В сентябре 1647 года юному королю исполнилось девять лет. Два месяца спустя он, как и его брат, победил оспу, подарившую на какое-то мгновение надежду вечному неудачнику Гастону. Мазарини правил страной как полновластный хозяин, всегда (или почти всегда) поддерживаемый королевой-регентшей, с помощью небольшой группы министров: верного Летелье, хозяина, как тогда говорили, ведомства войны; канцлера Сегье, серьезного человека, хоть и чуточку афериста, который — конечно, после королевы — возглавлял правосудие, получая корреспонденцию из всех провинций; и, наконец, неутомимого Партичелли, посвятившего свои таланты королевским финансам (но и своим тоже), ставший впоследствии господином д'Эмери (он вышел из семьи торговцев и банкиров итальянского происхождения, жившей в Лукке и перебравшейся в Лион, а позже иммигрировавшей в новую подлинную финансовую столицу королевства). В единственном совете, имевшем вес, так называемом «Узком совете» (в «обычном королевском совете» было слишком много интриг), появлялся Мсье, всегда изысканно-вежливый (он переставал «швистеть», как писал кардинал де Рец), он одаривал улыбкой невестку, а иногда и кардинала, и представителей прежней команды — Бриенна и Шавиньи (позже у них случились серьезные неприятности — Бастилия или ссылка, на некоторое время). В пресловутый Совет совести, назначавший епископов и аббатов, входили два или три прелата и господин Венсан: королеву и кардинала изгнали после заговора «значительных». Мазарини назначал тех, кого хотел, в приходы и богатые аббатства, не забывая ни друзей, ни себя самого. Однако не это составляло главную заботу Мазарини. Недавние серьезные трудности обострялись: война, интриги при дворе и в столице — требовалась масса времени и сил, чтобы распутать козни и обойти расставленные ловушки, всеобщий ропот недовольства и — главное — упоительные поиски золота и серебра. Лишь самый большой хитрец мог в начале 1648 года предвидеть, что из создавшегося положения найдется выход и поможет этому время, гениальный мастер, столь высоко ценимый Мазарини.

У кардинала возникли некоторые проблемы, очень обеспокоившие королеву, но они никак не повлияли ни на его обаяние, ни на живость характера, ни на ту фантастическую работоспособность, которая поражала серьезных наблюдателей (в том числе иностранных послов и даже умную и взбалмошную королеву Христину). Он устроился там, откуда мог управлять всем, окружив себя дорогими его сердцу людьми и безделушками (их прислали из Рима), совсем рядом с королевой-регентшей.

Королева, не любившая старый Лувр — сырой, холодный, не слишком чистый, а кое-где совершенно обветшавший, вскоре переехала в находившийся неподалеку нарядный Пале-Кардиналь, окруженный огромным красивым садом, разбитым по приказу кардинала Ришелье. Это прелестное, светлое, но совершенно не укрепленное, даже не защищенное рвом место (об этом придется пожалеть!) стало знаменитым Пале-Роялем (позже дворец был разрушен, от первоначального здания осталось всего несколько камней, сохранившихся после реконструкции конца XVIII века). Сначала Мазарини снимал находившийся за садом особняк Шеври-Тюбеф, который по его приказу расширили, переделали и украсили. Он стал называться Пале-Мазарини (тот, что в Париже, ибо мы часто забываем о существовании дворца в Риме, который хотя и плохо, но все-таки сохранился) и составляет сегодня сердце Национальной библиотеки. Чтобы Мазарини не нужно были идти через парк (слишком долго? утомительно? опасно?), королева в ноябре 1644 года предоставила своему министру апартаменты в Пале-Рояле. Они были отделены от ее комнат длинной, хорошо охраняемой галереей (крепкими итальянцами, которых Мазарини отбирал лично и очень тщательно). Это соседство — весьма, впрочем, относительное — дало повод для злословия; добрые, набожные, добродетельные люди казались оскорбленными. Б действительности же, приличия всегда соблюдались, при беседах присутствовали надежные, умеющие молчать свидетели, которые, конечно, всегда сохраняли дистанцию — и в прямом и в переносном смысле этого слова. А встречаться кардиналу и королеве приходилось ежедневно — согласовывались сложные Дела двора, обсуждались все столкновения в столице и серьезные проблемы королевства.

Внешне королева сохраняла стиль жизни — с Фрейлинами (всегда присутствовала верная, болтливая и полезная Моттвиль, урожденная Берто), поздними вставаниями, обильными трапезами и Долгими молитвами. Анна Австрийская любила указывать свою набожность после вечеров, проведенных за игрой, но тут же прекращала молитву, если детям требовались ее внимание и забота. Анна Австрийская, поздно ставшая матерью, обращалась с сыновьями очень нежно, но подходила к каждому по-своему: один должен был править королевством, другому следовало указать его место. Эта дочь Габсбургов, ставшая супругой одного из Бурбонов, по мере сил хранила влияние и гордость — не всегда удачно — обеих династий, сумев стать выдающейся личностью.

Кардинал любил общество — предпочтительно умное, тонкие ужины, игру до умопомрачения, в которой неизменно выигрывал. Гораздо меньше удовольствия он находил в молитвах и не любил утром долго лежать в постели: ему всегда не хватало времени, а возможно, и религиозного усердия. Он читал, слушал, улыбался, что-то рисовал и писал без устали, как большинство исключительных людей, Мазарини мало спал, никогда никому не доверял полностью и умело играл на человеческих слабостях и обстоятельствах. В самом сердце сложного окружения он создал собственный мир, напоминавший ему о другом великом городе, где жила его семья и дорогие сердцу друзья, блестящие, богатые, цивилизованные люди, с которыми Джулио так хотелось увидеться вновь…

С давних пор Мазарини окружал себя итальянскими вещами: тканями, драгоценностями, духами, статуэтками, «антиками». Он любил итальянских художников и их полотна, актеров, певцов и музыкантов родной страны, в том числе знаменитую Барони, певицу, любовницу того самого кардинала Барберини, давнего друга и былого покровителя. Мазарини изгнали из Вечного города из-за ненависти наследника дяди Джулио Урбана VIII,некоего Памфили, креатуры испанцев, ставшего Папой Иннокентием X (Мазарини так и не сумел помешать ему занять престол Святого Петра). Стойкая враждебность Папы ко всему французскозолота, которым он одаривал свою невестку Донну Олимпию, «управляющую телом и душой папства» (по меткому замечанию Ги Патена), побуждала кардинала-министра к дипломатическим, военным и морским интригам и экспедициям (в Кремону, к Тосканскому и Неаполитанскому побережьям). Впрочем, наделали они, скорее, шума, а результаты были малоощутимы. Конечно, Мазарини мог всегда рассчитывать на римских друзей, где бы те ни жили: на Бичи, ставшего прелатом, Зонго Ондедеи, настоящего друга, свою правую руку, новоиспеченного епископа, вернейшего Эльпидио Бенедетти, секретаря, который в Риме заботился о семье и богатствах Джулио (движимом и недвижимом имуществе, весьма значительном и добытом неизвестно каким способом). Этот самый Эльпидио стал пылким биографом Мазарини и одновременно собирателем произведений искусства художников, артистов и конфидентом всей семьи. Как истинный средиземноморский Padrone, в 1647 году Джулио вызвал к себе всю семью: четыре его племянника и племянницы, пожив некоторое время в Эксе, переехали жить в Пале-Мазарини, вызвав всеобщее любопытство, причем не всегда доброжелательное. За ними последовали другие родственники: о некоторых будут рассказывать анекдоты, другие попадут в большую историю.

Очень важным было прибытие в Париж, в 1644 году, небольшой группы римских священников во главе с отцом дель Монако, который исповедовал от министра до отца Биссаро. Этих феатинцев, неизвестных в Париже, строгих последователей святого Гаэтана, Мазарини мог встречать у Барберини, человека весьма терпимого в вопросах веры. Феатинцы, монахи с безупречной репутацией, славные миссионеры, которых Мазарини поселил на берегу Сены, напротив Лувра, помогали ему обойти опасное влияние иезуитов, которых он так хорошо знал (чтобы улестить иезуитов, он пригласил их духовниками к маленькому королю). Феатинцы, суровые и одновременно умные и изощренные (их главная церковь — Сант-Андреа делла Балле — всегда находилась в Риме, хотя среди монахов было много сицилийцев), преданные папской курии католики, четко следовавшие предписаниям Тридентского собора, были представлены королеве-матери. Она высоко их ценила, часто принимала у себя и дала согласие назвать грандиозную церковь, которую начали строить для феатинцев на левом берегу Сены (от нее почти ничего не осталось), именем Сент-Анн-ла-Руаяль — тонкая дань уважения самого близкого из ее великих слуг. Двору и столице пришлось принимать феатинцев со всей возможной любезностью, как, впрочем, и иезуитам (несмотря на скрытые противоречия).

Эта столь милая сердцу Мазарини атмосфера «всеримского» не мешала ему полностью посвящать себя (или почти полностью) делам королевства, которое он для себя выбрал, и регентше, которая выбрала его. Королева усилила его власть и одновременно увеличила доходы, назначив суперинтендантом своего двора (1644 год), а следом и главным воспитателем Людовика XIV (1646), — по-настоящему важное политическое решение.

Несмотря на некоторые ошибки (итальянские походы, глупая потеря важного союзника — Голландии), министр пять лет работал на победу и Вестфальский мир; затем последовало создание хрупких Прирейнских союзов, которым никто не придавал (или делал вид, что не придает) значения.

Больше того, многие недовольные и святоши упрекали Мазарини в том, что он помешал заключению единственно достойного мира с самым католическим из королей — испанским (в котором делалась ставка на слабость Франции, связанную с несовершеннолетием короля). Суть дела заключалась в том, что все — несколько тысяч людей — занимались в основном внутренними проблемами, разрешением конфликтов, интриг и денежного вопроса — подоплеки всех проблем.

Так начался жестокий кризис по имени Фронда — от названия детской игры, весьма, кстати, опасной, поскольку когда-то в нее играли неким подобием пращи (вспомним Давида и балеарских фрондеров, то есть метателей камней).

 

Финансовый дебют: как заставить парижан платить

Все, о чем мы коротко расскажем, — Фронда, Фронды, большие и малые, — сводится в конечном итоге скорее к амбициями, чем к идеям, причем к амбициям давним, неумеренным и неудовлетворенным, к денежным проблемам, хотя и не только к ним, к чувствам, в основном к ненависти, изначальной и новоприобретенной. То была ненависть к иностранцу, особенно к итальянцу, и ненависть к финансисту, конечно, мерзкому, низкому вору. Это двойное чувство, а вернее — двойная неприкрытая глупость, такая, которую отстаивают до хрипоты в голосе…

Невозможно передать, как сильна была нужда в деньгах, сколько усилий прилагалось, чтобы вставить платить провинцию, оказывавшую яростное сопротивление. Впрочем, провинция в конечном итоге была не слишком опасна. Огромный зверь, чудовище с 400 000 душ, где почти всегда решалась судьба королевства, — вот кто играл первую скрипку…

Здесь жили скученно, а теснота обычно хорошо помогает разобраться в происходящем, в том числе стремительно распространяющиеся слухи и страсти. Около тысячи жителей на гектаре площади, дома, вытянутые вверх, где башмачник живет рядом с финансистом (мастерская внизу, полунищета наверху, богатство на этаже аристократа), а крыши почти соприкасаются над улицами и улочками. Пресловутая вонючая грязь, покрывающая будущие мостовые с текущим посередине ручейком, куда выливаются через окна все помои. Повсюду лавки и молочные торговцы, толкотня разносчиков воды, лакеев, простолюдинов, чопорных буржуа, кареты и телеги проезжают, где попало… Сена, с ее четырьмя портами (лес, вино, сено, зерно), забитыми лодками и шхунами, они кормят и… утоляют жажду (с помощью сотни кабачков, конечно). Короче говоря, в городе, обнесенном стенами, за воротами, которые сторожа каждый вечер запирают на засов, шумящий люд — разбойники и гарцующие верхом вельможи; все друг друга знают, каждый любит и умеет поговорить, болтают всюду — в лавочках, на перекрестках, перед соборами, на мостах, на берегах реки, на рынках и кладбищах.

Видимость беспорядка: люди объединены в приходах и религиозных братствах, в цехах и кварталах. Кварталов шестнадцать, буржуазная «милиция» выполняет работу полиции, население каждого квартала объединено в группы по пятьдесят и десять человек, они избирают — не самым прямым путем — мелких начальников, чаще — чиновников, иногда — членов парламента; существуют стихийные объединения соседей, завсегдатаев кабачков, покупателей маленьких рынков. Итак, толпа хорошо структурирована, но ее части переплетаются, на них оказывают влияние и видный парламентарий, и блестящий дворянин, и красноречивый кюре. Толпа — лучшая питательная среда для распространения слухов и организации беспорядков. В самом сердце города — дворец маленького короля, его часто видят играющим в садах Тюильри или весело скачущим на своем маленьком белом коне, но рядом всегда двое проклятых иностранцев…

Больше всего не выносят сицилийца, этого высокопоставленного мошенника, его приспешника Патричелли, их сторонников, банкиров, сборщиков непомерных и несправедливых налогов…

Да, Париж уже тогда был (и остался) одним из тех городов королевства, за которым нежнее всего «ухаживали», но сам он об этом не подозревал, каждый парижанин утверждал прямо противоположное те, кто был недоволен или имел личный интерес, раздували пожар недовольства, в том числе парламентариями, наживавшими популярность и вербовавшими сторонников, не платя ни сантима и не забывая о собственных притязаниях.

Королевство все так же нуждалось в деньгах, провинции настойчиво просили помощи, и, хотя в столице жило более 2% подданных короля, она владела почти четвертью (если не больше) богатств страны (движимость, недвижимость, финансы, товары…) и ей приходилось вносить свою лепту. К принуждению Париж относился как к агрессии, к покушению на собственные права. Правительство порой совершало ошибку (но был ли у него выбор?), формулируя свои притязания слишком жестко или, напротив, легковесно, но настойчиво.

 

Первая атака налоговой администрации

В первое время Партичелли д'Эмери, которому Мазарини доверил детальное проведение операций (у кардинала были другие дела, и он не вникал в тонкости дела), давил на тех, кто был привычен к принуждению, на рантье. В большинстве своем рантье были парижанами и буржуа (впрочем, не только). Их история начиналась в эпоху Франциска I, но с тех пор серьезно обогатилась.

В 1522 году королевство, уже тогда нуждавшееся в деньгах, решило провести заем среди подданных. Не пользуясь финансовым доверием, оно задумало сделать гарантом первого займа Парижскую ратушу (короткое время гарантом была Тулузская ратуша): первая процентная ставка составляла «денье 12» (100:12 = 8,33%), общая сумма не превышала 2,5 миллионов. Дело пошло так хорошо (для короля и, конечно, для рантье), что дети и внуки Франциска I выпустили более 70 заемных эмиссий (с процентной ставкой, имевшей тенденцию к снижению: от 8 до 5%). Ришелье так усердствовал, что после его смерти годовые проценты к выплате составили почти двадцать миллионов. Очень скоро государство решило платить позлее назначенного срока, нерегулярно, другими бумагами — обесцененными, или совсем не платить. Чиновники осмелились даже предложить рантье платить им ценными бумагами, так сказать, будущего, то есть тем, чего в реальности не существовало. Впрочем, чаще всего выплаты просто задерживались: в 1637 году задержка составила в среднем 12 месяцев, а в 1647 — три-четыре месяца, в зависимости от категории ценных бумаг. Если государство случайно выплачивало некоторые ренты, это всегда сопровождалось уменьшением капитала, попавшего когда-то в его казну.

Такая практика — конечно, достойная осуждения, но не оригинальная — была нехороша в основном тем, что Париж был главным рантье государства (чем-то вроде доверчивого человека, пользовавшегося некоторыми преимуществами за счет сделок с недвижимостью, ибо ценная бумага стоила мешка экю). Выплаты — теоретически поквартальные — производились в ратуше, техника была сложной (в числе прочих сложностей назовем алфавитный порядок), выплаты осуществлялись кучкой продажных чиновников, не спешивших выполнять свои обязанности прожженных хитрецов. «Плательщики ренты» (Кольбер-старший был одним из таких не слишком честных чиновников) находились под надзором «контролеров ренты». Всем этим чиновникам, имея в виду их склонность к мошенничеству, на четверть понизили жалованье. Совершенно очевидно, что все правительственные хитрости уменьшали расходы государства, но не увеличивали доходов; главное, однако, заключается в том, что рантье время от времени проявляли недовольство, стекаясь к дверям «плательщиков ренты», к ратуше. Они протестовали, крича, жестикулируя, собирая вокруг толпу и угрожая. Иногда приходилось посылать гвардию, милицию и даже солдат, но с каждым разом делать это становилось все труднее. Рантье (подобно некоторым чиновникам финансового ведомства) решили объединиться в «союз», чтобы защищать свои права и доходы. Находчивый коадъютор Гонди, прирожденный подстрекатель, нашел даже способ «украсить» титулом «синдикарантье» своего секретаря и аколита Ги Жоли, умело подогревавшего страсти. В пестрой толпе можно было встретить слуг и водопроводчиков, важных буржуа и дворян, например Севинье, — славная пехота для будущих бунтов. Опоздания, невыплата денег и «смута» усилились к осени 1648 года, но это не наполнило королевскую казну. Слишком хитрый Партичелли, которому Мазарини как будто позволял делать все, что угодно, пытался наилучшим образом «ободрать» парижан.

Некий усердный «раскапыватель» старинных бумаг нашел эдикт 1548 года, по которому по военным соображениям (страх перед испанским нашествием, уже тогда) вокруг городских стен, в зоне шириной в 200 туаз (около 400 метров), запрещалось строить, более того — предписывалось разрушать дома или взимать за строительство большой штраф. Как многие другие, этот эдикт был на время забыт, но в 1644 году государство спохватилось: были спешно посланы землемеры, которым надлежало измерить в «туазах» и обложить налогом приусадебные участки и построенные на них дома. Решение вызвало негодование, заинтересованные граждане громко кричали о несправедливости, кое-где постреливали, делегация бедняков, среди которых было много женщин, отправилась плакать и протестовать под стены парламента, который они считали своим защитником. Омер Талон, судья, в принципе достойный доверия, рассказывает, что бунт начался 4 июля 1644 года, не было никакого явного предводителя или организатора, но его, скорее всего, тайно поддерживали «Господа» (его коллеги из парламента). Очень скоро выяснилось, что они часто оказывались собственниками тех зданий, где был произведен обмер земель… Чтобы избежать неприятностей, Партичелли временно отказался от обмеров (позже к ним вернулись), но тогда же, в августе 1644 года, придумал другой проект, одновременно более простой, но и более хитрый и более эффективный: взимать «налог с зажиточных».

Предполагалось облагать данью самых богатых и знатных жителей столицы и собрать около 15 миллионов — невероятная цифра, равнявшаяся более чем 120 тоннам чистого серебра. Объявление об этом налоге вызвало новое возмущение (но не у бедных): зажиточные граждане предлагали брать его только с «мерзких финансистов», в крайнем случае — с крупных торговцев (намек на парламентариев). В самый разгар споров богачей королева предложила созвать заседание парламента с присутствием короля, на что парламентарии никак не соглашались из-за несовершеннолетия монарха. Они допускали, что кого-то — не их — обложат налогом, например бывших торговцев, поскольку финансисты доказали свою нужность всем. После секретных переговоров и нескольких приступов гнева (королева была особенно взбешена сопротивлением простолюдинов, которых она не выносила), Мазарини и Партичелли отозвали «эдикт о зажиточных».

Тем не менее они попытались вернуться к обмерам, что вызвало ответную ярость бедняков и недовольство парламентариев. А молодые и дерзкие советники Следственной Палаты осмелились созвать 24 марта 1645 года заседание — почти что сбор оппозиции, — куда попытались привлечь самых видных своих коллег. Но те, ведомые первым президентом Моле, поддержали королеву. Королева отреагировала мгновенно, отправив в ссылку одного из зачинщиков — Гейяна (впрочем, его быстро помиловали) и посадив в тюрьму президента Барийона: к несчастью, последний умер в темнице, что произвело дурное впечатление. В конце концов обмеры окончательно отменили. Требовалось найти что-нибудь иное…

Налоговая изобретательность имела пределы, впрочем, как и формы сопротивления, так что в результате сошлись на некоторых обмерах и нескольких налогах с зажиточных. Парламент согласился — ведь на него налоги не распространялись. А вот торговцы, платившие налоги, яростно протестовали, особенно усилилось возмущение после заседания парламента, на котором присутствовали король и королева (оно состоялось в 1645 году), где законодатели послушно одобрили налоговые эдикты, в том числе налог на ремесла. Сопротивление усилилось год спустя — теперь возмущались не только торговцы, — когда разразилось «дело о тарифе».

Речь шла о праве на ввоз (городской ввозной пошлине), которое оплачивалось у городских ворот: платить следовало за продукты и товары, мясо, ткани, фрукты, конечно, за вино и зерно, поглощавшиеся в огромных количествах. Сколько же было протестов! К воплям торговцев и потребителей, в том числе бедняков, добавились протесты судей верховных судов, парламента, высшего податного суда, Счетной Палаты, Большого Совета: у всех имелись сады, виноградники, богатые фермы и прекрасные поместья, приносившие хороший доход. Протесты начались задолго до того, как эдикт о тарифе был разослан для рассмотрения в судах. Ссоры, крики и переговоры длились два года. В конце концов был принят более мягкий вариант, щадивший многих «господ», но отнюдь не простых буржуа.

Промедления и более чем скромные доходы вынудили Партичелли, возобновив под сурдинку дело об обмерах, вернуться к старым, давно испытанным рецептам Ришелье: например, к свободным феодам. Речь шла о том, чтобы заставить платить за права простолюдинов Парижа, чьи дома были построены на «дворянских» землях. Среди налогоплательщиков, о которых шла речь, были добропорядочные буржуа, чиновники и даже парламентарии (что объясняет энергичный характер протестов).

Еще более серьезным было дело о королевском «откупе». Париж зависел более чем от двадцати сеньоров; большинство принадлежали к Церкви, самым богатым был король. Правительство как бы внезапно «прозрело», вспомнив, что владельцы домов, построенных на королевской земле, якобы очень давно не «приводили в порядок» документы на право пользования землей, принадлежавшей сеньору, то есть королю. Всем было предложено заплатить долг и освободиться от арендной платы навсегда, выплатив большой налог, Эдикт прошел в 1645 году незамеченным, в него попросту не поверили. Но в 1647 году воссозданная «палата домена» возобновила работу и сразу занялась оценкой домов и налогообложением. Последовали протесты парламентариев и других членов высших судов, но еще сильнее сопротивлялись крупные владельцы городских домов — богатейшие торговцы, в том числе торговцы Шести Корпораций (самые уважаемые). Повсюду на улице Сен-Дени, самой богатой торговой артерии Парижа, затевались ссоры и драки, сына Партичелли (президента в парламенте!) избили, били в набат, появились ружья, правда, стреляли пока только в воздух. Непорядки длились два или три дня, потом вызвали милицию и гвардейцев короля, и все успокоилось. Волнения, случившиеся зимой (их вряд ли можно назвать парламентскими), охватили самые оживленные кварталы столицы. И все-таки то была только прелюдия.

Итак, всегда одна и та же схема: неизбежное введение новых налогов и неизбежный же ответный протест, переговоры с предложением мира, частичное или временное отступление, нервное возбуждение при виде чиновников финансового ведомства и сборщиков налогов… На собранные деньги Мазарини кормит и вооружает армию, ведет переговоры в Вестфалии, беспокоится из-за итальянских и особенно английских событий. Протесты и претензии некоторых парламентариев и дворян, всегда одних и тех же (участие в правительстве, устранение по возможности сицилийца, неуплата налогов и увеличение собственных состояний), не слишком волновали кардинала: отчасти потому, что он поручал другим улаживать дела и давать отпор, отчасти из-за того, что он не до конца прочувствовал сложный характер парижского общества, в том числе парламентариев, буржуа и простолюдинов. Он вмешивался лишь для того, чтобы успокоить раздраженную королеву и уладить некоторые конфликты, чего он и добивался, либо заплатив солидную сумму, либо пустив в ход улыбку и деньги.

