1. ВХОД В ИЕРУСАЛИМ

«И когда приблизились к Иерусалиму и пришли в Виффагию к горе Елеонской, тогда Иисус послал двух учеников, сказав им: пойдите в селение, которое прямо перед вами; и тотчас найдете ослицу привязанную и молодого осла с нею; отвязав, приведите ко Мне. И если кто скажет вам что-нибудь, отвечайте, что они надобны Господу; и тотчас пошлет их. Все же сие было, да сбудется реченное через пророка, который говорит: „Скажите дщери Сионовой: се, Царь твой грядет кроткий, сидя на ослице и молодом осле, сыне подъяремной“. Ученики пошли и поступили так, как повелел им Иисус: привели ослицу и молодого осла и положили на них одежды свои, и Он сел поверх их. Множество же народа постилали свои одежды по дороге; а другие резали ветви с дерев и постилали на пути его. Народ же, предшествовавший и сопровождавший, восклицал: осанна Сыну Давидову! благословен Грядущий во имя Господне! осанна в вышних! И когда вошел Он в Иерусалим, весь город пришел в движение и говорил: кто Сей? Народ же говорил: Сей есть Иисус, Пророк из Назарета Галилейского. И вошел Иисус в храм Божий, и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей. И говорил им: написано: „дом Мой домом молитвы наречется“; а вы сделали его вертепом разбойников. И приступили к Нему в храме слепые и хромые, и Он исцелил их. Видев же первосвященники и книжники чудеса, которые Он сотворил, и детей, восклицающих в храме и говорящих: „Осанна Сыну Давидову!“, вознегодовали и сказали Ему: слышишь ли, что они говорят? Иисус же говорит им: да разве вы никогда не читали: „из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу“? И, оставив их, вышел вон из города в Вифанию, и провел там ночь (Мф 21).

С этих событий начинаются последние шесть дней жизни Господа. Чтобы понять их, обратимся к знатокам ветхозаветной истории, которые говорят, что был обычай идти навстречу паломникам, в особенности тем, кто нес в храм первые плоды, и вместе с ними вступать в город радостным шествием. Таким образом, то, что люди, находящиеся в этот момент поблизости от ворот, принимают Равви с Его спутниками и провожают их к храму, вполне соответствует обычаю. Вдобавок к этому народ слышал о последнем явлении силы Иисуса – воскрешении Лазаря, ибо, как рассказывает Иоанн, многие жители Иерусалима ходили в Вифанию, чтобы увидеть возвращенного к жизни человека.

По дороге в Иерусалим Иисус проходит через местечко Виффагию, расположенное у горы Елеонской. Оттуда Он посылает вперед учеников со странным повелением: пойти на рынок, отвязать стоящих там ослицу и ее осленка и привести их к Нему. Все исполняется так, как Он сказал. Когда хозяева ослицы пытаются протестовать, посланные отвечают: «Это надобно Господу», и им разрешают сделать, что нужно.

После этого они, вместо того, чтобы оседлать ослицу, кладут ей на спину одежды. Он садится на них, вступает в город, и всеми овладевает глубокое волнение. Следует взрыв ликования. Под приветственные возгласы и хвалу «Грядущему во имя Господне», Сыну Давидову, ведущему в Царство, Царю грядущей славы, шествие направляется в город, к храму, и вливается в святилище... Здесь синоптики сообщают об очищении храма, которое, по Иоанну, произошло уже во время Его первого пребывания в Иерусалиме (Ин 2. 14 слл.), но возможно, что теперь это – второе очищение: поскольку ситуация в храме остается той же, то и это событие может повториться в любое время... Есть там несколько больных, Он их исцеляет. Ученики, народ, дети проходят по залам и дворам, не переставая восклицать: «Осанна Сыну Давидову!» Когда же к Нему приступают представители властей и спрашивают, слышит ли Он, что говорят, одобряет ли это чудовищное богохульство, согласен ли с тем, что Его называют Мессией, Он отвечает: из уст тех, кого в мире почитают ничем, из уст малых и бесправных, открывается истина. Лука же приводит слова, которыми Он отвечает на требование фарисеев запретить именовать Себя Мессией: «Сказываю вам, что если они умолкнут, то камни возопиют» (Лк 19.40). Холодные камни ощутили бы судьбоносность этого часа и свидетельствовали бы о Нем.

Этот час полон сил Духа... Вообще создается впечатление, что в эти последние дни Иисус достигает высшего могущества и готовит Себя к последнему испытанию. Он вырвал у смерти Лазаря. Его мощь сопровождала Его учеников, так что по их слову посторонние люди предоставили им своих животных.

Теперь Он вступает в Иерусалим, и Его действия равносильны откровению: ими исполняется пророчество о грядущем Мессии. До сих пор Он возражал, когда Его именовали Мессией и провозглашали царем. Теперь Он сам объявляет об этом. Его действия красноречивы и обращены ко всем, кто способен видеть.

Небывалое возбуждение охватывает народ. Шествие неудержимо катится через город к храму, под крики толпы и возгласы детей. Покупатели и торговцы с их сделками, оскверняющими святыни, вышвырнуты из храма, больные исцеляются, и весомость Его ответа заставляет смолкнуть противников, спрашивающих по какому праву Он действует.

Это событие – пророческое... Пророчества прекратились уже давно. Столетия прошли с того времени, когда говорил Малахия. После него голос замолк, пока не пробудился еще раз в Иоанне – «в гласе вопиющего в пустыне» (Мф 3.1-3). Теперь и его нет в живых. И вот пророческий дух является в последний раз; на сей раз им охвачен весь народ. Народ «в духе» и пророчествует: смотрит, истолковывает, действует.

Пророческий опыт уничтожает рамки, в которые заключает человека историческое бытие. Живя в истории, мы находимся здесь, а не там; нам ведомо близкое, а не далекое. И хорошо, что это так, ибо благодаря этому наша деятельность имеет свое время и место; мы можем принимать решения и осуществлять их. В пророчестве Святой Дух сметает все ограничения. В духе пророк видит как далекое, так и близкое. Он стоит над пространством и видит совокупность вещей. Исторически мы живем в данный час. Мы знаем, что происходит теперь, а о будущем – только то, что можно угадать или вывести из настоящего. И это тоже к лучшему, ибо если бы мы знали о грядущем, то не могли бы действовать. Только наше незнание дает нам свободу земного делания.

У пророка эти рамки снимаются Духом. Он видит в настоящем прошедшее и грядущее. В его глазах они сдвигаются и смешиваются, ибо он стоит над временем... Живя в истории, мы находимся среди людей. Они видят нас снаружи, но наша внутренняя жизнь скрыта от них, как и их внутренний мир скрыт от нас. Внутреннее можно видеть, слышать, воспринимать только тогда, когда оно раскрывается, выражается во внешнем. Это тоже хорошо. На этом основываются стыдливость и благоговение. А кроме того – и возможность действия, риска и судьбы. Если бы внутреннее было обнажено, то история была бы невозможна. Она может разыгрываться только между скрытыми внутренними мирами. Когда души будут явлены в вечности, истории больше не будет...

Для пророка же внутреннее открыто уже теперь. Его взгляд проникает в другого человека. Вернее: в духе он находится там, откуда внутреннее представляется открытым... Живя в истории, мы видим только явление – его смысл скрыт от нас. Смысл происходящего проступает только в короткие мгновения, его приходится угадывать, и он скрывается снова. Таким образом, мы живем среди тайны, нас поддерживает надежда... Пророку смысл раскрывается. Сокровенное и явное сливаются воедино. Тайное открывается ему Духом.

Но надо отметить и другие различия. У людей бывает особая одаренность. О ясновидении говорят много непроверенного и неясного; в большинстве случаев все это – просто обман. Но в том, что нечто подобное вообще существует, вряд ли можно серьезно сомневаться. Однако это еще не является пророчеством. Пророком человека делает не одаренность, а Дух Божий, призывающий его служить Своему спасительному знанию. Пророк связан с этой волей, с ее воздействием на происходящее и с историей, развивающейся под ее воздействием. Сущность пророка не в том, что он истолковывает историю соответственно спасительной воле Божией и своим словом вносит эту волю в историю. Пророчество есть раскрытие в истории смысла, исходящего от Бога... Здесь мы видим именно такое пророчество. Иисус действует, но Дух, Которым Он действует, влияет и на окружающих Его людей и открывает им глаза на Него. Они видят образ и усматривают смысл. Их взгляд направлен на идущего мимо Господа, их дух постигает, что все это означает. И одно связано с другим: Божественный смысл открывается в осязаемо происходящем, а то, что видят глаза, становится прозрачным для духа. И познают это не особо одаренные, сильные, гениальные люди, а «народ земли», люди с улицы, первые встречные. Ибо сила, дающая здесь познание, не человеческая сила, а Дух Божий. И именно «малые» способны принимать этот Дух, потому что в них еще не противостоит Ему то, чего человеческий дух достиг сам, – именно «младенцы», о которых говорил Иисус, дети, «ибо таковых есть Царствие Божие» (Мф 11.25; Мк 10.14). Вот всемогущество творческого Духа: если бы люди захотели закрыться от Него, то камни стали бы свидетельствовать.

Это – последний час, последнее мгновение, еще дарованное Богом. Найдут ли в себе охваченные Духом также силу и действовать в Нем? Силу открыть Царствию Божию ворота, которые кажутся безнадежно замурованными? Если мы взглянем на Господа, проходящего по улицам, и на окружающих Его людей, то проникнемся словами апостола: «Для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» (1 Кор 1.23).

Для иудеев соблазн... Соблазн был всегда. Он возник уже давно в Назарете (см. выше: «Соблазн»). И потом еще много раз. Иисус мог говорить что угодно, какие угодно слова, исполненные божественной силы и мудрости, все время Он получал ответы, дышащие ожесточением, недоверием, ненавистью. Он мог делать что угодно – исцелять, помогать, освобождать, осыпать дарами, – взамен Он получал ожесточение сердец, клевету на Его намерения, хулу на Духа. И теперь снова возникает соблазн. Когда волны возбуждения в Духе захлестывают храм, преодолевая равнодушие, болезни, страдания людей, так что кажется – вот сейчас сопротивление будет сломлено, сейчас возникает великое единство, дающее простор Царству Божию, – в это время выступают фарисеи и требуют от Него доказательств Его прав. Спрашивают возмущенно, слышит ли Он, какие кощунства изрекают его ученики, и намерен ли Он прекратить бесчинства кричащих детей. Они настолько не способны прочувствовать происходящее, что после слов о камнях, которые возопили бы, если бы люди умолкли, Он оставляет их и уходит.

А безумие с точки зрения язычников? Один из комментаторов обращает внимание на возможность сравнить пришествие Господа с известной нам из истории формой торжественного шествия – с римским триумфом. Там тоже представлен властелин. Одержана победа. Явлена сила. Ликующий народ окружает римского победителя, и ощущается нечто божественное... Но затем, говорит он, представим себе, что римский офицер высокого ранга, хорошо знающий, как выражается высшее могущество, в эту минуту проезжает мимо, на благородном коне, в блестящих доспехах, во главе войск, пронесших по всему миру могущество Рима. Что бы почувствовал он, если бы увидел бедно одетого Человека на ослике, с плащом вместо седла, и людей, Его окружающих? Больно об этом думать, – но ведь было так!

Вот как выглядит Бог, когда Он приходит к людям! Соблазн и безумие кажутся настолько вопиющими, что праведники и правоверные начинают готовить судебный процесс.

Даже голос истинной бедности не раздается в этот миг. Она могла бы быть силой, ибо сила существует ведь не только в блеске и величии, но и в бедности возвышенной или трогательной. Но вокруг Иисуса нет такой бедности. Ни у Его учеников, ни у народа.

Народ – это народ мастерских, лавок и улиц. Так же, как и теперь: человеческая повседневность, посредственность, ни величие, ни нужда не придают ей ничего патетического.

Трудно узнать Бога, открывающего Себя! Трудно избежать соблазна земного благоразумия и соблазна праведности!

2. ОЖЕСТОЧЕНИЕ

Когда мы слышим о торжественном вступлении Иисуса в Иерусалим и о том, как Он словом и делом подтверждает Свою волю быть признанным как Мессия, то ждем, что Он будет за это бороться. Но последующий текст приводит нас в изумление. Как охарактеризовать поведение Иисуса в эти дни? Что, собственно, Он делает? Борется ли? Да, конечно. Он не отрекается. Он до конца не отступает от Своих притязаний. Более того, вплоть до конца существует и возможность того, что Он будет услышан. Царство все еще может прийти. Вожди еще могут принять Его, народ может к Нему обратиться. Но Он видит, что фактически решение уже принято и что Его путь ведет к смерти. Он не борется за то, чтобы привлечь народ на Свою сторону или повести за Собой его руководителей. Но Он и не ждет пассивно, пока решится Его судьба. Что же, собственно, делает Иисус?

Пожалуй, можно сказать так: Он доводит до конца то, что Ему поручено. Все время Он говорит то, что должно быть сказано. Вновь и вновь Он свидетельствует. Постоянно повторяет то, чего желает Бог. При этом у Него нет заранее установленного плана. Всякий раз Он исходит из ситуации. Он не старается ускользнуть, но и не нападает; не уходит от борьбы, но и не суетится, пытаясь одержать победу. Он завершает Свое дело и об окончательном завершении скажет перед смертью: «Совершилось!» (Ин 19.30). Отсюда насыщенность этих дней, их сила, их решающее значение, а вместе с тем и своеобразная тишина. Что-то выясняется. Что-то предельно важное проступает со всей четкостью.

В этой связи особое значение приобретают некоторые сцены, тесно связанные между собой. В ходе их ставятся четыре вопроса. Но истинный их смысл становится понятен лишь с учетом того, кто спрашивает, как спрашивает, какой получает ответ и как он воспринимается.

Вечером того дня, когда Иисус вступает в Иерусалим, Он не остается в городе, а возвращается в Вифанию. На следующее утро Он опять приходит в храм. Далее сказано: «И когда пришел Он в храм и учил, приступили к Нему первосвященники и старейшины народа, и сказали: какою властью Ты это делаешь? и кто Тебе дал такую власть? Иисус сказал им в ответ: спрошу и Я вас об одном; если о том скажете Мне, то и Я вам скажу, какою властью это делаю. Крещение Иоанново откуда было: с небес, или от человеков? Они же рассуждали между собою: если скажем: „с небес“, то Он скажет нам: „почему же вы не поверили ему?“ А если сказать: „от человеков“, – боимся народа; ибо все почитают Иоанна за пророка. И сказали в ответ Иисусу: не знаем. Сказал им и Он: и Я вам не скажу, какою властью это делаю» (Мф 21.23-27).

Вопрос сам по себе оправдан. Должностные лица, ответственные за народ и за доверенное ему Откровение, имеют право и обязаны спросить, каковы полномочия Того, Кто выступает с такими притязаниями ответ, видимо, уже готов. Как это уже было раньше Иисус мог бы указать на пророчество: «Исследуйте Писания: ибо вы думаете через них иметь жизнь вечную; а они свидетельствуют о Мне» (Ин 5.39). Если бы они тогда спросили, как Он докажет, что в Писаниях говорится о Нем, то Он мог бы сослаться на чудеса. Но по этому поводу они уже заявили, что Он творит их противозаконно, в субботу, следовательно, не Духом Божиим (Мф 12.10), что они совершаются сомнительным образом и поэтому лишены доказательной силы, как в случае со слепым в Иерусалиме (Ин 9.16), и даже что они осуществляются сатанинской силой – а потому служат доказательством против Него (Мф 12.24). Таким образом, поставленный вопрос уже предвосхищает ответ. Каждый вопрос или поддерживает Того, Кого спрашивают, или обращается против Него – от этого зависит и характер ответа. В данном случае вопрос преследует только одну цель: доказать, что Он неправ.

Иисус видит это, поэтому Он и задает встречный вопрос: откуда было Иоанново крещение – с небес или от людей? Иоанн был последним пророком и как таковой свидетельствовал об Иисусе. Что он был чист, что его уста служили чистым выражением Духа – этого никто не может оспаривать. Чему он учил, как жил, как умер – все это всем известно. Значит, на вопрос может быть дан только один ответ, – как же отвечают они? Они размышляют, как бы ответить поумнее, и уклоняются. Они вообще не вступают на ту почву, на которой стоит Иисус, а замыкаются в своей воле, в земном, в политике. Они вообще не подпускают к себе тот уровень, то задание, ту реальность, которые имел в виду Иоанн и имеет в виду Иисус.

Столкновение кончилось – даже с чисто человеческой точки зрения – поражением фарисеев. Но они снова переходят в наступление: «Тогда фарисеи пошли и совещались, как бы уловить Его в словах. И посылают к Нему учеников своих с иродианами, говоря: Учитель! мы знаем, что Ты справедлив, и истинно пути Божию учишь, и не заботишься об угождении кому-либо; ибо не смотришь ни на какое лице. Итак, скажи нам: как Тебе кажется? Позволительно ли давать подать кесарю, или нет? Иисус, видя лукавство их, сказал: Что искушаете Меня, лицемеры? Покажите Мне монету, которою платится подать. Они принесли Ему динарий. И говорит им: чье это изображение и надпись? Говорят Ему: кесаревы. Тогда говорит им: Итак, отдавайте кесарево Кесарю, а Божие Богу. Услышав это, они удивились и, оставив его, ушли» (Мф 22.15-22).

Наступление исходит от фарисеев, но они не приходят сами, а посылают своих учеников и с ними иродиан – людей, принадлежащих к дворцовой партии. Сначала – льстивые слова; молодые люди вступают в разговор вежливо. Затем следует вопрос, но со скрытым намерением. Он пойдет Ему во вред, как бы Он ни ответил. Если Он скажет, надо платить подать, тогда Он на стороне врагов народа и может быть представлен народу как изменник. Если же Он скажет, что не надо, тогда пойдут к римскому властителю и представят Его как возмутителя. Римляне только несколько лет назад завладели Иудеей. Тогда Иуда Галилеянин заявил, что не следует признавать иностранного владычества и платить подать, и, таким образом, поднял восстание, которое после этого было потоплено в крови.

Следовательно, положение достаточно опасное. Иисус слышит вопрос, но избегает прямого ответа. Он просит показать Ему монету, то есть серебряный динарий. Еврейский народ имел право чеканить только медные монеты, а не серебряные или золотые. Значит, динарий – монета римская. Потом Он спрашивает, чье изображение и имя на ней начертаны... кесаревы. Тогда говорит им: итак, отдайте ему, что он требует... Этим ответом Иисус не говорит, что следует платить подать, но говорит, что, поскольку римская власть существует и установлена, делайте то, чего она от вас требует. Судите сами, как обстоит дело, и поступайте справедливо. Здесь точно такое же отношение, как прежде, когда пришел к Нему человек, чтобы Иисус ему помог разделить наследство: «Человек, кто Меня поставил как разделителя имущества между вами?» (Лк 12.14). Он отказывается, ограничил ваясь порученной Ему миссией, говорить что-либо о светских делах. Для этого люди сами обладают рассудком и суждением. Они должны решать и брать ответственность перед своей совестью и перед носителями власти. Затем же, и это главное, над кесарем, кем бы его ни считали и что бы с ним ни происходило, всегда стоит Бог. Это подлинный ответ. Вопрос в той форме, в какой он поставлен, отстраняется, так как он направлен против Откровения. Но исключено именно то, что следовало оградить: пространство, заключающее благовестие. Реальность Бога, выходящего за рамки мышления фарисеев. Требования приближающегося Царства Божия.

Фарисеи замолкают и уходят.

Они известны в своей стране как правоверные консерваторы; упорные защитники святой традиции и страстные националисты. К ним враждебно относятся саддукеи – высокообразованные космополиты, скептики, жуиры. Раньше они не вмешивались в дела недавно выступившего Учителя. Это религиозное рвение, эта пророческая власть, требующая принятия решения, им не нравится. Они могли бы сказать, что это «против их вкуса».

А мало-помалу дело становится и опасным. Они боятся: могут возникнуть политические трудности или асе, что не лучше, религиозно-пророческая диктатура. Итак, они вступают в бой с иронически высокомерным видом: «В тот день приступили к Нему саддукеи, говоря, что нет воскресения, и спросили Его: Учитель! Моисей сказал: „Если кто умрет, не имея детей, то брат его пусть возьмет за себя жену его и восстановит семя брату своему“. Было у нас семь братьев: первый, женившись, умер и, не имея детей, оставил жену свою брату своему. Подобно и второй, и третий, даже до седьмого. После же всех умерла и жена. Итак, в воскресении, которого из семи будет она женою? ибо все имели ее. Иисус сказал им в ответ: заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией. Ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж; но пребывают, как Ангелы Божий на небесах. А о воскресении мертвых не читали ли вы реченного вам Богом: „Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова“? Бог не есть Бог мертвых, но живых. И, слыша, народ дивился учению Его» (Мф 22.23-33).

Саддукеи не верят в воскресение и поэтому отрицают также и бессмертие. Они признают только реальное земное существование. Они – скептики, что обнаруживают сами их расспросы. В них сквозит ироническое неуважение, а может быть, и фальшь. Что же ответит Иисус на этот вопрос, который, в сущности, не требует ответа, но является лишь хитростью, ускользающей от главного? С ними Он поступает, как и с другими. Он доказывает, что этот вопрос при всей их мнимой смышленности, глуп и зол; что не существует потустороннего света, ибо воскресение и загробная жизнь, как они ее себе представляют, была бы только продолжением того бытия, в котором находятся сами вопрошающие. Но над этим вполне земным жизненным пространством открывается другое, настоящее. Из этого Откровения, из силы Божией – Бога живаго – исходит подлинное воскресение, как прорыв той жизни, в которой вестники Бога и те, которые им верят, живы уже теперь.

Опять-таки, нет другого ответа, чем тот, о котором умалчивают враги. Они не успокаиваются, а остаются прежними. Но они пристыжены, раздражены и только ожидают следующего удобного случая.

А фарисеи? Прежде всего, они радуются поражению своих врагов. Затем они находят, что давно пора человеку, которым народ восхищается и который может стать господином положения, противопоставить нечто более мощное: «Когда же фарисеи услышали; что Он привел в замешательство саддукеев, они собрались вместе. И один из них, законник, спросил Иисуса, искушая Его: Учитель, какая наибольшая заповедь в законе?» Он же ему ответил: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем помышлением твоим. Вторая же подобная ей: ты должен любить своего ближнего, как самого себя. На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Мф 22.34-40).

Мы уже как-то говорили об этом, когда шел разговор о любви к ближнему; здесь мы не будем больше развивать его содержание, но будем только держать в памяти человеческой духовную ситуацию, сложившуюся здесь. Она полностью относится к происходящему. На какую область простирается вопрос? Не на область живой истины, а на ученый диспут. Она совсем не то имеет в виду: так, как если бы кто-нибудь ограниченный хотел вести борьбу на уровне школьной теологии, и притом только из хитрости. Иисус должен произвести впечатление запутавшегося, о Котором можно сказать народу: Видите, Он ничего не понимает в законе! А Иисус отметает все это в сторону, открывает пространство, показывая действительность и требуя признать ее очевидность.

Процедура всегда одна и та же: живой образ Иисуса стоит перед нами, воплощая мессианскую действительность. Его слова исполнены силы духа. Его окружает чудотворная сила. Слушатели должны открыться – тогда знание засветится. Они должны перейти на другую сторону, протянуть руку – тогда истина станет им понятна. Но именно этого они не хотят, они замыкаются в себе, отказываются от того, что у них в глубине. Они не дают возможности Господу проявиться таким, каким Он утверждает Себя, но стараются затянуть его в лабиринт человеческих традиций и политики. Если Он поддастся этому, то Он потерян.

Не является ли здесь героическим, но, в итоге, бессмысленным тот оптимизм, который Иисус, видящий их упорство, до конца сохраняет для возможного примирения с ними? Все-таки нет. Марк приводит вопрос о наибольшей заповеди несколько иначе. Он подтверждает слова учителя. «Книжник сказал Ему: Учитель! истину сказал Ты, что один есть Бог и нет иного, кроме Него; и любить Его всем сердцем, и всем умом, и всею душою, и всей крепостью, и любить ближнего, как самого себя, есть больше всех всесожжении и жертв. Иисус, видя, что он разумно отвечал, сказал ему: недалеко ты от Царствия Божия. После того никто уже не смел спрашивать Его» (Мк 12.32-34).

Этот человек задал правильный вопрос и получил ясный ответ из глубины души, которая подчинена величию Божию, из желания, которое соответствует словам Откровения. Поэтому он и понял ответ, подходящий из области Откровения. Здесь ясно видано,что могло бы быть. Все должны были бы спрашивать и слушать. По крайней мере, столь многие, что можно было бы понять, в чем смысл исторического момента. Ибо самое потрясающее тут в том, что все зависит от веры или неверия того или иного человека. Дело не в повторяющемся благовестии, но в происходящее теперь и никогда не повторяющемся историческом процессе. Дело в том, может ли тот, кто приносит слово Божие, остаться живым. Речь идет о потрясающей, смиренной и вместе с тем несущей в себе вечную серьезность священной истории: найдется ли теперь достаточно верующих сердец, которые смогут предотвратить катастрофу.

Что этого не случается, что из всех спрашивающих и слушающих почти никто действительно Им не затронут, что они и своим рассудком, и продолжитель ным религиозным воспитанием на Ветхом Завете отмежеваться от Него и остаться с закрытым сердцем, – понятия трагедии не достаточно.

Здесь задавали вопрос: есть ли трагический элемент в христианстве? Если что-либо в нем трагично, то тогда трагичным должен бы быть и образ Иисуса – но таков ли он на самом деле? Или может быть, таков образ Его противников и еврейского народа? Нет, это не так.

Трагичным можно считать мир, который не находится в руках Бога живаго. Это означает, что в этом мире благородное погибает, ибо оно связано со слабостью или гордыней. Но именно в этом движении к гибели возникает «идеальное» пространство. За бывшей трагедией открывается еще надежда на пришествие Христа; за современной трагедией стоит замкнутый мир, у которого нет никаких реальних возможностей, а только мечта. На ней лежит тоже страшная серьезность, но в корне и этот мир тоже только эстетический, что прямо проявляет себя в идеалах и духовных сферах, восходящих над ним. Они – последние поблекшие проблески царства свободы, в которое рань-ще верили, то есть верили в Бога и Его благодать. Теперь сохранился только остаток, который ни к чему не обязывает, а утешает наблюдателя, пока тот внимательно не присмотрится...

