Вечером 18 мая, накануне битвы при Рокруа — никто тогда, конечно, не понимал ни ее неизбежности, ни значения — Мазарини, который много знал и о еще большем догадывался, не мог даже вообразить, сколько проблем ему предстоит решать.

От двора и прежних коллег-министров (или кандидатов в министры) Джулио не мог ждать ничего, кроме ревности, хитроумных интриг, лицемерия с улыбкой на лице и опасных заговоров. Кардинал, истинный мастер интриги, не сомневался, что сумеет справиться с проблемами, даже если его жизни будет угрожать опасность, — кстати, так и случилось в начале карьеры и потом, на закате жизни Джулио.

Мазарини давно научился справляться с привычным (но относительным) непослушанием провинций, цеплявшихся за традиционные привилегии, он умел бороться с весьма опасными требованиями управителей этих провинций, знал, как защититься от жестких обвинений парламентов и Штатов некоторых провинций, хотя Ришелье редко использовал его в переговорах с возмутителями спокойствия, когда хотел поставить их на место или сбить с них спесь. Именно Ришелье показал Мазарини, на примере Перигора и — в еще большей степени — Нормандии, как справляться с обычными бунтами, порой жестокими и кровавыми, доведенных до отчаяния поборами властей «налогоплательщиков» в городе и деревне: кардинал пресекал волнения с помощью оружия, полевых судов и виселиц. Бунты, поднятые в мае 1643 года, длились долго, задерживая сбор налогов, так что в провинцию иногда посылали судебных исполнителей в сопровождении стрелковых рот.

То тут, то там за пределами границ продолжалась война против Испании и ее союзников — императора и некоторых немецких князей, а в Вестфалии вот-вот должны были начаться переговоры (давно задуманные Папой Урбаном VIII).

Мазарини никогда не был крупным полководцем и не претендовал на военную славу, однако он был знаком почти со всеми талантливыми — французскими и иностранными — генералами; они встречались в разных местах, в основном в Италии, на полях сражений, но преимущественно после битв. Для Джулио не имели значения ни «национальность», ни вероисповедание талантливых военачальников: как правило, он умело использовал этих людей и не колеблясь платил им (даже если это были генералы противника!).

Воспитывавшийся с ранних лет в атмосфере итальянских хитростей и ухищрений папского двора, Мазарини был выдающимся (пожалуй, даже слишком!) дипломатом. Именно поэтому его и заметил Ришелье, использовавший способности Джулио на дипломатическом поприще.

Случай предоставлял Мазарини множество возможностей проявить талант и находчивость.

Война шла уже восемь лет и должна была продлиться еще пятнадцать — кто мог это предвидеть? Следовало оплачивать военные расходы, и Денег требовалось все больше. Эту казавшуюся Неразрешимой проблему (она порождала нищету и сопротивление народа) необходимо было решать каждый месяц. Мазарини не был финансистом, но, как и его предшественник Ришелье, не сомневался, что найдет и министров и банкиров, которые оплатят все счета, ничего при этом не потеряв (хотя некоторый риск все-таки существовал, и кардинал желал обезопасить себя!). Конечно, дело обещало быть трудным, слегка кровавым и очень опасным… Но у Мазарини получилось!

По многим важным вопросам премьер-министр не имел четкого и определенного мнения, а по некоторым и вовсе его не имел. Джулио не слишком хорошо понимал сущность парламента (он кое-что знал разве что о парижском), парламентариев и даже простого чиновника: в Италии чиновников не было, во всяком случае, такого рода, и потому торговли должностями не существовало (исключение — Венеция). Я бы сказал, что продажность в Италии имела меньший размах. Мазарини плохо представлял себе политические силы великого города Парижа (столь не похожего на Рим), обожавшего и ревностно оберегавшего в своем лоне ребенка-короля. Время обучит Его Преосвященство.

Мы не можем с уверенностью утверждать, что Джулио постиг все хитросплетения и силу интриг двора, немедленно попытавшегося удушить его с помощью вчерашних изгнанников и бесконечных заговоров, пустых и опасных, но весьма многочисленных.

Министру пришлось очень быстро и точно определить статус — он никогда не был четко зафиксирован, оставаясь подлинной «тайной» королевской власти, — регентского правления при короле, который должен был достигнуть законного совершеннолетия (то есть тринадцати лет) только восемь лет спустя.

Да, королева безоговорочно распоряжалась (даже Парижский парламент, к счастью, признал это!) «воспитанием» юного короля (позже она доверила дело крестному отцу) и «свободным неограниченным и полным управлением всеми делами королевства», имея право выбирать «честных и опытных людей, которым посчитает возможным поручить представлять дела в советах […], не будучи при этом обязанной следовать за решением большинства голосов». Заметим, что подобная норма не давала королеве права, кроме права выбора министров, на неограниченную, неоспоримую власть.

Как женщина она не могла командовать войсками: в XVII веке, как и в Средневековье (именно тогда родился «режим», который при Мазарини еще называли «старым»), следовали простой истине, гласившей: «Кто держит веретено, не может держать шпагу». Следовательно, необходим был «королевский наместник», а им мог быть только дядя маленького короля Гастон Орлеанский, от которого можно было ожидать всего — только не самого лучшего и не самого худшего.

В эпоху Регентства было обычным делом, когда самые разные советы сливались в один и все гранды королевства или те, кто себя таковыми почитал (в том числе парламентарии высокого ранга), «получали право входа» в объединенный совет, устремлялись туда, произносили речи, разглагольствовали, о чем-то просили, чего-то требовали. Мазарини охотно позволил бы им болтать (у королевы не хватало терпения), лишь бы они не мешали ему эффективно управлять страной вместе с регентшей и несколькими верными друзьями. Но вот вопрос: хорошо ли Мазарини взвесил бесконечные политические и финансовые притязания сей блестящей когорты, чье опасное самодовольство, слава Богу, уравновешивали никчемность и бесконечные ссоры?

Законники, особенно парижские парламентарии, снова начали заявлять, что их роль должна возрасти, поскольку регентство-де не является «полноценным правлением», и что ни один серьезный вопрос, особенно в области финансов, не может быть разрешен без их утверждения. Мы увидим, что они были способны очень далеко продвинуться в этой области и в некоторых других.

Гордая Анна Австрийская слегка презирала напыщенных «судейских крючков», вышедших из самых низов, они сильно раздражали и Людовика XIII и Ришелье. Королева полагала, что эти люди вряд ли смогут составить иную, кроме словесной, оппозицию, разве что сделают несколько неприятных заявлений. Вначале Мазарини, занятый другими делами, обращал мало внимания на эти вещи, однако, вникнув, принялся «оттачивать привычное оружие»: изысканно-льстивую вежливость, завуалированное коварство, долготерпение (в этом его никто не превзошел), классическую игру политического тактика — разделение противников и подкуп того, что зовут совестью… Тактика Джулио оказалась весьма эффективной, хотя королевская чета еще десять лет терпела неучтивые речи, неприятные высказывания и даже угрозы.

Совершенно естественно, что провинции, хорошо осознававшие свою самобытность и исключительные права, восприняли смерть короля и новое регентство как ослабление королевской власти и, конечно, налогового пресса. Некоторые вообразили, что налоги исчезли вместе с королем: в донесениях интендантов сообщалось об этих быстро рассеявшихся с помощью судебных исполнителей, явившихся вместе с солдатами, иллюзиях. Впрочем, какая проза… Все ждали мира, обнадеженные новостями из Рокруа, скорого мира, но ждали напрасно. Среди больших и малых, хотя и вполне обычных трудностей Мазарини и королеве необходимо было незамедлительно решить одну проблему: она была связана с Парижем и заключалась ни много ни мало в удержании власти и их сотрудничестве, которому постоянно угрожали интриги и заговоры. Самой опасной была «кабала «значительных», не такая уж нелепая, как может показаться на первый взгляд. Мы хотим представить вам главных действующих лиц эпохи Регентства, во всяком случае, тех, кто считал себя таковыми: дворян, министров, святош.

 

О важности «значительных»,

или О значении одной кабалы

Понять, что Мазарини мог быть обязан своим возвышением чему-то иному, нежели просто женскому капризу (в лучшем случае!), например, своим знаниям, достоинствам, создавшемуся исключительному положению, оградившему его от соперников, — вот чего не могли взять в толк (самым неглупым понадобилось десять лет) все те (или почти все), кто имел вес при дворе, в Париже и в церковных кругах. Надежда устранить итальянца и, конечно, заменить его, при необходимости, каким-нибудь олухом — вот что объединяло череду крупных великосветских дам, высокопоставленных парламентариев, прелатов и мелкую сошку, которые быстро Ронялись устраивать заговоры, сначала в атмосфере скрытой сумятицы, потом с показной храбростью и коварством (замышлялось даже заказное убийство, но некто Кампьон не отважился его совершить). «Значительными» этих людей окрестила умница и острословка Анна Корнюэль, подруга Мадлен де Скюдери и жена финансиста (само собой разумеется, мазариниста).

Это дело, о котором двадцать лет спустя кардинал де Рец вспоминал со свойственными ему остроумностью, злобностью и неточностью, о котором забыл Вольтер, а великие историки (даже Лависс) представляли не совсем точно, о котором в деталях поведали другие, в том числе такой честный человек, как граф де Сент-Олером, писавший о нем в 1827 году, так вот, это дело выглядит смехотворным и плохо организованным заговором честолюбцев, подавленным с неожиданной жестокостью.

В этом деле присутствовала ксенофобия (возбуждаемая воспоминанием об отвратительном «Коншине», то есть Кончини, фаворите Марии Медичи), быстро расползавшаяся клевета, питаемая памятью о «Букинкане» (Бэкингеме), так называемый «итальянский порок» и всякого рода инсинуации, распространявшиеся святошами. Пока святые люди, даже господин Венсан, советовали королеве проявлять сдержанность и… стыдливость, вертопрах де Бофор, сын бастарда Генриха IV, хвалился, что скоро соблазнит ее… и пытался подглядывать во время купания. Более серьезные люди пытались заменить Мазарини бывшим духовником королевы епископом де Бове Потье, которого считали вполне безобидным. Епископ был членом «Совета совести» (назначавшего епископов и многих аббатов), вместе с коллегами из Лизье и Лиможа и неизбежного господина Венсана (де Поля).

Заговор быстро обнаружили и очень ловко разрешили. Бофор отправился в Бастилию, где пробыл пять лет (не особенно страдая); княгиню де Шеврез, одну из вечных заговорщиц, сослали, разрешив взять с собой в качестве подъемных почти 900 000 ливров; других участников интриги прогнали от двора, три епископа были отосланы в епархии, а господину Венсану предложили вести себя сдержанно и продолжать писать свои религиозные труды. Заметим между прочим, что Мазарини оставил в совете только королеву и себя: вскоре он сможет пожаловать себе несколько аббатств, как это делал до него его учитель Ришелье.

Закрытие дела и устранение главных заговорщиков произвели сенсацию. Лефевр д'Ормессон, серьезный мемуарист, пишет, что «придворное дворянство услужливо толпилось вокруг победителя», его апартаменты наполнились мирно беседующими вельможами. Много позже кардинал де Рец писал, что публика (парижская) «прониклась удивительным уважением» после столь «решительного отпора» их «доброй королевы». Тот же автор практически уничтожил несчастного претендента на место Мазарини, пригвоздив его двумя определениями, которые угодливо повторяли за ним почти все историки: «животное в митре»; «больший идиот, чем все идиоты».

«Животное» звали Огюстен Потье, он был отпрыском рода, основанного государственным секретарем Генриха IV и унаследовал епископский трон в Бове от своего брата Рене (позже епископом здесь станет его племянник Бюзанваль). В течение ста лет трое Потье занимали епископский престол: это место щедро оплачивалось и сопровождалось графским титулом, епископ получал право служить мессу во время коронации короля.

Потье принадлежал к очень знатной семье, в которой было множество юристов, они всегда были представлены в Парижском парламенте и даже председательствовали там. Нам трудно оценить ум Огюстена Потье, однако он был человеком набожным и хорошим епископом: создал в Бове первую «Контору для бедных» и первую семинарию, где по крайней мере дважды читал лекции «некий священник по имени Венсан» (так записано в местных архивах). Огюстен основал многие братства и монастыри (минимов, урсулинок) и способствовал открытию коллежа, где начиная с 1652 года учился Расин. Короче говоря, прелат из знатной парламентской семьи, близкой к Ордену Святого Причастия и зарождавшемуся янсенизму (племянник и наследник Потье станет одним из глашатаев этого течения).

Сей незадачливый кандидат представлял одновременно парламент и «партию благочестивых» — двоих из главных противников королевы-регентши и ее премьер-министра.

 

Противники: господа из парламента

Следует всегда с осторожностью относиться к словам, особенно словам из XVII века: они лишь с виду похожи на наши, но значение у них совершенно иное.

Так, парламент в те времена не был законотворческой ассамблеей (хотя иногда пытался это делать). По преимуществу, он являлся судом, то есть высшей судебной инстанцией, творящей правосудие Читатели вскоре увидят, что этот парламент стремился стать чем-то большим: например, парламентом на английский манер.

Парламентарий не был в принципе политическим деятелем и — главное — его не избирали ни по одной из систем. Он покупал (за большие деньги) у королевы право быть членом парламента или получал это право по наследству на условиях, о которых мы расскажем. Короче говоря, парламентарий в XVII веке — судья, величественный, великолепно одетый, очень себя уважающий и жаждущий уважения мира. Он был еще и законоведом (но после короля) и главой исполнительной власти в своем городе. Являясь в XVII веке (и в XVIII веке) судьей, он по положению был и чиновником.

Служащие, но не военные (их различали, скорее, по званиям, которые, впрочем, тоже часто покупались), во многом походили на наших вчерашних «министерских чиновников», нотариусов или судебных исполнителей. Мелкие и крупные чиновники занимали на определенной территории юридические и финансовые должности, покупая их у короля (монарху недоставало людей и денег, и он обещал чиновникам платить «зарплату», определенный процент от стоимости должности). Эти покупавшиеся должности назывались службами, в основном финансовыми и судейскими; служба не только покупалась, но и могла быть перепродана (с согласия короля, получавшего свой процент), и даже передана по завещанию. Для обеспечения законности наследования необходимо было, начиная с 1604 года, каждый год платить за особое право, так называемое «годовое» право, оценивавшееся в шестидесятую часть стоимости, в которую король оценивал службу; верхом хитрости был девятилетний договор аренды, придуманный Поле, финансистом Генриха IV (отсюда название «полетта»), по которому периодически и не бесплатно возобновлялось разрешение на оплату этого дополнительного налога, обеспечивающего наследственность должности… Таким было (очень упрощенно) положение французских чиновников, практически неузнаваемых и насквозь продажных предков современных французских чинуш. К верхушке группы принадлежали, конечно, и парламентарии; помимо двух молодых малых парламентов (По, 1620 год, Мец, 1633 год), существовало семь больших провинциальных парламентов (о них мы еще поговорим). Парижский парламент выделялся стажем, авторитетом и числом членов, их богатством и интегрированностью в «социальную ткань» парижского общества. Генрих IV и Людовик XIII ссорились с ними (как позже и Людовик XV). В эпоху регентства с парламентом столкнутся королева и ее первый министр.

В Париже, как и в других местах, главной функцией парламента была судейская, причем апелляции не допускались, но были возможны в первой инстанции, особенно если рассматривались дела очень важных персон. Судьи — их было более 2000, 20 из них являлись президентами парламентов «в бархатных шапочках» — входили в состав многих палат: самые молодые (и часто самые непокорные) заседали в отделениях «Кассиционного суда», двух палатах, где разбирались совсем незначительные дела; над ними было пять Следственных палат, где проводился разбор главным образом письменных прошений и в чем-то неясных гражданских дел; наверху парламентской пирамиды находилась Большая палата, средоточие «судейских крючков высокого ранга», людей опытных, зрелого возраста, во главе с первым президентом, единственным судьей высочайшего ранга, назначенным самим королем (кроме «людей» короля — Генерального прокурора и его заместителя). «Латурнель» (палата, где судьи сменяли друг друга) занималась уголовными делами, а каникулярная судебная палата занималась срочными делами (в сентябре и октябре во время сбора винограда и в течение еще приблизительно ста дней; по сведениям Ролана Мунье, парламент не заседал и двухсот дней в году).

Вся эта «честная компания», обосновавшаяся во «Дворце» (в Ситэ), состояла из судей, множества секретарей, судебных исполнителей, нотариусов, прокуроров, адвокатов (они не были должностными лицами), сборщиков денег, чиновников, ставящих печати, и чиновников, разогревавших воск для печатей, и огромного количества всякого рода паразитов, не говоря уж о лавочниках и книготорговцах «галереи дворца». Большинство находили пристанище поблизости, среди разномастной публики, поблизости от рынка, лавки, церкви или кабаков. В своем квартале и своем приходе парижане знали друг друга, часто встречались, охотно разговаривали — что в скором времени сыграет важную роль.

«Господа» или, используя более почтительное обращение, «Наши господа из парламента», занимали в этом избранном обществе видное место (конечно, после родовитой аристократии), если судить по пышности их камзолов, великолепию особняков, экипажей и лакеев, по невероятному богатству поместий, земель, виноградников и даже замков, расположенных поблизости, откуда им привозили, не оплачивая ввозную городскую пошлину, продукты для собственного потребления и… для продажи. Все они были достаточно знатными дворянами (редко военными и гораздо чаще судейскими) и могли получить титул шталмейстера, шевалье и даже более высокие титулы. Богатство этих людей было баснословным, хотя доходы разнились и не достигали уровня принцев и министров. Доходы получались не от должностей, а от земельной собственности, сеньорских владений и даже от тайного предоставления ссуды под проценты (чтобы не называть это ростовщичеством), а также от участия в «делах короля».

Конечно, не эти «господа» мешали Мазарини, совсем наоборот. Они претендовали на участие в управлении королевством, что было не ново, и немедленно после смерти Людовика XIII напомнили о себе.

Все парламенты (и очень часто суды помощников) имели одновременно право и обязанность записывать в реестр («регистрировать») королевские решения, в частности эдикты, для их последующего обнародования и исполнения (по возможности). «Регистрация» могла сопровождаться «смиренными замечаниями», вначале — простыми пометками, в основном юридическими, касательно соответствия текста указа прежним законодательным актам и возможного их улучшения. Чаще всего и в Париже, и в провинции эта процедура была согласованной и полюбовной, но как только королевская власть выказывала слабину или, напротив, проявляла силу и смелость, замечания становились желчными, проблемы критиковались по существу, а не по форме, бывали даже случаи отказа в регистрации. Если переговоры заканчивались неудачно, «король в своем совете» направлял взбунтовавшемуся парламенту письма-приказы (то есть приказы, не допускающие возражений), иногда это делалось дважды. В случае длительного сопротивления король, канцлер, принцы крови и все их т окружение отправлялись во дворец, на «королевское заседание», где в самой торжественной обстановке король объявлял свою волю, сопротивляться которой было невозможно и немыслимо. Впрочем, стоило королю уехать, и парламент мог изменить мнение, вернуться к изначальной позиции и даже забастовать. Тогда начинался открытый бунт, против которого монарх мог применить суровые меры, вплоть до ареста подозреваемых подстрекателей и высылки некоторых членов парламента, а то и всего парламента.

