Бакунина Екатерина Павловна (1795-1869) – сестра товарища Пушкина по лицею, фрейлина, с 1834 г. бывшая замужем за тверским помещиком Андр. Андр. Полторацким; предмет первой платонической любви поэта, «Екатерина I» его «донжуанского списка», она, по свидетельству одного из лицеистов, «произвела всеобщий восторг во всей лицейской молодежи». В Б. влюбились Пущин, Малиновский и П., воспевший ее в ряде лицейских стихотворений 1815-1816 гг., открывающемся альбомными стишками («Напрасно воспевать») и записью в дневнике 29 ноября 1815 г. со стихами «Итак, я счастлив был». К ней же относятся стихотворения 1815 г.: «К живописцу» и «Слеза». Цикл стихотворений 1816 г. о безнадежной, неразделенной любви – «Наездник», «Окно», «Наслаждение», «Счастлив, кто в страсти сам себе», «Любовь одна веселье жизни хладной», «Месяц», «К Морфею», «Осеннее утро» и «Разлука» – также можно отнести к числу внушенных Б. Воспоминания об этом же чувстве находим в стихотворениях 1816 г.: «Я видел смерть», «Желание», «Опять я ваш», «Друзьям», «Я думал, что любовь»; 1818 г.: «К ней» («В печальной праздности») и 1825 г.: «19 октября». Возможно, что и первая строфа (откинутая потом) гл. IV «Евгения Онегина» говорит о лицейском увлечении именно Бакуниной. Наконец, рассказу о своей первой любви П. посвятил строфу (в черновой редакции) VIII гл. «Евгения Онегина» (1829 г.).

Давыдова Аглая Антоновна, урожденная герцогиня де Граммон (1787-1847) – жена , второго Фальстафа по словам Пушкина, была одарена от природы именно таким характером, какой нужен для героини веселой комедии, приближающейся к фарсу. А. А. Давыдова была дочерью герцога Де-Граммона, французского эмигранта-роялиста. Таким образом в ее жилах текла кровь знаменитого волокиты и самого блестящего кавалера эпохи Людовика XIV, графа Де-Грамона, прославленного в мемуарах Гамильтона. Нужно отдать справедливость Аглае Антоновне: она не изменила традициям галантности, связанным с именем ее предка.

Ее дальний родственник, один из Давыдовых, сын известного партизана Дениса Давыдова, рассказывает, что она, "весьма хорошенькая, ветреная и кокетливая, как настоящая француженка, искала в шуме развлечений средства не умереть со скуки в варварской России. Она в Каменке была магнитом, привлекавшим к себе железных деятелей Александровского времени, от главнокомандующих до корнетов все жило и ликовала в Каменке, но – главное – умирало у ног прелестной Аглаи".

Роман А. А. Давыдовой с Пушкиным, быть может, слишком зло, но в общих чертах, несомненно верно рассказан в стихотворении "К Аглае" (). Аглая Антоновна никак не могла простить этих рифмованных колкостей, которые, надо думать, не остались ей вполне неизвестны. Один кишиневский знакомец Пушкина, навестивший чету Давыдовых в 1822 году в Петербурге, заметил, что "жена Давыдова в это время не очень благоволила к Александру Сергеевичу, и ей, видимо было неприятно, когда муж ее с большим участием о нем расспрашивал" (дневник ).

После смерти Александра Львовича Аглая Антоновна уехала с детьми за границуи здесь задумала вторично выйти замуж за французского маршала Себастиани.

Посвящения, обращения, упоминания:

(1821) (на французском языке);

(1821);

(1821);

(1822).

Трубецкой Б. А., Пушкин в Молдавии. – Кишинев: Изд. "Лит. Артистикэ", 1990.

Л. А. Черейский, Пушкин и его окружение. – Ленинград: Изд. "Наука", 1976.

П. Губер, Дон-Жуанский список А. С. Пушкина: Репринт. воспроизведение изд. 1923 г. – М., Издательство стандартов, 1990.

Ф.Ф.Вигель

Из «Записок»

При торжественном открытии Лицея находился Тургенев; от него узнал я некоторые о том подробности. Вычитывая воспитанников, сыновей известных отцов, между прочим назвал он одного двенадцатилетнего мальчика, племянника Василья Львовича, маленького Пушкина, который, по словам его, всех удивлял остроумием и живостью. Странное дело. Дотоле слушал я его довольно рассеянно, а когда произнес он это имя, то вмиг пробудилось все мое внимание. Мне как будто послышался первый далекий гул той славы, которая вскоре потом должна была греметь по всей России, как будто вперед что-то сказало мне, что беседа его доставит мне в жизни столько радостных, усладительных, а чтение его столько восторженных часов.

В начале 1817 года был весьма примечательный первый выпуск воспитанников из Царскосельского лицея; немногие из них остались после в безызвестности. Вышли государственные люди, как, например, барон Корф, поэты, как барон Дельвиг, военно-ученые, как Вальховский, политические преступники, как Кюхельбекер. На выпуск же молодого Пушкина смотрели члены «Арзамаса» 1 как на счастливое для них происшествие, как на торжество. Сами родители его не могли принимать в нем более нежного участия; особенно же Жуковский, восприемник его в «Арзамасе», казался счастлив, как будто бы сам Бог послал ему милое чадо. Чадо показалось мне довольно шаловливо и необузданно, и мне даже больно было смотреть, как все старшие братья наперерыв баловали маленького брата. Почти всегда со мною так было: те, которых предназначено мне было горячо любить, на первых порах знакомства нашего мне казались противны. Спросят: был ли и он тогда либералом? Да как же не быть восемнадцатилетнему мальчику, который только что вырвался на волю, с пылким поэтическим воображением и кипучею африканскою кровью в жилах, и в такую эпоху, когда свободомыслие было в самом разгаре. Я не спросил тогда, за что его назвали «Сверчком»; теперь нахожу это весьма кстати: ибо в некотором отдалении от Петербурга, спрятанный в стенах Лицея, прекрасными стихами уже подавал он оттуда свой звонкий голос. ‹…› Его хвалили, бранили, превозносили, ругали. Жестоко нападая на проказы его молодости, сами завистники не смели отказывать ему в таланте; другие искренно дивились его чудным стихам, но немногим открыто было то, что в нем было, если возможно, еще совершеннее, – его всепостигающий ум и высокие чувства прекрасной души его.

Три года прошло, как семнадцатилетний Александр Пушкин был выпущен из Лицея и числился в Иностранной коллегии, не занимаясь службой. Сие кипучее существо, в самые кипучие годы жизни, можно сказать, окунулось в ее наслаждения. Кому было остановить, остеречь его? Слабому ли отцу его, который и умел только восхищаться им? Молодым ли приятелям, по большей части военным, упоенным прелестями его ума и воображения, и которые, в свою очередь, старались упоевать его фимиамом похвал и шампанским вином? Театральным ли богиням, с коими проводил он большую часть своего времени? Его спасали от заблуждений и бед собственный сильный рассудок, беспрестанно в нем пробуждающийся, чувство чести, которым весь был он полон, и частые посещения дома Карамзина, в то время столь же привлекательного, как и благочестивого.

Он был уже славный муж по зрелости своего таланта и вместе милый, остроумный мальчик не столько по летам, как по образу жизни и поступкам своим. Он умел быть совершенно молод в молодости, то есть постоянно весел и беспечен: наука, которая ныне с каждым годом более забывается. Молодежь, охотно повторяя затверженные либеральные фразы, ничего не понимала в политике, даже самые корифеи, из которых я иных знал; а он, если можно, еще менее, чем кто. Как истый поэт, на весне дней своих, подобно соловью, он только что любил и пел. Как опыт, написал он уже чудесную свою поэму «Руслан и Людмила», а между тем, как цветами, беспрестанно посыпал первоначальное свое поэтическое поприще прелестными мелкими стихотворениями.

Из людей, которые были его старее, всего чаще посещал Пушкин братьев Тургеневых; они жили на Фонтанке, прямо против Михайловского замка, что ныне Инженерный, и к ним, то есть к меньшому, Николаю, собирались нередко высокоумные молодые вольнодумцы. Кто-то из них, смотря в открытое окно на пустой тогда, забвенью брошенный дворец, шутя, предложил Пушкину написать на него стихи.

Он по матери происходил от арапа генерала Ганнибала и гибкостию членов, быстротой телодвижений несколько походил на негров и на человекоподобных жителей Африки. С этим проворством вдруг вскочил он на большой и длинный стол, стоявший перед окном, растянулся на нем, схватил перо и бумагу и со смехом принялся писать. Стихи были хороши, не превосходны; слегка похвалив свободу, доказывал он, что будто она одна правителей народных может спасать от ножа убийцы; потом с омерзением и ужасом говорил в них о совершенных злодеяниях в замке, который имел перед глазами. Окончив, показал стихи, и не знаю, почему назвали их «Одой на Свободу». Об этом экспромте скоро забыли, и сомневаюсь, чтобы он много ходил по рукам. Ничего другого в либеральном духе Пушкин не писал еще тогда 2 .

Заметя в государе наклонность карать то, что он недавно поощрял, граф Милорадович, русский Баярд, чтобы более приобрести его доверенность, сам собою и из самого себя сочинил нечто в виде министра тайной полиции. Сия часть, с упразднением министерства тайной полиции, перешла в руки графа Кочубея, который для нее, можно сказать, не был ни рожден, ни воспитан и который неохотно ею занимался. Для нее был нужен человек государственный, хотя бы не весьма совестливый, как у Наполеона Фуше, который бы понапрасну не прибегал к строгим мерам и старался более давать направление общему мнению. Отнюдь не должно было поручать ее невежественным и пустоголовым ветреникам, коих усердие скорее вредило, чем было полезно их государям, каковыми были, например, Милорадович и другой, которого здесь еще не время называть.

Кто-то из употребляемых Милорадовичем, чтобы подслужиться ему, донес, что есть в рукописи ужасное якобинское сочинение под названием «Свобода» недавно прославившегося поэта Пушкина и что он с великим трудом мог достать его. Сие последнее могло быть справедливо, ибо ни автор, ни приятели его не имели намерения его распускать. Милорадович, не прочитав даже рукописи, поспешил доложить о том государю, который приказал ему, признав виновного, допросить его. Пушкин рассказал ему все дело с величайшим чистосердечием; не знаю, как представил он его императору, только Пушкина велено… сослать в Сибирь 3 . Трудно было заставить Александра отменить приговор; к счастию, два мужа твердых, благородных, им уважаемых, Каподистрия 4 и Карамзин, дерзнули доказать ему всю жестокость наказания и умолить о смягчении его. Наш поэт причислен к канцелярии попечителя колоний южного края генерала Инзова и отправлен к нему в Екатеринослав, не столько под начальство, как под стражу. Это было в мае месяце.

Когда Петербург был полон людей, велегласно проповедующих правила, которые прямо вели к истреблению монархической власти, когда ни один из них не был потревожен, надобно же было, чтобы пострадал юноша, чуждый их затеям, как последствия показали. Дотоле никто за политические мнения не был преследуем, и Пушкин был первым, можно сказать, единственным тогда мучеником за веру, которой даже не исповедовал. Он был в отношении к свободе то же, что иные христиане к религии своей, которые не оспаривают ее истин, но до того к ней равнодушны, что зевают при одном ее имени. И внезапно, ни за что ни про что, в самой первой молодости, оторвать человека от всех приятностей образованного общества, от столичных увеселений юношества, чтобы погрузить его в скуку Новороссийских степей. Мне кажется, у меня сердце облилось бы желчью и навсегда в ней потонуло. Если бы Пушкин был постарее, его могла бы утешить мысль, что ссылка его, сделавшись большим происшествием, объявлением войны вольнодумству, придаст ему новую знаменитость, как и случилось.

Если император Александр имел намерение поразить ужасом вольнодумцев, за безделицу не пощадив любимца друзей русской литературы, то цель его была достигнута. Куда девался либерализм? Он исчез, как будто ушел в землю; все умолкло. Но тогда-то именно и начал он делаться опасен. Люди, которые, как попугаи, твердили ему похвалы, скоро забыли о нем, как о брошенной моде. Небольшое же число убежденных или злонамеренных нашли, что пришло время от слов перейти к действиям, и под спудом начали распространять его. И тогда начали составляться тайные общества, коих только пять лет спустя открылось существование.

Вольнолюбивые мнимые друзья Пушкина даже возрадовались его несчастию; они полагали, что досада обратит его наконец в сильное и их намерениям полезное орудие. Как они ошибались! В большом свете, где не читали русского, где едва тогда знали Пушкина, без всякого разбора его обвиняли, как развратника, как возмутителя. Грустили немногие, молча преданные правительству и знавшие цену не одному таланту изгнанника, но и сердцу его. Они за него опасались; они думали, что отчаяние может довести его до каких-нибудь безрассудных поступков или до неблагородных привычек и что вдали от нас угаснет сей яркий луч нашей литературной славы. К счастию, и они ошиблись.

Великая потеря, которую сделал он ‹Алексеев› с отбытием Бахметева, скоро заменена была прибытием дивизионного начальника, Михаила Феодоровича Орлова, который, как известно читателю, был опасной красой нашего «Арзамаса». Сей благодушный мечтатель более чем когда бредил въявь конституциями. Его жена, Катерина Николаевна, старшая дочь Николая Николаевича Раевского, была тогда очень молода и даже, говорят, исполнена доброты, которой через несколько лет и следов я не нашел. Он нанял три или четыре дома рядом и начал жить не как русский генерал, а как русский боярин. Прискорбно казалось не быть принятым в его доме, а чтобы являться в нем, надобно было более или менее разделять мнения хозяина. Домашний приятель, бригадный генерал Павел Сергеевич Пущин, не имел никакого мнения, а приставал всегда к господствующему. Два демагога, два изувера, адъютант Охотников и майор Раевский (совсем не родня г-же Орловой) с жаром витийствовали. Тут был и Липранди ‹…›. На беду, попался тут и Пушкин, которого сама судьба всегда совала в среду недовольных. Семь или восемь молодых офицеров генерального штаба известных фамилий, воспитанников московской Муравьевской школы, которые находились тут для снятия планов по всей области, с чадолюбием были восприняты. К их пылкому патриотизму, как полынь к розе, стал прививаться тут западный либерализм. Перед своим великим и неудачным предприятием нередко посещал сей дом с другими соумышленниками русский генерал князь Александр Ипсиланти, шурин губернатора, когда

Перед нашим Алексеевым, тайно исполненным дворянских предрассудков и монархических поверий, не иначе раскрылись двери, как посредством легонького московского оппозиционного духа. Для него, по крайней мере, знакомство сие было полезно, ибо оно сблизило его с Пушкиным, который и написал к нему известные послания в стихах.

Все это говорилось, все это делалось при свете солнечном, в виду целой Бессарабии. Корпусной начальник Иван Васильевич Сабанеев, офицер суворовских времен, который стоял на коленях перед памятью сей великой подпоры престола в России, не мог смотреть на это равнодушно. Мимо начальника штаба Киселева, даже вопреки ему, представил он о том в Петербург. Орлову велено числиться по армии, Пущину подать в отставку. Охотников кстати умер, а Раевский заключен в Тираспольскую крепость; тем все и кончилось 5 .

С первой минуты прибывшего совсем без денег молодого человека Инзов поместил у себя жительством, поил, кормил его, оказывал ласки, и так осталось до самой минуты последней их разлуки. Никто так глубоко не умел чувствовать оказываемые ему одолжения, как Пушкин, хоть между прочими пороками, коим не был он причастен, накидывал он на себя и неблагодарность. Его веселый, острый ум оживил, осветил пустынное уединение старца. С попечителем своим, более чем с начальником, сделался он смел и шутлив, никогда не дерзок; а тот готов был все ему простить. Была сорока, забавница целомудренного Инзова; Пушкин нашел средство выучить ее многим неблагопристойным словам, и несчастная тотчас осуждена была на заточение; но и тут старик не умел серьезно рассердиться. Иногда же, когда дитя его распроказничается, то более для предупреждения неприятных последствий, чем для наказания, сажал он его под арест, то есть несколько дней не выпускал его из комнаты. Надобно было послушать, с каким нежным участием и Пушкин отзывался о нем.

«Зачем он меня оставил? – говорил мне Инзов, – ведь он послан был не к генерал-губернатору, а к попечителю колоний; никакого другого повеления об нем с тех пор не было; я бы мог, но не хотел ему препятствовать. Конечно, в Кишиневе иногда бывало ему скучно; но разве я мешал его отлучкам, его путешествиям на Кавказ, в Крым, в Киев, продолжавшимся несколько месяцев, иногда более полугода? Разве отсюда не мог он ездить в Одессу, когда бы захотел, и жить в ней, сколько угодно? А с Воронцовым, право, несдобровать ему» 6 .

Такие печальные предчувствия родительского сердца, хотя я и не верил им, трогали меня. Я писал к Пушкину, что непростительно ему будет, если он не приедет потешить старика, умолял его именем всех женщин, которых любил он в Кишиневе, навестить нас. И он в половине марта приехал недели на две, остановился у Алексеева и многих, разумеется, в том числе и меня, обрадовал своим приездом.

Он заставил меня сделать довольно странное знакомство. В Кишиневе проживала не весьма в безызвестности гречанка-вдова, называемая Полихрония, бежавшая, говорили, из Константинополя. При ней находилась молодая, но не молоденькая дочь, при крещении получившая мифологическое имя Калипсо и, что довольно странно, которая несколько времени находилась в известной связи с молодым князем Телемахом Ханджери. Она была не высока ростом, худощава, и черты у нее были правильные; но природа с бедняжкой захотела сыграть дурную шутку, посреди приятного лица ее прилепив ей огромный ястребиный нос. Несмотря на то, она многим нравилась, только не мне, ибо длинные носы всегда мне казались противны. У нее был голос нежный, увлекательный, не только когда она говорила, но даже когда с гитарой пела ужасные, мрачные турецкие песни; одну из них, с ее слов, Пушкин переложил на русский язык, под именем «Черной шали». Исключая турецкого и природного греческого, хорошо знала она еще языки арабский, молдавский, итальянский и французский. Ни в обращении ее, ни в поведении не видно было ни малейшей строгости; если б она жила в век Перикла, история, верно, сохранила бы нам ее вместе с именами Фрины и Лаисы.

Любопытство мое было крайне возбуждено, когда Пушкин представил меня сей деве и ее родительнице. В нем же самом не заметил я и остатков любовного жара, коим прежде горел он к ней. Воображение пуще разгорячено было в нем мыслию, что лет пятнадцати будто бы впервые познала она страсть в объятиях лорда Байрона, путешествовавшего тогда по Греции. Ею вдохновенный, написал он даже известное, прекрасное послание к гречанке:

Мне не соскучилось у этих дам, только и не слишком полюбилось. Не помню, ее ли мне завещал Пушкин, или меня ей, только от наследства я тотчас отказался. После отъезда Пушкина у этих женщин, не знаю, был ли я более двух раз.

В Одессе, где он только что поселился, не успел еще он обрести веселых собеседников; в Бессарабии звуки лиры его раздавались в безмолвной, а тут только что в шумной пустыне: никто с достаточным участием не в состоянии был внимать им. Встреча с человеком, который мог понимать его язык, должна была ему быть приятна, если б у него и не было с ним общего знакомства и он собою не напоминал бы ему Петербурга. Верно, почитали меня человеком благоразумным, когда перед отъездом Жуковский и Блудов наказывали мне стараться войти в его доверенность, дабы по возможности отклонять его от неосторожных поступков. Это было не легко: его самолюбие возмутилось бы, если б он заметил, что кто-то хочет давать направление его действиям. Простое доброжелательство мое ему полюбилося, и с каждым днем наши беседы и прогулки становились продолжительнее. Как не верить силе магнетизма, когда видишь действие одного человека на другого? Разговор Пушкина, как бы электрическим прутиком касаясь моей черными думами отягченной главы, внезапно порождал в ней тысячу мыслей, живых, веселых, молодых, и сближал расстояние наших возрастов. Беспечность, с которою смотрел он на свое горе, часто заставляла меня забывать и собственное. С своей стороны, старался я отыскать струну, за которую зацепив мог бы я заставить заиграть этот чудный инструмент, и мне удалось. Чрезвычайно много неизданных стихов было у него написано и между прочим первые главы «Евгения Онегина»; и я могу сказать, что я насладился примёрами (на русском языке нет такого слова) его новых произведений. Но одними ли стихами пленял меня этот человек? Бывало, посреди пустого, забавного разговора, из глубины души его или сердца вылетит светлая, новая мысль, которая изумит меня, которая покажет и всю обширность его рассудка. Часто со смехом, пополам с презрением, говорил он мне о шалунах-товарищах его в петербургской жизни, с нежным уважением о педагогах, которые были к нему строги в Лицее. Мало-помалу открыл я весь закрытый клад его правильных суждений и благородных помыслов, на кои накинута была замаранная мантия цинизма. Вот почему все заблуждения его молодости впоследствии от света разума его исчезли как дым.

Влюбчивого Пушкина нетрудно было привлечь миловидной ххх, которой Раевский представил, как славно иметь у ног своих знаменитого поэта. Известность Пушкина во всей России, хвалы, которые гремели ему во всех журналах, превосходство ума, которое внутренно Раевский должен был признавать в нем над собою, все это тревожило, мучило его. Он стихов его никогда не читал, не упоминал ему даже об них: поэзия была ему дело вовсе чуждое, равномерно и нежные чувства, в которых видел он одно смешное сумасбродство. Однако же он умел воспалять их в других; и вздохи, сладкие мучения, восторженность Пушкина, коих один он был свидетелем, служили ему беспрестанной забавой. Вкравшись в его дружбу, он заставил его видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его ‹…›.

Еще зимой чутьем слышал я опасность для Пушкина, не позволял себе давать ему советов, но раз шутя сказал ему, что по африканскому происхождению его все мне хочется сравнить его с Отелло, а Раевского с неверным другом Яго. Он только что засмеялся 7 .

Через несколько дней по приезде моем в Одессу встревоженный Пушкин вбежал ко мне сказать, что ему готовится величайшее неудовольствие. В это время несколько самых низших чиновников из канцелярии генерал-губернаторской, равно как и из присутственных мест, отряжено было для возможного еще истребления ползающей по степи саранчи; в число их попал и Пушкин. Ничего не могло быть для него унизительнее… 8 Для отвращения сего добрейший Казначеев медлил исполнением, а между тем тщетно ходатайствовал об отмене приговора. Я тоже заикнулся было на этот счет; куда тебе. Он ‹Воронцов› побледнел, губы его задрожали, и он сказал мне: «Любезный Ф. Ф., если вы хотите, чтобы мы остались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце», – а через полминуты прибавил: «Также и о достойном друге его Раевском». Последнее меня удивило и породило во мне много догадок.