Для христианской веры не существует ни этого рода замкнутого мира, ни подобного духовного пространства. Существуют люди и вещи, и они находятся перед Богом. Бог – Господь, но Он и Искупитель, неподкупно судящий, Который тоже превосходит всякую человеческую надежду, и новотворящий.

Трагично в жизни человека, когда он мог быть кем-то более высоким, но потерял эту возможность.

Но тот же Бог судит неумолимо, и против Его суда устоять не могут никакой эстетический мираж и никакое трагическое утверждение. Перед серьезностью Бога бледнеет трагическая серьезность.

Мессия, который через смерть осуществляет искупление мира, не трагический герой. Народ, который не узнал своего Искупителя и уничтожает Его в ослеплении и ожесточении, не является носителем трагической судьбы. Как грех первого человека не был трагическим поступком и как приговор не будет в конечном счете трагической катастрофой. Здесь все действительно. Реален человек, реален грех, реальна происходящая из этого связь, реальны последние свершения греха в восстании против Искупителя, но реально и само искупление и исходящее из него новое начало благодати.

3. СМИРЕНИЕ БОЖИЕ

Когда мы вдумываемся в образ жизни и судьбу Иисуса Назарянина, нас постепенно охватывает беспокойство относительно смысла Его жизни. Возможно ли нечто подобное? Трудно с этим согласиться. Почти две тысячи лет люди принимали образ личности и жизни Иисуса в свою душу и в свое сердце, в свои взгляды и в свои чувства. Они разучились Ему удивляться и принимают Его как известный и само собой разумеющийся канон правильного существования. Но если к Его жизни относиться серьезно, иногда стучится в сознание такой вопрос: каков в действительности образ Христа? Какова жизнь человека, определенная такими моментами бытия?

Вековая борьба за ценности христианской жизни постепенно стала угасать. Этот вопрос заслуживает осмысления. Многие отрицательно относятся к образу человека, созданному по образу Христа. Тем интенсивнее верующий должен осознавать, в чем заключается подлинно христианское, которому противостоит все более глубокое и сильное сопротивление. Оно возникает не только в сердце и душе «других», но и в нас самих. Главное, если мы поймем, почему оно идет так глубоко, и представим себе ясно, христиане ли мы только волей и верностью или также по убеждению и по существу.

Не так давно мудрая книга указала нам, как сильно образ человека изменился под влиянием жизни и личности Иисуса Назарянина.

Если мы хотим понять, как этот образ создавался у древних, мы должны вглядеться в их богов, в их героев, в их мифы и сказания. Там были по-своему представленные образ и судьба человека того времени.

Конечно, там находится, рядом с благородством и смелостью, также и ужасное легкомыслие, разрушение и уничтожение; однако все эти образы и описания имеют нечто общее; их мера – стремление к величию, к богатству, к власти и к славе. Все измеряется этой меркой, в том числе легкомыслие и гибель; что ему противоречит, исключается из подлинно человеческого. Это дело людей второго сорта: маленьких людей, на которых лежит бремя существования, или рабов. Они здесь, они необходимы, но к подлинно человеческому они не принадлежат.

Какая большая разница, если мы от этого наблюдения переходим к созерцанию личности Христа. Здесь понятие «величия существования» и «человеческой личности» более не применимо. Дело в другом. В этой жизни происходят явления, не принадлежащие к подобному масштабу единственно ценного. Род, из которого происходит Иисус, не сохранил своей славы, и Он не думает о том, чтобы его снова возвысить. О стремлении к славе нет и речи! Также не говорится ни о философском достоинстве, ни о славе поэта. Иисус беден. Не как Сократ, у которого бедность имеет свой философский оттенок, но – просто, реально. Опять-таки беден не как прибитый судьбой человек или как один из великих аскетов, бедность которого светится состраданием или тайным величием; Его бедность предстает скорее как непритязательность в потребностях, о которых обыкновенно заботятся.

Друзья Иисуса с точки зрения одаренности или характера незначительные люди. Они не представляют собой ничего особенного. Тот, кто апостолов или учеников назовет великими с человеческой или религиозной точки зрения, можно подозревать, еще не встречался с подлинно великим. Кроме того, он путает измерения, потому что ему нечего делать с таким «величием». Для них характерно то, что они посланы, и посредством их Бог создает основу будущей священной Истории.

Что же касается судьбы Иисуса, – как она тревожит и ужасает! Он учит и не одерживает верх. Внимательно присмотревшись, мы не раз видим, что сторонники Его не понимают. Он борется, но на самом деле это не настоящая борьба. Силы неправильно распределены. Его деятельность и то, что ей противопоставлят ется, можно скорее назвать редким неуспехом. Он не погибает в грандиозном конфликте, но Его вызывают на суд. Его друзья ничего не делают. На нас производит удручающее впечатление поведение Петра в Гефсимании и во дворе первосвященника. Как оно должно было подействовать на всякое любящее сердце. Страдания и смерть Иисуса с исторической точки зрения мучительны и невыносимы. Можно понять и пережить потрясение, когда великий философ умирает за свои идеи, или когда герой погибает в битве, или когда Цезарь с верхней ступени власти падает под ударами заговорщиков. Но как мы должны быть возмущены, когда вестник Божественной мудрости подвергается надругательствам; солдаты разыгрывают недостойную игру; над Ним нависла смерть, которая не только Его физически сбивает с пути, но должна также обесчестить и погубить Его дело. Для чего «завет в Его крови»? (Мф 26.28). Тайна, возвещенная Им в Капернауме, с болью воспринимается слушателями, а затем неслыханное событие Воскресения, сообщение, производящее на науку нашего времени впечатление фантастики или больного воображения. И однако, эта смерть станет источником искупленного существования, Евхаристия станет тайной сердца христианской жизни, преображающей силы вот уже в течение двух тысячелетий.

Что это за картина? Если мы обратимся с таким вопросом к древности: что имеет значение для подлинно человеческого? в чем подлинный смысл человеческой жизни? – то она отвечает так: в великом существовании. Что отвечает христианство? Можно ли вообще дать определенный подлинно христианский ответ? По всей вероятности, нет. Все может случиться. Ничто заранее не исключено – ни самое великое, ни самое постыдное. Все признано: вся неизмеримая, неисчислимая глубина человеческого. Одновременно будет все, самое благородное и самое низменное, подведено под новое осмысление, потому что в нем открываются возможности нового, приходящего от самого начала творения.

Существование Христа изменило не только образ человека, но и образ Бога.

Кто есть Бог, верующий узнает из слова и жизни Христа. На вопрос об Отце Он отвечает: «Кто Меня видит, видит Отца» (Ин 14.9). На подобный вопрос Павел отвечает: Он Тот, кто Бог и Отец Иисуса Христа (2 Кор 11.31) Но каков же этот Бог? Как относится Он к высокому существованию философов? К жизненности индуизма? К мудрости происходящего, описанного даосизмом? К образам греческих богов, парящих над всем человечеством, с их неслыханной интенсивностью жизни и олимпийским величием. Правда, образ христианского Бога тоже не понятен сам по себе. С некоторого времени западное понимание тайны, существующее почти две тысячи лет, и открытия о высшем смысле бытия показали, что Бог и Отец Иисуса Христа есть само собой разумеющийся облик Божественного существа.

Каков Бог Иисуса Христа? Если Он Себя открывает в личности и судьбе Иисуса, Он должен быть того же рода. Какая божественная деятельность из этого выступает? В образе Сократа говорит величие высшей философии; в греческих мифах – божественность светящихся вершин или глубин земли; в индийском мире образов всеединство, сквозящее во всем. А что же в существе Иисуса? Как Бог станет понятным я этом Иисусе, неуспех Которого столь очевиден и у Которого нет никаких иных сотрудников, кроме рыбаков? Бог, Который оказывается побежденным кастой политиков и богословов; Бог, Которого вызвали на суд? Мы выясняем для себя, о чем здесь идет речь: Бог не только наполняет, вдохновляет, потрясает человека – но «Он Сам пришел» (Ин 1.11).

Не в дуновении Духа, но «лично». То, что Он совершает, совершает и Бог. Что Он переносит, переносит и Бог. Ни в чем Бог не может отрешиться от этой жизни. За действиями и событиями этой жизни, «этого Я», находится Он. Что относится к этой жизни, мы можем, нет, мы должны перенести на Бога, ибо Он Его открывает. И все это для Бога не просто загадочный эпизод. Связь с этим человеческим существованием не оканчивается со смертью Иисуса. Мы слышим, что Он воскресает и возносится на небо. Никогда больше Бог не вычеркивает эту горсть конечного и временного из своей жизни. Отныне и навеки Бог пребывает вочеловечившимся Богом. Это настолько неслыханно, что внутри нас все может восстать. Как согласовать это с подлинным существованием Бога?

Ты думаешь неправильно, возражает христианство. В твоем сознании человеческий образ, из корого ты заключаешь, что он подходит к Богу; и образ Божества, у которого ты спрашиваешь, может ли личность и судьба Иисуса быть согласована с образом Божиим. Таким образом, ты хочешь стать судьей над тем, что приносит в Его существо поворот в прежней жизни и ее новое начало. Ты должен думать иначе, по-другому задавать вопрос. Следующим образом: «Раз Иисус таков, как Он есть, и Его жизнь идет, как она идет, каков тогда Бог, открывающийся в ней? Бог и Отец Иисуса Христа?»

Этот вопрос всегда надо задавать снова, чтобы наша верность и любовь к Богу, призвавшему нас, становилась более внутренней. Итак, каким должен быть Бог чтобы Он мог открыть себя в своем творении?

Ответ, который мы слышим со всех страниц Священного Писания: Он должен быть любящим. «Любовь творит такие дела». Она не имеет общей меры с тем, что обычно и как будто благоразумно. Она начинает и творит. Но если любящий – сам Бог, что не сотворит такая любовь? И нам говорят, что Он не только «любящий» – но сама Любовь. Если мы дадим должное направление нашим мыслям, и если то, что мы называем «любовью», – отблеск, образ подлинной любви, имя которой «Бог», и если этот Бог входит в орбиту человеческого существования – не должен ли Он будет тогда взорвать все привычные формы? Его существование – не будет ли оно необычным и анормальным?

То преданное самым глубоким уничижениям, то вознесенное до небес в славе и великолепии? И все это не должно ли оно превышать все наши мерки? Это несомненно так. Но чтобы действительно понять, о чем здесь идет речь, надо еще лучше осмыслить слово «любовь». В нем следует обнаружить то, чего мы не находим в нем сразу.

Если Бог – любовь, почему не изливает Он прямо Свой свет в человеческий дух? Почему Он не проникает в наше сердце со своей истиной? Эта истина была бы самим великолепием, все превышающей ценностью, и люди загорелись бы желанием быть с Богом. Это было бы любовью. Чем объясняется тогда жизнь Иисуса? Грехом... Но может ли грех воспрепятствовать всесильной воле к любви? Не может ли Бог удалить человеческое сердце от бездны греха так, чтобы оно в покаянии и любви приникло к Его груди?

Кто может здесь сказать, что возможно и что невозможно?.. Нет, здесь должно быть еще что-то другое. В Боге должно быть еще что-то, не названное словом «любовь». Мне кажется, что надо сказать: Бог смиренен.

Сначала уясним значение этого слова. Обычно говорят, что смиренен тот, кто преклоняется перед величием другого человека или высоко ценит одаренность, превосходящую его собственную; или если он искренне признает чужие заслуги. Но это не смирение, а честность.

Бывает так трудно признать величину, которая затмевает твою жизнь и возможности. Хотя здесь это просто колебание духа. Смирение же идет не снизу вверх, а сверху вниз. Оно не означает, что меньший признает большего, но что больший ему первый почтительно кланяется. Здесь великая тайна, свидетельствующая о том, что христианский образ мыслей мало походит на земной. Что больший доброжелательно снисходит к малому и оценивает его значение, что он находит слабость успокаивающей и ставит себя перед ее беззащитностью – это понятно, и смирение – в первую очередь то, что больший склоняется почтительно перед малым, находит успокаивающее в малом. Но не доводит ли он себя таким образом до унижения? Как раз, нет. Больший, держащий себя смиренно, сам себе загадка. Он знает, что чем смелее он бросается с высоты, тем вернее он себя затем находит. Это открывается смиренному, как глубокая тайна.

Будет ли это движение вознаграждено? Когда св. Францииск встал на колени перед папским Престолом, он сделал это не из смирения, а потому, что верил в миссию Папы. Правдиво же смиренен он был только тогда когда склонялся перед бедным. Не только как помощник подходит он к нему или как человечно расположенный почитает в нем человека, а сердцем, наученным Богом, он преклоняется перед его нуждой, как перед тайной Божия величия. Кто этого не понимает, должен думать, что Франциск преувеличивает. На самом же деле он только воспроизводит по-своему тайну Иисуса.

Когда Господь говорил, что Бог «утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам» (Лк 10.21), то это означает не только, что Он осуждает гордость, поскольку Он хвалит ее противоположность, или подчеркивает неслыханность новой Божественности, поскольку Он возвышает земные ценности, человеческое ничтожество само по себе для Него ценно и полно величия. Это убеждение Он принес на землю: «Научитесь от Меня: ибо Я кроток и смирен сердцем» (Мт 11.29). На Тайной Вечере Он преклонил колена перед Своими учениками и омыл им ноги; не для того, чтобы отречься от Себя, но чтобы открыть им Божественную тайну смирения (Ин 13.4).

Иначе невозможно: Бог должен быть смиренным. В Нем, Вечном, Величественном, Всемогущем должна существовать готовность низвести себя в это малое, даже меньше, чем малое, ничтожное, чем является творение. В Нем должно быть что-то пробуждающее желание войти в жизнь незнакомого человека из селения Назарет. Но возможно ли это? Достойно ли? Не есть ли это постыдная бессмыслица? Нет, уже в Ветхом Завете Он говорит о Его радости «быть с детьми человеческими». Это должно быть для Него – и мы хотим сказать это с благоговением – таинственное блаженство. Это должно быть для Него – полнота смысла, превосходящая всякое изречение. Мы думаем о радости Иисуса потому, что Богу было угодно утаить Свое величие от мудрых и разумных и открыть его младенцам; потому, что Он через опыт данной неустойчивой человеческой жизни разделяет нашу судьбу.

Об этой тайне говорит также Павел: «Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной. Посему и Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени...» (Флп 2.6-9).

Это – смирение Божие. Его влечение к тому, что перед Ним ничто, возможно только потому, что Он так велик. Это создает Ему высшую славу: «Не так ли надлежало Христу войти в славу Свою?» (Лк 24.26). Здесь Он находит величие того нового творения, о котором Павел и Иоанн пророчески повествуют.

Это должно прийти, чтобы христианская любовь существовала. Та любовь, которая вдохновляет жизнь Христа и, согласно Иоанну, является Самим Богом. Она покоится на этом смирении. Бог – смиренно-любящий. Какая переоценка привычных людям ценностей – не только человеческих, но и Божьих! Поистине этот Бог отмежевывается от всего, что человек строит из себя в гордыне своего самовозвышения. Перед человеком пробуждается последнее искушение – сказать: перед таким Богом я не преклоняюсь! Абсолютному существу, непревзойденному великолепию, величайшей идее, возвышенному олимпийцу – да; этому Богу – нет!

Христианское же смирение – воспроизводит выражение образ мыслей Бога. Оно означает, во-первых, что человек соглашается быть творением. Не господином, а творением. Что он соглашается быть грешником, не благородным человеком, прекрасной душой, высоким духом, но грешником. Но и этого еще не достаточно, чтобы быть творением этого смиренного Бога и грешником в Его глазах. Вот в чем суть. Выражение всеразрушающего бунта заложено в словах: «Бог мне не по вкусу». Смирение означает противостоять нападению дьявола и преклониться. Не только перед величием Божиим, но, особенно, перед Его смирением. Великие преклонились перед Ним, пришедшим в мир и вызвавшим презрение своим смирением. Как нормальный человек, наделенный красотой, силой, одаренностью, разумом, знанием культуры, преклонится перед тем, кто по сравнению со всем этим кажется столь жалким: перед Христом на Кресте? Преклониться перед Тем, кто Сам о Себе говорит: «Я червь, а не человек, поношение человеков и изверг народа» (Псалм 21.7). Здесь основа христианского смирения. Отсюда оно распространяется на всю тварь.

Конечно, нельзя его смешивать со слабостью, которая знает себе цену, или с лукавством, которое себя принижает, как это должно было бы быть в действительности. И менее всего со стремлением к самоуничижению дурного происхождения.

Смирение и любовь – не дегенеративные добродетели. Они происходят из подлинной силы, возвышающего творческого движения Бога, и из них возникает новый мир. Человек может быть смиренным только в той мере, в какой он духовно растет, каков он есть и чем он должен стать с помощью Божией.

4. РАЗРУШЕНИЕ ИЕРУСАЛИМА И КОНЕЦ МИРА

Евангелия сообщают о последних днях жизни Иисуса: «И когда выходил Он из храма, говорит Ему один из учеников его: Учитель! посмотри, какие камни и какие здания! Иисус сказал ему в ответ: видишь сии великие здания? Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне. И когда Он сидел на горе Елеонской против храма, спрашивали Его наедине Петр, и Иаков, и Иоанн и Андрей: скажи нам, когда это будет, и какой признак, когда все сие должно совершиться? Отвечая им, Иисус начал говорить: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас. Ибо многие придут под Именем Моим и будут говорить, что это Я; и многих прельстят. Когда же услышите о войнах и о военных слухах, не ужасайтесь: ибо надлежит сему быть; но это еще не конец. Ибо восстанет народ на народ и царство на царство: и будут землетрясения по местам, и будут глады и смятения. Это – начало болезней» (Мк 13.1-8).

И дальше: «Когда же увидите мерзость запустения стоящую, где не должно, – читающий да разумеет, – тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; а кто на кровле, тот не сходи в дом и не входи взять что-нибудь из дома своего; и кто на поле, не обращайся назад взять одежду свою. Горе беременным и питающим сосцами в эти дни. Молитесь, чтобы не случилось бегствоваше зимою» (Мк 13.14-18).

И еще: «Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его. Тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; и кто в городе, выходи из него; и кто в окрестностях, не входи в него. Потому что это дни отмщения, да исполнится все написанное... ибо великое будет бедствие на земле и гнев на народ сей. И падут от острия меча, и отведутся в плен во все народы; и Иерусалим будет попираем язычниками, доколе не окончатся времена язычников» (Лк 21.20-24). Этими словами Иисус пророчески возвещает гибель святого города, которая через сорок лет действительно совершилась.

То, о чем здесь сообщается, не политическая катастрофа. Конечно, и она тоже происходит, и о ней упоминается в исторических документах. Но Иисус говорит об этом событии как о наказании городу, отвергшему Мессию. В сообщении о Его последнем путешествии в Иерусалим сказано: «И когда Он приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем и сказал: о, если бы и ты, хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне, за то, что ты не узнал времени посещения твоего» (Лк 19.41-44).

Суд, наказание – как это понимать? Не есть ли история мира суд над миром?

Он таков в действительности. Всякое действие имеет свои последствия. Всякое обдуманное, взвешенное и справедливое действие помогает развитию народов и царств! Каждое глупое, бессмысленное, противоречащее реальности, несправедливое действие разрушает. Никакое стремление не остается незавершенным: все движется по своему внутреннему пути к концу. То, что случается, ведет к свершению того, что предшествовало, и подготовливает будущее. Так свершается постоянно своего рода суд. Часто, однако, он не доступен нашему сознанию и трудно понимаем из его недр, а зов Бога к народу, вмешательство Господа, вход в историю. Учреждается святой завет: сначала на обете и вере, потом на законе и послушании. Затем следует непрерывная борьба между религиозным стремлением этого народа и влиянием соседних народов, с одной стороны, правды, закона и руководства, происходящих от Бога, – с другой. Значит, иудейской религии в том смысле, как существует греческая или китайская, нет. То, что есть, это ветхозаветная вера или неверие; а это означает борьбу между Откровением от Бога и религиозной волей народа, который Его принимает или от Которого он отказывается.

Как результат этой борьбы, происходит внешняя история Израиля, в зависимости от того, послушен ли народ или противится; следует ли он замыслу Бога или черствеет и следует собственным желаниям; слышит ли он слово посланного, законодателей, судей, пророков или настаивает на своем. Когда же приходит Мессия, на Кого все предыдущее было направлено, народ не понимает последнего испытания; «не признает того, что служит ему на благо» и завершает свое неповиновение – вынесение приговора приводит народ к гибели.

Что за час! Иисус знает, что Он Мессия и приносит спасение. Знает, что только в Нем находится возможность всех исполнений, не только религиозных, но и исторических; что все обеты прошлого могут осуществиться в Нем – но народ замыкается. Иисус не хочет принуждать, не может, потому что решение спастись свершается свободно. Итак, Он должен умереть, и тогда суд свершается над народом. С тех пор начинается вторая часть истории Израиля: рассеяние и вместе с тем все роковое, что оно принесло и самому народу, и всем другим народам.

За первым возвещением, говорящим о гибели города и о политическом существовании народа, выступает второе. Это подобно тому, что случается с пророками: времена переплетаются одно с другим – так же как и места, обстоятельства и образы. За разрушением Святого города появляется образ гибели совершенно другого масштаба: конца света. Написано: «Ибо в те дни будет такая скорбь, какой не было от начала творения, которое сотворил Бог, даже доныне и не будет. И если бы Господь не сократил тех дней, то не спаслась бы никакая плоть; но ради избранных, которых Он избрал, сократил те дни. Тогда, если кто вам скажет: „вот здесь Христос“, или: „вот, там“, – не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вы же берегитесь. Вот, Я наперед сказал вам все. Но в те дни, после скорби той, солнце померкнет, и луна не даст света своего; и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются. Тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках с силою многою и славою. И тогда Он пошлет Ангелов Своих и соберет избранных Своих от четырех ветров, от края земли до края неба. От смоковницы возьмите подобие: когда ветви ее становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето. Так, и когда вы увидите то сбывающимся, знайте, что близко, при дверях. Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как все это будет. Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут. О дне же том, или часе, никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец. Смотрите, бодрствуйте, молитесь; ибо не знаете, когда наступит это время: подобно тому как бы кто, отходя в путь и оставляя дом свой, дал слугам своим власть и каждому свое дело, и приказал привратникам бодрствовать. Итак, бодрствуйте; ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру; чтобы, придя внезапно, не нашел вас спящими. А что вам говорю, говорю всем – бодрствуйте» (Мк 13.19-37).

Здесь опять надо сделать различие. Конец света хотели объяснить при помощи естественных наук. Говорили о том, что температура земли вдруг так понизится, что никакая жизнь не сможет существовать или что земная энергия нейтрализуется и существование мира само собой прекратится и т.д. С этими вопросами дела могут обстоять как угодно, – во всяком случае, Иисус не имеет в виду ничего подобного. Гибель мира так же мало происходит от естественных причин, как гибель Иерусалима – из простой исторической необходимости. Гибель мира – как и Святого города – названы наказаниями, следующими за судом. Они нисколько не являются результатом внутреннее эволюции мира. Их причина – суверенная воля Бога, произносящего приговор.

Этот суд является последним ответом Бога на грех. Бог не только «блюститель морального закона»; Ему Живому, Святому, зло не только обнаруживается как оно есть, но Он обращается против греха. Он его ненавидит. В Нем поднимается что-то невыразимо страшное, названное в Священном Писании «Гневом Божиим». Этот гнев растет, пока не проявится наружу. Покаяние грешника может остановить его действие, как свидетельствует об этом спасение Ниневии после проповеди Ионы (Ион 3). Но придет время, когда мера исполнится. Когда в мире не останется ничего, что может оправдать его в святых очах Божиих, тогда настанет суд. Вспомним о гибели Содома и Гоморры: когда обнаружилось, что в этих городах не живет минимальное число праведников, которое Бог согласился объявить достаточным по настойчивой просьбе Авраама, этот последний должен был признать, что дело потеряно. Не потому, что с исторической точки зрения они были неспособны продолжать существование, но потому, что невозможно было остановить гнев Божий (Быт 19).

Конец мира происходит из чего-то иного, чем то, что случается в мире: оттуда, откуда приходят и Откровение, и Посланный людям Сын, и Святой Дух, так что нет смысла спрашивать, как этот конец произойдет. Он явится событием другого рода, и поэтому он непонятен. То, что утверждает Священное Писание, не естественно-научное объяснение: оно описывает сотрясение всех порядков и сил.

Павел же и Иоанн говорят нам, что через них свет изменится, возникнет новое небо и новая земля. Но и они – тайна, и только христианская надежда предчувствует их славу (Рим 8.17-18; Откр. 21.1 слл). Когда современный человек слышит подобное, он улыбается. Во всяком случае, он принимает их за глубокомысленные мифы. В его сознании мир – простое данное, предпосылка всего, просто заполнение, – как может он исчезнуть? «Гибель» мира не имеет для него никакого основания от самого мира – но так же не от Бога, в случае если он в Него верит. Здесь мы чувствуем, как нереален Бог для современного сознания в том, что касается мира, и как мало вера нашего времени – действительно вера. Бог означает для этой веры последнее освящение существования, тайну, стоящую за всем, – но Он никогда не сможет посягнуть на реальность этого мира. Он – святая немощь для неопределенных нужд духа, от которой никакая катастрофа не грозит миру.

И все-таки здесь сокрыто значение Откровения. Мир не просто данность и в прямом смысле реальность, но существует потому, что так захотел Его Творец. Возникновение мира не было естественным происшествием. «Начало» мира составляет не вечную материю или первобытную энергию, а свободное действие Бога. Его Создатель – также Его Господь. Внутри мира царствуют по Божией воле естественные и исторические необходимости; Сам мир как целое не автономная природа или история, а собственность Бога, которой Он может располагать как хочет – даже если между тем на свете настало новое время и люди с ним уже не считаются.

Горькая ирония! Научный скептик, человек практического ума и самодовольный философ, гражданин мира – все они улыбаются такому ходу мыслей. Когда говорят, что мир может погибнуть по воле Бога, для них это звучит как детская сказка. Точно так же как когда-то улыбались опытные и власть имущие, когда Бог устами Своих пророков предсказывал бедствия народам и городам. Они считали себя реалистами и посвященными; мыслили, исходя из фактов и необходимостей, и пришла катастрофа. Она наступила не из-за объективных причин, не потому, что они недостаточно четко рассчитали или недостаточно способно действовали, но потому, что так захотел вдохновивший его пророк. Так как они только «политически» рассматривали участь народа и города, слова пророков были для них возмутительным и опасным вздором. Но этому народу было суждено принять свою историю особым образом: не из деловой совокупности мирского существования, но из веры; итак, именно из кажущегося «нереального» он получил свою судьбу. Здесь точно так оно и есть. Тому, кто считает детерминизм абсолютным и единственно возможным порядком вещей – порядок, исходящий из него, утверждение о конце мира кажется бессмыслицей. А все-таки конец наступит. Не от самого мира, но от Бога. Принимать такой конец и продолжать жить – это и есть вера.

