за проявления чегото высшего; знаки новой Божественной действительности. Никодим хочет теперь проникнуть в духовный мир этого человека. Именно поэтому он спрашивает, как можно было бы увидеть Царствие Божие.

Иисус отвечает на это: «Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия». Никодим возражает: «Как может человек родиться, будучи стар? Неужели он может войти второй раз в утробу матери своей и родиться?» Иисус отвечает на это: «Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, он не может войти в Царствие Божие» (Ин 3.35). Итак, Господь говорит: то, что ты хочешь, невозможно человеку. Чтобы увидеть Царствие Божие и войти туда, где находится посланник Царства, человеку недостаточно собственных сил. Человек «от мира». Когда он мыслит только сам по себе, то, как бы глубоко, как бы возвышенно он ни мыслил, он принадлежит «миру». Сколько бы он ни напрягал свои нравственные силы он не может выйти за пределы мирского понимания Добра. На какие бы высокие ценности благородства, традиции, высокой культуры он ни опирался, он всегда остается пленником мира. Должно произойти нечто принципиально иное: начало нового бытия должно быть установлено и прийти оно должно свыше, откуда приходят Царство и Его Посланник. Можно увидеть только то, что воспринимает глаз, можно объять только родственное. Человеку следует родиться в новом бытии, чтобы быть способным видеть Царство.

Никодим не понимает. Сказанное ему он принимает буквально: неужели взрослый человек должен снова стать ребенком, вернуться в лоно матери до своего рождения? Ответ как бы напрашивается сам собой, но тем значительнее то, что отвечает Иисус. Он не говорит: ты должен понимать это разумом, как образ, нужно достичь нового понимания или нового подхода в своем мышлении и стремлении. Нет, попрежнему Иисус утверждает то, что смутило Никодима: должно произойти подлинно новое становление, обновление, второе рождение, именно рождение от Духа, «Дух» же здесь не противопоставление телесному; он также не означает познания или мудрости, ни того, что новейшая философия называет объективным духом, т.е. культуру во всех значениях этого слова. Согласно Св. Писанию, человек, вместе со всем, что он создает, представляет собой плоть, «взятую от земли». Дух же, о котором здесь идет речь, приходит свыше и посылается Отцом: это Святой Дух. Он третье из Святых Лиц живого Бога, действием которого Слово стало человеком, сила которого низошла на Иисуса при крещении, властью которого жив Богочеловек. Возродиться мы должны от Него.

Что творит Дух? Постигнуть это нелегко. Сначала следовало бы углубиться в книги пророков, например, в то место 1 Цар, где пророк Самуил говорит молодому Саулу: «Найдет на тебя Дух Господень и ты будешь пророчествовать... и сделаешься иным человеком (1 Цар 10.6), или же вспомнить рассказ о Пятидесятнице, где описаны последствия нисхождения Св. Духа (Деян 2.1-21) или то, что говорит Павел о дарах Духа харизмах (1 Кор 1.2-14).

Из их и других фрагментов Писания святое «нечто», таинственная и мощная реальность, о которой здесь идет речь, предстает перед глазами и касается сердца. В Духе вечное Слово создает мир, дабы он существовал. Также в Духе спасительная любовь изменяет то, что уже существует, но находится в греховном состоянии. Вот человек в своей телеснодуховной реальности, со своим происхождением и судьбой, положением, имуществом и трудом словом, он сам. Жизнь течет в нем из внутреннего источника, время от времени поднимаются волны нового существования и приводят в движение слои, до сих пор еще скрытые, обогащающие его личность. Его «я» постоянно обновляется, оно существует только в становлении. Но все это обусловлено возможностями, заложенными в его рождении, чем более человек стареет, тем более он вглядывается в пределы, заложенные в начале пути, закостеневая в этом взгляде. Только Святой Дух Творец; Он может привести в движение уже существующее. Он высвобождает его из границ первого рождения и претворяет его в новое творение. Как говорится в литургии Пятидесятницы: «Пошли Твоего Духа и все создастся, и лицо земли обновится». Но тайна эта еще глубже. Между человеком и Богом стоит преграда грех. Бог свят, поэтому Он гневается на человека и отстраняет его от Себя. Эту преграду удаляет Святой Дух. Он исходит из сердца Божия вернее, Он Сам есть сердце Божие, вечная внутренняя жизнь Божества и Он воздвигает человека к новой, святой жизни. И это не смешение, а новое бытие, в невообразимой, только из слова Божия постигаемой, проникновенности, в несказанной интимности, в силу которой тварь имеет общность жизни, общность сердца с богом.

