Генерал-майор КГБ в отставке Николай Владимирович Губернаторов — профессиональный контрразведчик, ветеран Великой Отечественной войны, награжден многими орденами и медалями, кандидат исторических наук. Темой его научных исследований была борьба органов государственной безопасности, в том числе военной контрразведки «Смерш», с абвером — военной разведкой фашистской Германии. Эпизодом этой борьбы стал срыв планов и акций абвера по использованию в террористической и диверсионной деятельности завербованных на оккупированных территориях подростков. Ни один из них не оказался предателем. О том, как это было, свидетельствует своеобразная повесть в документах «Особая команда «Гемфурт». Публикуется впервые.

 

От автора

Работая в аппарате Юрия Владимировича Андропова, в декабре 1981 года я обратился к нему с личной просьбой. Юрий Владимирович снял очки и, отрываясь от бумаг, спросил своим мягким голосом:

— Рассказывайте, какая просьба?

Подавив волнение, я заговорил:

— Юрий Владимирович, разрешите мне перейти на работу в Высшую школу КГБ, только там я могу закончить и защитить докторскую диссертацию…

После непродолжительной паузы Андропов, как бы размышляя вслух, сказал:

— Да, пожалуй, при нашей загрузке здесь завершить диссертацию трудно, тем более что подготовку к защите и саму защиту вам придется делать на ученом совете школы. — Затем он задумался и произнес: — Я сейчас припоминаю: вы подобное желание уже высказывали, когда я поздравлял вас с присвоением генеральского звания и пожелал дальше расти, тем более что генеральское звание гармонирует с вашей фамилией — генерал Губернаторов… — Он улыбнулся. — Кстати, а как называется тема вашей докторской?

— Ученый совет утвердил мне тему под таким названием: «Борьба органов государственной безопасности СССР с диверсионной деятельностью немецко-фашистской разведки в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.».

— Тема действительно актуальна и интересна, — заметил Андропов.

Через несколько дней он вызвал меня и, как мне показалось, не без удовольствия, с радостным подъемом сказал:

— Поздравляю, я дал команду оформить приказом ваш переход в Высшую школу. Там сейчас нужен начальник научно-исследовательского отдела. Правда, должность не генеральская, но мы сохраняем вам прежний оклад денежного содержания. Вас это устроит?

Я поблагодарил за заботу и сказал, что меня это решение вполне устраивает, так как соответствует личным планам.

— Но это еще не все, — продолжил Андропов. — В связи с вашим переходом мне хотелось бы поделиться некоторыми соображениями, которыми мы обменялись с моими замами. Тема вашей будущей диссертации историческая, и вам придется работать с архивами времен войны. К сожалению, в отличие от Минобороны, наш военный опыт достаточно не обобщен и не собран в документах… А ведь нам есть что показать и чем заслуженно гордиться. Одних только званий Героя Советского Союза присвоено более тридцати чекистам…

Поэтому решено подготовить и издать в нескольких томах, в том числе в открытой печати, сборник документов о деятельности органов государственной безопасности в годы Великой Отечественной войны. Я прошу вас создать в структуре отдела и возглавить рабочую группу, которая занялась бы поиском, отбором документов, их научной систематизацией и подготовкой к изданию. Составьте план сборника с учетом требований историографии, предложите состав редколлегии, которую возглавит один из моих замов, на которого вы и будете замыкаться. Вам будут помогать наши учетно-архивные подразделения. А в группу подберите опытных специалистов: историков, архивистов, ветеранов-чекистов. И последнее. Скажите откровенно: эта объемная работа не помешает вам завершить диссертацию?

Я с жаром, совершенно искренне ответил, что, наоборот, именно эта работа будет способствовать высокому качеству написания диссертации. Так я окунулся в историю незримого фронта тайной войны…

Однажды мое внимание привлекло спецсообщение Управления контрразведки «Смерш» Брянского фронта, адресованное в ГКО И. В. Сталину. Оно заинтересовало не только необычным содержанием, но и подписью — генерал-лейтенант Н. И. Железников. Дело в том, что Николай Иванович, которого я хорошо знал, работал в Высшей школе КГБ. Он был начальником контрразведывательного факультета. Его уважали и любили не только слушатели, но и весь профессорско-преподавательский состав.

Вот документ, который привлек мое внимание:

Совершенно секретно

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ ОБОРОНЫ

Товарищу Сталину

Спецсообщение

1 сентября 1943 года

№ 8/12 Экз. № 1

1 сентября 1943 г. в Управление контрразведки «Смерш» Брянского фронта (г. Плавск, Тульской области) явились два подростка: Кругликов Михаил, 15 лет, уроженец г. Борисова, БССР, русский, образование 3 класса, и Маренков Петр, 13 лет, уроженец Смоленской области, русский, образование 3 класса.

Оба они заявили, что в ночь на 1 сентября с. г. с Оршанского аэродрома на двухмоторном немецком самолете были заброшены на парашютах в район г. Плавска и имели задание немецкой разведки проникнуть на любую железнодорожную станцию и незаметно подбросить в штабель угля, из которого паровозы заправляются топливом, по три куска взрывчатки, закамуфлированной под обычный каменный уголь. После чего перейти линию фронта на сторону немцев и доложить о выполнении задания.

Одновременно с Кругликовым и Маренковым в наш тыл с аналогичным заданием были заброшены еще 27 диверсантов-подростков в разные районы железнодорожных станций Московской, Тульской, Смоленской, Калининской, Курской и Воронежской областей. Это свидетельствует о том, что немцы пытаются этими диверсиями вывести из строя наш паровозный парк и тем самым нарушить снабжение наступающих войск Западного, Брянского, Калининского и Центрального фронтов.

Выброска на парашютах была произведена попарно с трех самолетов.

Кругликов и Маренков принесли с собой парашюты, по три куска взрывчатки, сумки с продуктами и по 400 рублей денег. Они были одеты в грязные, поношенные, красноармейского образца гимнастерки, гражданские брюки, что придавало им вид беспризорников.

Для обратного перехода линии фронта они были снабжены письменным паролем на немецком языке: «Спецзадание, немедленно доставить в I-Ц». Пароль упакован в тонкую резиновую оболочку и вшит в полу брюк.

В процессе бесед и опроса подростков установлено наличие диверсионной школы подростков в возрасте 12–16 лет, организованной германской военной разведкой абвер. В течение месяца Кругликов и Маренков вместе с группой из 30 человек обучались в этой школе, которая дислоцируется на охотничьей даче, в 35 км от гор. Кассель (Южная Германия).

Основным контингентом обучаемых являются воспитанники детских домов, не успевших эвакуироваться в 1941 году, а также подростки, семьи которых проживают на временно оккупированной немцами территории.

Отбор подростков ведется под видом службы в Русской освободительной армии (РОА) в качестве воспитанников, с учетом детской психологии и романтических наклонностей этого возраста.

Им улучшают жизненные условия, подвергают идеологической обработке в нацистском духе, устраивают экскурсии по городам и поместьям Германии, обещают награды и подарки.

В диверсионной школе установлен строгий режим и распорядок дня, четыре часа отводится на изучение основ топографии, подрывного дела, стрельбе, правилам прыжков с парашютом, строевой подготовке. Все обучающиеся тренировались на местности способам перехода линии фронта и сделали по одному тренировочному прыжку с парашютом.

Опросом Кругликова удалось установить официальных сотрудников школы, приметы и установочные данные на всех заброшенных подростков-диверсантов.

С целью их задержания нами ориентированы все органы «Смерш», областные управления НКВД, дорожные аппараты НКГБ и войска по охране тыла.

Кругликов и Маренков используются нами в оперативно-розыскных мероприятиях совместно с оперативными работниками для опознания и задержания остальных заброшенных подростков.

Начальник Управления контрразведки «Смерш»

Брянского фронта генерал-лейтенант Железников Н. И.

Знакомство с этим спецсообщением в конечном счете и привело к созданию этой своеобразной повести в документах.

 

Воспоминания генерала Железникова

Однажды я вернулся из расположения войск 11-й гвардейской армии генерала Баграмяна, которая, прорвав оборону немцев, успешно перешла в наступление на Брянск, и собирался доложить о своей поездке члену Военного совета фронта Льву Захаровичу Мехлису. И тут мой заместитель Василий Степанович Шамин докладывает мне, что в роту охраны пришли два пацана — немецкие диверсанты, — притащили парашюты и взрывчатку. За время войны я многое повидал, но такого еще не было. Не остыв от пребывания на передовой, еще возбужденный, спросил: «Где они?» «Завтракают», — ответил Василий Степанович. В столовой, куда мы вошли, толпились офицеры и солдаты. За столом сидели два подростка и аппетитно ели из тарелок кашу. Рядом стояли кружки с молоком и лежали подаренные ребятам гостинцы: трофейные плитки шоколада, конфеты, печенье. «Приятного аппетита, — пожелал я. — Давайте знакомиться. Я — генерал Железников. Кто из вас товарищ Кругликов, а кто товарищ Маренков?»

Они встали и, безотрывно уставившись на погоны, тихо назвали себя. Чтобы они смогли преодолеть смущение, я сказал повару: «Меня накормишь? Давай и мне каши, я ведь еще не завтракал». Слово за слово, и мы разговорились. «Где же вы приземлились? — спросил я. — Не страшно было?» Отвечают: «Ночь, страшно, нас вытолкнул немец из люка самолета. А приземлились на окраине городка. Дождались утра, пошли в городок, встретили девочек — они в школу шли. Мы спросили, где воинская часть или милиция. Они рассказали, как найти военных, ну, мы пришли сюда и все рассказали».

Я смотрю на них, лица хоть и упитанные, но глаза какие-то пугливые и одежда на них явно с чужого плеча, возможно с неживых уже красноармейцев.

Первое, что я сделал — вызвал старшину и приказал: «Пока Миша и Петя завтракают и отдыхают, приготовьте им баню. После бани переоденьте во все новое, чистое, подогнанное по росту обмундирование, подберите сапоги; не подберете — пошейте по размеру. А их одежду сожгите. Подумайте, где их разместить, поставьте на довольствие».

Из столовой я направился к себе, а по дороге попросил B. C. Шамина взять над ребятами шефство и устроить в ближайшую школу. В кабинете уже была готова докладная в Москву, в Главное управление контрразведки «Смерш» и спецсообщение в ГКО И. В. Сталину. Взяв эти документы с собой, я отправился к члену Военного совета Мехлису. Доложил ему об успешном наступлении 11-й гвардейской армии и положил на стол спецсообщение для Сталина. Прочитав его, Мехлис сразу уяснил: суть сообщения в том, что немцы пытаются любыми средствами затормозить наступление наших войск, нарушив их снабжение железнодорожным транспортом.

Во время нашего обмена мнениями раздался телефонный звонок аппарата ВЧ правительственной связи. Мехлис снял трубку, послушал и ответил: «Здравствуйте, товарищ Сталин!» Что Сталин говорил бывшему своему любимому помощнику, я не слышал. Но по ответам Мехлиса понял, что Сталин недоволен топтанием на месте войск фронта. Недовольство Сталина вызвала неспособность фронта прорвать оборону немцев, которую те возводили два года и которую возглавлял генерал Модель — «лев обороны», как его называли сами немцы.

В ответ Мехлис оправдывался, как всегда ссылаясь на плохую работу штаба и на неумелое его руководство войсками фронта. «Зато армия Баграмяна, — докладывал Мехлис, — сегодня прорвала оборону и уже продвинулась вперед на двадцать километров». Видимо, Сталин спросил, что еще нового.

Мехлис ответил: «Вот тут докладывает мне Железников, начальник «Смерша». Они арестовали двух диверсантов-подростков, которые по заданию немцев должны взрывать паровозы. Учитывая, что в тылы фронтов заброшено 29 таких диверсантов, это создает опасность нашим коммуникациям. Немцы явно стремятся нарушить снабжение наших войск по железным дорогам».

Мехлис отстранил от уха трубку так, чтобы я мог слышать реакцию Сталина. Я услышал медленный, с акцентом голос: «Значит, арестовали! Кого? Детей! Им учиться надо, а не в тюрьме сидеть. Выучатся — порушенное хозяйство будут восстанавливать. Соберите их всех и отправьте в ремесленное училище. А об опасности нашим коммуникациям доложить в ГКО». Сталин попрощался, а Мехлис трепетно, даже, как мне показалось, с удовольствием все еще держал перед собой телефонную трубку.

Мы направили в Москву донесения и вскоре Главное управление контрразведки «Смерш» разослало всем своим органам на местах ориентировку, в которой указывалось, что, хотя все 29 диверсантов и отказались выполнять задания германской разведки, тем не менее немецкие спецслужбы и в дальнейшем могут использовать детей для диверсии. Поэтому предлагалось:

«1. Проинструктировать сотрудников оперативно-розыскных групп и агентуру, используемую для розыска вражеских разведчиков, а также ориентировать командование частей Красной Армии, контрольно-пропускных пунктов и постов службы ВНОС о возможных забросках немецкой разведкой на нашу сторону подростков с диверсионными заданиями.

2. При появлении в районах железных дорог и населенных пунктов подростков, вызывающих подозрение, тщательно обыскивать их в целях обнаружения взрывчатки и пропусков, выданных немецкой разведкой, и путем опросов выяснять причины и цели их пребывания в данном месте.

3. При задержании подростков-диверсантов и получении от них сведений о том, что полученную от немцев взрывчатку они спрятали или выбросили, немедленно принимать меры к ее розыску, привлекая для этого и самих диверсантов.

4. Обо всех случаях задержания подростков-диверсантов немедленно сообщать в Главное управление «Смерш».

А Кругликов и Маренков оставались у нас. Они ходили в школу, иногда, когда требовалось, участвовали в оперативных мероприятиях вместе с оперативными работниками и чувствовали себя как дома.

Потом Брянский фронт был преобразован во 2-й Прибалтийский, наступавший на Ригу. Несколько армейских соединений и нас, военных чекистов, перебросили в Прибалтику.

Мишу Кругликова вместе с другими ребятами направили в Московскую область, в училище, а Петю Маренкова усыновил Василий Степанович Шамин и взял с собой на новый фронт. Но, к несчастью, они как-то по свежевыпавшему снегу ехали на «виллисе», наскочили на мину и погибли. Похоронили мы их обоих на братском кладбище…

Детей и взрослых диверсантов готовила абвергруппа 209 под условным названием «Буссард», которую разрабатывали чекисты 1-го Белорусского фронта. Расправились с ней в 1945 году.

 

Структура немецкой военной разведки

Историческая справка

Германская военная разведка и контрразведка до 1944 года были объединены в управление «Абвер-заграница» под руководством адмирала Канариса и подчинялись непосредственно шефу главного командования немецких вооруженных сил фельдмаршалу Кейтелю. Весной 1944 года абвер вследствие интриг, противоречий с гражданской службой безопасности, а также из-за участия Канариса в заговоре против Гитлера был переведен в качестве самостоятельного военного управления в ведомство Гиммлера — Главное управление имперской безопасности (РСХА). Канарис был арестован и в 1945 году казнен.

В войне с СССР политические и военные руководители фашистской Германии делали ставку не только на вермахт, но и на диверсионные операции. Осуществление диверсий возлагалось на военную разведку, в которую организационно входили три основных отдела: абвер-1 — разведка, абвер-2 — диверсии и разложение войск противника и абвер-3 — контрразведка.

Абвер-2 разрабатывал тактику и методику совершения диверсий, в приданном ему технологическом институте изобретались и испытывались средства для взрывов, поджогов и отравлений. Абвер-2 занимался и организацией специальных диверсионных формирований из лиц, знавших русский и другие языки народов Советского Союза. Так в полку «Курфюрст» дивизии «Бранденбург-800», батальоне «Бергман» почти все диверсанты владели русским языком. Кроме этих подразделений абверу-2 подчинялись специальные фронтовые отделы — абверкоманды и входящие в них абвергруппы, которые придавались штабам армий и армейских группировок. Так, группе армий «Центр» была придана абверкоманда 203, в которую входило пять абвергрупп, в том числе абвергруппа 209 под условным названием «Буссард». Все эти команды и группы имели при себе диверсионные школы и курсы, где обучались и откуда забрасывались подготовленные диверсанты. Например, абверкоманда 203 имела несколько школ, в том числе основные школы в Минске и Смоленске («Особый лагерь МТС»). «Буссард» имел две школы — в одной обучались взрослые диверсанты, в другой — подростки (особая команда «Гемфурт»).

Все эти многочисленные структуры вербовали агентуру, способную выполнять диверсионные задания. Специальные, наиболее опытные офицеры-вербовщики разъезжали по странам Европы, выявляя благонадежных русских эмигрантов, вербовали их и направляли в школы и на курсы, где обучали тактике действий.

Еще до 22 июня 1941 года началась заблаговременная заброска агентуры в заранее намеченные приграничные районы Советского Союза. Диверсанты создавали в лесах запасные склады оружия и взрывчатки, вели разведку уязвимых объектов, вербовали пособников из местных жителей и, конечно, совершали диверсионные акты. С началом войны абверкоманды и абвергруппы были приданы непосредственно штабам армий и армейским группировкам.

Переодеваясь и маскируясь под военнослужащих, милиционеров, железнодорожников и мирных жителей, диверсанты дезорганизовывали тылы советских войск, убивали посыльных и офицеров связи, распространяли ложные слухи, сеяли панику. Им даже удавалось захватывать в прифронтовом тылу особо важные объекты и удерживать их до подхода своих войск. На территории Прибалтики, например, диверсантам удалось сколотить вооруженные бандитские группы, которые нападали на подразделения Красной Армии, стремясь уничтожить в первую очередь командиров.

Но в целом диверсионно-террористическая агентура не смогла выполнить поставленные перед ней задачи. Диверсанты и террористы вылавливались и обезвреживались в массовом количестве. Так, вооруженное выступление агентуры из буржуазных националистов во Львове было подавлено. Только истребительными батальонами было захвачено или уничтожено более тысячи агентов-диверсантов и террористов.

Во время битвы за Москву гитлеровской разведке так и не удалось провести ни одной диверсионной операции. К концу 1941 года основные кадры диверсантов были уничтожены.

После поражения под Москвой стало ясно, что война затягивается. Прежние источники пополнения агентов-диверсантов исчерпали себя. Поэтому перед руководством гитлеровских спецслужб остро встал вопрос о подборе, вербовке и обучении массовой и надежной агентуры. И тогда очередной авантюрный выбор пал на советских военнопленных.

«В целях расширения агентурной работы, — заявил на допросе захваченный в плен Эрвин Штольц, руководитель диверсионного отдела абвера, — я предложил Канарису идею: развернуть вербовочную деятельность среди военнопленных Красной Армии. Выдвигая такое предложение, я обосновывал его тем, что военнослужащие Красной Армии морально подавлены успехами германских войск и фактом своего пленения и что среди военнопленных найдутся лица, враждебные Советской власти. После этого было дано указание вести вербовку агентуры в лагерях военнопленных».

В частности, такое указание было сформулировано в приказе Геринга от 23 октября 1941 года. В нем говорилось: «Отбор лучших среди военнопленных нужен для предстоящего многонедельного содержания в особом лагере, вблизи Берлина. Здесь, а также по возможности во время ознакомительных поездок по рейху они должны будут настолько обучиться в политическом и пропагандистском отношении, чтобы впоследствии их можно было использовать… для выполнения особых заданий».

Но среди военнопленных оказалось мало лиц, враждебных Советской власти. Об этом, в частности, свидетельствует директива Гитлера от 18 декабря 1941 года. «Пленные, — указывалось в ней, — в особенности молодое поколение, беззаветно преданы большевикам. Они способны на всякую низость».

Тем не менее был разработан и начал осуществляться комбинированный план по созданию невыносимых условий в лагерях военнопленных, антисоветской обработке заключенных. Шантажом, голодом, истязаниями, тяжелым трудом и расстрелами гитлеровцы методично создавали невыносимые условия нахождения в лагерях и ставили военнопленных перед выбором: или умереть под пулями, от голода и болезней или соглашаться работать на гитлеровскую разведку. Многие гибли замученные, расстрелянные и затравленные собаками. Значительное количество военнопленных, будучи не в состоянии переносить мучительно тяжелые условия лагеря, под угрозой смерти, насильно или по малодушию соглашались на вербовку.

Абвер испытывал острую нужду в пополнении, укреплении опытными офицерами прежних и вновь сформированных фронтовых диверсионных команд и групп, которые так же, как и войска вермахта, были обескровлены в сражении под Москвой. Там в результате контрнаступления Красной Армии образовалась извилистая линия фронта с большим выступом в 150 км в сторону Москвы. Этот выступ от Ржева до Вязьмы Гитлер приказывал оборонять любой ценой, рассчитывая именно отсюда начать новое наступление и захватить Москву. Выступ оборонялся 9, 3 и 4-й армиями вермахта, основательно потрепанными в зимних боях.

Новый командующий 9-й армией генерал Модель поставил перед абвером задачу укрепить армию формированием новой абвергруппы. В начале января 1942 года этим занялся в Берлине сам начальник отдела абвер-2 полковник Эрвин Штольц. При всем недостатке опытных кадров он все-таки выбрал из многих кандидатур наиболее подходящую фигуру на должность главного вербовщика агентуры. При этом он исходил из своей богатой практики, полагая, что офицер, отбирающий кандидатов на вербовку и затем вербующий агентов, должен обладать особыми качествами: жизненным опытом, знанием людей, их психологии и других особенностей, умением убеждать и, наконец, особым чутьем, присущим разведчику. И, конечно, он должен быть русским. Штольц, изучив несколько досье и личных дел, остановил свой выбор на обер-лейтенанте германской армии Ростове-Беломорине.

 

Обер-лейтенант Ростов-Беломорин

Из досье и личного дела

Беломорин Ю. В. (он же Ростов, он же Козловский, он же Евтухович). Извлечение из автобиографии:

«Я, Юрий Васильевич Ростов-Беломорин, родился в 1898 году в Москве, в дворянской семье полковника царской армии, служившего в Генеральном штабе. После окончания юнкерского училища вместе с отцом год воевал на Северо-Западном фронте в штабе сначала переводчиком немецкого языка, а затем офицером разведотдела.

После революции 1917 года я и отец добровольно вступили в армию генерала Юденича. В боях под Петроградом отец был тяжело ранен, и я отвез его в Таллинский госпиталь. Туда же, в Таллин приехала из Москвы и мать, так как отец был в безнадежном состоянии. Перед смертью он завещал мне: «Будь верен присяге, борись за Россию!»

После похорон отца генерал Юденич (он был другом отца) предложил мне и матери выехать с ним в Англию. Но по состоянию здоровья матери, которая тяжело переживала смерть мужа, мы отказались и остались в Эстонии. Мать слегла в больницу, и мне приходилось закладывать фамильные драгоценности и покупать лекарства, а также продукты. Болезнь сердца прогрессировала, и мать понимала, что не выживет. Перед кончиной она повесила мне на шею образок, вручила мне молитву на сохранение воину жизни и попросила похоронить рядом с отцом, а на могилку привезти щепотку земли из родового поместья в Малых Вяземах под Москвой. В одну из долгих зимних ночей мама скончалась у меня на руках.

Оставшись один, я пытался найти работу, но эстонского языка я не знал, а русский и немецкий не были тогда востребованы…

По примеру однополчан я перебрался в Ригу, где скапливалась основная масса эмигрантов. Там я устроился воспитателем и учителем географии в пансионат русских бойскаутов, открытый на пожертвования, а также на оставшиеся средства от армии Юденича. Это дало мне возможность хоть скромно, но существовать материально.

Еженедельно я посещал сходы эмигрантов, слушал там разные речи. Среди злобно-тоскливых стенаний по Родине я пытался своим профессиональным умом аналитика уловить из потока слухов и домыслов крупицы истинной правды о положении в России. Думая о себе и своем месте в борении за новую Россию, я понимал объективную необходимость объединения не только двух с лишним миллионов эмигрантов, но и всех русских, рассыпанных по всему миру. Я отдавал себе отчет, что злобой и ненавистью Советы не одолеешь. А силы, способной сокрушить режим большевиков, я не видел. Большевики, размышлял я, набирают силу, их лозунги, их идеалы заразительно обманчивы, они вооружаются до зубов.

Мне созвучны были речи отдельных ораторов о том, что разбросанные во всех странах русские люди не только объединяются для борьбы с большевизмом, но уже создают свои воинские формирования. Прав атаман Семенов, говорили ораторы, когда заявляет, что у нас нет иного пути, как только честно и открыто идти вместе в союзе с Германией и Японией. Только в союзе с ними, если эмигранты не хотят унавозить чужие земли, можно остановить и победить заразу большевизма.

Уходя с этих сходов, я с болью и горечью думал о Родине и о себе, своем скудном и беспомощном существовании.

С наступлением лета бойскаутов вывозили на Рижское взморье, где после легкого для взрослого человека обеда я уходил к морю и валялся там на нудистском пляже. Я загорал, читая какой-то роман из эмигрантской жизни. По шороху песка я почувствовал, что кто-то прохаживается вокруг меня. Отложив книгу и оглядевшись, я увидел перед собой элегантно одетого господина в темных очках, с тросточкой. Господин, внимательно разглядывая меня, вежливо извинился и на чистом немецком языке заговорил: «Я любуюсь загаром Аполлона. Еще раз простите меня за дерзость, но хотелось бы с вами поговорить. Конечно, не здесь, дабы не мешать вашему отдыху. Вот моя визитная карточка. У меня к вам есть интересное предложение, которое следовало бы обсудить в любой день после 18 часов. Если это вас заинтересует, заранее позвоните мне в Ригу».

Через неделю после встречи и непродолжительных раздумий я согласился и был принят на работу менеджер-партнером в салон красоты и удовольствий госпожи Шнейдер, сорокалетней, неувядаемой красоты немки.

Отъевшись на деликатесных хлебах и продегустировав себя в постели с первой клиенткой — самой хозяйкой, я был зачислен в постоянный штат с хорошим окладом, не считая чаевых и подарков. «Ваша, герр Юрий, привлекательная внешность, светские манеры и сексуальная одаренность, — заявила фрау Шнейдер, — позволяют прирабатывать всем на дополнительных заказах наших клиенток, когда для приемов или переговоров в бизнесе потребуется иметь мужа-партнера».

Наконец я стал жить в том полном достатке, к которому привык с детских лет. Я не голодал, пользовался успехом у женщин, имел своих постоянных клиенток, расширял связи и круг знакомых среди политиков, военных и даже делового мира. Видимо, эти обстоятельства привлекли внимание ко мне резидентуры абвера в Латвии, тем более что салон фрау Шнейдер, как оказалось, был филиалом разведки. Побеседовав со мной несколько раз, резидент абвера капитан Шмидт предложил мне, используя мое хорошее прикрытие — салон, работать на абвер в качестве платного агента по сбору разведывательной информации. От платы я отказался, но согласие свое дал, приняв псевдоним «Евтухович». Со мной провели несколько семинаров и, поставив конкретные задачи, запустили в работу, которая для меня не была новинкой.

Работал я на абвер охотно, старательно и продуктивно, все больше переключаясь с любовных обязанностей в салоне на разведывательную сферу. К 1940 году я уже имел свою сеть агентов, которые добывали ценную информацию не только о внутренних процессах в Латвии, но и о группировке войск Красной Армии в Прибалтике.

С установлением Советской власти в Латвии по рекомендации резидента я вместе с посольством выехал в Германию под фамилией Козловский. В Берлине я числился внештатным сотрудником абвера-2 (саботаж и диверсии) и занимался вербовкой агентуры среди русской эмиграции. Через полгода мне предложили штатную должность офицера абвера-2 с присвоением воинского звания обер-лейтенанта немецкой армии. Из аттестации я узнал, что моя работа в Латвии и Берлине оценена положительно и что, представляя к присвоению воинского звания, меня было бы целесообразно использовать в качестве основного вербовщика за пределами Германии с целью вербовки русских эмигрантов для диверсионно-разведывательных формирований в войне против Советского Союза. Разъезжая для этого по Болгарии, Югославии, Чехословакии, где в основном осела белая эмиграция, общаясь с военными штабами вермахта, я все больше вникал в продуманно спланированную организацию подготовки к войне.

Завоевав почти всю Европу, немцы имели не только сильную, испытанную в боях, находившуюся в боевой готовности армию, не только идеально налаженную работу штабов и отработанное взаимодействие пехоты, артиллерии, танков и авиации, но и превосходство перед СССР в военно-промышленном потенциале, в уровне психологической готовности войск к победе.

Наблюдая и оценивая все это, я еще больше убеждался в той реальной силе, которая может сломить хребет большевизма и восстановить попранную судьбу России и судьбу таких, как я, а также тех, кто согласился при вербовке служить Германии.

В конце мая 1941 года меня откомандировали в Главное управление имперской безопасности, в службу СС и СД, где после тщательной проверки и медицинского обследования меня представили генералу СС штандартенфюреру Зиксу. От него я узнал, что по приказу Гитлера и под руководством Гиммлера он формирует зондеркоманду «Москва» специального назначения. Она должна вместе с передовыми войсками ворваться в Москву, захватить здания и документы высших партийных и государственных органов, а также арестовать их руководителей, не успевших сбежать из столицы. Этими операциями должна будет заниматься группа А зондеркоманды. Группа Б должна взорвать Мавзолей Ленина и Кремль.

Я подходил по всем требованиям и был зачислен в группу А. Генерал Зикс сообщил мне, что в зондеркоманду меня рекомендует не только абвер, но и царские генералы Шкуро и Краснов, которые знали моего отца и знают меня. Генерал ознакомил меня с характеристикой, данной мне службой безопасности и СД, и сказал, что зондеркоманда «Москва» будет взаимодействовать с 4-й танковой армией, которой и придается. «Идите и готовьтесь, желаю успехов», — напутствовал меня он.

В зондеркоманде я изучил план Москвы, расположение нужных зданий, портреты деятелей, подлежащих аресту. За два дня до начала войны зондеркоманда на десяти машинах выехала в Польшу, в расположение 4-й танковой армии.

22 июня 1941 года вермахт перешел границу, началась война. Для Красной Армии это была внезапность, главная опасность которой заключалась не в неожиданном переходе границы и не во внезапном нападении, а в силе ударной мощи немецкой армии, в ее восьмикратном превосходстве сил и средств на решающих направлениях. Вермахт, особенно танковые войска, наступал смело, дерзко и решительно, окружая войска Красной Армии, ломая их сопротивление.

Как и немецкому командованию, мне казалось, что основные силы Красной Армии разбиты и «молниеносная война» близится к завершению. Но по мере того, как в упорных боях с большими потерями немецкие войска брали Смоленск, Рославль, Ельню, Юхнов, Малоярославец и другие населенные пункты, эйфория от первых побед постепенно начала сменяться удивлением и даже сомнениями. Ни я, ни германские войска и их генералы не ожидали и не предвидели такого упорного сопротивления русских войск.

К концу осени зондеркоманда достигла Кубинки, а затем и Голицына. Я в душе уже мечтал побывать в Малых Вяземах, в родовом поместье, что в 7 километрах восточнее Голицына, чтобы взять щепотку земли и отвезти на могилу матери, как она завещала. Но взломать оборону ни под Голицыном, ни под Наро-Фоминском немецким войскам не удалось. Здесь их и застигла зима.

С наступлением ранних морозов и обильного снега германские войска при отсутствии свежих резервов выдохлись. Командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок вопреки мнению генерального штаба и самого Гитлера приказал приостановить наступление на Москву.

В начале декабря Красная Армия неожиданно перешла в наступление, нанеся сокрушительный удар по войскам вермахта, которые начали отступать.

Я, как и вся зондеркоманда, находился в шоке, не ведая и не понимая, что произошло. Танки стояли без горючего и боеприпасов, машины буксовали в наметах снега, солдаты в летнем обмундировании, спасаясь от бомбежки и артиллерийских снарядов, кидались в заснеженные кюветы. Из десяти машин в зондеркоманде осталось только два целых «хорха». Мы слили горючее с разбитых машин и под обстрелом российских штурмовиков двинулись с отступающими войсками назад, на запад. При очередном налете штурмовиков меня ранило в плечо. Я выполз из сугроба, где хоронился от бомбежки, в машине сделал перевязку, выпил стакан шнапса и, превозмогая боль, задремал. В полудреме всплывала реально виденная картина отступления, напоминавшая бегство армии Наполеона: толпы закутавшихся в гражданские одежды солдат, побитые машины, лошади и повозки на обочинах дороги.

В Дорохове, в полевом госпитале, я попытался обработать и перевязать рану, но там было такое скопление раненых и обмороженных, что ждать своей очереди оказалось бессмысленно. Врач посоветовал мне добираться до стационарного фронтового госпиталя в Гжатске.

В Гжатске, в госпитале, мне обработали, промыли и перевязали рану и как ходячего раненого поместили на постой в крестьянскую хату на долечивание. Там уже находилось трое обмороженных танкистов. Хозяйку и двоих детей они выселили в баню, а сами, расположившись за столом, всю ночь дулись при тусклой лампе в карты и пили трофейную водку, заставляя хозяйку топить печь. Днем они отсыпались.

В первую и последующие ночи я не мог уснуть: болело плечо и заедали клопы. На очередной перевязке я попросил поместить куда-нибудь, где нет клопов. Но мне ответили: везде они есть и посоветовали днем спать, а ночью бодрствовать.

Вскоре строгим приказом игра в карты в госпитале была запрещена во избежание участившихся случаев ссор, драк и даже убийств.

Я наконец приспособился к режиму: днем спал, а ночью читал и смотрел на новую мерзко-азартную игру, придуманную танкистами. Они чертили два круга: один большой, другой поменьше. Каждый ловил клопа — красного солдата Сталина — и выпускал в круг, ожидая, чей клоп быстрее выползет — тот и выигрывает. Выигравший радовался и резвился, как ребенок, разливая водку.

После излечения в госпитале к концу года мне предоставили отпуск. Побывав на могиле родителей, я вернулся в Берлин. Зондеркоманду к этому времени расформировали, а меня и двух других офицеров откомандировали к прежнему месту службы, в абвер».

Фрагмент из характеристики

«Обер-лейтенант германской армии, бывший поручик русской царской армии Ростов-Беломорин, русский, уроженец Москвы, православный, 43 года, рост 180 см, крепкого телосложения, по медицинским данным физически здоров, с устойчивой психикой и твердым, целеустремленным характером, аккуратный, подтянутый, со стройной осанкой и размеренной походкой. Имеет привлекательную внешность, правильные славянские черты лица треугольной формы, глаза голубые, средние, с дуговыми густыми бровями, волосы светлые с проседью, вьющиеся, зачесанные на пробор, нос прямой, средний, рот и губы средние, припухлые, уши маленькие, прижатые к вискам. Из особых примет: родинка в левой нижней части шеи, размером 2 на 3 см, на левой руке, у большого пальца, татуировка из трех букв «ЮРБ».

По политическим взглядам придерживается монархического устройства России, власть большевиков не признает, является преданным союзником Германии, с помощью которой надеется восстановить старый строй в России.

С абвером работает более десяти лет, пользуется абсолютным доверием, характеризуется как опытный разведчик, обладает высоким интеллектом, повышенной интуицией и острой наблюдательностью. В общении с агентами строг, требователен и устремлен. Навыки психологии позволяют ему устанавливать контакты с людьми, умело выявляя слабые и сильные черты собеседника, определять внутреннюю суть и реальную направленность будущих действий.

По характеру волевой, выдержан, самокритичен, склонен к компромиссам, в работе и быту дисциплинирован, алкоголем не злоупотребляет, к женщинам не равнодушен, увлекается пением и игрой на гитаре.

Рекомендуют: начальник отдела абвер-2 полковник Э. Штольц, генералы царской армии Шкуро и Краснов.

Заключение: Ростов-Беломорин соответствует требованиям и может быть зачислен в зондеркоманду «Москва».

Службы безопасности СД и СС».

 

Допрос Ростова-Беломорина в управлении контрразведки «Смерш» 1-го Белорусского фронта

Выписка из протокола

Вопрос: Расскажите, чем вы занимались в абвере после возвращения из зондеркоманды «Москва».

Ответ: В абвере мне бросилась в глаза нервозная обстановка. Ощущалось, что абвер еще не оправился после поражения под Москвой и лихорадочно пытается восстановить свою силу, особенно в офицерских кадрах и надежной агентуре.

Доложив адъютанту отдела о своем прибытии, я остался ждать приема начальником. Вскоре меня принял начальник отдела Эрвин Штольц. На столе я увидел свое личное дело. Оно было раскрыто на страницах моей автобиографии. Штольц снял пенсне, любезно поздоровался, осведомился о самочувствии и раненом плече, а затем сказал: «Я еще раз ознакомился с вашим личным делом, с вашей биографией и характеристиками. Будучи в зондеркоманде «Москва», вы были свидетелем битвы под Москвой и неудачи там наших войск. Мы, вся военная разведка, переживаем эту неудачу вермахта. А как вы воспринимаете и оцениваете ее?» Отвечая ему, я сказал: «Я, как и вы, искренне переживаю эту досадную неудачу. Но мы с вами военные люди, и вы, вероятно, согласитесь со мной, что одна, тем более первая проигранная битва — это еще не поражение в войне и не последнее сражение. Запас сил и средств еще не истрачен. Вермахт не утратил боевого духа и психологии победы. Что касается лично меня, то психологически в своих идеалах я неизменно сохраняю гармонию того, что хочу и к чему стремлюсь с тем, что я могу делать, делаю и готов делать». Размышляя над моим ответом, Штольц через минуту сказал: «Я думаю, что вы тот человек, который живет той жизнью, которую сам выбрал сознательно и достойно заслужил. Поэтому вы нам, применительно к решению наших задач, вполне подходите».

Затем, говоря о военной кампании и ее развитии на 1942 год, он сказал, что для абвера главная проблема — это восстановить агентурный ресурс надежных агентурных кадров, способных выполнять задания штабов вермахта. «Поэтому, — продолжал Штольц, — исходя из обстановки целесообразно вербовать агентуру из среды военнопленных Красной Армии, которых мы содержим в массовом количестве в лагерях. Условия там тяжелые, большая смертность. Военнопленные морально и физически надломлены, среди них есть и такие, которые недовольны властью большевиков, тем более что их главный политический комиссар Мехлис объявил всех пленных предателями. Подобное предложение поддержал адмирал Канарис и получил одобрение в генштабе и в ставке фюрера. В связи с этим я хотел бы знать ваше мнение, тем более что вы русский и лучше нас, немцев, знаете психологию российского солдата».

Я ответил: «Ваши предложения, господин полковник, при тщательно спланированной организации подготовки и практических действий вполне реально осуществимы. Во-первых, условия и режим в лагерях ставят перед пленными альтернативу жизни или смерти. Конечно, каждый стремится выжить. Во-вторых, среда военнопленных неоднородна, среди них найдутся и такие, кто добровольно согласится помогать Германии. Главное в реализации ваших предложений, как я полагаю, это кадры, способные найти правильный подход, ключ, аргументы к отбору и вербовке нужных добровольцев-агентов».

«Вполне согласен с вашим мнением, — несколько обрадованно сказал Штольц. — А теперь лично о вас. Где вы хотели бы служить в абвере-2, господин обер-лейтенант?»

Я ответил, что я офицер. «Вы знаете мой опыт разведчика, мои взгляды и желание работать там, где могу принести пользу. И полагаю, что вы лучше меня найдете применение моим способностям». Видимо, довольный моим ответом Штольц посвятил меня в планы абвера-2 на 1942 год, заранее решив, какую роль отводит мне в этих планах.

«Мы сейчас укрепляем кадрами 203-ю абверкоманду, приданную группе армий «Центр», действующей на московском стратегическом направлении, — начал он. — В дополнение к пяти абвергруппам, входящим в эту команду, формируем дополнительно 209-ю группу под условным названием «Буссард», которая своими операциями будет поддерживать 9-ю армию генерала Моделя, нацеленную наступать на Москву со ржевско-вяземского выступа. На вас возлагается обязанность восстановить из военнопленных агентурный аппарат 203-й абверкоманды и обеспечить агентами 209-ю абвергруппу. Я и адмирал Канарис решили назначить вас главным вербовщиком 203-й абверкоманды и одновременно заместителем начальника 209-й абвергруппы. Мы это делаем для того, чтобы вы по штату получили очередное звание капитана, повышенный оклад денежного довольствия и имели бы закрепленную лично за вами легковую автомашину с водителем. А начальником 209-й абвергруппы мы назначили вашего коллегу по зондеркоманде «Москва» капитана Больца. Он возьмет на себя все административно-хозяйственные функции. У него обширные связи здесь, в Германии, и на фронте, в штабах армий и местной военной администрации. Больц сейчас в Смоленске, где в комплексе зданий бывшей МТС готовит помещения для дислокации 209-й группы.

Обо всех возникающих принципиальных проблемах информируйте меня и начальника 203-й абверкоманды подполковника Вильгельма Готцеля. Он сейчас здесь, в Берлине, и я вас ему представлю. У меня к вам все. Есть ли у вас вопросы ко мне или к адмиралу Канарису?»

Я ответил, что вопросов нет, что программа моей работы ясна и я постараюсь выполнять ее добросовестно, оправдывая оказанное доверие.

Штольц встал, пожал мне руку и пожелал успехов. Затем порекомендовал завершить личные дела в Берлине и самолетом вылететь в Смоленск.

На Смоленском аэродроме меня встретил капитан Больц и отвез на приготовленную для меня квартиру в четырех километрах от Смоленска, в одном из зданий бывшей МТС, где военнопленные заканчивали ремонт.

Небольшая двухкомнатная квартира со всеми удобствами была обставлена дорогой, но разностильной мебелью, награбленной в музеях и домах Смоленской области. За сытным обедом и французским коньяком Больц посвятил меня в обстановку на фронте. «Здесь, — говорил он, — у нас пока затишье, кроме демянского котла, где русские, отбивая наши атаки, стремятся уничтожить шесть окруженных дивизий 16-й армии. А вот на юге назревают серьезные события, поскольку туда, под Харьков, стянуты танковая армия Гота, 6-я армия Паулюса и много других частей вермахта».

Через два дня я и Больц отправились на совещание в Смоленск, в штаб 203-й абверкоманды. Там присутствовали все руководители пяти абвергрупп и начальник разведотдела штаба группы армий «Центр». Он сделал вероятный прогноз развития событий на лето 1942 года на центральном фронте и заявил, что, по данным разведки, русские перебрасывают резервы сюда и намерены наступать на Смоленск, предварительно устранив угрозу Москве путем окружения и уничтожения наших войск в районе Демянска и ржевско-вяземского выступа. Поэтому штаб группы армий «Центр» просил бы приданную ему 203-ю команду и входящие в нее группы быть готовыми к лету начать широкую диверсионную деятельность на железнодорожных коммуникациях русских для того, чтобы сорвать переброску их подкреплений. Конкретные задания по выводу из строя объектов будут в оперативном порядке ставить штабы армий.

Затем выступил начальник 203-й команды Готцель, который поставил главные задачи. Во-первых, восстановить с запасом агентурный ресурс и начать интенсивную вербовку агентов среди военнопленных в Минском и Смоленском лагерях. Для этого выделить из каждой абвергруппы по одному опытному вербовщику. На меня он возложил обязанности старшего этой бригады.

Во-вторых, по мере поступления завербованных агентов в Минской, Смоленской и других школах начать их обучение подрывному делу и другим дисциплинам, а также отработку легенд прикрытия. Это потребует не только оборудования учебных классов, уточнения программ, но и пополнения преподавателей квалифицированными специалистами.

И, наконец, в-третьих, учитывать, что придется иметь дело не с привычным контингентом, а с противником, хотя и плененным, но хорошо обученным в политическом отношении, идеалом которого является коммунизм и для которого национал-социализм — злейший враг. Даже попавший в плен советский солдат, каким бы безобидным и угнетенным он ни выглядел внешне, будет использовать всякую возможность для того, чтобы проявить свою ненависть ко всему немецкому. Потому при вербовочной беседе и при вербовке совершенно необходимо быть максимально бдительными, осторожными и недоверчивыми.

«Я обязываю вас всех, — закончил свое выступление Готцель, — ознакомиться в канцелярии с директивами и указаниями штаба верховного командования об отношении к военнопленным и их охране».

Для меня среда военнопленных, из которых я собирался вербовать агентов для совершения диверсий, была совершенно незнакомой, и я уже стал сомневаться, насколько можно использовать свой прошлый вербовочный опыт.

После ознакомления с директивными документами относительно военнопленных я решил побывать в нескольких лагерях. Вместе с другими вербовщиками мы посетили два смоленских лагеря, где содержалось более ста тысяч пленных. В центральном лагере № 126 среди барачных рядов бродили измученные, истощенные тени людей. Ветхая одежда, рваная, выцветшая от дождя, снега и солнца, делала их похожими на огородные пугала. Начальник лагеря познакомил нас с порядком и условиями содержания пленных, пожаловался на слабую охрану, массовые болезни и плохое питание. Несмотря на тяжелые каторжные работы по 13–15 часов, пленный получал 150–180 граммов хлеба, содержащего 30 % ржаной муки грубого помола, остальное — опилки и солома. К хлебу давался литр варева — суп из травы и порченого картофеля. От голода, холода и болезней в лагере с сентября 1941 года умерло более 10 тысяч человек. Хоронили по 30–50 пленных в день…

Затем начальник показал документацию: каждый пленный имеет номер, на каждого ведется карточка, где наряду с установочными данными указываются биографические сведения о службе, времени, месте и обстоятельствах пленения. «Тысячи узников, умирающих друг у друга на глазах, — размышлял я. — Это не только номера. Каждый имеет свое имя, облик, душу. И если он еще ходит — значит, не сломился духовно и не утратил волю к жизни». Я видел и явственно ощущал, что человек, ежедневно живущий в лагере среди испытаний и ужасов, привыкает к ним. Его стараются задушить и уничтожить, а он думает о многих вещах, противоположных смерти. В этом его сила жизни.

В связи с этим я попросил коменданта поделиться мнением о настроениях пленных: на что рассчитывают, на что надеются в этих условиях лагеря? Комендант ответил: «По моим и моих подчиненных наблюдениям к весне 1942 года я понял, что лагерь живет двумя жизнями. Одна идет неотвратимым путем строгого режима, безысходных мук и лишений. В другой жизни — коллективизм дружбы, взаимная поддержка и выручка. Вот это и помогает пленным выжить: сегодня твою жизнь спас товарищ, а завтра ты его. Ничего подобного я не видел в лагерях пленных французов и поляков, где в свое время был комендантом. На что рассчитывают, на что надеются пленные? Конечно, физически они истощены, но духовно не сломлены и воли к жизни не утратили, потому что избегают одиночества и не поражены западным эгоизмом. Почти все они верят в победу своей армии, ведь фронт стоит в ста километрах, под Вязьмой, а год назад стоял у стен Москвы. Они надеются, что Красная Армия и ее командиры научатся воевать, соберутся с силами и рванут на Запад. Сами же они надеются на лето, когда будет полегче и можно будет бежать к партизанам, которых полно вокруг Смоленска. В прошлом году только в сентябре бежало пять тысяч человек, и нынче, при такой слабой охране из пожилых резервистов, побеги увеличатся».

«И последний вопрос к вам, господин полковник. Я и мои коллеги впервые встречаемся с военнопленными Красной Армии, среди которых нам приказано вербовать агентуру для абвера. Как, на ваш взгляд, целесообразнее организовать нам эту работу: объявить ли всему лагерю о предложении добровольно служить в военной разведке или выявлять желающих добровольцев в индивидуальных беседах?»

Комендант, не задумываясь, сразу ответил: «По-моему, вы можете добиться положительного результата только путем индивидуальной беседы с каждым пленным, но ни в коем случае не обращаясь ко всей массе. При такой коллективной спаянности ни один пленный не откликнется на ваше предложение. Вот вам пример. В соответствии с общим планом обработки пленных зимой сюда приезжали два эмиссара из Берлинского отделения белоэмигрантской организации Национально-трудового союза (НТС). Они попытались коллективно агитировать и вербовать в свою антисоветскую организацию. Кончилась эта затея провалом. Эмиссаров освистали и чуть не избили».

Мы поблагодарили коменданта за прием и советы и в тягостном молчании уехали. В штабе абверкоманды мы доложили начальнику о визите в лагерь и обменялись мнениями о предстоящей работе.

Начальник команды подполковник Готцель, обобщая наши рассуждения, напутствовал: «Вам придется приложить немалые усилия и все знания психологии людей, поскольку плен — это максимальное душевное напряжение. Вы должны учитывать, что плен, порожденный трагической обстановкой первого года войны, стал для солдат и командиров противника не только позором, но и суровой проверкой этих людей. Испытания пленом обнажили душу, истинное нутро каждого из них. Проникнуть в душевную глубину русского человека не просто даже вам, русским, тем более что в отличие от нас, немцев, ему не свойственны ни врожденная дисциплинированность, ни привитая с детства честность. Мне кажется, что русский человек даже в плену легче солдат других национальностей переносит реакцию страха, избавляясь от его последствий. Поэтому он и быстрее приспосабливается к окружающей его действительности.

Что касается политических взглядов пленных, их отношения к Советской власти, — а для абвера прежде всего важны и приемлемы люди, враждебно настроенные, обиженные большевиками, — то выявить таких можно только путем умело построенной личной беседы с каждым пленным. Уметь найти контакт, расположить собеседника к откровенности, узнать его личные качества, пригодные для совершения диверсий, можно только путем изучения в процессе беседы. Будьте внимательны, осторожны и «спешите медленно». Желаю вам успехов».

Так началась моя душевно изнурительная, неблагодарная работа, продолжавшаяся больше года. Я не был доволен своей работой, хотя и старался сохранять самообладание. Особенно тяжело и больно было наблюдать угасание жизненных сил у пленных лагеря. Небольшое удовлетворение я получал тогда, когда в личной беседе добивался согласия пленного работать на абвер. Я понимал, что, как бы ни сложилась дальнейшая судьба завербованного, мне приятно чувствовать, что я спасаю еще одного соотечественника от голодной смерти.

Первое время в беседах я интересовался у пленных мотивами их согласия на вербовку, предпочтительно обращая внимание на враждебно настроенных или недовольных Советской властью. Но таких оказывалось мало, чем мое начальство было недовольно. А затем я вообще перестал ориентироваться на этот критерий. Естественно, количество завербованных стало расти все больше и больше. И начальство было удовлетворено, и конвейер заработал на полную мощность.

Конвейер начинался с вербовки военнопленных, которых из лагеря направляли в Смоленскую, Минскую и Катынскую школы, где специалисты-преподаватели обучали их подрывному делу, радиоделу и другим военным дисциплинам. Через две-три недели другие специалисты отрабатывали легенду прикрытия, в соответствии с ней изучали документы и задание, оформляли подпиской согласие выполнить задание, а затем парами забрасывали самолетом в тыл Красной Армии.

Этот налаженный конвейер с чисто немецкой пунктуальностью функционировал в абвере до конца войны. В нем ничто не менялось. В целях соблюдения секретности вербовщики, преподаватели не имели отношения к характеру задания, к заброске агентов и к их возвращению.

О конечных результатах своей работы я и мои коллеги узнавали из отзывов заказчиков — армейских штабов, о чем периодически информировал нас на совещаниях начальник абверкоманды Готцель.

Так, в начале 1942 года он сообщал, что заброшенная в тыл Красной Армии диверсионная агентура путем подрыва эшелонов парализовала железнодорожные магистрали на участках Бологое — Старая Русса и Бологое — Торопец и тем самым сорвала своевременную переброску русских войск для ликвидации шести немецких дивизий, окруженных в районе Демянска. Это помогло вермахту пробить коридор к окруженным войскам и вывести их из окружения. Диверсионные операции проводились также на железных дорогах, идущих от Москвы на запад, что затрудняло подтягивание резервов русских для летне-осеннего наступления их против группы армий «Центр» в районе ржевско-вяземского выступа. «Однако следует отметить, — сказал далее Готцель, — что количество реально совершенных диверсий по сравнению с большим количеством забрасываемой нами агентуры слишком мало. А возвращающихся после выполнения задания агентов просто единицы. Конечно, здесь мы учитываем трудности перехода стабильной линии фронта и строгий контрразведывательный режим русских. Но причины не только в этом. По обобщенным данным разведки и контрразведки абвера, коммунистическая идеология оказалась слишком живучей. Многие из них сознательно идут на вербовку, чтобы после заброски оказаться в рядах Красной Армии и снова воевать против нас. Поэтому мы должны более внимательно изучать завербованных агентов на всех стадиях пребывания у нас и проверять их надежность, выявляя истинные мотивы и цели, связанные с выполнением задания. А ненадежных будем отводить и ликвидировать».

После совещания я и Больц возвращались к себе в «Особый лагерь МТС». Оба молчали, и каждый думал о своем. Из выступления Готцеля мне стало ясно, что ставка руководства абвера на эффективное использование диверсионной агентуры из военнопленных под угрозой провала. Ничто не помогло: ни жестокий режим, ни агитационная обработка в лагерях, ни награды, ни материальные обещания — ничем не удается совратить пленных на свою сторону.