Во всем этом было так много злого и низкого, что оно само собою не могло родиться в голове Воронцова, а, как узнали после через Франка, внушено было самим же Раевским. По совету сего любезного друга Пушкин отправился и, возвратясь дней через десять, подал донесение об исполнении порученного. Но в то же время, под диктовку того же друга, написал к Воронцову французское письмо, в котором между прочим говорил, что дотоле видел он в себе ссыльного, что скудное содержание, им получаемое, почитал он более пайком арестанта; что во время пребывания его в Новороссийском крае он ничего не сделал столь предосудительного, за что бы мог быть осужден на каторжную работу (aux travaux forces), но что, впрочем, после сделанного из него употребления он, кажется, может вступить в права обыкновенных чиновников и, пользуясь ими, просить об увольнении от службы. Ему велено отвечать, что как он состоит в ведомстве министерства иностранных дел, то просьба его передана будет прямому его начальнику, графу Нессельроде; в частном же письме к сему последнему поступки Пушкина представлены в ужасном виде. Недели через три после того, когда меня уже не было в Одессе, получен ответ: государь, по докладу

Нессельроде, повелел Пушкина отставить от службы и сослать на постоянное жительство в отцовскую деревню, находящуюся в Псковской губернии 9 .

Не раз мне приходилось говорить о старшем сыне сестры моей Алексеевой, Александре Ильиче, которого оставил я в Ельце адъютантом при пьяном генерале графе Палене. Из особой милости к отцу покойный государь перевел потом обоих сыновей его в гвардию: старшего в конно-егерский полк, а младшего в новый Семеновский. Хотя гвардейский конно-егерский полк стоял в Новгороде, однако служивший в нем уже штабс-капитаном Алексеев под разными предлогами жил почти безвыездно в Петербурге. Что он в нем делал? Почти одни шалости. Он любил поплясать, погулять, поиграть, по отнюдь не был буяном; напротив, какая-то врожденная ластительность (calinerie) всегда в отношении к нему склоняла родителей и начальство к снисходительности, может быть, излишней.

Я сам был обезоружен его ласковым и услужливым характером, как вдруг в начале октября (1826 г.) я узнаю, что он схвачен и под караул отправлен в Москву. Вот что случилось. Кто-то еще в марте дал ему какие-то стихи, будто Пушкина, в честь мятежников 14 декабря; у него взял их молоденький гвардейский коннопионерный офицер Молчанов, взял и не отдавал, а тот об них совсем позабыл. Так почти всегда водилось между армейскими офицерами: немногие знали, что такое литература; возьмут, прочитают стишки, выдаваемые за лихие, отдадут другому, другой третьему и так далее. То же самое и с книгами: тот, который имел неосторожность дать их и кому они принадлежат, никогда их не увидит.

Между тем лишь только учредилась жандармская часть, некто донес ей в Москве, что у офицера Молчанова находятся возмутительные стихи. Бедняжку, который и забыл об них, схватили, засадили, допросили, от кого он их получил? Он указал на Алексеева. Как за ним, так и за Пушкиным, который все еще находился ссыльным в псковской деревне, отправили гонцов.

Это послужило к пользе последнего. Государь пожелал сам видеть у себя в кабинете поэта, мнимого бунтовщика, показал ему стихи и спросил, кем они написаны? Тот не обинуясь сознался, что он. Но они были писаны за пять лет до преступления, которое будто бы они восхваляют, и даже напечатаны под названием «Андрей Шенье». В них Пушкин нападает на революцию, на террористов, кровожадных безумцев, которые погубили гениального человека. Небольшую только часть его стихотворения, впрочем, одинакового содержания, неизвестно почему цензура не пропустила, и этот непропущенный лоскуток, который хорошенько не поняли малограмотные офицерики, послужил обвинительным актом против них 10 . Среди бесчисленных забот государь, вероятно, не захотел взять труда прочитать стихи; без того при малейшем желании увидел бы он, что в них не было ничего общего с предметом, на который будто они были написаны. Пушкин умел ему это объяснить, и его умная, откровенная, почтительно-смелая речь полюбилась государю. Ему дозволено жить, где он хочет, и печатать, что он хочет. Государь взялся быть его цензором с условием, чтобы он не употреблял во зло дарованную ему совершенную свободу, и до конца жизни своей остался он под личным покровительством царя.

Иная участь ожидала бедных офицеров. По крайней мере, Молчанову, во мзду его признания, дозволено было оставить службу. Но Алексеев, который не хотел или, лучше сказать, не мог назвать того, кто дал ему стихи, по привезении в Москву, где нет крепости, посажен был в острог, в сырую, только что отделанную комнату, в которой скоро расстроилось его здоровье, и он едва не потерял зрение.

‹…› В креслах я встретил двух одесских знакомых, Пушкина и Завалиевского. Увидя первого, я чуть не вскрикнул от радости; при виде второго едва не зевнул. После ссылки в псковской деревне Москва должна была раем показаться Пушкину, который с малолетства в ней не бывал и на неопределенное время в ней остался. Я узнал от него о месте его жительства и на другой же день поехал его отыскивать. Это было почти накануне моего отъезда, и оттого не более двух раз мог я видеть его; сомневаюсь, однако, если б и продлилось мое пребывание, захотел ли бы я видеть его иначе, как у себя. Он весь еще исполнен был молодой живости и вновь попался на разгульную жизнь: общество его не могло быть моим. Особенно не понравился мне хозяин его квартиры, некто Соболевский. Хотя у него не было ни роду ни племени, однако нельзя было назвать его не помнящим родства, ибо недавно умерла мать его, некая богатая вдова, Анна Ивановна Лобкова, оставив ему хороший достаток, и незаконный отец его, Александр Николаевич Соймонов, никак от него не отпирался, хотя и не имел больших причин его любить. Такого рода люди, как уже где-то сказал я, все берут с бою и наглостью стараются предупредить ожидаемое презрение. Этот был остроумен, даже умен и расчетлив и не имел никаких видимых пороков. Он легко мог бы иметь большие успехи и по службе, и в снисходительном нашем обществе, но надобно было подчинить себя требованиям обоих. Это было ему невозможно, самолюбие его было слишком велико. Оставив службу в самом малом чине, он жил всегда посреди так называемой холостой компании. Слегка уцепившись за добродушного Жуковского, попал он и на Вяземского; без увеличения, без упоения разделял он шумные его забавы и стал искать связей со всеми молодыми литературными знаменитостями. Как Николай Перовский лез на знатность, так этот карабкался на равенство с людьми, известными по своим талантам. Находка был для него Пушкин, который так охотно давал тогда фамильярничать с собою: он поместил его у себя, потчевал славными завтраками, смешил своими холодными шутками и забавлял его всячески. Не имея ни к кому привязанности, человек этот был желчен, завистлив и за всякое невнимание лиц, ему даже вовсе посторонних, спешил мстить довольно забавными эпиграммами в стихах, кои для успеха приписывал Пушкину 11 .

Сноски

Сноски к стр.

* От фр. la premiere – свежесть, новизна.

Сноски к стр.

* Раз сказал он ‹Воронцов› мне: «Вы, кажется, любите Пушкина; не можете ли вы склонить его заняться чем-нибудь путным под руководством вашим?» – «Помилуйте, такие люди умеют быть только что великими поэтами», – отвечал я. «Так на что же они годятся?» – сказал он.

Варфоломей Пульхерия Егоровна – жила в Кишиневе у своего отца (см.) во время пребывания там П., который хорошо с нею был знаком и даже «волочился» за ней; имя ее занесено П. в его известный «донжуанский список». Впоследствии она вышла замуж за греческого консула в Одессе Мано. Возможно, что стих. «Дева» («Я говорил тебе…») относится к В.

Оленина, Анна Алекс?евна (1808-1888). – Фрейлина. Пушкинъ увлекался О-ной; въ 1829 г. онъ сватался за нее, но получилъ отказъ («оленьи рога», по выраженію Ушаковой). Ей посвящены пьесы: «Городъ пышный, городъ б?дный», «Ты и вы» (1828 г.); «Прим?ты», «Въ альбомъ», «Я васъ любилъ…» (1829); «Когда-бъ не смутное влеченье…» (1833). О ней же въ пьесахъ: «Ея глаза», «To dave esq.», «Рисуй О-ой черты!» (1828). Много поздн?е О. вышла замужъ за Андро-де-Ланжерона, бывшаго городскимъ головою города Варшавы.

«Алина, сжальтесь надо мною…»

(Из комментария к «Признанию» А. С. Пушкина)

Беклешова Александра Ивановна, урожд. Осипова, обязана памятью о себе пушкинистов стихотворному «Признанию» поэта. История ее взаимоотношений с Пушкиным не возбуждает любопытства исследователей в такой степени, как, например, увлечение поэта Е. К. Воронцовой. Довольно распространенное мнение по этому поводу выразил Н. Лернер, охарактеризовав роман Пушкина с Беклешовой как «самый слабый и мимолетный». Несколько прямолинейным и в этом смысле излишне понятным предстает в пушкиноведении и образ этой женщины. А между тем история взаимоотношений Пушкина и Беклешевой, женщины пылкой и увлекающейся, не была столь уж простой; многого о ней мы просто не знаем, начиная с года рождения и кончая судьбой детей Беклешовых. Значимы ли эти вопросы? Видимо, да, если ответы на них позволят нам хотя бы предположительно проследить странную историю с пушкинским письмом к Беклешовой 1835 г. Каким образом письмо, которое Н. Лернер, впервые опубликовавший его в 1899 г., буквально держал в руках, оказалось в конце концов за границей в собрании С. Лифаря? Наконец, и самый образ Алины нуждается в некоторой конкретизации и прояснении, что бы мы и хотели сделать в своей заметке.

А. И. Беклешова (1805 или 1806-1864) была падчерицей П. А. Осиповой и дочерью И. С. Осипова от первого брака. Положение падчерицы многое определило в ее судьбе, характере, манере поведения. Это утверждение не противоречит привычному для Беклешовой обращению «сестра» в переписке урожденных Вульф – Анны и Евпраксии, – а также других членов семейства П. А. Осиповой.

Многое выделяло Александру Осипову в этой семье – и необычная пылкость, страстность натуры (в этом смысле она была близка лишь своей сестре по отцу М. И. Осиповой), и воспитание, полученное ею. Думается, особая музыкальность (она, как вспоминала М. И. Осипова, «дивно играла на фортепиано») передалась Алине от матери, ибо никто в тригорском семействе в такой степени данным качеством не обладал. Вместе с тем она единственная среди Осиповых – Вульф не писала по-французски и в своих письмах особо оговаривала просьбу отвечать ей только по-русски. Возможно, это было связано с тем, что в семью Прасковьи Александровны она вошла в 1817 г., по-видимому, двенадцатилетним ребенком (см. примеч. 5), когда ее отец И. С. Осипов женился вторым браком на П. А. Вульф. Таким образом, первоначальное образование Сашенька, как ее звали тригорские обитатели, получила в ином, нежели они, доме.

М. А. Цявловский в своей «Летописи» с уверенностью сообщил о дружбе Пушкина в 1817 г. (12 июля-19? августа) с тогда еще совсем юными тригорскими барышнями – Анной, Евпраксией и Александрой. А между тем его знакомство с последней в 1817 г. сомнительно, поскольку мы не знаем, когда было совершено бракосочетание Осипова и Вульф. Встреча Пушкина с Алиной в 1824 г. принесла с собой увлечение, отмеченное в «Дон-Жуанском списке» поэта.

Алина была для Пушкина одной из тригорских красавиц, увлекшей его в какой-то момент михайловского «затворничества». Более или менее точно датировать увлечение Пушкина Осиповой не удается; говорим это с сожалением, ибо вопрос о времени создания послания к ней остается открытым. Н. В. Измайлов датировал его следующим образом: ноябрь‹?› 1824-август 1826 (III, 1129). Сравните, как хронологически определяет увлечение Пушкина Осиповой М. А. Цявловский: 1824, сентябрь-1826, август, т. е. едва ли не с момента приезда Пушкина в Михайловское (9 августа) до его освобождения из ссылки. Измайлов, сдвинувший возможную датировку стихотворения к ноябрю 1824 г., по-видимому, руководствовался следующими соображениями (комментарий «большого» Академического собрания это не оговаривает). Приехавший в Михайловское поэт некоторое время (до отъезда родителей в начале ноября 1824 г.) был отвлечен семейными неурядицами. Общение с обитателями Тригорского началось у Пушкина сразу же после его приезда в Михайловское. Однако стихотворение, по мнению исследователя, обнаруживает такое знание уклада жизни барышень в Тригорском, и в частности Александры, для которого нужно было время. По-видимому, эти соображения и заставили Н. В. Измайлова несколько сдвинуть датировку произведения. К вопросу о времени создания пушкинского «Признания» мы еще вернемся.

При жизни Пушкина стихотворение опубликовано не было. Причиной этому несомненно была его особая интимность: в стихотворении раскрывались те стороны жизни дома Осиповых-Вульф, которые не были рассчитаны на постороннего зрителя. Герой «романа» Алины, о котором с сердечным сожалением упоминает автор «Признания», был для тригорских обитателей легко узнаваем. Речь шла о сводном брате Алины А. Н. Вульфе, который, будучи студентом, неоднократно приезжал на каникулы в имение матери в 1824-1826 гг. П. Е. Щеголев без опоры на какие-либо свидетельства считал, что его роман с Сашенькой завязался в конце 1826 г., после отъезда Пушкина из Михайловского. Между тем поэт в своем «Признании» явно намекал на то, что увлечение Алины было внутрисемейным, «домашним»:

(III, 28-29)

Даже с учетом некоторой вольности деревенской (и в особенности, по-видимому, тригорской) жизни трудно себе представить возможность частых уединении двух влюбленных («И речи в уголку вдвоем»), если не предположить, что оба живут в одном доме. Об этом же и несколько далее: «И фортепьяно вечерком» – здесь несомненно предполагаются и исполнительница и слушатель, иначе вечерние музицирования не оказались бы в ряду причин, вызвавших «ревнивую печаль» поэта. Казалось бы, этим рассуждениям противоречат упоминания в «Признании» и дальних прогулок, и «путешествий в Опочку», по поводу которых А. Слонимский писал: «…за этими намеками вырастает определенная картина: есть соперник, он живет где-то около Опочки, героиня уединяется с ним в уголку, что-то происходит за игрой на фортепьяно и т. д.». Пусть же не покажется парадоксом следующее рассуждение: «в ненастье» можно отправляться гулять лишь очень неподалеку, отсюда и ироничное «в даль» (вслушайтесь в пушкинскую интонацию!), оброненное автором (уж ему-то понятен замысел двух влюбленных). Что же касается до путешествий, то в дневнике Алексея Вульфа есть строки и о его поездках в кибитке наедине с Сашенькой (естественно, кибитка эта была в ряду других, в которых молодежь возвращалась с бала, вечера и проч.). Таким образом, «путешествия в Опочку», должно быть, довольно многолюдные, были для влюбленных поводом к уединению, на что, по-видимому, и намекал автор «Признания».

Возможно, наша интерпретация покажется недостаточно убедительной. Дело в том, что разбираемый фрагмент «Признания» как-то странно противоречив: с одной стороны, герой романа настолько «свой» в доме, что может беспрепятственно уединяться в нем с Алиной, а с другой – путешествия, дальние прогулки… По-видимому, это противоречие обратило на себя и внимание П. В. Анненкова, который первым включил «Признание» в Собрание сочинений Пушкина. При публикации он выпустил стихи:

поскольку решил, «что они не вяжутся ни с предшествующими, ни с последующими стихами и, кажется, переданы журналом с неисправной рукописи». В дополнительном томе Анненков воспроизвел пропущенные стихи, однако настаивал на том, что смысл их не полон и «заставляет предполагать о каком-то выпуске, теперь неисправимом». Л. Н. Майков считал предположение Анненкова о неисправности текста «Признания» безосновательным. Однако, на наш взгляд, возможность пропуска или искажения в нем исключить нельзя, поскольку стихотворение это, очень интимное по своему характеру, не предназначалось автором для опубликования, последовавшего тем не менее еще при жизни героини «Признания».

Смысл намеков в стихотворении был настолько прозрачен, что ни упоминаний о нем, ни тем более его копий в кругу тригорских обитателей нами не обнаружено. Возникает подозрение: да было ли это стихотворение вообще известно в окружении Алины?! Красавица Сашенька слыла умницей, это ее качество неоднократно подчеркивал в своем дневнике А. Н. Вульф. По-видимому, она отличалась скрытностью, что определялось ее положением в доме Осиповой. Не об этом ли писал и Пушкин в своем стихотворении:

(III, 29)

И тем не менее роман Саши Осиповой и Алексея Вульфа, на брак с которым у нее надежды не оставалось, впоследствии перестал быть секретом в семье Прасковьи Александровны, причем отметим, что досужих рассуждений по этому поводу мы ни у кого из ее членов не встретили. Чувство Саши было, по-видимому, вполне искренним, ибо Алексей Вульф в постоянстве его не сомневался: «Саша всегда меня будет одинаково любить…». Нам остается только предполагать, насколько тяжело переживалась Алиной эта история, тянувшаяся много-много лет…

О том, какие отношения связывают сводных брата и сестру – Александру Осипову и Алексея Вульфа, поэт мог сделать наблюдения в один из шести приездов последнего в Тригорское: 10?-20? августа 1824 г., 15?-18? декабря 1824 г. – 18? января 1825 г., июль-15? августа 1825 г., 20 декабря 1825 г.-10? января 1826 г., апрель 1826 г., июнь-июль 1826 г. Если традиция, которая исходила от Анненкова, указавшего на 1824 г., имеет под собой основание, то тесное общение с Вульфом сразу же после приезда поэта в Михайловское, по-видимому, позволило ему сделать верное заключение о характере их отношений. В этом смысле не случайным представляется финал послания Пушкина к Вульфу в письме, которое датируется 20 сентября 1824 г.:

(XIII, 109)

Это письмо заключает приписка Анны Н. Вульф, которая особо выделила в своем тексте слово «мы», объединив тем самым себя и поэта. Однако Пушкин в своем послании явно намекал на чувство самого Вульфа, «приманивая» его в Тригорское: «Приезжай сюда зимой» (XIII. С. 108).

Как видно из этого послания, Пушкин и Вульф за те неполные две недели 1824 г., когда судьба свела их на псковской земле, сошлись самым дружеским образом. Полагаем, что у поэта, вопреки мнению Измайлова (см. выше), была возможность сразу же после своего приезда довольно близко познакомиться с укладом жизни обитателей Тригорского и отметить особую симпатию Вульфа к одной из красавиц, не связанных с ним узами родства. Видимо, «по горячим следам», вскоре после отъезда Пушкина из Тригорского, и было написано «Признание» – т. е. в августе-сентябре 1824 г.

Анненков, указывая на этот год, мог опираться на свидетельства членов семейства П. А. Осиповой. Вероятно, со знанием обстоятельств жизни Пушкина в Михайловском связан и выпуск, который был сделан исследователем при публикации «Признания». «Путешествия в Опочку» не связывались напрямую с «героем» романа Алины, который жил в том же доме, что и она. Видимо, поэтому он и предположил здесь искажение текста произведения.

Наконец, в пользу нашей датировки свидетельствует и сам способ обращения Пушкина к Сашеньке; в этом смысле стихотворение резко выделяется на фоне иных посланий, посвященных обитательницам Тригорского: «Я вас люблю, – хоть я бешусь» и проч. Так писать Пушкин мог лишь в самом начале своего общения с семейством Осиповой. В дальнейшем стиль его не опубликованных при жизни обращений к барышням Тригорского значительно упростился. Выражение симпатий приняло у поэта более ироничный и, пожалуй, «обтекаемый» характер. Прямое же признание в любви было возможно лишь в самом начале михайловского «затворничества», когда поэт только входил в новый для него круг красавиц.

Итак, в ухаживаниях за Сашей Осиповой Пушкин, по-видимому, впервые стал соперником Алексея Вульфа. Таким же предметом столкновения для них стала впоследствии А. П. Керн, причем известие о ее связи с Вульфом глубоко уязвило поэта. То, что ухаживания за Алиной не были для Пушкина безуспешными, Вульф, судя по всему, не знал. А вот с чьим именем было связано Сашино увлечение, Пушкин знал хорошо, отсюда и ироничная информация о ней, которую поэт поспешил сообщить Вульфу в письме из Малинников 16 октября 1829 г.

Ухаживания Пушкина за Александрой Осиповой не промелькнули для нее бесследно, о чем в кругу родных стало известно, по-видимому, не сразу. П. А. Осипова не считала необходимым вместе с дочерьми и племянницами увозить от «чудного знатока сердца» и свою падчерицу; во время их разъездов Алина неизменно оставалась в Тригорском. Возможно, что сдержанная и умная Сашенька лишь после своего замужества открыла сестрам тайное тайных ее взаимоотношений с Пушкиным, что нашло отражение в их переписке середины 30-х гг. По словам А. Н. Вульф, Пушкин был «l’astre du bien et du mal de la Bekl.». Е. Н. Вревская писала А. Н. Вульфу 26 сентября 1837 г.: «Наш приятель Пушкин умел занять чувство у трех сестер‹…› Сестра ‹А. И. Беклешова›, вероятно, тебе опишет подробно поездки свои в Вел. Луки и последствия оных. Она меня пугает своим воображением и романтизмом…». Комментируя этот фрагмент, М. Л. Гофман писал: «Речь идет, очевидно, о приятеле – поэте Пушкине, „занявшем чувство“ у трех сестер: безнадежное, безответное чувство Анны Николаевны, легкое увлечение, перешедшее в дружбу, Евпраксии Николаевны ‹…› и неплатоническую страсть Александры Ивановны Осиповой-Беклешовой». Какие поездки Беклешовой имела в виду Вревская, судить трудно; однако несомненно, что целью их были не Великие Луки, а Опочка. Это видно из письма Пушкина к Беклешовой 1835 г., где поэт не просто цитировал свое давнее «Признание», но и напоминал о самом значительном в их взаимоотношениях: «Я пишу к Вам, а наискось от меня сидите Вы сами во образе Марии Ивановны Осиповой. Вы не поверите, как она напоминает прежнее время

И путешествия в Опочку

и прочая» (XVI, 49). Письмо обнаруживает и другую параллель с «Признанием» Пушкина. Сравните: «Мой ангел, как мне жаль, что я Вас уже не застал…» и «Мой ангел, как я вас люблю!». Сопоставив эти пушкинские тексты, Л. С. Сидяков пришел к совершенно справедливому выводу: «Письмо это, самим поэтом аттестованное как „дружеская болтовня“, свидетельствует, таким образом, о том, насколько памятным осталось для него „Признание“, равно как и все, с чем было связано появление стихотворения».

Памятно это стихотворение было и для Беклешовой. В мае 1837 г. «Признание» с подзаголовком «К Александре Ивановне О-ой ‹Осиповой›» появилось в «Библиотеке для чтения» (см. примеч. 15). Замечателен был уже сам факт публикации произведения не в пушкинском «Современнике», а в журнале Сенковского. Это была своего рода демонстрация, вызвавшая справедливое негодование Опеки Пушкина. Кто же послал стихотворение Сенковскому? Думается, это могла сделать только сама Беклешова, которая, будучи уже замужней дамой и находясь со своим мужем в весьма сложных отношениях, рискнула опубликовать «Признание», да еще с подзаголовком, чрезвычайно прозрачным по своему смыслу. Однако, на наш взгляд, все это в полной мере соответствует образу страстной и безудержной в своих порывах женщины, на которую соприкосновение в юности со столь разными по своим устремлениям людьми, как Пушкин и Вульф, наложили свой неизгладимый отпечаток.

