Рим и Мазарини

Рим, 1600 год

Когда солдатня Карла V, императора Священной Римской империи германского народа и католического короля, разрушила город, называемый Вечным, к античным руинам добавились новые, население уменьшилось до 50 000 человек — вчетверо меньше, чем население Парижа или Неаполя.

Однако, помимо материальных разрушений, были и другие, не столь очевидные. В XVI веке западное христианство со столицей в Риме, чьи понтифики не всегда поражали мир добродетелями, потеряло, пятьсот лет спустя после Восточной, Северную и Северо-Западную Европу, часть Центральной Европы и несколько десятилетий не могло быть уверено в лояльности Франции. В конечном итоге, помимо Италии и половины немецких княжеств, верность Риму хранили три больших королевства: монархия Габсбургов в Вене и Мадриде и государство Бурбонов. Следуя по пятам за завоевателями и торговцами, храбрые миссионеры обращали в католичество (во всяком случае, так им казалось) «дикарей» Вест-Индии, аборигенов Америки. Главная компенсация пришла много позже, но сокровища, отнятые у аборигенов, позволили возродить и обновить католическую Церковь в Испании и Риме.

Рим был не только резиденцией Папы, но его вещью, собственностью. На Капитолийском холме все еще существовала светская власть, но она являла собой великолепное обрамление власти Ватикана (главные посты занимали родственники Святого Отца). Папа правил всем — он решал, он взимал налоги, он строил. Церковный владыка Рима одновременно являлся и главой государства, которое простиралось от Адриатики до Средиземного моря, от Болоньи и Равенны до Неаполя, (испанского): он извлекал из него всю возможную выгоду и расширял границы, главным образом с помощью силы. Светский доход Папы с Авиньонского анклава и Венесенского графства на французской территории в три-четыре раза превышал церковные доходы и составлял (если верить Жану Делюмо) на 1 февраля 1590 года 9 тонн золота и 34 тонны серебра, хранившихся в сундуках замка Сент-Анж.

Верховные понтифики пытались восстановить силы католицизма. В ходе реформы («так называемой» реформы, скажут позже), проведенной на землях христиан (более чем на половине территории), принимались меры противодействия, проводилась «настоящая реформа».

Тридентскому собору потребовалось восемнадцать лет с двумя перерывами в 1545 и 1563 годах, чтобы выработать эти меры, оставалось только осуществить их. Более легкий на подъем орден иезуитов первым начал эффективную воспитательную, миссионерскую и политическую деятельность: Папы правильно оценили обстановку, и Григорий XIII в 1580 году выделил 140 000 экю (41 центнер чистого серебра) на строительство знаменитого огромного Римского Колледжа (Collegio Romano) — он пережил века и дал образование Джулио Маццарино, спутнику принцев Колонна.

Так, во второй половине XVI века папство более или менее успешно решило триединую задачу: реформировало Церковь, которая в этом нуждалась; укрепило светскую власть, которая обеспечивала папству львиную долю доходов (они удвоились за полвека и в 1605 году составили 52 тонны серебра); наконец, перестроило чудесный город, столицу столиц, престольный град единственной истинной религии, град Наследника Святого Петра, верховного светского и духовного правителя.

Тридцать лет назад Жан Делюмо представил нам Рим второй половины XVI века. В своем великолепном труде Делюмо пишет, что население города практически удвоилось: к 1600 году оно насчитывало 110 000 человек, особенно активно заселялись аллювиальные земли и излучина Тибра. Город здесь кишел ремесленниками, лавочниками, трактирщиками, писцами, сюда стекались паломники, нищие и шлюхи. Рим менял облик: постепенно появилось около тридцати новых, более широких улиц, пересекавшихся с древней Виа Фламиниа, а над ними возвышались шесть десятков дворцов, помпезных и воздушных. Недалеко от палаццо Колонна, на горе Кавалло, напротив Квиринала, Мазарини некоторое время спустя поселил свою семью: перестроенное здание существует и сегодня, и стоит на Виа… Мазарино. Церквей за полвека было возведено не меньше, чем проложено улиц: вначале строгостью (во всяком случае, с фасада) они напоминали церковь Жезю, но вскоре «повеселели», украсившись лепниной. К 1633 году строительство главных дворцов было в основном закончено, в том числе блистательное и веселое Палаццо Барберини, в которое Мазарини вдохнул жизнь. Стоит напомнить, как много новых замечательных парков, садов и водоемов появилось в то время в Риме. Подарив городу три новых акведука (один из них носил имя Папы Павла V и был закончен в 1612 году) и несколько десятков фонтанов, огромных и крохотных, возле которых римляне любили отдыхать и назначать свидания. Папы и кардиналы, располагавшие невероятными богатствами, обеспечили подданным 180 000 кубических литров чистой воды ежедневно, то есть 1700 литров на человека. Это было большим достижением, и Риму долго не было равных ни по количеству, ни по качеству потребляемой воды. Редкостное очарование городу придавали фонтаны.

В этом перестроенном, обновленном городе, где было теперь много воздуха, где были собраны сокровища изобразительного искусства, где не умолкал шум улиц и базаров, где можно было любоваться яркими процессиями и веселыми карнавалами с фейерверками, где ни на минуту не прекращалась работа ремесленников, лавочников, писарей, именно в этом городе жил некий Пьетро Маццарино (или дегльи Маццарини), занимавший должность мажордома, или интенданта, возможно — поверенного в делах одного из принцев Колонна, который женил его в 1600 году на Гортензии Буфалини, одной из своих крестниц. У Пьетро и Гортензии было шестеро детей — во всяком случае, выжили шестеро. Старшего звали Джулио, и он был необыкновенным ребенком.

Джулио оправдал ожидания родителей.

 

Молодость: Джулио, Треви, Колонна

Воистину, невероятно, как много злых слов было сказано о детстве и юности Джулио Маццарино при его жизни и после его смерти. Мы можем сразу же решительно отказаться от прозвища «сицилийский мошенник» (вернее, неаполитанский, как писал заблуждавшийся Лависс) и должны забыть легенду о его темном, если не плебейском, происхождении. Он родился вовсе не в Риме (как еще совсем недавно писали его биографы), а в Пешине, в итальянской провинции Абруцци, находившейся в то время под испанским владычеством (сегодня в это просто невозможно поверить!), 14 июля, в день святого Бонавентуры, в год второй наступившего XVII века. Один из преклонявшихся перед Мазарини биографов, почти не известный сегодня Карл Федерн осмотрел в 1922 году, до выхода своей книги на немецком языке, то, что оставалось от дома, где родился Джулио Мазарини (он был разрушен землетрясением в 1915 году). Федерну удалось разыскать документ о крещении Джулио Мазарини, и в книге он приводит его «in extenso» (полностью). Мать Джулио уехала рожать своего первенца в дом братьев, спасаясь от ужасного римского лета. Гортензия Буфалини родилась в достойной дворянской семье Читта ди Кастелло, в Умбрии. Другой ее брат был членом Мальтийского ордена (некоторые историки полагают, что даже коммандором) — верный признак аристократического рода, к тому же он сочинил трактат о Дуэлях — модный сюжет в XVII веке.

Есть еще одно важное обстоятельство: Гортензия была крестницей одного из принцев Колонна, представителя старинного римского аристократического рода, поставлявшего Вечному городу кардиналов, послов и генералов (один из них в 1571 году выиграл знаменитую битву при Лепанто, разгромив турецкий флот). «Порода» и «среда» — эти понятия, уж конечно, не относятся ни к плебсу, ни к буржуа, его достойны лишь верха.

Достоверно известно, что отец Джулио Пьетро Маццарини был сицилийцем и землевладельцем, а не грузчиком (!). Вероятно, он владел на Сицилии небольшим имением, которое время от времени посещал. Возможно, его земли соседствовали с обширными сицилийскими владениями принцев Колонна. Оба принца женились на сицилийках (между прочим, остров в то время принадлежал Испании). Старший брат Пьетро Маццарини Джулио был иезуитом, а в этот орден не принимали первых встречных. Джулио был весьма знаменит даром прорицателя: тридцать его проповедей перевел на французский язык некий Сулье (как пишет Лимузен) и опубликовал в 1612 году издатель Уби. Проповеди прославляли Святую Троицу и Господа. Знаменитый иезуит проповедовал около сорока лет, он умер в 1621 году, в возрасте 77 лет: его племяннику и тезке (одинаковое имя — не случайность) шел тогда девятнадцатый год. Рискнем предположить, что в средиземноморской стране подобная карьера открывала перед сицилийской семьей множество дверей. И первыми перед отцом будущего кардинала открылись двери нового великолепного дворца принцев Колонна; его брат священник воспитал. Пьетро, дал ему образование и ввел в общество. Коннетабль Филипп Колонна зачислил Пьетро в когорту своих многочисленных слуг, но не просто слуг, а интендантов, «людей Дома», «домочадцев», (в самом благородном значении слова «domus» — дом). Очевидно, Пьетро управлял несколькими поместьями, был сборщиком налогов, интендантом, мажордомом (по совести говоря, сегодня мы почти ничего не знаем о работе, которую ему приходилось выполнять), однако удавалось ему далеко не все и настоящего состояния он не составил. Пьетро сталкивался с невероятными трудностями, бывал неосторожен, что случалось с ним и в папской администрации, где он работал позднее. Мы знаем, что старшему сыну Пьетро приходилось вмешиваться и исправлять некоторые промахи отца, которого даже обвиняли в убийстве, впрочем, несправедливо. Да, свой гений Джулио Мазарини унаследовал явно не от отца.

Итак, семейство обречено было жить в самом сердце Рима, в окружении принцев Колонна, следовательно, в квартале Треви (в те времена еще не был построен знаменитый фонтан). В квартале мирно уживались простолюдины, принцы и священники, там кипела жизнь, возвышенное соседство с низменным, благородный кавалер пересекался с нищим, благочестивый прелат — с проституткой. Треви был одновременно головой, сердцем и чревом знаменитого города Пап Римских. Если не считать недолгого пребывания в Пешине, у дяди-аббата и кормилицы, маленький Джулио рос в Риме: его семья, в которой в скором времени стало пятеро детей — еще один мальчик и четыре девочки, — жила у подножия Квиринала, на маленькой улочке близ церкви Святых Венсана и Анастаза (она стоит и поныне напротив знаменитого фонтана Треви, а молодой Джулио, став кардиналом, богато украсил ее, о чем напоминают его герб и имя, которое все еще можно прочитать). Неподалеку находился дворец Колонна (разрушенный и перестроенный в XVIII веке), куда регулярно приходили отец и старший сын.

Джулио был хорошеньким, воспитанным (заслуга матери?), умным и потому очень нравился окружающим, так что в возрасте семи лет его отправили учиться в знаменитый Римский Колледж вместе с Джироламо Колонной. Речь идет о втором сыне хозяина Пьетро и внуке знаменитого победителя в битве при Лепанто, которого все называли коннетаблем или герцогом ди Паллиано. В действительности же, он был Великим коннетаблем Сицилийским — этот титул делал потомка древнего римского рода равным испанскому гранду. В один прекрасный день будущий кардинал извлечет большую выгоду из такого знакомства.

Известно, что иезуиты, страстные поборники Контрреформации, разработали для своих ближайших учеников новую педагогическую систему обучения, — Ratio studorium: в атмосфере пылкого соревнования молитвы соединялись с физическими упражнениями, с античной, то есть языческой, культурой и сливались со строго возвышенной христианской культурой; геометрия и начала астрономии преподавались параллельно с патристикой и метафизикой.

Римский Колледж — огромное строгое квадратное здание (стоит оно и поныне), рядом с которым построили великолепную церковь, посвященную Игнацию Лойоле, находился в двух шагах от дворца семьи Колонна и мог принять порядка 2000 учеников, получавших тут хорошее, хотя и эклектичное образование. Вся католическая Европа подражала знаменитому колледжу вплоть до эпохи Вольтера, и далее позднее.

До нас дошли две истории о юном Мазарини, соученике и товарище по играм сыновей коннетабля. Автор первой — некий Бенедетти — пишет о Джулио с пылкой нежностью, другой — анонимный — язвителен и желчен. Впрочем, сообщают, что Джулио учился блестяще и очень выделялся среди прочих учеников знаниями и приветливым нравом, а несколько позднее — и актерским даром. Итак, вполне вероятно, что добрые святые отцы жаждали заполучить такого ученика для своего ордена, тем более что один из его дядей без устали служил во славу иезуитов.

Да, о юности Джулио Мазарини мы мало что знаем, однако его позиция предельно ясна: он решительно не хотел становиться не только иезуитом, но и священником, более того — всю жизнь Мазарини питал стойкое недоверие к знаменитому ордену, о котором многое знал. Джулио был так осторожен, что никогда не соглашался исповедоваться ни одному иезуиту. Кроме того, покорность никогда не была одной из главных добродетелей будущего кардинала, ему нравилась хитрая и умная властность, кстати, именно это качество он стремился проявлять на протяжении всей своей жизни.

Джулио учился в колледже с 1608 по 1616 год, потом он изучал право в Сапиенце в Римском университете, но это не значит, что уже тогда он выбрал карьеру священника. Скорее, он часто бывал во дворце принцев Колонна, приятно и вполне легкомысленно проводил там время, много играл, часто проигрывал (позже такое с ним почти не случалось) и однажды, по свидетельству биографа, даже проиграл свои шелковые штаны. Уже тогда Мазарини был молодым и красивым кавалером с хитрыми глазами — таким он выглядит и на более поздних портретах.

Образ жизни Джулио наверняка огорчал семью, особенно его набожную мать, поэтому она очень обрадовалась предложению коннетабля Колонны, который хотел, чтобы юный Мазарини отправился вместе с его сыном изучать право (гражданское и духовное) в испанский университет в Алькала-де-Энарес (а не в Саламаниу). Одним из достоинств этого университета было то, что он находился далеко от столицы. Джулио — в роли компаньона, а не слуги — и молодой Колонна изучали испанский двор и славное мадридское общество, а не только право в Алькале. Позднее Мазарини рассказывал, что там он «активно ухаживал за дамами», впрочем, к подобному признанию не стоит относиться слишком серьезно. Рассказывают, будто Джулио был влюблен в дочь мадридского нотариуса… который одолжил ему деньги на покрытие карточных долгов. В этой истории правдоподобно лишь последнее обстоятельство. Разве Джулио — зять адвоката? Подобная возможность, исключая разве что временное увлечение, никак не вяжется с образом человека, который всегда стремился вырваться за пределы круга мелкой буржуазии. Достоверно известно одно — Джулио выучил кастильский язык, на котором говорили в светских кругах Рима и Парижа, что впоследствии ему очень пригодилось. Еще более вероятен тот факт, что Мазарини своим острым умом быстро понял: двор состарившегося Филиппа III обладал помпезной торжественностью, но никак не реальным влиянием. Как бы там ни было, годы, проведенные в Испании (1619—1621?), были очень полезны Мазарини: он твердо решил, что не станет служить Испании, распознав все слабости страны, застывшей в своем величии.

После возвращения из Испании (кажется, молодых людей срочно отозвали), во время празднеств по случаю канонизации Игнация Лойолы (май 1622 года), молодой Мазарини, срочно заменивший, по просьбе святых отцов, заболевшего актера, который должен был изображать святого во время пышной театрализованной церемонии, сыграл так талантливо, что взволнованная публика рыдала от восторга: то была первая большая роль Джулио-актера… и последняя на поприще святости, в карьере, которой он, кажется, никогда не собирался посвящать жизнь.

После пышных торжеств Джулио вернулся в Сапиенцу и между делом, отвлекаясь от интриг и праздников, сдал экзамены на степень доктора права (гражданского?) — простая формальность для близкого друга семейства Колонна. Церемония сдачи экзаменов по каноническому праву состоялась, вероятно, в апреле 1628 года, ведь Джулио Мазарини предстояло стать секретарем папского нунция в Милане, и эта должность могла если не прославить его, то уж наверняка сослужить хорошую службу. Мазарини исполнилось тогда 26 лет, и он уже сделал первые шаги в своей карьере. Итак, с апреля 1628 года Джулио будет учиться здесь, на новой службе.

Мы мало что знаем о долгих годах молодости Мазарини и все-таки можем составить о нем ясное представление: оно почти ни в чем не совпадает с расхожим, составленным со слов его клеветников и недобросовестных историков.

Старший сын семейства Маццарини (сохраним написание фамилии, принятое отцом Джулио), оберегаемый покровительством принца Колонны, дяди-иезуита и благородной набожной матери, получил хорошее образование — интеллектуальное, физическое, светское, религиозное и, безусловно, моральное, причем усвоенная мораль была весьма «гибкой» — римской, так сказать. Такое же образование и воспитание получил Джироламо Колонна, его товарищ и спутник, который, как это было принято в высшем обществе, очень скоро (в 23 года) станет кардиналом, ни одного дня не пробыв простым кюре.

Джулио Мазарини в то время накопил и опыт гуманиста-путешественника, вернее, политика-путешественника: он часто ездил в западную Испанию, столицу империи, над которой заходило солнце и которую в будущем ему предстояло либо победить, либо соблазнить. Что бы ни рассказывали нам о молодости Мазарини его современники и друзья, мы знаем, что он выказывал элегантность, обаяние и необыкновенно тонкий и быстрый ум.