«И тем не менее, — размышлял я, — немцы не откажутся от этой авантюры и педантично будут следовать избранному пути. Да и выбора у них нет». И тут, видно, думая о том же, что и я, заговорил Больц: «Нам надо менять свое отношение к завербованным агентам, жестко закрепляя их надежность и преданность нам». «Но каким способом: обещаниями, подачками или иными посулами?» — спросил я. «Пока завербованные агенты в течение месяца находятся в «Буссарде» и обучаются на курсах, их следует привлекать к участию в карательных операциях против партизан и в расстрелах пособников из мирного населения. Запятнанные в таких делах, они не пойдут с повинной после заброски и, выполнив задание, будут возвращаться к нам. Другого выбора у них нет». «Да, острые меры. Только где гарантия, что, получив в руки оружие, они не перестреляют охрану и не уйдут к партизанам?» — выразил я сомнения. «Гарантии, конечно, нет. Но попробовать можно», — не сдавался Больц.

Вопрос: Охарактеризуйте начальника «Буссарда» капитана Больца и других сотрудников; где они могут находиться сейчас?

Ответ: Начальник «Буссарда» (209-й абвергруппы) капитан Фриц Больц (он же Бухольц), 43 лет, среднего роста, физически сильного телосложения с яйцевидным лысым черепом. Лицо овальное, мясистое, с маленькими глазками и крупным с горбинкой носом. Родился в г. Кассель, в семье крупного промышленника, владеющего вместе с тремя сыновьями заводами по производству вооружения и железнодорожной техники. Отец, будучи состоятельным, имеет большие связи среди военных и партийной верхушки. По образованию Больц филолог, в совершенстве владеет русским языком.

Рано, еще студентом, примкнул к национал-социалистам, фанатично предан фюреру и его партии. Глубоко верит в будущее Германии и в то, что немцы — высшая раса на земле. Любит произносить политические речи и сам с удовольствием слушает себя.

В абвер попал по протекции отца и благодаря денежным взяткам, участвовал в войне на Западе, в польской и балканской кампаниях. В июне 1941 года вместе со мной был зачислен в зондеркоманду «Москва» и должен был участвовать в подрыве Кремля и Мавзолея. После поражения под Москвой и расформирования зондеркоманды откомандирован в абвер. По приобретенному опыту и влиянию семьи Больц преуспел в организации административно-хозяйственной деятельности, в деловых связях в интересах семейной фирмы. Мечтает заполучить в Белоруссии поместье с наделом земли и дармовой рабочей силой.

Мечтая и желая выслужиться, выдвигает часто нереальные проекты, которые опровергаются начальством. Однако его идею об использовании подростков в качестве диверсантов высокие инстанции абвера поддержали.

Участвует только в таких карательных операциях против партизан, где ему ничто не угрожает. В отношении агентов бывает груб и подозрителен, русских не любит, хотя внешне старается сдерживать себя. Считает, что если из десяти агентов хоть один выполнит задание и возвратится назад, то это уже успех.

По характеру Больц — волевой, настойчивый и упрямый, не выносит никакой критики и не терпит возражений.

Женат (жена старше на два года), жену не любит и часто ей изменяет. В Смоленске, в армейском борделе, содержит двух немок-любовниц. Жена с двумя детьми (девочки 8 и 12 лет) проживают под Касселем, в имении Вальдек.

Много пьет, предпочитая французский коньяк, но пьяным никогда не бывает. Курит импортные сигары. Сам управляет «опель-капитаном», всегда ездит с охраной. С точки зрения разведывательной интереса не представляет.

В декабре 1943 года был переведен в штаб 203-й абверкоманды. После зимнего наступления Красной Армии 4 января 1945 года вместе с картотекой агентов и сотрудниками штаба 203-й абверкоманды выехал под Берлин, в Лукенвальд.

Начальник 203-й абверкоманды подполковник Вильгельм Готцель, 52 лет, уроженец и житель Берлина, где проживает жена и двое сыновей. Кадровый сотрудник абвера, умелый организатор и опытный руководитель, отличился в первый период войны умелым проведением операций под Минском. Высокого роста, шатен. Из особых примет — хромает на левую ногу. В середине 1943 года в связи с бегством к партизанам целой роты (120 человек) агентов был снят с должности и отправлен в Берлин. Его заменил подполковник Арнольд Георг, 44 лет, житель Гамбурга. Среднего роста, худощавый, раскосый, на левой стороне лба шишка. Георг прислан из Берлина, работал в службе безопасности СД. В работе опыта не имеет и оперативного интереса не представляет.

Капитан Гуго Дрегер в декабре 1943 года заменил Больца на посту начальника «Буссарда». Возраст 40 лет, высокого роста, крепкого телосложения, волосы темные, с проседью, носит пенсне. Уроженец города Беренбург на реке Заале. Опытный разведчик. Хорошо владеет польским и русским языками. В деятельность диверсионной школы подростков не вмешивался, возложив все обязанности на меня. Вместе с Больцем выехал в Лукенвальд. С оперативной точки зрения заслуживает внимания.

Официальные сотрудники «Буссарда» и его диверсионной школы подростков:

Унтер-офицер Шимек Роберт Антонович, 46 лет, уроженец города Риги, вместе с резидентурой абвера выехал из Риги в Германию, в школе подростков был моим заместителем и преподавал подрывное дело. Высокого роста, носит очки, хорошо владеет русским и немецким языками.

Фролов Николай Сергеевич, 1911 года рождения, уроженец Орловской области, бывший старший лейтенант, в плен попал будучи раненным. Преподаватель парашютного дела. В начале 1945 года бежал через линию фронта в Красную Армию.

Обер-лейтенант Горохов Николай Васильевич, 1900 года рождения, уроженец Рязанской области, белоэмигрант, руководил в «Буссарде» группой преподавателей (Уткин, Ситников и Абрамов) подрывного дела. Выехал с Больцем в Лукенвальд.

Таболин Иван Семенович, 1923 года рождения, уроженец Курской области. Преподавал подросткам правила обращения со стрелковым оружием. Разведчик Красной Армии, захвачен в плен при переходе линии фронта раненым на минном поле. Агитировал ребят не выполнять задание немцев, через них пытался связаться со своим командованием. Во время отходного банкета перед отправкой подростков на задание вместе с ними расстрелял портрет Гитлера, за что должен был быть арестован Больцем и отправлен в гестапо, но ему удалось бежать к партизанам.

Близнецы братья Бойко Николай и Василий Ефимовичи, 1918 года рождения, уроженцы Черниговской области. В плен попали санитарами окруженного медсанбата. В школе подростков занимались хозяйственно-бытовыми вопросами. Василий был денщиком у Больца, а Николай — у меня. Оба выехали в Лукенвальд с Больцем, сопровождая документы и имущество «Буссарда»<…>

Вопрос: Расскажите о вашей дальнейшей работе в «Буссарде».

Ответ: Весной 1942 года в «Буссарде» стало известно, что летом вермахт, оправившись от зимнего поражения, пополнив войска людской силой и вооружением, снова развернет широкое наступление на центральном направлении для захвата Москвы. Для этого по указанию главного командования сухопутных войск и самого Гитлера штаб группы армий «Центр» разработал операцию под названием «Кремль». Цель этой операции была сформулирована в «Приказе наступления на Москву», подписанном командующим группой армий «Центр» фельдмаршалом Клюге.

На совещании в абверкоманде, куда меня и Больца пригласили в начале июня, Готцель ознакомил с этим приказом. В нем ставилась задача: «Разгромить вражеские войска, находящиеся в районе западнее и южнее столицы противника, прочно овладеть территорией вокруг Москвы, окружив город, и тем самым лишить противника возможности использования этого района».

В приказе предусматривалось осуществить целый комплекс различных мероприятий, в том числе усилить переброску агентов для совершения диверсий на тыловых железнодорожных коммуникациях русских, особенно на рубеже Тула — Москва — Калинин.

В соответствии с этим приказом, подчеркивал Готцель, абверкоманда и все входящие в нее абвергруппы должны расширить вербовочную работу среди военнопленных, повысить качество обучения агентов, обращая особое внимание на проверку их надежности.

«Выполнению этих задач, как я считаю, — говорил далее Готцель, — будут способствовать скоординированные меры, предпринятые высшими правительственными инстанциями. Так, рейхсминистр главного управления имперской безопасности (РСХА) Гиммлер, имперский министр по делам оккупированных восточных областей Розенберг и главное командование в лице отдела пропаганды вермахта разработали и уже проводят в жизнь согласованный план приобщения и самореализации военнопленных в политической деятельности с целью отторжения их от большевистской идеологии и привлечения на сторону интересов Германии. Для этого уже начала издаваться для советских военнопленных газета «Заря», в которой активно сотрудничают пленные командиры и рядовые Красной Армии.

В целом ряде лагерей созданы отделения «Русской трудовой национальной партии» (РТНП) и «Боевого союза русских националистов». Эти организации опубликовали свои программы и проводят агитационную работу по вовлечению пленных в эти организации. Им предоставляются льготы — работа с оплатой вне лагеря.

Учитывая предстоящую оккупацию Кавказа, для оказания помощи вермахту в установлении немецкой администрации и в организации борьбы с партизанами совместно с лидерами белогвардейских националистических организаций Грузии, Азербайджана, Армении и Северного Кавказа начали создаваться «национальные комитеты», а при них — воинские формирования из военнопленных и перебежчиков». Заканчивая свое сообщение, Готцель сказал: «Конечно, все эти меры могут со временем позитивно сказаться и на нашей деятельности. Но ждать в ближайшее время коренного перелома не приходится. Тем более что у вас, по существу, штучная работа и по специфике нашего статуса мы зависим от заданий штабов армии, которая находится в постоянной динамике противоборства с противником. Поэтому надо надеяться на свои силы, на свое мастерство».

Я тоже скептически оценивал меры правительственных чиновников в приобщении военнопленных к политической деятельности. Я понимал, что здесь нужна какая-то иная, привлекательная идея, лозунг или призыв каких-то авторитетных людей, которые могли бы зажечь, начинить пленных чем-то новым и меняющим их самосознание.

Продолжая свою вербовочную работу, я неожиданно встретился и беседовал в пересыльном лагере Смоленска с военнопленными 2-й ударной армии, которая была окружена и разбита в новгородских лесах, а ее командующий генерал-лейтенант Власов добровольно сдался в плен. Его поместили в особый лагерь, принадлежащий абверу.

В первые же дни пребывания в лагере Власов в беседе с представителями абвера заявил, что готов принять участие в борьбе против Советского Союза на стороне немцев. 3 августа 1942 года он обратился к германским военным властям с письмом, в котором предлагалось для борьбы с Советской властью приступить к созданию русской армии из советских военнопленных и белогвардейских формирований.

Письмо, которое мы читали в абвере, заканчивалось такими словами: «Это мероприятие легализует выступление против России и устранит мысль о предательстве, тяготящую всех военнопленных. Мы считаем своим долгом перед фюрером, провозгласившим идею создания новой Европы, довести вышеизложенное до сведения верховного командования и тем самым внести свой вклад в дело осуществления упомянутой идеи».

Вскоре, на фоне летних побед вермахта в Крыму и под Харьковом, Власов написал листовку, в которой он заявлял, что война Россией проиграна и что советскому народу надо свергнуть свое правительство. Поэтому он вносит немецкому командованию предложение: передать под его командование все сформированные немцами из советских военнопленных, эмигрантов и белоказаков воинские части и объединить их в единую русскую освободительную армию. «Чтобы добиться победы над Советским Союзом, нужно ввести в бой против Красной Армии военнопленных. Ничто не подействует на красноармейцев так сильно, как выступление русских на стороне немецких войск», — утверждал Власов.

Вскоре при поддержке отдела пропаганды вермахта о создании «политического центра» и «Русской освободительной армии» в Смоленске был образован «Русский комитет» под председательством Власова. В него вошли его единомышленники — бывшие военачальники Желенков, Малышкин, Зыков и другие. Однако другие пленные советские генералы — М. Ф. Лукин, П. Г. Понеделин, М. И. Потапов, Д. М. Карбышев, Н. И. Кириллов, И. Н. Добросердов, М. И. Антюфеев и их товарищи по трагической судьбе, которых Власов посетил в лагерях и которых пытался привлечь на свою сторону, несмотря на посулы и угрозы сопровождавших Власова офицеров разведки, отвергли все его предложения.

Как потом рассказывали офицеры, плевок бывшего командующего 12-й армией Понеделина в лицо Власову был коллективным ответом советских генералов. Больше Власов по лагерям не ездил.

Деятельность образованного в Смоленске «Русского комитета» началась с выпуска обращения к бойцам, командирам Красной Армии и всему русскому народу. Обращение было размножено тиражом в несколько миллионов экземпляров, распространялось среди советских военнопленных на всей временно оккупированной территории и разбрасывалось в виде листовок на всех фронтах.

В обращении говорилось, что «Русский комитет» ставит задачу свергнуть Советское правительство и создать новое русское правительство, уничтожить большевиков и заключить мир с Германией.

В обращении также сообщалось, что в союзе с Германией действует «Русская освободительная армия» (РОА), и содержался призыв к бойцам и командирам Красной Армии переходить на сторону РОА, которая имеет своих командиров и свою национальную форму одежды. По информации офицеров контрразведки, работающих в Смоленских лагерях, это обращение вызвало среди военнопленных оживление и определенный интерес. То же самое я наблюдал теперь при вербовочных беседах. Пленные стали охотнее идти на вербовку, и «Буссард» значительно увеличил количество забрасываемой агентуры в тылы перешедших в наступление Калининского и Западного фронтов русских в районе Белое, Ржев, Вязьма.

Видимо, штаб Красной Армии сумел вскрыть подготовку группы армий «Центр» к наступлению на Москву и решил встречным ударом упредить вермахт. Русские, прорвав оборону немецкой армии, двинулись на Сычевку — Смоленск, чтобы окружить германские войска в районе Ржева. Но командующий группы армий «Центр» фельдмаршал Клюге перебросил к месту прорыва три танковые и одну моторизованную дивизию, которые в упорных боях отразили наступление русских и восстановили положение. Однако попытка Клюге помочь окруженному гарнизону немецких войск в Великих Луках не удалась. Несколько дивизий, переброшенных им на выручку, были разгромлены, а город взят Красной Армией.

Операции Красной Армии под Ржевом и Великими Луками сковали значительные силы вермахта и тем самым не позволили немецкому верховному командованию перебросить их на помощь окруженной армии Паулюса в Сталинграде.

 

Деятельность Абвера в 1942 году

Выписка из отчета Главного управления контрразведки

После поражения под Москвой германская военная разведка абвер стремилась в 1942 году укрепить свои прежние фронтовые команды и группы, которые были обескровлены в боях 1941 года, и создать новые. Так, наиболее крупная фронтовая абверкоманда 203, расположенная в Смоленске по улице Западная Кольцевая, в домах 20, 22, 24, 26 (начальник подполковник Готцель Вильгельм), начала активно действовать против нашего фронта на московском направлении. Кроме пяти входящих в ее структуру абвергрупп, в Берлине была дополнительно сформирована 209-я абвергруппа — секретный отряд особого назначения (позывные «Буссард»), которая в 1942 году развернула широкую диверсионную деятельность на тыловых коммуникациях Калининского и Западного фронтов.

За истекший год количество заброшенных и обезвреженных агентов-диверсантов возросло по сравнению с 1941 годом в два раза. Только на железнодорожном транспорте было задержано 256 агентов и ликвидировано 268 разведывательно-диверсионных групп. За короткий период времени — с 1 октября по 22 ноября — было выловлено более двухсот агентов-диверсантов «Буссарда».

Диверсантам ставились задачи: сорвать переброску наших войск в районы сосредоточения, разведать их численность, состав и предполагаемый характер действий. Активные действия диверсантов несколько затруднили своевременное сосредоточение сил и средств Красной Армии, предназначавшихся для наступления на Ржев.

Однако настойчивые попытки абвера организовать и провести массовые диверсионные акты своевременно пресекались. Агентура задерживалась органами государственной безопасности совместно с войсками НКВД по охране тыла, заградительными отрядами, милицией при неоценимой помощи воинов Красной Армии и местного населения, возросшая бдительность которых способствовала выявлению и разоблачению агентов.

Объекты диверсий были надежно защищены, чекисты умело перекрывали каналы проникновения на них, разгадывая ухищрения вражеских агентов. Настойчивая попытка абвера организовать массовые диверсии на основных железнодорожных магистралях с целью подрыва воинских эшелонов успеха не имела.

Его руководители просчитались и в ставке, которую они делали на советских военнопленных. Не помогли ни тяжелый режим, ни голод и угрозы, ни персональная обработка в антисоветском духе. Конкретно это проявлялось в том, что примерно половина агентов, завербованных из военнопленных, после переброски за линию фронта добровольно являлись с повинной и с большим желанием вступали в ряды сражающейся Красной Армии. Некоторые агенты, решив для себя не выполнять задания немецкой разведки, но боясь ответственности перед судом военного трибунала на Родине (немцы усиленно вдалбливали им эту мысль), проникали в запасные полки и маршевые роты, шли на фронт и честно сражались за Родину.

 

Наталья Васильевна Мезенцева

Из записок Ростова-Беломорина

В теплый весенний день на Пасху я отправился в церковь, чтобы поставить поминальные свечи за упокой усопшего отца и матушки. Этот праздник был особенно почитаем в нашей семье и всегда воскрешал в памяти мое детство, когда под торжественно-набатный, призывный звон колоколов матушка водила меня в церковь. Сейчас привычного великолепия не было, а вместо великолепия Божьего храма меня встречала сиротливая полуразвалившаяся церквушка с пустой звонницей, снятыми и увезенными в Германию колоколами.

Подав милостыню страждущим, я вошел в церковь; внутри горела лампада, свечи и ощущался аромат благовонного курения трав. Я купил две самодельные серые свечи, подошел к подсвечнице, поставил их в гнезда и зажег от зажигалки.

В церкви было мало прихожан, в основном пожилые женщины. И только сбоку от меня стояла молодая, лет тридцати, стройная женщина в темно-синем жакете. Сквозь сетку ее черной вуали с затылка на спину свисала длинная коса каштанового цвета. Женщина смиренно склонила голову и смотрела на три горящие перед ней свечи. Я видел ее правильный точеный профиль, персиковую кожу лица с прямым носиком и припухлой складкой губ.

В церкви было прохладно, сквозь щели кирпичной кладки иногда задувал ветер, отчего свечи периодически гасли. Я вынужден был зажигать и свои свечи и свечи соседки, за что она царственным кивком всякий раз благодарила меня.

После богослужения мы вышли из церкви вместе. И тут, всмотревшись в ее лицо, я был поражен мягким солнечно-щедрым свечением ее нежного облика. Она была так прекрасна, что мне сразу вспомнились слова Пушкина: «Передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты». Видимо заметив мое очарование, она смутилась. Небрежно откинув за спину косу и смущенно глядя мне в глаза, сказала по-немецки:

— Благодарю вас за услугу, господин обер-лейтенант!

Я учтиво ответил по-русски:

— Не стоит благодарности, сударыня. Я сделал то, что сделал бы любой русский офицер. Всегда рад услужить!

Вскинув вверх соболиные брови, она вопросительно посмотрела на меня своими лучисто-голубыми глазами.

— Значит, вы русский, хоть и в форме немецкого офицера, — проговорила она.

— Да, к сожалению, судьба так сложилась. Разрешите представиться: Юрий Васильевич Ростов-Беломорин.

— А я Мезенцева Наталья Васильевна, одинакова с вами по батюшке. И кого же вы помянули? — спросила она после неловкой паузы.

— Я помянул отца и матушку, похороненных в двадцатом году в Эстонии, — ответил я.

— Я тоже помянула родителей и своего жениха-летчика, погибшего в начале войны. Мама умерла до войны в ссылке. Она была репрессирована как лицо немецкой национальности. А папа, военный хирург в смоленском госпитале, погиб во время бомбежки при операции тяжелораненого красноармейца. Я работала у него медсестрой, осталась жива, отлежалась после контузии уже при немцах. Сейчас служу у них в сельской комендатуре переводчицей. А вы служите в немецкой армии? — спросила Наталья Васильевна.

— Да, служу, но не воюю, — ответил я. — Вы ведь тоже служите у немцев.

— Да, я служу, но как переводчик, помогаю населению выжить в этих тяжелых условиях, особенно когда мне удается освободить селян от немецких поборов. Я получаю удовлетворение, когда, разъезжая с немецкой администрацией по селам, мне удается всякими уловками помочь старостам уменьшить размеры грабежа. Немцы опустошили все бывшие колхозы и сейчас обирают продовольствие во всех подворьях. При таких обстоятельствах, когда немцы грабят и ведут войну против веками непокоряемого народа, служить в армии, по-моему, это грех перед Богом для русского офицера. Ведь вы, Юрий Васильевич, верующий, не правда ли?

При этих словах ее лицо сделалось страдальчески суровым и вместе с тем для меня оно оставалось милым, сострадательным. Мне сейчас, в этот Божий день, не хотелось объясняться. Поэтому я сказал:

— Наталья Васильевна, о моем грехопадении давайте поговорим не сегодня. А что касается веры в Бога, то я скорее всего слабоверующий. Стараюсь общаться с Богом напрямую, без церковного посредника, поэтому в церковь хожу, но редко. А верить в Бога я стал на фронте, под Петроградом. В армии Юденича, когда пуля, не задев меня, пробила мой бумажник, в котором находилась молитва на спасение воина. Молитву перед отъездом мне вручила матушка с напутственными словами: «Храни тебя Бог». Отец тогда отказался взять такую же молитву, был тяжело ранен и скончался от ран. С тех пор я начал верить в Бога. Позже, под Москвой, меня ранило в руку, но тогда той молитвы при мне не было, она находилась в кармане мундира, который я оставил в машине. После случившегося я не расстаюсь с молитвой.

Выслушав мои откровения, Наталья Васильевна стала смотреть на меня мягче, ее лицо казалось мне более просветленно-бодрым. И, когда я попросил разрешения проводить ее, она согласилась.

Я взял из ее рук узелок с куличом, который она освятила в церкви, и мы медленно пошли по разрушенной улице. Проходя мимо каких-то развалин, она с грустью заметила:

— Здесь была 230-я школа, где я училась. Немцы с помощью военнопленных разобрали ее, а кирпич использовали для ремонта дорог. — Мы подошли к посеченному осколками дому и остановились у подъезда. — Вот мы и пришли, — сказала Наталья Васильевна. — Здесь, на втором этаже, сохранилась наша довоенная квартира, где мы жили вдвоем с папой.

Пора было прощаться. А я не мог, какая-то необъяснимая сила сковала меня, очарование не проходило. То ли красота моей знакомой, то ли излучение ее богатой натуры гипнотизировали меня, приводя в состояние душевного волнения.

Сконфуженная моим видом, Наталья Васильевна склонила голову и протянула руку за куличом. Перехватив руку, я с чувственным жаром поцеловал ее, проговаривая извинительно:

— Сегодня ведь Пасха! Христос воскрес!

Внимательно посмотрев, она ответила:

— Воистину воскрес! — А затем, преодолев минутную нерешительность, проговорила: — Хоть вы и слабоверующий, но я вас поцелую, только не здесь, на улице, а дома. Приглашаю вас отведать кулича и пасхи. Если это, конечно, не скомпрометирует вас как немецкого офицера.

Я был тронут и возбужденно ответил:

— Спасибо за приглашение, оно меня не компрометирует, потому что я был и остаюсь русским офицером, присягнувшим своему царю.

Мы поднялись на второй этаж в небольшую двухкомнатную квартирку. Хозяйка зажгла лампадку перед иконой, поставила самовар и стала накрывать на стол. Достав из буфета хрустальный графинчик, разлила содержимое в рюмки, сообщив, что это рябиновая настойка, осталась от папы. Он после операционного дня снимал рябиновой напряжение.

Наталья Васильевна пригласила к столу и, подняв рюмку, пожелала здоровья всем верующим, а затем, поцеловав меня, вдохновенно провозгласила:

— Христос воскрес!

Я ответил, как положено, и поцеловал ее в губы.

Мы пили чай, угощались куличом и пасхой, вспоминали близких и празднование в родительском доме.

Обратив внимание на стену, где висела гитара, я спросил:

— Это ваша? Вы играете?

— Я играю плохо, для себя только. Папа любил, играл и пел хорошо. А вы играете?

— Как умею, иногда аккомпанирую себе под песню.

— Тогда сыграйте и спойте, ведь сегодня праздник.

Я снял гитару, осмотрел — она была в хорошем состоянии, только немного расстроенная. Я взял несколько аккордов и сказал:

— Заказывайте.

— Если знаете старинный романс «Гори, гори, моя звезда», сыграйте. Его любил петь папа, вспоминая и тоскуя по маме.

Я спел, как мог, с душой. Наталья Васильевна, утирая влажные глаза, тихо прошептала слова благодарности. Затем, попросив у меня гитару, она вдохновенно нежным грудным голосом спела про синенький скромный платочек. Я понял, что Наталья Васильевна пела в память о погибшем женихе.

Время подходило к вечеру, и мне пора было возвращаться. Я искренне поблагодарил Наталью Васильевну за прием, за радость знакомства с ней. Прощаясь, она спросила:

— Вам далеко добираться до места? Вы ведь без оружия, в дороге будете чувствовать себя неуверенно.

Я поблагодарил за заботу, сказав, что пойду на Западную Кольцевую улицу, там возьму машину и доеду до места.

— Да, это недалеко, там стоит немецкая команда. Меня приглашали туда из комендатуры переводить допрос, когда у них там заболел переводчик. Ну, храни вас Господь. — Она перекрестила меня и сказала: — Будете в городе — заходите в гости, споете еще. У вас приятный баритон, напоминает голос папы. Приходите, буду рада!

В своей сумбурной жизни я видел много разных женщин и только сейчас полюбил впервые. Я уходил от Натальи Васильевны под глубоким обаянием ее красоты и божественной, искренней доброты, с которой мне до сих пор не приходилось встречаться. На сердце было легко и празднично от прикосновения к внешнему и внутреннем богатству этой женщины.

Подходя к Западной Кольцевой, где располагалась абверкоманда, я начал размышлять: чтобы продолжить знакомство и желанное общение с Натальей Васильевной, по заведенному порядку я обязан не только доложить о знакомстве начальству, но и проверить Наталью Васильевну в контрразведке на ее благонадежность и лояльность к немцам.

Жесткие требования о проверке лояльности и благонадежности перед немцами особенно касались местных гражданских лиц, работающих в немецкой администрации. Работая в комендатуре, которая организовывала и руководила сельскими управами и старостами деревень, Наталья Васильевна бывала в сельской местности, пораженной партизанским движением. А в контрразведке знали, что некоторые старосты помогают больше партизанам, чем немцам. Я не исключал, что офицеры контрразведки могли привлекать переводчицу к сбору сведений о каких-то лицах. Но, судя по отрицательному отношению Натальи Васильевны к немцам, которое она особенно не скрывала от меня, я считал это маловероятным. Тем более ее суровое осуждение меня в грехопадении за службу в немецкой армии свидетельствовало о многом: не только о ее взглядах, но и о моей судьбе и жизненном выборе.

Такая суровая оценка не обидела меня, но психологически заставила размышлять и вернуться к настроению и мыслям, возникшим в связи с тяжелым поражением немцев под Сталинградом. Разгром и пленение целой армии, ее штаба во главе с командующим фельдмаршалом Паулюсом ошеломили не только немцев, но и весь мир. Германская армия утратила стратегическую инициативу, а иллюзорная эйфория непобедимости была развеяна в прах.

Впервые тогда у меня возникло радостное состояние души и гордость за русского солдата и русских полководцев. И тогда же я впервые серьезно задумался о себе.

В штабе абверкоманды я доложил о знакомстве с Мезенцевой и попросил дать ей характеристику. Мне ответили, что Наталью Васильевну контрразведка и служба безопасности перед зачислением на работу и позже тщательно проверяли, но никаких порочащих сведений о ней не получили. Она благонадежный и добросовестный работник, и ее услугами команда охотно пользуется, когда их переводчик занят или болен.

На мой вопрос по телефону в комендатуру: «Как вы оцениваете мою новую знакомую, а вашу переводчицу?» — комендант мне ответил: «Наталья Васильевна превосходный, квалифицированный сотрудник. Она моя правая рука в работе. Я вас поздравляю, господин обер-лейтенант, с приятным знакомством».

Вся эта информация о Наталье Васильевне приободрила и обрадовала меня. Но раздражало настроение и услышанные суждения офицеров команды. От траурной депрессии по случаю поражения вермахта под Сталинградом они успели оправиться и сейчас восторгались мудрым решением фюрера сковать большие силы русских путем упорной обороны и гибели 6-й армии в Сталинграде и тем самым стабилизировать южный участок Восточного фронта, а значит, и спасти Германию от проигрыша войны. Офицеры, как всегда, самоуверенно надеялись и верили, что Гитлер вырвет у русских стратегическую инициативу и к лету разгромит их на Курской дуге, куда уже перебрасывается 18 дивизий 9-й армии со ржевского выступа.

По приезде к себе в «Особый лагерь МТС» я доложил Больцу о моем пасхальном дне и знакомстве с Натальей Васильевной.

Больц ответил: «Приглашай ее к нам посмотреть новый кинофильм. Я выпишу постоянный пропуск».

К этому времени в соответствии с приказом Гитлера о подготовке под Орлом и Курском наступательной операции, в котором фюрер самонадеянно провозгласил: «Победа под Курском должна явиться факелом для всего мира», началась лихорадочно поспешная вербовка и обучение диверсионной агентуры из числа военнопленных. Вербовка в массовом количестве проводилась по стандартной методике. К лету 1943 года было набрано и обучено более четырехсот агентов-добровольцев. Все они размещались по ротам в казармах «Особого лагеря МТС», носили немецкую форму со знаком российского триколора, имели звания РОА. С ними занимались немецкие инструктора и преподаватели. Много времени отводилось на идеологическую обработку русскими пропагандистами из РОА. Два-три раза в неделю нам показывали немецкую кинохронику, иногда — художественные фильмы с переводом на русский язык.

Особенно большое внимание уделялось показу документальных выпусков берлинской кинокомпании УФА, которую опекал лично Геббельс. Эти выпуски считались пропагандистской классикой, так как проповедовали военную мощь Германии и победы вермахта в Европе. Начиная с 22 июня 1941 года фронтовые операторы наснимали огромное количество однообразных, но эффектных кадров о разгроме Красной Армии. Но если фильмы о победе над Францией заканчивались триумфальным парадом в Париже, а над Польшей — в Варшаве, то в фильме «Поход на Восток» планируемый парад вермахта на Красной площади Москвы снять не удалось. Просмотрев этот фильм, агенты-добровольцы отпускали ядовитые замечания насчет разгрома немцев под Москвой.

После обучения и идеологической обработки делался отбор и проверка агентов для предстоящего задания. Их формировали парами, изолировали от основной массы, знакомили с легендой и документами прикрытия, районом действия и характером задания. Оно было однообразно и сводилось к совершению диверсионных актов на прифронтовых железнодорожных коммуникациях Западного и Брянского фронтов русских.

После выполнения задания агенты в течение недели должны были любым путем возвратиться через линию фронта и, собрав по пути сведения о войсках Красной Армии, явиться в любую немецкую воинскую часть.

Этот конвейер: вербовка — проверка — обучение — заброска самолетами с Оршанского или Смоленского аэродрома — весьма интенсивно работал все лето.

Когда я попытался выяснить, сколько агентов вернулось, выполнив задание, то оказалось, что из пятидесяти возвратилось только трое, но и они вызывают подозрение, что их перевербовали русские.

В один из воскресных дней из Берлина прислали фильм с участием известной танцовщицы Марики Рокк. Обращаясь ко мне, Больц предложил: «Пригласи свою знакомую фрейлейн, я хочу с ней познакомиться и полюбоваться русской красотой».

Я выписал у коменданта пропуск, подписал у Больца и выехал в Смоленск.

Наталья Васильевна была дома и на мое приглашение согласилась. Когда мы приехали в «Особый лагерь МТС», я представил ее Больцу и познакомил с командирами рот. Мы отправились в кинозал, который уже был заполнен агентами-добровольцами. Ожидали только переводчика, который запаздывал. И тут Больц предложил делать перевод Наталье Васильевне. Она вначале смутилась и пыталась отказаться. Все мы упросили ее, и она согласилась. Начала она с волнением, но потом освоилась и переводила уверенно и синхронно.

Фильм всем понравился, все хлопали и благодарили Наталью Васильевну. После сеанса я пригласил ее и Больца к себе на квартиру поужинать, где уже был накрыт стол. Больц захватил бутылку коньяку и коробку конфет, и мы поднялись ко мне.

Осмотрев квартиру, Наталья Васильевна отметила:

— Очень мило и даже роскошно для фронтового офицера.

За столом Больц, подняв рюмку с коньяком, произнес тост:

— За знакомство с красивыми женщинами, они украшают победы германской армии!

Мы выпили, а после третьей рюмки Больц, многозначительно подмигнув мне, откланялся и ушел к себе. Возникла пауза, так как разговор не клеился. По своей профессиональной интуиции я догадывался о том, что мою гостью мучают — не ради любопытства, а по какой-то иной, пока неведомой мне причине — вопросы о моей персоне и мотивах моего служения немцам.

Обычно я придерживался правила — никогда не раскрывать себя перед женщиной. Но сейчас был особый случай, не обычная проходная женщина, а, как мне мечталось, может быть, моя судьба.

— Наталья Васильевна, — начал я взволнованно, — при нашем знакомстве вы у меня спросили, не считаю ли я службу у немцев греховным падением. Этот вопрос опечалил меня как грешника, а всякий грешник по учению Христа — это больной человек. Поэтому сегодня я хотел бы ответить на ваш вопрос и как бы исповедоваться перед Богом и вами. Я прошу вас выслушать меня.

Наталья Васильевна встала со стула и, прервав меня, волнуясь, заговорила:

— Ради Христа, простите меня за тот вопрос. Это была бестактность, навеянная расслаблением от праздника Пасхи. Я готова вас слушать со вниманием, компенсируя вину. Единственное, что меня заботит — это позднее время, а мне еще добираться до дома при комендантском часе.

— Не беспокойтесь, я отвезу вас на машине, — успокоил ее я.

— Ну вот и отлично. Я вся внимание и готова слушать вас, — уже более спокойно проговорила Наталья Васильевна.

— Я начну издалека, с 1917 года. Тогда ни я, будучи молодым офицером разведки штаба фронта, ни отец, полковник генерального штаба на этом фронте, не поняли и не приняли ни демократию Керенского, ни захвативших власть большевиков. Вот почему мы с отцом оказались в армии генерала Юденича, который шел на Петроград спасать Россию.

В бою под Петроградом отец был тяжело ранен и умер, а меня Бог миловал. Перед смертью отец мне завещал: «Юра, во имя Отца, Сына и Святого духа, борись за Россию». Наталья Васильевна, вы человек верующий и, надеюсь, поймете меня. Потому что это завещание отца, любившего Россию, как и я, присягавшего ей, стало для меня жизненно духовным приказом, программой моей дальнейшей жизни во всем, что не успел сделать отец.

По прошествии многих лет я осознал и понял свою ошибку, ошибку отца и всего офицерского и генеральского корпуса, и прежде всего его элиты. Именно кадровая элита царской армии из-за отсутствия у нее политического чутья и опыта оказалась склеротиком и не сумела распознать разницы между большевиками и новой демократией Керенского. Это и облегчило захват власти большевикам. А российское офицерство и генералитет, как утопающий, схватились за соломинку — за насилие, чтобы путем оружия сбросить большевиков и вернуть Россию на прежний демократический путь развития.

Большевики, искушенные в политике, выиграли не только схватку за власть, но и все военные битвы с заблудшей белой армией Юденича, Колчака, Деникина и других генералов.

В результате основной цвет России (интеллигенция, офицерство, предприниматели) оказался в эмиграции, влача жалкое существование и умываясь слезами от тоски по Родине. Я сам все это пережил как неприкаянный изгой без Отечества и семьи.

А большевики построили общество без совести, без религии, без прав и свобод, уничтожили трудовую часть крестьянства, согнав остальную голытьбу в колхозы с их рабским статусом в разграбленных поместьях.

Террором своей идеологии большевики сумели одурманить народ, бросая его на достижение своих военных и политических целей во имя мировой революции. Они напали на Финляндию, захватили всю Прибалтику, половину Польши и вплотную приблизились к границам Германии.

К 1941 году Гитлер и его генералитет, тоже обуреваемые идеей мирового господства, захватив почти все страны Центральной Европы, осознавали опасность с Востока и в лице Советского Союза видели главного своего врага. Обе эти противоборствующие стороны начали готовиться к вооруженной схватке.

Политическая эмиграция, и я в том числе, понимала, что свалить большевистский режим можно только силой. Тогда среди эмигрантов господствовало мнение: хоть с чертом, но против большевиков. Вот почему я и подобные мне эмигранты поддержали Германию в ее нападении на СССР.

Будучи профессиональным разведчиком, я добровольно согласился служить в военной разведке Германии — абвере. Это совпадало со смыслом и целью моей жизни в борьбе за Россию, свободную от коммунистов. Тем более что и политическое руководство Германии в своих заверениях заявляло об освобождении народов России и придании ей определенной государственной формы без большевиков.

Благодаря своему профессиональному опыту и в соответствии с моими взглядами я занялся в абвере вербовочной работой и подготовкой для вермахта нормативных документов о поведении войск по отношению к российскому населению. Например, мною была подготовлена и доведена до сведения всего гражданского населения инструкция о том, что в войне Германии с СССР борьба ведется против большевиков, их партаппарата и против мировой революции. Германия освобождает Россию от ига Советов.

— Простите меня, Христа ради, — прервала Наталья Васильевна, — я правильно вас понимаю: вы не приняли Советскую власть потому, что у вас с ней чисто сословно-политический конфликт?

— Да, совершенно верно, — ответил я. — Мне представляется, что власть в России должна и может быть умной, честной, освещенной божественной благодатью и ответственной перед народом и потомками за судьбу Отечества. А Советская власть не та, которую я признаю.

— В многовековой истории России, — заговорила твердо и уверенно Наталья Васильевна, — была всякая власть, но она никогда не кормила народ сладкими пряниками, все больше действовала кнутом. Нередко власть относилась к своему народу жестоко и несправедливо. И не всегда он безропотно сносил это. Обладая терпеливой мудростью и гордым достоинством, русский народ всегда был способен понимать, что власть берут и сдают люди, а народ и его государство вечны и всегда остаются, поскольку держатся на вековой единодуховной нравственной силе. И вот сейчас, в годину лихолетья, эта сила породила благородную ярость народа и превратила войну в священную и всенародную. Нашему народу присуща особая черта — русскость не только в терпении горя, но и в прощении обид и несправедливости власти. Народ понимает, что жизнь слишком коротка и слишком дорого тратить себя на обиды и неприятие власти. Я, может быть, больше вас, Юрий Васильевич, должна обижаться и не признавать Советскую власть за безвинно репрессированную маму. Но я не таю обиды и принимаю эту власть такой, какая она есть.

А вы, Юрий Васильевич, не признавая Советскую власть, хотите избавить от нее Россию с помощью немецкой военной силы. Но ведь кроме чисто сословно-политической основы вашего неприятия Советской власти у вас должно быть внутреннее чувство к Родине, к страдающему народу, его истории, культуре, религии. Ведь православная вера — это, в сущности, духовная основа любви к Богу и к своему Отечеству. Если бы можно было спросить у народа, у Господа Бога, одобряют ли они ваш выбор и стремления, думаю, — горячо и взволнованно говорила Наталья Васильевна, — что они, как и я, ответили бы отрицательно. Они бы сказали вам: уклоняйся от зла и духовного заблуждения, ищи мира и следуй за ним, мир там, где есть доброе сердце. Мир означает единение… Именно в многонациональном единении, единословесном пространстве, в согласии и примирении русский народ всегда выступал спасителем не только тысячелетней России, но и народов Европы в битвах с чужеземными захватчиками. Обливаясь кровью и слезами, он делает это и сейчас. — Тут Наталья Васильевна встала, поправила косу и, вопросительно глядя мне в глаза, тихим голосом сказала: — Ну вот, я от души выговорилась. А теперь как гражданский человек я хотела бы спросить у вас, военного специалиста: какие события нас ждут на фронте, хотя бы этим летом, не заглядывая в будущее?

После искреннего, убедительного монолога, осуждающего меня, я был готов возразить и в какой-то мере оправдаться перед Натальей Васильевной. Но этот ее вопрос как-то сковал меня. Тем не менее я собрался и сбивчиво, волнуясь, заговорил:

— Прежде чем ответить на ваш вопрос, мне хотелось бы дать пояснения на ваши суждения, потому что в них прозвучало осуждение меня как русского православного человека.

Да, война — это страшное зло, страдания и бедствия для всех народов и грех перед Богом. Я переживаю уже третью войну. И в душе, и в голове вынашиваю трагедию и реально ощущаю разлад между любовью и верой перед Всевышним и заветом отца, своей присягой. И в то же время я пока придерживаюсь твердого осознания своего предназначения, избранной цели и бытия, постоянно помню и сохраняю чувство долга перед Отечеством и Господом Богом, до сих пор хранившим меня. Вот в такой раздвоенности ума и сердца я участвую в своей, дай Бог, последней войне. Но, воюя против своих соотечественников, я ни разу не нарушил Божью заповедь «не убий», ни разу даже не выстрелил в них. И сейчас я занимаюсь своим профессиональным делом разведчика.

На что я рассчитываю? Вы сами видели и даже познакомились здесь с бывшими военнослужащими Красной Армии, попавшими в плен и завербованными мною и моими коллегами в лагерях. Все они согласились добровольно служить в Русской освободительной армии и готовы воевать против большевиков. Сейчас такая армия формируется из трех миллионов военнопленных.

Вот уже полгода действует созданный из эмигрантов и военнопленных «Русский национальный комитет» во главе с бывшим командующим армией Власовым, который в прошлом году сдался немцам в плен. Сейчас этот комитет заключил договор с германским правительством. Договор подписали Гитлер и Власов. Он предусматривает содействие германским властям формирующейся Русской освободительной армии, вооружение и снаряжение которой германская сторона берет на себя. В договоре записано, что окончательно вопрос о новой России и ее будущем правительстве будет решаться после войны фюрером. Я и многие эмигранты, а также некоторые попавшие в плен генералы Красной Армии рассматривают этот комитет как временное правительство России. Сам факт существования комитета сплачивает все русские силы в Германии и снимает в сознании военнопленных добровольцев клеймо предателя, как их окрестили в Москве.

При этих словах глаза Натальи Васильевны сделались холодными, вопрошающими. После неловкой паузы она, подняв взгляд и глядя мне в глаза, сурово заговорила:

— В разбросанных листовках я читала обращения и эти словесные посулы Власова. Конечно, словами можно убить, можно спасти, а можно полки повести. Но нашему бы теляти да волка ободрати. Не внушает доверия и сама личность Власова: предал один раз, предаст и в другой раз.

Чтобы сгладить неловкость и не вступать в полемику, я решил, что лучше сменить тему разговора и ответить на вопрос моей гостьи.

— Наталья Васильевна, вы спросили, как сложатся события на фронте этим летом и в последующем. Я отвечу, хотя мне прогнозировать трудно. Предполагаю, что немцы попытаются летом взять реванш за поражение под Сталинградом. Они накопили достаточно сил, провели тотальную мобилизацию, их армия сильна дисциплиной, порядком и умением воевать. А что получится — сложно предсказывать.

Отвечая так скупо и сдержанно, я должен был соблюдать осторожность и помнить о вездесущей силе немецкой контрразведки, которая опутала своей агентурой все немецкие учреждения. Поэтому я не исключал привлечения Натальи Васильевны к выполнению задач контрразведки.

К тому же я не мог и не имел права делиться своими сокровенными мыслями и оценками о том, что Красная Армия разобьет вермахт на Курской дуге и что планируемое там немецкое наступление — это очередная авантюра фанатичного фюрера и его раболепных генералов. Мне было ясно, что, если в 1941 году своей невиданной мощью немцы наступали на фронте в три тысячи километров — и потерпели поражение, летом 1942 года они уже смогли воевать только в пределах восьмисот километров — и получили Сталинград, теперь вермахт способен под Курском наступать лишь на фронте всего в двести пятьдесят километров, заранее обрекая свою армию на разгром.

Мои ответы, как мне показалось, были не очень убедительными и, видимо, не удовлетворили Наталью Васильевну. Она встала из-за стола и сказала:

— Мне пора. Благодарю вас за приглашение в кино и в гости, за искреннюю беседу и сдержанную оценку предстоящих событий на фронте. — Потом, приблизившись ко мне и глядя в глаза, очень ласково и душевно добавила: — Из ваших объяснений мне представилось, что ваша душа ожесточена чрезмерной гордыней и заблуждением. Вы впали в искушение. А вам, да и мне надо стяжать верную любовь к Родине и дух мирный. Достигнем этого, и сами придем к гармоничной жизни, и Отечество спасем.

В ответ, пылко целуя ее руку, я сказал:

— К вам я стяжаю только любовь и глубокое уважение.

— А я, по традиции русских женщин, к вам милосердна и надеюсь на ваше исцеление. Хотя самая трудная победа — это победа над самим собой. Помоги и храни вас Господь.

После этих проникновенных слов мы и расстались. Я отвез ее домой, заранее пригласив на просмотр нового кинофильма. Возвращаясь к себе, я весь находился в благостно приподнятом состоянии души, физически ощущая теплоту от общения с этой мудрой женщиной, моим духовным проповедником. Это состояние радостного подъема не покидало меня и в последующие однообразно нудные дни службы. Меня захлестывало весеннее половодье чувств, ощущение, что я не одинок, что есть у меня любовь, что я не просто счастлив, но и богат душевным комфортом любви. Наталья Васильевна занимала все мои мысли, о чем бы я ни размышлял. Мне постоянно хотелось спрятать ее у себя на груди, носить и не расставаться, заласкать, зацеловать, защитить от всех жизненных тягот и неприятностей.

Любовь, размышлял я, как всякий душевный взрыв или катаклизм, в первую очередь отозвалась, сказалась на моей раздвоенной психологии, на мироощущении себя как человека, вырывающегося из выбранного и сложившегося уклада и пути жизни. И в то же время другого человека, вынужденного искать и выбирать себе новое, иное, чем прежде, место и уклад жизни в иной, новой реальной действительности. Каково это новое место и в каком качестве я мог бы его занять или сесть на него? Смутно, как в дымке, мне виделось это свое новое место, хотя его обозначила, очертила Наталья Васильевна. При этих отягчающих размышлениях я понимал и представлял, что переход в иное, новое качество, если это случится, адаптация на новом месте пройдут для меня небезболезненно. Смогу ли я, все это переосмыслив, приспособиться к новым условиям жизни и расстаться с прежними иллюзиями? Все это надо было пропустить через свое сознание, чтобы поверить и утвердиться в своем выборе, начать жить по новым правилам, которые раньше я отвергал.

В последующие дни, несмотря на загруженность в работе, я морально и физически испытывал потребность общения с Натальей Васильевной. В свободное время я навещал ее на работе и дома, мы уходили гулять на берег Днепра, а в теплые дни даже купались. Каждую субботу я привозил ее в наш лагерь, где она свободно общалась с агентами-добровольцами, переводила кинофильмы и со временем сделалась привычно своей на базе.

В один из жарких воскресных дней мы отправились купаться. Вода в Днепре была еще прохладной, и мы больше загорали на берегу. Как-то неожиданно прервав беседу, Наталья Васильевна приподняла голову и спросила:

— Вы знаете эту птичку, которая поет в прибрежной осоке?

Послушав, я ответил:

— Эта птаха называется коростель, а в народе ее зовут деркач за то, что он не поет, а мелодично скрипит.

— Правильно, — согласилась Наталья Васильевна. — Хотите, я расскажу вам притчу, услышанную в одной деревне?

Я согласился.

— У коростеля, — начала рассказывать Наталья Васильевна, — небольшие крылышки, но сильные ножки. Поэтому он больше бегает, чем летает. На зиму в теплые края он уходит в основном пешком и на лето возвращается на родину тоже пешком. Как-то весной, возвращаясь из теплых мест на родину, коростель встретил крота. Высунув из норы мордочку и с удивлением уставившись на птицу, крот спросил: «Ты кто такой и куда путь держишь?» — «Я птица коростель, возвращаюсь из теплых стран к себе на родину, к родному гнезду, встретиться с подружкой и вывести деток». — «Но почему же ты не поселишься постоянно там, на теплой земле, а ежегодно пробегаешь тысячи километров? Глянь, все твои ноги стерты, а по дороге тебя подстерегают разные хищники. Скажи мне, что заставляет тебя подвергаться опасности и переносить такие лишения? Что, наконец, зовет и тянет тебя в наши холодные края?» «Родина!» — ответил коростель. «А что это такое, Родина?» — спросил крот. «Чтобы понять и знать, что такое Родина, надо быть не кротом», — сказал коростель и зашагал дальше…

Этот скрип коростеля и притча о нем, поведанная любимой женщиной на берегу седого Днепра, отороченного зеленым бархатом ивы, напомнили мне милую моему сердцу малую родину — подмосковные Вяземы, где в детстве я вдыхал медовый запах ромашковых лугов. От этой щемящей радости воспоминания мне захотелось поделиться переживаниями с самым дорогим человеком.

— Да, чувство любви к Родине — одно из самых глубоких и сложных чувств человека. Я понимаю птичку коростеля. И если у нее привязанность к родным местам — это проявление инстинкта, то у человека все сложнее. У человека в любви к Родине органично сливаются и любовь к своему народу, и к месту, где ты родился и рос. Эта любовь всегда переплетается с осознанием долга и личной ответственностью за судьбу Родины. Я полагаю, что осознание, постоянное чувствование и исполнение долга — все вместе, в гармоничном сочетании — определяют высший смысл человека. За трудные годы свой жизни я убедился в том, что и этого мало, чтобы сохранять такое гармоничное сочетание. Для этого надо не только познать душу народа, патриотическую силу единства его, но и пережить все это, гордиться и восхищаться этой силой, и только тогда можно постичь ту истину, что Родина превыше всего. Только тогда эта истина становится твердым убеждением и органично входит в голову и сердце. А для этого нужен какой-то благоприятный толчок, начальный импульс. Вот таким импульсом к переосознанию, переубеждению, преображению и покаянию для меня стала встреча с вами, Наталья Васильевна, беседы с вами, моя любовь к вам, к вашей внешней и внутренней красоте и богатству души! Конечно, освободиться от всего старого, нажитого в одночасье невозможно. Поэтому сейчас я пребываю в раздумье и весь нахожусь в борении с собой…

Наталья Васильевна молча слушала мою исповедь, низко склонив голову к коленям. Затем, встряхнув свою золотисто-каштановую косу, тихо сказала:

— Спасибо за откровенность, Юрий Васильевич! Я ведь тоже к вам неравнодушна. Но, признаюсь, моя любовь к вам какая-то милосердно-жалостливая. Это может быть чисто русско-божеское чувство к любимому человеку. Но оно искреннее. Известно, что любовь — это положительная и благодатная жертва прощального эгоизма человека. Применительно к вам, к вашему борению эта психологическая формула, как мне кажется, тоже подходит и многое объясняет. Ведь много лет вы жили в эмиграции, в смешанной национально-языковой среде, общались среди русских, которые, как и вы, оставались в поле притяжения к России, порвав связи с породившей и питавшей вас почвой. Все эмигранты жаловались на жизнь, хотя она сама была ими недовольна. Ведь жизни тоже нравится быть с теми, кому она доставляет удовольствие. А большинство эмигрантов, не выработав собственных ценностей, заменили их суррогатным эгоизмом и напыщенной гордостью. Иллюзорная негативная самобытность у них больше всего основывалась на противопоставлении себя великорусскому суперэтносу. И неудивительно, что враждебность этой части эмигрантов, и ваша в том числе, направлялась прежде всего против новой политической власти в России. Для многих русских людей, покинувших Родину, но сохранивших хоть какую-то привязанность к ней, сейчас, когда ее хотят поработить чужеземцы, настал час прозрения и покаяния.

Я был потрясен и тронут не только любовным признанием Натальи Васильевны, но и глубиной и правдивостью ее откровенных суждений. И чтобы как-то приглушить сумбурно захлестнувшие меня мысли и чувства, я долго плавал в холодной воде Днепра и, видимо, от этого переохладился, так как не мог согреться на берегу.

По пути на квартиру к Наталье Васильевне я чувствовал озноб и лихорадочную дрожь, что, как медик, она не могла не заметить. Придя в квартиру, Наталья Васильевна взялась греть воду, чтобы согреться теплым душем. Но затем, измерив мне температуру, она расстроилась. Температура была высокой.

— Нет, душ не поможет. Я по-другому буду лечить вас, — взволнованно и заботливо сказала она.

Согрев чай и заправив его малиновым вареньем, она добавила в кружку несколько ложек медицинского спирта и заставила меня выпить три кружки этого горячего напитка. Уложив в постель, Наталья Васильевна стала укутывать меня теплым одеялом, приговаривая:

— Вот так я лечила папу, когда он возвращался замерзший с зимней рыбалки. — Затем, когда я согрелся, она натерла меня до пояса медом, дала таблетку аспирина и, поцеловав в щеку, сказала: — А теперь усните, пропотейте, и простуда пройдет, а я пойду приму душ.

Охваченный теплом и заботой, я задремал, сколько спал — не знаю. Видимо, недолго, так как, открыв глаза, я увидел, как надо мной склонилась Наталья Васильевна, ощупывая мой лоб. Она была после душа в халатике, распущенная коса струйками ниспадала на голую грудь. Видение этого чуда красоты покорило меня, я инстинктивно привлек ее к себе и не помню, как мы сплелись в любовном порыве. Я смутно различал какой-то шепот и тихий протяжный стон.