Александра Ивановна вышла замуж 5 февраля 1833 г. Ее муж Петр Николаевич Беклешов, в прошлом моряк, был в то время псковским полицеймейстером.

В пушкиноведении стало своего рода штампом при упоминании о Беклешове с пренебрежением отмечать его служебное положение. А между тем он принадлежал к хиреющей ветви знатного дворянского рода, о котором в российском гербовнике было сказано так: «Род Беклешовых происходит от древней благородной фамилии… Беклешовы … служили российскому престолу дворянские службы в знатных чинах и жалованы поместьями». Этим браком Александра Ивановна породнилась с псковскими помещиками Беклешовыми, занимавшими на протяжении всего XIX в. видные посты в этой губернии. Была у нее и довольно богатая родня по мужу в Петербурге (об этом ниже). Мы не знаем, было ли у Беклешовой приданое, доставшееся ей от матери. У Петра же Николаевича, как это следует из его писем, небольшое имение было, и располагалось оно где-то неподалеку от имения Вревских Голубово.

Брак А. И. и П. Н. Беклешовых был несчастлив. Беклешов обладал характером грубым и вспыльчивым. Об этом писала М. И. Осипова, в этом же каялся и сам Беклешов, не стеснявшийся в выражении своих эмоций не только сестер Алины, но даже и П. А. Осиповой. Своеобразной жизненной позиции придерживалась и А. И. Беклешова. «А о мнении света, – писал Беклешов Е. Н. и Б. А. Вревским, – она всегда говорила: „Что ей до того, как об ней мнит свет, знала бы она сама себя, а мы, имея жизнь кратковременную, не должны ничего упустить к наслаждению своему“». Как все это близко А. Н. Вульфу, писавшему в 1828-1833 гг. ставший ныне известным дневник, характеризующий не столько «любовный быт пушкинской эпохи», как считал П. Е. Щеголев, сколько его автора, человека холодного, развращенного и расчетливого! Самое слово «наслаждение» взято из его лексикона, оно неизменно присутствует на тех страницах, где речь идет о его отношениях с Сашей. Несмотря на всю сложность характера этой женщины, П. Н. Беклешов горячо любил ее, свидетельством чего являются его письма-исповеди к Вревским, написанные в критические для их союза времена и буквально залитые его слезами. Эти письма 1835 и 1844 гг., в которых Беклешов обращался к Вревским с просьбой умиротворяюще воздействовать на свою супругу, обнаруживают обстоятельства, бывшие причиной неблагополучия их союза: различие воспитания, репутация Алины до ее замужества, наконец, ее супружеская неверность. «…но боже милостивый, и за все то, с чем взял, и то, что еще досталось», – писал Беклешов в 1844 г.

В силу своего характера, по-видимому, довольно неуживчивого, Беклешову часто приходилось менять место службы, что давало основания Александре Ивановне сравнивать себя с цыганкой. В начале 1835 г. она жила в Петербурге. Это видно из письма Е. Н. Вревской к мужу от 26 января 1835 г.: «Nous avons ete voir „Le cheval de bronse“, un tres bel opera, mais l’arrivee inattendue d’Alex ‹andrine› Beklecheff et differentes choses desagreables que j’ai appris sur leur vie m’on tellement derange les nervs, que je n’ai pas pu jouir du plaisir d’entendre une belle musique ‹…› J’ai trouve un grand changement dans Alexandrine: elle est devenue si maigre, qu’elle a l’air d’avoir plus de trente ans». Вревские в этот свой приезд жили у Пушкиных, Беклешовы же, возможно, остановились у своих родственников Н. С. и М. В. Беклешовых, людей весьма гостеприимных и общительных. Е. А. Ладыженская в своих «Замечаниях на „Воспоминания“ Е. А. Хвостовой» писала о доме Беклешовых: «В этом гнезде ‹…› неизменно находили радушный, но чинный прием кровные и друзья – родственники новых родственников, друзья друзей, знакомые и соседи». Единственное свидетельство знакомства Пушкина с этим семейством – запись, которую он оставил 7 апреля 1835 г., в первый день Пасхи, в альбоме воспитанницы Беклешовых Ел. А. Сушковой, в замужестве Ладыженской. Не исключено, что во время этого посещения Пушкин мог видеть А. И. Беклешову, а в таком случае совершенно особый смысл приобретает пушкинское письмо к ней, написанное 14-18 сентября 1835 г. и выражавшее надежду поэта на свидание с Алиной: он обращался не к той девушке, которую некогда запечатлела его память, а к замужней даме, которая была ему по-прежнему очень интересна. «Приезжайте ради бога; хоть к 23-му. У меня для вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться» (XVI, 48). По свидетельству Е. Н. Вревской, «поэт по приезде сюда ‹в Голубово› был очень весел, хохотал и прыгал по-прежнему, но теперь, кажется, он впал опять в хандру. Он ждал Сашеньку с нетерпением, надеясь, кажется, что пылкость ее чувств и отсутствие ее мужа разогреет его состаревшия физические и моральные силы». Действительно, П. Н. Беклешов получил в это время назначение в Новую Ладогу, куда и выехал один, без семьи. Е. Н. Вревская не называет причины, помешавшей сестре приехать в Голубово. Однако из тех откликов о Пушкине, которые прозвучали в письмах Анны Вульф и Вревской со слов самой героини «Признания» в 1836 и 1837 гг., становится ясно, что отношения с поэтом оставили в душе Алины горький осадок.

Несмотря на всю сложность союза столь непохожих и в такой же степени сложных людей, как А. И. и П. Н. Беклешовы, они прожили всю жизнь вместе. Два их сына Леонид (род. 1837 ‹?›) и Евгений (род. 1839 ‹?›) пошли по стопам отца, став моряками. По сообщению С. Б. Вревской, они умерли в молодости. Дочь Елизавета (род. 1833 ‹?›), в замужестве Наседкина, воспитывалась сначала в доме Вревских, а затем – в Смольном монастыре. Видимо, по линии Наседкиных и передавалось впоследствии письмо Пушкина, оказавшееся в конце концов за границей. Возможно, что в семье Наседкиных хранился и пушкинский автограф «Признания», однако никаких следов их архива нами не обнаружено. Умерла А. И. Беклешова в 1863 г. в Петербурге.

С. В. Березкина

Сноски

Сноски к стр.

1 Библиотека великих писателей: Пушкин / Под ред. С. А. Венгерова. СПб., 1909. Т. 3. С. 545.

2 См. о ней: Щеголев П. Е. Любовный быт пушкинской эпохи // Вульф А. Н. Дневники: (Любовный быт пушкинской эпохи) / Ред. и вступ. ст. П. Е. Щеголева. М., 1929. С. 21-28; Вересаев В. Спутники Пушкина. М., 1937. Кн. 1. С. 360-363. См. также публикации материалов из архива Вревских с комментарием М. Л. Гофмана (по указателям): 1) Письма А. Н. Вульфа к А. Н. Вульф // Пушкин и его современники. СПб., 1906. Вып. 1. С. 81-119; 2) Выборки из заметок в месяцесловах и календарях // Там же. С. 139-153; 3) Из Пушкинских мест // Там же. Пг., 1914. Вып. 19-20. С. 95-116; 4) Дневник А. Н. Вульфа. 1828-1831 // Там же. Пг., 1916. Вып. 21-22. С. 1-291; 5) Письма А. Н. Вульф к баронессе Е. Н. Вревской и П. А. Осиповой // Там же. С. 311-354; 6) Из Вревского архива // Там же. С. 355-413.

Сноски к стр.

3 Письмо А. С. Пушкина к А. И. Осиповой // Русский архив. 1899. № 9. С. 172-173.

4 Советская Россия. 1965. № 141 (17 июня).

5 Год ее рождения неизвестен. Р. В. Иезуитова, ссылаясь на опубликованный В. Д. Смиречанским список прихожан на 1825 г. И. Е. Раевского (Из Псковской старины. 1. Псков, 1916. С. 16), указала на 1806 г.: Александре Ивановне, как следует из этого документа, в 1825 г. было 19 лет (Пушкин. Письма последних лет. 1834-1837. Л., 1969. С. 366). Однако сверка возраста других членов семьи Осиповых-Вульф, указанных в документе, с фактически известными датами их рождения показала, что составлен он был в начале 1825 г. Так, П. А. Осиповой 44 года исполнилось лишь в конце этого года, именно поэтому в списке Раевского и указано, что в 1825 г. ей было 43 года. Л. А. Черейский так определил годы жизни А. И. Беклешовой: ок. 1805?-1864 (Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., 1975. С. 32). Мы бы хотели внести следующее уточнение: годом рождения Беклешовой был один из двух – 1805 или 1806.

6 Семевский М. И. Прогулка в Тригорское // Вульф А. Н. Дневники: (Любовный быт пушкинской эпохи). С. 36.

7 Письмо А. И. Беклешовой к Б. А. Вревскому от 23 июня 1832 г. – ПД, ф. Вревских, № 31221, л. 1.

Сноски к стр.

8 Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1. М., 1951. С. 132.

9 Рукою Пушкина: Несобр. и неопубл. тексты / Подгот. и коммент. М. А. Цявловского, Л. Б. Модзалевского, Т. Г. Зенгер. М.; Л., 1935. С. 629, 635.

10 Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина Т. 1. С. 519.

11 Иных текстологических или мемуарных оснований для этого нет: автограф не сохранился; списки, сделанные до появления стихотворения в печати, также до нас не дошли.

12 См.: Вульф А. Н. Дневники. С. 23.

Сноски к стр.

13 Слонимский А. Мастерство Пушкина. 2-е изд. М., 1963. С. 115.

14 Вульф А. Н. Дневники. С. 191 (запись от 11 января 1830 г.). В прямую связь с А. Н. Вульфом поставил эти строки «Признания» и В. В. Вересаев (Вересаев В. Спутники Пушкина. Кн. 1. С. 361).

15 Библиотека для чтения. 1837, май. XXII, отд. 1. С. 5-6 (первая публикация «Признания»).

16 Сочинения Пушкина: Изд. П. В. Анненкова. СПб., 1855. Т. 2. С. 379-380.

17 Там же. Т. 7. СПб., 1857. С. 59.

18 Сочинения Пушкина: Изд. имп. Академии наук / Под ред. Л. Майкова. СПб., 1912. Т. 3. С. 453.

Сноски к стр.

19 См., например: Вульф А. Н. Дневники. С. 185.

20 Откровенное замечание по этому поводу в письме А. Н. Вульф Алексей Вульф отметил в своем дневнике. См.: Вульф А. Н. Дневники. С. 260.

21 Там же. С. 228.

22 См: Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. С. 506, 544, 620, 631, 660, 700, 710, 715, 718. Цявловский не везде считал необходимым точно (или даже приблизительно) определять хронологические рамки пребывания Вульфа в Тригорском (как, например, на с. 506). Устанавливая свои, весьма приблизительные, сроки мы опирались на прямые или косвенные сообщения в «Летописи» о Вульфе (или Языкове) в Тригорском.

Сноски к стр.

23 По-видимому, последним отзвуком романа Осиповой и Вульфа прозвучал у Пушкина мотив двух неведомых поэту влюбленных в стихотворении «Цветок» (1828). Нам удалось атрибутировать рисунок в черновой рукописи этого стихотворения (ПД 838, л. 102). Портрет Алексея Вульфа нарисован поэтом рядом со строками, разрабатывающими тему возможной любви тех, кем был сорван этот цветок (см. II, 704-705 – варианты, отражающие работу автора над этим фрагментом стихотворения). Ср. с пушкинским портретом Вульфа, воспроизведенным в кн.: Эфрос А. М. Пушкин портретист: Два этюда. М., 1946. С. 219 (№ 52). По-видимому, какая-то книга с засохшим цветком, попавшая в руки Пушкина в Малинниках, где он в это время гостил, заставила поэта вновь вспомнить именно об этих влюбленных.

24 См.: Цявловский М. А., Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. С. 504-726.

Сноски к стр.

25 звездой добра и зла Бекл‹ешовой›. (Фр.) – Пушкин и его современники. Вып. 21-22. С. 337 (письмо к Е. Н. Вревской от 13 мая 1836 г.).

26 Там же. С. 413.

27 Там же.

28 Сидяков Л. С. Изменения в системе лирики Пушкина 1820-1830-х годов // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1982. Т. 10. С. 56.

29 Летописи Гос. Лит. музея. Кн. 5: Архив Опеки Пушкина / Ред. и коммент. П. С. Попова. М., 1939. С. 369 (протокол заседания Опеки от 26 мая 1837 г.).

30 Месяцеслов с росписью чиновных особ, или Общий штат Российской Империи на 1828 г. СПб., 1828. Ч. 2. С. 69.

Сноски к стр.

31 См., например: Щеголев П. Е. Любовный быт пушкинской эпохи. С. 26.

32 Бобринский А. Дворянские роды, внесенные в общий гербовник Всероссийской империи. СПб., 1890. Ч. 2. С. 66.

33 См., например: ПД, ф. Вревских, № 31221, л. 4-5 об., 6-7 (письма А. И. Беклешовой от 21 января и 31 июля 1840 г.).

34 Пушкин и его современники. Вып. 21-22. С. 290.

35 ПД, ф. Вревских, № 31231, л. 7 (письмо Беклешова к Б. А. и Е. Н. Вревским от 8 января 1844 г.).

36 Там же, л. 6 об.

37 См., например: Вульф А. Н. Дневники. С. 193.

38 ПД, ф. Вревских, № 31231 (письма Беклешова к Б. А и Е. Н. Вревским от 17 декабря 1835 г. и 8 января 1844 г.); № 31230, л. 5-6 (письмо Беклешова к Вревским от 9 февраля 1844 г.).

39 ПД, ф. Вревских, № 31231, л. 7 об.

Сноски к стр.

40 ПД, ф. Вревских, № 31221, л. 2.

41 «Мы смотрели „Бронзовый конь“, очень хорошую оперу, но неожиданный приезд Алекс‹андрины› Беклешовой и различные неприятные вещи, которые я узнала об их жизни, так расстроили мне нервы, что я не могла наслаждаться слушанием прекрасной музыки ‹…› Я нашла большую перемену в Александрине: она стала так худа, что выглядит старше тридцати лет». (Фр.) – Пушкин и его современники. Вып. 21-22. С. 389.

42 Сушкова (Хвостова) Е. Записки. 1812-1841 / Ред., введ. и примеч. Ю. Г. Оксмана. Л., 1928. С. 323.

43 А. С. Пушкин. Два новых автографа / Публ. Л. Б. Модзалевского // Звенья. 1. М.; Л., 1932. С. 52-56.

44 Пушкин и его современники. Вып. 19-20 С. 107.

45 ПД, картотека Б. Л. Модзалевского.

Сноски к стр.

46 ПД, ф. Вревских, № 31230, л. 3-4 (письмо П. Н. Беклешова к Е. Н. и Б. А. Вревским от 24 июля 1845 г.).

Анна Керн Любовь и диагноз

Не на пустом месте возникла пословица: «Убереги меня, Господи, от друзей, а от врагов я и сам уберегусь». Особенно актуальна она была летом и осенью 1825 года для Александра Сергеевича Пушкина.

За чересчур язвительные и стихи поэт был наказан ссылкой в село Михайловское. А что такое ссылка для Пушкина? Он был изъят из привычной и необходимой ему культурной среды, помещен туда, куда и письма-то доходят через раз, где и поговорить-то не с кем. В век интернета трудно представить себе полнейшую изоляцию человека, оказавшегося в сельце под Псковом!

Естественно, поэт рвался на свободу. И тут уж возникали самые неожиданные проекты. Его друг, Алексей Вульф, предложил увезти с собой Пушкина за границу под видом крепостного слуги. Были и другие затеи, но все, к счастью, ограничилось обсуждениями. Но один вариант друзьям Пушкина так понравился, что его практически пустили в ход и создали немалую суматоху.

Трудно сказать, что послужило поводом к неожиданному диагнозу, по поводу которого все принялись бить тревогу. Пушкин был молод, здоров, как бы теперь сказали – спортивного сложения, много плавал и ездил верхом, увлекался фехтованием. Но в переписке все чаще стало появляться слово «аневризм» (или «аневризма», тогда заимствованные слова на глазах меняли род). (В словаре Даля оно объясняется так: «растяжение, расширение боевой жилы (артерии); кровеная-блона».) Все пушкинские друзья и родственники вдруг забеспокоились, что этот самый непонятно откуда взявшийся аневризм вдруг сведет его в могилу.

Вот что писала мать Пушкина, Надежда Осиповна, с одобрения его друга, Василия Жуковского, на имя Александра I: «Государь, вопрос идет об его жизни. Мой сын страдает уже около 10 лет аневризмом в ноге. Вначале он слишком мало обращал внимания на эту болезнь, и теперь она угрожает его жизни каждую минуту, в особенности потому, что он живет в Псковской губернии – в месте, где совершенно отсутствует врачебная помощь. Государь! Не отнимайте у матери предмета ее нежной любви! Благоволите разрешить моему сыну поехать в Ригу или в какой-нибудь другой , какой угодно будет вашему величеству приказать, чтобы подвергнуться операции, которая одна еще дает мне надежду сохранить его».

Вот и возникло в пушкинской биографии название нашего .

В других письмах, правда, речь идет о Пскове, что у Пушкина тоже не вызывало восторга: «Псков для меня хуже деревни, где по крайней мере я не под присмотром полиции»… Но так или иначе сам Пушкин отчаянно сопротивлялся этим попыткам его исцелить и отказывался ездить к докторам.

Что не удивительно – никакого аневризма у него не было, и первый же опытный врач поставил бы суровый диагноз: симулянт здоров и может просидеть в своем Михайловском без медицинской помощи еще очень долго. Друзья, желая хоть как-то вытащить поэта из глуши, явно перегнули палку… А сам он писал Жуковскому с тем расчетом, чтобы письмо можно было показать близким к Александру лицам:

«Я справлялся о Псковских операторах (имеются в виду хирурги); мне указали там на некотораго Всеволожскаго, очень искуснаго по Ветеринарной части и известнаго в ученом свете по своей об Лечении лошадей… Дело в том, что 10 лет не думав о своем Аневризме, не вижу причины вдруг о нем разхлопотаться – я все жду от сердца Императора, авось-либо позволит он мне современем искать стороны мне по сердцу и лекаря по доверчивости собственнаго разсудка, а не по приказанию высшаго начальства».

Но настал день, когда диагноз Пушкину потребовался…

В середине июля Пушкин писал своему другу Плетневу: «Скажи от меня Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет его Венецианскую ночь на голос гондольерскаго речетатива; я обещал о том известить милаго вдохновеннаго слепца. Жаль, что он не увидит ее, но пусть вообразит себе красоту и задушевность; по крайней мере, дай Бог ему ее слышать!»

Эта прелесть была Анна Петровна Керн, супруга пожилого генерала Ермолая Керна, в то время – военного коменданта Риги. Ее отдали замуж, когда ей еще не исполнилось семнадцати. Семейная жизнь не заладилась. Скитания по гарнизонам – Анна за недолгий срок успела пожить в Дерпте (Терту), Риге и Пскове – были обременительны. Юная генеральша безмерно тосковала и норовила при первой возможности уехать от мужа – к друзьям, к родственникам, куда угодно, лишь бы подальше…

Анна Керн и Пушкин впервые встретились в 1819 году в Петербурге, но не обратили друг на друга особого внимания. Потом, живя на Украине, в Лубнах, у родных, Анна подружилась с соседом – поэтом и помещиком Аркадием Родзянко, а он переписывался с Пушкиным. Генеральша приняла участие в этой шутливой переписке, а потом устроила так, чтобы летом 1825 года поехать в гости к своей тетке Прасковье Александровне Вульф-Осиповой в Тригорское – то есть фактически в гости к Пушкину, который живмя жил у друзей в Тригорском.

В Тригорском она провела месяц. Каждый день Пушкин приезжал в гости, а накануне отъезда подарил Анне первую главу «Евгения Онегина». Между страниц лежало стихотворение, ставшее хрестоматийным: «Я помню чудное мгновенье…»

19 июля Анна Петровна с теткой, Прасковьей Александровной, и с кузинами уехала в Ригу. Все окружение Пушкина было уверено, что тетка нарочно увезла красивейшую из своих племянниц во избежание бурного, в стиле Пушкина, романа. Но Анна Керн дала Пушкину разрешение ей письма, и уже 21 июля было отправлено первое из них.

Прасковья Александровна, обожавшая Пушкина, прекрасно понимала, что этот роман сильно осложнит жизнь и ему, и племяннице. Возможно, примешалась и легкая ревность. Поэтому тетушка сделала все возможное, чтобы помирить Анну и ее законного супруга.

Пушкин ревновал – не понять, в шутку или всерьез. Пушкин острил по поводу еще не знакомого ему Керна и от души желал ему новых приступов подагры. Прасковья Александровна меж тем нашла для Пушкина рижского хирурга, некого Руланда, и тут-то поэт призадумался. В Псков ехать он не желал, звать врача к себе в Михайловское – тоже, но вот поездка в Ригу… встреча с супругой рижского военного коменданта…

Впрочем, операции он упорно не желает – псковские врачи рассказали ему, что потом его ждет постельный режим, и надолго, и он сообщает от этом чуть ли не всем своим корреспондентам, уверяя, что в таком случае умрет не от аневризма, а от скуки. Хотя выбраться в Ревель или Ригу было бы неплохо – оттуда можно каким-либо образом удрать за границу!

Но план такого побега должен соблюдаться в секрете. Пушкин же так активно требовал у своего брата и у издателей денег, что поползли слухи: деньги ему нужны для побега.

А дальше забурлили страсти. Прасковья Александровна, видя, что активная переписка с поэтом может опять поссорить племянницу с мужем-генералом, в конце концов сама поссорилась с Анной Керн и уехала в Тригорское.

В начале октября 1825 года Анна Петровна опять побывала в Тригорском, уже вместе с Ермолаем Федоровичем, который помирил ее с тетушкой. Пушкин, более остроумный, чем был в состоянии вынести генерал, очень старому служаке не понравился.

Переписка на французском языке продолжалась, и неизвестно, куда бы она завела поэта, но, во-первых, Керн уехала в Петербург, успев еще из Риги послать Пушкину в подарок последнее издание Байрона, а во-вторых, случилось 14 декабря 1825 года. Он, уже сев в сани, чтобы ехать в Санкт-Петербург к друзьям, чудом остался в Михайловском – вернулся, потому что дорогу ему перебежал заяц. И поэтому не стал участником декабрьских событий, не был посажен в Петропавловскую крепость и избежал Сибири.

Возможно, мы больше знали бы о планах пушкинского путешествия, если бы сохранились ответные письма Анны Керн. Но, скорее всего, ожидая неприятностей в связи с делом декабристов, Пушкин уничтожил немало из своей переписки с близкими людьми.

В дальнейшем Анна Петровна рассталась с мужем, поселилась в Санкт-Петербурге и была связана с литературно-семейным кружком, в который входил и Пушкин. Очевидно, их поэтически-почтовый роман все же получил развитие – в письме Соболевскому (конец марта 1828 года) Пушкин недвусмысленно сообщает о близких отношениях с Керн. Они остались друзьями и после женитьбы поэта.