Во времена Регентства, при малолетнем короле, парламент (как и некоторые высокородные дворяне) утверждал, что не может быть и речи о полноценном королевском правлении и что curia regis, то есть двор прежнего образца, как во времена Капетингов, когда и был создан парламент, необходимо восстановить в полном составе, следовательно, все парламентарии должны участвовать в работе совета, принимая законодательные и административные решения. Мазарини не мог и помыслить о подобном, а королева открыто презирала простолюдинов, недавно возведенных во Дворянство. Не заходя слишком далеко, парламент требовал хотя бы права контролировать «налоговые эдикты» (то есть финансовые), заявляя все больше придирок. Этот орган заявлял, что король не способен надлежащим образом проводить заседания и что решения, принятые непосредственно в Королевском совете («постановления совета», их использовали все чаще), должны контролироваться и не идти против желаний (desiderata) парламентариев. Дело заходило слишком далеко; несколько лет удавалось торговаться, но делать это становилось все труднее, конфликт был неизбежен. За конфликтом между советом (то есть Мазарини) и Парижским парламентом (примеру которого следовали провинциальные парламенты) последовала яростная борьба межу чиновниками и комиссарами, поскольку последних (в том числе интендантов) тщательно отбирали по приказу короля, вводили в Совет и наделяли, в одностороннем порядке, почти королевским всемогуществом. Конфликт созрел к началу века, но борьба никогда не велась в столь острой форме. Не останавливаясь на деталях, поговорим об очень серьезной проблеме.

 

Королевские чиновники против комиссаров короля

Больше ста лет король продавал «в розницу» свою власть, в основном судебную и финансовую, как в провинции, так и в Париже. Как мы уже говорили, с 1604 года все чиновники короля могли свободно (если не совершали серьезных преступлений) передавать, завещать, продавать свою должность, то есть право судить и навязывать свои решения, лишь бы регулярно платили годовой процент, или «полетту». Многие десятки тысяч чиновников, от самых мелких до самых крупных, были свято уверены, что они и есть судебная, финансовая и иная власть. Велик был соблазн злоупотребить этой властью: оказать протекцию друзьям, уничтожить врагов и получить существенную прибавку к законному жалованью. Сам король не стесняясь извлекал прибыль из этого почти класса чиновников-собственников, разделяя их должности и увеличивая оклады.

Снова и снова разделять должности значило обесценивать их; первого обладателя практически вынуждали, ради сохранения своего положения и доходов, будь он байи окружного суда или высокородный парламентарий, выкупать разделенную должность (хотя сделать это мог далеко не каждый!).

«Увеличение жалованья» (теоретически, жалованье равнялось годовому проценту от стоимости должности и выплачивалось более или менее — скорее менее, чем более — регулярно) означало внесение обладателем должности некой дополнительной суммы, на процент от которой он мог когда-нибудь рассчитывать. Вот почему чиновники, какими бы могущественными они себя ни чувствовали, считали, что их обирают ненавистные министры великого короля, которого они, конечно, обманывают! Фактически, их облагали все большими налогами, а положение и власть только уменьшались.

Чтобы бороться с леностью, злоупотреблениями и неэффективной работой чиновников, королевский совет направлял к ним так называемых комиссаров и интендантов, которым на время и в определенной провинции делегировалась часть королевской власти. Поскольку комиссары представляли короля, все должны были повиноваться им. Эти королевские инспекторы (missi dominici) — старинный, но весьма выразительный термин — выбирались из верных парламентариев высокого Ранга, государственных советников и докладчиков в Государственном совете. Советники и докладчики работали в совете, где первые выполняли основную часть работы — готовили решения и законы, а Вторые «докладывали», то есть собирали и представши дела.

Всех их выбирал король, а потом королева-регентша (то есть Мазарини) за верность, достойное поведение и влияние. Выбранные чиновники полностью зависели от монарха, и в случае успеха миссии их могло ждать блестящее будущее. Вначале миссия чиновника была строго ограничена в пространстве, во времени и содержательно. Довольно быстро их наделили судейскими и полицейскими функциями, они могли теперь становиться членами суда любой провинции и даже председательствовать там, контролировать общественный порядок, снабжение, передвижение армии, в некоторых случаях — поведение дворян и высших чиновников, отчитываясь перед советом (обычно через государственного секретаря или канцлера); они даже имели право наказывать преступников. Вполне естественно, что чиновники среднего звена и советники-дворяне не жаловали своих «проверяющих»: те принижали их, обесценивали должности. Чиновники финансового ведомства, разночинцы из кантонов, Избранные, новые провинциальные дворяне, в том числе казначеи, любили их еще меньше. Дело в том, что посланные комиссары, которых все чаще презрительно, с ненавистью называли интендантами, наблюдали за распределением и сбором налогов и стремились закрепить за собой это исключительное право. Со времени вступления королевства в войну денег требовалось так много, а чиновники Министерства финансов работали так медленно, что исполнение королевских решений в форме распоряжений (1641—1642 годы) поручалось именно назначенным интендантам, которых сопровождали финансисты и солдаты. Такие «новшества», как тогда говорили, вызывали недовольство и даже заговоры, о которых неизбежно становилось известно канцлеру Сегье: в письмах пространно и велеречиво чиновники жаловались на обыски, слишком строгий контроль, наказания и безденежье. Мелкие чиновники финансового ведомства — Избранные (конечно, не в том смысле, который мы вкладываем в это слово в XX веке) — в 1641 году создали «синдикат» (так они сами себя называли), очень хорошо организованный, с центральным бюро в Париже, регулярно выпускавшим бюллетень, в котором разоблачались незаконные поборы финансовых интендантов. Они называли их ворами, «гарпиями» и в своей борьбе были отважнее синдиката главных казначеев Франции, людей более взвешенных или хитрых. Заметим, однако, что финансовые чиновники лишились части наиболее прибыльных функций, а в период с 1635 по 1640 год началось разделение должностей, за счет чего и происходило «увеличение» жалованья. Все парламенты, дорожившие своей властью, не уступали чиновникам в резких разоблачениях преступлений комиссаров и интендантов провинций.

Следует подчеркнуть, что противостояние чиновников и комиссаров началось много раньше эпохи Регентства и усилилось в период с 1636 по 1640 год, когда королевству, втянутому в трудную войну, требовались настолько значительные средства, что налоги удваивались и даже утраивались: именно этим и объясняются авторитарные меры и Резкие протесты.

Да, именно война, славная и позорная война, требовавшая все больше денег, является ключом к истории, эпохи, в которой исследователи взяли Аурную манеру видеть главными действующими лицами мерзкого «сицилийца», важных судей, великолепных вельмож и прекрасных дам — легкомысленных и развратных, обожавших заговоры…

Деньги и война — главные действующие лица Регентства, но Мазарини при поддержке королевы, сумеет постепенно укрепить и подавить их.

 

Высокородные против государства

Самая характерная черта высокородного дворянства заключается б безусловном осознании собственного величия, в самолюбовании, способности повелевать, но главное — бесконечно обогащаться, чувствуя себя в полном праве делать это.

В королевстве нашлось бы, вероятно, 200—300 тысяч более или менее могущественных и богатых дворян, которые полагали или должны были полагать, что их привычная обязанность — служить королю шпагой и советом, некоторые аристократы мечтали, кроме того, о монархе, живущем в окружении верных дворян. Важная роль отводилась тем, кто, по праву рождения, происхождения, титулов, могущества и влиятельности рода, должны были верно и непоколебимо поддерживать юного короля, королеву-регентшу и тех, кто помогал им править и побеждать. Впрочем, выполняли они свой долг от случая к случаю, находя себя слишком высокородными, чтобы опуститься до служения кому бы то ни было, — во всяком случае, до усердного служения этому ребенку, этой женщине и этому наглому «сицилийцу».

В столь странном отношении большинства дворян (за редким исключением), о котором мы будем говорить на протяжении всего повествования, не было ничего нового, хотя сам факт регентства и личность Мазарини усиливали его проявления. Но возвращаясь мысленно к предыдущему несчастному регентству Марии Медичи, вспомним, что царствование Людовика XIII было отмечено полудюжиной серьезных заговоров, в которых оказались замешанными высокородные дворяне и даже члены королевской семьи. Как и в прежние времена, каждый знатный дворянин, невероятно гордившийся рождением и положением (как будто в этом может быть личная заслуга человека!), почитал себя полновластным хозяином своих замков, своих земель, своих прав, своего личного правосудия, своих чиновников, своих вассалов, своих слуг и даже крестьян, работавших на его землях; он кормил одних, помогал другим, ожидая в ответ помощи, поддержки и повиновения, даже против короля. Средневековье (абсолютизм — священный принцип) было все еще живо в 1643 году, и главные враги Мазарини, то есть государства, хотим мы того или нет, находились именно при дворе и при провинциальных дворах в большей степени, чем на полях сражений в империи, Нидерландах и Испании.

Самыми высокородными из знатных, но не самыми благоразумными были принцы крови: Орлеанские, Бурбоны-Конде; бастарды Бандома, потомки Генриха IV и Габриэль д'Эстре. Они — в компании некоторых других аристократов (Роганов, Буйонов) — будут на первых, но не всегда самых славных ролях. Представим читателям раз и навсегда главных действующих лиц.

Начнем с Гастона, сына, брата и дяди трех королей, которому недоставало одного — самому сесть на трон, и он никогда ничего другого не хотел, даже когда надежда растаяла после запоздалого рождения первого племянника (1638 год), а потом и второго (1640 год). Почти неприличное предпочтение матери, природная одаренность, обаяние, здоровье, высокая культура и безразличие, которых так не хватало его брату… всего этого недостаточно, чтобы объяснить смесь дерзости, коварства, легкомыслия и трусости, не говоря уж о безнравственности, свойственной всем аристократам, которыми он отличался. Впрочем, были в нем и хорошие черты. Он участвовал по меньшей мере в шести серьезных заговорах против Ришелье и своего брата (который обо всем помнил и в последний раз простил ему незадолго до своей смерти), в каждом из заговоров были одновременно замешаны испанцы (в принципе — враги Франции, но, если речь идет о принцах, разве это слово имеет какой-то смысл?) и убийцы, и Гастон скомпрометировал себя беспечным поведением, но отрекался от всех, а то и доносил на них. Этот принц, такой «очаровательный» в описаниях доброжелательных биографов, был одновременно не способен и недостоин управлять французским королевством. И все-таки несовершеннолетие короля и неспособность женщины, пусть даже и королевы, командовать армией, подарили ему должность генерального наместника, которую он легко превратил бы в параллельное регентство, если бы ему хватило ума. Его положение, богатство (он тратил больше 2 миллионов ливров в год) и окружение, где смешивалось все самое лучшее и самое худшее, могли бы представлять опасность для любого другого человека, кроме Мазарини: Джулио прекрасно знал Гастона еще во времена первых приездов во Францию (до рождения дофина) и в 1632 году даже пытался помочь в безнадежной попытке жениться на сестре герцога Лотарингского, но этого союза не хотел ни Людовик XIII, ни Ришелье, из политических соображений. Мазарини всегда был крайне любезен с принцем и осыпал его дорогими подарками: ведь Гастон долго оставался наиболее вероятным претендентом на трон. Королева ценила, что Гастон в ее присутствии не проявляет дурных манер, не гримасничает, не свистит и не ругается. Гастон был осторожен с премьер-министром, который его слишком хорошо знал, чтобы бояться по-настоящему. Мазарини сумел подольститься к нему и изолировать, поссорив с другими влиятельными персонами; колебания и страшное малодушие приведут к тому, что его не слишком блестящая карьера закончится ссылкой, правда, ссылкой роскошной, в собственном замке в Блуа, где он умер в окружении распутников, атеистов и святош за год до Мазарини: ему исполнился 51 год, но выглядел он как Дряхлый старик. Подобно многим другим развратникам, он в конце жизни вернулся в лоно Церкви и занялся благотворительностью.

Кардинал де Рец, чей литературный гений ослеплял многих историков, создал довольно полный его портрет, но жестокость автора в конечном итоге победила желание быть объективным. Начинается рассказ изумительной фразой: «В Его Светлости герцоге Орлеанском, кроме мужества [что, говоря военным языком, неточно], было все, что необходимо порядочному человеку». Такого вступления достаточно, чтобы оценить и автора, и предмет его исследования. Впрочем, счастлив наш бог, что Гастон так никогда и не стал королем.

Следующим был первый принц крови, Господин принц, Мсье «старик» Конде (его сын Ангиен — так это имя писалось в те времена — был тогда всего лишь «Господином герцогом»): ему тогда исполнилось 55 лет, и он не дожил до шестидесяти (как Ришелье и Мазарини). Сей принц крови в 1609 году женился (не сказать, чтобы вполне добровольно) на Шарлотте де Монморанси, последней любовнице Генриха IV, столь же красивой, сколь и богатой аристократке. Поучаствовав в заговоре во времена регентства Марии Медичи, что было обычным делом, он сумел обратить свое подчинение в деньги: ему пожаловали место управителя в Берри, очень почетное, и платили жалованье как «главе совета» почти миллион золотом, то есть 7—8 центнеров чистого золота в год. Пережив несколько неприятных моментов (его кузен участвовал в заговоре и был обезглавлен), герцог стал осторожен и услужлив, что в конце концов завоевало для него доверие Ришелье. Кардинал дал ему большую часть того, что он просил, поставив всего одно условие: сын герцога Луи должен был жениться (а он любил другую) на его племяннице-дурнушке Клер-Клеманс де Майе-Брезе. Утешением служили 300 000 ливров приданого, дивные земельные владения и замки, в том числе в Бовеси. Будущий Великий Кондепришел в ярость, но вынужден был принять невеселый подарок от этой девушки не слишком высокого происхождения, маленькой, слабого здоровья и невеликого ума. Генриха II де Бурбона-Конде осыпали большими почестями и богатством: ему даже удалось получить назад конфискованные богатства обезглавленного кузена, в том числе великолепное владение в Шантийи. В 1643 году у него была ужасная репутация, конечно, преувеличенно ужасная, и доказательство тому то, как серьезно он относился к образованию старшего сына, следя, чтобы мальчик получил блестящие и глубокие знания. И все-таки его называли уродом, грязным типом, скупцом, пьяницей, развратником, содомитом (среди аристократов это было обычным делом) и даже трусом, как утверждает мемуарист Тальман де Рео: при дворе злословили, что господину принцу «не везло на войне»». Скорее всего, герцог отвечал так: «Этот пройдоха [= педераст] Вандомский [бастард Генриха IV] еще трусливее меня». Но оставим в стороне эти «остроты»: Конде-отец не только был хорошим воспитателем, что подтверждает его переписка со старшим сыном, но и оказался так умен, что сколотил состояние, оставив наследникам около 1,5 миллионов дохода годовых (тонну золота). Все досталось герцогине де Лонгвиль, Конде и Конти, и они промотали его с блеском, чтобы поддержать свою репутацию и справедливо надеясь, что Дары и «милости» королевы и кардинала позволят им и дальше вести разгульный развеселый образ Жизни.

Господин герцог — тогда еще не принц — был Бурбоном, причем ему казалось, что такое дано лишь ему, Генриху IV, Людовику XIII и Людовику XIV. Он был во всем равен первому, «обошел» второго (говоря словами кардинала де Реца), но не мог и вообразить, что третий превзойдет его. Герцог был человеком огромной культуры, очень любознательный, с живым умом и проницательностью большого полководца, невероятно храбрым и совсем не похожим на своего отца. Этот скептик в своих философских рассуждениях доходил до атеизма, был распущен, как и большинство принцев в молодости и даже в зрелые годы, но никогда не доходил до самого края. Его сквернословие равнялось его уродству, а безрассудную смелость превосходили лишь наглость и бешеный темперамент. Безмерное честолюбие принца никогда не удовлетворялось до конца, он напоминал ураган и научился контролировать свои чувства далеко не сразу. Главной чертой его характера была непомерная гордость, свойственная всему дворянскому сословию и стократ увеличенная гением, блистательным и диким, но обретшим в конце концов глубинную зрелость.

Впрочем, в начале этого правления, господин герцог — ему всего 22 года — прославился благодаря неожиданной победе при Рокруа (прекрасное начало пути); своим стремительным и проницательным умом молодой герцог точно оценил обстановку и умело применил старую тактику: обманный маневр ложного нападения на центр при обходе с фланга и окружении с тыла. Почти гениальная победа, превознесенная до небес фанфарами Славы, но не уничтожившая испанскую армию, которая сопротивлялась еще 15 лет. Лавры побед и горечь поражений, таких, как при Лерида, ждут Конде впереди, а пока молодой герцог радуется совей славе в компании старшей сестры, роскошной госпожи де Лонгвиль, обожающей наслаждения плоти и духа, веселых, остроумных, надменных развратников-дворян и милых дам (одна из них — юная де Севинье).

Конти, младшему брату, всего 15 лет, и он обижен природой. Ему пришлось ждать, пока придет его черед участвовать в светских играх и он внесет в них свою долю гнусности.

Этого жалкого скрюченного горбуна, почти карлика, чье положение младшего сына предполагало, что он посвятит себя милосердной Церкви, безжалостный кардинал де Рец назовет потом «ничтожеством, размножившимся только потому, что был принцем крови». Рец колко сравнивает две высшие степени — высокородность и слабость герцога Орлеанского. Таково было трио, составлявшее самую знатную семью Франции после смерти, в декабре 1646 года, их отца: амазонка, гордец-генерал и уродливый карлик, развратник, обреченный стать священником.

К этой неполной портретной галерее следует добавить описание человека, который был в ней первым задолго до того, как начал играть, во времена нового царствования, роль, на его собственный взгляд, весьма важную.