Опомнившись, мы лежали, влажные от пота. Поцеловав меня, Наталья Васильевна с улыбкой проговорила:

— Впервые в жизни я побывала в любовной Сахаре.

Сменив влажные простыни и пожелав доброй ночи, она ушла в свою комнату. А я уснул крепким сном.

Утром я проснулся совершенно здоровым. Попив чаю, я проводил Наталью Васильевну до комендатуры и на их машине уехал к себе.

В связи с подготовкой наступательной операции вермахта на Курской дуге в «Особом лагере МТС» шла лихорадочная работа по заброске агентуры в тылы Западного и Брянского фронтов русских.

Всю эту неделю я был занят вербовкой новой агентуры, чтобы пополнить четыре роты добровольцев, ускоренно обучаемых в диверсионной школе.

Вечером, перед сном, я обычно брал гитару и под впечатлением любовной встречи и пережитого наслаждения с Натальей Васильевной напевал любимые романсы. Одновременно размышляя, я пытался понять секрет необычного сексуального дара любви Натальи Васильевны. Мне казалось, что в отличие от всех прошедших через меня женщин, у которых почти всегда ощущался разлад души и тела, она обладала удивительной гармонией духовного и телесного начала. Душа, как энергетическая емкость, всегда подвижна. Душа постоянно чего-то хочет, а тело вследствие своей неуклюжести инертно и не всегда способно ответить взаимностью на зов души. Гармоничное единство наступает тогда, когда душа обращается к своему телу и требует от него соответствия. Тогда тело смотрит и откликается на зов неуемной души. Изначальный совет и порыв к желанию любви человек находит у души, а лучшее средство — у самого тела.

У Натальи Васильевны чувствовалась бережная забота о своем теле. Она не пьет энергию, а отдает. Но, отдав энергию, она приумножает ее в себе. Наверное, думалось мне, таким талантом обладают только русские женщины.

В радостном томлении я постоянно жаждал встреч и общения с Натальей Васильевной. Поэтому, когда удавалось выкроить свободное время, я наведывался к Наталье Васильевне, часто ночевал у нее, привозил в лагерь, где она свободно беседовала с командирами рот и их подчиненными.

Как-то в один из свободных дней, в субботу, я встретил Наталью Васильевну после работы, и мы пошли пешком к ней домой. По пути мы наблюдали картины разграбления всего того, что немцы не успели вывезти в Германию за два года хозяйничанья в Смоленске. В кирпичных зданиях команды военнопленных под охраной солдат вырезали автогеном железные балки, трамвайные пути, мачты освещения и грузили все это на автомашины для отправки в Германию. Такие же команды сдирали медную кровлю с крепостных башен и стен Кремля. Подъемным краном волокли бронзовый памятник Кутузову к машине, на которой уже валялись чугунные пушки с памятника войны 1812 года. Проходя мимо драматического театра, мы увидели, как из него выносят мебель и осветительную аппаратуру, у подъезда валялись груды поломанных декораций.

От всего увиденного у Натальи Васильевны из глаз катились слезинки и она вытирала их платочком.

— Ограбили все села и город превращают в пустыню, — прервав молчание, глухо проговорила Наталья Васильевна. — Вам не кажется, что они собираются драпать? — спросила она.

— Похоже, что да, — ответил я неопределенно.

Когда мы дошли до ее дома, Наталья Васильевна остановилась и, как мне показалось, взволнованным голосом заговорила:

— Вы извините, но я должна вас покинуть, так как мне нужно зайти в соседний дом к больной женщине — папиной знакомой и сделать ей перевязку. Но прежде чем расстаться, я хотела бы предложить нечто важное для вас, да и для меня тоже. Я прошу вас выслушать меня и основательно подумать. — Она глубоко вздохнула, твердо и проникновенно заговорила: — Юрий Васильевич, я обращаюсь к вам с любовью и глубоким состраданием. Вы человек с Божией совестью, человек чести и долга. А все творения человека немыслимы, если он сам себе не повелевает. Я прошу вас: укротите свою гордыню, освободите душу от зла, искупите свой грех и покайтесь перед Богом — ведь смиренных Господь хранит и прощает. Прикажите себе быть среди истинных служителей Отечества, среди подлинных защитников Родины. Ваше место не здесь, а среди них, и они вас ждут. — Переведя дыхание, она, чеканя слова, продолжала: — В воскресенье с двух часов дня на 15 километре от Смоленско-Рославльского шоссе склад заготовленного леса для шпал будут охранять два полицая. Это наши партизаны: высокий с усами — Иван, а второй, пониже ростом, с бородкой — Савва. Вы подъедете к ним, спросите их имена и скажете, что вам надо встретиться с Анкой (это мой псевдоним). Они проводят вас на машине, куда надо. Я там буду вас ждать до понедельника. До встречи. И храни вас Господь!

Она поцеловала меня и ушла. С тех пор я ее не видел. И только здесь, в Управлении контрразведки 1-го Белорусского фронта, я узнал, что она заброшена в тыл вермахта на задание.

В первый момент по дороге в лагерь я был в шоке и даже не воспринимал сладость теплого прощального поцелуя…

 

Продолжение допроса Ростова-Беломорина

Вопрос: Как вы восприняли предложение Мезенцевой и как объясните отказ принять его?

Ответ: Первое поспешно слепое решение, которое пришло в голову, было уйти к партизанам, захватив картотеку агентуры и быть только вместе с любимой женщиной. Но затем, успокоившись, я стал размышлять. Меня захлестнули мысли о ее предложении: как оценить реальность осуществления, что ждет меня, и многие другие вопросы, на которые я пытался найти ответы.

Затем, уже в квартире, я начал профессионально и логично обдумывать всю ситуацию. Во-первых, совершенно ясно, что Наталья Васильевна работает на русскую разведку и была умело внедрена в комендатуру, что позволило ей под крышей переводчицы собирать разведывательные сведения не только о немецких учреждениях, но и о войсках и оборонительных сооружениях вокруг Смоленска. Связь со своим разведцентром, видимо, она поддерживала с помощью курьеров-связников через один из партизанских отрядов, откуда донесения передавались по рации в разведцентр. Вероятно, мой переход на сторону Красной Армии был согласован и с разведцентром, и с партизанами. Но при этом мне было непонятно, почему она не привлекла меня к работе здесь, в Смоленске. Вдвоем с Натальей Васильевной мы могли бы более эффективно помогать Красной Армии. Возможно, Наталья Васильевна имела еще и другое задание, о котором я узнал позже.

Во-вторых, то, что я в раскрепощении сознания прозрел и готов распроститься с прежними иллюзорными воззрениями и с абвером — это особенно меня не занимало. «От чего я ухожу? — спрашивал я у себя и отвечал: — От тяжелой, изнурительной борьбы за существование в ее самом первозданном значении, когда передо мной всегда стоял и стоит выбор между выживанием и гибелью. А за что боролся? За миф, за несбыточную мечту. Против кого? По сути, против Родины и своего народа!»

В-третьих, больше занимало мои мысли другое. Вот я ухожу от привычного уклада жизни, найду ли я себе место в новой действительности, приемлю ли я ее? Смогу ли жить по правилам, которые будут диктоваться иными, незнакомыми реалиями, наконец, стану ли я хозяином, вершителем своей судьбы? Все это и другое надо осознать, принять и поверить. А где гарантия этой веры? Только любовь. Но это личное благо и богатство. А остальное? Ведь надо жить, растить, Бог даст, детей, кормиться. Я понимал, что еще не стар, еще могу быть полезен России, тем более что война не закончилась и немцы еще не сдались. Фанатик-фюрер будет биться до конца, а вермахт безропотно выполнять его бездарные приказы. Значит, я со своим опытом и знаниями должен быть востребован и мог бы встретить понимание в своей значимости и полезности. Единственное, что меня заботит — это появление возможного чувства страха перед наказанием за прошлую службу в белой армии и у немцев. Но и к этому я готов. Да, я выбрал в свое время ошибочную дорогу, которая привела бы в тупик, если бы не встретил взаимную любовь, давшую мне усладу и новый смысл жизни. Мои чувства, мое состояние тела и души не могут вместиться в слово «любовь». Они глубже пронизывают меня, они — моя жизнь, идеал, мечта и земное счастье.

В-четвертых, мне, как и любому разведчику, для принятия решения необходима максимально полная, достоверная информация. При ее отсутствии решение не принимается или принимается, но с риском тяжелых последствий. Неизвестность, неясность или неполнота исходных данных о предполагаемом результате и возможных последствиях всегда ставят человека, тем более разведчика, в тупик. Конечно, хорошо было бы еще раньше выяснить и обговорить подробности и все детали предстоящей операции: о том, куда меня приведут полицейские Иван и Савва, что меня там ждет и в качестве кого туда явлюсь в той неизвестной для меня обстановке кочующих в лесных дебрях партизан, когда против них немцы ведут карательные операции по очищению своих тылов.

Но тогда, при необычно напряженной и скоротечной обстановке расставания, ни мне, ни Наталье Васильевне было не до уточняющих вопросов. Она сообщила главное в пределах возможного и такой способ моего перехода, какой оказался наиболее приемлемым для них, но не в полной мере для меня лично.

В-пятых, дело в том, что я отлично знал, что в Смоленске дислоцируются не только штаб центральной группы войск вермахта и другие штабы, но и все основные фронтовые центры разведки, контрразведки, службы безопасности, гестапо, СД и СС. Вся эта гитлеровская камарилья должна кормиться, получать звания, награды, поощрения и с присущей немцам педантичностью отрабатывать свой хлеб. Для меня не было секретом, что контрразведка и служба безопасности держат под постоянным пристальным вниманием поведение и лояльность всех русских. В этом я убеждался неоднократно на своей шкуре и особенно, когда мы встретились и общались с Натальей Васильевной. Оба мы находились под негласным агентурным наблюдением и слуховым контролем. Правда, как разведчики, мы были максимально осторожны. Вот почему о предстоящей операции она заговорила на улице без посторонних.

В этих условиях весь план моего перехода в воскресенье к партизанам показался мне уязвимым с точки зрения моей личной безопасности. Какая опасность мне представлялась реальной? Допустим, в воскресенье я подъезжаю к складу, проверив, что за мной нет наблюдения, устанавливаю контакт с ранее неизвестными мне полицейскими-партизанами Иваном и Саввой, и они ведут меня к месту, где я должен встретиться с Натальей Васильевной. Но где гарантия, что они приведут меня туда, куда надо, в безопасное место? К партизанам, а не в полицию или к офицерам контрразведки. Где гарантия, что полицейские, будучи, по сути, двойниками, не подосланные агенты контрразвведки, которая решила проверить мою лояльность и возможную причастность к массовому провалу завербованной мной агентуры? Тем более что я интуитивно чувствовал эти подозрения в мой адрес раньше. На душе было тревожно и тяжело, голова раскалывалась от сомнений и противоречивых мыслей. Я чувствовал себя осиротевшим и загнанным в угол. Надо было решать, как поступить завтра.

Вечером ко мне пришел Больц и поинтересовался, почему не приехала в кино фрау Натали, как он с симпатией ее называл. Я ответил, что она занята и приехать не сможет.

Видя мое мрачное настроение, Больц выпил рюмку коньяка и ушел. А я остался со своими горестными размышлениями. От них не отвлекали ни вино, ни гитара с любимыми романсами Аполлона Григорьева: «О, говори хоть ты со мной, подруга семиструнная, душа полна такой тоской, а ночь такая лунная…» Романс звучал как-то вяло и фальшиво.

Утром я встал точно избитый, с больной головой. Но, приняв душ, взбодрился и поехал по Рославльскому шоссе. Я еще надеялся на невозможное: вдруг Наталья Васильевна будет ожидать меня у склада? Но если ее не будет, то проеду мимо, так как я не был уверен, что это не провокация контрразведки, и не мог неоправданно рисковать.

В два часа я медленно подъехал к складу леса для шпал. Там действительно стояли двое вооруженных полицейских, по приметам сходные с описанием Натальи Васильевны. Но ее не было. Не останавливаясь, я проехал дальше, развернулся и возвратился к себе в лагерь.

Мне казалось, что я поступил правильно. У меня теплилась какая-то надежда, что Наталья Васильевна вместе с партизанами найдет способ безопасно вызволить меня из этого муравейника. Надо просто ждать, набраться терпения, думалось мне. Весь оставшийся день и понедельник я пребывал в тягостном томлении.

Рано утром во вторник ко мне на квартиру прибежал взволнованный Больц. Он сообщил, что 4-я рота агентов-добровольцев, а это 120 человек, направленная им для заготовки дров, разоружила охрану из немцев и ушла к партизанам. Вся охрана — 8 человек — вернулась пешком в лагерь, а двое солдат-немцев ушли с ротой.

Солдаты рассказывали, что до их разоружения в расположении роты появилась женщина, которую они часто видели в лагере. «Из объяснений солдат, — говорил далее Больц, — по приметам и наличию у нее пропуска, возможно, это Наталья Васильевна. Я, — продолжал Больц, — позвонил в комендатуру. Мне ответили, что Мезенцева уже второй день на работе не появлялась, а дома ее нет, квартира заперта».

После обеда в лагерь приехал сам начальник абверкоманды и с ним два офицера из контрразведки. Началось расследование.

На другой день меня пригласили в канцелярию на беседу с офицерами контрразведки. Они вели себя тактично и сразу же пояснили: «Господин обер-лейтенант, это не допрос, а беседа. К вам пока у нас претензий нет. Мы знаем, как и где вы познакомились и какие у вас были взаимоотношения с фрау Мезенцевой. Нам кажется, что она — специально подосланный агент русских. Поэтому, обращаясь к вам, как к опытному разведчику, мы хотели бы услышать ответы на следующие вопросы:

1. Не пыталась ли Мезенцева делать подходы к вам, чтобы работать вместе на русских?

2. Не обращалась ли она к вам за помощью добыть какие-либо сведения закрытого, секретного характера?

3. Могла ли Мезенцева знать от кого-либо о характере задания агентов, забрасываемых в тыл Красной Армии?

4. Чем вы объясните, что ей удалось распропагандировать целую роту и двух немцев из охраны и увести их к партизанам?

5. Сколько агентов роты, которых вы завербовали, ушли к партизанам?»

На первые два вопроса я ответил отрицательно. По третьему вопросу пояснил, что едва ли это возможно, так как задания агентам давал слишком ограниченный круг офицеров школы и только перед самой заброской. Переходя к следующему вопросу, я с иронией подумал о том, что по своим задаткам Наталья Васильевна способна распропагандировать любого из вас, вплоть до фюрера. Но отвечал я офицерам, конечно, иначе: «По четвертому вопросу могу только предполагать, зная Мезенцеву как женщину, которую люблю. По характеру она волевая и целеустремленная, логично и убедительно может добиваться поставленной цели. Будучи глубоко верующей и обладая внешним обаянием, умением найти подход к людям, Мезенцева, видимо, сумела установить контакт с командиром роты и добровольцами и убедить их принять такое решение. Кстати, командира роты я почти не знаю, так как его вербовал кто-то из офицеров абверкоманды.

Что касается пятого вашего вопроса, то из ушедшей в партизаны роты я завербовал примерно одну треть. Персонально о каждом агенте в канцелярии имеются мои справки и карточки, с которыми вы можете познакомиться».

Офицеры спросили о каких-то частностях, передали мне перечень вопросов и попросили ответы на них изложить письменно на русском языке. Прощаясь, офицеры выразили сожаление о том, что моя любовница оказалась опасной разведчицей русских.

В этот момент в кабинет вошел Больц. Услышав эти слова, он неожиданно и возбужденно заговорил: «А я сожалею, что контрразведка абвера проморгала эту разведчицу. Вы хвалитесь, что разоблачаете в месяц до трехсот агентов русских. А здесь женщина работала почти два года, а вы не смогли даже подступиться к ней, пока она сама себя не проявила!»

Офицеры только развели руками и, проглотив этот упрек, удалились.

После бессонной ночи я встал рано, подготовил письменные ответы и раздумывал, как приглушить состояние депрессии. Принимать спиртное или таблетки не хотелось. Из детства я помнил, что ничто так не влияет на настроение русского человека, как хорошая погода.

Я растворил окно, и на меня дохнуло хвойным ароматом сосен. Солнце уже поднялось, и воздух наполнялся птичьими голосами. Сквозь игольчатые лапки веток просматривались зеленые волны леса. Они уходили к горизонту и терялись в голубом мареве неба. Дышалось легко. И тоска от расставания с Натальей Васильевной проходила медленно — по мере того, как я все больше погружался в воспоминания об этой женщине неземного обаяния. Хотя я и чувствовал себя сиротливо, но мысли о ней согревали душевной теплотой. Она ведь была так гармонично богата и умом, и душой, и телом, а ее женственная одаренность удивительно сочеталась с телесной упругостью ароматной кожи.

Наталья Васильевна умела естественно, без труда обольщать и возбуждать желания не только мудростью ума, логикой слов, но и нежной лаской всех своих жестов и телодвижений. Она привязывала к себе непостижимой магической силой и никогда не была однообразна в любви.

Я так расчувствовался от воспоминаний, что потянулся за гитарой и запел: «Милая, ты услышь меня, под окном стою я с гитарою…»

Я не слышал, как в комнату вошел Больц. Стоя у двери, не здороваясь, он заговорил: «Брось, Юрий, она все равно не услышит. Понимаю твои переживания и сочувствую. Но надо думать о работе».

Эти слова Больца вернули меня в тот педантично-автоматический порядок службы, тот дух и стиль, которые пронизывали всю жизнь и работу абвера. Подстраиваясь под этот стиль, я заговорил: «В том, что случилось с ротой, ушедшей к партизанам, ни ты, Фриц, ни я не виноваты. Но последствия от этого случая могут быть неприятными и для нас». — «Ты прав, Юрий, хотя это прокол контрразведки, а последствия будут из-за двух солдат-немцев, ушедших к партизанам, поскольку начальство усматривает в этом признак разложения вермахта. А что до агентов, то это не первый случай в абвере. Этого мяса можно навербовать сколько угодно. Но сейчас надо думать не об этом, а о том, как поправить авторитет «Буссарда», да и наш с тобой тоже. Давай обсудим еще раз проблему привлечения подростков в качестве диверсантов. Сейчас эта проблема как нельзя кстати и ее можно реализовать, сгладив тяжесть возможных выводов по случившемуся ЧП».

«Фриц, мы с тобой уже обсуждали эту идею, — напомнил я Больцу. — И у меня скептическое отношение к ней не изменилось…»

Но Больц был неудержим и, как мне казалось, стремился еще и выслужиться в своей неудачной карьере. Он не терял времени и через свои связи и с помощью своих личных средств подбил штабных офицеров и даже подготовил материальную базу.

«У меня уже все готово, — излагал он свой план. — Я учел, Юра, все твои критические замечания. Нужно твое согласие и, конечно, приказ о реализации задуманного плана. Сейчас самый подходящий момент. И надо воспользоваться приездом из Берлина в Смоленск полковника Штольца — руководителя абвера. На днях он вместе с командующим группы армий «Центр» фельдмаршалом Клюге и генералом Моделем, командующим 9-й армией, проведут совещание по подготовке наступательной операции «Цитадель» на Орлове ко-Курской дуге. Армия Моделя — почти все 18 его дивизий — уже переброшена с ржевско-вяземского выступа под Орел. В связи с этим на совещании, как мне сказали в штабе команды, будут поставлены новые задачи о диверсионной поддержке намечаемой операции всеми пятью абвергруппами, в том числе и нашим «Буссардом». Руководство и штаб 203-й абверкоманды поддерживают мою инициативу и советуют письменно доложить полковнику Штольцу, заручившись визой генерала Моделя — ведь он любимый генерал фюрера. После этого легче будет реализовать эту, как считают в штабе, оригинальную новацию. Поэтому я прошу тебя, Юра, помоги мне составить убедительный рапорт на имя Штольца. Черновик с набросками я тебе составлю, а ты подработай и отшлифуй — у тебя это получается лучше, чем у меня…»

Мы сидели за столом. Пили коньяк и закусывали свежей клубникой, купленной денщиком Больца на базаре в Смоленске. Оба были возбуждены и раздражительны. Состояние угнетающей тоски не покидало меня. Я невольно потянулся к гитаре и, перебирая струны, неожиданно запел:

— Оставь, Юрий, — прервал меня Больц. — Хотя я понимаю тебя и сочувствую. Но нам сейчас нужен боевой марш, а не унылые страдания. К этому нас призывает верный друг фюрера рейхсминистр Геббельс…

— Хорошо, Фриц, давай марш, покаянный марш шестой армии Паулюса, — прервав пение, с издевкой заметил я. — Парадокс: фельдмаршал, разработавший план войны против русских, сам маршевым порядком сдался им в плен…

— Ладно, Юра, не будем тризну справлять. Поговорим о деле, которое меня заботит, — снова начал Больц. — Ты пойми: то, что я давно задумал — это мой реальный шанс, и мне нельзя его упустить. Вот уже второй год я на Восточном фронте и всего лишь капитан, — гудел Больц. — И мне стыдно, пойми, Юра, стыдно перед стариком отцом, братьями, что я такое ничтожество.

— Все мы здесь ничтожества, — вяло заметил я.

— Нет, Юра, вот уже шесть лет, как я член партии фюрера, а это что-то значит!

— Сейчас, Фриц, это ничего не значит! И дело даже не в этом.

— А в чем?

— А в том, что мы завязли тут, в России, как петухи в кудели. Так же и мы с тобой здесь, в Смоленске, увязли, как в навозе.

— Да, ты прав. За два года здесь ни одного стоящего контракта выбить для семейной фирмы не удалось. Только одни затраты. А впрочем, война — это сплошные затраты. Но не будем впадать в пессимизм. Я думаю, что наступление вермахта на Орловско-Курской дуге прибавит нам оптимизма…

Больц снова заговорил о своей навязчивой идее:

— Надеюсь, ты догадываешься, почему я прошу и убеждаю тебя уже месяц помочь мне в реализации моего начинания.

— Фриц, я понимаю тебя и отлично представляю, что мне придется возиться с этим детским садом.

— Юра, пойми, больше некому. Ведь не доверю же я это дело кретину Шимику. К тому же у тебя есть опыт — ты работал с бойскаутами в Риге, опытный разведчик, хорошо знаешь психологию русских подростков. Я оставлю тебе набросок рапорта. Будь любезен, как друга прошу, пошлифуй, а когда закончишь, позвони мне.

Часа через три я позвонил Больцу и пригласил к себе. Взяв рапорт, он начал читать.

— Можешь не читать, — сказал я. — Авторский текст сохранен. Я подправил кое-где только стиль. По-моему, получилось убедительно и заранее поздравляю с удачей.

— Будем надеяться, — ответил довольный Больц. И, забрав рапорт, сказал, что поедет в штаб абверкоманды перепечатать, собрать визы и узнать новости.

Я передал ему мои письменные ответы на вопросы контрразведчиков и, оставшись один, задумался. «Почему, — размышлял я, — они попросили, кроме моих устных ответов, изложить их письменно на русском языке? Это не просто формальный порядок, который в данном случае можно было и не соблюдать. И потом, зачем им ответы по-русски? Ведь все дела они ведут на немецком языке». Я не исключал, что контрразведка произвела обыск на квартире Натальи Васильевны и могла обнаружить там какие-либо записи, может быть, даже разведывательного характера. Тогда у контрразведки возникнет потребность сравнить найденные записи с моим почерком. Хотя на этот счет у меня опасений не было, в голове роились и другие мысли и вопросы, на которые надо было ожидать ответы после расследования.

Под вечер из штаба абверкоманды позвонил Больц и сообщил, что на завтра назначено совещание, на которое прилетают Штольц и другие. «Меня не жди, — сказал Больц. — Мне надо подготовиться к докладу Штольцу. Я заночую в Смоленске».

Я сделал вывод, что на совещание меня не пригласят. По-видимому, я остаюсь под подозрением.

Все эти дни я пребывал в состоянии возбужденного видения любимой женщины, когда, бывало, одним своим присутствием она освещала все вокруг. Ведь события жизни, особенно яркие люди, запоминаются и воспринимаются картинками — этакими кинорепортажами, которые укладываются и в память, и в зрительный образ.

Мне постоянно грезилось спокойное выражение лучисто-голубых глаз Натальи Васильевны, мимика ее лица с порхающими ресницами, грациозными реверансами прямого носика и гармоничное, в такт словам, движение пухлых губ. И этот, возникающий вдруг, помимо моей воли, облик волновал меня, источая теплоту и какой-то душевный магнетизм. Подобные видения сменялись тревогой за ее жизнь. Где она? Как себя чувствует? Уберегут ли ее партизаны сейчас, когда так люто свирепствуют каратели? За себя я не особо тревожился: кроме наших близких отношений, контрразведка никакими другими доказательствами против меня не располагает.

Через два дня из Смоленска вернулся Больц. Бодрый и сияющий, он плюхнулся в кресло, закурил сигару и, жестикулируя ею, точно кадилом, заговорил:

— Можешь поздравить, Юра, полный триумф! Я даже не ожидал такой реакции Штольца. Представляешь, он начал с того, что напомнил нашу встречу с ним в Берлине, когда он назначал меня начальником «Буссарда». Вспомнил старик, разговорился, а затем взял рапорт, прочитал, снял пенсне и задумался. После недолгой паузы мечтательно сказал: «Пожалуй, в настоящих условиях это неплохая новинка. Но есть вопросы. В прошлом году мы уже пробовали направлять подростков из юхновского детдома в разведку ближних тылов русских войск. И что ж? Ни один из тридцати не вернулся. Где гарантия, что ваши мальчики выполнят задания и вернутся?»

Я говорю: «Конечно, риск есть. Но наша операция готовится более тщательно по сравнению с поспешной юхновской. И потом, господин полковник, мы ведь будем забрасывать через линию фронта самолетами, а не пешим порядком, как это было с юхновскими подростками. К тому же наши пацаны будут снабжены взрывчаткой, надежно замаскированной под куски каменного угля. От них в случае опасности легко незаметно избавиться. Причем даже ради любопытства подросток может выбросить этот кусок угля в тендер паровоза или в штабель угля». И тут я показал Штольцу чертежи взрывчатки, сделанные в лабораториях абвера. Рассматривая их, он сказал: «Русские партизаны еще раньше додумались до такой маскировки и именно так взрывали наши паровозы в Орше и Минске». На это я отвечаю: «А почему нам не воспользоваться тем, что делали русские, но уже на более современном техническом уровне? Наш взрывной заряд — это безопасное и более мощное устройство в отличие от кустарных поделок бандитов-партизан». Молчит старая лиса, а потом спрашивает: «А как вы думаете обеспечить полную надежность выполнения задания и возвращения к нам подростков, ведь они, в сущности, еще дети?» В ответ я пояснил, что именно поэтому идеологически обработать их легче, чем взрослых пленных. У них психика еще не устоялась, взгляды на жизнь только складываются, они полны романтизма и стремятся к самореализации, к утверждению своего «я». Мы сумеем вложить в их головы наши великие идеи о всемирном предназначении Германии. Уверен что они, как губка, будут впитывать нашу идеологию. Мы устроим им экскурсию по рейху, покажем им, как живут немцы, и они поймут, чего мы добиваемся. Кроме того, за два года войны они увидели мощь и силу рейха, познали нашу власть над собой. И мы легко можем их заставить выполнить наше задание — достаточно лишь пригрозить санкциями в отношении их родителей. И, наконец, мы будем поощрять тех, кто выполнит свое задание и вернется назад — мы уже пообещали им дать деньги, землю, скот, подворье.

Беседа была закончена. Штольц позвонил в Берлин адмиралу Канарису и зачитал ему рапорт. После разговора с Канарисом он достал из кармана авторучку и, разложив на столе рапорт, написал резолюцию. Отдавая мне рапорт и пожелав успехов, Штольц сказал: «У вас с опытным Ростовым должно получиться. У него, правда, неудачный роман с этой переводчицей. Кто знал, что она — искусно засланный агент русских?! Но мы Ростову доверяем».

— После обеда, — продолжал свой рассказ Больц, — состоялось совещание. Кроме генерала Моделя и Штольца присутствовали офицеры штаба 203-й абверкоманды, все начальники абвергрупп, фельдмаршал Клюге прислал вместо себя начальника штаба. Первым выступил Модель — любимец фюрера, самодовольный свирепый тиран солдат. Со свойственной ему самоуверенностью он сказал: «Подготовка наступательной операции «Цитадель» под Орлом и Курском заканчивается. Это решающая операция года. С ее помощью мы вырвем стратегическую инициативу у русских, что окажет решающее влияние на весь ход войны. В наступлении будет задействована большая сила. Сейчас заканчивается переброска под Орел моей 9-й армии. Задержка произошла из-за массовых диверсий русских партизан. Я вынужден держать целую дивизию на охране дорог. Надеюсь, вы понимаете значение диверсий для ослабления противника. Опыт у вас есть. Поэтому я обязываю приданные мне абвергруппы действовать в предстоящей кампании более решительно на тыловых железнодорожных коммуникациях противника, чтобы сорвать подтягивание его резервов к району сражения. Конкретные цели-объекты будут уточняться и согласовываться со штабом армии».

Подвел итоги совещания Штольц. Он обратил внимание всех на то, что фронтовые команды и группы абвера-2 свои задачи по диверсии не выполнили, результаты работы незначительны, очень низка надежность агентуры, перебрасываемой на задания. «Планируемая операция «Цитадель» потребует напряжения всех сил, — говорил он, — надо не только исправлять недостатки, но и проявлять разумную инициативу и творчество, особенно при вербовке агентов и проверке их надежности. Вы должны постоянно помнить, что диверсия — это наука, наука разрушения сил и возможностей противника специальными методами и средствами, и относиться к диверсионному делу надо творчески».

— И последнее, что я узнал там. Мезенцева — агент Управления контрразведки Западного фронта русских и внедрена еще в 1941 году. Офицеры совместно со службой безопасности и СД арестовали женщину-курьера, которая носила донесения Мезенцевой партизанам, а те по рации передавали их в Центр. При обыске квартиры Мезенцевой в печке нашли много пепла от сожженных бумаг. Но записи прочитать не смогли, послали на экспертизу в Берлин. Расследование они почти закончили и теперь опасаются, что их накажут за этот провал. Думаю, что и нас в абверкоманде не обойдут. А теперь возьми и прочитай рапорт, визы и резолюцию на нем.

Копия рапорта Больца, обнаруженная в архиве

Совершенно секретно

Абверкоманда 203

Рапорт начальника Абвергруппы 209 («Буссард»)

Капитана Фридриха Больца

Берлин, ОКВ Управление абвера, начальнику отдела Абвер-2

полковнику Эрвину Штольцу

20.06.43 г.

Отпечатано 5 экземпляров.

Экз. 1–2 — адресату

Экз. 3 — в дело 203

Экз. 4 — в штаб 9 армии

Экз. 5 — в дело «Буссарда»

Уважаемый господин полковник!

В соответствии с Вашими указаниями о расширении диверсионных операций и повышении их эффективности по ослаблению и подрыву военного и промышленного потенциала русских имею честь доложить на Ваше решение следующие предложения:

1. По данным агентурной разведки абвера и бюро радиоперехвата, наиболее уязвимым для диверсии местом русских является острая нехватка локомотивной тяги, особенно паровозов. За два года войны Россия не смогла восполнить большие потери паровозов и сейчас испытывает острую потребность в них.

2. Вывод из строя путем диверсий паровозного парка на прифронтовых магистралях хотя бы на 10 % нарушит снабжение войск и снизит их боеспособность. Скопление эшелонов на железнодорожных станциях позволит нашей авиации наносить массированные целевые удары.

3. Достоверно установлено, что забрасываемая нами агентура нередко задерживается не столько вследствие усиления контрразведки, сколько по причине слабой маскировки агентов и низкого качества их документов прикрытия. Поэтому для усиления диверсионной деятельности предлагается усовершенствовать средства, тактику и способы совершения диверсионных актов, а также скрытность маскировки самих исполнителей.

Гарантии успеха будут обеспечены:

Во-первых, маскировкой заряда (мины) взрывчатого вещества большей мощности (гексонита) под естественные куски каменного угля (разработано лабораторией абвера-2), а также простотой и доступностью способа применения этого средства путем подбрасывания его в тендеры паровозов или в неохраняемые склады угля на железнодорожных станциях.

Во-вторых, исполнителями диверсионных актов будут задействованы не взрослые агенты, а специально обученные подростки от 10 до 16 лет. На их подготовку потребуется гораздо меньше средств и времени. В России они не имеют никаких документов, ими забиты все крупные прифронтовые вокзалы и станции, отношение к ним военных и охраны участливое и снисходительное. Поэтому появление их у объектов диверсии не вызывает подозрений.

Вышеназванная категория бездомных подростков, потерявших родителей, в большом количестве скопилась и на занимаемой вермахтом территории, а также в концлагерях, в детских домах, приютах, городах и селах.

Учитывая психологические особенности возраста подростков, повышенную энергию, стремление подражать взрослым и самоутвердиться, а также их идеологическую неустойчивость и внушаемость, предлагается:

1. Под видом воспитанников и службы в Русской освободительной армии мобилизовать физически здоровых подростков и в порядке эксперимента сформировать команду в количестве 30–40 человек, временно дислоцируя ее на базе «Особого лагеря МТС» 203-й абверкоманды.

2. Воспитание и обучение в течение месяца подрывному делу, топографии, прыжкам с парашютом и строевой подготовке организовать на территории Германии, под Касселем, в моем охотничьем имении Гемфурт. Там будут созданы необходимые материальные условия и возможности для идеологической обработки, в том числе путем ознакомительных экскурсий.

3. Из числа штатного состава «Буссарда» создать рабочую группу — 5 единиц — во главе с обер-лейтенантом Ростовым-Беломориным по руководству особой командой «Гемфурт», а также воспитанию и обучению подростков.

4. Материально-финансовое обеспечение особой команды «Гемфурт» осуществлять абверкомандой 203 установленным порядком с тылов группы армий «Центр».

5. Оперативное использование подготовленного и проверенного контингента в операциях в тылу противника проводить во взаимодействии и по заданию отдела штаба 9-й армии и штаба группы армий «Центр».

6. Срок готовности к проведению операций 30 августа 1943 г.

Хайль Гитлер.

Начальник абвергруппы 209 («Буссард»)

Капитан Больц

Визы:

1. Предложения капитана Больца поддерживаю

Подполковник Готцель, начальник абверкоманды 203

22.06.43 г.

2. В отделе штаба 9-й армии и штаба группы армий «Центр» 23.06.43 г. Согласовано

Подполковник Готцель

Резолюция начальника Абвера-2:

1. Предложения капитана Больца одобряю и поддерживаю. С адмиралом Канарисом согласовано.

2. Мероприятия по организации особой команды «Гемфурт», а также по подготовке личного состава и проведению операции оформить приказом по управлению абвера.

3. В приказе предусмотреть: содержание, обучение и заброску на задание подростков проводить отдельно от взрослых агентов.

Эрвин Штольц 24.06.43 г.»

 

«Особый лагерь МТС» Абвера

Из записок Ростова-Беломорина

Коренным образом поправить дела на Восточном фронте после Сталинграда должна была наступательная операция вермахта «Цитадель» на Курской дуге. Ее тщательно готовили всю весну 43-го. Была проведена тотальная мобилизация людских ресурсов, налажено производство тяжелых танков «тигр» и «пантера», штурмовых орудий «фердинанд», а также более современных самолетов. Сроки начала наступления Гитлер переносил с апреля на июль четыре раза.

Накануне операции Гитлер собрал руководителей вермахта и, выразив уверенность в полном успехе, заявил, что никогда еще за время войны с Россией немецкие войска не были так подготовлены к боям и не имели в таком изобилии тяжелое вооружение, как под Курском.

Перед самым наступлением, 1 июля, в Смоленске, в 203-й абверкоманде был получен приказ Гитлера по офицерскому составу. В обращении к офицерам говорилось, что эта операция укрепит не только народ Германии и произведет впечатление на весь остальной мир, но и придаст немецкому народу, немецкому солдату новую веру в победу. Поражение, которое потерпит Россия в результате этого наступления, считал Гитлер, должно вырвать инициативу у советского руководства, если вообще не окажет решающего воздействия на последующий ход событий.

Среди офицеров абвера царило оживление и самоуверенное настроение. Ускоренно формировались агентурные группы диверсантов, отрабатывались со штабами задания, готовилась массовая заброска агентов на прифронтовые коммуникации Западного и Брянского фронтов русских. Из штаба абверкоманды мне и Больцу поступило указание: согласно приказу начать практическую организацию и подготовку особой команды «Гемфурт», которая должна была состоять только из подростков. Для выполнения этого указания было необходимо составить план поэтапной работы и представить его на утверждение в штаб абверкоманды 203.

Такой план мы с Больцем подготовили и направили на утверждение. В плане предусматривались три стадии организации и подготовки подростков. На первой — до 15 июля подростки, мобилизованные из детского дома и ближайших деревень, должны находиться в «Особом лагере МТС», где им предстояло адаптироваться и привыкнуть к порядку, который действовал в Русской освободительной армии в отношении воспитанников. Их статус приравнивался к статусу военнослужащего-добровольца этой армии, что предполагало полное обеспечение одеждой, усиленное питание и выплату денежного содержания в 30 немецких марок ежемесячно для приобретения личных вещей и туалетных принадлежностей.

Каждые тридцать подростков распределялись на три отделения для изучения уставов, строевой подготовки, стрелкового оружия и практики его применения. Было предусмотрено, что их бытовое и спальное расположение будет находиться отдельно от взрослых добровольцев, а более того — с максимальной изоляцией от них. Каждому подростку была выписана персональная солдатская книжка с фотографией и установочными данными на немецком и русском языках. Вся их жизнь и поведение строго регламентировались жестким распорядком дня и режимом пребывания в «Особом лагере МТС». Перед ними будет строго сохраняться в секрете их будущее целевое использование. Увольнение подростков для свидания с родственниками разрешалось только в индивидуальном порядке и только с согласия руководства «Буссарда».

Основная идеологическая обработка и профессиональная подготовка были запланированы на второй стадии — с 15 июля 1943 года в Германии, под городом Кассель в местечке Гемфурт, в бывшей охотничьей даче, а теперь диверсионной школе Вальдек, куда из Смоленска поездом и будет вывезена вся команда из тридцати человек. Пребывание и обучение в школе Вальдек дополнят изучением подрывного дела с применением взрывчатых веществ. Здесь же они пройдут парашютную подготовку, топографию и основы разведки.

Выезд в диверсионную школу маскировался как экскурсионная поездка в Германию для ознакомления с местными достопримечательностями. В процессе изучения подрывного дела, лишь в самом конце обучения, подростки будут посвящены в истинные планы их использования — совершать диверсии на прифронтовых железнодорожных коммуникациях Красной Армии.

25 августа 1943 года — на третьей стадии — обученных и идеологически обработанных подростков планировалось вывезти поездом в Белоруссию, на аэродром под Оршей, где они должны завершить подготовку, после чего их намечалось экипировать и ознакомить с персональными заданиями и 30 августа самолетами начать заброску.

Выполняя план и указание, Больц собрал совещание сотрудников «Буссарда», пригласив кроме меня Шимика, Фролова, Таболина, братьев Бойко и доктора Ганса. На совещании он поручил в течение трех дней подготовить для 30 человек спальные места в бараке, постельные принадлежности, а также белье, обувь 35–39 размеров и верхнюю одежду; в столовую следовало подать заявку на питание по рациону и меню взрослых агентов-добровольцев. Доктору приказано подготовить баню, произвести медосмотр и санитарную обработку подростков.

Через три дня вместе с Больцем и Фроловым я выехал в близлежащий от лагеря детский дом имени Волкова. По пути Больц предложил мне отбирать только самых рослых и, как он выразился, «самых живых и бойких».

В детском доме директора мы не застали, он ушел к бургомистру. Нас встретила старшая воспитательница, которой Больц предъявил распоряжение коменданта Смоленска о наборе по мобилизации из детдома воспитанников в Русскую освободительную армию. Воспитательница тут же собрала ребят, работавших на приусадебном огороде, и объяснила им, зачем пожаловали господа офицеры. Подростки стояли скученно, молча, уставившись в землю. Все они выглядели хотя и загорелыми, но очень худыми, сильно истощенными и какими-то замедленно-вялыми.

Фролов приказал им построиться в шеренгу по росту. Проходя вдоль строя, Больц и Фролов внимательно рассматривали каждого воспитанника, выбирая лишь рослых и более или менее физически крепких. Из тридцати пяти подростков они отобрали только четырнадцать, вполне, по их мнению, годных. Ребятам приказали взять личные вещи и выходить на улицу. Через час Фролов строем повел четырнадцать мальчишек в лагерь МТС. По дороге в лагерь, сидя за рулем машины, Больц разочарованно сокрушался, что не удалось набрать нужное количество — тридцать человек. «Да и эти четырнадцать — сушеные кузнечики. Видимо, — рассуждал Больц, — придется остальных набирать по близлежащим деревням, там сельские ребята физически покрепче этих сухарей».

К вечеру все четырнадцать подростков были привезены в лагерь и толпились у бани. Шимик сидел в предбаннике и заполнял на каждого анкеты с биографическими данными. Рядом расположился доктор для медосмотра.

Войдя в предбанник, я стал наблюдать за первым раздевающимся мальчишкой. Он снял обувь, штаны и, стоя в трусиках, как-то замедленно расстегивал пуговицы воротника рубашки. Расстегнув воротник, он почему-то вдруг впал в нерешительность. Шимик, только что заполнивший на него анкету, тут же обратил внимание на эту заминку. И, встав из-за стола, шагнул к парнишке и писклявым своим голосом грубо скомандовал:

— Ну, чего задерживаешь? Снимай рубаху — и марш к доктору.

Парнишка нехотя, медленно начал стягивать рубашку, и тут все увидели у него на шее аккуратно повязанный красный пионерский галстук. И мальчик и другие ребята вопросительно оглядывали нас, взрослых, ожидая нашей реакции. Паузу нарушил Шимик. Он схватил галстук и стал рвать его, сердито приговаривая:

— Выбросить эту поганую тряпку на помойку!

И тут произошло неожиданное. Мальчишка вцепился зубами в руку Шимика и прокричал:

— Не тронь, жаба!

Шимик вскрикнул от боли, но продолжал вырывать галстук другой рукой. Остальные ребята бросились на Шимика и, облепив его, оттолкнули в сторону. Все стояли в оцепенении, молча поглядывая друг на друга.

Я подошел к мальчику с галстуком и как можно мягче спросил:

— Как тебя зовут?

— Виктор Михайлович Комальдин, — с достоинством ответил он.

— Виктор Михайлович, ведь ты сейчас пойдешь в баню и, конечно, галстук намочишь. Поэтому ты его лучше сними, зато потом наденешь его сухим.

Мальчик снял галстук, бережно свернул его и отправился к доктору, а от него — в моечную.

После бани всех ребят отвели на ужин, а затем — в барак устраиваться на ночлег.

Этот случай вызвал у меня приятное чувство удовлетворения. Я увидел в Комальдине человека с устойчивым внутренним «я», с достоинством патриота. А в поведении ребят, в их дружной мгновенной реакции на грубость Шимика угадывалась сплоченность.

Вечером я задумался о многом. И прежде всего, каким должен быть подход к этим ребятам, как раскрыть их? В какой роли лучше предстать перед ними? Прошлый мой опыт воспитания бойскаутов не годился. Впрочем, за месяц от меня и не требовалось их перевоспитать. Они были предназначены для грязного дела войны — у себя, на Родине, совершать диверсионные акты. Но как вложить им в головы и души свое отношение к немцам? И при этом как обезопасить себя от подозрений? И в то же время дать почувствовать этим ребятам, что сам я — верен Родине и убедить их отказаться от выполнения задания, которое им дадут? Много мыслей роилось в голове, тем более что из этих четырнадцати мальчишек я имел представление лишь об одном — о Викторе Михайловиче Комальдине, да и то лишь общее. Поэтому я решил завтра же поближе познакомиться с каждым из них.

Первым я вызвал четырнадцатилетнего Виктора Михайловича Комальдина — худенького, невысокого, вихрастого паренька с ясными голубыми глазами и белесыми льняными волосами.

Вошел он ко мне без смущения, как к себе домой, с достоинством поздоровался и степенно сел на предложенный ему стул.

— Как вас зовут, я уже знаю. Меня же зовут Юрий Васильевич, — как можно раскованнее сказал я. — Как позавтракали, Виктор Михайлович?

— Спасибо, сытно поел, — сдержанно ответил мальчик.

— С утра галстук надевали?

— Нет, я его спрятал. Надену, когда придут наши.

— Тогда вы отомстите зондерфюреру Шимику? Тому, который галстук вырывал?

— Я бы и тогда его пристрелил, если бы у меня оружие было.

— А что значит для вас галстук?

— Как что? Это же верность клятве. Вот вы — офицер, вы давали клятву?

— Давал. Принимал присягу.

— Ну и я давал. Как же можно над галстуком так измываться?

— А где ж вы научились владеть оружием?

После недолгой паузы, как бы раздумывая, он, опустив глаза, тихо сказал:

— В партизанах научился.

Чтобы не спрашивать дальше о партизанах и не потерять уже возникшего между нами контакта, я попросил его рассказать о родителях и о том, как он попал в детский дом.

— Мы с семьей до войны жили в городе Ярцево Смоленской области. Я и сестра Раиса учились в школе, где я закончил 5 классов, а мама Марфа Ивановна, ее сестра Анастасия и дедушка Иван работали. Отец через год после моего рождения развелся с мамой и от нас ушел.

В июле 1941 года во время страшных боев за город Ярцево, во время бомбежки, я в суматохе потерял маму и сестру и остался один со своим дедушкой. Потом мы ушли в деревню Хотынь и, побираясь милостыней, ходили по разным деревням. В ноябре 1941 года вернулись в Ярцево. Дом наш сгорел, а мама с сестрой, как нам сказали соседи, отступили с Красной Армией. Чтобы не умереть с голоду, я снова стал побираться по деревням. В деревне Ельцы я встретил партизан из отряда старшего лейтенанта Григория Юрченко, который по моей просьбе взял меня к себе бойцом.

В отряде я воевал всю зиму и весну. В июне 1942 года, уходя от карателей, отряд с боями отступил в густые леса, в районе Соловьевой переправы.

Когда кончились все продукты, командир отряда, чтобы я не умер от голода, отправил меня в деревню Шостаково Кардымовского района — там проживала моя тетя Елена Воронова. У тети я прожил несколько дней, потом меня арестовала полиция и как партизана отвела в немецкую комендатуру города Кардымова, а оттуда — в тюрьму Смоленска.

Неделю там меня допрашивали, били, но, ничего не добившись, отправили в детский дом имени Волкова, а оттуда мобилизовали к вам.

— Ребята, которые бросились защищать вас от Шимика, это ваши друзья?

— Там был мой друг Москва, Партизан и другие. Вообще у нас в детдоме все были дружные, иначе не выживешь.

— Москва и Партизан — это такие клички?

— Да это прозвища, все ребята их имеют. Москва — это Володя Пучков, родом он из Москвы, а Партизан — тоже, как и я, был в партизанах, фамилия его Мухамедов Роберт, татарин из Сибири.

Отпустив Комальдина, я решил познакомиться со своим земляком Владимиром Пучковым. Он оказался невысоким, худеньким подростком. Помню, я обратил внимание на его аккуратно зачесанные набок русые волосы. Мы познакомились. Я сказал, что рад видеть земляка. Пожимая ладошку Володи, я обратил внимание на татуировки на его руках: на одной был выколот портрет моряка, на пальцах другой руки — его имя: Вова.

Паренек слегка смутился и пояснил, что наколки — это память о партизанском отряде, там между боями все «кололись» для опознания, если убьют.

Я попросил Володю рассказать о себе, как он попал из Москвы на Смоленщину. И тут я услышал знакомый московский говорок и бесхитростный рассказ о безрадостной жизни российского мальчика.

— Я, — начал мой собеседник, — Пучков Владимир Николаевич. Родился в 1928 году в Москве. Отец, Николай Григорьевич, участник Гражданской войны, член партии с 1920 года, работал на автозаводе, в 1938 году арестован, не знаю за что. Мать, Мария Петровна, работала на фабрике и содержала троих детей: меня, брата Бориса шести лет и сестру Нину пяти лет. Жили трудно, питались впроголодь.

Когда я окончил четвертый класс, мама после разговора со мной решила ходатайствовать о направлении меня в детский дом. Правда, она тогда сказала: «Сынок, будет материально полегче, и я тебя заберу назад». Так в 1940 году я оказался в детском доме города Духовщина Смоленской области. Началась война, наш детдом не успели эвакуировать. И когда город захватили немцы и детдом разграбили, всех воспитанников распустили. Директор Гаврилин собрал детей и объявил: «Идите, куда можете: к родственникам, знакомым или просто добрым русским людям». Вдвоем со своим другом Робертом Мухамедовым мы стали ходить по деревням, подрабатывали на уборке картофеля и капусты, пилили дрова, а когда работы не было, просто просили подаяния.

В деревне Залужье встретили партизан. Мы упросили командира принять нас в отряд Соколова, в котором провоевали до июня 1942 года. В основном нас посылали в разведку по селам выявлять немецкие гарнизоны. В конце мая, находясь в разведке в деревне Глинки, я, Мухамедов и местный партизан из села Туринкино, пятнадцатилетний Володя Захаренков, были задержаны карателями. Немецкий офицер допрашивал нас целый день, а на ночь отправил в холодный амбар. Перед рассветом, когда часовой уснул, мы через крышу вылезли и бежали в отряд. Второй раз немцы поймали нас в деревне Локтево и отвезли в тюрьму города Духовщина, где полмесяца под пытками продержали. Нас спасло то, что мы заявляли: не партизаны мы, а детдомовцы из распущенного детдома города Духовщина. Немцы проверили и, убедившись, что это так, отправили нас в Смоленск в детдом имени Волкова, а оттуда к вам, в лагерь МТС.

Искренний рассказ Владимира Николаевича Пучкова не мог оставить меня равнодушным, и я сочувственно сказал:

— Да, земляк, досталось тебе, несладко было и в партизанах!

— Всяко бывало, — отрешенно ответил Володя. — Да я не один такой. Большинство ребят из детдома и окрестных деревень, которых мобилизовали к вам воспитанниками в Русскую освободительную армию, были партизанами или помогали им, проживая в деревнях Карюзино, Мосолово, Туринкино и других. — В конце беседы Володя осторожно спросил: — Юрий Васильевич, можно у вас узнать, а то ребята интересуются. Правда, как говорит Фролов, что нас повезут в Германию на экскурсию и там будут учить военному делу?

— Да, правда, Володя. Через неделю и поедем. Так и передай ребятам. А военное дело начнем изучать уже здесь, в лагере.

Знакомство с подростками из детдома, их рассказы и горемычные судьбы не оставили меня равнодушным. Но больше всего меня встревожило плохое физическое состояние ребят, их истощенность. Да и чего можно было ждать от такого рациона питания, о котором поведал Пучков: триста граммов хлеба из отрубей и миска постной похлебки в день. Без усиленного питания ничего хорошего ждать не приходилось. И хотя мы поставили всех ребят на довольствие взрослых добровольцев, а Больц по моему совету дал указание выделить им дополнительный паек, я решил проверить, как питаются мои подопечные.

Утром вместе с унтером Германом, отвечающим за снабжение, я отправился в столовую на завтрак. За отдельным столом сидели детдомовцы и молча поглощали гречневую кашу с маслом и хлебом. Перед каждым сидящим лежали на блюдечке два куриных яичка, кубик сливочного масла и несколько кружочков колбасы. Братья Бойко разносили бачки с кофе, расставляли банки со сгущенкой и раскладывали пачки печенья.

Чтобы не мешать, я с Германом молча прошел на кухню, поговорил с поварихами и вернулся в зал столовой, где ребята допивали кофе.

И тут один из детдомовцев, встав из-за стола, обратился ко мне с просьбой:

— Господин обер-лейтенант, разрешите мне часа на два отлучиться в увольнение.

Я прервал его и сказал:

— Называйте меня по имени и отчеству — Юрий Васильевич. А вас как величать?

— Я — Вихорев Валерий Иванович.

Он был лет пятнадцати, с веснушками на лице и тусклыми карими глазами. Перед ним на столе лежали несколько пачек печенья, банка тушенки, два яичка и кружочки колбасы. Я сел напротив Вихорева и сказал:

— Ну, вот и познакомились. А теперь расскажите о себе: куда вы хотите уволиться?

— В детдоме я был с пятилетней сестренкой, — начал он извинительно, — эвакуирован немцами из Ржева. Когда наши в сентябре прошлого года наступали на город, все гражданское население немцы стали выселять из Ржева в Смоленск, в том числе меня, бабушку и сестру. Отец в начале войны был машинистом, водил бронепоезд, уехал с ним в Москву. Мама не могла ходить, она лежала тяжело раненная, и немцы пристрелили ее при нас. На кровати. Нас пригнали в Смоленск. Бабушку отправили в дом престарелых. А меня и сестру поместили в детский дом имени Волкова, а оттуда забрали к вам. В детдоме осталась сестра. Она болеет, пухнет от голода и плакала, когда я уходил от нее. Вот ребята собрали ей гостинцы и посоветовали обратиться к вам с просьбой навестить, успокоить и подкормить ее.