Но опять: какое положение! Вот стоит бедный Раввин из Назарета, против Которого через несколько дней они возбудят процесс, и говорит: город погибнет! Мир погибнет! Город разрушится потому, что он Его не принял. Мир найдет свой невообразимый конец, потому что он Его не принимает, – тогда, когда его сопротивление Сыну Божиему перешагнет поставленные законы, и мера гнева будет полна. А сигналом катастрофы будет знак Сына Человеческого; возвещение Его возврата... Верно, нужна большая вера, чтобы пойти с Ним!

Было сказано, что Иисус, когда Он почувствовал, что не справится со Своим поручением, спас Себя в невосприимчивое. Надеясь на власть, которую он получит в таинственном будущем, Он преодолел свою фактическую немощь... На это можно ответить многое. Прежде всего, какой это поверхностный психологизм, несмотря на всю проницательность. Но не это главное. Все сводится к вопросу: «Какого вы мнения о Христе?» (Мф 16.15). Когда мы Его считаем простым человеком, религиозным гением, хоть бы самым великим, Его слова – беспомощная фантастика, и то, что говорится о «вере Иисуса» и о вере тех, кто в Него верует, – злоупотребление словами. Если же мы сознаем, что Он подлинный Божий Создатель и Господь, то не нам судить Его слова, потому что нет меры, по которой мы могли бы Его судить; – ни научно-природной, ни исторической, ни религиозной. Масштабом являются Его слова. Он – Первый и Последний, а то, что Он говорит. Он провозглашает как достоверное (Откр. 1.17). Только это и есть вера. Ее мы должны противопоставить притязаниям мира, сознавая, что, в конце концов, вера не может устоять перед миром. Может быть, положение христианина будет становиться таким, что мир будет все более оттеснять содержание его веры и способ ее выражения. На всякий вопрос, на который отвечает вера, мир будет давать другой ответ. Все полнее кажется существование, происходящее из мира. Ответ веры будет устраняться все дальше как нечто странное.

Таким образом, будет становиться все яснее, что вера найдет свое оправдание только на суде, т.е. верующий получит свое право на мир только после смерти Это тяжело, но необходимо принять как испытание – вместе с издевательством над верой, которую мир видит как утешение среди неудач. В этой вере и в страхи Божием мы должны упражняться. На конец мира и суд мы должны смотреть не как на нечто отдаленное, а как на сопровождающую угрозу грядущего на нас гнева Божия, не как на далекое мифическое событие, составляющее часть биологического, исторического и духовного целого, невозмутимо идущего своим путем, застрахованного от нависшей над ним религиозной тайны, а как на возможность суда, перед которой стоял Иерусалим, так же как стоит и мир, и все целое. Я буду подлинно верующим в библейском смысле слова, только когда защита, которую непосредственная реальность дает, как кажется, притупленному уму, падет и угроза Божия суда станет действительностью. Мышление нового времени исказило все это. Человек уже не испытывает страха Божия. Он принимает его в нравственном смысле или как неопределенную радость, а не как то, что он есть в действительности: как угрозу святого гнева, который более велик, чем град Иерусалим и чем мир. Итак, здесь тоже христианин должен будет воспитывать самого себя, чтобы осознать положение вещей в области веры.

5. СУД

В связи с объяснениями Иисуса о «последних вещах» человека и мира даны также Его слова о суде над миром: «Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей; и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: „Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира. Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне“. Тогда праведники скажут Ему в ответ: „Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? Когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? Когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: „истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне“. Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: „идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его. Ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня“. Тогда и они скажут Ему в ответ: „Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе“? Тогда скажет им в ответ: „истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне“. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную“ (Мф 25.31-46).

Тот, кто сегодня говорит о христианских истинах, не может говорить так доверчиво и просто, как было принято в былые времена. Слова и мысли, нужные ему, обесценены и изменены. Христианский язык связан теперь с необходимостью оценивать все с христианской точки зрения. Мы не можем просто сказать:

Иисус учит... или: по учению Иисуса, человек находится в таком положении, но должны одновременно сознавать, что человек нашего времени невольно думает и чувствует, когда он слышит эти слова; и это относится не только «к другим», но и к нам самим. Чтобы достичь подлинного, мы должны отличать то, что Иисус имеет в виду, от того, что нам невольно приходит на ум, когда мы их слышим. То же нужно помнить, когда мы говорим о суде, который Иисус возвещает миру.

Люди всегда сознавали, что с их бытием на земле не все обстоит благополучно; более того: повсюду мы встречаем безумие, несправедливость, обман, насилие. К тому же мы всегда носили в себе живое сознание того, что однажды все должно быть исправлено и доведено до свершения. Многие ожидали от самой человеческой истории разрешения проблемы бытия на земле: человечество собственными силами пробьется к существованию, направленному к Богу. Оставим эту надежду в покое: она слишком противоречит Откровению и христианским чувствам – и также тому, что открытый взгляд наблюдает в реальном существовании. Сохраним убеждение, что ясность может прийти только от Бога, когда-нибудь, после конца земной жизни. Как можно представить себе подобный суд?

Можно было бы сказать: повсюду в жизни видимость трудно отличить от реальности. То, как на человека смотрят другие люди, редко соответствует тому, что он есть на самом деле. Часто дельные люди – бедны, достойные – неизвестны, неблагонадежные и не приносящие никакой пользы живут в благополучии и пользуются уважением. Редко внешний образ человека открывает его подлинное лицо. Да и в самом внутреннем можно обмануться: испытующий взгляд не согласуется с подлинным положением; воля скрывает от себя самой свой действительный образ мыслей и представляет себе вещи, на самом деле не существующие. Итак, суд мог бы означать, что обман исчезнет и все явится таким, как оно есть на самом деле... Или: живая сущность человека будет соответствовать его образу мыслей. Внутренне чистый человек должен был бы также быть здоровым, добрый – красивым, великодушный – сильным и имеющим власть. На самом деле, действительность не соответствует такому прообразу. Когда встречается единство, оно кажется нам сказкой. И это положение никогда не изменится. Ни телесное усовершенствование, ни духовное углубление ничего в этом не исправят, ибо корень такого расстройства не зависит от человеческой воли. Всегда конфликты будут разделять людей, и тем глубже, чем большую силу имеет личность.

Тогда суд мог бы значить: согласование образа мыслей и сущности, когда каждый человек стал бы именно тем, кто он есть в своих помыслах. Или: многие – может быть, каждый – имеют какое-либо основание жаловаться на свою судьбу. Когда человек вступает в жизнь, ему что-то обещано; или, по крайней мере, в нем живет такое сознание. Однако это обещание никогда не будет исполнено. Даже у тех редких людей, которых называют счастливыми: у властных, здоровых, деятельных. Это случается еще реже у многих больных, чьи силы не выдерживают и которых обременяют разные трудности. Итак, суд мог бы состоять в следующем: каждый восторжествовал бы над своим противником; попранная честь была бы восстановлена; связанное было бы отпущено на волю и могло бы быть по достоинству оценено; замедлившееся в росте выросло бы и распустилось. Короче, обещания были бы действительно исполнены...

Скажем, наконец, что редко труд завершается, редко отношения между людьми достигают полноты, редко то, что образуется, развивается в меру своих возможностей и созревает. Всегда случается, что вещи срываются слишком рано и остаются незавершенными. Человеческое существование редко получает мудрое и любящее признание, к которому оно стремится. Сама любовь недостаточна и иллюзорна. В таком случае суд означал бы, что существование нашло свое завершение и каждое существо может утверждать: теперь все во мне было рассмотрено, все получило свой окончательный ответ.

Можно было бы размышлять так или иначе, и все эти мысли были бы правильны, в том числе и с христианской точки зрения. Многие тексты Св. Писания, особенно Ветхозаветные, указывают на это. Однако это еще не то, что говорит Христос. Чтобы подобный суд был вынесен, достаточно было бы, чтобы все существующее «дошло до Бога». Ограничение земного существования, завесы и принуждения должны были бы исчезнуть, и все могло бы предстать в свете Божием; тогда все было бы правильно расположено и исполнено. То, что Иисус сказал о суде в последние дни Своей земной жизни, означает нечто другое.

Суд совершится не так, что принуждение времени падет и все явится в Божием свете, а так, что Бог приидет. Суд не есть последствие вечного Божиего господства в мире, а Его вмешательство в историю. Суд – это последнее из Его дел, последнее, о котором нам сказано; затем наступает вечность. Тогда деятельность прекращается, ибо все доведено до своего предела и завершено. Тот же, Кто придет, будет Сам Иисус, Который здесь говорит.

Что за сознание! Здесь стоит человек – повторим еще раз; это повторение нам нужно, чтобы понять важность дела, – стоит человек, учение Которого не принимается. Влиятельные люди твердо решили Его убрать. Настоящие вожди не заботятся о Нем и не будут вмешиваться. Сначала народ очень радовался Ему, а теперь уже отступает от Него. Его друзья беспомощны; судьба Его в опасности. Катастрофа должна наступить в кратчайшее время – а этот человек говорит: когда-нибудь Я вернусь из вечности. Узнаю всех людей до самой их сути. Буду судить о том, чего они стоят перед Богом и укажу им их вечную участь.

А по какому критерию Он будет судить людей? По тому, как каждый исполнил свой долг? По тому, как он стремился, боролся, страдал, творил добро на земле? Также и по этим критериям; но то, что выражают прежде всего слова Христа и чем христианское понятие суда отличается от всех этических и мифологических представлений, это другое... Или человек судится по тому, как он кормил и одевал других людей и помогал им в одиночестве? Конечно, и по этому так же; но Христос сперва говорил другое. Судья не скажет: «Вы сохранены, ибо вы проявляли любовь, – вы отвергнуты, ибо вы отделились от любви», но: «Придите, благословенные Отца Моего, ибо Я был голоден, и вы накормили Меня; идите от Меня, проклятые, ибо Я жаждал, и вы Меня не напоили». Итак, не просто любовь, а та любовь, которая идет ко Христу. Он – мера. Не только мерящий, который мерит; не только судья, который судит, а Сам масштаб, по которому, перед Богом и на вечность, люди и дела имеют ценность или нет. Как говорит то, другое таинственное слово: «Я есмь путь, истина и жизнь» (Ин 14.6), так это слово говорит: «Я – благо». Это сознание недоступно разуму, и у нас остается только один выбор – видеть в ТОМ кто так говорит, или бедного глупца, или же Откровение, из которого говорит Живой Бог, отметая все человеческие мысли, возвещает, кто Он есть.

Одновременно эта связь показывает нам с новой стороны, как серьезно надо относиться к искуплению. В каждодневной жизни мы общаемся, по мере надобности, с другими людьми. За ними, говорит Иисус стоит Его образ. Что случается с этим человеком, случается с Ним. В определенном смысле, превосходящем все, что мы могли бы думать о Нем, Господь стал нашим братом. Не просто одним из нас; не просто взял на себя наши грехи, но Он стал защитником каждого человека, и его дело взял на себя как свое.

Каждый человек, будь он самым сильным и добродетельным, в чем-то не был на высоте, потому что грех бросил его на бесплодную почву. Христос пришел и сделал своим дело каждого человека. Теперь он стоит за каждым из них, и что происходит с ними – переходит на Христа и в Нем находит свою подлинную ценность. Доброе, совершаемое каждым человеком, совершается Им и так получает свою вечную ценность – «награду», утверждает Священное Писание в таком плохо понятом и, однако, таком глубоком смысле, который мы уже однажды обсуждали. Что случается плохого с человеком, опять же случается с Ним, и Он будет определять вечное искупление через отпущение грехов или через наказание, в зависимости от того, как это согласуется с Его святой истиной.

Как это глубоко, как глубоко! Это не человек, владеющий собой, подымается к Божеству и доходит до бессилия, а человек согласно истине тварного существа; но за ним следует Сын Божий, который также и Сын Человеческий, разделяет его достоинство и ручается за его вечную судьбу. «И уже не я живу, но живет во мне Христос», – сказал Павел, свидетельствуя из глубины своей христианской жизни (Гал 2.20).

Что за сознание! Этот беззащитный, обреченный на смерть человек сознает себя тем, кто будет сущностью каждого человека. Он будет стоять за каждой человеческой личностью и за каждой человеческой судьбой и сообщать им их вечную человеческую ценность.

Здесь заложено острие суда; то, что христианское Откровение открывает о последних вещах человека в их сущности. Рассказ о них изобилует сравнениями с тем, что совершится в конце суда: о приходе вора ночью (Мф 24.43-44), о верном и неверном управляющем (Мф 24.45-51), о мудрых и неразумных девах (Мф 25.1-13), о талантах и слугах, которым таланты были доверены (Мф 25.14-30). Здесь говорится о различных аспектах жизни, о добросовестности в исполнении ежедневного долга, о бдительности и ответственности; о верности в исполнении поручений и т.д. То, что человек есть, что он имеет, как обращается с вещами и как исполняет свои ежедневные обязанности, – все будет подвержено суду согласно истине и справедливости; свою действительную ценность каждый обретает в любви к ближнему, которая есть любовь ко Христу. Поэтому Павел утверждает: «Ибо весь закон в одном слове заключается: „Возлюби ближнего своего, как самого себя“ (Гал 5.14). Иоанн объясняет это во всем своем первом письме: «Любите Друг друга, и так исполните закон Христов (1 Ин).

Когда произойдет суд? Никто не знает времени суда, отвечает Господь, даже Сын не знает. Оно хранится Отцом и решением Его Совета. Не следует делать догадок о нем, оно принадлежит всемогуществу Отца. «Не вам знать времена и сроки, которые Отец положил в Своей власти», как говорится в начале Деяний Апостолов (Деян 1.7). Суд зависит от свободного решения Отца, и только от него.

Все же одно сказано: он придет внезапно, как вор ночью, как хозяин возвращается из путешествия, как жених со свадьбы. Это «внезапно» того же рода, что и «скоро», на которое нам указано в посланиях Павла и в Апокалипсисе. Оно не означает короткого времени в противовес долгому, десять лет вместо тысячи. Вначале ему давали этот смысл: возвращение Господа совершится в ближайшем времени. В действительности всякое время «скоро», потому что оно коротко. Коротко по существу, потому что оно проходит. Год кажется бесконечным, а один месяц полного счастья мгновенье, – это всего только различия в пределах того, что по сути своей кратко. Сама по себе тысяча лет перед Богом – «как один день», и любое время обращается в ничто, ибо Он есть вечность, а время проходит. Конец может прийти когда угодно – это всегда «скоро». Люди всегда скажут: как, уже? Почему же теперь? Ведь мы едва только начали жить! Ведь мы еще не совершили того, что могли! И еще горше: мы ведь еще ничего не сделали из того, что должно быть сделано, чтобы не все погибло! Мы ведь всегда упускали... упускали самое главное, а теперь упустили все! Таков смысл этой «внезапности». Она наступает не так, как приходит неожиданное несчастье – в отличие от предвиденного или как внезапно ударяет молния – в отличие от долгой болезни, которая убивает постепенно. Суд в принципе приходит внезапно, ибо в развитии мира нет признаков его наступления. Его приближение нельзя угадать по тому, что в мире происходят изменения температуры или в человеческом обществе становятся заметны признаки упадка, – суд произойдет тогда, когда придет Христос, а Христос придет, когда Он захочет. Его возвращение – последнее дело Божие, и оно перечеркивает все человеческое в мире. Бог постоянно взирает на мир. Его пришествие возможно во все времена. Когда оно произойдет, знает Он, ибо только Он знает, когда мера станет полной.

6. «ВОТ, ИДУ ИСПОЛНИТЬ ВОЛЮ ТВОЮ, БОЖЕ»

Что нашел Иисус в святом городе, когда вступил в него, уже не скрываясь? Какие силы там действовали? Как были настроены люди по отношению к Нему? Как Он Сам вступил в разворачивающиеся события накануне их завершения? Один раз, в главе «Посев и почва», мы уже говорили о том, с какими категориями людей, с какими настроениями столкнулся Иисус. Теперь нужно вернуться к ним еще раз.

Во-первых, это те, кто именует себя «чистыми», – фарисеи. По своему характеру и влиянию это наиболее действенная и сильная группа, в подлинном смысле слова носительница исторического сознания еврейского народа. Фарисеи все еще находятся под влиянием воинствующей этики эпохи Маккавеев и уверены в том, что царство Израильское скоро придет и, распространяясь от Иерусалима, охватит всю землю; для пришествия этого царства они готовы на все.

Когда появляется Иисус, они сразу же чувствуют, что истина, стоящая за Ним, не отвечает их чаяниям. Поэтому они видят в Нем врага, который должен быть обезврежен, и хотят добиться этого всеми средствами... Кроме них, существует группа саддукеев: ненавидимая фарисеями и, со своей стороны, презирающая их.

Это – космополиты, отказавшиеся от связи с народом и его историей, эллинисты по образованию, желающие наслаждаться жизнью, в том числе и духовной. Их политика интернациональна и направлена на достижение компромисса. По своим взглядам они рационалисты и скептики. В Иисусе они видят одного из мечтателей, каких в то время было немало. Сначала они вообще не обращают на Него внимания, и до столкновения дело доходит только под конец; вспомним вопрос о женщине, семь раз выходившей замуж (Мф 22.24-30).

Народ чувствует в Чудотворце Мессию и требует от Него действия. Он же уклоняется, так как знает, что народное представление о Царстве Божием не отличается, в сущности, от представления фарисеев. Народ несет к Нему своих больных, рассказывает ему про свои беды, слушает, восторгается его словами, переживает потрясение от Его деяний – но не принимает окончательного решения и колеблется в зависимости от минутного настроения. Нет никого, кто помог бы ему совершить решающий шаг, поэтому он и поддается влиянию каждого демагога. Наконец, носители политической власти вообще не видят оснований прийти именно по этому поводу к какому-либо определенному мнению. Правитель родного края Иисуса, Ирод – сладострастный деспот, властвующий по своему произволу в отведенных ему ничтожных пределах. Правда, как показывает его общение с Иоанном, он проявляет интерес к религии, но интерес этот весьма поверхностен, иначе он не пожертвовал бы последним пророком ради легкомысленного обещания. Он «интересуется» также и новым проповедником Иисусом, но только глупец мог бы на него положиться. В остальном он был, видимо, ловким дипломатом, раз Сам Иисус называет его «лисой» (Лк 13.32). Что же касается представителя настоящей власти в Палестине, императорского прокуратора, то он вообще не замечает Иисуса. Он знает, что в эту эпоху страна кишит странствующими учителями и чудотворцами, поэтому, если бы ему и довелось слышать о Господе, он просто счел бы Его одним из них.

В этот мир вступает Иисус. Он приносит Свое благовестие. Он творит чудеса, подсказываемые Ему людской бедой и духовными потребностями времени. Он увещает, зовет, встряхивает людей. Он хочет дать им понять, что святая истина уже стучится в дверь. Не просто изложить некое учение, внедрить некое нравственное увещание, показать спасительный путь, возвестить новое понимание святого Царства, – но довести до их сознания: час настал. Царство Божие – у дверей истории. Оно готово вступить в нее. Бог восстал. Все созрело. Обратитесь же сюда душой! Дайте простор исполнению воли Божией! Вступите в него! Идите с ним!

Все это заметно сразу. Но если приглядеться внимательнее, то в поведении Иисуса можно обнаружить и другое. Он отдает все Свои силы. Всем Своим любящим существом Он идет навстречу людям. О Себе Самом Он не думает. Он не знает ни наслаждений, ни удобств, ни страха, ни ложной почтительности. Он безусловно и полностью Вестник, Пророк – и больше, чем Пророк. Но почему-то не создается впечатления, что перед нами Человек, посвящающий весь труд, все силы достижению своей цели... Можно возразить, сказав, что то, ради чего Он живет, не вмещается в рамки подобных понятий; ради этого нельзя «трудиться», что-то приближается, раскрывается – Он же возвещает это и готовит почву. Несомненно, так и было с пророками. Но разве есть над Иисусом сила, влекущая Его и не дающая передышки, как это было у Илии? Разве легла на Него рука, как на Иеремию, который, возвещая слово Господне, сам надламывается под его тяжестью? Нет. Конечно, Иисус приносит благовестие, превышающее все благовестия, но Он Сам с ним – одно. Оно не тяготеет над Ним, не подталкивает Его; оно то же, что Он Сам. Правда, Он испытывает нетерпение, «пока сие совершится», но это – внутреннее побуждение к свершению, а не требование извне (Лк 12.50). Борец ли Иисус? Некоторые склонны смотреть на Него, исходя из этого великого и благородного представления. Но борется ли Он на самом деле? Мне кажется, нет. Конечно, у Иисуса есть противники, но Он вовсе не относится к ним как к настоящим противникам. Чему Он противостоит действительно, так это состоянию мира и сатане, утверждающему такое состояние вопреки Богу.

Сатана для Него не противник в собственном смысле слова. Иисус ни в какой мере не признает его равным Себе. В конечном итоге Он не борется: Его поведение слишком непринужденно для этого.

Мы лучше поймем Господа, если будем наблюдать за Его действиями и поведением из точки, лежащей за пределами этого мира. Выводя Его сущность из привычной нам человеческой духовности, мы разрушаем все.

После первого периода, когда свободно изливалась полнота Его слов и деяний, назревает, как мы видели, кризис; сначала в Иерусалиме, а затем и в Галилее происходит решительный поворот против Него. После этого – не по необходимости, не от отчаяния и вовсе не будучи потрясенным надвигающейся катастрофой – Он со спокойной решимостью направляется в Иерусалим, – как Он Сам все время повторяет, навстречу смерти (Лк 9.51).

Его вступление в город равнозначно откровению – мы об этом уже говорили. Дух пророчества нисходит на народ. Он узнает Мессию, следует за Ним, ликует. Он ждет освобождения, как оно ему рисуется в соответствии с распространенными представлениями: великие мессианские знамения будут совершены, и Царство будет воздвигнуто. Но с точки зрения истины народ именно в этом проявляет свою неустойчивость. И он отшатнется, как только увидит, что Мессия по-человечески бессилен. Фарисеи решились идти на все и только выжидают удобного момента. Они еще боятся народа, который, правда, в основном мыслит так же, как они, но чувствует в Иисусе Мессию и старается подогнать Его под свои ложные представления; фарисеи же недвусмысленно противостоят Ему. Таким образом, их отделяет от народа всего лишь недоразумение, но, пока его заблуждения не рассеялись, им приходится быть осторожными. Однако, тут начинают тревожиться и саддукеи с эллинистами. Они опасаются осложнений политического характера и размышляют о том, как покончить с опасными мечтаниями... Что же делает тогда Иисус?

Наше представление о Христе и Его искупительной судьбе сложилось полностью под впечатлением Его конца. Так как Он – такой, каким был, – стал для нас искуплением, мы склонны считать это искупление необходимым и трактовать все исходя из него.

Но этим мы разрушаем жизненность событий. Конечно, это «должно» было так быть, но эта необходимость лежит глубже, чем наши представления о «почему» и «откуда». На самом же деле должно было быть не так, а случилось так в силу переплетения человеческой вины и Божией воли, и распутать это переплетение мы не можем. Чтобы отбросить привычные представления, поставим вопрос следующим образом: что делал бы в таком положении человек, преисполненный самого высокого сознания своей миссии? Он мог бы напрячь все силы, чтобы и в последний час еще раз провозгласить истину. Поэтому он говорил бы со священниками, с книжниками, с людьми, уважаемыми в народе, старался бы на основании Писания разъяснить им связь вещей, показал бы им, в чем их заблуждение, вскрыл бы для них более глубокие слои Откровения и вступил бы с ними в борьбу за смысл мессианских предсказаний. Он старался бы повлиять на народ вновь и вновь, умно применяясь к его чувствам и мышлению, показать ему самое важное и посредством блистательного красноречия изменить его образ мыслей. Происходит ли это? Нет! Конечно, Иисус возвещает истину мощно, величественно, проникновенно, но без того особого напряжения, которого можно было бы ожидать. К тому же форма, в которой Он это делает, непривлекательна, – напротив, в ней есть нечто беспощадное, вызывающее. Тот, кто всеми силами еще и в последний час стремится убедить, говорит не так, как Иисус... Человек, о котором мы говорим, мог бы думать и иначе: время, когда можно было убеждать, прошло, теперь нужно действовать. Противников, больше не вступающих в духовное состязание, нужно бить их же оружием, противопоставляя силе силу. Поэтому он постарался бы обнаружить и использовать слабости своих противников. Направил бы фарисеев на саддукеев и наоборот, обратился бы к народу, разоблачил бы перед ним влиятельных лиц, предупредил бы, возбудил бы его, призвал бы его к действию.

Есть ли что-либо подобное в поведении Иисуса?

Нет, ни малейшей попытки. И не оттого, что на это у Него не хватило бы сил, а оттого, что это противоречило бы тому, что для Него истинно важно... Может быть, человек, о котором мы говорим, признал бы, что он потерпел поражение, и бежал бы. И такая возможность была у Иисуса. Ведь фарисеи один раз уже ожидали чего-то в этом роде. Когда Он говорит: «Где буду Я, туда вы не можете прийти», они спрашивают: «Не хочет ли Он идти в Эллинское рассеяние?» (Ин 7.34-35). Тот человек, по всей вероятности, так и поступил бы. Он отправился бы в Александрию или Рим в надежде найти там слушателей и когда-нибудь вернуться в свою страну с новыми перспективами. Иисусу же такая мысль совершенно чужда...