1648 год, фигурально выражаясь, разбудит Мазарини, но будет слишком поздно. Он перейдет в наступление, первые его атаки будут сдержанными, не очень умелыми, иногда неловкими… Он провоцирует — подталкиваемый королевой — болтовню, выдвижение устаревших проектов, страстные ссоры, словесную агрессию, взаимные нападки и драки, и в конце концов это приводит к грозной и опасной Фронде. Она напоминает все, что было в прошлом, и не похожа ни на одно событие былых времен, она скорее ворошит прошлое, чем заявляет о будущем, ее нельзя окрестить революцией, поскольку истинная революция изменяет основы государства и общества, а при Фронде ничего подобного не произошло (в отличие от Англии), что бы об этом ни говорили сумасброды и фантазеры. Тому, кто хочет встретиться с настоящей революцией, стоит пересечь Ламанш.

 

Финансовое положение в связи с войной было практически безнадежным, и Партичелли, повсюду искавший деньги, подготовил для регистрации парламентом новую серию финансовых эдиктов и позволил себе несколько дерзких выходок, вызвавших раздражение «Господ» из высших судов, которые уже в мае перешли в открытую политическую оппозицию. Успех оппозиционеров вынудил Совет короля, опиравшийся на армию-победительницу, прибегнуть к полицейским мерам. Увы — жесткие и не слишком умелые полицейские меры привели в конце августа к двухдневным баррикадам в Париже. Оппозиция считала себя победительницей. Королева готовилась к реваншу, решив покинуть Париж, изолировать и взять в осаду, что и произошло в начале 1649 года после осенней «прелюдии». Париж (конечно, не весь) вынужден был признать себя побежденным в марте—апреле 1649 года — то была так называемая «первая Фронда», «Парламентская Фронда», «старая Фронда» или «Парижская Фронда» (впрочем, все термины весьма приблизительны). О первой Фронде рассказывали сотни раз, ее толковали в зависимости от тех принципов, которых придерживались историки. Нас не слишком вдохновляет эта история, но мы должны хотя бы коротко вспомнить о ней. Кажется, будто вступаешь на старую разбитую дорогу…

* * *

В парламентских кругах начались серьезные волнения, когда Партичелли, увлекшийся продажей многочисленных должностей (он делил уже существующие надвое, что, практически, обесценивало их), покусился на докладчиков Государственного совета, важных персон, «делавших донесения» в Королевском совете. Их часто посылали комиссарами в провинции, они входили в Парижский парламент и некоторые могли «высказывать свое мнение» (голосовать). Партичелли задумал продать, и очень дорого, двенадцать новых должностей (сначала речь шла о 24 должностях, но Партичелли отступился). Судейские всех рангов бурно протестовали, докладчики в Государственном совете даже объявляли на какое-то время забастовку.

Поскольку многие налоговые мероприятия подлежали регистрации — разделение должностей, увеличение числа свободных феодов и других арендуемых земель, — королева и министры потребовали, 15 января, провести торжественное заседание в присутствии короля, семьи, министров и пэров королевства (некоторых из них). Парламенту оставалось одно — признать себя побежденным. Королеве, пребывавшей в большом волнении, все-таки пришлось выслушать напыщенные, страстные речи, в том числе выступление Омера Талона, первого королевского адвоката. Темы были все те же: парламент должен помогать несовершеннолетнему королю, давать ему советы по всем поводам, обсуждать законы; все налоги плохи, все финансисты — отвратительные мошенники, народ несчастен, ему впору щипать траву в поле, война бесполезна и разорительна, «пальмовыми ветвями и лавровыми венками не накормить изголодавшиеся провинции, где с людьми обращаются, как с рабами и каторжниками». Талон осмелился посоветовать королеве задуматься над этими ужасами в уединении своей молельни. Анна Австрийская могла воспринять подобные речи только как оскорбление и не преминула заявить об этом со всем высокомерием дочери Габсбургов.

Тем не менее уже на следующий день парламент объявил недействительными результаты этого заседания и принялся обсуждать предложенные эдикты.

Б Пале-Рояле возмущались и негодовали, однако ответы не блистали отточенным стилем. Неизвестно, кто — Мазарини или регентша — несет ответственность за последовавшие события, скорее всего, они оба.

Первоначально эдикты, которые парламент отказывался регистрировать, представлялись на рассмотрение трех других высших судов; из солидарности они тоже отказывались регистрировать указы. Второй мерой была задержка жалованья (процент от стоимости должностей) высокопоставленных судей… хотя парламентариям платили, несмотря на то что именно они первыми встали в оппозицию. В ответ парламентарии из солидарности отказались получать свои проценты (будьте уверены, они знали, что сей гордый отказ будет кратковременным!). Вывод — правительству недоставало политической ловкости.

Регентский совет ответил контратакой на ежегодный налог («полетту») — право, по которому, начиная с 1604 года, чиновникам разрешалось платить казне, дабы обеспечить себе богатую должность, передававшуюся по наследству (даже в случае внезапной смерти ее обладателя). Годовой налог устанавливался на девять лет и подлежал возобновлению в январе 1648 года. Решение не принималось более трех месяцев. Королева угрожала, что не станет возобновлять договор, и президент Моле, человек, вполне уравновешенный, 6 апреля объявил, что подобное решение «меняет лицо королевства», охлаждает теплые чувства чиновников и «нарушает дисциплину» сообществ: такая выспренность была свойственна нескольким дюжинам парламентариев, заботившихся о собственном состоянии больше, чем о чести и здравом смысле, что больше всего раздражало королеву.

Следовало правильно отреагировать. 30 апреля было принято решение о восстановлении годового налога на девять лет при условии, что три высших суда из четырех будут получать жалованье четыре года, а не девять лет; четвертым судом был парламент: возможно, королева и правительство надеялись рассорить их? Увы, все вышло ровным счетом наоборот: парламент очень плохо воспринял подобный подарок и призвал все четыре высших суда собраться в одном из больших залов Дворца Правосудия, так называемой Палате Людовика Святого; так родилось «решение о союзе» (13 мая), которое многие историки считают отправной точкой «Парламентской Фронды». Начинание и впрямь было необычным, почти экстравагантным. Оно заставило королеву действовать очень быстро: было отменено право годового налога и запрещены — неверный шаг — любые собрания. Ослушание привело королеву в ярость, она заявила, что собрание «судейских крючков», которым было пожаловано Дворянство, вводит во Франции «нечто похожее на республику в монархии».

Каким бы преувеличением это ни казалось, но началась война или некое ее подобие (холодная война), что не мешало поиску «урегулирования» под неожиданным руководством Мсье: он проявил себя весьма ловким посредником из Люксембургского дворца. Все четыре палаты собрались вместе и принялись тщательно готовить предложения по реформам — некоторые историки видят зачатки конституции или даже текст конституции — впрочем, эфемерной, погибшей во младенчестве.

Прежде чем перейти к описанию пресловутых 27 статей, королева утвердила их после переговоров, взрывов гнева и исправлений, заранее решив никогда их не применять, но сделав вид, что уступает по нескольким пунктам, поскольку ничего другого сделать не могла; следует напомнить, что в основе конфликта с парламентами (в том числе с провинциальными) лежали без конца осложнявшиеся реальные налоговые проблемы, которые могли быть решены только волевым порядком. К лету ждали финансового краха и баррикад, и мы задаем себе вопрос: действительно ли самые скандальные вопросы были самыми важными?

 

27 статей (лето 1648):

реформы, предложения реформ, улаживание отношений

Ряд статей касается налогов — хороший способ завоевать популярность и оказать протекцию друзьям, не забывая о себе. Сначала будут сокращены на четверть налоги 1647 года и аннулированы недоимки трех или четырех предшествующих лет, что нисколько не волновало Мазарини, — онпрекрасно знал, что эти деньги никогда не будут выплачены. К тому же ради обеспечения популярности, с целью заставить «вернуть награбленное» мерзких финансистов (которые все-таки собрали налоги, но, конечно, присвоили добрую их часть), будет созвана «палата правосудия» (еще одна), перед которой предстанут виновные. Да, членов палаты назначат, но у них не будет ни времени для работы, ни желания ее налаживать (слишком часто пришлось бы судить самих себя). Статья о парижских налогах: разнообразные налоги предполагается брать с зажиточных людей, упоминается, что обмер, откуп, свободные феоды и даже тариф и его табло прав на городскую пошлину будут аннулированы или ограничены.

Поскольку чиновники никогда не забывают о себе, принимается решение о запрете на раздел должностей (не делать из одной должности две или четыре), о выплате жалованья и драгоценного годового налога. Любые меры, вступающие в противоречие с этими положениями, будут аннулированы — правда, не слишком быстро и не без тайного умысла. Дается главное обещание — не нарушать принятых законов. Что это? Парламентская наивность? Милые проделки Мазарини?

Другие статьи, не столь демагогичные, были опасны по-иному. Парламент претендовал на контроль, если не над всем правосудием королевства, то, во всяком случае, над всей финансовой сферой, признавая, по примеру английского парламента, только меры, которые сам обсудит и примет. Подобное решение могло заложить основу изменения самой природы королевства, породить своего рода законодательную власть, если бы королева хоть на мгновение решила уступить (конечно, для вида, по принуждению) этому требованию, совершенно неприменимому и неприемлемому для Французской монархии.

Впрочем, главное, скорее всего, заключалось в другом. Парламент собирался устранить то, что было оружием монархии многие десятки лет (со времен правления Ришелье), — «комиссаров, рассылавшихся во все концы королевства», назначавшихся Королевским советом и наделенных почти неограниченной властью. Интенданты состояли при губернаторах, при армии, но были поставлены над всеми чиновниками системы правосудия и финансового ведомства; с 1641 года они возглавляли даже сбор налогов при поддержке финансистов и солдат. Парламент хотел упразднить комиссии и комиссаров, и это ему почти удалось, но Мазарини в конце концов доказывает, что агенты короля необходимы при войсках и в приграничных провинциях, и спасает тех, кто заправляет делами повсюду от Пикардии до Бургундии, Прованса и Лангедока. Чиновники внутри королевства — жалкая кучка — теоретически исчезают, но получают разные новые должности и продолжают переписываться с канцлером (их письма были опубликованы…). Кроме того, известно, что совет продолжает посылать в провинцию своих уполномоченных, наделенных некоторой властью. Итак, монархия как будто капитулировала, в действительности же она лавировала.

Остается 6-я статья, вызвавшая много споров: казалось, что она устанавливает нечто вроде «habeas corpus» (знаменитый английский закон, гарантировавший личную свободу английских граждан) на французский манер: «Ни один подданный короля не может содержаться в тюрьме более суток без допроса и передачи судье». Мало того, что этот текст слово в слово повторяет указ Мулена (1566 год), который никогда не применялся (как многие другие), но он был практически отменен уже 31 июля. Тем не менее удалось сохранить конец статьи, где уточнялось, что «никакой чиновник не может быть отстранен от должности королевским указом»: по сути, вместо замечательного «habeas corpus» вводилось нечто вроде парламентского иммунитета только для чиновников.

Как бы там ни было, подобные тексты (одновременно амбициозные и ностальгические) были совершенно неприемлемы для короля (и для премьер-министра) и не действовали, разве что в краткий миг «событий».

Параллельно с политическими размышлениями (правда, их сопровождали переговоры), парламент, поддержанный парижским «общественным мнением» (его легко было воспламенить старыми лозунгами и оскорбительными памфлетами) принялся за откупщиков, арендаторов и финансовых «гарпий», ответственных за все налоги, скандалы и ужасную нищету. В конце июля президент Матье Моле выступает (наивно?) за конфискацию всего имущества всех финансистов ради решения денежных проблем монархии, а старик Бруссель, восторженный оратор и демагог, вовсю трубит о «неприличных» доходах откупщика Тюбефа, вдовы откупщика Лекамю и даже вдовы маршала д'Эффиа. Вскоре парламент, побуждаемый все той же группой людей, решит начать преследование крупнейших откупщиков (Кателана, Табуре, Лефевра), которые как будто случайно не были связаны с семьями известных парламентариев. Приближался момент, когда могли напуститься и на них, а этого допускать было никак нельзя: правительство, зависевшее от финансистов, вынуждено было реагировать.

Не стоит себя обманывать: суть дела заключайся именно в этом; смелые требования, дерзкие и в конечном итоге безответственные и глупые выступления парламентариев не шли ни в какое сравнение с задачами, которые Мазарини понимал лучше всех: необходимо было решить проблему государственного долга, даже пойти на банкротство, но спасти нужных финансистов, столпов государства, сохранить их для завтрашнего, послезавтрашнего дня, для далекого будущего королевства и короля. Деньги — подоплека практически всего, в том числе и баррикад.

 

Лето 48-го:

от хорошо испытанных уловок к забытому банкротству

Тридцать пять лет назад голландский историк Эрнст Коссманн первым констатировал (сегодня труды Франсуазы Байяр позволяют нам увидеть это совершенно ясно), что в 1648 году проблема поиска денег стала столь острой, что правительство без конца почти агрессивно взывает к налогоплательщикам и финансистам (чья помощь в конечном итоге всегда оказывается самой действенной).

Вернемся ненадолго назад: по-прежнему необходимо было оплачивать войну, в том числе помогать союзникам, расходы превышали 120 миллионов ливров, то есть 10 тонн чистого серебра (или тонну золота). В 1647 году расходы достигли 143 миллионов: но где взять деньги? В 1645 году правительство нашло достаточно банкиров и подписало 7 откупных договоров (на 17 миллионов), 82 соглашения (на 47 миллионов) и выпустило не менее 238 заемов, гарантировавших не менее 102 миллионов, несмотря на то что «денежные мешки» знали: правительство возвратит деньги не раньше, чем через два года. И все-таки в 1647 году банкиры не побоялись оплатить 84% расходов государства (цифры Франсуазы Байяр).

Однако в 1648 году денежные господа решили уменьшить свой риск (им благоприятствовала «конъюнктура»), заключив около 20 договоров на сумму, не превышающую 10 миллионов… Именно поэтому Партичелли так яростно взялся за Париж, собираясь заставить столицу платить, но у него мало что вышло. Становится понятно, почему в том году все жаловались, что денег не хватает, что они не поступают, и не хотели рисковать. Говорили, будто королева берет в долг (у кого?) и закладывает (где?) драгоценности, принадлежащие короне, что, возможно, было правдой; Мазарини писал верному (тогда) Тюренну, что ссоры с парламентом «нас оставили совершенно без денег и закрыли все счета, неизвестно, куда обратиться, чтобы получить хотя бы малые суммы». Пришлось пожертвовать несчастным (и не слишком честным, и неумелым) суперинтендантом д'Эрли и заменить его храбрым маршалом Ламейерэ, чьим главным достоинством была родственная связь с Ришелье. Что мог сделать маршал: ведь доходы 1648, 1649 и 1650 годов были уже съедены? Следовало прибегнуть к жестким мерам.

Для начала Мазарини сократил проценты (с 15% до 10%, а затем и до 5%), выплачивавшиеся сторонникам реформы, арендаторам и финансистам, но этого оказалось недостаточно. Главное событие произошло 18 июля 1648 года, В тот день совет «в узком составе» (шесть министров и королева) решил аннулировать все заемы, договоры, вторичные и дополнительные договоры с передачей обязательств, авансы, предоставленные частным лицам на этот год и на следующие годы, «поскольку король посчитал, что не сможет покрыть военные и другие расходы, необходимые для сохранения государства, если оставит эти документы в силе». Иными словами, свершилось открытое банкротство, на время решившее все финансовые проблемы, чего и добивался Мазарини. Было объявлено, что проценты по аннулированным заемам будут выплачены… позже. Вслух об этом не говорилось, но речь шла вовсе не о безобидной мере. Если вспомнить, что, во всяком случае, две трети парламентариев и членов других судов (так называемых высших) были еще и финансистами, поручителями финансистов и кредиторами финансистов, легко будет понять смысл постановления от 18 июля. Королевское банкротство серьезно затрагивало всех этих людей, что они немедленно ощутили, неважно — питая надежду на будущие выплаты и компенсации или заранее похоронив их. Именно это обстоятельство — хотя о нем никогда не говорили вслух — должно было разжечь гнев парламентариев, толкнуть их на дерзкие поступки, возможно, воздвигнуть чуть позже три-четыре баррикады, но, конечно, не более того, поскольку сии господа никогда не забывали об осторожности.

Что до честных финансистов — если кого-то из них вздули или ограбили, — они, судя по всему, смирились, ожидая, куда подует ветер, и тайно оказывая помощь двору: в конце концов их судьба была связана с судьбой монархии, они жили ею, она — ими. Итак, поколебавшись какое-то время, банкиры искренне поддержали короля.

Все это время продолжались дискуссии между парламентом и Пале-Роялем. В конце июля королева сделала вид, что соглашается с тем, что оставалось от 27 статей, «осыпав розами ненавистных парламентариев». Но розы быстро вянут…

Напомним, что тогда же испанская армия, по-прежнему сильная, освободившаяся от врагов на севере, вновь попыталась открыть дорогу на Париж, заняв Ланс. Как раз в тот момент, когда Конде разбил испанцев, Бруссель и его клика, пребывая в невероятном возбуждении, затеяли тяжбу с «отвратительными откупщиками», с которыми не состояли в родстве (20—22 июля), что переполнило чашу терпения финансистов, Мазарини и королевы. Уже 25 июля они кинулись в атаку, воспользовавшись возвращением в Париж героя и его солдат и великолепным благодарственным молебном в соборе Парижской Богоматери, который должны были служить в среду, 26 августа.

 

Благодарственный молебен, 600 баррикад, 400 000 парижан и Мазарини

Арест бунтовщиков из парламента был мерой, хорошо испытанной предыдущими монархами. Весьма ловким ходом было воспользоваться двойным кордоном войск между Пале-Роялем и собором Парижской Богоматери. Казалось благоразумным «взять под прицел» всего троих «зачинщиков», особенно если только один был хорошо известен, а двое других — нет. В том, что за ними послали неумелых (или слишком ловких) военных, сказалась неопытность министров и самого Мазарини, новичка в этой области. Председатель Шартон без труда скрылся, Бланмениля (еще одного Потье) посадили в Бастилию, но совсем иначе получилось с тем, ради кого затевалась вся операция. Бруссель, седовласый советник (73 года — возраст для тех времен невероятный), обедал, сидя за столом в домашних туфлях, после того как… «облегчил» желудок. Комменж оторвал его от трапезы, усадив в дурную карету: она должна была доставить Брусселя в какую-нибудь тюрьму подальше (в Седан или Гавр) и по пути дважды перевернулась. Крайне экзальтированный и красноречивый, говоривший на совершенно неведомой латыни, советник руководил самой неистовой парламентской оппозицией и был в глазах двора человеком, которого необходимо убрать. Для болтливых и требовательных парижан, считавших себя обманутыми, Бруссель был честным скромным стариком, наделенным всеми добродетелями, почти святым, любимцем всех тех, кто вопил о воображаемой нищете. Судьбе было угодно сделать его арест шумным: лакей и старая служанка великого человека, оба ужасно горластые, орали, что совершено преступление, и звали на помощь. В благопристойном буржуазном квартале дома, дворы и хозяйственные постройки сообщались. От Сите крики доносились до берегов Сены и канала, где толпились балаганные зазывалы, грузчики, торговцы, зеваки и любители сплетен, уже сочинившие первые непристойные частушки, поносящие Мазарини. На улицах, с одной стороны на другую, протянули цепи, чтобы преградить путь всадникам и каретам, но мера оказалась запоздалой. Вот так, из-за одного-единственного парламентария, собралась толпа, бунт продолжался почти три дня, на улицах появились собранные в кучу бочки, обложенные камнями и землей, капустными кочерыжками, опилками, — всем тем, что достали при чистке со дна Сены, а еще навозом. Париж привык к баррикадам (их строили еще 60 лет назад), они были проявлением гнева, мешали движению, возмущали и пугали тех, кого называли «средним французом».

Три дня криков, волнующихся толп на улицах, ружейная стрельба, беготня, коварные интриги, едва сдерживаемый гнев, запутанные заговоры и небольшие подлости, конечно, не были тем, что лет пятнадцать-двадцать назад называли «революцией». Впрочем, все очень быстро успокоилось: возвращаясь в субботу утром, 29-го, из своего прелестного замка в столицу, знаменитый парламентарий Оливье Лефевр д'Ормессон увидел лишь несколько пустых бочек и кучи камней — все, что осталось от бунта.

Попробуем коротко рассказать о том, что произошло, и попытаемся разобраться. Итак, 26-го, как только Бруссель был похищен и карета уехала (сначала в направлении предместья Сен-Жермен), в Сите и вокруг рынка возникло сильное волнение, начали собираться вооруженные банды, люди выкрикивали угрозы, и городское бюро (ядро тогдашнего «муниципального совета»), обеспокоенное ситуацией, решило «протянуть цепи», опасаясь одновременно Пале-Рояля и мародеров. В конце дня маршал де Ламейерэ с сотней-двумя кавалеристов дважды покидает дворец, пытаясь навести порядок; его встречают оскорблениями и градом камней, он возвращается с помощью Гонди (любовника собственной жены!), который позже будет ужасно хвастаться этим «подвигом». Когда Ламейерэ вышел во второй раз, его встретили ружейной стрельбой, был открыт ответный огонь: одного человека убили, нескольких ранили. Президент Моле дважды обращался к королеве, умоляя освободить Брусселя, Гонди тоже пытается уговорить монархиню, но в ответ лишь насмешки в адрес резвого коадъютора. К ночи цепи сняли, лавки, закрытые из осторожности, приказали наутро открыть. Внешнее спокойствие. Ни одной баррикады.

День-два спустя снова появились баррикады, начались жестокие столкновения. Кто был зачинщиком — друзья Брусселя, Гонди и небольшая группка близких у нему кюре, офицеры местной гвардии или полковники милиции (часто по совместительству чиновники)? Орден Святых Даров, который всегда присутствовал на сцене, играя двойную, а то и тройную игру? Вновь сошедшиеся вместе банды бунтовщиков-простолюдинов? Возможно, каждый внес свою лепту…

За эти два дня в Париже можно было наблюдать необычные сцены, когда трагизм шел рука об руку с гротеском. В 5 часов утра на канцлера Сегье, собравшегося в парламент, напали: за ним гнались, и он вынужден был спрятаться у дочери в особняке герцога де Люиня на набережной Августинцев. Канцлера избили и заперли в шкафу, его дочь поколотили, в особняке все перевернули вверх дном, и потребовалось вмешательство Ламейерэ и королевской гвардии, чтобы их освободить. В 8 часов толпа заставила 160 парламентариев, одетых в красные мантии с горностаевой обивкой, ведомых Моле, медленно прошествовать в направлении дворца и потребовать освобождения Брусселя. Королева яростно оскорбляет Моле, поносит парламент, потом, успокоенная Мазарини и другими ловкими придворными, соглашается удовлетворить просьбу об освобождении Брусселя, но, как свидетельствуют очевидцы, не может скрыть слез гнева. Парламент скрипя зубами обещает сохранять спокойствие до дня святого Мартена (11 ноября): впрочем, ему и так предстоит уйти на каникулы… чтобы следить за сбором винограда. По выходе из дворца парламентариев освистали и избили за то, что с ними не было Брусселя (советник уже находился далеко…). Некоторые парламентарии сумели сбежать, другие едва унесли ноги… Несколько позже, когда королевские войска заняли мосты и перекрестки, правда, никому не угрожая (их было около 2000 человек, и не все поддерживали Мазарини); по ту сторону баррикад ведут веселые разговоры, пируют, иногда постреливают, что заставляет Ламейерэ разместить в Булонском лесу тысячу кавалеристов из Этампа. На рассвете ратуша (где всегда боялись грабежей и проявляли политическую осторожность) призывает к спокойствию, которое восстанавливается с возвращением Брусселя (к 10 часам), которого восторженно приветствуют и привозят в собор Парижской Богоматери как генерала-триумфатора! И тут газеты пишут о груженых порохом телегах, выезжающих из ворот Арсенала, — новые волнения в Сент-Антуанском предместье и Пале-Рояле. Остается только рассуждать о роли слухов и страхов, что мы и сделаем позже. В конечном счете парламент, ратуша и Ламейерэ объединили усилия, чтобы воцарилось спокойствие: ночью еще грабили, но утром 29-го установился порядок.