Выслушав Валеру, я вызвал доктора, Герману приказал со склада добавить к собранным гостинцам коробку конфет, две банки сгущенки и батон колбасы. Доктора я попросил:

— Возьмите мою машину — и с Валерием Ивановичем съездите в детдом, это полтора километра отсюда. Осмотрите его больную сестру, дайте ей необходимое лекарство. Вернетесь — доложите мне. Валерий Иванович, вам хватит увольнения до обеда? После обеда зайдете ко мне. При встрече с сестрой не перекормите ее, пусть кушает помаленьку.

Глядя на меня влажными глазами, Валера прошептал:

— Спасибо, Юрий Васильевич!

На прощание я посоветовал ему:

— Валерий Иванович, дня через два вы получите положенные вам тридцать марок. Это плата за службу у нас. Я прошу вас тратить эти деньги на покупку продуктов для сестрички. А у друзей берите поменьше гостинцев, да и себя не обделяйте. Вам всем надо подкрепляться.

Эта встреча с ребятами и с Вихоревым в столовой растрогала меня до глубины души — поражала взаимная забота о товарище и его больной сестричке. Я почувствовал глубокую спаянность и взаимную поддержку в этом голодающем детдомовском коллективе и невольно проникся уважением к воспитателям, несущим свой тяжелый крест в это смутное, голодное время.

Еще не успели угаснуть впечатления от встречи в столовой, как через день у меня состоялась еще одна необычная встреча.

После обеда, к вечеру, я и Фролов находились в канцелярии, просматривая анкеты, заполненные на новых ребят, набранных по приказу немецкого командования из окрестных деревень. Неожиданно позвонили из проходной и попросили прийти офицеру встретиться с тремя женщинами. Я послал Фролова, чтобы узнать, чего они хотят. Через полчаса Фролов привел и представил мне трех работниц детдома: Марию Ивановну Парфенову — воспитательницу, Татьяну Федоровну Осипову — портниху и Ирину Филимоновну Мазурову — уборщицу.

— Господин офицер… — смиренно обратились они ко мне.

Я прервал их и попросил называть меня по имени и отчеству — Юрий Васильевич. Моя просьба, сказанная по-русски, несколько сняла напряжение и скованность женщин.

— Уважаемый Юрий Васильевич, — заговорили они бодрее, — наших сыночков мобилизовали и в спешке увели. Мы даже не успели напутствовать их. Вы, как видно, русский человек, и поймете наши материнские сердца и нашу тревогу за судьбу сыновей. Разрешите нам попрощаться с ними и напутствовать. Чтобы наши дети были наставлены родительской духовной верой и не заглушали голоса собственной совести.

А портниха Татьяна Федоровна, как бы обосновывая общую просьбу, добавила:

— В тяжелую годину войны человеку без хлеба насущного не обойтись, а без веры, без хлеба духовного, человек погибает.

Выслушав просьбу матерей, я приказал Фролову привести их сыновей. Вскоре в кабинет вошли трое подростков, одетых в слишком просторную, не по росту, красноармейскую форму. Все были примерно одного роста и возраста, но различались цветом волос. У Мазурова из-под пилотки торчали длинные светлые волосы, у Парфенова — черные вьющиеся, а у Осипова — рыжие. Поздоровавшись, они приблизились к матерям и молча стали обнимать их. Затем Мария Ивановна, на правах старшей, развязала сумочку и выложила оттуда дары детдомовского огорода: редиску, лук, клубнику.

— Поешьте, небось, голодные — сказала она.

Ребята дружно хором отвечали:

— Нет, нас здесь кормят на убой, много и сытно. А овощи мы возьмем с собой, других угостить. Вы лучше расскажите, какие новости в детдоме? — попросили ребята.

И тут пошел чисто семейный диалог. Чтобы не мешать и не смущать гостей, мы с Фроловым на время вышли из кабинета.

Через полчаса мы возвратились и застали семейный спор. Матери упрашивали сыновей повесить на шею принесенные ими нательные крестики и взять письменные молитвы «На сохранение жизни воина». Ребята отказывались. Уговаривая их, матери ссылались на извечно народные обычаи.

— Вспомните, — говорили они, — когда ваши отцы уходили на войну, они обязательно надевали крестики. Сынки, вы же крещеные люди, как же на войне без Христа и без креста будете беречь себя и свою честь? Возьмите, наденьте, и мы здесь покойнее себя почувствуем.

Слушая этот семейный разговор, я пожалел матерей и решил хоть немного успокоить их. Расстегнув ворот мундира, я достал свой нательный крестик и, обращаясь к ребятам, сказал:

— Этот крестик и такую же молитву мне вручила моя мать. С ними я переживаю уже третью войну. И жив, здоров, потому что бережно ношу и храню их как память о матери и как веру в сохранение своей жизни. — Уставившись на меня вопросительно-недоуменными глазами, ребята молча стояли, пораженные моими словами. — Вы уже не маленькие дети и можете сами решать, но я бы на вашем месте уважил просьбу матерей, если они дороги для вас, — добавил я, застегивая мундир.

Ребята зашевелились и, расстегнув гимнастерки, сняли пионерские галстуки и передали их в руки матерей. Затем, взяв у них листочки с молитвами положили их в карманы, а крестики бережно повесили себе на шею.

Матери оживились, стали благодарить меня и, прощаясь, просили передать Валере Вихореву, что его сестренка стала поправляться. Словом, матери и ребята, как и я с Фроловым, ушли успокоенные.

Проводив гостей, мы с Фроловым направились к Больцу попрощаться, поскольку, согласно плану, он уезжал на родину, в Кассель, где должен был подготовить в своем охотничьем поместье под Гемфуртом общежитие и классы для размещения и обучения подростков. Больц уже был готов к отъезду и в оставшееся время предложил осмотреть новое место размещения ребят — отдельную большую армейскую палатку, где обустраивались на ночлег все тридцать подростков, набранных в детском доме и в окрестных деревнях. Все делалось по приказу штаба абверкоманды, чтобы изолировать подростков от взрослых добровольцев и их «негативного идеологического влияния».

Под руководством Шимика ребята работали дружно и сноровисто, расставляя солдатские койки и застилая их постельными принадлежностями. Глядя на них, Больц заметил, что подростки явно из крестьянских семей — выглядят физически покрепче и упитаннее детдомовских ребят.

— Значит, я не ошибся в отборе, — довольно заметил Больц. — Но ничего, теперь мы их хорошо подкормим и начнем дрессировку, а продолжать ее будем в Гемфурте, где я приготовлю все необходимое.

Если Больц видел в подростках лишь материал для дрессировки будущих диверсантов, то у меня возникали иные, щемящие сердце мысли. Все это были мои соотечественники, нуждающиеся прежде всего в воспитании, в обучении души, чтобы со временем стать воинами, мужьями, отцами. Пока же они находились в детстве, хотя неведомо для себя уже перешагнули эту счастливую пору. Вобрав в себя все горе и нужду военной жизни, они неожиданно для себя повзрослели. Да, я видел перед собой разные лица, разные прически, непохожие характеры, но было что-то такое, что их уже объединяло, роднило и делало похожими друг на друга. Социально их всех объединяло, как мне казалось, одно: тот излом возраста, при котором рождается личность, человек, стремящийся стать взрослым. Но в отличие от нормального, мирного времени этот излом происходил в условиях военного страха, голода и рабского унижения. Но, несмотря на все это, в них уже угадывалась несгибаемость воли и высокое чувство верности Родине.

Я старался устраниться от мысли, что все это обман и что конечной целью «Буссарда» было лишь одно — использовать подростков в диверсионных операциях. Теперь меня волновала другая мысль: как, тонко маскируя свои взгляды, сохранить и укрепить в этих подростках духовную несгибаемость и в то же время сделать пребывание ребят в лагере не горестно-тягостным, а разнообразно-интересным и даже полезным. А делать это было непросто. Трудность заключалась в том, что даже при всей своей возрастной общности и одинаковом восприятии ужасов войны все тридцать подростков, искусственно собранных в команду, по интеллекту, уровню развития, характеру и поведению были совершенно разными людьми. Среди них были мальчишки открытые — душа нараспашку — и замкнутые, внушаемые, импульсивные и уже не верящие никому, очерствевшие и ранимые, жестокие и милосердные, нежные и грубые, мудрые и легкомысленные, мужественно-храбрые и робко-трусливые, ленивые и энергичные.

Оставшись после отъезда Больца за главного, я обязан был теперь как-то уравнять, совместить этих разных ребят в однородную компанию и наладить их жизнь, организовать, занять каким-то общим интересом, отвлекая от негативных поступков, дурного влияния и разложения. Припоминая свой скудный опыт воспитателя и извлекая из него кое-какие уроки, я решил, что в данной ситуации можно на этот короткий срок общения применить к ребятам принцип военизации. Этот принцип, введенный двести лет назад в российских кадетских корпусах, в которых готовились несовершеннолетние граждане России к профессиональному служению Отечеству, я внедрял в обучении бойскаутов. Военизация, если она не превращается в муштру, воспитывает дисциплинированность, требовательность, прививает навыки ориентировки, координации движений, помогает управлять телом. Наконец, говорить, быть ответственным и внимательно-вежливым. Она формирует грацию, элегантность — основу будущей «военной косточки», присущей российскому офицерству. По существу же она представляет собой своеобразную форму коллективной игры с элементом соревнования, пробуждает интерес, бодрость и при разумной организации создает мажорный тон общения участников этой игры.

Первое, с чего я начал: установил распорядок дня — четкий режим организации всей жизни ребят. Вопреки мнению Фролова, я дал им возможность продлить утренний сон на полтора часа, чтобы они быстрее крепли и восстанавливали силы. Распорядок дня отпечатали на машинке и вместе с будильником поместили в палатке. Он был довольно щадящий и, как я убедился, не перегружал ребят:

1. Подъем по будильнику — 7.30.

2. Туалет — 7.30–8.00.

3. Физзарядка — 8.00–8.15.

4. Завтрак — 8.15–9.00.

5. Занятия — 9.30–13.00.

6. Обед — 13.00–14.00.

7. Отдых — 14.00–15.00.

8. Занятия или работа в лагере — 16.00–18.30.

9. Ужин — 19.00–20.00.

10. Свободное время — 20.00–22.00.

11. Отбой — 22.30.

Распределив ребят по трем отделениям, я назначил командирами в первом отделении Фролова, во втором Таболина, в третьем Василия Бойко. Проинструктировав их и поставив им задачу, я приказал начать занятия с отработки индивидуальных и групповых приемов и команд. Я предупредил командиров отделений, чтобы они не превращали строевые занятия и физзарядку в изнурительную муштру. Фролову я поручил знакомить ребят с основами военной топографии. А Таболину приказал начать обучение ребят стрелковому делу, материальной части винтовки, автомата, пистолета и практической стрельбе из них в тире лагеря.

Строевые занятия и стрелковое дело ребятам понравились, поскольку я объявил им, что они будут сдавать по окончании зачеты и те, кто покажет лучшие результаты, будут поощрены. В качестве поощрения — месячный оклад в марках, увольнение в отпуск, награждение грамотой с фотографией лучшего бойца-воспитанника.

Я не требовал от ребят слепого, беспрекословного подчинения своей воле — это сковывало бы их самостоятельность, самоуважение и инициативу. Я старался также сохранить в них здоровое зерно эгоизма как заботу о себе, собственной безопасности и внутренней нравственной силе, способной сопротивляться и преодолевать трудности. Нельзя было допустить, чтобы в угоду немецким лозунгам и порядкам, наводимым Шимиком, Гансом и Фроловым, были сломлены и подавлены взгляды, привычки и убеждения моих воспитанников, что могло привести их к духовному опустошению, угодливости или ожесточению.

Своеобразие возраста моих подопечных вынуждало меня заботиться о том, чтобы их пребывание в команде «Гемфурт» не становилось тягостным и не угнетало их психику. Требовалось поддерживать постоянный оптимизм и интерес, чтобы завтрашний день им казался разнообразнее и любопытнее прожитого сегодня, чтобы они ощущали какую-то приятную и желанную ближайшую и последующую перспективы. Я чередовал занятия с поощрениями, следил за разнообразием питания в столовой, чтобы блюда и деликатесы менялись ежедневно. А в качестве дальней перспективы была обещана поездка на экскурсию в Германию.

Жизнь и обучение ребят в лагере наладились, и все шло размеренным порядком. В этом я убеждался, наблюдая ребят при посещении занятий. Особенно довольны они были доброжелательным отношением к ним Ивана Таболина, его умелыми и, как я видел, занимательными, интересными занятиями. В отличие от него Фролов, Бойко и Шимик допускали грубость, ругань и даже побои. Я вынужден был строго сказать им: «Если не прекратите грубо обращаться с ребятами, я добьюсь, чтобы вас отправили на фронт». Угроза подействовала, и они стали добрее относиться к воспитанникам. Как-то вечером ко мне на квартиру напросился Таболин. Он пришел с виноватым выражением лица, извинился и попросил меня выйти на улицу прогуляться и поговорить. На улице он заговорил:

— Юрий Васильевич, я не хотел говорить у вас на квартире, так как подозреваю, что вас прослушивает контрразведка. А я должен доложить вам, что большинство ребят воевали в партизанах и до прихода сюда, в лагерь, поддерживали с ними связь. После занятий по стрельбе в тире ребята сгрудились в кружок, довольные и радостные. А я отлучился в лес по нужде. Вдруг слышу, они приглушенно поют на мотив песни «Раскинулось море широко», но слова другие. Подкрался поближе и услышал:

Тут я сдрейфил, думаю: вдруг кто еще услышит? Подошел ближе, ребята замолчали. А я вида не подал. На занятиях по стрелковому делу выяснилось, что они хорошо владеют и нашим, и немецким оружием. А стреляют так ловко, умело и метко, что позавидовать можно. Почему я докладываю вам об этом? Я боюсь, что при антинемецком настрое ребята здесь откормятся и смоются к партизанам, и тогда нам с вами не сносить головы, да и они могут погибнуть. Надо побыстрее их увозить отсюда.

— Ваня, почему вы решили поделиться этим со мной?

Таболин смутился и после заминки заговорил:

— Потому, что меня заверили, когда направляли в Смоленск, что если я встречу вас, то вам можно доверять и передать привет от Анки, которая ждет вас.

Эти слова привета от Натальи Васильевны, дошедшие через линию фронта, точно током пронзили меня, сердце учащенно забилось. Онемев, я не знал, как реагировать. Преодолев волнение и собравшись с мыслями, я спросил:

— А вы знаете Анку, встречались с ней?

— Нет, я ее не знаю и не встречался. Мне только назвали ее имя и просили при встрече с вами передать привет и сказать, что она ждет. Вот и все, что я хотел вам сказать. А что касается меня, то у меня другое задание, — закончил Таболин.

— Спасибо, Ваня, за откровенность, за привет от Анки. Но я вам советую быть осторожным, помалкивать и забыть наш разговор. А ребят через неделю увезем на экскурсию в Германию.

— Юрий Васильевич, вы тоже будьте осторожны, немцы через Шимика держат вас на прицеле, — заметил Таболин.

Оставшись один, я стал размышлять, анализируя разговор с Таболиным. Мне стало ясно, что Иван заслан советской контрразведкой в «Буссард» с конкретным заданием, видимо, склонять забрасываемых в тыл Красной Армии агентов к явке с повинной. Но это его дело, его задание. А я стал вспоминать, как Таболин попал в «Буссард», ко мне, в школу подростков. Я припомнил, что его взял к себе Больц из числа завербованных в Смоленском лагере вербовщиками абверкоманды. Я вспомнил слова Больца, что этот парень, как молодой человек, быстрее нас, стариков, найдет взаимопонимание с подростками. Узнав Таболина ближе, я считал, что Больц не ошибся в нем. Таболин неглуп, наблюдателен, разбирается в людях, знает, но скрывает, что знает немецкий язык. Быстро нашел себя в общении и контакте с ребятами, а также со взрослыми агентами-добровольцами. Ведет себя скрытно, быстро раскусил Шимика как внутреннего осведомителя немецкой контрразведки.

В душе я благодарил Таболина за привет от Натальи Васильевны и слова о том, что она ждет меня. Значит, любит и верит. И, видимо, старается не только передать весточку, но и помочь мне избавиться от немецких оков. Только как? Ни мне, ни ей пока не видится реального пути. Так что придется выполнять свои обязанности — взять на себя заботу о детях, хоть как-то выполнить свой долг перед Россией.

Назавтра утром я уехал в Смоленск, в главную железнодорожную дирекцию группы армий «Центр», дабы проверить, как выполняется наш заказ на пассажирский вагон с сорока посадочными местами по маршруту Смоленск — Кассель, который должен отправиться в путь 15 июля. Меня принял уполномоченный по воинским перевозкам подполковник Логеман. Он быстро нашел заказ и сказал, что в расписание движения поездов заказ включен, вагон имеется. И если не будет налета русской авиации, то посадка пройдет точно в срок. «Но я вам советую посадку закончить рано утром в 6 часов, так как в 6.30 эшелон будет отправлен. Мы это делаем для того, чтобы в дневное время эшелон проскочил опасные участки, где ночью хозяйничают партизаны. Они уничтожают охрану, подрывают рельсы и эшелоны. Это наше бедствие, — сокрушался Логеман. — Если в июне у нас было 262 диверсии, то за десять дней июля уже 300».

Я посочувствовал ему и, поблагодарив за четкую информацию, отправился в штаб абверкоманды. Там, в этом мышином гнезде, всегда мельтешили и суетились чины в мундирах. Сегодня было тихо, офицеры сидели в кабинетах молчаливые и подавленные. В ответ на мой доклад и вопросы реагировали холодно, с чисто тевтонской сдержанностью: «Идите в канцелярию, познакомьтесь с приказом. Там и узнаете новости».

В канцелярии мне дали приказ по абверу, подписанный самим адмиралом Канарисом. В нем вскрывались причины плохой работы фронтовых абверкоманд 203 и 303, в результате чего ста двадцати завербованным агентам и двум солдатам вермахта удалось бежать к партизанам. В приказе я прочитал: «За проявленную беспечность и утрату бдительности приказываю:

1. Отстранить от должности начальника абверкоманды 203 подполковника Готцеля и назначить на эту должность подполковника Арнольда Георга.

2. Начальника 209-й абвергруппы («Буссард») капитана Больца понизить в воинском звании на одну ступень до обер-лейтенанта.

3. Коменданта «Особого лагеря МТС» зондерфюрера Мильке разжаловать и отправить на фронт рядовым.

4. Офицера контрразведки абверкоманды 303 обер-лейтенанта Вильгельма Рана понизить в воинском звании до лейтенанта».

В канцелярии я также узнал, что наступление вермахта под Курском затормозилось. Русские разгадали замысел немецкого командования и время военных действий. За два часа до их начала они обрушили огонь всей своей авиацией и артиллерией на исходные позиции войск. Эта артиллерийская и авиационная контрподготовка нарушила управление войсками, и вермахт вынужден был отложить наступление на несколько часов. Сейчас русские выбивают танки и захватывают господство в воздухе. А вермахт топчется на месте и отводит свои войска назад.

Возвращаясь в лагерь, я размышлял, оценивая приказ как жесткую меру руководителя абвера, приуроченную к началу операции под Курском. В приказе также отчетливо обозначалось стремление Канариса показать свое участие в этой операции и жизнеспособность абвера. Огорчало меня только снижение воинского звания Больцу. Для него это удар по самолюбию и карьере, о которой он так пекся. Что касается операции «Цитадель» под Курском, то ее провал для меня не был неожиданным. Я это предвидел. Гитлер и его генералы снова не поняли и недооценили возросшую силу национального духа и мощи Красной Армии, возросшее искусство и мастерство ее командования. Для немцев, радовался я, это поражение — еще один гибельный шаг к развалу всей нацистской системы.

При невольном взгляде на историю набегов чужеземцев на Россию становилось очевидно, что и кампания Наполеона, и кампания Гитлера были изначально обречены на поражение, потому что они мерили Россию своим однобоким европейским измерением, не зная и не учитывая природную силу духовного единения ее народа, а также его инстинкт и чувство самосохранения своей Родины.

На другой день, после завтрака, объявив ребятам и своим помощникам о выезде через несколько дней на экскурсию и на учебу в Германию, мы начали подготовку к отъезду. После окончания занятий я поощрил отличившихся, предоставил ребятам возможность побывать в детдоме и в селах, повидать родных и попрощаться с ними. Ребята помылись в бане, прошли медосмотр, их переодели в немецкую форму, сфотографировали и каждому выписали солдатские книжки бойца РОА, заполненные на немецком и русском языках.

Во время подготовки к отъезду ко мне обратился Таболин, который должен был ехать вместе со мной и с ребятами.

— Юрий Васильевич, — озабоченно и с непонятным волнением заговорил Таболин, — не могли бы вы оставить меня здесь, в Смоленске? Мне тут по заданию нужно.

— Нет, Ваня, не могу, не имею права. Ехать тебе с ребятами, согласовав это со штабом команды, приказал Больц. Не огорчайся. Через месяц мы вернемся, если, конечно, немцев не вышвырнут из Смоленска.

Наконец 15 июля, рано утром, мы выехали на машине на вокзал, погрузились в вагон и четко, с немецкой пунктуальностью, выехали в Кассель.

Ребята разместились в вагоне, притихли и, облепив окна, смотрели на проплывающие мимо леса. Они оживлялись и обсуждали увиденное только тогда, когда наблюдали под откосом разбитые вагоны, платформы, паровозы — работу партизан.

А я уезжал из многострадального Смоленска с грустью и в то же время с ощущением обретенного счастья. Как странно, думалось мне, что счастья приходится добиваться изо всех сил, что я и делал многие годы, мыкаясь и впустую растрачивая себя. Но все это, оказывается, вовсе и не счастье. Счастье приходит естественно, неожиданно, но всегда заслуженно — то ли за труды и дела духовно праведные, то ли за муки и страдания истерзанной души. Я чувствовал себя счастливым от обретенной любви к Наталье Васильевне и от возрожденной верности Родине.

Весь путь по Смоленщине и Белоруссии держал меня в напряженном чувстве опасности и страха, так как мы ехали в разгар начатой партизанами «рельсовой войны». Откуда им было знать, что в поезде едут русские дети. Я опасался и молился не столько за себя, сколько за них. И, видимо, спасло нас то, что мы ехали днем и что эта основная магистраль, связывающая Смоленск и группу армий «Центр» с Германией, охранялась несколькими дивизиями вермахта.

Как мне казалось, ребята чувствовали себя относительно спокойно, словно были уверены, что партизаны своих не тронут. Какими бы усилиями воли я ни старался отвлечь себя от ожидания опасности, тревога не проходила. По-моему, в таком состоянии пребывали Фролов, Таболин и другие. Выручала меня гитара и романсы под ее аккомпанемент. Когда я вполголоса спел милый сердцу романс «Гори, гори, моя звезда», первый, кто стал мне подпевать своим приятным тенором, был Иван Таболин. Вдвоем мы спелись и перешли на русские песни. Ребята сгрудились возле нас и тоже подпевали. В перерыве один из них, Паша Романович, статный и вихрастый белорус, горестно вздохнув, сказал:

— Жаль, гармошки нет, я бы вам сыграл.

— А ты попробуй на гитаре, — попросил я и предложил гитару.

— Паш, давай! — хором подбодрили ребята.

Паша ловко взял гитару и, как заправский музыкант, быстро освоил игру, запев белорусскую веселую плясовую. Так, песнями и музыкой я отвлекся от тревожных мыслей, и мы благополучно въехали на территорию Германии.

На вторые сутки приехали в Кассель. Нас встречал Больц. Он отвез в автобусе всех ребят и девять сотрудников «Буссарда» в казармы танкового училища, где готовились будущие танкисты вермахта. Все четыре дня, прожитые в казарме, были посвящены экскурсиям по городу, походу в кино, на стадион и смотру самодеятельности молодых танкистов.

Через четверо суток Больц решил, что ребята уже достаточно прониклись немецким духом и пора продолжить дрессировку их на занятиях. Для этого мы все пригородным поездом доехали до Гемфурта, а оттуда автобусом до загородной охотничьей резиденции Больца. Двухэтажная вилла располагалась в лесу, на берегу большого озера и была огорожена высоким забором из стальной сетки.

На первом этаже в трех комнатах разместили ребят, здесь же находились столовая и кухня. На веранде были расставлены столы и скамейки для занятий.

На втором этаже в пяти небольших уютных комнатках поселились по двое преподаватели «Буссарда». Мне достались отдельные уютные покои Больца, сплошь увешанные охотничьими трофеями. Представляя мне свои владения, Больц хвастливо сообщал их историю. А затем, достав бутылку коньяку и разлив его по рюмкам, предложил выпить за приезд и обсудить программу подготовки подростков к операции.

— Пока, Юра, все идет по задуманному плану, — с подъемом начал Больц. — Операция начнется 28 или 29 августа с аэродрома Орши — так настаивает штаб 9-й армии и сам Модель. Ты должен закончить подготовку пацанов 25 августа и поездом привезти их в Оршу к 27-му — это крайний срок. После отпуска я заранее выеду в Оршу и организую там все, что надо для операции, вплоть до экипировки, средств подрыва паровозов и заявок на парашюты и три самолета. Переброску через линию фронта, маршруты и районы десантирования ребят будут определять офицеры разведотдела штаба 9-й армии и группы армий «Центр». Они все еще как-то надеются задержать русских, которые перешли в наступление под Курском, Орлом и Брянском.

Программу обучения ребят ты знаешь, Шимик и Фролов возглавят парашютные тренировки на Кассельском аэродроме. После тренировочных прыжков ребятам можно будет объявить о характере предстоящего задания и постепенно готовить их психологически, разжигая у них романтику любознательности. Не скупитесь на обещания благ и наград, старайтесь соблюдать режим секретности, дисциплину и наш традиционный немецкий порядок. Тем более что из абвера наверняка пришлют проверяющих. Тебе, конечно, трудно будет улавливать настроение ребят, старайся это делать через Фролова, Шимика, братьев Бойко и особенно Таболина, у которого более близкие отношения с пацанами. И последнее, я тебе оставлю денег на специальное угощение. Перед отъездом в Оршу устрой ребятам прощальный банкет со шнапсом и хорошей закуской. Пусть у них отложится в памяти приятное воспоминание о Германии. Неделю я еще пробуду в Касселе, телефон у тебя есть, при необходимости звони или приезжай, машину я пришлю. Будете уезжать, приведите все в порядок для приема и размещения в сентябре второй партии подростков.

Допив коньяк, Больц уехал, а я остался с ребятами и со своими грустно-тоскливыми мыслями и воспоминаниями о Наталье Васильевне.

Начались занятия по строевой подготовке, топографии, подрывному делу. Многое ребятам было уже знакомо, привычно и не представляло никакого интереса. Развлекала их, пожалуй, лишь игра, проводимая Таболиным в лесу под условным названием «скрытный переход линии фронта». Таболин делил ребят на две группы. Одну группу выставлял в засаду постами, а другой приказывал незаметно просачиваться сквозь посты. Затем группы менялись. В конце подводились итоги. Искусных бойцов-разведчиков и отличившиеся группы поощряли.

Но и эта игра вскоре наскучила пацанам. Надо было придумывать какое-то новое развлечение. В этом я убедился, когда ко мне по поручению ребят обратился Паша Романович.

— Господин обер-лейтенант, — сказал он, — ребятам надоели сказки, которые я им рассказываю на ночь. Они хотят попеть, послушать гармонь, а гармони нет. Так вот они сложились, собрали 300 марок и послали к вам с просьбой купить гармонь.

«Молодцы, ребята, — подумал я, — это неплохая задумка, только где тут, в лесу, купишь гармонь. Придется ехать в город».

Через два дня я взял с собой Романовича, и мы поехали в Кассель. Обошли все магазины, русских гармоний не было, единственный русский трофейный баян был побит осколками и хрипел, видимо, как его раненый хозяин. Тогда мы стали присматриваться к аккордеонам, которых было полно в магазинах. Паша заявил, что такой инструмент он никогда не держал в руках. Но я упросил его попробовать попиликать. И, к моему удивлению да и к удивлению хозяина магазина, Паша, талантливый белорус, заиграл так, что хозяин захлопал в ладоши. Правда, заломил такую цену, что мне пришлось доплачивать из своего кармана.

Всю дорогу Паша осваивал аккордеон и, когда мы въехали в расположение поместья, рванул какой-то советский бравурный марш, да так лихо и громко, что сбежалась вся ребятня. Жизнь пошла веселей: строевые занятия, купание в озере и стирка белья — все проходило под музыку.

И только после происшествия во время тренировочных прыжков с парашютом, когда у Лени Гаврикова не раскрылся парашют и он, упав на дерево, сломал ногу и повредил позвоночник, ребята притихли, закручинились и стали задумчивыми и более молчаливыми. Гаврикова я отвез в военный госпиталь и с ребятами навещал его каждую неделю.

Фролов, который в прошлом был в Красной Армии инструктором парашютного дела, а сейчас готовил мальчишек к прыжкам, доложил мне, что его вины здесь нет. Все ребята освоили инструктаж, парашюты были подогнаны, правильно надеты и раскрывались автоматически на высоте 800 метров. На парашюте Гаврикова не сработала автоматика. Почему? Сейчас в мастерской аэродрома разбираются. Тем не менее подозрение в отношении Фролова у меня возникло после того, как мой земляк Пучков и Парфенов сообщили мне: накануне прыжков Фролов и Шимик с руганью избили Гаврикова, который обвинил их в том, что они по пьянке съели колбасу, а ребятам не хватило на ужин.

«Фролов мог отомстить Гаврикову, подстроив его гибель, — уверяли меня ребята. — Он человек коварный».

Так это или иначе, но установить истину мне не удалось. Я и ребята были огорчены. Еще больше они огорчились сообщению Шимика и Фролова о том, что умение прыгать с парашютом им нужно для выполнения задания в тылу Красной Армии. Вскоре я узнал о коллективной реакции ребят на эту новость. Неожиданно ребята разделились на две группы, между которыми шли разговоры, споры, а иногда возникали драки. Одна группа, куда входили детдомовцы, единогласно и твердо заявила, что задания немцев выполнять не намерены, несмотря ни на какие угрозы, хотя внешне для маскировки и будут соглашаться.

Другая группа — ребята, набранные в окрестных деревнях, где у них остались матери и какое-то хозяйство, боялась репрессий в отношении родных. Эти мальчишки хоть и колебались, но считали, что задание надо выполнять, иначе немцы расстреляют матерей и порушат подворья.

Переговоры, дискуссии переходили в споры, а когда агитация не помогала, детдомовцы пускали в ход кулаки. В это противоборство я пока не вмешивался, так как оно проходило скрытно. А драки разнимал Таболин. Докладывая мне об этих разногласиях ребят, Таболин рассказал, что детдомовцы превосходят деревенских в своих аргументах. А что касается угроз и репрессий по отношению к родителям, то к этому времени, считают они, все их села да и сам Смоленск будут освобождены Красной Армией. Деревенские с этим вроде соглашаются, но они запуганы и во всем сомневаются.

— Я, — говорил Таболин, — веду себя осторожно, особенно в присутствии Шимика и Фролова, хотя иногда поддерживаю детдомовцев.

Я поблагодарил Ивана и посоветовал ему внушать всем ребятам, чтобы они держали в тайне свои намерения, а на вопросы Больца, Шимика и других отвечали: готовы выполнить любой приказ и любое задание.

— Кстати, мне сообщил по телефону из Орши Больц, к нам сюда на днях приедет с инспекционной проверкой офицер абвера из Берлина, капитан Шнекке. Больц сказал, что это его хороший знакомый, ранее бывал здесь на охоте, поэтому просил принять его хлебосольно. Так вот, этот проверяющий наверняка захочет встретиться с ребятами и спросит у них, готовы ли они участвовать в операции и выполнять задание. Поэтому ребят надо умело проинструктировать, как отвечать ему и другим немцам…

И действительно, через два дня капитан Шнекке прибыл в поместье и, представившись, предъявил мандат абвера на инспекционную проверку «Особой команды «Гемфурт». Я доложил Шнекке, что подготовка подростков заканчивается и по плану я к 28 августа должен доставить их в Оршу для использования в намеченной операции. «Да, я в курсе, и мы в абвере надеемся, что эта операция поможет командованию ударить по коммуникациям советских войск», — прокомментировал Шнекке. Сидя за столом с ним, я не задавал вопросов, так как в абвере это было не принято. Но по скупой реплике о том, что у абвера на Восточном фронте много работы, а вермахту приходится сдерживать русских, я понял, что дела у немцев на фронте идут неважно.

Вечером, после отдыха, мы вдвоем обошли поместье, и капитан поведал о своей успешной охоте в здешних местах. Наблюдая утиный выводок на озере, он заметил: «Жаль, что сейчас не охотничий сезон».

Во время ужина он посетил столовую и, пристально разглядывая ребят, поинтересовался, если ли у них какие-то жалобы или вопросы. Те дружно отвечали, что нет, все у них в порядке и всем они довольны, даже научились прыгать с парашютом.

«Значит, к операции готовы?» — спросил Шнекке. «Так точно, господин капитан», — был дружный ответ. «И задания готовы выполнять?» — «Так точно», — хором отвечали ребята. «Ну что ж, я доволен, что у вас такое боевое настроение. Таким бравым солдатам, как вы, любое задание по плечу», — заключил Шнекке.

Утром, опохмелившись, капитан поприсутствовал на занятиях, поблагодарил меня за прием и, погрузив в машину ящик с подарками, отбыл из поместья.

А вечером у меня состоялся разговор с Таболиным. Неугомонный и вечно ищущий новации, Иван обратился ко мне с предложением:

— Юрий Васильевич, 28 августа мы привозим ребят на вокзал в Оршу. Оттуда их перебрасываем автобусом или грузовой машиной на аэродром, что в 20 километрах от Орши, там вокруг аэродрома лесной массив. Я его расположение хорошо знаю, когда летал еще штурманом в начале войны. Наверняка где-то в лесу действуют партизаны. А что, если попытаться захватить автобус или машину и вывезти всех ребят в лес, к партизанам? Конечно, в автобусе будут ехать эта жаба Шимик, Герман, Ганс, Фролов. Но их я прикончу… Если действовать решительно и дерзко, то, думаю, все получится. Как вы смотрите на мое предложение?

— Скептически смотрю. Я, Ваня, как и ты, болею за ребят и хотел бы помочь им и как-то обезопасить их от этой авантюрной операции немцев. Но я не имею права принимать решения и действовать вслепую, без гарантии успеха. В твоем предложении слишком много неоправданного риска. Мы с тобой лично могли бы рисковать. Но, кроме нас, есть ребята, и подвергать их опасному риску мы не можем. Лучше и правильнее будет, если мы сумеем внушить им отказаться от выполнения задания и сразу после приземления прийти в любую воинскую часть, заявить о себе и сдать взрывчатку.

Таболин задумался, а потом произнес:

— Конечно, вы, как более опытный разведчик, лучше меня знаете немцев. И, возможно, правы. Но меня мучает мысль, как о предстоящей операции сообщить нашим. Отсюда это сделать невозможно, а вот из Смоленска я сумел бы это осуществить. Буду думать, как это сделать из Орши…

Постепенно мы начали готовиться к отъезду в Оршу. Ребята помылись в озере, постирали обмундирование, Герман и братья Бойко закупили продукты, шнапс, деликатесы для прощального банкета. Ребята активно помогали готовить салаты и закуски. Паша Романович разучивал какие-то новые мелодии.

Наконец вечером собрались все в столовой, за накрытым столом. Я налил себе рюмку, Василий Бойко разлил всем горилку, как он называл шнапс, и я сказал несколько слов:

— Дорогие воспитанники славной Русской армии! Сегодня у нас с вами прощальный после окончания учебы ужин, через три дня мы отсюда уедем на Родину, в Оршу. По старой доброй традиции отпразднуем день окончания боевой учебы и выпьем армейские сто граммов за наши успехи и за наше здоровье…

Я выпил рюмку противного шнапса, закусил и, побыв за столом еще несколько минут, поднялся к себе наверх. Снизу раздавались голоса, затем послышались звуки аккордеона и начались песни. Ко мне постучал наш виночерпий Василий Бойко:

— Господин обер-лейтенант, Таболин и Фролов требуют еще шнапса. Иван даже пистолет наставил, а я боюсь, что они напьются и хлопчиков могут подпоить.

— А Шимик тоже требует? — спросил я.

— Ни, Шимик уже капут, в стельку пьян.

И тут я допустил ошибку, разрешив Бойко выдать Таболину и Фролову еще по бутылке шнапса. Бойко ответил:

— Добре, слушаюсь, господин обер-лейтенант.

Из столовой раздавалась музыка и песни. Пели в основном ребята. Сначала они спели «Раскинулся лагерь бригады в смоленском лесу фронтовом». Затем начали петь «Катюшу», мотив которой любили слушать и немцы. Но меня поразили и тронули слова на мотив «Катюши», которые вдохновенно, с подъемом чеканили ребята:

Слова запоминались, были созвучны моему настроению и, видимо, настроению ребят, вселяли оптимизм. И вдруг я услышал в столовой выстрелы. Бросившись вниз, я мгновенно понял, что стреляет Таболин, потому что ни у кого, кроме него, оружия не было. Ворвавшись в столовую, я увидел, как Таболин под шумный восторг ребят расстреливает висевший на стене портрет Гитлера. Облепив Таболина, они просили: «Дай мне, дай мне, я пальну в глаз!» Я скомандовал: «Прекратить стрельбу!» И, отобрав у Ивана парабеллум, спрятал его в карман. Ребята присмирели, а Таболин заплетающимся языком промолвил: «Ну вот я и отвел душу!» Хорошо, что Шимик спал, уткнувшись головой в миску с салатом, а Фролов привалился к стене и храпел. Никто из них на выстрелы не реагировал. И только братья Бойко забились в угол на корточках, крестились, повторяя: «Свят, свят, помилуй».

Я скомандовал ребятам «Отбой», снял портрет со стены и понес к себе, громко сказав:

— Я сам разберусь, а вы, Бойко, держите пока язык за зубами! Таболина отведите спать.

Мне было ясно, что Таболин, как и Фролов, перебрал лишнего и под впечатлением «Катюши» выплеснул свою ненависть к немцам. Перед сном я зашел к ребятам узнать их самочувствие и пожелать спокойной ночи. На прощание спросил:

— Вы тайну хранить умеете?

— Умеем, умеем. Мы все понимаем. Не подведем, — ответили они.

Ночью в камине я сжег портрет фюрера и стал думать, как прикрыть Таболина и замять это скандальное происшествие, пахнущее будущим гестаповским расследованием.

Утром я спросил у больного Таболина:

— Чем закончилось застолье, ты помнишь?

— Ничего не помню, — искренне ответил он. — Помню, и то смутно, как ребята пели «Катюшу», а дальше полный мрак.

— А где твой пистолет?

— Не знаю, в кармане нет, под подушкой тоже нет, буду искать.

— Не ищи, он у меня. Ты вчера из него расстрелял портрет Гитлера.

— Кошмар, ей-богу, не помню. Что же делать? Надо смываться!

— Не паникуй. Об этом знают только ребята и братья Бойко. Я им приказал молчать. А Фролов и Шимик во время стрельбы даже не проснулись. Да и Герман на кухне спал. Через два дня мы отсюда уедем. Дорогой будем думать, что делать и как прикрыть тебя.

25 августа 1943 года мы с ребятами погрузились в поезд и через трое суток без происшествий высадились на станции Орша в Белоруссии. Нас встречал Больц и офицеры штаба 203-й абверкоманды. Я, как положено, доложил:

— Особая команда «Гемфурт» в количестве 29 человек, кроме помещенного в госпиталь Гаврикова, прибыла. Все здоровы и готовы к выполнению заданий.

Больц обнял меня и поблагодарил за то, что прибыл в срок. Затем мы с ребятами сели в автобус и в сопровождении двух машин с офицерами абверкоманды выехали на аэродром, в двадцати километрах от Орши, где в одном из бараков ребят разместили, предварительно накормив сытным обедом и выдав сто граммов водки. В другом бараке поместились все офицеры и преподаватели «Буссарда». Больц кратко познакомил нас с планом и порядком ведения операции, которая назначена на 29 августа.

Утром, после завтрака, Больц приказал вывести всех ребят за барак, в лес, усадил на траву и выступил в речью.

— Я поздравляю вас, — вещал он, — с окончанием учебы и началом выполнения боевого задания. Все вы будете переброшены самолетами через линию фронта, в тыл Красной Армии. Приземлитесь на парашютах недалеко от железнодорожных станций, где находятся склады каменного угля, которым заправляют паровозы. Вы будете снабжены специальными минами, замаскированными под куски угля.

Больц приказал Фролову показать образцы таких мин. Тот достал из портфеля два похожих на каменный уголь куска и передал Больцу. Больц подбросил их, приговаривая:

— Видите, они ударобезопасны. А когда такой кусок попадет в топку паровоза, то взорвется и разрушит паровоз, произойдет крушение поезда. Каждый из вас будет иметь по три куска такого угля и после приземления должен выйти на железнодорожную станцию, найти там бурты угля, которые не охраняются, и незаметно подбросить свои мины. Вот и вся ваша задача. После этого вы уходите со станции в сторону фронта. Ночью лесом переходите линию фронта так, как вас учили на занятиях, и, когда окажетесь в расположении немецких войск, покажете первому встречному офицеру или солдату письменный пропуск, который будет у вас. В пропуске написано по-немецки: «Особое задание. Немедленно доставить в I-ц». Вас отведут в отдел любого штаба I-ц, оттуда — ко мне. У меня вас будет ждать награда, отпуск, деньги, учеба или хорошая работа. Ну а кто откажется выполнить задание, тот ничего не получит, а родителей ваших ждут тюрьма и расстрел. Конкретный срок выполнения задания и возвращения назад через линию фронта мы вам не устанавливаем.

Стоявший рядом с Больцем офицер из штаба 9-й армии пояснил:

— Где безопаснее переходить линию фронта? Это зависит от вашего выбора и вашей инициативы, но я бы порекомендовал переходить в районе Демидова, где русских войск мало.

— Как вам следует вести себя после приземления в тылу Красной Армии? Об этом вам расскажет старший лейтенант Фролов, — сообщил Больц.

— Ребята, — начал Фролов, — вы полетите на задание ночью. Полет будет не опасный, так как пилоты опытные, звук мотора самолета такой же, как у русских, парашюты маскировочного цвета — они незаметны, снабжены устройством для автоматического раскрытия на заданной высоте. От вас никаких усилий при прыжке не потребуется. Приземлитесь, как я учил вас, сразу замаскируйте парашют, сориентируйтесь по гудкам паровозов, где находится станция. Отдохните и с рассветом направляйтесь в сторону станции, у встречных узнаете ее название. Если у вас спросят, кто вы такие, отвечайте, что ни отца, ни матери у вас нет. Вы — беженцы, без документов, и вынуждены ходить побираться.

Затем со своими советами выступил Шимик. Он сказал:

— Если вас задержат, обыщут и спросят, с какой целью вы носите в сумке уголь, то вы должны отвечать, что уголь подобрали для отопления и обмена на хлеб и овощи. О том, кто вы на самом деле, как вы оказались на станции, где и с кем обучались, вы должны молчать и никому не рассказывать, иначе в НКВД вас быстро разоблачат и расстреляют.

Затем Больц, обратившись ко мне, спросил:

— У вас, Юрий Васильевич, есть что сказать своим подопечным?

— Нет, за полтора месяца я им все сказал.

— Ну вот и хорошо. Может быть, у наших солдат есть вопросы? Давайте, ребята, задавайте.

Ребята молчали и лишь несколько бойких голосов ответили:

— Вопросов нет, все понятно!

— Значит, готовы к выполнению задания? — повысив голос, спросил Больц.

— Готовы, готовы, — недружным хором заверили ребята.

— Тогда инструктаж закончим, пообедаете, отдохнете, и начнем вас снаряжать на задание.

Ребят накормили обедом с водкой и отправили отдыхать. А Больц, я, офицеры абверкоманды и штабов армий собрались на совещание для выбора районов заброски и объектов диверсии. Офицер штаба 9-й армии настаивал, чтобы первых 10 диверсантов десантировать в тылы Западного и Калининского фронтов русских, так как они давят на Смоленск так сильно, что вермахт еле-еле сдерживает их натиск. Поэтому вывод из строя железнодорожных коммуникаций путем подрыва паровозов на станциях может нарушить снабжение войск этих фронтов и затормозить их наступление. Войска 9-й армии измотаны оборонительными боями и нуждаются в помощи. Ему, офицеру 9-й армии, возражал офицер штаба группы армий «Центр», заявляя, что положение других армий не легче. Русские перешли в наступление на всех направлениях, взяли Орел, Брянск, Речицу. Коммуникации их войск растянулись, они подбрасывают подкрепления и боеприпасы в основном из района Москвы. Отсюда следует, что если не в первую, то во вторую и третью очередь удар надо нанести по таким железнодорожным станциям, как Тула, Плавск, Можайск, Курск и другие.

Снова заговорил офицер штаба 9-й армии:

— Господа, я настаиваю на своей просьбе и считаю, что если мы не поможем войскам 9-й армии, то Смоленск придется сдавать, а это значит, что мы открываем противнику ворота в Белоруссию, Литву и Пруссию. Фюрер этого нам не простит. И еще один аргумент, — продолжал офицер, — «Буссард» и его особая команда «Гемфурт» по приказу должны поддерживать войска 9-й армии. Приказы надо выполнять точно!

Наконец дискуссия штабистов закончилась решением приоритет отдать 9-й армии, первую группу — 10 подростков-диверсантов — забросить в ночь на 29 августа в район железнодорожных станций Вязьма, Гжатск, Торжок, Ржев, Калинин. Офицеры вызвали летчика и штурмана, приказав разработать маршрут, время и место десантирования, а к наступлению темноты подготовить самолет и пассажиров к вылету. Затем Больц повел всю компанию в офицерскую столовую угощать коньяком.

Вечером Больц наметил первых 10 человек и приказал готовить их к вылету. Шимик пришел к ребятам и зачитал фамилии: Комальдин, Вихорев, Хатистов, Тузов, Езин, Мухамедов, Румянцев, Сидоров, Селиверстов, Семенов. Затем привел ребят в отдельную комнату и вместе с Таболиным и Василием Бойко стал экипировать, сняв с них немецкую форму, отобрав солдатские книжки и выдав каждому пароль-пропуск на немецком языке для обратного перехода линии фронта. Ребят переодели в старую, поношенную красноармейскую одежду, частично в стандартные детдомовские рубашки и брюки из разграбленных в свое время детских домов. И только ботинки выдали одинаковые — старые немецкие, пошитые из яловой кожи. Пароль-пропуск, отпечатанный на пишущей машинке был свернут в трубочку и заправлен в резиновую оболочку. Его Бойко засовывал в пояс брюк каждому подростку. Всем надели на голову красноармейские пилотки без звездочек, а на шею повесили сумку от противогаза, в которую были вложены мины — три куска каменного угля и еще полбуханки черного хлеба, пачка маргарина, коробка спичек, пачка махорки и кусок советской газеты на закрутку цигарки.

Ребята весь этот спектакль переносили безропотно и молча, изредка переговариваясь между собой по поводу плохих ботинок. Я смотрел на эту фантасмагорию с омерзением и невольно думал, как могла хваленая немецкая разведка дойти до такой авантюрно-примитивной низости.

Экипировка заканчивалась демонстрацией каждого подростка Больцу и офицеру абверкоманды. Шимик вводил ребят в отдельную комнату, где сидели Больц и офицер. Те внимательно осматривали каждого и выдавали по 400–500 рублей. После этой процедуры ребятам было приказано сходить в туалет, и затем их повели к самолету. Там у трапа уже лежали парашюты, которые пилот, штурман и Фролов надевали и прилаживали на спину каждому подростку. Наблюдавшие Больц и офицеры абверкоманды обошли построенных в шеренгу ребят, пожелали удачи и дали команду грузиться. Пилот доложил о готовности к вылету, и с наступлением темноты самолет поднялся в воздух и взял курс на северо-восток.

Заброска второй и третьей групп подростков проходила аналогично первой, с той же методичной немецкой пунктуальностью. Вторая и третья группы были выброшены в ночь на 1 сентября в районы Орловской, Курской, Воронежской, Московской и Тульской областей. Как докладывали офицеры абверкоманды, находившиеся в самолетах, операция прошла четко, без помех со стороны противовоздушной обороны русских. Они поздравляли Больца и заверяли, что об успешной операции будут докладывать в Берлин.

Перед отъездом в Смоленск, в лагерь МТС, у меня состоялся разговор с Таболиным.

— Юрий Васильевич, я сделал все, что мог, и даже с Семеновым передал записку с адресом матери. Задание он выполнять не будет. Думаю, что и у остальных ребят такое же настроение. Я их подготовил. И все-таки я обязан продублировать, как-то сообщить нашим об этой операции. Но как? Пока не подумал. Что вы посоветуете?

— Ваня, ты прав, операция для Красной Армии опасна, и сообщить о ней надо. Но у нас с тобой практически никаких возможностей нет, главное, нет связи.

— Да, вы правы, — с сожалением согласился Таболин, а затем добавил: — Но я буду думать и искать возможности.

Затем он обратился ко мне с просьбой вернуть ему пистолет, который числится за ним. Я возвратил ему оружие, предупредив, чтоб завтра, когда мы вернемся в Смоленск, он сдал его на склад боепитания.

Засунув пистолет в карман, Таболин обрадовался и заговорщицки проговорил:

— Теперь мы оба вооружены. Юрий Васильевич, давайте ночью рванем к партизанам, по рации партизан сообщим о подростках и дело по расстрелу портрета фюрера закроем.

— Ваня, — отговаривал его я, — это слишком неоправданный риск. При той концентрации немецких войск, когда они очищают свои тылы от партизан, нам с тобой не пробиться, а вслепую я рисковать не буду. А ты — как решишь.

Мы расстались, не договорившись конкретно ни о чем.

Утром выяснилось, что Таболина нет и с ночи его никто не видел, в бараке он не ночевал. Больц высказал предположение, что Таболин мог уехать в Смоленск с офицерами штаба абверкоманды. Но в Смоленске его не оказалось. Я понял, что Иван исчез, имея оружие, ушел в лес к партизанам или решил перейти линию фронта и сообщить о немецкой диверсионной операции с подростками.

 

Выписки из архивных документов

Специальная телефонограмма из Главного штаба партизанского движения в Главное управление контрразведки «Смерш» от 6 сентября 1943 года:

«Ночью 5 сентября с. г. командир партизанского отряда, действующего под Оршей, шифрованной связью передал по рации в Главный штаб в Москву о заброске немцами с Оршанского аэродрома 29 парашютистов-подростков для совершения диверсий на железнодорожных станциях Калининской, Московской, Тульской, Курской и Воронежской областей путем подбрасывания мин в виде каменного угля в склады с углем. Фамилии подростков ваш разведчик Таболин сообщит дополнительно».

Эта информация была ценной, хотя и запоздалой, так как органы государственной безопасности Калининской области уже утром 30 августа узнали о заброске в ночь на 30 августа первой группы подростков-диверсантов, о чем проинформировали в следующем спецсообщении:

«Начальнику Главного управления контрразведки «Смерш» комиссару Госбезопасности 2-го ранга тов. Абакумову

Начальнику 3-го Управления НКГБ СССР комиссару Госбезопасности 3-го ранга тов. Мильштейну

Нач. Упр. войск НКВД СССР по охр. тыла действующей Красной Армии комиссару Госбезопасности тов. Леонтьеву

Начальнику УН КГБ Московской обл. комиссару Госбезопасности тов. Блинову

30 августа 1943 года в УНКГБ Калининской обл. явился с повинной германский агент Хатистов Е. А., 1928 года рождения, который на допросе показал, что 29.VIII с. г. он вместе с 9 другими диверсантами вылетел на немецком самолете с Оршанского аэродрома.

Диверсанты выброшены в следующих пунктах: два — в районе Вязьмы, два — в районе Сычевки, четыре — в районе Ржева и один — в Кировском районе Калининской области.

Кроме того, 30 августа с. г. должны быть выброшены еще 10 человек и 31 августа с. г. — 9 человек.

Все диверсанты в возрасте 14–17 лет, окончили месячные диверсионные курсы под гор. Касселем (Германия). Одеты в старые штатские костюмы, немецкие или красноармейские брюки и гимнастерки, красноармейские пилотки без звездочек.

Имеют задание совершать диверсии на железнодорожном транспорте путем подбрасывания взрывчатого вещества в штабели угля на складах топлива с расчетом вызвать взрывы топок паровозов. В этих целях каждый диверсант имеет в вещевых сумках несколько кусков каменного угля, в которые вделаны капсюль-детонатор и взрывчатые вещества.

С собой имеют по 500–600 рублей советских денег, спички, махорку, хлеб и пароль для возвращения к немцам, завернутый в тонкую резиновую оболочку и зашитый в пояс брюк.

Прошу принять необходимые меры к розыску и задержанию вражеских диверсантов».

Телеграмма из управления контрразведки «Смерш» Западного фронта от 1 сентября 1943 года в Главное Управление контрразведки «Смерш» о задержании подростков-диверсантов Вихорева, Комальдина, Езина и Селиверстова:

«Комальдин Виктор приземлился недалеко от Гжатска в болото, отстегнул парашют, достал из сумки куски угля и выбросил их в траву. Дождавшись утра, пришел в Гжатск, сел на подножку поезда и, приехав в Москву, 31 августа стал по известному ему адресу искать родную тетю. Но тетю не нашел и решил поступить в ремесленное училище. Однако без документов его не приняли и посоветовали обратиться в представительство Смоленской области. Обратившись по данному ему адресу, Виктор рассказал дежурному милиционеру, кто он и откуда прибыл, а затем был направлен в контрразведку «Смерш» Западного фронта, где сообщил все сведения о себе и о диверсионной операции «Буссарда».