Жан-Франсуа-Поль де Гонди родился в сентябре 1613 года (как Ларошфуко) от Филиппа-Эммануила, генерала при галерах (генералом был и его дед) с семнадцати лет; должность скорее почетная и выгодная (он получал процент с поимки каждого беглеца), нежели действительно военная. Его семья происходила из Флоренции, объединяя финансистов и епископов — вполне типичный союз. Прадед Жан-Франсуа был деловым человеком — по Слухам, посредственным, что кажется сегодня довольно странным, поскольку он поселился в Лионе, итальянской колонии (благодаря итальянским деньгам), и женился на уроженке Лиона, дворянской дочери Марии де Пьервив: ее отец был сборщиком налогов в Лионском округе (должность немалая). Семья Гонди, как и многие другие, покинула захиревший Лион и переехала в Париж, превратившийся в бесспорную деловую столицу всего королевства. Эти флорентийцы оказались в окружении Екатерины Медичи — как известно, тоже бывшей флорентийки. Они попадают в придворные круги, к банкирам, церковникам и все также служат при галерах. В 1565 году один из Гонди служил метрдотелем короля (должность почетная и очень доходная), а его жена была — ни больше ни меньше — гувернанткой королевских детей. Другой Гонди — банкир Екатерины Медичи (ждавший, что один из членов его семьи породнится с Генрихом IV) — любил свою семью по крайней мере так лее горячо, как собственный кошелек, и время от времени навещал метрдотеля во дворе, чтобы попировать в любезной компании. Некий Пьер де Гонди — маршал Франции с 1573 года, потом, в 1579 году, генерал при галерах (эту должность он передаст новорожденному сыну). Этот самый маршал и генерал женился на вдове, некой Катрин де Клермон, которая принесла ему в качестве приданого, помимо «мешков» экю и двух прекрасных владений, баронское поместье де Рец — на юге, в низовьях Луары. Уже в 1581 году он сумел превратить его в герцогство-пэрство, заняв место среди герцогов и пэров и превратившись в маршала де Реца. Младшая ветвь вросла непосредственно в епископат: брату маршала де Реца достался сначала Лангр, епископство в Париже он получил в 35 лет, а кардинальскую шапку — в 1587 году: его можно считать родоначальником Гонди-карди-налов. После смерти ему наследовал племянник, получивший епископский пост в Париже, потом сан кардинала, причем под мало кому известным именем: де Рец (1618 год). Он скончался в 1622 году, и его брат Жан-Франсуа, четвертый сын маршала, занял его место как раз в тот момент, когда епископат в Париже превратился наконец в архиепископат (прежде оно зависело от города Сане). Этот заурядный и болезненный человек не мог претендовать на кардинальскую шапку и тщетно умолял Людовика XIII и Ришелье, чтобы его юного племянника сделали коадъютором и дали ему в помощники. Молодому человеку пришлось ждать должности, поскольку дядя был не в чести.

Нашему молодому герою не довелось воспользоваться драгоценным наставничеством господина Деполя (или господина Бенсана): в 1617 году, закончив обучение старших детей, он покинул дом, где его приютили и оказали покровительство. В двенадцать лет (1625 год) он поступил в престижный иезуитский коллеж в Клермоне. Рассказывают, что он проявил там одновременно блестящий ум, дурной характер и стойкое непослушание. По традиции, он вышел оттуда бакалавром и начал учиться на теолога в Сорбонне. Диссертацию молодой человек защитил так блистательно, что стал первым (невероятный, но и опасный успех), обойдя родственника самого Ришелье, Ламот-Уданкура (позже он тоже стал архиепископом в Оше). Параллельно с учебой Гонди интригует, дерется на дуэлях и увивается за женщинами. Здесь его запомнят надолго: в 1633 году во время свадебной церемонии своего брата в Машкуле (в Реце) он попытается похитить младшую сестру невесты. К 1635 году за ним числятся три любовницы, скорее всего, одновременно: принцесса де Гемене, одна из Роганов, герцогиня де Ламейере из семейства Коссе-Бриссак, и супруга президента парламента Покмерейя. Он будет совершенствоваться на этом поприще, демонстрируя завидное здоровье: среди дам его сердца были дама из рода Вандомов, и дочь госпожи де Шеврез (о ней он пишет очень грубо в своих «Мемуарах»), и многие другие.

Младший сын в семье, он был обречен на духовную карьеру, против чего он не слишком возражал — на этом поприще можно было преуспеть. В 9 лет он унаследовал от умершего старшего брата немалые доходы с двух аббатств — в Бюзе и Кемперле. Год спустя ему все-таки предложили пострижение, ибо только это могло позволить ему пользоваться доходами в ожидании лучших времен. Он еще учился у иезуитов, когда в 14 лет стал каноником собора Парижской Богоматери, что было вполне обычным делом в среде, к которой он принадлежал. Из скромности он взял имя аббата де Гонди. В ожидании, пока ему найдут «место», он отправляется в ставшее классическим путешествие по Италии в компании с четырьмя молодыми веселыми дворянами и опасным талантливым Тальманом де Рео, выходцем из семьи финансистов, большим мастером рассказывать анекдоты. После возвращения он все еще ждет места, приятно проводя время в светских салонах, плетет интриги и заводит романы. Ни отцу, ни дяде не удается добиться от Ришелье места коадъютора в Париже, и в 1640 году он с удовольствием пускается в деятельность проповедника, в том числе и в монастыре Младших Кармелиток, где бывают королева и некоторые придворные. Кажется, здесь ценят его достоинства. После смерти Ришелье, дядя-архиепископ снова начинает хлопотать за племянника перед больным королем. Тот — в насмешку — жалует молодому человеку крохотное епископство в городе Агд, от которого тот немедленно отказывается. И тогда тетка-святоша маркиза де Мэньеле меньше чем через месяц после смерти Людовика XIII добивается от чувствительной Анны Австрийской столь желанной королевской грамоты, утверждающей де Гонди в должности коадъютора, и получает заверение, что должность будет передаваться по наследству. Новый прелат, естественно, не является священником, он даже не помощник дьякона, но Папа тем не менее с 5 октября 1643 года направляет ему свои буллы и назначает его, кроме того, архиепископом Коринфа in partibus, то был почетный сан без должности, по сему поводу было отпущено немало шуточек. Став наконец доктором теологии — простая формальность, — он все-таки решается принять сан, проведя недолгое время в Сен-Лазаре у господина Венсана: долгожданное событие случилось 19 октября 1643 года. Его посвятили три месяца спустя в соборе Парижской Богоматери.

Отныне он одновременно служит Богу — не слишком часто, Венере — все время, но больше всего — своему гению интриги. Ко всеобщему удивлению, он управляет делами своей епархии, часто проповедует, приобретает известность, посещая многочисленные приходы, особенно парижские. Все это не мешает ему ссориться время от времени — из тщеславия или недостаточной выдержки» то с одними, то с другими, например с Мсье — из-за места в соборе. Он шокирует двор не слишком ловкими фанфаронскими речами на Ассамблее духовенства Франции в 1645—1646 годах. Мазарини быстро потерял доверие к этому очень буйному интригану, которого никогда не любила королева и еще меньше принимал ее сын. Доктор теологии обожал покорять сердца своих прихожан, прихожанок и целых религиозных общин. По сути, у него было всего два желания в жизни: он хотел получить кардинальскую шапку (и в конце концов добился своего) и занять место Мазарини, на что у него не было никаких шансов.

Если бы столь блестящий, нерешительный, непостоянный и чрезвычайно честолюбивый человек (похожий на Конде, но не такой бравый) не оставил много позднее массу воспоминаний, написанных так талантливо, что забываешь, что он обманул многих серьезных историков, достаточно было бы посвятить ему беглый набросок, как остальным действующим лицам, сменяющим друг друга в нашем повествовании.

 

Противники: «партия благочестивых»

Та группа людей, которую часто называют «партией благочестивых», в действительности являла собой некое тайное объединение, практически неуловимое созвездие, хорошо организованное в мелочах, но не слишком четко структурированное в целом, чье влияние и враждебный настрой, лелеемые долгих 60 лет, были весьма опасны. Они были тем более опасны, что вдохновляли и часто направляли действия других оппозиционеров — высокородных дворян и парламентариев, зачастую даже не отдававших себе в этом отчета. Совершенно очевидно, что эта «партия» (враги называли ее кликой) не распространяла своего влияния на большинство католического населения. Она влияла на некоторых представителей привилегированных слоев общества: высшее и среднее духовенство, дворянство (особенно на судейских) и лучшую часть крупной буржуазии. В плане религиозном партия была одновременно результатом и движущей силой великого католического пробуждения — детища Тридентского собора (его расцвет начался во Франции в 80-х годах XVI столетия или чуть позже). Мы не станем излагать здесь тонкое многообразие всех религиозных аспектов этого пробуждения — они не являются предметом изучения этой книги и не входят в компетенцию автора. Напомним только, что католическое пробуждение играло активную роль в эпоху Лиги, в XVI веке, и вдохновляло, в 1630 году, самую серьезную оппозицию кардиналу Ришелье.

Политическая доктрина «благочестивых» была чрезвычайно проста. Они утверждали, что король Франции должен в любой ситуации защищать принципы и интересы Церкви, то есть Папы, и особенно католических королей — Габсбургов Испанских и Австрийских. Однако география и «государственный интерес», взлелеянные Ришелье, превращали именно этих монархов и их союзников в естественных и неизбежных противников французского королевства. Борясь за ослабление противников, Ришелье и Людовик XIII столкнулись с весьма опасной «реформаторской» оппозицией во главе с канцлером Марийяром и королевой-матерью Марией Медичи (их устранили в. ноябре 1630 года) и могли опереться только на союзников-протестантов — Голландию, Данию и могущественную Швецию, германских князей, лютеран и кальвинистов. В первое время их щедро субсидировали, потом пришлось вступить в войну. Эту воину, длившуюся четверть века, «благочестивые» — открыто или в завуалированной форме — называли совратительной и нечестивой от начала и до конца.

Сегодня такому типу внутренней, скрытой оппозиции мы дали бы название, подтверждающее сговор с Испанией, чему есть много доказательств.

Во времена царствования Людовика XIII «благочестивые» множество раз организовывали заговоры, и очень серьезные, в которых, к несчастью, оказывалась замешанной королева (она тогда еще не была матерью). Все эти заговоры Ришелье раскрывал и подавлял с беспощадной жестокостью, и святоши решили, что, возможно, с Мазарини все изменится. С самого начала они стояли за спинами группировки №3 «значительных», центра придворной клики святош, окружавшей набожную королеву. Но она сражалась за своего сына, и ее твердо поддерживал второй кардинал, чьи мягкие льстивые манеры скрывали компетентность, ловкость и умение обходить препятствия, убирать их со своего пути. Предстояла двадцатилетняя борьба, которую Мазарини будет вести тайно, пуская порой в ход даже методы Тартюфа…

В первые годы ярые поборники католической реформы собирались в салонах или группировались вокруг недавно открытых монастырей и братств, посвященных Деве Марии, Непорочному Зачатию, Страстям Господним, Младенцу Иисусу и Святому Духу, но с 1627 года началось серьезное объединение.

Вокруг поклонения «Святым Дарам», почитаемым многими религиозными общинами юга Франции, создалось общество, долго остававшееся нераскрытым (его документы были найдены в Национальной Библиотеке… в 1880 году, в архиве графа Рене де Вуайе д'Аржансона), а руководил им Анри де Леви, герцог де Вантадур, наместник короля в Лангедоке. Были сформированы маленькие группы — не больше десяти человек в каждой, автономные, ничего или почти ничего не знавшие друг о друге; они поддерживали связь с «главной» организацией (с Вантадуром, а позже с Ламуаньоном) через двух или трех человек. Несколько капуцинов, ораторианцев, даже иезуитов (они были необходимы), дворянская элита, особенно те, кто носил судейскую мантию (семья Потье, дядюшка Фенело-на…), некоторое время спустя — Конти и Фуке (его вовлекла вторая жена), полтора десятка епископов (Сурди в Бордо, Арле в Руане, Бове), такие праведники, как Берюль и Олье, потом и Венсан вдохновляли тайные религиозные собрания, на которых обсуждали ход выполнения планов общества. Многие задачи были чисто религиозными: помощь бедным, арестантам, пленным (например тем, кого захватили берберы), борьба с протестантами и евреями (в Меце), обличение тяжких грехов, таких, как распущенность (преследование Нинон де Ланкло и Марион Делорм), азартные игры, богохульство и… «обнаженное тело» (даже в художественных произведениях — статуях принцессы Арсинои или «обнаженных» Сикстинской капеллы, «одетых» в 1546 году по приказу Даниэле ди Вольтерра, и даже осуждение смелых декольте придворных дам, которым почти приказывали: «Спрячьте эту грудь»…). В этой наихристианнейшей борьбе приветствовался и донос (обычное явление в XVII веке, кстати, хорошо оплачиваемое!), и тайное (а порой и явное) вмешательство в государственные дела. Вскоре после создания общества Людовик XIII своим указом узаконил его: набожные идеи ему понравились. Узнал ли потом монарх, какие трудности накликал, узаконив общество?..

Мазарини и Анне Австрийской (как в прежние времена их предшественникам) вся публичная, благочестивая и благотворительная деятельность общества казалась полезной и похвальной (неизвестно, знали ли кардинал и королева о тайной стороне, Мазарини и его помощник Кольбер, скорее всего, знали). Политические аспекты (но понимали ли они, как тесно одно связано с другим?) были для кардинала и королевы неприемлемы, и в первую очередь — упорные попытки любой ценой прекратить войну с Испанией, пусть даже ценой предательства и с помощью «псевдогуманных» советов некоего парламентария (Талона), с пафосом противопоставлявшего «нищету народа» и «бедствия провинций» «пальмам и лаврам», не способным накормить народ.

Покончив, в первом приближении, с группировкой «значительных», Мазарини и Анна Австрийская начали постепенно «выдавливать» святош из своего окружения и из окружения маленького короля; когда некоторое время спустя понадобилось выбрать воспитателя для Луи, ему потрудились найти благоразумного и послушного иезуита в качестве духовника (королева, правда, охотно обошлась бы без члена этого ордена, но Мазарини, хорошо знавший иезуитов, полагал, что осторожности ради не стоит их отстранять). Известно, что Джулио пригласил из Рима театинцев, членов сурового и требовательного ордена, которых хорошо знал и мог не опасаться.

В ближайшем будущем, преодолев первые трудности, необходимо будет основное внимание уделить войне и выиграть ее (даже после Рокруа, поскольку победа не принесла никакого результата). Главной проблемой оставалось финансирование: восемь тяжких лет военных действий не прошли для страны даром.

 

Придя к власти, королева-регентша и ее премьер-министр немедленно столкнулись со сложившимся положением вещей — с войной. Война шла практически повсюду в Европе: тяжелая гражданская война в Англии, серьезная война в Испании (Португалия и Каталония), тлеющие или перманентные конфликты на границах Османской империи (напомним, что она граничила с Россией, Польшей, Австрией и Веницианскими землями); война, прерываемая перемириями, но жестокая война вокруг Балтики, которую король Швеции, а потом и канцлер Оксанстьерна (он правил от имени юной королевы Христины) хотели превратить во внутреннее море и почти преуспели в этом (последний конфликт серьезно занимал Мазарини, как и Ришелье, поскольку Швеция была тогда союзницей Франции).

В такой атмосфере, очень выгодной поставщикам оружия и пороха из Льежа, Голландии, Швеции, Штайермарка, те, кто отвечал за дела французского королевства, были очень обеспокоены серьезным конфликтом с Испанией, императором и князьями Священной Римской империи, Добрыми католиками, в котором союзниками королевы-регентши и Мазарини были протестантские Соединенные Провинции, Швеция и другие князья Священной Римской империи. Ни Анна Австрийская, ни Мазарини не хотели этой войны, они сделали все, чтобы ее не допустить: Анна Австрийская принадлежала к дому Габсбургов, была сестрой короля Испании и оставалась испанкой до тех пор, пока рождение дофина не «канонизировало» ее окончательно в роли француженки (словечко Мазарини), а министр был когда-то легатом Папы Урбана VIII, имел от него поручение спасти мир и подготовить работу мирного конгресса (который должен был открыться в 1644 году) и не любил войну, используя ситуацию разве что для организации нескольких дерзких походов (в том числе в родную Италию, как мы увидим в дальнейшем) или для того, чтобы проявить на полях сражений свой талант дипломата.

Май 1643 года: итак, война началась блистательным дебютом — победой при Рокруа. Но какая война? Зачем? Против кого? В каких условиях и в какой атмосфере?

Для Ришелье и Мазарини главным врагом была все еще могущественная Испания, ее территории практически окружали королевство. Чтобы победить этого врага, предстояло выдержать несколько столкновений, которые скоропалительно и ошибочно назвали Тридцатилетней войной. В действительности, различают три последовательных конфликта, практически слившихся в один.

В первом сошлись католический и наихристианнейший короли, и произошло это еще во времена Карла V и Франциска I, то есть более века назад. Ришелье, решив протестантскую проблему внутри государства, тоже вступил в конфликт: косвенно — в 1630 году, открыто — пять лет спустя. Второй конфликт между католическим и наихристианнейшим длился шестьдесят пять лет (с перемирием на двенадцать лет, с 1609 по 1621 год): Испания противостояла северной протестантской части своих бывших провинций в Нидерландах, сражавшихся за подтверждение независимости. Эти Соединенные Провинции, именуемые по названию самой мощной из них Голландией, всегда могли рассчитывать на поддержку Франции: им помогал Генрих IV, такой же была позиция Ришелье, который руководствовался политическими соображениями: сковать на севере и на море часть испанских сил.

Третий конфликт, внутренний для Германии, начался в Богемии, королевстве, которым правил император Матиас Габсбург, властный поборник католицизма. В 1618 году чешские дворяне-протестанты выбросили в окно в Праге посланников императора и выбрали вместо него своим правителем немца-протестанта, курфюрста Пфальца. Император, человек жестокий, верный ученик иезуитов, отреагировал мгновенно, сурово покарав чехов, после чего принялся восстанавливать в империи (где его не слишком почитали) католическое единство и политическую покорность… Непростая задача! Начались кровопролитные войны, в которых потерпели поражение Пфальцский курфюрст, король Дании (одновременно принц империи благодаря своим владениям, герцогствам Шлезвиг и Гольштейн), продержавшийся четыре года с помощью французских субсидий; не побежденным остался король Швеции Густав-Адольф, человек исключительных талантов и достоинств, чья прежде-временная смерть лишь на мгновение приостановила успех его армий. Всем троим помогали голландское оружие, французские деньги, а потом и солдаты.

В этом сложном контексте французское королевство должно было, по сути, защищать и от тех и от Других, но особенно от испанцев, почти все свои границы: от Ламанша до Средиземного моря и Пиренеев. Сегодня трудно даже вообразить, как много потребовалось оружия, снаряжения, солдат и денег.

После очень трудных первых лет в начале конфликта (враги угрожали Дижону и Парижу, вызвав мгновенную панику) ситуация выровнялась, благодаря значительным жертвам и счастливо сложившимся обстоятельствам. Так, голландский флот разгромил испанцев в открытом море у Лувра в 1639 году: эта первая большая победа молодого адмирала Тромпа навсегда прерывала связь между Испанией и ее «бельгийскими» провинциями. Год спустя выступление Португалии и Каталонии против «кастильцев» ослабило противника на суше. Французские гарнизоны и войска, оккупировав часть Лотарингии и имперский Эльзас, затрудняли связь между Франш-Конте и Нидерландами, пытаясь действовать так же вокруг Миланского герцогства и савойских крепостей. В Германии, несмотря на колебания и обманные маневры, надежные шведские войска оказывали сопротивление армии императора и его союзников, систематически нападая и опустошая добрую треть территории Империи. А потом была победа при Рокруа, помешавшая новому испанскому нашествию на севере и положившая конец легенде о непобедимости пехоты (tercios) Филиппа IV.

Все это было прекрасно, но не имело решающего значения, тем более что новое правление и новое регентство в основном воспринимались как возможное ослабление французского королевства. Задача не была решена окончательно, представлялась сложной, но никто не мог и представить себе, что для завершения дела потребуется еще пятнадцать лет.