Что же касается Риги – Пушкин умудрился побывать у нас виртуально. Его приятель Вульф, учившийся в Дерпте и бывавший в Риге, привез ему в подарок череп. Непонятно, где он этим сокровищем разжился на самом деле, но пушкинское воображение явило ему не более не менее как… Домский собор с его множеством эпитафий на стенах:

Трагикомическая история о похищении баронова скелета, изложенная пятистопным ямбом, входит во все собрания сочинений Пушкина. Череп же он подарил барону Дельвигу, своему лицейскому товарищу, утверждая в стихах и в прозе, что это останки его грозного предка. Может, и так – Пушкину виднее. Нам же остается радоваться тому, что хоть и не он самолично, но его муза у нас побывала.

ЛЮБОВЬ И ДУЭЛЬ ПОЭТА

2 февраля – День памяти Александра Сергеевича Пушкина

170 лет назад, 19 января (2 февраля по н. ст.) 1837 года, в чёрный день русской истории, на Чёрной речке под Петербургом был смертельно ранен на дуэли Александр Сергеевич Пушкин. Глубинные причины и внешний повод трагедии хорошо известны и досконально изучены. Но связь между причиной и поводом до сих остается предметом невнятных пересудов.

Да, причина гибели Пушкина в том, что «свет» желал его гибели, что его безжалостно травил, говоря словами современника, «космополитический ареопаг, заседавший в сен-жерменском предместье Парижа, в салоне княгини Меттерних в Вене и в салоне графини Нессельроде в Доме министерства иностранных дел в Петербурге». Тот же ареопаг нашел повод, именно он нашептал на всех углах о неверности Натали Гончаровой, прислал поэту шутовской «диплом» о посвящении в «орден рогоносцев».

И выходит, ареопаг не ошибся в расчётах? Оказалось, что автор «Гаврилиады» и донжуанского списка, соблазнивший не одну чужую жену, разделяет убеждение великосветской толпы, что его честь пострадала от одного только слуха, что Наталья Николаевна изменила ему с Дантесом. Накануне роковой дуэли он повторял друзьям: «Я принадлежу стране и хочу, чтобы имя моё было чисто везде, где оно известно». Свидетельством же незапятнанности имени должен был послужить смертельный поединок с подозреваемым. Поистине «невольник чести».

Что и говорить, удобный сюжет для назидательных рассуждений о предрассудках и узости аристократической морали: «Страх показаться смешным в глазах светской черни победил и погубил величайшего поэта». Ну почему же, почему он не был выше этой суеты, почему оказался мячиком предрассуждений?! У самого Пушкина вроде бы есть тому объяснение:

Но так ли уж достоверно, что именно этот страх «общественного мненья», эта узкая мораль толкнули Пушкина на гибель?

БИОГРАФИЯ поэта полна многими, скажем так, «душевными увлечениями» – что поделать, если в нашем языке слово «любовь», по сути, не имеет множественного числа, ибо любовь бывает только одна. У иных поэтов, как, например, у Блока, всё творчество можно периодизировать по смене героинь его лирики. Наверное, и творчество Пушкина поддается подобной периодизации, тем более что сохранился донжуанский список, собственноручно им составленный… Но вот одно любопытное письмо задушевному другу Петру Вяземскому, выламывающееся из фривольной логики подобных списков.

«Милый мой Вяземский!.. Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твоё человеколюбие и дружбу. Приюти её в Москве и дай ей денег сколько ей понадобится, а потом отправь её в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). Ты видишь, что тут есть о чём написать целое послание во вкусе Жуковского о попе; но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах.

При сем с отеческой нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покаместь отдать в какую-нибудь деревню – хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно, ей-богу, но тут уж не до совести».

Так пишет поэт о своей крепостной любовнице Ольге Калашниковой. «Гражданин Пушкин» поступил с ней гуманно. Он снабдил её всем необходимым для рождения внебрачного ребенка и отослал её не куда-нибудь, а в нижегородское Великое Болдино. Впрочем, другой дороги у бедной Оли всё равно не было: отец её, Михаил Калашников, был назначен болдинским управляющим, где, кстати, не снискал себе расположения крестьян.

Удивительно, но судьба прямого пушкинского отпрыска так и осталась совершенно непроясненной биографами, не упустившими ни одной ниточки в хитросплетениях пушкинской жизни, кроме этой. Видимо, что-то препятствовало их любознательности. Очевидно, убеждённость, что сей предмет ниже их внимания и ниже достоинства поэта.

Но вот четыре года спустя Пушкин и сам пожаловал в Болдино. Чем стала для него эта поездка в литературном смысле, знает каждый школьник. А чем она была в личном смысле? Увы, кажется, теперь уже поздно разбираться, кто была настоящая муза великой Болдинской осени 1830 года: воображаемая Натали Гончарова, предсвадебный сговор с которой состоялся незадолго до «холерного пленения» поэта в деревне, или, быть может, все же реальная Ольга Калашникова, дочь управляющего? Кстати, зачем вообще понадобилось ему отправляться в самый канун свадьбы в Болдино, в котором он отродясь не бывал? Официальная причина – вступить во владение выделенной ему отцом частью имения и привести в порядок дела перед вступлением в брак. Может быть. Но, может быть, все-таки дела сердечные?..

Аристократизм измеряется в том числе и доводами, кои он приводит в своё оправдание. По законам, обычаям и понятиям своего времени доводы Пушкина следует признать вполне удовлетворительными. Однако это не должно мешать судить о поступках с более абсолютной точки зрения. Если граф Н.П.Шереметев женился на своей крепостной Прасковье Жемчуговой, то почему Пушкин не мог женился на Ольге Калашниковой? Разве молодой Берестов, в котором можно подозревать тайное alter ego самого Пушкина, не намеревался совершить то же самое? «И чем более думал он о сём решительном поступке, тем более находил в нём благоразумия» («Барышня-крестьянка»). Берестова спасло «чудо», к которому мы скоро вернемся.

Но если такой порыв и был, его остановило, очевидно, рациональное соображение, что на всех своих увлечениях, тем более на увлечениях такого рода, конечно, не переженишься. Тут уж не до совести? И все же её муки откуда-то взялись! Иначе придётся предположить в поэте что-то совершенно невозможное: нечто вроде графа Кутайсова – «обрядить пастушкой и ко мне в опочивальню». Чем же тогда «питомцы Аристиппа» отличаются от героя приписываемого графу А.Н.Толстому скабрезного рассказа «В бане»?

Пушкин не мог не чувствовать и не понимать, что, как ни крути, а барские «человеколюбивые подвиги» в отношении обрюхаченной крещёной собственности всё же отдают такой густопсовой кутайсовщиной, что жестоко унижают как благодетелей, так и благодетельствуемых. Генерал-аншеф Троекуров тоже ведь вполне гуманно устраивал судьбы обитательниц своего «рукодельного флигеля» – выдавал прилично замуж и пр. Но неизвестно, на кого из них «покровительства позор» ложится более грязным пятном.

Здесь есть существенная моральная грань. Неосторожно обрюхатить какую-нибудь причудницу большого света – это одно, а свою крепостную девушку – совсем другое. В первом случае щекотливость ситуации сглаживается равенством социального положения (насколько оно вообще возможно между мужчиной и женщиной в великосветской среде) и вытекающей отсюда необязательностью «быть честным человеком», то есть жениться после любой милой шалости. Понятие чести имеет здесь иное измерение и направление, в рамках которых дело может кончиться чем угодно (от кровопролития до водевиля), но итог приобретений и утрат будет подведён всё же на заранее заданном великосветском уровне.

Совсем другое во втором случае. «Щекотливости» вроде бы и быть не может в силу разделяющей обе стороны социальной пропасти. И всё же сами эти усилия материально загладить последствия милой шалости больнее отзываются на совести, ибо изначально предопределены унизительным неравенством. Ах, как пригодилось бы тут чудесное преображение Золушки в принцессу или, как в повести добрейшего Ивана Петровича Белкина, крестьянки в барышню! Но оно остается лишь прекрасным видением, несбыточной мечтой. Не той ли мечтой навеяна «Барышня-крестьянка», написанная 19-20 сентября 1830 года, в первую треть Болдинской осени, когда поэт ещё не подозревал о том, что пленение его продлится до зимы? В преддверии близкого отъезда Пушкин написал эту чудесную сказку для самого себя.

Итак, большой свет не налагает серьезных обязательств, касаемых исполнения подвигов любви. И уж тем более он не требует ничего подобного в свете малом, сосредоточенном в няниной комнате, где собирались швеи. Но где же тогда реальная почва, на которой нормальная любовь вообще возможна? Есть ли жизнь между этими двумя полюсами? Есть ли вообще жизнь на Марсе?

ВЗАИМООТНОШЕНИЯ полов – капля, в которой отражаются все отношения данного общества на данном этапе его развития. Счастье в любви есть тот абсолютный общечеловеческий критерий, которым только и позволительно мерить уровень человеческого счастья вообще «здесь и теперь». Всеобщий показатель состояния общества – его отношение к женщине, заметил как-то Маркс.

Этому и только этому посвящён весь роман «Евгений Онегин», самое интимное создание Пушкина. В драме Онегина и Татьяны Лариной отразилась вся общественная драма русского общества пушкинского времени. Поэтому она и была названа Белинским энциклопедией русской жизни.

Блестящий, но, к сожалению, слишком прямолинейный ум, позитивист и «разрушитель эстетики» Дмитрий Писарев ехидно недоумевал, как можно величать эту частную историю двух сердец энциклопедией целой страны и целой эпохи. Какая-то «брусничная вода чуть не наделала вреда» и прочее. Чего же здесь «энциклопедического»? Разве изображён в ней «общественный фон» России во всей его полноте и многообразии – хозяйственной жизни, борьбы социальных интересов, циркуляции идей?

Но общественный фон, на котором разворачивается действие «Онегина», – не в перечислении варений, льнов, скотных дворов, сенокосов, псарен и родных, о чем обычно толкуют соседи Лариных. Это даже не бытописание нравов. Он – в постижении природы любви как самого сокровенного человеческого чувства, имеющей далеко не последнее отношение к общественному фону.

Характерно, что Писарев этого не заметил, хотя всемирная литература вполне ясно свидетельствует о слитности отношений полов с социальными отношениями вообще. Правда, эта слитность может проявлять себя по-разному, с разной степенью очевидности. Так, общественная подоплека трагедии Ромео и Джульетты прозрачна и понятна каждому: влюблённые принадлежат к смертельно враждующим родам и потому обречены на гибель. А в «Онегине», казалось бы, совершенно отвлечённая, вечная и вневременная, «общечеловеческая» драма, не имеющая никакого отношения к социальным условиям своего времени. Правда, другое художественно-поэтическое изображение чисто любовной трагедии – «Страдания молодого Вертера» – стало, по общему признанию современников, одной из книг, идейно подготовивших Великую французскую революцию. Уже с тех пор известно, что всякая социальная революция есть в известной мере и сексуальная революция. Хотя обратное правило неверно: не всякая сексуальная революция есть революция социальная. Но оставим гениальное творение Гёте. Онегин явно не Вертер, а Татьяна – не Лотта. Тогда о чём же повествует нам этот первый русский роман?

Деревенская дворянка – образованная, скромная, невинная мечтательная девушка, начитанная в сентиментальных романах прошлого века, жаждет любви и влюбляется в первого встречного порядочного молодого человека. Тот, будучи человеком просвещённым в «науке страсти нежной» и оттого несколько утомлённым, не питая к тому же к девушке особых чувств, честно избегает соблазна воспользоваться её чистым порывом и предупреждает быть впредь осторожнее, ибо не всякий её, как он, поймёт. Кроме всего прочего, любое проявление взаимной склонности в деревенской глуши, где каждый жених на особом счету, грозит браком, а брак ему не нужен, он представляется ему чем-то вроде плоской идиллии в духе романов Августа Лафонтена. Особые обстоятельства – убийство на дуэли Ленского – разлучают героев романа вроде бы навсегда. Однако через несколько лет образованный и развитый, но томящийся бездельем молодой человек, возвратившись из путешествия, не принесшего ему ничего, кроме новой хандры, встречает эту девушку в высшем петербургском свете уже княгиней, генеральшей и законодательницей бала. Движимый смутными романтическими воспоминаниями (видались-то всего три раза!), он с первого взгляда страстно влюбляется в неё и молит о взаимности. Бывшая девушка по-прежнему любит его, но наотрез отказывает в чем-либо более осязаемом и просит её оставить, ибо она «другому отдана и будет век ему верна». Вот и всё. И какая же отсюда вытекает мораль?

Меньше всего это нравоучительная история, проповедующая супружескую верность. Да, замужняя Татьяна отвергла страстные мольбы молодого человека, которого она любит. Но чего просит Онегин в письме к Татьяне, что именно он ей предлагает? Он жалуется, что хочет видеть её всегда и везде, но вместо этого пользуется этим блаженством урывками:

Короче, Онегину жаль в конечном счете не себя и Татьяны, а своего бесценного времени, которое он не хочет растрачивать в напрасной скуке. Поэтому, не надеясь на случайную удачу, он предлагает Татьяне «плановые» тайные свидания.

Надежда Евгения, что это предложение будет принято, вообще говоря, не лишена оснований. В условиях, когда девушек замуж не отдают, а продают на ярмарке невест, их дальнейшее существование таково, что соблазнитель вправе рассчитывать на встречное движение, ибо это приключение может хоть как-то заполнить пустоту в одинокой жизни проданной невесты.

По сути, матримониальная судьба Татьяны ничем не отличается от судьбы её крепостной няни и её матери. Вот в чём холопки и госпожи едины – в семейном, супружеском рабстве. Девушек обоих сословий продают замуж, нисколько не интересуясь их душевной склонностью. «Старушка Ларина» вовсе не какая-нибудь госпожа Простакова (урождённая Скотинина), не знавшая ничего, кроме «идиотизма сельской жизни»: она любила Ричардсона, и «русский Н, как N французский, произносить умела в нос», она была одета всегда по моде и к лицу. Но, «не спросясь её совета, девицу повезли к венцу». Замужем она сперва страдала и чуть было не убежала от супруга. Но потом привыкла и довольна стала. «Привычка свыше нам дана…»

Непонятным только остается, почему свыше ниспосылается привычка, а не любовь к супругу. Но на нет и суда нет. Поэтому лишенная очарования «тайны брачныя постели» любовь женщины оказывается обращенной не к привычному, но нелюбимому мужу, а к детям, дочерям. Складывается своеобразный новый матриархат, в котором наследуются уже не власть и права, а любовь и нежность. Лишившись матриархального экономического первенства, женщина все равно берет своё. Титулы и наследства передаются по мужской линии, а всё остальное, с чем связано нечто более важное и вечное, по-прежнему питает род человеческий по женской линии.

Привыкла ли Татьяна, как и её мать, удовольствовалась ли тем, что отведено на её долю этими неумолимыми отношениями и обстоятельствами, и потому отказала Онегину?

Проникнув без стука в будуар любимой, Онегин видит, что княгиня читает его письмо и льет слёзы. Положение обнадёживающее: значит, не привыкла и неспокойна! Однако все последующие заключения, которых Онегин должен быть знаток, рушатся. Татьяна и впрямь льёт слёзы, но она плачет над письмом Онегина вовсе не оттого, что, скованная узами супружеского долга и рамками светских приличий, она не вправе их разорвать и воссоединиться со своим возлюбленным. (Они-то, светские рамки, были в этом отношении как раз достаточно растяжимыми и совсем непохожими на домострой.) Татьяна страдает от другого: любимый ею человек, домогаясь тайных свиданий, рухнул тем самым в её глазах, оказался «чувства мелкого рабом». Страсть Онегина мелка и обидна Татьяне.

И это конец для него, окончательный и бесповоротный приговор. Не в том трагедия, что Татьяна, любя Онегина, «другому отдана». А в том, что она не может отдаться Онегину, и вовсе не в силу каких-то внешних запретительных причин, а в силу своего в нём разочарования, разочарования тем более мучительного, что любовь остаётся. Можно, конечно, завести связь и с таким любовником. Но выход ли это?

С Онегиным счастье Татьяны невозможно, как невозможно оно и без него. Оно было так близко, так возможно там, в другой жизни, в патриархальной деревенской тишине, где Таня могла свободно уходить куда угодно, пропадая среди лесов и полей целыми днями, и никто не смел обуздать её свободу, пока не настала неизбежная пора продажи замуж. Однако счастье невозможно здесь, где Татьяна и Онегин поставлены жизнью в такие условия, что воссоединиться в них – значит упасть, уронить, замарать свою любовь.

Даже безответная любовь лучше той сомнительной взаимности, в стремлении к которой Татьяна подозревает и уличает Онегина. Права ли Татьяна? Справедливы ли эти подозрения и улики? Столь ли мелок Онегин или это у него лишь минутная слабость?

И в самом деле, почему Онегин вдруг так влюбился в новую Татьяну? По тем ли причинам, которые она ему перечисляет: богата, знатна, муж в сраженьях изувечен и их за то ласкает двор? И наконец,

Субъективно, может быть, и так, а может быть, и иначе: решающего значения в сложившихся обстоятельствах это не имеет. Суть не в том, насколько обоснован и соответствует истине этот обидный Онегину перечень. Важно то, что получается из его внезапной страсти объективно, на самом деле.

Допустим, Татьяна не права, и чувство Евгения не мелкое, а самое что ни на есть подлинное. Но тогда выходит совсем худо. Пока Онегин не любил, а только лишь углублял науку страсти нежной, то есть лицемерил, умел казаться новым, являлся гордым и послушным, заставлял верить, пугал отчаньем, ловил минуту умиленья, побеждал умом и страстью невинных лет предубежденья и прочее, он всегда имел полный успех. Но когда он впервые в жизни по-настоящему полюбил женщину, то тут же потерпел крах. Объективно его чувства получились пошлыми, мелкими и оскорбительными для возлюбленной вопреки их субъективному благородству. В чем тут дело?

НЕКТО Гремин, долженствующий изображать из себя на оперных подмостках заслуженного генерала и мужа Татьяны, поёт изумительным басом о том, что порывы любви благотворны во всех возрастах. Но не судите о Пушкине по оперным либретто! В отличие от либреттиста он утверждает в своём романе нечто прямо противоположное:

Пушкин знал о чём писал. Из всех его ума холодных наблюдений и сердца горестных замет это, кажется, самое холодное и горестное.

«Безалаберный! Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь о M-de Керн, которую с помощию Божией я на днях у[-]» (из письма Соболевскому, март 1828-го).

Увы, так отзываются о мимолетном виденье и гении чистой красоты, о самой знаменитом своём увлечении всего лишь два с половиной года спустя в записке приятелю, промеж финансово-издательских хлопот. Без слёз, без жизни, без любви… Поистине «печален страсти мёртвой след».

О том, что мы с вами, читатель, только что сделали, Пушкин отзывался так: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал, и мерзок не так, как вы. Иначе». Запомним же последние слова и постараемся их понять.

Под возрастом поздним и бесплодным Пушкин подразумевает здесь возраст не столько физиологический и индивидуальный, сколько исторический и социальный, означающий какую-то нисходящую линию в эволюции человеческих отношений, на которой любовь вырождается в страсть, оставляющую после себя лишь мёртвый след. Это фаза, говоря словами Бальзака, утраченных иллюзий. Страсть не ищет ничего сверх того, что может получить, она лишена бесконечного идеального содержания. Поэтому если жажду любви невозможно утолить ничем и никогда, страсть, какой бы безумной она ни была, обязательно достигнет насыщения, за которым следует период сытого равнодушия и озлобления до следующего прилива жажды. Читайте «Крейцерову сонату» Льва Толстого! Не сам ли Онегин намекнул на неизбежность такого оборота в своей первой лекции Тане: «Я, сколько ни любил бы вас, привыкнув, разлюблю тотчас». Страсть превращает другого человека в предмет удовлетворения потребности, в вещь. Это и есть то, что называется развратом.

Но разврат бывает не только в отношениях полов. Он пронизывает собой все общественные отношения в той мере, в какой они становятся «вещными», отчужденными. Господство таких отношений делает те дары, которые Онегин хотел бы получить от Татьяны, объективно пошлыми и грязными. И не в том, конечно, дело, что будут злословить по этому поводу в светских гостиных. Вряд ли Татьяна в своем «степном» развитии так уж устрашилась бы «шепота и хохотни глупцов», столь убийственно авторитетных для её возлюбленного в случае дуэли с Ленским и, наоборот, столь утешительных для тщеславия в данных обстоятельствах. Можно подняться выше злословия. Да и вообще развитый человек должен стоять выше мнений светской черни. Однако последний тезис каким-то неуловимым образом сливается с суждением светских львов и львиц о «свободе любви».

«Именно потому, что в современном обществе классы наиболее говорливые, шумные и «вверхувидные» понимают под «свободой любви» №№8-10 (Свободу от серьезного в любви, от деторождения, свободу адюльтера. – А.Ф.), именно поэтому сие есть не пролетарское, а буржуазное требование… Дело не в том, что Вы субъективно «хотите понимать» под этим. Дело в объективной логике классовых отношений в делах любви».

Так писал Ленин Инессе Арманд о социальном механизме подобных слияний и перетеканий высокого в низкое. Светское оправдание супружеской неверности тем фактом, что любовь в любом случае выше брачного контракта, только по видимости признает любовь высшей ценностью, а на самом деле оно глубоко оскорбительно и для любви, и для женщины. Сразу вспоминаются слова классика о браке как неофициально узаконенной проституции.

Важно внутреннее содержание происходящего. Возможно ли взаимное счастье скучающего денди и великосветской дамы – княгини и генеральши? В принципе да, если они скинут свои социальные одеяния. Совершат, так сказать, сексуальную революцию. Выпадут из этой жизни. Например, если Татьяна станет вольноотпущенницей любви, подобно античным гетерам, европейским куртизанкам или японским гейшам. Татьяна, – Северная Аспасия, блеск! Те женщины, однако, по словам Энгельса, стояли практически вне общества…

Такова дилемма: любовники могут соединиться либо пошло, либо не могут соединиться никак, оставив себе лишь идеальное обожание на расстоянии, ибо любое мало – мальское сближение в пространстве рождает, по крайней мере в Татьяне, нестерпимую муку неисполнимого желания: «Я вас прошу меня оставить!» Но Онегин на расстоянии не хочет и не может. И в этот момент поэт его оставляет. Роман завершается буквально на полуслове, и в этом есть своя безнадежная логика – драма достигает своей кульминации, за которой нет ничего, никакого разрешения. Может быть, именно поэтому

А нам остается гадать, чем кончилось дело. Да что тут гадать, если эпоха не позволяет разрешить эту коллизию? Но коллизия «схвачена» поэтом, зафиксирована как драма, и не только любовная. Главное здесь – любовь Татьяны, а не Онегина, и проистекающая из неё трагедия Татьяны. Абсолютность её требований к счастью. Онегин при всем его благородстве и развитии, сердце и уме оказывается ниже. Но она его все равно любит. И потому её любовь – тоже безнадежная и безответная – все же другая, не такая, как безответная любовь Онегина. Вся суть в том, какого «ответа» ждала Татьяна, и какого «ответа» ждал Онегин.