Валера Вихорев был выброшен под Вязьмой. Во время прыжка вещевая сумка с содержимым у него оторвалась, и он ее не нашел. Сложив парашют, он улегся на него спать, а с рассветом отправился в Вязьму, где от местных жителей узнал, что Красная Армия уже освободила Смоленск. Тогда он решил вернуться в Смоленск, в свой детский дом, где в июле оставил пятилетнюю больную сестричку. На мосту через Днепр он был остановлен охраной и после объяснений — как не имеющий документов — препровожден в отдел контрразведки «Смерш».

Федя Езин и Ваня Селиверстов приземлились рядом возле станции Уварово, выбросили в ручей куски угля, свернули и замаскировали парашюты, выспались, а утром, узнав от местных селян, что их деревня освобождена от немцев, отправились домой в деревню Мосолова Гора Смоленского района к своим матерям. Они пешком дошли до Вязьмы, где были задержаны патрулем и по их просьбе направлены к военным чекистам. Затем они с капитаном Кондрашовым выехали на место приземления и забрали два парашюта и шесть мин — кусков каменного угля.

Сообщение по ВЧ связи Управления «Смерш» Калининского фронта в Главное управление контрразведки «Смерш» от 2 сентября 1943 года о задержании диверсантов-подростков Тузова, Сидорова и Румянцева Виктора:

«Василий Тузов и Анатолий Сидоров, выброшенные с самолета в 25 километрах от Торжка, разыскали друг друга и, бросив куски угля в траву, забросав парашюты ветками, договорились возвращаться к матерям в деревни Мосолова Гора и Глинищи Смоленского района, которые уже были освобождены. Они дошли до Торжка, сели на поезд и приехали в Ржев, где заявили о себе в милицию, а затем с чекистами вернулись на место приземления и забрали парашюты и куски угля.

Румянцев Виктор, спустившись на парашюте недалеко от Калинина, зарыл в землю куски угля и парашют, утром пришел в Калинин и поездом доехал до Ржева, а оттуда — в родную деревню Тростино, где о своих мытарствах рассказал сестре. На другой день сестра отвела Виктора к чекистам».

Телеграмма по ВЧ связи о явке с повинной малолетних диверсантов Семенова и Мухамедова в органы «Смерш» Московского военного округа от 2 сентября 1943 года:

«Георгий Семенов явился с повинной в отдел «Смерш» Московского военного округа в Волоколамске. А Роберт Мухамедов прибыл к военным чекистам города Белый».

Из других сообщений:

«Группа подростков из 10 человек, заброшенная недалеко от железнодорожных станций Курской и Воронежской областей, в разное время 1–3 сентября явилась с повинной в органы безопасности, а затем была направлена в контрразведку «Смерш».

Из этой группы Гуров Павел, Румянцев Валентин и Осипов Виктор приземлились на территории Курской области и сразу явились с повинной в местные органы МВД, сдав парашюты, мины и пропуска… Корольков Виктор и Парфенов Анатолий были сброшены в 20 километрах от Воронежа и также явились с повинной в милицию и были переданы в органы «Смерш».

«Группа подростков из 9 человек в ночь на 1 сентября 1943 года была высажена на территорию Московской и Тульской областей. Рано утром 1 сентября к военным чекистам Управления контрразведки «Смерш» Брянского фронта пришли братья Маренковы Петр и Владимир, а также Миша Кругликов. Иванов Гриша приземлился в 5 километрах от Тарусы, Захаренков Володя — под Зарайском, Репухов Дима — в Михневском районе, Любимов Женя — в Сталиногорском районе, а Минченков Николай — в 5 километрах от Коломны. Все они явились в милицию, а оттуда их передали чекистам «Смерша» Московского военного округа. Романович Паша приземлился в районе Калуги и, выяснив от местных жителей об освобождении Смоленска, пошел пешком к родным в деревню Мосолова Гора, предварительно закопав парашют и мины — куски угля. Он дошел до Юхнова, где явился в милицию, рассказал все о себе — где закопал парашют и мины. Из милиции его перевели в Управление контрразведки «Смерш» Западного фронта».

* * *

Таким образом, авантюрная затея немецкой военной разведки по использованию российских подростков в качестве исполнителей диверсионных актов на тыловых железнодорожных коммуникациях Красной Армии полностью провалилась. Несмотря на идеологическую обработку, запугивания, угрозы репрессиями, мальчишки не дрогнули, не утратили мужества, сохранили любовь и преданность Родине.

Вся информация, полученная от ребят, была изучена и обобщена в Москве 3-м отделом Главного управления контрразведки «Смерш», начальник которого рапортом внес предложение о дальнейшей судьбе подростков.

 

Официальные документы

Начальнику Главного управления контрразведки «Смерш» комиссару Государственной безопасности 2-го ранга тов. Абакумову

РАПОРТ

В органы «Смерш», НКГБ-НКВД в сентябре 1943 года явились с повинной, были задержаны и содержатся под стражей малолетние германские парашютисты-диверсанты, переброшенные в наш тыл военной германской разведкой с заданием подбрасывать взрывчатку, замаскированную под куски каменного угля, в штабели с углем на железнодорожных угольных складах:

1. СЕМЕНОВ Егор Кузьмич, 1927 года рождения, уроженец дер. Карюзино, Смоленского района той же области, из крестьян, русский, образование 6 классов. После приземления на нашей стороне явился с повинной. Содержится в Управлении «Смерш» МВО.

2. РУМЯНЦЕВ Виктор Александрович, 1929 года рождения, уроженец дер. Тростино, Ржевского района, Калининской области, из крестьян, русский, образование 4 класса. Приземлившись в 30 км от г. Калинин, не желая выполнять задание немцев, взрывчатые вещества выбросил в кусты, прибыл в Калинин, а оттуда поездом выехал в г. Ржев к своей тетке, где и был задержан. Содержится в Управлении «Смерш» Калининского фронта.

3. КОМАЛЬДИН Виктор Михайлович, 1929 года рождения, уроженец гор. Ярцево, Смоленской области, из семьи рабочего, родители проживали в г. Ярцево, русский, образование 4 класса, воспитанник детдома. После приземления взрывчатку выбросил в траву и явился с повинной. Содержится в Управлении контрразведки «Смерш» Западного фронта.

4. ХАТИСТОВ Евгений Александрович, 1927 года рождения, уроженец дер. Богородицкое, Смоленского района и области, из крестьян, русский, образование 6 классов. Приземлившись в Молодотудском районе Калининской области, явился с повинной в воинскую часть. Содержится в Управлении «Смерш» Калининского фронта.

5. ТУЗОВ Василий Дмитриевич, 1927 года рождения, уроженец дер. Глинищи, Смоленского района и области, русский, образование 5 классов.

6. СИДОРОВ Анатолий Дмитриевич, 1927 года рождения, уроженец и житель дер. Мосолово, Смоленского района и области, из крестьян, русский, образование 5 классов. После приземления на нашей стороне ТУЗОВ и СИДОРОВ были задержаны на ст. Ржев, в поезде на пути домой. Содержатся в Управлении контрразведки «Смерш» Калининского фронта.

7. ПУЧКОВ Владимир Николаевич, 1928 года рождения, уроженец гор. Москвы, русский, образование 4 класса, воспитанник детдома.

8. МАЗУРОВ Иван Александрович, 1927 года рождения, уроженец дер. Волково, Козинского района, Смоленской области, из крестьян-кулаков, образование 4 класса, русский, воспитанник детдома.

9. ФРОЛОВ Петр Яковлевич, 1928 года рождения, уроженец деревни Карюзино, Смоленской области, из крестьян-середняков, русский, образование 4 класса.

10. КОРШУНОВ Владимир Семенович, 1929 года рождения, уроженец Красинского района, Смоленской области, из крестьян-середняков, русский, образование 4 класса.

11. СИДОРЕНКОВ Владимир Кузьмич, 1928 года рождения, уроженец деревни Коптеново, Смоленской области, из крестьян-середняков, русский, образование 3 класса. После приземления на нашей стороне ПУЧКОВ, МАЗУРОВ, ФРОЛОВ, КОРШУНОВ и СИДОРЕНКОВ явились с повинной. Содержатся в Управлении контрразведки «Смерш» Центрального фронта.

12. РЕПУХОВ Дмитрий Семенович, 1927 года рождения, уроженец дер. Репухи, Смоленского района и области, из семьи рабочего, русский, образование 7 классов. Приземлившись, явился с повинной. Содержится в Управлении «Смерш» Московского военного округа.

13. МИНЧЕНКОВ Николай Захарович, 1927 года рождения, уроженец деревни Карюзино, Смоленской области, из крестьян-колхозников, образование 4 класса, отец и мать проживают в дер. Карюзино, два брата служат в Красной Армии. При приземлении явился в правление местного совхоза, задержан сторожем совхоза в Коломенском районе Московской области. Содержится в Управлении «Смерш» МВО.

14. ЗАХАРЕНКОВ Владимир Абрамович, 1928 года рождения, уроженец дер. Туринкино, Козинского сельсовета, Смоленского района и области, образование 7 классов, отец и брат призваны в Красную Армию, мать проживает в дер. Туринкино. После приземления явился с повинной в Зарайское НКГБ. Содержится в Управлении «Смерш» МВО.

15. КРУГЛИКОВ Михаил Николаевич, 15 лет, уроженец гор. Борисова БССР, русский, окончил 3 класса, воспитанник детдома.

16. МАРЕНКОВ Петр Платонович, 13 лет, уроженец Ярцевского района, Смоленской области, русский, окончил 3 класса сельской школы, воспитанник детдома. Приземлившись на нашей стороне, КРУГЛИКОВ М. и МАРЕНКОВ П. явились в штаб воинской части, расположенной в гор. Плавске, Тульской области. Содержатся в Управлении «Смерш» Калининского военного округа.

17. СЕЛИВЕРСТОВ Иван Григорьевич, 1926 года рождения, уроженец деревни Мосолово, Смоленской области, образование 6 классов, выходец из крестьян.

18. ЕЗИН Федор Иванович, 1927 года рождения, уроженец деревни Мосолово, Смоленской области, образование 5 классов. СЕЛИВЕРСТОВ и ЕЗИН задержаны в районе гор. Вязьмы во время следования домой.

19. РОМАНОВИЧ Павел Прокофьевич, 1927 года рождения, уроженец дер. Мосолово, Смоленской области, образование 5 классов. Задержан в районе г. Юхнова при следовании домой. СЕЛИВЕРСТОВ, РОМАНОВИЧ и ЕЗИН содержатся в Управлении «Смерш» Западного фронта.

20. ВИХОРЕВ Валерий Иванович, 1930 года рождения, уроженец гор. Ржева, русский, образование 4 класса, из семьи рабочего-железнодорожника, воспитанник детдома. Из родственников ВИХОРЕВА — бабушка увезена немцами в Германию, а мать расстреляна немцами. Задержан при попытке вернуться в детдом к четырехлетней сестре. Содержится в Управлении «Смерш» Западного фронта.

21. МУХАМЕДОВ Роберт Николаевич, 1928 года рождения, уроженец дер. Томска, татарин, образование 3 класса, воспитанник детдома. После приземления на нашей стороне явился с повинной. Содержится в Управлении «Смерш» Западного фронта.

22. РУМЯНЦЕВ Валентин Александрович, 1930 года рождения, уроженец д. Тростино, Ржевского района, Калининской области, из крестьян-колхозников, образование 2 класса начальной школы, отец в Красной Армии.

23. ГУРОВ Павел Степанович, 1930 года рождения, уроженец г. Медвежьегорка, Карело-Финской ССР, русский, из рабочих, воспитанник детдома, образование 4 класса. РУМЯНЦЕВ и ГУРОВ явились с повинной. Содержатся в Управлении «Смерш» 1-го Украинского фронта.

24. ПАРФЕНОВ Анатолий Константинович, 1928 года рождения, уроженец дер. Золотово, Починковского района, Смоленской области, русский, из семьи служащих, воспитанник детдома, образование 5 классов. Приземлившись на нашей стороне, явился с повинной в Землянское РО НКГБ. Содержится в Отделе «Смерш» Тамбовского гарнизона.

25. ИВАНОВ Григорий Абрамович, 1927 года рождения, уроженец с. Михальково, Издешковского района, Смоленской области, русский, из крестьян, образование 3 класса начальной школы. Приземлившись в 5 километрах от Тарусы, явился с повинной.

26. ЛЮБИМОВ Евгений, 13 лет, воспитанник детдома. После приземления явился к представителю сельсовета с повинной. ИВАНОВ и ЛЮБИМОВ содержатся в Управлении «Смерш» МВО.

27. ОСИПОВ Виктор Михайлович, 1929 года рождения, уроженец дер. Малая Дроски, Смоленской области, образование 4 класса, воспитанник детдома. Явился с повинной в органы НКВД Дзержинской дороги на ст. Ливны. Передан «Смерш» Брянского фронта.

28. МАРЕНКОВ Владимир Платонович, 1928 года рождения, уроженец Ярцевского района, Смоленской области, образование 4 класса, воспитанник детдома. Явился с повинной в органы «Смерш» Брянского фронта, где и содержится.

29. КОРОЛЬКОВ Виктор Петрович, 1927 года рождения, уроженец деревни Мосолова Гора, Смоленского района и области, образование 5 классов, из крестьян, воспитанник детдома. Явился с повинной в милицию, передан в Управление «Смерш» 1-го Украинского фронта, где и содержится.

Учитывая, что все перечисленные малолетние диверсанты к выполнению заданий германской разведки не приступали и, как установлено следствием, не имели намерений выполнять эти задания, что, оказавшись на нашей территории, полученную взрывчатку побросали на месте приземления или сдали при явке с повинной, ПОЛАГАЛ бы указанных диверсантов к судебной ответственности не привлекать, а направить их в трудовые воспитательные колонии для несовершеннолетних.

Прошу Ваших указаний. Начальник 3-го отдела Главного управления контрразведки «Смерш» 1 ноября 1943 года Подполковник БАРЫШНИКОВ»

«НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР

товарищу Круглову

Прошу Вашего распоряжения о приеме 29 малолетних германских агентов-диверсантов, содержащихся под стражей в органах «Смерш», и направлении их в трудовые воспитательные колонии для несовершеннолетних.

Список прилагается.

Начальник Главного управления контрразведки «Смерш» комиссар Государственной безопасности 2-го ранга В. Абакумов»

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ ОБОРОНЫ

Тов. Сталину И. В.

СПЕЦСООБЩЕНИЕ

Главное управление контрразведки «Смерш» докладывает об усилении германской военной разведкой абвер подрывной деятельности в форме диверсий на железнодорожном транспорте Советского Союза.

К 1943 году политическое руководство и военное командование фашистской Германии убедилось в том, что ее диверсионные органы не справляются со своими задачами и недостаточно содействуют войскам вермахта. В частности, им не удается преодолеть защиту советской военной контрразведки и вывести из строя наши прифронтовые железнодорожные коммуникации. А их агенты-диверсанты, завербованные в лагерях военнопленных, в основном проваливаются или отказываются выполнять задания и приходят с повинной.

В соответствии с планом летнего наступления верховной ставки вооруженных сил Германии на Курской дуге фронтовые органы разведки были укомплектованы опытными офицерами, созданы новые абверкоманды и абвергруппы, приданные армиям вермахта. Только группе армий «Центр» было придано несколько вновь созданных диверсионных абвергрупп, в том числе «Буссард» (209-я абвергруппа) и другие. В более широких масштабах продолжалась вербовка и обучение агентов в диверсионных школах. Закономерная тенденция применения диверсий к 1943 году выражалась в том, что при подготовке наступления немецко-фашистских войск диверсионные операции проводились абвером в основном в глубоком тылу Красной Армии.

В июле 1943 года гитлеровская разведка забросила несколько диверсионных групп на Горьковскую, Пермскую и даже на железную дорогу Ташкент — Красноводск. Но все они были обезврежены. А группа агентов из 11 человек из числа советских военнопленных во главе с бывшим офицером колчаковской армии Николаевым, заброшенная для вывода из строя Северо-Печорской железной дороги, по предварительной договоренности участников группы убила Николаева и добровольно явилась с повинной в милицию.

С переходом в контрнаступление советских войск абвер уже в конце июля 1943 года перенацелил свою агентуру на выполнение диверсий на ближних тыловых железнодорожных коммуникациях нашего Калининского, Западного, Брянского и Центрального фронтов. При этом основная цель состояла в том, чтобы сорвать своевременную доставку резервов, вооружения, боеприпасов и продовольствия в действующие части Красной Армии и затормозить ее наступательные действия.

Диверсионные группы из агентов, завербованных в лагерях советских военнопленных, были обезврежены на территории Калининской, Московской, Тульской, Брянской и других областей.

Немецко-фашистская разведка терпела неудачу за неудачей. Ее руководители просчитались и в ставке, которую они делали на советских военнопленных. Не помогли ни угрозы, ни персональная обработка в антисоветском духе. Гитлеровцам не удалось обратить в свою веру советских людей. Объясняя свои провалы, начальники диверсионных школ и абверкоманд в своих рапортах в вышестоящие инстанции писали: «…Коммунистическая идеология военнопленных оказалась слишком живучей».

Конкретно это проявлялось в том, что количество совершенных диверсий по сравнению с большим числом заброшенной агентуры выглядело ничтожно малым. Примерно половина агентуры, завербованной из советских военнопленных, после переброски добровольно явилась с повинной. Многие из них сознательно шли на вербовку, чтобы оказаться на стороне Красной Армии и сражаться за Родину. Некоторые агенты, отказавшись от выполнения задания, но боясь ответственности перед военным трибуналом (немцы усиленно вдалбливали эту мысль), проникали в маршевые роты и честно сражались с врагом.

Те диверсанты, которые намерены были выполнять задания разведки, обезвреживались чекистами еще до того, как они проникали на объекты диверсии.

Советская военная контрразведка не только знала структуру разведки противника, ее ухищрения, приемы и методы работы, но и была осведомлена о планах и подготавливаемых операциях. Мастерство самих чекистов возросло и находилось на такой высоте, что позволяло внедриться как в руководящие органы разведки, так и в ее школы.

Чекистам удалось проникнуть в Смоленскую, Минскую и другие диверсионные школы и центры. Это давало возможность не только быть в курсе характера и направления работы этих школ и команд, но и знать контингент обучающихся, планируемые операции, количество групп, приметы, клички и район действия ее участников.

Поэтому советская военная контрразведка в основном располагала информацией об агентуре еще до того, как начиналась ее заброска. Разведка противника, не имея существенных успехов в подрывной деятельности, вынуждена была менять тактику, тщательно готовить агентуру и лихорадочно искать иные пути для решения тех задач, которые ставили перед ней руководители гибнущего рейха. Прежде всего, стремясь максимально обеспечить свою агентуру от провала и добиться от нее максимального результата, руководство абвера стало искать новых способов и средств совершения диверсий, новых надежных исполнителей, чтобы ударить по самому уязвимому месту — железнодорожному транспорту и вывести из строя паровозный парк.

И тогда, в начале лета 1943 года, во фронтовом диверсионном центре абвера, в Смоленске, родился чудовищный по своей бесчеловечности план: использовать в качестве диверсантов детей-подростков в возрасте от 11 до 16 лет. Во-первых, в отличие от взрослых на них мало обращают внимание. Во-вторых, их много бродит, осиротевших и неприкаянных, по тылам фронта. Многие детские дома Смоленщины и Белоруссии, не успевшие эвакуироваться, переполнены бездомными детьми.

В-третьих, немцами учитывалось своеобразие и неустойчивость психологии подростков переходного возраста, неустоявшиеся взгляды и подверженность их идеологической обработке.

В-четвертых, усиленным питанием и улучшением материальных условий подростков можно привлечь на свою сторону. Кроме того, по замыслу специалистов абвера, гарантия успеха обеспечивалась маскировкой средств диверсии — мины большой мощности заделывались под куски каменного угля, которые подростки должны были незаметно подбрасывать в бурты угля на железнодорожных станциях, где заправляются паровозы.

В июле 1943-го «Буссард» (209-я абвергруппа) организовал в Германии, под Касселем, детскую диверсионную школу, набрав в нее 30 подростков из детского дома и окрестных от Смоленска деревень. Подростков вывезли в эту школу, где они прошли обучение и идеологическую обработку. В ночь с 29 на 30 августа «Буссард» по заданию штаба группы армий «Центр» начал заброску подростков самолетами с аэродрома Орши в тыл Красной Армии, в районы прифронтовых железнодорожных станций, с заданием выводить из строя паровозы.

Первая группа — 10 человек, снабженная тремя минами под видом кусков каменного угля, была заброшена в тыл Калининского фронта, вторая группа — в тылы Брянского и Центрального фронтов, третья — в тыл Западного фронта.

Но все подростки отказались выполнять задание немцев. Большинство их явилось с повинной, принесли с собой взрывчатку и парашюты. Отдельные подростки были задержаны на пути домой, в деревни, к родным. Учитывая, что абвер для обеспечения планов военного командования вермахта, рассчитанных на удержание Смоленских ворот в Белоруссию и Польшу путем длительной позиционной обороны, начал новый набор диверсантов, в том числе из подростков, закономерно ожидать наращивания диверсионных операций на растянутых коммуникациях наших войск.

В связи с этим, располагая широкой информацией о «Буссарде», оперативными возможностями в его диверсионных школах, военная контрразведка «Смерш» планирует провести операцию по пресечению деятельности «Буссарда» и уводу диверсионной школы подростков в расположение войск Красной Армии.

Начальник Главного Управления контрразведки «Смерш» Наркомата обороны комиссар 2-го ранга В. Абакумов»

 

Продолжение записок Ростова-Беломорина

Отвечая на вопрос о своей деятельности после первой заброски 1 сентября подростков-диверсантов, я хочу подчеркнуть, что испытывал душевное удовлетворение. Оно основывалось на том, что наконец-то закончились муки и терзания для ребят и что они, надеюсь, благополучно приземлятся и окажутся у своих. Что касается задания, то я был уверен, что никто из них выполнять его не будет.

Возвращаясь из Орши в Смоленск вместе с Фроловым и Больцем, которые бахвалились проведенной операцией и фантазировали о том, когда следует ждать возвращения подростков после выполнения задания, я молча слушал их болтовню, усмехался и с удивлением наблюдал в окно машины лихорадочное строительство укреплений на окраине Орши и на пути к Смоленску. На многих танкоопасных участках устанавливались и маскировались самоходные орудия. Всюду по траншеям сновали солдаты вермахта, рылись окопы, сооружались доты и дзоты. Я понял, что судьба Смоленска предрешена и немцы будут оборонять Оршу и Витебск, чтобы закрыть ворота Красной Армии в Белоруссию и дальше — в Польшу.

Глядя на молоденьких солдат, я размышлял о том, как сравнительно быстро и умело германские милитаристы в качестве основного средства мировой победы увлекли немцев идеями нацизма и создали образцовую военную машину. Собрав морально-политический урожай на почве версальского оскорбления, они направили патриотические чувства немцев в русло оголтелого шовинизма, пропустили через мясорубку войны лучшие силы и цвет немецкого народа. Они выжали все, что можно из людских ресурсов Германии во имя осуществления своих бредовых захватнических планов. И сейчас они уже мобилизуют не окрепшую молодежь.

Въехав в Смоленск, я обратил внимание на усиленное движение машин на запад, в сторону Минска. У штаба абверкоманды, куда мы подъехали, стояли грузовые машины под погрузкой. Всех нас троих принял со своими замами начальник абверкоманды подполковник Арнольд. Он поздравил с успешным окончанием операции и кратко сообщил о положении на фронте.

— Русские, — сказал он, — войсками Калининского и Западного фронтов рвутся к Смоленску. Сейчас их армии, обескровленные в боях за Ельню и Спас-Деменск, перегруппировываются и, по данным разведки, пополняются резервами, чтобы наступать на Смоленск. На этот участок наше командование уже перебросило 16 дивизий, чтобы после оставления Ельни и Спас-Деменска не допустить захвата Духовщины и Ярцева — последних ключевых рубежей на пути к Смоленску. Пока сохраняется пауза в боях, командование решило перебазироваться в Белоруссию, в Минск.

Соответственно и мы, 203-я абверкоманда, переезжаем туда же. «Особый лагерь МТС» и ваш «Буссард» в течение трех дней должны переехать под Минск, в населенный пункт Курганы, в здания бывшего зерносовхоза. Туда уже посланы офицеры с командой строителей для подготовки помещений. После переезда в Курганы сразу начинайте новый набор подростков из детских домов Минска и Орши. Из деревенских семей никого не берите, потому что все семьи там связаны с партизанами. Количество набираемых детдомовцев должно быть увеличено в два раза. Это заявка штаба группы армий «Центр». На этом настаивает и генерал Модель, который доволен и верит в наши диверсионные операции.

Если Смоленск придется оставить, то после набора, санобработки и экипировки подростков вывозите под Кассель, в Гемфурт, и там начинайте их обработку и обучение. По мере удаления тылов русских, когда их коммуникации будут растянуты, штаб группы армий «Центр» намерен проводить диверсии в широком масштабе с использованием взрослых агентов и подростков. Все ваши действия должны осуществляться согласно ранее изданному приказу и разработанному вами плану подготовки и обучению подростков для уже проведенной операции. Вам только придется дополнительно подобрать нужных преподавателей из школы взрослых агентов. Порядок материально-финансового и пищевого обеспечения «Особой команды Гемфурт» остается прежним, согласно приказу. У меня все. Есть ли у вас вопросы? — спросил начальник.

Вопросов у нас не было. Я и Больц пообщались и поговорили с офицерами команды. Они хоть и были заняты хлопотливой суетой отъезда и укладыванием папок с бумагами в ящики, но их реплики и оценки положения на фронте и самого Смоленска отличались прямотой и объективностью.

— Смоленск и Рославль, — говорили они, — придется сдавать, так как русские и сильнее, и хитрее нас. Если задержим их, то на линии Орша — Витебск, где занимают оборону переброшенные сюда с запада дивизии вермахта.

По дороге к себе, в «Особый лагерь МТС», я по привычке анализировал суждения, оценки и настроения офицеров штаба команды. Как и почему их взгляды изменились? Ведь абвер и его кадры, которые я знал не один год, раньше были другими и думали иначе. Будучи аристократической и привилегированной элитой самой консервативной части немецкой военщины, они были рьяными носителями и проводниками военной стратегии и гитлеровского стратегического руководства. Всем им была присуща одна из самых пагубных особенностей — отсутствие чувства реальности, недооценка сил и боевых качеств противника. Высказать мнение, что противник силен, умен, искусен считалось в абвере и вермахте чуть ли не пораженчеством. Необъективность, предвзятость, чванливость, замешанные на немецкой педантичности и фанатичной вере в приказы при оценке сил и боевых возможностей Красной Армии, явились одной из важнейших причин тяжелых поражений немецких войск. Мне казалось диким и парадоксальным, что на протяжении двух лет войны германское командование и его военная разведка не смогли избавиться от этой болезни. Лишь после тяжелого поражения на Курской дуге немцы стали более трезво смотреть на вещи. Вот почему у офицеров штаба абверкоманды появились здравые суждения.

В «Особом лагере МТС», куда мы приехали, шла активная погрузка имущества всех служб, диверсионная школа из военнопленных уже перебазировалась в Курганы.

К вечеру Больц собрал у себя совещание и поручил всем сотрудникам «Буссарда» подготовиться к переезду на новое место. Когда мы остались после совещания вдвоем, Больц заговорил о Таболине.

— Неужели он драпанул к партизанам? Как ты думаешь? — спросил он у меня.

— Трудно сказать. Он парень молодой, возможно, познакомился в Орше и схлестнулся с какой-нибудь красоткой, — высказал я предположение.

— А ты не замечал за ним что-нибудь подозрительное?

— Нет, он всегда был лоялен, исполнителен, хорошо вел занятия, с ребятами имел нормальный контакт, они его уважали.

— Да, ладно, черт с ним. Вместо него возьму другого. А нам с тобой работы прибавилось, придется набирать новых ребят. Правда, такому количеству в Гемфурте на даче будет тесновато, но приказ есть приказ, надо выполнять.

Через два дня я выехал с Больцем в Белоруссию, под Минск, в поселок Курганы. Из Смоленска я уезжал грустный и печальный. Было такое ощущение, что счастье покидает меня. Здесь я встретился со своей любовью, здесь я не сумел побороть свою нерешительность и уйти с Натальей Васильевной к своим. Здесь я все время ждал и после встречи с Таболиным надеялся на возможность перейти хоть линию фронта. И сейчас я все дальше удаляюсь от своего счастья. Ничто, даже воспоминания о встречах с любимой женщиной, не помогало избавиться от подавленного настроения. Что ждет меня? И на что надеяться в этой непредсказуемости и личной неопределенности? Угнетало меня и предстоящее участие в бесчеловечной затее абвера — обманом использовать одно из страшных последствий войны, детей-сирот, в своих бесперспективных бредовых планах.

По желанию Больца мы заехали в детдом имени Волкова, где мы делали первый набор подростков. Больц рассчитывал поживиться и взять там еще ребят. Но, подъехав к зданию, мы увидели, как солдаты вермахта переоборудовали детдом под огневую точку. От офицера-сапера мы узнали, что всех детей вместе с воспитателями эвакуировали в Оршу.

Приехав в Минск, мы сразу же направились в комендатуру, где узнали адреса детских домов, откуда «Буссард» должен делать очередной набор воспитанников. В поселок Курганы, что в 15 километрах от Минска, мы прибыли вечером, там продолжали обустраиваться агенты-добровольцы, передислоцированные из «Особого лагеря МТС» в Смоленске. А мне и Больцу были подготовлены комнаты, куда перевезли всю нашу мебель из лагеря МТС.

На следующий день все было подготовлено к приему и размещению подростков, и я с Больцем выехали сначала в Астрожицкий городок, в детдом на окраине Минска, и в детдом поселка Семков, тоже под Минском. В детдом Орши были посланы Шимик и Фролов.

Во всех детских домах набор проводился по стандартно отработанной схеме. Прежде всего Больц представлялся директору, объясняя ему, что мы по приказу командования Русской освободительной армии производим набор воспитанников в возрасте 10–16 лет, которые будут воспитываться и обучаться военному делу в воинских частях этой армии.

Затем директор выстраивал перед нами ребят и Больц вопрошал:

— Кто желает пойти служить воспитанниками в Русскую освободительную добровольческую армию? Мы обещаем вам денежное довольствие, хорошее питание, обмундирование, медицинское обслуживание и обучение военному делу. От вас будут требовать усердия и дисциплины.

О том, что в действительности ребят набирают для совершения диверсий в тылу Красной Армии, Больц умалчивал.

— Итак, кто желает добровольно служить воспитанником в Русской освободительной армии? — опять вопрошал Больц.

Желающих не оказалось. Тогда Больц приказал построиться в шеренгу и стал отбирать наиболее рослых и крепких, хотя было видно, что ребята содержались в тяжелых условиях, на полуголодном пайке. И внешне выглядели хилыми, истощенными, в изношенной одежде, многие стояли босиком — не было обувки.

Отобранных партиями по двадцать человек перевозили в лагерь «С», в Курганы, где на них заполнялись анкеты, ребят фотографировали, выписывали солдатские книжки и после медосмотра, бани и санобработки переодевали в чистое белье и немецкое обмундирование. Все ребята получили на обед усиленное питание и по бутылке баварского пива.

После обеда ребята под руководством Василия Бойко начали обустраиваться — в двух больших армейских палатках готовить себе спальные места. Вместе с Бойко я разглядывал работу ребят, стараясь хотя бы внешне познакомиться с ними. В сутолоке этого занятия по обустройству я обратил внимание на одного подростка, который, как мне казалось, умело и рационально распоряжался и по-хозяйски грамотно руководил всеми ребятами. А они, обращаясь к нему за советами и помощью, называли его ласково Ваня. В ответ Ваня толково и вежливо объяснял, как лучше проделать ту или иную операцию: расставить кровати, тумбочки, утеплить палатки и многое другое. Наблюдая эту картину, я в который раз убеждался в том, что детский коллектив особенно не любит равнодушных, недоброжелательных сверстников. Хоть каждый из набранных подростков был своеобразен, с особым внутренним миром, характер, личные, особо лидерские качества проявляются не сразу. Ваня же как лидер выказал себя быстро и сразу завоевал авторитет среди ребят.

По-видимому, Ваня обладал сердечностью, соучастием и сочувствием, с порывом души откликался на просьбы ребят. Он по-доброму воспринимал своих товарищей, был отзывчив, умел желать им добра, что оберегало его от зазнайства и себялюбия. Как видно, Ваня сам был доволен своим лидерством и ощущал себя счастливым человеком.

Я знал, что ребята подросткового возраста больше любят и уважают не самого красивого, веселого и спокойного сверстника, а того, кто справедлив, отзывчив и тактичен. Он не нужен — и нет его, а если нужна помощь или может принести пользу, он тут как тут. Таким мне показался Ваня по фамилии Замотаев.

Закончив работу, Бойко дал команду отдохнуть перед ужином. Ребята расселись по кроватям, а Бойко подошел ко мне и попросил разрешения вынести ребятам благодарность за старание в работе.

— Разрешаю, — ответил я, улыбаясь, — они заслужили.

Бойко встал по стойке «смирно» и чеканно проговорил:

— От имени начальника школы благодарю вас, детки, за работу и доброе дело! — и, усаживаясь рядом с Ваней, погладил его по голове и проговорил:

— А ты, хлопец, молодец, настоящий труженик. Труженик вечно плодит добро и любовь к делу и людям. Тебя, Ваня, как говорят у нас на Украине, за твою щедрость души, наверное, боженька в лоб поцеловал.

Ребята, улыбаясь, подходили к Замотаеву, дружески хлопали его по плечу и, обращаясь к Бойко, о чем-то просили. Выслушав их, Бойко поднялся и, взяв за руку одного подростка, подошел ко мне, желая что-то сказать. Я уже собрался уходить, но решил выслушать Бойко.

— Вот это Вячеслав Бабицкий, — обратился ко мне Бойко. — Господин обер-лейтенант, он просит отпустить его до отбоя в увольнение навестить и успокоить любимую девушку, которая осталась в детдоме.

— Господин обер-лейтенант, — заговорил Бабицкий, — я здесь уже пятый день и очень переживаю, как там Олеся. Она в полном неведении обо мне. К тому же и я скучаю по ней. Я быстренько сбегаю, успокою ее, скажу, что со мной и ребятами все в порядке.

— Вы же не успеете до отбоя, — возразил я. — Ведь отсюда до детдома двенадцать километров. К тому же вас по дороге может задержать патруль, — добавил я.

Тут подошли ребята и начали упрашивать меня отпустить Вячеслава.

— Мы за него ручаемся. Он не подведет, вернется к отбою, — говорили они. — С Олесей Вячеслав уже давно дружит, вместе выступали в детской художественной самодеятельности, даже в Москве и в других городах.

Я смотрел на шестнадцатилетнего Бабицкого, стройного подростка, и видел в его глазах такую неукротимую мольбу любящего человека, что на меня нахлынули воспоминания о Наталье Васильевне и я почувствовал, что сопереживаю Вячеславу. Я вызвал водителя и приказал ему:

— Карл, отвезите Вячеслава Александровича в Астражицкий детдом. Подождете его там, а к отбою привезете назад, в Курганы, А вы, Вячеслав Александрович, повидайтесь с Олесей, успокойте ее. Зайдите к директору, к воспитателям детдома и скажите, что с ребятами все в порядке.

Бойко и ребята с удовольствием поддержали мое решение, просили передать приветы и поклоны знакомым.

Бабицкий, усаживаясь в машину, искренне радовался и благодарил меня. А я и сам был доволен. Стоявший в окружении ребят Бойко, подняв указательный палец вверх, с восхищением проговорил:

— Вот что значит любовь!

Кто-то из ребят неожиданно спросил:

— Господин Бойко, а что по-вашему означает любовь?

Бойко явно смутился, а потом обиженно проговорил:

— Какой я вам господин, я такой же мобилизованный, как и вы. А насчет любви так, думается мне, каждый раб Божий разумеет сердцем и душой по-своему. Я вот вспомнил легенду о любви, услышанную от моей украинской бабушки. Она рассказала ее нам, внучатам, как-то вечером на покосе, под копной духовитого сена. Хотите, до ужина расскажу ее и вам.

— Хотим, — хором ответили ребята и расселись на койки.

Мне тоже интересно было и послушать, и увидеть реакцию ребят.

— …Ну что ж, слушайте. Когда Бог создал мир, то он все живые существа наделил умением продолжать свой род — рождать себе подобных. Мужчину и женщину Бог поселил в поле, научил их строить жилище — курень, дал мужчине в руки инструмент, а женщине — горсть зерна и сказал: «Живите, а я пойду по своим божеским делам. Приду через год». Пришел через год вдвоем с архангелом Гавриилом. Пришел ранним утром, еще до восхода солнца. Видит: сидят мужчина и женщина возле куреня, перед ними созревает пшеница на ниве, под куренем — колыбель, а в колыбели дитятко спит. А мужчина и женщина смотрят то на ребенка, то на восход солнца, то в глаза друг другу. И в тот миг, когда глаза их встретились, Бог увидел в них какую-то неведомую силу, непонятную ему красоту. Эта красота была прекраснее солнечной зари, неба, земли, угасающих звезд — прекраснее всего, что сотворил Бог. Эта красота так удивила Бога, что его Божье сердце сжалось от страха и зависти.

— Как это так, — размышлял Всевышний, — я сотворил землю, слепил из глины человека, вдохнул в него жизнь, а не смог создать такой красоты? Откуда она взялась и что это такое?

— Это любовь, — сказал архангел Гавриил.

— Что такое любовь? — спросил Бог.

Архангел, пожав плечами, ответил:

— Не ведаю.

Бог подошел к мужчине, прикоснулся к его плечу своею старческой рукой и стал просить:

— Человек, научи меня этому — научи меня любить.

Мужчина даже не обратил внимания на Бога и продолжал смотреть в глаза любимой женщины — своей жены, матери своего ребенка.

Всевышний рассердился и назидательно сказал:

— Человек! Значит, ты не хочешь научить меня любить? За это ты попомнишь меня! С этой минуты будешь стареть. Каждый год жизни пусть уносит по капле твою молодость, силы и любовь. А я приду через пятьдесят лет и посмотрю, что останется в твоих глазах.

Через пятьдесят лет пришел. Глядит: вместо куреня стоит, как невеста, беленькая хата, на пустыре вырос сад, украшенный плодами, на ниве золотом колосится пшеница, сыновья косят ее, дочери лен дергают и связывают в снопы, а внуки на лугу играют. У хаты на завалинке сидят дедушка и бабушка, смотрят то на утреннюю зарю, то в глаза друг другу. И увидел Бог в глазах мужчины и женщины красоту, но более прекрасную, более могучую, вечную и неодолимую. В глазах Бог увидел не только любовь, но и верность и преданность. Разгневался Бог, закричал:

— Мало тебе, человек, старости! Так помирай же ты в муках, в грусти, в печали и в своей любви иди в землю, превращайся в прах и тлен. А я приду и посмотрю, во что превратилась твоя любовь.

Пришел через пять лет. Видит: сидит мужчина над могилой жены, глаза у него хоть и грустно-печальные, но в них еще могучее и непонятнее для Бога светится человеческая красота. И в ней уже не только любовь, не только верность, но и память сердца увидел он. Задрожали у Бога руки от страха и бессилия. Он упал перед мужчиной на колени и стал молить:

— Дай мне, человек, эту красоту. Что хочешь проси за нее взамен.

— Не могу, — ответил человек. — Она, эта красота, достается очень дорого и не каждому смертному. Цена ей велика — смерть, а ты, как говорят, бессмертный.

— Хорошо, дам тебе бессмертие, дам молодость, но только отдай мне любовь.

— Нет, не нужно… Ни вечная молодость, ни бессмертие не сравнятся с любовью.

Схватился Бог за голову и ушел с земли на небо. С той поры Богом на земле стал Человек.

Вот, детки, что такое любовь. Вечная красота добра и преданность людская к человеку, труду и Родине…

Притихшие ребята молчали, а Бойко, смахнув набежавшую слезу, глухо проговорил:

— Пора на ужин. Выходите строиться.

Я тоже уходил взволнованный, со щемящим сердцем и воспоминаниями о Наталье Васильевне. Но мысли постепенно возвращались к моим подопечным подросткам, которых я наблюдал пока только внешне. А что у них в голове, в душе — я не знал. Не знал я, что они думают, что говорят в общении друг с другом. Ведь в межличностных отношениях люди обычно как бы обрабатывают, физически и духовно творят друг друга. А мне было важно знать их духовный настрой, их мысли, самооценки. Для этого надо было не только видеть ребят, но и как бы войти в атмосферу их коллектива и постараться повлиять на них, настроив на правильный путь — имею в виду их отношение к предстоящему участию в диверсиях. Действовать напрямую, в лоб тут было опасно.

По опыту работы с бойскаутами я знал, что формирование особенностей личности подростка во многом определяется памятью детских лет, семейным окружением, общением с матерью, отцом, братьями, сестрами. Подросток помнит, как прошло его детство, кто водил его за руку, носил на закорках, одаривал лаской, наказывал за шалость — все это и многое другое — хорошее и плохое — откладывается в память и органично входит в его разум и сердце, закрепляется в навыках и привычках.

Я помню, с какой гордостью бойскауты рассказывали о своих родных и как в своих поступках старались походить на них. Здесь же были такие же и в то же время не совсем такие подростки, как бойскауты. Здесь находились несчастные, обманутые дети, хилые жертвы войны и семейных трагедий. Я знал, что таких детей воспитывать трудно. А вот оживить и внедрить в их сознание чувство преданности Родине, непримиримость и ненависть к врагу — это я должен был попытаться сделать.

При этом я исходил из того, что именно в семье, школе, детдоме дети начинают свою сознательную жизнь, здесь же у них начинает формироваться мировоззрение и закладываются первые кирпичики личности человека, его первородная духовная чистоплотность. Поэтому я начал знакомиться с подростками, предварительно изучив их биографические данные по заполненным на них анкетам.

Это была весьма трудоемкая и даже изнурительная работа. Ее продуктивности способствовала и обстановка, когда до конца сентября ребят ничем не напрягали, кроме режима, распорядка дня и строевых занятий. Они больше отдыхали и набирали вес. Даже в поезде на пути в Германию, в Гемфурт, мне удалось продолжить изучение ребят. А переезд подростков из-под Минска в Гемфурт был осуществлен по приказу штаба абверкоманды в связи с тем, что Смоленск в конце сентября немцы вынуждены были оставить и Красная Армия начала наступление на Оршу и Витебск.

Теперь, когда я ближе познакомился с подростками, стал сильно сомневаться, что, как только они узнают, для чего мобилизованы, согласятся выполнять диверсионные задания. Да, на словах они будут заверять немцев о готовности их выполнить, а в действительности делать это едва ли будут. У них для этого нет ни цели, ни мотивов. А немцы уже слишком себя дискредитировали в их глазах. У подростков еще сохраняются узы семейного и детдомовского воспитания, преданность родителям, вся та ценностная ориентация, заложенная еще в детстве и детдоме. Почти все они провели детство в крепких трудовых семьях. В беседах они говорили с уважением о родителях и дорожили памятью о них. У всех у них чувствовалось самоуважение, они не утратили еще связь с семьями, с малой родиной и даже с детским домом. Ну разве забыли братья Анатолий и Василий Шпаковы, как с началом войны с гордостью провожали в Красную Армию отца Ивана Осиповича, а сами вместе с матерью и двумя старшими братьями ушли в лес, к партизанам.

В беседе с пятнадцатилетним Сашей Строгановым, уроженцем Смоленской области, я узнал, что родился он в деревне Осиновики в дружной крестьянской семье, а с началом оккупации в 1942 году вместе с отцом и двумя старшими братьями Михаилом и Владимиром ушел в партизанский отряд «Суворов». В июне брат Михаил в бою с карателями погиб, а мать расстреляли немцы. После этого отец, брат Владимир и Саша с разрешения командира отряда решили перейти линию фронта на сторону войск Красной Армии. Но попали в окружение. В бою погибли отец и Владимир, а Саша уцелел и вернулся назад, к партизанам. Но отряда не нашел и тогда направился в свою деревню. По дороге был задержан и вместе с военнопленными красноармейцами отправлен в Белоруссию, под Оршу, в лагерь. Из лагеря бежал, но был пойман, избит и полуживым доставлен в детский дом.

— Ну а в детдоме как жилось? — спросил я.

— В детдоме меня выходили, — отвечал Саша. — Я там окреп, стал учиться, работал в подсобном хозяйстве. Жили дружно, особо не голодали, да и партизаны продукты подбрасывали.

— А здесь, у нас, как ты себя чувствуешь? — поинтересовался я.

— А здесь ничего, ребят много знакомых, друзей. Кормят сытно, не обижают, только к немецкой форме никак не привыкну.

— А родных-то помнишь?

— Ну а как же? Они были добрые, работящие. Холили меня…

Среди набранных подростков были и такие, которые по разным причинам рано лишились родителей, длительное время воспитывались в детском доме и считали его родным, относились к нему с глубоким уважением и доброй памятью. К примеру, Гриша Нурецкий — рано остался сиротой и в течение семи лет воспитывался в детдоме, а Плесенцов Витя с трех месяцев остался без родителей и до войны прожил у тети в Смоленске, когда же немцы выселили ее из квартиры, она поместила Виктора в детский дом.

Особенно тронула меня судьба шестнадцатилетнего Вани Замотаева, крепенького, умного и расторопного подростка. В беседе со мной он рассказал:

— Родился в селе Надеждинка Воронежской области в семье механизатора. Мама запомнилась мне доброй и ласковой, но она сильно болела. И когда мне исполнилось пять лет, умерла. А отец был гулёна, шлялся по девкам, женился на другой женщине и уехал куда-то на Дальний Восток, а меня отдал жить к старенькой бабушке. Она, помню, тогда сказала отцу: «Ну, вот Иван родился и отцу не пригодился». Она была мудрая и строгая, любила ходить в церковь и всегда брала меня с собой. Мне нравилось бывать в церкви, все там было красиво, я с удовольствием слушал церковное песнопение, легко вдыхал благовонье трав. Все прихожане были вежливые, степенные и добрые. Я рано научился читать и с помощью бабушки одолел старославянское Евангелие. В шесть лет она отдала меня в школу и следила за моей учебой, одновременно нагружая работой по хозяйству. При этом всегда наставляла: «Делай все, Ваня, споро, с умом и талантом — как Боженька велит». Но на третий год моей жизни у бабушки она занедужила, с кровати уже не вставала. Я кормил ее, поил настоем трав. Все заботы по хозяйству теперь легли на меня. Бабушка не поправлялась и все говорила: «Время не дремя, пришла пора уходить к Боженьке». Перед кончиной она завещала: «Будь, внучек, добрым, будешь и счастливым». И рассказала христианскую притчу: «Когда Бог создал человека, у него в руках оставался комок глины. Бог оглядел человека и остался доволен своим творением. Тогда Бог спрашивает у человека: «Чего еще тебе не хватает?» Человек отвечает: «Создатель, дай мне счастья, его у меня нет». И тогда Бог вложил в ладони человека оставшийся комок глины и сказал: «Вот твое счастье, твори его сам!» Так что каждый Божий человек, Ванюша, — кузнец своего счастья!»

Когда бабушка преставилась, мой двоюродный брат Ефим Замотаев с моего согласия отвез меня в Минск и поместил на воспитание в детский приемник имени Кирова. Затем был детский дом в городе Борисове, а оттуда меня перевели в детский санаторий «Астрожицкий городок» под Минском, который с началом войны сделали детским домом. Отсюда меня вместе с другими ребятами мобилизовали. За эти пять лет пребывания в детских домах я закончил пять классов и стал пионервожатым.

Я слушал Ваню с волнением, потом поинтересовался:

— Скажи, как тебе жилось в детдоме и чему ты там научился?

Ваня вздохнул:

— Всяко бывало: и холодно и голодно, но жили дружно и интересно. А научили меня там жить и дружить с непохожими людьми.

— Вот мы с тобой непохожие, как ты думаешь, могли бы мы дружить? — спросил я.

Ваня задумался, затем улыбнулся:

— Я вас не понимаю, как мы можем дружить? Вы немецкий офицер, а я ваш подчиненный воспитанник, русский пацан, насильно мобилизованный в немецкую армию, хотя говорили, что берут в Русскую освободительную армию. Разве может быть между нами дружба?

— Все так, Ваня, но я тоже русский, крещеный, волею судьбы, как и ты, ношу эту мышиную шкуру немецкого мундира. Кроме тебя под моей командой находится еще семьдесят пацанов, разных по уму, характеру и прошлой жизни. Сейчас мы едем в Германию, в Гемфурт, где вас будут воспитывать и обучать военным дисциплинам. Там пробудем несколько месяцев. Скажи: на этот срок нужна какая-то организация, порядок, дисциплина не только на занятиях, но и в свободное время?

— Конечно, нужна, иначе ребята быстро могут разболтаться, — заметил Ваня.

— А кроме учебы, — продолжал я, — ребят надо занять чем-то, чтобы их пребывание там не было нудным и не интересным. Ведь у каждого подростка могут быть разные вкусы. Один любит книжки читать, другой в шахматы или в футбол играть, третий, как Бабицкий, представления устраивать. Вот теперь подумай, могу я справиться с этой ватагой ребят без их участия и помощи лишь со своими помощниками и преподавателями. Могу ли я своевременно узнавать настроения и потребности воспитанников? Нет, конечно, потому что ни Бойко, ни Абрамов — никто из них не знают и не улавливают интересы и желания ребят. Значит, среди самих ребят надо иметь авторитетного, признанного, всеми уважаемого моего помощника, который живет среди них, знает их заботы и может помочь мне настраивать их жизнь и учебу. Этот помощник должен быть честным, умным, добрым и наблюдательным. Ему я должен доверять как себе. Мои отношения и общение с ним должны быть взаимно искренними и дружественными. Вот о такой дружбе я и говорил тебе, поскольку ты по всем признакам годишься мне в помощники и я отношусь к тебе с доверием, состраданием и любовью. Как, ты согласен?

— А справлюсь ли?

— Справишься, я буду помогать, давать тебе советы.

— Тогда согласен, — ответил Ваня. Мы пожали друг другу руки и на прощание я посоветовал держать наш разговор при себе, быть самим собой, излишне не выделяться.

Через два дня ребят перевезли в Гемфурт, там уже все было приготовлено Больцем для их размещения. Ребята осваивали охотничью усадьбу, трясли неснятые с яблонь осенние яблоки и с аппетитом поглощали их.

Вечером за рюмкой коньяка вдвоем с Больцем мы обсудили все вопросы жизни и дальнейшей подготовки подростков.

— Опыт у нас уже есть, — начал Больц. — Все обучение будем строить по тем же предметам, что и раньше: подрывное дело, основы разведки, топография, стрелковое оружие, прыжки с парашютом и строевая подготовка. Ребят надо разделить на три взвода по двадцать пять человек и назначить командирами Фролова, Горохова и Ситникова, которые участвовали со мной в операциях против партизан. Люди надежные, знают подрывное дело, разведку и топографию. Я взял сюда еще Абрамова, он будет учить пацанов обращению со стрелковым оружием. Ну а братья Бойко будут по хозяйству, а также помогать врачу и повару Герману.

Распорядок дня оставим тот же. Но меня заботит настроение ребят. В детских домах их, конечно, пичкали советской пропагандой. Но я надеюсь, что в их возрасте взгляды и мировоззрение непрочны и быстро меняются. Поэтому под нашим влиянием и при хорошем материальном обеспечении у них будет прирастать энергия, появится и интеллектуальная любознательность. И нам в конце концов удастся переломить их и нацелить на выполнение наших заданий. В связи с этим, — продолжал Больц, — я хочу отметить банкетом с хорошей закуской и выпивкой приезд школы в Гемфурт и начало занятий. Я выступлю перед ребятами, поздравлю их, расскажу, для чего они приехали сюда и как мы их будем использовать на фронте и в тылу Красной Армии. Я полагаю, что так будет правильно. Пусть они заранее узнают цель, для которой мы их готовим. И пусть постепенно психологически привыкают к этой цели. А за время учебы мы будем фиксировать их умонастроение и неугодных отсеивать. Ты согласен с моим планом?

— Конечно, согласен. Раньше или позже, но посвятить ребят в это надо, — ответил я. — Но у меня к тебе тоже есть план. Я предлагаю заполнить свободное время подростков какими-то развлечениями: играми в футбол, волейбол, шашки, шахматы, домино. Ничего этого, кроме аккордеона, у нас здесь нет. В детдомах у них все это было. Игры будут возбуждать интерес и отвлекать от дурных мыслей и поступков. Я думаю, что все необходимые игры можно закупить в городе, тут денег жалеть не следует. Пацаны без игр не могут.

— Поддерживаю твое предложение. Бери мою машину, деньги я дам, и поезжай в Кассель, закупай что надо, тем более ты там удачно приобрел аккордеон. Кстати, его уже неплохо освоил Бабицкий. Завтра возьми с собой пару пацанов и поезжай, а я займусь организацией банкета.