Кажется вполне очевидным, что инцидент, спровоцированный неумелостью Пале-Рояля, возник именно благодаря нервозной, возбужденной, злобной атмосфере, которую подпитывали памфлеты и агитаторы, разосланные, скорее всего, Гонди, некоторыми парламентариями-экстремистами, скромными судейскими чиновниками, возможно, «школярами» и лавочниками… Каждый из очевидцев Рассказывает историю по-своему, а историки не Скрывают колебаний и сомнений. Очевидно одно: 7 дней мятежа были многочисленные сложные предпосылки… хоть это и плохое объяснение!

Можно с уверенностью утверждать, что двор очень плохо воспринял то обстоятельство, что его заставили отступить. Оскорбленная в своей гордости, считая, что пострадала ее честь, королева хотела взять реванш над парламентом, Гонди и Парижем, который ее оскорбил; первый шаг она сделает две недели спустя.

Мазарини, до той поры совершенно поглощенный шедшей на всех фронтах войной, был занят малопродуктивными и трудными переговорами о мире, печальными финансовыми делами и жалкими гнусными интригами двора. Кроме того, его очень беспокоили дела Англии и судьба ее короля, которому грозила смерть. Но и кардиналу пришлось понять, что являют собой парламент и Париж. Джулио не знал ни парламента, ни Парижа, думая, что их можно покорить любезными словами, улыбками, хитростью, обещаниями, деньгами и подкупом, в конце концов. Подобные методы, возможно, годились для того, чтобы завоевать расположение парламентариев, но никак не огромного города. Чтобы преуспеть, лучше было сначала покинуть столицу. Тактика, избранная Мазарини, встретила одобрение королевы, которая давно мечтала уехать подальше от дурно пахнувшего (особенно в августе) скопления грубых людей и наслаждаться прелестями деревенской жизни, а уж потом, несколько месяцев спустя, смело вступать в бой с неприятностями.

Однако для того чтобы уехать и жить вдали от Пале-Рояля, необходимы были надежные войска и умелый генерал, чтобы ими командовать. Таким командующим мог быть только принц, увенчанный лавровым венком победителя при Рокруз и Лансе. Но с принцем у Мазарини возникали иные проблемы: он никогда, даже во время своих путешествий и поездок в Рим (особенно в Рим), не встречал личности такого масштаба, такого непредсказуемого человека.

Как бы там ни было, Конде все понял, одобрил, помог и взял под защиту — возможно, не без скрытого умысла, — добровольный отъезд двора: вернее, два отъезда: первый состоялся 13 сентября, второй (после возвращения на короткий срок) произошел ночью, накануне праздника Королей.

 

Первый отъезд: Рюэль — Сен-Жермен, 13 сентября — 31 октября

Непоседливый двор имел привычку покидать Париж в конце лета, ближе к осени — часто ради охоты, но также и потому, что следовало «проветрить» и почистить дворец, ибо нравы эпохи не способствовали гигиене, несмотря на то что королева и кардинал заботились о собственной чистоте (и это во времена маниакальной, преувеличенной стыдливости!). Часто двор уезжал в Сен-Жермен, где родился Людовик XIV, в огромный дворец, стоявший между лесом и рекой.

Сен-Жермен находился не слишком близко от столицы, и королева, уставшая от претензий парламента и испытывавшая неприязнь к дерзкому зловонному Парижу, решила попросить убежища у любимой племянницы Ришелье графини д'Эгийон, получившей в наследство очаровательный замок в Рюэле. Итак, Анна Австрийская уехала 13-го с частью двора и совета, с мебелью, каретами, багажом и слугами (они всегда сопровождали монарха), чтобы побыть на свежем воздухе и обдумать месть. 20-го к ним присоединился славный Конде со своими экипажами и солдатами (теми, кто не был занят грабежами). Мало-помалу прибывала свита и окружение, так что 24 сентября пришлось переехать в Сен-Жермен, гораздо более просторный. 22 сентября официальная делегация представителей парламента во главе с Виолем и двумя Потье (Бланменилем и Новионом) прибыла в Рюэль и потребовала освобождения бывшего министра Шавиньи (сидевшего в тюрьме в Венсенне), возвращения из ссылки де Шатонёфа, другого бывшего министра, а также де Гула, близких друзей Мсье. Анна Австрийская подозревала, что именно они мутят воду в парламенте и подстрекают к бунту. Королева отказала по всем пунктам, тем более что послы (вернувшиеся ни с чем) весьма дурно высказывались о Мазарини. День спустя парламент заговорил иным тоном, решив поставить на обсуждение старое постановление от 1617 года (направленное против Кончини и давно устаревшее), запрещавшее иностранцам входить в правительство королевства. Не считая первых оскорбительных памфлетов, то была первая открытая атака на премьер-министра. Двор немедленно продлил свое пребывание «в полях» более чем на месяц.

Париж без короля и двора — особенно если отсутствие было долгим — превращался во вдовца, раздраженного и оставшегося без денег. Судьи, адвокаты, прокуроры, лавочники, хозяева гостиниц и кабачков, дорогие проститутки — все они терпели убытки. Полтора месяца — долгий срок, а что еще готовит зима?..

В течение трех месяцев, пока Конде защищает Двор, держа в узде малочисленные войска, между парламентом и королевой продолжаются непрестанные переговоры (Мазарини заканчивает переговоры в Вестфалии). Уставшая Анна Австрийская совершенно намеренно подписывает лишь третий (или четвертый?) вариант экс-декларации из 27 статей, из которых осталось всего 15: крупные судейские чиновники пытались сохранить свои привилегии, доходы и право вмешиваться в финансовое законодательство. Ничто больше не напоминало ни конституцию, ни законодательную власть. В довершение ко всему королева освободила Шавиньи и Шатонёфа, впрочем, не удержавшись от слез (в те времена и в этой семье легко плакали) при подписании 22 октября документа, исправленного незадолго до возвращения в Париж, где умы готовы были снова воспламениться.

Два месяца высшие суды опасались неизбежных финансовых мер, которые могли принять министры и даже военные (они к тому же грабили окрестности), потом попробовали атаковать некоторых крупных финансистов, но, не договорившись между собой, не сумели помешать королю взять деньги в долг под 10%…

Тогда же появились немногочисленные памфлеты, открыто нападавшие на Мазарини, — тирана, притеснителя умов и Совета королевы, «сицилийца низкого происхождения»… Этот самый сицилиец нисколько не беспокоился, хотя отчетливо понимал: враги смелеют, а трудности не убывают.

Скорее всего, королева и кардинал были потрясены новостями, пришедшими из Англии, о суде над королем Карлом I Стюартом, о «чистке» (6 декабря) Парламента и о реальной возможности создания «Народного» государства (как писал Лефевр д'Ормессон в своем дневнике). Опасаясь за участь зятя Анны Австрийской (королева Англии нашла приют в Лувре), обеспокоенные дурным примером, поданным английским парламентом, Мазарини, королева и Конде (он тоже был в ссоре с Парижским парламентом) решились на последнее из трех предложенных им решений: атаковать, смириться, скрыться. Ночью, в праздник Королей, королевская семья, министр, несколько верных друзей, слуг и солдат тайно уезжают в Сен-Жермен, где их никто не ждал.

Это означало разрыв с Парижем, с тем, что начинали называть Фрондой, и произошло это зимой, трудной зимой с эпидемиями, рыскавшими вокруг мародерами и угрозой голода.

Во второй раз за шестьдесят лет король осаждал свою столицу, но на сей раз именно Людовик (его правительство) первым перешел в наступление.

 

Уехать из Парижа под защитой Конде означало для Мазарини и королевской семьи (Мсье хоть и жаловался, но присоединился к остальным) разорвать отношения с парламентом и Парижем и продемонстрировать желание отомстить обоим. Замысел был следующим: заставить подчиняться обоих, используя тактику блокады, мешая снабжению парижан (около 400 000 человек) по суше и воде. А ведь сделать запасы могли далеко не все. В целом, задуманное почти удалось, несмотря на некоторые сбои в организации.

Неожиданное бегство привело в ярость Париж и его парламент: начались грабежи, насилие, хлесткие решения. Король, который больше не был десятилетним ребенком, навсегда запомнил свое тогдашнее потрясение. В конечном итоге вызывающее бегство привело к неожиданной перегруппировке противников регентши и премьер-министра: к оппозиции присоединилась часть высокородного дворянства, в том числе брат и сестра Конде. Отныне глупо было бы утверждать, что речь идет о «парламентской Фронде» — движении протеста, в бунте объединились Дворяне, чиновники-разночинцы и крупные буржуа, простолюдины и далее духовенство во главе с Гонди, Невероятно амбициозным человеком, агентом Папы и, следовательно, Испании (это доказано). Короче говоря, серьезные волнения были вызваны всеобщей ненавистью к Мазарини, честолюбивыми помыслами и временно совпадающими желаниями.

Тогда, в начале января 1649 года, покинутый Париж реагировал забавной смесью абсурдности и ярости.

Некоторые дворяне из окрестностей столицы устремлялись в Париж, в надежде сыграть там значительную роль, другие — придворные, королевские слуги и верные друзья — старались добраться до Сен-Жермена. Увы! Поспешно закрытые ворота города открывались только перед фрондерами, но никак не перед каретами верных друзей короля: с ними обращались грубо, могли поколотить и почти всегда грабили. Даже неприступно-добродетельная госпожа де Моттвиль, полуконфидентка королевы, не сумела выехать из города: пережив невероятные приключения, она была счастлива найти убежище в Лувре, рядом с королевой Англии в изгнании, сестрой Людовика XIII.

В течение почти трех месяцев Париж жил интригами, волнениями, ссорами и насилием. Описать смуту, типичную для той эпохи, невозможно, не разделив на темы многоголосное музыкальное произведение, «исполнявшееся» неуправляемым оркестром.

В парламенте, этом сложном собрании, возбужденные выкрики подстрекателей поначалу заглушали робкие голоса благоразумных, совестливых, а главное, хитрых депутатов. Началось с атаки против Мазарини, признанного козла отпущения: кардинал объявлялся возмутителем общественного спокойствия, врагом короля и его государства (столь абсурдное мнение было поддержано почти единогласно), ему давалась неделя на то, чтобы он покинул королевство, в противном случае «всем подданным короля приказывалось преследовать его», то есть арестовать либо убить. Это совершенно абсурдное постановление стало известно в Сен-Жермене, и королева приняла не менее абсурдное решение: перевести все четыре Высших суда в Мант, Монтаржи и в другие места… Непостижимо! Приходишь в замешательство от подобной непоследовательности, особенно если учесть, что два с половиной месяца спустя высший свет будет целоваться друг с другом…

А теперь вернемся в столицу, совершенно потерявшую рассудок в ту ужасную зиму. Париж был занят формированием армии для сражения со своим королем: люди были плохо обучены, оружие проржавело, денег катастрофически не хватало, и только полководцев было в избытке. Париж почитывает двести или триста памфлетов и куплетов, в большинстве своем антимазариниевских. Париж судорожно ищет хлеб и продовольствие (богачи рыдали, ни в чем не испытывая недостатка). А еще Париж грабит, кого может: финансистов, Мазарини (правда, он принял меры предосторожности) и даже отсутствующих, не брезгуя ни погребами, ни даже могилами.

Пока разные группировки интриговали в парламенте, ратуше и светских салонах, пока собиралась весьма посредственная армия Фронды (создавалась она трудно, а Конде без конца ставил ее в глупое положение, совершая стремительные и очень Действенные вылазки), парижская беднота страдала от дороговизны хлеба больше, чем от его отсутствия (цена на пшеницу взлетела в четыре раза в период со 2 января по 3 марта); дорожало все и всего не хватало, о чем заботились торговцы-монополисты, создавшие прообраз нашего «черного рынка». Хлеб был главной едой, на него тратилась половина крошечного «бюджета» бедняков. Двор достиг своей цели: Париж был побежден дороговизной и голодом. Конде нагонял еще большего страха, грабя окрестности и бросая голыми в ледяную воду разлившейся из-за весеннего паводка Сены пленников, захваченных рейтарами.

Все это никак не затрагивало временных хозяев Парижа: Гонди, бунтующих парламентариев и самодовольных дворян-фрондеров. Существовала некая «третья» партия — партия «примирения», сносившаяся с Сен-Жерменом, то есть с Мазарини, которого ничуть не трогали ни страдания парижан, ни жестокость Конде: страной не управляют с помощью чувств.

Ни юридические аргументы, ни какие бы то ни было (даже военные) претензии противников, ни оскорбления в печати не могли всерьез встревожить кардинала, уверенного, что первопричина заключается в неэффективности одних и страхе и продажности других. Как всегда, Мазарини занимался в основном внешней политикой. Его внимание было приковано к Европе, а не к Гревской площади и не к залам Дворца правосудия. Можно без преувеличения утверждать, что Англия, Испанские Нидерланды и приграничные германские княжества интересовали Джулио больше, чем позорное ограбление его особняка в Париже или грязные оскорбления в его адрес.

Беспокойство на северо-востоке королевства причиняли двое братьев, личности замечательные, которых Мазарини хорошо знал, их протестантская вера совершенно его не смущала (возможно, это даже успокаивало Джулио, уставшего от интриг святош-католиков). Речь идет о братьях Латур д'Овернь, Буйоне и Тюренне. Первый не смог смириться с недавней передачей Франции Седана, его города и княжества, причем без компенсации — титула князя. Он с первых дней присоединился к блестящему эскадрону генералов Фронды под теоретическим командованием бездарного Конти. Тюренн, командовавший очень сильной германской армией, колебался, принимая решение о присоединении к брату, хотя к этому его подталкивали честолюбие (он желал командовать в Эльзасе, имея блестящий титул) и любовница, красавица Лонгвилль (она должна была вот-вот разродиться сыном от предыдущего любовника, принца де Марсийяка, — мы знаем его по блестящим письмам под именем герцога де Ларошфуко). Как бы там ни было, Тюренн собирался присоединиться со своей армией к фрондерам. Предупрежденный об этом, Мазарини отреагировал очень быстро: он знал цену Тюренну и сумел уже 16 января подкупить Эрлаха, командовавшего вспомогательными немецкими частями. После двадцати встреч с гугенотом Рювиньи, сторонником Мазарини, и банкиром-снабженцем немецкого происхождения Гервартом Тюренн решает «предать» (правда, так тогда не говорили) в начале марта, хотя большая часть войск покидает его. На какое-то время он находит убежище в семье, позже, в Стене, его навещает сестра Конде. Последний ученый биограф Тюренна Жан Беранже высказывает сомнение по поводу того, что могло тогда произойти (впрочем, это не имеет большого значения, разве что для того, чтобы объяснить «ложный шаг Тюренна»). И все-таки Мазарини отвел опасность: его ловкость и его деньги (взятые в долг) соблазнили армию Германии.

Существовала одна сильная армия — испанская, Расквартированная в Нидерландах. Руководители Фронды не видели ничего плохого в том, чтобы попытаться завоевать ее расположение. Самый заманчивый аванс был сделан 19 февраля, в день, когда казнили Карла I: парламент, посмевший 12 февраля, под совершенно надуманным предлогом, запретить войти в зал герольду королевы, решил принять специального посланника эрцгерцога Леопольда-Вильгельма (побежденного в Лансе и правившего в Нидерландах), несмотря на резкий протест президента Моле и некоторых парламентариев. Мы ничего не знаем ни о личности присланного переговорщика, ни о его способностях, но этого человека все-таки приняли — пылко или сдержанно, в зависимости от темперамента. Подобный тайный сговор многим показался неприемлемым, напомнив о темных временах Лиги и начале царствования Генриха Великого, когда Испания почти командовала в стране и в столице, в полном согласии с самыми пылкими ультракатоликами. Мазарини никак не мог согласиться с подобными маневрами, организованными Гонди, Брусселем, их ближайшим окружением и самыми безумными аристократами-фрондерами. Благоразумные парламентарии и «честные французы» (как говорили во времена Ришелье), заседавшие в «центре» парламента, думали практически так же, что должно было ускорить ведение переговоров, которые все это время не прекращались.

Другое событие — и какого масштаба! — в конце концов заставило «благоразумных» принять решение, оно должно было немедленно (и в будущем) изменить, переориентировать судьбу французского королевства: мы говорим о казни, по приказу фанатиков-протестантов, короля Англии Карла I, дяди Людовика и зятя регентши.

Конечно, в Англии не впервые казнили, вернее, убивали короля; во Франции такое тоже случалось, но ни монах Жак Клеман, ни полумонах Равальяк не принадлежали к «так называемой реформистской» Церкви, ни один парламент или Верховный суд не отдавали приказа о казни. Казнь Карла I ошеломила. Ошеломила Париж и даже фрондеров, которые поспешили заявить, что сожалеют. Казнь внушила ужас большинству французских парламентариев и Сен-Жермену, дав противникам Фронды серьезные аргументы. Мазарини смог еще нагляднее объяснить регентше — она вряд ли хорошо понимала, что представляют собой английские государственные институты, — на что может осмелиться парламент (даже очищенный) против своего монарха.

Можно с уверенностью утверждать, что ловкий кардинал, хорошо знавший Европу, повсюду имевший информаторов и шпионов, давно понял, что представляет собой гражданская война в Англии, поражение короля при Нейсби (1645 год), «продажа» его парламенту за 200 000 ливров милыми его сердцу шотландцами и окончательная победа армии Кромвеля над тем, что осталось от парламента в декабре 1648 года. Казнь 9 февраля, казалось, исключившая на какое-то время Англию из «сообщества наций», предоставила Мазарини некоторую свободу действий и веские аргументы против тех, кто замыслил бы нанести урон монархии.

Самые благоразумные из парламентариев, а также те, кто родственными отношениями (или деньгами) был связан с финансистами, которых фрондеры преследовали, грабили, сажали, в тюрьму, в открытую начали переговоры с Сен-Жерменом. Аела там обстояли неплохо: самые прозорливые финансисты не колеблясь снабжали двор всем необходимым (уже в самом начале февраля Бонно отправил туда карету денег). Мы не станем подробно описывать эти переговоры — для нас представит интерес только их связь с военными событиями. Если не состоявшаяся измена Тюренна давала преимущество Мазарини (он получил обратно основную часть его войска, немецкую), то прибытие под Суассон в середине марта эрцгерцога в сопровождении фрондера Нуармутье подарило надежду парижским переговорщикам. Кроме того, Гонди и Конти, которые лгали так же легко, как делали глупости, начали распускать слухи, о прибытии войск из Нормандии (в действительности, некоторые части начали движение, но их остановили) и даже с запада, на помощь Фронде. К несчастью для последней, 22 марта стало известно, что войска Дюплесси-Пралена, поддерживаемые наемниками Эрлаха, попутно грабившими Шампань, быстро теснят испанцев к Нидерландам. Несмотря на крайние меры коадъютора и Конти, все время надеявшихся на помощь испанцев, следовало как-то завершать историю. Мир, намеченный в Рюэле, был заключен 1 апреля в Сен-Жермене и мало-помалу становился свершившимся фактом (хотя провинция еще бурлила).

Как это всегда бывает, высокородных бунтовщиков вознаградили за то, что они соизволили покориться. Они стали губернаторами провинций (должность Нуармутье, предводителя испанцев, стоила 50 000 экю) или получили огромное количество золота и серебра: 200 000 ливров маршалу де Ламотт-Уданкуру, 300 000 — 400 000 ливров — Эльбефу (первому из взбунтовавшихся аристократов) и по крайней мере 700 000 ливров Лонгвиллю. Конти, помимо денежного вознаграждения, получил право заседать в Высшем совете, что было большой честью (которой он не стоил), но продлилось недолго. Как и во времена регентства Марии Медичи, дворянский бунт принес огромные барыши. По возвращении Мазарини пообещал никогда больше не беспокоить парламент, привлек нескольких новых лиц к участию в финансовых делах, поклялся, что король не возьмет в долг больше 12 миллионов до конца 1650 года, — это обещание, впрочем, как и почти все остальные, кардинал не собирался, да и не мог сдержать.

Последовали волнующие сцены встреч. «Знать» Парижа безропотно покорилась и прибыла в Рюэль, чтобы склониться перед юным королем, королевой-регентшей, и — само собой разумеется — перед Мазарини и Конде (настоящим победителем). Анна Австрийская приняла их холодно; Мазарини был медоточиво любезен, и Конти даже опустился до поцелуя (позже он женился на одной из племянниц Джулио); оба Лонгвилля краснели и что-то бормотали. Старый Сезар Вандомский, бастард Генриха IV, воспользовался встречей, чтоб попросить у Мазарини (который только этого и ждал) руки одной из его племянниц, тринадцатилетней Лауры Манчини, для своего сына герцога де Меркёра: какой союз! В это время опасная госпожа де Шеврез (которую бог знает почему звали «шевретт», то есть «козочкой») находилась в Брюсселе, откуда пять лет интриговала против Мазарини. Теперь она вела переговоры о примирении и возвращении… используя самый веский аргумент — деньги. В более или менее счастливых встречах не участвовал Бофор: он разъезжал по Парижу, тщетно требуя пост губернатора Бретани и весьма денежное Адмиралтейство. Не было и коадъютора Гонди: он скомпрометировал себя слишком сильно, в Рюэле не хотели его видеть… Двор остановился там перед тем, как пуститься в обратный путь, но не в столицу, а на север.

В Париже объявление мира резко снизило цену сетье (156 литров) пшеницы с 60 ливров 6 марта до 18 ливров 3 апреля. Дороги и реки были разблокированы, хлебные амбары скупщиков открылись. Рынки и мясные лавки ломились от продуктов, Париж мог теперь себя прокормить и вернуться к почти нормальной жизни, забыв о листовках и брошюрках — мазаринидах, где непристойности чередовались с политическими идеями: во время Фронды каждый месяц их появлялось до 400 штук, теперь выпуск снизился до 50 — до следующего приступа народного гнева. Чтобы отпраздновать наступление мира, к королеве направили депутацию (она выказала полное безразличие) и отслужили еще один благодарственный молебен.

Закончилась ли Фронда? Нет, конечно, если говорить о провинциальных бунтах, которые будут повторяться, и о тех выступлениях, которым положит конец «странствующий» двор. В действительности, после подписания мира двор практически сразу отправился на север — к Перонне, Амьену и Компьеню, красивой лесистой местности. Причиной подобного маршрута было недоверие — во-первых, к соседней постоянно волнующейся Нормандии и к некоторым местам в Пикардии (в том числе к Перонне), где могли внезапно расцвести местные фрондочки, во-вторых, к Парижу, чей бурный темперамент мог проявиться с улучшением погоды и где все интриговали, и, в-третьих, к врагам-испанцам, расположившимся лагерем в Артуа после поражения в марте под Суассоном. Следовало торжественно начать классическую весеннюю кампанию — и для этого назначить главнокомандующего армиями короля. Каждый думал о Конде, бесспорно лучшем из генералов. Но Мазарини устроил так, что избрали графа д'Аркура, считая, что принц приобрел слишком большой вес, потерял скромность и чувство меры и теперь стоит подумать о том, чтобы заменить его другим военным. Отсюда началась, вернее, стала заметной напряженность в отношениях между принцем и кардиналом: первый откровенно презирал второго (плебей!), а тот знал ему цену. В конечном итоге большая часть последующих событий вытекает именно из противостояния Конде и Мазарини.

Итак, кампанию следовало начинать, и целью ее было взятие Камбре. После некоторых колебаний и отвлекающих маневров, в июне, д'Аркур решился выступить. Испанцам удалось ввести подкрепление в осажденный город, и французский генерал вынужден был в начале июля отказаться от осады, что очень раздосадовало Мазарини. В дальнейшем кампания шла с переменным успехом, процветали грабежи, причем особенно отличались полки Эрлаха. Коротко говоря, пустая кампания.

Пропутешествовав семь с половиной месяцев, 18 августа 1649 года король и двор вернулись в Париж, Как обычно, парижане приветствовали «возвращенцев» долго и очень торжественно: проезд карет длился три часа от городских ворот до Пале-Рояля, Мазарини сидел в карете, и его, проклинаемого несколько месяцев назад, приветствовали, как и всех остальных. Какой город!

Казалось, что наступает спокойствие. Оно продлилось несколько месяцев. Что было потом — другая история.

 

О том, что называют Фрондой (продолжение и окончание): беспорядки, путешествия и бунты

(лето 1649 — осень 1652)

Я в нерешительности останавливаюсь перед тем, что мне предстоит рассказать: бурный океан интриг, низости, беспорядки, неразбериха, вооруженные бунты — и все это в то время, когда продолжается война с Испанией и на несчастное королевство — к счастью, не на все — обрушиваются голод, эпидемии, чума и солдатня. Что главное? Какой взгляд на события выбрать?