Татьянино требование предъявлено Пушкиным от имени своей героини русскому обществу. Ему предъявлен счет за то, что оно изгоняет Татьянину, то есть единственно достойную человеческого существа, любовь с земли в заоблачные или подземные сферы. Выход: или самопогребение заживо, хотя бы в привычку или в «заботы суетного света», или уход из жизни, как у Вертера. Ибо в конкретных условиях места и времени для реального, чувственного воплощения такой любви места нет.

Эта любовь может найти себе место лишь в идеальном внутреннем мире поэтов, таких, как Данте или Петрарка, которым даже смерть и небытие Беатриче и Лауры дают лишь новый импульс к творчеству. Земной инкарнацией такой любви становится рыцарство, суть которого не в «галантерейном» обращении с женщиной и прочих куртуазностях, а в его пушкинском апофеозе – Рыцаре бедном:

Но Онегин не поэт и не рыцарь. Он просто «добрый малый». По силам ли ему все эти страсти? Нет, не по силам:

И в том, что он не сделался ни тем, ни другим, содержится приговор не ему и не Татьяне, а приговор обстоятельствам, в которых обычная, нормальная человеческая любовь является уделом лишь сверхчеловечески сильных личностей, место которым не в жизни, а в монастыре – каменном или духовном.

И все же вывод-то отсюда какой? Такой же, какой был сделан Глебом Успенским о «выпрямляющей» человека статуе Венеры с Милоса. Неизвестный автор изваял существо столь совершенное, что представить его в каком бы то ни было из положений современной жизни – дело невозможное. Но поскольку этот образ существует, то он не может и не воплотится в действительность. Следовательно, условия, достойные человеческого существования, возможны. Более того, они необходимы и неизбежны. Следовательно, борьба за эти условия необходима и небезнадёжна.

Если возможна такая любовь, как у Татьяны, то значит, возможны и необходимы условия, в которых она не будет намертво сопряжена с безысходной трагедией, получит более гуманный, чувственный выход. Она должна быть доступна просто «добрым малым», и пока этого не произошло, это верный знак, что «что-то неладно в королевстве датском». Что высший класс, завоевав себе самое удобное место под солнцем, одновременно лишил себя высшего в мире наслаждения и самого человеческого среди всех прав в мире – права свободно избрать любимого человека.

Но это право человека в одном отношении отличалось от всех остальных так называемых прав человека. Тогда как эти последние на практике распространялись только на господствующий класс – буржуазию – и прямо или косвенно сводились на нет для угнетённого класса – пролетариата, здесь снова сказывается ирония истории. Господствующий класс остается подвластным известным экономическим влияниям, и поэтому только в исключительных случаях в его среде бывают свободно заключаемые браки, тогда как в среде угнетенного класса они, как мы видели, являются правилом.

Полная свобода при заключении браков может, таким образом, стать общим достоянием только после того, как уничтожение капиталистического производства и созданных им отношений собственности устранит все побочные, экономические соображения, оказывающие теперь ещё столь громадное влияние на выбор супруга. Тогда уже не останется больше никакого другого мотива, кроме взаимной склонности…

То, что мы можем теперь предположить о формах отношений между полами после предстоящего уничтожения капиталистического производства, носит по преимуществу негативный характер. Но что придёт на смену? Это определится, когда вырастет новое поколение: поколение мужчин, которым никогда в жизни не придётся покупать женщину за деньги или за другие социальные средства власти, и поколение женщин, которым никогда не придётся ни отдаваться мужчине из каких-либо других побуждений, кроме подлинной любви, ни отказываться от близости с любимым мужчиной из боязни экономических последствий. Когда эти люди появятся, они отбросят ко всем чертям то, что согласно нынешним представлениям им полагается делать; они будут знать сами, как им поступать, и сами выработают соответственно этому свое общественное мнение о поступках каждого в отдельности, – точка.

Ф.Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства.

Освобождение любви, – подсказывает нам и роман, и вся пушкинская лирика, – пустая фраза без изменения самых глубоких основ человеческой жизни, без освобождения общества. И за это можно пожертвовать жизнью.

ДА, ПОЭТА травили, провоцируя на дуэль. Но в этом не было ещё ничего из ряда вон выходящего. Дуэль как рудимент прежних времен в пушкинскую эпоху вполне уже окостенела, превратившись в ритуал, атрибут хорошего тона и едва ли не в рутину. В принципе никто не требовал от дуэлянтов непременно убивать друг друга – «общественное мненье» вполне удовлетворялось самим фактом стрельбы, если только она не велась нарочито в воздух. У Пушкина в жизни было немало такого рода дуэлей, и из всех он вышел, кажется, без единой царапины. Но с последней дело обстояло иначе. Пушкин сам искал поединка – причём не ритуального, а именно смертельного. Не в мушкетёрской запальчивости, а вполне обдуманно и хладнокровно, он добился, что Дантес был вынужден вызвать его первым. Точно так же четыре года спустя искал поединка Лермонтов. Оба были загнаны в безвыходное положение, из которого дуэль была единственно достойным выходом в системе данных общественно-исторических условностей, то есть в глазах света.

Что греха таить, Пушкин дорожил мнением «большого света». Подозрение, что в салонах видят в нем стихотворца прежде дворянина, причём более родовитого, чем большинство присутствующих, жалило его, как и Чарского, порой не менее больно, чем укусы его ничтожных литературных противников. Сын своего времени и «человек с предрассудками», Пушкин не только не искал, но и не мыслил себе иного по форме выхода. «К чему бесплодно спорить с веком?»

Но что такое дуэль в её исконном значении? Право дуэли есть не что иное, как право личности «урегулировать спор» без посредства публичной власти государства. Как таковое, оно есть право общечеловеческое, превратившееся, однако, в силу многих причин в наследственную привилегию дворянства. По словам одного историка русской культуры, «классовая мораль дворянства, рыцарства, шляхты выросла из отрицания безраздельной власти рассудка, связанной с развитием мира товарных отношений. Односторонний характер сознания, занятого мелкими расчетами обыденной жизни, сделал более ценным в общественном отношении обратное поведение. Рыцарский образ жизни требовал безрасчетной широты, презирающей соображения пользы. Он требовал справедливости, которая добывается не в суде, основанном на юридических формулах и крючкотворстве чиновников, презираемых дворянством, а в стихийном исходе поединка, дуэли».

Власть же требует от оскорблённого установить авторов глумливого диплома ордена рогоносцев и привлечь их к суду за «причинение морального вреда». Если же индивид, не делая этого, стремится восстановить справедливость самостоятельно, самолично судит и казнит обидчиков, то государство видит в таковом поступке покушение на свои прерогативы и применяет суд, чтобы наказать всякого, кто попытается присвоить его функции. Пушкина и Дантеса тоже ведь судили. Посмертный приговор по делу о дуэли так и гласит: «Камер-юнкера Пушкина – повесить».

Дуэль есть рудимент нравов и обычаев, восходящих к рыцарским и даже ещё более ранним, воспетым Гомером временам – «веку героев». И ровно в той мере, в какой поединок окутан аурой тех невозвратимых эпох, он обретает поэтический характер, притягивая к себе жгучее внимание современников более благоустроенных, но потому и более вялых и бесцветных общественных порядков: «есть упоение в бою». Недаром же тема дуэли всегда была одной из приметных тем русской литературы от Пушкина и Лермонтова до Чехова и Куприна.

«Героические времена» – плод особого стечения обстоятельств. Они возникают на непродолжительные периоды в исторических разрывах, когда одни формы господства общественного целого над индивидом уже ослабли, а другие ещё не вошли в полную силу. И потому на передний план исторической сцены выступает самостоятельная личность. Именно такие эпохи Гегель считал благоприятствующими расцвету искусства:

Нравственность и справедливость должны всецело сохранять индивидуальную форму в том смысле, что они должны зависеть исключительно от индивидов и становиться живыми и действительными лишь в них и посредством их… Герои – это индивиды, которые по самостоятельности своего характера и своей воли берут на себя бремя всего действия, и даже когда они осуществляют требования права и справедливости, последние представляются делом их индивидуального произвола. В греческой добродетели имеется непосредственное единство субстанциального начала и индивидуальных склонностей, влечений, воли, так что индивидуальность сама для себя является законом, не будучи подчинена никакому самостоятельно существующему закону, постановлению и суду.

То же самое писал и великий преемник гегелевской философии В.И.Ленин в «Государстве и революции»:

Только коммунизм создаёт полную ненадобность государства, ибо некого подавлять, – «некого» в смысле класса, в смысле систематической борьбы с определённой частью населения. Мы не утописты и нисколько не отрицаем возможности и неизбежности эксцессов отдельных лиц, а равно необходимости подавлять такие эксцессы. Но для этого не нужна особая машина, особый аппарат подавления, это будет делать сам вооружённый народ с такой же простотой и легкостью, с которой толпа цивилизованных людей даже в современном обществе разнимает дерущихся или не допускает насилия над женщиной.

В свете этого ленинского замечания легко видеть, что современное российское общество опускается ниже любой «цивилизованности».

Это, впрочем, не значит, что, ссылаясь на авторитет великого немецкого философа, любой ярмарочный анархист вроде Ноздрёва может считать себя равным древним героям, «субстанциальной личностью». Век героев оставлен далеко позади железным девятнадцатым, у которого предусмотрены другие формы самовыражения – разные, но другие. Ноздрёв – это ведь тоже «лишний человек», как и Онегин. В нём тоже кипит здоровая жизненная стихия, не находящая себе выхода на почве его собственного имения, и потому выливающаяся в «семнадцать бутылок шампанского» и прочие «истории». Правда, в отличие от Онегина Ноздрев не усматривает в своём положении никакого повода для английского сплина или русской хандры. Ему комфортно в пределах своего «беспощадного бунта». Но производимый ноздрёвскими бунтами беспорядок есть только оборотная сторона казённого порядка, поддерживаемого капитан-исправниками, – необходимое и приятное к нему дополнение.

И ТО, ЧТО великий поэт, вроде бы «обязанный» стоять выше всех светских условностей, с презрением отвергать все его ритуалы, снизошёл до них, означает не рабское подчинение обстоятельствам, а нечто качественно иное. Давно омертвевшую форму он, подобно герою «Выстрела» Сильвио, оживил и наполнил содержанием, принадлежащим не прошлому, но будущему – тем временам, когда уже не будет ни полиции, ни съезжей избы, чтобы поставить подлеца на его место, и, следовательно, эта обязанность ляжет на каждого свободного гражданина.

Так пусть никто не осудит поэта, что он «пал жертвой предрассудков». Сквозь аристократическую пустоту его деяния явственно проступает суверенитет личности, её «субстанциальность».

Дуэль и смерть Пушкина – из того же ряда «подчинения светским условностям», что и супружеская верность Татьяны. Она относится к такого рода нравственным деяниям, в которых осуществляется переход старой опустошённой формы в новое, более высокое и богатое содержание. «Гений никогда не упреждает своего времени, но всегда только угадывает его не для всех видимое содержание и смысл», – сказал о Пушкине Белинский.

Словом, врёте, подлецы! Он разделяет с вами ваши предрассудки, но не так, как вы – иначе!

Александр ФРОЛОВ

Ольга Михайловна Калашникова

В Нижегородской области и в наши дни еще гуляет легенда, будто прототипом Русалки была крепостная девушка, жившая по соседству с Болдиным, в городе Лукоянове…

Автор: Геннадий Михеев

Источник информации: "Алфавит" No.32, 2000.

Драму "Русалка" поэт не закончил – остановился на том месте, где творческое воображение уже не в силах было развить сюжет: на сцене встречи князя со своей дочерью, которая предстает пред ним в виде русалочки. "…Откуда ты, прекрасное дитя?" – восклицает герой. Похоже, Пушкин попал в типовую ситуацию, не зная, куда дальше двинуть своих героев…

"…И мы, – не правда ли, моя голубка?

Мы были счастливы; по крайней мере

Я счастлив был тобой…"

Одна из живописных лукояновских улочек – Коммуна – когда-то именовалась Мещанской. Почти двести лет стоит на ней наполовину вросший в землю домик в пять окон. Вообще-то лукояновцы всегда знали, что здесь жила любовница Пушкина. Отвергнутая…

"…Готовы целый день висеть на шее

У милого дружка, – а милый друг

Глядь и пропал…"

К сожалению, никаких изображений Ольги Михайловны Калашниковой – так ее звали – не сохранилось. Любовница – и все. Так что из впечатлений, прошедших многократную передачу от поколения к поколению, осталось только это: высокая, красивая и несчастная. Плюс к тому некоторое пренебрежение: барская девка.

Но, с другой стороны, Ольгу жалели. Ведь обитатели маленького города, в основной своей массе – потомки бывших крепостных, по разным причинам получивших волю. И слишком много унижений знавших от хозяев.

Какие же сведения о романе между поэтом и крепостной донесла до нас история? В 1826 году Пушкин жил в Михайловском "под надзором". Подробности романа с одной из дворовых девок Сергея Львовича, дочерью сельского старосты, можно представить, читая "Русалку". Правда, стоит отбросить романтический уклон драмы. Такие отношения между барином и служанкой считались скорее правилом, чем исключением.

"… Сегодня у меня

Ребенок твой под сердцем шевельнулся…

(князь) – Несчастная! Как быть? Хоть для него

Побереги себя; я не оставлю

Ни твоего ребенка, ни тебя…"

Ольга оказалась брюхата. Другой барин пустил бы дело на самотек, мало ли таких красоток встретится еще на его пути. Александр же поступил иначе. Решил переправить девушку в другое фамильное имение.

Он пишет в Москву своему другу Петру Андреевичу Вяземскому: "…Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве, дай ей денег, сколько ей понадобится… Потом отправь в Болдино (в мою вотчину)… при сем с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютки, если то будет мальчик. Отсылать его в воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню – хоть в Остафъево…" Общий деловой тон послания лишь в самом конце нарушается отчаянным возгласом: "…Милый мой, мне совестно, ей-богу… но тут уж не до совести".

Через некоторое время – новое письмо: "…Видел ли ты мою Эду? Вручила ли она тебе мое письмо? Не правда ли, что она очень мила?"

На службу в Болдино переводится и отец Ольги, Михаил Иванович Калашников, с которым у Пушкина сложились непростые отношения, доходящие до взаимной ненависти. Вскоре Ольга разрешается от бремени. Увы, младенец прожил совсем недолго и был похоронен на местном кладбище. Пушкин знал о смерти ребенка.

Известно, что через несколько лет он вновь принял участие в судьбе Ольги. В мае 1831 года она получает вольную. На выданные 2000 рублей покупает дом в Лукоянове, на Мещанской. Отец, Михаил Иванович, присмотрел ей жениха из "благородных". Это был некто Павел Степанович Ключарев, отставной поручик, дворянин, владелец части села Новинка Горбатовского уезда. Он служил в Лукоянове дворянским заседателем земского суда. Вдовец. Ключарев был небогат и сильно "заливал за воротник". Весь город знал, что отставной поручик может пропить последнюю рубашку и во хмелю отличается жестокостью. Жену он избивал безжалостно, и скандалы шли один за другим.

Ольга была беременна еще два раза. Злой рок преследовал и этих детей: оба умерли во младенчестве, и могил их уже не найти на Лукояновском кладбище. По всей видимости, конфликт между супругами Ключаревыми разрастался – об этом свидетельствуют письма, которыми Ольга Михайловна буквально бомбардировала бывшего своего хозяина и возлюбленного. Она жаловалась Пушкину, просила помочь хоть чем-нибудь и умоляла забрать ее из ненавистного Лукоянова.

Что до поэта, то вряд ли сердце его было занято Ольгой. Бывший ветреник обрел дом и семью. Деревенский флирт стал для него давно минувшим событием.

"…Я так его любила.

Или он зверь? Иль сердце у него

Косматое?"

И все же Пушкин следил за судьбой Ольги Калашниковой. Последнее упоминание о ней мы находим в письме Пушкина к управляющему Болдинским имением Пеньковскому: "…О Михаиле и его семье буду к вам писать…"

…Наскоро собравшись, Ольга оставляет Лукоянов и отправляется в Петербург. Но неизвестно, добралась ли она до столицы, устроилась ли там. Сгинула…

А по ночам в лукояновском доме часто слышится, как кто-то открывает двери, скрипит половицами, постукивает по стеклу. Однажды ночью привиделась женщина. Одета она была во все белое, но по-домашнему. Луна освещала тонкие черты…

Дата публикации на сайте: 18.04.2005

Белла Езерская ЖEНЩИНЫ В ЖИЗНИ ПУШКИНА В ОДЕССЕ

Пушкину было 23 года, когда он приехал в Одессу. Это был период физического и нравственного мужания.

Сиротское детство при живых родителях сменилось неровным и не очень счастливым отрочеством. Лицейские годы поэта были далеко не столь идиллическими, как в его лицейских стихах. Раннее творческое созревание, неровный и независимый характер ставили Пушкина в сложное положение, как по отношению к однокашникам, так и к преподавателям и дирекции лицея.

Авторитет Пушкина-поэта среди лицеистов был достаточно велик, но звание "первого поэта" досталось не ему, а ординарному Одосеньке Илличевскому. Монастырский характер лицейского быта, отсутствие женского общества – в сочетании с ранним физиологическим созреванием и африканским темпераментом поэта создавали трагикомические ситуации. Так однажды в темном переходе, соединявшем лицей с царским дворцом, Пушкин обнял старую деву – фрейлину вместо хорошенькой служанки, чем вызвал неудовольствие императора. Будучи вхож в дом историка Н.М.Карамзина, жившего с семьей в Царском Селе, он влюбился в 36-летнюю Екатерину Андреевну Карамзину и написал ей любовное послание (не сохранилось), которое она показала мужу, по-матерински пожурив влюбленного юношу. Тот факт, что Пушкин призвал к своему смертному ложу Карамзину, говорит о том, что отзвуки этого полудетского чувства он сохранил на всю жизнь.

Первое известное нам романтическое юношеское увлечение Пушкин пережил по отношению к сестре своего лицейского товарища Кате Бакуниной. Вырвавшись на петербургский простор после лицея, Пушкин окунулся в светскую и "полусветскую" жизнь. Слава дон-Жуана и бретера опережала славу первого поэта России.

Путешествие по Крыму и Кавказу с семьей генерала Н.Раевского было означено мимолетной влюбленностью в Марию Раевскую, которой тогда было пятнадцать лет. Эта влюбленность нашла отражение в "Евгении Онегине": "Я помню море пред грозою…"

Кишиневский период был отмечен бурными, экзотическими и часто скандальными любовными похождениями с женами и дочерьми молдавских бояр. Можно вспомнить имя холодной красавицы Пульхерицы Варфоломей, красавицы-цыганки Людмилы Шекоры, жены богача Инглези; певицы Калипсо, которая, по преданию, была любовницей Байрона, Виктории Ивановны Вакар и многих других. Пушкин не был привередлив. По свидетельству И.П.Липранди, он "любил всех хорошеньких, всех свободных болтуний".

Большинство кишиневских увлечений Пушкина не носило серьезного характера. В многочисленных любовных эскападах было больше молодечества, нежели подлинной страсти.

Переехав в Одессу, Пушкин стал вести себя более сдержанно и осмотрительно, во-первых, потому что общество было другим, во-вторых, потому что женщины были другими; хотя буйство вырвавшегося на волю лицеиста иногда давало себя знать и в Одессе – но тут для этого были специально предназначенные места: "Недавно выдался нам молодой денек – я был предводителем попойки, все перепились и поехали по борделям".

В Одессе Пушкин впервые испытал настоящую, невыдуманную любовь. Историки называют имена трех женщин, с которыми связано имя Пушкина в Одессе: Амалию Ризнич, Каролину Собаньскую и Елизавету Воронцову.

Об Амалии Ризнич известно немного. Дочь венского банкира, она вышла замуж за одесского купца и мецената Ивана Ризнича, приехала с ним и матерью-итальянкой в Одессу летом 1823 года, почти одновременно с Пушкиным. Дом Ризничей был открытым домом. Празднества, балы, приемы следовали один за другим. На одном из таких приемов Пушкин увидел несравненную Амалию и без памяти влюбился. По свидетельству современников, Амалия была высокой, очень красивой брюнеткой с длинной косой и пламенными глазами. Одевалась она в наряд полуамазонки и носила черную мужскую шляпу. Вокруг нее вечно вился рой поклонников, среди которых молва упоминает известных польских магнатов Исидора Собаньского и Яблоновского.

Образ жизни Амалии рано свел ее в могилу: она много пила, курила, ездила верхом, ночи напролет играла в вист и без устали танцевала. После рождения сына 1 января 1824 года она заболела лихорадкой, и муж отослал ее вместе с сыном в Италию, где она умерла летом 1825 года.

Пушкин был ревнив от природы, но никогда муки ревности не были столь мучительны, как в пору его романа с Амалией Ризнич. Брат поэта рассказывает, что однажды он "в бешенстве ревности пробежал пять верст с обнаженной головой, под палящим солнцем". Эти муки Пушкин описал в элегии "Простишь ли мне ревнивые мечты", которую заключил словами:

В Одессе написаны и другие стихотворения, посвященные Ризнич – "Ночь", "Надеждой сладостной младенчески дыша". Ей же посвящены шутливые строфы из Путешествия Онегина: "А ложа, где красой блистая…"

О смерти Амалии Ризнич Пушкин узнал в Михайловском, в 1826 году. Он отозвался на эту смерть со странным равнодушием, удивившим его самого:

Сидя в болдинском карантине осенью 1830 года (знаменитая "Болдинская осень"), Пушкин, возвращаясь памятью к женщинам, которых он когда-то любил, пишет элегию "Для берегов отчизны дальней".

Мучительная, страстная, отравленная ревностью любовь Пушкина к Амалии вызвала к жизни строки лирического отступления к VI главе "Евгения Онегина", не вошедшие в основной текст.

Об отношениях поэта с Каролиной Собаньской известно еще меньше, чем об отношениях с Амалией Ризнич. Известно, что в доме Собаньской, на углу Греческой и Ришильевской улиц, Пушкин бывал, что там он встречался с польским поэтом Адамом Мицкевичем, тоже влюбленным в прекрасную хозяйку. Пушкин познакомился с Собаньской в Киеве 21 января 1821 года.

Чувство, вспыхнувшее к ней, вскоре было вытеснено другими увлечениями. Не исключена возможность, что оно в какой-то степени снова возродилось в Одессе, где положение Собаньской было более чем двусмысленное: на ней лежало пятно политической интриганки, пособницы и сожительницы графа Витта, начальника военных поселений в Новороссии и организатора политического тайного сыска. Но не оставляет сомнения ее участие в польском освободительном движении – патриотической миссии, которую она возложила на себя добровольно и за которую была выслана из России. Не стоило, пожалуй, придавать слишком большого значения этому увлечению Пушкина, если бы не письма, найденные во французских черновиках и написанные 9 лет спустя, 2 января 1930 года.

"Сегодня – девятая годовщина дня, когда я увидел вас в первый раз… Этот день был решающим в моей жизни. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами, – всякая другая забота с моей стороны – заблуждение или безрассудство; вдали от вас меня лишь грызет мысль о счастье, которым я не умел насытиться. Рано или поздно мне придется все бросить и пасть к вашим ногам".