Когда Мазарини исполнилось двадцать лет, он мог выбирать для себя в Риме, городе, где все возможно, любую карьеру — духовную, военную, деловую, дипломатическую или политическую. Он отказался от первой, едва коснулся второй и остановил свой выбор на трех последних, в которых преуспел так сильно, как мало кто из его двадцатилетних сверстников. Скорее всего, у него попросту не было возможности выбирать между светской и духовной карьерами: он наверняка предпочел бы первую, но вынужден был согласиться на вторую.

До встречи с Ришелье, изменившей всю его жизнь, Джулио Мазарини вынужден был довольствоваться тем, что предлагал ему Рим 1620-х годов: этот мир мало понятен современному французу, как, впрочем, не понимали его и наши соотечественники в XVII веке.

 

Кавалер Мазарини: от военной карьеры к дипломатической

Чтобы сделать карьеру в папском городе и государстве, как во многих других государствах в разные времена, следовало происходить из приличной, желательно дворянской семьи, воспитываться и получить образование у иезуитов, но главное — иметь серьезных покровителей. Итак, главное было найти падрони (во французском языке нет слова, которое бы имело так много сложных модальных значений!), одновременно и могущественных, и любезных.

Первыми покровителями были, естественно, принцы Колонна, хозяева его отца. Джулио сопровождал одного из сыновей принца в Римский Колледж и в университет Алькалы, когда тот получил кардинальский чин. Мы знаем, что молодой Мазарини часто бывал во дворце, развлекался там, играл в карты и ждал, как определится его карьера. О нескольких последующих годах нам почти ничего не известно, разве что кое-какие слухи, хотя есть и факты. В 22 или 23 года Мазарини — капитан папской армии, которой командует один из Колонна, принц Палестрина. Военная репутация этой армии была весьма посредственной (говорили, что она видела врага только издалека). Ей предстояло вступить в сражение за Вальтелинскую долину, севернее озера Комо, которую оспаривали друг у друга протестанты и католики и которая была совершенно необходима испанцам для переброски войск из Миланской провинции во Франш-Конте (испанское) и союзническую Священную Римскую империю. Франция стремилась помешать испанцам, а герцог Савойский жаждал извлечь выгоду из конфликта. Папа предлагал посреднические услуги и обещал нейтралитет (что и гарантировала его маленькая армия) — ах, клубок запутанных, постоянно меняющихся проблем, какая возможность поторговаться… именно там чуть позже и окажется Мазарини, обожавший «осложнения». Однако в тот момент, в 1625 году, его рота и армия принца находятся в Лоретте, неподалеку от Анконы, очень далеко от места конфликта. В 1626 году армия приблизилась к долине, но остановилась близ Монцы, недалеко от Милана; некоторое время спустя Папа решил распустить свою дорогостоящую и бесполезную армию.

Мы кое-что знаем о жизни Мазарини в те глухие годы. Он едет в Рим, чтобы завербовать нескольких солдат для плохо укомплектованной роты, заезжает домой повидаться с матерью и защитить отца, обвиненного в сентябре 1625 года в убийстве (скорее всего, облыжно). Сохранились письма Джулио того периода, в которых он жалуется на болота Лоретты и рассказывает, как много сил тратит, чтобы добиться возмещения своих затрат. В то время Джулио начинает расширять знания о мире, общаясь с военными разных стран (Мазарини никогда не был шовинистом!). В 1626 году в Монце он служил под командованием Торквато Конти, этакого «кондотьера», долгое время жившего в Германии. Судя по всему, Конти понравился 24-летний капитан, и он даже дал ему два поручения: осуществлять связь между папской и испанской армиями (испанцами командовали из Милана герцог де Фериа и Гонсальво Кордова). В мае Мазарини всего лишь отвозит письмо Конти и привозит ему ответ. В январе 1627 года речь уже идет о настоящих переговорах с Кордовой — тот назначен губернатором. Мазарини осмелился разбудить Кордову среди ночи, спокойно выслушал раздраженное недовольство испанца и добился разрешения отпустить папские войска. Это был скорый и блестящий успех миссии, высоко оцененный в Риме: наш посредник составил весьма ловкий отчет, в котором не погнушался похвалить самого себя.

Итак, военная карьера будущего кардинала закончилась в тот момент, когда начали вырисовываться контуры его дипломатической деятельности. Некоторое время он, можно сказать, находился «не у дел». У Джулио не было особого желания продолжать духовную карьеру, не хотел он и заниматься правом, хотя был дважды доктором.

Его любовь к «легкой» жизни и к игре, природная независимость могут объяснить перерывы, своего рода «белые пятна» в его карьере экс-капитана, как и нерешительность в выборе покровителей. Определенно одно: об армии речь больше не шла. Ришелье, хорошо знавший Мазарини, в шутку называл его «братом, отсекающим капустные головы», — намек на то, что бывший капитан рубил своим оружием только траву и цветы.

Итак, молодой Мазарини выглядит соблазнительным элегантным кавалером: длинные локоны, черные глаза с поволокой, ухоженные усы и небольшая бородка, сапоги, шпага, камзол и кружева: именно таким мы видим его на изящном трехцветном карандашном рисунке Даниэля Дюмонтье, датируемом, скорее всего, 1632 годом. Таким Мазарини предстал перед Ришелье, Людовиком XIII, двором и министрами: он наденет духовное облачение — без всякого энтузиазма, конечно, — только в марте 1633 года, после второго приезда во Францию.

Напомнив читателям о том, как начиналась карьера Мазарини, нарисовав портрет блестящего кавалера, мы, надеюсь, сумеем исправить представление о будущем кардинале, который облачился в пурпур лишь в сорок и носил сутану всего двадцать лет — менее половины активной жизни.

«Второй дебют» Маццарино был далеко не так блестящ: он стал секретарем — одним из секретарей — нового нунция Жана-Франсуа Саккетти и сопровождал его в Милан. Нунций Саккетти должен был, по поручению Папы, восстановить мир, скомпрометированный темным делом о Мантуанском наследстве, в котором сталкивались интересы Испании, Франции, Священной Римской империи, Савойи (последнюю в основном интересовало Монферрато, граничащее с Пьемонтом) и соседи Италии. В этом деле секретарь нунция Мазарини получил неожиданный шанс: брат Саккетти, банкир Папы Урбана VIII, серьезно заболел (и вскоре умер), и нунция отозвали в Рим (чтобы заменить брата). Уезжая, Саккетти поручил своему протеже довести до конца дело, что было одобрено государственным секретарем, кардиналом-племянником Франческо Барберини (1629 год). С этого момента Мазарини мог, со свойственной ему невероятной энергией, посвятить себя любимому делу — дипломатии. Именно на этом поприще он стал известен Ришелье, а потом и всей Европе — ведь с Европой считаются все, проявив себя в полном блеске!

Однако, прежде чем мы перейдем к 1630 году, столь важному для Джулио Мазарини во всех отношениях, попытаемся подробнее рассказать о сменявших друг друга покровителях нашего героя, и главное — о Саккетти и выступающих на авансцену Барберини.

 

Последние римские покровители

Семьи Саккетти и Барберини были крупными негоциантами и флорентийскими банкирами. И те и другие были богаты — вернее, очень богаты. Нравы той эпохи позволяли некоторым выходцам из таких семей подниматься до высот кардинальского поста. Маффео Барберини даже стал Папой Римским и под именем Урбана VIII правил Ватиканом более двадцати лет (1623—1644 годы). Сидя на папском престоле, Урбан VIII развил бурную политическую, дипломатическую, муниципальную и градостроительную деятельность, покровительствовал художникам: его герб — три пчелы — мы видим на фронтонах многих церквей, памятников и, конечно, повсюду в сохранившемся до наших дней величественном и роскошном дворце, построенном по его приказу у подножия Квиринала лучшими художниками того времени, в том числе Бернини. Возведя семейственность в абсолют, Урбан VIII сделал трех своих племянников важными вельможами, покрыв их почестями и дав баснословный доход. Тадео женился на Анне Колонна, дочери первого покровителя Мазарини, и стал префектом Рима — почетная, блестящая, достойная принца должность; Франческо и Антонио быстро стали кардиналами, причем второму исполнилось всего двадцать, и он, конечно, ни одного Дня не был священником. Франческо, старший, стал главой папской дипломатии, заняв должность Государственного секретаря, или кардинала-племянника (эти выражения означали тогда одно и то же): мрачный, суровый эрудит, совсем не гений, он был очень опасен и совершенно предан Испании, поэтому его отношения с Мазарини, которые они поддерживали по долгу службы, не всегда складывались просто. Совсем иначе обстояло дело с молодым «кардиналом Антонио» — страстным художником, тонким эстетом, легкомысленным светским кавалером, которого Мазарини умел насмешить, развлечь, стал его другом и потихоньку превратил в «сторонника партии Франции».

Как только Урбан VIII был избран Папой, Мазарини понял, что должен постепенно отдалиться от Колонна, которым был стольким обязан, и заняться покорением тех, от кого отныне зависела карьера любого человека в Риме. Дружба с Саккетти (во дворце которых — он и сегодня стоит на виа Джулио — Мазарини часто бывал) в какой-то степени помогла нашему герою, однако сам Папа и кардинал-племянник приняли его не слишком тепло. Однажды его не впустили в резиденцию кардинала Антонио, а более чем скромное военное поручение — поездка в Милан — случилось только благодаря протекции Саккетти, который использовал Джулио в качестве посредника (в чем кардинал-племянник не мог отказать). Мазарини пришлось ждать до октября 1630 года, когда он добился первых больших успехов, чтобы Папа соблаговолил заняться им и дал надежду сделать… духовную карьеру. Откуда эти отстраненность и недоверие (они будут проявляться и позднее, но будут объясняться франкофилией Мазарини)? Неужели виной слишком скромное происхождение? Или репутация легкомысленного человека, любителя светских развлечений, праздников и игры в карты? Возможно, дело в отказе стать членом ордена, по примеру дядей (так поступит его младший брат)? А может, причина в недоверии к ордену иезуитов, который он слишком хорошо знал? Или виноват слишком независимый образ мыслей сего красивого и блестящего кавалера? Его живой ум? Невероятная ловкость? Вариантов объяснения великое множество. Мы можем также предположить, что Мазарини трезво (то есть более чем скромно) оценивал дядю — Папу Римского и племянника — министра и что это его отношение могло, стать известно обоим от льстецов, роившихся вокруг престола. Впрочем, Джулио предстояло вот-вот встретиться с людьми другого масштаба, которыми он будет бесконечно восхищаться и отдаст им свою преданность.

 

1630-й

—

год открытий

Поступив на дипломатическую службу Папы (тот все-таки оценил его талант), Мазарини прикладывает массу усилий, бесконечно много ездит, пуская в ход все свое красноречие, чтобы вернуть в Северную Италию мир, столь желанный для Папы. Запутанность дела о Вальтеллине, о наследовании Мантуи и Монферрато — слишком много претендентов — столкнула интересы Габсбургов (стремившихся сохранить проход между испанскими землями (Миланское герцогство) и землями” Священной империи), Франции (она стремилась заблокировать проход, взяв несколько крепостей — Мантую, Касаль, Салуццо, Пиньероль) и Савойи (желавшей сохранить две последние крепости и обезопасить себя и на востоке, и на западе). Эта крайне запутанная ситуация позволила Мазарини выказать свою изобретательность и познакомиться с важными и полезными людьми. Джулио узнал знаменитых генералов — генуэзца Спинолу, командовавшего испанской армией, знаменитого победителя при Бреда, которого Рец позже сравнивал с Цезарем и Конде; с французскими маршалами Креки и Туара, со старым герцогом Карлом-Эммануилом Савойским и с его бойкой невесткой госпожой Крестьенной, сестрой Людовика XIII, дочерью Генриха IV. Джулио Мазарини хорошо приняли в Турине, ему там понравилось, он несколько раз возвращался туда и позже способствовал сближению герцогства с французским королевством.

Но главной была встреча с Ришелье и Людовиком XIII. Удивительная судьба Джулио Мазарини началась 28 января 1630 года, когда впервые встретились кардинал-герцог и посланник Папы. Они проговорили больше двух часов, а это означает, что молодому кавалеру (Мазарини исполнилось 27 лет) удалось заинтересовать знаменитого министра. Мазарини скажет много времени спустя, что он, в каком-то смысле, «отдался» Ришелье «per genio» (то есть интуитивно, хотя итальянское выражение сильнее французского). Да, Мазарини никогда не встречал личности подобного масштаба, и следующие десять лет показывают, что он никогда не жалел о своем выборе, чего бы тот ему ни стоил (а стоил он дорого). Мазарини приехал во Францию, чтобы убедить Ришелье прекратить военные действия, но добился лишь обещания быстро заключить надежное соглашение. Самое сильное впечатление произвела на Мазарини боеготовность двадцатитысячной армии, состоящей из кавалерийских и пехотных частей, способной в любой момент перейти через Альпы. Столь наглядная военная сила ясно доказывала политическую силу (а следовательно, и экономическую) королевства, которое призвало ее под знамена… Тогда же Джулио понял, что мир, о котором так пекся Папа, больше не нужен: несколько недель спустя пришло известие о падении Пииьероля, что в Пьемонтской Савойе.

Не отказываясь от миссии миротворца, Мазарини ездит из одной страны в другую, посещает одну армию за другой. Ему дважды предоставляется случай встретиться с Ришелье (в июне и в июле 1630 года) и познакомиться с отцом Жозефом и Людовиком XIII (скорее всего, в Гренобле, в мае). Кажется, на короля произвели большое впечатление манеры, ловкость и обаяние посланника Папы. А вот Ришелье, выказав излишнюю щепетильность, а может быть под влиянием плохого настроения, написал в июне Марии Медичи, что «человек кажется ему ненадежным, слишком ловким, слишком хитрым и слишком «большим савойцем». Несколько недель спустя, понаблюдав за Мазарини, Ришелье укрепился в своем первом впечатлении о дипломате.

Мазарини покорил Ришелье, а потом и Европу: он находится на театре итальянской войне, но несколько восточнее.

Мантую, предмет споров великих держав, защищала мощная Казельская цитадель. Спинола осаждал крепость два года, Туара защищал ее, и осажденные держались. Мазарини удалось добиться временного перемирия в военных действиях между испанцами и французами (это случилось в начале сентября 1630 года). Французская армия под командованием протестанта Шомберга выступила и 26 октября уже готова была дать сражение. В этот момент произошло самое удивительное театральное зрелище, а двадцативосьмилетний римлянин проявил редкостное мужество (а ведь позже его посмеют обвинить в трусости).

Внезапно между боевыми порядками двух армий, готовых броситься в рукопашный бой, появился элегантный всадник, размахивающий белым шарфом, или шляпой, или крестом с распятием, или документом о перемирии. Он кричал: «Мир! Мир!» Этим всадником был наш Джулио, и он совершил один из самых выдающихся своих подвигов: обе армии повиновались ему, сражение не началось — во всяком случае, в тот день, и Мантуанская проблема в конце концов решилась.

Несколько месяцев спустя все христианские газеты, в том числе французские, выходившие десятитысячными тиражами, поместили рядом с гороскопами, рецептами аптекаря и описанием фаз Луны дурно исполненную гравюру, на которой был изображен скачущий между двумя армиями всадник, машущий чем-то белым с чем-то вроде «буллы»: те, кто умел читать, могли прочесть знаменитый текст.

Так Джулио Мазарини чудесным образом взошел на благодатное поприще занимательной истории в роли воина миротворца. Подобный подвиг впечатлил, а возможно, даже восхитил Ришелье, а Папа Урбан VIII решил наконец всерьез заняться героем и вновь использовать его для деликатных переговоров с монаршьими дворами Европы. Переговоры, которые вел Джулио -Мазарини, помогли на время успокоить Мантуанское «осиное гнездо» и на время же освободить всю неиспанскую Италию от любых иностранных войск.

Честно говоря, отбрасывая предположение о чуде, успех Мазарини кажется тем не менее удивительным. В голову невольно приходит мысль о тайной хитроумной постановке. Но чьей? Спинолы и Туара, двух генералов, очень уважавших друг друга? Ни одного серьезного доказательства в пользу подобного предположения никто никогда не находил, и все-таки удивительным кажется бесконечное печатание гравюры во всех «средствах массовой информации» того времени, что вряд ли могло быть случайностью. Кто дирижировал кампанией? (Папа?) Кто так ловко и настойчиво обрабатывал издателей? Кто сумел на все 100% использовать сенсацию?

Как бы там ни было, перед Мазарини открывалась широкая дорога. Но открывалась она медленно.

 

Периоды блеска и безвестности

(1631-1639)

Несколько дней спустя после «подвига» в Касале, в октябре 1630 года, Мазарини узнал от своего друга и покровителя Саккетти, что Папа намерен оказать серьезное покровительство его карьере, но при условии, что Джулио примет сан. Мы знаем, что Мазарини всегда отказывался от священства, хотя, кажется, думал об этом перед смертью.