Посмотрим на события глазами Мазарини, королевы и юного короля, для которых местные события, даже серьезные, всего лишь перипетии, поскольку первостепенными остаются интересы королевства. Череда дней отмечена четырьмя событиями.

Первое случилось 16 января 1650 года — арест Конде (важен только он), его брата Конти и зятя Лонгвилля. Сенсация, весьма рискованная для Мазарини. Париж аплодирует.

Второе — их освобождение год спустя самим Мазарини, уезжающим в изгнание в немецкие земли. Париж аплодирует, но не более того.

Третьему, гораздо более серьезному событию, которое произошло 7 сентября 1651 года, Париж радостно рукоплескал: королю исполнилось четырнадцать лет, он стал совершеннолетним, и парламент, как и полагалось, объявил об этом с величайшей торжественностью. Главной подоплекой всеобщего ликования было окончание регентства: теперь король сам принимает решения и подписывает указы (конечно, ради соблюдения приличий, он просил мать помогать ему). Неповоротливый, громоздкий Регентский совет распущен. Гастон более не главный наместник, он вновь становится просто' Мсье, а регентша — королева-мать — возвращает себе всю полноту власти, конечно, под началом сына. В сей торжественный день отсутствует недовольный Конде: он у зятя в Три, что в Вексене. В глазах юного короля и его матери такое поведение выглядит неразумным и непростительным. Мазарини не смел и надеяться, что Конде избавит его от своего присутствия, что добавило удовольствия к его радости по поводу наступления совершеннолетия короля. А принц отправляется на юг, ближе к мятежникам и к Испании, где своим появлением практически провоцирует вооруженный мятеж, практически готовый разгореться сразу в нескольких местах.

Последним важным событием было возвращение Мазарини в январе 1652 года, в разгар гражданской войны. Он присоединился к королевской семье в Пуатье, где она укрывалась, переезжая вместе с ней с места на место, энергично и ловко участвуя в последних схватках в абсурдной войне, в которой противостояли друг Аругу Конде и Тюренн. Когда были разбиты мятежные принцы, а Мазарини сошел в августе со сцены, король смог с триумфом вернуться в Париж 21 октября 1652 года под приветственные возгласы ликующего народа… так же три месяца спустя встречали Мазарини.

Итак, Фронда была практически уничтожена, очаги сопротивления тлели лишь в непокорной Гиени. Однако в период с 1653 по 1661 год Франция не выглядит страной, в которой царят всеобщий мир и порядок, страной торжествующего абсолютизма.

Так в общих чертах выглядят сорок с лишним месяцев, в период с весны 1649 по зиму 1652/53 года. Мы не станем подробно рассказывать о каждом из них — это было бы скучно, да и невозможно (свидетельства противоречивы, было слишком много интриг), однако следует, с одной стороны, выделить роль, которую играла вечно мятежная провинция, и с другой — рассмотреть причины и значение поездок королевы и двора, исследовать причины их победы. Наконец, мы не можем забыть об огромной массе французов — почти девять десятых населения страны, которые никогда не примыкали к фрондерам, не проявляли недовольства, но жили и страдали в те трудные годы. Даже если они не решали непосредственно судьбу королевства, они его кормили и мужественно поддерживали, страдая от опасностей, разгула стихии, эпидемий. Мы уделим этим людям подобающее внимание.

 

Уже давно многие провинции, раздавленные налогами (так они говорили) и разъяренные появлением все новых королевских чиновников, особенно из финансового ведомства, и интендантов, шумно и даже неистово выражали свое недовольство.

Можно было не опасаться коротких и яростных бунтов в провинциях: Ришелье навел порядок в самых дерзких, в том числе в Перигоре и Нормандии, в других бунтари быстро отвлекались на полевые работы, по мере необходимости их «подталкивали» несколько рот стрелков. Ситуация стала привычной…

В городах возникали другие проблемы (особенно в некоторых): они были окружены стенами, и солдаты либо восставшие могли там «окопаться». Объединение сельских и городских жителей могло создать серьезную проблему, но это случалось крайне редко.

На таком фоне парижские волнения — с баррикадами при осаде столицы — не могли не найти отклика, чему через коллег в провинциях способствовали парижские парламентарии. Чаще Других бунтовали города на юге страны, особенно в Бордо. Город, подверженный испанскому влиянию, самый беспокойный в королевстве, пришлось трижды брать в осаду. Не утруждая себя придумыванием нового термина вместо слова «Фронда», Порассуждаем о «провинциальных фрондах». Много чести называть «фрондами» выступления, мятежи и бунты, ни длительность, ни размах, ни причины которых не представляли опасности для государства, даже если они и усиливали разногласия между главными действующими лицами: Мазарини, Конде, Парижем и королем Испании (исключение, пожалуй, составлял Бордо).

Итак, отбросим термин «фрондер»: речь шла о продолжении старых разногласий, приводивших порой к острым конфликтам, между старыми и новыми чиновниками, интендантами и губернаторами, сборщиками налогов и их жертвами, случайными и нет. Все это происходило в атмосфере ослабленной власти меньшинства, управляемого итальянцем. Отсюда вывод: Франция была соединением плохо уживавшихся друг с другом провинций, герцогств, графств, поместий, управляемых важными вельможами, окруженными множеством личных сторонников. Все они были вассалами — не всегда верными — короля, личности одновременно мистической и священной, которую весь народ религиозно почитал, хотя каждый француз оставался при этом гражданином своей провинции, своего «края».

Провинциальная Фронда или то, что называют этим словом, является в общем и целом естественным выражением старинной раздробленной Франции, которую Людовик XIV и его министры попытаются не объединить, но заставить подчиняться, что удастся, по большому счету, одному только Наполеону, сыну якобинской Революции и отцу ярко выраженного и длительного централизма.

Высказав наше понимание проблемы, последим за королем и его свитой в путешествии по Франции, где вспыхивали маленькие, средние и серьезные «фронды», напомнив, что заключение в тюрьму принцев (январь 1650 года) усилило волнения в провинциях по всей стране.

 

В Северной Франции

Пикардия и ее окрестности не вызывали серьезного беспокойства у Парижа. Эта трудолюбивая и верная провинция могла быть недовольна только солдатами, которые зимой добывали здесь фураж, грабили и квартировали. Но крестьяне привычно и умело защищали себя: они прятали скот и зерно в настоящих подземных деревнях с хорошо замаскированными входами, практически повторявшими наземные постройки (такие деревни существуют и поныне). А вот некоторых губернаторов хорошо укрепленных городов, таких, как Перонна, стоило опасаться, поэтому двор и несколько полков провели там лето 1649 года, охраняя близкую границу.

Иначе обстояло дело в соседней Нормандии. В этой богатой провинции при прежнем короле произошел ужасный мятеж, причем бунтовали в основном простолюдины, и этот мятеж Руанский парламент не сумел или не осмелился подавить, а королевские войска подавили жестоко и без малейших колебаний, поскольку ни Людовик XIII, ни Ришелье никогда не боялись жестокости. Руанский парламент был распущен больше, чем на год. При восстановлении его наказали секвестром (разделением должностей надвое и продажей новых должностей). В Руане, как и в других местах, семестры приносили большие деньги и почет, но всегда приводили в бешенство тех, кого называли «Господами» или «Нашими вельможами из парламента» (кстати, и многие другие должности, в том числе скромные).

Губернатор Нормандии, старый герцог де Лонгвилль, был человеком очень богатым, но весьма посредственным, все, кто мог, обманывали этого скупца, владевшего огромными землями в провинции. С парламентом у него были всякие отношения, но в целом не такие враждебные, как в Гиени или Провансе. В 1648 году, в тот момент, когда в Париже строили баррикады, ему почти удалось наладить отношения и с теми и с другими. Шумное и неудобное присутствие портового пролетариата и ткачей суконной фабрики заставляют выбирать мудрые решения.

Однако, присоединившись в январе 1649 года к Конти, находившемуся в оппозиции к двору, Лонгвилль отправился в Нормандию, чтобы попытаться поднять ее на бунт. Дворяне, близкие к нему, не проявили единодушного энтузиазма. Тогда герцог попытался «возбудить» Руан, где муниципалитет хранил верность королю, бедняки готовились бунтовать (и для начала перестали платить налоги), а парламент ни на что не мог решиться. Как повсюду во Франции, здесь были свои «подстрекатели», свои «законопослушные» и свои «выжидающие». Уже 10 января Мазарини послал в Руан «переговорщика» — Дюплесси-Безансона, который очень старался, но конкретного результата не добился. После этой неудачи кардинал в спешном порядке отправил туда графа д'Аркура, назначенного временным губернатором провинции. Шумные протесты народа и оказавшие в конечном итоге негативное воздействие колебания парламентариев закрыли перед д'Аркуром ворота города. Портовые рабочие открыли для Лонгвилля потайной ход вблизи от Сены, и он без малейшего риска с триумфом попал в город, где 24 января 1649 года его приветствовали как освободителя.

Герцог решил двинуться с армией на Париж, осажденный войсками короля. Деньги герцог нашел, присвоив государственные налоги и продав с аукциона соль, предназначавшуюся для габели. С людьми дело обстояло хуже: горстка дворян, лично обязанных Лонгвиллю, их слуги и вассалы, ни одного крестьянина (они ограничились тем, что перестали платить любые налоги), да кое-какие голодранцы. Д'Аркур возвратился с несколькими полками и уничтожил часть нормандской армии, остальные разбежались. Впоследствии провинция на стала бунтовать, когда ее губернатора в январе 1650 года снова посадили в тюрьму, и ничем не помогла его красавице-супруге, когда обратилась за помощью. Герцогиня вынуждена была отступать вдоль побережья и оказалась в Голландии. Освобождение год спустя Лонгвилля никого не обрадовало, разве что нескольких самых близких его сторонников. Старинная провинция вернулась к своим обычным трудам и процветанию, прекратив досаждать правительству… пока сто пятьдесят лет спустя не вспыхнули новые волнения.

Итак, Нормандия присоединилась к группе «благоразумных» провинций, о которых обычно забывают: почти всегда губернаторы таких провинций были очень близки к королевскому двору: так, Бретанью, Бургундией и Лангедоком управляли соответственно королева, Конде и Мсье.

Последний находился слишком далеко и был слишком вял, чтобы заниматься парламентом Тулузы и могущественными штатами Лангедока: в этой провинции, зажатой между бунтарскими Провансом и Гиенью, парламентарии — именитые люди, среди которых было немало протестантов, — повели себя очень разумно: ведь армия, воевавшая в Каталонии, могла вернуться не только ради того, чтобы встать на зимние квартиры.

Бургундия с давних пор «принадлежала» семейству Конде и хорошо их кормила — все Конде любили копить и тратить — и Господин принц, к какой бы партии он ни принадлежал, всегда хорошо обходился с Дижонским парламентом (и наоборот), стараясь добиться, чтобы провинцию не слишком сильно облагали налогами. Играл свою роль и тот момент, что несколько рот, следившие за испанскими землями со стороны Франш-Конте, могли быть усилены (так и поступили, когда в 1650 году начались волнения), и жители Бургундии, измученные бедствиями недавней Тридцатилетней войны, весьма дорожили своим спокойствием. Как только Конде стал врагом короля Франции, у жителей провинции появилась причина дрожать от страха.

Королева-мать очень мудро прибрала к рукам ту самую Бретань, которую больше ста лет назад по брачному контракту принесла Франции другая королева. Провинция тогда процветала, гордясь своей самобытностью, Фронда ее не коснулась, Париж был далеко… Кроме того, маршал де Ламейерэ, которому королева практически передала свои функции, нечасто приезжал в Бретань, занятый другими делами. В начале 1649 года маршал все-таки появился, чтобы надзирать за ассамблеей штатов, решавшей главные вопросы, а также желая разведать настроения (переменчивые, но не опасные) в парламенте. Он был избавлен от «семестра», но его раздирали противоречия (непонятные другим французам) между «местными» судьями (из Бретани) и «неместными» (из Парижа или Анже, например Декарты или Фуке), плохо приживавшимися в провинции.

В соседнем Анжу, совершенно не похожем на Бретань, проходили серьезные волнения: больше века назад забытый сегодня историк Дебидур посвятил замечательно точную и безжалостную работу анжуйской Фронде. В действительности речь шла о муниципальной ссоре двух «партий» — крупных и средних буржуа, поддерживаемых простым людом. Их борьба не вышла бы за стены города, если бы важные вельможи, жившие по соседству, — Латремуй, Майе-Брэзе и Роган-Шабо — не вмешивались. Первый в январе присоединился к фрондерам, «демократическая партия» открыла ему ворота Анже. Но он передумал, и второй — настоящий — правитель Анжу вернулся и восстановил прежний муниципалитет, к великому разочарованию простолюдинов. Маленькую ссору можно было бы считать окончательно решенной, если бы новый губернатор Роган-Шабо, исчезнув со сцены в 1650 году, не предоставил «народной партии» нового шанса вернуться на сцену в ожидании его возвращения. Роган стал сторонником Конде, провел какое-то время в Анжу и отступил только в конце февраля 1652 года, после прихода королевских войск, разграбивших предместья (город был под защитой епископа Арно). На какое-то время наступило спокойствие. Эпизод более чем незначительный на общем фоне, однако он хорошо показывает, во что иногда превращалась Фронда.

 

Прованс и Фронда

Иначе обстояло дело с Провансом и Гиенью, особенно с их главными городами: положение и волнения там затрагивали безопасность государства, обнаруживая иностранное влияние, особенно в Бордо.

С тех пор как Рене Пиллогре посвятил больше тысячи страниц «Повстанческим движениям в Провансе между 1596 и 1715 годами (он насчитал 364, как правило, не слишком серьезные, без большого числа жертв), нам все известно о Провансальской Фронде — одновременно серьезной, распылявшей усилия, нерегулярной и казавшейся смешной тем, кто приезжал с Севера.

С этой далекой и недоверчивой провинцией, не любившей платить налоги (при том, что ее щадили) и желавшей иметь самоуправление, всегда возникали проблемы: у короля здесь был титул графа Провансского (которым Людовик XIII и даже Людовик XIV в начале своего правления не забывали себя украсить), а в соседних местностях — дофина Валентинуа. Самые свежие ссоры возникли из-за двух или трех моментов, непосредственно затрагивавших только городских жителей, в основном в Эксе: будут ли по-прежнему избирать консулов или король станет навязывать свой выбор (случилось последнее)? К банальной ссоре по поводу налогов и финансовых чиновников добавилась ссора из-за «семестра»: будут ли разделены (не бесплатно) должности достойных парламентариев Экса, подвергнут ли их этому унижению, которое ударит по их чести и доходам? Прованс принадлежал к тем провинциям, где парламент и губернатор находились в открытой оппозиции друг к другу. Губернатор граф д'Алэ, кузен Конде, был человеком одновременно неумелым и властным, но в его распоряжении находился полк (близость союзников — Испании). Алэ, хранивший верность королю, навлек на себя враждебность парламента, что немедленно возбудило народ: было много шума, драк, три или четыре баррикады в январе 1649 года, шесть или семь человек убитых, принимали участие в беспорядках и крестьяне из окрестных мест (сторонники или арендаторы парламентариев). Алэ целых два месяца был пленником парламента и черни в своем дворце в Эксе.

Мазарини, обремененный, помимо Парижа и войны, Руаном и — главное — Бордо, хотел одного: успокоить. Он послал своего старого друга Ричи (соседа по Кавайону, когда он умирал от скуки в Авиньоне) успокоить возбужденных противников и найти «способ примирения». Ричи появился в марте, как пожелали сами парламентарии, радовавшиеся отмене (временной?) отвратительного «семестра» (что и было подоплекой всего) и выказывавшие тщеславие и провинциальный эгоизм. Мир, которого добивался Бичи, ничего не дал. Освобожденный Алэ нашел сторонников в Марселе, Тулоне и Тарасконе: некоторые из них отправились драться — и успешно — с маленьким войском, набранным парламентом, который по-прежнему противостоял губернатору. Алэ двинулся из Марселя в Экс, чтобы осадить город, где не прекращались волнения. Мазарини послал второго посредника — Этампа, который в июле добился шаткого мира. Осаду сняли, но солдаты бродили в окрестностях и мародерствовали. В конце 1649 года ни одна проблема не была урегулирована: ситуация казалась почти спокойной, слегка лихорадило города. На тот момент лучшего ждать не приходилось.

 

Бордо и Гиень

У двух фрондирующих полюсов на юге было много общего: сравнительно недавнее присоединение к французскому королевству (меньше двух веков), удаленность от столицы (в неделе езды на хороших лошадях), многолетняя привычка к независимому управлению, более чем оригинальные языки и самобытные нравы, снисходительное отношение к ним в том, что касалось финансов (по крайней мере, в городах), могущественный и пышный парламент со значительными притязаниями, что будут созданы грозящий «семестр», оппозиционность к гордым и властным губернаторам, представлявшим Его Королевское Величество. Можно было бы добавить, что в обеих провинциях деревня, платившая настоящие налоги, жульничала, тянула, ворчала и вяло отбивалась, оставляя жителям богатых городов и высокородным дворянам право фрондировать против короля в лице его министра, ссориться из-за судебных дел, права юрисдикции или больших денег, которые их совершенно не интересовали. Провинции считали удары и терпели солдат, здесь они вели себя менее жестоко, чем на севере. Напомним, что в обеих провинциях, особенно в Гиени, существовала давняя традиция бунтов и недовольства; очаги Фронды тлели здесь до 1675 года, вплоть до эпохи Великого короля.

Из вышесказанного следует, что Гиень и особенно Бордо играли во фрондерском оркестре более шумную партию, чем провансальские дудки. В течение двух столетий здесь сохранялась бунтарская традиция: первые серьезные исследователи истории Аквитании уже в 1971 году объединяли большие и малые городские волнения и крестьянские мятежи, насчитывая в среднем один в год, а за полвека с 1635 по 1685 год цифра достигала 160. Историки добавляют: «Эти бунты, не будучи чем-то новым, являлись, напротив, проявлением глубинного народного неповиновения. […] Увеличение их числа во второй и третьей четверти XVII века представляют собой трагические предпосылки начала «Великого Века». Мазарини презирал бунты кроканов (с которыми за несколько лет до него обходились очень жестоко), они беспокоили его не больше, чем многочисленные выступления против налогов, поскольку никогда серьезно не затрагивали ни короля, ни государство. Для кардинала важен был только Бордо из-за его положения на побережье, богатств и региональной мощи. В Бордо развивалась торговля — в первую очередь с Голландией (Англия временно отошла на второй план); все северные страны были заинтересованы в соли, что обогащало город и королевство: налог на продукты (особенно на вино) и таможни (которые осторожно собирали налоги в Бурге, на другом берегу Жиронды) давали значительные суммы, тогда как столица, как и многие другие города, не платила талью. Жестокие внутренние распри сотрясали город: судьи ссорились с губернатором, прежние чиновники — со вновь назначенными, все ненавидели интенданта, но щадили главу ремесленной гильдии, простолюдины без конца волновались… Портовый характер и относительная близость Испании ничего не улаживали: край, имевший флот, воспринимался скорее как коммерческий партнер, чем как противник.

Серьезные осложнения в Бордо начались после вторжения войск семейства Конде (принцесса появилась в 1650 году, принц чуть позже), спровоцировавших широкую гражданскую войну. Весной 1648 года в Бордо началась первая фронда, в чем-то повторившая парижскую. Плакаты мятежного содержания появились в мае, день спустя после постановления о Союзе Парижских судов. Интенданта Лозона, который конфликтовал с парламентом, наверняка выгнали бы, если бы в апреле тот не уехал в Сентонж.

Парламент Бордо, считавший себя вторым в королевстве (хотя вторым был Тулузский), следовал, по всей видимости, примеру Парижского парламента, подражая его смелости, но не слишком лез на рожон. Происходили столкновения с губернатором Эперноном, наглым, грубым и жадным человеком, пользовавшимся доверием королевы и имевшим поддержку главы ремесленной гильдии. В то время как город мирился и снова ссорился, простой люд Бордо взял инициативу в свои руки: узнав, что Эпернон за большую взятку позволил отправить в Испанию зерно, в порту начались волнения (страх перед возможным голодом?)… Парламент воспользовался народным гневом и отменил разрешение на экспорт — непопулярный налог в 6 ливров на бочку вина, установленный в 1637 году. Так, почти даром, вновь обреталась популярность и уничтожалась репутация главы ремесленной гильдии и престиж губернатора. Глава ремесленной гильдии был раздавлен, Эпернон ушел из города с сильными частями, ожидая, пока другие вернутся из Каталонии и встанут на зимние квартиры — пригороде, получив «право» опустошить его.

Так началась первая гражданская война, закончившаяся очень быстро. Эпернон следовал классической тактике и пытался блокировать реки, снабжающие город водой; он разместил войска в Кадийяке (на Гаронне) и укрепил Либурн, потом захватил замок в Вейре, ниже по течению. Мазарини послал подкрепление и флот в Жиронду. Б городе парламент объявил, что «возглавляет генеральный штаб», попытался поднять «буржуазные части», финансируя их содержание, вербовал простолюдинов и призвал нескольких вельмож из Перигора и даже из Лимузена, чтобы командовать импровизированным войском, плохо обученным и не слишком храбрым. Прибегнув к услугам двух посредников (один из них был епископом), Мазарини и Эпернон решили перейти в наступление. Армия Бордо, пытавшаяся в мае 1649 года взять Аибурн, потерпела тяжелое поражение: по сведениям источников того времени, насчитывались тысячи убитых.

Эпернон вернулся в свой город, из которого его изгнали в «день новых баррикад», 24 июля. Он держал оборону в старом замке Шато-Тромпетт, который восставшие осаждали два с лишним месяца, пообещав сравнять его с землей. Губернатор вовремя вышел из крепости и снова собрал войска — как раз в тот момент, когда королевская эскадра появилась перед Лормоном (конец 1649 года). Подчинение и наказание казались неизбежными… В действительности же, столкнувшийся с серьезными трудностями (особенно в Париже) Мазарини, к великому огорчению Эпернона, 26 декабря объявил амнистию, прощение и уменьшение налогов ошеломленным жителям Бордо, обязав их передать Шато-Тромпетт королевским войскам.

Закончилось ли на этом восстание в Бордо? Конечно, нет: несколько дней спустя арест Конде и его сотоварищей вновь спровоцировал волнения и интриги в Бордо и других городах.

Так чем же был вызван этот риск — заключение в тюрьму принца, его младшего брата Конти и старого зятя Лонгвилля? У Мазарини были свои Причины или свои расчеты, скорее всего, очень смелые, но какие?

 

Следует вернуться в Париж, где чаще всего разворачиваются главные события.

Во время долгого отсутствия короля и двора (они возвратились только 18 августа) пышным цветом расцвели интриги, заговоры, памфлеты и «дела». Эту чудовищную неразбериху можно упростить, выделив противостояние — с резкими выпадами друг против друга — трех сильных группировок (Конде, Гастон и Гонди) и двух-трех парламентских группок со «сторонниками короля», объявленными «мазаринистами». Ряды сторонников Конде, обиженного, что Мазарини отстранили от командования армией, пополнялись в основном высокородными дворянами; в «партию» Гонди, озабоченного только получением кардинальской шапочки (которую Папа охотно дал бы своему верному происпански настроенному стороннику, но сделать это могла только королева, а она отказывала в просьбе), входили многие парижские кюри, влиявшие на своих прихожан, а также господа из Ордена Святых Даров и множество красивых женщин. Мсье, у которого были деньги и свой маленький двор, охотно вербовал сторонников, но всегда разрывался двумя чувствами — верностью и огромным честолюбием: во время кризисов принц сказывался больным, заявляя, что у него подагра или расстроился желудок (обычное явление в те времена из-за неразумного режима питания). Парламент делился на немногочисленных буйных (молодежь, сторонники Брусселя) и колеблющееся большинство выжидающих. В глубине души он не доверял принцам (как и слишком возбужденной черни) почти так же, как Мазарини, и склонялся к тому, чтобы довольствоваться контролем над законодательной властью эпохи. Ратуша колебалась, как и некоторые чиновники и торговцы. Однако чернь (или сброд), безусловно кем-то обработанная, могла спровоцировать серьезные волнения, взрывы и перевороты, что, впрочем, никак не отражалось на религиозном почитании юного короля. У каждого были свои более или менее верные друзья, лучше или хуже оснащенные войска, шпионы и шпионки, неутомимые и почти свободные писатели и издатели, сражавшиеся с помощью памфлетов, где отвратительное сочеталось с возвышенным.