Тот, кто слышит об этом впервые, может подумать, Что все это фантазия. Но в человеческом существе есть некое подобие этому великому началу любовь. Вот человек, выросший в определенных условиях, у него свой характер, своя профессия, свое имущество. Для него все это связано и образует одно целое его самого. Другие люди, опять-таки, сами по себе, они то, что лежит по другую сторону, именно «другие». По отношению к ним он может быть чутким, благожелательным, готовым помочь, но всегда его будет отделять от них сознание: я не ты, мое не твое. Если, однако, в этом человеке пробуждается любовь, то происходит нечто удивительное: это преграда «я – не ты», «мое – не твое» начинает рушиться. Больше не требуется никакой особой доброты, никакого особого перехода человек уже по ту сторону. Свое принадлежит другому, и то, что затрагивает другого, непосредственно затрагивает и его, ибо появилось новое единство. Оно не возникло посредством действия извне или смешения, но родилось, и имя Ему «любовь». Здесь нечто сходное но божественно иное. Здесь речь идет о любви самого Бога о Святом Духе. Он создает новое существование, при котором человек живет божественным, а Бог воспринимает человеческое как свое собственное. Это бытие основано на Христе, в Котором, Духом Святым, Сын Божий стал человеком. Верою же и участием в Его искупительном бытии каждое дитя Божие имеет в новом творении свою долю. Это и есть второе рождение и возникающая из него новая жизнь.

Иисус говорит, что новое рождение происходит от воды и Святого Духа. Иоанн пришел и крестил водой, зная, что это только подготовление: «Я вас крестил водою, а Он будет крестить вас Духом Святым» (Мк 1.8). С незапамятных времен вода была символом и жизни и смерти, материнского лона и гроба. Этот символ был принят Христом и связан с таинством духовного творения. Отсюда произошло крещение.

Из крещения возникает новое начало. Новый человек создается в вере и крещении. В них мы погребаемся вместе с Христом, и Его смерть совершается духовно в нас, одновременно мы с Ним воскресаем, и Он дает нам причастность к Своей жизни. В нас возникает новое божественноживое средоточие, как часто повторяет Павел. Это новое начало, которое ни к чему не сводимо; никакими размышлениями о причинах и истоках, никакими нормами о возможном или невозможном, о праве или несправедливости, так же мало как подобными доводами можно вывести событие земного рождения. Это начало, из которого происходит новое существование; все остальное приходит после. Это второе рождение. Оно не происходит снизу, от мира, оно не обусловлено природой, талантами, историей. Оно приходит свыше, открывая чадам Божиим бесконечные возможности свободы и ценностей.

«Рожденное от плоти есть плоть; а рожденное от Духа есть дух. Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: „Должно вам родиться свыше“. Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа» (Ин 3.6-8). То, что там совершается тайна. Приходящий извне не может в нее проникнуть. Когда черствый человек наблюдает влюбленных, он видит, как они себя ведут, как они думают, что их определяет и вдохновляет, что им кажется важным или незначительным, что их приводит в восторг или заставляет падать духом он в основном ничего не понимает, все ему кажется странным или нелепым. Это потому, что он не находится в гармонии с этим новым началом. Да, он видит то, что очевидно, но не понимает, откуда происходит и куда течет этот источник. Это наблюдение до некоторой степени показывает, в чем здесь дело. Человек, живущий только замкнутым в себе или «в мире», который не шагнул в новое, хотя внешне и видит живущего верою, слышит его слова и может наблюдать его действия; однако он не знает его происхождение, не понимает, почему и зачем все это.

Никодим сказал Ему в ответ: «Как это может быть? Иисус отвечал и сказал ему: Ты учитель Израилев, и этого ли не знаешь? Истинно, истинно говорю тебе: Мы говорим о том, что знаем и свидетельствуем о том, что видели; а вы свидетельства Нашего не принимаете. Если Я сказал вам о земном, и вы не верите, как поверите, если буду говорить вам о небесном? Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын человеческий, сущий на небесах» (Ин 3.9-13). Как это возможно, спрашивает Никодим. Поистине, этот вопрос мы могли бы поставить вместе с ним! В вопросе этом тоска, бессилие и упадок Духа. Вот стоит Христос со Своими, излучая полноту божества, а я здесь, пленник самого себя, заключенный в том, что я есть. Как перейти туда? Как выйти из самого себя и быть причастным тому, что существует там? Иисус отвечает: Своими силами ты этого не достигнешь. Тебе недостаточно мыслить, признавать, стремиться и сказать себе в конце концов: то, что Христос говорит, истинно, я должен стать под Его знамя. Это значило бы применить к Нему свою мерку. В таком случае ты встретишь не Его, а себя самого по ту сторону барьера и ты будешь топтаться на одном месте. Нет. Надо отрешиться от себя, отказаться от своего личного синтеза, отбросить норму своего разума и опыта... Человек должен рискнуть и крикнуть с другого берега: Господи, приди, возьми меня! Пошли Твоего Духа, чтобы Он меня воссоздал. Дай мне новое понимание, которое поможет мне думать о Тебе то, что Ты Сам о Себе думаешь. Дай мне новое сердце, сотворенное Божией любовью и способное любить то, что происходит от Бога.