Прежде чем «объехать» поля сражений первых пяти лет эпохи Регентства, мы считаем необходимым рассказать о том, какими были оружие и армии и как велись войны.

 

Войны и армии в середине века

Тому, кто хорошо представляет себе щегольски одетые армии Людовика XV или хранит в памяти блестящие наполеоновские кампании, следует все это забыть, чтобы понять характер Тридцатилетней войны и ее участников.

Не существовало никакой обязательной военной службы: первые провинциальные ополчения будут созданы намного позже, а настоящую воинскую повинность введут только в 1797 году. Постоянной армии в значении «военного подразделения, питающегося из одного котла» король не имел, если не считать старинных полков королевского дома: французской гвардии, швейцарской гвардии (им хорошо платили, и они всегда хранили верность монархии), нескольких рот лсандармов, легкой кавалерии и мушкетеров, созданных позднее, чье содержание оплачивалось из специального налога (тальона), введенного в конце XV века и превратившегося в дополнение к талье (подати). У всех этих частей были свои конюшни и, как правило, пристойное жилье (в городе или в казарках), люди получали хорошее жалованье, носили красивую форму (только они!). У каждой роты было собственное знамя (иногда простой шарф), у Короля — голубое с золотыми лилиями (сегодня такой флаг у Квебека); в противоположность расхожему мнению, белое знамя появилось гораздо позднее (и, уж конечно, не во времена Генриха IV). Постепенно, в ходе войн, создавались другие полки, оплачиваемые из так называемой «чрезвычайной военной кассы». В 1635 году насчитывалось шесть «старичков», их названия священны для Франции: Пикардия, Пьемонт, Шампань, Наварра, Нормандия и «Морской флот»; со временем к ним добавились еще полки, именовавшиеся «малыми старичками», а также те, что были названы в честь своих командиров или провинций (Рамбюр, Со и другие). Если «регулярные» части, то есть постоянные и оплачиваемые, могли насчитывать до двенадцати тысяч хорошо обученных и очень надежных солдат, их, естественно, не хватало для того, чтобы разбить Испанию и Германию на всех фронтах и на море (здесь главная роль отводилась союзникам — голландцам). Следовательно, необходимо было находить солдат, командиров, снаряжение, оружие и платить за все это.

Дело начал Ришелье, а продолжил Мазарини: к 1640 году в армии было более 140 000 наемных солдат, пятую часть которых составляла кавалерия, треть — иностранцы. Даже если реальное количество не соответствовало теоретическим цифрам (поскольку численность войск то увеличивалась, то уменьшалась в зависимости от ситуации и Ришелье, скорее всего, уменьшил бы официальную цифру вдвое), во Франции никогда прежде не было такой многочисленной армии. Как лее вербовали людей?

Почти всегда на добровольной основе, пусть даже их часто провоцировали, или «помогали», выплачивая вперед премию или устраивая попойку. Еще чаще люди бежали от слишком большой или бедной семьи, от непосильного труда или правосудия, определенную роль играло желание помародерствовать, стать частью сильной и сплоченной общности людей. Но главным фактором оставалась нищета: как утверждает серьезный исследователь Андре Корвизье, деньги, выплачиваемые рекрутам, были самым весомым доводом. Разумеется, король лично не набирал рекрутов. Он поручал эту важную задачу богатым дворянам, поскольку приходилось покупать роты и полки, а также королевские грамоту и патент на командование ими. Люди, наделенные подобными полномочиями, обязаны были вербовать (как правило, это делалось с помощью тех, кого позже назовут сержантами-вербовщиками) солдат, которых несколько раз в год выводили на «смотр», дабы получить от армейских комиссаров (гражданских служащих, посланных советом) деньги, необходимые для выплаты жалованья (несколько су в день): понятно, почему некоторые из тех, кого «демонстрировали», оказывались «мертвыми душами», «летунами»; все об этом знали, но считалось, что обман во благо. Так набирались разношерстные и не всегда надежные войска, в которых солдаты говорили на десяти языках и нескольких диалектах, они тащили за собой повозки со снаряжением и продовольствием, следом шли старьевщики, торговцы вином, игроки в кости, циркачи, нищие, проститутки и даже почти законные жены со своими отпрысками. И все-таки эти хорошо обуянные, вымуштрованные люди, которых жестоко наказывали и которыми хорошо командовали, могли сражаться, вести серьезную, то есть методическую, осаду. Тот факт, что почти на треть или на четверть армия короля состояла из иностранцев (даже албанцев), никого не смущал. Подобная «разношерстность» была свойственна и другим армиям. Как и в прежние времена, в некоторых соседних странах, в том числе в Северной Италии, всегда существовали condottieri, своего рода «военные предприниматели»: они покупали армии и продавали их тому, кто давал больше денег. Император, Испания и принцы нанимали знаменитых Спинолу и Валленштейна, Ришелье покупал Бернарда Саксенвеймарского, имевшего собственную хорошую армию: герцог доверил ее блестящему Гебриану (он был французом), а позже передал виконту де Тюренну, «иностранному» принцу (Седан-Буйону) и внуку Вильгельма Оранского.

Чтобы кормить и вооружать грязных, одетых во что попало солдат разных по силе полков (зачастую они даже не знали, какое знамя у французской армии, только штандарт своей роты или полка), король (то есть Мазарини, закрепивший за собой в этой области почти всю полноту власти) из-за недостатка «чиновников» и военных интендантов, мог прибегнуть только к помощи предпринимателей, частных предпринимателей, причем не обязательно французских, поскольку, несмотря на все усилия предыдущих правителей, в стране было очень мало арсеналов и практически отсутствовали литейные мастерские.

Оружие и снаряжение часто покупали у гражданских лиц иностранного происхождения, в основном, у жителей Льежа, у голландцев и шведов. Льежцы, жившие в практически независимом герцогстве-епископстве (теоретически оно входило в состав Империи), благодаря собственному сырью и давнему мастерству специализировались на изготовлении и продаже артиллерийского оружия (по части холодного оружия главенствовали Толедо, Милан и Штейермарк). Голландцы, еще дальше продвинувшиеся в техническом отношении, переместили производство (в том числе благодаря промышленнику и исключительно одаренному купцу Луису де Геэру) к шведам, у которых были богатые залежи железа и меди. Последние считались умелыми мастерами обработки металлов. Армии Густава-Адольфа — его учениками были все великие генералы (Тюренн, Конде) — умело использовали обновленное, облегченное и более маневренное вооружение и артиллерию.

Фактически, артиллерия во Франции не была в ведении правительства, то есть военного министерства, а зависела от независимого Великого магистра от артиллерии, иногда даже гражданского: им был Сюлли, потом его сын, родственники Ришелье, в том числе Шарль де Лапорт, герцог де Ламейере, и, наконец, его сын, выдающийся деятель, ставший позднее герцогом Мазарини. Человек, занимавший эту должность, действительно был «хозяином», он мог продавать снаряды как гражданским, так и военным чиновником, имел свой личный суд — суд бальи в Арсенале (в Париже) и даже получал право присваивать в каждом осажденном и взятом городе все металлические предметы, которые там находились, в том числе колокола… Странная внеправительственная администрация, о которой мы практически ничего не знаем, кроме того, что даже у сурового Лувуа были с ней проблемы. Тем не менее войска получали порох и пушки — их покупали там, где они производились, перепродавались или хранились на складах.

Всех солдат (среди них было мало профессиональных артиллеристов) необходимо было кормить, Расквартировывать, снаряжать, сажать на лошадей кавалеристов) и обеспечивать тыловой службой. Так решались все проблемы — хуже или лучше, прямо или через посредников, но всегда с помощью командиров рот и полков, которых поддерживали и контролировали гражданские комиссары, наделенные широкими полномочиями, пусть и не всегда эффективные. Здесь тоже часто прибегали к помощи негосударственных предприятий, а если таковых не было, то и к грабежу, впрочем, б ход шло и то и другое. Обычно сообщества купцов, деловых людей, «снабженцев» (которые занимались даже хлебом, то есть «провиантом») в городах и даже в деревнях занимались поставками, надеясь на прибыль и одновременно опасаясь быть ограбленными!

Чтобы разглядеть то, что принято называть военным «пейзажем», вспомним, что армии того времени жили сезонной жизнью. Обычно зимой армии отдыхали, даже за пределами Франции, даже во время войны, то есть в период с 1 октября по 1 апреля… зима длилась долго. С молчаливого согласия противники возобновляли военные действия только весной, и лишь Густав-Адольф, независимый и привычный к скандинавским снегам, а позже его ученик Тюренн в 1674 году осмеливались вести зимние кампании, оказавшиеся весьма эффективными благодаря эффекту неожиданности. Численность войск на отдыхе таяла быстро и неизбежно, поскольку дезертирство считалось делом обычным и простительным: в конечном итоге дезертиры обогащали командиров и снабженцев. Армии необходимо было расквартировывать и обеспечивать продовольствием. Из-за отсутствия казарм (их начали строить позже), части размещали у горожан: поскольку привилегированным слоям — чиновникам и богатым буржуа — удавалось избегать неудобств, все тяготы выпадали на долю бедняков. За вознаграждение, хозяин должен был давать кров, отапливать его, давать свечи, постель, место за столом и еду, а вино солдат и так пил.

Содержание армии стоило дорого и единодушно признавалось — даже министрами, в том числе Детелье и его сыном Лувуа — очень тяжелым бременем. Можно не сомневаться — тому есть множество доказательств, — что обычно солдаты вели себя очень плохо, и в провинциях королевства, и за границей: процветали воровство, пьянство, насилие и другие более мелкие проступки.

С приходом весны поредевшие полки, пополнив запасы, начинали продвигаться к летним квартирам, на места будущих сражений. По главным дорогам (совершенно разбитым) медленно двигались полугражданские обозы и солдаты, направляющиеся из одного города в другой; иногда войска расквартировывали в богатых деревнях, где солдаты могли жить за счет крестьян, грабя их по мере надобности. Предполагалось, что в течение всех летних месяцев армия должна регулярно получать жалованье и кормиться на него, если только командиры не возьмут на себя эту заботу и «Удерживая их деньги». Продовольствие и снаряжение вовремя поставлялось «снабженцами», чьей главной заботой было получение прибыли, но — увы! — армия часто оказывалась прибыльным клиентом. Рискнем утверждать, что армии было проще всего жить за счет местности, по которой она перемещалась в тот или иной момент, или за счет оккупированных территорий, ведь «убытки» во время активных военных действий считались делом обычным, а иногда и рекомендуемым: так было во времена Мазарини, и позже при Лувуа, и даже при Бонапарте.

Все, что современным умам представляется Ужасным беспорядком, до некоторой степени компенсировалось строжайшей дисциплиной, царившей в некоторых полках (слишком строгой, провоцировавшей дезертирство), где самым слабым наказанием была экзекуция палками, дополнявшаяся бесконечной муштрой и тяжелыми маневрами, готовившими солдат к двум типам сражения — осаде и атаке сомкнутым строем. В конце концов, после всех переходов, маршей и контрмаршей, приходилось встречаться с врагом лицом к лицу. Наука о фортификациях и осаде городов, которую ученые именуют греческим словом «полиорсетика», восходит к древнейшим временам, и претерпела множество изменений, не меняясь в главном: речь всегда шла о том, чтобы защищать и брать приграничные города (иногда они находились за границей, например в дружественном Пьемонте) в местах, которые было легче форсировать, — у порогов, долин рек и «просек» (знаменитые проходы Уазы и Мезы), широких долин во Фландрии. Усовершенствование огнестрельного оружия — аркебуз, мушкетов, а потом и ружей, но главное — пушек (они становились легче, проще и маневреннее) — заставляло специалистов усложнять и совершенствовать чертежи, гласисы, траншеи, бастионы, равелины, куртины с научно выверенными углами. Эти новшества были впервые введены в Испании (Салья, 1497 год) и в Италии (Верона, 1527 год). Потом усовершенствованная система была переосмыслена и задокументирована великими предшественниками Вобана: Эраром из Бар-ле-Дюка, его трактат опубликовали с опозданием в 1600 году, он был учителем Аржанкура, строителя Бруажа, Монпелье и Шато-Тромрет в Бордо. В период расцвета эпохи Мазарини появились работы Антуана де Виля «Обязанности комендантов крепостей» и графа де Пагана «Трактат о фортификациях» (1645 год). Вобан, как и его соперник шевалье де Клервиль, был многим обязан последнему: Вобан признавался, что начинал как «паго-нист». И сегодня специалисты используют такие термины, как гласис, угол, контрэскарп, люнет, равелин, барбакан, укрепления; статью о фортификации в «Словаре» Андре Корвизье написали полковники Роколь и Генага. Не стоит удивляться, что Людовик XIV, которому незаметно помогал Вобан, обожал устраивать красивые осады, словно ставил театральные спектакли. Для их подготовки постепенно создавался целый корпус специалистов, «инженеров короля» (Вобан станет одним из них): они придут на смену прежним советникам — чаще всего итальянцам, а для рытья траншей и для подкопов, забивавшихся порохом, появятся «саперы». Как бы велико ни было значение и даже «мода» на осаду, закрывавшую доступ к городам, все равно только крупные стремительные сражения решали исход дела.

Даже усовершенствованные и облегченные вооружения и техническое военное снаряжение сохраняли в себе много пережитков прошлого. В состав пехоты по-прежнему входили копейщики и мушкетеры, выстраивавшиеся теперь «тонким порядком, Удлиненным, менее плотным», чем старая испанская пехота, атавизм римских легионов. Это облегчало маневр в бою, когда движение становилось главным. Все мушкетеры — увы! — были пехотинцами, мушкетеры Александра Дюма принадлежали к одной из двух «кавалерийских» рот, входивших в охрану короля. Гугенот граф де Гассион, один из лучших генералов Людовика XIII, ученик голландцев и шведов, способствовал принятию важных Реформ Густава-Адольфа: тонкий строй, облегчение мушкета, изобретение картуша, в котором соединились порох и пуля, что позволяло стрелять более одного раза в течение 5—10 минут (прежде для этого требовалось осуществить 99 подготовительных движений).

Кавалерия вновь стала решающим родом войск: в 1635 году был создан, во всяком случае, теоретически, тридцать один полк, из них шесть были драгунскими. Кавалеристы надели облегченные короткие кирасы, вооружились двумя длинными пистолетами (а иногда — тяжелыми мушкетами, очень неудобными) и надежной острой саблей. Теперь они могли идти в атаку галопом, а не рысью и стремительно нападать на врага, по примеру шведов часто перехватывая инициативу в конце битвы.

Тяжелая или легкая, артиллерия увеличивалась количественно, качественно и с точки зрения калибра. Все тот же Густав-Адольф облегчил артиллерию (орудие, называемое четверкой, не весило и 300 кг и его тянуло одна лошадь), придумал сосредоточивать ее по углам линии огня; на 300— 400 человек приходилось одно орудие (у противников одна пушка приходилась на 2000 солдат). Эта артиллерия стреляла литыми и взрывными ядрами и картечью, но оставалась уязвимой: случались «осечки», взрывы. Какое-то время спустя, железные пушки уступили место бронзовым (шведской меди было много), потом снова вернулись к железным; орудия производились в основном в Швеции, где каждый приобретал его — самостоятельно или через посредников.

Когда сражения заканчивались, возникало множество проблем. Если имелся явный победитель (немало битв завершалось неопределенно, и тогда каждая из сторон хвалилась победой), необходимо было использовать победу, то есть преследовать остатки побежденной армии, оккупировать страну противника, обязательно разграбить ее и по возможности подойти как можно ближе к ключевому городу, к столице: это почти удалось испанцам, и это же Тюренн с союзниками вскоре попытаются сделать с Прагой и Веной. Главной трудностью оставалось снабжение оружием и продовольствием: все делалось медленно, повозки, лошади и дороги были среднего качества или даже хуже того, а иногда их и вовсе не было; порой не хватало и солдат — они дезертировали, спокойно возвращались домой или оставались в оккупированной стране, где были земля, женщины и скот. Остатки армии-победительницы вновь собирались, возвращаясь на зимние квартиры, причем чаще в стране противника, чем у себя в королевстве.

Была и другая проблема — жертвы. Победитель (а иногда и побежденный) оценивал обычно в свою пользу ситуацию, пересчитывая убитых, раненых (если они выживали) и пленных, а еще захваченные знамена полков. В сражениях редко участвовали более тридцати тысяч человек одновременно и не все погибали: число погибших не превышало нескольких тысяч. Два факта остаются достоверными: заразные заболевания (даже чума то тут, то там) и инфицированные раны (не было полевых госпиталей и квалифицированных хирургов) увеличивали количество жертв. Тяжелые потери несли и «гражданские лица» из-за сохранявшегося обычая (в частности, в Германии) истреблять почти всех жителей, выживших в завоеванных городах, и насиловать всех женщин (и некоторых Юношей); самых привлекательных оставляли для каждодневного «употребления». Мы еще покажем, что «ужасы войны» существовали не только на замечательных гравюрах Калло или в устрашающих Рассказах корреспондентов человека, который тогда еще не звался Венсаном.

 

1643—1648: Мазарини, стратег и дипломат

Как бы серьезно ни интриговал двор, его приходилось обманывать, умиротворять, подкупать и «обходить на поворотах», как бы ни роптали «судейские крючки» и ни бахвалились высокородные аристократы (некоторое время они не представляли серьезной опасности): совершенно очевидно, что Мазарини, поддерживаемый королевой, обречен был победить и закончить войны, которых никогда не хотел. Этот ловкий дипломат не раз подтверждал свое умение вести переговоры, и мешали ему лишь недостаток осторожности да слишком живое воображение — черта, свойственная всем итальянцам и молодым людям. А вот талант стратега Джулио вызывал сомнения у окружающих, и он действительно иногда серьезно рисковал, веря в свою счастливую звезду. И все-таки он был опытен в военных делах и мог точно отличить хорошего генерала от никчемного. За герцога Энгиеннского, словно посланного ему самими небесами в самом начале правления, Мазарини дорого заплатил, других знаменитых военачальников он встретил в Италии, например «старика» Спинолу (ему было 59 лет), которого Боссюэ будет сравнивать с Цезарем, и Конде, знаменитого победителя при Бреда, изображенного Веласкесом, тонкого и благородного генуэзца на службе у испанцев. Он был очень любезен с молодым римским дипломатом, несмотря на его франкофильство; Мазарини наслаждался их умными беседами, восхищался культурой Спинолы и был очень удивлен, узнав, что тот умер практически нищим, «а ведь у него было 800 000 экю, когда он служил в армии» (из письма к кардиналу Баньи, 1630 год). Мазарини был знаком и с последними итальянскими кондотьерами, в том числе с Колальто, служившим императору: он взял Мантую, разграбил ее, частично сжег, убил или изнасиловал (а иногда и то и другое) всех жителей, которые не успели вовремя сбежать. Подобных генералов было немало в Германии, и Швеция, и Франция при необходимости нанимали их. Итак, Мазарини не был новичком в военных делах. Кардиналу помогали случай и верный глаз: во время поездок в Пьемонт он встретился, кроме храброго Туара, защитника Касаля, с тремя выдающимися гугенотами: Абрахамом Фабером, которому доверил управлять Седаном, ключевой крепостью; с великолепным Шомбергом — его отец привел когда-то из Германии храбрых рейтаров; и с молодым виконтом де Тюренном, чьи таланты Джулио заметил мгновенно! Этот очень серьезный человек, внук Вильгельма Оранского (по матери), родился в 1611 году, учился у голландских и шведских стратегов, получил звание полковника в четырнадцать лет (но, к счастью, не начал служить), в 19 лет пришел в армию, стал генералом в 28 лет, а в конце 1643 года сам Мазарини сделал его маршалом и привез во Францию из итальянской армии. Два этих человека, так не похожие друг на друга, состояли в регулярной переписке, письма были краткими и доверительными. С неистовым Конде и несколькими другими второстепенными военными Мазарини умело выстраивал дуэты, во всяком случае, до начала Фронды.