Эти попытки уклониться кажутся сегодня странными, но в XVII веке многие выходцы из знатных семей не горели желанием давать обеты, возможно, проявляя своего рода снобизм, но, скорее всего, оставляя за собой возможность «выгодно» жениться в один прекрасный день, что, кстати сказать, часто происходило, в том числе в семье герцогов Савойских. Проанализировав несколько писем, рискну предположить, что Мазарини-старший (его младший сын уже стал доминиканцем) воздействовал на Джулио, чтобы сохранить наследника имени… Джулио тоже хотел сохранить имя семьи и много позже сделал Армана де Лапорта, маркиза Де Ламейера герцогом Мазарини. Де Ламейер был близким родственником Ришелье и его однофамильцем: таким образом соединились две боковые ветви семей великих кардиналов, так сохранилось в веках имя Мазарини (увы, утратившее блеск!)…

Так где же объяснение? Скорее всего, кавалер Мазарини отказывался даже от самых простых обетов, потому что они не могли принести ему никакой пользы, а вот осложнить жизнь могли (мессы, обязательства, связанные с возможным саном епископа), следовательно, он терял ту малую частицу времени, которую считал драгоценным даром и использовал очень умело и терпеливо. Кроме того, Джулио был более чем уравновешенным христианином, его отличали экзальтированная набожность, не увлекали пустячные богословские споры. Мазарини никогда не имел ничего против протестантов, напротив, он был хорошо знаком со многими знаменитыми военными — приверженцами этой ветви христианства и очень умело их использовал. Мы уже знаем, с каким недоверием Джулио относился к иезуитам, которых хорошо знал с детства. Что же до янсенистов, строгие нравственные принципы ордена не привлекали и не беспокоили его, пока янсенисты не принялись фрондировать. И все-таки, несмотря на то что Мазарини с недоверием относился к плавному продвижению по ступеням иерархической духовной лестницы, он не возражал против пострижения, поскольку таким образом становился клерком, а следовательно, получал право на бенефиции. Позднее Джулио получил сан, что привело его в меньший восторг, ибо отныне он был обречен вечно носить сутану. Впрочем, с этого момента он мог надеяться на получение кардинальской мантии, которой, увы, пришлось ждать очень долго.

После Касаля задачей папского дипломата Мазарини было поддержание перемирия, заключенного между испанцами, империей, французами и савойцами и подготовка основ мирного договора—в первую очередь между Людовиком XIII и его туринским кузеном. Бесконечные дискуссии, поездки и встречи занимают все время молодого дипломата, которому очень нравится веселый туринский двор, где царит французский дух и где ему удается завязать ценные связи (так, здесь Джулио познакомился с Абелем Сервьеном, одним из своих будущих самых верных соратников).

С середины января до середины февраля 1631 года Мазарини, к великой своей радости, находится в Париже. Во французской столице он готовит текст договоров, которые будут заключены — в апреле в Кераско и в Мирафьори в октябре (благодаря этим договорам будет установлен мир между Францией и Савойей). В последний момент Мазарини даже удалось сохранить для Людовика XIII крепость Пиньероль. Двор и французское правительство покорены любезной обходительностью, жизнерадостностью и великодушием Мазарини, его умением добиваться успеха, последние сомнения Ришелье рассеяны. Доверие кажется теперь всеобщим, суровый кардинал уже называет элегантного кавалера уменьшительными именами, почти детскими прозвищами, которые были весьма в ходу в те времена, когда нежная дружба между мужчинами, объятия, общая спальня и даже кровать не означали ничего похотливого — все непристойности были выдуманы в ханжеском XIX веке. Мазарини был веселым и легким собеседником, для каждого у него находился комплимент и подарок, он преуспел повсюду — при дворе и среди министров (Шавиньи, у которого Джулио жил, превозносил его до небес). Следующей весной Ришелье в двух письмах послу в Рим требует для Мазарини должности и сана нунция в Париже, причем при первой же возможности, а ведь назначение на эту должность открывало прямую дорогу к красной мантии. Скажем сразу, что Урбан VIII так никогда и не согласился дать Мазарини назначение, поскольку его позиция становилась все более происпанской и он не доверял Джулио, непокорному франкофилу, пусть и изысканно вежливому и без устали дававшему обещания верности.

Итак, в конце 1631—1632 годов хитрый Святой Отец поручил Мазарини, который был, как будто, связан с савойским двором так же тесно, как с французским, вернуться в Париж для переговоров с Ришелье об одном весьма странном и заведомо обреченном на неудачу деле: речь шла — ни больше, ни меньше — о поддержке Францией призрачного суперкатолического савойского плана захвата кальвинистской Женевы и богатейших земельных угодий вокруг нее, чтобы компенсировать потерю Пиньероля. Ришелье же был совершенно необходим нейтралитет Швейцарских Лиг, которые давали ему прекрасных солдат и обороняли часть альпийских горных отрогов, в том числе знаменитую Вальтеллинскую долину, предмет вечного раздора. По всем этим причинам герцог не собирался ввязываться в «Женевское предприятие», и Мазарини хорошо это знал. Заведомо обреченные на неудачу переговоры дали тем не менее Джулио счастливую возможность открыть для себя весенний Париж (апрель—июнь 1632 года), проехать часть королевства и встретиться с друзьями, которых он снова засыпал подарками (духами, перчатками, туалетным мылом, за неимением лучшего).

Кажется, именно тогда он впервые увидел королеву: эта женщина, обладавшая тонким вкусом, благосклонно приняла от Джулио перчатки и духи, которые очень любила. Королева не могла не обратить внимания на этого кавалера — красивого, любезного, своего ровесника, который к тому же говорил на кастильском наречии.

Во время этой поездки Джулио Мазарини был посвящен в духовный сан: обряд совершил 18 июня 1632 года нунций Бики (он станет другом Джулио) в церкви Сент-Менгуль. Сам нунций был назначен Людовиком XIII приором монастыря. Легкое движение ножниц, едва нарушившее красивую линию локонов прически и наметившее тонзуру, все-таки превратило Мазарини в клерка, то есть в человека, ускользающего от руки гражданского правосудия, получающего право на церковные бенефиции — этакий рог изобилия того времени. Новый клерк воспользовался этим «рогом» в полной мере, впрочем, не забывал он и о тех обязанностях, которые налагал на него сан, а потому никогда не выходил за рамки разумного.

Хитроумно уклонившись от выполнения миссии и окончательно став новообращенным сторонником Франции (благодаря этому он заранее получал возможность когда-нибудь туда перебраться), Мазарини возвратился в Турин, где попытался вразумить герцога Виктора-Амедея — тот был глуп, герцогиню Крестьенну — она была крайне легкомысленна — и ее ревнивых сводных братьев — принца Фому и кардинала Маврикия (который позже женился). Мазарини любил Турин. Он умел сохранять серьезный вид, когда герцог, носивший титул короля Кипрского (наследие былых времен), просил его обратиться к Папе, чтобы тот помог ему завоевать этот остров…

В конце концов Мазарини возвратился в Рим, где его ждали некоторые почести и немалые хлопоты.

 

От кавалера до Монсиньора,

или Рассказ о том, как Мазарини оделся в фиолетовую сутану, и дня не пробыв ни епископом, ни даже священником

После того как Мазарини совершил подвиг в Касале, Папа выплатил ему небольшое вознаграждение (он и прежде выделял своему эмиссару некоторые средства, так сказать представительские): это был своего рода мини-бенефиций — греческая школа в Риме, из-за которой Джулио называли «римским школяром». Этот титул был даже зафиксирован в дошедшем до нас папском акте. Речь идет о бреве Папы от мая 1632 года: в нем Мазарини был пожалован первый большой бенефиций — сан каноника церкви Святого Иоанна Латеранского (несколькими месяцами раньше речь шла о церкви Санта-Мария-Маджоре, но из этого ничего не вышло). Место каноника было почетным и вполне доходным: пребенда составляла 500 римских дукатов годового дохода, или 20 кг высокопробного серебра, или 1,5 кг золота. Помимо денег, имелись различные «отчисления», так сказать, натурой — продуктами или ценностями, а сверх всего вышеперечисленного имелись значительные «добавки» (такое существовало и во Франции), которые почти невозможно было вычислить.

Круг должностных обязанностей, связанных с бенефицием, был строго оговорен в папских уложениях конца XVI века: предписывалось выбривать тонзуру и носить сутану, жить при церкви, ходить на все мессы, петь псалмы и посещать религиозные собрания. Впрочем, Папа, высший духовный и светский правитель, мог сделать любое исключение из правил, установленных его предшественниками и даже им самим в пользу любого священника: это называлось привилегиями Папы Римского — индульгенциями. Мазарини всегда пользовался подобными милостями понтифика, однако после того, как в июне ему выбрили тонзуру, Джулио пришлось носить сутану — «длинную одежду», как писали римские газеты 20 ноября 1632 года (о том же рассказала и «Газетт де Франс»).

Тогда же Папа Римский в приливе благосклонности (и одновременно желая чем-нибудь загладить отказ назначить Мазарини нунцием в Париже) возводит Джулио в ранг прелата: теперь к нему следовало обращаться Монсиньор, и он должен был носить лиловую сутану. Одновременно с саном Папа даровал Мазарини должность папского протонотариуса (она существует по сей день). Новое назначение не грозило Джулио сложными обязанностями, но была, напротив, очень почетна: Папа вводил молодого человека в знаменитую «коллегию прелат»: эти люди всегда стояли в первых рядах на важных религиозных церемониях и городских торжествах: в папских капеллах, на богослужениях, в процессиях и даже в кавалькадах. Подобные почести ставили новоиспеченного протонотариуса-прелата в ранг епископов, но без их обязанностей.

Дождь папских щедрот на этом не истощился: через год Папа Урбан VIII возвел нового Монсиньора в ранг «референдария»: сия замечательная должность позволяла Джулио войти в группу «ближайших придворных и сотрапезников» Папы. Новая должность предполагала новые почести и новые доходы: денежные «вознаграждения» и «вознаграждения» натурой, что, видимо, приносило немалую прибыль. Сверх того, Мазарини получал комменду с монастыря в диоцезе Модены, то есть управлял он чисто теоретически, но получал треть или даже половину доходов. К описываемому нами моменту доходы Мазарини (о которых мы мало что знаем точно) наверняка стали весьма существенными: в 1634 году Джулио выдает замуж двух своих сестер, дав каждой по 40 000 ливров приданого — немаленькая сумма, которую, правда, выплачивали частями. Еще больше Джулио сделает для следующего поколения своей семьи.

Осыпая Мазарини милостями, Урбан VIII официально прикрепил его к «дому» своего молодого племянника кардинала Антонио — первого из покровителей Джулио (конечно, за исключением французских «падрони»). Мазарини получил должность аудитора кардинала Антонио, легата в Авиньоне. Конта-Венесен и Авиньон принадлежали Папе, но управлял ими легат кардинал Антонио. Как правило, легат не жил в Авиньоне и заменял его вице-легат: в. мае 1634 года эту должность получил Мазарини. «Прикрепление» Мазарини к Антонио было уловкой со стороны Урбана VIII, ибо он предпочитал старшего племянника и таким образом исключал Джулио из числа настоящих «приближенных». Лукавые римляне говорили, что, послав Мазарини в Конта-Венесен, его попросту сослали, — скорее всего, так оно и было.

Уловки Папы не помешали Мазарини (который время от времени служил в соборе Святого Иоанна Латеранского и занимался делами Авиньона) стать одним из доверенных друзей кардинала Антонио, переехавшего наконец в огромный великолепный дворец Барберини, законченном Берни-ни. Мазарини бывал здесь очень часто. Роскошная, веселая светская жизнь, общество артистов, художников и писателей, которую вели обитатели дворца, не отличалась ни слишком большим ригоризмом и набожностью, ни святостью. Здесь любили хорошо поесть, часто играли в карты. Молодой кардинал, влюбленный в певицу, использовал Мазарини в качестве посредника. Будущие враги министра и сочинители исторических анекдотов часто злословили по поводу той легкомысленной жизни, которую якобы вел молодой прелат (Джулио только что исполнилось тридцать) рядом с кардиналом Антонио (последний, конечно, не был святым, но оставался хорошим покровителем).

И все-таки в те годы в Риме (1633—1634) карьера, о которой мечтал Мазарини, никак не продвигалась. Римлянин по рождению и культуре, Мазарини как будто находился под высоким покровительством Святого Отца, но он не хотел вечно оставаться каноником или простым прелатом — положение, достойное уважения, но вполне заурядное.

На тот момент главной мечтой Мазарини наверняка был кардинальский сан, что давало возможность получить должность папского нунция. Нунций Бики в 1634 году становится кардиналом, так что должность нунция в Париже освобождается. Людовик XIII, Ришелье и посол Франции в Риме просят ее для своего протеже. Папа ответил отказом — очень вежливо, ко категорично; три года спустя он опять отказал в просьбе. Причина такого поведения известна: вето наложил испанский двор, Папа все чаще прислушивался к его мнению, следуя примеру своего племянника, государственного секретаря Франческо Барберини. Следует отметить, что Мазарини превратил своего покровителя кардинала Антонио в «защитника дел Франции», должность полуофициальная, важная, но — увы! — кардинал не мог продвигать дела самого Мазарини при дворе Папы.

Урбан VIII поручил Мазарини — в качестве компенсации и не без задней мысли — отправиться с миссией (мира) во Францию в ранге чрезвычайного нунция, что не освобождало его от должности вице-легата в Авиньоне. Вскоре Папа захотел облегчить Мазарини цизальпинскую миссию, назначив ему дополнительный пансион, который обеспечивался доходами с аббатства в Вольтерра и Имола, доходом каноника в Латеранском соборе (где Джулио больше не мог выполнять свои обязанности) и несколькими бенефициями в Лотарингии, хотя эти деньги не так легко было собрать.

Монсиньор Мазарини покинул Рим в 1634 году, в день святого Людовика, в великолепной карете, предоставленной щедрым кардиналом Антонио, отстояв службу в соборе Людовика Святого всех французов. Его путь лежал через Тоскану и Пьемонт, где он останавливался, восстанавливая дружеские связи, и без особого энтузиазма пытался воплотить в жизнь мечту Папы о посредничестве итальянских принцев в мирных переговорах об окончании Тридцатилетней войны. Три месяца спустя, в ноябре, Мазарини приезжает в Париж, привезя огромное количество больших и маленьких подарков всем главным лицам королевства и придворным. Кардинал Антонио даже предоставил Джулио «антиквариат» — произведения искусства, картины Тициана, Пьетро да Кортоны и Джулио Романо. Эта богатая великолепная «манна небесная» призвана была облегчить ведение переговоров, в успех которых чрезвычайный нунций не верил: намечалось возвратить герцогу Лотарингскому Лотарингию, оккупированную войсками Людовика XIII, помирить Людовика XIII с братом, который тайно женился на лотарингской принцессе, и помешать — насколько это было возможно — Бурбону вступить в войну с Габсбургами, особенно если король заключит союз с протестантами (Голландия и Швеция). Однако политика, проводимая Людовиком XIII и Ришелье с 1630 года, была направлена именно против Габсбургов, которые взяли в кольцо французское королевство.

Людовик и Ришелье могли позвать в союзники только протестантов — и с этим упрямым фактом французские святоши упорно отказывались согласиться… как «добрые католики Папы Римского». Мазарини добросовестно выполнял свой долг: выступал в защиту герцога Лотарингского и Гастона Орлеанского, настаивал на открытии мирных переговоров. Увы, ничего не получилось, решение было принято: войну объявили 26 марта 1635 года… Впрочем, Мазарини оставался в Париже, где чувствовал себя весьма комфортно. Он устраивал приемы в особняке папских нунциев в Клюни, стараясь сохранить дружеские связи и делая все возможное для продвижения карьеры, чему всячески соспешествовала французская монархия, хотя конечной результат все-таки зависел от Его Святейшества Урбана VIII. Мазарини задержался в Париже на год и покинул французскую столицу только после того, как Папа в январе 1636 года приказал ему отправиться в Авиньон. Два месяца спустя Мазарини вынужден был подчиниться. Он навсегда вернулся в Париж лишь три года спустя. Эти три года были для него временем забвения и ожидания, позже биографы назовут их «затворничеством в пустыне».

 

Годы в тени (1636—1639)

Авиньон

Восемь месяцев службы в Авиньоне оставили в памяти вице-легата блеклые воспоминания. Он честно исполнял свои обязанности духовного и светского администратора, проявив, кажется, некоторую оригинальность всего однажды: 2 июня 1636 года он издал указ, позволявший евреям города спокойно заниматься делами. В остальном он жалуется на холод огромного дворца, болеет, скучает из-за отсутствия светской жизни в маленьком городе, тоскует о Париже и Риме, прекрасно понимая, что покинут всеми. Чтобы отвлечься, он часто навещает своего друга кардинала Бики (если читатели помнят, именно он сделал Джулио клерком), теперь епископа Карпантрийского, выстроившего себе восхитительный дворец. Несколько дней у Мазарини гостил испанский дипломат граф Салазар, осуществлявший связь между Парижем и Мадридом (ибо война никогда не мешала переговорам). Позднее, незадолго до возвращения во Францию, Джулио принимает у себя драгоценного друга Уолтера Монтегю, с которым познакомился при дворе Людовика XIII: он был новообращенным католиком, и именно он сыграет важную роль в жизни самого Мазарини да и в жизни королевы Анны. В перерывах между встречами Джулио умирал от скуки. В мае он рассказывал своему другу Шавиньи, что переоборудовал один из залов дворца в зал для игры в «трипотто», что переводится как «зал для игры в мяч»; но чаще как «притон», «веселый игорный дом»… Мазарини становится все большим французом: желая помочь армии короля противостоять натиску испанцев, он добивается отправки из Марселя 25 центнеров пороха, за что Ришелье горячо благодарит его в письме, датированном 7 октября (к посланию прилагались инструкции касательно римской политики).

Пребывание в Авиньонском чистилище длилось слишком долго. Благодаря кардиналу Антонио, под предлогом урегулирования личных и семейных дел в Риме, Мазарини в начале ноября добился отзыва из Авиньона. В тот период дать новый старт карьере Мазарини могли только Рим и Святой Отец, чему способствовала явная франкофилия Джулио. 