Таким образом, остается последнее предположение: человек, о котором шла речь, счел бы, что все пропало, и умер бы, смотря по своему характеру и по своим силам, в отчаянии, или в изнеможении, или с гордо поднятой головой. Может быть, он даже и устремился бы к гибели как к таинственной противоположности успеха, зная логику смерти и жизни, катастрофы и нового начала. Во всем этом нет ничего, что можно было бы применить к Иисусу. Так Его пытались истолковать в то время, когда лозунгом была «эсхатология». По этой теории, Иисус, когда не осталось больше никаких земных перспектив, поставил все на «успех неудачи» – на мистическую суть исполнения, исходящего от Бога, надеясь, что с Его смертью все изменится. В этом смысле старались истолковать такие изречения как: «Есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своем» (Мф 16.28). Об этом не может быть и речи. Иисус не капитулирует, ни разу не проявляются у Него ощущения краха или, тем более, «катастрофы». Но нет у Него также и никаких признаков мистического энтузиазма, перекрывающего неудачу эффектной гибелью. Все это – выспренная (высокопарная) и, по сравнению с тем, что есть в Нем на самом деле, неглубокая психология. Здесь мы видим нечто иное.

Но что? Когда мы всматриваемся в поведение Иисуса, каким оно предстает перед нами в евангельских повествованиях о Его последних днях, мы видим в нем окончательное раскрытие того, о чем уже говорилось выше: смысла и сути Его жизни. Никакого страстного стремления к определенной цели. Никакой неустанной «работы». Никакой «борьбы» в обычном смысле этого слова. Поведение Иисуса – совершенно непринужденное. Он говорит своим слушателям то, что должен сказать. Он беспощаден, но в интересах дела. Не в расчете на воздействие, а так, как этого требует внутренняя логика откровения. Он не нападает, но и не отступает. Он не «надеется» ни на что, дающее какой-либо повод для человеческой надежды, поэтому Он и не боится ничего. Когда говорится, что Он из-за врагов вечером уходит в Вифанию и остается у друзей, то это не бегство: Он просто сохраняет Себя для того «часа», который еще не пришел. В душе Иисуса нет страха. И не только от природного мужества, но потому, что средоточие Его существа находится по ту сторону всего, чего можно бояться. Поэтому Его и нельзя назвать смелым в человеческом смысле этого слова. Он только свободен, – совершенно свободен делать то, что должно быть сделано в каждое мгновение. Он это и делает с непостижимым спокойствием и величием. Мы могли бы еще долго перечислять все «нет» и «да», но в результате мы бы только подчеркнули и усилили то, что и так уже ясно: совершающееся здесь протекает уже не в человеческих масштабах.

Конечно, здесь мыслит человеческий ум, желает человеческая воля, все это переживается самым горячим, самым великодушным, самым проникновенным сердцем; но источник этого и сила, это совершающая, превосходят все перечисленное, и вновь Он оказывается вне пределов досягаемости человеческого разума.

Воля Божия свершается, и Иисус желает этой воли. Действия людей противостоят Божией воле. Назревает второй грех человечества – второе грехопадение, совершаемое вот этими людьми, в это мгновение, но от имени всего человечества, так что этот грех лежит на всех нас. Но, совершаясь, грехопадение становится той формой, в которой должна быть исполнена искупительная воля Отца, и воля Иисуса едина с этой волей. Это та мысль, которую старается выразить Послание к Евреям, из десятой главы которого мы взяли девятый стих, чтобы озаглавить им этот раздел.

7. ИУДА

О поступке Иуды Евангелия говорят: «Тогда собрались первосвященники и книжники и старейшины народа во двор первосвященника, по имени Каиафы. И положили в совете взять Иисуса хитростью и убить... Тогда один из Двенадцати, называемый Иуда Искариот, пошел к первосвященникам и сказал: что вы дадите мне, и я вам предам Его? Они предложили ему тридцать сребреников. И с того времени он искал удобного случая предать Его» (Мф 26.3-5 и 14-16).

О нем самом говорилось и раньше. Иоанн пишет:

«За шесть дней до Пасхи пришел Иисус в Вифанию, где был Лазарь, которого Он воскресил из мертвых. Там приготовили Ему вечерю, и Марфа служила, а Лазарь был одним из возлежавших с Ним. Мария же, взяв фунт нардового чистого драгоценного мира, помазала ноги Иисуса, и отерла волосами своими ноги Его; и дом наполнился благоуханием от мира. Тогда один из учеников Его, Иуда Симонов Искариот, который хотел предать Его, сказал: „для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать (деньги) нищим? Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому что был вор. Он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали“ (Ин 12.1-6).

В повествовании о Тайной Вечере говорится далее: «Сказав это, Иисус возмутился духом, и засвидетельствовал, и сказал: истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Тогда ученики озирались друг на друга, недоумевая, о ком Он говорит. Один же из учеников Его, которого любил Иисус, возлежал у груди Иисуса. Ему Симон Петр сделал знак, чтобы спросил, кто это, о котором говорит. Он, припав к груди Иисуса, сказал Ему: Господи! кто это? Иисус отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам. И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту. И после сего куска вошел в него сатана. Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее. Но никто из возлежавших не понял, к чему Он это ему сказал. А как у Иуды был ящик, то некоторые думали, что Иисус говорит ему: „купи, что нам нужно к празднику“, или чтобы дал что-нибудь нищим. Он, приняв кусок, тотчас вышел; а была ночь» (Ин 13.21-30).

Далее рассказывается, как Иуда выполняет свое намерение: «Сказав сие, Иисус вышел с учениками Своими за поток Кедрон, где был сад, в который вошел Сам и ученики Его. Знал же это место и Иуда, предатель Его; потому что Иисус часто собирался там с учениками Своими. Итак Иуда, взяв отряд воинов и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит туда с фонарями и светильниками и оружием» (Ин 18.1-3). У Матфея добавлено: «Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его. И, тотчас подойдя к Иисусу, сказал: радуйся, Рав-ви! И поцеловал Его. Иисус же сказал ему: друг! для чего ты пришел?» (Мф 26.48-50). Лука добавляет еще: «Иуда! целованием ли предаешь Сына Человеческого?» (Лк 22.48). Матфей: «Тогда подошли, и возложили руки на Иисуса, и взяли Его» (Мф 26.50).

А затем конец: «Когда же настало утро, все первосвященники и старейшины народа имели совещание об Иисусе, чтобы предать Его смерти. И, связав Его, отвели, и предали Его Понтию Пилату, правителю. Тогда Иуда, предавший его, увидел, что Он осужден, и, раскаявшись, возвратил тридцать сребреников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам. И, бросив сребреники в храме, он вышел; пошел и удавился. Первосвященники, взяв сребреники, сказали: непозволительно положить их в сокровищницу церковную; потому что это цена крови. Сделав же совещание, купили на них землю горшечника, для погребения странников. Посему и называется земля та „землею крови до сего дня“ (Мф 27.1-8).

Иуда родом из Кариота – тот человек, который в христианском сознании стал символом самого ужасного предательства и всякого предательства вообще, – принадлежит к ближайшему окружению Иисуса. Мы привыкли и к тому, что рядом с Иисусом находится предающий Его. Может быть, мы к этому пристроили даже теорию: что рядом со светлым героем должно всплывать нечто темное, рядом со святым – зло и т.п. Если мы так думали, то думали неразумно, так как нет вовсе никакой необходимости предательства «Святого Божия» (Лк 4.34). Никогда и ни в коем случае Господь не должен был бы быть предан одним из тех, кого Он называл Своими друзьями. Но как же могло до этого дойти? Как мог человек, которого Господь принял в число Своих, так думать и так поступать? Этим вопросом люди занимались много, и два-ответа в особенности выделяются силой производимого ими впечатления.

Первый из них – народный. Он гласит: Иуда был призван, он признал в Иисусе Мессию, может быть, даже Сына Божия, но его сердце приросло ко злу, он остался корыстолюбивым и из жадности к деньгам предал своего Учителя. Так возник образ архипредателя, мифически однозначный во зле. Возможно, что в этом сказалось и желание найти виновного в мучительной гибели Иисуса и, осуждая его, избавиться от упрека, который мы ощущаем в самой глубине своего существа.

Наряду с этим простым – слишком простым – ответом существует другой, очень сложный. Согласно ему, Иуда был человеком высокого образа мыслей, осведомленным о темных глубинах существования. Он верил в Мессию и был убежден, что этот Мессия установит царство Израильское. Но ему казалось, что Иисус колеблется, поэтому Иуда принял решение подвергнуть Его смертельной опасности: тогда Он будет вынужден действовать, воспользуется Своей неземной силой и установит вожделенное Царство...

Или еще на одну ступень глубже в темноту: Иуда знал, что искупление должно совершиться смертью Святейшего. Для спасения своих братьев он и взял на себя роль необходимого предателя. Ради спасения других он избрал для себя самого заклейменность и отверженность. Это сложный ход мыслей, который в Священном Писании ничем не подтверждается. Он исходит из романтической философии зла и противоречит духу Откровения. Но и первый приведенный нами ответ едва ли верен, хотя он как будто и может опереться на замечание апостола Иоанна. Он слишком прост. В жизни так не бывает. Постараемся точно придерживаться текстов и вкладывать в них не больше того, что нужно для установления между ними внутренней связи.

Иуда, несомненно, пришел с действительной готовностью верить и следовать за Христом, иначе Иисус его бы не принял. Во всяком случае, мы ничего не слышим о каком-либо сопротивлении или недоверии со стороны Господа, тем более о таких странных мыслях, как намерение ввести предателя в число самых к Нему близких. Нам остается только допустить, что готовность Иуды была подлинной.

Он сохранил при этом свои недостатки, как и каждый из апостолов... Они были, например, и у Петра. Он был слишком тороплив, несдержан в сердце и слове, поспешен как на добро, так и на зло. Он легко поддавался влияниям; может быть, мы должны сказать, что ему недоставало твердости характера. Когда говорится, что он станет «камнем» (Мф 16.18), то это – обетование чуда Божией силы; от природы он был чем угодно, только не этим...

И у Иоанна были недостатки. Легенды и искусство затушевали его образ. Он вовсе не был нежным и любящим. Его мышление находилось на более высоком уровне, чем у других апостолов, но ему была свойственна определенная узость взгляда, в нем были задатки нетерпимости и безжалостности. Мы это чувствуем, когда он призывает на Самарию судьбу Содома, и даже в его писаниях есть очень жесткие места. Если он и говорил так часто о любви и так глубоко ее понимал, то, может быть, именно потому, что от природы ее у него не было – по крайней мере, милосердной любви, ибо существует ведь и другая...

Не был совершенен и недоверчивый Фома. Он верил только в то, что видел своими глазами, и когда Иисус говорит ему, что блаженны не видевшие и все же поверившие, то это означает, что он чуть-чуть не лишился блаженства...

Так и у Иуды были свои недостатки, и евангелист – в данном случае Иоанн – весьма недвусмысленно указывает на один из них, тот, который, очевидно, более всего бросался в глаза: его пристрастие к деньгам. Таким образом, его вера должна была бороться со злом в его собственном сердце, готовность к сердечному обращению – с внутренними узами. Несомненно, в алчности есть нечто низкое, и она тянет вниз. В груди необдуманно выступавшего и легко поддававшегося влияниям Петра билось великодушное сердце, фанатичный Иоанн горел ревностной самоотверженностью, у недоверчивого Фомы были искренность и преклонение перед истиной, как только та становится явной, – в Иуде же должно было быть нечто низкое. Если бы это было не так, то почему бы назвал его «лицемером» и «вором» Иоанн? Впрочем, как раз здесь проявляется опять его нетерпимость (Ин 12.6). И как мог бы он дойти до такой низости, как предательство дружественным поцелуем? Такие вещи возникают не вдруг, они на самом деле подготавливаются исподволь.

Но возможность спасения была и здесь. Он был призван стать апостолом и мог на самом деле им стать. Но потом готовность обратиться, должно быть, сошла на нет. Мы не знаем, когда это произошло, может быть, в Капернауме, когда Иисус возвестил Евхаристию и Его речь показалась слушателям немыслимой. В этот момент общественное мнение отвернулось от Иисуса, и даже «многие из учеников Его отошли от Него» (Ин 6.60-66). Потрясение должно было тогда проникнуть и в тесный круг самых близких, ибо не напрасно Иисус задал двенадцати вопрос: «Не хотите ли и вы отойти?» Веровать в полном смысле этого слова не был способен ни один из них. Петр сделал максимум возможного, когда он, так сказать, совершил прыжок в доверие и этим спасся: «К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни» – мы не понимаем, но верим в Тебя и ради Тебя приемлем Твои слова (Ин 6.68-69).

Может быть, тогда и угасла вера в сердце Иуды. То, что он тогда не ушел, а остался в числе «двенадцати», было началом предательства. Почему он остался, сказать трудно. Может быть, у него все же оставалась еще надежда внутренне обновиться или он хотел посмотреть, что будет дальше – если не начинал уже делать некоторые расчеты. Ко времени, непосредственно следующему за этим, относится трапеза в Вифании, на которой он возмущается любвеобильным расточительством Марии, и надо сказать, что другие тоже возмущаются, морализирование одолевает их всех. Но Иуда говорит, что деньги следовало бы использовать для нищих. Тут Иоанн не может удержаться от страшного обвинения, зафиксированного в священной книге: «Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому, что был вор. Он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали» (Ин 12.6).

Оставшись, Иуда подверг себя страшной опасности. Нелегко выносить около себя бремя святого, мыслящего и действующего в Боге. Совсем неразумно полагать, что близость к святому человеку, а тем более к Сыну Божию, прекрасна сама по себе, что она может сделать только хорошим. Она может сделать и дьяволом! Сам Господь говорит это: «Не двенадцать ли вас избрал Я? но один из вас диавол» (Ин 6.70).

Иуда не был им с самого начала, вопреки тому, что думает народ, – он стал им, и именно в близости к Искупителю. Можно даже сказать: вследствие близости к Искупителю, ибо пришел «Сей на падение и на восстание многих» (Лк 2.34). В особенности после Капернаума положение должно было стать для него невыносимым. Все время иметь перед глазами этот Образ, все время чувствовать Его сверхчеловеческую чистоту, все время – и это было самым тяжелым – ощущать это жертвенное настроение, эту решимость отдать Себя за людей, – вынести это мог только тот, кто любил Иисуса. Трудно выносить даже человеческое величие – собственно, следовало бы сказать: прощать его величие – когда ты сам не велик. А когда это религиозное величие? Божественное жертвенное величие? Величие Искупителя? Если нет у тебя чистой готовности верить и любить, готовности признать Его, Святого и Крепкого, началом и мерилом, то все будет отравлено. Злая раздраженность возникает в таком человеке. Он восстает против мощи Его пафоса, критикует Его слова и дела все чаще, все резче, все озлобленнее, пока присутствие Святого не становится совершенно невыносимым, пока не начинает казаться отталкивающей Его манера держаться, звук Его голоса...

Так стал Иуда естественным союзником врагов, все фарисейские инстинкты пробудились в нем, и он увидел в Иисусе великую опасность для Израиля. Одновременно в нем зашевелилось и стало расти все самое низменное, причем питательной средой служила именно ненависть к невыносимо высокому. Деньги опять стали для него важны и превратились в непреодолимое искушение – а потом было уже достаточно любой мелочи, одной какой-нибудь встречи, чтобы сложился план.

В чем заключалось предательство? Лучший ответ, по всей вероятности, самый простой: носителям власти было важно заполучить Иисуса как можно более незаметным образом, так как народ еще находился под впечатлением его входа в Иерусалим; Иуда же, знавший привычки Иисуса, мог им сказать, где можно схватить Его в тихом месте. Повествование о Тайной Вечере показывает нам внутреннее состояние этого человека: своеволие, дерзость, доходящую до вопроса: «Не я ли?» (Мф 26.25). Здесь уже господствует низость, – такая низость, которая потом доходит и до сговора с насильниками о дружеском поцелуе как об условном знаке. Страшные слова пишет опять Иоанн – с точки зрения чисто человеческой он, должно быть, смертельно ненавидел Иуду; после того как Иисус подал ему кусок, «вошел в него сатана» (Ин 13.27). Этот кусок не был Евхаристией – в тайне веры Иуда не участвовал. То, что он получил, было знаком внимания, из тех, которые хозяин оказывал за пасхальной трапезой, обмакивая в чашу «харосет», пучок горьких трав, и затем передавая его одному из сотрапезников. Это проявление любви, последнее, тихое завершающее движение, заставило все в Иуде окаменеть. Тогда «вошел в него сатана». После того, что он сделал, пришло раскаяние. Внезапно он понял, что потерял. Но воспоминание уже не могло изменить совершившихся фактов, смотревших на него холодными глазами тех, кому он послужил. Что за странный, беспомощно-потрясающий жест, когда он бросает деньги в ящик для пожертвований!.. И после этого лишает себя жизни.

Но, говоря об Иуде, мы лучше не будем останавливать свой взор на нем одном. Иуда совершил предательство – но только ли он один был близок к нему. А как поступил Петр, которого Иисус взял с Собой на гору Преображения и сделал краеугольным камнем Церкви? Когда сгустилась опасность, найдя себе сад мую жалкую форму выражения в словах привратницы: «И этот был с Ним» он поспешил сказать: «Я не знаю Его» (Лк 22.56-57). И уверял и клялся – один раза и другой, и третий (Мф 26.72-74). Ведь это было предательством, а то, что он не погиб и нашел путь к покаянию и обращению, было ему даровано только Боя жией благодатью... А как было с Иоанном? Ведь и он бежал, и его, возлежавшего на груди Иисуса, это бегство особенно тяготило. Правда, потом он вернулся в стоял у креста, но то, что он оказался в состоянии вернуться, было ему так же даровано... Все же остальные рассеялись, как овцы стада, когда пастырь поражен (Мф 26-31). А народ? Народ, которому Он постоянно помогал, исцеляя больных, насыщая голодных и укрепляя сердца? Народ, который признал Его Мессией и восторженно приветствовал? Как же предал Его этот народ, когда предпочел Ему разбойника с большой дороги!.. А Пилат? Ведь что трогает нас так глубоко в беседе между ним и Господом? В какой-то момент скептический римлянин начинает чувство вать и видеть Иисуса. Мы ощущаем, как между этими двумя людьми протягиваются первые нити доверия. Но потом вмешивается расчетливый рассудок, и Пилат умывает руки (Мф 27.24). Нет, в Иуде просто с предельной обнаженностью проявилась возможность, существовавшая в каждом из тех, кто окружал Иисуса. В сущности, ни у кого из них не было серьезных оснований ставить себя выше Иуды.

Нет их и у нас. Мы должны очень ясно отдавать себе в этом отчет. Предательство по отношению к Богу более чем реальная опасность для каждого из нас. Что я могу предать? То, что доверено моей верности. А что означает это по отношению к Богу? Именно то, что выражают эти слова. Бог открылся нам, Он не просто научил нас некоей истине, дал нам некую заповедь, связав с ней определенные последствия; Он Сам пришел к нам. Его истина – это Он Сам. И Его воля – Он Сам. Тому, кто умеет слушать, Бог дает Свою собственную силу, и этой силой слушающий принимает не только Слово, но и Его Самого, Пресвятого. Слушать Бога – значит принимать Его. Верить в Бога – значит «с верностью принимать» Его. Бог, в Которого мы веруем, есть Бог грядущий, входящий к нам и отдающий Себя во власть нашего ума и сердца. И Он рассчитывает на верность этого сердца, на рыцарство этого ума. Почему – на рыцарство? Потому что Бог, когда Он вступает в мир, отказывается от Своего всемогущества. Его истина отказывается от принуждения. Его заповедь отказывается предвосхищать последствия любого поступка. Бог приходит в мир безоружным. Он – молчаливый, терпеливый Бог. Он «уничижил Себя Самого, приняв образ раба» (Флп 2.7). Тем более глубок призыв к вере – узнать Бога в Его невзрачном облике и хранить верность безоружному величию...

Но много ли в нашей жизни таких дней, когда мы не меняем Его – наше высшее знание, наше святейшее чувство, наш долг, нашу любовь – на тщеславие, чувственность, прибыль, обеспеченность, ненависть, месть? Разве все это стоит больше тридцати сребреников? У нас мало оснований говорить о «предателе» с возмущением, как о ком-то постороннем. Иуда разоблачает нас самих. Понять его по-христиански можно лишь постольку, поскольку мы судим о нем с учетом недобрых возможностей собственного сердца и просим Бога не дать укорениться в нем предательству, в которое мы соскальзываем все время. Ибо предательство, овладевшее сердцем так, что оно больше не находит пути к покаянию, – вот суть Иуды!

8. В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ВМЕСТЕ

Нет события, которое особо выделялось бы за время, прошедшее между вступлением в Иерусалим и концом. Это дни тревожной напряженности для противников Иисуса, желающих во что бы то ни стало покончить с Ним, и дни неисповедимого ожидания для Господа, готовящегося к часу, положенному Отцом. В субботу – Великую субботу – начинается восьмидневный праздник Пасхи. В эти дни противники ничего не могут предпринять против Него, ибо царит праздничный покой. Но они не намерены ждать конца этих дней, потому что за это время в народе может произойти какой-нибудь сдвиг. Пятница – день великого приготовления, когда совершается пасхальная трапеза. Иисус Наставник знает, что уже не сможет принять в ней участия. Поэтому Он предвосхищает это празднование, так как Он, Сам назвавший Себя Господином Субботы (Мф 12.8), также и Господин Пасхи. Лука повествует: «Настал же день опресноков, в который надлежало заколать пасхального агнца. И послал Иисус Петра и Иоанна, сказав: пойдите, приготовьте нам есть пасху. Они же сказали Ему: где велишь нам приготовить? Он сказал им: вот, при входе вашем в город, встретится с вами человек, несущий кувшин воды; последуйте за ним в дом, в который войдет он, и скажите хозяину дома: „Учитель говорит тебе: где комната, в которой бы Мне есть пасху с учениками Моими? И он покажет вам горницу большую устланную; там приготовьте. Они пошли, и нашли, как сказал им, и приготовили пасху“ (Лк 22.7-13).

Это повествование преисполнено того же таинственного пророческого настроения, что и рассказ о вступлении в Иерусалим: посылаются вестники с указанием того, кто им встретится, что они должны будут делать и говорить; и все сбывается. Полагают, что дом этот принадлежал будущему евангелисту Марку. В нем ученики собирались и после смерти Господа, там же произошло и сошествие Духа в день Пятидесятницы.

Вечером Иисус приходит туда с Двенадцатью, – иначе говоря, с Ним только Его ближайшие ученики. О скрытом смысле трапезы нам придется еще говорить подробно. Здесь мы постараемся только почувствовать общее настроение и взглянуть на Самого Господа.

Чтобы лучше представить себе ситуацию, вспомним еще раз, как тесно был связан в те времена учитель с учениками, наставник с последователями, будь то философ, теолог или любой другой человек, собирающий вокруг себя слушателей и приверженцев. Вся жизнь учителя проходила среди них, долгие годы они принадлежали к одному кругу, часто проводили вместе целые дни, вместе ели, и жили, и странствовали. Это – взаимосвязь, в которой сливалось человеческое, духовное и религиозное начало. Таким образом, когда Иисус в самом узком кругу Своих учеников – «двенадцати» – в час тяжелых испытаний устраивает священную пасхальную трапезу, то это – час величайшей близости, интенсивнейшей духовной жизни.

Как выглядит Иисус среди них? Он – Знающий. Ученики же производят впечатление удивительной растерянности, можно даже сказать – незрелости. Ни в одном из них не проявляется подлинное понимание, внушаемое живой заботой. Мыслей Учителя, Его побуждений, Его Самого вообще и Его сущности они не понимают. Поэтому они совершенно сбиты с толку ходом событий. Со своим знанием Он совершенно одинок – не оттого, что не подпускает их к Себе или скрывает от них Свою тайну. Он очень хотел бы, чтобы они поняли, – с какой силой это желание прорывается в Его словах в Гефсимании: «Так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною?» (Мф 26.40). Но ничего не получается. С другой стороны, нельзя представлять себе учеников равнодушными или эгоистичными. Они просто не вмещают всего этого. От них к Нему нет моста. Они не с Ним, не близки Ему, они перед Ним в растерянности. Иисус совершенно одинок. Под конец совместно проведенного вечера все Его окружение как бы исчезает, и великую божественную беседу, которую называют первосвященнической молитвой, Он ведет уже наедине с Отцом (Ин 17).

Но в Нем нет ничего похожего на холодное превосходство. Этот час весь омыт любовью. «Возлюбив Своих сущих в мире, (Он) до конца возлюбил их», – говорит Иоанн (Ин 13.1). Теперь Он осуществляет то, что обещал в Капернауме, и дарует им тайну самоотдачи и единства, столь великую, что в то время никто не мог поверить в нее. Это «Его Завет», а также «Его Заповедь», заповедь любви, которую Он в последний час еще раз старается вложить в их сердца (Лк 22.20; Ин 13.15).

Поэтому Он так «возмущается духом», когда вынужден сказать им: «Если это знаете, блаженны вы, когда исполняете. Не о всех вас говорю; Я знаю, которых избрал. Но да сбудется Писание: „ядущий со Мною хлеб поднял на Меня пяту свою“ (Ин 13.17-18). И опять: «Сказав это, Иисус возмутился духом, и засвидетельствовал, и сказал: истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Тогда ученики озирались друг на друга, недоумевая, о ком Он говорит» (Ин 13. 21-22). Но в этом ужасе только еще сильнее проявляется Его связь с остальными учениками. Мы чувствуем ее в следующих словах: «Один же из учеников Его, которого любил Иисус, возлежал у груди Иисуса. Ему Симон Петр сделал знак, чтобы спросил, кто это, о котором говорит. Он, припав к груди Иисуса, сказал Ему: Господи! кто это? Иисус отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам. И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту» (Ин 13.23-26). Кусок, который Он подает Иуде, не Евхаристия, как мы уже говорили. Иуда принял кусок и «тотчас вышел; а была ночь» (Ин 13.30).

Теперь с Иисусом остаются лишь те, кто действительно верен Ему. Он говорит: «Очень желал Я есть с вами сию Пасху прежде Моего страдания; ибо сказываю вам, что уже не буду есть ее, пока она не совершится в Царствии Божием» (Лк 22.15-16). То, что в Нем живет и чего Он желает, должно теперь получить свое завершение в Евхаристии, которую Он и совершает сразу после этих слов. А Евхаристия – это вечное поминание о Его смерти за людей. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам. Я уже не называю вас рабами; ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего. Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал, дабы, чего ни попросите от Отца во имя Мое, Он дал вам. Сие заповедаю вам, да любите друг друга» (Ин 15.13-17).

Пока этот союз любви слаб, и незаметен, и сокровенен. Лишь немногие вокруг Иисуса смутно ощущают его, хоть и не понимая еще его сущности, – те, которые уже не «рабы Божий» в великом и вместе с тем сохраняющем расстояние ветхозаветном смысле слова, но «друзья». Они находятся в особой близости к Богу, созданной Иисусом. Ибо быть «другом», как они, могут только те, кому открылся Отец, а Он открывается во Христе.