Эти строки писались незадолго до женитьбы, которой Пушкин был, казалось, вполне поглощен. Примечательно, что записка Каролины, вызвавшая этот эмоциональный взрыв, содержала всего лишь любезную просьбу – перенести светский визит Пушкина с субботы на воскресенье. Во время этого визита Каролина, равнодушная к поэту, но не к его славе, попросила на память автограф.

"Я испытал на себе все ваше могущество, – пишет Пушкин в ответ на записку Собаньской. – Вам обязан я тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении и все, что в нем есть самого ошеломляющего. От всего этого у меня осталась лишь слабость выздоравливающего, одна привязанность, очень нежная, очень искренняя и немного робости, которую я не могу побороть". Пушкин написал Собаньской в альбом обещанное посвящение. В нем, как и в этих двух письмах, много грусти, укоризны и ясное сознание того, как он мало значил в ее жизни:

В то же время письмо, писанное из Одессы А.Н.Раевскому (сохранился черновой набросок на французском языке), говорит о том, что и Собаньская, и Пушкин, и адресат, равно как и другие члены одесского высшего света, были вовлечены в романтическую игру, где каждый играл отведенную ему роль (см. выше): Раевский – Демона, Вецлав Ганский – Лары, демонического героя Байрона, Эвелина Ганская – Аталы, романтической дикарки из романа Шатобриана – и т.д. В этом письме Пушкин собирался очернить "соперника" – Раевского в глазах их общей страсти – Собаньской. Пушкин объясняет, почему он передумал: "Моя страсть в значительной мере ослабла, а тем временем я успел влюбиться в другую". Мучительная, страстная, хоть и кратковременная любовь Пушкина к Ризнич, так же, как во многом искусственно-романтическое чувство его к Собаньской, только оттеняют ту подлинную любовь, которую он испытал к Елизавете Ксаверьевне Воронцовой. Это ясное и благодарное чувство осветило жизнь поэта в Одессе, и Пушкин хранил его до конца своих дней как заветный талисман, подаренный ему Воронцовой при прощании. Любовь Пушкина к Воронцовой не была омрачена ни ревностью, как к Ризнич, ни играми и маскарадом, как любовь к Собаньской. Значит ли, что она была безоблачной вполне? Увы, нет. Супруга наместника была у всех на виду, и это затрудняло общение. Подозрения графа усугублял начавшийся конфликт. Кроме того, между Пушкиным и Воронцовой стоял еще один человек – Александр Раевский, роль которого в этом романе была двусмысленной: он сам был влюблен в графиню Воронцову и на правах дальнего родственника вхож к ней в дом. Вигель прямо обвиняет Раевского в интригах против Пушкина: "Влюбчивого Пушкина нетрудно было привлечь миловидной…, которой Раевский представил, как славно иметь у ног своих знаменитого поэта… Вкравшись в его дружбу, он заставил его видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его".

Этот же Вигель, имевший репутацию злоязычника, с восторгом отзывался об Елизавете Ксаверьевне: "Ей было уже за тридцать лет, – а она имела все права казаться еще самою молоденькою… Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода была она душою, молода и наружностью. В ней не было того, что называют красотою; но быстрый нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст …казалось, так и призывает поцелуи".

Елизавета Ксаверьевна Воронцова, урожденная Враницкая, была на 7 лет старше Пушкина, которому еще не исполнилось 25 лет. Впервые Пушкин увидел Воронцову осенью 1823 года. Это был разгар его увлечения Ризнич. К тому же Воронцова скоро покинула свет – 23 октября она родила сына. Пушкин с головой ушел в работу над "Евгением Онегиным". 18 февраля у Воронцовых был бал-маскарад. По свидетельству Липранди, Пушкин там был и находился в очень дурном настроении – об этом поэт сам сказал ему, когда Липранди навестил его на следующий день, приехав из Кишинева. Поэт писал что-то, лежа в постели и обложившись лоскутками бумаги. Трудно сказать, что расстроило поэта – то ли холодность к нему графини, то ли высокомерие графа, то ли подхалимские выходки майора Брунова, то ли козни Раевского. А может быть, все вместе.

Весной 1824 года встречи Пушкина с Воронцовой были эпизодическими и светскими. 12 марта он выехал в Кишинев повидаться с Инзовым. Когда он через три недели вернулся, Воронцова была в Белой Церкви, в имении своей матери. В первых числах мая Одессу покидала Амалия Ризнич, и мысли Пушкина были заняты предстоящей разлукой. 22 мая произошло событие, которое больно уязвило самолюбие Пушкина. Поля Новороссийской губернии постигло бедствие – саранча, и губернатор отрядил нескольких мелких чиновников, в том числе и Пушкина, в командировку за сбором сведений о том, насколько велик ущерб, нанесенный ею. Предписание графа, по словам Вяземского, было похоже на "злейшую иронию над поэтом-сатириком". "Состоящему в штате моем, коллегии иностранных дел, коллежскому советнику Пушкину. Поручаю Вам отправиться в уезды Херсонский, Елизаветградский и Александровский и, по прибытии в город Херсон, Елизаветград и Александрию, явиться в тамошние общие уездные присутствия и потребовать от них сведения: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются. После сего имеете осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употребленные к истреблению оной средства и достаточны ли распоряжения учиненные для этого уездными присутствиями. О всем, что по сему Вами найдено будет, рекомендую донести мне".

Можно представить себе, как взбесил Пушкина этот "циркуляр". Не так давно стало известно, что Пушкин ни на какую саранчу не поехал, что он попросту проигнорировал циркуляр Воронцова. Он отсутствовал 6 дней – с 23 по 28 мая 1824 года, из них 25 и 26 мая провел в имении своего приятеля Л.Л.Добровольского, где отметил свое 25-летие, распивая венгерское вино и читая первую главу "Евгения Онегина".

Кстати, Вигель пробовал было отменить поездку, видя состояние Пушкина, но реакция графа была неожиданной: "Он побледнел, губы его задрожали, и он сказал мне: "любезный Ф.Ф., если вы хотите, чтобы мы остались в приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце", а через полминуты прибавил "также и о достойном друге его Раевском".

Воронцов славился выдержкой. То, что он позволил себе таким образом отозваться о Пушкине и связать его имя с Раевским, говорит о ревности и глубоко уязвленном самолюбии.

Ответное чувство графини к Пушкину следует отнести на июнь-июль 1824 года, когда он сделал княгиню Веру Вяземскую, жену своего друга Петра Вяэемского, поверенною в своих сердечных делах. "Я даю твои письма Пушкину, который всегда смеется, как сумасшедший. Я начинаю дружески любить его. Думаю, что он добр, но ум его ожесточен несчастиями; он мне выказывает дружбу, которая меня чрезвычайно трогает… Он доверчиво говорит со мною о своих неприятностях, равно как и о своих увлечениях…" (Из письма кн. Вяземской мужу из Одессы.) Узнав о том, что его высылают из Одессы в родовое имение Михайловское, Пушкин был так потрясен, что примчался с дачи Рено, где его застало известие, на дачу Вяземских без шляпы и перчаток.

Это обстоятельство говорит о том, что Пушкин, по крайней мере в последнее время, не хотел уезжать из Одессы, и о том, что несмотря на ухудшившиеся отношения с графом, он продолжал бывать у него в доме. Есть, однако, свидетельства, что отношение к нему Елизаветы Ксаверьевны изменилось к худшему. В апреле Воронцова отплывала с большой свитой в крымское имение Воронцовых в Гурзуф. Пушкин приглашен не был. А.Давыдову, который звал его, он ответил шутливым посланием "Нельзя, мой толстый Аристипп", где есть такая строчка: "Но льстивых од я не пишу" – намек на то, что от него таких од ждали. Гнев Воронцовых мог быть объяснен тем, что Пушкин не только не писал од, но сочинил знаменитую эпиграмму, которая была у всех на устах. Именно этим объясняет опалу Пушкина П.И.Вартенев: "После известной эпиграммы на ее мужа, в которой потом сам он раскаивался, конечно, обращались с ним очень сухо".

Отъезд любимой женщины он сопроводил стихами "Кораблю":

Вернулась Елизавета Ксаверьевна в Одессу 24 июля. Одновременно 24 июля Воронцов отправляет из Симферополя графу Гурьеву предписание исключить Пушкина из списка чиновников коллегии иностранных дел и отправить на жительство в Псковскую губернию. Это был предпоследний этап конфликта, "скрытая фаза" которого заняла три месяца 1824 года – март, апрель, май.

В каком состоянии Пушкин уезжал из Одессы, мы узнаем из пространного письма Веры Федоровны Вяземской мужу. Написано оно 1 августа 1824 года. Это письмо также проливает свет на отношения его к Воронцовой.

"Приходится начать письмо с того, что меня занимает сейчас более всего, – со ссылки и отъезда Пушкина, которого я сейчас проводила до верха моей огромной горы, нежно поцеловала и о котором я плакала, как о брате, потому что последние недели мы были с ним совсем как брат с сестрой. Я была единственной поверенной его огорчений и свидетелем его слабости, так как он был в отчаянии от того, что покидает Одессу, в особенности из-за некоего чувства, которое разрослось в нем за последние дни… Молчи, хотя это очень целомудренно, да и серьезно лишь с его стороны".

В эти отчаянные последние дни июля Пушкин задумывает бежать из Одессы – морем в Турцию. О том, что такой побег замышлялся, свидетельствуют по меньшей мере дыв документа: письмо А.Я.Вулгакова – К.Я.Вулгакову и письмо М.С.Воронцова – А.Я.Вулгакову.

В первом А.Я.Вулгаков пишет: "Воронцов желал, чтобы сношения с (княгинею В.Ф.) Вяземскою прекратились у графини (Е.К.Воронцовой); он очень сердит на них, особливо на княгиню, за Пушкина, шалуна-поэта, да и поделом. Вяземская хотела способствовать его бегству из Одессы, искала для него денег, старалась устроить ему посадку на корабль".

Во втором письме ясно чувствуется плохо скрываемое раздражение Воронцова против княгини Вяземской: "Что касается княгини Вяземской, то скажу вам (но это между нами), что наш край еще недостаточно цивилизован, чтобы оценить ее блестящий и острый ум, которым мы до сих пор еще ошеломлены. И затем мы считаем по меньшей мере неприличными ее затеи поддерживать попытки бегства, задуманные этим сумасшедшим и шалопаем Пушкиным, когда получился приказ отправить его во Псков".

29 июля Пушкина вызывает градоначальник Гурьев. Он объявляет ему об отставке и дает подписаться под следующим обязательством:

"Нижеподписавшийся сим обязывается данному от г-на Одесского градоначальника маршруту без замедления отправиться к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде на пути по своему произволу; а по прибытии в Псков явиться к г-ну гражданскому губернатору. Одесса. 9 июля 1824".

Пушкин подписал и другую бумагу:

"По маршруту от Одессы до Пскова исчислено верст 1621. На сей путь прогонных на три лошади триста восемьдесят девять руб. четыре коп. получил коллежский секретарь Александр Пушкин".

Смотри также:

И. Гурвич. ()

Е. Mакаровский. ()

Пушкин История жизни

Из книги "100 Великих Любовников" Муромов И.А

"Моя женитьба на Натали (это, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена", – признался как-то Пушкин в письме княгине В.Ф. Вяземской весной 1830 года. Может быть, это откровение было шуткой или молодецкой бравадой. Но, так или иначе, любовный опыт поэта, зафиксированный современниками, чрезвычайно богат.

Природа наделила Пушкина крепким здоровьем, заложила в него огромный запас энергии и жизненных сил. "Великолепная натура", – сказал знаменитый хирург Арендт, осматривая смертельно раненого поэта. Только один недостаток был присущ ему – нервная, чувственная возбудимость. И именно этот порок волновал и привлекал к нему женщин.

Большинство увлечений носило мимолетный характер. Так – легкий, ни к чему не обязывающий флирт. Но если уж влюблялся, то ему непременно нужно было физическое обладание. Пушкин буквально сходил с ума, когда его избранница оставалась недоступной. Правда, это удавалось немногим. Женщин влекло к нему, хотя внешне поэт был мало привлекателен.

"В лицее он превосходил всех чувственностью, а после, в свете, предавался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий… У него господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзия; и в обоих он ушел далеко".

Это воспоминания о поэте холодного и чопорного барона М.А. Корфа, который в лицее учился в одном классе с Пушкиным. Конечно, можно с недоверием отнестись к словам человека, не любившего поэта. Однако выводы свои он делал на основании неоспоримых фактов.

Однажды в лицее совсем еще юный Пушкин увидел в темном коридоре женскую фигуру. Тихо подкравшись к ней сзади, подросток бесцеремонно обнял незнакомку и попытался поцеловать, но в последний момент увидел, что перед ним старая дева фрейлина княжна В.М. Волконская. Обескураженный подросток быстро исчез, но это не спасло его от неприятности, В тот же день разгневанная княжна пожаловалась государю. Пушкину грозило отчисление из лицея. С большим трудом директору лицея Е.А. Энгельгардту удалось выпросить виновному прощение.

Пушкин удовлетворял внезапно вспыхнувшие в нем плотские желания с женщинами легкого поведения. Такие мимолетные связи тут же забывались. Однако его сердце бешено билось при встрече с красивыми светскими дамами. Вот тогда чувства переполняли его душу, и он переживал любовь, как тяжелую болезнь. Вот тогда и рождались удивительные стихи…

Еще учась в лицее, юный Пушкин встретил в театре Екатерину Павловну Бакунину, сестру своего товарища, и с первого взгляда пленился ею. Целую зиму томился он любовью к очаровательному созданию, пока не повстречался с Марией Смит, в девичестве Шарон-Лароз. Молодая вдова приходилась дальней родственницей директору лицея Е.А. Энгельгардту. Чуть ли не каждую ночь проходили у него тайные свидания с красивой и пылкой вдовой, которая охотно принимала своего юного любовника.

Летом 1817 года Пушкин закончил лицей и переехал жить в Петербург. Здесь он окунулся в светскую жизнь. Среди его увлечений несколько дам полусвета, среди которых называются Штейгель И Ольга Массон. В это же время он интересовался театром. Александр был покорен актрисой Екатериной Семеновой, находившейся в зените своей славы. Юный Пушкин впечатлялся не столько ее красотой, столько необыкновенным талантом. По словам Н.И. Гнедича, близкого друга Семеновой, поэт не вызвал ответного чувства. Первой его любовницей в столице стала княгиня Евдокия Ивановна Голицина, которая почти на 20 лет была старше поэта. В доме княгини, блиставшей своей красотой, собиралось изысканное общество. Молодой поэт был самым желанным гостем. Однако в декабре 1818 года друг поэта А. Тургенев писал: "Жаль, что Пушкин уже не влюблен в нее…"

6 мая 1820 года по высочайшему повелению за написание вольнодумных стихов Пушкин бил выслан из столицы. Он выехал из Петербурга смертельно уставшим от разгульной жизни, где-то в глубине души лелея мысль отдохнуть от мирской суеты. Но молодость и кипевшая в нем страсть взяли свое. Южная ссылка началась с приятного знакомства с дочерьми генерала Раевского – 22-летней Екатериной, 16-летней Еленой, 14-летней Марией. Скорее всего, Пушкин был влюблен во всех трех сразу. Мария – будущая княжна Волконская – позже написала: "Как поэт, он считал долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался". По приезду в Кишинев, он быстро покорил сердце очаровательной Людмилы Инглези, жены богатого бессарабского помещика. Людмила, известная своей красотой и романтическими похождениями, была по крови цыганка. Тайна связи ее с поэтом открылась. Разгневанный муж устроил Пушкину публичный скандал и вызвал на дуэль. Наместник Бессарабской области Иван Никитич Инзов, под началом которого служил Пушкин, посадил "проказника" на гауптвахту, а чете Инглези предложил немедленно уехать за границу. Таким образом, удалось сохранить для России великого поэта.

А Пушкин вновь искал приключений, соблазняя одну за другой очаровательных и податливых красавиц: Мариолу Ради сменила Аника Сандулаки, а затем в жарких объятиях поэта оказалась Мариола Балш. Следует упомянуть также Калипсо Полихрони. Гречанка обладала удивительным голосом, нежным и волнующим. Именно одну из них и предложил Пушкин: "Гляжу, гляжу, как безумный, на черную шаль…" Калипсо посвящено стихотворение "Гречанке".

В губернском доме на Левашовской улице в Киеве протекала обычная светская жизнь. По вечерам, особенно в дни праздников, здесь собирался весь город. В толпе гостей оказался однажды и Александр Пушкин. Было это в мае 1820 года. По пути на юг к месту ссылки он проездом ненадолго задержался в Киеве. Вновь попал он сюда в начале следующего года и прожил тут несколько недель.

Дом Раевских, где остановился поэт, сообщался с губернаторским домом общим садом. Естественно, соседи часто виделись, а Пушкин "проводил свою жизнь" в семье губернатора Ивана Яковлевича Бухарина и его супруги Елизаветы Федоровны. Не только радушные хозяева, веселье балов, общество блестящих офицеров влекли сюда поэта.

В пестром хороводе местных красавиц он сразу же выделил двух элегантных, прелестных полячек, дочерей графа Ржевусского. Обе были замужние, что не мешало им, кокетничая, обольщать многочисленных поклонников. Младшей, Эвелине, исполнилось семнадцать, и была она, по словам знавших ее тогда, красивой, как ангел. Старшая, Каролина, отличалась не меньшей красотой, но это была красота сладострастной Пасифаи, она была на шесть лет старше Пушкина.

Величавая, словно римская матрона, с волшебным огненным взором валькирии и соблазнительными формами Венеры, она произвела на поэта неотразимое впечатление. И осталась в памяти женщиной упоительной красоты, обещающей блаженство тому, кого пожелает осчастливить. Пушкин мечтал попасть в число ее избранников.

Но там, в Киеве, она вспыхнула кометой на его горизонте и исчезла. Однако не навсегда. Вновь Каролина взошла на его небосклоне, когда поэт неожиданно встретил ее в Одессе.

Пушкин увидел ее на рауте у генерал-губернатора, куда, скрепя сердце, Каролину Ржевскую (по мужу Собаньскую) иногда приглашали из-за Витта. Он сразу заметил ее пунцовую без полей току со страусовыми перьями, которая так шла к ее высокому росту.

Радость встречи с Каролиной омрачил Ганский – муж Эвелины. Заметив, с каким нескрываемым обожанием поэт смотрит на Собаньскую, как боязливо робеет перед ней, он счел долгом предупредить юного друга насчет свояченицы. Разумеется, он имел в виду ее коварный нрав, жестокое, холодное кокетство и бесчувственность к тем, кто ей поклонялся, – ничего более.

Пушкин не очень был расположен прислушиваться к советам такого рода, тем более что ему казалось, будто он влюблен.

Однако и сам видел, что в присутствии Каролины делается каким-то удрученным, слова не идут на ум. Где его непринужденность, остроумие, веселый смех? Почему он так скован, так неловок? Досадуя на себя, он хотел преодолеть не свойственную ему робость, пытался ухаживать смелее. Она встречала его попытки насмешкой.

Он искал с Каролиной встреч, стремился бывать там, где могла оказаться и она, ждал случая уединиться с ней во время морской прогулки, в театральной ложе, на балу. Иногда ему казалось, что он смеет рассчитывать на взаимность (кокетничая, Каролина давала повод к надежде). Ему даже показалось однажды, что он отмечен ее выбором. В день крещения сына графа Воронцова 11 ноября 1823 года в Кафедральном Преображенском соборе она опустила пальцы в купель, а затем, в шутку, коснулась ими его лба, словно обращая в свою веру.

Воистину он готов был сменить веру, если бы это помогло завоевать сердце обольстительной полячки. В другой раз он почти уверовал в свою близкую победу во время чтения романа, когда они вдвоем упивались "Адольфом". Она уже тогда казалась ему Элеонорой, походившей на героиню Бенжамена Кон-стана не только пленительной красотой, но и своей бурной жизнью, исполненной порывов и страсти.

Через несколько лет он признался ей, что испытал всю ее власть над собой, более того, обязан ей тем, что "познал все содрогания и муки любви". Да и по сей день испытывает перед ней боязнь, которую не может преодолеть.

Не сумев растопить ее холодность, так ничего тогда в Одессе и не добившись, он отступил, смирившись с неутоленным чувством.

…Пушкин вновь встретился с Каролиной Собаньской в Петербурге. Старая болезнь острым рецидивом пронзила сердце. Ему показалось, что все время с того дня, как впервые увидел ее, он был верен былому чувству. Лихорадочно набрасывал он одно за другим два послания к ней. Но так и не решался их отправить. Поэт доверил все сокровенное листу бумаги ("мне легче писать вам, чем говорить"). Перед нами в них предстает Пушкин, поклоняющийся Гимероту – богу страстной любви, сгорающий от охватившего его чувства.

Когда до Каролины дошли слухи о том, что Пушкин обвенчался, злая усмешка скривила ее губы…

В 1823 году из захолустного Кишинева Пушкина перевели в шумную Одессу. Поэт провел в приморском городе всего один год, но и здесь за столь короткий срок он покорил сердца двух красавиц. Первой его "жертвой" оказалась Амалия Ризнич – жена богатого коммерсанта. Дом Ивана Ризнича постоянно был полон гостей. На одном из таких приемов Пушкин и познакомился с Амалией. Полунемка, полуитальянка, с некоторой примесью еврейской крови, высокая, стройная, с необычайно красивыми горящими глазами, удивительно белой и изящной шеей и высоким бюстом – она пленила буквально всех мужчин. А предпочтение отдала поэту. Счастливые встречи двух влюбленных длились недолго. Муж узнал об их связи и тут же отправил неверную жену в Италию, лишив материальной поддержки. Поэт тяжело пережил разлуку. Он посвятил Амалии стихотворение "Для берегов отчизны дальней…"

Однако вскоре Пушкин утешился, обратив свой взор на Елизавету Ксаверьевну Воронцову (в девичестве Браиицкую). Поэта не пугала игра с огнем – предметом его нового обожания стала жена всесильного и грозного генерал-губернатора графа Воронцова. Современник Вигель писал об Элизе, которой было за тридцать: "С врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в этом не успевал". О взаимности Элизы говорят стихи поэта, а воспоминания и свидетельства современников повествуют о скандалах, которые даже светские приличия не могли затушевать. Молодые люди таились, скрывали от людских глаз свою связь, но графу все стало известно о неверности жены, и он предписал Пушкину немедленно выехать в Херсонский уезд и собрать там материалы о ходе работ по истреблению саранчи. Поэт счел такой Приказ оскорбительным и написал прошение об отставке.

Запутавшись в своих любовных связях, озлобленный на себя, уволенный со службы, Пушкин приехал в Михайловское. Первые месяцы он жил мыслями об Одессе, оставленной там Елизавете Ксаверьевне, много сочинял. Со временем тоска прошла, душевная боль утихла, и поэта вновь потянуло в общество женщин, благо, что они были рядом – всего в нескольких верстах от дома. В соседнем селе Тригорское жила с семьей Прасковья Александровна Осипова, по первому мужу Вульф. Вместе с ней на лоне природы отдыхали дочери от первого брака, Анна и Евпраксия, падчерица Александра Ивановна и племянница Анна Ивановна.