Претензии, колебания и столкновения неустойчивых групп составляли каждодневную историю Фронды. Ловкость Мазарини (он пытался научить этому королеву) заключалась в том, что он заставлял одних играть против других, умел улыбаться, ласкать, обещать, покупать, а жесткие решения принимал лишь в самых крайних случаях. Так обстояло дело с арестом принцев, неожиданно осуществленном 18 января 1650 года. Его приветствовали в Париже, где еще помнили о страданиях при осаде: Конде и его родственники, таким образом, проиграли кардиналу, королеве и маленькой группе верных министров и солдат. Сегодня мы назвали бы такой ход перетасовкой колоды.

Вспомним для начала несколько дел, достойных пера Александра Дюма и Понсона Дю Террайя, они передают атмосферу времени и помогает объяснить неожиданную развязку, случившуюся 18 января 1650 года.

В отсутствие короля некоторые судьи из Шатле и члены парламента решили умерить пыл избирателей, поддерживавших Конде против Мазарини, фрондеров-парижан против благоразумного парламента, «жестких» против «умеренных»; три четверти листовок обвиняли кардинала во всех возможных и невозможных пороках, иногда очень остроумно. В июле внезапно разразилось невероятное дело Клода Морло.

Этот скромный труженик напечатал на своем единственном прессе отвратительную поэму, принадлежавшую, возможно, перу плодовитого и вполне остроумного барона де Бло, входившего в распущенное окружение Мсье. «Полог над кроватью королевы» открывался следующими замечательными стихами:

Дальше следовало уточнение:

В поэме с упоением описывается «грязный половой акт» регентши и ее содомита, которого Бло обзывает то пассивным, то активным.

Подобные песенки давно гуляли по стране, но никогда еще вопиющая гнусность не выставлялась напоказ. Даже пылкие фрондеры возмутились. Морло был арестован прежде, чем успел распространить свой памфлет. Все захваченные экземпляры были конфискованы и уничтожены (уцелели лишь несколько штук). Отправленный в Шатле, Морло был немедленно осужден и приговорен к смерти через «повешение и удушение» на Гревской площади. Лучников, которые вели несчастного к ратуше, поймали вместе с палачом разъяренные парижане… благоволившие к Морло. Его освободили, и он исчез. Так работало правосудие короля (отсутствующего) в его столице.

После пышных празднеств по случаю одиннадцатилетия Людовика XIV началось дело иного рода, хотя отнюдь не новое. По истечении трех месяцев со дня 19 сентября некоторые рантье и откупщики оказались без гроша, некоторые даже объявили себя банкротами. Добропорядочные и скромные буржуа взбунтовались, как это часто случалось. Коадъютор не упустил случая: его секретарь Ги Жоли, совершенно преданный ему человек, пытается взбудоражить рантье, заставить избрать двенадцать синдиков, требует поддержки у все еще популярного герцога де Бофора и, естественно, у самого Гонди. Недовольным удается арестовать нескольких сборщиков табели (на которых были оформлены так называемые ренты), и они заявляют, что будут продолжать протестовать перед ратушей. Президент Моле, обеспокоенный бунтом, запрещает собрания, после чего экс-фрондеры требуют нового собрания Высших судов, как в июне 1648 года. Дело было приостановлено после лжепокушений на Ги Жоли, председателя Шартона и некоего маркиза де Лабуле, которые, впрочем, напрасно боялись. Парламент не реагирует, и подозреваемый в покушениях Гонди, прячет поглубже свою ярость, а получившим несколько экю рантье — их всегда находили, осталось только ждать лучших времен. Очень типичная для Парижа ситуация.

Другой типичный эпизод — с привкусом гротеску но значительный на какой-то момент: дело о временно неудавшемся бракосочетании. Речь идет о герцоге де Меркёре, внуке Генриха IV (по линии бастардов Вандомских), и о первой пристроенной «мазаринеточке» — Лауре-Виттории Манчини, племяннице кардинала. Готовились обряд венчания и торжественный ужин, все было назначено на полночь, 19 сентября. Оставался контракт, который все принцы крови должны были подписывать до церемонии. 14 сентября явился разъяренный Конде и заявил, что никогда не согласится на союз отпрыска короля Франции (пусть и незаконнорожденного!) с простолюдинкой (она была римской аристократкой). В бесконечных памфлетах-мазаринадах таких, как Лаура, неостроумно обзывали обезьянами, бесхвостыми макаками, слюнявыми дрянями, черномазыми бастардками. Конде требовал Пон-де-Ларш в Нормандии и «милостей» (денежных) для своего зятя. Заключение брака приостановили (потом оно все-таки состоится), между принцем и кардиналом состоялись трудные переговоры, закончившиеся холодным ужином примирения. Мазарини, испив чашу стыда, подписал совершенно невнятный документ, в котором обязывался ничего не решать и не заключать браков без согласия господина принца, за что тот будет оказывать ему свое «покровительство»… Кто кого обманывал? Кардинал, конечно, решил, что перестанет держать слово (как это уже неоднократно случалось!), как только позволят обстоятельства. Пока же он маневрирует, пытаясь сблизиться с противниками Конде. Невероятное приключение поможет ему.

Вечером 11 декабря на Новом мосту стреляли по карете Конде, но его там не было. В тот день принц отправился в бани (с ним это случалось редко). Покушение? Но кто его организовал? Гонди? Бофор? Мазарини? Испанские шпионы? Возможно, сам Конде? Парламент в полном составе всерьез обсуждал проблему 13-го, Гонди был оправдан, но ничего больше парламентариям сделать не удалось (да и на что он был способен?).

В этой смутной и опасной атмосфере нарастали разногласия между «разночинцем» Мазарини и принцем крови Конде. Принц осмелился быть непочтительным с королевой: потеряв в какой-то момент голову, он в октябре уговорил одного из своих верных людей, некоего Жарзе, капитана гвардейцев, заявить во всеуслышание о своей влюбленности в королеву-регентшу и начать настойчивое ухаживание за ней. Королева сначала посмеялась, но затем прилюдно высмеяла воздыхателя и прогнала его. Конде имел глупость воспринять сей факт как личное оскорбление, заявил об этом и в грубой форме потребовал, чтобы «влюбленного» снова приглашали на вечера королевы. Невероятное дело продемонстрировало — одновременно — умственные способности принца и пределы терпения королевы и оказалось решающим, особенно после всех предыдущих.

Оскорбленная Анна сблизилась с коадъютором при посредничестве своей старой подруги Шеврез (ее дочь украшала ночи Гонди и некоторых других придворных), дала ему понять, что он может надеяться на кардинальскую шапочку, встретилась с ним в монастыре (как в романе!) и постепенно привлекла в лагерь своих сторонников, оторвав на некоторое время от Конде. Два этих человека были абсолютно несовместимы: один — изворотливый и хитрый, другой — грубый и взрывной. В конечном итоге королеве было несложно сблизиться с Гастоном: в глубине души он очень ее любил и хранил ей верность, несмотря на многочисленные измены. Итак, комично-мелодраматичное соединение факторов и интересов объясняют, почему с такой легкостью были арестованы и заключены в донжон Венсенского замка принцы и почему так шумно радовались парижане, неисправимые в своем непостоянстве, помнившие о своих лишениях во время осады год назад.

Событие свидетельствовало о том, что Конде приобретает все больший вес и с ним придется считаться даже в тюрьме, превратившейся, два дня спустя после ареста, в золотую клетку. Почти сразу политический пейзаж Франции начал меняться. Война продолжалась — к счастью. Без больших потрясений, семья и верные друзья заключенных провоцировали волнения в провинциях. Королю и его приближенным следовало готовиться к отъезду…

 

Заключение и освобождение Конде

(январь 1650 — февраль 1651)

Жену, мать и сестру Конде попросили (или вынудили) покинуть Париж, и они оказались в укрепленных городах, таких, как Монрон, или в провинциях, считавшихся верными, — Нормандии, Бургундии, Гиени. Друзья Конде — Буйон и его брат Тюренн — прочно укрепились: один — в своих владениях на юге Лимузена, другой — в Стенее, на Мёзе, с надежными частями. Брэзе, тесть принца, укрепился в своей мощной крепости в Сомюре. А испанцы по-прежнему находились на северной границе и в Каталонии, другая ее часть была занята французами, руководимыми Мартеном из Льежа, который вскоре перейдет на сторону Конде. Ситуация в королевстве была неопределенной, шаткой, Мазарини приходилось опасаться и интриг объединившихся на какое-то время экс-фрондеров, и гнева народа, Необходимо было маневрировать среди опасностей.

Кардинал решил действовать через провинции, ибо такой путь представлял по крайней мере три преимущества: удаленность от парижского осиного гнезда, приведение «народа» к повиновению через лицезрение почитаемой персоны юного короля и сбор денег — и для себя, и для государства (через повышение некоторых налогов, что облегчалось присутствием милого королевского семейства и абсолютно надежной свиты военных, гвардейцев, рейтаров, швейцарцев и королевских жандармов). Эта поездка напоминала «большой тур по королевству», который около века назад совершили Екатерина Медичи и молодой Карл IX.

Поездки заняли добрую часть 1650 года. Мы находим двор и кардинала в Нормандии, Бургундии, Гиени, кардинал появляется на полях сражений. Четыре месяца из двенадцати двор проводит в Париже, где плохо переносят его отсутствие (и потерю дохода), кардинал — на месяц меньше (он озабочен и хочет одного — поскорее дожить до совершеннолетия короля и окончания срока регентства).

Поездки по Нормандии длились три недели, в феврале ей предшествовала попытка герцогини де Лонгвилль взбунтовать Руан (где ненавидели ее мужа, человека неискреннего и властолюбивого); герцогиню поддерживала часть простолюдинов, но она продержалась меньше суток, а потом отправилась в Дьепп, где верные дворяне обещали ей помощь.

К несчастью, ни муниципалитет, ни народ не поддержали госпожу де Лонгвилль, было даже возведено несколько баррикад, чему в немалой степени способствовало присутствие Дюплесси-Прадена и нескольких отрядов королевских войск.

Поскитавшись недолго по Нормандии в мужском костюме, герцогиня села на английский корабль и добралась до Роттердама, где к ней вскоре присоединился ее давний любовник — Марсийяк (он вернет себе родовое имя — де Ларошфуко).

Экспедиция оказалась на редкость легкой. Королевское семейство, экскортируемое сотней верных и бравых солдат, въехало в Руан под всеобщее ликование толпы. «Никогда еще народ не выражал такой радости при виде своего короля», — писал Мазарини Летелье 7 февраля, пока немногочисленные войска графа д'Аркура в срочном порядке завоевывали верность нескольких не слишком надежных городов. Чуть позже (несколько дней спустя) Мазарини пишет, преувеличивая любовь к королю: «Нет провинции в королевстве, где королевская власть была бы столь прочна, где бы к ней относились с большим уважением, как в этой провинции». Напомним, что Нормандию жестко «потрепал» первый кардинал… Атмосферой мира и изобилия воспользовались, чтобы обложить налогом в 300 000 ливров три округа (Руан, Кайен, Алансон), и парламент одобрил этот акт не раздумывая. Посол Венецианской республики Морозини, который всегда располагал точными сведениями, писал, что Мазарини собрал 900 000 экю — огромную сумму, равнявшуюся 22 центнерам серебра или 2 центнерам золота. Невероятная цифра — понимаешь, как богаты были ресурсы провинции…

На востоке находились последние части Тюренна и испанцы. Королевским войскам удалось отвоевать у них несколько небольших, но хорошо укрепленных городов, хранивших верность Конде: Данвилье, Жамез, Клермон (в Аргонне). Несколько позже смелый маневр Дюплесси-Пралена спас Ле Катле и Гиз, которые Тюренн и эрцгерцог собирались осадить. Риск нашествия с севера и северо-востока был на время устранен. Герцог де Сент-Эньян овладел Буржем, оккупированным сторонниками Конде, и они вынуждены были скрываться в старой крепости Монрон (Сент-Аман).

Не считая Бордо и его окрестностей, общая ситуация как будто прояснилась, тем более что Бургундия (опасались, что она перейдет на сторону Конде) легко присоединилась к «сторонникам короля». В действительности, возвратившиеся из Нормандии Мазарини и двор оставались в Париже всего две недели, после чего министр уехал. В самом начале марта экипажи спокойно двигались в направлении Бургундии. Управление этой огромной провинцией, принадлежавшее Конде, было у него отобрано и поручено герцогу Вандомскому (в Нормандии оно перешло от Лонгвилля к д'Аркуру). Покорность провинции вызывала некоторые сомнения, тем более что первый президент парламента Ленэ был яростным и опасным сторонником Конде. В январе он пытался взбунтовать Дижон и равнину, но маркиз де Таванн, королевский наместник, верный Мазарини, неожиданно вошел в город. Несмотря на временное поражение, нанесенное ему другим Таванном (племянником и сторонником Конде), Дижон не изменил. Прибытие нового губернатора, герцога Вандомского, было встречено с радостью, он сумел завоевать популярность, одаривая всех подряд и действуя в лучших традициях Мазарини. Парламент, дезавуировав Ленэ (он присоединился к сторонникам Конде), осмелел и 25 февраля осудил Тюренна, Буйона и Марсийяка (конечно, на словах). Итак, двор мог медленно и торжественно проехать от Парижа до Дижона, в период с 5 по 16 марта. Время проходило в праздниках, приемах, решались вопросы о повышении налогов; сложнее обстояло дело с осадой последней мятежной крепости Бельгард-Сёрр, которая пала 11 апреля в присутствии юного короля, участвовавшего в своем первом сражении. Всем очень нравилось в Бургундии, и отъезд назначили только на 2 мая: пребывание здесь длилось два месяца, месяц был проведен в Париже, затем последовала длительная поездка по Аквитании.

Начиная с января Париж перестал довольствоваться ожиданием, столица не хотела больше развлекаться чтением более или менее остроумных памфлетов. В марте королева осуществила «перестановку», чтобы потрафить своей подруге Шеврез, Рецу и старому Брусселю: у Сегье временно отобрали печати и отдали почтенному Шатонёфу; президент Лонгёй, брат отъявленного фрондера, заменил Партичелли, вскоре скончавшегося, здание купеческой гильдии Парижа было отдано на откуп верному стороннику Гонди, а Бастилия — Брусселю-младшему. Все эти перестановки еще больше отстраняли от дела сторонников Конде, уже потерявших управление провинциями.

За всеми действиями стоял беспрестанно маневрировавший Мазарини, действовавший, возможно, слишком усердно. Он пообещал Гонди богатое нормандское аббатство Бек [Эллуан], потом изменил решение, предложив Гонди Урскан (Уаз), не такое богатое аббатство; обиженный коадъютор отказался (в марте). Кардинал пообещал герцогу Нуармутье, другому фрондеру, управление Аррасом с соответствующими доходами, передумал и в апреле попросил подождать до конца войны. Простые примеры неловкого (заинтересованного) поведения, отдалявшего коадъютора от кардинала.

Можно ли было уступать требованиям раскаявшихся фрондеров? В мае герцог Вандомский и его сын Бофор потребовали себе прибыльное Адмиралтейство с правом передавать должность по наследству. Требование удовлетворили, и отец и сын принесли клятву верности 1 июня. День спустя двор покинул Париж, чтобы подышать свежим воздухом в Фонтенбло и Компьени, пока Мазарини наблюдал за северным фронтом, который держался очень стойко. После недолгого, на пять дней, возвращения в Париж все отправились в длительную поездку на северо-запад и в Гиень, откуда приходили дурные новости. В Париже тем временем политико-фрондерский котел кипел все опаснее. Создается впечатление, что все эти месяцы 1650 года Мазарини главным образом старался выиграть (кроме денег и людей) время, на которое всегда рассчитывал, которым всегда играл и выигрывал, несмотря на некоторые осечки.

Бордо и Гиень, Ангумуа и Перигор глухо роптали или бунтовали в открытую. Описание безумных событий тех лет — 1650—1652 и даже 1653 годов — может заинтересовать потомков бунтовщиков и некоторых историков, например англичан и американцев. Объясним, почему двору пришлось вмешаться: слишком многие в этих провинциях создавали беспорядок, крали то, что по праву принадлежало королю, и, не задумываясь, звали на помощь испанцев, что было совершенно нетерпимо. Следовало вмешаться, тем более что это путешествие уносило двор и короля прочь от ядовитых парижских «испарений».

Как и прежде, парламент Бордо и губернатор Эпернон занимали непримиримую позицию, атмосфера в городе накалялась. Новым фактором стала настоящая фрондерская армия — дворяне и несколько тысяч крестьян, собранная вокруг замка Тюренна с помощью принцессы Конде, Буйона, Латремуйя, Ларошфуко и опасного Ленэ, спасшегося после дижонских интриг. Войска же губернатора (которые Мазарини собирался осторожно отозвать) находились близ Кадияка и вскоре получили поддержку маршала де Ламейерэ, командовавшего несколькими верными полками. Никто не мог помешать принцессе Конде и ее сторонникам войти в Бордо, тем более что там появился испанский посланец Осорио, приведший с собой три фрегата. Важные персоны, в том числе многие парламентарии, заняли выжидательную позицию, а народ поддержал принцев и фрондеров: общество разделилось.

Эпернон отреагировал мгновенно, приведя свои войска к Медоку, и угрожал уничтожить ценные виноградники (в ожидании королевского кортежа, покинувшего столицу в начале июля и торжественно продвигавшегося через Фонтенбло, Питивье Орлеан, Тур и Ришелье к Бордо). По дороге королева приказала разрушить замок Ларошфуко близ Вертея (она ненавидела предававшего ее человека), добилась подчинения областей в Пуату и Ангумуа, где наблюдались небольшие волнения, взяла Либурн и остановилась в Бурке на Жиронде. После жестокого натиска Ламейерэ на войска Буйона (5 сентября, в ближайших предместьях Бордо) начались переговоры, Гастон выступил в роли посредника между Двором и восставшими. Переговоры завершились к 1 октября: мятежников, конечно, амнистировали (на сей раз без возмещения убытков), Эпернону приказали отвести войска, а принцессу, ее друзей, сторонников Конде и испанцев попросили покинуть Бордо, после чего 5 октября король въехал в спокойный Бордо. Невольно возникает вопрос: «Возможно, горожане предпочитали испанцев и их союзников-французов своему законному монарху?»

На какое-то время (они возобновятся) «дела» в Гиени пришли в норму. Мазарини и двор могли заняться другими, очень сложными делами. Отбывший 15 октября кортеж королевы (она была больна всю неделю в Амбуазе) возвращался в Пале-Рояль месяц спустя в нерадостном настроении. Мазарини, выезжавший на поля сражений, приехал в Париж только 31 декабря, он недомогал и был крайне обеспокоен новостями от своих агентов.

Во время слишком долгого турне по провинциям власть в Париже представляли герцог Орлеанский и самый надежный из министров Летелье, но ни тот, ни другой не пользовались достаточным авторитетом, чтобы сдерживать чужие амбиции и держать под контролем сделки с далеко идущими последствиями. Парламент вновь бунтовал, многие парламентарии поддерживали посаженных в тюрьму принцев, требуя (и резонно), чтобы те предстали перед судом парламента, если действительно виновны. Число сторонников «арестантов», искренних или находившихся «на содержании», выросло, как только к ним снова присоединился сильный союзник. Гонди, сначала позволивший арестовать принцев, взбесился, не получив кардинальскую шапочку, которая, как он полагал, была у него в кармане. Он принялся обрабатывать своих обычных союзников — кюре, простолюдинов, дам и даже Гастона, занимавшего неопределенную позицию. Так складывался своего рода парижский антимазариниевский союз, получивший двух новых союзников.

Во-первых, фрондеров поддержало мелкое и среднее провинциальное дворянство, питавшее смутную надежду на Генеральные штаты и грезившее о монархии феодального образца, которая станет опираться именно на этих дворян. Как всегда, раз в пять лет, собралась ассамблея духовенства — в основном высшее духовенство, чтобы поговорить о вере и — главное — о деньгах. Прелаты не любили Мазарини — не святошу, не иезуита, азартного игрока и увлеченного коллекционера обнаженных статуй, хотя именно он распоряжался «списком бенефиций» (то есть назначений). Ассамблея протестовала против грубого и порой жестокого обращения Эпернона с епископами Гиени, и трижды отказала министру в субсидиях на войну с католическим королем Испании. Она потребовала освобождения Конти, заявив, что тот является носителем духовного звания. В середине августа королева приказала ассамблее переехать в Сент, где находился двор, но она не подчинилась. Само собой разумеется, Церковь была на стороне принцев.

Прекрасно информированный, Мазарини долго колебался, прежде чем принять решение о возвращении в Париж. Он намеревался поехать в Лангедок, откуда дул ветерок Фронды (в действительности, он хотел добиться субсидий), потом в Прованс, где отстраненный от должности Алэ держался, сражаясь с парламентом, Эксом и Марселем. На сей раз Мсье поступил мудро и отговорил Мазарини от бесполезной поездки. Кардинал, казалось, колебался несколько недель, попусту волновался и, во всяком случае однажды, вышел из себя: возможно, в январе он сравнивал строптивый Парижский парламент с английским парламентом-цареубийцей? Кардинал чувствовал реальную угрозу для себя, однако в декабре ему удалось одержать победу в Ретеле: то был большой военный успех, одержанный над Тюренном и его временными союзниками-испанцами, и достигли его благодаря соединению королевских войск с частями Дюплес-си-Пралена, вернувшимися из Гиени. Этот успех контрастировал с летними неудачами Мсье: в августе армия испанцев и части сторонников Кон-де подошли к Парижу, непосредственно к Фертэ-Милону. Обезумевший Гастон Орлеанский перевел принцев из Версаля в Маркусси (прежде чем отправить их в Гавр) и попытался найти людей и деньги в Париже. Увы, безрезультатно: фрондировать — да, но бесплатно! После нескольких раундов переговоров, враг, оставшийся без снабжения, далеко от своих баз, ушел на север.

Победа Мазарини в Ретеле напугала его противников, в том числе Гонди, королева немедленно заказала благодарственный молебен. Еще одно событие имело иное значение: Тюренн, оставленный войсками, серьезно задумался о своей судьбе и решил исполнить свой долг. Тайно вернувшись в Париж в начале мая, он вскоре отдает себя на милость королевы, что было большой удачей и для нее, и для юного короля (который вскоре достигнет совершеннолетия).

И все-таки победа в Ретеле не помешала объединившимся на время противникам кардинала бить во все колокола. Парламент, потребовавший от королевы провести расследование против принцев, натолкнулся на отказ, после чего события стали развиваться стремительно. 1 февраля Гонди и Гастон заверили парламент в своей поддержке. Выходя из Высшего совета, Гастон, поссорившийся с Мазарини (он тогда очень нервничал), дал понять королеве, что не вернется, пока там будет заседать кардинал.

Вот тут-то Мазарини и вспомнил об английском парламенте. 4 февраля парламент потребовал, чтобы королева подписала указы об освобождении принцев и удалении кардинала. Потом, при поддержке Гастоиа, парламент распорядился помешать королевской семье покинуть Париж, приказав блокировать Пале-Рояль, а маршалам Франции повиноваться только герцогу Орлеанскому.

Ненавидимый и всеми покинутый (кроме страдающей, но бессильной королевы), Мазарини быстро и методично приготовился к отъезду. В ночь с 6-го на 7-е кардинал, переодевшись, отправился в Сен-Жермен, где остановился, надеясь, что к нему присоединятся королева и дети, что было невозможно и стало бы большой политической ошибкой. Коадъютор и Гастон приказали закрыть все городские ворота, мобилизовали ратушу и буржуазную милицию и принудили парламент вновь издать указ, предписывающий Мазарини покинуть Францию в двухнедельный срок, а если он этого не сделает, объявить о «преследовании». Фрондеры осмелились даже послать капитана швейцарской гвардии, подчинявшейся Мсье, в Пале-Рояль, чтобы проверить, там ли королевская семья. Полная достоинства королева показала им юного короля (он был одет, чтобы отправиться вслед за кардиналом), лежавшего в постели и притворявшегося спящим. Сотни восхищенных парижан прошли мимо ложа юного монарха, который никогда не забудет этого невыносимого унижения. Тогда он был пленником.