Затем следуют в четырнадцатой и пятнадцатой главах от Иоанна святые слова о любви, все время повторяемые по-новому, все время углубляемые. Любовь, о которой здесь говорится, – не любовь вообще, к людям, или к добру, или к истине, но та любовь, которая возможна только через Него, та, которая направлена через Него к Отцу и от Него же к людям. «Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня; а кто любит Меня, тот возлюблен будет Отцем Моим; и Я возлюблю его, и явлюсь ему Сам» (Ин 14.21). И опять: «Нелюбящий Меня не соблюдает слов Моих; слово же, которое вы слышите, не есть Мое, но пославшего Меня Отца» (Ин 14.24). И еще раз: «Тем прославится Отец Мой, если вы принесете много плода и будете Моими учениками. Как возлюбил Меня Отец, и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей. Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей, как и Я соблюл заповеди Отца Моего и пребываю в Его любви. Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна. Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас» (Ин 15.8-12). Ученики едва ли поняли эти слова. Ведь не напрасно Он тут же дает им обетование Святого Духа! «Когда же приидет Утешитель, Которого я пошлю вам от Отца, Дух истины, Который от Отца исходит, Он будет свидетельствовать о Мне» (Ин 15.26). Только Он раскроет смысл и сделает слова понятными. Но ученики чувствуют близость Бога и исходящую от Бога мощь своего Учителя.

Эта близость все же не должна служить нам поводом для того, чтобы заземлять образ Иисуса, видя в Нем только уходящего Учителя. В памяти людей запечатлелось два события, повествующих о прощании великих учителей с учениками. Одно из них произошло на четыреста лет раньше: это была смерть Сократа, как ее описывает его ученик Платон в диалоге под названием «Федон». Другое – смерть Будды, о которой повествует «Длинный сборник» южно-буддийских текстов, – отделяли от этого часа еще двести лет. У обоих этих прощаний есть на первый взгляд некоторые общие черты с тем, о котором мы здесь говорим. И там и здесь учитель смотрит в глаза смерти. Он утверждается в том, на чем строилась его жизнь, чтобы выдержать испытание смертью. Он передает своим ученикам самое для него важное и завещает им продолжать его дело. И все же – какая разница!

Сократ – великий вопрошатель, постигший ненадежность человеческого мышления, искавший чисто философского познания, которое было для него вместе с тем и религиозным прозрением. Он неустанно стремился к приближению своих поступков и своего бытия к вечной истине и в этом стремлении чувствует себя теперь защищенным. Возможности этого приближения он учит своих учеников, демонстрируя это на собственном примере. Авторитет как таковой он отклоняет. Сам он не признавал авторитетов и поэтому не хочет быть авторитетом. Каждого из своих учеников он призывает полагаться на собственную духовную силу. Каждый должен делать то, что делал он, Сократ. Превосходя их мощью своего духа, он, по существу, все же один из них. Другой из их числа стал впоследствии более великим, чем он: Платон...

У Иисуса все обстоит совсем по-иному. Он не искал истины. Он не пробирался с трудом сквозь чащу сомнений. Он не старался в Своем собственном живом бытии стать причастным к вечной истине. Он не говорил Своим ученикам: Я сделал то, что и вы можете сделать, поэтому готовьтесь к тому же. Ни в каком отношении Он не является одним из их круга. Конечно, Он «один из нас» – в том святом смысле, который заключен в именовании Его «Сыном Человеческим». Он наш брат и Искупитель – но корни Его там, где нет корней никого другого, и именно в преисполненный любви час прощания Он сосредоточивается на общении с Отцом небесным и Духом, Которого Он посылает.

А Будда? Оставим в стороне вопрос о том, где он ведет к Богу и где уводит от Него. Если рассматривать его здесь только как учителя, то его сущность мы, по всей вероятности, лучше всего выразим тем именем, каким именовал себя он сам: «Пробужденный». Он убежден, что познал закон иллюзии, который царит повсюду, но познан только очень немногими. Теперь этот закон раскрыт для всех. Это его собственная заслуга. Он умирает, окруженный учениками, часть которых по глубине постижения уже приближается к нему. Еще раз он последним усилием проходит все ступени медитации, осознает свою власть, которой он обладает над существованием, и в то мгновение, которое он счел подобающим, обрывает нити, связывающие его с жизнью: «Ничего больше нет». Ученики же проникнуты сознанием, что завершилась неслыханная мистерия...

Иисус не искал истины и не стремился к познанию. Он не был борцом-философом и не был религиозно верующим. Он был Тот, Который возвещает истину властию Своею. И эта власть не дана Ему свыше, как пророкам, утверждавшим: «Так говорит Господь» (Иер 1.4), но присуща Ему Самому, о чем свидетельствуют и Его слова: «А Я говорю вам» (Мф 5.22). Не был Он также и «совершенным». Ведь по-человечески Он Себя не завершил, но пал жертвой Своей судьбы в ее непостижимости. Внутренне же духовное, религиозное понятие постепенного совершенствования – во всем своем объеме – к Нему неприменимо. В Его жизни нет ничего напоминающего что-либо подобное. Что же касается Его последнего слова «Совершилось», то оно означает не свершение Его существования, но исполнение воли Отца (Ин 19.30).

Важно понимать эти различия, чтобы не потерять из виду того единственного и неповторимого, что есть в образе Иисуса. Сравнение с Сократом показывает, как мало Его существование похоже на существование философа. Сократ, дух которого вобрал в себя все благороднейшие черты натуры грека и даже – редчайший и труднейший успех – достиг последнего предела, показал, что и он может быть преодолен высшей человечностью, о которой мы можем только догадываться. Этот таинственный человек, своеобразие которого только усиливает его великолепие, подобно тому как скульптор ваяет фигуру уродливого силена, представляющую собой, однако, хранилище, в котором покоится золотой образ божества (по выражению Алкивиада), его ученика, воплотившего в себе всю роскошь и все великолепие греческого юноши. Манящий ввысь соблазнитель, вокруг которого собирается благороднейшая молодежь не только Афин, но и других греческих государств... Каким непритязательным представляется рядом с ним и его учениками человеческое окружение Иисуса! И как мало ощущается истинная культура в Его собственных словах... Ощущение, доходящее до искушения.

Еще труднее сравнивать Его с Буддой, с той непостижимой духовной личностью, которая обладала всем, что называют мирским великолепием, и все оставила ради духовности, равной, вернее, даже превосходящей философию Сократа и Платона... Несколько иным предстает Иисус и здесь. Совершенно невозможно назвать Его учеников «великими» религиозными деятелями – ведь сила апостола имеет совсем другое происхождение. И даже говорим мы это с благоговением, чтобы научиться еще более глубокому молитвенному поклонению. В Самом Иисусе разве есть то, что в сопоставлении с таким образом, как Будда, можно назвать «религиозным величием»? Не возникает ли чувство, что по пройденным путям, по проникновению в закономерности существования, по творческой религиозной мудрости, по своеобразию стиля Будда превосходит Его? Но это было бы глубоким заблуждением, великим искушением. Вернее, это просто нелепость, потому что все это просто не имеет никакого отношения к Иисусу. Он – Сын Бога живого, Логос, ставший человеком. Как только мы это постигаем, все остальные мерки оказываются несостоятельными. А в том, что кажется неустойчивым, открывается кенозис – противоречие между вечным Словом и немощью нашего человеческого существования (Флп 2.7).

Только теперь мы понимаем, как Он сидит среди учеников за последней трапезой – не только как знающий среди незнающих и не просто как любящий среди своих друзей, но как Сын Божий среди падших людей, из числа которых Он призвал к Себе некоторых, причем не мудрых и великих, но «малых и незрелых». Среди них сидит Он, готовый совершить искупление, непонятый и совершенно одинокий.

Отсюда – непостижимость Тайной Вечери. Приготовившегося к смерти Сократа окружает, как рассказывает его ученик, «дивная атмосфера», в которой перемешаны горе и радость, прощание и чувство связи с вечностью, печаль неизбежной утраты и сознание нерушимой связи. Это – час чуда, но его можно понять... В умирающем Будде торжественно исполняется свершение, и в этом свершении открывается дверь, через которую может войти всякий, у кого достаточно мужества... С Иисусом дело обстоит иначе. Здесь сила, способная пройти через все и выдержать все до конца. Сердце, принявшее в себя бесконечность человеческой вины и мирового страдания. Но как выразить бездонную тишину, накал и в то же время сосредоточенность в Том, Кто готов вести бытие к гибели и к новому становлению? Каково быть Самому бездной, где умирает ветхое и рождается святое? Я думаю, что каждый, кто попытается спросить, что происходит тогда в сердце и духе, убедится в том, что он не в силах найти ответ. Он не найдет никакого представления, никакого чувства, никакого слова, которые могли бы это выразить.

Здесь – непроницаемая тайна Богочеловека. Она не укладывается ни в какие психологические или духовные понятия. Она разрушается, а вместе с ней разрушается и христианское начало, и подлинное спасение, – разрушается, когда Иисуса представляют себе наподобие Будды, или Сократа, или вообще кого-либо из великих людей. Непостижимая, исходящая от Бога святость не сравнима ни с каким величием человека, несмотря на непритязательность обстановки! Вот тайна этой Вечери.

9. ОМОВЕНИЕ НОГ

В повествовании о последних часах, проведенных Иисусом с Его учениками, содержится необычный эпизод, всегда производивший глубокое впечатление на верующих. Вот что там сказано: «Перед праздником Пасхи Иисус, зная, что пришел час его перейти от мира сего к Отцу, явил делом, что, возлюбив своих сущих в мире, до конца возлюбил их. И во время вечери, когда диавол уже вложил в сердце Иуде Симонову Искариоту предать Его, Иисус, зная, что Отец все отдал в руки Его, и что Он от Бога исшел и к Богу отходит, встал с вечери, снял с Себя верхнюю одежду и, взяв полотенце, препоясался. Потом влил воды в умывальницу и начал умывать ноги ученикам и отирать полотенцем, которым был препоясан. Подходит к Симону Петру; и тот говорит Ему: Господи! Тебе ли умывать мои ноги? Иисус сказал ему в ответ: что Я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после. Петр говорит Ему: не умоешь ног моих вовек. Иисус отвечал ему: если не умою тебя, не имеешь части со Мною. Симон Петр говорит Ему: Господи! не только ноги мои, но и руки и голову. Иисус говорит ему: омытому нужно только ноги умыть, потому что чист весь; и вы чисты, но не все. Ибо знал Он предателя Своего, потому и сказал: не все вы чисты.

Когда же умыл им ноги и надел одежду Свою, то, возлегши опять, сказал им: знаете ли, что Я сделал вам? Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то. Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу. Ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам.

Истинно, истинно говорю вам: раб не больше господина своего, и посланник не больше пославшего его. Если это знаете, блаженны вы, когда исполняете. Не о всех вас говорю; Я знаю, которых избрал. Но да сбудется Писание: «ядущий со Мною хлеб поднял на Меня пяту свою». Теперь сказываю вам, прежде нежели то сбылось, дабы, когда сбудется, вы поверили, что это Я» (Ин 13.1-19).

В древности, когда приглашенные приходили на обед, они являлись, разумеется, в соответствующей одежде. Но поскольку все носили сандалии и поэтому ноги неизбежно становились пыльными, по крайней мере, у тех, кто не имел возможности пользоваться носилками, гостя при входе в дом встречал раб, омывавший ему ноги. Указание на этот обычай мы находим в упреке Иисуса фарисею Симону: «Я пришел в дом твой, и ты воды Мне на ноги не дал» (Лк 7.44). Понятно, цена этой услуги была невысока, и оказывавшего ее раба гости едва ли удостаивали взгляда. Участники малой пасхальной общины, собравшейся в доме Марка, с утра пошли из Вифании в Иерусалим, затем весь день провели в городе, и к вечеру, видимо, ноги их запылились. Ни их средства, ни дух их общины не позволяли им держать у себя раба, который оказывал бы им подобные услуги, так что, когда они возлегли за столом, вид их вряд ли был праздничным. Это момент суда. Иисус встает, препоясывается полотенцем, наливает воды в умывальницу, переходит от одного к другому, становится на колени и выполняет службу раба-привратника. Теперь мы понимаем и настроение: это должно было вызвать чувство чрезвычайного стеснения. Петр же, у которого что на уме, то и на языке, находит нужные слова: «не умоешь ног моих вовек».

Что означает этот эпизод? Ясно, что он касается вещей очень важных. Что могло бы побудить человека добровольно сделать нечто подобное тому, что сделал Иисус? Любезность, может быть, услужливость. Человек мог бы почувствовать, что в таком виде пировать не годится, и, будучи достаточно свободным от предрассудков, взялся бы за это дело. Но здесь не то. Для этого минута слишком величественна... Или У человека могла быть инстинктивная потребность самоуничижения. Внутренняя неуверенность, низкая самооценка могли побудить его взять на себя эту унизительную обязанность, чтобы достичь душевной гармонии. Само собой понятно, что ни о чем таком у Иисуса не может быть и речи. Напротив, окончив свое дело, Он говорит: «Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то». Он действует в чистом и полном сознании Своего авторитета... Но может быть мы ищем сложности там, где ее нет? Он просто дает им пример того, как следует преодолевать уязвимость и высокомерие? Собственно, кто-нибудь из учеников мог бы сам додуматься до того, чтобы оказать эту услугу Учителю и своим собратьям. Но если такая мысль и приходила им в голову, то ей противилась та самая уязвимость, которая бывает свойственна именно маленьким людям: ведь такая услуга – дело раба! А тут ее исполняет Иисус, Учитель, делая то, чего они делать не хотят, и раз и навсегда запечатлевает в их сердцах эту картину. Эта мысль кажется убедительной, тем более что Иисус ведь и Сам говорит: «Если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу. Ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам».

Но все же это толкование слишком удобно, чтобы быть правильным, оно слишком явно носит этически-воспитательный характер. Это не похоже на Христа, и по этому поводу вообще стоит отметить, что образ Иисуса сильно искажается, когда в каждом Его действии видят «пример». Конечно, Он подавал и пример, более того, был образцом. Но облик Господа теряет всю свою первозданность, когда Его подозревают в постоянном желании «воспитывать»; в Его чистый образ вносится нечто неестественное, даже фальшь. Нет, Христос жил среди Своих учеников и делал то, что диктовала та или иная минута, не помышляя о «примере». Но именно потому, что Он об этом не думал, Он – образец для нас, ибо каждый Его шаг был истинным, верным, отвечающим сущности вещей. В Господе начинается христианское бытие, Он обосновывает возможность быть христианином, показывает, что это значит, и дает силы для указанного действия. Но следование за Ним не означает «подражание» Ему – сколько неестественных и неумеренных притязаний возникло бы в противном случае! – оно означает жизнь в Нем, чтобы, руководствуясь Его духом, каждый раз поступать правильно.

Нет, нам нужно проникнуть глубже, гораздо глубже... В наших размышлениях мы уже ставили вопрос, каким образом Бог в Иисусе делает шаг нам навстречу. И мы нашли, что делает Он это прежде всего любовью. Но затем мы увидели, что одного этого еще недостаточно. Бог, Который был бы только бесконечно любящим, по всей вероятности, действовал бы не так, тут есть еще что-то, и это что-то оказалось смирением.

Смирение возникает не в человеке. Его путь идет не снизу вверх, а сверху вниз. Поведение маленького человека, который склоняется перед великим, еще не смиренно, оно лишь порядочно; смиренным становится только великий, склоняющийся перед малым. В его глазах малое наделено таинственным достоинством. То, что он видит это достоинство, признает его и перед ним склоняется, это и есть смирение. Смирение исходит из Бога и направлено на тварь. Великая тайна! Вочеловечение – вот воплощенное смирение (Флп 2.5-10). Только из него и рождается смирение в людях. В этой связи нужно видеть и эпизод омовения ног.

Но тут открывается еще большая глубина. «Услуга» может быть оказана в современном смысле этого слова: человек выполняет возложенные на него обязанности – анонимно, нейтрально, деловито. Так можно делать все без какого-либо ущемления самолюбия... С другой стороны, существует желание услужить, порождаемое влечением к самоуничижению и связанное с сознанием собственной ущербности... Ни того, ни другого здесь нет. Иисус не делает объективно необходимого и не унижает Себя по внутреннему настоянию. Его стремление к служению проистекает из иного источника.

Во второй главе Послания к Филиппийцам апостол Павел говорит о том, что скрывается в вечности за фактом вочеловечения. О Сыне Божием он пишет: «Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу» – ибо Он был таковым, но настроенность Его была иной: Он «уничижил Себя Самого, приняв образ раба... и по виду став как человек» (Флп 2.6-7). Здесь говорится о вечном Сыне Божием, Который был Богом, равным Отцу и вполне сознающим это божественное равенство. В Нем, в глубине, недостижимой ни для какой психологии и метафизики, пробудилась воля «уничижить» Себя Самого, отказаться ради нас от бытия во славе, от великой полноты. Поэтому Он сошел со Своей высоты, и не просто на землю, но в такую глубину, которую мы не можем измерить, – ужасающую глубину и пустоту, которую мы можем представить себе, ощутив, действительно, всем своим нутром, что такое грех. Это уничижение жертвы – искупляющей, спасающей и дарующей новое начало.

Когда мы говорим о цене искупления (1 Петр 1.18-19), мы обычно имеем в виду человека Иисуса, Его человеческое сердце, Его тело, Его душу и все то, чего стоило Ему искупление. К Самому Богу мысль чаще всего обращается только постольку, поскольку говорится, что ценность, искупляющую все, придала человеческой жертве Искупителя бесконечная высота Его божественной личности. Но приписать Богу страдания, – как мог бы страдать Бог? Мы не имеем права принижать Его до человеческого уровня. И все-же здесь чего-то недостает. Бездонную глубину искупления мы не можем представить себе до конца, если при этом почитаем Бога всевышнего недосягаемым. То, что мы сейчас скажем, неверно. Но по-видимому, бывают слова, которые неверны и тем не менее необходимы. Для Бога наше искупление не было безразлично: если можно так выразиться, оно и для Него не прошло даром. Отправную точку дает нам Павел, когда говорит о «кенозисе», об «опустошении» или «уничижении» (Флп 2.7). Ибо здесь он говорит не о человеке Иисусе, но о Логосе, о таинственном Божием решении «уничижить Себя Самого и принять образ раба». «Ничто» (откуда слово «уничижить») бывает разное. Прежде всего – простое, ясное, которое имеют в виду, когда говорят, что Бог сотворил мир из ничего. Это означает, что Бог был всем во всем и, кроме Бога, не было абсолютно ничего: полностью отсутствовало что бы то ни было... Потом человек подвергся испытанию и согрешил. Грех означал нечто большее, чем только то, что человек стал «виновным». Человек существует не просто в силу своего наличия, как камень или животное, но в направленности к добру. Он должен осуществить себя в свободном послушании воле Божией. Когда человек согрешил, он стал уже не тем существом, что прежде, а только «провинившимся»; под вопросом оказалась самая основа его бытия. Он должен был жить устремленным к Богу, а вместо этого отпал от Бога. Теперь он существовал, низвергшись от Бога в ничто. Но не просто в чистое, доброе ничто до-существования, а в разрушение через зло. Это разрушение никогда не может стать полным, так как человек не сотворил сам себя, а потому не может сам себя уничтожить, даже путем греха. Но уничтожение становится целью, к которой неизменно стремится движение бытия. Скажем просто то, что думаем, не претендуя на правоту. Мы только хотим указать на нечто очень глубокое, что никак не можем описать иначе: искупление Божие должно было затронуть этот бесконечно далекий, страшный пункт. Конечно, не в смысле его греха, но в том отношении, что Он, по выражению Павла, «опустошил», «уничижил» Себя.

Жертва – это отдача Себя Самого в пустоту, в уничижение, не онтологически, но духовно, в том значении, что «сберегший душу свою, потеряет ее; а потерявший душу ради Меня, сбережет ее» (Мф 10.39). В жертвоприношение вступил Сам Бог, не просто человек Иисус, но ставший человеком Сын Божий, а что жертва эта стала возможной и необходимой вследствие греха, это и отражается в эпизоде, о котором мы говорим: когда Иисус, знающий, что Он – Учитель и Господь, исполняет служение раба. Здесь перед нами то самое «ничто» – конечная точка пути, ведущего к обвалу и уничтожению, – которое должен настичь и низвергнуть Бог. Это то самое ничто, из которого возникает второе творение – человек, обращенный к Богу и в благодати вновь обретающий святость. Как и смирение, христианская жертва идет не от человека, но от Бога. Подобно тому как только Святой и Великий может первым проявить смирение, так и принести жертву может только Тот, Кому все возможно и Кто обладает всем. Эту «божественную добродетель» жертвы воссоздает христианское жертвоприношение. Недоумение учеников понятно. Здесь воистину все переворачивается вверх дном. По сравнению с этим поступком человеческие «переоценки ценностей» -всего только детские забавы. Слова же Иисуса Петру показывают, какое глубокое значение это имеет для Него: «Что Я делаю теперь, ты не знаешь... если не умою Тебя, не имеешь части со Мною». В эту тайну божественной самоотдачи Петр должен вступить, если хочет быть причастным ко Христу. Она – в сердцевине христианства. Поэтому Господь говорит: «Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам». Они должны не только научиться скромности и быть готовыми к служению в братской любви, но и стать участниками свершения тайны.

Каждый, кто живет по-христиански, рано или поздно окажется в ситуации, когда это требование будет обращено к нему, и он должен быть готов принять унижение: то, что для мира неразумно, для чувства нестерпимо, для рассудка бессмысленно. Это может выражаться в чем угодно: в страдании, бесчестии, уходе любимого человека или в крушении дела всей жизни. В тот момент решается христианская судьба человека – спустится ли он до последнего предела вслед за Христом, приобретет ли часть с Ним. Ведь именно боязнь этого решающего шага не дает нам стать настоящими христианами, из-за этого мы стараемся превратить христианство в «этику», или в «мировоззрение», или во что-то еще. Но быть христианином – значит участвовать в жизни Христа. Только так возникает покой и мир. Господь сказал однажды: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам, не так, как мир дает, Я даю вам» (Ин 14.27). Мир приходит, когда смысл происходящего пережит до конца. Половинчатые вещи создают беспокойство. Каждое движение из злого ничто, которое произошло из греха, должно быть изжито до конца. Каким-то образом мы должны дотронуться до глубины уничтожения, которую Христос Божественно пережил и исчерпал, как это выражается в Его последних словах, утверждающих: «Совершилось» (Ин 19.30). Это доведенное до конца дело – неустанное осуществление Воли Отца – приводит к Бесконечному миру, который наполняет Христа. И к нам мир приходит как сопричастность этой тайне.

10. «MYSTERIUM FIDEI» (ТАЙНА ВЕРЫ)

Человеческие события имеют различные глубины. Многие исчерпываются в мимолетном происшествии: так, например, один человек идет к другому и исполняет некое дело, и в этом все и заключается. А может случиться и так, что во время встречи возникает нечто, что было пережито раньше и теперь снова входит в жизнь, – тогда настоящее переходит обратно в прошлое. Поступок может быть результатом некоторых условий: профессионального обсуждения или вежливого визита. Но может случиться и так, что в этом поступке глубинные напряжения в жизни человека ослабляются или же находится выход из самых трудных жизненных ситуаций, как это происходит, например, в разговоре, приносящем окончательное объяснение в отношения двух людей. Так связь какого-то события может увести все глубже, обратно или вовне. Такое событие имеет неизмеримую глубину.

Иисус в последний раз вместе со Своими учениками. Предчувствие разлуки и всего тяжелого, что должно произойти, наполняет момент. Но маленькая община собралась не случайно или по какому-то частному поводу, а по случаю празднования Пасхи. По случаю давно истекшего события: исхода народа из Египта; когда Бог последним и самым страшным наказанием – смертью всех перворожденных, заставил фараона освободить пленных.

В память этого «деяния Божия» была учреждена пасхальная трапеза. На этой ветхозаветной трапезе Христос основал мистерию Нового Завета, тайну христианской веры. Но, основанная в этот час, она направлена в будущее и действительна до того таинственного дня, когда Он снова будет со Своими праздновать этот праздник в Царстве Отца Своего (Мф 26.29). Книга Исхода повествует: «И сказал Господь Моисею и Аарону в земле Египетской, говоря: месяц сей да будет у вас началом месяцев; первым да будет он у вас между месяцами года. Скажите всему обществу сынов Израилевых: в десятый день сего месяца пусть возьмут себе каждый одного агнца по семействам, по агнцу на семейство, а если семейство так мало, что не съест агнца, то пусть возьмет с соседом своим, ближайшим к дому своему, по числу душ: по той мере, сколько каждый съест, расчислитесь на агнца. Агнец у вас должен быть без порока, мужеского пола, однолетний; возьмите его от овец или от коз, и пусть он хранится у вас до четырнадцатого дня сего месяца: тогда пусть заколет его все собрание общества израильского вечером, и пусть возьмут от крови его и помажут на обоих косяках и на перекладине дверей в домах, где будут есть его. Пусть съедят мясо его, в сию самую ночь испеченное на огне; с пресным хлебом и с горькими травами пусть съедят его... Ешьте же его так: пусть будут чресла ваши препоясаны, обувь ваша на ногах ваших и посохи ваши в руках ваших, и ешьте его с поспешностью; это Пасха Господня. А Я в сию самую ночь пойду по земле Египетской, и поражу всякого первенца в земле Египетской, от человека до скота, и над всеми богами Египетскими произведу суд. Я Господь. И будет у вас кровь знамением на домах, где вы находитесь, и увижу кровь, и пройду мимо вас, и не будет между вами язвы губительной, когда буду поражать землю Египетскую. И да будет вам день сей памятен, и празднуйте в оный праздник Господу во все (роды) ваши; как установление вечное празднуйте его» (Исх 12.1-4).

Сотни лет живут потомки Авраама в Египте. Они умножились и стали большим народом; египтяне сначала весьма уважали их, а потом боялись и ненавидели. Обращенные в рабство, они усердно работают на фараона. Когда Моисей выступает со своим призывом, тот не хочет их отпустить. Бог насылает на страну кару за карой, но фараон все более ожесточается в своем упорстве, пока Господь не наносит самого страшного удара: все первенцы у людей и животных, от царского сына до сына последней рабыни, должны умереть. Для того же, чтобы народ Божий был пощажен, когда губитель пройдет по стране, он должен поступить так, как распорядился Моисей по повелению Господню. Так и происходит. Страна в страшном горе. Теперь воля фараона сломлена, и он дает народу свободу.