Пушкин зачастил к соседкам, где его с нетерпением ждали. Молодежь вместе проводила целые дни, девицы постоянно кокетничали с молодым человеком. Боясь кого-либо обидеть, он ко всем относился с одинаковой симпатией, дарил им стишки в альбомы. Но вскоре цветущая, пышущая здоровьем хозяйка имения стала любовницей поэта. Она была на пятнадцать лет старше своего избранника. А он уже поглядывал на 15-летнюю Евпраксию, которую шутливо звал Зизи, глаз не сводившую со своего кумира, буквально обожествлявшую его. И, конечно, в один из вечеров, когда они остались одни, она без колебаний отдалась властителю своих дум. Связь Пушкина с Зизи стала известна обитателям Тригорского, и заговорили о предстоящей свадьбе. Может быть, так бы и случилось, если бы в это время не приехала погостить к своим родственникам Анна Керн.

Пушкин когда-то встречался с Керн в Петербурге в доме Олениных и нашел ее очень милой. После этого молодые люди не виделись шесть лет. Увидев вновь Анну, поэт потерял покой. Внезапно вспыхнувшая любовь всецело поглотила его.

Перед отъездом Анны в Ригу Пушкин протянул ей сложенный вчетверо листок почтовой бумаги. Она развернула его и прочла:

Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты.

Сорок лет спустя Анна Петровна Керн в своих воспоминаниях писала: "Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него мелькнуло в голове, не знаю".

Анна Керн и ее двоюродная сестра Анна Вульф, тоже прелестная и молодая, безответно влюбленная в Пушкина, уезжали в Ригу. Пушкин избирал тактику опытного ловеласа: написал письмо Анне Вульф, но предназначено оно было для глаз другой. "Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: она была здесь – камень, о которой она споткнулась, лежит у меня на столе… Мысль, что я для нее ничего не значу, что, пробудив и заняв ее воображение, я только тешил ее любопытство, что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее ни более задумчивой среди ее побед, ни более грустной в дни печали, что ее прекрасные глаза остановятся на каком-нибудь рижском франте с тем же пронизывающим сердце и сладострастным выражением, – нет, эта мысль для меня невыносима…"

Он писал и самой Керн. "Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем-то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Олениных".

А свою тетушку Прасковью Александровну Осипову он спрашивал в письме (не сомневаясь, что Керн покажут эти строки): "Хотите знать. Что за женщина г-жа Керн? Она податлива, все понимает; легко огорчается и утешается так же легко; она робка в обращении и смела в поступках; но она чрезвычайно привлекательна".

Анна Керн запомнила эти строки на всю жизнь. "Ваш образ встает передо мной, такой печальный и сладострастный; мне чудится, что я вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста. Прощайте – мне чудится, что я у ваших ног, – место, которому я от всей души завидую".

Он призывал ее бросить все, в том числе мужа, генерала Керна, и приехать к нему, может быть, в Псков. Пушкин писал: "Вы скажете: "А огласка, а скандал?" Черт возьми! Когда бросают мужа, это уже полный скандал, дальнейшее ничего не значит или значит очень мало… Если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности – в понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятницу, субботу и воскресенье буду чем вам угодно, и всю неделю … у ваших ног".

И она сбежала от своего мужа! Однако вскоре женщина обнаружила, что осталась почти без средств к существованию, поскольку обманутый муж отказался содержать ее. Анна, чтобы заработать себе на кусок хлеба, вычитывала корректуры, переводила с французского. Она ждала Пушкина с тайной надеждой. Теперь она была свободна, и они могут встречаться без помех. Однако, вернувшийся в 1826 году из Михайловского поэт был любезен с ней, но не искал встреч наедине. Правда, они все же сблизились, Александр писал об этом своему другу Сергею Соболевскому в таких выражениях, которые издатели чаще всего заменяют тремя точками. В этом весь Пушкин, признавшийся однажды: "Может быть, я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое совершенно вульгарно…"

Анна Керн часто перечитывала письма Пушкина из Михайловского, пока не продала их по пятерке за штуку. Чтобы не умереть с голоду. После смерти второго мужа – человека доброго, но бедного – Анну Петровну забрал к себе в Москву сын.

Что касается бессмертного стихотворения, то Керн передала его Глинке, который написал романс, ставший также бессмертным, как и имя той, кому стихи были посвящены.

Осенью 1826 года столица устроила любимому поэту восторженную встречу, его буквально разрывали на части, приглашали на балы, приемы, банкеты. Пушкин упивался, наслаждался своей славой. Издатели платили ему самые высокие гонорары, которые он небрежно проигрывал в карты.

Но все чаще накатывались тоска и скука. Приближающаяся осень жизни наводила поэта на мысль, что пора остепениться, обрести тихую, спокойную гавань. Софья Федоровна Пушкина, Екатерина Николаевна Ушакова, Анна Алексеевна Оленина, Наталья Николаевна Гончарова… Барышни хорошо воспитанные, красивые, но не слишком богатые. Сватовство к С.Ф. Пушкиной окончилось неудачей. Ровно через неделю после его предложения, 8 декабря 1826 года, было объявлено о помолвке Софьи с В.А. Паниным. Пушкин оказывал внимание Ушаковой, и все говорили о грядущей помолвке поэта, но в мае 1822 года он уехал в Петербург и до декабря следующего года не появился в Москве. Пушкин предложил руку и сердце Анне Алексеевне Олениной, отец которой, Алексей Николаевич, был директором Публичной библиотеки и президентом Академии художеств. Поэт получил решительный отказ от матери невесты. Удрученный, он поспешил к Ушаковой. Поздно! Та уже была помолвлена с другим. "С чем же я остался?" – воскликнул Пушкин. "С оленьими рогами", – ответила Екатерина.

Зимой, в самом конце 1828 года, на балу у знаменитого московского танцмейстера Иогеля Пушкин встретил 16-летнюю необычайно красивую девочку – Наталью Гончарову. Она только недавно начала выезжать, но о ней уже говорили в свете, называли ее одной из первых московских красавиц, восхищались ее одухотворенной, "романтической" прелестью.

Очарованный поэт вскоре сделал ей предложение и получил неопределенный ответ – полуотказ, полусогласие. Но он не отступил: слишком сильна была его влюбленность; мечта о счастье с этой девочкой, такой не похожей на него, такой спокойной, нежной, умиротворяющей, кружила ему голову.

Около двух лет тянулась история пушкинского сватовства. И вот наконец в апреле 1830 года согласие было получено. "Участь моя решена. Я женюсь… Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством – Боже мой – она… почти моя… Я готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии, я мог обойтиться без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?" Так писал Пушкин весной 1830 года, сразу после помолвки. С этого времени Пушкин постоянно возвращается к мысли о возможности счастья для него, бездомного, гонимого поэта с зыбким и туманным будущим.

Свадьба беспрестанно откладывалась. "Пушкин настаивал, чтобы поскорее их обвенчали. Но Наталья Ивановна напрямик ему объявила, что у нее нет денег. Тогда Пушкин заложил именье, привез денег и просил шить приданое. Много денег пошло на разные пустяки и на собственные наряды Натальи Ивановны", – вспоминала княгиня Долгорукова.

Временами на поэта находила жестокая хандра. В такие моменты он нервничал, жаловался друзьям, ходил мрачным. За неделю до свадьбы он писал своему приятелю Н.И. Кривцову: "Женат – или почти. Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было… Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей…"

Свадьба прошла торжественно. Наталья Николаевна перестала быть отдаленной прекрасной мечтой. Он стал относиться к ней менее возвышенно – и еще больше полюбил "…Женка моя прелесть не по одной наружности", – писал Плетневу через несколько дней после свадьбы.

А был ли счастлив вообще Александр Сергеевич? С молодых лет в нем уживались два человека – чувственный и вместе с тем рассудочный; способный увлекаться почти до безумия, но никогда не отдающий себя женщине целиком. Из многочисленных любовных приключений нельзя назвать ни одного, которое бы подчинило его душу. Кровь в нем бурлила, но в глубине своего существа поэт оставался тверд.

Признаваясь в любви многим, он любил по-настоящему, наверное, только свою Музу.

Ольга Видова, доктор филологических наук

Души неясный идеал…

Полушутливый, так называемый Дон-Жуанский список Пушкина породил всплеск интереса пушкинистов к адресатам его любви, и в особенности к расшифровке загадочного символа NN, написанного поэтом среди реальных женских имен.

Часто бывая в доме Ушаковых, где его привлекали две прелестные барышни, Екатерина и Елизавета, Пушкин в ответ на просьбы барышень записал в альбом одной из них (Елизаветы) имена женщин, произведших на него наибольшее впечатление. Список состоит из двух частей и датируется 1829-1830-ми годами.

В первой части находятся имена, которые, по общему мнению пушкинистов, отражают глубокие впечатления от встреч с их носительницами. Вот они: Наталья I, Катерина I, Катерина II, NN, Кн. Авдотия, Настасья, Катерина III, Аглая, Калипсо, Пулхерия, Амалия, Элиза, Евпраксея, Катерина IV, Анна, Наталья.

Во второй части оказались те, увлечения которыми носили, по столь же общему мнению, легкий, поверхностный характер: Мария, Анна, Софья, Александра, Варвара, Вера, Анна, Анна, Анна, Варвара, Елизавета, Надежда, Аграфена, Любовь, Ольга, Евгения, Александра, Елена.

Суммируя сказанное исследователями биографии Пушкина по поводу расшифровки списка и учитывая собственные соображения на эту тему, постараемся назвать тех, кто скрывается за перечисленными именами.

Итак, первая часть пушкинского Дон-Жуанского списка:

Наталья I – либо Наталья Викторовна Кочубей ( в замужестве Строганова), либо актриса Наталья, либо Наталья Степановна Апраксина (в замужестве Голицына) 1 ;

Катерина I – Екатерина Павловна Бакунина 2 ;

Катерина II – на наш взгляд, это, безусловно, Екатерина Андреевна Карамзина 3 ;

NN – «утаенная любовь» Пушкина, разгадка имени которой более всего занимает исследователей;

Кн. Авдотия – Евдокия Ивановна Измайлова (в замужестве Голицына);

Настасья – до сих пор неизвестно, кто эта женщина;

Катерина III – либо Екатерина Раевская (в замужестве Орлова), либо актриса Екатерина Семенова;

Аглая – Аглая Антоновна Де-Грамон (в замужестве Давыдова);

Калипсо – Калипсо Полихрони;

Пулхерия – Пулхерия Варфоломей;

Амалия – Амалия Ризнич;

Элиза – Елизавета Михайловна Хитрово; в письмах только ее Пушкин называет Элизой, Лизой;

Евпраксея – Евпраксия Николаевна Вульф;

Катерина IV – Екатерина Николаевна Ушакова;

Анна – Анна Алексеевна Оленина;

Наталья – Наталья Николаевна Гончарова.

А вот расшифровка имен второй части списка:

Мария – либо Мария Суворова (в замужестве Голицына), либо Мария Раевская (в замужестве Волконская), либо Мария Урусова (в замужестве Мусина-Пушкина);

Анна Урусова – Анна Гирей;

Софья – либо Софья Потоцкая (в замужестве Киселева), либо Софья Пушкина (в замужестве Панина); либо Софья Урусова ( в замужестве Радзивилл):

Александра – Александра Осипова (Алина);

Варвара – вероятно, Варвара Черкашенинова;

Вера – Вера Федоровна Вяземская;

Анна – Анна Николаевна Вульф;

Анна – Анна Ивановна Вульф;

Анна – Анна Петровна Керн;

Варвара – либо Варвара Ермолаева, либо Варвара Суворова;

Елизавета – Елизавета Ксаверьевна Воронцова;

Надежда – Надежда Святополк-Четвертинская;

Аграфена – Аграфена Закревская;

Любовь – возможно, Любовь Суворова;

Ольга – возможно, Ольга Потоцкая (в замужестве Нарышкина);

Евгения – до сих пор неизвестная женщина;

Александра – либо Александра Римская-Корсакова, либо Александра Смирнова-Россет;

Елена – либо Елена Раевская, либо Елена Завадовская.

Еще раз заметим, что в большей степени пушкинистов интересует, кто же сокрыт под шифром NN.

Ряд исследователей выдвигает свои предположения относительно загадочного объекта любви поэта.

Л.Гроссман высказал мнение, что «утаенной любовью» Пушкина была Софья Потоцкая (Киселева) 4 . Однако во второй части Дон-Жуанского списка есть имя Софья. Ею вполне может быть и Софья Потоцкая. Правда, о ней Пушкин писал Вяземскому (ноябрь 1823 г.) как о «похотливой Минерве», что значительно снижает образ «утаенной» любви: «Вот тебе, милый и почтенный Асмодей, последняя моя поэма… Если эти бессвязные отрывки покажутся тебе достойными тиснения, то напечатай… Еще просьба: припиши к «Бахчисараю» предисловие или послесловие, если не ради меня, то ради твоей похотливой Минервы, Софьи Киселевой» 5 . Заметим, не просто «похотливой», не «моей», а «твоей похотливой Минервы». Вряд ли после этих строк Пушкин мог сохранить возвышенные чувства к ней на протяжении почти всей своей жизни.

Видимо, незачем было скрывать под NN и имя Екатерины Орловой. Едва ли увлечение ею было сильным, тем более благоговейным. На это наталкивают строки из пушкинского письма тому же Вяземскому: «Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова» 6 . Властность и честолюбие, определяющие в драме «Борис Годунов» характер Марины Мнишек, поэт отмечает в Екатерине Орловой. Хотя он и восхищался Екатериной, однако вышеназванные черты никогда не привлекали поэта, не внушали особой любви к женщине. По воспоминаниям тонко чувствующей людей Анны Петровны Керн, Пушкина очаровывало в женщинах остроумие, блеск и внешняя красота 7 .

М.О.Гершензон утверждал, что объектом загадочной любви Пушкина является Мария Аркадьевна Голицына, внучка знаменитого полководца Александра Суворова 8 . Причем основанием для такого вывода служат совершенно невинные строки пушкинского письма брату от 27 марта 1825 года, когда поэт решил издать свои стихи: «Тиснуть еще стихи К.Голицыной-Суворовой; возьми их от нее». Однако до сих пор неизвестно, какие же стихи были взяты у княгини 9 .

Исследователи называют предметом «утаенной любви» и Марию Раевскую (в замужестве Волконскую).

П.Е.Щеголев пишет, что «утаенной» любовью поэта была именно Мария Николаевна Раевская-Волконская. Исследователь нашел в черновике посвящения к поэме «Полтава» знаменательные строки, и это решило для него проблему: «Что ты единая святыня / Что без тебя мир / Сибири хладная пустыня» 10 .

Иными словами, «географическое» указание на Сибирь для П.Е.Щеголева явилось единственным «доказательством» тайной любви поэта к Марии Раевской. Психологически же можно прибегнуть к такого рода сравнению тогда, когда хочется подчеркнуть свою обреченность на одиночество, на потерю интереса к миру, как это сделал, скажем, Наполеон, обращаясь к Жозефине со словами любви: «Весь мир без тебя – пустыня».

В последнее время наибольшее предпочтение вновь отдается Е.А.Карамзиной. На чем же строятся предположения о том, что именно жена великого историка была объектом загадочной любви Пушкина?

М.А.Несмеянова в недавно изданной книге «Кто Вы, “утаенная любовь” Пушкина?», обращаясь к «Элегии» Пушкина 1816 года – «Счастлив, кто в страсти сам себе / Без ужаса признаться смеет», считает, что Пушкин, говоря здесь о страсти к Екатерине Андреевне Карамзиной, испытывает при этом ужас от осознания того, к кому обращено его чувство.

Основанием для этого утверждения являются следующие печальные обстоятельства: за два года до написания этих строк Карамзина потеряла мужа и оттого ощущала себя очень одинокой и старой. Строка же «Последний звук твоих речей», якобы, возникла потому, что Пушкин незадолго до создания «Посвящения» к «Полтаве» побывал в Царском Селе, посетил лицей, навестил и Екатерину Андреевну 12 .

Но, на наш взгляд, это событие в жизни Пушкина можно истолковать и иначе: в Царском Селе всколыхнулись воспоминания о юности, заговорила память сердца, чувства к женщине, перед которой поэт преклонялся, обожествляя ее.

Напомним, что не только Карамзина жила в Царском Селе в пору ранней юности Пушкина. В 1816 году там находилась все лето и императрица Елизавета Алексеевна. И если любовь к Карамзиной не была секретом и имя Катерина II не случайно стоит после имени Катерина I (Бакунина), то есть мы под ним определенно подразумеваем Е.А.Карамзину, то сразу же вслед за этим именем идет загадочная NN. Это таинственное имя находится между именами Е.А.Карамзиной, жившей тогда в Царском Селе, и Кн. Авдотией – Евдокией Ивановной Голицыной, жившей в Петербурге.

Так кто же эта женщина? Она должна была находиться либо в Царском Селе, либо в Петербурге. Елизавета Алексеевна вполне могла быть ею.

Любопытно и то, что Е.Карамзина и Е.Голицына ровесницы – они были на 20 лет старше Пушкина. И если и это не останавливало поэта, когда он начертал имена Карамзиной (Катерина II) и Голицыной, то какое же обстоятельство заставило Пушкина вставить между ними зашифрованное NN? Это могло случиться, когда для Пушкина было невозможно назвать его и немыслимо уравнять с другими. Если под NN Пушкин подразумевал Елизавету Алексеевну, то кроме опасности, которая могла подстерегать его, всуе упомянувшего имя императрицы в шутливом «любовном» списке, поэта могли и поднять на смех из-за безнадежности этой любви и гипертрофированного самомнения «влюбленного». А насмешек Пушкин, как известно, не терпел.

Может возникнуть вопрос: а есть ли основание для связи имени императрицы Елизаветы Алексеевны с проблемой «утаенной любви»? Да, есть. Обратимся к самому Пушкину.

В 1815 году в «Моем завещании Друзьям» появились строки, несущие высокий образ любви:

А в 1816 году Пушкин пишет:

«Уныние», 1816

Очевидна психологическая общность пушкинских поэтических образов в «Разлуке» и «Послании к Юдину» 1816 года:

Долгое время пушкинисты определяли этот цикл как «бакунинский», обращенный к Екатерине Павловне Бакуниной.

«Осеннее утро», 1816

Однако трудно соотнести образ кареглазой и смуглолицей Екатерины Бакуниной с тем обликом, что проступает в других ранних стихотворениях Пушкина, в частности в «Городке», датируемом 1814-1815 годами, то есть созданном примерно за год до встречи с фрейлиной императорского двора:

Отметим снова, что Бакунина была смуглолицей, а вот императрица Елизавета Алексеевна отличалась исключительной белизной кожи. Да и сама элегия «Осеннее утро» появилась еще до встречи с Бакуниной.

И, наконец, в 1818 году этот размытый в элегиях Пушкина образ обретает реальные очертания и получает имя: Елизавета.

В стихотворении «Ответ на вызов написать стихи в честь государыни императрицы Елизаветы Алексеевны» («К Н.Я.Плюсковой») Пушкин признался в странных, на первый взгляд, чувствах:

Поражает необычайно возвышенный строй чувств: «Небесного земной свидетель». Эта женщина в силу своей недосягаемости и красоты была для юного Пушкина будто сошедшей с небес. Императрица была для юноши божеством, которому можно только поклоняться.

Впечатление от императрицы Елизаветы Алексеевны было настолько сильным, что спустя годы Пушкин помнит все, что с ней связано:

Голос императрицы, как вспоминали современники, был приятен и мелодичен. Какая-то особенная доброта, кротость и мягкость слышались в нем. Он невольно привлекал и проникал в душу, точно так же, как и ласковый, светлый взгляд ее голубых прекрасных глаз. «Трудно передать всю прелесть императрицы: черты лица ее чрезвычайно тонки и правильны: греческий профиль, большие голубые глаза и прелестнейшие белокурые волосы. Фигура ее изящна и величественна, а походка чисто воздушная. Словом, императрица, кажется, одна из самых красивых женщин в мире» 13 .

Даже Екатерина II и то не удержалась, чтобы не написать: «Мадам Елизавета – сирена. Ее голос проникает прямо мне в сердце…»

Вполне вероятно, что эти «полные святыни словеса» вспомнились поэту, когда он во время создания «Полтавы» посетил Царское Село. Прежние чувства вдруг ожили и заговорили в нем. Елизаветы Алексеевны уже не было на свете, она умерла в 1826 году, за два года до создания «Посвящения» к «Полтаве». «Твоя печальная пустыня» – это мог быть и образ могилы. Думаем, строки «Посвящения» к «Полтаве» с большей вероятностью можно отнести к императрице Елизавете Алексеевне, нежели к Екатерине Андреевне Карамзиной:

Юного Пушкина ранили недоброжелательные разговоры, задевающие честь императрицы. Он, как и многие, знал, что она несчастна в браке 14 .

На наш взгляд, образ женщины, представление о прекрасной половине рода человеческого формировались у молодого поэта под впечатлением от императрицы Елизаветы Алексеевны как недосягаемого божества, прекрасного в своем одиночестве. Отсюда и возникновение идеала «любви отверженной и вечной»:

«Погасло дневное светило», 1820

«Разговор книгопродавца с поэтом», 1824

При всем преклонении поэта перед Е.А.Карамзиной можно одно уверенно сказать, что для Пушкина она была кем угодно, но не божеством.

В 1824 году появляется еще одно лирическое произведение – «Фонтану Бахчисарайского дворца», в котором есть строки, раскрывающие представление Пушкина о женщине:

Оказывается, не конкретная женщина вызывала у поэта чувство «утаенной любви». Таинственный образ, сокрытый шифром NN, может быть этим «души неясным идеалом».

А.Лукьянов высказал интересную мысль о том, что пушкинский «идеал был недоступен для физической близости и был наделен всеми достоинствами и добродетелями, которые воспевались великими поэтами. Пушкинскому “идеалу женщины” присущи ум, преданность, понятия о чести, скромность, верность, красота внешняя и духовная… Но это был только идеал. Сам Пушкин влюблялся в таких женщин, восхищался ими, страдал от неразделенной любви, но постоянно бежал от них и вновь погружался в стихию сексуальных удовольствий» 15 .

Не удивительно, что в центре внимания юного Пушкина оказалась в силу своей недосягаемости и прекрасного облика не только императрица, но и будущая императрица великая княгиня Александра Федоровна, жена великого князя Николая Павловича.

Наряду с уже цитированными нами у Пушкина рождается ряд новых текстов, в которых поэт «благоговеет» уже не просто перед «святыней», но – перед «святыней красоты», перед «гением чистой красоты». Свой образ Красоты Пушкин сформулировал в «Евгении Онегине» в 52-й строфе седьмой главы:

Обратим внимание на сходство поэтического образа с тем словесным портретом Александры Федоровны, который оставили ее современницы. Шуазель-Гуфье была поражена красотой и изяществом ее стана: «Окруженная придворными дамами, она была выше их головой, точно Калипсо посреди нимф» 16 .

Д.Ф.Фикельмон также восторженно отзывается об Александре Федоровне: «В обществе много красивых женщин, но одна, которая бесспорно превосходит всех остальных грацией и красотой, – Императрица! Перед ней блекнет даже самая большая красавица; никто из нас не может сравниться с ней в танцах, не умеет ступать так грациозно, как она, и при всем этом она в той же степени Владычица красоты, как Императрица, и Царица» 17 .