* * * 

Военные кампании

Не забывая об Империи, где он умело использовал внутриусобную вражду почти 300 князей, в том числе короля Швеции и самого императора, Мазарини, как и Ришелье, больше всего интересовался Испанией, по-прежнему самым опасным и сильным противником Франции. Главной задачей было помешать сношениям этой страны с отдельными территориями империи.

Уже в конце 1639 года молодой голландский адмирал Тромп уничтожил близ Лувра мощную испанскую эскадру, сделав практически невозможным морское сообщение с Нидерландами. Год спустя одновременные восстания в Португалии (оккупированной уже в 1580 году) и Каталонии доставили серьезные неприятности Мадриду на его собственной территории, и войска Людовика XIII смогли взять Русильон (Северная Каталония), легко перешли через Пиренеи, заняли Барселону, овладев частью провинции, которая тем не менее не слишком обрадовалась французской оккупации, такой же жестокой, как кастильская. На усмирение пришлось посылать Конде, который не слишком блестяще проявил себя при Лерида; сопротивлялась и Таррагона но, во всяком случае, испанские войска были «заперты» на территории страны, упорно защищая ее.

Ришелье и Людовик XIII сделали невозможное, нарушив все сухопутные связи Испании от Миланского герцогства до Нидерландов. С этой целью были заняты главные форты и дороги Лотарингии и даже Эльзаса, но оккупация длилась недолго: лишь после того, как французы и шведы укрепились на Рейне, и даже за ним, прекратилось продвижение испанских войск к северу.

Другим уязвимым местом оставались территории между Миланским герцогством и Франш-Конте (они принадлежали Испании). Нейтралитет швейцарских кантонов был обеспечен, однако ни шаткая итальянская политика, ни брачный союз с домом герцога Савойского не обеспечивали стопроцентного успеха: своего рода полуоккупация, державшаяся на силе таких мощных цитаделей, как Пиньероль, давала весьма посредственные результаты. Имея хороший флот на Средиземном море, можно было бы нарушить морские связи Испании с Тосканой, Неаполем и Сицилией. Мазарини рискнет, но главная проблема заключалась, как всегда, в северных и северо-восточных границах…

Герцог Энгиеннский при Рокруа перекрыл путь вторжению с севера и двинулся на восток, чтобы защитить другое направление. Он пошел к Мозелю, взял Тьонвиль (в то время люксембургскую крепость), потом Зирк. Здесь он соединился со вполне боеспособными остатками армии герцога Бернарда Саксен-Веймарского (великий кондотьер уже умер), выкупленной Францией и вверенной великому Гебриану. Войско последнего, укрепленное армией будущего Конде Великого, вошло в Германию, овладело Ротвейлем, но там Гебриан умер из-за плохо залеченной раны. Стоял ноябрь, и его армия, потерявшая командующего и не получавшая жалованья, пыталась встать на зимние квартиры; начался хаос, части были разбиты врагом и начали рассеиваться. Так во времена Мазарини создавались и разрушались армии, так одерживали победы и терпели поражения.

Мазарини, узнававший новости очень быстро (у него были хорошие фельдъегери), отреагировал немедленно (все решал именно он, что подтверждают надежные сведения венецианских послов): Тюренна отозвали из Италии и, сделав маршалом Франции, отправили в Германию (в ноябре). Ему не без труда удалось перегруппировать большую часть бывшей Веймарской армии и получить от Мазарини несколько телег серебра для выплаты жалованья солдатам, что позволило вновь начать военные действия.

Баварские войска под командованием графа де Мерси — лучшее, на что мог рассчитывать император, — воспользовались промедлением, чтобы вернуть себе Фрейбург-на-Брейсгау, позиции, считавшиеся лучшими в июне 1644 года, и нацелились на Эльзас, оккупированный еще при Ришелье. Их следовало остановить, и Мазарини вновь сам принимает решение: он посылает герцога Энгиеннского на соединение с Тюренном, и они отбивают Фрейбург (в начале августа 1644 года) после многодневных ожесточенных боев. Французская армия выбила противника из города, баварцев преследовали до Дуная и здесь, у истоков, разбили их (10 августа). Противник отступил, но французы не преследовали его из-за недостатка подкрепления, оружия и амуниции: область была разграблена и не приходилось надеяться «состричь» с жителей еще хоть что-нибудь. Вот тут Конде, поддержанный Мазарини, вернулся к замечательной идее Гебриана: спуститься вниз по Рейну, по обоим берегам, погрузив артиллерию на речные суда. Конде взял Филиппсбург, Ландау, Майнц, Шпейер и Вормс и защитил Эльзас и Лотарингию от нашествия, заняв немецкие города, расположенные вдоль реки, словно на бульваре. Пришла пора становиться на зимние квартиры…

В начале следующей кампании, в марте, Тю-ренн, командовавший армией Эльзаса, форсировал Рейн в Шпейере и взял курс на Баварию, главный оплот Австрии. Он вновь столкнулся с Мерси — тот захватил его армию врасплох на отдыхе и разбил ее в Мариентале (май 1645 года). И снова на выручку пришли герцог Энгиеннский и его полки: генералы перешли в наступление 3 августа: один атаковал баварца в лоб, другой — Тюренн — напал с тыла со своей кавалерией. Замечательная победа была одержана при Нордлингене, граф де Мерси погиб (Тридцатилетняя война «съела» много генералов), после чего его армия, естественно, разбежалась. И снова измотанные французские войска, одержав победу и не имея подвоза снаряжения и провианта, не смогли преследовать баварцев. Они остались на надежных базах в Филиппсбурге.

Чтобы покончить с походами «туда и обратно» и разобраться с императором и Империей, необходимо было объединится со шведами. Эти крепкие вояки разрывались между желанием господствовать на Балтике и оказать помощь немецким протестантам. Со времени детства и беззаботной юности королевы Христины, этой странной фантазерки, канцлер Оксенстиерна (а потом и его сын) прекрасно управлял страной. Тем не менее он решил, что сильная армия под командованием грубияна Торстенсона покинет зимние квартиры в Моравии и Германии и отправится громить датчан в 1644—1645 годах; позже он предполагал взяться за поляков и даже за молодое Русское государство. Такое положение не устраивало Мазарини. Придя в раздражение, он быстро нашел ловкий выход: с конца 1643 года шведам перестали платить обычные субсидии (как известно, деньги лучше всего скрепляют союзы). Потом кардинал выступил посредником в споре между двумя скандинавскими королевствами по вопросу о Бремсебрусском мире (август 1645 года). Швеция присоединила к своей Территории два острова и часть датской провинции, но главное — шведская армия вновь оказалась в Распоряжении французов, тем более что Мазарини возобновил договор о союзе и субсидиях и начал платить деньги.

Объединение армий нового шведского генерала Врангеля и Тюренна помогло за два года закончить немецкую войну — испанская продолжалась, под другими небесами и с меньшим успехом. Две армии вторгались в Баварию в 1646 году и полгода опустошали этот край, остававшийся до того относительно нетронутым, потом вошли в Мюнхен, заставив Баварского курфюрста Максимилиана поклясться, в обмен на некоторые уступки, что отныне он не станет помогать императору (Ульмский договор, март 1647 год). Тюренн дошел бы и до Богемии, где мог легко разбить слабую армию императора, но Мазарини совершил ловкий маневр (он хотел пощадить императора, чувствуя, что мир близок) и послал Тюренна в испанские Нидерланды.

И тут бывшие веймарцы под командованием Тюренна, желавшие сражаться только на территории Германии, остановились близ Саверна, отказываясь двигаться дальше; более того — они начали разбредаться, а что такое генерал без войск? Итак, Тюренн собрал остатки войска, и Мазарини, как всегда, хорошо осведомленный, понял: генерала следует послать на восток: кстати, Максимилиан, забывший о своих обещаниях, возобновил там военные действия. В сентябре 1647 года французы и шведы снова отправились в путь, заняли и разграбили Баварию, разгромив Максимилиана при Цусмаркхаузене (в мае 1648 года, эту дату выбрали парижские «судейские крючки»). Окончательная победа привела к скорому заключению мира, о чем не знал ни один из генералов, находившихся слишком далеко от дипломатов. Они двинулись к Вене, вынуждены были снова остановиться, поскольку не доставлялись ни провиант, ни боеприпасы, отступили, чтобы раздобыть продовольствие в Швабии, устремились к Праге, осажденной шведом немецкого происхождения Кенигсмарком; генералы Врангель и Тюренн предполагали затем двинуть войска на Вену — прекрасная тактика… но их уведомили, что так называемый Вестфальский мир уже подписан (в октябре). Победители, обманутые в своих надеждах, вернулись по домам или встали на зимние квартиры.

Наступления, отступления, грабежи и маневры дали Франции большую часть Эльзаса, где процветали феодальные нравы и почти маниакальное пристрастие к изощренным судебным разбирательствам. Союзниками Мазарини стали некоторые князья империи, в основном из Рейнской области — мы еще вернемся к замечательным хитростям кардинала, забытым или отошедшим на задний план из-за проблем с Испанией и просыпавшейся в Париже грозной Фронды.

Мазарини, как и Ришелье, всегда считал главным врагом Испанию с ее огромными владениями, разбросанными по всему земному шару. Однако, несмотря на победу при Рокруа, все складывалось непросто.

В Каталонии, по-прежнему оккупированной Францией, дела шли неблестяще, не преуспел даже Конде. Каталонцы увидели, что французская оккупация так же жестока, как кастильская: вице-королевство, во главе с Конде и братом Мазарини, представлявшими короля Франции, герцога Барселонского оказалось малоэффективным, ситуация зашла в тупик, и католический король прекрасно был обо всем осведомлен.

Оставались большие северные равнины между Мезой и Соммой, вечное поле битвы. С 1643 года армия захватывала один город, чтобы потерять другой. В 1646 году здесь появился сам герцог Орлеанский, продемонстрировав много рвения при весьма посредственном полководческом таланте. Слава Богу, герцог Энгиеннский помог ему взять Кортрейк (Куртре) и Мардик (в августе), после чего Мсье вернулся в Париж и похвалялся победой, интригуя при дворе. В октябре герцог Энгиеннский провел решающее сражение и взял Дюнкерк, прекрасный порт и очень опасное гнездо корсаров (они разбойничали и в мирное время, и во время войны). Голландцам не понравился его героизм: они сочли, что французы слишком близко подошли к их драгоценным морским провинциям, что явилось одной из причин заключения год и три месяца спустя (в январе 1648 года) сепаратного мира с Испанией. Испанцы наконец признали де-юре (после семидесяти лет войны) независимость, де-факто давно существовавшую, и даже отдали полосу земли к югу от Мезы. Заключение мира имело тяжелые последствия для французов: большая часть испанской армии на севере высвободилась и готова была устремиться к Парижу, который вновь бурлил, — явный признак слабости.

Испанцы под командованием брата императора эрцгерцога Леопольда захватили Ланс. Конде, ждавший их, сделал вид, что отступает, и враги покинули захваченный город: именно этого Конде хотел. Используя свою обычную стремительную тактику, Конде заставил их отступить (французы отбили 120 пушек и захватили много знамен). Битва произошла 20 августа, в ее честь состоялся молебен в соборе Парижской Богоматери. Именно сия громкая победа стала шумной увертюрой Фронды. Несколько дней спустя был заключен мир с Империей, но произошло это в атмосфере равнодушия, скорее даже враждебности. Помимо противоречий внутри страны, оставалась проблема Испании — остановленной, но не разбитой. Впрочем, большинству французов не было до этого абсолютно никакого дела.

Но Мазарини и на сей раз не ошибался в главном, разве что в мелочах. Этот истинный итальянец лучше других знал, что средиземноморская держава Испания отхватила добрые куски итальянской территории, и он, возможно, сумеет потеснить ее с этой стороны… одновременно побеспокоив Папу, — они не любили друг друга. Неприязнь зародилась на конклаве, в 1644 году: Мазарини хотел, чтобы новый Папа был чуточку меньшим испанофилом, чем Урбан VIII, но его кандидат и личный друг Саккетти не прошел. Папой избрали некоего Памфили, настроенного по отношению к Испании еще более благосклонно, врага Франции. Дворец Барберини, поддерживавших кардинала Саккетти, разграбили, и они вынуждены были бежать к своему протеже и другу. Лишций повод для кардинала взять под прицел одновременно Папу Иннокентия X и Испанию. В маленьких государствах, граничивших с Миланским герцогством и папским государством, начались сложные интриги. Всех ослепил фантастический проект кардинала Мазарини: прервать или хотя бы помешать связям Испании с Италией — почему бы и нет? — ударить в слабое место, «заняв» порты Испании на тосканском побережье и южнее, в Неаполе. Бесспорно, две дюжины Французских галер и то, что осталось от флота, построенного Ришелье, мало отвечали столь смелым замыслам, но исполнение все-таки началось.

В первый раз, весной 1646 года, в атмосфере эйфории сухопутных побед, была организована первая экспедиция во главе с молодым герцогом де Брезе, родственником Ришелье, высадившаяся в Орбетелло, на тосканском побережье. Принц Фома Савойский, которого Мазарини нанял, дав много обещаний и заплатив немного денег, командовал небольшой армией, которая не стала брать Порто-Эрколе, ключ к тылу страны и вскоре была уничтожена лихорадкой (малярией). Герцог де Врезе бесславно погиб в морском бою, а принц погрузился с выжившими на корабли. Мазарини мечтал (и некоторое время лелеял эти надежды), что принц Савойский будет править завоеванным Неаполем и отблагодарит его (Мазарини), предложив Франции какой-нибудь лакомый кусочек, скажем, графство Ницца…. Он был так уверен, что вторая экспедиция, лучше подготовленная и ведомая более опытными командирами (маршалами дю Плесси-Праленом и де Ламейере, еще одним родственником Ришелье), прибыла к острову Эльба, высадила там и в Пьомбино лучшие части. В октябре форт Пьомбино и столица острова Эльба капитулировали, позволив французам затруднить на какое-то время передвижение испанских галер между Генуей и Неаполем…

В Неаполе, в июле 1647 года, начнется серьезный мятеж, который неосторожные историки назовут революцией, хотя больше всего он напоминал бульварный роман. Задавленные испанскими налогами неаполитанцы были очень недовольны новым налогом на фрукты, основным своим пропитанием. Испанский вице-король заперся в практически неприступной крепости Шато-Неф. Бунтовщики, мечтавшие о Неаполитанской республике, выбрали своим первым вождем Мазаньелло, рыбака, уроженца Амальфи. Тот организовал народную милицию для борьбы с возможными убийцами, но погиб сам. (Мазаньелло стал героем романа и даже оперы.) Тогда восставшие призвали вождя-дворянина, принца де Масса, но его тоже убили, после чего они обратились к оружейнику Аннезе, но и он не задержался на своем посту: заговорщики, как лягушки из басни, в действительности искали короля. Помочь им мог бы Мазарини, доверяй он хоть чуть-чуть этим республиканцам: на мгновение у него даже мелькнула мысль послать к ним Фому Савойского (мечты, мечты…) и даже Конде. Однако неаполитанцы сделали выбор самостоятельно: они отправились в Рим, где в то время находился пятый герцог де Гиз, внук Меченого, он приехал ради того, чтобы аннулировать свой первый брак. Когда-то, в 15 лет, герцог был архиепископом в Реймсе. Он происходил из Анжуйского дома, правившего в Неаполе и Сицилии. Пятый герцог де Гиз был смел, слегка безрассуден и, желая угодить любовнице — фрейлине Анне Австрийской, — честно предупредил Мазарини о просьбе неаполитанцев, храбро прорвался мимо испанских кораблей, причалил и был встречен приветствиями подданных-республиканцев, провозгласивших его своим вождем. Увы! Герцог не оправдал надежд, бунтовщики устали, и в этот момент решительные и очень сильные испанцы покинули крепость, вернули свои земли, схватили бедного Гиза и отправили его в Испанию с почетным караулом, достойным столь знатного пленника., принца крови.

Какую роль сыграл Мазарини в этом спектакле? В начале декабря он отправил несколько Французских кораблей курсировать у берегов Неаполя. У них был приказ привезти герцога: Мазарини-дипломату, готовившему подписание мира, не нужны были новые осложнения. Испанцы, осуществив задуманное, вернули свои корабли и галеры назад…

Нельзя сказать, что итальянская политика премьер-министра была успешной. Она разозлила Папу (что не слишком волновало Джулио) и задержала несколько испанских судов и полков вдали от главных полей сражений. Впрочем, задерживались и французские корабли. Безрезультатные экспедиции ясно свидетельствуют о том, что Мазарини не мог совершенно оторваться от Италии. Он все еще был связан с ней, о чем мы расскажем позднее.

Но не итальянские дела были главными: важнейшее значение в тот момент имели дипломатические маневры, они начались давно и шли параллельно с военными действиями.

 

«Блеск и нищета» дипломатии: Вестфальский мирный конгресс и Вестфальский мир

(1644-1648)

Как было принято в те времена, да и позже, стоило начаться конфликту, как немедленно завязывались тайные или завуалированные дипломатические контакты: свои услуги предлагали посредники. Урбан VIII вступил на самом раннем этапе, выступая за необходимость союза всех христиан и новый крестовый поход (турки в тот момент обосновались вблизи венецианских и австрийских земель). Когда-то Папа даже использовал молодого Мазарини в мирных миссиях (Джулио не верил в их успех). С 1641 года Людовик XIII и император вместе вынашивали идею — она так и не была претворена в жизнь — организации двух параллельных конгрессов в двух соседних городах Вестфалии: Оснабрюке, где должны были проходить переговоры со шведами-лютеранами (при посредничестве датского короля, что, в результате, не получилось из-за внутрискандинавских противоречий) и Мюнстере, куда собирались приехать для переговоров добрые католики, здесь предполагалось посредничество Папы и Венеции. Четыре главных державы должны были вести переговоры от своего имени и от лица своих союзников. Предложения должны были подаваться в письменном виде (на латинском языке, конечно, по поводу чего французы собирались выразить протест…), тексты собирались пересылать из города в город со специальными курьерами. Открытие конгресса, предусмотренное на март 1642 года, было перенесено на апрель, а потом на декабрь 1644 года: 4 декабря месса и пышная процессия ознаменовали открытие переговоров; кстати, начало работы пришлось задержать: французы хотели дождаться представителей князей и свободных городов Германии, чаще всего тесно связанных с королевством.