В память исхода из Египта и преисполненного таинственности перехода через пустыню из года в год по точно установленному ритуалу устраивалась пасхальная трапеза – в пятницу перед Великой субботой. Ягненка убивали в первые послеполуденные часы. Трапеза начиналась с появлением первых звезд. Сначала ели стоя, как бы готовясь отправиться в путь, согласно древнему предписанию. Впоследствии строгое поминальное празднование превратилось в радостное пиршество, продолжавшееся так долго, что сотрапезники, по общепринятому обычаю, возлежали за столом... За вечер хозяин четырежды благословлял чашу, которая затем передавалась из рук в руки. После первой чаши наступал черед закуски. После второй хозяин наделял сотрапезников пресным хлебом и горькими травами; затем произносилась первая часть великого славословия, Халлеля, и съедался ягненок. По окончании трапезы готовили и благословляли третью чашу, за ней – четвертую, и после этого второй частью Халлеля заканчивалось празднование. Так и Иисус обычно встречал Пасху в кругу Своих, составлявших общину.

Правда, в последний раз Он не придерживался четких предписаний. Уже то, что Он перенес празднование с пятницы на четверг, было отклонением от обычая, но Он, Сам называвший Себя господином субботы (Лк 6.5), был и господином Пасхи. Во время же трапезы произошло еще нечто несравненно более значительное. Лука повествует: «И (Он) сказал им: очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания: ибо сказываю вам, что уже не буду есть ее, пока она не совершится в Царствии Божием. И, взяв чашу и благословив, сказал: примите ее и разделите между собою; ибо сказываю вам, что не буду пить от плода виноградного, доколе не придет Царствие Божие. И, взяв хлеб и благодарив, преломил и подал им, говоря: „сие есть Тело Мое, которое за вас предается; ... сия чаша есть новый завет в Моей Крови, которая за вас проливается“ (Лк 22.15-20). Павел излагает то же предание следующим образом: «Ибо Я от Самого Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал: ... „сие есть Тело Мое... сие творите в Мое воспоминание“. Также и чашу после вечери, и сказал: „сия чаша есть новый завет в Моей Крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание“. Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет» (1 Кор 11.23-26). Чаша, о которой сначала говорит Лука, – третья чаша пасхального обряда. Иисус благословляет ее, передает дальше, и к словам «примите ее и разделите между собою» мы могли бы добавить пояснение: «в последний раз по старому обычаю». Затем Он берет хлеб, благословляет его, преломляет, и то, что Он им дает, уже не просто куски пресного пасхального хлеба. Он берет чашу, благословляет ее, и то, что Он им передает, уже не просто один из священных пасхальных напитков, но тайна Нового Завета, воздвигаемого в этот час. И все это должно быть не просто празднованием, совершаемым здесь и сейчас, но установлением на все времена, осуществляемым вновь и вновь, пока не придет Царство Божие и Сам Господь не исполнит его снова в славе Нового Творения.

Что здесь происходит? Смысл этих слов побуждал людей молиться, размышлять и спорить почти два тысячелетия. Они стали символом общности более святой и проникновенной, чем какая-либо иная, но также и символом глубокого разделения. Поэтому, чтобы ответить на вопрос, что они означают, необходимо сначала уяснить себе, как их следует понимать. Ответ может быть только один: совсем просто, так, как они сказаны. В этом тексте нет расхождений. Всякая попытка трактовать «в переносном, духовном смысле» представляет собой непослушание и ведет к несогласованности между содержанием и смыслом.

Не наше дело определять, каково должно было быть его значение, чтобы соответствовать «чистому христианству»; мы должны принимать его с благоговейным вниманием, таким, каков он есть, и из него узнавать, что надо считать христианством в чистом виде. Говоря и поступая так, как здесь описано, Иисус знал, что речь шла о чем-то имеющем Божественное значение. Следовательно, Он желал быть понятым и говорил так, чтобы все поняли, как Он желал. Он имел дело не с символистами, а с простыми людьми, которые не склонны ни к толкованиям, ни к абстракциям, а принимают сказанное в буквальном смысле. Перед Ним были не люди XIX или XX века, привыкшие оперировать понятиями, а люди античности, мыслившие чувственно. Культовая жизнь, пронизывавшая все вокруг, приучила их читать символы, воспринимать истину из действий; поэтому трудно заподозрить их в склонности понимать его слова «духовно», как образ; скорее уж грубо, чувственно, так, как это и произошло в действительности при возвещении их в Капернауме. Все это знал Иисус, и при этом сказал именно то, что сказал.

Трапеза, которую они разделяют друг с другом, представляет собой культовое празднество. Оно напоминает об искуплении, совершавшемся некогда в Египте, когда убивалось живое существо и его кровь служила знаком для спасения народа от гибели. Именно с этой точки зрения следует рассматривать действие Иисуса. Он берет хлеб, «благодарит», возносит хвалу Богу за оказываемую милость, благословляет его, как перед этим благословил трапезу, преломляет его подобно тому, как делил перед этим еду, раздает его Своим, как хозяин дома раздает в течение трапезы еду ее участникам в знак их взаимной связи: «Примите, ядите, сие есть Тело Мое, которое за вас предается». Перед этим на столе лежало преданное смерти тело ягненка – пища Ветхого Завета. Им не остается ничего иного, как понять Его слова в том же реальном смысле. Это реальность – особая, культовая, но в их глазах – несомненная. И точно так же, как перед этим Он благословил и передал дальше ветхозаветную чашу, вино в которой напоминает пролитую при жертвоприношении кровь, теперь Он говорит: «Пейте из нее все, сия чаша есть новый завет в Моей Крови, которая за вас проливается». Ветхий Завет был в крови ягненка, Синайской жертвы, Новый – в Его Крови.

Того, что делал Господь, ученики, конечно, не постигали до конца. Но столь же несомненно, что то, что Он делал, они связывали не с символами общности и самоотдачи, не с воспоминаниями и действием Духа, но с тем, что некогда произошло в Египте, с тем, что только что случилось с ягненком и что день за днем совершалось при жертвоприношениях в храме.

Что же тут произошло? Богословие беспрестанно старается это понять, но создается впечатление, что эта часть его трудов – наименее плодотворная. Возможно, что это и к лучшему. В самом святом месте, при словах пресуществления, Церковь включила в чин обедни возглас «Тайна веры!» Если где-нибудь и проявляется непроницаемость тайны Откровения, то это происходит именно здесь. Поэтому и мы не будем давать никакого объяснения. Тайна должна оставаться непроницаемой. Мы не будем обсуждать «как», спросим только «что».

Когда человек действует, его действие занимает место в истории. Несомненно, оно имеет также смысл, простирающийся за пределы времени, именно тот, по которому вершится суд и который входит в вечность. Получается, что ни одно деяние не исчезает бесследно, ибо все, что делает человек, опирается на богоподобное достоинство его личности и на целенаправленность, данную ей Богом. Но во времени действие привязано к моменту, и когда этот момент проходит, то и оно уходит в прошлое. Не то – с действием Иисуса. Он был человеком и в то же время Сыном Божиим. То, что Сын делал, проистекало не только из его человеческих решений, принятых во времени, но и из Его Божественной воли. Поэтому то, что Он делал, не замыкалось в прошедшем времени, но входило одновременно в вечность.

Начались последние события Его жизни. Произошло предательство. Иисус вступил в завершающий круг Своей судьбы. Он уже был обречен. Свои страдания, уже начавшиеся кризисом в Иерусалиме и Галилее, представлявшие собой нечто историческое и поэтому преходящее, но также и вечное, а поэтому пребывающее, Он включил в литургический акт. Когда Он произносил эти слова над хлебом и чашей, в этом действии, в этих словах, в этих вещах был Он Сам, Обреченный, со Своей любовью и со Своей судьбой. И не только здесь, в этот раз, – Иисус, Господь, Носитель всякой власти «на небе и на земле» (Мф 28.18), определил и установил, что так должно оставаться на все времена, сказав: «Сие творите в Мое воспоминание». Таким образом, всякий раз, когда это делается теми, кому поручено, проявляется та же тайна: пребывающее в вечности свершение Его страданий вступает в этот литургический акт настолько полно, что можно сказать: «Вот это Тело его – вот это Кровь Его – вот это Он в Своем искупительном умирании». Литургический акт есть «воспоминание». Но это – воспоминание, установленное Богом. Вновь пережить уже пережитое не во власти человека. Это не благоговейное переживание верующей общиной в настоящее время того, что было в прошлом, – все происходит на уровне, который явлен нам только в одном: в творящем познании Отца, вечным плодом которого является живой Сын (Ин 1.1-2).

Что же такое Евхаристия? Принесенный в жертву Христос; страдание и умирание Господа, питающие нашу веру. Наша душа живет ими, как тело живет телесной пищей и телесным питьем.

Это должно оставаться в неприкосновенности. Всякая попытка истолковать это «духовно» или согласно «чистому христианству» губительна. Когда человек хочет здесь определить, что для Бога возможно и что нет, он впадает в самопревозношение и неверие. Бог говорит, что Ему угодно, и то, что Он говорит, то и есть. Зримый образ любви (Ин 13.1) дает только Он Сам.

Евхаристия представляет собой вместе с тем и откровение. Она говорит нам, как верующий должен соотносить себя с Христом: не перед Ним, но в Нем. В прощальных беседах, которые следуют за святым празднованием, сказано: «Я есмь истинная виноградная Лоза, а Отец Мой – виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более приносила плода. Вы уже очищены через слово, которое Я проповедал вам. Пребудьте во Мне, и Я (пребуду) в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне. Я есмь Лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают. Если пребудете во Мне и слова Мои в вас пребудут, то, чего ни пожелаете, просите, и будет вам. Тем прославится Отец Мой, если вы принесете много плода и будете Моими учениками. Как возлюбил Меня Отец, и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей. Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей, как и Я соблюл заповеди Отца Моего и пребываю в его любви» (Ин 15.1-10).

Действительное значение этих слов раскрывается лишь на Пятидесятницу и из учения Павла о «Христе в нас» (Гал 2.20). Но нам ясно уже теперь: Христос жив изначально и творчески. По Его собственным словам, Он Сам есть «Жизнь» (Ин 11.25). В Нем, в Богочеловеке, восходит из Божиего корня новая жизнь, к которой должны быть причастны и верующие в Него (Ин 11.26). Ведь та жизнь, которая исходит в собственном смысле слова «из нас», будучи оторванной от Бога, клонится к смерти, к небытию. Та же жизнь, которая исходит из Божией вечности и к Его вечности восходит, есть жизнь Христа. Участие в ней дается нам словом и хлебом (Ин 6), поскольку мы вкушаем ее. Тем самым мы – ветви на виноградной Лозе. Из нее мы можем расти и, питаясь ее соком, плодоносить, благодаря ее жизни и одновременно своей. Об этом говорят великие и святые слова обетования: «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную; и Я воскрешу его в последний день» (Ин 6.51-54 слл.), – слова, которые порождают соблазн и возмущение, если только сердце не освободилось и не раскрылось в вере. Если же оно раскрылось, то это воистину «глаголы вечной жизни», как говорит Апостол о безысходности своего «верующего неверия» (Ин 6. 68 и Мк 9.24).

В тексте Евангелия от Луки, нами уже рассмотренном, есть фраза, на которую нам нужно еще раз обратить внимание: «Ибо сказываю вам, что не буду пить от плода виноградного, доколе не придет Царствие Божие» (Лк 22.18). Отзвук этого мы слышим у того человека, учеником которого был Лука, – у Павла в Первом Послании к Коринфянам: «Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет» (1 Кор 11.26). Слова эти полны тайны. Они указывают на грядущее время. Нам едва ли доступен их смысл, так как речь идет о будущем; то, что говорит пророк, становится ясным, только когда исполняется, – до этого мы можем только верить, надеяться, предчувствовать. Так и эти слова станут понятны, когда придет Господь. В них всплывает картина трапезы, которую Он разделит со Своими в открывшемся Царстве Божием. Тогда Он с ними будет «пить от плода виноградного». Это та же тайна, о которой идет речь в одном месте Евангелия от Иоанна: когда Иисус говорит, что к верующему в Него Он придет с Отцом Своим на трапезу (Ин 14.23). Напоминает нам это и тайное Откровение – семь посланий и следующие за ним образы бесконечного исполнения. Но больше об этом ничего сказать нельзя. Обетование должно оставаться как оно есть. Наше сердце должно предчувствовать и ожидать его исполнения.

11. ПЕРВОСВЯЩЕННИЧЕСКАЯ МОЛИТВА

Каждый раз, когда читаешь повествование о Тайной Вечере, сердце чувствует, какой любовью Иисус объемлет Своих, но также и насколько Он одинок среди них. Вот несколько примеров, в которых это проступает с особой яркостью.

«Дети! Недолго уже быть Мне с вами. Будете искать Меня, и как сказал Я Иудеям, что, куда Я иду, вы не можете прийти, так и вам говорю теперь... Симон Петр сказал Ему: „Господи! Куда Ты идешь? Иисус отвечал ему: Куда Я иду, ты не можешь теперь за Мною идти, а после пойдешь за Мною. Петр сказал Ему: Господи! Почему я не могу идти за тобою теперь? я душу мою положу за Тебя. Иисус отвечал ему: душу твою за Меня положишь? Истинно, истинно говорю тебе: не пропоет петух, как отречешься от Меня трижды“ (Ин 13.33-38).

Петр говорит искренне. Он любит своего Учителя, хочет все отдать за Него, но взор Иисуса проникает до самого дна этой любви, и Ему становится ясна ее ненадежность. Чуть дальше сказано: «Доселе я говорил вам притчами; но наступает время, когда уже не буду говорить вам притчами, но прямо возвещу об Отце. В тот день будете просить во имя Мое, и не говорю вам, что Я буду просить Отца о вас: ибо Сам Отец любит вас, потому что вы возлюбили Меня и уверовали, что Я исшел от Бога. Я исшел от Отца и пришел в мир; и опять оставляю мир и иду к Отцу. Ученики Его сказали Ему: вот теперь Ты прямо говоришь, и притчи не говоришь никакой. Теперь видим, что Ты знаешь все и не имеешь нужды, чтобы кто спрашивал Тебя. Посему веруем, что ты от Бога исшел. Иисус отвечал им: теперь веруете? Вот, наступает час, и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного: но Я не один, потому что Отец со Мною» (Ин 16.25-32). Ученики слышат Его слова. Они улавливают какую-то связь, какой-то образ и радостно восклицают: «Теперь мы знаем! Теперь мы веруем!» Иисус же видит, что в действительности нет еще у них ни знания, ни веры. Никакой действительной ясности, никакого действительного убеждения – ничего, что могло бы служить поддержкой.

Сказанное ниже дает обильную пищу для размышлений: «Но Я истину говорю вам: лучше для вас, что Я пошел; ибо если Я не пойду, Утешитель не приидет к вам; а если пойду, то пошлю Его к вам» (Ин 16.7). Действием Духа истина Христова просветляет умы и сердца верующих. Он «берет» от того, что Христово, и передает верующим (Ин 16.14). Но что значат слова: «Истину говорю вам: лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо если Я не пойду, Утешитель не приидет к вам»? Ведь «уйти» – значит умереть, следовательно, Христос должен умереть, чтобы Его могли понять? Почему же? Почему Он не может быть понят теперь? Можно вспомнить о том, сколько гениев должны были сначала умереть, прежде чем быть по-настоящему признанными, или о том, что человек, живший тихо и делавший свое дело, часто только тогда по-настоящему оценивался окружающими, когда уходил из жизни, ибо лишь тогда с него спадали покровы обыденного, повседневного. Но Иисус не имеет в виду ничего подобного. Почему Сын Божий должен умереть, чтобы у людей открылись глаза? Почему нельзя понять Его в Его живом присутствии? Нет – все эти «должно быть», «не может быть» веческой психологии, а из той темной тайны, о которой говорит первая глава Евангелия от Иоанна, Иисус не был узнан, потому что люди замкнулись во тьме... Но если мы понимаем правильно, то в Евангелии говорится, что эта замкнутость и тьма были и в сердцах тех, которые хотели открыться Ему. Даже и апостолы были такими, что Дух не мог прийти к ним непосредственно, а сначала Христос должен был, по непостижимой необходимости, пройти через смерть.

Согласно пасхальному обряду, вечерня начиналась: с того, что произносилась первая половина великого Халлеля, т.е. псалмы 113-118; его второй половиной она должна была заканчиваться. Вместо этого Иисус возвел очи Свои к небу и сказал... Следует переданная в семнадцатой главе Евангелия от Иоанна «первое священническая Молитва» Иисуса.

Это – одно из самых святых мест Нового Завета. Пусть читатель прочтет его с напряжением всех духовных сил и с сердечной проникновенностью. Пусть он вспомнит (об этом мы уже писали выше), как гoвoрят Иоанн и Господь в этой главе: мысли здесь не следуют одна за другой, предваряемые «потому что» и «следовательно»; здесь царит не обычная логика последовательности, но логика более сложная или, если угодно, более простая. Одна какая-либо мысль всплывает и снова уходит в глубину, приходит другая и исчезает, а первая опять появляется. Источник, из которого они рождаются, и единство, в котором они сливаются, находятся не на поверхности, а в глубине. Здесь не развертываются последовательные мысли одна за другой, а великая реальность, истина, полнота сердца раскрываются, проникают наружу, снова погружаются в глубину, опять появляются. Подобно морскому прибою. Точка же, из которой все исходит и куда возвращается, – это единство человеческих духа и сердца Иисуса с его живой Божественностью. Нужно учитывать это, читая эти слова; удерживая в памяти уже сказанное и соединяя это с новым, чувствовать за отдельными мыслями невысказанную сущность и замечать, как она проявляется в отдельных высказываниях... То, что мы скажем теперь, не призвано ничего объяснить. Ни в каком другом тексте не ощущается так очевидно, что от разумных объяснений толку мало и что, как сказано в псалме 118-ом, пелена должна упасть с глаз человека и должно быть задето его нутро. Бог дает это тем, кто Его просит.

«После сих слов Иисус возвел очи Свои на небо и сказал: Отче! пришел час, прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя, так как Ты дал Ему власть над всякою плотью, да всему, что Ты дал Ему, даст Он жизнь вечную. Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого, истинного Бога и посланного Тобою Иисуса Христа. Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить. И ныне прославь Меня Ты, Отче, у Тебя Самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира.

Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал Мне их, и они сохранили слово Твое. Ныне уразумели они, что все, что Ты дал Мне, от Тебя есть, ибо слова, которые Ты дал Мне, Я передал им и они приняли, и уразумели истинно, что Я исшел от Тебя, и уверовали, что Ты послал Меня. Я о них молю: не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои. И все Мое – Твое, и все Твое – Мое; и Я прославился в них. Я уже не в мире, но они в мире, а Я к Тебе иду. Отче Святый! соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы. Когда Я был с ними в мире, я соблюдал их во имя Твое; тех, которых Ты дал Мне, Я сохранил, и никто из них не погиб, кроме сына погибели, да сбудется Писание. Ныне же Я к Тебе иду, и сие говорю в мире, чтобы они имели в себе радость Мою совершенную. Я передал им слово Твое; и мир возненавидел их, потому что они не от мира. Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла. Они не от мира, как и Я не от мира. Освяти их истиною Твоею; слово Твое есть истина. Как ты послал Меня в мир, так и Я послал их в мир. И за них Я посвящаю Себя, чтобы и они были освящены истиною.

Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их, да будут все едино: как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, – да уверует мир, что Ты послал Меня. И славу, которую Ты дал Мне, Я дал им: да будут едино, как Мы едино, Я в них, и Ты во Мне; да будут совершенны воедино, и да познает мир, что Ты послал Меня и возлюбил их, как возлюбил Меня. Отче! Которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я и они были со Мною, да видят славу Мою, которую Ты дал Мне, потому что возлюбил Меня прежде основания мира. Отче праведный! и мир Тебя не познал; а Я познал Тебя, и сии познали, что Ты послал Меня и Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них» (Ин 17.1-26).

Молитва начинается с утверждения, что «пришел час». Иисус просит Отца прославить Его той славой, хоторую Он имел у Него прежде бытия мира. Но этот час – час смерти Иисуса: таким образом Его слава должна заключаться в Его смерти. Слава Божия стоит выше всех мер и образов. Она означает не только ликование, но и нечто ужасающее. Иисус, чистый и единый с волей Отца, идет на смерть, и это – слава. Затем Он в сиянии преображения восстанет от смерти, и это-та же самая слава, та же, которую Он имел, когда мира еще не было, и которую Он будет иметь еще и после конца миров. Ибо последующая вечность – та же, что и предыдущая.

Сын по воле Отца пришел к людям, а они Его не приняли (Ин 1.10-11). Он был «Слово», говорил Своим бытием и учением, но Его благовествование не было услышано, повисло в пространстве. Он хотел призвать людей к единству Божественной жизни, к тому несказанному «мы», о котором говорит Первосвященническая Молитва, но люди отказались. Поэтому вестник любви должен был остаться в невыразимом одиночестве. Теперь, в этот час, Его одиночество становится совершенным и безмолвным. Немногие, ставшие Своими, покидают Его. Люди объединяются в адском заговоре против любви и обращаются против Него. Соблазн сводит воедино Пилата и Ирода, фарисеев и саддукеев, начальников и народ, стражей порядка и разбойников с большой дороги, иудеев и римлян, – сюда же втягивается и ученик Иуда, вовлеклись бы и другие, если бы только Иисус не «молился, чтобы не оскудела вера» Петра и чтобы он, впоследствии обратившись, не утвердил братьев своих (Лк 22.31-32). В этой покинутости Иисус обращается туда, где единение превыше всякого раскола, надежность превыше всякого сомнения: туда, где Отец повелевает и Сын повинуется, где Сын дает от Своего, Дух принимает это и вкладывает в человеческие сердца, где есть то Божественное «мы», которым проникнута эта глава – общность Иисуса с Отцом в Святом Духе. Здесь корни Иисуса. Здесь Его покой. Отсюда проистекают единение и сила, которых никто не может разрушить.

Отсюда, из Начала всех начал, Иисус пришел в мир. Отец послал Его. Теперь, в последний час, Иисус говорит Отцу, что исполнил волю Его. Он прославил Его на земле, совершив дело, которое было Ему поручено.

Что Иисус «совершил дело», несомненно, поскольку Он Сам говорит это (Ин 19.30), и тем не менее все окончилось неудачей! Его слово не принято. Его благовествование не понято. Его заповедь не услышана. И все же дело совершено – тем, что Он жил в послушании Отцу, – том послушании, чистота которого перевешивает все грехи. Он в послушании говорил слово, благовествовал, приблизил к миру Царство, – это и есть Его дело, каков бы не был ответ людей. Теперь весть прозвучала и не замолкнет больше никогда. До последнего дня она будет стучаться в сердца. Царство приблизилось и остается «близко», оно готово вступить в ход времен повсюду, где открывается вера (Мф 3.2). Христос находится в истории, как «путь и истина и жизнь» (Ин 14.6). Через Него мир стал другим. Отныне это – мир, в котором находится и неизменно пребывает Христос. Это свершилось, и в этом прославлен Отец.

Из этого божественного единения простирается рука в обреченный мир. Может быть, нигде больше в Священном Писании мы не ощущаем так остро его потерянность. Однажды мы уже говорили, до какой степени неверно понимают Иоанна: поверхностное представление превратило его в нежного, любящего юношу; в действительности же ни один из учеников не был более непреклонным, чем он. Ни у кого, даже у Павла, нет таких слов, как эти слова Иисуса: «Я о них молю: не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне». В эту потерянность простирается рука Отца, изымает, кого Он хочет, и дает этих людей Сыну.

Это и есть те, которые Ему принадлежат. Им Он говорил Свое слово. Их Он научил имени Отца. Из них Он не потерял никого, кроме сына погибели. Даже самые беспощадные места Послания к Римлянам не выражают с такой определенностью всевластие Божией милости, безусловность Его воли, берущей тех, кого Он хочет, и дающей их Сыну, тогда как другие так далеки, что Сын о них даже и не молится... Эти слова мы должны услышать, и дай нам, Господи, научиться страху, без которого мы никогда не сможем радоваться искуплению. Но чем глубже мы понимаем это, тем безоговорочнее должны отдаться воле сердца Божия. Бог может брать, кого хочет. Те, кого Он не дает Сыну Своему, остаются вовне. Не существует права, которое обеспечивало бы мне эту «данность». Ничто не мешает мне говорить Богу: «Господи, восхоти, чтобы я был среди „данных“, и мои близкие, и все мы, люди». Нельзя только добавлять: «ибо я ничего дурного не сделал». Если ты действительно так Думаешь, то твой страх за «данность» оправдан. Перед этой тайной мало что значит, исполнил ли человек «свой долг» или пренебрег им, благороден он или низок, как несущественны все прочие различия, столь важные сами по себе. Каждый должен делать что может, и каждая ценность стоит того, чего она стоит, но перед этой тайной все это не значит ничего. До самых глубин души ты должен осознать, что ты – грешный и погибший человек, но из безысходности этого знания бросайся к сердцу Божию и говори: «Господи, восхоти, чтобы я был „дан“, чтобы я принадлежал к числу тех, кого Сын Твой не потерял, я, и мои близкие, и все мы, люди».

Не безумие ли это? На таком образе мыслей не могла бы строиться ни одна философия. Если бы философские системы выглядели так, как это рассуждение, то право и порядок среди людей были бы невозможны. Но ведь оно и не от мира сего, и «нелепость» его вызвана тем, что несказанная тайна Божией благодати и любви, как только мы пытаемся ее осмыслить, не может, по-видимому, принимать никакой иной формы, кроме этой.

Есть, как видно, нечто воистину прославляющее Отца и заслуживающее того, чтобы Сын сказал Ему об этом в Свой последний час, – то, что никого из тех, кого дал Ему Отец, Он не потерял! Все говорило за то, что они потеряны. Ведь сказаны же страшные слова: «Я соблюдал их во имя Твое; тех, которых Ты дал Мне, Я сохранил, и никто из них не погиб, кроме сына погибели, да сбудется Писание». Значит, и он был среди тех, которые были «даны»? И все-таки погиб? Почему? Но со своим мышлением мы не можем двигаться дальше. Одно должно быть нам ясно, что здесь содержится предупреждение, знак, указывающий, как велика была для учеников опасность гибели, соблазна. Ведь в ту же ночь, прежде чем дважды пропоет петух, Петр трижды клятвенно отречется (Ин 17.18; 25-27)! В эту ночь все они разбегутся (Мф 26.31), так что у креста останутся только Иоанн и несколько женщин... То, что они не окончательно изменяют Господу, и есть чудо благодати, прославляющее Бога.