Но как я буду знать, что все это возможно? Только по слову Христа. Тот, кто видел, Кто сошел с небес залог этого. Он Сам. Надо Ему довериться.... Но если я еще недостаточно преуспел? Если у меня нет еще доверия? Тогда тебе надо ждать, молиться, хотя бы так: «Господи, если Ты Сущий, как Писание называет Тебя, открой Себя мне».

Один Христос поручитель. Что касается нас, мы должны отказаться от уверенности в том, что мы проницательны, что наша деятельность имеет цену, от убеждения в чистоте наших намерений, в силе нашего характера, в значении наших человеческих или культурных традиций. Все это имело свой вес, но как подготовка однако приходит время, когда надо отрешиться от всего этого. Стать христианином означает идти ко Христу, доверившись Его слову; положиться на Него на основании Его собственного слова. То, что остается загадочным и даже кажется безумным, составляет неотъемлемую часть всего этого. Это опасность «безумия и соблазна», которая сопровождает по необходимости этот переход (1 Кор 1.23).

Но если я уже крещен? Если это второе рождение уже произошло, а я еще перед Христом вместо того, чтобы быть в Нем. Если я Его слышу, но не понимаю. Если мое жительство не «на небесах» (Фил 3.20), но на земле, что тогда случится? Тогда слово того же Иоанна в прологе его Евангелия приходит мне на помощь. «А тем, которые приняли Его, верующим во Имя Его, дал власть быть чадами Божиими, которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, Но от Бога родились» (Ин 1.12-13). Для нас счастье, Что эти слова были написаны, иначе можно было бы поддаться унынию. В них сказано: быть возрожденным благодаря крещению и быть чадом Божиим в полном смысле слова не то же самое. Недостаточно выйти из материнского лона, чтобы полностью реализовать в себе человеческие возможности.

Родиться от Бога есть также отправная точка. Надо выразить в течение всей своей жизни то, что заключается в этом семени. Мы дети Божий. Мы родились от Святого Духа и от воды; однако, мы должны еще становиться детьми Божиими. Точнее было бы сказать: из воды крещения мы вышли чадами Божиими, но нам следует стать затем сыновьями и дочерьми Отца и на это «нам дана власть» (Ин 1.12). Как можем мы этому содействовать? Многими способами, воспринимая учение, стремясь к познанию размышлением и осмысливанием; борьбой с нашими недостатками, чтобы стать чистыми и добродетельными, помогая ближнему, исполняя верно наш долг и все наши обязанности. Однако, и этого недостаточно. Возрастание духовной жизни в нас зависит от Святого Духа, как и само возрождение в таинстве крещения. Он должен овладеть нашими мыслями, нашей духовной борьбой, нашим трудом, чтобы их обновить изнутри. Итак, нам следует продолжать кричать с другого берега: Вечный Источник, обнови меня. Дух, создавший меня, воссоздай меня!

В рассказе о посещении Христа Никодимом нас особенно трогает, что о нем самом ничего больше не сказано. Он молчит. Но то, что он услышал, очевидно произвело на него глубокое впечатление.

Слова Иисуса становятся все проникновеннее. Он небожитель, который говорит о том, что видел, но люди не принимают это свидетельство. Выясняется, что верховные круги Его не принимают и даже хотят Его погубить. Но Его любовь будет стремиться к совершению жертвы искупления даже после человеческого преступления как такового, этого второго грехопадения, в центральном пункте истории повторившего первое грехопадение: «И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него. Верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден, потому что не уверовал во имя Единородного Сына Божия. Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет; потому что дела их были злы» (Ин 3.14-19).

Но Никодим снова будет присутствовать, когда это произойдет. В 19 главе того же Евангелия, после рассказа о страстях мы читаем: «После сего Иосиф из Аримафеи ученик Иисуса, но тайный из страха от Иудеев, просил Пилата, чтобы снять тело Иисуса; и Пилат позволил. Он пошел и снял тело Иисуса. Пришел также и Никодим, приходивший прежде к Иисусу ночью, и принес состав из смирны и алоя, литр около ста» (Ин 19.38-39).