* * *

Рим. 1636-1639 годы

Не будет преувеличением сказать, что Мазарини три года «грыз удила», а не только играл, развлекался и устраивал пиры. Кардинал Антонио, назначивший Мазарини своим домоправителем (Джулио управлял дворцом Барберини и руководил чиновниками и слугами), ослеплял Рим блеском и роскошью пиров и карнавалов и шокировал столицу распутством (позже дело едва не обернулось скандалом, но Мазарини, к счастью, уже был во Франции).

Наш прелат любил свою семью и часто виделся с родителями и двумя сестрами, которые подарили ему шестерых племянников и племянниц. Обе сестры жили в полном материальном благополучии: Манчини, старинный римский род, имели на мысе Коре дворец, а Мартиноцци некоторое время жили во дворце Барберини, где их зять занимал важные посты.

На дипломатическом направлении кардинал Антонио и его протеже всеми силами старались продвинуть идею созыва Общеевропейского мирного конгресса или — по меньшей мере — добиться перемирия; увы — воюющие стороны и слышать не хотели ни о чем подобном. Наши герои пытались — правда, практически безуспешно — основать, в Священной Коллегии «Французскую партию», которая могла бы уравновесить влияние могущественной испанской партии. Задача была очень непростой. Оба старались потрафить кардиналу Ришелье, выискивая для него антикварные редкости и произведения искусства для украшения замков Рюэль и Ришелье (все эти вещи прибудут во Францию не сразу), обычные же «безделицы и пустячки» (духи, перчатки, мелкие драгоценности) постоянно получали в Париже: были найдены списки этих подарков.

В действительности же Мазарини лелеял единственный честолюбивый замысел: вернуться во Францию нунцием, как только пост станет вакантным, чтобы позже добиться кардинальского сана. Мечту Джулио поддерживали Людовик XIII и Ришелье, ему усердно содействовал посол Франции маршал д'Эстре (последний, к сожалению, был скорее военным, чем дипломатом). Напомним, что Папа и его племянник и слышать ничего не хотели о таком назначении, и Испания каждый раз накладывала вето, успев по достоинству оценить Мазарини. Пост нунция освободился летом 1637 года, и французский двор сделал несколько энергичных попыток вмешаться. Папа отвечал уклончиво, но дипломатическая почта принесла в Париж категорический отказ. Именно в этот момент у короля родился наследник, и Людовик XIII попросил Папу быть крестным, чтобы воспреемником стал Мазарини (тогда оставалась надежда получить столь желанный пост). Д'Эстре был слишком настойчив, и Папа рассердился, заявив, что может сам сделать выбор, и закончил аудиенцию, стукнув об пол посохом… который сломался. Это случилось в ноябре 1638 года, и Мазарини, как мы знаем из его писем, впал в отчаяние и собрался было бежать во Францию — просто бежать, не имея никакого плана, чтобы жить рядом с теми, кого любил и кому решил служить. Однако, остыв, он решил подождать.

Как говорится, не было бы счастья… Умирает советник Ришелье и друг Мазарини отец Жозеф, которого Людовик XIII собирался назначить ближайшим «кардиналом короны» (три великих католических монарха ввели в обычай, а потом получили законное право время от времени представлять своего кандидата). Двор немедленно решил, что именно Мазарини станет серым кардиналом. Происпанская группировка Священной Коллегии во главе с кардиналом-племянником заявила множество причин своего отказа: Мазарини был римским подданным, а значит, король Франции не мог выставлять его кандидатуру, но главное — только Папа имел право выбирать кандидатуру.

Людовик XIII и Ришелье реагировали очень резко, отказываясь дать агреман любому новому нунцию, пока не удовлетворят их требование, а в начале сентября 1639 г. Людовик XIII даже пригрозил отозвать своего посла. Кардинальская шапка могла быть получена тогда же, если бы в Риме не случилось несколько громких скандалов: один дворянин из французского посольства осмелился вырвать из рук папских сбиров сосланного на галеры каторжника; за это преступление на него объявили охоту, наемные убийцы прикончили несчастного во Фраскати… и привезли его голову в Рим, чтобы получить плату (конец октября 1639 года). Посол, король и Ришелье не стали мириться с оскорблением, наложили запрет на любые контакты с чрезвычайным нунцием Скотта и на год прервали всякие отношения с римским двором: практически это означало разрыв.

В сложившихся условиях кардинальский сан, как и назначение на пост нунция, становился практически недостижимым, и Мазарини понял: будущее его останется печальным, пока испанская партия преобладает в Ватикане, а посол Франции действует как дилетант. Уверенный, что покровители и друзья помогут ему в Париже, он планировал отъезд и ждал случая. Наконец Джулио получил формальное приглашение Людовика XIII и покинул Рим вечером 13 декабря 1639 года. Он добрался до Чивитавеккьи, где испанцы отказали ему в паспорте для проезда по своим владениям, и беглец сел на первый корабль, отплывавший в Марсель, добрался до Парижа и припал к ногам короля и кардинала: они оказали ему самый радушный прием. Мазарини нашел истинных покровителей, выбрал вторую родину и начал путь наверх, достигнув такой высоты, о которой не мог и помыслить.

И все-таки спросим себя: почему Папа, его государственный секретарь и весь папский двор систематически притесняли и лишали всякой надежды такого способного дипломата и политика? Первое и, возможно, лучшее объяснение: посредственности опасались его быстрого, изобретательного, незаурядного ума, не укладывавшегося в «нормы» Римско-католической церкви той эпохи. Возможно, им не нравилось недостаточно благородное происхождение Джулио, его безразличие к священству и ордену Иисуса, его проницательность и франкофильская свобода… Да, все эти обстоятельства могли шокировать потомков старинных кардинальских и папских родов, достигших высокого положения благодаря богатству или интриге.

Кстати, никому никогда не шел на пользу излишне острый ум…

 

Мазарини при Людовике XIII

(январь 1640 — май 1643)

В течение трех лет Мазарини много работает, блистает в обществе, одаривает своих покровителей произведениями искусства, вывезенными из Италии, чьи моду, театр и музыку он старается внедрить при дворе. Да, Джулио завоевал расположение и дружбу всех мало-мальски значительных людей Франции, в том числе министров, однако никому и в голову не приходило, что он способен перестать быть одним из «созвездий» Ришелье, рядом с которым постоянно находился: иными словами, Мазарини был одним из его агентов.

Ришелье обещает что Мазарини возглавит французскую делегацию на будущих конгрессах в Кельне и Мюнстере, но поручает своему протеже две миссии: одну в Савойе, другую — в Седане. Первое задание, длительное и деликатное (сентябрь 1640 — июнь 1641 года), скорее, напоминает испытание; второе — очень трудное, но быстро завершенное (сентябрь — октябрь 1642 года) — свидетельствует о доверии, которое грозный кардинал питал к своему молодому протеже. Ришелье никогда не отделял от себя Джулио Мазарини — из чувства привязанности и личной заинтересованности в его помощи в последний год своей мужественной и мятежной жизни.

Что касается самого Мазарини, два выполненных поручения изменили его положение: во-первых, он наконец получил желанный кардинальский сан (декабрь 1641 года), а во-вторых, случилось то, что не слишком компетентные историки назвали «натурализацией», а ведь Джулио получил гражданство за восемь месяцев до своего отъезда из Рима, в апреле 1639 года. Речь идет о «грамотах на получение подданства» — утерянных, но зарегистрированных в протоколе Парижской Палаты финансов в июне 1639 года, где их и прочел в 1923 году некий чартист Леоне Селье. По французским законам, грамоты о получении подданства просто давали «иностранцу» право владеть, приобретать и даже передавать по наследству имущество и доходы во Франции, в том числе бенефиции духовных лиц. Именно в то время Людовик XIII пожаловал Мазарини его первое аббатство Сен-Медар-де-Суассон, следующим будет Корби, богатейшее бенедиктинское аббатство, и многое другое. Мазарини, рожденного на испанской территории, папская администрация считала римским подданным, но он вполне мог считаться и французом (так произошло с другими «иностранцами»: принцами Савойскими и кардиналом Антонио, попавшим в опалу). Кармелит отец Леон, произнося в 1661 году надгробную речь перед Коллегией каноников, назвал Мазарини французским итальянцем. Раньше люди мыслили гораздо шире, чем сегодня: к понятиям «нация» (тогда под ним подразумевался язык) и «национальность» относились не так ревностно: человеку не нужна была бумажка с печатями, чтобы получить то, что мы называем двойным гражданством. Вот замечательный пример такого отношения: Мазарини писал в сентябре 1637 года своему другу-англичанину Уолтеру Монтегю: «Al gallant uomo ogni paese e patria» (для обходительного человека [или джентльмена] любая страна — родина). Эту формулу дословно повторила тридцать лет спустя язвительная госпожа де Моттвиль в своих «Мемуарах», приписав ее итальянскому поэту (Ариосто?). Документ о получении подданства приносил и финансовую выгоду, а Мазарини был не тем человеком, который стал бы пренебрегать этой стороной дела. Джулио весьма посредственно говорил по-французски, но сердцем чувствовал себя французом, и его политика будущего премьер-министра подтверждает это.

Саном кардинала Мазарини был обязан королю Франции (и Ришелье). Это главное новшество в жизни Мазарини, ибо без него вся дальнейшая карьера была бы невозможна.

Для достижения заветной цели понадобились три долгих года. Папа и его окружение использовали все предлоги, чтобы отсрочить возведение в сан. Маршал д'Эстре был бессилен: природная надменность и склонность к бахвальству заставляли его почти третировать Папу Урбана VIII. Мазарини, хорошо почувствовавший ситуацию, настаивал на отзыве посла, что и было решено в июне 1641 года, но д'Эстре вдруг сказался больным и покинул Рим лишь в августе, а его преемник Фонтене-Марей, человек более гибкий, прибыл только 4 ноября. Престарелый Папа, выигравший много времени, не мог бесконечно возражать таким могущественным людям, как король Франции и его министр: на папской консистории 16 декабря он сделал кардиналами 12 человек, в том числе Мазарини (Джулио было всего 39 лет). Составляя отчет для Ришелье, новый посол нашел замечательно точные слова: «Вы гораздо больше, чем Папа, сделали для сегодняшней церемонии!»

Заметим: у нас нет никаких доказательств, что Ришелье в тот момент намеревался — если он вообще когда-нибудь об этом думал — сделать новоиспеченного кардинала своим преемником. В то время герцог хотел использовать Мазарини главным образом в качестве доверенного лица на дипломатическом поприще: в январе 1642 года Мазарини урегулировал конфликт между итальянскими принцами касательно Пармы, Манту и Венеции. Ришелье планирует также послать Мазарини в Рим, чтобы тот уладил некоторые дела, касающиеся собственности министра подтвердить его функции настоятеля монастырей в Сито и Премонтре, важных и очень доходных и подготовить почву для конклава, который казался неизбежным из-за болезни Урбана VIII (напрасные хлопоты — Папа прожил еще два года). Впрочем, очень скоро все дела будут забыты — на первый план выходят дела Франции и здоровье Ришелье, однако поручения герцога доказывают, что за несколько месяцев до своей смерти он видел в Мазарини талантливого дипломата, особенно полезного в итальянских делах.

И все-таки кардинальский сан, полученный Мазарини, может показаться странным в конце XX века: кардинал, который никогда не был священником и не получал никаких более низких посвящений, однако в подобном положении побывали и принцы Савойские, и принцы Колонна, и один из Барберини, и даже Казимир Польский… Кроме того, не был похож ни на один другой город. Скажем больше: наш тонзурированный кардинал никогда полностью не выполнял тех условий, которые предусматривались в уложении Папы Сикста V, принятом в 1586 году (впрочем, Папа может своим указом определить и любые исключения из правил!). Мазарини никогда не приезжал «ad limina» (на порог) в Рим и не получал от Папы ни «titulus» (то есть документа, теоретически приобщавшего его к очень древнему христианскому культу), ни кардинальских перстня и шапки. Джулио несколько раз собирался, но ему все время что-то мешало. И все-таки Папа, как это было принято, отправил на церемонию «надевания пурпура» своего камергера, чтобы глава государства, где находилось новоиспеченное Преосвященство, мог вручить ему кардинальскую шапочку, «колпак»: Людовик XIII провел церемонию в соборе в Валансе 26 февраля 1642 года (церемонию пространно описала «Газетт де Франс»).

Его Преосвященство кардинал Мазарини получил от Папы внушительное количество привилегий, бреве и решений, освобождавших его от исполнения обязанностей по отношению к Церкви, что позволяло ему работать на светскую власть, приобретать и передавать по завещанию имущество, размеры и цена которого превосходили богатства Ришелье. Сменившие Барберини во главе Ватикана Иннокентий X и Александр VII прислали Мазарини подтверждение всех полагавшихся ему льгот, хотя очень мало ценили кардиналаминистра, союзника протестантов и гугенотов, противников князей католической Церкви, столпов единственной истинной религии.

Ни одному из двух Пап так и не удалось заставить Мазарини служить мессу, но самое забавное заключается в том, что, будь Мазарини поздоровее, его вполне могли бы избрать Папой… Впрочем, тогда Джулио все-таки пришлось бы стать священнослужителем: возможно, он даже задумывался об этом — во всяком случае, в последние месяцы своей многотрудной жизни.

* * *

Однако в 1640—1642 годах, к которым мы хотим теперь вернуться, ни Ришелье, ни Мазарини даже не задумывались о подобных перспективах. В начале своего пребывания во Франции Мазарини, который думал (или говорил, что думает) только о мирном конгрессе, который как будто должен был состояться в Кельне, последовал за двором в Амьен. Французская армия осаждала Аррас — в то время испанский город, который оборонял сильный гарнизон. Мазарини встретился здесь с французскими офицерами, знакомыми ему по Северной Италии. Город сдался 8 августа 1640 года после долгого упорного сопротивления. Это событие имело огромное значение: граница отодвигалась далеко за Сомму, что прикрывало столицу и делало маловероятным глубокое проникновение врага на территорию страны, как это случилось в 1636 году. Этот успех вкупе с другими одержанными победами заставил Ришелье больше полагаться на военные действия, а не верить в неопределенность успеха мирных переговоров. Вместо того чтобы послать Мазарини на Рейн, он отправляет его в Северную Италию (которую Джулио хорошо знал), где положение вновь обострилось.

Проблема оставалась в основном той же: необходимо было помешать испанским войскам идти через альпийские долины и Савойю в Тироль и Франш-Конте. Приходилось рассчитывать на пьемонтский «запор» и стараться сохранить несколько ключевых позиций: Вальтелин, Мантую, Пиньероль, да еще полезную дружбу герцога Савойского. Увы, ситуация стала очень шаткой.

Герцог Виктор-Амедей несколько раз разгромил соседей-испанцев Миланского герцогства, но в октябре 1637 года он умер, возможно, его отравили (впрочем, в те времена яд видели повсюду). Его веселая вдова Кристина, достойная дочь Генриха IV, стала регентшей и передала управление своему красивому любовнику, с которым состояла в самой длительной связи, — графу Филиппу д'Аглие. Регентша прислушивалась и к советам некоего молодого иезуита, мало симпатизировавшего Франции, а кроме того, была враждебно настроена по отношению к своим кузенам: один из них какое-то время был кардиналом (позже он женился), второй стал генералом испанской армии, которая вошла даже в Турин в июле 1640 года. Ришелье не мог смириться с подобным положением и послал на помощь Мазарини армию, которая отбила Турин в сентябре. Мазарини привез туда регентшу из Шамбери (прежней столицы), где она укрывалась. Теперь предстояло собрать по частям, сшить, так сказать, это герцогство, в основном франкоязычное, во французский альянс. Мазарини, который был хорошо знаком со всеми, начал с ареста графа Филиппа: его задержали, когда он покидал веселое застолье по случаю праздника святого Сильвестера (сначала его держали в Пиньерольской тюрьме, затем — ради большей безопасности — перевезли в Венсенн). Регентша долго плакала, а потом заменила его еще более молодым любовником — в политическом отношении совершенно незначительным (об этом позаботился Мазарини). Он также подкупил, заплатив дорогую цену, принца Фому, который «продал свою шпагу» Франции. И все-таки ловкому дипломату понадобилось девять месяцев (он вернулся во Францию в июне 1641 года), большая ловкость и много денег (поговаривали, что часть он присвоил), чтобы урегулировать сложные савойские дела и кое-что еще. Ришелье без сомнения осознал под конец жизни исключительную ценность Мазарини-дипло-мата, который понимал абсолютно все, даже то, о чем не говорилось вслух. И герцог снова использовал его через год в еще более важном деле, связанном с заговором Сен-Мара.

Мазарини должен был отправиться на мирные переговоры в Мюнстер, а может быть вернуться в Рим, по еще более важному делу, но внезапно его пригласили сопровождать короля, кардинала-герцога и двор: они отправились в лагерь французской армии, которая воевала в Северной Каталонии и штурмовала Перпиньян. Оба покровителя Мазарини больны, страдают от сырости и лихорадки — Ришелье находится в Нарбонне — постоянно переезжают и находятся в переписке. Молодой Мазарини играет роль доверенного лица. Внезапно, в июне 1642 года, как гром среди ясного неба, случился заговор Сен-Мара.