Освобождение принцев самим Мазарини явилось результатом смехотворной гонки. По просьбе мгновенно объединившихся фрондеров 11 февраля королева согласилась, чтобы несколько дворян, в том числе Ларошфуко и президент Виоль (ярый противник Мазарини), поскакали в Гавр для освобождения принцев. Но кардинал, как всегда, хорошо осведомленный, ждал своего часа. Он узнал новость в Лильбонне и первым прибыл в Гавр с небольшим эскортом. Мемуаристы и историки по-разному излагают эту историю. Принцы будто бы пригласили Мазарини к столу, они вели разговор — блестящий, остроумный, временами резкий. В другом исследовании мы читаем, что Мазарини, прежде чем уйти, поцеловал сапог Конде (который его оттолкнул): подобный злой вымысел явно почерпнут из «Мемуаров» Мадемуазель. Впрочем, кардинал умел притворяться и кланяться, когда ему это было необходимо.

Потом каждый пошел своей дорогой.

Трое освобожденных встретили по дороге в Париж, небольшой отряд фрондеров, прибывший с опозданием. Блестящих сеньоров приветствовали с шумным восторгом, свойственным буйному городу. Когда Мазарини уехал, королева с детьми осталась пленницей в Пале-Рояле. Казалось, что благородные сеньоры, достойные парламентарии, добропорядочные буржуа и мудрые священники, поддержанные «простым народом», сумеют вместе претворить в жизнь дело, достойное восхищения, — восстановят королевство в его былом великолепии, благословляемые королем, который вот-вот достигнет совершеннолетия, королевой, Церковью и королем Испании. Мазарини был в ссылке, которой нельзя было избежать, но точно знал, что ничего подобного не случится, союзники вскоре перессорятся, а потом передерутся, а он приложит к этому руку. Верный расчет «отложенного», так сказать, действия.

Итак, последуем за Джулио Мазарини в его путешествии с берегов Сены на Рейн.

 

Прошло почти два месяца с тех пор, как Мазарини уехал из Гавра и обосновался в Брюле, в красивом замке, предоставленном в его распоряжение близким другом, архиепископом-курфюрстом Кельна (и баварским князем). Что тогда происходило с Мазарини? Скитался в тоске, полупобежденный-полуобескураженный? Конечно, он жаловался на холод, на отсутствие удобства по ночам, на скудость багажа, покинутость, однако истина заключается в другом.

В Гавре кардинал начал с того, что раздал четкие инструкции (дополняя то, о чем договорился с королевой) своему другу Гюгу де Лионну (министр сопровождал Джулио, в его верности можно было не сомневаться). Из Гавра Мазарини добрался до Дьеппа, где губернаторствовал преданный Дюплесси-Бельер. Парламент Нормандии посчитал присутствие Мазарини нежелательным в провинции, и Мазарини отправился в Дулленс, с эскортом в сотню всадников, а потом в Перонну — надежное место, где командовал маршал Окенкур. Он пробыл там недолго, много писал (в том числе знаменитое письмо Анне Австрийской), возможно, надеясь, что его позовут обратно и — главное — пришлют денег. В начале марта, задержавшись из-за плохой погоды и слишком большой свиты, Мазарини уехал в Седан, где правил надежный и честный Фабер, успев забрать племянниц и племянника, которых королева спасла от фрондерских безумств, спрятав их в Валь-де-Грас (или у иезуитов), а потом отправила в Пикардию по подсказке надежного друга ловкача Зонго Ондедеи. Джулио возил их за собой повсюду, что отнюдь не облегчало ему жизнь. Еще больше осложняло ситуацию прибытие тяжелого багажа с посудой, бельем (и деньгами). Кардинал, человек осторожный и осмотрительный, спрятал золото и украшения, взятые в долг в разных местах; возможно, он увез часть драгоценностей короны — во всяком случае, те короны, что не были заложены. Точно известно одно: к концу путешествия у кардинала появились деньги.

Продвигаясь на северо-восток, мазариниевский кортеж обрастал людьми, багажом и деньгами. Каждый день кардинал записывал неразборчивым почерком свои жалобы на жизнь и раздавал инструкции верным друзьям и королеве, с трудом связывая отправителей и получателей.

Покидая окраинные земли королевства, Мазарини пришлось позаботиться о том, что уже тогда называли (но употребляя слово во множественном числе) паспортом, чтобы пересечь иностранную территорию. С Лотарингией и немецкими княжествами сложностей не возникало (с их правителями был заключен мир, хотя с Лотарингией были проблемы). Для земель, находившихся в подчинении короля Испании, эрцгерцог Леопольд-Вильгельм, правитель Нидерландов, предоставил вдобавок к документам великолепный эскорт под командованием крупного вельможи Антонио Пимиентеля. Дон Антонио проводил Мазарини до Жюлье, ворот Империи, выказав ему «самую большую учтивость» (по свидетельству самого кардинала), нормальную между очень знатными персонами, составлявшими нечто вроде высшей касты в Европе, тем более что один из них был князем Церкви и — кто знает? — возможно, в будущем — претендентом на папский престол. Предлагал ли дон Антонио Мазарини перейти на службу к Филиппу IV? Сомнительно… В Жюлье пушки крепости трижды стреляли в его честь, кардинал в сопровождении почетной роты и камергера курфюрста был препровожден через Экс-ла-Шапель в загородный замок в Брюле (город между Кельном и Бонном). Дом был великолепно обставлен, с кардиналом обходились крайне почтительно, «угощали разными винами, рыбой и прочими яствами». Изгнанник был почетным гостем, почти главой государства.

В ожидании двух победных моментов одним из которых (реальным) было совершеннолетие короля, а другим (вероятным и желанным) — распад союза фрондеров, следовало одновременно организовывать сношение с Парижем, жизнь в Прирейнской области и будущее возвращение, что требовало людей, денег и их циркуляции. Прекрасно подготовленное дело удалось, несмотря на неизбежные издержки.

По пути к Рейну, как и во время пребывания в Брюле, Мазарини осуществлял все сношения через верных посланников: Зонго Ондедеи, друга всей его жизни, и через людей более неприметных, как Блюэ, адвоката, Базиля Фуке, брата великого Фуке, который был скорее полицейским, чем аббатом, а также неких Браше, Барте, Мийе (по прозвищу де Жер); иногда он задействовал гугенота Рювиньи, человека иного склада. Один из этих людей — Мийе — получил чин помощника воспитателя герцога Анжуйского, что позволяло ему легко попадать к королеве; другой — Барте — специализировался на передаче фальшивых посланий. Маршруты часто менялись и не были простыми: некоторые курьеры путешествовали под вымышленными фамилиями — например, Анвер, Нанси и даже Марсель. Большинство использовали объездные пути, что в атмосфере всеобщей подозрительности не спасало ни от случайностей, ни от воровства. Так, было украдено приданое юной новобрачной Манчини-Маркёр, та же судьба постигла некоторые дипломатические послания (в основном фальшивки) и письма. Парижские корреспонденты, кроме королевы и надежных министров (Шавиньи таким не был) Летелье, Лионна, Сервьена, были давними деловыми партнерами Мазарини (в том числе Жобар) или его новыми сторонниками. К последним принадлежал один из близких Летелье людей, занимавшийся домашними и крупными финансовыми делами одновременно; Жан-Батист Кольбер, недавно женившийся на одной из Шаррон (у нее было приданое в сто тысяч ливров). Кольбер был жадным и безупречно организованным человеком, ему было непросто приспособиться к Мазарини, несобранному и очень авторитарному «среди ближайшего окружения», и все-таки он медленно, но верно двигался к цели. В письмах делам уделялось столько же внимания, сколько политике, однако преобладали детали, а генеральная линия оставалась неясной. Ничто не решалось, легко, сношения осуществлялись слишком медленно.

Многие историки — даже Юбер Метивье, как правило, весьма точный — поддерживали ту точку зрения, что из Брюля Мазарини продол-Жал руководить королевой и Францией. С этим не согласны: каждая поездка туда и обратно занимала не меньше трех дней, а иногда и более того, а ситуация, сложившаяся в такой-то день в Париже и описанная в письме, успевала измениться, пока реляция доходила до Брюля; ответ, даже немедленный, не имел большого смысла. Как управлять, если получение сообщений зависит от скорости лошади? Итак, Мазарини не мог оказывать непосредственного и решающего влияния на политику.

Королева находилась в центре всех интриг, ей неизбежно приходилось принимать решения, причем зачастую незамедлительно, хотя она точно знала — необходимо хитрить и поощрять противоречия между группировками фрондеров. Очевидно, что Анна Австрийская никогда не умела подчиняться, даже Мазарини; королева была из семьи Габсбургов, став женой Бурбона, королевой и матерью, эта гордая женщина умела быть по-человечески теплой, способна она была и на ледяной холод, бывала проницательной и непонимающей, она хорошо научилась скрывать свои чувства и выжидать. В действительности, единственной целью королевы были интересы ее старшего сына. По свидетельству герцогини де Немур, «…вопреки всеобщему мнению, с тех пор, как кардинал уехал, они с королевой редко действовали согласованно и бывали не слишком довольны друг другом». Справедливость замечания герцогини подтверждают некоторые письма Мазарини, опубликованные столетие спустя Равенелем и Шерюэлем: Мазарини жалуется, что ему не хватает одежды и белья, что нет денег, он выражает недовольство, показывая, что боится влияния других людей и требует своего возвращения любой ценой. Тон становится более требовательным после достижения королем совершеннолетия и окончания срока регентства. Королеве удается заставить Мазарини терпеть, возможно, недостаточно долго.

Следует признать, что запоздавшие новости, которые Мазарини получал из Парижа, были недостаточно достоверными, отражая смутную и неустойчивую ситуацию, которая, впрочем, развивалась в нужном кардиналу направлении распада фрондерских группировок.

 

Париж, февраль—сентябрь 1651 года:

интриги, посредственность, разлад среди фрондеров

В Париже, где каждый день — главный, весна и лето 1651 года не внесли определенности и не были отмечены чем-то значительным.

Итак, Мазарини уехал, а принцы вернулись, несколько недель спустя был создан чудный фрондерский союз. Впрочем, три вождя, их группы поддержки и несколько мелких группировок не могли долго поддерживать согласие: у каждого были собственные цели и амбиции, а королева и ее ближайшее окружение делали все, чтобы спровоцировать разлад. Эти три вождя, если можно так выразиться, желали получить если не власть, то, по крайней мере, влияние и много денег. Гонди плюс ко всему жаждал шапочки кардинала (милая слабость!). Мсье хотел бы править, но не обладал ни смелостью, ни способностями для этого, а кроме того, сохранял уважение к невестке. Конде хотел получить все, но его желания были пылкими и неопределенными, и он уважал королеву. Горячие головы в парламенте, убеленные сединами и белокурые, требовали контроля, то есть хотели пересмотреть законы, особенно финансовые. Провинциальные дворяне собирались в Париже, но вели себя спокойно, требовали восстановления прежних привилегий — реальных или воображаемых, не хотели, чтобы их судили разночинцы, даже парламентарии. Ассамблея французской Церкви, собиравшаяся каждые пять лет, гневно обличала еретиков и «отвратительную свободу совести» и отказала в субсидиях Мазарини (то есть королю) на войну. Парижская беднота, уставшая от дороговизны, болезней и бесконечных волнений, проявляла себя лишь изредка: как известно, мудрейшие и самые бедные всегда ведут себя осторожно.

В атмосфере переплетения интриг — то смешных, то трагических, — в которых Гонди претендовал на первые роли, случилось несколько инцидентов серьезных и пикантных, о которых мы хотим рассказать.

В первых числах марта появился проект Гонди—Брусселя, предполагавший низложение королевы и провозглашение (парламентом) Конде регентом, однако Конде был слишком честолюбив, чтобы позволить втянуть себя в сомнительную авантюру. Старый Бруссель вернулся к прежним занятиям, потребовав от королевы через парламент (постоянно колебавшийся), чтобы в Совет короля не допускались ни иностранцы, ни кардиналы. Королева дала уклончивый ответ, потом как будто согласилась, тем более что Гонди (не снимавший свою шапочку) очень плохо воспринял парламентскую инициативу (как и Шатонёф, 72-летний министр, вбивший себе в голову, что станет кардиналом, причем его поддерживал очень довольный развитием ситуации Мазарини). Собрание духовенства и дворян также не восприняло парламентскую инициативу, сочтя ее неуместной идеей судейских, купивших дворянство.

Одна глупость следовала за другой: парламент объявил о роспуске Ассамблеи дворян, а та в ответ предложила сбросить в Сену президента Моле (кстати, разумного человека) и его сына Шамплатре. Парламент в ответ попытался мобилизовать буржуазную милицию (волне миролюбивую) и призвал на помощь Конде и Гастона…

Конфликт закончился внезапно, когда королева, последовав разумному совету, решила созвать Генеральные штаты, где все могли бы встретиться… но в Туре и 8 сентября, три дня спустя после совершеннолетия короля, что делало это собрание бессмысленным. Парламент раскудахтался, что только он являет собой Генеральные штаты, когда к нему присоединяется дворянство.

Королева воспользовалась ссорами, чтобы заставить снять охрану (и так более чем снисходительную), которая держала ее в Пале-Рояле, и взяла на вооружение политику ограничения и противовесов, поддерживая то Конде, то Гонди. Мазарини в письме от 12 мая дал юному королю, скорее всего удивленному таким поведением, следующий политический урок: «Ваше Величество не должны иметь ни малейших угрызений совести, мирясь с людьми, причинившими Вам зло… Вашим поведением не могут руководить ни ненависть, ни любовь, Вы должны помнить лишь о выгоде государства». Слова, сказанные с дальним прицелом, которые Людовик никогда не забудет.

В апреле королева поставила на Конде, назначив министров, которые ей тогда нравились (Шавиньи, Моле, Сегье), и одарив всех приближенных принца Конде архивыгодными губернаторскими постами: Гиень досталась Конде, Бургундия — Эпернону, Прованс, а потом Лангедок — Конти, Овернь — Немуру, Блэ и позже Гиень — Ларошфуко, Нормандия — Лонгвиллю. Цель была достигнута: Мсье и Гонди в ярости вели речь о том, чтобы поднять народ (если тот согласится) и бросить (снова!) Моле в Сену. Разрываются брачные договоры аристократов, Мсье дуется в Люксембургском дворце, Гонди — в хорошо охраняемом шотландцами дворце архиепископа, откуда ускользает каждую ночь, чтобы нанести визит молодой госпоже де Шеврез (ее прочили в любовницы Конти, который немедленно обо всем узнал).

С наступлением лета интриги не прекращались. Королева, охладев к Конде, снова возобновляет ночные свидания с Гонди в монастыре Сент-Оноре, куда ее сопровождает маршал Дюплесси-Прален (май—июнь). Предупрежденный Мазарини обещает наконец кардинальскую шапочку изнемогающему от нетерпения коадъютору (почти побежденному). Одновременно он практически продает Лавьевилю вакантную должность суперинтенданта финансов… за 400 000 ливров, причем половину этих денег он потратит на вооружение своих полков. Конде нервничает: как-то июньской ночью, услышав, что в Париже неспокойно, он пугается и со всем своим окружением удирает в замок Сен-Мор. Потом оказалось, что страху на него нагнали телеги с вином, грохотавшие по мостовой, да ослики, впряженные в тележки зеленщиков…

Возвратившись в Париж, возбужденный, как никогда прежде, Конде прославился тем, что дважды отказался приветствовать королеву, причем один раз прилюдно, в Кур-ла-Рен. Он поселяется с семьей и большой свитой в особняке, ведет себя вызывающе, стараясь быть на виду. В августе королева ловко передает парламенту свои жалобы на принца, Конде резко парирует, против него выступает Гонди, которому покровительствует королева (она даже доверила ему командовать несколькими частями).

Наступает трагический день 21 августа: парламент занят войсками двух противников, Ларошфуко пытается задушить Гонди, зажав его голову между двумя створками двери, а шпагой в это время «щекочет» зад святоши Моле, и некоторые парламентарии вмешиваются, чтобы примирить ревнивцев, чье соперничество выгодно только Мазарини. На следующий день состоялась одна из самых увлекательных комедий летнего сезона: кортеж Конде, возвращавшийся из парламента, встретился с процессией коадъютора. Первый преклонил колени перед вторым, тот его благословил, Конде поблагодарил и склонился в глубоком поклоне. Притворялись оба…

Продолжая комедию, королева решила последовать невероятному, но правильному совету Мазарини и согласилась 5 сентября последний раз унизиться перед парламентом: в торжественном заявлении она сняла с Конде обвинения в возможных будущих преступлениях и притворилась, что еще раз предает анафеме Мазарини, «изгнанного навсегда нарушителя общественного спокойствия». Если бы кардинал вернулся, его сочли бы «преступником, оскорбившим Королевское величество». Формулировки жесткие, но совершенно пустые: в тот день королю исполнялось четырнадцать лет — он становился совершеннолетним. Начиналось «полноценное правление», регентство заканчивалось, регентша становилась просто королевой-матерью, Мсье — дядей, король мог подписывать самые важные решения своего совета (что он и будет делать — во всяком случае, собственноручно ставить подпись).

Два дня спустя был пышно отпразднован день совершеннолетия. Завершился отрезок Истории — по крайней мере, с точки зрения правовой.

 

Совершеннолетие

(5—7 сентября 1651 года)

Мы считаем необходимым один раз и навсегда описать все великолепие и значение больших королевских празднований.

Итак, 7 сентября было провозглашено и отпраздновано совершеннолетие четырнадцатого по счету короля Людовика, на девятый год его правления и в последний год регентства. С самого рассвета по заранее назначенному маршруту от Пале-Рояля до парламента через улицы Сент-Оноре и Сен-Дени, Шатле и мост Нотр-Дам гвардейцы и швейцарцы сдерживали напиравшую толпу людей, стоявших на трибунах и высовывавшихся из окон. В восемь часов король принял мать и членов семьи, пэров и маршалов, явившихся во дворец с лучшими частями, чтобы приветствовать его. Потом кортеж двинулся в путь. Впереди два трубача, пятьдесят глашатаев в ливреях, восемьсот дворян в великолепных одеждах из шелка, бархата, парчи и кружев, расшитых жемчугом и бриллиантами, в шляпах с перьями, приколотыми дорогими аграфами, рейтары короля и королевы, пешие лучники, знаменитая сотня преданных швейцарцев, губернаторы, рыцари Святого Духа, маршалы Франции, церемониймейстер, обер-шталмейстер, несущий королевский меч, длинные вереницы пажей и гвардейцев… во всем великолепии. Окруженный телохранителями, восемью пешими шталмейстерами, шестью вельможами шотландской гвардии и шестью адъютантами, король, одетый в золотые одежды, ехал один, изящно гарцуя на своей лошади, умевшей подниматься на дыбы и кланяться. Далее следовала нескончаемая толпа принцев, герцогов, сверкающих карет (среди них выделялась карета королевы, ее младшего сына и ее фрейлин, окруженная гвардейцами, швейцарцами, охраной)… Таков примерный набросок того памятного шествия, нет, скорее мистического таинства: совершеннолетие было провозглашено в парламенте, король произнес речь, присутствующие, в том числе королева, преклонили колени и поклялись в верности своему королю, потом был отслужен торжественный молебен. Глубинный смысл заключался в окончании срока регентства и наместничества герцога Орлеанского на посту главнокомандующего королевской армией, распускался и Регентский совет. Настоящий Королевский совет обрел былое могущество, будь то в «узком» или «широком» составе, с настоящими государственными советниками короля в его «личном совете», со своим отделением докладчиков в Государственном совете — садком для выведения будущих великих администраторов. Отныне король мог (и должен был) подписывать главные документы и назначать новых министров при доброжелательной поддержке матери.

Все меняется или становится иным, но начало Церемонии было отмечено скандалом, который в первые минуты никто не заметил: королю передают письмо Конде, пытающегося оправдать свое совершенно невозможное отсутствие. Король, даже не вскрыв послание, отдает его кому-то из свиты. Людовик никогда не забудет этот проступок, граничащий с «оскорблением Его Величества», еще больше монарха оскорбят последующие события. Подобное поведение характерно для тогдашней дерзкой манеры поведения Конде. После назначения министрами троих людей, которых он ненавидел, Конде оставляет свое логово в Сен-Море и отправляется с семьей и соратниками на бурбонскую горку Монтрон, потом устремляется на юг — к мятежу и войне, чтобы совершить то, что мы сегодня называем открытым предательством, а именно немедленно вступить в переговоры с Испанией и «прощупать» цареубийцу Кромвеля.

Эти события, чреватые столь весомыми последствиями, обозначали «поворот» в царствовании и усиливали позиции Мазарини, вызвав у него желание немедленно вернуться ко двору.

Последний крупный эпизод Фронды — война, которую поведет Конде, — растянется больше, чем на год. Он будет курсировать между Парижем и Бордо, пересекаясь с Мазарини. В 1653 году наступят другие времена, которые будут означать конец эпохи.

 

Париж—Бордо: Конде

Удрученный тем, что от него отделились королева, совершеннолетний король, осторожные интриганы, переметнувшиеся экс-фрондеры и вновь назначенные министры, Конде решил отправиться в свою крепость Монтрон (теперь — департамент Шер) и там соединиться с семьей и друзьями. Сделав передышку в почти разрушенном замке Ларошфуко в Вертее (Шаранта) и присоединившись к мятежным частям дворян из Пуатье, которым удалось превратить в солдат (временно) банды обнищавших крестьян (их хватало), Конде с армией в несколько тысяч человек (которые кормились за счет края) входит 22 сентября в Бордо. Парламент ликует, фрондеры всех мастей приветствуют губернатора провинции, милого их сердцу, только старшина гильдии ремесленников держится осторожно.

Принц мечтал об одном: схватиться с полками своего короля, но для начала решает удовлетвориться объездом части своей провинции, где принца принимают скорее хорошо (за исключением двух-трех муниципалитетов), его и его солдат в «буланых» шарфах (знамена были тогда редки, шарфы солдат помогали опознавать своих: у королевских войск был белый шарф, у войск Мазарини — зеленый, у войск Гастона Орлеанского — голубой). Несколько тысяч человек, составлявших армию Конде (вскоре она будет разбита королевскими войсками под командованием маршалов д'Омона и де Лаферте-Сантерра, поспешившими на помощь из Стенэ и Монмеди), получили подкрепление в виде четырех полков Маршена (или Марсена) из Льежа. Он не моргнув глазом оставил королю Испании ставшую враждебной Каталонию, которой должен был управлять от имени короля Франции, носившего там титул графа Барселонского. Кроме того, к Конде присоединился некий швед с солдатами всех национальностей, его также считали швейцарцем Бальтазаром, или Бальтазаром де Симмерном (иногда его принимали за немца — он говорил на одном из немецких диалектов). Испанский флот под командованием Батвиля (или Уоттенвайла) появился на Жиронде, привезя еду, боеприпасы и 400 000 ливров для выплаты жалованья солдатам. Некто Дюдоньон оборонял Ла-Рошель с несколькими кораблями и солдатами (он, скорее всего, изменил из-за денег). Вскоре королевские войска встали лагерем вокруг Пуатье, где находился двор. Итак, где-то в Ангумуа возникло поле боя.

Но как же королевские войска попали в Пуату? Чтобы понять это, следует вспомнить другие передвижения: Париж—Пуатье и Брюль—Пуатье, с пересадками.

 

Париж—Пуатье: король

Королева, которую Мазарини торопил покинуть Париж (она не всегда слушалась его, боясь, с одной стороны, удаляться от Брюля, с другой — беспокоясь о военных действиях на северных и северо-восточных границах. Д'Аркур успешно оборонял Пикардию, но объединенные части испанцев и Конде — несколько тысяч человек, стоявшие на Мезе, угрожали границам Шампани. Маршалам д'Омону и де Лафертесентерру со свежими частями удалось оттеснить войска испанцев и Конде к Монмеди и соединиться с двором, более того, они увели с собой нескольких хороших генералов. Двор уже прибыл в Пуатье.

Успокоенная этими успехами Анна Австрийская в конце сентября отдала приказ об отъезде (разве думала она, что покидает Париж на 13 месяцев?).