Назавтра я взял с собой Замотаева и Бабицкого и отправился в Кассель за покупками. Весь день мы ходили по магазинам и по совету ребят закупали по нескольку экземпляров шахмат, шашек, домино. Купили даже небольшой бильярд, футбольные и волейбольные мячи. По просьбе Бабицкого (он заверил меня, что в озере усадьбы полно рыбы) приобрели четыре бамбуковые удочки с рыболовными припасами к ним.

По приезде в усадьбу школы стали выгружать покупки. Ребята с удивлением и радостью заносили игры в помещение и тут же садились играть, а Бабицкий с ватагой ребят отправился с удочками на озеро ловить рыбу.

Через день на веранде начали готовить банкет. Распоряжался тут сам Больц и братья Бойко, а им активно помогал Замотаев с присущим ему темпераментом делателя-влиятеля. Стол накрывался баварскими деликатесами: различными колбасами и ветчиной, овощными салатами и рыбными блюдами. Между двумя тарелками ставилась бутылка шнапса и по нескольку бутылок пива. Наконец ребята расселись и сидели притихшие.

Мы с Больцем вошли на веранду в сопровождении командиров взводов и преподавателей. Ребята встали и после команды садиться Больц поздравил их с приездом и началом занятий и приказал братьям Бойко налить всем шнапс. Налил себе рюмку и начал свое программное выступление.

— Дорогие воспитанники славной, непобедимой немецкой и Русской освободительной армии! — заговорил он. — После приезда сюда, в школу, вы начнете учебу по военным дисциплинам, которыми вы должны овладеть с упорством и старанием. Вам это нужно будет в жизни, чтобы, став мужественными и бесстрашными бойцами, выполнить задания, которые будут вам поручены. Вас научат, как действовать в тылу Красной Армии на железнодорожных станциях по подрыву паровозов взрывчаткой. С этой целью туда, за линию фронта, мы планируем забрасывать вас самолетами, а после выполнения задания вы возвратитесь через линию фронта к нам, где вас будет ждать награда, учеба и хорошие условия жизни. А тот, кто уклонится от выполнения задания, будет строго караться. Надеюсь, что таких трусов среди вас не найдется и вы с честью выполните наши приказы. А теперь я хотел бы выпить вместе с вами за начало учебы.

Ребята выпили, с непривычки морщились и начали охотно закусывать. Затем Фролов предложил тост за начальника «Буссарда» и преподавателей. Когда мы с Больцем уходили, ребята под влиянием выпитого оживились, заставили Бабицкого играть на аккордеоне. А затем стали слышны их голоса. Пели они свои песни, в том числе партизанские, но меня тронула песня про орленка, которую вдохновенно и с затаенной грустью пел Вячеслав Бабицкий. Особенно растрогали меня слова этой песни: «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет…»

Проводив Больца домой, на квартиру в Кассель, я поднялся к себе, взял гитару и сел у открытого окна. С веранды слышались голоса ребят, а затем полились из аккордеона пронзительно-щемящие звуки полонеза Огинского «Прощание с родиной». Из леса в окно тянуло прелой осенней листвой, звучала божественная мелодия полонеза. Увядание природы и волнующие звуки музыки навевали тоскливые мысли о моей дальнейшей неясной судьбе.

Как и Бабицкому, не хотелось думать о смерти, поверь мне, и в моих сорок с лишним лет, мне трудно было что-то загадывать о себе здесь, в глубине Германии. Чтобы как-то отвлечься, я тоже запел под гитару, как бы под настроение: «Тоскует сердце к тебе вернуться, душой усталой, незабвенная Русь, даришь сегодня любовь другому, и все как прежде о тебе я томлюсь».

Умом я понимал, что мне трудно вырваться отсюда до тех пор, пока Красная Армия не разобьет военную машину Гитлера. Без этого сам нацистский режим не рухнет. А для этого нужны не только сила и мастерство, которые у Красной Армии были, но и время, по правилам военного искусства не меньше года, потому что у немцев еще достаточно сил, порядка и организованности, чтобы обороняться.

Пока же я видел свою задачу, свой долг перед Родиной, перед Красной Армией в том, чтобы всеми возможными мне средствами помешать абверу в его планах. И тут мои мысли возвращались к близким моему сердцу подросткам.

Да, они были разные по внешности, интеллекту, темпераменту, но, знакомясь и общаясь с ними, я обнаруживал у них нечто общее, ценное качество, которое их роднило и делало похожими. Я видел, что все они пребывают в том возрасте, когда у них происходит перестройка организма, расширяется круг интересов, более широким становится общение и со взрослыми, и со сверстниками. Трудности военного времени способствуют росту взаимопомощи, душевной близости, доверию, откровенности. И наконец, рождается истинная, уже недетская дружба, которая позволяет им осознавать накапливаемый опыт, обеспечивая взаимную поддержку в сложных житейских ситуациях. Все это — и усилия воспитателей — сделало из них спаенное единым укладом и нормами детдомовское товарищество, закаленное одинаковой судьбой и принадлежностью к одному коллективу, в котором росла и мужала личность каждого.

Видимо, благодаря стараниям и детдомовских воспитателей были заложены у ребят не только советские, но и, по существу, христианские морально-нравственные ценности — такие, как доброта, взаимовыручка и крепкая дружба, способность быть воспитуемым, хранить в душе веру и патриотические чувства к Родине.

Такими мне казались мои мальчики. И я верил им. А какое у них настроение, что они думают, как настроены их умы, теперь, после того как им стало известно об истинной цели их использования для совершения диверсионных актов, я не знал. Не известно мне было и то, как они поведут себя после приземления в тылу Красной Армии: будут выполнять задание или не станут этого делать? Конечно, я допускал, что различные посулы и обещания, а также угроза репрессий со стороны абвера, дополненная нажимом преподавателей во время занятий, — все это может подорвать у некоторых ребят веру в свою Родину, засорить их сознание, внушив мысль о необходимости выполнить задание. Такая вероятность не исключалась, и я должен был ее не допустить. Но действовать следовало осторожно, конспиративно, тонко, не засвечиваясь перед немцами и их агентурой. Но как? Как донести до мальчиков свои мысли о верности Родине, о невозможности для них выполнять задания абвера? Об этом я мучительно размышлял, рассчитывая на помощь Вани Замотаева.

После банкета ребята освоились и продолжали жить и учиться по распорядку дня. Как-то после зарядки ко мне подошел Вячеслав Бабицкий вместе с группой ребят.

— Господин обер-лейтенант, — обратился он, — Нельзя ли проведение физзарядки поручить Замотаеву вместо Абрамова? В детдоме Замотаев занимался с нами, и мы привыкли к нему. Абрамов бывает груб и с похмелья ругает нас матом.

— Хорошо, я подумаю и поговорю с Замотаевым, — ответил я Бабицкому.

В течение нескольких дней я наблюдал, как Абрамов проводит физзарядку, и убедился в том, что его надо заменить. Абрамов был законченным алкоголиком, спившимся в карательных операциях против партизан. Физически крепкий мужик с мясистым лицом и похмельными мешками под глазами, он был груб с ребятами и не вызывал у них симпатий. Он относился к тем истым пьяницам, которые никогда не бывают ни совсем трезвыми, ни совсем пьяными. В разговоре со мной он даже обрадовался, что я собираюсь освободить его от проведения зарядки, заявив, что она для него муторное занятие. «Лучше я основательно займусь строевой подготовкой», — добавил он.

Вечером, после ужина, я вызвал на беседу Замотаева. Он вошел как всегда деловито шустрый, четко представился и сказал:

— Я вас слушаю, господин обер-лейтенант!

— Ваня, я уже просил тебя называть меня по имени и отчеству. Ведь ты не рядовой воспитанник, а мой помощник. Так мы с тобой договорились? Или что-то изменилось после нашего разговора? Тогда скажи, как ты относишься ко мне сейчас?

— Как все ребята, — ответил Ваня.

— А конкретно? — спросил я.

— Ненавидят!

— Почему? — вопрошал я.

— Потому что любят! — горячо заявил Ваня. — Любят за русскую душевную доброту, а ненавидят за немецкий мундир и немецкое звание.

— Ну, ты, Ваня, мудр, как о тебе отзывается Василий Бойко.

— Что ж, какой есть, такой и есть. Вы уж извиняйте меня за откровенность, Юрий Васильевич, — тихо проговорил Ваня.

— Извинять тебя не за что, а вот благодарить надо. Мы с тобой и дальше должны быть взаимно искренними и откровенными. А что касается мундира, то он и у меня, и у тебя, да и у всех ребят. Но это временная одежда. Главное — сохранить дух и верность Родине, война не вечна… А теперь поговорим о деле. Ребята просят, чтобы ты проводил с ними физзарядку вместо Абрамова. Как ты на это смотришь?

— А так и смотрю: раз просят — значит, надо. Я согласен.

— Ну вот и хорошо, что ты согласился, опыт у тебя есть. Завтра, после подъема, я объявлю об этом. А сейчас я хотел бы тебе посоветовать: постарайся, чтобы зарядка не была лишь нудным и однообразным маханием руками и ногами. Только продуманно целесообразные упражнения помогают организму быстро перейти от сна к рабочему состоянию. Советую для пользы практиковать так называемые нелюбимые упражнения. Что это такое? Если в разнообразных комплексах ты находишь такие упражнения, которых ты — сознательно или подсознательно — стараешься избегать, значит, это и есть именно то, что тебе и ребятам особенно полезно. Механизм здесь такой. Сначала от нелюбимого упражнения ты после зарядки почувствуешь мышечную боль — это значит, ты напряг ту мышцу, которая до этого гуляла и дряхлела. А после напряжения она не только быстро восстанавливается, но и наращивает новые клетки и волокна. И тело начинает радоваться и петь. Продуманное движение, Ваня, — это жизнь.

Назавтра, после подъема, всех ребят собрали на веранде. Я поприветствовал их и заявил, что задержу ненадолго.

— С сегодняшнего дня, — начал я, — по вашей просьбе физзарядку будет проводить ваш товарищ — Иван Замотаев. Прошу вас подчиняться ему, уважать и жаловать его. О важности и пользе зарядки следует помнить всем вам. Она закладывает не только бодрость и физическое здоровье, но и нравственную силу духа и веры, чтобы сопротивляться всему вредному вам. Зарядка делает движения вашего тела красивыми и гармоничными, учит правильно ходить, быть стройным и ловким.

Когда-то, еще в царской армии, у меня был командир — человек пожилого возраста. Спускаясь по лестнице, он никогда не держался за перила. Он всегда выглядел молодцевато стройным и подтянутым. Попробуйте поступать так и вы. Забудьте сутулость, держите голову прямо, разверните плечи. Зарядка для вас должна войти в привычку, потому что она — основа движения и здоровья… Как вы думаете, почему царь зверей долго не живет? Потому, что он ленив и спит по 20 часов в сутки. А пищу ему добывает в основном львица. Со временем она начинает им пренебрегать. Лев тощает, стареет. И тогда подросший львенок-царевич изгоняет одряхлевшего царя из стаи. Так что советую не уподобляться льву.

Ребята оживились, повеселели, отправились на зарядку.

Забота о милых моему сердцу ребятах на время отвлекала меня от грустных мыслей. Но когда, гуляя по усадьбе, я подходил к молодой березке, она воскрешала далекую Россию и видение любимой женщины. Осенний ветер, раздевая березку, срывал с нее карминно-бронзовые листочки и, обнажая ее, выстилал под ней золотистый ковер. Своим грациозным станом березка напоминала счастливую и покорную невесту, стоявшую в ожидании чего-то нового и неизведанного. Окутанная радужно-блестящей на солнце алмазной паутинкой, она похмельно пленяла мою душу… После таких прогулок я возвращался к ребятам бодрый, в приподнятом настроении.

Жизнь в школе шла по заведенному распорядку. И только после тренировочных прыжков с парашютом я стал замечать, как изменяется поведение ребят. Почему-то они стали вялыми, ходили угнетенно-притихшие, мало ели и меньше занимались играми. И молча, с необъяснимой грустинкой в глазах слушали печальные мелодии аккордеона Бабицкого. Соблюдая конспирацию, я не мог напрямую выяснять у ребят их настроение и тем более разговаривать об этом с кем-либо из сотрудников школы. Вся надежда была на Замотаева.

После обеда мы с Ваней вышли прогуляться — беседовать у меня в комнате было опасно, могли подслушать.

— Как дела? Какое настроение? — спросил я у молчавшего Замотаева.

— Настроение у меня, да и у всех ребят, поганое, — выпалил Ваня.

— Почему?

— Потому, что после прыжков немцы всерьез захотят из нас сделать диверсантов. Вначале мы думали, что ребят мобилизуют действительно служить воспитанниками. А когда на банкете Больц проговорился и обман вскрылся, мы узнали, что нас готовят для диверсий против Красной Армии. Вот ребята и решили: дураков среди нас нет… Раньше мы надеялись, что после освобождения Смоленска Красная Армия быстро добьет немцев. Но не получилось. А сейчас, Юрий Васильевич, где наши застряли?

— Сейчас, Ваня, линия фронта проходит перед Оршей и Витебском, а Красная Армия готовится освобождать Белоруссию и Польшу.

— А что же нам делать? Может еще повезет? — сокрушался Замотаев.

— Нет, Ваня, везет лишь в карты и в рулетку, а в нашей ситуации многое зависит от каждого из нас. Паниковать пока рано. Давай рассудим. Вот ты прыгнул с парашютом, приземлился, сложил парашют и отправился к инструктору Фролову докладывать ему, что все в порядке. А когда тебя забросят в тыл Красной Армии и ты на родной земле оказался? Ты свободен. Для немцев ты теперь недосягаем, неуязвим. Для наших — неизвестен. И ты должен сделать выбор, куда идти: искать ли железнодорожную станцию и выполнять задание абвера или прийти в первую попавшуюся воинскую часть Красной Армии, откуда тебя направят в советскую военную контрразведку и где ты доложишь все о себе и о заброшенных в тыл Красной Армии ребятах. Тем самым ты, Ваня, предотвратишь грозящую Красной Армии опасность. Поверь, ты будешь не первый и не последний кто так поступит.

В начале сентября немцы забросили в тыл Красной Армии двадцать девять таких же подростков-диверсантов, которые обучались здесь, в этой школе. Хотя на словах все они заверяли немцев, что готовы выполнить любое их задание и вернуться с честью назад, но прошло почти три месяца и ни один из них так и не возвратился. Я уверен, что все они обманули немцев, отказались совершать диверсии и пришли к своим, потому что сохранили преданность Родине и свои неподкупные сердца. Я, как патриот своей Родины, очень хотел бы, чтобы и ты и все твои товарищи поступили так же, как те двадцать девять истинных патриотов. Как это сделать? Ты уже знаешь. А другие? Ведь я не могу их напрямую, в лоб, агитировать. А вдвоем, с твоей помощью мы бы могли незаметно, скрытно от немцев сориентировать ребят, как им следует действовать. Так, Ваня, ты согласен?

— Я согласен. Можете рассчитывать на меня! — с жаром заявил Ваня.

— В разведке, Ваня, есть железное правило конспирации: «Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами».

— Это мне знакомо, — прервал меня Замотаев, — когда в детдом наведывались партизаны и привозили трофейные продукты, то наши воспитатели наставляли нас — ни гугу. Не болтать! «Соблюдайте конспирацию!» — требовали они.

— Поэтому будь осторожен, сдержан в разговорах, особенно с преподавателями и сотрудниками школы. Все они докладывают о вас Больцу. Доверяй только тем товарищам, которым веришь как себе. Да и их проверяй. Помни, подростки подвержены внушению и, запуганные немецкими угрозами, могут стать и малодушными и трусливыми. Есть и такие, у которых психика еще не прочная, не устоявшаяся. Они могут безрассудно стремиться к самоутверждению, когда у них еще не выработано представление, барьер между рискованным и не рискованным поведением. Им нередко кажется, что здоровье и жизнь — это недорогая цена за свое любопытство. И я опасаюсь за таких. Сумеют ли они самостоятельно, без помощи извне преодолеть свою нерешительность? Так вот наша задача, Ваня, помочь им.

— Юрий Васильевич, конечно, из семидесяти воспитанников кто-то может оказаться и малодушным и нерешительным. Но как вожатый я ручаюсь, что больше половины ребят по-звериному ненавидят фашистскую немчуру за горе, которое она принесла нам! А тех, кто еще сомневается, запуган угрозами, мы сумеем убедить и сагитировать на нашу сторону. Ведь я их хорошо знаю и понимаю. Все мы, в том числе и они, набраны и вышли из одной среды, из организованной красногалстучной жизни, где главную клятву — жить, учиться и бороться — давали все. Многие ребята, как и я, сберегали свои красные галстуки и сохраняют веру в нашу победу.

Заканчивая нашу беседу, мы подошли к моей любимой березке и притихли, очарованные этим даром природы.

— Любота! — тихо проговорил Ваня. — Неспроста немцы ставили кресты из березки на могилах своих погибших солдат. Вся местность вокруг Минска утыкана ими — красота и жуть. Кресты, как солдаты, стоят в строю.

После разговора с Ваней я возвращался в приподнятом настроении, почувствовав что-то теплое, что исходило от Замотаева ко мне. Помню, тогда у меня впервые возникла идея усыновить этого паренька. Это обрадовало бы его и скрасило мое горестное одиночество. Да и мне легче было бы вдвоем с Ваней срывать авантюрные планы немцев в отношении остальных подростков. А о дальних планах я не задумывался. С этой мыслью, точно чем-то обогащенный, я и уснул и спал без обычно сумбурных сновидений.

В декабре вернулся Больц, довольный и радостный — абвер восстановил его в прежнем звании капитана. Он от души поздравил и меня с присвоением мне такого же звания. Я доложил ему, что занятия в школе идут нормально, ребята сделали по одному тренировочному прыжку с парашютом.

— Все прошло без происшествий. По просьбе ребят я только заменил Абрамова, а вместо него для проведения утренней зарядки назначил воспитанника — пятнадцатилетнего Ивана Замотаева, который еще в детдоме проводил с ними эти занятия. Парень он толковый, душевный, жадный до работы и занятий, среди ребят поддерживает дисциплину и порядок и во всем помогает мне. Я к нему привык и чувствую себя с ним спокойным и уверенным. И хочу его усыновить — он круглый сирота, с 8 лет скитался по детским домам. Думаю, он бы скрасил мою холостяцкую тоскливую жизнь. Ты поддержишь мою просьбу? — поинтересовался я у Больца.

— Я-то поддержу, а вот в штабе абверкоманды — не знаю. Ты напиши подробный рапорт, а я доложу начальнику команды. В штабе могут возразить: мол, он вышел из детдомовской красногалстучной атмосферы и, наверное, заражен коммунистическим духом.

— Фриц, ты же знаешь, что красный галстук — это цвет не столько коммунизма, сколько романтизма, это пламя костра, зарниц, походов, — возразил я Больцу.

— Кстати, в конце месяца, — заметил Больц, — из Берлина к нам с проверкой приезжает работник абвера майор Шульц. Ты, Юра, посоветуйся и с ним. Он влиятельный офицер. Пока же нам надо готовиться к встрече и подтянуть пацанов, — добавил Больц.

Через две недели приехал майор Шульц, подтянутый, лет сорока пяти офицер. Шульц сначала был немногословен, сдержан в оценке событий на фронте и при всем усталом пессимизме старался выражать немецкую самоуверенность и некую надежду. О своей миссии и полномочиях контролера говорил телеграфно, заявил, что приехал под давлением, которое на абвер оказал штаб группы армий «Центр» и персонально генерал Модель. Они стремятся сконцентрировать все силы вермахта и приданные им абверкоманды и группы. Поэтому мне приказано выяснить, готова ли «Особая команда Гемфурт» к диверсионным операциям в тылу русских, и, если готова, передислоцировать ее в тылы вермахта, в Польшу, под город Конин, в качестве резерва командования.

После нескольких рюмок коньяка и обильной закуски Шульц взбодрился, посвежел, стал говорливым и откровенным. На вопрос Больца, какова ситуация сейчас на Восточном фронте и каковы планы, по данным военной разведки, на весенний и летний период 1944 года, Шульц хотя и пространно, но здраво ответил:

— Наше положение к концу 1943 года стало критическим и напоминает говно с перцем (Drek mit Pfeifer). Главная задача командования вермахта состоит в том, чтобы собрать все силы и распределить их так, чтобы выстоять там, где противник будет наносить новые удары. А где он будет наносить эти удары, толком никто не знает, и ничего определенного сообщить командованию абвер не может, потому что у нас нет агентуры в штабах русских. Да, есть один источник в Москве, в Ставке, но и тот, как нам кажется, работает с нами под контролем русской разведки. Радиоперехват, который снабжал нас обильными разведданными, сейчас ограничен только тактическим войсковым масштабом. Да и то мы получаем крохи, так как русские в войсках перестали болтать по радиосвязи и научились строго соблюдать скрытность управления войсками. А их радиосвязь в звене штаб фронта — армия — Ставка хорошо защищена и оказалась для нас непроницаемой. Короче говоря, первый отдел абвера во главе с генералом Пиккненброком вместе со своей фронтовой структурой, по заявлению шефа абвера адмирала Канариса, оказались не на высоте и не сумели переиграть русских. Ставка и штаб Верховного командования вермахта не имеют четкого плана кампании на лето 1944 года и не знают, где русские нанесут главный удар. И тем не менее, проанализировав все данные и обстановку на Восточном фронте, абвер в своем аналитическом докладе пришел к выводу, что русские наиболее вероятно будут наступать летом в Белоруссии — они хотят ворваться в Польшу и оттуда нацелятся на Германию, чтобы закончить войну в Берлине. Однако штаб и командование, как всегда, пошли на поводу у фюрера, который заявил, что он лучше потеряет белорусские леса, чем румынскую нефть. Поэтому главный удар Красной Армии якобы надо ждать на юге, против группы армий «Юг» и «Северная Украина». Для отражения этого удара туда перебрасывается сейчас восемнадцать танковых и гренадерских дивизий вермахта, в то время как в Белоруссии, в группе армий «Центр», оставляют лишь 9-ю и 4-ю армии пехоты и только одну-единственную танковую дивизию. Глупое и недальновидное решение, — горестно заметил Шульц и добавил: — Штабные генералы воображают, что русские не заметят такой массовой переброски войск, не поняли еще, что их разведка с помощью партизан и подполья знает все, что делается у нас в тылу.

Учитывая, что силы группы армий «Центр» ослабляются, абвер считает, и в этом нас поддерживают генерал Модель и его штаб 9-й армии, эффективным подспорьем войск вермахта может стать расширение диверсионных операций против русских. Цель — уничтожение и запугивание войск противника. Что подтверждает и наш опыт ведения войны. Вот с такой миссией я и прислан к вам…

После выпитого Шульц отяжелел и отправился отдыхать.

В связи с приездом контролера, который непременно захочет встретиться с ребятами и будет выяснять их готовность выполнить задание, я решил предупредить Замотаева и поговорить с ним об усыновлении. Вечером, перед отбоем, я пригласил Ваню прогуляться.

— В школу приехал ответственный офицер абвера, — начал я разговор. — Будет посещать занятия, беседовать с вами, интересоваться вашим настроением, чтобы сделать вывод, насколько вы готовы к выполнению задания. А затем свое решение доложит начальству. Если он решит, что вы готовы и согласны задание выполнить, то, вероятнее всего, всех вас перебросят ближе к фронту, скорее всего, в Белоруссию или в Польшу, а оттуда — в тыл Красной Армии.

В связи с этим я хотел бы услышать твое мнение: как сейчас настроены ребята? Что будут отвечать этому офицеру на его вопросы о своем намерении выполнять приказ?

— Юрий Васильевич, почти все ребята будут отвечать одинаково: «Да, мы готовы и согласны выполнить задание». На самом же деле никто из них, точнее, большинство ребят, с которыми я уже говорил, никакого задания немцев выполнять не будут. Но есть и такие — их человек 10–12, которые хотят вообще отказаться лететь в тыл Красной Армии и совершать там диверсии. Правда, эти боятся репрессий, ищут аргументы для отказа. Но, как видите, есть и такие.

— Надеюсь, Ваня, ты понимаешь, что тебе придется аккуратно, без митинга, еще раз поговорить с каждым и сориентировать их, что подготовка здесь, в школе, заканчивается, и немцы, вероятно, перевезут всех ребят в Польшу. А что касается тех, кто наотрез хотят отказаться, то посоветуй им требовать от немцев обеспечить их советскими документами, удостоверяющими личность. Если, мол, такими документами нас не снабдите, то мы не полетим. Иначе без документа нас на любой станции задержит первый же патруль. Имей в виду, сделать такие документы и снабдить ими ребят немцы не в состоянии. Скажи ребятам, пусть упор делают на это.

— Юрий Васильевич, вы не беспокойтесь, я сделаю все так, как вы советуете. Если надо будет, я вовремя сообщу вам о трудностях. Вы только сами будьте осторожны, без вас нам тяжко придется.

— И еще, о чем я хотел с тобой, Ваня, посоветоваться. Ты, наверное, понял, что я ценю и люблю тебя не только как помощника, патриота, но и как сына. Мы с тобой одиноки и волею судьбы встретились в этой мясорубке войны случайно. И я хотел бы с тобой быть вместе, что бы ни случилось. Уберечь, спасти себя и тебя.

Этого мы можем добиться только, если будем вдвоем. Поэтому я хотел бы усыновить тебя!

— А это возможно? — спросил Ваня.

— Я очень хочу этого и постараюсь добиться, если ты согласен.

— Ну что ж, для меня это счастье — иметь такого отца, хоть и приемного. Об этом можно только мечтать, — от души сказал Ваня.

— Знаешь, я так понимаю жизнь, родить сына или дочь — еще не значит стать отцом. Высшая мера отцовства — это любовь и дружба, которые могут быть только между близкими людьми. Отец в жизни не тот, кто породил тебя, а тот, кто воспитал из тебя достойного человека. Тебе, Ваня, посчастливилось, что ты рано попал к бабушке, а затем — к хорошим воспитателям в детдоме. Значит, ты согласен?

— Конечно, согласен!

— Тогда я начну оформлять документы…

На этом мы расстались. Уходил я, как и Ваня, радостный, потому что по опыту знал — каждый мальчишка хочет иметь такого взрослого отца или друга, который не только бы всегда поучал и говорил нет, нельзя, но и почаще говорил — можно! К таким мальчишкам я относил и Ваню.

Через неделю Шульц закончил ревизию школы и сделал заключение, что подростки профессионально готовы к выполнению задания:

— Они окрепли физически и психологически, пора их передислоцировать ближе к фронту, в тылы группы армий «Центр».

К этому времени я написал пространный и аргументированный рапорт об усыновлении моего помощника Замотаева Ивана Ильича и присвоении ему звания фельдфебеля Русской освободительной армии. Больц поддержал меня и рапорт завизировал. Ознакомившись с рапортом, Шульц заметил:

— Благородно и похвально для кадрового офицера абвера. Я возьму ваш рапорт с собой в Берлин и буду поддерживать. Уверен, что решение будет положительным. В канцелярии оформят приказом, внесут изменение в ваше личное дело, а выписку из приказа и новые удостоверения вам и Замотаеву почтой вышлют в штаб абверкоманды, в город Конин, туда же вы переедете вместе со школой — там сейчас готовят помещение в одном из польских монастырей.

В январе ребят со всем их имуществом, с играми и преподавателями перевезли в Польшу, в местечко Бишевсфельд, в 10 километрах от города Конин. Школа разместилась в добротных помещениях католического монастыря. Место мне показалось привольным — все ближе к Родине, утешал я себя.

Первые недели ребята осваивались, обживались, а затем продолжились занятия.

Вскоре из Конина приехал начальник 203-й абверкоманды, подполковник Арнольд с начальником своего штаба. Он привез выписку из приказа об усыновлении Замотаева, новое удостоверение личности мне с капитанским званием и фельдфебельские погоны Ивану. Арнольд приказал вызвать Замотаева, поздравил его и вручил погоны. Затем расселись за приготовленный Больцем стол и, поднимая бокал, Арнольд предложил тост за усыновление и за начало новой операции. Он сообщил, что через неделю по приказу штаба 9-й армии «Буссард» должен быть готовым забрасывать в тыл Красной Армии подростков с диверсионными заданиями.

— Вы готовы? — обратился Арнольд ко мне и Больцу.

Больц молчал, а я не выдержал и стал возражать.

— Господин подполковник, я просил бы вас не спешить с проведением операции, выслушать мои аргументы и доложить их командованию армии. Забрасывать сейчас подростков в тыл Красной Армии бесполезно, никакого эффекта мы не получим. На улице зима, начались морозы, снежный покров довольно большой и с каждым днем увеличивается. Подростки не одеты и не обуты в зимнюю одежду и обувь. Будучи сброшенными в лес или поле в летней экипировке, они замерзнут и будут стремиться не к выполнению задания, а к тому, чтобы где-то и как-нибудь согреться.

— Если подростки будут мыслить и думать только о тепле, — прервал меня Арнольд, — значит, вы не подготовили их мышление к исполнению приказа. А они должны делать то, что мы им вложим в головы. Мышление у нас, в абвере, должно присутствовать только в отдаче и в исполнении приказа. А начало операции — это приказ, и мы обязаны его выполнить.

— Я согласен с вами, господин подполковник, приказ надо выполнять. Но в данном случае мы не сможем его выполнить и никакой поддержки вермахту не окажем. Я пережил под Москвой зиму 1941 года и видел мучения наших обмороженных солдат. Но это были взрослые, стойкие гренадеры, а здесь, у нас, по существу, еще дети. Поэтому я предлагаю операцию отложить до теплого времени. Тем более что фронт стабилизировался и вермахт прочно удерживает позиции у Витебска и Орши, преграждая Красной Армии путь в Белоруссию. Ее войска сидят в обороне и еще не оправились от летне-осенних боев.

Арнольд и его начальник штаба глушили коньяк и были до омерзения пьяны. Заплетающимся языком Арнольд твердил:

— При всех ваших аргументах я обязан и требую от вас выполнения приказа.

— А я не могу его выполнить, — отвечал я повышенным тоном, — потому что результат будет нулевой.

— Тогда, — хрипел Арнольд, — я отстраняю вас от операции и должен наказать!

— Поступайте, как вам угодно и выгодно! — бросил я в хмельном угаре, после чего встал и вышел из комнаты.

Одевшись, я решил прогуляться на морозному воздуху, чтобы остыть от неприятно острой полемики. На улице меня охватило радостное ощущение русской зимы. Опушенные седым морозом монастырские липы мирно дремали в алмазных блестках инея. Сквозь застывшие в серебряном кружеве ветки выглядывал с небосклона полный месяц и расстилал по белым холстам снега причудливые светотени. Было вольготно и тихо. Я упоенно шагал по аллее, вслушиваясь в аппетитный снежный хруст под ногами.

Конечно, я понимал, что в разговоре с шефом допустил горячность, — это в абвере не принято и считается служебным грехом. В то же время у меня выплеснулась вся накипевшая ненависть по поводу гнилых нацистских порядков и солдафонской психологии абвера. Зная хорошо стиль его работы, идеологию его работников, у которых всегда преобладает традиционно слепое подчинение приказу, страх не выполнить его, я должен был учитывать это и действовать более гибко. Но не получилось. Видимо, слишком велико было у меня стремление сберечь ребят для Отечества. Тем не менее предстоит еще бороться и надо себя поберечь — Родине я еще принесу пользу.

Вернувшись к себе, я осмотрел свою одинокую комнату, взял гитару, и невольно всплыла мелодия романса на слова Ивана Бунина:

И тут я вспомнил, что теперь не одинок — у меня есть сынок, мой умница Ваня. На душе сразу посветлело, и я решил завтра же переселить его к себе в комнату. Тем более что надо было выяснить настроение ребят и сориентировать Ваню об изменении обстановки. Но на следующий день в школу прибыл офицер из штаба абверкоманды и вручил мне выписку из приказа, подписанную начальником. В ней говорилось: «За допущенный проступок по службе капитана Ростова-Беломорина Юрия Васильевича временно отстранить от должности и направить в лагерь «Утрата». Подпись: подполковник Арнольд».

Я понял, что это наказание за бурный вчерашний разговор и мой отказ от проведения операции и переносе ее сроков на теплое время года. О решении Арнольда я доложил Больцу, который только развел руками и проговорил:

— Юра, в своих суждениях ты не совсем не прав. Я думаю, что Арнольд не так глуп, чтобы зимой начинать операцию, и я уверен, он будет докладывать в штабе 9-й армии о переносе ее сроков. А что касается наказания тебе, то это временный гнев затронутого самолюбия шефа. Такими опытными офицерами, как ты, не разбрасываются, я тебя в лагере буду навещать, мы с тобой еще поработаем.

Я сказал Больцу, что возьму с собой сына Ваню Замотаева, чтобы скрасить скуку и одиночество.

— Конечно, конечно, бери, это твое право, — согласился Больц.

Я вызвал Замотаева, мы погрузились в машину и через час вместе с офицером прибыли в городок Ласк, где в казармах старой польской армии размещался лагерь под названием «Утрата».

В структуре военной разведки и контрразведки сюда направлялись проштрафившиеся завербованные агенты, больные, инвалиды, офицеры для исправления, проверки благонадежности и лояльности немцам.

Нас принял начальник лагеря, бывший гвардейский полковник царской армии, воевавший на Северо-Западном фронте, а затем в армии Юденича, Николай Александрович Сергеев. Я представился и представил Замотаева. Познакомившись с моими документами, он сказал, что ему уже звонил начальник абверкоманды и просил принять меня на временную работу. Внимательно вглядываясь в мое лицо своим цепким взглядом, Сергеев спросил:

— А вы не сын полковника Ростова-Беломорина Василия Ивановича?

— Родной и единственный сын, — ответил я.

Сергеев мгновенно встал, подошел ко мне, взял за руки и взволнованно заговорил:

— Как же, как же, я знал вашего батюшку, воевали вместе, отличный воин, интеллектуал и патриот России. Я помню, что в бою под Петроградом он повел пешую сотню казаков в атаку, был тяжело ранен, но дальнейшей судьбы его не знаю.

— Я отвез его в госпиталь в Таллин, и там он умер, — ответил я.

— Жаль, большого дара был человек. Царство небесное! — с сожалением проговорил Сергеев. — Ну а вас, как и меня, судьба забросила сюда бороться за Россию. Давайте, хоть и временно, поработаем вместе. Здесь не по воле согнаны сливки Красной Армии. Они имеют опыт тяжелых боев с немцами, прошли муку лагерей, их психика надломлена в плену, а воля к жизни не утрачена, хотя Сталин и окрестил их изменниками. От безысходности и тоски по Родине они пьют по-черному и стараются бежать. Вас устроит должность моего помощника по режиму и охране лагеря? Вам будут подчиняться караульная рота и два контрольно-пропускных пункта. Главная ваша задача — усилить режим и снизить побеги и дезертирство добровольцев.

— Господин полковник, я с благодарностью принимаю ваши предложения и буду стараться быть достойным вашего доверия, — искренне ответил я.

— Очень рад встрече с вами и приглашаю вас на чашку чаю вечером. А пока я представлю вас моему заместителю, начальнику штаба подполковнику Михельсону, тоже бывшему офицеру царской армии. Он покажет ваши апартаменты, поставит вас и сына на все виды довольствия. Кстати, у нас хорошая мастерская, там надо пошить зимнюю форму и обувь вашему сыночку.

Вячеслав Эдуардович Михельсон сам повел нас с Ваней показывать квартиру, где мы и разместились. Квартира была из двух комнат с удобствами, обставлена скромно и сохраняла аромат табака, водки и пота прежних обитателей.

После обеда мы с Ваней вернулись домой и до сумерек отдыхали. Уснуть я не мог, беспокоили мысли о подростках. Я спросил у Вани:

— Скажи, в каком настроении ты оставил ребят, когда мы с тобой уезжали в Ласк?

— Ребята догадываются, что их скоро отправят на задание. А настроение у них разное: некоторые сумрачны и побаиваются зимы, а такие, как Семенов, Бабицкий, Градович и другие, — а их большинство, — ждут быстрейшей встречи со своей Красной Армией. А есть и такие, которые обязательно откажутся даже лететь на задание без документов. Так что, Юрий Васильевич, по вашему совету я почти со всеми успел поговорить. Дела у нас с вами не так уж плохи, уверен, что ребята нас не подведут…

Зимнее солнце лениво скрывалось за горизонт зубчатого леса. А на стеклах окон стали вырисовываться морозные вензеля узоров.

— Спасибо, Ваня, утешил и обрадовал ты меня. Мы с тобой еще поборемся.

Расчувствовавшись, я взял гитару и, перебирая струны, стал подыгрывать на старые армейские стихи:

Выслушав слова песни, Ваня заметил:

— Не надо грустить, Юрий Васильевич, мы вместе еще повоюем. Жить — это не только быть живым, но и пребывать в радостном настроении.

Я похвалил его за мудрое суждение и отправился на чай к Сергееву. После вечернего чая у Сергеева я узнал, что он служит в лагере по рекомендации генерала Власова, состоит на хорошем счету в его штабе и в абвере, лично знаком с комендантом Лодзи генералом фон Штейном, общается с белоэмигрантами и Лодзинским русским комитетом, хорошо осведомлен о положении на фронтах, так как регулярно слушает иностранное и русское радио. Вся надежда у Сергеева на заключение мира с западными союзниками и с их помощью — со Сталиным. Я не удивился его наивной близорукости, в которую верила белая эмиграция и многие немцы.

Назавтра я приступил к своим новым обязанностям. Они не показались мне сложными, и у меня оставалось время, чтобы заняться Ваней. Я предложил ему ежедневные занятия вечером по два часа.

— Чем мы займемся? — спросил я у него.

— Юрий Васильевич, давайте займемся немецким языком. Я хотел бы им овладеть, чтобы хотя бы понимать, о чем говорят мои противники.

Мы начали регулярно заниматься языком, затем знакомыми мне предметами — географией, военной историей. Наша жизнь наполнилась смыслом. Ваня занимался усердно. Он не щадил своего самолюбия и не мирился со своими недостатками. Так он любил поесть, особенно переедал во время ужина, тем более в офицерской столовой кормили сытно и калорийно.

Как-то утром, делая зарядку, я поставил его рядом с собой перед зеркалом, начал урок:

— Ваня, посмотри на свое отражение, видишь, оно какое-то неряшливое, это ты забыл причесаться. А теперь искренне улыбнись и скажи: «Я чувствую себя хорошо, и сегодня у меня все будет получаться!» Зеркало также отражает округление твоей фигуры, смотри: у тебя стал расти животик, округляться попа. Значит, надо умерить аппетит. Я тоже люблю поесть, но я ем столько, чтобы, вставая из-за стола, думать о том, что я мог бы съесть еще столько же. Для меня не переедать, не перепивать — это норма. Никаких излишеств в пище, в работе и в поведении. Воздержание во всем. «Воздержание, — говорил древний мудрец, — это первая ступень добродетели, которая и есть начало нравственного совершенства». Такая установка стала для меня привычкой и помогает сохранять уравновешенность и веру в себя, а значит, быть более защищенным. Что для нас с тобой, находящихся в окружении противника, очень важно для личной безопасности. Вот почему я выработал у себя стремление и желание выжить, спастись и принести пользу Родине.

Ваня впитывал мои советы охотно. Я старался уделять ему как можно больше времени, иногда только отлучаясь по службе или к полковнику Сергееву слушать его военные фантазии и новости с фронтов.

Как-то в начале марта я по его приглашению пришел на чашку традиционного чая — он был единственный человек в «Утрате», который не страдал запоем и сохранял свежую голову, по привычке отслеживая по своей карте все изменения на Восточном фронте. И поэтому постоянно нуждался в собеседнике, старался поделиться не только новостями, но и личными соображениями.

— Ну-с, Юрий Васильевич, — начал он, разворачивая свою карту с нанесенной военной обстановкой, — фюрер укрепляет по-своему Восточный фронт, вводит свежую новинку в стратегию войны. В своем приказе он устанавливает по всему Восточному фронту систему крепостей и опорных пунктов, которые должны удерживаться до конца, даже при окружении, сковывая как можно больше сил противника для стабилизации линии фронта. У нас в группе армий «Центр» такие крепости уже определены: Витебск, Орша, Борисов, Минск, Могилев, Бобруйск, Лунинец, Слуцк, Пинск. Назначаются коменданты крепостей, которые подчиняются фюреру через командующего группы армий, если возникают какие-то новые задачи. Ну, как вы оцениваете эту новацию Гитлера? — спросил Сергеев.

— По-видимому, я могу оценить ее так же, как и вы, — уклончиво ответил я.

— А я оцениваю отрицательно! Да-с, милостивый государь! Эта мера сил вермахту не прибавит, — заговорил Сергеев. — Во-первых, крепости Брест, Пинск, Двинск и другие уже сыграли свою положительную роль в Первую мировую войну. Но та война была позиционная, а эта маневренная. Во-вторых, замкнутые в крепостях войска вермахта обрекаются на пассивность, остаются инертными. Маневром танков и механизированных частей Красной Армии эти крепости легко обходятся, окружаются и обрекаются на разгром или пленение. Вот так-то, батенька! Новый приказ фюрера с этой новинкой ничего не даст. Фюрер заблуждается и вводит в заблуждение своих генералов тем, что летом Сталин ударит на юге. Посмотрите на карту: Белоруссия — это ворота и ближайший путь не только в Польшу, но и в Германию, в Берлин, по-видимому, где и завершится война. Поэтому главный удар летом Сталин нанесет в Белоруссии, тем более что он будет опираться на мощные силы партизанского движения. Вы, как разведчик, согласитесь со мной в том, надеюсь, что через партизан штаб Красной Армии располагает сведениями о немецких силах и их обороне не хуже самого фюрера. Так что будем ждать тяжелых событий в Белоруссии, а потом на юге, в Прибалтике и Пруссии…

Рассуждения и прогноз Сергеева, старого вояки, были не лишены основания и вселяли надежду в меня, хотя я не старался раскрываться перед ним как ставленником Власова и абвера.

Время шло, наступала весна. Мартовское солнце щедро заливало природу светом и теплом. Бирюзовое небо ласково обнимало все живое. На душе становилось радостнее. Это ощущал и мой сынок Ваня.

После завтрака мы по привычке вышли погулять за лагерь, ступая по стеклянным ледышкам весенних лужиц. Нас ослепляли искристо косые наметы осевшего снега. От набегавшего ветра грациозно кланялись елочки-монашки, одетые в зеленый бархат своих сарафанов. Они тихо роняли алмазные капли растаявшего снега и будто улыбались сквозь слезы. Наслаждаясь этой благодатью, я вдохновенно стал читать стихи:

Выслушав их, Ваня, глядя мне в глаза, попросил почитать еще, и я продолжал уже свое, интимно личное:

Ваня снова посмотрел на меня и проникновенно нежно спросил:

— Извините, это вы вспомнили жену?

— Да, Ваня, я постоянно вспоминаю, но не жену, а любимую женщину!

— Почему я это спросил? Я ведь о вас, кроме вашей доброты ко мне, очень мало что знаю…

Ваня был прав, и его слова заставили меня рассказать о себе, о своем детстве, родителях, учебе, пребывании на фронтах, о службе в абвере и, наконец, о встрече и любви к Наталье Васильевне.

— Она, Ваня, не только умна, добра и красива, — говорил я, — но она из тех сердобольных русских женщин, которые всегда преданы и служат Родине и своему любимому человеку. Она пленила меня — и тело, и душу, перевернула мои убеждения, помогла понять ошибки и встать на правильный путь. В оккупированном Смоленске мы жили как муж и жена — в тайном одиночестве двоих любящих людей. Но в силу складывающихся обстоятельств она должна была уйти к партизанам, а я не смог и остался в Смоленске, но уже другим, обновленным человеком…

Я расчувствовался от своих воспоминаний и невольно закончил рассказ стихами:

Ваня как мог, утешил, сказав:

— Не надо кручиниться, Юрий Васильевич, мы в ладу с вами и вдвоем все невзгоды одолеем.

В конце марта неожиданно приехал Больц. Он был возбужден, лицо его сияло какой-то необычной радостью. Поставив на стол бутылку коньяка и разложив деликатесную снедь, он заговорил:

— Я привез не только коньяк, но и хорошие новости. Надо поговорить.

Я отправил Ваню на часик погулять, и мы уселись за стол и, выпив по рюмке за встречу, начали беседу.

— Твои аргументы об отсрочке операции с подростками подействовали не только на меня, но и на Арнольда, — заговорил Больц. — Когда на другой день он протрезвел и вызвал к себе меня, то в разговоре я сумел его убедить в этом и поехать на доклад к командующему 9-й армии генералу Моделю, чтобы изложить ему наши предложения о переносе срока начала операции. О, Модель! Он не только хитер, умен, но и талантлив, недаром в абвере ходят разговоры, что фюрер хочет присвоить ему звание фельдмаршала и поставить командующим группы армий «Центр» вместо бездарного фельдмаршала Буша. Выслушав наши соображения, Модель, обращаясь к своему начальнику штаба, сказал: «Ваш приказ о начале операции по диверсиям считаю поспешным! Вы не учли, когда диверсии могут эффективно помочь войскам. Сейчас противник и мы — в обороне, солдаты сидят в блиндажах и окопах, перегруппировка войск по железным дорогам минимальная. В этих условиях диверсии, которые должны не только разрушать паровозы и вагоны, но и устрашать войска, деморализовывать противника, снижать его волю к борьбе, внушать ему страх, не дадут нужного результата. Это будут укусы комара. А вот когда русские начнут наступать — а по моим расчетам, они начнут в Белоруссии наступать с подсыханием болот и почвы, в конце весны или начале лета, — и будут подбрасывать резервы, технику, боеприпасы, вот тогда и надо проводить массовые диверсии на тыловых железных дорогах. Причем использовать не только подготовленных подростков, но и взрослых агентов… Кстати, господин Арнольд, сколько у вас в резерве взрослых агентов на летний период?» «Всего человек пятьдесят», — ответил Арнольд. «Мало, очень мало! Надо удвоить. Позаботьтесь о дополнительной подготовке», — приказал Модель. Затем, обращаясь к своему начальнику штаба, Модель назидательно заметил: «Решение военачальника в отличие от решения политика или ученого должно быть более взвешенным и предусматривать обоснованную цель, воплощающуюся в реальном результате. Ваш приказ, отданный 209-й абвергруппе «Буссард», не отличается названными критериями. Его надо отменить. А впредь подобные приказы я буду отдавать и подписывать сам».

Вот, Юра, такой состоялся у нас разговор. И я тебя поздравляю, ты оказался прав и не стал льстить этому лысому полоумку Арнольду.

Теперь о неотложном задании, которое дал нам с тобой Арнольд. Он приказал нам завербовать и подготовить к лету не менее пятидесяти агентов в качестве резерва для проведения диверсий…

Я долго думал, как нам лучше организовать эту работу. Концлагерей здесь, близко от Лодзи, нет. Ездить далеко неудобно и не продуктивно вербовать из дохлых заморышей военнопленных. Надо вербовать из тех военнопленных, которые физически уже окрепли и успели впитать немецкий порядок и дисциплину. Такой контингент, человек сто, есть в Лодзи, на заводе «Оскар Дизель», который принадлежит нашей семье. Я могу туда устроить тебя под крышу руководителя чертежного бюро, а сына — учеником слесаря, в общежитии обставить с удобствами квартиру, тебе будет и удобно там и комфортно работать. Если проблемы будут возникать, то штаб абверкоманды и я рядом и в конце концов поможем. Ты взвесь мои предложения. Если ты согласен, то я доложу Арнольду, и недели через две переедешь в Лодзь. Я за тобой приеду.

— Фриц, это приказ, а приказ надо выполнять, тем более что он разумен, хотя работенка изнурительная. Но я согласен и готов, — ответил я.

Больц поблагодарил меня, заспешил и, не допив коньяк, уехал.

Вернулся с прогулки Ваня, и я посвятил его в перипетии нашей дальнейшей жизни. Он как всегда спокойно выслушал и деловито заметил:

— Ну что ж Лодзь так Лодзь, пусть будет Дизель. Я готов, куда иголка — туда и нитка. — Затем он сел за стол и, взяв в руки бутылку с остатками коньяка, прочитал наклейку и спросил:

— Можно мне попробовать?

— Конечно, можно! — ответил я.

Мне показалось, что Ваня, гуляя на улице, озяб и хочет согреться, а может, он польстился на привлекательную закуску, оставшуюся в тарелках. Я сел рядом, разлил по рюмкам коньяк и сказал:

— Давай согрейся, и выпьем за новое место работы.

Мы чокнулись. Ваня, пригубив и сделав глоток, заметил:

— Отдает клопами, запашок такой.

— Это с непривычки, а в натуре это коньяк французский и делается он из винограда, — возразил я.

— А вы любите вино? — неожиданно спросил Ваня.

— Люблю в меру, как все в жизни, — ответил я.

— И женщин? — не унимался Ваня.

— Я, Ваня, люблю людей и идолопоклонствую четырем богам, обогащающим жизнь и мою трудную судьбу: женщине, стихам, песне и вину. Женщин люблю, потому что они — женщины — в муках даруют нового человека, награждают лаской, добром и наслаждениями; стихи люблю за очищение души; песни люблю за радость подъема души, а вино — за радость забвенья.

— А Боженьку вы любите? — допытывался Ваня, слушая мои жизненные установки.

— В Боженьку верю! — отвечал я.

— Интересно вы говорите, совсем как моя бабушка… Можете сейчас ублажить — поиграть иль почитать стихи? — попросил Ваня.

От этой беседы и вина я пребывал в приподнятом настроении и с удовольствием взял гитару и стал наигрывать мелодию на стихи любимого Бунина:

Ваня, как и я, расчувствовался и тихо промолвил:

— Спасибо, порадовали вы меня!

Мы попили чаю и легли спать. Я долго не мог уснуть, мысли кружились вокруг будущей судьбы. Я думал, где и как идти, не погубив себя и Ваню. И тут вспомнил и начал под настроение шепотом читать про себя стихотворение Бунина «На распутье», которое часто читал отец на фронте.

Через две недели мы выехали в Лодзь, крупный промышленный и очень красивый город оккупированной Польши. Под ним в Первую мировую войну воевала тоже 9-я немецкая армия, которую основательно потрепали русские войска осенью 1914 года.

По пути мы по просьбе Вани заехали в монастырь под Конином проведать ребят и пробыли там полдня. В Лодзи мы разместились в двух комнатах общежития большого дизельного завода, на котором работало много рабочих из военнопленных. Больц представил меня управляющему, который показал мой кабинет и познакомил с начальником секретариата, где хранились анкеты на русских рабочих. Ваню с его согласия управляющий определил учеником к немцу — опытному мастеру слесарю-лекальщику. Формально я числился начальником чертежного бюро, а занимался только вербовочной работой. Для меня это было изнурительно тяжелое испытание. Прежде всего я должен был не засвечиваться, сохранять лояльность к немцам и представляться кандидатам на вербовку в качестве офицера военной разведки абвера. В то же время я по крохам собирал нужные мне данные о них и, беседуя, выискивал таких, которые хоть и соглашались быть агентами, но, по моим прикидкам, задания выполнять будут едва ли. В первую очередь я отсеивал тех, кто добровольно сдался в плен, затем — уголовников и, наконец, таких, о которых в анкетах имелись сведения об их участии в карательных операциях против партизан или оказании помощи немецкой администрации концлагерей. Я обращал внимание на специальность до призыва в Красную Армию, отдавая предпочтение рабочим профессиям. И особенно возлагал надежду на тех, кто попал в плен в ходе боя, раненым или контуженным, и прошел мучительный путь испытаний во многих лагерях.

Так, например, я не ошибся, вербуя Алексея Скоробогатова и ему подобных. Уроженец Ростовской области, Алексей работал в колхозе бригадиром трактористов, в сентябре 1941 года был призван в Красную Армию, окончил полковую школу и учился на курсах лейтенантов. В боях за Кавказ был ранен, попал в плен, пройдя муки ада семи концлагерей. Наконец, как специалист, знающий дизельные двигатели, был направлен из концлагеря на завод «Оскар-Дизель» слесарем.

В процессе вербовочной беседы он показал себя умным и находчивым, ловко скрывал истинные мотивы своего согласия быть агентом для того, чтобы оказаться на стороне Красной Армии. Свой тайный замысел Алексей осуществил мастерски, обманув «Буссард», и помог мне выбраться из абверовского капкана. Его напарник Владимир Антонов, как и все завербованные мною агенты, был направлен на конспиративную квартиру в деревню Любань (в 30 километрах от Лодзи) для обучения диверсионному делу.

С наступлением Красной Армии в Белоруссии, когда ее войска продвинулись до границы с Польшей, форсировали реку Висла и заняли плацдармы на западном берегу, нацелившись через Одер на саму Германию, новый командующий разгромленной группы армий «Центр» фельдмаршал Модель спешно начал строить оборону, чтобы остановить советские войска и сбросить их с плацдармов. В своем приказе он обязывал приданные войска абверкоманды начать интенсивные диверсионные операции на растянутых железнодорожных коммуникациях русских, пока они не успели навести мосты через Вислу.

С конца июля 1944 года началась массовая заброска взрослых диверсантов и подростков. Она продолжалась весь август и проходила в спешке и суете, так как у немцев не хватало ни свободных самолетов, ни горючего к ним.

Вскоре ко мне в Лодзь неожиданно приехал Больц. Я его не узнал — такой он казался расстроенный — бледное свирепое лицо, трясущиеся губы. Он молча достал из кармана бутылку коньяка, налил себе целый стакан и залпом выпил. Отдышавшись, отрывисто заговорил, мешая немецкие и русские ругательства:

— Дела шайзе! Эти ублюдки за полгода отъелись, как свиньи, отрастили мясистые пердильники, сейчас 18 человек отказываются лететь на задание! Ты представляешь, Юра? Это не просто провал, это крах моей карьеры! — рычал Больц громовым басом.