Ученикам – тем людям, которые были Ему даны – Иисус открыл имя Отца. Он им сказал, и они приняли, что Христос послан Отцом. Он сказал им Свое слово, которое есть живая истина. Он передал им славу, которую Ему доверил Отец. Он даровал им любовь. Все это верно – и все же они остались собой. Значит то, что Он «дал» им, лежит в них, как зародыш в земле, о котором она не знает. Несмотря на непонимание учеников, на их трусость, все это в них – воистину дело всесильной благодати! Когда потом, после ухода Господа, придет Дух, Он Своим жаром согреет этот зародыш, и посев взойдет.

Тогда их человеческая воля, их разумение, срастутся с тем божественным, что вложил в них Господь, хоть оно и было в них прежде, но их самих там не было. Позже оно будет в них, а они в нем. Тогда они будут веровать и свидетельствовать, не зная, почему именно они были удостоены благодати и перенесены через ужасающий мрак.

Тогда воплотится тайна несказанного единства, о которой говорит Первосвященническая Молитва – то святое «Мы», где Отец в Сыне и Сын в Отце, и оба едины в любви Духа. Одна жизнь, одна истина, одна любовь, и все же трое Живых и Истинных и Любящих. Сюда вовлекаются те, кого сила Христова перенесла через мрак. Окружать их будет чуждый мир, и более чем чуждый – ненавидящий все, что не от него исходит (Ин 15.19). Потому ведь враги Христа и убили Его, что Он был не таким, как они. С той же ненавистью они обратятся и против тех, кто входит в святое семейство, и поступят с ними – в той или иной форме – так, как поступили со Христом. Ученики же должны знать, что они пребывают в том же ограждаемом единстве, что и Христос, – ныне, когда Он готов противостоять ненависти мира.

Невыразимая перспектива открывается, когда Иисус говорит: «Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их, да будут все едино: как Ты, Отче во Мне, и Я в Тебе, так и они, да будут в Нас едино, – да уверует мир, что Ты послал Меня. И славу, которую Ты дал Мне, Я дал им: да будут едино, как Мы едино. Я в них и Ты во Мне; да будут совершенны воедино, и да познает мир, что Ты послал Меня и возлюбил их, как возлюбил Меня». И еще: «Отче! Которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною, да видят славу Мою, которую Ты дал Мне, потому что возлюбил Меня прежде основания мира». Здесь предвосхищается вся полнота грядущей славы, все, что говорит Послание к Римлянам о будущем преображении детей Божиих (Рим 8.17-21), что сказано в Послании к Ефесянам и Колоссянам о грядущем преображении творения и что возвещают таинственные образы Апокалипсиса о будущем мире...

И все же мы никогда не должны забывать о том, что происходит между тем часом, когда Господь все это говорит, и тем, когда приходит Святой Дух и начинается исполнение обетования. Никогда христианин не может примириться с мыслью, что Христос должен был умереть. Никогда он не должен принимать как должное, что искупление произошло через смерть Христа, ибо в противном случае все меняется. Тогда закоснелость и бесчеловечность разрушают все. Тогда жизнь Господа перестает быть действительно прожитой жизнью – с Его пришествием, деяниями, волей и трагической судьбой. Тогда бледнеет любовь – но это должен сам чувствовать каждый, кто вдумывается в жизнь Господа, стараясь дойти до самой сути.

12. ГЕФСИМАНИЯ

Евангелие повествует: «Сказав сие, Иисус вышел с учениками Своими за поток Кедрон (Ин 18.1) и пошел по обыкновению на гору Елеонскую» (Лк 22.39).

Он сказал ученикам своим: «посидите здесь, пока Я помолюсь. И взял с Собою Петра, Иакова и Иоанна; и начал ужасаться и тосковать. И сказал им: „душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте“.

И, отойдя немного, пал на землю, и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей. И говорил:

Авва Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты». Возвращается, и находит их спящими, и говорит Петру: Симон! ты спишь? не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение. Дух бодр, плоть же немощна.

И, опять отойдя, молился, сказав то же слово. И, возвратившись, опять нашел их спящими: ибо глаза у них отяжелели; и они не знали, что Ему отвечать. (Мк 14.32-40)

Еще раз Он отошел. Явился же Ему Ангел с небес, и укреплял Его. И, находясь в борении, прилежнее молился; и был пот Его, как капли крови, падающие на землю.

Встав от молитвы (Лк 22.43-45), приходит в третий раз (к ученикам), и говорит им: вы все еще спите и почиваете? Кончено; пришел час; вот, предается Сын Человеческий в руки грешников. Встаньте, пойдем; вот, приблизился предающий Меня (Мк 14.41-42).

Окончив Первосвященническую Молитву – и что это был за конец, что за завершение всех земных дел! – Иисус со своей маленькой группой спускается с горы, на которой стоял город. По преданию, дом, в котором состоялась Тайная Вечеря, принадлежал семье того Иоанна, который впоследствии назывался Марком, был помощником апостола Петра в деле христианского благовествования и написал Евангелие, носящее его имя. Считают также, что он был тем Иоанном, который, «завернувшись по нагому телу в покрывало», был неподалеку от Него в последнюю ночь (Мк 14.51-52). По этой версии он последовал за Иисусом и наблюдал за ним, также в тот таинственный час в Гефсимании, когда все спали. Но потом, когда появилась стража, он в страхе бежал...

Итак, Иисус спускается с горы за Кедронский поток, – может быть, тем самым путем, каким на девять столетий раньше прошел Его предок, престарелый царь Давид, когда бежал от своего сына Авессалома... Потом по другому берегу поднимаются они вверх по долине и приходят в маленькую усадьбу, называвшуюся Гефсиманией. Как говорит Иоанн, Иисус часто бывал там со Своими учениками, сидел там с ними и учил их (Ин 18.2). Они чувствуют, что все подходит к концу и, вероятно, не удивляются, когда Он говорит им, чтобы подождали, пока Он помолится: ведь они привыкли, что Он часто уходит от них, чтобы в тишине одному побеседовать с Богом. Троих из них Он берет с Собой: Петра, Иакова и Иоанна, тех самых, которые недавно были с Ним на горе Преображения.

Страшная печаль овладевает Им – «душа Моя скорбит смертельно», говорит священный текст. Чтобы не быть назойливыми, мы не будем останавливаться на этом; пусть каждый вникнет в эти слова, так глубоко и прочувствованно, как только может, ибо они касаются и его. Иисус велит троим подождать Его – и, возможно, их удивляет его просьба пободрствовать с Ним. Может быть, Он впервые высказывает подобное желание. Потом он делает еще несколько шагов, падает ниц и молится.

Мы должны остановиться и спросить себя, как нам читать и понимать то, что за этим следует. Психологии тут уже нечего делать. Она – отличная вещь, когда ею движут сердечный жар и благоговение. С ее помощью один человек понимает другого, ибо оба они – люди. Но здесь она уже не может помочь. Если применить здесь «психологию», то она скажет нам приблизительно следующее: в религиозной жизни постоянно наблюдается, как за взлетом духовного опыта, созерцательности, любви и самоотдачи, требующими напряжения сил, следует упадок, угасание способности прозревать смысл вещей. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на жизнь пророков: например, Илии, о котором мы уже говорили. Нечто похожее происходит вслед за тем, как от Него отвернулись и правители и народ после путешествия в Иерусалим, с его потрясающими переживаниями, за вступлением в святой город, за страшным ожиданием последних Дней, за предательством одного из учеников и за Тайной Вечерей. За всем этим неслыханным напряжением последовал спад... Это можно проследить у любого человека, ведущего трудную борьбу за великое дело, в том числе и у пророков, хотя тут уже пришлось бы проникать в совсем другие глубины, чем те, которыми занимается обычная психология религии, ничего не знающая о действительном Боге и о действительной душе, – попытка такого рода заведомо оказалась бы здесь несостоятельной и повела бы только к потере ощущения времени и одновременно – искупительной силы происшедшего, ощущения, к которому можно прийти с верой, поучающей нас посредством Откровения.

Прийти с живой верой, а не просто принимая к сведению и удерживая происходящее в памяти. Мы вступаем в эту тайну, если видим и убеждаемся в том, что ее содержание – наш человеческий грех, реализующийся в том, что мы сделали сегодня и вчера и когда-то: со всей нашей небрежностью, нечистотой и злобой, со всем дурным, что не подлежит описанию, а находится в глубинах нашего «я» и пронизывает все наше существование. Мы понимаем, что здесь случается – в той мере, в какой наш грех изжит до конца; так же как только тогда, когда мы предаемся ужасу этого часа, то понимаем, что означает грех, мы понимаем Христа настолько, насколько понимаем грех; и наш грех становится нам ясным в той мере, в какой мы сопереживаем тому, что Он здесь переживает.

Что свидетельствует нам вера? Прежде всего – кто Он, Тот, о Котором мы здесь слышим: Сын Божий в прямом смысле этого слова. Оттого Он и видит существование в его предельной реальности.

С какой бы стороны мы ни подходили к образу Иисуса, мы видим, что Он-Знающий, ибо знает человека и знает мир. Все другие слепы, только Он зряч. Он видит потерянность людей, доходящую до предела и отнюдь не исчерпывающуюся, скажем, безнравственностью данного конкретного человека по сравнению с другим, или религиозной поверхностностью человека с мирским настроем в сравнении с истинно верующим, или, тем более, духовной тупостью человека не развитого в отличие от пробужденного и творческого сознания человека высокоодаренного. Потерянность, которую видит Иисус, выходит за пределы всех этих различий. Она охватывает все человеческое существование.

Эту потерянность Иисус видит, однако, иными глазами, чем тот или другой религиозный гений, – не глазами человека, преодолевшего в отличие от других плененность, обман и грех. Потерянности, о которой здесь идет речь, Сам Иисус не был подвержен никогда. Он никогда не был заполонен ею, а значит, не нуждался в освобождении, даруемом благодатью и собственными усилиями. Никакого намека на нечто подобное в Писании нет.

Он соединяется с нашей потерянностью, как Тот, Который, по существу, не имеет с ней ничего общего. Он знает о ней не из собственного опыта человеческого существования, а так, как Бог знает о ней. Отсюда – потрясающая ясность этого знания. Отсюда же бесконечное одиночество этой потерянности. Он действительно видящий среди слепых, чуткий среди черствых, свободный и уравновешанный среди всеобщего замешательства.

Осознание Им этой потерянности мира не имеет точки опоры в этом мире, исходя из этого Он воспринимает тот или иной факт... Если можно так сказать, эта потерянность навсегда остается узницей мира. Как бы ни была высока точка опоры этого сознания, она всегда остается в мире. Напротив, сознание Иисуса охватывает весь мир. Он знает обо всем, что есть в Мире; не просто как бдительный и ответственный человек, но иначе: так, что Его точка опоры находится над тем или внутри того, что есть. Он находится в Боге и видит так же, как видит Бог: вокруг существования, через него и сквозь него.

Однако это Божественное сознание, перед которым падают все покровы, находится не над Ним, а в Его живом существе. Он постигает все Своим человеческим умом. Своим сердцем Он ощущает потерянность, и в душе Христа она, неспособная нарушить блаженство вечного Бога, превращается в невообразимое страдание. Из этого познания проистекает страшная, ни на минуту не оставляющая Его серьезность. Это знание проявляется в каждом слове, которое Он произносит. Оно живет во всем, что Он совершает. Оно дышит в Его существе и живет во всем, что он делает. Поэтому Христос так непостижимо одинок. Какое человеческое понимание и чувство может проникнуть туда, где Искупитель несет судьбу мира? От этого Иисус всегда был страдальцем – и так продолжалось бы даже в том случае, если бы люди приняли Его благовестие с верой и любовью. Даже если бы искупление возвещалось открыто и во всеуслышание и Царство могло бы установиться; даже если бы Он был избавлен от горького пути смерти, вся его жизнь достигала бы такой глубины, что человеческое мышление не могло бы к нему приблизиться. Он знал бы всегда, Он один, кто святой и любящий Бог; Он измерил бы, что грех означает для Него и нес бы непостижимо одиноким эту ужасную участь.

В час Гефсимании это беспрестанное страдание достигает самой мучительной остроты.

В жизни Бога нет времени и нет перемен. Она протекает в бесконечном и простом настоящем. Людское же существование протекает во времени, в падениях и взлетах. В Господе было и то и другое: вечное настоящее и изменчивость времени; и Его внутреннее должно было меняться: становиться острее или, наоборот, уменьшаться. И вот настал час, когда все должно было «свершиться».

Кто может знать, как отнесся к этому Бог Отец? Его Отцом Он был всегда, и всегда от Отца к Сыну исходила та бесконечная любовь, которая есть Дух, и все-же однажды пришло мгновение, выраженное словами: «Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» (Мф 27.46). Если мы не предпочтем просто промолчать, то должны будем сказать, что Отец дал познать Себя Иисусу так, точно Он – отринутый и отверженный Богом человек. В тот час Иисус до предела ощутил свою общность с нами. Однако, по всей вероятности, так было не только в то последнее мгновение на кресте, но и раньше. По всей вероятности, Отец уже раньше выступил перед Ним таким, каков Он по отношению к грешнику, – ведь существование грешника Иисус принял на Себя как Свое. Может быть, мы могли бы сказать, что в час Гефсимании это сознание человеческой вины и потерянности перед лицом Отца, начавшего Его «оставлять», проявилось с предельной остротой. Тогда сознание этого, это страдание и достигло своего апогея. Внешними признаками его были страх и колебания Иисуса, Его «еще более прилежная молитва» и пот, похожий на «капли крови, падающие на землю», подобно тому как водоворот на поверхности моря может быть внешним признаком катастрофы, происходящей на дне и своими размерами превосходящей все, что мы можем вообразить.

Это был час Гефсимании: окончательное познание человеческим сердцем и умом Иисуса того, что значит грех пред судящим и отмщающим лицом Божиим; того, что Отец потребовал от Него взять на Себя этот грех, как Свой собственный, и того, что Он, если можно так выразиться, почувствовал, что гнев Отца, обращенный на грех, обращается на Него, принявшего грех на Себя, и что «оставляющий» Его святой Бог от Него отворачивается.

Мы «говорим по-человечески». Может, лучше было бы нам промолчать. Но ведь мы говорим не для того, чтобы сказать что-нибудь от себя, а во имя служения. И дай Господи, чтобы тот час не был потерян для нас, говорящих о Нем. В тот час Он принял волю Отца и отдал Свою. «Его» воля заключалась не в том, чтобы утверждать Себя вопреки Богу, что было бы грехом. Эта «воля» заключалась, видимо, в отвращении такого живого и чистого существа перед состоянием грешника, перед необходимостью стать -не из-за каких-то Своих поступков, но вследствие бесконечного отождествления Себя Самого с искуплением и любовью – Тем, на Кого ложится гнев Божий. Приятие этого и явилось, очевидно, содержанием слов: «Не чего Я хочу, а чего Ты».

Все это преодолено в борьбе. То, что случилось потом, было завершением этого часа. Все было предвосхищено уже здесь; то, что последовало, было только исполнением.

И в каком одиночестве! Таком великом, что мы чувствуем: учеников, в сущности, вовсе не за что упрекать. Их жалкая способность сострадать все равно не смогла бы вместить всю бесконечность происходящего, как не вмещает событий сердце ребенка, когда взрослые переживают нечто ужасное: ребенок отворачивается, начинает играть и засыпает. Именно то, что ситуация разрешается иначе, показывает, как безнадежно одиночество.

То, как Иисус видит в этот момент существование, никто другой не увидел ни до, ни после.

Никто больше – ни до, ни после – не видел мира таким, каким видел его тогда Иисус – свободным от обмана. Не Бог, Который всегда видит мир таким, а человеческое сердце Искупителя увидело его и испытало, каков он в действительности. Тогда совершилась правда. «Правда совершилась в любви». Так было положено начало тому, чтобы можно было преодолеть обман. Ибо стремиться туда, где находится Христос, в какой-то мере сопережить Его видение мира, Его ужас перед грехом – означает уже быть искупленным. Хотеть этого, быть к этому готовым, видеть в этом основу, начало и конец всего – вот в чем заключается сущность христианства.

13. ПРОЦЕСС

Матфей в двадцать шестой главе, Марк в четырнадцатой, Лука – в двадцать второй и Иоанн – в восемнадцатой повествуют о взятии Иисуса под стражу и о Его осуждении. Рассказы просты и заслуживают полного доверия. Никаких таинственных знамений, которые можно было бы противопоставить ужасному событию, никаких преувеличений, никаких прикрас. Нетрудно представить себе, каким получилось бы изложение, если бы его составители стремились произвести подобное впечатление... Мы будем продвигаться шаг за шагом и постараемся, чтобы здесь свидетельствовало одно лишь Писание!

Иисус еще говорит со своими учениками, «о часе, который пришел» (см. Мк 14.41), когда появляется Иуда, а с ним большой отряд стражи. Люди эти посланы Синедрионом. У некоторых из них дубинки; это означает, что они принадлежат к войску Синедриона, которое не имеет права носить оружие, другие – с мечами, – по всей вероятности, это члены храмовой стражи, которых испросил Синедрион, чтобы быть в состоянии справиться с возможными беспорядками.

Иуда договорился с ними об условном знаке – и, сколько бы раз мы ни читали это место, нас поражает невообразимая низость этого предательства: «Кого я поцелую, тот и есть». И тотчас, подойдя к Иисусу, сказал: «радуйся, Равви!» И поцеловал Его. У Луки Он добавляет: «Иуда! Целованием ли предаешь Сына Человеческого? (Лк 22.48) Иисус же зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: «Кого ищете?» Ему отвечали: «Иисуса Назорея». Иисус говорит им: «Это Я». Иоанн сообщает об этом и о том, что спокойное неземное величие Господа настолько потрясло их, что они отступили назад и пали на колени. Опять спросил их: «Кого ищите?» Они сказали: «Иисуса Назорея». Иисус отвечал: «Я сказал вам, что это Я; итак, если Меня ищете, оставьте их, пусть идут» (Ин 18.5-8).

Может быть, ученики обязаны жизнью этой повелительной просьбе. Тогда приступили к Нему люди и хотели Его связать. Для Петра это невыносимо, он извлек меч и ударил одного из них, Иисус же, как взрослый призывает к порядку ребенка, сказал ему: вложи меч в ножны. Дело, о котором здесь идет речь, настолько серьезно, что меч здесь не нужен. Если бы Он искал защиту, то другие, все земное превосходящие силы были бы в Его распоряжении – «но как же сбудутся Писания, что так должно быть?» И Он прикоснулся к уху раненого раба и исцелил его» (Мф 26. 51-54; Лк 22.51), и тогда они связали и увели Его.

Охваченные ужасом, ученики бегут, и ими движет, вероятно, не только страх, как бы с ними не случилось того же; их сердца смущены до самой глубины. До этого мгновения они все еще ожидали, что их Учитель каким-нибудь великим знамением Своего посланничества заставит противников отступить. Когда же ничего не происходит и Его арестовывают, то это доказывает им, что Он не Тот всемогущий носитель всякой власти на небе и на земле, которым, по их мнению, призван быть Мессия.

Иисуса ведут сначала к Анне, тестю правящего первосвященника Каиафы. Этот человек пользуется, очевидно, таким влиянием, что по этому важному делу сначала обращаются к нему. Но он не задает никаких вопросов и не отдает никаких распоряжений, а отсылает связанного Узника к Каиафе. В доме этого последнего и происходит первый допрос.

Петр и Иоанн следуют на расстоянии. Последнего хорошо знают в доме первосвященника, и он имеет возможность войти во двор вместе с Иисусом. Петр остается перед воротами и ожидает развития событий. То, что происходит во дворе, не является еще судебным процессом: по еврейскому праву он мог происходить только днем. Здесь своего рода предварительный допрос и вместе с тем возможность для власть имущих насладиться своей победой. Первосвященник спрашивает Узника о Его учении и последователях – у нас перед глазами выражение его лица и в ушах звучит его вопрос. Иисус видит, что никто не стремится установить правду, что приговор уже вынесен и каждый вопрос является просто ложью. Поэтому Он избегает прямого ответа: «Я говорил явно миру; Я всегда учил в синагоге и храме, где всегда Иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что спрашиваешь Меня? Спроси слышавших, что Я говорил им; вот, они знают, что Я говорил» (Ин 18.20-21). Один из близко стоявших служителей первосвященника видит здесь случай отличиться и ударяет Иисуса по лицу, сказав: «Так отвечаешь Ты первосвященнику?» Иисус отвечает со спокойствием, которое трогает глубже, чем все остальное: «Если я сказал худо, то докажи, что худо, а если хорошо, что ты бьешь Меня?» (Ин 18.22-23).

Между тем Иоанн переговорил с привратницей и она впустила также и Петра. Ночь была холодной.

Служители, разведя огонь, стояли и грелись. Петр грелся с ними. Тогда пришла привратница, строго посмотрела на Петра и сказала: «Не из учеников ли Его ты?» Петр отрекается: «Не знаю, что ты говоришь», удаляется от огня в переднюю часть двора, и в тот же миг поет петух. Привратница смотрит ему вслед и говорит стоящим вокруг: «Он все-таки один из них». Петр слышит эти слова и снова лжет. Немного позже они говорят ему: «Конечно, ты один из них! Ведь ты Галилеянин!» Петр начал клясться и божиться: «Я не знаю человека, о котором говорите». Тогда петух запел во второй раз. Иисус же, Которого тогда вели с допроса, обернулся и взглянул на Петра. И Петр вспомнил слово Господа, Который сказал ему: «Прежде нежели дважды пропоет петух, отречешься от меня трижды». И, выйдя вон, «горько заплакал» (Мк 14.66-72; Лк 22.61).

Господь в темнице, и судебные сторожа следят за Ним. Они знают, кто этот пленник; вопрос, является ли Он Мессией, взволновал весь Иерусалим. Как возникает в человеке низость, когда святой, власть которого ему прежде неохотно приходилось признавать, становится бессильным! Из какой ненасытной глубины поднимается ненависть к святому. Поистине «настало ваше время и власть тьмы» (Лк 22.53), когда они безоружному завязывают глаза, бьют Его и спрашивают: «Прореки, кто ударил Тебя?» Как если бы это были не люди, которые до крайности довели свое глумление над Сыном Божиим, а кто-то другой за ними: «много иных хулений произносили против Него» (Лк 22.63-65).

Ранним утром созывается Синедрион. Старейшины народа, законники и священники, собрались вместе. Торжествующие враги – в полном сознании своей силы. Они решили предать Его «суду Божию» за богохульство, ибо оно карается смертью согласно иудейскому закону. Это преступление только тогда считается заслуживающим наказания, когда само имя Божие произнесено в богохульной речи; однако нельзя привести никакого доказательства в подтверждение этих слов. Да и свидетели не были согласны между собой. Образ и действия Господа были так ясны, что при полном отсутствии совестливости не удается правильно их сформулировать. Иисус не отвечал ни на какие обвинения. Когда первосвященник предлагал Ему высказаться, Он не отвечал ни слова. Весь обмен мнениями был ложью – как и слова, с которыми фарисеи и законники к Нему приступали. Ему было бы легко показать противоречия их свидетельств, усилить впечатление чистоты, которая Его окружает, даже перейти к наступлению на обвинителей. Есть что-то прискорбное в том, что Он ничего, совсем ничего, не делает, чтобы остановить ход Своей судьбы – пока не приходят к заключению, что Он и не хочет выдержать нападение. В гефсиманскую ночь Он взял этот крест на Себя, и то, что теперь случается, что все ожесточенные, трусливые, изолгавшиеся, «несмысленные» (Гал 3.1) люди творят против Него, – дело сатаны, в котором проявляется воля Отца. Мы, действительно, включаемся в это событие только тогда, когда испытываем глубокое чувство покоя, которым живет Христос. Ничего темного. Ничего сомнительного. Никакого небрежения. Никакого своенравия. Ничего подобного, только совершенно обратное: бдительность, готовый на все жертвы душевный мир.

Когда первосвященник убеждается, что на этом пути он ничего не достигнет, он меняет тактику и неожиданно задает Ему вопрос по существу: «Заклинаю Тебя Богом живым, скажи нам, Ты ли Мессия, Сын Божий?» Теперь Иисус отвечает. Больше не ставится вопрос с целью коварно Его погубить. А высшая власть Его народа и сам народ, происходившие от Бога, хотя и ожесточенные против Него, хотят получить подтверждение о Его миссии и о Его посланничестве. С этого вопроса искупительная судьба народа должна начать свое свершение. Итак, он отвечает: «Ты сказал; даже сказываю вам: отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных». Тогда первосвященник раздирает одежды свои и говорит: «Он богохульствует» – патетический жест при установлении вины. «На что нам еще свидетели? вот, теперь, вы слышали богохульство Его. Как вам кажется? Они же сказали в ответ: повинен смерти» (Мф 26.63-66).

Ни слова больше о праве или правовой защите. Хитрость и насилие. Его претензия на мессианство ставится Ему в вину. Никак не доказывают справедливость этого обвинения: ни юридически, потому что Его самого спрашивают, как Он себя оправдывает, ни тем более – как это следовало бы сделать прежде всего согласно вере и Слову Божию – когда мудрейшие учители и благочестивейшие священники испытывают дух, живущий в Нем. Его правонарушение состоит в том, что Он Сам отвечает, упоминая Имя Божие, на вопросы, которые Ему задают о Его мессианстве. Сразу устанавливают вину и выносят приговор.

Но иудейский народ потерял право судить, и право казнить ему больше не принадлежит. Если смертная казнь представляется необходимой, тогда представитель римского государства, правитель, должен подтвердить приговор Синедриона и разрешить его исполнение. Поэтому они снова связывают Иисуса и ведут Его в преторию, где Понтий Пилат судит.

Обвинители входят во двор претории, но не «в преторию, чтобы не оскверниться, но чтобы можно было есть пасху» (Ин 18.28). Как однажды Иисус со скорбью сказал о фарисеях и книжниках: «Горе вам, книжники и фарисеи, что даете десятину с мяты, аниса и тмина... очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды...» (Мф 23.23 и 25).