Для начала двор поехал в Фонтенбло подышать свежим воздухом, потом все отправились в путь под охраной маршала д'Эстре с его четырьмя тысячами солдат, в направлении Монтеро, Жьена и Буржа. Любопытно, что ни раскаявшийся Гонди, ни вечно колеблющийся Гастон, ни умнеющий на глазах парламент не были обеспокоены этим неторопливым путешествием. Из Буржа граф де Паллюо (будущий маршал де Клерамбо) отправился на осаду Монтрона, и все окружающие задавали себе один вопрос: «Займет граф крепость или сравняет с землей круглую горку, похожую на большую кочку?» В конце концов горку решили оставить Конде и его сторонникам, приняв мудрое решение двигаться к старинному, надежному, богатому, религиозному и хорошо защищенному Пуатье, где и обосновались. Из Пуатье королевские войска могли наблюдать за Анжу, где бунтовали, и за Ангумуа, где шли бои. Королевская сторона получила неоценимую помощь трех тысяч солдат графа д'Аркура, вернувшихся из Пикардии (испанцы воспользовались этим и немедленно взяли Дюнкерк), тысячи дворян и крестьян из Ангумуа, завербованных бароном д'Эстиссаком (дядей мятежного Ларошфуко) из Лафорса (в благодарность его сделали маршалом) и — главное — обоих братьев Латур д'Овернь — Буйона, покинувшего Конде и лишившего его лимузенского подкрепления, и Тюренна, наконец-то ставшего верным навсегда (его подтолкнул к сему разумному шагу один важный гугенот, разочарование, долгие размышления и обещание титула принца). Тюренн был самым ценным «приобретением»; он никогда не будет вести себя так безответственно и безумно, как его прежний (и будущий) сообщник-полководец.

 

Брюль — Пуатье: кардинал

Уже в начале октября королева потребовала, чтобы Мазарини вернулся: ей необходимы были его надежная поддержка, сильная воля и проницательный ум, хотя «услуги» его обходились дорого. Мазарини только этого и ждал, но был слишком хитер (как оказалось — недостаточно), чтобы не понимать, что его возвращение способно объединить разрозненные группы фрондеров: прежних, новых, парламентских, буржуазных, народных, орлеанских, коадъюторских, сумасбродных и легкомысленных. Итак, кардинал решил подождать три месяца, хотя готовиться к отъезду начал уже в конце октября. Для возвращения Мазарини нужны были войска, политическая безопасность, крепости, где он мог бы останавливаться в пути, и много денег, которых ему все время не хватало.

Несколько человек в Париже и Германии пытались раздобыть для Джулио деньги. Как именно? Серьезный исследователь Жан Биллей, работавший в Счетной палате,' попытался восстановить механизм непростой процедуры. Очевидно, деньги брались в долг под будущие получения от сбора налогов (тальи, налога на продукты, габели, что являлось надежной гарантией), или под драгоценности, или под гарантийные письма банкиров — часто итальянских, в том числе Ченами и Контарини. Одним из самых удачных предприятий Мазарини было получение 400 000 ливров наличными от почтенного Лавьейвиля, который хотел снова стать суперинтендантом финансов (каждый, кто получал новую должность или новый титул, должен был дать большую взятку). Подъехав в середине октября к границе близ Ги на Мезе, Мазарини имел при себе солидную сумму денег. Он обеспечил себе все удобства и максимальную помощь на всем протяжении долгого и непрямого пути назад в Париж. В Седане верный Фабер «начистил до блеска» все пушки ради кардинала и приготовил свежих лошадей для шумной компании племянников, племянниц и свиты. В Перонне Окенкур тоже готовил торжественный прием. Очень важна была покупка войск. У курфюрста Бранденбурга при посредничестве графа Вальдека были куплены восемь полков (из них три — кавалерийских), то есть пять тысяч человек, главным образом немцев. Через Гравеля, одного из своих агентов, Мазарини в конце октября купил части прирейнских князей; «старые полки, шведы и гессенцы, лучшие, но очень дорогие» — писал 30 октября Джулио (позже он урегулировал денежные дела за счет королевской казны). Уже 11 ноября, в праздник святого Мартена, он был готов отправиться в путь.

И все-таки Мазарини хотел вернуться — его осторожность была ничуть не меньше его жадности — только по королевскому приказу, должным образом подписанному государственным секретарем (как правило, это был один из Фелипо). При дворе в Пуатье кое-кто из осторожных стариков и нескольких прежних противников кардинала не желали его быстрого возвращения. Так, воспитатель короля Бомон, ставший епископом, высказывался, скорее, против (и чуть было не лишился должности), а духовник короля, иезуит Полен, при всей его осторожности, был за. В конце декабря парламент понял, что возвращение кардинала неизбежно: впав в ярость, он снова (29-го) назначил цену за голову кардинала (29-го), решил украсть его имущество (большую часть спрятали друзья — Ондедеи, Кольбер и другие) и удовольствовался тем, что разграбил и продавал с аукциона его великолепную библиотеку (большинство книг спасли, выкупив).

Мазарини был уже во Франции: он пересек границу накануне Рождества, в Седане его приветствовали тремя артиллерийскими залпами. Несколько дней спустя он въехал в Шампань во главе семи-восьми тысяч солдат, повязанных зелеными шарфами (они были французами в еще меньшей степени, чем сам кардинал).

Путешествие до Луары (Пон-сюр-Ивонн — 9 января, Жьен — 16 января) длилось довольно долго: приходилось помнить об опасностях, после Вьерзона (в этой провинции находились только королевские войска, повязанные развевающимися белыми шарфами) скорость продвижения выросла. Мазарини ехал в сопровождении 300 кавалеристов, когда он 28 января, в двух лье от Пуатье, встретился с королем, его братом и дворянами, выехавшими ему навстречу: все они будто бы держали в руках лавровые ветви — символ победы… Королева, ожидавшая кардинала у себя, выказывала такие признаки' нетерпения, что удивила даже верного мудрого Летелье: он спрашивал себя, каков реальный характер «семейного воссоединения», где все были так счастливы и перешептывались, как заговорщики.

Пришла пора поговорить на эту тему. Вот уже триста лет мы задаем себе серьезный вопрос, имеющий решающее значение в истории человечества: были или нет королева и кардинал любовниками в нашем понимании этого слова?

Простолюдины, особенно городская чернь, читавшая или слушавшая самые похотливые мазаринады, были в этом уверены. Заявим сразу очень определенно: не существует ни одного доказательства их любовной связи, мы ничего не знаем и о «сексуальной ориентации» Джулио, которому приписывали так много пороков, что его образ оброс самыми нелепыми вымыслами. Как тщательно и жадно изучалась его переписка, кабалистические знаки и печати! Кто только их ни комментировал… Двое из троих чартистов высказались в пользу его целомудрия, а госпожа Клод Дюлон заявила, что любовные отношения начались в Пуатье, причем королева любила страстно, а Мазарини — гораздо спокойнее, иногда кардинал обращался с Анной Австрийской как «муж», по ироничному замечанию Юбера Метивье. Я же полагаю, что этот момент не представляет никакого интереса с исторической точки зрения.

Единственное, что имеет значение, это то почти абсолютное доверие, которое две великие личности, особенно королева, питали друг к другу. Важно, что королева (и ее сын) не могли управлять страной без министра, который почти все держал в своих руках, и никто — ни один человек из ее окружения — не был способен заменить его надлежащим образом. Этот человек, крестный отец короля, стал его духовным отцом, он будет учить Людовика думать и править. Мазарини, как бы велика ни была его власть или его обаяние, до 5 сентября 1651 года получил всю власть из рук королевы, а потом от короля, хотя тот мог (теоретически) немедленно отправить его в отставку. Эти сначала двое, а потом трое людей были очень тесно связаны и ничего не могли друг без друга; в принципе, взрослеющий король мог все, но не думал и не хотел об этом думать.

Итак, в феврале 1652 года законная и мистическая власть, как и право управлять королевством, находились там, где был король, то есть в Пуатье, несмотря на два сильных гнезда оппозиции в Париже, который лихорадило, и в Бордо, где по окрестностям рыскали Конде и его банды. Помимо неспокойных Анжу и Прованса, была еще испанская армия — на границах и даже в самом сердце королевства, благодаря Конде, его сторонникам и жителям Бордо.

Как справиться с этой ситуацией?

 

Возвращения:

Бордо—Париже, Пуатье—Париж

(январь—апрель 1652)

Конде и его приспешники из Бордо и других городов не смогли добиться успеха, на который рассчитывали. В довольно спокойном Сентонже принц и его люди легко взяли (в конце 1651 года) Сент, Тайбур, Тонне-Шарант и осадили Коньяк и Ангулем. Однако королевские войска, вернувшиеся от границ, забрали города назад, а Ла-Рошель перешла от Конде к королю за некоторую сумму денег. В начале 1652 года войска Конде. таявшие на глазах, были разбиты при Тонне-Шаранте и решили подкормиться к югу от реки. Королевские полки под командованием Аркура и Сен-Люка появились внезапно, и принц Конде потерял все города, где его совсем недавно встречали как триумфатора; даже Ажан отказался снова открыть перед ним ворота и приветствовал д'Аркура, который привез обещание короля сохранить привилегии и собственность (1 апреля). Оставался только Бордо, где царили беспорядок и гражданская война. Конде беспокоился о Бордо не больше, чем Мазарини. Он очень быстро понял, что решение выносится в Париже, и с несколькими верными друзьями совершил невероятно стремительный бросок через внутреннюю Францию, где до него никому не было никакого дела, — там залечивали собственные раны. 1 апреля Конде встретился с дружественными войсками Мсье, потом с частями Тюренна, настроенными совсем иначе. Откуда они шли?

Мазарини и двору в Пуатье быстро стало известно, что, поскольку большая часть Гиени покорилась, отпала необходимость идти на Бордо, хотя город сильно лихорадило, фрондировали и в соседнем Анжу. Беспокойный Анжер опять со всеми перессорился, прогнал чиновников мэрии, считавшейся верным королю, и назначил новых людей — торговцев и лавочников: ведь они не были назначены королем. Эта мини-революция в ратуше осталась бы незначительным событием, если бы не вмешались два опасных персонажа: герцог де Роган, губернатор Анжу, в январе объявил себя сторонником Конде и стал преследовать чиновников вместе с так называемой народной партией. Герцог де Бофор покинул Париж с маленькой армией в три или четыре тысячи человек, собираясь поддержать Рогана. Необходимо было действовать.

Двор и свита отправились в Сомюр. Огромный замок был великолепно отреставрирован и укреплен Дюплесси-Морнеем. Почти сразу стало известно, что бедный Бофор немного заблудился вместе с войсками и был остановлен где-то в районе Манца верными королю полками. Следовало решиться и осадить Анжер, город-форт, сопротивлявшийся больше двух месяцев. Епископ, член знаменитой янсенистской семьи Арно, быстро покинул город — как из осторожности, так и по здравому размышлению. Роган, не получивший помощи извне, капитулировал 29 января, но епископу удалось помешать разграбить город: он оставил на откуп солдатам предместья, заселенные рабочими и крестьянами. Интендант де Геере, уже действовавший здесь, прибыл в обозе армии, очистил муниципалитет от фрондеров и внедрил туда больше чем на век преданных королю чиновников — символичный эпизод. Город взбунтовался в 1656 году — хорошее доказательство того, что официальное «закрытие» Фронды отнюдь не означало немедленного наступления полного спокойствия и абсолютного порядка. Победив маленькую фронду в Анжере и оттеснив войска Конде от Бордо, Мазарини и двор поднялись по Луаре, проехав через Тур и Блуа, но обошли осажденный Орлеан — город Мсье, позже занятый его героической дочерью (ее называли Старшей Мадемуазелью, и у нее был штаб из трех «женщин-маршалов», весьма буйных графинь, закрывших город для Немура, Бофора и их экипажей). Двор добрался до долины реки Луен… где оказался и Конде, и его люди. Две армии одновременно опустошали все на своем пути и в конце встретились близ Блено (7 апреля). Сначала Конде заставил отступить Тюренна (он укрыл двор в Жьене), потом Тюренн оттеснил его, и Конде направился к столице с остатками своих частей, грабивших все и вся на своем пути. Принц вошел в Париж 11 апреля; парижане радостно его приветствовали, возможно, не так, как прежде, несколько устав от волнений. Столица переживала серьезные экономические трудности, парижане говорили о «голоде» (для нас это преувеличение), а ведь позже цены на хлеб вырастут в четыре раза. Двор из осторожности остановился в Сен-Жермене (28 апреля), готовясь к решительному удару.

В целом, ситуация была почти такой же, как три года назад, но теперь не Конде, а Тюренн охранял короля и двор, а принц стал противником.

Предстоял последний эпизод бессмысленной череды беспорядков, безумств, предательств и убийств, получивших название «Фронда».

 

Последний эпизод:

шестимесячная война (апрель—октябрь 1652)

Мы можем лишь упомянуть (но не рассказать — пришлось бы исписать тысячу страниц и половина оказалась бы недостоверной) все запутанные интриги, ссоры, сражения и бунты 1652 года, то был один из самых тяжелых моментов в истории французского королевства той эпохи.

Напомним, что Конде, прибывший 11 апреля, 13 октября снова уехал за границу, выиграв, с грехом пополам, ужасную кровавую битву у Сент-Антуанских ворот (2 июля). Людовик XIV с триумфом возвратился в свою столицу, где его радостно приветствовали неделю спустя после бегства принца-изменника. Мазарини из осторожности задержался и тоже вернулся с триумфом 3 февраля 1653 года.

Итак, поговорим о действующих лицах и о перипетиях судьбы.

Действующие лица — все те же, друзья и враги, но всегда люди, в которых честолюбие преобладает, ненавидящие Мазарини. Некоторые парламентарии, буржуа, измученные кризисом бедняки склоняются к примирению, что долгое время считалось невероятным. Один из главных героев — Поль де Гонди — 19 февраля наконец получил от Папы титул кардинала. Десять дней спустя он взял имя кардинала де Реца (третьего в семье) и принялся ждать от короля кардинальскую шапочку, чтобы отправиться в Рим на церемонию. Тем не менее Гонди остался коадъютором, поскольку его дядя архиепископ был все еще жив. Одно из жгучих желаний Гонди было удовлетворено, и можно было предположить, что он обуздает другие, но коадъютор продолжал интриговать, конечно, больше таясь, но держа при себе сторонников-кюре, памфлетистов и подстрекателей, которым платил, а они могли в любой момент мобилизовать сотни бандитов и грабителей. Мсье, Бофор, Бруссели и другие жили в атмосфере неуверенности и нервозности. Конде выделяется среди них своим невероятным честолюбием, гордыней, почти безрассудной храбростью, выносливостью и быстрым умом. Но принц сталкивается с честолюбивыми соперниками, людьми очень осторожными, с толпой черни и со сторонниками короля.

Той ужасной весной 1652 года, когда свирепствовали чума, нищета, голод, кражи, насилие и «поджоги», через предместья Парижа прошло множество армий. Две противоборствующие армии брали, отдавали и вновь брали то город (Этамп), то деревню (Сен-Клу), они испытывали нехватку во всем и крали все, что попадалось под руку. Потом появилась третья армия — она пришла с востока, и это была армия Карла IV, герцога Лотарингского, герцога без герцогства (его страна была оккупирована французами), тестя Гастона, ставшего «condottiere», продающего тому, кто больше заплатит, услуги своих наемников — солдафонов, за которыми тянулся эскорт бродячих акробатов, проституток, телег и скота. Принцы купили Карла, чтобы освободить свой гарнизон в Этампе, Мазарини решил заплатить дороже, чтобы герцог ушел. Карл ушел, убив множество людей и устроив несколько поджогов.

Сражение было неизбежно: Конде и Тюренн двигались друг за другом в ожидании случая. Конде гнал свои войска вперед днем и ночью; пройдя через Сюрен, Сен-Клу, Медон, он остановился у Сены близ Шарантона и не смог войти в Париж; тогда он обогнул столицу. Тюренн, защищавший двор, устроившийся в Сен-Дени, был предупрежден о маневре и зажал противника между Шароннскими высотами и воротами Сент-Антуан. 2 июля завязалась ужасная кровавая битва. Конде должен был вот-вот потерпеть поражение, и вдруг произошло чудо. Его кузина Мадемуазель заставила повернуть пушки Бастилии против королевских войск и открыть ворота, куда ринулись окровавленные, растерзанные солдаты: теперь они были спасены. Во время битвы был смертельно ранен Паоло Манчини, любимый племянник Мазарини, которого он выбрал в компаньоны королю и хотел сделать своим наследником. Уход из жизни блестящего юноши (четырнадцати лет от роду) поверг Мазарини в отчаяние: он переживал самое большое горе в своей жизни.

Король и двор ждали своего часа. Мазарини в Париже заставляет работать сторонников мира; совершенно очевидно, что именно здесь будет разыгран последний акт трагедии. В Париже парламентарии (не все) и буржуа настолько не доверяли Конде и его солдатам, что заставили закрыть все ворота города. 1 июля парламент по собственной инициативе решил созвать в ратуше на 4 июля 300 нотаблей, чиновников из всех кварталов и корпораций, священников, торговцев и буржуа: честолюбивый замысел — создать своего рода временное правительство Парижа. Набег Конде 2 июля не дал осуществиться вполне разумным планам. 4 июля запланированное собрание при полном разладе всех со всеми: принцы хотели, чтобы Гастон Орлеанский стал главным наместником королевства, а Конде — чем-то вроде генералиссимуса; благоразумные готовы были удовлетвориться отъездом Мазарини и возвращением короля. Разлад рос, ссоры усиливались, а возмутители спокойствия и многочисленные подкупленные подстрекатели подливали масла в огонь, так что закончилось все бойней и пожаром. Отчеты зафиксировали более трехсот убитых. Позже Бофор на дуэли убил своего кузена Немура после ссоры из-за старшинства. Один заговор следовал за другим, создавалось якобы «революционное» правительство с участием Брусселя и Реца, укрывшегося в архиепископстве, Гастон же притворился больным. Мазарини через своих агентов внушал мысль о мире, парламент раскололся… Два события, случившиеся в августе, заслуживают внимания: король созвал парламент в Понтуазе (кое-кто приедет сюда по совету ловкого Королевского прокурора Никола Фуке), после чего приказал Мазарини покинуть королевство (он отправился в Буйон), ради его собственной безопасности и — главное — для того, чтобы облегчить неизбежное примирение.

В Париже прежние главари Фронды ссорятся, расходятся или готовят свое возвращение. В сентябре парижане с ленточками из белой бумаги на шляпах (знак мира, в противоположность соломинкам на шляпах сторонников Конде) осмеливаются собраться перед Пале-Роялем, и Конде не реагирует. Он уезжает 13 октября и поступает на службу к испанцам, а неделю спустя возвращается король (впереди идет Тюренн со своим солдатами). Короля приветствовали, как всегда, с энтузиазмом и чувством трусливого облегчения.

Фронда довольно быстро перешла от ужаса к смирению, от безумия — к доводам разума. Все жили в атмосфере материального и морального разгрома. Фронда потерпела неудачу и кончила плохо или жалко, уронив свое достоинство (если оно у нее когда-нибудь было).

Королю оставалось простить одних, наказать других, выслать наименее виноватых и позволить своему парламенту возвратиться в Париж при условии, что «никогда в будущем он не станет принимать участия ни в делах государства, ни в финансовых делах». Естественно, все недавние решения парламента отменили.

Победа короля? Конечно! Но над кем или над чем? Над беспорядком? Над иллюзиями? Над амбициями? Над прошлым? Что, кроме болезненной ненависти к Мазарини, объединяло Фронду? Чем она была, если объект ненависти сумел, несмотря на ошибки, обойти все препятствия, презреть опасности, всех подчинить и победить благодаря упорному труду и гибкости ума (в этом мало кто мог сравниться с Джулио)?

 

Почему бы нам не попытаться «обдумать» явление Фронды, как это сделал Франсуа Фюре в отношении Революции? До сих пор «обдумывание» заключалось в основном в том, что мы судили, осуждали, бичевали или сравнивали несравнимое: Парижский парламент с Лондонским или даже с совершенно законными избранниками 1789 года, клятву в Зале для игры в мяч с Постановлением союза, бегство в Сен-Жермен в ночь всех королей с печально закончившейся в Варение авантюрой. Уважаемые авторы XIX и XX вв. видели в тех, кто покупал должности, отцов-учредителей конституционной монархии, более того — мудрой либеральной республики (республика в 1648 году! Еретический английский кошмар или неприятный вариант союза швейцарских кантонов, Соединенных Провинций или «Светлейшей» Венецианской республики). Из того, что написано о Фронде — от Фенелона и Вольтера до Лависса и современных авторов, можно без труда составить сборник шутливых изречений; к сожалению, гораздо менее читаемы здравомыслящие Коссманн, Рише, Метивье, Каррье, Десимон, Жуо и методичные англосаксонские авторы.

Можно с уверенностью утверждать, что почти все элементы Фронды — или, если хотите, фронд — связаны с прошлым, которое они продолжают, превозносят, завершают или почти завершают.

Высокородные дворяне желали все так же продолжать управлять в провинциях, где они владели землями, могли рассчитывать на многочисленных вассалов, связанных с ними прочными узами, «принадлежавшими им», как тогда говорили; в этих провинциях король считал себя обязанным предоставлять им почетные и выгодные должности губернаторов. Здесь соглашались зависеть от «естественных» правителей, тем более что везде существовали свой язык и диалекты, свои юридические «привычки», часто даже собственные учреждения (штаты, парламенты), гарантировавшие то, что называли «свободами», то есть привилегии. Необходимо было время, чтобы эти тесные региональные связи слились — мы не уверены, что так произошло в действительности, — в одно государство, в одну нацию, одну родину. Совершенно естественно, что дворянские провинциальные притязания обострялись во времена регентства, в период ослабления королевского могущества. До Анны Австрийской обе Медичи — Екатерина и Мария — прошли через жестокие испытания (обе были итальянками, а второй еще и помогал итальянский министр, правда, не чета Мазарини /Кончини/).

Зачастую самые высокопоставленные судейские и финансовые чиновники, задорого купившие или получившие в наследство свои должности, желали иметь право контролировать, а иногда и выносить решения, особенно в эпоху регентства. Парижский парламент тогда любил напоминать, что вышел — четыре века назад — из Королевского совета, в дела которого хотел теперь вмешиваться, то есть участвовать в том, что мы сегодня называем законодательной властью.

Провинциальная и даже городская беднота, особенно парижская, протестовала, требовала, избивала, грабила, иногда убивала, если ей казалось, что налоги особенно тяжелы и несправедливы; такие выступления случались в течение еще очень долгого времени после смерти Мазарини. Мы уже писали, что с 1635 года налоги увеличились в целом в три раза: Людовик XIII и Ришелье втянули тогда Францию в войну, длившуюся четверть века и поглотившую людей больше, чем все предыдущие войны. С того момента усилились противоналоговые бунты.

Начиная с 1635 года определенная часть общества, имевшая вес, возражала против вступления Франции в войну против самого католического из королей: для этих потомков бывших членов Лиги, которые наверняка предпочли бы испанского монарха Генриху Наваррскому, политика королевства должна была всегда диктоваться господствующей религией, чего ни Людовик XIII, ни один из его кардиналов не могли принять, руководствуясь «интересами государства». «Клика благочестивых», Общество Святых Даров и янсенисты поддерживали такую позицию, противоречившую интересам королевства.

Фронда или фронды являлись результатом соединения всех этих факторов, обострявшихся из-за распространенного мнения (подкрепляемого с помощью денег) о том, что «добрая королева» слаба и что во всем виновен отвратительный «сицилиец». Его неустанно обвиняют во всех смертных грехах (достаточно вспомнить 5200 мазаринад!).

Амбиции, бредни и аппетиты одних и других, объединившихся на несколько месяцев, объясняют неистовую силу и длительность феномена Фронды в атмосфере нищеты и ужасов. Несмотря на то что некоторые проявления Фронды имели место и после ее поражения, они могут быть истолкованы только как конец мира интриг, сепаратизма и государственного непослушания.

Так как же можно было победить или, по крайней мере, укротить умиравшего зверя?

 

…Обдумаем поражение Фронды

Не станем долго размышлять и теряться в догадках. Фронда пала из-за собственной слабости и благодаря уму (что оспаривалось) и силе (временами шаткой) тех, кого хотела победить, то есть Мазарини, небольшой группы верных ему людей, королевы, а возможно, и юного короля.