Легкомысленный красавчик, которого сам Ришелье почти толкнул в объятия хозяина, с душой, жаждавшей платонической любви, по глупости стал участником серии заговоров, имевших целью — ни много ни мало — ликвидацию Ришелье и окончание той войны, которую с 1630 года называли бесчестной: тогда был раскрыт заговор святош, жестоко подавленный. В заговоре участвовали знатные дворяне, командовавшие отрядами вооруженных вассалов, авантюристы всех мастей, ловкие иезуиты, умевшие оставаться в тени, происпански настроенные святоши и, конечно, Мсье, брат короля Гастон Орлеанский, легкомысленный, предававший всех и каждого, столь же порочный, сколь и слабый, мечтавший о короне. Увы, ему пришлось оплакивать свою мечту после запоздалого рождения двух племянников. Заговор питали обещания короля Испании и испанское же золото. На сей раз Филипп IV и заговорщики, среди которых был герцог Бульонский, славный генерал, гугенот, хозяин Седана и окрестностей, подписали договор по всей форме. Ришелье получил копию договора, возможно, при тайном участии Анны Австрийской, которая «перешла» на сторону государства сына и выступила против брата.

Гнев кардинала и жестокое разочарование короля привели, как известно, к казни в Лионе предателя Сен-Мара и его друга де Ту, знавшего о заговоре, возможно, участвовавшего в нем и — главное преступление — не донесшего. Казнь свершилась 12 сентября 1642 года. Во время процесса Мазарини совершал челночные поездки из Лиона в Тараскон и обратно, где жил Ришелье. Мазарини пытался — правда, осторожно — выступать в защиту де Ту: он всегда стремился прийти к соглашению, не любил публичные казни и так никогда и не смирился с ними.

После завершения дела Сен-Мара кардинал Ришелье поручил Мазарини трудную миссию — урегулирование дела герцога Бульонского, старшего брата молодого маркиза де Тюренна (Мазарини очень ценил его), который был замешан в заговоре, но помог обвинить Сен-Мара. Герцогу обещали прощение за сдачу Седана, одной из лучших крепостей (каковой он и должен был остаться). Дело осложнялось тем, что форт удерживали испанцы, а герцогиня Бульонская (герцог воевал недалеко от Седана), жившая неподалеку от города, готова была уступить посланнику короля Испании Франсиско Мелло. Мазарини переубедил герцогиню и ловко ввел французские войска в форт там, где их никто не ждал. Стойкий гугенот (в Седане это было необходимо) маршал Фабер стал губернатором форта (сентябрь—октябрь 1642 года).

Вернувшись в Париж, Мазарини, по указанию больного Ришелье, составил письменные инструкции графу д'Аво для будущих переговоров в Мюнстере. За заслуги молодой кардинал получил аббатство Корби в Пикардии с рентой 80 000 ливров, одно из самых богатых в королевстве. Больше Джулио не покидал своего покровителя, которому становилось все хуже (он жил в Рюэле, а потом переехал в Кардинальский дворец, где и умер 4 декабря).

Доверие, которое Ришелье питал к Мазарини, бесспорно. Именно он посоветовал Людовику XIII взять на службу исключительно способного дипломата. Подталкивал ли Джулио герцога? Скорее, нет. Письма Мазарини и некоторые его признания позволяют предположить, что он думал о возвращении в Рим и даже сделал несколько приготовлений к путешествию…

Но можем ли мы доверять этим признаниям?

Бесспорно ясно одно: Мазарини оказался очень полезен своим покровителям, и теперь Людовику XIII предстояло решать его судьбу.

 

Решающие недели

(декабрь 1642 — май 1643)

Людовик XIII не стал медлить: четыре дня спустя после смерти Ришелье, на частной аудиенции он заявил своему верному «хроникеру», послу Венеции Джустиниани: «Я хочу, чтобы все оставалось без изменений, чтобы мне служили те же министры, и, поскольку кардинал Мазарини в курсе всех замыслов нашего покойного кардинала, я решил ввести его в мой Совет».

Так-то вот!.. Умиротворяющее влияние нового министра (другими были верные соратники Ришелье Сюбле де Нуайе, государственный секретарь и военный министр, и Шавиньи, а также канцлер Сегье) объясняло и возвращение некоторых изгнанников — Тревиля, бывшего капитана гвардейцев, двух представителей Вандомского дома — герцогини и ее сына Бофора (они были заточены в Венсенском замке) и — главное — Гастона Орлеанского, вечного заговорщика, которого король простил «в шестой раз», уточнил Людовик 13 января 1643 года. Снять эту опалу оказалось сложнее всего: по всей видимости, Мазарини приложил массу усилий, ибо лучше других понимал, что регентство — вещь неизбежная и к нему можно будет привлечь только брата короля. У нового министра всегда были хорошие отношения с Гастоном Орлеанским — он защищал его (правда, зная меру), когда тот совершал очередную глупость. Примером легкомыслия брата короля была его тайная женитьба в Лотарингии, которая, правда, была легализована во Франции за неделю до смерти Людовика XIII.

Взлет Мазарини был стремительным: 10 декабря он обедает в Версале по приглашению короля, в середине апреля с помощью ловких интриг и при поддержке коллеги Шавиньи он добивается опалы Сюбле де Нуайе, считая его слишком близким к иезуитам человеком (к тому же к нему некоторое время очень прислушивался король). Мазарини удается добиться назначения Мишеля Летелье (отца Лувуа) военным министром, и эту важную должность тот будет занимать около тридцати лет. Мазарини познакомился с ним в Савойе, в Пьемонте, в 1640—1641 годах, когда служил судебным интендантом в итальянской армии, высоко ценил его таланты и никогда не отказывал в «покровительстве». Что до посла Венеции, он зависел от кардинала, «как день зависит от Солнца».

Событием совсем иного значения было крещение дофина, которого, по королевскому обычаю, при рождении только окропили святой водой: оно состоялось 21 апреля 1643 года в церкви старого замка Сен-Жермен. Король, вынужденный выбрать крестной матерью супругу первого принца крови (Конде-старшего), пожелал, чтобы крестным отцом стал Мазарини. Трудно отрицать религиозную связь, своего рода духовное отцовство, которое с того момента связывало хитреца Мазарини и будущего короля. И тот и другой понимали ее глубокое значение и никогда не забывали об этом, что во многом объясняет уважение Людовика XIV (с годами оно только возрастало) к министру, чью политику он не всегда одобрял (и написал об этом — с большим уважением — в своих «Мемуарах»).

Оставалась последняя ступенька карьеры, которую не предвидел ни один придворный: возведение кардинала-министра в ранг премьер-министра. Совершилось оно в два этапа. Первый, задуманный Людовиком XIII лично, заключался в следующем: за две недели до смерти он учредил Регентский совет с участием Мазарини. Король хотел уравновесить влияние королевы, своего брата и своего кузена Конде, которым не доверял, группой из четырех верных ему министров, причем главой совета становился Мазарини — конечно, он подчинялся королеве (20 апреля).

Когда умирает король (а Людовик XIII умер 14 мая), его решения часто умирают вместе с ним. Анна Австрийская, ставшая регентшей, четыре дня спустя обратилась в Парижский парламент (который имел право выносить решения и был рад повиноваться, поскольку королева таким образом признавала его важную роль), прося аннулировать последний указ Людовика XIII, зарегистрированный 3 мая.

Правнучка Карла V, совершенно преобразившаяся мать короля Франции, не смирилась с тем, что оказалась, так сказать, «в положении меньшинства» в совете, причем поставили ее в это унизительное положение люди, которых она презирала — Гастон Орлеанский и Конде или открыто ненавидела, например, Сегье (когда-то он мучил и унижал Анну), низкородный Бутийе и его сын Шавиньи. Вечером, как только было аннулировано последнее решение короля, Анна Австрийская объявила ошеломленному двору, что назначает Мазарини, крестного отца малолетнего короля, президентом Регентского совета и премьер-министром. Не более десятка человек могли похвалиться, что предвидели подобный выбор, отвергнутый разочарованными честолюбцами и всеми ксенофобами. И почти никто даже вообразить не мог, что новое Преосвященство продержится восемнадцать лет (срок службы Ришелье), работая в другом стиле и получив в конечном счете лучшие результаты.

Своим удивительным возвышением (которое так плохо восприняли окружающие) Мазарини обязан только королеве, хотя некоторые общие друзья выступили в его пользу (в том числе Уолтер Монтегю, о котором нам мало что известно). Никто лучше королевы не разбирался в «делах», особенно во внешней политике, а она считала, что никто — будь то принц крови или знатный дворянин — не был ни достаточно серьезен, ни по-настоящему умен, чтобы возложить на него такую ответственность. Мазарини не состоял в родстве ни с одной из знатных французских семей, чьи честолюбивые замыслы и аппетиты были безграничны. Кардинальская сутана служила Джулио чем-то вроде духовной защиты и ставила его, согласно дворцовому этикету (которого королева строго придерживалась), в равное положение с принцами крови (с ними мало кто считался). Кроме всего прочего, этот человек был необыкновенно хорош собой, умел ловко этим пользоваться и всегда выказывал большую преданность королеве. В 42 года эта чувствительная и все еще красивая женщина ценила отношение Мазарини, но этим дело и ограничивалось. Джулио говорил по-испански, являлся духовником ее сына и был всем обязан молодому королю: следовательно, Анна могла в любой момент дать ему отставку. Привязанность Мазарини была бесспорна, как и его ловкость; его богатый опыт человеческого общения, знание государственных дел сглаживали недостаток знаний, несдержанность и неосторожность. Итальянское происхождение могло шокировать только его врагов, соперников и недалеких людей.

Но что, помимо двора, дипломатии, армии и финансов — немало, не так ли! — знал Мазарини о «глубинной» Франции, о провинциях, городах и деревнях, которые видел, путешествуя верхом или из окна кареты? А что он знал о Париже, кроме его салонов?

А ведь главные трудности ждали его именно в королевстве, и вдохнуть в него новую жизнь было задачей столь же увлекательной, сколь и трудной. А какой необычной была пара иностранцев, собиравшихся вести вперед французский корабль!

 

Французу, живущему в конце XX века, трудно вообразить и — главное — понять страну, которой Мазарини и королева-регентша будут пытаться управлять от имени короля-ребенка Людовика XIV. Границы, население, виды деятельности, тип правления, способ чувствовать и думать были совершенно отличны от наших представлений, воспитания и мышления, хотя некоторые черты сохранились, пережив века.

 

Формы и очертания

Франция тех времен вовсе не напоминала современный нам «шестиугольник», и ни один француз понятия не имел о границах страны. У Франции как будто была отрезана вся верхняя — северная — часть, между Амьеном и испанским Аррасом; практически отсутствовал восточный фланг за Маисом и Соной. Это были старые границы VIII века, установленные Верденским договором 843 года. Этот договор определял западную границу империи Каролингов, названную Francia occidentalis (Германия являлась Восточной частью империи). Отсутствовала большая часть Лотарингии (за исключением епископских земель — Меца, Туля и Вердена), Эльзас и Франш-Конте: Лотарингия и Эльзас принадлежали Империи, Франш-Конте — Испании.

На юге старая граница проходила по Роне, но она была отодвинута благодаря унаследованным в XIV веке Дофине и Провансу в 1480 году, однако понадобилось больше двух столетий (а считая с городами Танд и Ла-Бриг — все три), чтобы линия Альпийского хребта превратилась в естественную границу, впрочем, политики XVII века и альпийцы долго не признавали этого понятия.

А что же Пиринеи? Испанская монархия заключала их в объятия, прикрыв, с одной стороны, Каталонией, а с другой — Наваррой. Королевство Генриха IV Наварра не было частью Франции и имело общую границу, и Людовику XIII в 1621 году было очень непросто добиться от наваррцев, в основном протестантов, хотя бы умеренного повиновения, тем более что теоретически два королевства были суверенными: чеканились свои деньги, существовали официальные титулы. В октябре 1789 года пришлось созвать (а сделать это было нелегко) ассамблею Старых «Штатов», чтобы беарнцы согласились признать себя французами.

У Средиземного моря старая франкская провинция Каталония (короли Франции были графами Барселонскими, и Людовик XIII перенял этот титул) с давних пор входила в состав арагонской, а потом испанской монархии и распространяла свои законы и свой язык до Лекаты в Восточных Пиренеях и замка-крепости Сальс.

В самом сердце Пиренеев с незапамятных времен северные и южные горцы перегоняли свои стада с одного пастбища на другое. Старинные Договоры 1333 года действуют и сегодня, шесть веков спустя, они соблюдались даже в военное время, как будто люди каждый раз напоминали себе, что бог войны Марс не командует скотом, и для жителей Пиренеев эти горы были границами.

Даже если не принимать во внимание многочисленные прибрежные болотистые и мелиорированные земли и озера, которые отвоевывались, начиная с 1600 года, с помощью технических талантов голландских союзников, территория Франции, которой будет управлять Мазарини, была, очевидно, на одну шестую или одну седьмую часть меньше сегодняшней: если хорошенько посчитать, во Франции тех времен было на 16 департаментов меньше по сравнению с 89 департаментами в 1918 году. Границы в те времена ничем не напоминали наши: то не была четко очерченная линия, вдоль которой стояли солдаты и были устроены таможенные посты. «Пошлинные заставы» (то есть таможни) находились, скорее, внутри королевства, поскольку многие провинции (в том числе недавно завоеванные) имели иной статус, чем соседние, потому высокие камни, мосты, острова, огромные вязы разделяли земли приходов и сеньоров, как границы между государствами. Что касается зоны лесов (например, возвышенность Аргони, разделительный рубеж между Бретанью и королевством), их окрестности и просеки просматривались из специально построенных крепостей и даже городов-крепостей, таких, как Оксонн и Витри-ле-Франсуа; в каждой из крепостей был свой гарнизон, в мирное время — легкий.

Короли очень быстро поняли, что необходимо охранять все участки территории, где возможно вторжение, завоевывая крепости на территории приграничных государств: такими форпостами были Мец, Туль и Верден, давно отвоеванные у Лотарингии, а в 1634 и 1639 годах были заняты Филиппсбург и Брейгау на правом берегу Рейна; из-за Альпийского хребта Францию охраняли Суза, Салуццо, Пиньероль и Касаль.

Приведенные примеры ясно показывают, что повсюду под прицелом находились Испания и ее германские союзники: испанцы находились на юге, в изножье Пиренеев; они были на востоке, во Франш-Конте, вблизи Дижона; они стояли на севере, поскольку Артуа, Эно, Камбрези и Фландрия были неотъемлемой частью территории Южных Нидерландов, где правил родственник Его Католического Величества и где могли быть размещены войска, а ведь до Парижа было меньше 150 километров. Напомним, что в 1636 году близ Уазысостоялся прорыв и войска дошли аж до Понтуаза. Все пространство между Нидерландами и Юра находилось во владении разных князей, в основном из Лотарингии, Люксембурга, Бара и других княжеств. Им служили около двух десятков мелких сеньоров, которые прямо или косвенно «зависели» от императора, «Римского императора германского происхождения» (таков был его титул) Габсбурга, ультра-католика и близкого родственника Габсбурга Мадридского. Оставалась Савойя — со столицей в Шамбери (а не в Турине), чей шаткий нейтралитет, в котором нуждались обе стороны (при необходимости они покупали его), позволял давать проход (или не давать) испанским войскам, направляющимся из Италии на север, ведь Испания владела в Италии не только Неаполитанским, но и другими укрепленными территориями, в том числе богатым герцогством Миланским, очень выгодно расположенным. Всеми вышеперечисленными обстоятельствами и была продиктована «большая» политика Франции в ее отношениях с Савойей: Париж соблазнял, делал матримониальные предложения и угрожал силой. В 1600 году, в результате короткой и победоносной кампании, Генрих IV завоевывает Брес, Бюжей, Вальроме и Жекс (признанные Лионским договором в январе 1601 года) и отдает герцогу маркизат Салуццо, позволив таким образом Лиону дышать свободнее — союзническая Женева стала ближе. Испанским полкам была открыта более удобная дорога из Италии во Франш-Конте. Сын герцога позже получил — в качестве медовой компенсации — в жены дочь короля Крестьенну (Мазарини с ней встречался, если читатели помнят).

Эта граница с мощными крепостями, с землями в ленной зависимости, с анклавами, этакими «зияющими» дырами, где можно было опасаться вторжения испанцев и их союзников, смущает ум людей XX века: зыбкая линия, деликатная ситуация — особенно за Шампанью. Конечно, в XVII веке все всё понимали и разве что делали вид…

Странности объясняются простым, хотя и малоизвестным (или недооцениваемым) обстоятельством: Франция, собственность короля Франции (но и наваррского короля), ничем не напоминала современное унитарное государство. В королевстве было сильно влияние старой феодальной знати, хотя ему старались противостоять; Франция являла собой нагромождение дворянских земель, крупных и малых владений, существовавших многие века, причем крупные владения были герцогствами, графствами, баронскими поместьями, имевшими множество ленов (вотчин и детчин). Дворянские владения постепенно объединялись — добровольно или силой — вокруг центрального ядра: земель Капетингов (от Сены до Луары), но продолжали следовать своим законам, имели собственные органы власти, в обществе царили определенные нравы, иногда выказывалось непослушание. Нагромождение объединенных земель не могло являть гладкой территории; существовали анклавы, некоторые сохранились до самой Революции: папский Конта Венессен, герцогство Оранское, Шароле, последнее графство испанского подчинения (это изменилось при Людовике XIV); деревни Кленшан (сегодня это департамент Верхняя Мара) и Реракур (департамент Мёз) на востоке были совершенно свободны — сильные соседи забыли о них; частично завоеванные — большие и крохотные — куски Эльзаса, который лишили свободного города Страсбурга и надолго отторгли Мюлуз, создавали массу сложностей в период между 1648 и 1789 годами.