Улучив паузу в его речи, я попросил:

— Фриц, успокойся и расскажи толком, что произошло?

— А произошло вот что. Согласно приказу Моделя мы начали готовить ребят к заброске самолетами в тыл наступающим войскам Красной Армии. Я стал вызывать каждого подростка и беседовать, чтобы он подобрал себе напарника, с которым полетит на задание. Спрашиваю каждого: ты готов выполнить задание? Половина опрошенных согласилась. А 18 человек отказались. Я спрашиваю: почему? Молчат, стервецы! Доложил об этом начальнику абверкоманды Арнольду. А тот накричал на меня и приказал: езжайте в Лодзь за капитаном Ростовым и улаживайте конфликт. Ростов — русский офицер и лучше вас разберется с русскими подростками. Вот я и приехал за тобой. Забирай своего Ваньку, и поедем в Бишефсфельд, будешь разбираться с этими дармоедами.

Приехав в школу, мы с Ваней поселились в моей прежней комнате. Больц передал мне список «отказников», как он окрестил ребят, не пожелавших лететь на задание, и я стал вызывать их на беседу. Сам же Больц уехал к себе на квартиру в Лодзь.

Первым я вызвал знакомого мне еще по Смоленску Леонида Федоровича Уткина, рослого шестнадцатилетнего паренька.

Поздоровавшись, спросил:

— Как настроение, Леня?

— Поганое, Юрий Васильевич.

— А почему?

— Потому что нас собираются отправить на задание, а мы не хотим лететь без документов. Хорошо, что вы приехали, а то здесь спросить не у кого, все пьянствуют и, как зверье, рыкают на ребят.

— А какие документы вы требуете? Что-то я не понимаю.

— Я не знаю, какие точно, но такие, которые хотя бы в общем удостоверяли нашу личность. Например, копию метрики о рождении или справки из детдома о том, кто я такой. Сейчас у каждого из нас имеется солдатская книжка, заполненная на немецком и русском языках. Я иду в увольнение в Конин, меня останавливает патруль, я показываю книжку, немец читает, отдает назад и говорит: «Гут». А забросят нас в тыл Красной Армии — это в лес или в поле. Тут я сам себе хозяин и, как правильно говорит Замотаев, выбирай: идти на задание, домой или в органы власти с повинной. Но как только я войду в населенный пункт, в деревню или на станцию, меня первый встречный красноармеец или колхозница остановит и спросит: кто я такой, откуда, покажи документы. В ответ я буду путано что-то лепетать — врать, и в конце концов меня задержат и отведут в милицию.

Поэтому мы с ребятами долго спорили и решили, что на задание без документов не полетим, о чем и заявили господину Больцу. А он рычит басом — это приказ, это приказ и ругается остервенело.

Уткин закончил свою, видимо, давно накопившуюся у него аргументацию и уставился своими карими глазами.

— Леня, скажи: все ребята думают так же, как ты? — спросил я.

— За всех не ручаюсь, но таких, как я, наберется человек 18–20 из 70. Есть и такие, которые боятся угроз и на словах готовы выполнить задание, а наделе поступят по-иному. А некоторые, зная, что немцев из Белоруссии вышвырнули, выгонят и из Польши, предлагают дождаться прихода наших, а пока тянуть время.

— Хорошо, Леня. Спасибо за откровенность. Я подумаю насчет документов, и решим, как лучше.

Прощаясь, Леня сказал:

— Юрий Васильевич, ребята верят вам и надеются на помощь.

Кроме Уткина мне пришлось в эти дни беседовать с Геннадием Верочкиным, Виктором Степановым, Георгием Новиковым, Виктором Захаровым и другими ребятами, всего я опросил восемнадцать человек. От общения с ними у меня сложилось довольно благодушное настроение. Все они рассуждали почти так же, как Уткин, понимая, для чего их используют немцы. Поэтому стремились выжить, всячески обезопасить себя и уклониться от нанесения ущерба Красной Армии. Меня порадовало их физическое и нравственное состояние, раскованность в рассуждениях и мыслях. Они теперь окрепли, выглядели совсем другими — людьми с чувством собственного достоинства.

Чтобы проверить свои выводы, я решил поговорить с Ваней, который за эти дни успел пообщаться с ребятами. После обеда мы вышли с ним на улицу, поскольку разговаривать в комнате на такую тему было невозможно. Прогуливаясь по монастырской аллее, обсаженной мальвами с цветками-фонариками, мы оба пребывали в приподнятом настроении. Все кругом горело в пышном закате летнего вечера. Золотой диск солнца, словно раскаленный уголь, медленно опускался из лазурного неба. Он осыпал искристым блеском лучей верхушки деревьев, зажигая их сверкающей карминной позолотой. Стоял один из тех чарующей красоты июльских вечеров, которые так радуют и людей и птиц. В воздухе носились ласточки, выгуливая и обучая свое потомство. Они взвивались в высоту ясного неба, а затем с радостным щебетанием скользили вниз к пепельно-багряным макушкам лип, схватывая грациозно танцующую мошкару.

— Вот здесь, в благодатной обстановке, мы в безопасности и потолкуем с тобой, — начал я разговор. — Скажи, сынок, что нового, какое настроение у ребят?

— Настроение боевое, все хотят домой, к своим, — с жаром ответил Ваня. — Тем более знают, что Смоленщина и Белоруссия освобождены от немцев.

— В беседе с Больцем и со мной некоторые ребята заявили, что готовы лететь на задание, если их снабдят документами, удостоверяющими личность. Как ты считаешь, что это даст им?

— Юрий Васильевич, главное ведь не в этом, а в том, будут или не будут они выполнять задание. А документы здесь ни при чем. Я знаю, это Леня Уткин и его земляки-смоляне требуют документы. Но я думаю, что они хитрят, рассчитывая затянуть время и дождаться прихода Красной Армии. А сами они очень стремятся домой. Вообще, за это время, а скоро уже год будет, ребята изменились: не только отъелись, возмужали, но и освоились и обнаглели, стали шалить и даже дерзить русским преподавателям и немцам. А те, я заметил, присмирели и ведут себя как побитые собаки, понимая, что «Гитлер капут». Так что, я думаю, всех ребят надо быстрее отправлять на задание, которое они ни под какими угрозами и обещаниями выполнять не будут. Быстрее, пока они не расхулиганились и не набедокурили. — Затем Ваня посмотрел внимательно мне в глаза и спросил: — А вы меня тоже отправите на задание с ребятами?

— Нет, Ванюша, ты же мой сын. Мы с тобой здесь будет бороться и помогать Красной Армии, — ответил я.

— А как бы хотелось нам с вами оказаться у своих! — грустно заметил Ваня.

— Потерпи, сынок, мужайся и будь осторожен, лишнего не говори своим ребятам, — посоветовал я.

Обстановка в школе и настроение ребят для меня стали ясны. Свои выводы надо было сообщить Больцу, а после согласования с ним доложить начальнику абверкоманды.

На другой день я приехал к Больцу на его квартиру в Лодзь и рассказал ему о беседах с ребятами и своих предложениях. Больц задумался, а затем сказал:

— Все это хорошо для нас, что пацаны согласны лететь на задание. Но меня заботит вопрос о документах. Я понимаю ребят, они хотят обезопасить себя. Но дело в том, что я не могу изготовить подобные документы на 18 человек и в абверкоманде уже нет таких технических возможностей. Там прежний сектор документации расформирован, все офицеры отправлены на пополнение 9-й и 4-й армий, разбитых в Белоруссии. И вообще, после покушения на фюрера, когда Канариса арестовали, а военную разведку передали Гиммлеру в Главное управление имперской безопасности, многое меняется и в абвере. Так что я не знаю, как поступить с этими пацанами, которые требуют документы. Насильно же их не заставишь лететь на задание. Пусть решает сам начальник абверкоманды. Так что придется ехать к нему и докладывать о готовности к началу операции.

Я спросил Больца, что ему известно о положении на фронте.

Больц нахмурился, обреченно махнул рукой и проговорил:

— Такого удара, как в Белоруссии, вермахт никогда не испытывал. По существу, группа армий «Центр» по вине бездарного командующего фельдмаршала Буша перестала существовать. Русским удалось взять в плен одних генералов больше десятка, свыше ста тысяч солдат и офицеров. В результате русские вышли на Вислу, с ходу форсировали ее, захватив несколько плацдармов на западном берегу. Фюрер допустил ошибку — с опозданием сменил Буша на Моделя, который сейчас успешно наводит порядок. Он уже выбил русские войска с набережной Варшавы и старается сбить их с плацдармов. Вот почему Модель требует сейчас срочно усилить диверсии на коммуникациях Красной Армии, чтобы затормозить снабжение ее резервами.

На другой день я и Больц докладывали подполковнику Арнольду о готовности «Особой команды «Гемфурт» к выполнению задания по диверсии. Хмурый, с угнетенным настроением Арнольд оживился и спросил:

— Все согласны?

Больц ответил:

— Так точно, все, более семидесяти подростков экипированы, заготовлены средства, пропуска, деньги, продукты, проведен инструктаж. Не ясен один вопрос. Несколько подростков, которые готовы лететь на задание, просят снабдить справкой или копией метрики, удостоверяющей личность, чтобы их преждевременно не задержали на пути от места приземления к железнодорожной станции.

Арнольд задумался, а затем сказал:

— Что ж, ребята рассуждают логично, они, по-видимому, хотят обеспечить свою безопасность.

— Точно так! — подтвердил Больц.

Арнольд, обращаясь к своему начальнику штаба, спросил:

— Вы можете изготовить такие документы, исходные данные вам дадут?

— К сожалению, господин подполковник, у нас нет ни одного документалиста, все офицеры переведены на пополнение штабов армии, — ответил начальник штаба.

— Тогда начнем операцию без этих подростков, а позже решим, что с ними делать. Медлить нам нельзя, фельдмаршал Модель торопит, — закончил Арнольд. — Теперь об операции. Господа Больц и Ростов, завтра поезжайте в штаб группы армий «Центр» и согласуйте с оперативным отделом детали операции — сколько рейсов потребуется, с каких аэродромов, каковы пункты выброски. Сама схема и порядок подготовки подростков к посадке и вылету у вас отработаны по прежней операции. Вот этой методикой и руководствуйтесь. Закончите заброску и затем начинайте новый набор подростков. Но об этом мы с вами поговорим дополнительно. А пока у меня к вам нет вопросов, — закончил Арнольд.

В оперативном отделе в течение двух дней мы согласовали все проблемы предстоящей операции и вместе с двумя офицерами выехали на аэродром «Мария» под Лодзью. Сюда же на машинах доставили 52 подростка, и в ночь на 30 августа их парами на двух самолетах по отработанной схеме перебросили на территорию Белоруссии вблизи железнодорожных станций. Перед вылетом ребят накормили и выдали каждому по сто граммов водки, от которой почти все отказались. Они были, как я заметил, возбуждены, шутили, и на лицах светилось радостное выражение. Я вспомнил слова Замотаева о том, что ребята хотят домой, и убедился в их истинности. А сам Ваня при посадке споро крутился среди ребят, помогая им прилаживать парашюты и сумки. При этом он неназойливо что-то наговаривал им полушепотом, заряжая своей энергией и согревая добром. А ребята, залезая в самолет, по-братски прощались, обнимая его.

Я стоял возле самолета, наблюдая картину посадки. Неожиданно ко мне подошел стройный белорус Вячеслав Бабицкий и протянул руку для пожатия. Он хитро улыбнулся, многозначительно подмигнул и сказал:

— До свидания и спасибо за доброту!

Проведя две ночи на аэродроме и отправив ребят на задание, мы с Ваней в компании Больца и штабных офицеров отправились на доклад к начальнику 203-й абверкоманды. С Арнольдом мы случайно встретились в коридоре. Он из столовой шел к себе в кабинет. Увидев среди нас Замотаева в форме фельдфебеля, Арнольд спросил:

— А вы кто будете, молодой человек?

Ваня четко представился, а я доложил:

— Это мой приемный сын, господин подполковник! Он помогал нам готовить ребят и отправлять их на задание.

— Ах, вот он какой боевой. Похвально, что сын помогает отцу, — проговорил Арнольд, приглашая офицеров к себе в кабинет. В кабинете было доложено о благополучной операции по заброске подростков на задание.

Начальник поблагодарил всех, заявив при этом, что операции будут наращиваться, как того требует приказ фельдмаршала Моделя.

— Поэтому, капитан Больц и капитан Ростов, — добавил он, — вам надлежит без паузы, ускоренно подготовить такое же количество агентов. Набирать их будете в детском лагере Тухинген — это на окраине Лодзи. Там содержится более двух тысяч детей разного возраста, собранных ведомством Гиммлера со всех оккупированных нами областей. Так что выбор у вас будет. Отберете подростков, подкормите, свозите на ознакомительные экскурсии в пару городов Германии, идеологически наставите, профессионально научите, и будем забрасывать в тыл Красной Армии.

Завтра же поезжайте в Тухинген к начальнику лагеря оберштурмфюреру Отто, он в курсе, указания ему даны. Что касается оставшихся 18 ребят, которые требовали документы, если они не передумали, то отправьте их в любой ближайший лагерь, на завод или в госпиталь, где раненым солдатам требуется кровь.

Отдав распоряжения, Арнольд пригласил всех в столовую на чашку кофе с коньяком. Когда все расселись, официант в форме унтера разлил коньяк и положил на тарелочки ломтики лимона. Принес и расставил чашечки кофе.

Арнольд, подняв свою рюмку, предложил выпить за успешное окончание операции. Затем пили за здоровье и удачу нового командующего фельдмаршала Моделя, за нового начальника абвера вместо арестованного Канариса, за победы вермахта, за самого Арнольда. Коньяк развязал языки, офицеры хотя и высказывали смелые суждения, но в них, как во всей нынешней кампании, сквозило уныние и обреченная безысходность. Я впервые услышал на этом сборище суждение о том, что военным путем выиграть войну будет невозможно, только если фюреру удастся договориться с англосаксами, высадившимися в Нормандии. Захмелевший Арнольд заверил, что танковый удар по американцам в Арденнах заставит их быть сговорчивыми.

Возвращаясь к себе в Конин, Больц сокрушался, не зная, что делать с ребятами, которые отказались лететь на задание без документов.

— Юра, ты подумай, а вечером встретимся и поговорим, — сказал Больц.

В Конине оставшиеся ребята слонялись по улице, некоторые играли в помещении в бильярд и шашки. Я попросил Ваню пообщаться с ними и попытаться выяснить их настроение. К вечеру Ваня сообщил мне, что ребята на задание без документов не полетят и собираются бежать к своим, благо Красная Армия уже под Варшавой. А в крайнем — случае к польским партизанам. Они уже начали запасаться продуктами.

Надо было решать, как спасти ребят, потому что их побег — это не лучший вариант. При сильной концентрации войск вермахта, облавах и патрулировании ребят быстро поймают. Поэтому когда вечером пришел Больц, я предложил ему переправить ребят на завод или в сельскую местность к бауэрам-фермерам.

— Ну что! Придумал что-нибудь? — с порога спросил Больц.

— Придумал! — ответил я.

— Давай выкладывай, — усаживаясь в кресло, попросил Больц.

— Фриц, почти за год ребята окрепли физически, возмужали, на задание их бесполезно нацеливать. Лучше их определить на твой семейный завод «Оскар-Дизель». Ведь мы оттуда навербовали почти тридцать агентов. Вот ты и заполнишь там брешь.

— Я уже там заполнил брешь мужиками-военнопленными из лагеря «Утрата», — прервал меня Больц.

— Тогда пошли их на сельскохозяйственные работы. Сейчас идет уборка урожая. Людей после тотальной мобилизации не хватает. Бауэры, которым ты предложишь молодого работника, не только будут благодарны, но еще и заплатят натурой или деньгами.

Да и кроме крестьян в работниках нуждается много мелких фабрик и мастерских.

— Это заманчивое предложение, тем более что при его реализации можно получить навар, а я уже здорово потратился…

Больц ушел довольный, а назавтра посадил всех ребят в грузовую машину, выделил унтер-офицера Нича и отправил его на север в сельский район продавать ребят в работники. А после обеда мы поехали в детский лагерь Тухинген. Больц приказал взять с собой Замотаева. К форме фельдфебеля Больц повесил Ване на пояс пистолет с портупеей:

— Покажешь лагерным ребятам, кого мы готовим.

В лагере Тухинген, мрачном пятиэтажном здании, нас принял начальник — оберштурмфюрер Отто, здоровенный детина с низким приятным голосом. Он рассказал, что лагерь создан по инициативе Гиммлера и предназначен для приема бездомных и партизанских детей и подростков, дабы увести их от влияния партизанского движения и подпольной деятельности. Лагерь подчиняется лодзинскому СД и Берлину. Над ним попечительствует имперское руководство «гитлерюгенда». В лагере — строгий режим, на работы подростки выходят под охраной. Сейчас тут их больше двух тысяч — из Белоруссии, Украины, Латвии и разных областей России. Большинство — русские и белорусы, примерно по 700 человек, затем — 98 цыган, по 50 латышей и украинцев.

— На каждого ведется анкета, так что вы можете, просмотрев анкеты, сделать предварительный отбор, — посоветовал Отто.

Но мы решили не начинать с анкет, а осмотреть ребят и отобрать более крепких и физически здоровых. Помощник коменданта выстроил в шеренги человек семьдесят, и Больц, взяв за руку Замотаева и поставив его перед собой, обратился к ребятам с речью:

— По приказу командования Русской освободительной армии мы набираем в ее части воспитанников, которые будут изучать военное дело с последующим зачислением на службу в армию. Воспитанники будут получать все виды довольствия: новую форму обмундирования, за каждые десять дней службы по десять марок, хорошее питание и медицинское обслуживание. — Больц положил руку на плечо Замотаеву и продолжал: — Вот перед вами один из воспитанников, он за хорошую службу дорос до звания фельдфебеля. И вы можете стать такими же, если будете соблюдать дисциплину и выполнять все приказы…

Демонстративный показ Замотаева, который в своем аккуратно подогнанном мундирчике, с пистолетом на боку и упитанным лицом выглядел картинно-заразительно, не мог не возбудить интереса у худых, истощенных голодом ребят.

Сделав паузу, Больц продолжал:

— От вас требуется одно: желание и добровольное согласие. Кто согласен: поднимите руку…

Руку подняли больше половины. Видя это, Больц пояснил:

— Сегодня мы возьмем не всех желающих, а только 24 человека, а за остальными приедем позже…

Все «желающие» были построены, и Больц, проявив поистине звериную зоркость купца, стал обходить строй и пристально оглядывать товар, отбирая наиболее, как он считал, живых и бойких. А я шел рядом с Больцем, всматривался в лица ребят, в их лагерную, из серого грязного полотна форму, в замызганные деревянные колодки на ногах, и слезы наворачивались на глаза, а сердце сжималось от жалости.

Я неотвязно думал о том, как глубоко пали цивилизованные немецкие правители, претендующие на избранность расы, чтобы плодить столько горя и страданий. Передо мной стояли изможденные жертвы жестокого террора — с изломанной психикой, скрытой озлобленностью и затаенной ненавистью. Дети прошли через ужасы тюрем и концлагерей, на их глазах умирали матери от пыток и голода, их насильно разлучали с Родиной и родными.

О социальном составе детей мы узнали еще в лагере. И в разговоре с Больцем я напомнил ему, что эти лагерные подростки несравнимы с детдомовскими. Этих надо еще приводить в человеческий вид, обследовать у врача, усиленно кормить и — главное — отогревать психику, характер.

Больц в чем-то соглашался со мной, но считал, что у детей впечатления меняются так же быстро, как и их мировоззрение.

— У нас, — доказывал мне Больц, — вполне достаточно средств и возможностей, чтобы придать этим ребятам нормальный вид и переделать их психологию. В этом смысле, уверен, сработает предусмотренная экскурсия в Германию.

Я не соглашался с ним, но, зная, что его как нациста, как, впрочем, и абвер, интересует лишь количество переброшенных на задание и сам процесс работы, не спорил.

На месте размещения, в школе, ребят осмотрел врач, они помылись в бане, их переодели в чистое белье, носки, в хорошо пошитую форму РОА с трехцветным шевроном на рукаве, обули в новые ботинки. Затем ребят накормили сытным обедом, выдали вне всяких норм белый хлеб, масло, колбасу, порцию шнапса. И впредь питанию уделялось особое внимание.

Присутствие немцев было объяснено тем, что в добровольческих русских частях нет собственных средств на питание, обмундирование, оружие, поэтому приходится прибегать к помощи немцев, которые и контролируют расход этих средств: унтера Краузе, Нич, Шульц, Гофман будут снабжать всем необходимым — для этого они и выделены.

Всю группу разбили на три строевых отделения с назначенными из ребят начальниками во главе, а Замотаев был объявлен старшиной, причем в функции его входило поддерживать порядок и дисциплину. Ребятам приказали до начала занятий отдыхать, поправляться, набираться сил и готовиться к поездке на экскурсию.

Через неделю, в середине сентября 1944 года, вся группа под моим руководством выехала на первую такую экскурсию в Бреслау и Дрезден. В помощники мне выделили Краузе и Замотаева. Это была ознакомительная поездка, которая преследовала чисто пропагандистские цели и должна была воздействовать на ребят. Краузе старался обратить особое внимание ребят на красоту мест, чистоту и строгий порядок, отличное состояние дорог и строений, сравнивая все увиденное с тем, что ребята видели в Советском Союзе. Под Дрезденом мы посмотрели кулацкие хозяйства, в самом городе побывали в зоопарке, кино, посещали ресторанчики, где подростков вволю угощали пивом. Затем была организована прогулка на пароходе и в горы.

Вечером я старался познакомиться с моими подопечными. Я быстро узнал, что группа на 90 процентов состоит из детей партизан, некоторые из них сами воевали в партизанах. Например, псковичи Геннадий Балмасов и братья Юрий и Евгений Кругловы сговорились и в начале 1943 года ушли из города в партизаны, которые их охотно приняли и использовали как разведчиков. Во время выполнения задания они были задержаны и посажены в тюрьму, а затем их отправили в концлагерь Саласпилс в Латвии, а оттуда — в детский лагерь Тухинген.

Рассказывая о своем пребывании в партизанах, они оживлялись, выражение их лиц менялось, в глазах угадывалось мстительное благородное торжество. Когда же они говорили о содержании в тюрьмах и концлагерях, то становились вялыми, заторможенными, видно было: скрывают выстраданные муки и бессильную подавленную злобу. Часто у них проявлялись повышенная нервозность и высокий уровень тревожности. Хотя я и разговаривал с ними по-русски, тактично, вежливо и задушевно, было ясно, что их пугали и настораживали мой немецкий мундир и мои вопросы. Глядя на ребят, я лишний раз убеждался в том, как необузданное насилие и гнет жестокой власти немцев делают робким любого храбреца, тем более подростка, сгибают его волю.

В отличие от детдомовских ребят прежнего набора, с которыми в прошлом я часто общался, по интеллекту эти представлялись мне менее развитыми, все они были с невысоким образованием, приземленным мышлением и ориентацией на одну только защитную реакцию выживания. Выжить вопреки всему! Я улавливал в них отсутствие уверенности в себе, настороженную покорность, неумение анализировать и верно оценивать ситуацию. На их психику и характер поведения негативно влияло и то, что они общались в кругу таких же неразвитых, угнетенных сверстников. Особо меня заботила одна проблема: как они воспримут обман, когда узнают, что их взяли из лагеря не в качестве воспитанников, а в качестве исполнителей диверсионных актов? Как поведут себя и будут ли выполнять задания?

Я выбрал момент и поговорил с Ваней, спросив, что думает он о ребятах этой группы.

— Юрий Васильевич, эти ребята не то что наши, детдомовские. У нас была сплоченная дружина — один за всех и все за одного. И радости, и трудности делили вместе с воспитателями. А эти ребята совсем другие. Я знаю, откуда они — в лагере несладко пришлось. Жили-то в звериных условиях… Потому они такие замкнутые, боязливые, каждый сам по себе. И в душе каждого — глубокая тоска и уныние. Они так забиты и подавлены, что не в состоянии здраво размышлять, иногда мне кажется, что все они — недоумки, и в головах у них не мозги, а тараканьи пупки. Ко мне они относятся с опаской, в разговоры вступают неохотно, обращаются заученно: «Господин фельдфебель». А когда я им говорю: какой же я вам господин, я такой же, как вы, — не верят. Как они поведут себя, будут ли выполнять задания немцев? Не знаю, сказать определенно ничего не могу. Надо бы с ними сблизиться, подружиться — тогда и повлиять на них можно будет.

Выслушав Ванины оценки, я сказал:

— Ваня, ты должен понять психологию этих ребят, пережитые ими страдания в мире насилия, выработанную ими в тюрьмах и лагерях защитную реакцию, инстинкт самосохранения от страха и опасностей. Поэтому пока что они видят в тебе лишь надзорного немецкого ставленника и не доверяют тебе. Они еще не освоились, не уразумели свалившиеся на них блага новой жизни — все эти экскурсии, хорошее питание, нормальное человеческое обращение. Сейчас ребята пребывают в некоем нравственном замешательстве, когда их врожденная славянская терпимость, как средство защиты от зла, начинает терять силу и перестает быть мотивом поведения. Они чувствуют себя как бы в двух положениях, в двух мирах: внешнем и внутреннем, их сознание еще угнетено страхом, интеллект в ступоре, да и не развит. Им трудно забыть террор лагерей и тюрем. И все-таки они помнят о Родине, о близких, о партизанской клятве, потому что детство и юность не могут жить только одними несчастливыми воспоминаниями о горе и страданиях. И даже в безотрадности человек, особенно подросток, всегда помнит хорошее и утешается надеждами и грезами.

Наращивать их интеллект, менять их сознание — это длительный процесс, на это нужно время, а у нас с тобой его нет. Поэтому за оставшиеся дни до заброски ребят на задание мы должны вместе обогреть их души и разбудить. В общем, нужно их направить на единственно правильный путь: после заброски отказаться от выполнения задания немцев, прийти к своим, в первую же попавшуюся воинскую часть и все рассказать. Такой и только такой должна стать их дорога домой, к жизни, на Родину. Ваня, пойми, как только они узнают о своем подлинном назначении, у них начнется раздвоение мозгов, тут же последуют размышления, борьба мотивов. Вот тут-то им и нужен будет советчик, поводырь, который направит их на верный путь, всколыхнет их волю к борьбе с фашистской мерзостью, возродит и напомнит им и об их гражданской зрелости, и о патриотическом чувстве к Родине. Но действовать надо умно, тонко, ненавязчиво, постепенно входя в доверие, завоевав авторитет, памятуя о собственной осторожности и безопасности. Вот пока все, что я хотел тебе сказать. Это сейчас наш с тобой долг перед Родиной и Красной Армией. Ты согласен, все понял?

— Юрий Васильевич! Я все понял и во всем согласен. Будем работать сообща, — заверил Ваня.

Через две недели вся группа вернулась в школу, которая теперь размещалась на окраине Лодзи, в местечке Гжув, в бывшем польском кинотеатре. Когда ребята освоились на новом месте и готовились приступить к занятиям, в школу приехал Больц. Собрав их в зале, он спросил:

— Все довольны экскурсией?

Ответом было:

— Все довольны!

— Значит, познакомились с настоящей Германией, посмотрели, как живут немцы? — продолжал Больц. — Вот и вы можете так жить, если, конечно, будете дисциплинированными и беспрекословно станете выполнять наши приказы. Пока же с завтрашнего дня вас начнут обучать военным дисциплинам, чтобы вы смогли выполнить исключительно важное задание. Это задание мы можем доверить только таким, как вы. На вас надеется вся Русская освободительная армия, в которую вы вступили. Да, ждет и надеется на вас. Выполнять задания вы будете не для немцев, а для своей армии, которая воюет против большевиков и их Красной Армии. Поэтому единственный путь к вашей нормальной и богатой жизни сегодня — это помощь Русской освободительной армии, выполнение заданий, которые вам поручат. Вот все, что я хотел вам сказать. Если что-то не ясно, можете задавать вопросы. Спрашивайте.

Кто-то из ребят поднял руку, встал и спросил:

— Господин капитан, объясните, какое задание вы нам поручите? Где и как мы его будем выполнять, все вместе или по отделениям, на фронте аль в тылу?

Больц замешкался, видимо, не готов был к таким вопросам. Он немного подумал, а потом, взвесив все за и против, заговорил о том, о чем он, наверно, пока не хотел подробно говорить.

— Задание будет нетрудное, но важное и ответственное. Вам прикажут вылететь на самолете в тыл Красной Армии, затем на парашюте вас парами высадят вблизи железнодорожных станций. Приземлитесь, замаскируете парашют, по условному сигналу встретитесь со своим напарником, по гудкам паровозов или из расспросов местных жителей узнаете, где станция, и отправитесь туда. Там будут находиться паровозы и бурты или кучи каменного угля, которым заправляются паровозы. Вы подойдете к ним и незаметно подбросите в тендер паровоза или в кучу угля такие же куски угля — мины, которыми вы будете снабжены. А затем уйдете со станции к линии фронта. Перейдете ее и по паролю вернетесь ко мне. Вас будут ждать награды, поощрения и всякие удовольствия. Остальные детали вашего поведения и легенды вы узнаете на занятиях и при дополнительном инструктаже. Есть ли еще вопросы? — спросил Больц.

Вопросов больше не было.

Когда мы вышли, Больц стал объяснять мне, почему заранее сообщил ребятам о характере задания.

— Ты знаешь, — говорил он, — я подумал, что так будет лучше. Пацаны заранее должны все знать, осмыслить, подготовиться и на занятиях лишь предметно усваивать теорию.

Я согласился с Больцем, но, естественно, думал по-своему: такой план даже лучше поможет сагитировать ребят после заброски отказаться от выполнения задания.

На другой день начались занятия по заранее накатанной схеме: топография, подрывное дело, другие дисциплины.

Через два дня ко мне обратился Ваня с просьбой ради общего дела разрешить ему переселиться жить к ребятам.

— Иначе мне не подступиться к ним, — заявил он, — они так и будут отдалены от меня, величая господином фельдфебелем. А проживая с ними, я быстрее подружусь, узнаю их настроение и задумки… Как вы на это посмотрите?

Я обнял Ваню и сказал:

— Ты разумное дело предлагаешь, давай переселяйся, но и меня не забывай!

— Что вы, разве вас забудешь! — ответил Ваня и продолжал: — Юрий Васильевич, и еще просьба: нельзя ли взять из Конина хоть часть игр, которые мы там оставили пленным польским легионерам. Ребят надо чем-то занять. А то они в свободное время шляются по городку, курят, самогонку начали покупать у поляков. И потом еще: нельзя ли у нас показывать кино, ведь здесь был раньше кинотеатр, все механизмы сохранились. А для ребят кино было бы интересно.

Выслушав эти пожелания, я одобрил их и сказал, что поговорю с Больцем. Через неделю при содействии Больца я и Замотаев доставили из Конина в школу почти все игры, и ребята охотно стали заниматься ими. В стороне, правда, остался аккордеон, на котором никто не умел играть. Из Лодзи Больц привез киномеханика и две коробки с кинолентами, тот наладил аппаратуру и регулярно начал крутить фильмы. Ребята оживились, благодарили Замотаева и стали относиться к нему с уважением и доверием.

Заботясь об идеологической обработке ребят, Больц усердно снабжал школу антисоветской литературой на русском языке, привозил издаваемые штабом Власова газеты и бюллетени РОА. Правда, к этой макулатуре ребята относились безразлично и ее не читали. Зато они охотно слушали мои рассказы об истории России, о походах Суворова, Кутузова, победах Брусилова.

Учеба шла интенсивно, но не хватало преподавателей, о чем я неоднократно докладывал Больцу. В ответ на мои просьбы он заявлял, что все опытные кадры задействованы в тылу Красной Армии.

— Правда, есть у меня одна кандидатура, но я этому человеку не доверяю, — поделился Больц.

— Кто такой? — поинтересовался я.

— Алексей Скоробогатов. Помнишь, ты его вербовал на заводе «Оскар-Дизель». Мы его в свое время в составе группы забросили с диверсионным заданием в тыл войск 1-го Белорусского фронта. А недавно он вернулся и доложил, что задание выполнил, даже сообщил полезные для штабов вермахта сведения. Контрразведка его тщательно проверила и вынесла заключение, что он не блефует, говорит правду. Его наградили медалью, дали недельный отпуск, и сейчас он гуляет в ресторанах Лодзи, скоро прибудет ко мне. А я в нем сомневаюсь и предполагаю, что он перевербован чекистами и заброшен к нам. Я вот и размышляю: не избавиться ли от него и не пустить ли в расход?

— Скоробогатов Алексей, из казаков, тракторист, попал в плен раненый… Как же, хорошо его помню. Толковый, умный парень. Все лагерные характеристики были нормальные. Мне тогда он понравился, да и на вербовку пошел без давления. Правда, в душу не влезешь и мозги не процедишь. Но ты, Фриц, не торопись. Мы всегда успеем избавиться от него. А пока направь его ко мне, я понаблюдаю за ним и поручу преподавать ребятам стрелковое дело. Пусть поработает на нас, — предложил я.

Больц согласился со мной, и через неделю Скоробогатов прибыл в мое распоряжение. Я представил его ребятам, и он начал вести занятия. В течение месяца я присматривался к Скоробогатову, отмечая его старательность и чуткое отношение к ребятам. Со мной он держался скованно, но корректно, соблюдая такт, достоинство и субординацию. Ничего предосудительного в его поведении я не замечал.

К концу месяца в школу приехал Больц с новостями. Во-первых, его повысили в должности, назначив начальником ведущего диверсионного отдела в штабе абверкоманды и направив в Берлин представление на присвоение звания майора. Теперь Больц будет руководить всеми операциями по диверсиям. Я поздравил его. Он поблагодарил и сказал, что рассчитывает на меня. Во-вторых, из штаба 9-й армии вермахта поступил приказ о необходимости заброски диверсантов-подростков в ближайшие тылы 1-го Белорусского фронта для вывода из строя коммуникаций, по которым русские перебрасывают резервы на магнушевский и пулавский плацдармы на западном берегу Вислы. Срок операции — 20 октября, с аэродромов Томашев и Ленчицы. Ответственные: капитан Больц и капитан Ростов. По завершении операции произвести новый набор подростков обоего пола в лагере Тухинген и приступить к их обучению.

Тут я не выдержал и с удивлением спросил:

— Что значит обоего пола набирать?

— В штабе решено набирать в лагере и девочек в возрасте от 12 до 16 лет, — ответил Больц. — Я уже и преподавателей подбираю. Но ты пока не думай об этом, а заканчивай занятия и готовь пацанов к заброске. Постарайся, чтобы не было среди них «отказников», — закончил Больц.

Эта новость о наборе девочек поразила меня. Я усматривал в этом шараханье гибнущего нацизма, потому что ни целесообразности, ни благоразумия в таком решении не было — один авантюризм.

А пока надо было думать о подготовке ребят к предстоящей заброске на задание. Какое у них настроение сейчас? По внешним признакам я улавливал у них существенные изменения к лучшему, ставя их в заслугу Замотаеву. Сам я напрямую воздействовать на ребят не мог. Поэтому я решил сориентировать Ваню о сроках операции и выяснить у него настрой ребят.

Встречаться для такого разговора с Ваней на улице мне представлялось неприемлемым. На улице было неуютно: шли осенние дожди, сбивая последние листья с деревьев, которые медленно, с неохотой снимали свою золотую красу и уже покорно стояли в ожидании предзимних холодов. И все это навевало грустные мысли. Поэтому я сел рядом с Ваней в зале кинотеатра и, когда после окончания фильма все зрители разошлись и мы остались одни, начал разговор. Я сообщил Ване о начале операции по заброске и спросил, как будут реагировать на это ребята.

Ваня оживился и уверенно заявил:

— Юрий Васильевич, не беспокойтесь, никто из них не намерен выполнять задание немцев. Ребята здраво рассуждают: «Мы, наши отцы и братья воевали против немцев, а теперь нас хотят заставить бороться против своих родных. Немцы подкупают нас, а мы неподкупны и не продадимся».

Сейчас у меня, — продолжал Ваня, — с ребятами полный контакт, они признали и приняли меня, к советам моим прислушиваются и знают, как обмануть немцев: на словах будут заверять их, что готовы лететь и выполнять задания, а на деле сразу после приземления явятся к своим.

Выслушав рассказ Вани, я поблагодарил его, но посоветовал быть осторожным и предупредить ребят хранить в тайне свою задумку. Мы расстались оба довольные.

Я продолжал заниматься с ребятами, заканчивая обучение к намеченному сроку, а Больц занимался подготовкой всей экипировки и снаряжения. Но неожиданно выяснилось, что для абвера не выделено горючее для заправки самолетов. Поэтому срок операции перенесли на декабрь.

При очередной встрече с Больцем я посоветовал ему: пока есть время, нужно позаботиться о приобретении теплой одежды и обуви для ребят, так как в декабре начнутся зимние холода, и если не будет теплых вещей, я от операции откажусь.

Больц, выслушав меня, заверил, что все необходимые теплые вещи он закупит в Лодзи, и не только для этих ребят, но и для нового набора, в том числе и для девочек. И Больц сдержал свое слово. К середине декабря все было готово к операции. Ребят переодели в теплую одежду, под поляков, разделили их на пары, снабдив каждую пару сумкой с продуктами и минами в виде кусков каменного угля, советскими деньгами и письменным паролем. Перед выездом на аэродром всех сытно, с вином накормили и под вечер вывезли на аэродром. На аэродроме Больц повторно провел инструктаж, и с наступлением темноты два самолета с подростками (в каждом по 12 человек) поднялись в воздух и направились на восток. Со слов офицеров штаба 9-й армии вермахта, которые улетали с самолетами в качестве контролеров, я узнал, что ребят будут сбрасывать в районе Бреста, Холма и Ковеля.

На другой день я вместе с Больцем и Замотаевым выехал в детский лагерь Тухинген, где по отработанной методике мы провели набор новых ребят — 24 человека в возрасте 12–15 лет.

Кроме ребят в этом же лагере было отобрано и 18 девушек в возрасте 14–16 лет. Их набором занимались русская Александра Гуринова и немка из Прибалтики Зента Рогго, привлеченные Больцем и работавшие в школе. Все девочки и мальчики были доставлены в Гжув, размещены отдельно в том же кинотеатре. После бани и медосмотра их переодели в немецкую форму и предоставили недельный отдых с усиленным питанием, поскольку все они были так истощены, что некоторые падали в обморок.

К новому, 1945 году подростки окрепли, отпраздновали за общим столом праздник, а затем начались занятия, которые пришлось прервать из-за эвакуации школы в связи с наступлением Красной Армии.

 

Итоги работы управления контрразведки «Смерш» 1-го Белорусского фронта за 1944 год

(извлечение)

В течение 1944 года масштабы диверсионно-террористической деятельности гитлеровских спецслужб в полосе фронта продолжали возрастать. Особенно они усилились с июня месяца, когда советские войска начали освобождение Белоруссии. Разгромив войска группы армий «Центр», Красная Армия вышла к границам Польши, форсировала реку Висла и захватила на ее правом берегу магнушевский и пулавский плацдармы. Коммуникации фронта оказались растянуты, а мосты через Вислу взорваны, что затрудняло снабжение войск резервами, техникой и боеприпасами.

Воспользовавшись этой обстановкой, немецкие диверсионные органы абвера начали интенсивно проводить операции по разрушению железнодорожных линий и выведению из строя паровозного парка. 203-я абверкоманда и входящие в нее абвергруппы были нацелены новым командующим группы армий «Центр» фельдмаршалом Моделем на срыв снабжения войск фронта путем диверсий.

Так, чекистам «Смерша» фронта удалось своевременно вскрыть и обезвредить хитроумную операцию 209-й абвергруппы «Буссард» по минированию на железнодорожных узлах Орша, Минск, Брест, Белосток оставленных при отступлении трофейных складов угля, в которых были скрытно заложены специальные мины, замаскированные под куски угля.

Особую надежду абвер возлагал на агентов-диверсантов, завербованных из советских военнопленных и детей-подростков для совершения диверсий на железнодорожном транспорте. Только в августе и сентябре 1944 года «Буссард» забросил воздушным путем более двухсот диверсантов, причем половина из них были дети-подростки, которых «Буссард» активно обучал и засылал в тыл Красной Армии с 1943 года.

Передислоцировав в 1944 году детскую диверсионную школу из Германии в Польшу — ближе к фронту, немцы подготовили и в конце августа забросили в тыл Красной Армии 48 диверсантов-подростков с заданием осуществлять диверсии на железнодорожном транспорте.

Приземлившись ночью на парашютах возле железнодорожных станций, подростки отказывались выполнять задания немцев и приходили с повинной в местные органы госбезопасности, которые об этом информировали военную контрразведку «Смерш». Например:

Сообщение по «ВЧ» из Киева

«Начальнику Управления «Смерш» 1-го Белорусского фронта тов. Зеленину.

В ночь на 30 августа с. г. на территории Кагановичского района Киевской области с немецкого самолета на парашютах были выброшены два подростка-диверсанта:

1. Градович Михаил Борисович, 1930 г. рождения, уроженец с. Витрица, Бориславского района, БССР, белорус, окончил 3 класса начальной школы. До начала Отечественной войны находился в Минском детдоме.

2. Семенов Кирилл, 1931 г. рождения, уроженец с. Чечевица, Можелевского района, БССР, белорус, окончил 3 класса начальной школы. До начала Отечественной войны находился в Могилевском детдоме.

30 августа, утром, после приземления Градович и Семенов направились в населенный пункт с целью явиться в советские органы и рассказать, что они выброшены немецкой разведкой в тыл Красной Армии с заданием диверсионного характера, но были задержаны пастухом, оказавшимся агентом Кагановичского РОНКГБ.

Доставленные 31 августа 1944 года в следственную часть НКБ УССР Градович и Семенов показали, что 29 августа группами по два человека на немецких самолетах были выброшены в районы крупных ж.-д. узлов Белоруссии и Украины с заданием совершать диверсионные акты на железных дорогах. Для выполнения полученных заданий все выброшенные диверсанты были снабжены взрывчатыми веществами — гексонитом в виде небольших кусков каменного угля, которые они должны были бросать в тендеры паровозов.

После выполнения заданий диверсанты должны были возвратиться на территорию, оккупированную немецкими войсками. Для перехода линии фронта они имели устные и письменные пароли.

По показаниям Градовича и Семенова, в районе железнодорожной станции Барановичи были выброшены диверсанты:

1. Бабицкий Вячеслав, 14 лет, бывший воспитанник Астрошицкого детдома, худощавый, блондин, на верхней губе имеется шрам.

2. Ефанов Семен, 13–14 лет, бывший воспитанник детдома.

3. Галенкин Егор, 16 лет, уроженец с. Глинки, близ г. Смоленска.

4. Агурецкий Григорий, 14 лет, бывший воспитанник детдома.

5. Плесенцов Валентин, 14 лет, бывший воспитанник одного из детских домов Смоленской области.

6. Ананьев Михаил, 15–16 лет, уроженец г. Могилева.

7. Коржиков Юрий, 13 лет, уроженец г. Минска.

8. Ленский Шура, 13 лет.

В районе железнодорожной станции Осиповичи были выброшены:

1. Мазайка Георгий, 12 лет, бывший воспитанник детдома в г. Минске.

2. Кузьмичев Михаил, 13 лет, бывший воспитанник детдома.

В районе железнодорожной станции Столбцы выброшены:

1. Карсаков Иван, 14 лет, воспитанник детдома.

2. Прохин Александр, 12 лет, воспитанник детдома.

Вместе с Градовичем и Семеновым были направлены диверсанты:

Акимов, 12 лет, уроженец с. Глинки, близ г. Смоленска.

Андреев Виктор или Виталий, 11 лет, уроженец г. Москвы.

Николаев Леонид, 12 лет.

Александренко Михаил, 12 лет.

Тавохин, имя и отчество неизвестны, 11 лет.

Щерба Владимир, 11 лет.

Все 8 человек были разделены на 4 группы, две из которых — Акимов, Андреев, Тавохин и Щерба были выброшены первыми. Места их выброски Градович и Семенов не знают.

После этого в районе станции Коростень были выброшены Градович и Семенов. Оставшиеся Николаев и Александренко направились дальше к месту намеченной высадки. Где именно они должны быть выброшены, Градович и Семенов не знают.

Кроме того, Градович и Семенов назвали преподавателей и руководителей названной школы и дали подробные показания о личном составе слушателей школы и методах обучения.

Будучи задержанными, они указали место оставления ими парашютов, взрывчатых веществ и другого имущества, полученного ими в момент вылета».

Докладная записка из Управления НКГБ Минской области

«29 августа с. г. на территории Минской области явились с повинной и задержаны подростки-парашютисты, заброшенные немцами в наш тыл с диверсионными заданиями:

1. Шпаков Анатолий Иванович, 1931 г. рождения, уроженец дер. Преселье, Ярцевского района, Смоленской области, из крестьян, русский; отец его Шпаков Иван Осипович и братья — Егор и Гавриил — находятся в Красной Армии.

2. Борисенко Николай Данилович, 1932 г. рождения, уроженец Ельненского района, Смоленской области, русский, из семьи служащего, отец в Красной Армии.

3. Стапстон Владимир Сидорович, 1931 г. рождения, уроженец г. Шклов, Могилевской области, из рабочих, белорус, до 1941 г. проживал в Шклове, ул. Луначарского, 18. Отец находится в Красной Армии.

4. Борисенков Василий Данилович, 1931 г. рождения, уроженец д. Ярославль, Ельненского района, Смоленской области, русский, из крестьян. Отец Борисенков Даниил в Красной Армии, мать — Дмитраченко-Борисенкова Елена проживает в д. Глинки этого же района, Смоленской области.

5. Пименов Евгений Иванович, 1931 г. рождения, уроженец г. Смоленска, русский, отец Пименов Иван — в Красной Армии.

6. Шпаков Василий Иванович, 1933 г. рождения, уроженец д. Преселье, Ярцевского района, Смоленской области, русский.

Эти подростки были выброшены немцами со специальными заданиями по совершению диверсий на железнодорожном транспорте. В этих целях они были снабжены и имели у себя по 4 шашки взрывчатых веществ, похожих на куски каменного угля весом 600–700 грамм, которые должны были подбрасывать в тендеры паровозов.

Допросом задержанных в НКГБ БССР установлено, что немцы за последние два-три дня намечали к выброске на территорию Белоруссии таких парашютистов-подростков до 60 человек, закончивших специальную разведывательную школу в Германии».

Сообщение отдела НКВД г. Красный

«Агурецкий Гриша и Плеснецов Виктор приземлились на территории Краснинского района. Утром, найдя друг друга, отправились в г. Красный. Встретив по пути красноармейца, рассказали ему, что сброшены немцами на парашютах с самолета и хотели бы заявить об этом, но не знают кому. Красноармеец привел их в город и передал в городской отдел НКВД».

Сообщения из Волковыска и Холма

«Подростки Ленский Саша и Коржиков Юра были выброшены на парашюте и приземлились в 30 километрах от города Волковыска. Добравшись пешком до города, они разыскали милицию, заявили о себе и сдали взрывчатку.

Беляев Рудольф и Пилецкий Жорж приземлились районе города Холма и явились в местный орган НКВД».

Пятнадцатилетний сирота Строганов Саша, уроженец деревни Осиновки, Ярцевского района, Смоленской области, после приземления на парашюте, не найдя своего напарника Третьякова Николая, добрался до Бреста. А оттуда попутным эшелоном до Ярцево и, взяв справку на родине в сельсовете о рождении, поступил в Ярцевское ФЗО, о чем по телефону сообщили из Ярцева.

В связи с подготовкой Висло-Одерской операции 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами с магнушевского, пулавского и сандомирского плацдармов значительно увеличилось движение поездов к фронту с грузами и живой силой. Все это невозможно было скрыть от разведки противника. Поэтому абвер и его фронтовые органы — абверкоманды и абвергруппы продолжали наращивать заброску диверсантов в тылы нашего фронта. Для пресечения этой подрывной деятельности командованием фронта и контрразведкой «Смерш» были приняты меры по усилению бдительности всеми военнослужащими, охране военных объектов, железнодорожных путей и станций. Был введен строгий пропускной режим и патрулирование на дорогах и в населенных пунктах.

Поэтому когда «Буссард» в декабре забросил самолетами в тыл фронта 20 диверсантов-подростков, все они, приземлившись и не желая выполнять задание немцев, побросали взрывчатку и отправились одни к себе на родину, а другие — в органы госбезопасности с повинной. В населенных пунктах их всех удалось задержать, и после проверки как несовершеннолетних их направили в детскую колонию НКВД закрытого типа.

Обобщив и проанализировав показания подростков и взрослых агентов, завербованных из числа советских военнопленных, о структуре, составе сотрудников и методах их работы в абвере, управление контрразведки «Смерш» фронта наметило новые активные меры по нейтрализации и пресечению подрывной деятельности абвергруппы 209 («Буссард»). В основу этих мер был положен план операции «Буревестник» по перевербовке агента «Буссарда» Скоробогатова, явившегося с повинной, и направлении его с заданием к немцам.

Характерны в этом смысле показания самого Алексея Стратоновича Скоробогатова, 1923 г. рождения, уроженца деревни Костина Быстрянка, Морозовского района, Ростовской области, образование 7 классов, член ВЛКСМ, бывшего сержанта 647-го стрелкового полка 216-й стрелковой дивизии».

Показания Скоробогатова

«Вопрос: Расскажите свою биографию и при каких обстоятельствах вы попали в плен?

Ответ: Родился я в семье колхозника-хлебороба. Отец Стратон Андреевич умер от голода в 1933 году. До сентября 1941 года я жил с матерью Устиньей Ефремовной и младшим братом Илларионом, летом после школы работал трактористом. В сентябре был призван в Красную Армию и после трех месяцев учебы в полковой школе направлен сержантом отделения в 216-ю стрелковую дивизию на Южный фронт. В боях ранен в бедро и после излечения в госпитале зачислен на курсы младших лейтенантов при штабе Южного фронта. Но курсы не закончил, так как в связи с наступлением немцев курсанты были отправлены в действующую армию.

В июне 1942 года в районе горы Горячий Ключ на Кавказе контужен и засыпан песком. Придя в сознание и выбравшись из окопа, увидел догорающий немецкий танк, в который я успел бросить фанату, и вокруг него немцев. Так я оказался в плену и был направлен в лагерь военнопленных в станицу Тихорецкую. Дважды пытался бежать из лагеря, но неудачно, был пойман и помещен в штрафной концлагерь в Ростове, затем в Таганроге, Мелитополе и Запорожье.

Вопрос: Почему вас так часто перемещали из лагеря в лагерь?

Ответ: В тех невыносимых условиях, стараясь выжить, я сам старался попасть в перемещаемую партию, чтобы по дороге попытаться бежать из плена. Уже на территории Польши нам, пятерым пленным, удалось выбраться через окно вагона, но я прыгнул неудачно и сломал ногу. Меня подобрал охраняющий железную дорогу патруль из власовской армии РОА и поместил в военно-неполноценный лагерь инвалидов на лечение, а оттуда отправили в Лодзь, на завод «Оскар-Дизель», где я и был завербован немецкой разведкой.

Вопрос: При каких обстоятельствах вы были завербованы и кто вас вербовал?

Ответ: Работая на заводе слесарем, я в числе других пленных был вызван на беседу к начальнику чертежного бюро белоэмигранту Ростову Юрию Васильевичу. Он попросил рассказать автобиографию и спросил, пытался ли я бежать, а потом задал неожиданный вопрос, хотел бы я побывать дома, на Родине. «Конечно, хотелось бы», — ответил я.

Тогда он рассказал, что для этого надо выполнить задание немецкой разведки, вернуться назад и доложить. Объяснил, каков характер задания, как его следует выполнить. Вообще он говорил, как мне казалось, иносказательно, с какими-то намеками. Например, говоря о том, как вести себя и что делать после приземления на парашюте в тылу Красной Армии, он с намеком советовал думать головой.

В заключение спросил: согласен ли я поработать на абвер? Я задумался, а потом попросил дать время подумать. «Надумаешь, тогда приходи», — сказал на прощание он.

Думал я всю ночь и наконец решил, что надо соглашаться, потому как другой возможности оказаться у своих и воевать против немцев у меня нет и не будет. Тем более что к ним у меня накопилось столько ненависти, что я себя еле-еле сдерживал.

После того как я дал согласие, меня перевезли в деревню Любано, в 30 километрах от Лодзи. Там располагалась диверсионная школа «Буссарда». Меня поместили в отдельный дом, где уже находился ранее завербованный Ростовым военнопленный Антонов — будущий мой напарник. В течение трех недель нас обучали подрывному делу, отрабатывали легенду поведения и готовили документы. С нами занимался сам Ростов, начальник «Буссарда» Больц и зондерфюрер Вальтер — специалист по изготовлению документов. Через три недели нас переодели в красноармейскую форму, снабдили документами, взрывчаткой и в ночь на 1 ноября самолетом забросили в район железной дороги Брест — Ковель с заданием по диверсии.

Приземлился я в лесу, напарника не нашел, а утром отправился на станцию. Там разгружались танкисты. Я обратился к офицеру и попросил направить меня в особый отдел. Он отвез меня к особисту бригады, а от него к вам.