Переговоры шли больше трех лет: крупные вельможи, «судейские крючки» и лакеи жили в атмосфере бесконечных праздников, банкетов и балов, разглагольствовали на юридические темы, ссорились, порой втягивая в спор членов делегаций. У шведов некий ремесленник Сальвиус открытый франкофил, выступил против сына канцлера Оксенстиерны, не слишком любившего французов, человека надменного, дерзкого и такого высокомерного, что, как шутили злые острословы, он отмечал звоном литавр собственное пробуждение, отход ко сну и прием пищи. Мазарини выбрал двух талантливых людей — великолепного графа д’Аво и скромного, но основательного судейского чиновника Сервьена; первый презирал второго, они ссорились из-за того, кто первый поставит подпись на депешах, отсылаемых ко двору, но при всем том умно и тонко исполняли сложные и все время менявшиеся указания Парижа.

По сути, конгресс праздновал и работал так много и так медленно, потому что все европейские проблемы (за исключением английских) подлежали обсуждению и — главное — каждый участник следил за изменениями военной ситуации на разных фронтах, влиявших на переговоры и на последующее принятие трудных решений.

Мы уже говорили о первом решении, принятом в январе 1648 года и не вызывавшем никаких сомнений: речь шла о независимости Соединенных Провинций, признанной наконец Испанией, которая освободилась таким образом от одного из противников, возможно, самого непримиримого и упорного, и покинула Вестфальский конгресс с гордо поднятой головой, окрыленная крупной дипломатической победой, в которой роль Мазарини была совсем незначительной.

В конце 1645 года, добившись прочных военных успехов, французские армии оккупировали две трети территории Каталонии и около трети испанских Нидерландов (в том числе Артуа, Фландрию, Камбрези и часть Эно). Стремясь надежно прикрыть Париж с севера (извечная мечта…) и считая, что транспиренейская Каталония когда-нибудь ускользнет от него, Мазарини тайно предложил Испании мир при условии, что Франция отдаст Каталонию и получит Нидерланды, подкрепив предложение обещанием брачного союза семилетнего короля с инфантой. Несмотря на недовольство Сервьена и д'Аво, в Мадриде и Мюнстере, в обстановке крайней секретности, начали зондировать почву. Главный испанский переговорщик Пенаранда предупредил своего голландского коллегу Паува. Последний тотчас уведомил Гаагу, и фантастический проект был заблокирован. Испанцы тогда не потеряли еще ни Каталонию, ни католические Нидерланды, но богатые голландские купцы, правившие страной, устали от долгой войны — она съедала слишком много денег, генералы-аристократы напускали на себя слишком много важности — и не хотели получить в соседи могущественное католическое королевство Франция. Да и потом, Дюнкерк и Антверпен, противостоящие Амстердаму…

Подобная неосторожность и столь серьезный провал Мазарини не прибавили ему популярности, однако подданных юного Людовика XIV гораздо больше волновали собственные ссоры и внутренние разногласия. Мазарини ставили в упрек тот факт, что он не сумел довести до заключения мира переговоры с католической Испанией, и упрек был небезосновательным.

Что касается основного содержания договора о Вестфальском мире — в действительности, было два текста на латинском языке, подписанных в один и тот же день, 24 октября 1648 года, один — в Мюнстере, другой — в Оснабрюке (он касался Швеции), — его обычно связывают с присоединением Эльзаса к французскому королевству. Пожалуй, это слишком сильно сказано — речь шла всего лишь о департаментах Нижний и Верхний Рейн, и в то же время сказано недостаточно. Эльзасом называлась местность Илль, чья география не была четко определена, особенно на севере, где сходились три конфессии — католики, лютеране, кальвинисты, анабаптисты и иудеи. Там находилось несколько дюжин сеньорских владений, свободные города, ассоциации городов, вотчины и детчины, бывшие в «ленной зависимости» от императора, династии Габсбургов, герцога (Вюртембергского, Цвайбрюккенского), графа (Ханау-Лихтенбергско-го), аббатств (Андлау, Мюнстерского, Мюрбахского) и епископства; их права «сюзеренитет» и «владения» смешивались в течение столетий, и так было до самой революции, которая все упростила, разделив страну на департаменты. Страсбург и Мюлуз, свободные города, и некоторые другие территории не были присоединены по договору (а Брейзах и Филиппсбург, находившиеся за пределами границ, вошли), король Франции мог теперь утверждать, что вся территория зависит от него, прямо или косвенно. Пикантная деталь: император передал ему то, чем владел в качестве главы Австрийского дома, и все «права», которыми пользовался как император, но одно не совпадало с другими. Кроме того, две статьи договора — 75-я и 89-я — содержали в латинском тексте много противоречий, как-то: король Франции стал полновластным хозяином уступленных земель или же император и другие князья все еще осуществляют право сюзеренного надзора (а может, и кое-что посерьезнее?). В действительности, дипломаты как обычно «приправили блюдо» дрожжами будущих ссор, в которые придется ввязаться Людовику XIV. Итак, многие черты средневекового мировоззрения, неточность, склонность к сложностям и противоречиям, правовая изощренность, внешняя незлобивость были живы еще в середине XVII века и не собирались исчезать.

Добавим, что договор окончательно и де-юре признавал за королем Франции право полного владения тремя знаменитыми епископствами (в действительности, занятыми столетие назад) — Meцем, Тулем и Верденом, а также частью богатых угодий, так называемых «епископских земель». Но главную проблему — лотарингскую — решили отложить: Лотарингия переставала зависеть от Империи (это оспаривалось), французские войска оккупировали большую часть ее территории, в том числе стратегически важные пункты, продолжали контролировать главную дорогу с востока на запад; следовало попытаться сохранить эти преимущества. Напомним еще, что в самом незаметном месте договора признавалась оккупация, то есть аннексия Пиньероля, что на Пьемонтском склоне Альпийских гор.

Со своей стороны, Швеция получила несколько кусков территории Германии: часть Померании, Бременское епископство и кое-что еще. Вечный верный союзник Франции получил единовременно хорошую компенсацию.

Главная часть договора была посвящена урегулированию политического устройства Империи и Германии, где уже тридцать лет шла война. Для Мазарини, как когда-то для Ришелье, было очень важно, чтобы желание императоров объединить, политически и религиозно, Германию с выгодой Аля себя провалилось окончательно и бесповоротно. А дела шли вполне успешно. С одной стороны, все три конфессии впервые были признаны законными, их положение определялось в каждом городе или государстве желанием князя. С другой стороны, деление Германии на 360 частей, маленьких, средних и редко больших, было формально признано, как и теоретически независимость каждой из них. Все это умаляло мощь и реальную власть императора, ставшего своего рода духовным лидером, феодалом, владевшим тем не менее самыми обширными и богатыми провинциями, не говоря уж о заграничной жемчужине в короне Империи — венгерском королевстве (правда, две трети его оккупировали турки). Именно в эту сторону вскоре повернется политика Империи: защищать христианство от Османской империи будущий император Леопольд (избранный в 1658 году) будет лучше Великого короля.

Завершение, пусть и наполовину, долгой войны, восхваляемой большинством историков (во всяком случае, французских, другие высказываются сдержаннее), как и первый заключенный мир было понято, оценено и признано далеко не всеми подданными юного короля. Они были слишком заняты: одни — трудами и заботами, другие — конфликтами, интригами, ссорами и денежными претензиями. Короче говоря, кого-то целиком поглощала Фронда, кого-то — нищета.

 

Оплачивать войну и все с ней связанное — снабженцев, полковников, капитанов, солдат, союзников, бунтовщиков (которых всегда можно подкупить) — было проблемой для Людовика XIII, Ришелье и их небольшой команды министров. Деньги оставались главной проблемой, особенно если вспомнить те непомерные расходы (впрочем, пустяшные, по сравнению с тратами на войну), на которые шли королева и Мазарини во имя прихода к власти и ради сплочения рядов колеблющихся сторонников. Общеизвестно (об этом не устают писать и говорить), что Мазарини был на редкость алчен (такая черта характера была не так уж редка: Иосиф Бергин недавно доказал скупость Ришелье) и что прежнему режиму всегда не хватало денег, при том, что общим место было утверждение, будто во Франции царит нищета.

Все это несерьезно. Старые исследования уважаемых, но почти забытых сегодня авторов, и совсем новые, известные узкому кругу, но замечательные работы, позволяют ответить на большинство поставленных вопросов.

Чтобы прояснить для себя проблему, следует различать правительственный уровень и уровень налогоплательщиков (говоря современным языком). Неприятностей и шума было больше от последних. Однако разобраться в проблеме легче, рассматривая политические и финансовые верхи.

 

О том, что не называли «бюджетом» королевства

Работы Франсуазы Байяр с осторожной, но впечатляющей точностью устанавливают, сколько Франция получала и, следовательно, тратила на деле (само слово, как и понятие «бюджет», было неизвестно в ту эпоху).

В мирное время, то есть между 1620 и 1630 годами, эта сумма составляла почти 40 миллионов ливров. Когда после 1630 года Ришелье получил разрешение готовиться к войне, предварительные расходы оказались очень большими: с 1634 года они утроились, составив более 120 миллионов; а в 1635 году возросли в пять раз — невероятная сумма в более чем 200 миллионов; позже, когда война началась, расходы составляли около 90 миллионов; в первые пять «мазариниевских» лет сумма расходов колеблется между 124 и 143 миллионами, начиная с 1648 года они несколько снижаются. Это перечисление сумм с предельной ясностью доказывает, что единственной причиной резкого увеличения расходов (и, следовательно, введения разных налогов) была война, причем связывать его стоит скорее с именем Ришелье, чем Мазарини.

Итак, что же означают все эти цифры? И прежде всего, что такое турский ливр? В королевстве была введена единая денежная единица (довольно долго параллельно существовал парижский ливр, несколько более устойчивый, но вышедший из употребления, возможно, из-за того — кто знает? — что монархия много лет предпочитала Луару Сене). Турский ливр был расчетной монетой, поскольку ни одна золотая или серебряная монета и, уж конечно, не биллон ему не соответствовали. Стоимость монет — экю и луидора (их великолепно чеканили начиная с 1641 года) — была в принципе определена королевским указом (которому торговцы следовали или не следовали по собственному желанию) и никогда не обозначалась на монете, что, без сомнения, облегчало многие расчеты. Профессиональные историки былых времен и современности определяют стоимость ливра по весу в нем серебра, а иногда и золота, обычное отношение стоимости одного металла к другому приблизительно равно 1 к 14. Самые изощренные приравнивали стоимость ливра к стоимости центнера зерна, товара менее стабильного, чем оба драгоценных металла: они и только они в то время определяли стоимость национальной валюты, они ею, по сути дела, и были. Все бумаги, векселя, обязательства, документы на право ренты и т.д., о которых так часто шла речь и о которых мы еще будем говорить, есть не что иное, как обязательство их обмена на золото или серебро: только они были реальностью, с их помощью оплачивались армии, набирались и снабжались войска. Кстати, во Франции золото и серебро почти всегда — во всяком случае, до 1914 года (за исключением двух эпизодов — введения системы Ло и ассигнаций) — были единственной уважаемой валютой. Прикоснемся теперь к реальному положению дел, если можно так сказать. Уже больше ста лет известен эквивалент турского ливра в серебре (9/10 чистого серебра). Во времена доброго короля Генриха он был равен приблизительно 11 граммам; с 1641 года — точно 8,33 грамма; после нескольких небольших падений в 1654 году восстанавливается тот же эквивалент. Это означает, что 1000 ливров весила больше 8 наших килограммов и что когда какой-нибудь сборщик налогов отсылал из провинции в Париж 100 000 ливров — что было обычным явлением, — приходилось использовать несколько хорошо охраняемых повозок, чтобы перевезти 8,33 центнеров серебра. А в частной жизни к конторе нотариуса, бывало, подъезжало несколько тяжелых карет, груженных приданым богатой невесты. Итак, Франсуаза Байяр убедительно доказывает, что Ришелье тратил больше денег, а Мазарини расходовал ежегодно, с 1643 по 1647 год, чуть больше 1000 тонн чистого серебра (а если бы это было золото, так случалось, оно весило бы 80 тонн). Легко вообразить неудобства, кортежи сопровождения, опасности…

Так откуда же бралось все это золото и серебро? И как соотносились металлы со своего рода «кубышкой» (по-другому и не назовешь), которая частью «дремала», пополнялась, расходовалась и циркулировала во французском королевстве, которое нам представляют таким несчастным? Смелые историки и экономисты пытались, с одной стороны, высчитать объем годового денежного обращения французского королевства, а с другой — определить то, что мы сегодня называем «валовым национальным продуктом»: к 1650 году денежное обращение могло бы составить около 200 миллионов ливров, а валовой продукт — 800 миллионов (впрочем, какой уж там ВНП в 1650 году?!). Сопоставление этих гипотез с серьезными результатами исследований Франсуазы Байяр тотчас вызывает мысль о значительной недооценке. Многолетний опыт и интуиция заставляют меня предполагать, что в реальности цифры должны были быть намного выше (возможно, вдвое). Итак: Франция была гораздо богаче, чем об этом говорят или признают; другие европейские монархи были прекрасно об этом осведомлены и, похоже, завидовали. Мазарини очень быстро понял это в 1630 году — в том, что касалось денег, он был воистину гениален.

Вывод: в королевстве собирались и тратились миллионы золота и серебра. Но как их собирали и что об этом думали те, кто их отдавал?

 

Сбор денье [60]

Простодушные умы убеждены — им ведь так сказали! — что ярость, порядок и разум правили бал в «Великом Веке» и что самые разнообразные налоги, прямые и косвенные, спокойно собирались в провинциальных столицах (конечно, не без ворчанья и расхищений), а потом спокойно (хоть и под конвоем!) отправлялись в столицу королевства, где мудрые министры и чиновники распределяли деньги между дворцом, центральным правительством, флотом и — главное — армией. Кое-кто даже полагает, что и экономика (дороги, каналы), и даже образование получали положенные субвенции…

Скажем сразу, что экономика и образование едва выживали, получая тысячную долю от всех Доходов, кроме того, никто, между 1643 и 1660 годами, не представлял себе простой и стройной картины финансов государства. С одной стороны, тогда не существовало (как, впрочем, не существовало никогда) «королевской казны» — разве что сундук, куда «складывались» небольшие «случайные» деньги. С другой же стороны, имелось несколько (порядка двадцати?) «касс» с разными, порой очень старинными названиями, их содержание постоянно менялось, а средства не всегда выделялись вовремя. Ежедневная реальность предполагала оказание с помощью того, что было в той или иной кассе или должно было там появиться (пусть и чисто гипотетически), неотложной помощи армии, находившейся в Каталонии, лошадиному барышнику, ювелиру двора, чиновникам, ожидающим выплаты своего жалованья, поставщику оружия или пороха, или кредитору, грозящему отказать в деньгах. Короче говоря, приходилось все время импровизировать: дело не новое, но все более трудное. Кардинал позволял заниматься скучной повседневностью своим суперинтендантам и генеральным контролерам финансов (самыми известными были Партичелли д'Эмери и Фуке — в 1653 году), а иногда и самым обычным, но деятельным интендантам финансов (их было восемь).

Известная всему королевству группка ловких людей (естественно, они были весьма популярны) и некоторые другие деятели, о которых мы еще расскажем, помогали Мазарини, так сказать, «затыкать дыры», не забывая, конечно, и о себе. То была работа иллюзиониста высочайшего класса и велась она в сложной атмосфере, где мешались друг с другом бочки серебра, мешки с доверенностями, обязательствами и просьбами предоставить кредит, мошенничества и хитроумные растраты. Главное было добиться денег любой ценой, что удавалось скорее плохо, чем хорошо, но и король, И королевство, и Мазарини находили выход из положения. Вы спросите — а где же картезианская ясность? Ответим так: в некоторых делах предпочтительнее полумрак…

Как бы там ни было, безумная «финансовая» гимнастика требовала учреждений и людей. Каких?

 

Сложный институционный механизм

Из глубины веков до нас дошла старая поговорка: как любой добрый отец семейства или добрый сеньор, король должен был жить «доходами с домена». Существовал «королевский домен» — земля, леса, поместья (в том числе в Париже), права сеньора, то есть «физический домен». Сюда добавлялся «бестелесный домен» (хитроумное изобретение с расплывчатыми формами) — одной из его составляющих было право создавать и продавать должности, облагая их владельцев различными налогами. Конечно, король был больше, чем просто добрым сеньором или добрым отцом семейства. Наивные люди, хитрецы — каждый по-своему просто пытались таким образом заявить, что любой налог — вещь «экстраординарная», а следовательно, временная. Королевская администрация поощряла использование слова «экстраординарный», хотя оно никого не могло обмануть: несколько десятков лет спустя «экстраординарное» стало совершенно привычным, обычным делом. И все-таки королевский домен существовал и приносил доходы: в основном деньги отчуждались от Фермеров (со временем Кольбер будет отбирать большую часть), кстати, милейший дядюшка маленького Людовика XIV Гастон Орлеанский всю жизнь получал большую часть апанажа.

Талья, габель, налоги на продукты, пошлины и многочисленные налоговые изобретения сравнимы по изощренности с налоговыми изобретениями эпохи позднего Людовика XIV и налогами французских республик в XX веке. Общим для всех этих налогов и была неравноправность провинций и групп общества: дворянство и духовенство практически не платили налогов, провинция Бретань не платила ни талью, ни габель. Второй характерной чертой системы — а вернее, ее отсутствия — был постоянно усложнявшийся и замедлявшийся процесс доставки «денег» в королевские кассы, в том числе провинциальные. Причиной затруднений было сопротивление чиновников финансового ведомства, над которыми поставили — о, ужас! — интендантов и финансистов.

Итак, опишем, позволяя себе некоторые упрощения, налоговую систему времен кардинала Мазарини.

Начнем с тальи, «обосновавшейся» в государстве уже в XV веке, несколько измененной, обросшей разными дополнительными выплатами (тальоном), соответствующими современными прибавками в сантимах. Фактически, речь идет о налоге на доход, от которого были освобождены Церковь и многие «привилегированные» (провинции, города, большинство дворян и чиновники…). Этот налог взимался с оцененных доходов (достаточно высоко) на севере и в центре страны (дворяне здесь всегда были освобождены от него); со всех земель на юге страны, где дворяне не были привилегированным классом, если держали земли, называвшиеся «землями простолюдинов». Талья, как и различные добавки к ней, вводилась и снималась (мы бы сказали — распределялась и получалась) уполномоченными, избранными самими жителями. За несколько ливров уполномоченные составляли список всех налогоплательщиков с указанием суммы, которую те должны платить. Главное было избежать жалоб и добиться выплат, чтоб не потерялось ни одно су.