Строки из «Евгения Онегина» перекликаются со стихотворением «Красавица», в первую часть которого вошла почти вся 52-я строфа седьмой главы «Евгения Онегина» – «У ночи много звезд прелестных»:

Было много удивительно красивых женщин в эпоху правления Николая I, но императрица Александра Федоровна, по свидетельству современников, говоря поэтическим языком Пушкина, среди них была «величавой луной», которой «нет соперниц, нет подруг; красавиц наших бледных круг в ее сиянье исчезает».

Надо сказать, что ранее пушкинистами предпринимались попытки считать героиней «Красавицы» жену императора Николая I на том основании, что в рукописи поэта было посвящение «Г», что расшифровывали как – «Государыне». Так Пушкин называл Александру Федоровну в своих дневниках. Например, 18 декабря 1835 года поэт записал: «Государыня очень похорошела» 18 .

П.В.Нащокин рассказывал П.И.Бартеневу: «Императрица удивительно как нравилась Пушкину; он благоговел перед нею, даже имел к ней какое-то чувственное влечение» 19 .

Императрица Александра Федоровна, по мнению писателя графа В.А.Соллогуба, в 1826 году была в полном расцвете своей красоты, она олицетворяла, так сказать, идеал русской царицы 20 .

Думается, Пушкин мог впервые увидеть Александру Федоровну в октябре 1817 года, когда посетил Царское Село через год после окончания Лицея. А живя в Петербурге, он мог встречать ее в театре, на балах, о чем свидетельствуют исключенные из «Евгения Онегина» строки:

В этом лирическом отступлении на Александру Федоровну (воспетую в 1821 году В.А.Жуковским в стихотворении «Лалла-Рук») смотрит автор, а не герой романа в стихах. А так как по строгому этикету император с императрицей не могли открывать бал, то речь здесь идет об Александре Федоровне в бытность ее великой княгиней. Она действительно часто танцевала с Александром I, открывая балы, так как, по ее собственному признанию, была его любимой партнершей.

Высокая, тонкая, стройная, легкая, изящная и прелестная – она не могла не поразить воображение поэта, всегда ценившего в женщине прежде всего блеск и светскость. «Птичка», «Сильфида» – эти определения соответствовали ей, как никакие другие 21 .

Удивительное сочетание летящей походки и некоторой медлительности и внешней холодности в общении производили потрясающее впечатление на всех, кто знал эту женщину. Думается, она также вполне могла быть объектом любви Пушкина «без надежд и без желаний».

Итак, Лалла-Рук, «величавая луна», «святыня красоты» – все это поэтические определения императрицы Александры Федоровны, жены Николая I.

Но и образ «гений чистой красоты» в известном стихотворении «Я помню чудное мгновенье», традиционно относимом к Анне Петровне Керн, заставляет вспомнить императрицу.

Казалось бы, какое отношение этот поэтический образ имеет к Александре Федоровне?

Дело в том, что «гением чистой красоты» князь П.А.Вяземский назвал императрицу Александру Федоровну, в посвященном ей стихотворении.

Так что и Лалла-Рук В.А.Жуковского и «Гений чистой красоты» П.А.Вяземского – это поэтические образы Александры Федоровны, которые заимствовал Пушкин у своих друзей, стремясь выразить восхищение государыней.

В 1833 году поэт в своем дневнике признается: «Я ужасно люблю царицу, несмотря на то, что ей уже 35 и даже 36» 22 .

Возможно, и в стихотворении «Я помню чудное мгновенье» он выразил свое преклонение перед Красотой, воплощенной в Александре Федоровне.

В этом случае совершенно не удивительна история того, как это стихотворение попало к А.П.Керн. Обратимся к ее собственным воспоминаниям:

«Я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анною Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощание принес мне экземпляр 2-й главы “Онегина”, в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: Я помню чудное мгновенье, – и проч., и проч. Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих “Северных цветах”…» 23

Судя по тому, как Пушкин реагировал на действия Анны Керн, нашедшей в листах неразрезанной главы «Онегина» лист бумаги со стихотворением «Я помню чудное мгновенье…», оно могло быть написано не для нее. Листочек этот мог случайно оказаться там, где его нашла Анна Петровна. Да и о не любви оно к конкретной женщине. Не случайно, многие исследователи отмечали полярность чувств Пушкина к Керн – от высокого образа красоты до приземленной «блудницы».

А.И.Белецкий, на наш взгляд, более верно трактует этот лирический шедевр. Он вообще не видит там сюжета любви. По его мнению, в этом произведении есть томление по идеалу, жизнь без которого пуста и бесцветна. Исследователь считает, что это стихотворение даже не стоит и включать в циклы любовных лирических произведений Пушкина 24 .

Императрица Александра Федоровна была чужда желанию властвовать, влиять на императора в политических вопросах, она стремилась делать только добро. Любила видеть вокруг себя изящных людей, красивые лица.

Современники единодушно отмечали кротость и доброту, свойственные Александре Федоровне. Она всегда была приветлива и доброжелательна. Этими чертами отметил Пушкин и свою Татьяну, уже замужнюю даму, светскую львицу на балу в восьмой главе романа в стихах. Пушкинистов всегда поражало отсутствие цельности образа Татьяны в разных главах романа. Татьяна в восьмой главе именно в силу своей недоступности вызвала у Онегина чувство «недосягаемого блаженства». Такая любовь могла завершиться только той развязкой, которую и передал Пушкин:

Здесь можно вспомнить «Сцену из Фауста», написанную в 1825 году, в которой поэт решал ту же коллизию. Гретхен – олицетворение идеала платонической любви. Но как только речь заходит о любви земной, очарование героини в глазах Фауста пропадает. Дело в том, что для ренессансного человека, каким был Фауст, потеря «чистоты», невинности влечет за собой развенчание образа, разочарование в женщине, падшей с пьедестала, на который он возвел ее своим обожанием. Только лишь:

наступает новый период в их отношениях, связанный с разочарованием возлюбленного:

По мнению Пушкина, несчастен тот, кто ищет в любви лишь платонических чувств. В то же время не будет счастлив и тот, кто предается лишь плотской страсти. Кто же может быть счастливым? Пушкин отвечает на это всем строем своей поэзии – будет счастлив тот, кто сумеет любить в одной всех, кто сможет подняться над самим собой и наполнить жизнь с любимым существом богатством всех чувств и оттенков переживаний.

Однако возникает и новая проблема: избранница должна обладать соответствующим духовным миром, при этом она, по мнению поэта, должна быть царственно прекрасной, безукоризненно держаться в обществе, быть внешне холодноватой, но обладать горячим сердцем.

Известно, что только одна пушкинская героиня соответствует этому понятию «идеала» и им самим определена как «Татьяны милый идеал».

Написано это в 1830 году.

На наш взгляд, строфа, несущая образ Лаллы-Рук, была исключена из «Евгения Онегина», потому что слишком откровенно в ней намекалось на ту, кто в жизни был для поэта идеалом – государыню Александру Федоровну.

По сути дела, поэт трансформировал образ Лаллы-Рук, отсутствующий в окончательном тексте «Евгения Онегина», в образ Татьяны, которая в восьмой главе романа, как известно, предстает изысканной дамой большого света, а не той наивной провинциальной простушкой, какой была до восьмой главы, то есть до 1830 года. На эту загадочную метаморфозу пушкинисты постоянно обращают внимание. Удивляет разительное отличие характера Татьяны – наивной девушки и блистательной женщины, перед которой преклоняется светское общество.

Императрицу Александру Федоровну, как известно, обожали и ее муж, Николай I, и ее подданные, а балы, которые давались императором, отличались невиданной пышностью, красотой и блеском богатства 25 .

Обратим внимание на строки, описывающие появление Татьяны на балу:

Едва ли на появление в зале княгини Татьяны Греминой так бы реагировал свет.

Возможно, сам поэт ощутил подобные чувства при появлении Александры Федоровны на одном из балов в Петербурге, где жил после окончания Лицея.

Остались самые разнообразные свидетельства о Татьяне. Но все они исходили не от автора, во всяком случае не из первых уст. Так П.Плетнев свидетельствовал, якобы со слов Пушкина, о том, что в XIV строфе восьмой главы «Евгения Онегина» изображена Наталья Кочубей. Н.Чулков писал о Н.Д.Фонвизиной: «Таней Фонвизина себя называет потому, что, по ее мнению, Пушкин с нее списал свою “Татьяну Ларину”».

Е.Синицына вспоминала: «Через несколько лет встретила я в Торжке у Львова А.П.Керн, уже пожилою женщиною. Тогда мне и сказали, что это героиня Пушкина – Татьяна» 26 . Так к кому же восходит на самом деле этот легендарный поэтический образ?

Конечно, он вобрал черты многих женщин, которых знал и любил Пушкин.Но была одна, кому наиболее соответствовал «Татьяны милый идеал». Действительно, едва ли светское общество так восхитилось бы при появлении на балу Н.В.Кочубей, Н.Д.Фонвизиной или А.П.Керн, как описал это Пушкин в вышеприведенных строках «Евгения Онегина». Кто же, по его мнению, мог быть в реальности объектом такого всеобщего поклонения и благоволения, с которым в романе в стихах встретило общество княгиню Гремину? Только императрица Александра Федоровна с ее недосягаемо для смертных, даже самого привилегированного общественного положения, высоким статусом, красотой, грацией, доброжелательностью и т.п.! И именно поэтому, именно так, как написано в «Евгении Онегине», реагировал петербургский свет на явление в большом зале Татьяны, что он наделил ее чертами, присущими своему недосягаемому идеалу – императрице. В этом и состоит, по нашему мнению, разгадка поэтической тайны «милого идеала» поэта – образа Татьяны.

В жизни же поэту посчастливилось встретить Наталью Николаевну Гончарову. Он полюбит это чистое юное созданье, примет Наталью Николаевну такой, какой она есть, и будет корректировать ее мысли, чувства, поведение, полагаясь на свой жизненный опыт.

Не Идеал, но – Мадонна. Поэт видит ее с младенцем на руках, потому что Мадонна – это символ материнства.

Наталья Николаевна в представлении Пушкина вобрала все лучшее, что существовало для него в женщинах: необыкновенная красота сочеталась в ней с аристократической манерой поведения. И она так была похожа на императрицу Александру Федоровну и лицом, и дивным сложением, и тонкостью, изяществом и ростом, и манерой поведения. Невозможно было устоять перед такой красотой! «В белом воздушном платье, с золотым обручем на голове, она в этот знаменательный вечер поражала всех своей классической, царственной красотой», – записала со слов Натальи Николаевны ее дочь А.П.Арапова 27 .

Н.М.Еропкина, очень хорошо знавшая Наталью Гончарову, так характеризовала будущую жену поэта: «Необыкновенно выразительные глаза, очаровательная улыбка и притягивающая простота в обращении, помимо ее воли, покоряли ей всех. Не ее вина, что все в ней было так удивительно хорошо. Но для меня остается загадкой, откуда обрела Наталья Николаевна такт и умение держать себя? Все в ней самой и манере держать себя было проникнуто глубокой порядочностью. Все было “comme il faut” без всякой фальши… Поэтому Наталья Гончарова явилась в этой семье удивительным самородком. Пушкина пленила ее необычайная красота и прелестная манера держать себя, которую он так ценил» 28 . А мать поэта, Надежда Осиповна, сообщает Ольге, своей дочери, о сыне: «Он очарован своей Натали и говорит о ней, как о Божестве» 29 . Е.Кашкина в письме П.А.Осиповой так характеризует жену Пушкина: «…утверждают, что она столь же умна, как и красива, – осанка богини, с прелестным лицом» 30 . И вот интересно, Пушкин, будучи уже женатым на Наталье Николаевне Гончаровой, постоянно корректировал ее манеру держаться в обществе, как бы подгоняя ее образ под свой идеал там, где он несколько выпадал из рамок, поставленных его воображением. Он очень боялся вульгарности, провинциализма.

В письме к жене он писал: «Ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московскою барышнею, все, что вульгар (comme il faut vulgar)… Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос» 31 .

Так чем же привлекла и поразила Пушкина Наталья Гончарова? Тем, считаем, что представляла собой воплощение его идеала. В юном расцветающем существе поэт увидел всех тех женщин, которые когда-то потрясли его воображение. Потрясли на всю жизнь. Поисками ускользающего видения он и был занят все эти годы. И вдруг – ослепительная вспышка – она! Тот же высокий рост, необыкновенная стройность, та же холоднокровность и царственность осанки, и – потрясающе прекрасное лицо, как редкой красоты цветок. И та же недосягаемость – ей 16 лет, она невинна, как младенец. Это Наталья Николаевна Гончарова в 1828 году. Но постепенно Пушкин вдруг начинает осознавать, что барьер недосягаемости может быть уничтожен. Идеал начинает стремительно приближаться. Отсюда и восприятие своей избранницы в образе столь любимой мастерами Возрождения Мадонны с ее спокойствием, простотой, величием, чистотой, душевной ясностью.

Современники Пушкина не раз отмечали, что поэт любил слово «мадонна».

В его будущей жене – Наталье Гончаровой – отчетливо проступают черты Мадонны: простота и торжественность, нежная женственность и царственное величие. Ее прекрасное лицо овеяно затаенной печалью, но в то же время остается спокойным и ясным.

«Это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая, – лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением, – глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, – взгляд не то чтобы косящий, но неопределенный, тонкие черты, красивые черные волосы…

Она очень красива, и во всем ее облике есть что-то поэтическое – ее стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен и взгляд, хотя и неопределенный, красив, в ее лице есть что-то кроткое и утонченное…

Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике… невозможно ни быть прекраснее, ни иметь более поэтическую внешность… Это образ, перед которым можно оставаться часами, как перед совершеннейшим созданием творца» 32 – так писала о жене Пушкина Д.Ф.Фикельмон. Наталья Гончарова-Пушкина, по ее искреннему мнению, обладательница «небесной и несравненной» красоты. Не каждая женщина была способна искренне оценить красоту другой. Долли Фикельмон могла.

В.Соллогуб восторженно пишет о Наталье Николаевне: «…Никогда не видывал женщины, которая соединяла в себе такую законченность классически правильных черт и стана. Ростом высокая, с баснословно тонкой тальей, при роскошно развитых плечах и груди, ее маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более, а кожа, зубы, уши! Да, это была настоящая красавица, и недаром все остальные, даже из самых прелестных женщин, меркли как-то при ее появлении… ее лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы» 32 .

И мужчины, и женщины – все были единодушны в признании ошеломляющей красоты пушкинской избранницы.

Пушкин искал в жизни свой идеал и нашел его. «Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начинали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась, я сделал предложение, ваш ответ, при всей его неопределенности, на мгновение меня свел с ума; в ту же ночь я уехал в армию; вы спросите меня – зачем? Клянусь вам, не знаю, но какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы…» 34 – писал Пушкин матери Натальи Николаевны. Теперь он не сдается при первом отказе в руке любимой, как это было с Софьей Пушкиной и Анной Олениной. Он отчаянно бьется за то, чтобы стать ее мужем. Он предчувствует, что не может жить без этого прекрасного юного существа, в котором видит воплощение своего идеала:

Не удивительно, что Пушкин писал своей жене: «Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив» 35 .

«Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это чистое, доброе создание» 36 , – признавался Пушкин. Обращаясь к своему идеалу, Наталье Гончаровой, Пушкин пишет: «Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете – а душу твою люблю еще более твоего лица» 37 .

1 Скорее всего, на наш взгляд, ею могла быть Наталья Кочубей, первая любовь Пушкина до 1815 г. Современник поэта барон Корф, учившийся с Пушкиным в Лицее, считал, что едва ли не она (а не Бакунина) была «первым предметом любви Пушкина». (Корф М. Записка о Пушкине // Русская старина. 1899, август).

2 Безусловно, это Е.П.Бакунина, так как известна дневниковая запись Пушкина: «Я счастлив был!… нет, я вчера не был счастлив: по утру я мучился ожиданием, с неописанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу – ее не было видно! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с ней на лестнице – сладкая минута! Как она мила была! Как черное платье пристало к милой Бакуниной! Но я не видел ее 18 часов – ах! Какое положенье, какая мука! Но я счастлив был 5 минут…» Обратим внимание, что Пушкин и не скрывает имени очаровавшей его девушки: «Милая Бакунина». С.Д.Комовский, современник поэта, рассказывал: «Первую платоническую, истинно поэтическую любовь возбудила в Пушкине Бакунина. Она часто навещала брата своего и всегда приезжала на лицейские балы. Прелестное лицо ее, дивный стан и очаровательное обращение произвели всеобщий восторг по всей лицейской молодежи» (А.С.Пушкин в воспоминаниях современников. В 2 т. Т.1. М., 1974. С.69).

В строфе, не вошедший в окончательный текст «Евгений Онегин», Пушкин так писал об этой любви:

3 Однако Ю.Н.Тынянов в статье «Безымянная любовь» уверенно говорил о Е.А.Карамзиной как объекте «утаенной любви», подразумевая именно ее под загадочной NN. Полагался он на свидетельство самого Карамзина, который показывал министру Блудову в царскосельском китайском доме место, облитое слезами юного Пушкина, а также на черновик автобиографических записок Пушкина, где есть такая запись: «Приезд Карамзина. – Первая любовь. – Жизнь Карамзина». Проанализировал он и особое отношение Пушкина к Екатерине Андреевне Карамзиной, мнение которой для поэта было всегда важным. Была она и единственной женщиной, у которой поэт испросил благословение на смертном одре (Пушкин и его современники. М., 1977). Мнение Ю.Н.Тынянова разделяют Р.Г.Скрынников (Пушкин. Тайна гибели. СПб.; М., 2005) и М.А.Несмеянова (Кто Вы, «утаенная любовь» Пушкина? М., 2006).

4 Гроссман Л. У истоков «Бахчисарайского фонтана». В кн.: Пушкин. Исследования и материалы. Т. III. Л., 1960. С.91.

5 Пушкин А.С. Письма. В 3 т.Т.1. М.; Л., 1926. С.58.

6 Там же. С.163.

7 Керн А.П. Воспоминания. Дневники. Переписка. М., 1989. С.53.

8 Гершензон М.О. Избранное. В 3 т. Т.3. М.; Иерусалим, 2000.

9 Пушкин А.С. Письма. В 3 т. Т.1. М.; Л., 1926. С.125.

10 Щеголев П.Е. «Утаенная любовь» А.С.Пушкина. Из разысканий в области биографии и текста. В кн.: Помещик Пушкин и другие очерки. М.: Захаров, 2006. Т.Г.Цявловская принимает версию П.Е.Щеголева о любви поэта к Марии Волконской как данность. Изучив лирические произведения Пушкина, исследовательница приходит к выводу, что именно Мария Волконская и была адресатом стихотворения «На холмах Грузии лежит ночная мгла…», точнее, его первой редакции – «Все тихо – на Кавказ идет ночная мгла…», а также посвящения «Полтавы» (Мария Волконская // Прометей. Т.2. М., 1966).

11 Сочинения Пушкина цитируются по Полному собранию сочинений в 16 т. (М.: Изд-во АН СССР, 1937-1949. (Большое академическое издание)).

12 Несмеянова М.А. Кто Вы, «утаенная любовь» Пушкина? М., 2006.

13 Николай Михайлович (великий князь). Императрица Елисавета Алексеевна. В 3 т. СПб., 1908-1909. Т.2. С. 7-8.

14 Александр I покинул свою жену, отдав предпочтение Марье Антоновне Нарышкиной. Ф.Ф.Вигель писал, что эта связь не имела ничего похожего с теми, кои обыкновенно бывают у других венценосцев с подданными. «Молодая чета одних лет, равной красоты, покорилась могуществу всесильной любви, предалась страсти своей, хотя и с опасением общего порицания… Госпожа Нарышкина рождением, именем, саном, богатством высоко стояла в обществе…; никакие новые, высокие титла, несметные сокровища или наружные блестящие знаки отличия не обесславили ее привязанности» (Вигель Ф.Ф. Записки. В 2 кн. Кн.2. М., 2003. С.672).

15 Лукьянов А. Александр Пушкин в любви. М.; Ростов-на-Дону, 1999. С.129.

16 Из воспоминаний М.П.Фредерикс // Исторический вестник. 1898. Т.71. С.61.

17 Мрочковская-Балашова С. Она друг Пушкина была. В 2 ч. Ч.2. М., 2000. С.143.

18 Пушкин А.С. [Дневники 1833-1835 гг.] // Полн. собр. соч. Т.12. М.; Л., 1949. С.333.

19 Нащокины П.В. и В.А. Рассказы о Пушкине, записанные П.И.Бартеневым // А.С.Пушкин в воспоминаниях современников. Т.2. С.18.

20 Соллогуб В.А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 419, 591.

21 М.Ф.Каменская вспоминала: «Когда мы вошли, ее величество уже танцевала французскую кадриль. Недаром весь Петербург приходил в восхищение от ее манеры танцевать и ее грации. Императрица Александра Федоровна танцевала как-то совсем особенно: ни одного лишнего, ни одного прыжка или неровного движения у нее нельзя было заметить. Все говорили, что она скользила по паркету, как плавает в небе облачко, гонимое легким ветром» (Каменская М.Ф. Воспоминания. М., 1991. С.251).

Великая княжна Ольга Николаевна писала: «Мама любила танцевать и была прелестна. Легкая, как перышко, гибкая, как лебедь – такой еще я вижу ее перед собой в белоснежном платье, с веером из страусовых перьев в руках» (Сон юности: Воспоминания великой княжны Ольги // Николай I. М., 2000. С.247).

22 Пушкин А.С. [Дневники 1833-1835 гг.] // Полн. собр. соч. Т.12. С.326.

23 Керн А.П. Указ. соч. С.34.

24 Белецкий А.И. Стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» // Избранные труды по теории литературы. М.,1964.

25 Захарова О.Ю. Светские церемониалы в России ХVII – начала ХХ вв. М.: Центриполиграф, 2003; Колесникова А.В. Бал в России: ХVII – начало ХХ века. СПб., Азбука – Классика, 2005; Лаврентьева Е.В. Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет. М., 2000.

26 А.С.Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. С.83.

27 Арапова А.П. Наталья Николаевна Пушкина-Ланская. Вита, 1994. С.58.

28 Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Вып. I. СПб., 1903. С.65.

29 Письма Сергея Львовича и Надежды Осиповны Пушкиных к их дочери Ольге Сергеевне Павлищевой. 1828-1835. С.75-76.

30 Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Вып. I. СПб., 1903. С.65.

31 Пушкин А.С. Письма к жене. Л., 1987. С.48.

32 Фикельмон Д.Ф. Из дневника // А.С.Пушкина в воспоминаниях современников. В 2 т. Т.2. М., 1974. С. 140-142.

33 Соллогуб В.А. Указ. соч. С.296.

34 Пушкин А.С. Письма // Труды Пушкинского Дома Академии наук СССР. В 3 т. Т.II. 1826-1830. М.; Л., 1928. С.408.

35 Пушкин А.С. Письма к жене. С.60.

36 Пушкин А.С. Письма последних лет: 1834-1837. Л., 1969. С.69.

37 Пушкин А.С. Письма к жене. С.36.