Вопрос: Какое впечатление у вас осталось от общения с Ростовым?

Ответ: В отличие от грубого горлохвата Больца, Ростов вежлив, тактичен и добрый. Он профессионально самый грамотный в «Буссарде», и к нему все сотрудники, включая Больца, обращались за помощью и советами.

Я заметил, что Ростов тяготится своей службой в «Буссарде» и в его словах и поведении со мной проскальзывала какая-то раздвоенность.

Вопрос: Как вам представляется дальнейшая ваша судьба?

Ответ: Я хотел бы попасть на фронт, в действующую армию и воевать с врагом, тем более что фронтовой опыт у меня есть. Так что, если сможете, то посодействуйте.

Вопрос: А если мы попросим вас вернуться назад в «Буссард» как агента, выполнившего задание, с целью помочь Ростову перебраться к нам? Мы его уже больше года ждем. Дважды пытались его вызволить, но не получилось.

Ответ: Я готов выполнить вашу просьбу, любое задание. Но я сейчас не представляю, как я смогу помочь Ростову.

Вопрос: А вы подумайте, как можно помочь, ведь обстановку там вы знаете не хуже нас. Мы тоже будем думать, но важно ваше добровольное согласие.

Ответ: Я согласен.

Допрос вел пом. нач-ка отдела Управления «Смерш» 1-го Белорусского фронта капитан Белоглазкин».

Сразу же после допроса капитан Белоглазкин доложил своему начальнику отдела результаты изучения Скоробогатова, предложение о перевербовке, переброске его за линию фронта, в «Буссард».

 

Из доклада Белоглазкина

«Скоробогатов — патриот, волевой, энергичный и находчивый, интеллектуально развит хорошо. Умысла на измену Родине в его действиях нет, согласие немцам быть агентом и выполнить их задание он дал с одной целью — оказаться у своих и воевать в рядах Красной Армии. Кроме того, он хорошо знает Ростова и Больца. Что облегчает его поведение в «Буссарде». Поэтому из всех агентов, явившихся с повинной, Скоробогатов наиболее подходящая кандидатура для заброски в «Буссард».

Руководство Управления согласилось с моим предложением, и началась подготовка Скоробогатова к операции «Буревестник».

В первой беседе я ознакомил Алексея с легендой, которую необходимо усвоить и четко придерживаться ей на допросах, которым его будут подвергать на всех стадиях проверки: от роты, батальона, полка до штаба армии.

— Вы должны, — говорил я, — учесть, что вернувшийся к немцам их агент представляет для них ценность. Во-первых, для штабов вермахта — как источник информации о войсках Красной Армии. И в этом случае вами займется офицер разведывательно-оперативного отдела. Во-вторых, ценность вернувшегося агента для абвера — это показатель его успешной работы, если, конечно, агент не перевербован русской разведкой. А чтобы это узнать, немцы подключают свою военную контрразведку в лице опытных офицеров, знающих русский язык. Такой офицер будет дотошно допрашивать вас по несколько раз, путать, задавать хитрые, неожиданные и провокационные вопросы, выявлять противоречия в ваших показаниях, проверять их. С целью проверки офицер может строить разные провокации: спаивать вином, подсылать провокатора и даже имитировать расстрел вас как предателя.

А теперь, — продолжал я, — после этого общего представления я ознакомлю вас с легендой, которую вы должны твердо знать и рассказывать немцам. Вот основная: «Приземлившись в лесу, в районе станицы Выжва, и не найдя напарника Антонова, утром я вышел на перегон железной дороги на разведку. По дороге со стороны Бреста к фронту интенсивно проходили поезда. Дождавшись в лесу ночи, вышел на железную дорогу, заложил мину под рельс в шпальный ящик и, отойдя в лес, замаскировался, стал ждать. Минут через 20 раздался взрыв под проходящим воинским эшелоном. Я углубился в лес, а утром отправился на станцию Моцеюв, где был задержан патрулем и направлен на сборно-пересылочный пункт 69-й армии, а оттуда на пополнение саперной роты 236-го стрелкового полка.

Через три дня в составе шести саперов во главе с лейтенантом командирован на склад трофейных противотанковых мин в Брестской крепости для их обезвреживания. Несколько мин я не обезвредил, а умышленно положил их в кучу обезвреженных, вставив взрыватель с замедлением до ночи. В результате ночью более 800 мин были взорваны, а на окраине Бреста разрушены здания, погибло несколько десятков военнослужащих, которые ночевали в них. А когда через неделю меня с тремя саперами направили ночью минировать передний край обороны 117-й стрелковой дивизии в районе города Пулавы, я уединился, перешел линию фронта и оказался у вас, на немецкой стороне».

Вот такая ваша легенда прикрытия. Вы продумайте ее, а если у вас есть вопросы, то можете задавать сейчас, а можете и завтра. Мы их обсудим и продолжим инструктаж: как вы будете переходить линию фронта, что вас ожидает на той стороне, поговорим о задании и как его выполнить.

— Товарищ капитан, — я хотел бы узнать, как немцы могут проверить мои показания о том, что я выполнил их задание, подорвал воинский эшелон и склад трофейных мин в Бресте? — спросил меня Скоробогатов.

— Законный вопрос! — ответил я. — Во-первых, твердо и уверенно говорите, что задание выполнили. А ваша задача, господа, хотите верьте, хотите проверьте. Приписываемые вам эти два взрыва в действительности имели место, но как ЧП, которые мы расследовали. На перегоне сработала старая мина, заложенная еще белорусскими партизанами. А в Бресте взрыв — результат неосторожного обращения с минами саперов. Как немцы могут проверить? Только одним реальным способом — путем радиоразведки, которая у немцев налажена очень хорошо. Они перехватывают и тщательно прослушивают специальным подразделением все наши радиопереговоры. Мы специально дадим по рации в эфир дезинформацию-сообщение, доклад в вышестоящую инстанцию о том, что эти взрывы устроили диверсанты. Когда контрразведка запросит у этих слухачей, есть ли у них такой перехват, они ответят: да, есть. Этот способ дезинформирования немцев нами проверен.

На следующий день я продолжил инструктаж:

— Мы переправим вас через линию фронта на относительно спокойном участке, в районе г. Пулавы, где наши войска и противник находятся в обороне и пока не ведут активных боевых действий. Я с вами и разведчики дивизии подойдем к передовой и после тщательного изучения обстановки на переднем крае ночью вы перейдете на сторону немцев, углубитесь метров на 200–300 и, если никого не встретите, затаитесь в окопе и дождетесь рассвета. Утром продвигайтесь дальше, пока не увидите кого-то из немцев, с поднятыми руками подойдете к немцу и заявите, что вы «дойче агент». Он отведет вас на командный пункт роты. Там наверняка будет кто-то из офицеров, который спросит у вас пароль и в сопровождении солдат направит в штаб батальона, оттуда в штаб полка, корпуса и армии. Везде вас будут допрашивать о составе и количестве войск Красной Армии. Вы должны отвечать то, что лично видели и наблюдали, ничего не утаивая и не прибавляя. Немцы отлично понимают, что мы концентрируем войска на плацдарме для наступления. И они его ждут и готовятся к обороне.

Учтите, на стадии пребывания в корпусе и армии вас будут проверять повторными допросами. Более того, они могут пойти на провокации и даже имитировать ваш расстрел. К этой острой проверке абвер стал особенно часто прибегать после включения военной разведки вермахта в вотчину Гиммлера, откуда в абвер стали внедряться и гестаповские методы.

После проверки вас должны отправить в «Буссард» с отчетом контрразведки о результатах вашей проверки и с заключением о вашей надежности. Первым человеком в «Буссарде», с которым вы встретитесь, будет новый начальник «Буссарда» капитан Дрегер, потом капитан Больц, опытный офицер и свирепый нацист. Он получил повышение и возглавил отдел диверсии в штабе 203-й абверкоманды. Будьте с ними осторожны, так как они тоже будут вас проверять. Затем вас представят Ростову, который вас вербовал. Он вас хорошо знает, но вопросы тоже будет задавать.

В зависимости от результатов проверки вас могут встретить благожелательно и даже поощрить, поскольку сам факт возвращения агента, выполнившего задание, — редкий успех «Буссарда». Но вас могут встретить и с недоверием, подозревая в двойной игре. Но это субъективно. А объективно вас будут ценить за ваш опыт и считаться с вами. Вы это сами почувствуете.

Где вас будут использовать? Вас могут оставить при диверсионной школе «Буссарда», где обучаются взрослые агенты, но более вероятно, что вас с учетом вашего возраста направят в школу подростков, к Ростову. При всех возможных вариантах ваша задача состоит в том, чтобы, изучив обучаемых агентов, выбрать надежного и завербовать или склонить к явке с повинной. Постарайтесь, чтобы в каждой группе, забрасываемой в тыл Красной Армии, был хоть один такой человек. Вооружите его нашим паролем: «Харьков — Берлин». Этот пароль можно будет давать и надежным лицам из местного населения, когда при передислокации и с приходом войск Красной Армии вам понадобится сообщить нам или в штаб войск какие-либо сведения.

Вторая ваша задача не менее важная. Это если вы попадете в детскую школу к Ростову. Вы должны помочь ему перейти на нашу сторону вместе с подростками. Мы его уже год ждем. И его любимая женщина ожидает. Нам известны его взгляды и настроения. Он давно готов перейти к нам. И мы дважды пытались ему помочь, но неудачно. А как сейчас провести эту операцию? Это зависит от вас, вашей находчивости и, конечно, обстановки, ее учета и выбора момента.

У нас на этот счет разработан реальный план. Он сводится к следующему. Ростов и его школа подростков располагаются в польском местечке Гжув, недалеко от большого города Лодзь. При наступлении Красной Армии — а оно не за горами — ее удар будет нацеливаться на Лодзь и далее — на форсирование реки Одер. Немцы начнут отступать поспешно, потому что они будут стремиться быстрее переправиться за Одер и там закрепиться. Абвер, его фронтовые команды и группы по заведенному порядку первыми начнут драпать, опасаясь попасть в плен со своими секретами и награбленным барахлом. Будет дана команда эвакуироваться за Одер и «Буссарду» с его штабом и школами. Учитывая, что у немцев с автотранспортом и бензином дефицит, мы не исключаем, что Ростову и его школе автомашин не достанется, а выделят конные повозки. Значит, двигаться с имуществом и детьми он быстро не сможет. В суматохе отступления вы должны уловить момент и заявить Ростову, что вы разведчик и специально вернулись с заданием советской разведки помочь ему перейти на сторону Красной Армии и работать в ее пользу, став гражданином и защитником России. Скажите ему, что о нем и его работе с подростками мы знаем, что его любимая женщина уже год ждет его. Ростов должен согласиться — у него нет никаких оснований отказаться, потому что душой и головой он давно созрел. При его согласии вам придется действовать с ним сообща, по обстановке. Постарайтесь без лишнего шума избавиться от сопровождающих вас немцев. И ради бога, не выезжайте на шоссе, оно будет запружено войсками вермахта, которые наверняка подвергнутся бомбардировке нашими самолетами. Поэтому передвигайтесь сельскими дорогами.

В заключение, согласно правилам конспирации, мы с вами должны выбрать ваш псевдоним и название нашей операции. Какие у вас предложения?

— Мне все равно. Я любой псевдоним приму, да и название операции, какое вы посоветуете, — ответил Алексей.

— Я предлагаю, — инструктировал я, — псевдоним Ткач, который соткет полотно, соединяющее судьбу Ростова с Родиной, а название операции — «Буревестник». Пусть эта отважная птица вдохновляет всех нас на успех. Вы не возражаете?

— Нет, не возражаю. Вполне удачные названия, — согласился Алексей.

— Вот, пожалуй, все, что я хотел вам сообщить. С Ростовым говорите твердо, уверенно, действуйте совместно и поберегите, успокойте детей. Есть у вас вопросы или просьбы?

— Вопросов у меня нет, — ответил Алексей, — мне все ясно. А вот просьба есть: могу я написать письмо матери, а то она уже два года не знает ничего обо мне.

— А вы что, — спросил я, — до сих пор ей не написали, что вы живы и здоровы? Сегодня непременно напишите. А вернетесь с задания, тоже сообщите.

Отчет Ткача — агента Управления контрразведки «Смерш» 1-го Белорусского фронта:

«В ночь на 17 ноября 1944 года на участке обороны 117-й стрелковой дивизии, в районе города Пулавы, я в сопровождении капитана Белоглазкина и трех полковых разведчиков после изучения обстановки на передовой перешел линию фронта. Распрощавшись с капитаном и разведчиками примерно в 70 метрах от немецкой обороны, я дальше пошел один. Пройдя метров 200 в глубь немецкой обороны и никого не встретив, я залег в окопе и дождался рассвета.

Утром, следуя дальше, я увидел немецкого солдата. Подойдя к нему с поднятыми руками, заявил, что являюсь «дойче агентом». Немец, отобрав у меня автомат, отвел на КП роты, где немец в чине лейтенанта спросил у меня пароль, затем угостил кофе и в сопровождении двух солдат направил в штаб батальона. Здесь со мной беседовал капитан, который спросил, кто я и пароль. Пробыв в штабе батальона около часа, я был сопровожден в штаб полка, находившийся в лесу, примерно в 7 км от передовой. В штабе полка офицер задал вопросы: много ли русских на участке, где я переходил фронт, их возрастной состав, сколько имеется артиллерии и танков. На все вопросы я ответил согласно полученным указаниям.

В штабе полка я пробыл около двух часов, потом меня в сопровождении двух кавалеристов направили в штаб корпуса, находящийся также в лесу, примерно в 15 км от передовой. В штабе корпуса, куда мы прибыли вечером, меня допрашивал немец в чине лейтенанта из отдела «I-ц», владеющий русским языком. Его вопросы:

1. Где и как перешел линию обороны?

2. Крепкая ли оборона у русских, есть ли артиллерия и танки?

3. Как питание и настроение русской армии?

4. Собираются ли русские наступать?

5. Есть ли на фронте польская армия и каково настроение поляков, кто для них лучше — русские или немцы?

На все вопросы я ему отвечал согласно полученному инструктажу.

После допроса меня накормили ужином и отправили в землянку. Наутро я был подвергнут вторичному, тяжелому допросу тем же лейтенантом и свирепым офицером СС в черном мундире. Хорошо говоривший по-русски эсэсовский офицер грубым голосом раздраженно спросил:

— Значит, задание ты наше выполнил?

— Да, выполнил, — ответил я.

— А с каким заданием русских ты вернулся назад, к нам? — продолжал с напором офицер.

— Я вас не понимаю, господин офицер. Не хотите верить — проверьте, — возразил я.

— Прикидываешься, темнишь! — рявкнул офицер. — Мы знаем, что русские тебя задержали и под угрозой расстрела ты согласился работать на них, поэтому и переправили тебя через линию фронта к нам. А вот какое задание они тебе дали, ты не хочешь говорить. Не скажешь — расстреляем!

— Что ж, если я вам не угоден, то вы можете сделать со мной все, что захотите, — как можно спокойнее среагировал я на его угрозу. — И потом, господин офицер, если вы думаете, что я перевербован русской разведкой и направлен к вам, то по логике ваших мыслей они должны были снабдить меня чем-то, например, важными для вас секретами с целью ввести ваше командование в заблуждение. А в действительности я такими сведениями не располагаю и сообщил вам только то, что лично видел и узнал у русских. И потом, представьте себе и задумайтесь: какое задание я могу у вас выполнить, какой вред я могу вам причинить? Ни оружия, ни взрывчатки, ни рации у меня нет и не было. Автомат и тот отобрал ваш солдат, которого я встретил после перехода линии фронта. У русских, как вам известно, хватает сил и возможностей чего-то добиться и без моей помощи, не связываться и не возиться с моей персоной.

После моих слов офицер задумался, а потом спросил:

— Тогда скажи, что тебя заставило вернуться к нам, рискуя жизнью, какими мотивами ты руководствовался?

Я ответил:

— До вербовки меня абвером я, как знающий дизельные моторы, работал на заводе «Оскар-Дизель» в Лодзи, работа была интересная и нравилась мне. Капитан Больц и Ростов, которые вербовали и обучали меня, обещали после выполнения задания и возвращения назад предоставить мне более выгодную работу, хороший заработок и отдельную квартиру. Я им поверил и верю сейчас и надеюсь, что они выполнят эти обещания. А для меня любимая работа и нормальные бытовые условия — это главные стимулы и мотивы в моей жизни.

— И все-таки мы тебе не верим, — продолжал настаивать офицер. — Как ты мог без содействия русской разведки пересечь линию фронта и не подорваться на мине? Ведь весь передний край нашей обороны, все подходы к немецким окопам заминированы. А ты легко преодолел минное поле. Без посторонней помощи ты бы не смог это сделать.

— Господин офицер, я ведь сапер и знаю, где ставят и где не ставят мины. Я выбрал для перехода к вам ручей, протекающий от вашей обороны к русским окопам. Зная, что мин в воде нет, я по ручью свободно прошел передовую и вышел ко второй линии немецких окопов, уже в глубину обороны, где нет мин, и на рассвете встретил первого немецкого солдата.

— И все-таки я должен тебя расстрелять. Мы не можем допустить к нам даже нашего агента, побывавшего у русских и неискреннего перед нами.

Офицер вызвал солдата и приказал ему взять лопату. И меня вывели из бункера в лес, офицер вручил мне лопату и сказал:

— Ну что ж, рой себе могилу, если не хочешь признаваться!

Я ответил, что кроме того, что я сообщил, мне нечего утаивать.

Когда могила была готова, офицер бросил мне черную тряпку и велел завязать глаза. Тут я окончательно понял, что весь этот спектакль — последняя проверка. Я знал, что по заведенному немцами порядку вернувшегося с задания агента, кто бы его не задержал, должны доставить в тот орган абвера, который его вербовал и посылал на задание. Меня этот офицер обязан был отправить в «Буссард». А пока он решил проявить усердие. Подняв тряпку и скомкав ее, я бросил офицеру под ноги.

— Стреляйте без этой тряпки, я хочу видеть лицо офицера немецкой армии, расстреливающего безоружного солдата, своего союзника, — произнес я со злостью.

Офицер велел мне стать на краю могилы, вытащил из кобуры парабеллум и приказал солдату завязать мне глаза. Я стоял с завязанными глазами и спокойно думал: скорее бы кончалась эта инсценировка расстрела. Раздались два выстрела, и спектакль был закончен. Офицер зло выругался по-немецки и ушел.

После этого спектакля меня посадили на машину и доставили в штаб армии, дислоцировавшейся в небольшом городе (название которого не помню). Здесь переводчик отдела «I-ц» спросил меня, кто мой начальник, — я назвал капитана Больца и Ростова. Часа через три на машине приехал зондерфюрер и доставил меня в гор. Томашув, где поместил на квартиру к одному поляку. Здесь я прожил неделю. Поляк пытался споить меня и задавал провокационные вопросы, стремясь разоблачить. Через неделю за мной приехал зондерфюрер и отвез на окраину города, где в отдельном двухэтажном доме помещался новый начальник «Буссарда» капитан Дрегер со своим штабом. При встрече он поприветствовал меня, похлопал по плечу, сказал: «Молодец, комрад». После этого приказал накормить, дать водки и переодеть. В течение пяти дней я жил у них, никуда не ходил и ничего не делал.

Вскоре приехал Больц и зашел ко мне. Спросив у меня фамилию, сказал, чтобы я вечером посетил его. Во время ужина мы сильно выпили, и он стал расспрашивать: кто мне больше нравится — русские или немцы и как я хочу жить после войны. На это я ему ответил, что люблю свободу, покушать и работать, а остальное для меня безразлично. На ужине присутствовал еще один немец — лейтенант, владеющий русским языком. Больц больше беседовал с ним, а на меня смотрел и улыбался. В его взглядах и улыбке чувствовалось, что он мне не доверяет. О задании и его выполнении ни капитан Дрегер, ни Больц со мной не говорили. Ужин продолжался около часа, после чего я пошел отдыхать.

На другой день, утром, были выстроены все немцы и русские агенты «Буссарда», которых насчитывалось 30 человек. Дрегер вызвал меня из строя, объявил, что за выполнение задания немецкого командования я награждаюсь серебряной медалью, которую он мне и повесил на грудь.

После этого мне выписали солдатскую книжку, проездной билет и предоставили семидневный отпуск к Ростову и Больцу. Я выехал поездом в тот же день в город Лодзь, где Больц жил с тремя ефрейторами и одной русской девушкой по имени Дуся, которая за ним ухаживала.

В Лодзь я и Больц приехали под вечер, и Больц сказал, что я поеду к нему в Гжув (14 км от Лодзи, где в здании кинотеатра размещалась школа Ростова). В Гжув я приехал часов в 10 вечера, оставил в комнате Ростова свои вещи, и он повел меня в ресторан ужинать. После ужина возвратились обратно, где Ростов завел разговор о том, как я выполнил задание, где остался мой напарник, все ли было в порядке с документами, которые он мне изготовил и вручил перед отправкой. Он интересовался, часто ли проверяют документы и как обстоит дело с охраной дорог, а также бытовыми сторонами жизни Красной Армии и гражданского населения.

На все интересующие его вопросы я отвечал согласно легенде и устным указаниям, полученным перед переброской в немецкий тыл.

На следующий день Ростов стал заниматься строевой подготовкой, гимнастикой и подрывным делом с группой подростков от 10 до 16 лет. Их было 36 человек — 24 мальчика и 12 девочек.

Первые три дня я ничего не делал, только присутствовал на занятиях, которые проводил Ростов. Он объявил мне, что я от него никуда не поеду, а буду ему помогать готовить группу подростков для диверсионной работы в тылу Красной Армии.

На четвертый день я уже самостоятельно начал заниматься в отведенные мне по расписанию часы строевой подготовкой и стрелковой подготовкой, гимнастикой. На это ежедневно уходило 2–3 часа. Ростов обучал будущих диверсантов подрывному делу, работе с картами, компасом, знакомил их с парашютом и проводил беседы на политические темы.

На все это уходило 1–2 часа ежедневно. Кроме нас, с группой не занимался никто. Остальное время было отведено на обед, отдых и прогулки с группой подростков-диверсантов.

15 января в Гжув прибыл со всем своим хозяйством капитан Дрегер, который собирался здесь жить и работать. Но в ту же ночь Лодзь бомбили советские самолеты, и Дрегер на следующий же день, рано утром, выехал со своими людьми в неизвестном направлении. Когда они уходили, мы еще спали.

Еще утром 16 января Ростов говорил, что теперь мы будем находиться в Гжуве, а уже перед обедом от него поступило распоряжение собираться, и мы тут же, даже не пообедав, начали отходить пешим порядком в направлении местечка Побянице. Здесь мы попали под бомбежку и потеряли десять девушек, пять мальчиков и двух женщин, работавших в качестве обслуживающих. Одна — Дуся, другая — пожилая женщина (имени ее не знаю), работавшая поваром. Все они разбежались в лесу.

С оставшимися 14 ребятами и 6 девушками мы продолжали двигаться сначала на г. Ласк, а затем на г. Варта. Здесь мы вторично попали под бомбежку, в результате которой у нас была убита лошадь и мы потеряли двух немцев: одного зондерфюрера (фамилию его не знаю) и ефрейтора.

Оставшиеся два зондерфюрера и солдат перегрузили имущество на одну парную повозку, и мы двинулись дальше в направлении города Калиш. Так мы отходили трое суток, а 19 января я, выбрав удобный момент, когда немцев около нас не было, заявил Ростову, что дальше идти нет никакого смысла — все равно нас Красная Армия догонит, и тогда нам будет хуже, и что я дальше не пойду.

После этого я ему рассказал о своем пребывании у вас и о том, с каким заданием вернулся к немцам. При этом я его предупредил, что о его взглядах, настроении и практической работе у немцев и так все известно советской разведке, которая предлагает ему начать работать в ее пользу. «Тебя там давно ждут, в том числе и любимая женщина», — объявил я. «А ты ее видел?» — спросил он неожиданно. «Нет, не видел. Но мне сказали», — ответил я. Здесь же я ему изложил все, что от него требуется, чтобы снова стать советским гражданином.

Подумав, Ростов сказал: «Хорошо. Я согласен, что будет, то будет». При этом он сообщил, что Больц мне не доверял, хотел арестовать, а потом списать в расход, а он, Ростов, якобы сказал: «Дайте его мне, я за ним сам буду наблюдать». Затем он спросил у меня, куда деть ребят. Я сказал, что ребят всех надо взять с собой. После этого мы собрали всю группу, и Ростов объявил, что мы остаемся и будем дожидаться прихода русских. Ребята были обрадованы и все в один голос заявили, что они с немцами отходить не хотят и пойдут туда же, куда пойдем и мы.

Чтобы отделаться от следовавших с нами трех немцев, мы договорились с Ростовым, что скажем им, чтобы они ехали по шоссе, а мы во избежание бомбежки будем двигаться в двухстах метрах правее дороги в направлении г. Калиш.

Немцы согласились и уехали, а мы, свернув с дороги, добрались до деревни, названия которой не знаю, так как из нее все население ушло, и заночевали там.

Утром в деревню приехали два немецких офицера. Узнав, кто мы такие, предупредили, что фронт уже близко и нам надо спешить, так как русские будут скоро здесь. Мы перешли в соседнюю деревню Филипьяк, где и остались, спрятавшись в подвале.

20 января я послал хозяина дома — поляка — в соседнее село узнать, кто там есть, а когда он возвратился и сообщил, что там русские, мы с Ростовым написали записку на имя офицера Красной Армии, в которой сообщили, кто мы такие, сколько нас, где находимся, и просили освободить нас. Эту записку послали с тем же поляком.

Примерно через час он возвратился на бронетранспортере в сопровождении лейтенанта и трех бойцов, которые отобрали у нас оружие (три пистолета и три автомата) и доставили в воинскую часть к старшему лейтенанту.

В воинской части мы пробыли около полутора часов, затем пришла машина. Нас четверых — меня, Ростова, Замотаева и Гуринову — отправили в штаб какой-то танковой бригады, откуда мы попали в отдел контрразведки. Куда отправили группу ребят и девушек, я не знаю.

За период пребывания в тылу противника мною согласно полученному заданию проведена следующая работа:

1. Завербована для работы в пользу советской разведки Гуринова Александра Федоровна, 1924 года рождения, уроженка Сталинской области, русская, образование 8 классов, в 1942 году была вывезена немцами на работу в Германию. До 1944 года работала прислугой у немца, проживающего в Берлине. За кражу продуктов у хозяина ее направили в штрафной лагерь, откуда она вышла через 2 месяца, поступила работать к другому хозяину, от которого сбежала и добралась до Лодзи, где поступила работать на фабрику «Оскар-Дизель», откуда и была взята Больцем в диверсионную школу, где работала поваром.

Примерно 10 января, беседуя с Гуриновой в своей комнате, я спросил, где ей больше нравится жить — у немцев или дома у родителей. Она ответила, что конечно дома было лучше. Тогда я задал ей вопрос: а если бы сейчас началось наступление Красной Армии, ждала бы она ее прихода вместе со мной? Гуринова ответила: «С большим удовольствием это бы сделала». Тогда я ей сказал, что являюсь советским разведчиком, возвратился к немцам по заданию советской разведки и добавил: «Раз ты хочешь возвратиться на родину, то должна мне помочь в работе».

Получив ее согласие, я поставил перед Гуриновой задачу: в случае отправки немцами в тыл Красной Армии групп с диверсионными заданиями она должна предупредить меня, если же меня не будет, то действовать самой, завербовав кого-либо из группы, сообщить ему данные о школе и снабдить паролем «Харьков — Берлин», по которому он должен явиться в штаб части Красной Армии.

Вербовкой Гуриновой я преследовал еще и ту цель, что если Ростов не пойдет на вербовку и выдаст меня немцам, то она будет в курсе дела и сообщит обо всем. На этот случай я проинструктировал ее, как действовать, если она окажется на территории, освобожденной Красной Армией.

2. Вторым человеком, которого я завербовал, является Ростов-Беломорин Юрий Васильевич. Подробности его вербовки немецкой разведкой мне не известны. Знаю его с 1943 года, когда он еще был адъютантом полковника Сергеева, а затем начальником охраны лагеря в г. Ласке (до начала 1944 года). Потом он работал с нашей группой, состоявшей из 30 человек и работавшей на фабрике «Оскар-Дизель» в Лодзи. Здесь он уже действовал как вербовщик немецкой разведки. Всего им было завербовано, подготовлено и переброшено в тыл Красной Армии с диверсионными заданиями около 30 человек — никто из них, кроме меня, не возвратился.

Последнюю группу подростков в количестве 42 человек, набранных Ростовым в лагерях, он не успел подготовить, учеба этой группы была рассчитана на два месяца, и выброска предполагалась в конце зимы.

Необходимо отметить, что Ростов работал официальным сотрудником диверсионной школы немецкой разведки, пользовался там большим авторитетом и доверием, жил он у немцев неплохо, все имел в достатке.

Другими данными о деятельности диверсионной школы я не располагаю, так как из группы Ростова никуда не выезжал. По этим вопросам более подробные данные может дать Ростов».

 

Допрос Ростова-Беломорина

Вопрос: Юрий Васильевич, в своих собственноручных показаниях вы остановились на том, что занятия в школе были приостановлены в связи с началом наступления Красной Армии. Расскажите, какие планы имелись в абвере в этой обстановке и какие приказы получили «Буссард» и ваша школа?

Ответ: О наступлении советских войск мне стало ясно 14 января, когда началась массовая бомбежка тыловых объектов немецких войск. 15 января в Гжув на машинах приехал новый начальник «Буссарда» капитан Дрегер со своим штабом и диверсионной школой взрослых агентов. Он сообщил, что 203-я абверкоманда и ее 209-я абвергруппа по приказу должны передислоцироваться за Одер, в Лукенвальд, что южнее Берлина. Туда же двинулись и тылы 9-й армии. «Завтра и мы выезжаем, — сказал Дрегер. — Вам выделено три пароконные фуры с ездовыми. Когда они приедут, погрузите все имущество школы на повозки и вместе с подростками двигайтесь через Варту на Калиш, а там я укажу ваш дальнейший маршрут».

На рассвете следующего дня Дрегер со своей школой и штабом уехал.

Относительно дальнейших планов абвера, его команд и групп я могу сообщить, что они со своим наиболее реакционным кадровым составом будут биться до конца, продолжая свою тайную подрывную деятельность против Красной Армии.

Так, со слов Больца и Дрегера я знаю, что они намерены создать партизанские отряды на территории Германии и Польши с включением в них проверенных русских и польских агентов. Такие отряды Больц планировал организовать у себя на родине, в районе города Касселя, где у него большие возможности и куда на свою охотничью усадьбу в Гемфурте он направил награбленные ценности и преданного ему человека — денщика и карателя белорусских партизан Мельникова.

Перед обедом 16 января приехали три подводы, на которые мы погрузили имущество школы, продукты и по шоссе выехали в сторону местечка Побоянице.

Шоссе было забито войсками, они не просто отступали, они спасались, и мы двигались медленно. На Побоянице налетели советские штурмовики, начали бомбить и расстреливать колонну машин с солдатами, превращая все в кровавое месиво. Нас спасло то, что мы ехали по обочине, вдоль опушки леса. Дети разбежались, укрывшись в лесу. После бомбежки мы с Алексеем и Ваней стали собирать детей. Из 42 человек нашли только 14 ребят и 6 девочек. Искали, ждали остальных часа три, потом поехали дальше.

Я был огорчен и подавлен. Меня сверлила неотвязная мысль о том, что колесо моей жизни повторяет кровавую трагедию зимнего отступления под Москвой в декабре 1941 года. Немного утешил неунывающий Замотаев. Он подошел ко мне, заговорил: «Юрий Васильевич, не печальтесь! Ребята и девочки не пропадут, с ними наши повара Дуся и Зина. А завтра и Красная Армия здесь будет. Нам тоже нет смысла двигаться дальше, надо ждать своих».

Я в растерянности не мог ничего ответить Ване. И даже позже, когда с подобным предложением ко мне со слезами обратились Тамара Кобзун и Нина Подгол, я не смог реально воспринять желания девочек. И только, когда я узнал, что Лодзь уже захвачена русскими войсками, я задумался о том, что надо что-то предпринимать. Мы снова попали под бомбежку, потеряли двух немцев, была убита одна лошадь, повреждена повозка и вещи на ней, в том числе моя давняя спутница — гитара. Оставшиеся в живых немцы перегружали сохранившееся имущество на другую повозку, а мы с Алексеем зашли в дом погреться.

И тут неожиданно передо мной открылся Алексей. Твердо и решительно он сказал: «Юрий Васильевич, дальше бессмысленно драпать, все равно войска Красной Армии нас догонят, и тогда нам будет хуже. Я дальше не пойду!» Алексей, глядя мне в глаза, заявил: «Я — советский разведчик, знаю пароль, я послан военной контрразведкой персонально к тебе. О тебе у нас все знают, всю твою биографию, твои взгляды, настроение и отношение к немцам. И уже два года ждут. И Наталья Васильевна ждет. Дважды пытались вызволить тебя, но неудачно».

Откровения Алексея ошеломили меня, а при упоминании Натальи Васильевны я вздрогнул, сердце учащенно забилось и, задыхаясь от волнения, я спросил: «Ты встречался с ней?» — «Нет, я ее не видел, но о ваших взаимных чувствах мне сказали. Мне поручили передать тебе: пусть Ростов не боится переходить к нам, лучше будет, если он придет сам, добровольно. Тогда ему будет предоставлена возможность вместе с нами бороться против немцев и возвратить право гражданина своей Родины».

Зная хорошо Скоробогатова больше полугода, я поверил ему и с радостью согласился явиться с повинной. «А детей куда?» — спросил я. «Возьмем с собой», — ответил Алексей. Затем он позвал в дом Гуринову, Замотаева и остальных детей, объявив им, что мы решили перейти на сторону Красной Армии. Все они единодушно и радостно ответили, что пойдут с нами. А я чувствовал себя как во сне и не знал, что делать дальше, поэтому полностью доверился Алексею. «Чтобы избавиться от оставшихся в живых немцев, — посоветовал мне Алексей, — прикажи им ехать по шоссе, а мы во избежание бомбежки будем двигаться на Калиш стороной, в двухстах метрах от дороги».

Немцы согласились и уехали. А мы, свернув с шоссе, добрались до деревни, из которой немцы эвакуировали всех жителей. Здесь мы остановились, накормили детей и заночевали. Алексей предупредил всех: если появятся немцы — помалкивайте, будут расспрашивать, отвечайте, что наш капитан болен, а без него мы никуда не пойдем.

Утром в деревню на мотоцикле заехали два эсэсовских офицера и, узнав от меня, кто мы, предупредили, что фронт уже близко, надо спешить — русские скоро будут здесь. Офицеры уехали. А мы — следом за ними, но перебрались в деревню Филипьяк, где нас встретила одинокая польская семья. Я рассказал о наших намерениях, жена пожилого поляка Ядвига посоветовала спрятать детей в подвале, что мы и сделали.

Прислушиваясь к гулу моторов из соседней деревни, Алексей, размышляя, сказал: «Интересно, кто там — немцы или наши? Надо разведать!» И он обратился к хозяину дома: «Анджей, сходи узнай: в той деревне наши, русские, или немцы?» Анджей, раскуривая свою трубку, нахмурился и пробурчал: «Не можу, пан, боюсь!» И тут нас выручила жена поляка Ядвига. Она встала перед мужем, властно, настойчиво и с искренним состраданием заговорила: «О, Господи Иисусе! Анджей, ты поляк или тряпка? Разве ты не видишь, что наши братья-славяне в опасности и детки-заморыши в страхе? Сходи, проберись незаметно ольшаником, посмотри, кто там: наши освободители или колбасники?» Анджей молчал, потом сердито сказал: «Немчура забрала у нас коня, корову с теленком, выгребла закрома, сына увели, и ты хочешь, чтобы они лишили теперь и меня жизни?» Но Ядвига не отступила: «О, пресвятая дева Мария! Дражайший Анджей, — проникновенно проговорила она, — перед алтарем со мной венчанный, ты люб и дорог мне! Но вспомни, что золотыми буквами написано про польский народ. Богом тебя прошу, сходи, ты же храбрый католик!»

Алексей выпряг из повозки одну лошадь, подвел ее к Анджею и сказал: «Вот тебе подарок от Красной Армии. Коровы у нас нет, так возьми коня!» Ядвига не выдержала и проникновенно проговорила: «Господь Бог ведает, что творит и награждает верующих милосердно!» Ошеломленный Анджей, взяв уздечку, промолвил: «Добже, добже, пан, благодарствую!» Он увел коня в сарай, задал ему сена и, выйдя из сарая с уздечкой в руках, поправил свой капелюх с широкими полями и бодро сказал: «Ну, я пошел!» Ядвига перекрестила его и добавила: «Иди, иди с Богом. Да будет воля Божья, храни тебя Христос!»

Алексей подошел ко мне и сказал: «Юрий Васильевич, при нужде и на одной лошадке доедем!»

Пока мы ожидали возвращения Анджея, благодарная Ядвига успела накормить детей и даже попотчевала их сотовым медом.

Часа через два вернулся Анджей. Он не шел, а бежал. Запыхавшимся голосом сообщил: «Там Красная Армия, все в погонах, у них танки, машины».

«Ну что, надо ехать?» — предложил я радостно. «Опасно, вдруг нарвемся на отступающих немцев, — резонно заметил Алексей. — Давай напишем записку с просьбой приехать и забрать нас. И попросим Анджея отнести записку». Я согласился с этим разумным решением, передал Алексею блокнот и ручку. В записке Алексей дословно писал: «Командиру войсковой части! Я — разведчик Управления контрразведки «Смерш» 1-го Белорусского фронта Ткач, возвращаюсь с задания. Со мной русский, он — капитан немецкой армии, и 20 русских подростков из его диверсионной школы. Во избежание опасной встречи с немцами прошу всех нас срочно забрать из деревни Филипьяк. Ткач».

Алексей вручил записку Анджею и попросил отнести ее в соседнюю деревню, передать первому встречному офицеру. Примерно через час во двор въехал трофейный бронетранспортер, в котором сидели Анджей, лейтенант и два красноармейца с автоматами. Ядвига со слезами на глазах бросилась обнимать приехавших, приговаривая слова благодарности. Из подвала вылезали дети и кидались в объятия бойцов и лейтенанта. Подсуетившись, Анджей притащил бутылку самогона и угощал освободителей. Мы перегрузили личные вещи, матрацами устелили кузов бронетранспортера, рассадили детей и, попрощавшись с хозяевами, уехали. Повозку и вторую лошадь оставили полякам. Когда мы приехали танкистам, детей отправили в медсанбат, а меня, Алексея, Замотаева и Гуринову отправили в штаб бригады, а оттуда — к вам.

Вопрос: Вы можете назвать фамилии и имена детей, которые вместе с вами перешли к нам?

Ответ: Да, могу. В группу подростков, перешедших со мной на сторону Красной Армии, входят:

1. Изотов Виктор — 13 лет, Витебской области

2. Балмосов Геннадий — 14 лет, Псковской области

3. Удовенко Тимофей — 13 лет, Харьковской области

4. Дорожкевич Леонид — 14 лет, Витебской области

5. Федоров Иван — 15 лет, Витебской области

6. Федоров Ляван — 14 лет, Витебской области

7. Федоров Петр — 16 лет, Витебской области

8. Андреев Петр — 14 лет, Витебской области

9. Хомич Александр — 10 лет, Витебской области

10. Хомич Федор — 12 лет, Витебской области

11. Симацкий Юрий — 15 лет, Витебской области

12. Скоробогатов Геннадий — 14 лет, Витебской области

13. Петров Иван — 12 лет, Витебской области

14. Чашницкий Владимир — 14 лет, Витебской области

15. Кобзун Тамара — 15 лет, из Белоруссии

16. Подгол Нина — 16 лет

17. Петрова Нина — 16 лет

18. Скрипка Тамара — 14 лет

19. Рыжкова Александра — 15 лет

20. Ковалева Женя — 15 лет

Кроме того, при отступлении в пути при бомбежке разбежались и отстали:

1. Петранцев Николай — 14 лет, Смоленской области

2. Максименко Николай — 13 лет, Витебской области

3. Моисеенко Иван — 13 лет, Витебской области

4. Полетаев Василий — 12 лет, Витебской области

5. Волков Ким — 15 лет, Ленинградской области

6. Полетаева Мария — 13 лет, из Белоруссии

7. Литвинова Зина — 16 лет

8. Спиридович Клавдия — 15 лет

9. Хроменок Анна — 14 лет

10. Хроменок Анета — 13 лет — «11. Черкас Глафира — 14 лет

12. Усовик Нина — 15 лет

13. Шульга Нина — 15 лет

14. Мехавова Татьяна — 14 лет

15. Григорьева Лина — 15 лет — «16. Кретова Анастасия — повар (сестра артиста Жадана)

17. Писаренко Евдокия — помощник повара

Данных по группе девочек не имею, так как регистрация их была проведена Рогге, а я копий не получил. Последняя группа девочек (6 человек) вообще не была зарегистрирована, имелся только список с фамилиями и именами.

Вопрос: Юрий Васильевич, раньше мы многое знали о вас, теперь же после ваших искренних душевных показаний нам известно все. Сейчас, когда война еще продолжается и враг не добит, хотелось бы услышать от вас о ваших дальнейших планах. Конкретно, где бы вы пожелали служить и чем заниматься?

Ответ: Сейчас мне трудно ответить на ваш вопрос, поскольку я не знаю ваших потребностей. Но, оценивая мой опыт разведчика, знание противника и желание содействовать победе над немцами, вы можете сами решить, где я могу быть полезен для Красной Армии, применить свой профессионализм. Я готов работать там, где могу принести пользу. Единственное адресное к вам пожелание и просьба: я очень хотел бы, если это возможно, встретиться с Натальей Васильевной, ведь я не видел ее больше года.

Вопрос: Видимо, за прошедшее время вы не остыли в своих чувствах к ней и сохраняете верность?

Ответ: Вы, наверное, поймете мое душевное состояние счастья, к которому я стремился. После разлуки с Натальей Васильевной я понимал и понимаю сейчас, что без нее для меня нет жизни. Я не переставал думать о ней, примеривая все, что делал в абвере, к ее лику, взглядам и мыслям.

Вопрос: Могу сказать, что если все сложится хорошо, то вы встретитесь с Натальей Васильевной. Но не сейчас, так как она не здесь, а на задании. Но об этом подробно вы узнаете от нашего начальника управления генерала Зеленина. Он хочет с вами встретиться и поговорить. Вы согласны?

Допрос вел начальник отделения Управления контрразведки «Смерш» 1-го Белорусского фронта майор Белоглазкин. 2 февраля 1945 г.»

Стенограмма беседы 12 февраля 1945 года начальника Управления контрразведки «Смерш» 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенанта Зеленина; Ростова-Беломорина; полковника Колесова, представителя разведотдела штаба фронта; майора Белоглазкина.

Зеленин: Юрий Васильевич! Я рад с вами встретиться и поздравляю с возвращением на Родину!

Ростов: Я тоже рад, господин генерал. Без вашей помощи моя мечта не стала бы явью!

Зеленин: Давайте называть друг друга товарищ. Ведь мы с вами товарищи по совместной борьбе с фашизмом. И вы, как могли, внесли свою лепту в эту борьбу. Мы ценим и благодарим вас за усилия и помощь нам в схватке с хищной птицей — «Буссардом». Вам удалось настроить подростков так, что никто из них не стал выполнять диверсионное задание немцев.

Я с интересом ознакомился с вашими собственноручными показаниями и, признаюсь, как бы пережил историю превратностей вашей жизни. Ваша судьба, как мне кажется, отражает особенности сознания и представления той части царской армии, которая, горячо любя святую Русь и не обладая политическим опытом, не смогла разобраться в событиях 1917 года, не приняла революцию и новый уклад жизни. Поэтому и не нашла свое достойное место в жизни России.

Ростов: Товарищ генерал, я целиком согласен с вашим выводом. В своих исповедальных показаниях я искренне рассказал, как очищался от худших греховных заблуждений и как мне в этом помог такой святой и мудрый человек, как Наталья Васильевна Мезенцева.

Зеленин: Юрий Васильевич, вы по-прежнему ее любите?

Ростов: Да, она вся моя жизнь, мой идеал и мечта. Я до сих пор пребываю в душевной гармонии к ней моего сердца, разума и тела. При одной мысли о ней меня охватывает подъем и я ощущаю радость жизни. Я могу ее видеть или что-то узнать о ней?

Зеленин: Думаю, что такая встреча вполне возможна, но не сейчас. В связи с вашим вопросом я хотел бы выяснить дальнейшие ваши планы, конкретно, где бы вы пожелали служить?

Ростов: Не зная ваших запросов и потребностей, мне трудно что-либо желать. Тем не менее полагаю, что война еще не закончилась и хоть победа близка, но работы для всей Красной Армии хватит. В этой работе и я мог бы быть востребован. Зная мою жизнь, опыт работы в разведке и взгляды патриота, вы, товарищ генерал, можете располагать мною на пользу Красной Армии так, как сочтете нужным и целесообразным. Я готов выполнять все ваши задания и приказы.

Зеленин: А теперь, зная вашу готовность, я хотел бы сориентировать вас о наших заботах. Обстановка на участке нашего фронта благоприятная. Войска вышли на Одер, форсировали его и захватили плацдарм на западном берегу с городом Кюстрин. До Берлина осталось всего 60–70 километров. Немцы сейчас поспешно строят оборонительные сооружения на пути к Берлину. Из трех линий обороны, по сведениям авиационной разведки, самая мощная на пути к Берлину — это средний рубеж. Он проходит в 16 километрах от Кюстрина по гряде Зееловских высот и на протяжении 20 километров господствует над окружающей местностью, запирая пути на Берлин. Крутые скаты труднодоступны не только для танков, но и для пехоты. Сейчас немцы оборудуют эти высоты инженерными сооружениями, дотами, дзотами, завалами, подтягивают резервы для 9-й армии во главе с новым командующим — генералом Буссе, которая занимает там оборону. Немцы рассчитывают остановить здесь наши войска, понимая, что это ключ к Берлину, и, конечно, будут драться остервенело.

Достоверно полной информацией о характере обороны, силах и средствах на этих высотах мы не располагаем. В отличие от Белорусской операции, когда мы имели исчерпывающие сведения о немцах от агентуры, партизан и подпольщиков, здесь этого ничего нет. А возможности авиаразведки ограничены.

Поэтому перед началом Висло-Одерской операции разведотдел фронта и наше управление подготовили и забросили за Одер разведывательную группу из пяти человек с двумя радиостанциями. В эту группу включили и Наталью Васильевну. Вся группа сработала эффективно. Она своевременно сообщила в штаб фронта об отсутствии войск на западном берегу Одера и резервов в городе Кюстрин. Это позволило нашим войскам стремительно форсировать Одер, захватить плацдарм и город Кюстрин, где по улицам еще гуляли солдаты, а в ресторанах развлекались офицеры.

Сейчас группа перебазировалась в центр Зееловских высот, в городок Зеелов, и просит прислать подмогу, так как, передвигаясь с отступающими немецкими войсками из Кюстрина, они попали под бомбежку наших самолетов и потеряли одного разведчика. Юрий Васильевич, зная вас, ваш профессиональный опыт военного разведчика, осведомленность в порядках служб вермахта и абвера, не согласились бы вы помочь этой группе более глубоко разведать оборону, силы и средства немцев на Зееловских высотах? При вашем согласии мы смогли бы вы переправить вас туда, где вы встретились бы с Натальей Васильевной. Думаю, что и она обрадовалась бы, поскольку питает такие же чувства к вам.

Конечно, наше предложение к вам, Юрий Васильевич, связано с большим риском, поэтому вы вправе отказаться. Работу мы вам и здесь найдем, например, разведотдел штаба фронта уже сейчас готов принять вас к себе. Я прошу вас подумать, взвесить все за и против, и если решитесь, то начнем подготовку к этой операции совместно со штабом фронта и с учетом мнения и советов зафронтовой группы.

Ростов: Товарищ генерал, дорогие коллеги! Спасибо за доверие, которое почитаю за честь, оказанную мне. Я согласен и готов сделать все, что в моих силах, тем более душа моя в радостях от предстоящей встречи с любимой!

Зеленин: Тогда я прошу втроем, сохраняя секретность, продумать все детали, составить проект совместного плана операции и показать мне. Срок — неделя…

 

Шифротелеграмма и прощальное письмо

Через два дня после утверждения плана операции и начала подготовки к ней Зеленину из радиоцентра принесли шифротелеграмму, переданную разведгруппой.

«Разведотделу штаба 1-го Белорусского фронта

Докладываю: Вчера похоронили Анку. Вдвоем с радистом она попала в засаду. Отстреливаясь, Анка была тяжело ранена и скончалась на руках радиста, который тоже ранен. Ее тело, рацию и шифры ему удалось сохранить и вынести из боя. Анка похоронена в лесу, на западной окраине Зеелова. Орел».

Познакомившись с шифротелеграммой, Зеленин тяжело вздохнул и задумался, а затем с горечью сказал:

— Какая тяжелая утрата, какого человека потеряли! Проклятая война, каких людей пожирает!.. Надо познакомить Юрия Васильевича, скрывать мы не имеем права.

— Он поручил это сделать майору Белоглазкину. — Вы его хорошо изучили, постарайтесь хоть немного утешить, а я зайду позже, — добавил генерал.

Войдя в комнату к Ростову, Белоглазкин застал его играющим в шахматы с Ваней Замотаевым.

— Извините, Юрий Васильевич, генерал просил вас познакомиться с шифротелеграммой, — сказал Белоглазкин и передал ее в руки Ростова.

Майор заметил, как у Ростова затряслись руки, а в глазах заблестели слезы. Говорить он не мог и только тихо прошептал:

— Прощай, любимая, не удалось нам встретиться!

Майор из деликатности, немного посидев, решил оставить Ростова:

— Крепитесь, Юрий Васильевич, война без жертв не бывает!

На другой день, рано утром, к Белоглазкину прибежал Ваня.

Весь в слезах, дрожащим голосом он прокричал:

— Юрий Васильевич сидит за столом и не дышит. Пойдемте, он не дышит!

Войдя в комнату, Белоглазкин увидел склонившегося на письменный стол Ростова. Он был мертв. Голова его закрывала исписанный лист бумаги. Майор извлек лист и начал читать:

«Товарищ генерал!

Я не могу пережить гибель Натальи Васильевны и нахожусь в состоянии паралича воли и мужества. Обретя Родину, я потерял любовь, а без любви к Наталье Васильевне я жить и дышать воздухом обретенной Родины не смогу и не хочу. Поэтому добровольно ухожу к любимой.

Спасибо за доверие и простите за мою слабость. Прошу позаботиться о сыне. Прощайте!

Ю. В. Ростов-Беломорин. 18.02.45».

— Как это произошло? — спросил у Вани Белоглазкин, прочитав посмертную записку.

— Я лег спать и уже начал засыпать. А Юрий Васильевич сидел за столом и, как всегда, что-то писал. Потом он встал, подошел ко мне, поцеловал, чего никогда не делал, и сказал: «Будь счастлив, малыш! Спокойной ночи!» И снова сел за стол, а я уснул. Утром я проснулся. Юрий Васильевич сидит, облокотившись на стол. Я сказал: «Доброе утро!» А он молчит. Я подошел ближе и чувствую, что он не дышит. Тогда я побежал к вам. Вот и все…

Вскоре после доклада Белоглазкина начальнику пришел Зеленин и врач, который, обследовав Ростова, констатировал смерть от цианистого калия, раздавленную ампулу которого он обнаружил во рту покойного.

Зеленин, прочитав предсмертную записку, с сожалением сказал:

— Жалко! Смерть победила любовь!

* * *

С чувством исполненного долга и печалью я завершил рассказ о мужественных подростках и бойцах незримого фронта Великой Отечественной войны. Не все из них дожили до светлого дня Победы. Их имена затерялись в архивах, а жаль. Они достойны того, чтобы их помнили поименно. Архивные документы могут поведать о многом, в том числе и о том, как любили Родину наши дети. Без пристального внимания и заботы о семье и детях ни одно общество не может иметь будущего!

Как жаль, что у меня не осталось сил проследить дальнейшую судьбу близких моему сердцу подростков-патриотов с их неподкупными сердцами! Может быть, это сделает кто-нибудь другой…

Узнал я только, что Алексей Скоробогатов был награжден орденом, демобилизовался после войны и уехал на родину, где и умер в 1949 году от туберкулеза.

Разыскивая по всей стране талантливого сказочника и гармониста Пашу Романовича, я обнаружил его адрес в Москве, но, к сожалению, не застал в живых. Даровитый Ваня Замотаев после смерти приемного отца был определен в Суворовское училище, нашел я его в Орле, но потом из-за болезни потерял след.

Больше повезло моему другу, журналисту из Курска Владимиру Прусакову. Ему удалось разыскать некоторых ребят из первой заброски — 1943 года. Из его публикаций я узнал, что Володя Пучков вернулся домой, в Москву, где и проживает с семьей. Дмитрий Репухов после войны окончил институт и руководил в Свердловске строительным трестом. А Петя Фролов, получив в детской колонии специальность столяра, работал на заводе в Смоленске. Я надеюсь, что если кто-то из этих ребят здравствует, то, возможно, прочтет эту публикацию и отзовется…

Москва, 2002 год