Над крестьянскими сборщиками стояли королевские чиновники. Самые важные — «казначеи Франции», в их обязанности входило получение от совета общей суммы «денье» от провинции, им поручалось распределение денег между различными налоговыми подразделениями; в финансово-податных округах другие чиновники финансового ведомства пониже рангом, так называемые избранные, распределяли суммы между разными приходами «департамента», юрисдикции (20, 40, иногда 100), где честные крестьяне-сборщики должны были собрать мелочь, как правило, в первое воскресенье месяца, после мессы.

Решения из Парижа доходили до самых маленьких приходов за три месяца; перевозка денье занимала еще больше времени (причем срок все время увеличивался), кроме того, по пути совершались изъятия — законные и не очень.

В любом случае, провинции, называвшиеся государствами, недавно присоединенные или накроенные самым боевым образом, в том числе Лангедок, Бретань, Беарн и некоторые другие, сохраняли собственный статус и собственную финансовую структуру, обсуждали вопросы непосредственно с представителями короля, находясь, некоторым образом, вне рамок описанной нами схемы.

Итак: талья — основной налог, значительная часть королевских доходов (от трети до половины, с тенденцией к снижению) — взималась, помимо не слишком ретивых крестьянских сборщиков, многочисленными чиновниками финансового ведомства. Они составляли весьма тесно спаянный «корпус» и даже имели «профсоюзы» для защиты своих привилегий: они считали, что их права ущемляют, что, конечно, имело место, но отчасти по их вине.

Как все другие королевские чиновники, они покупали должности или наследовали их в том случае, если отцы регулярно платили знаменитую «полетту». Как все остальные, они получали жалованье (скромное) и разного рода премии или проценты с собранных денег; жалованье округлялось и за счет крупных злоупотреблений. Вот здесь они несколько отличались от других чиновников, не имевших дела с наличностью. Им приходилось, как и остальным, регулировать «увеличение жалованья», своего рода обязательный займ (и так несколько раз, начиная с 1635 года), либо соглашаться с приемом на работу новых коллег (двоих, троих или четверых), либо, боясь за свою честь, и — главное — свои доходы, выкупать разделенные должности. Все это ранило самолюбие и провоцировало возмущение. Впрочем, худшее появится в 1641 году — интенданты.

Кроме того, значительное повышение (в целом в три раза) королевских требований, за которым не следовало немедленное повышение доходов налогоплательщиков, делало задачу все более трудной; сбор налогов замедлялся, денег не хватало (многие чиновники финансового ведомства прикарманивали значительные суммы), происходили несчастные случаи, при перевозке случались грабежи; часть собранных денег использовалась на местах — из нее выплачивалось жалованье, покрывались долги, содержалась и снабжалась армия. Коротко говоря, в Париж привозили только часть суммы, на которую рассчитывали в столице. Злые языки обвиняли чиновников казначейства и аристократов в том, что они жируют на ворованные деньги, и это похоже на правду.

Ришелье перевел сбор налогов на новый уровень: начиная с 1641 года приказы короля в провинции доносили «назначенные комиссары» (то есть интенданты), наделенные всей полнотой власти в части финансов. По инструкции, эти чиновники должны были взять в свои руки, отстранив неэффективных (или бесчестных) чиновников, распределение, получение и перевозку всех собранных налогов. Преуспеть в этом деле было очень непросто: комиссаров окружала атмосфера скрытой или явной враждебности, под угрозой находились их доходы и репутация. Фронтальная атака на старинный чиновничий корпус была яростной. Финансисты чувствовали, что характер монархии меняется, трансформируется самая ее сущность. Любопытно было бы узнать, поняли ли самые осведомленные французы, что старые институты древнего королевства постепенно разрушаются, что обнажается, Укрепляясь, опасное могущество столпов монархии? Почти забытый историк Жорж Пажес писал, что чиновники тогда боролись с комиссарами, то есть старые, почти разрушенные местные органы власти выступали против новой, централизованной, действительно королевской и гораздо более эффективной власти, — не стоит называть ее абсолютизмом, ибо этот абстрактный термин обозначает одновременно все и ничего.

В королевстве насчитывалось не больше двух дюжин интендантов, которые могли применить власть к сборщикам налогов, сборщикам денег, казначеям и вообще к чиновникам: разве могли они, даже пуская в ход судебные процессы и применяя драконовские меры, обеспечить сбор налогов, отправку телег с золотом и серебром Мазарини и его министрам, дипломатам, двору и генералам? Способом, обеспечивающим успех и примененным Ришелье, было разделение тальи «на части» — так собирались налоги на продукты, пошлины, габель и даже так называемый королевский домен. Разделить тальи «на части» подобно налогам, которые мы называли бы косвенными, означало доверить ее изъятие исключительно «финансистам»; они почти сразу получили разрешение, чтобы их сопровождали судебные исполнители, а позже и солдаты, способные «схватить за горло» строптивых подданных и неэффективных или продажных чиновников. Непопулярность этих людей была притчей во языцех: им приписывали все смертные грехи. По-настоящему известны они стали не более пятнадцати лет назад.

Прежде чем рассказать о них, напомним, что процедура была весьма проста. Будь то продажа соли в Бруаже, таможенные права в Энгранде, что на Луаре, или в Балансе на Роне, ввозного права на ткани, вино или скот в Париж или любой другой город, выплата налога на продукты (на вино), выплата внутренней или внешней таможенной пошлин, Королевский совет подписывал контракт (их находят сотнями в архивах — конечно, нужно уметь искать) с одним или несколькими лицами, которые обязывались отчислить ему — немедленно или в короткий срок — часть этого налога на соль, или налога на продукт, или пошлиной на торговлю, или таможенной пошлиной, причем в «звонкой монете». Если учесть, что процент отчислений увеличивался за счет взяток для министров, подписавших бумаги (Мазарини был непревзойденным мастером в таких делах), и для государственных советников, сумма получалась кругленькая! Взамен откупщик (или откупщики) получал право самостоятельно вместо короля и его чиновников (последние немедленно заявляли протест по поводу ущемления их полномочий!), взимать с «населения» налоги — на соль и вино, пошлину и свободный феод. Главное заключалось в том, что король и финансисты (то есть откупщики) весьма эффективно использовали местных субарендаторов, правосудие и даже солдат, чтобы заставить строптивцев отдать свои экю казне. Реально новым было поручать финансистам и их сеидам взимание тальи. К тому же новые действующие лица были не местными нотаблями, с которыми легко договориться, а чужаками, часто парижанами, говорившими на таком странном языке. Скорее всего, явление, получившее название Фронда, было направлено против них, как и против интендантов, «сообщников» ужасного сицилийца. Стоит познакомиться с ними поближе.

 

Финансисты, опора французской монархии

Этих людей мы можем, пожалуй, с полным правом назвать заимодавцами, то есть людьми, ссужающими деньги под проценты, очень крупными заимодавцами, одалживающими деньги королю, то есть государству, то есть французскому королевству, которое без них не смогло бы ни победить внешних и внутренних врагов, ни обрести великолепия и мощи, занимая господствующее положение в течение пятидесяти лет нового века.

Сразу же отбросим бытовавшие три столетия презрительные суждения, слухи, коварные сплетни — их авторами вряд ли были люди невинные и простодушные, Франсуаза Байяр и Даниэль Денер, тщательно изучавшие биографии более тысячи финансистов, доказали, что практически никто из них (за исключением, разве что, пяти-шести человек) не были людьми низкого происхождения и уж тем более простолюдинами; очень немногие, особенно после 1660 года были иностранцами (а иностранцы были итальянцами); большинство приезжали из Парижа, Иль-де-Франс и из долины Луары, древней колыбели королевства; на три четверти финансисты имели дворянское происхождение, причем их отцы были новоиспеченными дворянами; немногие жили в роскоши, другие разорялись; наконец, служили они (или их отцы) в основном в финансовом ведомстве, на должностях сборщиков или казначеев провинций, то есть «управляли деньгами короля», ничего не теряя и даже спекулируя, правда, стараясь не мошенничать слишком открыто. Итак, мы говорим о специалистах, которые могли дать королю в долг часть суммы собранных налогов, которые таким образом могли скорее дойти до адресата.

На практике, подобные люди способны были собирать за несколько дней или недель центнеры и даже тонны золота и серебра и предоставить их в распоряжение короля, монарх отвечал предоставлением неких прав или брал на себя определенные обязательства (немедленные или отложенные); выше всего котировались векселя: платежные распоряжения под будущие доходы, налоги под продукты, габели и тальи. Хотя многие контракты часто заключались на имя такого-то «парижского буржуа», за ним скрывалась группа финансистов, в действительности заключавших сделку. Прибегнув к помощи архивов нотариусов и подлинников совета, мы можем довольно легко вычислить настоящих фермеров, субарендаторов или заимодавцев. Некоторые парижане знали их имена (хотя случались и ошибки), кое-кто приобрел во времена Фронды открытую и опасную непопулярность: Бонно, Кателаны, Корнюэли, Федо, Жирардены, Грюйены, Марены, Монро, Лабазиньеры, Табуре… другие сумели остаться в тени — глас народа не называл их имен вслух: Скарроны, Боссюэ, д'Ормессоны…

Что особенно удивляет после прочтения нотариальных и юридических документов, представляющих в распоряжение исследователей точные данные о размере состояния и доходах большинства из этих людей, это их умеренность: миллионеры были редки, ни одно из состояний не достигало размеров наследственного состояния высокородного дворянства. Так что же, они скрывали размер своего состояния? Или выгодно помещали капиталы? Возможно, проматывали деньги?

Чтобы добраться до истины, следует забыть о столь простых понятиях. Спрятавшись за подставным лицом (скажем, за каким-нибудь мелким клерком), наши финансисты чаще всего выступали в роли посредников, поскольку немногие способны были единолично собрать миллионы, требовавшиеся королю. За спинами этих людей стояли настоящие заимодавцы, которых почти невозможно было «опознать» и «вытащить» на поверхность во время судебного разбирательства дела о наследстве или конфликтах в Королевском совете. Ничего удивительного: деньги давали те, кто владел основной частью богатства Франции: дворяне, причем самые высокородные.

Проделав огромную как по масштабам, так и по смелости работу, Франсуаза Байяр в нескольких строчках определила финансовую систему, действовавшую со времен Сюлли до эпохи Мазарини: «Представляется очевидным, что все богатое население Франции участвовало в финансовых операциях. Спрятавшись за подставными лицами, финансисты и сами служат прикрытием другим людям, необходимым для четкого функционирования системы, пусть даже они действуют скрытно. Финансисты управляют подставными лицами постольку, поскольку располагают деньгами богачей. Вывод: финансисты — движущая сила жизни трех неравнозначных «континентов»: мира подставных лиц, финансистов и заимодавцев, изначально не имеющих между собой ничего общего и действующих заодно лишь потому, что заразились финансовым вирусом».

Прежде чем перейти к огромному количеству примеров (мы приведем только выдержки), гораздо более «показательных», чем многочисленные «опросы», Франсуаза Байяр уточняет, что в «этом широком круге, […] с четкой иерархией, возглавляемой птицами высокого полета, […] жизнью финансиста руководят три правила: тайна, объединение и «займ»; а сокрытие прибылей с начала XVII века становится незыблемым правилом».

Чтение некоторых брачных контрактов открывает для нас такие союзы и дружбы, которые бесхитростным душам могут показаться странными. Так, новая супруга некоего Жака Тенье (чета финансистов — ведь дамы отнюдь не пренебрегали этим видом деятельности) самым естественным образом пригласила на церемонию (и на подписание контракта) маркизу де Монлор, супругу Жан-Батиста д'Орнано, полковника корсиканских «банд», еще одного Орнано и еще одну Монлор, связанных с самим Сегье, президентом Палаты счетов, и с его сыном, докладчиком в Государственном совете, то есть с самыми знатными дворянами Франции.

На одну (а возможно, и сразу на несколько!) ступеньку выше поднимается финансовый брачный союз господина Грюйена и госпожи Дубле (до 1654 года), если в кортеже невесты мы видим самого Потье де Новьона, президента парламента, и двух Генего — государственного секретаря (то есть министра) и казначея отдела накопления (нечто вроде управляющего казначейством). Естественно, все эти люди связаны с финансами. Простые примеры финансовых породнений без учета сословий мы находим в «дайджесте» известной таблицы финансового мира, составленной Даниэлем Дессером.

Неудивительно, что в таблицу попали министры — их высокое положение позволяло следить за Доходностью инвестиций. Мы встречаем в списке — под родовым именем де Бетюн и под псевдонимами — потомков и дальних родственников старого Сюлли, который (он умер только в 1641 году) брал в аренду Эльбеф, Эвре и Пон-Адемар с выплатой Налога на продукты. Суровый (!) канцлер Сегье, о Котором парижане говорили, что он присвоил лучшую столичную грязь, — породил и возвел на вершины целую финансовую «секту»: одна из его Дочерей вышла замуж на Бетюна-Сюлли, другая — за Монморанси-Лаваля, связанного с Барантенами: все эти высокородные дворяне шпаги или мантии входили в совет и пополняли свои запасы экю и пистолей верно служа королю, но не забывали и о собственной выгоде.

Листая таблицу Дессера, мы встречаем высокородные имена — Латремуйи, Ботрю, Кольберы, Брюки, Креки, Сервьены, Граммоны, Алуаньи, Этампы, Балансе, Бутийе, Гизы, Фелипо (министры из этого рода два столетия управляли королевством!) и, конечно, Ришелье (чье состояние с большой точностью вычислил Жозеф Бержен) и Мазарини. Вспомним, кстати, и военных, среди которых было много маршалов Франции: д'Альбре, Креки, Граммон, Фуко, д'Эстре, Фабер, Гебриан, Ламейере, д'Эффиа и Тюренн, а позже — Матиньоны, Вильруа, Бельфоны и Виллары. Назовем и нескольких прелатов: Жан де Линьи и Жан де Ленжанд, первый — епископ в Мо, второй — в Маконе, они занимались габелью; Буалев, д'Авранш, Пенгре, де Тулон и Зонго Ондедэ, друг Мазарини и епископ во Фрежюсе, — все они имели отношения к финансовой сфере. А вот аббат де Ларивьер, отъявленный фрондер и будущий епископ в Лангре, давал в долг самому королю.

Было бы удивительно, если бы те, кого называли высокородным дворянством мантии (вскоре они начнут роптать) не вошли в «дела короля», все эти судьи в пышных одеяниях, которые некоторое время спустя начнут рядиться в одежды праведных защитников интересов государства, борющихся против «тирании» Мазарини, скрытно прибирали к рукам откупное ведомство. Дессер называет имена де Мемов, Ботрю, Сегье, Байёле, Бретонвилье, Брюларов, Тюрканов, Лекуаньё и Тамбонно. Общеизвестно, что в те времена держателями арендных договоров с выплатой налогов на продукты почти во всех городах и предместьях Иль-де-Франса (миллионные суммы) были пятеро президентов (Несмон, Лонгёй, Байёль, Новон и Бланмениль, двое последних принадлежали к роду Потье) и группка советников — Дора, Фейдо, Фурси, Портай и некоторые другие. Президент Мем лично, а он был весьма опытен, осмелился заявить на открытом заседании 23 июля 1648 года (за месяц до баррикад): «Общеизвестно, что две трети семейств господ [из парламента] давали в долг свои деньги господам из пяти крупнейших откупных ведомств [известных финансистов], когда они милостиво соглашались брать с денье 5% и 5,55%».

Стоит ли говорить, к чему подталкивает обнародование подобных истин, редко известных широкой публике? Возможно, парламентская Фронда, как позже и роль парламента, больше напоминала отвлекающий маневр, психодраму, даже комедию, но никак не трагедию. Что бы ни осмеливались высказывать парламентарии, они слишком нуждались в короле, чтобы соблюсти свою выгоду и сохранить прибыли; к слову сказать, король — то есть Мазарини (хотя он пережил несколько неприятных моментов) — мог не слишком опасаться тех, кто был ему обязан не меньше, чем он им: кардинал получал денежную помощь, а гордые судейские надеялись однажды (но когда? не здесь ли главная хитрость Мазарини?) вернуть долги с обещанной прибылью.

Продолжая рассуждать логически, спросим себя, не была ли Фронда сложным сочетанием принципов, тщеславий, злобы, неумелости, излишней осторожности и тайных переговоров с желанием — но и с необходимостью — никогда не рвать окончательно, поскольку каждая из партий нуждалась в другой? Если не считать некоторых опасений и отдельных, но преодоленных сложностей, причиненных гордыми, независимыми, непоследовательными, импульсивными, иногда полудикими высокородными дворянами или «чернью», способной на ужасную, но скоротечную ярость, думал ли Мазарини, уверенный в поддержке королевы и верности немногих знаменитых полков (в том числе швейцарцев), ведомый религиозной и мистической мощью монархии, что так и не одержит победы (даже с помощью выросшего наконец короля!) над всей этой дворянской, парламентской, буржуазной и простонародной нечистью?

Проблема «живых», насущных денег постоянно занимала Мазарини, доставляя ему серьезное беспокойство. Но Джулио был уверен, что, сделав ставку на богатство страны и доход, который оно рано или поздно принесет, он сумеет вернуть долг, хотя бы частично, жадничая и всегда с задержками, тысячам французов и француженок (не стоит недооценивать женщин, особенно вдов), старым и новоиспеченным аристократам, давшим ему в долг под хорошие проценты, через профессиональных финансистов, тонны золота и серебра в монетах. Это золотое дно помогало ему победить врагов и хаос, превратив королевство, приютившее его (не слишком ласково), в самое блестящее, самое сильное, самое великое государство, а юного короля, которого он воспитывал (и прекрасно!), — в могущественного монарха, во всяком случае, на несколько десятилетий.

Зададимся вопросом: какое место занимало высокородное и мелкое дворянство в чертогах денег, богатства и финансов? Прежде всего, именно эти люди владели основной частью богатства королевства, именно дворянство использовало его, и очень умело; именно дворянство получало значительные доходы, пусть даже потом они попусту проматывали деньги. По крайней мере две трети земель принадлежали дворянам, как и три четверти поместий, которые чаще всего приносили больший доход (конечно, не всегда), чем принято было объявлять. К этим огромным деньгам прибавлялась большая часть доходов Церкви (земельная десятина, пятая часть доходов с поместий), ведь милостью короля (именно его!) почти все епископства и большая часть аббатства, то есть доход с них, были закреплены за святыми отцами. Все той же милостью монарха, самые блестящие дворяне получали должности в провинциальных правительствах, которые, кроме реальной ответственности (иногда недооцененной), приносили жалованье, содержание, долю со сбора налогов, «милости» (недурное определение для мешков экю!) и властные полномочия, которые они стремились расширить. Тем же, кто не получал выгоды от должностей в «проконсульствах», «доставалось» пребывание при дворе и общение с важными придворными: они собирали свою жатву «милостей», компенсируя привычное мотовство и разбазаривание огромных дворянских доходов.

Мы уже писали о том, как выгодно было помещать капиталы в «дела короля», то есть быть связанным с ним тайным взаимодействием; такую связь практически невозможно было разорвать, разве что по безумному недохУшслию.