Итак, мы вынуждены еще раз поставить вопрос об истинной природе Французского королевства, столь далекого от наших, доведенных до крайности, упрощений.

 

Природа Франции и ее формирование

Давайте спросим у самих французов — вернее, У тех, кто действительно считает себя французами, а не жителями Тура или Оверни, что они думают об этой проблеме (если вообще думают). За исключением некоторых отсталых субъектов и отшельников, французы знали, что живут под властью законного миропомазанного короля, далекого, конечно, но безмерно почитаемого, даже если им и казалось иногда, что суверену дурно служат и плохо представляют его интересы, особенно финансисты. Впрочем, в повседневной жизни каждый жил в своем маленьком «крае» — несколько лье в окружности, в лучшем случае — в своей провинции, где язык имел диалекты, а «обычаи» являлись законами, иначе говоря — «привилегиями». Здесь уважали своих, привычных начальников, выходцев из знатных семей, как правило, из старинных дворянских родов; здесь по-своему вели счета, измеряли, взвешивали, сеяли, сажали, пасли скот и пользовали так называемые «общие» земли; здесь на свой манер женили и выдавали замуж, создавали семьи — простые и сложные, по-своему решали, кого сделать наследником (часто выбирали старшего сына, но не всегда) и как разделить богатство на равные части, как платить налоги, пошлины за проезд по дорогам и мостам и акцизы, на свой лад решали платить ли за соль дорого или ничего не платить; здесь также на особый манер взимали талью — в зависимости от количества земли или получаемых доходов; здесь не привыкли — разве что в катастрофических случаях — бросать земли под паром, здесь не заключались браки между соседями (не ссорились с ними), здесь единодушно отвергали все законодательные новшества, особенно те, что касались денег; здесь с удовольствием потрошили сборщика налогов, а могли и всем миром поджечь его дом; здесь молились Богу, но предпочитали своих, местных святых — их было множество, что плохо сочеталось с канонами Тридентского собора или Римским требником (впрочем, с ним были знакомы немногие священники).

Такое невероятное разнообразие могло стать причиной множества ссор, однако оно же многократно увеличивало разнообразие человеческой породы и ресурсов. Существующий порядок беспокоил королевскую власть в редких случаях, но в 1635 году положение осложнилось, и риск неуклонно возрастал.

Так позволяло ли такое положение вещей говорить о действительно единой нации и даже просто о нации? А о государстве? И уж тем более о правовом государстве?

Если забыть о красноречии юристов и риторов, обожавших латынь, понятие «родина» означало прежде всего землю, край, где жили и где упокоились в мире предки. Понятие это приобретало свое нынешнее значение, возвеличенное революцией, только в случае серьезной опасности, как это случилось, например, в 1636 году, когда испанцы вторглись во Францию на Сомме и Уазе. В то время в разговорном языке слово «нация» чаще всего относилось к языку: о человеке говорили, что он итальянец или немец, когда он говорил на итальянском или германском диалекте. Современное значение слова — если забыть о красивых определениях из ученых статей — появляется значительно позже, в 1789 году, и воспринимается почти как противопоставление королевской власти: скоро солдаты-граждане будут кричать «Да здравствует народ!», а потом и «Родина в опасности!».

Слово «государство» — в значении юридического, административного и политического целого — употреблялось чаще, хотя использовали его главным образом… государственные мужи, министры правительства. Титул «государственного министра» был самым высоким после титула канцлера, и Ришелье, как правило, говорил о «государственных интересах», подразумевая под этим собственное понимание интересов королевства, зачастую идентифицируя с собственными. Что до недавно изобретенной формулы «правовое государство», ее значение вполне соответствует тому, которое ему хотят придать, то есть попросту никакого.

По сути дела, единственно правильным (то есть таким, с которым согласны все) является термин «королевство», и мы видели, как оно формировалось. И в наказах третьего сословия мы увидим две эти — не противоречащие друг другу — идеи: с одной стороны, верность высокочтимому королю, с другой — гордая память о своеобразии родной провинции — читай, о местных привилегиях (если хотите понять, что это такое, поезжайте в Бретань или Беарн).

Таким образом, король и его семья были цементом, практически единственным фактором союза, если не единения провинций — самобытных, сложных, как правило, благоговевших перед монархом, особенно в те моменты, когда король прибывал туда с визитом (и король умело пользовался этим оружием, причем Анна Австрийская одобряла сына, а Мазарини нет).

А теперь спросим себя — была ли королевская власть действительно абсолютной монархией? Теоретически — конечно, и достаточно сказать это, и поставить знак равенства: абсолютный, ничем не связанный, не имеющий препятствий. Но сказать и сделать…

В 1955 году на международном конгрессе в Риме два маститых ученых мужа — немец Хартунг и француз Ролан Мунье — впервые убедительно показали, что следует серьезно анализировать привычное клише «абсолютная монархия» и — главное — отделить его от понятия «деспотизм» или от обычной тирании (турецкой, например). Истинный смысл понятия — умеренная, ограниченная монархия: во Франции ее ограничивала «собственная конституция», которая не являлась записанным текстом (первый письменный вариант появился в 1791 году), а была набором обычаев, привычек, сводом «фундаментальных законов» (юристы яростно сражались по вопросу об их количестве). В действительности, все сводилось к передаче королевской власти (преимущественно по мужской линии), к неприкосновенности королевского владения (но она нарушалась), к соблюдению священной клятвы, приносимой в момент коронования, то есть к уважению религиозного закона и «свободы» (нонсервитута) подданных. Однако абсолютизм, по мнению некоторых историков-упрощенцев, есть право командовать, не будучи никем и ничем ограниченным, и требовать беспрекословного повиновения. Ах, если бы все так и случилось!.. Увы, три или четыре серьезных препятствия мешали плавному функционированию замечательной системы. Сначала закон короля — какую бы форму он ни имел (от обширных «ордонансов» до четких «постановлений Совета») — был всего лишь одним в ряду других законов. В 1643 году каноническое право все еще распространялось на многочисленных клерков и управляло практически всем брачным законодательством; по-прежнему существовали многочисленные общие и местные постановления: их лучше всего знали и потому чаще всего применяли. Королевскому закону было не так-то легко добраться до своих подданных: сначала Дюжина местных парламентов должна была дать Указания занести его в реестры (зарегистрировать), снабдив «почтительными замечаниями» (попросту говоря — ремарками); затем текст следовало напечатать, опубликовать, по крайней мере, в городах и больших деревнях, а потом кюре должен был прочесть его или коротко изложить (если священник о нем вспоминал) после проповеди и мессы. Ни один этап не осуществлялся быстро: новости доставлялись со скоростью галопа почтовой лошади; члены местных парламентов действовали неторопливо, причем зачастую умышленно, особенно если им казалось, что правительство ослабевает (а так ведь всегда происходит в эпоху регентства)… Легко вообразить, что доходило до ушей изумленных и не слишком внимательно слушавших крестьян. В тех случаях, когда королевские указы носили финансовый характер, хитрость смешивалась с привычной пассивностью и медлительностью чиновников… Неудивительно, что даже после войны 1635 года Ришелье не удавалось собирать все налоги, о которых он распоряжался: очень часто герцог получал гораздо меньше.

Конечно, абсолютизм был принципом в понимании эпохи и идеалом, к которому следовало стремиться, как к послушанию, добродетели, не свойственной французам. Остановимся пока на такой констатации и вернемся в последний раз к рассмотрению глубинной сущности большого королевства — его делению на провинции.

Ролан Мунье, серьезный историк-традиционалист, изучающий институты власти, с уверенностью восклицал: «Провинции — это территории, характеризующиеся общей культурой, комплексом привычек, обычаев, традиций, привилегий, выражающих моральную сущность и общие интересы; у них свои политические органы, позволяющие формировать и выражать общую волю».

За этим давно забытым, но справедливым возвеличиванием провинции следует более развернутое рассуждение (на него редко обращают внимание) о «контрактном характере» королевства. С одной стороны, некоторые территории находятся вне границ королевства: напомним, что Наварра тоже являлась королевством, но монарх, со времен Генриха IV, был один, и это нашло отражение в королевских актах и на монетах. С другой — это важный нюанс: некоторые провинции теоретически остаются за пределами королевства, хотя имеют того же суверена, дофина в Дофине, графа в Провансе, и ордонансы Людовика XIII содержат все эти титулы. Другие провинции, находившиеся внутри государственных границ, часто являлись старинными герцогствами и графствами и имели самоуправление. Объединены такие провинции на жестких условиях: когда Карл VII отобрал у англичан (1451 год) Гиень, он заключил договор с тремя «государствами», правившими этим краем, обязуясь соблюдать их «законы и обычаи»; Людовик XI поступил так же в Гаскони (1475 год) и Провансе (1481 год). Франциск I действовал подобным образом в Домбе (1523 год), в обширной, процветающей и очень независимой Бретани: сначала был провозглашен только союз, основанный на «брачном акте королевы Анны» (1491 год); «союз с короной» состоялся лишь в 1532 году, для чего понадобилось голосование Штатов Бретани в пользу дофина, внука их последней королевы… Этот ультрапривилегированный союз позволил бретонцам никогда не платить ни талью, ни габель, а в 1789 году они не желали участвовать в Генеральных Штатах королевства. В Руссильоне, тоже заграничной провинции, Людовику XIV пришлось в 1659 году пообещать, что он будет уважать не только привилегии, но даже язык Северной Каталонии. С каждым новым присоединением король брал на себя подобные обязательства и выполнял их… когда это было ему выгодно.

Для нас — французов, живущих в едином государстве и знающих, в принципе, один главный закон (хоть мы иногда и обходим его!), подобная структура, одновременно неравноправная и федеральная (впрочем, федеративные государства — не такая уж редкость), завуалированная рассуждениями об абсолютизме, может показаться признаком слабости. Да, слабости имели место, но лежали в другой области, и мы о них еще поговорим. Но скажите, какое государство в Европе было в те времена по-настоящему единым? Католический Король правил многими королевствами, в том числе Португалией. Германия — более 300 государств — была всего лишь географическим и языковым объединением, слабый император находился в катастрофическом положении, его теснили турки. Прекрасная и богатая Италия, частично оккупированная Испанией, делилась на несколько лакомых частей и множество маленьких княжеств. Страна, которую называли — неудачно — Голландией, подавлявшая мир своим богатством и технической оснащенностью, состояла… из объединенных провинций, которые и дали ей имя. Что до Англии, которая была когда-то великой и потом вернула себе былое величие, в 1643 году ее раздирали внутренние противоречия.

Французское королевство, какой бы странной ни казалась его конфигурация, внушало уважение численностью населения и богатством ресурсов, репутацией монархов (и даже дворян), а также своим прошлым.

И все-таки секрет могущества этого королевства зависел главным образом от людей, его населявших.

 

Люди

В той Франции 1643 года, приплюснутой с правого бока, с отрезанной макушкой и лишенной одной ноги, жили 16—18 миллионов жителей мужского и женского пола. Привести более точные данные невозможно из-за отсутствия достоверных документов, если не считать нескольких местных переписей, более или менее точных. Конечно, современные статистики получили цифры, умело воспользовавшись позднейшими источниками, в том числе церковно-приходскими книгами, но это всего лишь первый шаг. По последним подсчетам, сделанным Жаком Дюпакье, население Франции в 1650 году достигало 18,5 миллионов человек с учетом присоединенных Артуа и Руссильона, но без учета большой части Эльзаса, завоеванной в 1648 году: таким образом одна ошибка компенсирует другую. Придется согласиться с такими подсчетами за неимением лучшего.

Как бы там ни было, даже если население Франции колебалось в пределах от пятнадцати до двадцати миллионов человек, оно все-таки превышало — и на много — население всех других стран Европы: в два-три раза — население Испании или Англии, в десять раз — население очень богатой и технически оснащенной Голландии; мы ничего не можем сказать об Италии (хотя население ее было многочисленно), поскольку она была частично оккупирована и разделена на пятнадцать государств, больших и малых; то же можно сказать и о Германии, состоявшей из более чем трехсот княжеств, в основном разоренных Тридцатилетней войной, начатой в 1618 году. Все остальные государства находились далеко, например Московия, или слабели, как Польша и Швеция. Удивительно, что исследователи забывают об огромной Османской империи, а между тем она уже «стояла у ворот» Австрии и Венеции. Что касается «дикарей», населявших далекие испанские, португальские и голландские колонии, их причисляли не к человеческому сообществу, а к поголовью скота.

Осознавали ли демографическое превосходство Франции Ришелье, Мазарини и их окружение? Совершенно отчетливо, возможно, нет, но интуитивно — конечно. Государственным деятелям достаточно было объехать французскую деревню (а второй кардинал мог еще и сравнить ее с заброшенной римской), чтобы оценить относительное благополучие и довольно плотную населенность. И Ришелье, и Мазарини знали, что потребуется около двух недель, чтобы пересечь огромное королевство в карете или берлине, и добрых два месяца, чтобы проехать вдоль границ. Но главное, они были уверены, что эти «народы» (в то время слово «народ» употреблялось во множественном числе), ворча и бунтуя, все-таки питали огромного Молоха войны, который вот уже восемь лет жадно пожирал богатства страны. Несмотря ни на что рождались и росли дети, собирались урожаи: непростая проблема, которая не может быть сведена к упрощенным понятиям разрухи и процветания, и ее необходимо рассматривать глубоко и серьезно.

Ни одна из норм современной демографии не поможет нам понять предков, живших в середине XVII века, если не считать того, что они, как и мы, рождались (правда, чаще), жили (хуже нас, хоть и не знали этого) и умирали гораздо раньше.

Благодаря сохранившимся каким-то чудом старинным церковно-приходским книгам — предшественникам наших актов записи гражданского состояния, и редким документам о переписях населения, нам удалось узнать главное о жизни (в основном о физическом бытии) людей XVII века. В прежние времена люди рано вступали в брак (девушки — в двадцать лет, а при подсчетах только их и принимали в расчет), что обеспечивало демографический подъем и стране, чье население значительно уменьшилось в конце Средних веков. Приблизительно с 1600 года браки начали заключать позже: 24—25 лет для девушек, еще позже для мужчин, причем подобный порядок вещей продлится, что станет причиной более позднего рождения первенцев в период, когда не существовало противозачаточных средств и было мало незаконных браков, по крайней мере в сельской местности (1—2% всех крещений). Почему? Вероятнее всего, причина заключалась в следующем: население было плотным, а свободных мест — мало: приходилось ждать кончины отца, чтобы занять его место… чем бы ни объяснялась ситуация, она была повсеместной, исключение составлял Лимузен — провинция, где в таких больших общинах, как Бурбонне и часть Берри, существовал весьма своеобразный уклад семьи.

Если не принимать во внимание некоторые отклонения, «норма», выведенная после множества реконструкций, семей того времени, на удивление Проста. Семья, в которой женщина выходит замуж в 24—25 лет, год спустя производит на свет ребенка, потом следующего через каждые два-два с половиной года — промежуток для грудного вскармливания, когда женщина временно не беременеет (кое-где кормящая мать была недоступна для мужа). После сорока женщины либо становились стерильными, либо умирали, так что мы легко можем подсчитать, что одна семейная пара способна была произвести на свет шестерых или семерых детей, за исключением тех случаев, когда женщина выходила замуж совсем юной, беременела особенно быстро или пользовалась услугами кормилицы (нововведение буржуа); пары распадались преждевременно, если жена умирала (во время родов, в 1— 2% случаев). Такие сопоставления позволяют утверждать, что в среднем у одной супружеской пары было пятеро или шестеро детей, не больше. Неумолимая статистика детской смертности — последняя точка в любой дискуссии.

Каждый четвертый ребенок умирал, не дожив до года (с некоторыми отклонениями в ту или иную сторону в зависимости от региона или года; кстати, напомним особо чувствительным читателям, что еще в 1890 году во Франции умирал каждый шестой ребенок); каждый восьмой умирал, не дожив до пятнадцати: короче говоря, из двоих детей выживал один. И все-таки, даже приняв во внимание среднюю деторождаемость семейной пары, были обеспечены воспроизводство и даже небольшой прирост населения, за исключением тех случаев, когда процесс тормозился ужасными несчастьями, о которых мы поговорим. Высокая смертность при рождении объяснялась тем, что многие роды были преждевременными, ведь женщины в деревне работали до последнего дня беременности и иногда рожали прямо в поле, в условиях, о которых легко догадаться; добавим отсутствие гигиены, плохое питание, мух, сезонное расстройство желудка, поносы; к пяти годам выжившие младенцы могли заболеть оспой: эпидемия этой страшной болезни повторялась каждые пять лет. Мор, не всегда уносивший самых слабых, не щадил даже королевскую семью: вспомните об умерших детях Людовика XIV или о детских могилах в Эскориале. «Избиение младенцев» было делом привычным в те времена, людей волновало одно: всех «маленьких покойников» (выражение эпохи) следовало перед погребением окрестить.

Жестокие вспышки чумы и голода, с которыми смешивались (а иногда их путали) десятки других эпидемических заболеваний (плохо диагностировавшихся),. в том числе малярия, грипп, дизентерия и тиф, случались тогда невероятно часто. Войну, голод и чуму называли «Всадниками Апокалипсиса», часто они настигали людей одновременно, отмечая свой приход резким ростом смертности (за несколько месяцев число могил удваивалось, а то и упятерялось).