Правитель знает иудейские обычаи и выходит к ним во двор. Уже с первых вопросов и ответов мы чувствуем резкость и пренебрежение с обеих сторон. Римлянин: «В чем вы обвиняете Человека Сего?» Они: «Если бы Он не был злодей, мы не предали бы Его тебе». Пилат: «Возьмите Его вы, и по закону вашему судите Его». Иудеи: «Нам не позволено предавать смерти никого». (Ин 18.29-31), и снова начинают обвинять. Они меняют смысл жалоб, видя, как реагирует Пилат. О богохульстве больше не говорится: они боятся, что Правитель скажет, что его это не касается. Поэтому они обвиняют Иисуса в том преступлении, которое правителя римской власти должно было обеспокоить больше всего, в подстрекательстве народа к бунту: «Мы нашли, что Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, называя Себя Христом Царем». Сами они сразу же присоединились бы к восстанию против кесаря; Иисуса же, сказавшего: «отдавайте кесарево кесарю», они обвиняют, явно противореча Его словам, в бунте против кесаря. Иисус молчит. Он также молчит в ответ на вопрос правителя, что Он может сказать по поводу обвинения. Пилат очень удивлен (Мф 27.14). Обычно обвиняемые держат себя совсем иначе. Они говорят бессвязно, быстро, ища сочувствия и приводя в движение все, чтобы спасти свою жизнь, – а Этот молчит. Тогда он ведет Его в преторию и допрашивает Его один на один: «Ты Царь Иудейский?» Иисус отвечает загадочно: «От себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе о Мне?» Обвинения утверждали, что Я восстаю как Мессия против кесаря. Это должно означать: если ты спрашиваешь о ходе этого процесса и о том способе, которым находящиеся снаружи обвиняют Меня, тогда Мне нечего сказать. Но, может быть, ты спрашиваешь сам от себя? Может быть, есть что-то в тебе, что нуждается в ответе, – на это Я хочу ответить. Пилат гордо отвечает: «Разве я Иудей?» Какое мне дело до вашего Мессии? «Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал?» (Ин 18.33).

Иисус видит, что в этом человеке есть нечто глубокое. Поэтому он свидетельствует, что Он Царь. Но Его Царство «не от мира сего». Оно не основывается на земной власти. «Если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда». «Итак, Ты Царь? – спрашивает Пилат. Иисус отвечает: „Ты говоришь. Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине: всякий, кто от истины, слушает гласа Моего“. Теперь Пилат думает, что понял, с кем имеет дело. Несомненно, этот человек – один из странствующих философов, которые отказываются от земных интересов, чтобы установить царство истины. Следовательно, он не представляет никакой опасности. Пилат спрашивает Его: „Что есть истина?“ и, сказав это, он опять вышел к Иудеям и сказал им: „Я никакой вины не нахожу в Нем“. В случае если бы это действительно было правильно, в доверительном и сострадательном смысле этого слова, у Пилата есть только скептическое размышление образованных людей его времени „что есть истина?“ – но его взгляд судьи ясен. Он выходит и утверждает: „Я никакой вины не нахожу в Нем“ (Ин 18.38).

Обвинения не утихают, а усиливаются. «Но они настаивали, говоря, что Он возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галилеи до сего места» (Лк 23.5). Пилат, услышав это, видит возможность выйти из положения. Так как обвиняемый – галилеянин, он подвластен тетрарху Ироду, а тот как раз находится в Иерусалиме. Таким образом, Пилат может свалить с себя неприятное дело и к тому же оказать внимание марионеточному царю, отослав обвиняемого на его суд. Так он и поступает. Но обвинители следуют за Иисусом.

Ирод обрадован. Он давно уже наслышан об Иисусе. Он интересуется всем религиозным и чудесным, ведь он и с Иоанном Крестителем поддерживал своеобразное общение, хоть это и не воспрепятствовало ему отдать приказ об убийстве последнего пророка, когда он попал в неловкое положение. Теперь он надеется найти нечто необычное – чудеса, тайны, поэтому он расспрашивает обо всем, в то время как представители Синедриона стоят здесь же и «усиленно обвиняют». А Иисус молчит. Все они: Синедрион, римский правитель, «лисица» Ирод могут применять силу и убивать. Здесь находятся слуги, может быть, отвергнутые слуги Божьи; в остальном они – ничто... После продолжительных, но тщетных расспросов интерес Ирода сменяется презрением. Вместе с придворным обществом он насмехается над Мессией и отсылает Его в шутовском наряде обратно к Пилату – живую карикатуру на собственные притязания.

«И сделались в тот день Пилат и Ирод друзьями между собой; ибо прежде были во вражде друг с другом». Совершенно спокойно говорит об этом евангелист; но это слово оставляет пустоту в человеческом сердце (Лк 23.7-12).

Пилат же созвал Синедрион вместе с народом и объяснил им, что их обвинения не обоснованы. Он намеренно созвал народ, ибо он действует не только как судья, который должен вершить суд, но и как политик в интересах римской и иудейской властей. С древних времен в Иудее существует обычай: правитель милует одного из заключенных по требованию народа. Не хотят ли они освободить этого безвредного «Царя Иудейского»? Пилат знает, почему он задает такой вопрос. Власти хотят разделаться с этим противником; народ же, как можно убедиться, считает его своим и любит этого человека в бедной одежде с благородными стремлениями и со спокойным и бесстрашным выражением лица. Кроме того, мы встречаем у Матфея удивительное замечание: «Когда Пилат сидел на судейском месте, жена его послала ему сказать: не делай ничего Праведнику тому, потому что я ныне много перестрадала во сне за Него» (Мф 27.19). Пилат – скептик, но одновременно он впечатлителен, а может быть, и суеверен. Он чувствует тайну, боится сверъх-естественной силы и хотел бы освободить обвиняемого. Он рассчитывает на то, что народ захочет его освобождения. В темнице находится человек, бывший действительным зачинщиком беспорядков и даже убийцей, называемый Вараввой. Правитель спрашивает:

«Кого хотите, чтобы я отпустил вам: Варавву, или Иисуса, называемого Христом?» Но Пилат рассчитал неверно. Толпа не отвечает то, что она действительно думает. Или – вернее: на суд собрался не настоящий народ, серьезный, честный, работящий и страждущий, – а чернь. Синедрион позаботился о том, чтобы здесь были нужные ему люди; и подстрекатели и натравливающие на Иисуса работают на него. Итак, они кричат: «Варавву!»

Пилат говорит им: «Что же я сделаю Иисусу, называемому Христом?» Но они еще сильнее кричат: «Да будет распят!» В третий раз Пилат спрашивает: «Какое же зло Он сделал?» У Луки (Лк 23.22) добавлено: «Я ничего достойного смерти не нашел в Нем». «Но они продолжали с великим криком требовать, чтобы Он был распят» (Лк 23.23).

Тогда Пилат отдал Его на бичевание. Ужасная двусмысленность: приговоренный к смертной казни будет сначала подвергнут бичеванию, чтобы усилить Его наказание. У Пилата добрые намерения, но если бы они были серьезны, ему было бы достаточно вынести правильный приговор. Римлянин знает чернь: они хотят увидеть кровь.

Они должны получить удовлетворение от того, что по их воле кому-то причинено страдание, тогда они будут довольны, как Пилат и рассчитывает. Итак, Иисуса бичуют. И достаточно напомнить, что нередко подвергнутый этому наказанию не выживал.

Солдаты смотрят на осужденного на столь ужасное наказание со своей точки зрения; они знают, что Он обвинен в том, что претендовал на царское достоинство, – тогда им приходит на ум, что в некоторых частях гарнизона разыгрывали издевательскую пьесу о шутовском царе. Ее содержание сохранилось с древних времен. Когда-то во многих местах действительно существовал обычай, что царь, спаситель своего царства, воплощение таинственной жизни, но также и напоминание о смерти, когда его время проходило, был приносим в жертву, чтобы его кровь оплодотворила его царство. Позже на его место брали заключенного, который на один день становился шутовским Царем, а затем должен был умереть. Ко времени Иисуса во многих частях римского войска еще существовала жестокая солдатская игра: такой царь подвергался издевательствам, и потом его убивали. Может быть, солдаты вспоминают об этом и применяют карикатурный образ, который им стал непонятен, – выражение одновременно ужасное и странное – бывшего языческого Спасителя к Тому, Кто пришел спасти их от рабства павшего естества и от самих богов-спасителей. С Ним они и играют эту комедию.

«Тогда воины правителя, взяв Иисуса в преторию, собрали на Него весь полк и, раздев Его, надели на Него багряницу. И, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и становясь перед Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский! И плевали на Него и, взяв трость, били Его по голове» (Мф 27.27-30). После того как они исполнили свою волю, приходит Пилат и говорит народу и Синедриону: «Вот я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нем никакой вины». «Тогда Иисус вышел в терновом венце и багрянице. И сказал им Пилат: се Человек!» Но их ответом снова был крик: на Крест!. (Ин 19.4-5)

«Пилат говорит им: возьмите Его вы и распните; ибо я не нахожу в Нем вины». Если у вас есть такой закон, по которому Он справедливо мог бы быть приговорен к смерти, то примените его, так как у римлян подобный закон не предусмотрен. Тогда они прекратили обвинения, с которыми пришли, и огласили свой собственный закон: «Мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал себя Сыном Божиим».

Правитель ужасается. Время в религиозном отношении неспокойное. Повсюду ощущается наличие чего-то таинственного. Все время рассказывают о божествах, которые спускаются к людям и находятся среди неузнанными. Скептику приходит в голову мысль: может быть, таинственный Человек подобен им? Он опять вводит Его в преторию и спрашивает: «Откуда Ты?» Иисус не отвечает. Пилат снова говорит: «Мне ли не отвечаешь? не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя? Иисус отвечает: ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе».

Пилат хочет избежать конфликта с неземными властями. Он хочет освободить таинственного Человека и говорит это Синедриону. Обвинители ловят его на том, в чем он наиболее уязвим: «Если отпустишь Его, ты не друг кесарю; всякий, делающий себя царем, противник кесарю!» Таким образом, они победили. Религиозные вопросы интересны, но как только начинается борьба за жизнь и карьера его оказывается в шатком положении, как только появляется опасность, что посол может быть отправлен в Рим и что его действия могут быть рассмотрены двусмысленно при дворе царя, – религиозные вопросы теряют свою важность.

Итак, он разрешает обвинителям снова подняться, и сам садится на место судьи. Еще раз, с нерешительностью, которая бессильна перед фанатичной волей обвинителей; да, он старается спасти Иисуса: «се Царь ваш. Но они закричали: возьми, возьми, распни Его!» Можно только сочувствовать Пилату, видя, как этот слабый человек, вопреки своим лучшим намерениям, припирается к стенке несправедливостью: «Царя ли вашего распну?» «Первосвященники отвечали: нет у нас царя, кроме кесаря!» (Ин 19.4-15). Тогда, наконец, он предал Его им на распятие. И после символического жалкого жеста омовения рук: «Невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы» – он отвечает им с легкомыслием, на которое народ жестоко реагирует: «Кровь Его на нас и на детях наших» (Мф 27.23-26). Тогда, отпустив им Варавву, предал им Иисуса на распятие.

Рассказ евангелистов дышит истиной. Он никогда не становится патетическим. Рассказано только, что произошло и что было сказано. Нигде не говорится о том, что происходит в душе Иисуса или в душах самих повествователей. Нам было бы достаточно подумать о том, как современный писатель рассказал бы о подобных событиях, чтобы почувствовать простоту, с которой здесь столь правдоподобно излагаются события. Поэтому эти сообщения так достоверны – и вместе с тем лишены всякой риторики. Каждое из этих высказываний имеет бесконечное содержание; но они выражают ровно столько, сколько могут почерпнуть из них наши разум и любовь. Недаром верующий народ создал из этих немногочисленных страниц комментарий, состоящий из созерцания, молитвы и вдохновляющий на действие – «крестный путь».

Как таинственно и собранно держит себя Иисус! Нужно отбросить привычку видеть в Нем «сладчайшего Спасителя», ставшего за два тысячелетия таким знакомым первообразом любви и терпения, чтобы почувствовать, что на самом деле Он нам вовсе «незнаком». Никакой грандиозной борьбы, никаких поражающих воображение ответов, никакого таинственного величия, которое подчинило бы себе противников или заставило бы их выйти из себя и в чрезмерном возбуждении убить Его. Суд идет по намеченному пути, достигает предусмотренного результата, а Иисус – да как же Он, собственно, Себя ведет?

Если абстрагироваться и посмотреть с точки зрения холодного рассудка, направленного против того величайшего, что когда-либо существовало на земле, столь великого, что люди должны были бы все отдать, чтобы оно продолжалось еще на день дольше, – если абстрагироваться, то во всем этом процессе самое потрясающее то, как во вражде против Спасителя создается единство дьявольской противоположностью Царства Божия. Фарисеи и саддукеи – давние враги, воюющие друг с другом, где только могут, – здесь едины. Завтра, когда Иисус будет лежат в гробу, они снова будут работать друг против друга, как это и было вчера; сегодня же они вместе... Народ ясно чувствует, что власть имущие им пренебрегают. Уже несколько раз он был готов провозгласить Иисуса Царем-мессией и, если нужно, поднять восстание против господствующих. Теперь он допустил, чтобы его сердце лишили всего знания, всей благодарности и всего вдохновения и послушно следует замыслу врагов Иисуса. Между фарисеями и римлянами существует непримиримая ненависть. Для ревнителей добрых дел эти враги Бога и народа являются служителями темных сил, богохульниками и нечистыми. Царь, претендующий на Божественное достоинство, является противником Господа и внушает ужас. Но во время процесса они напоминают Пилату о его обязанностях против царя и приспосабливают римский закон к своим интересам... Пилат и Ирод были до этого времени врагами; но Пилат – представитель власти, сломившей власть Ирода, тогда как Ирод для Пилата – один из многих маленьких азиатских деспотов, которые должны знать свое место. Теперь же правитель использует возможность оказать любезность врагу; Ирод оценил это намерение, и этот дипломатический ход скрепляет их дружбу на крови Иисуса.

Это чудовищно: как мир, разодранный ненавистью, на короткий час объединяется против Него. Но что же делает Иисус? Любой процесс по сути своей есть борьба; но здесь борьбы нет. Иисус не борется. Он не доказывает, не вступает в диалог. Он не прибегает к последним доводам. Он не изворачивается. Ничего такого Он не делает, а позволяет событиям свободно развиваться. Действительно, в данный момент Он говорит именно то, на что рассчитывают враги, что нужно, чтобы Его уничтожить. Иисус говорит и действует совсем не по логике процесса и не в целях самозащиты, а из других побуждений. Он не пытается чего-либо избежать; но Его молчание не является слабостью или колебанием. Он – единственное, что можно сказать – есть Божественная реальность, свято сосредоточенное присутствие, совершенная готовность. Его молчание способствует тому, чтобы случилось то, что должно случиться.

Однако борьба налицо: темная борьба против истины. Истина здесь столь очевидна, что заранее определенная цель – затемнить ее – может быть достигнута. Обвинители хотят вести процесс таким образом, чтобы избежать возмущений и свидетельств присутствующих и чтобы привести приговор в исполнение. Никому это так не ясно, как Пилату. Нелегко быть на высоте своей должности. Не следует забывать, что он высший судья страны и что Рим был так безжалостен, что Пилат в подчиненной ему области должен был создать, по крайней мере, видимость истинного суда.. Можно было бы предположить, что Пилат был бессовестным судьей. Так могло случиться; но этим позиция Пилата в процессе над Иисусом еще не объяснена. Если бы он был просто бессовестным, тогда он вел бы процесс, направляя суд таким образом, чтобы Иисус предстал как Некто угрожающий порядку, – на самом деле он действует совсем иначе. Он твердо устанавливает, что никакой вины нет, и повторяет это много раз вплоть до самого конца, чтобы, зная это, суд отказался от вынесенного им смертного приговора. В большинстве случаев об этом противоречии забывают или ослабляют его замечанием о том, что Пилат был слаб. Но этого замечания недостаточно; судья был втянут «властью тьмы» в заблуждение и темноту так глубоко, что он больше не чувствовал ужасную и постыдную бессмысленность того, что он делал.

14. СМЕРТЬ ИИСУСА

После вынесения приговора все идет своим, беспощадным путем. Пусть читатель откроет Евангелие и вникнет в повествование. У Матфея это описывается в 27-ой главе, у Марка в 15-ой, у Луки в 23-й, у Иоанна в 19-ой. Пусть он сделает это теперь, прежде чем читать дальше. И пусть его не отпугивают ужасы, о которых повествуется там; пусть он помнит, что все эти муки были приняты ради него и раскроет свое сердце.

Отчего умер Христос? Когда человек гибнет в битвах за свою страну или под ударом судьбы, то ответ на вопрос, отчего это случилось, ясен. Несомненно, в конечном итоге и в таком ответе есть тайна, но это -тайна жизни вообще, остальное же известно. Здесь же – нечто иное. Иисус не пал в борьбе. Его волю не сломили непреодолимые неблагоприятные обстоятельства, Его не постигла никакая коварная судьба. Конечно, все это можно обнаружить и здесь, но не в этом настоящая причина. Ход событий мог бы быть иным. Чтобы доискаться до причин, нужно копнуть глубже. Суть слов, которые Он в последний вечер произнес над хлебом: «Сие есть Тело Мое, которое за вас предается...» – и над Чашей: «Сия Чаша есть Новый Завет в Моей Крови, которая за вас проливается» (Лк 22.19 ел.). «За вас предается», «за вас проливается» – вот где суть того благовестия, которое все время повторяется в апостольских Посланиях и переполняет все Откровение апостола Иоанна: Своею смертью Иисус Христос искупил нас.

Но что значит «искупил»? В главе об омовении ног мы высказали одну мысль, к которой теперь следует вернуться. Она не претендует на объяснение чего-либо; возможно, что это просто образ. Тем не менее она, будем надеяться, поможет нам подвести сердце к той черте, за которой все только и обретает свое истинное значение.

Первые слова Священного Писания гласят: «В начале сотворил Бог небо и землю». И катехизис поясняет: «Он сотворил их из ничего». А это значит: прежде, чем Бог сотворил их; мы знаем, что это «прежде» по сути дела неверно, но знаем также, что то, что тут должно быть выражено, – трудно, а в сущности и вообще невозможно сказать по-другому, – прежде, чем Бог замыслил и возжелал творение, не было никаких материалов, никаких сил, никаких образов, никаких побуждений. Не было даже никакого тайного порыва к существованию – не было буквально ничего!

Был Бог. Того, что есть Бог, уже достаточно. «Кроме» Него, нет надобности быть чему бы то ни было. Он – «Единое и Все». «Остальное» происходит от Бога: энергия, материя, образы, цели, порядки, вещи, события, растения, животные, люди, ангелы – все. Человек может преобразовывать сущее или творить образы в нереальной области фантазии – делать же сущим то, чего нет, создавать из ничего он не может. Ничто для него – тайна, стена, непостижимость. По-настоящему ощутить Ничто может по-видимому только Бог, потому что Он один может ввести что-либо в бытие и сделать его действительным. Для человека же Ничто есть не более чем обрыв всех связей. Только от Бога человек стал собой, и только в направленности к Богу он мог жить. Но он согрешил, попытавшись упразднить истинную основу своего существования и опору в себе самом. Он отпал от Бога в самом страшном смысле этого слова, – отпал от действительного бытия и покатился в ничто. Первое Ничто, «из которого» Бог творил, было благим и чистым в своей пустоте – просто ничего не было. Теперь же появляется злое Ничто греха, разрушения, смерти, бессмыслицы, опустошения. В него катится отпавший человек. Правда, он никогда не достигнет его, ибо тогда он угас бы, а он, себя не сотворивший, не может и уничтожить себя.

Неисповедимая Божия милость пожелала не оставлять Человека в этой трагической ситуации, а вернуть его себе. Говорить о том, какими иными способами мог бы Он это сделать, нам не подобает. Мы должны исходить из Его слова, говорящего нам, как Он это сделал: посредством такого святого великодушия и могущества, что теперь, когда это нам открыто, мы можем сказать, что и не могло быть иного пути, кроме этого – пути любви.

Бог пошел за человеком, как написано в притче о потерянной овце и о потерянной драхме (Лк 15), пошел в царство потерянности, в злое Ничто, разверзшееся вследствие проступка человека. Бог не только с любовью смотрел с высоты, не только звал и привлекал к себе человека, но Сам сошел вниз, как мощно свидетельствует об этом в первой главе своего Евангелия Иоанн. Теперь в истории человечества появился Тот, Кто одновременно – и Бог и человек. Чистый, как Бог, несущий ответственность, как человек.

Состояние виновности Он пережил полностью и до конца. Обыкновенному человеку это не под силу. Он меньше своей вины, потому что она направлена против Бога. Он может провиниться, но не может осознать до конца страшное значение вины, он не может ни измерить, ни выстрадать ее, ни включить ее в свое существование и исчерпать своею жизнью. Она заставляет его прийти в смятение, в растерянность, в отчаяние, и все же он не знает, как с нею сладить. Справиться с грехом может только Бог. Только Он Один может охватить его целиком, измерить его и произнести Свой приговор. Грех был бы наказан по заслугам, но человек, его совершивший, был бы сломлен. «Благодать» означает, что Бог пожелал не только творить правду, но и спасти человека, пожелал любить. Он стал человеком, и так возникло существо, воплотившее в человеческой жизни Божию силу, противостоящую греху. В уме, сердце и теле одного человека Бог свел счеты с грехом. Вот в чем состояла жизнь Иисуса.

Тот срыв человека в Ничто, который был вызван бунтом против Бога и при котором тварь могла только сломиться и прийти в отчаяние. Он пережил в любви: знающим умом, свободной волей, чувствующим сердцем. Уничтожение тем страшнее, чем выше тот, кого оно поражает. Никто не умер так, как Христос, потому что Он был – сама жизнь. Никто не был так наказан за грех, как Он, потому что Он был чистый. Никто так, как Он, не испытал падения в злое Ничто вплоть до той страшной реальности, которая стоит за словами: «Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» – потому что Он был Сыном Божиим (Мф 27.46). Он был действительно «уничтожен». Ему пришлось умереть молодым. Его дело было задушено в зародыше, хотя могло расцвести. Друзья были у Него отняты, честь попрана. Ничего у Него больше не было, и Сам Он обратился в ничто: «червь, а не человек». Так Он, в непостижимом смысле, «сошел во ад», представляющий собой то царство, где правит злое Ничто. Сошел не только как сокрушитель оков, хотя и это верно, но лишь после того, как Он разрушил их по-другому, ужасным образом, о котором можно только догадываться.

Он, бесконечно любимый Сын вечного Отца, достиг абсолютной глубины злого дна – того Ничто, из которого должно было возникнуть новое Творение: te-creatio, как говорили древние, претворение того, что уже было сотворено, но отпавшего в Ничто, в новое бытие – в Нового Человека, Новое Небо и Новую Землю.

Что происходило, когда Христос страдал на Кресте, никто не в состоянии вообразить. Поскольку мы христиане и поскольку мы любим Господа, мы начинаем что-то угадывать... Прекратились всякое делание, всякий труд, всякая борьба. Не было никакой возможности избежать этого, никакого «но». Все: и тело, и сердце и ум – было предано пламени бесконечного, всепереполняющего страдания, продолжавшегося до смерти, суду за вину, принятую как своя собственная... Тогда Он и достиг той глубины, из которой всемогущая любовь вызывает Новое Творение.

Из того, о чем здесь идет речь, можно, пожалуй что-нибудь понять, когда видишь, что любимый человек ослеп, или ослабел, или запутался, или ожесточился, пытаешься избавить его от этого – и не можешь. Тогда чувствуешь, что нужно было бы охватить все его бытие, дотронуться до самого ядра, проникнуть в ту последнюю глубину, где находятся корни его бытия и где он прикасается к Ничто...

Или когда смотришь на самого себя и видишь: вот что случилось; вот что я пережил; вот что я сделал, что упустил и что должен был сделать. Здесь я оказался несостоятельным, ибо погряз в ослеплении, слабости, трусости, привычке, ожесточении. Тогда чувствуешь: я должен был бы выйти за пределы себя самого, прочь от себя, к Богу, на свободу, в святыню. Но не могу. Должна была бы появиться сила, которая подействовала бы во мне на самое глубинное, самое удаленное и вместе с тем предельно мое и – преобразила бы меня. Вдумаемся в Христа с этой позиции. Для Него дело было в людях – во всех и в каждом из них, с их особой судьбой в мире, получающем свой окончательный смысл от человека, в бытии. Все это – при непроницаемом обмане, окружающем человека, при его запутанности, которую невозможно распутать, при его оторванности от Бога, определяющей все его бытие, – все это Он должен был вернуть в лоно Бога, посредством того, что Он взял это на Себя, переосознал, пережил, перестрадал. Страдая, сгорая, Он должен был проникнуть в ту предельную глубину, ту даль, ту сердцевину мира, где святая мощь, сотворившая мир из Ничего, могла снова прорваться в мир. Там, из этого Ничто и возникло Новое Творение.

С тех пор, как умер Господь, это стало реальностью. Оттого, что есть это, все стало иным. Этим мы живем, если мы действительно живы перед Богом.

Если кто-нибудь спросит: есть ли в этом мире что-нибудь надежное? такое надежное, ради чего стоит жить и умереть, на чем можно строить все? – то ответ будет: любовь Христа... Жизнь учит нас тому, что предельным, глубочайшим не могут быть люди, даже самые лучшие и дорогие; не могут быть таковыми ни наука, ни философия, ни искусство – вообще ничто из того, что создается человеческими силами. То же относится и к природе, в которой столько обманчивого, ко времени, к судьбе... И даже к Богу, ибо на грех разгорелся гнев Божий, и как могли бы мы узнать без Христа, чего можно от Него ожидать? Только любовь Христа несомненна. Мы не можем даже сказать «любовь Божия», ибо то, что Бог нас любит, мы узнаем в конечном итоге только через Христа. А если бы мы даже и знали это без Христа, то ведь любовь бывает и безжалостной, причем тем жестче, чем она благороднее. Только через Христа мы знаем, что любовь Божия – прощающая любовь. Нет, несомненно только то, что открылось на Кресте: Его чувства, сила, которая наполняет Его сердце. Верно то, о чем нередко говорят так: сердце Иисуса Христа – начало и конец всего. А кроме того, все, что стоит крепко, что касается вечной жизни и вечной смерти, стоит прочно, исходя от Него.