Чтобы убедиться в правильности таких выводов, Достаточно вспомнить список принимавших участие в финансовых операциях, составленный Даниэлем Дессером: Орлеанские, Конде, Лонгвиль, Суассоны, Шоны, д'Аркур, д'Эгийон, Ларошфуко, Роган, Вандом» Шомберг, конечно, Бетюны-Сюлли и даже Добряк Тюренн (он появился позже), получивший 300 000 ливров с Оксера и Везле… а еще Сегье, Мазарини, те, кто обычно занимал пост президента парламента… и далее Анна Австрийская в Нормандии (правда, совместно с Сюлли-сыном).

Тесная связь, практически взаимопроникновение дворянства, богатства и финансов с возами денег, подпитывавшими и поддерживавшими монархию, были в середине столетия (да и позднее) самой верной гарантией прочности французского королевства. Порой возникает вопрос: заслуживает ли Фронда, о которой нам придется рассказать в этой книге, опасная, трагическая, иногда неуловимая в своих проявлениях, чтобы ее принимали всерьез, поскольку исторический контекст доказывает ее уязвимость среди ужасов окружающей жизни. Ее поражение являет собой конец старого мира и зарождение нового времени через обретение мира.

Прежде чем войти в лабиринт и попытаться пройти по нему с помощью путеводного клубка, вернемся к «народам» (как тогда говорили), на которых обрушились налоги, чиновники финансового ведомства, финансисты, солдаты, грабители, мародеры, отставшие от своих полков, бродяги, эпидемии, голод, а потом и войска членов Фронды, иногда блестящие, чаще нелепые, но редко безобидные.

 

О тех, кого тогда не называли «налогоплательщиками»

Многие жители королевства были людьми «привилегированными» по «положению» или по месту «проживания» (почти все горожане и целые провинции), но очень немногие «не вносили» — тем или иным способом — вклада в королевские расходы. Мы уже говорили, что дворяне Юга Франции обязаны были платить талью за свои «простолюдинские» земли и некоторые другие налоги, однако дело не заходило слишком далеко и не очень ущемляло права сословия. Духовенство, первый собственник королевства, призвано было платить молитвой, но Церковь, в великом милосердии своем, отдавала королю (в действительности — после торга) так называемый «бесплатный дар» — один-два миллиона в год, — что составляло лишь малую часть (одну или две сотых!?) суммы, необходимой королю, и мизерную долю своих реальных доходов (их никто никогда не мог подсчитать). Итак, два «первых сословия» выступали скорее в роли «получателей», чем налогоплательщиков.

В число последних входила подавляющая часть простых людей (кроме, разве что, нищих) и многие «непривилегированные» буржуа (были и такие). Долгое время (века!) они платили за свои «феодальные» или «помещичьи» права (юридический нюанс) сеньору и десятину Церкви, фактически, высшему духовенству, чаще всего присваивавшему все деньги. Размер десятины колебался между 3% и 12% в виде натурального налога с Урожая, а потому каждый пытался схитрить. В первые годы протестантизма появилась слабая надоеда, что изъятие продуктов прекратится, — увы, напрасно! Справедливости ради заметим, что, за редким исключением, налог на десятину не увеличивался, а сама десятина зависела непосредственно от урожая.

Что касается прав сеньоров, они были столь Разнообразны, что мы не в силах подробно их описать; самые широкие в одном месте, более узкие в другом, они заставляли крестьян мошенничать: браконьерствовать там, где была запрещена охота (и ловля рыбы); жульничать на заготовке дров, заниматься незаконным выпасом скота, так что суммы, выплачивавшиеся сеньору, редко увеличивались; в неблагоприятные периоды некоторые налоги на время отменялись.

Единственной настоящей новостью для среднего налогоплательщика вот уже десять лет оставалось увеличение, почти в три раза, королевских налогов с благословения кардинала-герцога Ришелье. Все остальное меркло перед столь чудовищным изъятием. В те времена никакой бум — любого происхождения — не был способен всколыхнуть сельскохозяйственное или промышленное производство; не давала притока денег ни одна новая «торговля», так что приходилось посылать на места все новых и новых сборщиков налогов, чиновников, откупщиков и судебных исполнителей в сопровождении «конных стрелков». Естественно, что уже в 1635 году начались регулярные бунты. Хорошо изученные в XIX веке, в эпоху историка Лависса, и непонятно почему забытые в XX веке, эти так называемые «народные волнения» были воскрешены Борисом Поршневым (он работал во французских архивах, оказавшихся каким-то чудом в Ленинграде). Его книга, чья трактовка проблемы серьезно оспаривалась другими исследователями (марксистско-сталинского образца), вышла на русском языке в 1948 году, на немецком — в 1954, а на французском — только в 1963 году. Тем не менее работа Поршнева побудила историков к творчеству, и Ив-Мари Берсе пришел в своем исследовании к весьма убедительным выводам. Итак, действительно происходили жестокие волнения (в ход шли косы, вилы, железные прутья, редко ружья), они возникали в нескольких сельских общинах, находившихся по соседству, длились недолго (несколько недель, иногда чуть больше, иногда чуть меньше) и практически всегда имели налоговую подоплеку (в этом качестве их иногда поддерживали дворяне и даже священники, бывшие, до некоторой степени, фискальными соперниками короля). Впрямую действия бунтовщиков касались агентов короля, поджигались дома чиновников финансового ведомства и чиновников-откупщиков, им наносились физические увечья, ломались руки, ноги, проламывались головы, случались далее убийства (порой изощренные). Часто усталость или необходимость вернуться на поля успокаивала бунтарей, однако случалось вмешиваться и армии: обычно посылалась одна или две роты, чтобы ни в коем случае не помешать проведению военных операций против Империи или испанцев. Волнения крестьян не могли, конечно, сотрясти основы королевства, но приводили к беспорядкам, заставив всерьез поволноваться даже кардинала Ришелье. Неравные по силе и нерегулярные бунты, бывшие частью жизни нации, составляют один из аспектов так называемой провинциальной и эмоциональной социологии; они отражали вполне страшное лицо фискальной составляющей государственной системы, в большей мере способствовали уменьшению поступлений в казну.

Самые серьезные антифискальные бунты потрясли королевство в конце царствования короля Людовика XIII в Перигоре, Руэрге, Ангумуа и особенно в Нормандии и были жестоко подавлены. Практически одновременный уход из жизни обоих хозяев страны породил сильные и очень Наивные волнения: в какое-то мгновение 1643 года Французы поверили, что налог умер вместе с королем, и попытались сохранить свои денье, увы — безуспешно! Чиновники, откупщики и интенданты не давали себя провести, и налогоплательщики, отказываясь повиноваться, обманывали и бунтовали, получая в ответ палочные удары.

Тому есть множество доказательств: сохранились письма интендантов, комиссаров, губернаторов и верных чиновников, они были опубликованы. В Аквитании (ее территория тянулась до Луары), чья история хорошо изучена, продолжалось упорное, жестокое сопротивление: люди отказывались платить налоги, иногда в течение многих лет, поджигали дома чиновников финансового ведомства, судебных исполнителей, откупщиков, устраивали засады и убивали ненавистных чиновников (расправы порой поражали дикой жестокостью!). Если «налоговые» забастовки или бунты затягивались, расползаясь по территории королевства, правительство посылало одну-две роты солдат, и они легко рассеивали несколько сотен крестьян, вооруженных косами или палками; для острастки некоторых бунтовщиков вешали. Вспомним еще несколько показательных проявлений несогласия: бунты женщин, перезвон колоколов в соседних деревнях, зарождение партизанской войны за заборами домов… Иногда мятежников поддерживали мелкие дворянчики и честные священники, трудившиеся во имя Бога и своих прихожан. Особым упорством отличались некоторые небольшие «местности»: Пардиянк, что в Арманьяке, где погибло немало жителей; в бретонском Марэ (Бретань), защищенном каналами, люди вообще отказывались платить (впрочем, одному интенданту все-таки удалось после успешной осады острова Буэн сжечь несколько домов и повесить подстрекателей). Так же обстояло дело в Сабль-д'Олонн, городе мятежном, как почти вся провинция Нижний Пуату, что рядом с Бретанью — здесь не платили ни талью, ни табель. Жители Пуату, вдохновленные примером «соседей», вели себя неистово. Еще более яростное сопротивление указам короля оказывалось на землях маркизы де Помпадур: она запрещала своим «подданным» платить, несмотря на настойчивые требования генеральных сборщиков и интенданта Лиможа. Дурной пример заразителен — неповиновение распространилось до самого Брива… Бее это происходило в период между 1643 и 1645 годами. Мы можем привести множество примеров нескончаемых протестов, бунтов и самосудов, спровоцированных габелью на соль (габель — старое название любого несправедливого налога, со временем им стали обозначать налог на соль, тоже, впрочем, не слишком законный). В принципе, король владел всеми соляными копями королевства, но главные (от Луары до Жиронды и Пекке в Нижнем Лангедоке) давно были сданы в аренду откупщикам: уже в начале века они продавали соль по цене, в три-четыре раза превышавшей ее себестоимость. В 1635 году и при Мазарини цены на соль удвоились. Самые высокие цены были установлены в краю «большой габели» (древнее владение Капетингов, слегка расширенное), эти цены заставляли жителей активно заниматься контрабандой на границах провинций-производительниц (Бретань, Приморский Пуату), где соль почти ничего не стоила. Из истории нам известно о деле фальшивых солеваров: их поддерживало местное население (извлекавшее свою выгоду) и жестоко преследовали откупщики — вооруженные люди со свирепыми псами на поводках. Пойманных «солеваров» ожидали галеры и даже смерть. В подчиненных провинциях обязанность закупать соль в солевых «амбарах» и тщательный контроль используемой соли (проверялись столовая соль, соль для засолки, и так — у каждого француза в возрасте четырнадцати лет…) провоцировали налоговые правонарушения, сборщики налогов обыскивали дома, даже целые деревни. Друзья и соседи приходили к контрабандистам на помощь, колокола звонили в набат… сборщиков избивали палками до полусмерти, людей бросали в тюрьмы, а фальшивых солеваров травили собаками. Целые провинции тогда платили за соль по сниженному тарифу, вызывая зависть и злобу соседей.

Откупщики и субарендаторы проявляли чудеса ловкости, повышая налоги и пошлины (например, дорожные) на продажу вина, в том числе домашнего, причем как на оптовую, так и на розничную. Законы о разного рода косвенных налогах являли собой нечто чудовищное: с начала Столетней войны (она и породила эти налоги) новые налоги — меньше пятнадцати — со странными (для нашего уха!) названиями «мечта», «пояс королевы»… ложились дополнительным грузом на плечи французов. За право ввоза вина в Париж и за право вывоза из Анжу через таможню Бретани платили семнадцать или восемнадцать су (Кольбер повысил их до двадцати двух). Главным было то, что сумма налогов практически удвоилась. Вот как это происходило: к «первым пяти су» добавилось сначала одно, потом другое су, дошло до тридцати за «пояс королевы» (свадебный подарок), десять су — за «канал» (Брияр?), пять — за временную плотину, еще 45 су, еще 60 и, наконец, су с ливра (+5%), что вызвало возмущение, и так далее и тому подобное… Откупщики и субарендаторы, прекрасно разбиравшиеся в налоговой системе, мошенничали, как и виноделы, и торговцы, и перевозчики. Как следствие — бесконечные стычки, мордобой и судебные разбирательства. Крючкотворство чиновников и хитросплетение дел меньше досаждали людям, чем бесконечные внезапные увеличения налогов: их объясняли воровством, в котором, уж конечно, не мог быть виноват ни милый король, ни его августейшая мать, все зло — от мошенников, вымогателей незаконных налогов, ненавистных финансистов, выскочек-простолюдинов и чужаков, главный из которых явился с дикой Сицилии, а может, из грязных трущоб Рима.

Гнев и злоба накатывались волнами, то тут, то там вспыхивали бунты. Если мятеж охватывал несколько кантонов и длился не более нескольких недель, достаточно было подождать, пока мятежники устанут (или наступит время жатвы), в крайнем случае, можно было повесить кого-нибудь или сжечь два-три дома. Худшим же наказанием был постой роты наглецов — наказание пострашнее стрельбы из ружей. Короче говоря, волнения всех сортов были частью привычного «пейзажа» и в какой-то мере зависели от смены времен года. Больше не случалось ничего страшнее бунта кроканов в Перигоре и «босоногих» в Нормандии, жестоко наказанных безжалостным Ришелье. Пока не бунтовали хорошие богатые города, где намеренно взимались меньшие налоги, Мазарини и его команда могли заниматься серьезными делами, главным из которых была война.

А между тем города снова начинали волноваться, и на очереди был Париж — чудовище, фактически неизвестное кардиналу-премьер-министру.

* * * 

Городские налогоплательщики

Бунты в городах были гораздо опаснее: в них участвовало множество более зажиточных и сильных людей. Вспышки недовольства в городах (порой это были простые волнения) часто провоцировали женщины: именно женщина добывает пропитание для семьи и поднимает крик при малейшем повышении цен на хлеб и другие товары повседневного спроса. Недовольство набирало силу очень быстро: в те времена люди больше общались вне дома, впрямую выражали свое недовольство на рынке, разговаривали друг с другом в квартале и приходе, собирались в группы на перекрестках, подогреваемые пылкими фразами агитаторов. Люди каждый день заглядывали в кабачки, где каждый знал каждого тысячу лет (сегодня нам трудно вообразить, как много в те времена было кабачков: даже в таком среднем городе, как Бове, было больше сотни скромных (по нашим меркам) заведений — в три раза больше, чем в середине XX века).

Очень часто внезапное вздорожание основного продукта — хлеба — вызывало «волнение» и даже бунты в городах; дороговизна могла быть спровоцирована плохим урожаем, усугубляла положение и «скупка» зерна «монополистами» (оптовыми торговцами, крупными фермерами, держателями ренты, принадлежащей сеньору, сборщикам десятины). Серьезные волнения происходили в период между 1630 и 1640 годами, на какое-то время все успокоилось, и следующая серьезная вспышка случилась в 1644 году: в период Фронды вновь начались серьезные бунты (чему немало способствовали гнилые летние сезоны), самый же жестокий мятеж «отметил» восхождение на трон Великого Короля.

В булочной, на рынке, на набережных, в портах женщины подстрекали соотечественников на беспорядки: люди кричали, дрались, грабили булочные, возы и корабли с зерном. Для подавления беспорядков приходилось иногда прибегать к помощи гвардейцев, конных жандармов и даже солдат. Чаще всего бунты непосредственно вызывались ростом дороговизны, но воспринимали их как простое проявление «эмоций» (тогда в это слово вкладывали несколько иной смысл, чем сегодня); впрочем, проявление этих «эмоций» вполне могло поддержать и даже подогреть смуту.

Горожане-налогоплательщики создавали правительству серьезные осложнения. Спорный налог люди порой просто отказывались платить; он был своего рода заменителем тальи, которую города платили крайне редко, так что здесь чаще всего взимался налог на продукты или ввозная пошлина. Горожане особенно остро реагировали на повышение ввозных или вывозных пошлин на вина, ткани, железные изделия, а также на повышение налога на «ремесла». Приведем несколько примеров.

В октябре 1643 года волнения в Туре длились почти месяц. Интендант де Гере, описавший эти события (именно он и подавил бунт, причем не без труда), считал виновницей взбунтовавшуюся чернь из предместий, протестовавшую против введения нового налога на вино — 30 су за бочку. де Гере полагал, что несколько злонамеренных купцов толкнули рабочих-ткачей на путь насилия, он детально описывает происходившее: субарендаторов и сборщиков нового налога побили, несчастных обокрали, арестовали и привезли в предместье Ла-Риш; по соседству, в том числе в Блере, происходили нападения на прохожих и путешественников, которых записывали в «вымогателей налогов». Оставшись на какой-то момент без поддержки войск, карабинеры отправились усмирять бунты в Нижнем Мене, интендант не без труда вооружил городских буржуа, решившихся взять в руки винтовки только под угрозой разграбления города: поразительная реакция, которую чуть позже мы увидим и в Париже. Когда войска наконец вернулись, бунтарей прогнали, а предводителя, некоего «капитана Сабо», приговорили к повешению, сожжению и развеиванию пепла по ветру… В последний момент палач испугался и сбежал: его пришлось возвращать manu militari (силой оружия), под охраной «четырех сотен горожан — чиновников, добропорядочных буржуа и крупных торговцев» на рыночную площадь, где его и сожгли.

В 1644 году интенданты сообщают о восстаниях в Марселе и Балансе. В Монпелье, в июне-июле 1645 года, женские выкрики положили начало смуте: их спровоцировало объявление об отмене наема зимних квартир для гостей из Каталонии; дело осложнилось после прибытия откупщиков, требовавших выплаты налога «на ремесленников по случаю счастливого возложения короны на голову Его Величества». Чиновники финансового ведомства и губернатор Шомберг утверждали, что точное число восставших измерялось тысячами — они грабили сборщиков налогов, избивали их, жгли дома. Впрочем, восставшие недолго наслаждались победой: Шомберг задействовал армию и отменил на время сбор налогов. Увы, несколько позже все вернулось на круги своя…

Добавим, что подобные волнения в тот же период, между 1643 и 1648 годами, имели место во многих городах — Клермон-Ферране, Анжере (где противостояли друг другу две «партии»), Сен-Море, Домфроне, Туле, Иссуаре, Манде, Гренобле, Тулузе и многих южных городах, в том числе в Лангедоке и Провансе.

В начале 1648 года «люди, заседавшие в Парламентском Суде Дофине», предупреждают канцлера Сегье (а через него — Мазарини) о недовольстве и угрозе мятежа в провинции, провоцируемых увеличением размера налогов и новыми поборами: «Едва пришло сообщение об увеличении тальи и чрезвычайном налоге для прохода войск, как появились комиссары, чтобы устроить Лионскую таможню в горах Дофине, дабы взимать пошлины за товары, которые даже не ввозятся в город… кроме того, увеличена на 12 денье на каждый ливр [5%] стоимость соли […], что слишком дорого. […] Все эти одновременные займы очень взволновали «простолюдинов, которые почитают себя задавленными налогами: отовсюду звучат выражения отчаяния и угрозы […], способные снова вызвать смуту, как в недавнем времени из-за 5% […] Всего можно ожидать от народа, который не боится пожертвовать жизнью, ибо ему незачем ее беречь». Жалобы? Безусловно! Но вполне обоснованные. Напомним, что в Эмбруне комиссар Лионской таможни и служащий солевого амбара работали с «риском для жизни». И все-таки парламентарии благоразумно признает, что следует «заниматься делами короля», и желают скорейшего заключения мира. Это достаточно сдержанное послание о событиях в провинции, которая считалась небедной и по которой не слишком сильно ударила война, где люди не страдали от голода, дает представление о реальных трудностях губернаторов провинций и народа.

Помимо денег, получаемых от сбора налогов, от продажи и перепродажи должностей и рент и от бесконечных займов, Мазарини и несколько его министров пытались, идя по стопам предшественников, извлечь прибыль из добычи золота близ Парижа, где находились главные залежи богатств королевства. Но Париж — не Эмбрен, не Сабль-д'Олонн и не Монпелье.

Париж показал свой нрав.