Браков заключалось намного меньше, наполовину сокращалось и число «зачатий». Эти кризисы — иногда ужасающие, накидывались то на одну область, то на другую, к счастью, редко в одно и то же время. Мазарини, ездивший в 1630—1631 годах по Северной Италии (он без устали плел интриги), наверняка бывал и там, где свирепствовала ужасная чума, не пощадившая некоторые территории Франции и загнавшая в гроб каждого четвертого жителя Турина, треть всех венецианцев (46 000 человек), половину обитателей Вероны (более 30 000 человек) и Милана (60 000 человек); все эти цифры стали нам известны благодаря замечательным итальянским архивам и историкам. Подобные картины не могли удивить будущего кардинала: он наблюдал мрачные ужасы в 1631 и 1636 годах, а позже сталкивался с эпидемиями (пусть и не столь ужасными) во Франции. Но Мазарини, государственный чиновник, наверняка досадовал, что мертвые уже не заплатят налогов, а разорение части страны войной (перебитый скот, срубленные деревья, сожженные фермы) замедляет процесс восстановления хозяйства и затрудняет сбор налогов.

Иногда мы притворяемся, будто не помним, что во время эпидемий, обрушивавшихся время от времени на некоторые провинции, высокая цена на зерно и хлеб — следствие скудных урожаев, плохих дорог, дурно организованной или слишком монополизированной торговли — повышала смертность населения: росла нищета, на смену хорошим продуктам приходили плохие, свирепствовала дизентерия.

Такие кризисы, именуемые эвфемизмами — «неурожай», «дороговизна», «смертность» — или, гораздо реже, честно называемые «голодом» (для нас — преувеличенное понятие!), редко существовали в чистом виде: им неизбежно сопутствовали эпидемии. Все эти бедствия будут преследовать Францию в эпоху Фронды и даже позже.

Как бы там ни было, если не считать некоторых «проклятых» областей (Бар и входившая в состав империи Лотарингия), вновь заключенные браки (вторые и последующие), скорое зачатие и рождение детей, природная сила заложенной в человеческом организме плодовитости помогали в конечном итоге компенсировать высокую смертность, замещая умерших младенцев.

И какие бы несчастья ни ожидали страну в будущем — а они ее ожидали, — различные признаки, в том числе высокий уровень рождаемости и число браков, заключавшихся в некоторых провинциях, позволяют предположить, что к 1640— 1645 годам французское королевство достигло апогея численности населения, в рамках эпохи, конечно. Такая ситуация очень благоприятствовала если не рекрутерам, то мытарям, а Мазарини, как и Ришелье, лучше других понимал, что во время войны (она началась в 1635 году) денег требовалось много и собирать налоги следовало быстро.

Так каким же образом подданные юного короля Людовика XIV удовлетворяли (часто скорее плохо, чем хорошо) аппетиты тех, кого называли «гарпиями» и «пиявками» государственной казны? Они работали! Но что делали жители королевства? Как они работали?

 

Французы за работой: хорошо организованное хозяйство

Огромному большинству французов (на 80% население состояло из крестьян) предстояло решать две большие хозяйственные проблемы: во-первых, жить, платить разнообразные налоги; во-вторых — по возможности — «обеспечить материально» хотя бы одного из выживших детей.

* * * 

Земля

Эти проблемы неодинаково успешно — в зависимости от областей проживания и принадлежности к той или иной социальной группе — решались людьми, тяжко и непрестанно трудившимися и жившими в условиях, которые в смысле гигиены и удобств, показались бы нам ужасными (впрочем, вспомним наш «третий мир»).

В темных, маленьких, выстроенных из материалов, имевшихся под рукой (ими же крыли и крыши), домах жили семьи, не столь большие, как принято считать сегодня (одни дети умирали, другие уезжали, третьи еще не родились). Главной заботой этих семей — помимо необходимости поддерживать тепло в своих домах (проблема решалась с помощью дров, иногда, торфа или «каменного угля») — было добывание пищи. Базой зачастую служило любое «зерно», то есть все, что можно было превратить в муку: пшеница, рожь, суржа, иногда ячмень, гречка, кукуруза (в некоторых провинциях) и даже каштаны, иногда заменявшие зерновые злаки. В пищу употребляли очень темный хлеб, кашу или лапшу из круто замешенного и разрезанного на толстые пластины теста, сваренную в овощном бульоне, куда клали зелень (лук-порей и капусту), корнеплоды (разные сорта репы), желтоватый твердый горох и разные хорошо высушенные бобы. Там, где был хороший урожай желудей, а следовательно, разводили свиней, в бульон бросали обрезанную кожу от старого соленого сала, ее долго варили, и в конце концов она оказывалась в щербатом рту отца семейства. Фрукты из сада, плоды дикорастущих деревьев и кустарников, собранные в лесу грибы и ягоды, добыча браконьеров (а браконьерство было распространено очень широко) дополняли рацион.

Как правило, альтернатива была следующей: либо крестьянской семье не удавалось обеспечить себя самым необходимым, потому что не хватало земли, был скудным урожай, недоставало таланта или везения, либо в угодьях крупных землевладельцев или у хозяев хуторов урожай был так велик, что ломились амбары и погреба, было полно скота и птицы (конечно, бывали и промежуточные ситуации). Каким бы ни был урожай, обильным или скудным, от него немедленно отнималась тринадцатая часть в пользу Церкви (она брала натурой), потом взималась доля сеньора и хозяина земли. Эти законные вымогательства кормили когорты церковнослужителей, дворян, буржуа и их слуг, но главным конечным пунктом сих «плодов» (от латинского «fructus») были гумно и амбары, их пускали в оптовую и розничную торговлю тяжелыми телегами и судами. Так формировалась одна из главных и богатейших отраслей экономики королевства, дававшая, в хорошие годы, много товара для вывоза за границы Франции.

Что до мелкого крестьянства, батрака, которому не удавалось прокормить семью плохими урожаями, собранными на жалких арпанах, ему оставалось одно: работать все больше, стричь изгороди, косить сено, хлеб, давить виноград, молотить зерно у зажиточного фермера, работать помощником каменщика и кровельщика в городе, становиться на несколько недель дровосеком, но главное—работать у себя дома вместе с женой и Детьми, обрабатывая дерево, плетя лозу, прядя Шерсть, трепля лен и заготавливая пеньку. Крестьяне и их жены пряли и ткали все виды тканей, кроме льна (эта влаголюбивая культура росла узкой полосой на северо-западе Франции вплоть до Олонны), оставляя городу окончательную отделку, обработку, отбеливание, упаковку и отправку по назначению. После того как во французские ткани была одета вся страна, эти замечательные материи стали отправлять в Англию (полотно), их везли в порты Ближнего Востока, особенно в Испанию и Вест-Индию: она была основным рынком сбыта и платила драгоценными металлами и за тонкие, и за бугорчатые ткани, спряденные в сырых хижинах. Итак, ценные товары помогали бедному люду выжить, а королевству позволяли получать столь необходимые серебро и золото. Впрочем, доход приносил не только текстиль.

Легко догадаться, что еще одним важным источником дохода были вино и винные изделия, производившиеся в изобилии. Виноград тогда выращивали повсюду, даже в долинах Уазы и Соммы. В некоторых районах (не тех, что в XX веке) существовали благоприятные природные условия и труд человека не пропадал втуне, так что каждый глава семьи стремился пить собственное вино, пусть даже оно было кисловатым. Чтобы возделывать виноград, требовался талант, нужно было много работать, но это повышало уровень жизни труженика, тем более что человек, как правило, сам продавал свое вино. Вино, почти священная жидкость, которой, кроме всего прочего, приписывали укрепляющие и целебные свойства, поглощалось в огромных количествах в таких больших городах, как Лион и Париж (крестьяне пили его главным образом по праздникам). Из пошлинных реестров того времени мы с удивлением узнаем, что их жители, в том числе женщины и младенцы, выпивали каждый день пол-литра вина… Естественно, во Франции тогда было много виноградарей (конечно, не в Лангедоке и не в Божоле): в Иль-де-Франс, в Орлеане и в Валь-де-Лувр, вокруг Оксера, по берегам Роны, в низовьях Лиона, а лучшими винами считались вина Эрмитажа, Кондрийе, Бона и Ли (неигристые). Если лучшие бургундские вина отправлялись прежде всего в Париж и в Нидерланды, то бордоские клареты и «черные» кагоры в течение многих столетий выпивали вечно жаждавшие англичане и жители Фландрии; нескольких десятков лет крепкие голландские барки курсировали между Луарой и Адуром, покупая вино прямо из бочек, что способствовало распространению старинной техники «выжигания», особенно в долине Шаранты и в бассейне Адура: то был неоценимый вклад в дело создания и развития производства разных сортов коньяков и арманьяков. А еще голландцы собирали на берегах аквитанских рек можжевеловые ягоды, использовавшиеся в производстве крепкого алкоголя: из Нидерландов он попал в Англию, где его стали подделывать и где он завоевал известность под именем джина. Трудно переоценить место вина в жизни французов и б экономике страны: те, кто его производил, редко попадали в число беднейших жителей; те, кто торговал вином, перевозя его по суше и морю, правильно выбрали род деятельности; наконец, государство тоже не оставалось в накладе, взимая косвенный налог, городскую и таможенную пошлины и налог на продукт, который трудно утаить. Не стоит забывать, что крупные виноделы-собственники, в том числе Церковь и министры, помимо прибыли, получали гастрономическое удовольствие. Выращивание скота, о котором историки говорят явно достаточно, имело много общего с виноделием: его легко было обложить налогами и трудно утаить, стада все время передвигались на выпасах, бычков отправляли гулять по «зеленым дорогам», чтобы они нагуляли жира перед бойней. Если крупные города --ив этом случае мы больше всего знаем о Париже и Лионе — поедали много мяса, а бедняки питались отбросами с бойни, в деревне дело обстояло иначе. «Свинью бедняка», этот широко распространенный миф, могли выкормить (кроме крупных ферм) лишь там, где было много бесплатной еды для этого прожорливого животного: свиньям нужны были желуди, в крайнем случае — буковые орешки, то есть дубы и буки, а эти красивые деревья принадлежали, как правило, сеньорам, а потому требовалось разрешение добросердечного господина (впрочем, крестьяне не гнушались и воровством: детей посылали якобы по грибы или ягоды!). А ведь требовалось сохранить мясо зимой, при том, что не все провинции имели практически бесплатную соль, как Бретань. В обиход вошел и термин «корова бедняка», которую мальчишка ведет по дороге, однако то, что справедливо для лесистой и влажной местности, никак не годится для огромных пространств, занятых полями пшеницы в районах, где две трети крестьян не имели ни одной коровы, а если и держали скотину, то предпочитали в основном продавать молоко, сыр, телят; однако сыры, высушенные на решете, помогали, вкупе с фруктами (чаще всего с яблоками), пережить зиму.

Бедняки предпочитали держать «шерстяное животное» — овцу (баранов резали), поскольку она была наименее прожорлива, да еще какую-нибудь птицу. Молоко, шерсть, ягнята, яйца, молодые петушки и старые несушки — все это чаще продавалось, чем съедалось. В центре и на западе Франции существовали огромные фермы с пастбищами, покрытыми сочной зеленой травой, где разводили необходимых в хозяйстве ослов и мулов (гористая местность, Пуату…), лошадей для пахоты, тягловых и верховых лошадей и, конечно, крупный рогатый скот: из Нормандии, Берри и Бурдонне стада медленно двигались к гигантским рынкам Со и Пуасси. Заплатив пошлины за переход по мостам, фермеры платили парижский налог и гнали скотину на бойню столицы. Поголовье все время обновлялось, составляя главное богатство ферм и хозяйств, остававшихся в тени для фискальных органов: их не считали богатыми, поскольку там производили мало пшеницы.

Как бы ни разнились производимые товары, как бы ни отличались друг от друга крестьянские хозяйства и провинции, труд крестьянина, гораздо более разнообразный, чем мы можем себе представить, все-таки помогал деревне выживать во все времена, за исключением периодов глобальных несчастий, увы, слишком частых. Через налоги и пошлины значительная часть денег, вырученных за урожай и проданный скот, уходила в город, кормила, поила и одевала горожан, обогревала их (лесом, сплавляемым по рекам) и, конечно, обогащала. Земельная рента, в разных ее формах, накапливалась в городах, деньги превращались в новые дома, роскошную мебель, сверкающие драгоценности; деньги реинвестируются, их отдают в заем, под проценты, причем ростовщичество, часто незаконное, охотно используется для того, чтобы поправить «дела короля» — финансовый мотор страны: так было до Мазарини, так будет во времена его правления, ничего не изменится и после него.

* * * 

Город

Город, питавший жизненную силу из труда деревенских тружеников, не довольствовался обогащением за счет спекуляций земельной рентой. Помимо привычных видов деятельности — мастерских ремесленников, лавок торговцев и рынка, порой весьма значительного, — здесь существовали перерабатывающая промышленность, текстильное производство — например, в Амьене и других городах на север от Сены особенно процветало производство дорогих тканей — шелка, кружев, золототканых и серебрянотканых материй — и предметов роскоши. Именно в городах — Руане, Лионе и, главное, в Париже — было сосредоточено, так сказать, «культурное производство» (в Париже оно находились на левом берегу Сены). Середина XVII века характеризуется исключительной активностью, в оборот была запущена огромная денежная, товарная и человеческая масса, после долгих лет разрушительных и темных Религиозных войн разворачивается бурное строительство. Самым известным и наиболее ярким примером является столица. К 1590 году население Парижа увеличилось с 200 000—250 000 человек (период Святой Лиги) до 400 000 человек накануне Фронды. Тот факт, что население столицы практически удвоилось, можно объяснить лишь возобновлением строительства: историки описывают город как вечную стройку. С начала века в Париже запрещалось строить деревянные здания (разве что во дворах, в качестве служебных помещений, что было ошибкой). Итак, прекрасный камень и каменотесы — зачастую овернцы и каменщики — как правило, уроженцы Лимузена — активно помогали расширить границы города и ближайших предместий, используя пустующие пространства' на севере и северо-востоке столицы, где еще недавно находились укрепления Карла V и построенная при Людовике XIII укрепленная линия «желтых рвов» — будущие Большие бульвары. Именно таким образом были присоединены и построены три предместья: Вильнев, старинные предместья Монмартр и Сент-Оноре. Король, магистр ордена Тамплиеров, аббатство Сен-Жермен владели огромными земельными участками: великие урбанисты Генрих IV и Сюлли создали Королевскую площадь, площадь Дофина и прилегающие к ним кварталы. Позже финансовые тузы, близкие ко двору, обустроили то, что станут называть Островом Людовика Святого (раньше там были пастбища), с помощью темных махинаций построив замечательный архитектурный ансамбль. За несколько десятилетий было основано около пятидесяти новых монастырей, построено и расширено около дюжины церквей, счастливо соединив католическое Возрождение и расцвет жилищного строительства. Грандиозное строительство привлекало в столицу все больше людей, почти все время здесь находился двор и богатая клиентура, которую нужно было кормить, одевать и наряжать, а потому парижские дома начали надстраивать, ведь расширять их возможности не было. Эта практика оказалась характерна и для следующего периода жизни столицы.

Тот факт, что большинство крупных городов (впрочем, население каждого составляло не более 10% населения столицы), особенно столицы провинций, большие рынки и порты менялись в ту же сторону (Лион опередил города атлантического побережья), доказывает (когда идет строительство, не стоят на месте и другие дела), что у большого государства хватало и ресурсов, и энергии. В созвездии больших городов Лион продолжал блистать шелкоткацкой промышленностью, ярмарками, сохранив за собой роль торгового перекрестка, но утратив решающее влияние в банковской сфере: за королями и королевами Медичи в Париж последовали итальянцы — давние корифеи этого дела.

* * * 

Море

Из полудюжины крупных портов отправляли на далекие расстояния товары, обогащавшие Францию: зерно, вина, водку, полотно, сукно, соль из коней, находившихся между Бурнефом и Буржем (с ней конкурировала более дешевая соль из Сетубала). Марсель, несмотря на нападения берберов, извлекал честный доход из перевозок товаров в порты Леванта и дружественной Франции Османской империи. В то время, когда уже начинали выручать огромные барыши от торговли кофе, сахаром и рабами, Бордо, Нант, все еще ослабленная Ла-Рошель и Руан, жестоко конкурировавшие с голландцами, снабжали «север» (то есть ту сторону), Англию, Испанию и Вест-Индию (колонизация Антильских островов только начиналась) ценными французскими товарами, которые в этих странах не производились (или производились в малых количествах) и за которые часто платили «золотом и серебром». Быстро развивался порт Сен-Мало: его флот выдвигался на первые роли, снабжая все побережье, вплоть до Италии, треской, выловленной у берегов Новой Земли. Эта рыба была главным блюдом во время поста наряду с голландской селедкой. Смелые моряки из Сен-Мало отваживались плавать по морям южного полушария, где заняли главенствующее положение полвека спустя.

Сегодня нам трудно вообразить, как много парусных суденышек рыбаки каждый вечер вытаскивали на ночь на заброшенные маленькие пляжи: все они занимались прибрежной ловлей рыбы и каботажным плаванием: главными тут были бретонцы из Анвера и Галисии, которых знали повсюду — от Гамбурга до Кадикса.

Эта разнообразная деятельность не прекращавшаяся ни на один день, требовала от людей большого мужества (чтобы о ней рассказать, понадобилась бы целая книга), но не обеспечивала устойчивости в жизни, и сегодня мы это хорошо понимаем.