Что общего было между несколькими дюжинами парламентариев, купивших свои должности (или унаследовавших), как покупают большие фермы, и получивших, кроме власти и выгоды, дворянство, и теми блестящими людьми, чье дворянство насчитывало века (иногда их титулы были такими же древними, как Капетинги, если не старше)? Конде, как и все остальные, не упускал случая посмеяться над ними жестоко раня словами, хотя использовал время от времени и умел приветливо улыбаться.

Внутри каждой группы согласие было редкостью. Мы уже говорили, что в Парижском парламенте (только он играл, или пытался играть важную роль) присутствовали «неистовые», «умеренные», «верные власти» (в том числе новый Королевский прокурор Никола Фуке) и «болото», внимательно следившее за происходящим (его численный состав рос). Две трети парламентариев тайно поддерживали последними деньгами финансистов и откупщиков, вслух обливая их грязью.

Что касается самых высокородных, соперничество всегда мешало им действовать эффективно.

Гордость, часто гипертрофированная, принца Конде, переменчивость Гастона Орлеанского и бесконечные происки, тайные или явные, Гонди сталкивались, не позволяя им осуществить план или довести до конца комбинацию, что было бы вполне реально, действуй они упорно и последовательно.

Недовольство части буржуазии, считавшей, что она платит слишком большие налоги, и бедняков, действительно задавленных нищетой, приводило к тому, что буржуазия поддерживала своими выступлениями, криками, насилием и оружием амбиции и устремления обеих привилегированных групп. Выступления длились несколько дней или несколько недель, потом напряжение спадало, что во многом объяснялось восторженным обожанием короля, усталостью и нищетой.

Отдельным фрондерам, временно объединявшимся в союз, необходимо было нечто, кроме строителей баррикад, рот не слишком храброй плохо вооруженной буржуазной милиции или банд негодяев, пьяниц и мародеров. У высокородных фрондеров (например, у Конде) были свои войска, но они «таяли» и «рассеивались», если им не платили жалованье и за ними не следовали интендантские обозы.

Лишь иногда самые неистовые осмеливались покуситься на Его Величество короля — юного, а потом и совершеннолетнего, коронованного, зато яростно атаковали его советников и — главное — «отвратительного» итальянца, ничтожного человека, наделенного всеми пороками. К несчастью для них, Мазарини был кем угодно, но только не слабым человеком, он оставался практически неуязвимым.

Этот политик и дипломат плохо разобрался в том, что такое французский парламент, думая, что сможет устрашить претенциозных заговорщиков, арестовав нескольких главарей. Мятежи 1648 года быстро открыли Мазарини глаза. Его тактика стала евангельски простой, если возможно употребить это слово применительно к смертному человеку. Кардиналу пришлось успокоить гордую и страстную Анну Австрийскую и научить ее страдать молча, иногда уступая или делая вид, что уступает. На кон было поставлено будущее сына, и королева поняла. Природный ум и предупредительная нежность кардинала сделали остальное.

Главным в тактике Мазарини было удаление монарха и двора от главной опасности — Парижа (это был и способ наказать столицу). Он разделял противников, лаская их, подкупая, проникая в их среду либо отдаляясь от них (в первый раз — без особой радости, с удовольствием — во второй), то есть делал вид, что уступает, и готовил всегда неожиданный реванш. Джулио с религиозным благоговением полагался на время, своего великого господина, которого не сумели улестить ни Гонди, ни Конде, его главные противники.

Почти всегда в поворотные моменты Мазарини умел быть бесстрашным, даже неосторожным: так, он согласился жить в практически незащищенном Пале-Рояле. Кардиналу повезло, что Конде был с ним в самом начале Фронды, а позже появился Тюренн. Оба великих французских генерала по очереди играли роль защитников трона и, следовательно, министра. Но что могли великие генералы без армии? А как набрать армию, не покупая ее? Когда Тюренн вернулся в королевский лагерь, его полки почти растаяли. Когда Конде покинул Париж, его собственные части, разбитые и павшие духом, не смогли ни питать честолюбие, ни сопротивляться.

Король, которого поддерживали финансисты, гвардия и надежная армия, владел двойной силой денег и оружия, (правда, в какой-то момент показалось, что они исчезнут). Именно тогда швейцарские части, находившиеся на службе у короля Франции, сыграли решающую и благотворную роль и, возможно, спасли королевство от беспорядка.

Уже больше века швейцарские солдаты составляли прочное ядро военных сил французской монархии. Обычный полк из сотни швейцарцев, созданный в 1496 году, являлся личной гвардией короля. Знаменитый полк швейцарских гвардейцев был создан в 1616 году. Швейцарцы служили и в других полках, являясь авангардом и ударной силой, охраняя самые важные пограничные крепости. Десять тысяч человек, надежных и хорошо оплачиваемых солдат (во всяком случае, в обычное время), защищали Пале-Рояль во время бунтов, охраняли короля в момент его бегства в Сен-Жермен и находились в первых рядах защитников Людовика в восставшем Париже. Рассказывают, что Людовик XIV помнил их верность и имена их капитанов до конца своих дней. Хотя Мазарини иногда не платил им или тратил часть их жалованья, робкие попытки солдат «устроить забастовку» с требованием вернуться в свои кантоны никогда не приводили к печальному финалу. Даже в те моменты, когда наниматель должен был швейцарцам миллионы франков (большую часть денег в конечном итого выплатили), люди хранили верность: кантонам нужна была политическая, экономическая и даже финансовая поддержка Франции.

Дисциплина, надежность и храбрость швейцарцев в соединении со славными качествами других полков королевского дома помогали сдерживать и побеждать фрондерские части в самые трудные периоды. Швейцарцы уже играли подобную роль во время Религиозных войн, и Генриху IV пришлось продать многие должности, чтобы уплатить свои долги. Мазарини и король одержали победу над фрондерами, потому что умели в опасные моменты собирать самых храбрых солдат, причем не только потому, что уважение к королю было очень глубоким, но в не меньшей степени и потому, что финансисты и заимодавцы всегда оказывали им поддержку (пусть даже после некоторых колебаний).

В подобные трудные моменты победу обеспечивают надежные армии, большие деньги и ум. Всегда ли Мазарини думал именно так? Кардинал всегда страдал, расставаясь с деньгами. Может показаться абсурдным, что он пытался экономить или зарабатывать на жалованье превосходных армий, не имевших ни привычки, ни возможности «жить на счет страны», как делали многие другие. Кардинал всегда рассчитывал прежде всего на свой талант интригана и явное интеллектуальное превосходство, способности переговорщика и дар обольщения. Тем не менее, решив в конце 1651 года вернуться из Брюля в Париж, Джулио вынужден был купить армию, одолжив для этого деньги. Замечательный пример, подтверждающий простую истину: золото и армия почти всегда решают все…

 

Великий человек может позировать художнику для портрета в полный рост, его имя может стать названием книги. Его нельзя отделить от окружения и эпохи, в которую он жил, а посему мы посвящаем эту короткую главу тем французам, без которых Мазарини не мог бы стать тем, кем стал.

В 1862 году у «Дидье и Ко» вышла 500-страничная книга Альфонса Фейе, забытого сегодня автора: «Нищета во времена Фронды и святой Венсан де Поль, или Глава об истории обнищания во Франции». Автор воздает должное любимой теме императора Наполеона III и святому, дорогому сердцу императрицы. «История — дочь своего времени», — скажет позлее Люсьен Февр, не до конца понятый исследователь. Кроме замечательно подробного предисловия, мы находим в работе Фейе большую подборку писем, воспоминаний, статистических демографических данных — первоклассных, тщательно подобранных, наверняка поражавших чувствительные души читателей и настоящих историков Второй империи. Мы находим у него описания мародерства, нищеты, эпидемий и голода, неурожаев, поражавших королевство (в основном в провинциях, где свирепствовала гражданская война или шла война с иностранными частями), — и так в течение почти всего периода регентства. Февр описывает случаи людоедства и поедания падали, насилие над женщинами, которым потом набивали животы порохом и взрывали, расправу над сборщиками тальи, которых бросали в кипящие котлы кожевников. Он приводит и свидетельства вещей менее ужасных — крестин, погребений и венчаний.

Вот письмо брату поэта и драматурга Ротру, судебного чиновника королевского оружейного суда в Дрё, в котором он отказывается покинуть свой пост в разгар эпидемии (чумы?): «Дело не в том, что опасность невелика там, где я нахожусь: в эту минуту, когда я пишу Вам письмо, колокола звонят в двадцать второй раз, извещая о двадцать втором погребении на сегодняшний день. Но мой черед наступит, когда Господу будет угодно». Господу было угодно прибрать Ротру несколько дней спустя, 27 июня 1650 года. Ему исполнилось сорок лет…

Два месяца спустя врач и полемист Ги Патен отмечал, что в Париже умерли двадцать два врача из ста, а другие очень больны. Процитируем Мольера: «А разве это такое уж большое несчастье?!»

Фейе цитирует письма (на них неоднократно ссылались) аббатиссы из монастыря Пор-Рояль, матери Анжелики Арно, описывавшей невзгоды в Иль-де-Франс: «Никто больше не пашет поля, нет лошадей, все украдено. […] Мы не сможем посылать вам хлеб, у нас его не будет. […] Крестьяне доведены до того, что спят в лесу, и счастливы, что можно там спрятаться и избежать печальной участи быть убитым (солдатами). Если бы у них еще было хлеба вдоволь (январь 1649 года)!» В ее же письмах находим фразу из Священного Писания: «Великие и сильные и наказаны будут сильно», потому что они отвечают за все… А сильные только и делали, что воевали, как было принято в те времена, — с пытками, грабежами, насилием и поджогами. Мы совершали вещи и похуже, но речь сейчас не об этом.

Злоупотребления, почти всегда приписываемые армиям, с самой трогательной чувствительностью разоблачаются замечательными милосердными дамами, связанными одновременно с янсенизмом и с Обществом Святых Даров. В период с 1650 по 1655 год в коротких брошюрках описываются невзгоды северных и восточных провинций, Пикардии и главным образом Шампани, долины Луары. Авторы побуждали людей жертвовать на благотворительные нужды, организуя «народные супы», чьи рецепты раздавались тысячами. Фейе выбирает из свидетельств эпохи сотни печальных примеров, живописующих невзгоды тех времен.

Вероятно, здравомыслящие умы, никогда не считавшие XVII век блестящим, скажут, что все подобные печальные описания имели одну цель — пробудить к жизни сильный благотворительный дух. Фейе был первопроходцем демографических исследований. Он приводит результаты подсчета, произведенного по приходским книгам записей, в том числе для Вердена-сюр-ле-Ду и Лимура. В первом городе каждый год хоронили от 60 до 80 человек; в 1650 году умерло 120 человек, в 1652 — 234. В Лимуре (департамент Эссонн), где обычно смерть не уносила больше 20 человек в год, в 1650 году она унесла 43 человека, а в 1652 — 101. Автор отмечает, что одновременно число крестин уменьшились примерно наполовину: так, в Вердене в 1652 году их число снизилось с обычных 80 до 37, а зарегистрированных смертей, как упоминалось выше, было в этот год 234. Фейе открыл то, что много лет спустя назовут «демографическим кризисом старого типа». Но почему мы говорим о 1650 и 1652 годах? Были ли солдаты главными виновниками смертей, даже если принять во внимание, что они были разносчиками эпидемий и забирали у жителей урожай, уводили скот, ломали орудия труда и уничтожали деревья? В Лимуре, вероятно, да; в Вердене все было не столь однозначно.

Через 60 лет после Фейе один талантливый бургундец, поэт, романист и историк (счастливое сочетание!) пошел гораздо дальше. Он изучил население Дижона и окрестностей и написал изящную и короткую диссертацию, переизданную в 1955 году: «Население города Дижона и его окрестностей в XVII веке». Этот талантливый бургундец Гастон Рупнель проанализировал с экономической и социальной точки зрения периоды длительного упадка и медленного восстановления и подчеркнул равную с военными опустошениями и эпидемиями роль голода и прибыли, извлекавшейся из нищеты крестьян хитрыми и жадными парламентариями, чиновниками и буржуа Дижона.

Взяв за отправную точку «голод», спровоцированный дороговизной основного продукта — зерна, главного в рационе бедняков, исследователь с большой точностью вычисляет апогеи бедственных лет: 1648—1652 годы, где худший год — 1652 (позже это будут 1661—1662 годы), изучает, как цены влияли на жизнь людей (эта проблема занимала историков в 50-е годы нашего столетия, но позже была забыта). Второй, возможно, еще более весомой, заслугой ученого была попытка разобраться в механизме обогащения крупной буржуазии, использовавший старый как мир способ, о чем некоторые историки стыдливо умалчивают. Все очень просто: в долг главам семей или деревенской общине давалось зерно, лес, деньги, с тем чтобы они не лишились места под солнцем. Трудности никуда не исчезали, проценты (с ними приходилось мириться, хоть они и начислялись не по закону, но эффективно: 5% годовых для благоразумных) росли из года в год, и должник не мог вернуть долг. Кредитор, действовавший по принципу ипотеки, покрывал свои расходы, задешево присваивая добро должника, который порой становился фермером на собственной земле. Так перешли к дижонским парламентариям высокого ранга (среди них было и семейство Боссюэ) прекрасные леса общины, земли в долине, виноградники на склонах и пахотные земли, где сеяли пшеницу. И это в середине века? Экспроприация — осмелился определить Рупнель, и он едва ли преувеличивал.

Другие историки «пахали те же борозды, углубляя или расширяя их», и это необходимо признать. В Лотарингии Ги Кабурден измерил всю глубину экономической катастрофы XVII века: многие деревни потеряли две трети жителей и даже в конце XVIII века прежний уровень еще не был восстановлен. Катастрофа началась еще до прихода Мазарини к власти, в эпоху опустошений и разора Тридцатилетней войны. Ги Кабурден лучше других изучил безжалостную систему обогащения буржуа (на примере города Туля) за счет бедняков, измотанных кризисами и вынужденных залезать в долги, чтобы выжить. Тот же безжалостный механизм экспроприации имущества должников был характерен для Иль-де-Франс. Ее исследовал й описал Жан Жаккар, что кладет конец всяким спорам о ситуации в Северной Франции, куда входит и Парижский регион.

В течение пяти лет (особенно в ужасном 1652 году, когда солдаты короля, Конде и Лотарингии опустошали все вокруг, действуя в унисон с пагубными погодными условиями и вспышками эпидемий чумы) тридцать тщательно изученных деревень потеряли от 25% до 30% жителей; в том же 1652 году в нескольких приходах число могил увеличилось в пять, а где-то и в десять раз. Пропитание добывалось с трудом, еда стоила дорого и была плохого качества, урожайность земель падала. Поэтому возобновилась практика закладывания владений под проценты, а еще более жестокий механизм расправы с должниками объяснялся близостью всесильной столицы. Бедные крестьяне потеряли почти все имущество, «середняки» попали в полную зависимость к богачам, некоторые — самые зажиточные — землепашцы не избежали посягательств со стороны богатых парламентариев и банкиров из Парижа, которым удалось «обескровить» даже небогатых дворян. Париж одержал победу над ослабевшим крестьянством, уцелели разве что самые богатые. К 1660 году, накануне великого кризиса 1661—1662 годов (о нем часто забывают), положение не улучшилось. Жан Жаккар пишет о давно не паханных землях, ставших целиной, о разрушенных фермах, засохших садах, новых спесивых хозяевах, бедных крестьянах, низведенных до уровня поденщиков на своих прежних фермах; потеряв все, они пополняли ряды нищих парижских плебеев. Жана Жаккара трудно заподозрить в том, что он «нагнетает обстановку», однако отметим, что он изучал Южное предместье, сильнее разрушенное солдатней (Восточное и Северное тоже пострадали, но меньше). Если перенестись на двадцать километров на север, в район вокруг Бове, где не фрондировали, Ни разу не переживали нашествия, не сражались (там прошли полки короля, грабившие курятники и нападавшие на девушек), мы сможем сделать несколько интересных выводов. С одной стороны, Цена на хлеб на рынках, точно известная, в годы, Фронды (здесь не бунтовали) взлетала в три раза, а то и больше, достигая высшей точки в 1650 и 1652 годах. Отсюда классические трудности с питанием, нищета, эпидемии (особенно желудочные) и обычные социальные бедствия (долги, захваты имущества и экспроприация: так крупные торговцы за несколько лет становились обладателями сельскохозяйственных угодий). То же самое мы наблюдаем в Иль-де-Франс в 1659—1660 годы, хотя здесь не было ни войны, ни эпидемий чумы, просто плохие урожаи следовали один за другим со всеми вытекающими отсюда последствиями (усугублявшимися неумелым или слишком ловким распределением). В районе Бове в период с 1649 по 1652 год в два или три раза увеличилась смертность, наполовину сократилась рождаемость. В большом городке Муи число похоронных процессий за три месяца в начале 1648 года возрастает в пять раз и доходит до сотни в третьей четверти 1649 года. Такой же цифрой отмечены две последние четверти 1652 года. Неужели такая смертность вызвана неурожаями? Или болезнями? Следует учитывать обе причины и не ссылаться на бесчинства солдат и вину Мазарини.

 

Взлет дороговизны в 1650 году

Нам пора от региональных примеров перейти к рассмотрению более общих проблем и явлений середины XVII века. Мы можем это сделать, опираясь на обширные материалы Бирабена о чуме, на материалы Броделя о ценах и исследования Дюпанье о демографии.

Жан-Ноэль Бирабен, крупный исследователь чумы (настоящей чумы — бубонной и легочной, поскольку чумой называли любую заразную болезнь), считает, что самые серьезные эпидемии случались до 1644 года, а пика эпидемии достигли в 1606 и 1630 годах: он пишет, что два этих года унесли по крайней мере 1,5 миллиона жизней. В эпоху Мазарини около тридцати городов (мы больше знаем о городах, где осталось много документов) переживали эпидемии; почти все они расположены на юге, в Лангедоке и Аквитании (Монпелье, Нарбонн, Тулуза). Больше всего эпидемий было в 1652 (опять этот проклятый год!) и 1653 годах. Все города за исключением Бордо находятся вне пределов влияния Фронды и Мазарини. Бирабен считает, что с 1644 по 1657 год чума свела в могилу более 200 000 человек. Эта цифра завышена: скорее всего, речь идет о нескольких болезнях, которые называли «чумой», в том числе, об ужасной эпидемии дизентерии, разразившейся в Бретани и Анжере в 1639 году и описанной Франсуа Лебреном и Аленом Круа.

Во времена Мазарини эпидемий чумы не было, если не считать небольших вспышек на юге. Скачки цен на зерновые и на похоронные услуги не могут не быть связаны. Двадцать лет назад увидела свет необычная замечательная работа Фернана Броделя «Цены в Европе с 1450 по 1750 год». Изучение диаграмм Броделя показывает, что повсюду, от Польши до Англии и в том числе и во Франции (за исключением юга страны), высшие точки роста цен отмечены в 1650 году. Не рассматривая все факторы, объясняющие ситуацию (метеорологические условия!), отметим, что нищета, дороговизна и голод из-за неурожаев в Париже, в Иль-де-Франс и других местах не могут рассматриваться отдельно друг от друга. Все вышеперечисленные факторы действовали повсюду в Европе за исключением средиземноморской зоны (во Франции это Лангедок и Прованс).

Ограничившись французским королевством Жак Дюпакье и его команда пытались воссоздать историю населения страны. В многочисленных таблицах, диаграммах и картах Дюпакье годы Фронды всегда отмечены пустыми клеточками на кривой крещений и пиками на кривых захоронений. Он приводит необыкновенную диаграмму, составленную Морисо для области Атис: 130 смертных случаев за летний триместр 1652 года, а в остальные триместры — около двадцати. Приводятся также карты, отмечающие, в рамках департамента, «пиковые» годы захоронений и «провальные» годы крещений. Мы интерпретируем события, ссылаясь очень осторожно на «крупные вехи истории и географии действия Фронды», что невозможно оспаривать и невозможно считать достаточным.

Если верить региональным анализам, произведенным на основе серьезных документов, можно констатировать, что исключительно высокая смертность, зарегистрированная в пятидесятые годы, не отмечена в Бретани (по данным Алена Круа), слабо проявилась в Анжу, Лангедоке и Нижнем Провансе, обследованных соответственно Франсуа Лебреном, Эмманюэлем Леруа Ладюри и Рене Баэрелем. Фронда, как и годы правления Мазарини, в целом не может рассматриваться только в трагическом ключе и в черных тонах. Иначе разве могло бы королевство выжить и победить?

Несколько сотен, возможно, несколько тысяч приходов пережили в период с 1648 по 1652 год (в январе 1653 года 193 прихода Парижского диоцеза еще получали регулярную помощь) огромные несчастья с количеством смертей, ужасающих чувствительные души людей XIX века. Между тем во французском королевстве было около тридцати тысяч приходов, и нам доподлинно известно, что более двадцати тысяч жили как обычно, о чем свидетельствуют документы эпохи. Кроме того, если не считать некоторые районы Иль-де-Франс, Шампани и Пикардии, которым на восстановление понадобились годы, можно констатировать, что, начиная с 1653 года, урожайность начала расти: даже на парижских рынках цена на пшеницу, (и, следовательно, на хлеб) весной 1653 года держалась на среднем уровне и осталась таковой до 1659 года. Почти всюду крестьяне приступили к каждодневной традиционной работе, выбиваясь из сил, чтобы погода, например осенние дожди, не испортила дела (временами дожди шли не переставая /1654—1655 годы/). Если не считать двух-трех эпидемий, смертность не росла, не снижалась и рождаемость (во всяком случае, до великого кризиса 1661—1662 годов, которым ознаменовалось «взятие власти» Людовиком XIV).

Наконец, в ткацкой промышленности, торговле и морских перевозках имели место некоторые трудности (на крупных производствах Амьена падала выработка тканей, снижался экспорт ценного бретонского полотна), но они не были непреодолимыми. В Бордо, вечно волновавшемся городе, в 1651 году был зарегистрирован заход 446 голландских кораблей с водоизмещением около 75 000 тонн, бравших на борт продовольствие, а не только вино и водку. Если так же обстояло дело в Ла-Рошели, избавившейся от бед, и повсюду в зоне морских солончаков, в Нанте и в многочисленных бретонских бухточках, где стояли быстроходные лодки, заходившие во все порты от Нидерландов до Португалии, и если принять во внимание слабость испанского флота и кризис в Англии, станет понятно, что позволило Мазарини и Фуке вернуться к морским и колониальным проектам и стать судовладельцами. Своим процветанием Франция обязана не только обрабатывавшейся с любовью земле, но и морю, приносившему королевству золото и серебро в обмен на экспортные товары — вино и водку из районов между Луарой и Адуром, ткани и полотно из обширных северной и западной зон, в хорошие годы — на пшеницу, кормившую часть Европы, необходимую всем соль, производившуюся между Луарой и Жирондой (Бурнеф и Бруаж) и в Пекке, что в Лангедоке (ее везли по Роне). Содержание серебра в турском ливре (8,33 грамма) не падало (за исключением падения, связанного со спекуляциями 1652—1653 годов), хотя курс ливра по отношению к гульдену на Большом рынке в Амстердаме опускался на 20%.

Такое общее улучшение ситуации и тенденция к стабилизации (несмотря на серьезные кризисы) свидетельствуют о том, что люди, которым Мазарини поручил изыскать деньги на войну и повседневную жизнь, выполняли поручение: с трудом, но эффективно, пользуясь поддержкой «промазариниевских финансистов». Франсуаза Байяр отмечает, что в период с 1648 по 1650 год реальные доходы государства редко достигали 100 миллионов, но позже этот рубеж легко преодолевался. В 1653 году начинает действовать ловкий и методичный Никола Фуке: он вкладывает в дело свое весьма значительное состояние, и многие банкиры (которым он платит не меньше 12%) следом за ним будут поддерживать правительство Мазарини и Людовика XIV — до самой смерти Мазарини и даже после нее.

Итак, мы подошли к 1653 году, открывающему новый период: от Фронды остались слабые отголоски, скоро кардинал и его команда прикончат ее, как закончат они и изнурительную и бесконечную войну с Испанией. Ужасные годы почти забыты, они миновали… Неужели впереди апогей?