 

Неопределенность ситуации

Конечно, в то время имел место некоторый застой: та эпоха, середина XVII века, склонялась скорее к приукрашиваемой старине, чем к будущему с неясным прогрессом: из всех счастливых нововведений (хотя французы с недоверием относились к любым новшествам) мы можем назвать внедрение в 1630—1640 годах на юго-западе страны мексиканской кукурузы, ввезенной через Испанию; расширение (весьма умеренное) площадей под возделывание искусственных кормов (физиократы скажут, что это их открытие!) — таких, как эспарцет или люцерна; улучшение качества железа для лемехов, отвалов и вил; два или три нововведения в текстильном производстве: отбеливание тонкого льняного полотна (его привозили из Хаарлема через Камбре и Сен-Квентин); овладение, благодаря все тем же голландцам, техникой углубления, сдерживания плотинами и осушения болот в низовье Сены, у горы Сен-Мишель, в междуречье Луары и Жиронды и кое-где на юге. Упомянем еще об одном усовершенствовании, датируемом 1640—1641 годами: французы научились чеканить великолепные луидоры (золотые и серебряные монеты); они пользовались огромным спросом и имели хождение по всей стране. Огромное количество отчеканенных монет (около 70 миллионов ливров за три года, если верить Спунеру) показывает, что в стране был большой запас металлов для чеканки монет, причем металлы эти не добывались, а импортировались. Франция производила и продавала ценные товары, а вырученные деньги копила, как Гарпагон, собрав тонны золота и серебра.

Здесь была заключена огромная сила. Слабости этой экономики (помимо более чем незначительных успехов) проистекали из того, что можно назвать ее неустойчивостью, неравенством производителей и определенной неприглядностью, впрочем, обманчивой.

Неустойчивость сельскохозяйственного сектора была связана с естественными факторами: холодной зимой, слишком жарким или — еще хуже — сырым летом, когда гниет зерно (погибает половина урожая), и виноград (потери при его сборе еще больше). Спекулянты выигрывали благодаря неизбежной дороговизне, а простые крестьяне серьезно страдали; страдали и горожане, поскольку цены на хлеб взлетали втрое, они терпели лишения, голодали, переживали эпидемии. В годы, когда выдавалось слишком сухое лето, начинались эпизоотии (в те времена об этом заболевании мало что знали!), иногда погибала треть всего поголовья скота, восстанавливавшегося очень медленно и стоившего дорого, особенно если речь шла о необходимости немедленной покупки новых лошадей.

Промышленное производство напрямую зависело от кризисов сельского хозяйства: не находили сбыта товары, возникала безработица (работникам никто никогда не помогал). То немногое, что мы знаем о колебаниях в торговле и (немногое) в текстильном производстве (здесь мы знаем больше, особенно о Руане и «бельгийских» городах), указывает, что они имели взрывной характер, однако после чумы 1630 года в Амьене и Бове, городах, одевавших Париж и торговавших с ним через Руан и Лион, начался подъем текстильного производства. Впрочем, стоило начаться войне или разразиться сильному сельскохозяйственному кризису, производство немедленно падало: так происходило с 1649 года.

Неравенство во французской экономике той эпохи неудивительно. Не возвращаясь к старой Марксистской схеме (хотя в данном случае она почти верна), отметим, что производителям, использовавшим ручной труд (или самые простые орудия труда), жили более чем скромно и «тонули» первыми, пополняя армию поденщиков. Тот, кто держит в руках средства производства — землю, ремесла, цехи, а кроме того, контролируют торговлю (особенно оптовую), транспортные средства, деньги и кредиты, всегда легче выходят из положения, конечно, за исключением тяжких моментов реальных банкротств. За исключением Голландии и Тосканы, именно французское королевство реже других стран страдало от бедствий и спадов производства.

Пожалуй, экономика королевства была открытой: мы говорим о производстве и обмене, которые были как на ладони, и сборщиков налогов. Попробуйте-ка «спрятать» корабли с зерном или солью, стада, бочонки с вином и рулоны тканей! Агентам Церкви удавалось получить причитающуюся ей десятину в поле, у давильного пресса, в хлеву (хотя кто-то и мошенничал «по мелочам»); агент сеньора хорошо знал всех, кто должен был господину арендную плату, сверхплату или чинш, сверхчинш, полевую подать или шампар, доход сеньора с наследства и прочие платежи; агент королевских ферм караулил на дорогах, там, где провозили соль из Бруажа или стада из Шароле; вино из долин Роны и Вурве он ждал на таможенных постах Ингранда и Баланса. Менее распространены были денежные спекуляции, сопровождавшие кредитные операции, трансферты, обмены, столь важные для государства и крупных финансистов — основу этого государства (задушенные налогами крестьяне, уж конечно, ничего об этом не знали!). Мы подчеркиваем: фискальное давление короля стало за восемь лет вдвое сильнее, оно было почти невыносимым: взимать налоги посылали чужаков или солдат. Именно давление провоцировало череду волнений в провинциях королевства. Народные выступления не были чем-то новым в жизни Франции, однако прежде они никогда не носили столь жестокого характера.

Королевство, которым предстояло управлять Мазарини, было процветающим, хотя уже появились признаки слабости; в этом королевстве часто случались народные волнения и не было порядка. Кардинал все понимает и ничего не боится: пока «крупный зверь» (Париж — сказал он Ришелье) молчит, это всего лишь мелкие неприятности. Мазарини волнует совсем другое, самые незаметные аспекты экономики королевства: деньги и финансы. Впрочем, он с честью выйдет и из этого положения.

Религиозные, так называемые «цивилизованные» и «нравственные» проблемы волновали Мазарини гораздо меньше: Ришелье решил главную, самую серьезную из них — проблему «протестантской республики», ликвидировав ее Алесским эдиктом помилования (1629 год). Так о чем же думала, что чувствовала эта религиозно умиротворенная Франция?

 

Верования и культура

Спросим себя: можно ли было найти во Французском королевстве миллион человек, говорящих по-французски? Скорее всего, нет.

Конечно, следует отдельно рассматривать элиту (Дворян и буржуа, закончивших коллежи или получивших домашнее образование), уже больше века говорившую на «языке Луары» охотнее, чем на «языке Сены»: Болела, вслед за участниками Плеяды, разрабатывал и формулировал правила этого языка, его оттачивали и обогащали в замках, кабинетах министров (эдикт Виллер—Котре, 1539 год). Король и его чиновники говорили только на французском языке; управители краев, где жили бретонцы и баски, говорившие на провансальском языке, чиновники в Эльзасе, члены других лингвистических «семей» постоянно переводили на местный диалект документы и даже написанные неразборчивым почерком записочки из разных инстанций.

Рассказывать кратко, как это иногда делают, о Франции, говорящей на провансальском языке, сопоставляя ее с Францией, говорящей на французском языке, или лангдойле, значит не рассказать ничего. Тот язык, который мы окрестили провансальским, распадался на дюжину более или менее родственных наречий (то же, кстати, относится и к лангдойлю) и не похожих один на другой местных говоров. Парадоксально, но факт: еще в тридцатых годах XX века крестьянки из Перигора, жившие в четырех лье друг от друга, могли объясниться между собой на рынке только на исковерканном французском языке. Если мы вернемся в «старые добрые времена Регентства», то без труда обнаружим там мазаринады, написанные на орлеанском наречии «геспен», и две эпиграммы на кардинала, написанные на французском диалекте (на нем говорят на территориях между Сент-Уэном и Монморанси). Чтобы понять суть и смысл старинных эпиграмм понадобилось научное издание Фредерика Делоффра.

И все-таки, поскольку в основе своей социальные, экономические и даже политические отношения не выходили за пределы округа, края (территории, в радиусе достигавшей 10—15 километров?), диалектальные различия не создавали особых неудобств: всегда находились переводчики, пусть и не самые лучшие. Когда монархи и их многочисленная свита путешествовали по королевству, им приходилось выслушивать в маленьких городах речи на пикардийском или гасконском диалекте, что, однако, не слишком смущало парижан. А вот когда из Парижа приезжал какой-нибудь чиновник-финансист или интендант, говоривший только на «королевском языке», возникали серьезные проблемы. К слову сказать, это обстоятельство не прибавляло популярности чужакам.

На проблему неграмотности — в XVII веке, разумеется, — потрачено много чернил, о ней сказаны тысячи слов. Забудем об элитах — с ними все более или менее ясно; городские ремесленники и торговцы умели читать и писать, а с умением считать — то есть складывать и вычитать — они как будто рождались. В деревне, кроме кюри и нотариуса (конечно, там где он был), грамотными могли оказаться арендаторы сеньора да двое-трое богатых крестьян. Уметь разбираться в договоре аренды, в брачном контракте и долговых обязательствах было совершенно необходимо: абсолютно неграмотных французов, таких, что вместо подписи ставили крест, можно было обмануть и даже ограбить: чаще всего это случалось в центре или на юге Франции.

Благодаря брачным контрактам, под которыми всегда стояли подписи сторон и свидетелей (во всяком случае, такой стала процедура с 1667 года), можно было бы попробовать определить процент неграмотности: среди женщин их было больше, чем среди мужчин (прав был Кризаль); на юге и в Бретани уровень неграмотности был ваше, чем в других областях. В нормандских, пикардийских, «французских», шампанских деревнях и дальше, на востоке, иногда почти треть мужского населения умела расписываться разборчиво. Этот факт не означает, что у них было «начальное» образование, но определенные, так сказать, «рудименты» позволяли им читать разнообразные документы. Итак, мы можем утверждать, что сельские школы (об их существовании мы узнали из архивов французских провинций) были вполне эффективны. В таких школах учитель назначался с благословения кюри по выбору крестьян, они же ему и платили продуктами или небольшой суммой денег. Участие Церкви было не слишком значительным, ее интересовали главным образом города. Итак, в некоторых деревнях понимали: благодаря школе возможно защищаться и подниматься по социальной лестнице.

* * *

Проблемы верований, веры в Бога и мышления, пусть и самого элементарного, в последние десятилетия муссировались учеными, жаждущими все новых и новых сведений. Результаты изысканий не всегда оказывались убедительными, но позволяли, по крайней мере, выдвинуть некоторые гипотезы.

Можно, например, уверенно говорить о жизнеспособности той религии, которую так называемая католическая (слово, пришедшее из греческого языка и обозначающее: универсальная) церковь именует «так называемой протестантской», имевшей порядка 600 000 адептов. Эта религия, отвергнутая некоторыми родовитыми дворянскими семьями (частенько они поступали так из сугубой корысти, как это сделал, например, Конде-отец), все еще господствовала на части территории Юга, на западе страны, в долине Луары и блистала в трех знаменитых академиях — в Монтобане, Сомюре, Седане.

С тех пор как Ришелье разгромил их политическую и военную организацию (Ла-Рошель, 1628 год; Але, 1629 год), протестанты отличались верностью и талантом на службе короля, как, например, виконт де Тюренн. И они будут продолжать служить.

Во всем остальном никакой ясности не существует, хотя историки сломали немало копий и защитили груды диссертаций на эту тему.

Логично предположить, что любой, кто не исповедовал кальвинизм (пока нет лютеранского Эльзаса), был верным адептом апостольской католической церкви, причем ключевое слово здесь — Римская. Конечно, кто не крещен, вроде как и не живет вовсе, никто не может быть похоронен не по христианскому обряду, без отпевания, да и брак — христианское таинство. В каждой деревне, естественно, своя приходская церковь: ее колокол зовет на молитву и каждое воскресенье собирает прихожан на мессу, на сход, на собрание, а мужчин и на возлияния. Словно огромная христианская мантия окутывает королевство. Но что скрывается под ней?

Часто — много рвения, слепой веры и большое уважение к таинствам, трепетное почитание реликвий, мощей многочисленных святых, источников, камней, получудодейственных деревьев, над которыми воздвигнут крест, освещающий их. А еще — сентиментальное почитание Девы Марии, Евхаристии, Младенца Иисуса и Сердца Христова. В душах людей поддерживается страх перед сатаной, демонами и адом с его «кипящей смолой» и огромными чанами, «где поджаривают грешников», как пишет Вийон, посвятивший эти стихи своей матери. Это сложный христианский набор, в котором нежность, неистовство и страх соседствуют с кротостью, а простая набожность уживается с верованиями, пришедшими из глубины времен, которые не забыты и в нашем XX веке: всякое чародейство, колдуны и колдуньи, деревенские гадалки и городские отравительницы, добрые и злые духи, блуждающие огоньки, оборотни, огромные чудовища; что до фаз Луны, знаков зодиака и их влияния, так о них писали во всех альманахах, выходивших десятками тысяч экземпляров и продававшихся повсюду, причем рядом печатались поминания святых и метеорологические «прогнозы» (ежегодное повторение никого не удивляло!).

Итак, мы можем утверждать, что христианство смягчило, затенило, взяло верх или поглотило древнейшие религии, обожествлявшие силы природы, как и остатки язычества. До какой степени? Об этом спорят историки и ученые других областей знания, причем каждый делает собственные выводы.

Ничто — даже темные истории о колдунах, подобные той, что случилась в Лудене, — не могло встревожить или смутить государственных деятелей, и уж тем более Мазарини, много чего повидавшего в бытность свою в Италии.

Прошло восемьдесят лет со времен Тридентского собора, принявшего жесткую программу Контрреформации (она имела целью жесткое размежевание с протестантами: ни одно положение их веры не было принято) и наметившего направление серьезного реформирования католической церкви и доктрины и нравов верующих. Нельзя сказать, что пункт о нравах был немедленно принят во Франции: парламенты провинций, ссылаясь на независимость галликанской церкви, отказались исполнять решения Собора. На практике же большая часть положений стала постепенно применяться. Следует признать, что, несмотря на создание в период до 1643 года нескольких семинарий и попытки монархов назначать епископов не по рекомендации и не по праву рождения, то, что нам известно о французском духовенстве середины XVII века, особенно о деревенском, содержит много темных страниц: кюре зачастую были плохо подготовлены и не отличались высокой нравственностью. Настоящее реформирование французской церкви начинается поколение спустя. Покойный набожный король Людовик XIII и регентша хотели этой реформы, но им просто не хватило времени. Мазарини, как и Ришелье, государственный деятель и обладатель больших доходов с двух десятков аббатств, ограничивался тем, что «пользовался» Церковью (и заставлял платить духовенство), конечно, желая ее реформирования; один из них не снисходил до реформ на уровне приходов, разве что в Париже, но в столице он руководствовался отнюдь не религиозными причинами. Больше всего и Ришелье и Мазарини беспокоила католическая элита, где политиков было больше, чем священнослужителей, несмотря на внешнюю набожность. Эта элита и помыслить не могла о том, чтобы наихристианнейший король одержал победу над католическим королем, особенно с помощью протестантских государств. В этом и заключалась главная проблема «партия благочестивых», которую Мазарини «унаследовал» от Ришелье.

Что до католической «реконкисты», она, естественно, началась в верхах общества (в основном городского) и дворян, крупной буржуазии, парламентариев. Под влиянием новых орденов и конгрегации, чаще всего являвшихся из Испании или Италии, в городской среде шла интенсивная духовная жизнь, вера возбуждала мистицизм и ригоризм так же легко, как доброжелательную и светскую набожность. Иезуиты, снова набравшие силу после ухода в тень при Генрихе IV, воспитывали будущую мужскую элиту в 70 коллежах; девушек отправляли на воспитание к урсулинкам. Иезуиты воздействовали на сознание своих воспитанников гибко, но настойчиво, вовлекая в сферу своего влияния даже королей. У ораторианцев, более суровых и не столь светских, было около сорока «домов». Благотворительность и набожность объединяли этих ревностных и могущественных христиан. Самые верные сторонники 15 лет входили в состав тайного Общества Святого Причастия, основанного в 1627 году герцогом де Вантадуром, имевшего отделения в 50 городах. Оно занималось благотворительностью и выкупало у берберов (Алжир) пленных христиан, надзирало за нравами (по их наущению заключили в монастырь Марион Делорм, освобожденную королевой Кристиной), поощряло добродетель, клеймя слишком смелые декольте, вольности «так называемых протестантов», «разоблачая» (оговор за деньги был обычным делом при Старом режиме) евреев и — главное — «вольнодумцев», стараясь любыми способами убрать из власти, чтобы «внедрить» туда своих сторонников и даже секретных агентов. Это общество являлось душой «партии благочестивых», которая в XVII веке сорок лет правила бал.

«Вольнодумцы» — излюбленная мишень «благочестивых», числили в своих рядах поровну замечательных умов и отпетых развратников, что, впрочем, частенько соседствует в людях; большинство, однако, составляли образованные, умеренные и разумные «порядочные люди», которых Мольер в пьесах противопоставляет обычным своим героям. Воспитанные люди читали Лукреция и Эпикура, исповедовали скептицизм, как, некогда Монтень, иногда склонялись к деизму, а то и к пантеизму. Честные люди» составляли влиятельную партию, в том числе и в правительственных кругах, где вполне успешно отбивали нападки «клана благочестивых». Мазарини сумеет сыграть на противоречиях и нюансах, пожалуй, искуснее Ришелье, чьи удары всегда были слишком сильными.

Второй кардинал столкнулся с «кланом благочестивых» и Обществом Святого Причастия на следующий же день после вступления в должность премьер-министра. Впрочем, эти люди были для Джулио всего лишь одной проблемой среди множества других, которые легко было счесть неразрешимыми.